Библиотека / Приключения / Купер Джеймс : " Избранные Сочинения В №09 Томах Том №05 Браво Морская Волшебница " - читать онлайн

Сохранить .
Избранные сочинения в 9 томах. Том 5 Браво; Морская волшебница Джеймс Фенимор Купер

        Ф.Купер Избранные сочинения в 9 томах #5
        

        ИЗБРАННЫЕ СОЧИНЕНИЯ
        В ДЕВЯТИ ТОМАХ


        МОСКВА
        «ТЕРРА» - «TERRA»
        1992


        ИЗБРАННЫЕ СОЧИНЕНИЯ
        ТОМ 5


        БРАВО


        МОРСКАЯ ВОЛШЕБНИЦА
        Оформление художникаА ЕРЕМИНА
        Купер Дж. Ф.
        К92 Избранные сочинения: В 9 т. Т. 5:
        Браво; «Морская волшебница».
        - М.: ТЕРРА, 1992. - 800 с.
        ISBN 5-85255-191-0 (т. 5)
        ISBN 5-85255-116-3
        БРАВО ИЛИ В ВЕНЕЦИИ

        Перевод с английского
        Е. Семеновойи Н. Темчаной



        Giustizia in palazzo, E pane in piazza! [1 - Правосудия во дворце, хлеба на площади! (итал.)]


        Глава I

        Венеция. Мост Вздохов. Я стоял:
        Дворец налево и тюрьма направо;
        Из вод как будто некий маг воззвал
        Громады зданий, вставших величаво.
        С улыбкой умирающая Слава,
        Паря на крыльях десяти веков.
        Глядела вспять, где властная держава
        С крылатым львом над мрамором столпов
        Престол воздвигла свой на сотне островов
    Байрон

        [2 - Б а й р о н, «Паломничество Чайльд-Гарольда»; песнь IV. Перевод Г. Шенгели.]

        

        олнце скрылось за вершинами Тирольских Альп, и над низким песчаным берегом Лйдо уже взошла луна. В этот час людские толпы устремились по узким улочкам Венеции к площади Святого Марка - так вода, вырвавшись из тесных каналов, вливается в просторный волнующийся залив. Нарядные кавалеры и степенные горожане; солдаты Далмации и матросы с галер; знатные дамы и простолюдинки; ювелиры Риальто и купцы с Ближнего Востока; евреи, турки и христиане; путешественники и искатели приключений; господа и слуги; судейские и гондольеры - всех безудержно влекло к этому центру всеобщего веселья. Сосредоточенная деловитость на лицах одних и беззаботность других; размеренная поступь и завистливый взгляд; шутки и смех; пение уличной певицы и звуки флейты; кривляние шута и трагически хмурый взгляд импровизатора; нагромождение всяческих нелепостей и вымученная, грустная улыбка арфиста; выкрики продавцов воды, капюшоны монахов, султаны воинов; гул голосов, движение, суматоха - все это в сочетании с древней и причудливой архитектурой площади создавало незабываемую картину, пожалуй самую замечательную во всем христианском
мире.
        Расположенная на рубеже Западной и Восточной Европы и постоянно связанная с ними, Венеция отличалась большим смешением характеров и костюмов, чем какой-либо другой из многочисленных портов этого побережья. Особенность эту можно наблюдать и по сей день, несмотря на то что Венеция сейчас уже не та, что прежде, хотя в те времена, о которых мы рассказываем, столица на островах, не будучи уже великой повелительницей Средиземного и даже Адриатического морей, все же была еще богата и могущественна. Ее влияние еще сказывалось на политике всех стран цивилизованного мира, ее торговля, хотя и слабеющая, все же была еще в силах поддерживать благосостояние тех семей, родоначальники которых разбогатели в дни процветания Венеции. Но людей на островах охватывало все большее безучастие, безразличие к своему будущему, а это служит первым признаком упадка, морального или физического.
        В названный нами час огромный прямоугольник площади быстро наполнялся, и уже шумели подгулявшие компании во всех кафе и казино, расположенных под портиками, которые с трех сторон окружали площадь. Под сверкающими аркадами, озаренными неровным, зыбким светом факелов, уже царило беспечное веселье; и только громада Дворца Дожей, древнейшая христианская церковь, триумфальные мачты Большой площади, гранитные колоннады Пьяцетты, головокружительная высота Кампаниллы и величавый ряд сооружений, называемых Прокурациями, казалось, дремали в мягком свете луны, бесстрастные и холодные.
        Фасадом к площади, замыкая ее, возвышался неповторимый, освященный веками собор Святого Марка. Храм-трофей, он вознесся над архитектурой площади, точно памятник долголетию и мощи республики, прославляя доблесть и благочестие своих основателей. Мавританская архитектура, ряды красивых, но ничего не несущих, декоративных колонн, которые только отягощали фасад собора, низкие, азиатские купола, уже сотни лет венчавшие его стены, грубая, кричащая мозаика, а над всем этим безумным великолепием - кони, вывезенные из Коринфа, как бы стремящиеся оторваться от серой громады и прославить здесь, в Венеции, прекрасное греческое искусство,  - все это в неясном освещении луны и факелов казалось таинственным и грустным, как олицетворенное напоминание о прошлом, о редчайших реликвиях древности и былых завоеваниях республики.
        Все на площади было под стать ее владыке - храму. Основание колокольни - Кампаниллы - скрывалось в тени, но вершина ее, на сотни футов вознесенная над площадью, была залита с восточного фасада задумчивым светом луны. Мачты, несущие знамена заморских владений - Кандии, Константинополя и Мореи,  - рассекали пространство на темные и сверкающие полосы, а в глубине Малой площади - Пьяцетты - у самого моря ясно вырисовывались в ночном прозрачном небе силуэты крылатого льва и святого Марка - покровителя этого города, установленных на колоннах из африканского гранита.
        У подножия одной из этих массивных каменных громад стоял человек, который, казалось, со скучающим равнодушием взирал на оживленную и потрясающую своей красотой площадь, заполненную людьми. Разноликая толпа бурлила на набережной Пьяцетты, направляясь к главной площади; одни скрывались под масками, другие ничуть не заботились о том, что их могут узнать. А этот человек стоял без движения, словно не в силах был даже повернуть головы или хотя бы переступить с ноги на ногу. Его поза выражала терпеливое и покорное ожидание, привычку исполнять прихоти других. Со скрещенными на груди руками, прислонясь плечом к колонне, он с безучастным, но добродушным видом поглядывал на толпы людей и, казалось, ждал чьего-то властного знака, чтобы покинуть свой пост. Шелковый камзол, тонкая ткань которого переливалась цветами самых веселых тонов, мягкий алый воротничок, яркая бархатная шапочка с вышитым на ней родовым гербом обличали в нем гондольера знатной особы.
        Наконец ему наскучило смотреть на гримасы и кривляния акробатов, на пирамиду из человеческих тел, которая на время приковала его внимание, и он отвернулся, заглядевшись на освещенный луной водный простор. Вдруг лицо его осветилось радостью, и минуту спустя он тряс в крепком пожатии руки смуглого моряка в просторной одежде и фригийском колпаке, какие носили тогда люди его звания.
        Гондольер заговорил первым. Слова, которые лились потоком, он произносил с мягким акцентом, характерным для островитян:
        - Ты ли это, Стефано! Мне ведь сказали, что ты попал в лапы этих дьяволов, варваров, и сажаешь теперь цветы для одного из этих нехристей и слезами своими поливаешь их.
        - «Прекрасная соррентинка» - не экономка священника!  - ответил моряк; он говорил на более жестком калабрийском наречии, с грубоватой фамильярностью бывалого морехода.  - И не девица, к которой украдкой подбирается тунисский корсар, пока она отдыхает в саду. Побывай ты хоть раз по ту сторону Лидо, ты бы понял, что гнаться за фелуккой - не значит еще поймать ее!
        - Так преклони же скорее колени, друг Стефано, и отблагодари святого Теодора за спасение. В тот час, я думаю, все только и делали, что молились на борту твоего судна, зато уж, когда твоя фелукка благополучно пришвартовалась к берегу, таких храбрецов, как твои ребята, не сыскать было даже среди жителей Калабрии!
        Моряк бросил полунасмешливый, полусерьезный взгляд на изваяние святого, прежде чем ответить:
        - Нам больше пригодились бы крылья этого льва, чем покровительство твоего святого. Я никогда не хожу за помощью на север дальше Святого Януария, даже если налетит ураган.
        - Тем хуже для тебя, дорогой, потому что епископу легче остановить извержение вулкана, чем успокоить морские ветры. Так что же, была опасность потерять фелукку и ее храбрецов у турков?
        - Да, был там один тунисец [3 - Тунис в то время находился под властью Турции.], который подкарауливал добычу между Стромболи и Сицилией, но не тут-то было! Он бы скорее догнал облако над вулканом, чем фелукку во время сирокко! [4 - Сирокко - жаркий, сухой и сильный ветер, дующий с юго-востока и юго-запада преимущественно на Средиземном море, вСицилии и Италии.]
        - А ты, видно, струсил, Стефано?
        - Я-то? Да я ничуть не трусливее, чем твой крылатый лев, только что без цепей и намордника.
        - Это и видно было по тому, как удирала твоя фелукка.
        - Черт побери! Я очень жалел во время погони, что я не рыцарь ордена святого Джованни, а «Прекрасная соррентинка» - не мальтийская галера, хотя бы ради поддержания чести христианина. Но ведь негодяй висел на моей корме чуть ли не три склянки, он был так близко, что я различал даже, у кого из его нехристей грязная чалма, а у кого чистая. Отвратительное это зрелище для христианина, Стефано, видеть, как какой-то неверный берет над тобой верх.
        - А не горели у тебя пятки при мысли о бастинадо [5 - Бастинадо - палочные удары по пяткам.], дружище?
        - Я слишком часто бегал босиком в горах Калабрии, чтобы бояться этих пустяков.
        - У каждого есть свои слабости, и я знаю, что твоя - страх перед палкой в руке турка. Твои родные горы и то местами твердые, а местами рыхлые; тунисец же, говорят, всегда выбирает такую же жесткую палку, как его сердце, когда хочет позабавиться воплями христианина.
        - Ну что ж! И счастливейший из нас не в силах избежать своей судьбы. Если мои пятки хоть когда-нибудь отведают удары палок, священник потеряет одного кающегося грешника: я сговорился с добрым служителем церкви, что все подобные беды, если они со мной произойдут, зачтутся мне за покаяние… Ну, а что нового в Венеции? И как твои дела на каналах в этом сезоне? Не вянут цветы на твоем камзоле?
        - В Венеции, друг мой, все по-старому. Изо дня в день я вожу гондолу от Риальто до Джудекки, от Святого Георгия до Святого Марка, от Святого Марка до Лидо, а от Лидо домой. Здесь ведь не встретишь по пути тунисцев, при виде которых холодеет сердце и горят пятки.
        - Ладно, хватит дурачиться! Ты лучше скажи, что за это время взволновало республику? Не утонул ли кто из молодых дворян? А может быть, повесили какого-нибудь ростовщика?
        - Ничего такого не было, разве что беда, приключившаяся с Пьетро… Ты помнишь Пьетрило? Он как-то ходил с тобой в Далмацию запасным матросом; его еще подозревали в том, что он помогал молодому французу похитить дочку сенатора.
        - Мне ли не помнить, какой тогда был голод! Мошенник в дороге только и делал, что ел макароны да поглощал лакрима-кристи [6 - Лакрима-кристи - сорт виноградного вина.] - груз графа из Далмации.
        - Бедняга! Его гондолу потопил какой-то анконец, раздавил, словно сенатор муху.
        - Так и надо мелкой рыбешке, заплывшей в глубокие воды.
        - Малый пересекал Джудекку с иностранцем на борту, когда бриг ударил гондолу и раздавил ее, как пузырь, оставшийся за кормой «Буцентавра». По счастью, иностранец, видимо, успел помолиться в церкви Реденторе.
        - А благородный капитан не стал жаловаться на неповоротливость Пьетро, потому что Пьетро и без того наказал сам себя?
        - Пресвятая богородица! Да не уйди он тогда в море, кормить бы ему рыб в лагунах! В Венеции нет ни одного гондольера, чье сердце не сжималось бы от обиды! Все мы не хуже своих хозяев знаем, как отомстить за оскорбление.
        - Гондола так же не вечна, как и фелукка, и для каждого корабля наступает свой час. И все-таки лучше быть раздавленным бригом, чем попасть в лапы к туркам… Ну, а как твой молодой хозяин, Джино? Похоже ли, что он добьется того, о чем хлопочет в сенате?
        - По утрам он охлаждает свой пыл в Джудекке, а если ты хочешь знать, что он делает по вечерам, поищи его на Бролио среди гуляющих господ.
        Говоря это, гондольер покосился на группу патрициев, прогуливавшихся под мрачными аркадами Дворца Дожей, по тем священным местам, куда имеют доступ только привилегированные.
        - Я знаком с обычаем венецианских богатеев приходить под эти своды в этот час, но я никогда раньше не слышал, что они предпочитают принимать ванну в водах Джудекки.
        - Да ведь случись дожу вывалиться из своей гондолы, ему тоже пришлось бы тонуть или плыть, как любому обыкновенному христианину.
        - О воды Адриатики!.. А молодой герцог тоже ехал молиться в Реденторе?
        - Он в тот день как раз возвращался после… Но не все ли равно, на каком канале вздыхает ночью молодой дворянин? Мы случайно оказались рядом, когда анконец совершил свой «подвиг»: пока мы с Джорджио кляли на чем свет стоит неуклюжего иностранца, мой хозяин - а он вообще-то не очень любит гондолы и совсем не разбирается в них - прыгнул в воду, чтобы спасти молодую синьору от участи ее дяди.
        - Дьявол! Ты до сих пор и слова не сказал про молодую синьору или смерть ее дяди!
        - Твои мысли были заняты тунисцем, ты и пропустил это мимо ушей. Я, должно быть, рассказал тебе, как чуть не погибла прекрасная синьорина и как капитан брига отягчил свою совесть еще и гибелью римского маркиза.
        - Бог ты мой! Неужели этот христианин должен был умереть собачьей смертью из-за беззаботности гондольера!
        - Может, все это и к счастью для анконца, потому что говорят, будто маркиз этот обладал достаточной властью, чтобы заставить даже сенатора пройти по Мосту Вздохов, если бы ему захотелось.
        - Черт бы побрал всех беззаботных лодочников! А что сталось с этим плутом?
        - Я же говорю тебе, он уплыл за Лидо в тот самый час, а иначе…
        - А Пьетрило?
        - Его вытащил своим веслом Джорджио, так как мы оба принялись спасать подушки и другие ценности.
        - А ты ничем уже не мог помочь бедному римлянину? Из-за его смерти несчастье будет теперь преследовать бриг анконца.
        - Так и будет, пока бриг не врежется в какую-нибудь скалу, которая окажется тверже сердца его капитана. А что касается иностранца, то мы могли только помолиться святому Теодору, потому что он так и не показался на поверхности после столкновения и сразу же пошел ко дну… Ну, а что привело тебя в Венецию, мой милый? Ведь неудача с апельсинами в твою последнюю поездку, кажется, заставила тебя отказаться от этих мест?
        Калабриец оттянул пальцем кожу на щеке, отчего его черный лукавый глаз глянул насмешливо, и все его красивое лицо заискрилось грубоватым юмором.
        - Скажи-ка мне, Джино, ведь твоему хозяину требуется иногда гондола между закатом и восходом солнца?
        - Да, с некоторого времени он спит по ночам не больше совы. А с той поры, как снег растаял на Монте Феличе, и я ложусь не раньше, чем взойдет солнце над Лидо.
        - А когда твой хозяин скроется в стенах дворца, ты спешишь на мост Риальто к ювелирам и мясникам рассказывать, как он проводил ночь?
        - Если бы так, то эта ночь стала бы моей последней на службе у герцога святой Агаты. Гондольер и духовник - два самых близких советчика дворянина, дорогой Стефано, с той небольшой разницей, что последний узнает только то, что грешник пожелает открыть, а первый иногда знает и больше. Я бы мог найти себе более спокойное, если не сказать более честное, занятие, чем бегать и разбалтывать секреты своего господина.
        - Вот и я, Джино, тоже не так глуп, чтобы позволить каждому маклеру заглядывать в мой фрахтовый договор.
        - Э-э, нет, дружище, есть все-таки разница между нашими занятиями. Владельца фелукки, конечно, нельзя сравнивать с гондольером, пользующимся самым большим доверием неаполитанского герцога, который имеет право быть допущенным в Совет Трехсот.
        - Та же разница, что между бурным морем и спокойным заливом. Ты бороздишь своим ленивым веслом воды канала, в то время как я в мистраль [7 - Мистраль - сильный и холодный северо-западный ветер.]лечу по проливу Пьомбино, мчусь вперед в любой шквал и пролетаю, едва касаясь вод, Адриатическое море во время сирокко, который так горяч, что можно варить на нем макароны, а море при нем кипит сильнее, чем водовороты у Сциллы…
        - Тс-с!..  - нетерпеливо прервал его гондольер; с юмором истинного итальянца он предавался удовольствию поспорить ради самого спора, не выказывая при этом своих подлинных чувств.  - Сюда идет некто, кто может подумать, что без его помощи мы не сможем разрешить наш спор.
        Калабриец замолчал и, отступив на шаг, с мрачным видом в упор разглядывал человека, который был причиной этой тревоги.
        Незнакомец медленно проходил мимо. Ему, наверно, не было еще и тридцати, но серьезная сосредоточенность взгляда делала его гораздо старше. Щеки его были бледны, но бледность эта свидетельствовала скорее о душевных переживаниях, чем о телесных недугах. Его крепкое, мускулистое тело двигалось легко и свободно, но в каждом его движении чувствовалась большая сила. Походка была твердой и уверенной, держался он прямо и независимо, вся его внешность выражала мужественное самообладание, бросавшееся в глаза каждому, кто на него смотрел. Если судить по одежде, то он, видимо, принадлежал к низшему классу - на нем был камзол из простого вельвета, темная шапочка в стиле Монтеро, какие носили тогда в южных странах Европы, и все остальное платье в этом же роде. Лицо его было скорее печально, чем мрачно, но удивительно спокойно, как и все его движения. Однако черты лица выражали смелость и благородство, подчеркивая силу и мужественность, столь характерные для лучших образцов итальянской красоты. И особенно выделялись на этом необычном лице глаза, словно озарявшие его,  - глаза, полные ума и страсти.
        Сверкающие глаза эти на мгновение задержались на лицах гондольера и его товарища, но выражение их, хотя и пытливое, было совершенно безучастным. Он оглядел их мимолетно, но испытующе, как смотрит на людей человек, у которого есть причины не доверять им. Взгляд его скользил по лицам всех прохожих с одинаковой подозрительностью, и к тому времени, как его гибкая фигура скрылась в толпе, он успел быстро и внимательно оглядеть еще многих.
        Гондольер и моряк из Калабрии молчали, не отрывая глаз от удалявшегося человека. Когда незнакомец скрылся, гондольер взволнованно воскликнул:
        - Браво! [8 - Браво (итал.)  - наемный убийца.]
        Его приятель многозначительно поднял три пальца и указал кивком на Дворец Дожей.
        - И они позволяют ему свободно разгуливать даже здесь, на площади Святого Марка?  - спросил он с неподдельным удивлением.
        - Не так-то просто, дружище, заставить воду бежать против течения или остановить водопад. Говорят, что большинство сенаторов готовы скорее потерять свои надежды на «рогатый чепец» [9 - «Рогатый чепец» - название парадного головного убора правителя Венеции - дожа.],чем потерять этого проклятого Якопо Фронтони! Ему известно больше фамильных секретов, чем самому настоятелю собора Святого Марка, а ведь тому бедняге приходится полжизни проводить в исповедальне!
        - Ну да, они боятся заковать его в железо, чтобы из него не полезли все их секреты!
        - Черт побери! Вся Венеция пришла бы в волнение, если бы Совету Трех пришло в голову развязать язык этому молодому человеку таким грубым способом.
        - Говорят, Джино, что твой Совет Трех имеет обыкновение кормить рыбу в лагунах и сваливать потом вину на какого-нибудь бедного анконца, если волны прибьют труп к берегу.
        - Но об этом вовсе незачем кричать так громко, словно ты приветствуешь сицилийца своей сиреной, хотя, возможно, ты и прав. Но, по правде говоря, мало кто из подобных людей более опасен, чем тот, что прошел мимо нас на Пьяцетту.
        - Подумаешь! Два цехина - красная цена его услугам!  - возразил калабриец с многозначительной гримасой на лице.
        - Святая мадонна! Ты забываешь, Стефано, что если уж он взялся за дело, то никакой священник не успеет дать несчастному отпущение грехов! Нет, его кинжал меньше чем за сотню не купишь. За твои два цехина удар будет не тот и жертва еще успеет и прочесть все молитвы и наговориться вдоволь, прежде чем отправиться к праотцам.
        - Бог ты мой!  - воскликнул моряк с ужасом и отвращением.
        Гондольер пожал плечами и выразил этим движением больше, чем мог бы передать словами человек, родившийся на берегах Балтийского моря. Но и он, видимо, решил переменить тему разговора.
        - Слушай-ка, Стефано Милано,  - сказал он после паузы,  - в Венеции случаются дела, о которых надо забыть тому, кто хочет спокойно есть свои макароны. Какова бы ни была цель твоего приезда, ты прибыл как раз вовремя - завтра правительство устраивает гонки гондол.
        - И ты собираешься участвовать в регате?
        - Либо я, либо Джорджио, с благословения святого Теодора. Наградой счастливцу или искуснику будет серебряная гондола. А потом мы увидим обручение дожа с Адриатикой.
        - Твои благородные господа хорошо сделают, если будут получше ухаживать за невестой, потому что многие еретики предъявляют свои права на нее. У скал Отронто я встретил отлично оснащенного и быстроходного пирата, который готов был гнаться за моей фелуккой чуть ли не до самых лагун.
        - А при взгляде на него не загорелись ли твои пятки, милый Стефано?
        - На его палубе не было турецких тюрбанов, но матросский колпак сидел на черных густых волосах, и подбородки этих моряков были чисто выбриты. Твой «Буцентавра» теперь уже не самое храброе судно между Далмацией и островами, хотя и самое нарядное. Много стало людей в Гибралтарском проливе, которым уже мало того, что они делают у своего побережья, и которые воображают, что могут позволить себе то же и возле нашего.
        - Республика постарела, брат, и нуждается в отдыхе. Такелаж «Буцентавра» тоже одряхлел от времени и частых походов на Лидо. Мой хозяин не раз говорил, что прыжок Крылатого Льва теперь тоже не так длинен, каким он был раньше, даже в дни его юности.
        - Всем известно, что дон Камилл смело рассуждает о республике Святого Марка - ведь его древний замок святой Агаты находится-то в Неаполе. Если бы он говорил более почтительно о рогатом чепце дожа и Совете Трех, его претензии на права предков выглядели бы более справедливыми в глазах его судей. Впрочем, расстояние смягчает краски и приглушает страх. Так же меняется мое мнение о скорости фелукки и достоинствах турка в зависимости от того, нахожусь ли я в порту или в открытом море, да и ты, Джино, я помню, забывал святого Теодора и поклонялся так же истово святому Януарию, когда бывал в Неаполе, как будто тебе и в самом деле грозила беда со стороны гор.
        - Нужно молиться тому, кто поближе, иначе молитвы не будут услышаны,  - возразил гондольер, поднимая голову и не без суеверного страха бросая чуть насмешливый взгляд на изваяние святого, увенчивавшее колонну, к подножию которой он прислонялся,  - и нужно быть поосторожнее, потому что вон тот ростовщик уже смотрит на нас так, словно его мучает совесть, что он позволяет нам говорить столь непочтительно и не может на нас донести. Этот старый бородатый мошенник, говорят, связан с Советом Трех, и не только тем, что выуживает у них денежки, которые дает взаймы их сыновьям… Итак, Стефано, ты полагаешь, что республике никогда уж больше не установить новой триумфальной мачты на площади и не приобрести новых трофеев для собора Святого Марка?
        - Но ведь и Неаполь с его беспрерывной сменой владык так же не способен вершить великие дела на море, как и твой крылатый зверь! С тебя вполне достаточно, Джино, водить гондолу по каналам и следовать за своим господином в его калабрийский замок; но, если тебе захочется знать, что сейчас происходит в огромном мире, тебе придется удовлетвориться рассказами моряков, вернувшихся из дальних стран. Дни Святого Марка прошли, теперь время северных еретиков.
        - Ты за последнее время слишком долго жил среди лживых генуэзцев и поэтому так говоришь. Великолепная Генуя! Но разве может какой-либо город сравниться с нашим городом каналов и островов? И что такое совершила эта Апеннинская республика, чтобы сравнивать ее дела с великими делами Королевы Адриатики! Ты забываешь, что Венеция была когда-то…
        - Тише, тише! Вот именно «была когда-то», дружище, и это относится ко всей Италии. Ты гордишься своим прошлым так же, как римляне из Трастевере.
        - И римляне из Трастевере правы. Разве это ничего не значит - происходить от такого великого и победоносного народа?
        - А по мне, Джино Мональди, лучше быть сыном того народа, который велик и победоносен сейчас. Наслаждение своим прошлым похоже на удовольствие, какое испытывают глупцы, мечтая о вине, выпитом вчера.
        - Это хорошо для неаполитанцев, чья страна никогда не была единой нацией!  - сердито возразил гондольер.
        - Пусть будет так. И все же винные ягоды так же сладки, а дичь так же нежна, как раньше. Пепел вулкана покрывает все!
        - Джино!  - раздался повелительный голос за спиной гондольера.
        - Синьор!
        Тот, кто прервал беседу двух приятелей, молча указал рукой на гондолу.
        - Прощай,  - поспешно прошептал гондольер.
        Его товарищ дружески пожал руку своему земляку - тот родился, как и он, в Калабрии, но случай привел его на каналы. В следующее мгновение Джино уже раскладывал подушки для своего господина, разбудив сначала подручного, который спал сладким сном.


        Глава II

        …иначе я никак не повелю, что вы катались в гондолах.


        Шекспир. «Как вам это понравится»
        [10 - Стихотворные эпиграфы даются в переводе Р. Сефа, за исключением особо оговоренных. Переводы эпиграфов из Шекспира Даются по полному собранию сочинений в восьми томах, изд. «Искусство», М., 1957-1960.]


        Дон Камилло Монфорте вошел в гондолу, но не занял там своего обычного места. Перекинув плащ через плечо и прислонившись к балдахину гондолы, стоял он в задумчивости, пока его искусные и ловкие гребцы не вывели лодку из гущи других гондол, забивших причал, на широкий водный простор. Затем Джино коснулся своей красной шапочки и взглянул на господина, словно спрашивая у него взглядом, куда плыть. Ему молча ответили жестом, что путь надо держать на Большой канал.
        - Тебе хотелось бы, Джино, показать свое искусство в гонках?  - спросил дон Камилло, когда тесные каналы остались позади.  - Ты, конечно, заслуживаешь удачи… Ты разговаривал с каким-то незнакомцем, когда я позвал тебя в гондолу?
        - Да, я расспрашивал этого человека о новостях в нашей Калабрии. Он прибыл в порт на своей фелукке, хотя и клялся когда-то именем святого Януария, что его прежний, неудачный приезд в Венецию будет последним.
        - А как называется его фелукка и как его имя?
        - «Прекрасная соррентинка» под командой Стефано Милано, сына старейшего слуги рода святой Агаты. Этот быстроходный барк может похвалиться и красотой. Он должен быть удачливым, потому что добрый священник многими молитвами отдал его под покровительство богородицы и святого Франциска.
        Дон Камилло начал разговор с тем равнодушным видом, с каким высший по положению обычно говорит с низшим; но теперь он, казалось, заинтересовался.
        - «Прекрасная соррентинка»! А не приходилось ли мне раньше видеть этот барк?
        - Очень возможно, синьор. У капитана есть родные во владеньях герцога святой Агаты, как я уже говорил вашей светлости, и его судно не раз зимовало на берегу у замка.
        - Что привело его в Венецию?
        - Я отдал бы свою лучшую куртку с цветами вашей милости, чтобы узнать это, синьор. Я не люблю вмешиваться в чужие дела и отлично понимаю, что скромность - главная добродетель гондольера; и все же я пытался по старой дружбе кое-что разузнать о цели его приезда, но он был так осторожен, словно пятьдесят добрых христиан доверили ему свои тайны. Но если ваша светлость пожелает все узнать и поручит это мне, то я надеюсь, что ваше имя, которое он должен уважать, и умелый подход помогут нам выудить из него кое-что получше какой-нибудь фальшивой накладной.
        - Ты можешь выбрать любую из моих гондол для участия в гонках, Джино,  - сказал герцог святой Агаты, входя под балдахин.
        Он растянулся на черных, из глянцевой кожи подушках, так и не ответив на последние слова слуги.
        Гондола легко и бесшумно, словно сказочный эльф, летела вперед. Джино, который был старшим гребцом, стоял на маленьком изогнутом мостике на корме и с привычной ловкостью и искусством действовал своим веслом, направляя легкое суденышко то вправо, то влево, и оно, подчиняясь его воле, проворно скользило среди множества лодок разного вида и назначения, часто встречавшихся им на пути. Позади оставались дворцы и большие каналы, что вели к различным зрелищам и другим бойким и шумным местам, где часто бывал герцог, но дон Камилло не менял курса. Наконец лодка поравнялась с величественным зданием. Джорджио, гребя одной рукой, смотрел через плечо на Джино, который опустил весло. Оба ждали новых приказаний с почтительной готовностью, словно лошадь, замедляющая свой бег около дома, где обычно останавливается хозяин. Дом, у которого остановилась гондола, был одним из замечательнейших зданий Венеции; он был совершенно великолепен как по своему внешнему убранству и орнаментам, так и по своему оригинальному местоположению прямо в воде. Его массивный, грубо обтесанный мраморный фундамент устойчиво покоился среди
волн, словно он был высечен из подводной скалы, и в то же время этажи, причудливо возвышаясь один над другим, легко и грациозно достигали необычайной высоты. Колоннады с модульонами и массивными карнизами нависали над водой, словно человек решил посмеяться своим искусством над неверной стихией, скрывающей фундамент здания. Ступени лестницы, омываемые волнами от проходящих мимо гондол, вели в просторный вестибюль, служивший двором. Здесь стояли две или три гондолы. Вероятно, они принадлежали тем, кто жил в этом дворце, потому что в них не видно было людей. Поднимающиеся из воды столбы отгораживали лодки от проходивших мимо гондол. Такие столбы, с разукрашенными и разрисованными верхушками, на которых можно было видеть цвета и гербы их хозяев, образовывали подобие маленькой гавани для гондол перед дверью каждого дома, где обитала знать.
        - Куда угодно отправиться вашей светлости?  - спросил Джино, так и не дождавшись приказания хозяина.
        - Во дворец.
        Джорджио и Джино обменялись удивленными взглядами, но послушная гондола скользнула мимо этого неприветливого, хотя и роскошного здания, будто маленькое суденышко повиновалось какому-то внутреннему побуждению. Через секунду они повернули в сторону, и по всплескам воды о высокие стены можно было догадаться, что они вошли в более узкий канал. Укоротив весла, гондольеры осторожно гнали лодку вперед, то свертывая в какой-нибудь новый канал, то скользя под низким мостиком, то выкрикивая мягкими гортанными голосами знакомые всем в этом городе сигналы, чтобы предостеречь тех, кто мчался навстречу. И вскоре Джино искусно остановил гондолу около самой лестницы красивого здания.
        - Следуй за мной,  - сказал дон Камилло, с привычной осторожностью ступая на мокрую ступеньку и опираясь рукой на плечо Джино.  - Ты мне нужен.
        Ни вестибюль, ни вход, ни остальные внешние детали итого здания не могли сравниться с богатством и роскошью дворца на Большом канале. Тем не менее можно было с уверенностью сказать, что оно принадлежит знатному лицу.
        - Ты поступил бы мудро, Джино, если бы попытал завтра счастья на новой гондоле,  - сказал хозяин, поднимаясь по массивной каменной лестнице, и показал на красивую новую лодку, которая лежала в углу большого вестибюля; во дворах домов, выстроенных на более твердой основе, чем вода, так обычно стоят экипажи и кареты.  - Тот, кто жаждет снискать покровительство Юпитера, должен прокладывать себе дорогу к счастью собственным трудом, ты это и сам хорошо знаешь, мой друг.
        Джино просиял и долго рассыпался в благодарностях. Они поднялись на второй этаж и углубились в анфиладу мрачных комнат, а гондольер все еще благодарил своего хозяина.
        - Имея твердую руку и быструю гондолу, ты можешь надеяться на успех не меньше других, Джино,  - сказал дон Камилло, закрывая за слугой дверь своего кабинета.  - А теперь я попрошу тебя доказать мне свое усердие несколько иным образом. Знаешь ты в лицо человека, по имени Якопо Фронтони?
        - Ваша светлость!  - вскричал гондольер, у которого от испуга перехватило дыхание.
        - Я тебя спрашиваю, знаешь ли ты в лицо человека, которого зовут Фронтони!
        - В лицо, синьор?
        - Как же иначе можно узнать человека?
        - Человека, синьор дон Камилло?
        - Ты что, насмехаешься над своим хозяином?! Я спрашиваю тебя, знаком ли ты с неким Якопо Фронтони, жителем Венеции?
        - Да, ваша светлость.
        - Того, о ком я говорю, долго преследовали семейные неурядицы, отец его до сих пор находится в ссылке на побережье Далмации или еще где-то.
        Да, ваша светлость.
        - Здесь многие носят фамилию «Фронтони», и важно не ошибиться. Якопо из этой семьи - молодой человек лет двадцати пяти, крепкого телосложения и меланхоличного вида, темперамента менее живого, чем хотелось бы в его годы.
        - Да, ваша светлость.
        - У него мало друзей, и он, пожалуй, больше известен своей молчаливостью и рвением, с каким он выполняет свои обязанности, чем обычным легкомыслием и леностью людей его сословия. Словом, тот Якопо Фронтони, что живет где-то у Арсенала.
        - Мой бог! Синьор герцог, этот человек так же хорошо известен нам, гондольерам, как мост Риальто! Ваша светлость может не утруждать себя, описывая его наружность.
        Дон Камилло рылся в своем секретере, перебирая какие-то бумаги. Он с удивлением взглянул на гондольера, решившегося острить в разговоре с хозяином, и вновь опустил глаза.
        - Ты его знаешь, и этого довольно.
        - Да, ваша светлость. Но что вам будет угодно от этого проклятого Якопо?
        Герцог святой Агаты, казалось, о чем-то раздумывал. Он сложил бумаги на место и закрыл секретер.
        - Джино,  - сказал он доверительно и дружелюбно,  - ты родился в моих владениях и, хотя давно уже плаваешь гондольером в Венеции, всю свою жизнь служишь мне.
        - Да, ваша светлость.
        - Я желаю, чтобы ты окончил свою жизнь там, где начал ее. До сих пор я вполне доверял тебе и не ошибусь, сказав, что ты ни разу не обманул моего доверия, хотя тебе и приходилось порой быть невольным свидетелем некоторых опрометчивых поступков моей юности, которые могли бы доставить мне много неприятностей, если бы ты не держал язык за зубами.
        - Да, ваша светлость.
        Дон Камилло улыбнулся, но тут же лицо его снова омрачилось тревожными думами.
        - Раз ты знаешь того, о ком я говорил, дело наше упрощается. Возьми этот пакет.  - И он подал гондольеру запечатанное письмо большего, чем обычно, формата и снял с пальца кольцо с печаткой.  - Это будет доказательством твоих полномочий. Под аркой Дворца Дожей, которая ведет к каналу Святого Марка, под Мостом Вздохов ты найдешь Якопо. Отдай ему письмо и, если он потребует кольцо, отдай и его. Сделай все, что он прикажет, и возвращайся с ответом.
        Джино выслушал своего господина с глубоким вниманием и уважением, но все же не мог скрыть страх. Привычное почтение к хозяину, очевидно, теперь боролось в нем с острым нежеланием выполнять его приказ; покорный, но нерешительный вид гондольера свидетельствовал о каких-то серьезных причинах его замешательства. Но, если дон Камилло и заметил выражение лица своего слуги, он ничем этого не показал.
        - Значит, у арки, ведущей во дворец, под Мостом Вздохов,  - невозмутимо добавил он.  - И тебе нужно быть там к часу ночи.
        - Мне бы хотелось, синьор, чтобы вы приказали Джорджио и мне отвезти вас в Падую.
        - Путь слишком длинен. С чего это ты вздумал утомлять себя?
        - Все потому, синьор, что там, среди лугов, нет ни Дворца Дожей, ни Моста Вздохов, ни этой собаки Якопо Фронтони.
        - Тебе, видно, не очень хочется выполнять это поручение, но ты ведь знаешь, что долг преданного слуги - выполнять любые приказания хозяина. Ты родился моим вассалом, Джино Мональди, и, хотя ты с детских лет служишь моим гондольером в Венеции, твое настоящее место в моих поместьях в Неаполе.
        - Я благодарен за честь, синьор, святой Януарий тому свидетель. Но ведь здесь, на улицах Венеции, не найти ни одного продавца воды, ни одного моряка на каналах, кто не желал бы этому Якопо провалиться в преисподнюю. Он гроза всех молодых любовников, он наводит ужас на всех кредиторов на островах.
        - Вот видишь, глупый болтун, значит, нашелся хоть один из числа первых, кто его не испугался. Ты разыщешь его под Мостом Вздохов, покажешь печать и вручишь, как я тебе велел, это письмо.
        - Но разговаривать с этим негодяем - значит потерять репутацию честного человека! Не дальше как вчера Аннина, эта хорошенькая дочка виноторговца с Лидо, говорила, что быть увиденным однажды в обществе Якопо Фронтони так же гнусно, как быть схваченным дважды за кражу какой-нибудь старой веревки из Арсенала, как это случилось с Родериго, кузеном ее матери…
        - Я вижу, твои понятия о морали те же, что и на Лидо. Так не забудь же показать кольцо, а не то он тебе не поверит.
        - Не могли бы вы, ваше сиятельство, заставить меня вместо этого обрезать крылья льву или написать картину лучше Тициана? [11 - Тициан, Вечеллио (ок. 1487-1576)  - великий венецианский живописец эпохи Возрождения]Мне до смерти не хочется встречаться с этим головорезом. Если кто-нибудь из гондольеров увидит, что я разговариваю с этим человеком, даже влияния вашей светлости окажется недостаточно, чтобы мне получить право участвовать в гонках.
        - Если он задержит тебя, ты терпеливо жди, Джино, а если он тебя сразу отпустит, быстрее возвращайся - я хочу поскорее знать результат моего поручения.
        - Я хорошо знаю, синьор дон Камилло, что честь дворянина более чувствительна к позору, чем честь его слуг, и что пятно на шелковой мантии сенатора заметнее, чем грязь на вельветовой куртке. Если бы кто-нибудь, недостойный внимания вашей светлости, посмел оскорбить вас, Джорджио и я показали бы, как глубоко мы можем чувствовать оскорбление чести нашего хозяина; но наемник за два, или десять, или паже сотню цехинов…
        - Благодарю тебя за намек, Джино! Ступай к своей гондоле и ложись спать, но прежде попроси Джорджио прийти ко мне в кабинет.
        - Синьор!
        - Ты, кажется, решил не выполнять ни одного моего приказа?
        - Ваше сиятельство желает, чтобы я отправился к Мосту Вздохов пешком, по улицам, или по каналам?
        - Возможно, понадобится гондола, ты отправишься водой.
        - Акробат не успеет сделать сальто, как ответ Якопо будет у вас.
        С этим внезапно изменившимся решением гондольер покинул комнату, ибо вся нерешительность Джино исчезла в ту минуту, как он понял, что кто-то другой может выполнить поручение хозяина. Торопливо спустившись по потайной лестнице и тем минуя вестибюль, где ожидали распоряжений герцога его слуги, он прошел по узкому коридорчику дворца во внутренний двор и оттуда через черный ход вышел в темный переулок, который вел к ближайшей улице.
        Несмотря на то что благодаря возросшей деятельности людей и развитию средств сообщения Атлантический океан больше уже не служит препятствием даже для обычных развлечений, все же не многим случалось видеть самим достопримечательности тех мест, которые весьма этого заслуживают и по которым теперь так усердно пробирался Джино. Поэтому те, кому посчастливилось побывать в Италии, извинят нас за краткое, но, как нам кажется, необходимое отступление - мы делаем его ради тех, кто не имел этого счастья.
        Венеция расположена на группе низких, песчаных островов. Возможно, что земля, лежащая у самого залива, если не вся огромная равнина Ломбардии в целом, наносного происхождения. Но каково бы ни было происхождение этих обширных и плодородных земель, причины возникновения лагун и неповторимой живописности Венеции слишком очевидны, чтобы тут можно было ошибиться. Несколько потоков, вытекающих из Альпийских долин, как раз в этом месте вносят свою дань Адриатическому морю. Их воды несут с собой размытые горные породы. И, когда потоки теряют силу, вливаясь в море, груз этот оседает на дне залива. Со временем под влиянием противодействующих течений, водоворотов и волн песчинки образовали массивные подводные мели, которые всё росли, пока наконец не поднялись над поверхностью моря в виде островов, которые в свою очередь продолжали увеличиваться благодаря гниющим остаткам растительности. На карте видно, что там, где Венецианский залив соприкасается с Адриатическим морем, он находится в сфере юго-восточного ветра - сирокко. Возможно, это случайное обстоятельство и является причиной, по какой устья мелких
потоков, несущих свои воды в лагуны, имеют более определенную структуру, чем устья большинства рек, сбегающих с Альп и Апеннин в это мелкое море в других местах.
        Итак, вливаясь в воды какого-либо бассейна, где течения нейтрализуют одно другое, реки намывают в этом месте отмели или, говоря языком науки, банки. Берега в этих местах подтверждают правдивость такой теории: каждая река имеет свою отмель и свои каналы, которые промываются либо половодьем, либо штормами, либо приливами и отливами. Постоянное и сильное воздействие юговосточных ветров, с одной стороны, и периодические половодья альпийских рек - с другой, превратили эту отмель при входе в Венецианские лагуны в непрерывный ряд длинных, низких песчаных островов, которые протянулись сплошной линией почти поперек горловины залива. Воды рек естественно прорыли себе несколько каналов, а иначе то, что теперь называется лагуной, давно превратилось бы в озеро. Следующее тысячелетие может так изменить характер этой необыкновенной местности, что каналы превратятся в широкие реки, а грязные отмели - в болота и обширные заливные луга, какие и теперь встречаются в глубине Италии.
        Низкая песчаная полоса, которая защищает от моря порт Венеции и лагуны, носит название Лидо ди Палестрино. Эта полоса была искусственно укреплена и защищена во многих местах, превратившись в искусственный берег. Сотня маленьких островков, отстоящих от естественного барьера на расстоянии пушечного выстрела, представляет собой остатки того, что в средние века было торговым центром Средиземного моря. Искусство соединилось здесь с природой, и результат оказался отличный. Даже в наши дни трудно представить себе более удобную и защищенную гавань, чем Венеция.
        Множество глубоких каналов осталось в неприкосновенности, и город во всех направлениях пересекают бесчисленные протоки, которые называют каналами, ибо они но виду похожи на каналы. По берегам этих протоков возвышаются прямо из воды стены домов, служащие набережными или причалами, так как недостаток места заставляет владельцев возводить свои дома у самого края канала. Острова зачастую представляют собой обыкновенные отмели, которые время от времени обнажаются и которые несут на себе непосильный груз дворцов, церквей, памятников, и кажется иногда, что покоренные человеком песчаные отмели стонут под их тяжестью.
        Великое множество каналов и, возможно, стремление использовать как можно меньше рабочей силы само подсказало людям, как устроить подъезды с воды. Но почти все дома Венеции, выходя фасадом на канал, имеют с противоположной стороны сообщение с внутренними улицами города. В большинстве описаний Венеции допускается ошибка: в них рассказывают о ней как о городе каналов и почти совсем не упоминают о ее улицах, а ведь эти тихие, узкие, мощеные, удобные и спокойные улицы пересекают все острова и соединены между собой бесчисленными мостами. И, хотя там редко можно услышать стук копыт или скрип колес, все же эти прямые улицы тоже очень важны для венецианцев, которые пользуются ими в самых различных случаях.
        Джино вышел из дворца потайным ходом и очутился на одной из таких улиц. Он пробирался в толпе, запрудившей улицу, словно угорь, извивающийся среди водорослей лагун. На многочисленные приветствия друзей он отвечал лишь кивком головы. Гондольер очень спешил и ни разу не остановился в пути. Наконец он подошел к дверям маленького темного домика, расположенного в той части города, где ютилась беднота. Протискиваясь среди бочек, снастей и разного хлама, Джино на ощупь отыскал дверь и, толкнув ее, очутился в небольшой комнате, свет в которую проникал только через своеобразный колодец, образованный стенами этого и соседнего домика.
        - Святая Анна, помилуй меня!  - воскликнула бойкая девица, в голосе которой сквозило и кокетство и удивление.  - Ты ли это, Джино Мональди? Пешком и через потайную дверь! Разве сейчас время для поручений?
        - Ты права, Аннина, час слишком поздний для каких-либо дел к твоему отцу и слишком ранний для визита к тебе. Но у меня нет времени ни для дел, ни для слов. Ради святого Теодора или ради преданного глупца, который если и не раб тебе, то, уж конечно, твой пес, принеси мне поскорее ту куртку, что я надевал, когда мы с тобой ходили на празднество в Фузину.
        - Я ничего не знаю о твоем деле, Джино, и не понимаю, почему ты хочешь сменить ливрею твоего хозяина на платье простого лодочника. Эти шелковые цветы тебе гораздо больше к лицу, чем вытертый бархат. И если я говорила тебе обратное, то это только потому, что мы были тогда на празднестве и было бы неблагодарностью с моей стороны не сказать тебе чего-либо приятного, тем более что ты не прочь услышать словечко в похвалу себе.
        - Тише! Тише! Сейчас-то мы не на празднестве и одни, к тому же у меня очень важное, неотложное дело. Дай мне куртку, если ты любишь меня!
        Джино вышел из дворца потайным ходом и очутился на одной из улиц Венеции.

        Аннина всегда быстро соображала, хотя и не упускала случая поспорить; она тут же бросила куртку на табурет, стоявший подле гондольера, всем своим видом показывая, что у нее признания в любви не вырвешь, даже если застанешь врасплох.
        - Какая там еще любовь! Вот тебе твоя куртка, Джино. Ты найдешь в кармане ответ на письмо, за которое я тебя не благодарю, потому что писал его не ты, а секретарь герцога. Девушкам приходится быть очень осторожными в таких вещах - вдруг поверенный твоих тайн окажется твоим соперником?
        - Каждое слово там настолько верно передает мои чувства, что сам дьявол не смог бы лучше выполнить мое поручение,  - пробормотал Джино, снимая с себя свой цветастый камзол и поспешно облачаясь в простую вельветовую куртку.  - А шапочку, Аннина, и маску?
        - Человек с таким лживым лицом не нуждается в кусочке шелка, чтобы обмануть людей,  - возразила девушка, бросая ему между тем все, что он просил.
        - Ну вот, теперь хорошо! Сам папаша Баттиста не узнал бы слугу дона Камилло Монфорте в этом платье, а ведь он уверяет, что может с первого взгляда по запаху отличить грешника от кающегося. Черт возьми! Я готов даже навестить того ростовщика, которому ты заложила свою золотую цепочку, и намекнуть ему, что его ожидает, если он будет настаивать на двойных процентах против условленного.
        - Это было бы по-христиански! Но что же стало бы тогда с твоим важным делом, из-за которого ты так спешишь?
        Ты права, милочка. Долг прежде всего, хотя попугать жадного ростовщика, может быть, такой же долг любого христианина, как и все остальное. Кстати, гондолы твоего отца все в разгоне?
        - А на чем же ему добираться на Лидо, а моему брату Луиджи - в Фузину, а двоим слугам - по обычным делам на острова? И разве я иначе осталась бы одна?
        - Черт возьми! И ни одной лодки на канале?
        - Ты что-то слишком спешишь, Джино, теперь, когда ты надел маску и бархатную куртку. Мне не следовало впускать тебя в дом моего отца, когда я здесь одна, и позволить тебе переодеться, чтобы уйти куда-то в такой поздний час… Ты должен рассказать мне о своем поручении, чтобы я могла судить, правильно ли я поступила.
        - Лучше попроси Совет Трехсот показать тебе книгу их приговоров. Дай-ка ключ от двери, милочка, мне надо идти.
        - Не дам, пока не уверюсь, что я не навлеку немилость сената на моего отца. Ты знаешь, Джино, что я…
        - Боже мой! Бьют часы на соборе Святого Марка! Я опоздаю! Если это случится, ты будешь виновата.
        - Это будет не первая из твоих оплошностей, за которую мне придется тебя прощать. Ты не уйдешь до тех пор, пока я не узнаю, что это за важное поручение и зачем тебе понадобились маска и куртка.
        - Ты говоришь со мной, как ревнивая жена, а не как рассудительная девушка, Аннина. Я же сказал тебе, что это дело очень важное и, если я опоздаю, будет много неприятностей.
        - У кого? Что это за дело? Почему ты сегодня так спешишь покинуть этот дом, откуда обычно тебя приходится гнать?
        - Разве я не говорил тебе, что это важное дело касается шести знатных фамилий и, если я не выполню его вовремя, может произойти раздор между Флоренцией и республикой Святого Марка!
        - Ничего подобного ты мне не говорил и думаешь, я поверю, что ты посол Святого Марка? Хоть раз скажи правду! А не то клади назад маску и куртку и надевай ливрею герцога святой Агаты.
        - Ну, раз мы друзья, Аннина, и я вполне тебе доверяю, ты узнаешь всю правду: на колокольне сейчас пробило три четверти, так что у меня есть минутка, чтобы открыть тебе свой секрет.
        - Ты смотришь в сторону, Джино, и стараешься что-то придумать!
        - Я смотрю в сторону потому, что любовь к тебе, Аннина, заставляет меня забывать свой долг. А ты принимаешь мой стыд и мою скромность за обман!
        - Об этом мы сможем судить лишь тогда, когда ты все расскажешь.
        - Ну, слушай! Ты, конечно, знаешь о том, что случилось с моим хозяином и племянницей того самого римского маркиза, который утонул в Джудекке из-за неосторожности анконца, опрокинувшего гондолу Пьетро, словно у него была не фелукка, а правительственная галера?
        - Ну кто на Лидо не слышал эту историю по крайней мере сто раз за последний месяц! Ведь об этом говорят все гондольеры, и каждый на свой лад!
        - Так вот, эта история сегодня ночью, кажется, подходит к концу. Боюсь, что мой хозяин собирается сделать большую глупость!
        - Он хочет жениться?
        - Или еще хуже. Меня послали как можно скорее, и притом тайком, отыскать священника.
        Аннина с интересом слушала выдумку гондольера. Однако, видимо хорошо зная своего поклонника, или из-за своего недоверчивого характера, или просто по привычке, она с сомнением отнеслась к его словам, и подозрительность не оставляла ее.
        - Этот свадебный пир будет для всех неожиданностью,  - сказала она в раздумье.  - Хорошо, что приглашенных немного, а то Совет Трехсот может испортить все дело. В какой монастырь тебя послали?
        - Я должен привести первого попавшегося, важно только, чтобы он был францисканцем и чтобы сочувствовал влюбленным, которые спешат обвенчаться.
        - Дон Камилло Монфорте, наследник древнего и великого рода, не может жениться так неосторожно! Твой лживый язык пытается обмануть меня, но ты отлично знаешь, что это тебе не удастся. Тебя давно бы следовало проучить за обман! Пока не скажешь всю правду, ты не только не выполнись свое поручение, но и останешься моим пленником, потому что мне скучно сидеть одной.
        - Я просто делюсь с тобой моими предположениями. Но за последнее время дон Камилло так долго держит меня на воде, что я способен только спать, когда хоть ненадолго избавляюсь от весла.
        - Напрасно ты пытаешься обмануть меня, Джино. Твои глаза не умеют лгать, хотя язык твой и болтает что попало. Глотни-ка из этой вот чаши и смело облегчи свою совесть, ведь ты мужчина.
        - Мне бы хотелось,  - сказал гондольер, осушив чашу,  - чтобы твой отец познакомился со Стефано Милане. Это капитан фелукки из Калабрии. Он часто привозит сюда отменные вина своей страны, и он так ловок, что мог бы прокатить бочку красного лакрима-кристи вдоль Бролио и ни один из гуляющих там патрициев но догадался бы об этом. Сейчас он здесь, и, если ты захочешь, он сможет продать твоему отцу по сходной цене несколько бурдюков.
        - Сомневаюсь, что его вина лучше, чем наши с виноградников песчаного Лидо. Выпей еще глоток; говорят, второй вкуснее первого.
        - Если бы ценность вина росла с каждым глотком, твой отец всякий раз огорчался бы при виде последней капли. Нет, ему просто необходимо познакомиться со Стефано.
        - Но почему не сделать этого сейчас же? Его фелукка в порту, как ты сказал, и ты можешь проводить его в наш дом через потайную дверь с улицы.
        - Ты забываешь о поручении! Дон Камилло не привык, чтобы его приказания выполнялись во вторую очередь. Черт побери! А жаль, если кто-нибудь другой возьмет у калабрийца вино, которое он хранит под замком.
        - Твое поручение, видно, не минутное дело, а попробовать вино, о котором ты говорил, и убедиться в его достоинствах - на это ведь не надо много времени. Если ты справишься быстро, то можешь сначала идти по делам своего хозяина, а потом в порт разыскивать Стефано. Мне не хотелось бы упустить эту покупку. Я тоже надену маску, и мы вместе пойдем к калабрийцу. Ты ведь знаешь, отец вполне доверяет моему суждению в подобных делах.
        Пока Джино, ошеломленный и в то же время восхищенный, обдумывал этот план, ловкая и проворная Аннина быстро переоделась, скрыла лицо под шелковой маской и, заперев дверь на ключ, кивком головы предложила гондольеру следовать за ней.
        Узкий канал, на который выходило жилище виноторговца, был мрачным и безлюдным. Неподалеку от дома стояла простенькая гондола, и девушка вошла в нее, ничуть не заботясь о том, что думает обо всем этом Джино. Слуга дона Камилло некоторое время колебался, но, рассудив, что незаметно улизнуть от Аннины на другой лодке, о чем он подумывал, ему не удастся, так как никакои другой лодки поблизости не было, он занял место на корме и усердно, с привычной готовностью заработал веслом.


        Глава III

        Я заплачу, лишь пощади мне жизнь.


    Шекспир, «Генрих VI»


        Присутствие девушки очень стесняло Джино. У него, как и у всех людей, были свои тайные и честолюбивые мечты, но, пожалуй, самым сильным из всех его желаний, было понравиться дочери виноторговца. К тому же хитрая Аннина угостила его таким крепким и ароматным вином, что теперь разум его был в смятении и требовалось время, чтобы он очнулся от этого сладостного забытья. Лодка плыла уже по Большому каналу и оказалась слишком далеко от того места, куда послали Джино, когда его рассудок наконец прояснился. Свежий вечерний воздух, быстрая гребля, знакомая суета канала вернули ему рассудительность и ясность мысли. Когда лодка достигла конца канала, взгляд его уже отыскивал знакомую фелукку калабрийца.
        Хотя былая слава Венеции миновала, торговля города все же еще не пришла в тот упадок, который мы наблюдаем в наши дни. Порт еще был забит множеством кораблей из отдаленных гаваней, и флаги большинства морских держав Европы виднелись у берегов Лидо. Луна поднялась уже высоко и лила свой мягкий свет на сверкающую воду, на возвышающийся над ее гладью лес латинских рей и легких мачт мелких суденышек, освещая массивные корпуса тяжелых судов и их снасти.
        - Ты не можешь судить о красоте судна, Аннина,  - сказал гондольер, устроившись под балдахином,  - а иначе я обратил бы твое внимание на этого незнакомца из Кандии. Говорят, что судно прекраснее, чем у этого грека, еще никогда не заходило на Лидо!
        - Мы плывем не к купцу из Кандии, Джино, так что нажимай на весло, время не ждет.
        - А у него в трюме, наверно, много терпкого греческого вина. Но что поделаешь, раз ты говоришь, что мы плывем не к нему. А вон тот высокий корабль, который стоит на якоре за одним из наших маленьких суденышек,  - корабль протестанта с Британских островов. То был печальный день для нашей республики, девочка, когда она впервые допустила этого иностранца в воды Адриатики!
        - А правда ли, Джино, что рука Святого Марка была достаточно сильна, чтобы удержать его?
        - Черт возьми! Я тебе советую не задавать таких вопросов, когда вокруг так много гондол! Видишь, сколько понаехало сюда из Рагузы, Тосканы, с Мальты, Сицилии, да еще небольшая флотилия французов остановилась тут же, у входа в Джудекку. Эти люди собираются вместе в море или на суше и дают волю своим болтливым языкам… Но вот мы наконец и у цели.
        Искусным движением весла Джино остановил гондолу у борта фелукки.
        - Привет «Прекрасной соррентинке» и ее доблестному капитану!  - воскликнул гондольер, когда ступил на палубу.  - Находится ли Стефано Милано на борту этой быстроходной и прекрасной фелукки?
        Калабриец не замедлил ответить, и через несколько минут капитан и его гости уже тихо беседовали между собой.
        - Я привез к тебе особу, которой хочется положить в твой карман отличные венецианские цехины, дружище,  - заметил гондольер, когда все приличествующие случаю любезности были высказаны.  - Она дочь одного из самых добросовестных виноторговцев и готова от его имени переселить твой сицилийский виноград на острова, точно так же как ее отец захочет и сможет заплатить за него.
        - И она, без сомнения, очень красива,  - сказал моряк с грубоватой галантностью.  - Только это черное облако надо было бы прогнать с ее лица.
        - Маска не помешает заключить выгодную сделку. Мы в Венеции всегда как на карнавале; и покупатель и продавец в равной степени имеют право спрятать свое лицо так же, как свои мысли. Ты лучше скажи, что у тебя есть из запретных вин, Стефано, а то моя спутница теряет время в бесполезных разговорах.
        - Черт возьми! Ты сразу берешь быка за рога, Джино! Трюм фелукки пуст, в чем ты сам можешь убедиться, спустившись вниз, а что касается вина, то мы и сами жаждем промочить горло, чтобы согреться.
        Значит, вместо того чтобы пытаться найти его здесь,  - сказала Аннина,  - нам лучше было бы пойти в собор и помолиться деве Марии за твое благополучное возвращение домой. Ну, а теперь, когда остроумие наше истощилось, мы пойдем, друг Стефано, к кому-нибудь другому, кто менее искусен в ответах.
        - Черт побери! Ты сама не знаешь, что говоришь!  - прошептал Джино, поняв, что осторожная Аннина и вправду собирается уйти.  - Нет в Италии ни одной даже самой захудалой бухты, куда бы заходил этот человек, не припрятав кое-что полезное в трюмах на свой страх и риск. Одна бутылка его вина сразу решит вопрос, чьи вина лучше: твоего отца или Баттисты. Если бы ты договорилась с этим парнем, ни один гондольер не прошел бы мимо твоей лавочки.
        Аннина колебалась. Долгая практика в небольшой, но выгодной и чрезвычайно рискованной торговле, которую успешно вел ее отец, несмотря на бдительность и суровость венецианской полиции, подсказывала ей, что не следует выдавать свои намерения совершенно незнакомому человеку, но в то же время ей не хотелось отказываться от сделки, сулившей выгоду. Джино, разумеется, не сказал ей, в чем действительно состоит его таинственное поручение, это было ясно, потому что слуге герцога святой Агаты нет необходимости маскироваться, чтобы разыскать священника, но Аннина знала, что этот гондольер слишком хорошо к ней относится, чтобы подвергать ее какому-либо риску.
        - Если ты думаешь, что один из нас может донести на тебя,  - сказала она капитану, не пытаясь скрыть свои истинные намерения,  - то Джино сможет разубедить тебя. Джино, поклянись, что меня нельзя заподозрить в вероломстве в таком деле, как это.
        - Позволь мне сказать несколько слов на ушко земляку,  - многозначительно сказал гондольер.  - Стефано Милано, если ты мне друг,  - продолжал он, когда они отошли в сторонку,  - задержи девушку, поговори с ней, просто ради развлечения.
        - Может быть, мне предложить ей вино дона Камилло или вице-короля Сицилии, дружище? Этого вина на борту «Прекрасной соррентинки» сколько хочешь, хоть топи в нем весь флот республики.
        - Если даже у тебя нет вина, сделай вид, что оно у тебя есть, и подольше не уступай ей в цене. Займи ее хоть на минуту, скажи ей какую-нибудь любезность, чтобы она не заметила, как я спущусь в гондолу, а потом, ради нашей старой и испытанной дружбы, проводи ее самым любезным образом на набережную, самым любезным, как только сможешь, Стефано.
        - Я только теперь начинаю понимать тебя,  - ответил уступчивый капитан, поднося палец к кончику носа.  - Я могу спорить с ней часами о букете того или иного вина или, если ты захочешь, о ее собственной красоте, но выжать из ребер фелукки хоть каплю чего-либо лучшего, чем вода лагун, было бы чудом, достойным самого святого Теодора!
        - От тебя больше ничего и не требуется, как только поговорить с ней о качестве твоего вина. Эта девушка не похожа на других, и я тебе не советую начинать с ней разговор о ее внешности, потому что ты можешь ненароком обидеть ее. Она носит маску, чтобы скрыть свое лицо, которое не так уж прекрасно, как ты думаешь.
        Сообразительный калабриец весело и с видом неожиданного доверия обратился к Аннине:
        - Джино поговорил со мной откровенно, и я надеюсь, что мы поймем друг друга. Соизвольте, прекрасная синьора, спуститься в мою недостойную каюту; там нам будет удобнее вести переговоры к нашей взаимной пользе и взаимной безопасности.
        Хотя Аннина еще колебалась, она все же позволила капитану проводить себя до лестницы в каюту и, казалось, готова была спуститься туда. Но не успела она повернуться спиной к Джино, как он соскользнул в гондолу, которая от толчка его сильной руки сразу же отошла настолько далеко от борта фелукки, что теперь спрыгнуть в нее было уже невозможно. Проделал он все это быстро, неожиданно и бесшумно, но зоркие глаза Аннины заметили исчезновение гондольера, хотя она уже не в силах была помешать ему. Не выдавая своего волнения, девушка позволила проводить себя вниз, словно все происходило так, как было решено заранее.
        - Джино говорил, что у тебя есть лодка, которой я смогу воспользоваться, чтобы добраться до набережной, когда мы кончим переговоры,  - заметила она, не теряя присутствия духа, несмотря на уловку своего приятеля.
        Зачем же лодка? Вся фелукка к вашим услугам,  - галантно ответил моряк, когда они спустились в каюту.
        Очутившись наконец на свободе, Джино взялся за весло с удвоенной энергией. Легкая лодка, отклоняясь то в одну, то в другую сторону, ловко лавировала между судами, избегая столкновений, пока не достигла узкого канала, отделяющего Дворец Дожей от более прекрасного классического сооружения, где находилась тюрьма республики. Мост, что соединяет обе набережные, остался позади, потом над головой Джино проплыла знаменитая арка, та арка, которая поддерживает крытую галерею, ведущую из верхнего этажа Дворца Дожей в тюрьму и которая была так поэтично и, можно добавить, так печально-трогательно названа Мостом Вздохов, так как по ней проводили обвиняемых, когда им надлежало предстать перед лицом своих судей.
        Джино ослабил удары весла, и гондола подплыла к лестнице, нижние ступени которой, как обычно, захлестывали легкие волны. Джино спрыгнул на низкую плиту и, воткнув маленький железный багор на веревке в расселину между плитами, оставил свою лодку под защитой этого ненадежного, но привычного крепления. Предприняв эту нехитрую предосторожность, гондольер быстро прошел под массивной аркой - водными воротами дворца и очутился в его огромном, но мрачном дворе.
        В этот час веселья, царившего на прилегающей к дворцу площади, здесь было тихо и пустынно. Лишь одинокая женщина-водонос стояла у колодца и ждала, пока бассейн наполнится родниковой водой, чтобы зачерпнуть ее своими ведрами; от нечего делать она равнодушно прислушивалась к гулу веселой толпы на площади. Часовой с алебардой расхаживал по открытой галерее на верхней площадке Лестницы Гигантов; и то здесь, то там под угрюмыми и тяжелыми сводами длинных коридоров дворца раздавались шаги других часовых. Ни одно окно не светилось в этом здании, которое служило символом таинственной власти, вершившей судьбы Венеции и ее горожан. Прежде чем Джино вышел из темного прохода, по которому шел, он заметил в противоположных воротах двух или трех любопытных; они остановились и с интересом оглядели пустынный и внушительный дворец, наводивший ужас на людей, а затем влились в беззаботную толпу, кружившую поблизости от этого тайного и беспощадного трибунала, ибо человеку свойственно бездумно веселиться даже на краю неизвестного будущего.
        Раздосадованный, что не нашел здесь того, кого искал, гондольер вышел вперед и, втайне надеясь, что он вообще избежит этой встречи, набрался храбрости и рискнул обнаружить себя громким покашливанием. В то же мгновение темная фигура скользнула во двор со стороны набережной и быстро прошла на середину. Сердце Джино отчаянно забилось, но он сумел овладеть собой. Когда они приблизились друг к другу, Джино заметил при свете луны, проникавшем и в это мрачное место, что незнакомец тоже в маске.
        - Да благословят вас святой Теодор и святой Марк!  - сказал гондольер.  - Если я не ошибаюсь, вы тот самый человек, к которому меня послали.
        Незнакомец вздрогнул и, казалось, хотел пройти мимо, но внезапно остановился.
        - Может быть, да, а может быть, нет! Сними маску, чтобы я мог судить по твоему лицу, правду ли ти сказал.
        - С вашего позволения, достойный и уважаемый синьор, и с повеления моего хозяина, я бы предпочел укрыться от вечерней прохлады за этим кусочком картона и шелка.
        - Здесь тебя никто не выдаст, даже будь ты в чем мать родила. Но, если я не знаю, кто ты, как могу я довериться твоей честности?
        - Я и сам питаю больше доверия к открытым лицам, синьор, и потому я предлагаю вам самому показать, какими чертами наделила вас природа, а то ведь доверяться-то должен я, и мне нужно быть уверенным, что вы и есть тот самый человек.
        - Слова твои справедливы и показывают, что ты благоразумен. Но я не могу снять маску; и, так как мы с тобой вряд ли договоримся, я пойду дальше… Счастливейшей тебе ночи!
        - Черт побери! Синьор, для меня вы слишком быстры в своих мыслях и решениях - я ведь совсем не опытен в переговорах такого рода. Вот кольцо. Может быть, печать на нем поможет нам лучше понять друг друга.
        Незнакомец взял драгоценность и повернул камень к лунному свету; разглядев его, он вздрогнул от удивления и удовольствия.
        - Здесь сокол, герб неаполитанца. Кольцо принадлежит владельцу замка святой Агаты!
        - И многих других поместий, добрый синьор, не говоря уж о тех почестях, которых он добивается здесь, в Венеции. Значит, я прав и поручение мое - к вам?
        - Ты нашел человека, у которого нет сейчас более важного дела, чем служить дону Камилло Монфорте. Но ведь ты пришел сюда не только затем, чтобы показать мне кольцо?
        - Разумеется, нет. У меня есть письмо, и я тотчас передам его адресату, как только буду уверен, что говорю именно с ним.
        Незнакомец задумался на мгновение, затем, оглядевшись вокруг, поспешно ответил:
        - Здесь не место снимать маски, друг, даже если бы мы их носили просто ради удовольствия. Жди меня здесь, я скоро вернусь и проведу тебя в более надежное место.
        Едва были произнесены эти слова, как Джино оказался посередине двора один. Незнакомец в маске быстро удалялся и был уже около подножия Лестницы Гигантов, прежде чем гондольер пришел в себя от неожиданности Быстрыми, легкими шагами незнакомец поднялся по лестнице и, не обращая внимания на алебардщика, приблизился к первому из нескольких отверстий в стене дворца, окруженных барельефами в виде львиных голов, в которые, как было известно, опускали тайные доносы и которые назывались «Львиные пасти». Он что-то бросил в эту ухмыляющуюся пасть из мрамора, но Джино был далеко, а в галерее царил полумрак, и гондольер не разглядел, что именно он туда бросил. Потом Джино увидел, как незнакомец заскользил, словно привидение, вниз по массивным ступеням лестницы.
        Гондольер вновь вернулся к арке водных ворот, ожидая, что незнакомец сейчас подойдет к нему, но тут же с ужасом увидел, как тот быстро выбежал в открытые ворота дворца, ведущие на площадь Святого Марка. Не теряя ни минуты, Джино бросился за ним, но, очутившись на яркой, сверкающей весельем площади, не похожей на мрачный двор, который он только что покинул, как день не похож на ночь, он сразу понял, что преследовать незнакомца бесполезно. Однако, испуганный потерей кольца с печатью, которое он так неосторожно, хотя и с лучшими намерениями сам отдал, гондольер бросился в толпу, тщетно пытаясь отыскать вора среди тысячи масок.
        - Послушайте, синьор!  - обратился отчаявшийся гондольер к человеку в маске, который недоверчиво оглядел его и, очевидно, решил пройти мимо.  - Если вы уже достаточно налюбовались кольцом моего хозяина на своем пальце, то сейчас вам представляется удобный случай вернуть его.
        - Я не знаю тебя,  - ответил голос, и Джино не уловил в нем знакомых ноток.
        - По-моему, не стоит навлекать на себя гнев такого знатного господина, как тот, кого ты хорошо знаешь,  - шепнул он на ухо другой подозрительной маске.  - Отдай кольцо, и на этом все кончится.
        - С кольцом или без кольца - лучше брось это дело, пока не поздно!
        Гондольер вновь отошел ни с чем.
        - Кольцо не подходит к твоему костюму, мой друг,  - сказал он третьему,  - и было бы разумнее не беспокоить подеста [12 - Подеста (итал.)  - судья.]из-за такой мелочи.
        - Тогда не говори об этом, а не то как бы он сам тебя не услышал!
        Ответ, как и все другие, не удовлетворил гондольера. Он больше не пытался ни с кем заговаривать и молча пробирался в толпе, пытливо вглядываясь в окружавших его людей. Много раз у него появлялось желание заговорить, но тотчас же чуть заметная разница в фигуре или в одежде, смех или случайное слово, сказанное игривым тоном, предупреждали его об ошибке. Он прошел площадь из конца в конец, потом вернулся противоположной стороной и снова, пробираясь сквозь толпу, заглядывал в каждую кофейню под галереями и внимательно присматривался к каждой фигуре, пока опять не очутился на Пьяцетте, но все было тщетно. Вдруг кто-то легонько дернул его за рукав. Он обернулся: перед ним стояла женщина в костюме трактирщицы. Она обратилась к нему явно деланным голосом:
        - Куда ты так торопишься и что ты потерял в этой веселой толпе? Если сердце, то было бы умней с твоей стороны скорее найти эту драгоценность, а то ведь здесь найдется немало охотниц до нее.
        - Черт побери!  - воскликнул разочарованный гондольер.  - Если кто-нибудь и найдет у себя под ногами эту безделушку, на здоровье! Не видела ли ты здесь домино среднего роста, с походкой сенатора, или священника, или ростовщика в маске, которая так же похожа на тысячи других масок на этой площади, как одна сторона Кампаниллы на другую?
        - Ты так хорошо нарисовал портрет, что нетрудно узнать оригинал. Он стоит позади тебя.
        Джино резко обернулся и там, где он ожидал найти незнакомца, увидел арлекина; тот смеялся и фиглярничал.
        - У тебя зрение, как у крота, прекрасная трактирщица…
        Но Джино не договорил - обманувшись в нем, веселая трактирщица исчезла.
        Вконец разочарованный, гондольер с трудом пробирался к каналу, то отвечая на шутливые приветствия какого-либо клоуна, то отклоняя заигрывания женщин, менее замаскированных, чем та мнимая трактирщица, пока наконец не добрался до набережной, где было больше свободного места и откуда легче было наблюдать за толпой. Наконец он остановился между двумя гранитными колоннами, раздумывая, как быть: вернуться ли к хозяину и признаться в своей неосторожности или попытаться отыскать кольцо, которое было так глупо потеряно. И тут он вдруг обнаружил, что рядом, у пьедестала крылатого льва кто-то стоит так неподвижно, точно он высечен из камня.
        Два-три раза какие-то гуляки, то ли влекомые праздным любопытством, то ли надеждой встретить того, с кем было назначено свидание у колонн, приближались к этому окаменевшему человеку и сразу же уходили прочь, словно его неподвижная фигура вызывала у них непреодолимое отвращение. Видя все это и удивляясь странному поведению людей, Джино решил узнать, в чем причина их столь явного нежелания оставаться рядом с неизвестным, и пересек разделявшее их пространство между колоннами. Услышав звук приближающихся шагов, незнакомец медленно обернулся, лунный свет упал прямо на его лицо, и Джино вдруг поймал на себе испытующий взгляд того, кого так долго искал.
        Первым побуждением гондольера, как и всех других подходивших к этому месту, было желание уйти, но, вспомнив о поручении и пропавшем кольце, он постарался не выказать свое отвращение и страх. Он молча встретил пронизывающий взгляд браво и, хоть и смущенный, решительно смотрел на него в упор несколько секунд.
        - Что тебе от меня надо?  - спросил наконец Якопо.
        - Кольцо с печатью моего хозяина.
        - Я тебя не знаю.
        - Святой Теодор подтвердил бы, что я не обманщик, если бы он только пожелал заговорить! Я не имею чести быть вашим другом, синьор Якопо, но ведь иногда приходится иметь дело и с незнакомцем. Если вы встретили мирного и ни в чем не повинного гондольера во дворе дворца, когда часы на площади пробили последнюю четверть, если вы получили от него кольцо, которое никому не нужно, кроме его настоящего владельца, то будьте же великодушны - верните его.
        Ты, вероятно, принимаешь меня за ювелира с Риальто и потому говоришь о кольцах?
        Я принимаю вас за человека, которого хорошо знают и ценят многие знатные семьи Венеции. Доказательством этому может служить поручение моего хозяина.
        - Сними маску. Людям с честными намерениями незачем прятать свое лицо.
        - Вы правы, синьор Фронтони; да это и неудивительно - вы всегда видите человека насквозь. В моем лице нет ничего такого, ради чего вам стоило бы взглянуть на него. Если вы не возражаете, я бы предпочел остаться в том виде, в каком многие пребывают в этот праздничный день.
        - Делай как знаешь, но я тоже тогда, с твоего разрешения, останусь в маске.
        - Не многие осмелятся перечить вашему желанию, синьор.
        - Я желаю остаться один.
        - Черт побери! В Венеции, пожалуй, нет человека, который охотнее меня согласился бы на это,  - пробормотал Джино сквозь зубы,  - но я должен выполнить поручение хозяина. У меня, синьор, его письмо, и мой долг - передать его в руки вам и никому другому.
        - Я тебя не знаю. У тебя есть имя?
        - Смотря в каком смысле, синьор. Что касается известности, то имя мое вам так же неизвестно, как имя какого-нибудь подкидыша.
        - Если твой хозяин известен не более, чем ты сам, не трудись передавать его письмо.
        - Немногие в республике Святого Марка имеют такое происхождение и такое будущее, как герцог святой Агаты.
        Надменное выражение исчезло с лица браво.
        - Если ты от дона Камилло Монфорте, что же ты сразу не сказал мне об этом? Что ему угодно?
        - Я не знаю, ему ли угодно то, что содержится в этих бумагах, или кому другому, но мой долг обязывает меня вручить их вам, синьор Якопо.
        Письмо было принято спокойно, хотя взгляд, который остановился на печати и надписи, легковерный гондольер мысленно сравнил со взглядом тигра, учуявшего кровь.
        - Ты говорил о каком-то кольце. Ты принес мне печать своего хозяина? Я не привык верить на слово.
        - Святой Теодор свидетель, что оно у меня было! Будь оно даже тяжелее меха с вином, я бы все равно с радостью принес вам этот груз, но боюсь, что тот, кого я ошибочно принял за вас, синьор Якопо, теперь носит это кольцо на пальце.

+=====
| |


+=====
| | Мой долг обязывает меня вручить эти бумаги вам, синьор Якопо.

        - Ну, об этом ты рассказывай своему хозяину,  - холодно сказал браво, вглядываясь в оттиск печати.
        - Если вы знакомы с почерком моего хозяина,  - поспешно заметил Джино, который дрожал за судьбу письма,  - то сможете убедиться, что письмо написано им. Ведь немногие знатные господа в Венеции да, пожалуй, и во всей Сицилии умеют так искусно действовать пером, как дон Камилло Монфорте; мне бы никогда не написать и вполовину так хорошо.
        - Я человек необразованный и никогда не учился разбирать почерки,  - признался браво, ничуть при этом не смутившись.  - Если ты так хорошо разбираешься в правописании, скажи мне, что за имя написано на конверте.
        - Никто не услышит от меня ни слова о тайнах моего хозяина,  - ответил гондольер, гордо вскинув голову.  - Достаточно и того, что он доверил мне это письмо, и я никогда не отважился бы даже заикнуться о чем-либо еще.
        При свете луны темные глаза браво окинули собеседника таким взглядом, что у того кровь заледенела в жилах.
        - Я приказываю тебе вслух прочесть имя, которое написано на конверте,  - повелительно произнес Якопо.  - Здесь нет никого, кроме льва и святого над нашими головами. Тебя никто не услышит.
        - Праведный боже! Разве можно знать, чьи уши в Венеции слышат, а чьи остаются глухи? Если вы позволите, синьор Фронтони, то лучше отложить этот экзамен до более удобного случая.
        - Меня не так легко одурачить! Прочти имя или покажи мне кольцо, чтобы я убедился, что ты послан тем, кого называешь своим хозяином. А иначе - бери назад письмо и это дело не для меня.
        - Не спешите с решением, синьор Якопо, подумайте о последствиях.
        - Не понимаю, какие последствия могут ожидать человека, который отказывается принять такое поручение!
        - Проклятие! Синьор, ведь герцог не оставит мне ушей, чтобы слушать добрые советы папаши Баттисты!
        - Что ж, герцог облегчит работу палачу, только и всего!
        Сказав это, браво кинул письмо к ногам гондольера и спокойно зашагал по Пьяцетте. Джино схватил письмо и, лихорадочно стараясь припомнить кого-нибудь из знакомых своего господина, чье имя могло быть написано на конверте, побежал за браво.
        - Я удивляюсь, синьор Якопо, что такой проницательный человек, как вы, не смог сразу же догадаться, что на пакете, который вручают вам, должно стоять ваше собственное имя.
        Браво взял письмо и снова повернул его к свету.
        - Это не так. Хоть я и не учился читать, но свое имя всегда разберу.
        - Боже мой! Ведь то же самое и со мной, синьор. Будь это письмо адресовано мне, я бы в два счета догадался об этом.
        - Значит, ты не умеешь читать?
        - Я никогда и не говорил, что умею. Я говорил только, что немного умею писать. Грамота, как вы отлично понимаете, синьор Якопо, состоит из чтения, письма и цифр, и человек может хорошо знать одно, совсем не разбираясь в другом. Ведь не обязательно быть епископом, чтобы брить голову, пли ювелиром - чтобы носить бороду.
        - Ты бы сразу так и сказал! Ладно, ступай, я подумаю.
        Джино с радостью повернул назад, но, сделав несколько шагов, заметил женщину, которая поспешно скрылась за пьедесталом одной из гранитных колонн. Он побежал за ней следом, решив во что бы то ни стало узнать, кто подслушивал их разговор с Якопо, и убедился, что свидетельницей его беседы с браво была Аннина.


        Глава IV

        О нет, шары напомнят мне о том.
        Что на пути у нас стоят преграды
        И что удары мне судьба готовит.


    Шекспир, «Ричард II»


        Хотя на главных площадях Венеции в этот час царило веселье, в остальной части города было тихо, как в могиле.
        Город, в котором никогда не услышишь цоканья копыт или скрипа колес, уже одним этим отличается от других городов; к тому же особые формы правления и многолетняя привычка народа к осторожности наложили свой отпечаток даже на веселье венецианцев. Правда, и здесь молодежи случалось по временам проявить свою жизнерадостность, легкомыслие и беззаботность, и случалось это нередко, но, когда соблазны под запретом и нет никакой поддержки со стороны общества, люди неизбежно усваивают характер своего мрачного города.
        Так жила большая часть Венеции в те времена, когда происходила описанная в предыдущей главе сцена на оживленной площади Святого Марка.
        Луна поднялась так высоко, что ее лучи уже проникали в узкие щели между домами, освещая то тут, то там поверхность воды, которая сверкала дрожащей зыбью, а купола и башни, залитые светом, покоились в торжественном и величавом сне. Скользящие лунные лучи падали и на фасад дворца, освещая его тяжелые карнизы и массивные колонны, и мрачная тишина, царящая внутри этого здания, казалось, была ярким контрастом кричащему богатству архитектурных украшений фасада… Наше повествование привело нас теперь в один из самых богатых дворцов венецианских патрициев.
        Здесь властвовали роскошь и богатство. Просторный вестибюль с массивными сводами, тяжелая и величественная мраморная лестница, комнаты, блистающие позолотой и украшенные скульптурными изваяниями, стены которых были увешаны творениями величайших художников Италии, щедро вложивших в них свой талант,  - все это производило необыкновенное впечатление. Среди этих реликвий времен более счастливых, чем те, что мы описываем, знаток сразу же узнал бы кисть Тициана, Паоло Веронезе и Тинторетто - трех гигантов, которыми справедливо гордились граждане республики Святого Марка. Можно было встретить здесь и картины других художников - Беллини, Монтеньи и Пальма Веккио, которые уступали только наиболее известным колористам венецианской школы. В простенках между картинами сверкали огромные зеркала, а портьеры из бархата и шелка уже не в силах были соперничать со всем этим поистине царским великолепием. Прохладные полы, инкрустированные лучшим мрамором Италии и Востока и отполированные до ослепительного блеска, завершали великолепие, сочетая в себе в равной мере богатство и вкус.
        Здание, два фасада которого буквально поднимались из воды, окаймляло темный внутренний двор. Скользя по его стенам, взгляд мог проникнуть и внутрь дворца, потому что многие двери его были открыты в этот час, чтобы свежий воздух с моря свободно заполнил анфилады комнат, обставленных, как было описано ранее. Всюду горели лампы, затененные абажурами, озаряя все мягким и приятным светом. Миновав гостиные и спальни, роскошь которых казалась насмешкой над обычными желаниями бренного тела, мы теперь введем читателя в ту часть дворца, куда влечет нас ход нашего рассказа.
        В удаленном от Большого канала углу здания, в той стороне, что выходила окнами на тесный, узкий канал, размещались удобные комнаты, так же богато обставленные, но гораздо более пригодные для жилья. Здесь тоже висели портьеры из драгоценнейшего бархата и огромные зеркала безупречного стекла, полы были выложены мрамором таких же веселых и приятных тонов, а стены украшены картинами. Но все это, в отличие от других помещений дворца, было смягчено домашним уютом. Гобелены и занавеси свисали небрежными складками, на кроватях можно было спать, а картины на стенах были лишь искусными копиями, и писала их молодая девушка, заполнявшая свой досуг этим благородным и прекрасным занятием.
        Прекрасна была и сама она, рано научившаяся передавать в искусных подражаниях божественную выразительность Рафаэля или яркость красок Тициана. В этот час уединения она беседовала со своим духовным отцом и наставницей, которая давно уже заменяла ей умершую мать. Хозяйка дворца была настолько юной, что во многих северных странах ее считали бы еще девочкой, но в ее родной стране молодые девушки ее возраста считались уже взрослыми.
        - За этот добрый совет благодарю вас, падре, а мудрая донна Флоринда, вероятно, еще более вам благодарна, потому что ваше мнение настолько схоже с ее собственным, что я иногда просто восхищаюсь теми тайными путями, какими опыт заставляет мудрых и добрых мыслить так одинаково даже в деле, таком далеком для вас обоих.
        Едва заметная усмешка тронула тонкие губы кармелита, когда он услышал наивное замечание своей воспитанницы.
        - Когда и тебя умудрят годы, дитя мое, ты узнаешь,  - ответил он,  - что все дела, меньше всего касающиеся наших страстей и интересов, нам легче всего решать благоразумно и беспристрастно. Донна Флоринда еще не в том возрасте, когда сердце подчинено рассудку, и многое еще связывает ее с миром, но все же она сумеет убедить тебя в правоте моих слов, или я сильно ошибаюсь в ее благоразумии, которое до сих пор указывало ей правильный путь в жизни, этом греховном путешествии, на которое мы все обречены.
        Хотя монах уже накинул свой капюшон, видимо собираясь уходить, и хотя дружелюбный взгляд его глубоко посаженных глаз был все время устремлен на прекрасное лицо юной воспитанницы, кровь прилила к бледным щекам донны Флоринды, когда она услышала слова похвалы от кармелита - словно хмурое зимнее небо озарилось внезапно лучами заходящего солнца.
        - Мне кажется, Виолетта слышит это уже не впервые,  - робко сказала она дрожащим голосом.
        - Я думаю, меня научили уже почти всему, что может быть полезно такой неопытной девушке, как я,  - быстро ответила Виолетта, невольно протягивая руки к своей верной наставнице, и в то же время не отводя взгляда от лица кармелита.  - Но почему сенат распоряжается судьбой девушки, если она удовлетворена своей жизнью, если она счастлива и довольна своим уединением, вполне приличествующим ее возрасту и званию?
        - Время безжалостно стремится вперед, и разве может такое невинное существо, как ты, предугадать все испытания и беды, подстерегающие нас в более зрелом возрасте! Жизнь - одна из не зависящих от нас и иногда очень тяжелых обязанностей. Ты ведь знаешь, какую политику проводит государство, создавшее себе славное имя великими военными походами, богатством и широким влиянием на другие страны. В Венеции есть закон, который запрещает родниться с иностранцами тем, кому дороги ее интересы, так как прежде всего каждый должен преданно служить республике. Таким образом, патриций Святого Марка не может владеть землей в других странах, а отпрыск такого старинного и почитаемого рода, как твой, не может выйти замуж за иностранца, хотя бы и благородной фамилии, без благословения и согласия тех, кто призван заботиться о всеобщем благе.
        - Если бы я родилась среди простых людей, этого бы не случилось. Мне кажется, что несчастна та женщина, участь которой составляет особую заботу Совета Десяти!
        - Слова твои неосторожны и, с грустью должен сказать, неблагочестивы. Наш долг повелевает нам подчиняться земным законам, но еще более, чем долг, благочестие учит нас не роптать на волю провидения. К тому же твоя обида не так велика, чтобы роптать, дочь моя; ты молода, богатство твое может удовлетворить любую твою прихоть, твой род так знатен, что может вызвать недостойную мирскую гордыню, и ты так красива, что красота твоя может стать твоим самым опасным врагом. И ты еще ропщешь на судьбу, которой неизбежно должны покориться все женщины твоего сословия.
        - Я уже раскаиваюсь,  - ответила донна Виолетта,  - что роптала на провидение, но все-таки шестнадцатилетней девушке было бы приятнее, если бы отцы государства, занятые гораздо более важными делами, забыли о ее происхождении, возрасте и злополучном ее богатстве.
        - Нет никакой добродетели в том, чтобы быть довольным миром, устроенным по нашим собственным капризам. И не знаю, кто счастливее: тот, кто имеет все, чего желает, или тот, кто вынужден довольствоваться тем, что есть. А заботливость, которую проявляет к тебе республика,  - это цена за покой и роскошь, окружающие тебя. Женщина неизвестная и не столь богатая, как ты, могла бы, конечно, наслаждаться большей свободой, но ей бы не сопутствовала в жизни та пышность, что украшает жилище твоих предков.
        - Мне бы хотелось, чтобы здесь, в этих стенах, было поменьше роскоши и побольше свободы.
        - Со временем ты будешь думать иначе. В твоем возрасте люди обычно видят все в розовом свете или наоборот - считают свою жизнь никчемной и бесполезной, ибо их желания не удовлетворены. Я признаю, однако, что тебе выпала нелегкая доля. Политика Венеции расчетлива, и многие называют ее жестокой.  - Кармелит понизил голос и невольно огляделся вокруг, прежде чем закончить свою мысль.  - Осторожность сената заставляет его не допускать, насколько это возможно, объединения интересов, не только противоречащих друг другу, но и опасных для государства. Поэтому никто, начиная от сенатора, не может, как я уже тебе говорил, иметь владения за пределами республики, а лица знатного происхождения не могут связать себя узами брака с иностранцами, пользующимися опасным влиянием, если на то не будет согласия республики. Это касается и тебя, потому что среди нескольких иноземных лордов, которые ищут твоей руки, Совет не нашел ни одного, кому можно было бы оказать эту честь, не опасаясь создать новое влияние здесь, в центре каналов, которое нельзя предоставить иностранцу. У дона Камилло Монфорте, кому ты обязана жизнью
и о ком ты. недавно говорила с такой признательностью, во всяком случае больше причин роптать на эти суровые законы, чем у тебя.
        - Меня бы очень огорчило, если бы человек, проявивший столько мужества, спасая меня, был тоже бессилен перед лицом их жестоких законов,  - с живостью ответила Виолетта.  - Но что привело герцога святой Агаты в Венецию так счастливо для меня, если благодарная ему девушка вправе спрашивать об этом?..
        - Твой интерес к нему естествен и похвален,  - ответил кармелит с тем простодушием, которое делало честь скорее его сутане, чем наблюдательности.  - Он молод и избалован судьбой и, конечно, подвержен всем слабостям своего возраста. Не забывай его в своих молитвах, дочь моя; таким образом ты хоть немного отблагодаришь его. Его светские похождения всем известны в городе, и ты ничего не знаешь об этом только потому, что живешь в уединении.
        - У моей воспитанницы есть более интересные занятия, чем думать о молодом незнакомце, приезжающем в Венецию ради похождений,  - мягко заметила донна Флоринда.
        - Но, если я должна о нем молиться, падре, мне необходимо знать, что ему нужнее всего.
        - Мне бы хотелось, чтобы ты молилась только о его духовных нуждах. Говоря откровенно, у него есть все, чего может желать человек, хотя тот, кто много имеет, обычно желает большего. Предок дона Камилло, кажется, был когда-то сенатором Венеции, но после смерти одного из своих родственников он унаследовал много земель в Калабрии. Потом эти земли по особому указу за большие заслуги перед правительством получил его младший сын, а старший унаследовал титул сенатора и состояние отца в Венеции. Со временем ветвь старшего сына заглохла, и дон Камилло вот уже много лет добивается в сенате тех прав, от которых когда-то отрекся его предшественник.
        - И они могут ему отказать?
        - Его требования влекут за собой исключение из установленных законов. Но, если бы он отрекся от своих владений в Калабрии, он проиграл бы больше, чем выиграл. Владеть же и тем и другим - значит нарушить закон, который не терпит нарушений. Я плохо знаю светскую жизнь, дитя, но враги республики говорят, что ей нелегко служить, потому что за каждую подобную милость она требует возмещения сторицей.
        - Разве это справедливо? Если дон Камилло предъявляет свои права на дворцы на канале или на земли, если он требует почестей от правительства или голоса в сенате, следовало бы вернуть ему все это, иначе в конце концов скажут, что республика не доказывает на деле тех своих великих добродетелей, какими кичится.
        - Ты очень наивно рассуждаешь, дитя мое. Человеческой натуре свойственно отделять свой общественный долг от ответственности за личные свои дела. Как будто бог, наградив человека разумом и великими надеждами христианства, вселил в него также две души, из которых нужно заботиться только об одной.
        - Неужели люди не понимают, что каждый человек сам в ответе за свои грехи, а грех, совершенный государством, падает на всю нацию?
        - Гордыня человеческого разума изобретает всевозможные уловки для удовлетворения своих страстей. Но это заблуждение - самое роковое! Преступление, которое бросает тень на других или пагубно для других,  - вдвойне преступление; и, хотя грех влечет за собой возмездие даже на этом свете, тот, кто надеется на прощение потому, что грех его не очень велик, надеется тщетно. Наше спасение в том, чтобы устоять перед соблазном, и только тот в безопасности, кто дальше всех ушел от обольщений мира и его пороков. И, хотя я желал бы только справедливости для достойного неаполитанца, боюсь, что лишнее богатство может помешать спасению его души.
        - А я не могу поверить, падре, что человек, который с такой готовностью пришел на помощь ближнему в несчастье, станет злоупотреблять дарами судьбы.
        Кармелит с беспокойством взглянул на прекрасное лицо юной венецианки. В этом взгляде смешались отеческая заботливость и пророческое предчувствие, но из глаз девушки глядела ее чистая душа, и это его успокоило.
        - Благодарность твоему спасителю - твоя святая обязанность, твой долг. Береги это чувство, оно сродни святой обязанности человека - благодарности его создателю.
        - Разве достаточно только чувствовать себя благодарной?  - горячо воскликнула Виолетта.  - С моим именем и связями можно сделать больше. Мы можем расположить патрициев моего рода в пользу иностранца, и тогда его просьба может быть удовлетворена скорее.
        - Будь осторожна, дочь моя! Вмешательство того, в ком так заинтересована республика Святого Марка, может увеличить число врагов, а не друзей дона Камилло.
        Виолетта молчала, а монах и донна Флоринда с любовью и тревогой смотрели на нее. Потом монах надвинул на глаза свой капюшон и собрался уходить. Благородная девушка подошла к нему и, доверчиво глядя ему в глаза, с привычной почтительностью попросила благословить ее. Когда эта торжественная церемония была окончена, кармелит повернулся к наставнице своей духовной дочери. Та отложила кусок шелка, по которому усердно вышивала, и сидела в благоговейном молчании, пока монах держал руки над ее склоненной головой. Губы его шевелились, но слов благословения не было слышно. Будь девушка, врученная их совместной заботе, менее занята своими мыслями или более искушена в делах того мира, в который собиралась войти, возможно, она бы заметила ту глубокую, но сдерживаемую симпатию, что так часто проскальзывала в молчаливых сценах между ее духовным отцом и наставницей.
        - Не забывайте о нас, падре,  - сказала Виолетта с подкупающей искренностью.  - Сирота, чьей судьбой так живо интересуется республика, очень нуждается в настоящих друзьях.
        - Благослови бог всех твоих заступников,  - сказал монах, и да пребудет душа твоя в мире.
        Он еще раз взмахнул рукой и, повернувшись, медленно вышел из комнаты. Донна Флоринда не отрывала взгляда от белых одежд монаха, пока он не скрылся из вида, а когда она вернулась к вышиванию, она на мгновение закрыла глаза, словно прислушиваясь к укоризненному голосу разума.
        Молодая хозяйка дворца позвала слугу и приказала ему со всеми почестями проводить духовника в его гондолу. Затем она вышла на балкон и долго стояла там в молчании. В этот час прекрасный итальянский город отдыхал, погруженный в задумчивость, объятый тишиной и овеваемый легким ветром. Вдруг Виолетта в тревоге отпрянула назад.
        - Что там такое, лодка?  - спросила донна Флоринда, невольно заметившая это движение.
        - Нет, вода внизу спокойна. Но ты слышишь звуки гобоя?
        - Разве они так необычны на каналах, что напугали тебя?
        - Но там, внизу, под окнами дворца Ментони - кавалеры! Они поют серенаду моей подруге Оливии!
        - Такая галантность здесь не редкость. Ты ведь знаешь, что Оливия скоро соединится со своим женихом; вот он и выражает свою любовь, как принято здесь.
        - А тебе не кажется, что публичное признание в любви неприятно? Если бы я была невестой, мне бы хотелось, чтобы слова любви предназначались только для моих ушей.
        - Какое неподходящее настроение у той, чья рука - подарок сената! Боюсь, что такой знатной девушке, как ты, предстоит услышать, как кавалеры будут превозносить ее красоту и воспевать ее добродетели даже при помощи каких-нибудь наемных певцов!
        - Хоть бы они скорее кончили!  - воскликнула Виолетта, затыкая уши.  - Никто не знает достоинств моей подруги лучше меня, но это публичное излияние таких интимных чувств наверное ее обидит.
        - Ты можешь снова выйти на балкон, музыка прекратилась.
        - Вот теперь я слышу, как у Риальто поют гондольеры. Эти песни я очень люблю. Приятные сами по себе, они не оскорбляют наших сокровенных чувств. Не хочешь ли покататься по каналам, моя Флоринда?
        - А куда бы ты хотела поехать?
        - Я не знаю, но вечер так прекрасен, что мне хочется слиться с его очарованием и насладиться прогулкой по каналам.
        - А в это время многие тысячи на каналах страстно желали бы слиться с очарованием твоего дворца и насладиться прогулкой по его комнатам… Такова жизнь! Все мы мало дорожим тем, чем владеем, а то, чего у нас нет, представляется нам бесценным.
        - Я должна побывать у своего опекуна,  - сказала Виолетта.  - Мы поедем к нему во дворец.
        Хотя донна Флоринда и высказала такую серьезную мысль, суровости в ее голосе не было. Отложив в сторону работу, она приготовилась исполнить желание своей воспитанницы. В этот час люди высшего общества и всех других сословий обычно совершали прогулки; ведь Венеция с ее веселыми толпами да и вся Италия с ее мягким климатом неудержимо влекли людей насладиться вечерней прохладой каналов.
        Позвали слугу, тот вызвал гондольеров, и дамы, завернувшись в мантильи и захватив с собой маски, быстро спустились в гондолу, ожидавшую их у подъезда дворца.


        Глава V

        …Если
        Твой повелитель хочет, чтоб царица
        Просила подаянья, то скажи.
        Что подаянья меньшего, чем царство,
        Просить не подобает государям.


    Шекспир, «Антоний и Клеопатра»


        Скользя плавно и бесшумно, гондола вскоре доставила прекрасную венецианку и ее наставницу к водным воротам дома знатного господина, которому сенат оказал высокое доверие, назначив его опекуном богатой наследницы. Это была особенно мрачная резиденция, отличавшаяся пышной и величавой роскошью, столь характерной для жилищ патрициев этого богатейшего и гордого города. Размеры и архитектура дворца хотя и не производили такого впечатления, какое оставлял дворец донны
        Виолетты, однако здание это относилось к лучшим постройкам города, а убранство его фасадов говорило, что владелец его - один из знатнейших патрициев республики. Бесшумные шаги и молчаливая подозрительность обитателей этих великолепных и мрачных покоев как бы воссоздавали в миниатюре образ самой республики.
        Обе посетительницы не впервые переступали порог дворца синьора Градениго - ибо таково было имя его владельца - и потому поднялись по массивной лестнице, не обращая внимания на особенности конструкции здания, которые несомненно вызвали бы интерес незнакомца, впервые попавшего сюда.
        Знатность донны Виолетты и ее положение в этом доме обещали ей неизменно радушный прием; пока слуги, низко кланяясь, вели ее наверх, кто-то уже успел известить хозяина о ее приезде. Однако перед кабинетом своего опекуна Виолетта остановилась, не решаясь нарушить его покой и уединение. Но старый сенатор, извещенный о ее приходе, поспешно вышел из кабинета и приветствовал девушку с подобающей опекуну любезностью. Лицо старого патриция, на котором думы и заботы оставили не меньше морщин, чем годы, осветилось неподдельной радостью, когда он увидел свою прекрасную воспитанницу. Он не хотел и слушать ее извинений за неурочное вторжение и, приглашая к себе в кабинет, галантно заявил, что она оказала ему честь своим визитом и что только ей, с ее особой деликатностью, этот час мог показаться неурочным.
        - Для тебя не может быть неурочного времени, ибо ты дитя моего старейшего друга и к тому же о тебе очень заботится государство,  - сказал он.  - Двери дворца Градениго всегда готовы распахнуться даже в самый поздний час, чтобы принять такую гостью. Да и час, избранный тобой для прогулки по каналам, очень хорош для людей твоего круга, которые обычно именно в это время выезжают подышать свежим ночным воздухом. Если бы мой Дом не был всегда открыт для тебя, то какой-либо невинный каприз, естественный для твоих лет, остался бы не удовлетворенным. Ах, донна Флоринда, я молю бога, чтобы мы своей любовью - или слабостью?  - к этой девушке не нанесли ей вреда.
        - За любовь и ласку я благодарю вас обоих,  - ответила Виолетта.  - Но я боюсь своими пустячными просьбами отнять у вас драгоценное время, которое вы отдаете служению республике.
        - Ты переоцениваешь важность моих дел. Я действительно иногда посещаю Совет Трехсот, но мой преклонный возраст и пошатнувшееся здоровье не позволяют мне служить республике так, как я бы хотел. Слава святому Марку, нашему покровителю,  - для нас дела республики складываются не так уж плохо. Мы расправились с последними язычниками, наш договор с императором нам не в убыток, а гнев церкви за нашу мнимую покорность смягчился. Этим мы в какой-то степени обязаны молодому неаполитанцу, который сейчас здесь, в Венеции. У него прочные связи с папским престолом, потому что его дядя - кардинал-секретарь. А ведь через влиятельных друзей можно сделать много добра. В этом я вижу секрет настоящего благополучия Венеции. То, чего нельзя добиться силой, может быть достигнуто с помощью дружеской поддержки и мудрой выдержки.
        - Ваши слова дают мне смелость снова обратиться к вам с просьбой. Должна признаться, что мной руководило не одно лишь желание увидеть вас. Мне хотелось просить вас употребить ваше влияние в пользу одного справедливого дела.
        - Подумать только! Я вижу, донна Флоринда, наша юная воспитанница унаследовала от своей семьи не только богатство и знатность, но и обычай покровительствовать и защищать! Но мы ведь не против этого ее качества, потому что побуждения ее самые похвальные, и, если им пользоваться с осторожностью, оно может послужить только на пользу ей самой, ибо оно укрепляет знатность и могущество людей.
        - К тому же,  - негромко добавила донна Флоринда,  - можно сказать, что, проявляя заботу о менее удачливых, богатые и счастливые тем самым не только выполняют свой долг, но и благотворно действуют на души людей.
        - Несомненно! Ничто не может принести столько пользы обществу, как правильное понимание всеми его гражданами своих обязанностей и своего долга по отношению друг к другу. Я полностью разделяю это мнение и надеюсь, моя воспитанница следует моему примеру.
        - Она счастлива, что у нее такие учителя, которые так искусно и так охотно передают ей необходимые знания,  - ответила Виолетта.  - Но теперь, после такого вступления, могу ли я надеяться, что сенатор Градениго выслушает мою просьбу?
        - Я всегда охотно выполняю твои невинные желания. Хочу только заметить, что иногда щедрые и увлекающиеся натуры все свое внимание сосредотачивают на каком-нибудь отдаленном предмете, не замечая, что вокруг есть иные, не только более близкие и более важные, но и более доступные. Делая добро одному, мы должны быть осторожны, чтобы не повредить многим. Вероятно, тот, за кого ты хлопочешь, родственник кого-либо из твоих слуг, который неосмотрительно завербовался в солдаты?
        - Если бы это случилось, я надеюсь, что у рекрута хватит мужества не посрамить чести знамени.
        - Может быть, твоя кормилица, которая тебя вырастила и, конечно, этого не забывает, просит устроить кого-то из родни на службу?
        - Мне кажется, все члены этой семьи давно уже пристроены,  - смеясь, сказала Виолетта,  - осталась разве что сама кормилица. Не устроить ли и ее на какое-нибудь почетное место?.. Нет, ни за кого из них я не хлопочу.
        - Тогда, может быть, просьбы о помощи опустошили твой кошелек? Или, может быть, женские капризы в последнее время очень дорого стоят?
        - Нет, нет! Я не нуждаюсь в деньгах, ибо ни одна девушка в моем возрасте не умеет должным образом хранить свое состояние. Я пришла к вам с более серьезной просьбой, чем вы думаете.
        - Я надеюсь, никто из тех, к кому ты благоволишь, не оскорбил тебя неосторожным словом!  - воскликнул синьор Градениго, бросая быстрый подозрительный взгляд на воспитанницу.
        - Если бы кто-либо оказался так неосмотрителен, он понес бы должное наказание.
        - Меня радует твой ответ. В наш век появилось слишком много новых убеждений, и их нужно искоренять любыми средствами. Если бы сенат пропускал мимо ушей все эти новые сумасбродные теории, порожденные легкомыслием и тщеславием, они легко нашли бы путь к беззаботным умам невежественных и праздных людей. Проси сколько угодно денег, но не пытайся склонить меня к помилованию того, кто нарушает общественный покои!
        - Мне не нужны деньги. Моя просьба более благородного свойства.
        - Скажи мне ясно, без загадок, о чем ты просишь.
        Теперь уже ничто не мешало Виолетте высказать свою просьбу, но она все не могла решиться произнести ее вслух. Лицо ее то вспыхивало, то бледнело, и она умоляюще поглядывала на свою насторожившуюся и недоумевающую наставницу. Ничего не зная о намерениях Виолетты, донна Флоринда могла только ласковым взглядом подбодрить ее, ибо в такой поддержке ни одна женщина никогда не откажет другой представительнице своего пола. Виолетта наконец поборола смущение и, сама смеясь над своим волнением, продолжала:
        - Вам известно, синьор Градениго,  - сказала она высокомерно, что тоже казалось странным, хотя и более понятным, чем волнение, минуту назад мешавшее ей говорить,  - что я - последний отпрыск древнего венецианского рода, прославленного столетиями.
        - Так гласит история.
        - Что я ношу славное имя своих предков и должна сохранить его незапятнанным.
        - Эта истина, которую едва ли нужно объяснять,  - сухо ответил сенатор.
        - И что я, несмотря на происхождение и богатство, дарованные мне судьбой, не отблагодарила за оказанное мне благодеяние в той мере, как этого требует честь дома Тьеполо.
        - Это и в самом деле серьезно. Донна Флоринда, паша воспитанница взволнована и говорит невразумительно, поэтому я хотел бы получить объяснение от вас. Ей не подобает принимать благодеяния от кого бы то ни было.
        - Я ничего не знаю и могу только догадываться,  - скромно ответила наставница,  - но я думаю, что она имеет в виду спасение ее жизни.
        Лицо синьора Градениго помрачнело.
        - Теперь я понимаю,  - холодно произнес он.  - Это правда, неаполитанец проявил готовность спасти тебя, когда несчастье постигло твоего дядю из Флоренции, но ведь дон Камилло Монфорте не какой-нибудь гондольер, и его нельзя вознаградить так же, как того, кто выудил со дна безделушку, упавшую с гондолы. Ты уже поблагодарила его. Я уверен, что в подобном случае этого вполне достаточно для такой знатной девушки, как ты.
        - Да, я поблагодарила его, и поблагодарила от всей души,  - горячо воскликнула Виолетта.  - И если я забуду его помощь, то пусть пресвятая Мария и добрые наши святые покровители забудут меня!
        - Мне кажется, синьора Флоринда, что ваша воспитанница проводит слишком много времени за чтением романов в библиотеке ее покойного отца, вместо того чтобы читать требник.
        Глаза Виолетты сверкнули, и она обняла свою спутницу, как бы защищая ее. Наставница опустила на лицо вуаль, но ничего не ответила.
        - Синьор Градениго,  - сказала юная наследница,  - возможно, я не заслуживаю похвалы своих учителей, но, если ученица ленива, это не их вина. К тому же я прошу сейчас за человека, которому обязана жизнью,  - это ли не доказательство того, что учение христианской церкви преподавалось мне неустанно? Дон Камилло Монфорте давно и безуспешно хлопочет о своем деле, и требование его так справедливо, что даже если бы не было иных оснований удовлетворить его, то сами принципы Венецианской республики должны были бы подсказать сенаторам, что промедление опасно.
        - Вероятно, моя воспитанница проводит свой досуг с докторами из Падуи. Республика имеет свои законы, и ни одна справедливая просьба не остается тщетной. Я не осуждаю тебя за чувство благодарности - оно достойно твоего происхождения и твоего будущего,  - и все же, донна Виолетта, мы должны помнить, как трудно иногда отсеять правду от обмана и хитроумного коварства. И судья должен прежде всего быть уверен, что его решение в пользу одного человека не ущемит законных прав других людей.
        - Но ведь сенаторы попирают его права! Он родился в Неаполе, и потому его заставляют отказаться от всех владений на родине, а они гораздо больше и богаче тех, которых он добивается здесь. Он попусту тратит жизнь и молодость в погоне за призраком! Вы пользуетесь большим влиянием в сенате, синьор, и, если бы вы оказали ему поддержку своим могущественным голосом и силой убеждения, дворянину была бы оказана справедливость, а Венеция, потеряв какой-то пустяк, поддержала бы свой престиж, о котором она так заботится!
        - Ты отличный адвокат. Я подумаю, что тут можно сделать,  - сказал синьор Градениго. Выражение лица его изменилось, мрачная настороженность уступила место ласковой улыбке: он умел придавать лицу нужное выражение в зависимости от обстоятельств - искусство, приобретенное большой практикой.  - Теперь мне по долгу судьи следовало бы выслушать самого неаполитанца, но его услуга тебе и моя к тебе слабость порукой тому, что ты своего добьешься.
        Донна Виолетта приняла это обещание со светлой и простодушной улыбкой. Она поцеловала протянутую ей руку с таким жаром, что ее проницательный опекун снова не на шутку встревожился.
        - Ты слишком очаровательна, чтобы перед тобой мог устоять даже такой искушенный человек, как я,  - добавил он.  - Молодые и великодушные верят, что все в жизни должно складываться соответственно их наивным желаниям, не правда ли, донна Флоринда? Что же касается прав дона Камилло… Но все равно, раз ты этого хочешь, дело будет рассмотрено с той беспристрастностью и слепотой [13 - Здесь игра слов: намек на принятый обычай изображать богиню правосудия с завязанными глазами и с весами в руках.], которую считают недостатком нашего правосудия.
        - Я всегда думала, что эта аллегория означает: «слепы к пристрастию, но не бесчувственны к правам».
        - Боюсь, что как раз чувство может убить наши надежды… Впрочем, посмотрим. Надеюсь, мой сын за последнее время проявил к тебе больше должного уважения? Я знаю, мальчика не придется уговаривать оказать честь моей воспитаннице, красивейшей девушке Венеции. Ты уж прими его как друга ради любви к его отцу.
        Донна Виолетта с подобающей сдержанностью присела в поклоне.
        - Двери моего дворца всегда открыты для синьора Джакомо, когда этого требуют вежливость и приличие,  - холодно сказала она.  - Сын моего опекуна не может не быть почетным гостем в моем доме.
        - Я бы заставил его быть внимательным… и даже больше… мне бы хотелось, чтобы он доказал тебе хоть малую долю того глубокого уважения… Впрочем, люди здесь завистливы, донна Флоринда, и у нас осторожность - высшая добродетель. И если юноша не так пылок и настойчив, как мне бы хотелось, то поверьте, это только из боязни преждевременно вызвать подозрительность тех, кто интересуется судьбой нашей воспитанницы.
        Обе женщины поклонились и плотнее завернулись в свои мантильи, явно собираясь уходить. Донна Виолетта попросила благословения и, получив его, обменялась с хозяином дома несколькими вежливыми фразами, а затем вместе со своей спутницей вернулась в гондолу.
        Синьор Градениго некоторое время молча шагал по кабинету, в котором он принимал свою воспитанницу. Во всем огромном дворце не было слышно ни звука; тишина и настороженность царили в нем, словно в это жилище прокрались тишина и настороженность города. Наконец сенатор увидел через открытые двери молодого человека, в чертах и манерах которого можно было безошибочно узнать светского гуляку и кутилу. Он слонялся по комнатам, пока сенатор не приказал ему подойти.
        - Тебе, как всегда, не повезло, Джакомо,  - сказал сенатор с упреком и отеческой лаской в голосе.  - Донна Виолетта удалилась отсюда всего лишь минуту назад, а тебя не было. Какая-нибудь недостойная интрижка с дочерью ювелира или, что еще хуже, сделка с ее отцом отнимает все твое время, которое можно было бы употребить гораздо лучше и выгоднее.
        - Ты несправедлив ко мне,  - ответил юноша,  - ни ювелира, ни его дочери я сегодня не видел.
        - Это из ряда вон выходящее событие! Моя опека над донной Виолеттой предоставляет нам очень удобный случай, и я хотел бы знать, Джакомо, удается ли тебе им воспользоваться и достаточно ли ясно ты понимаешь всю важность этого моего совета.
        - Будьте спокойны, отец. Тому, кто как я страдает от отсутствия звонкого металла, которого у донны Виолетты более чем достаточно, не нужно никаких напоминаний на этот счет. Отказав мне в карманных деньгах, вы, отец, вынудили меня согласиться на ваш план. Ни один дурак во всей Венеции не вздыхает под окнами своей возлюбленной красноречивее меня. Когда у меня подходящее настроение, я не пропускаю ни одного удобного случая, чтобы выразить свои нежные чувства.
        - Знаешь ли ты, как опасно вызвать подозрения сената?
        - Не тревожьтесь, отец. Я действую тайно и с большой осторожностью. Мои мысли и лицо привыкли к маске - жизнь научила меня носить ее. При моем легкомысленном характере невозможно не быть двуличным.
        - Ты говоришь так, неблагодарный мальчишка, словно я отказываю тебе в том, что приличествует твоему возрасту и званию! Я ограничиваю лишь твое мотовство. Впрочем, сейчас я не хочу упрекать тебя, Джакомо. Знай, у тебя есть соперник - иноземец. Он завоевал благосклонность девушки после случая на Джудекке, и она, как все пылкие и щедрые натуры, ничего о нем не зная, наделила его всеми достоинствами, какие ей могло подсказать воображение.
        - Желал бы я, чтобы она и меня наделила этими достоинствами!
        - С тобой другое дело; тут надо не придумывать достоинства, а забыть те, которыми ты обладаешь. Кстати, ты не забыл предупредить Совет об опасности, угрожающей нашей наследнице?
        - Нет, не забыл.
        - И каким образом?
        - Самым простым и самым надежным - через Львиную пасть.
        - Гм!.. Это действительно дерзкий поступок.
        - И, как все дерзкие и рискованные поступки, самый надежный. Наконец-то фортуна мне улыбнулась! Я оставил в Львиной пасти веское доказательство - кольцо с печатью неаполитанского герцога!
        - Джакомо! Понимаешь ли ты, как это опрометчиво и рискованно? Я надеюсь, они не узнают твоего почерка. И как ты раздобыл этот перстень?
        - Отец, хоть я иногда и пренебрегал твоими наставлениями в мелочах, зато все твои предостережения в делах политических я помню. Неаполитанец обвинен, и если твой Совет не подведет, то иностранец окажется под подозрением, а может, его и вообще вышлют из Венеции.
        - Совет Трех исполнит свой долг, в этом сомневаться нечего. Хотел бы я быть так же уверен в том, что твое безрассудное усердие не повлечет за собой нежелательных последствий!
        Молодой человек секунду глядел на отца, как бы разделяя его сомнения, а затем беззаботно отправился к себе - предательство и лицемерие были его спутниками с юных лет, и он не привык задумываться над своими поступками.
        Оставшись один, сенатор принялся расхаживать из угла в угол, но видно было, что он очень встревожен. Он часто потирал лоб рукой, словно размышления причиняли ему боль. Занятый своими мыслями, он не заметил, как кто-то неслышно прокрался вдоль длинного ряда комнат и остановился в дверях кабинета.
        Человек этот был уже далеко не молод. Лицо его потемнело от солнца, а волосы поредели и поседели. Победной и грубой одежде в нем можно было узнать рыбака. Но в смелом взгляде и резких чертах лица светились живой ум и благородство, а мускулы его голых рук и ног все еще свидетельствовали о большой физической силе. Он долго стоял в дверях, вертя в руках шапку, с привычным уважением, но без подобострастия, пока сенатор его не заметил.
        - А, это ты, Антонио!  - воскликнул хозяин дома, когда глаза их встретились.  - Что привело тебя сюда?
        - У меня тяжело на сердце, синьор.
        - Так неужели у рыбака нет покровителя? Наверно, сирокко опять взволновал воды залива и твои сети оказались пустыми. Возьми вот… Мой молочный брат не должен испытывать нужды.
        Рыбак гордо отступил на шаг, всем своим видом показывая, что решительно отказывается принять милостыню.
        - Синьор, с тех пор как мы сосали молоко из одной груди, прошло очень много лет, но слышали ли вы хоть раз, что я просил подаяния?
        - Да, это не в твоем характере, Антонио, что правда, то правда. Но время побеждает нашу гордость и наши силы. Если не денег, то чего же ты просишь?
        - Есть и другие нужды, кроме нужд телесных. Есть другие страдания, кроме голода.
        Лицо сенатора помрачнело. Он испытующе взглянул на своего молочного брата и, прежде чем ответить, затворил дверь.
        - Ты, видно, опять чем-то недоволен. Ты привык толковать о предметах и вопросах, которые выше твоего разумения, и ты знаешь, что твои убеждения уже навлекли на тебя недовольство. Невежды и люди низшего класса для государства - все равно что дети, и их долг - повиноваться, а не возражать. Так в чем же дело?
        - Не таков я, синьор, как вы думаете. Я привык к нужде и бедности и удовлетворяюсь малым. Сенат - мой хозяин, и потому я его уважаю; но ведь и рыбак может чувствовать так же, как и дож.
        - Ну вот, опять! Уж очень ты многого хочешь! Ты говоришь о своих чувствах при всяком удобном случае, словно это главная забота в жизни.
        - Для меня это так и есть, синьор! Правда, я большей частью думаю о своих собственных нуждах, но не забываю и о бедах тех, кого я уважаю. Когда ваша молодая и прекрасная дочь была призвана богом на небеса, я страдал так, как если бы умер мой собственный ребенок. Но, как вы хорошо знаете, синьор, богу не угодно было избавить и меня от боли подобных утрат.
        - Ты добрый человек, Антонио,  - ответил сенатор, делая вид, что украдкой смахивает слезу.  - Для твоего сословия ты честный и гордый человек!
        - Та, что вскормила нас с вами, синьор, часто говорила мне, что мой долг - любить как родную вашу благородную семью, которую она помогла вырастить. Я не ставлю себе в заслугу такую любовь, это дар божий, но именно поэтому государство не должно шутить ею.
        - Снова государство? Говори, в чем дело.
        - Вам известна история моей скромной жизни, синьор. Мне не нужно говорить вам о моих сыновьях, которых богу сначала угодно было, по милости девы Марии и святого Антония, даровать мне, а потом так же взять их к себе одного за другим.
        - Да, ты познал горе, бедный Антонио. Я хорошо помню, как ты страдал.
        - 0.чень, синьор; смерть пяти славных, честных сыновей! Такой удар исторгнет стон даже из утеса. Но я всегда смирялся и не роптал на бога.
        - Ты достойный человек, рыбак! Сам дож мог бы позавидовать твоему смирению. Но иногда бывает легче перенести утрату ребенка, чем видеть его жизнь, Антонио!
        - Синьор, если мои мальчики и причиняли мне горе, то только в тот час, когда смерть уносила их. И даже тогда,  - старик отвернулся, стараясь скрыть волнение,  - я утешал себя мыслью, что там, где нет тяжкого труда, страданий и лишений, им будет лучше.
        Губы синьора Градениго задрожали, и он быстро прошелся по комнате.
        - Мне помнится, Антонио,  - сказал он,  - помнится, добрый Антонио, что я как будто заказывал молебны за упокой души всех твоих сыновей?
        - Да, синьор! Святой Антоний не забудет вашу доброту. Но я ошибся, говоря, что только смертью сыновья приносили мне горе. Есть еще большее горе, какого не знают богатые,  - это горе быть слишком бедным, чтобы купить молитву за упокой души ребенка!
        - Ты хочешь заказать молитву? Ни один твой сын никогда не будет страдать в царствии божием, за упокой его души всегда будет отслужен молебен.
        - Спасибо вам, синьор, но я верю, что всё всегда к лучшему, а больше всего верю в милосердие божие. Сегодня я хлопочу о живых.
        Сочувствующий взгляд сенатора сразу стал недоверчивым и подозрительным.
        - Ты хлопочешь?  - переспросил он.
        - Я умоляю вас, синьор, спасти моего внука от службы на галерах. Они забрали мальчика - а ему еще только четырнадцать лет - и посылают воевать с нехристями, забывая о его возрасте и о зле, которое они причиняют, не думая о моих преклонных летах и одиночестве, да и вопреки справедливости - ведь его отец был убит в последнем сражении с турками.
        Замолчав, рыбак взглянул на окаменевшее лицо сенатора, тщетно стараясь уловить впечатление, произведенное его словами. Но лицо сенатора оставалось холодным, безответным, на нем не отразились никакие человеческие чувства. Бездушие, расчет и лицемерная политика государства всюду, где дело касалось морской мощи республики, давно убили в нем все чувства. Малейший пустяк казался ему грозной опасностью, а разум его привык оставаться безучастным к любым мольбам, если это могло нарушить интересы государства или если речь шла о служении народа республике Святого Марка.
        - Мне было бы приятнее, попроси ты меня заказать молитву или дать тебе золота, что угодно, только не это, Антонио,  - сказал он после минутного молчания.  - Мальчик все время был с тобой, с самого рождения?.
        - Да, синьор, так оно и было, ведь он сирота; и мне бы хотелось оставаться с ним до тех пор, пока он не сможет сам начать жить, вооруженный честностью и верой, которые уберегут его от зла. И, если бы сейчас был жив мои храбрый сын, убитый на войне, он не просил бы для мальчика у судьбы ничего, кроме совета и помощи,  - их ведь даже бедняк имеет право дать своей плоти и крови.
        - Но твои внук в том же положении, что и другие, и ты ведь знаешь - республика нуждается в каждом человеке.
        - Синьор мой, когда я шел сюда, я видел синьора Джакомо, выходившего из гондолы.
        - Это еще что такое! Разве ты забыл разницу между сыном рыбака, удел которого трудиться, работая веслом, и наследником старинного рода? Иди, самонадеянный человек, и помни свое место и различие между нашими детьми, установленное самим богом.
        - Мои дети никогда не огорчали меня при жизни,  - с укоризной, хотя и мягко проговорил Антонио.
        Слова рыбака кольнули синьора Градениго в самое сердце, и это, конечно, не смягчило его по отношению к молочному брату. Впрочем, пройдясь в волнении несколько раз по комнате, сенатор овладел собой и сумел ответить спокойно, как и приличествовало его сану.
        - Антонио,  - сказал он,  - твой нрав и смелость давно мне знакомы. Если бы ты просил молитвы за умерших или денег для живых, я бы помог тебе; но, прося моего заступничества перед командиром галерного флота, ты просишь то, что в такой серьезный для республики момент не может быть разрешено даже сыну дожа, если бы дож был…
        - …рыбаком,  - подсказал Антонио, видя, что сенатор колеблется, подыскивая слово.  - Прощайте, синьор! Я не хочу расставаться с моим молочным братом недружелюбно, и потому да благословит бог вас и ваш дом. И пусть никогда не доведется вам, как мне, потерять ребенка, которому грозит участь, гораздо страшнее смерти - гибель от порока.
        С этими словами Антонио поклонился и ушел тем же путем, как и пришел. Сенатор не видел его ухода, ибо опустил глаза, втайне понимая всю силу слов рыбака, сказанных им по простоте своей, и прошло некоторое время, прежде чем синьор Градениго обнаружил, что остался один. Впрочем, почти сразу же его внимание привлекли звуки других шагов. Дверь вновь отворилась, и на пороге появился слуга. Он доложил, что какой-то человек просит принять его.


        Он сбросил плащ, снял маску, и сенатор увидел перед собой наводящего на всех ужас браво Якопо.



        - Пусть войдет,  - сказал сенатор, и лицо его приняло обычное настороженное и недоверчивое выражение.
        Слуга удалился, и человек в маске и плаще быстро вошел в комнату. Он сбросил плащ на руку, снял маску, и сенатор увидел перед собой наводящего на всех ужас Якопо.


        Глава VI

        Сам Цезарь вел сраженье. От врага
        Такого натиска не ждали мы.


    Шекспир, «Антоний и Клеопатра»
        - Заметил ли ты человека, который только что вышел отсюда?  - с живостью спросил синьор Градениго.
        - Да.
        - И ты сможешь узнать его по лицу и фигуре?
        - Это был рыбак с лагун, по имени Антонио.
        Сенатор бросил на браво удивленный взгляд, в котором было и восхищение. Затем он опять зашагал из конца в конец комнаты, а его гость в это время стоял в непринужденной, полной достоинства позе, ожидая, когда сенатор соизволит к нему обратиться. Так прошло несколько минут.
        - У тебя проницательный взгляд, Якопо!  - сказал патриций, прерывая молчание.  - Имел ли ты когда-нибудь дело с этим человеком?
        - Нет, никогда.
        - И ты можешь поручиться, что это был…
        - …молочный брат вашей светлости.
        - Меня не интересует твоя осведомленность о его детстве и происхождении, я спрашиваю о теперешнем его положении,  - ответил сенатор Градениго, отвернувшись от всевидящего Якопо.  - Может быть, кто-либо из высшей знати говорил тебе о нем?
        - Нет… мне не дают поручений, касающихся рыбаков.
        - Долг может привести нас не только к рыбакам, молодой человек. Тот, кто несет на себе бремя государственных дел, не должен о нем рассуждать. А что ты знаешь об Антонио?
        - Его очень уважают рыбаки, он искусен в своем деле и давно познал тайну лагун.
        - Ты хочешь сказать, что он обманывает таможенников?
        - Нет, я не это хотел сказать. Он с утра до вечера трудится, и ему некогда этим заниматься.
        - Знаешь ли ты, Якопо, как суровы наши законы в делах, касающихся казны республики?
        - Я знаю, синьор, что приговор Святого Марка никогда не бывает мягким, если затронуты его собственные интересы.
        - Я не просил тебя высказывать свое мнение по этому вопросу. Человек этот имеет привычку рассуждать на людях о таких делах, о которых судить могут только патриции.
        - Синьор, он стар, а язык развязывается с годами.
        - Болтливость не в его характере. Природа наградила его хорошими качествами; если бы его происхождение и воспитание соответствовали его уму, я думаю, сенат с удовольствием выслушал бы его суждения, а теперь - боюсь, что все эти его разговоры могут ему повредить.
        - Разумеется, если его слова оскорбительны для ушей Святого Марка.
        Сенатор бросил быстрый подозрительный взгляд на браво, словно стараясь понять подлинный смысл его слов, но лицо Якопо оставалось по-прежнему спокойным и непроницаемым, и сенатор продолжал как ни в чем не бывало:
        - Если ты находишь, что он оскорбляет республику своими словами, значит, годы не сделали его благоразумнее. Я люблю этого человека, Якопо, и мое к нему пристрастие вполне понятно - ведь мы с ним были вскормлены одной грудью.
        - Вы правы, синьор.
        - А раз я чувствую слабость по отношению к нему, мне хотелось бы, чтобы его убедили быть поосторожнее. Ты, конечно, знаешь его рассуждения насчет того, что государству пришлось призвать на флотскую службу всех юношей с лагун?
        - Я знаю, что у него отняли внука, вместе с которым он трудился.
        - Да, чтобы тот с честью, а может быть, и с выгодой для себя служил республике.
        - Возможно, синьор.
        - Ты что-то неразговорчив сегодня, Якопо! Но, если ты знаешь этого рыбака, посоветуй ему быть благоразумнее. Святой Марк не потерпит таких вольных суждений о своей мудрости. Это уже третий случай, когда приходится пресекать болтовню старика. Сенат заботится о народе, как родной отец, и не может допустить, чтобы в самом сердце того класса, который он хотел бы видеть счастливым, зародилось недовольство. При случае внуши ему эту полезную истину, потому что мне очень не хочется узнать, что сына моей старой кормилицы постигло несчастье, да еще на склоне его лет.
        Браво поклонился в знак согласия, а сенатор между тем снова зашагал по комнате, всем своим видом показывая, что он действительно очень обеспокоен.
        - Слышал ли ты решение по делу генуэзца?  - спросил синьор Градениго после минутного молчания.  - Приговор трибунала был вынесен без всякого промедления, и, хотя кое-кто полагает, что между двумя нашими республиками существует вражда, мир может теперь убедиться в справедливости нашего правосудия. Я слышал, что генуэзец получит большую компенсацию, а значит, придется изъять много денег у наших граждан.
        - Я тоже слышал об этом сегодня вечером, синьор, на Пьяцетте.
        - А говорят ли люди о нашем беспристрастии и особенно о быстроте нашего решения? Подумай, Якопо, не прошло и недели с тех пор, как дело было представлено на справедливый суд сената!
        - Да, республика быстро карает непокорных, этого никто не оспаривает.
        - И при этом, надеюсь, справедливо, добрый Якопо? Государственная машина действует у нас так плавно и гармонично, что это невольно вызывает восхищение. Правосудие служит обществу и сдерживает страсти так мудро и незаметно, как если бы его решения посылались нам всевышним. Я часто сравниваю уверенную и спокойную поступь нашего государства с суетой, которая характерна для других итальянских сестер нашей республики; это все равно, что сравнить тишину и покой наших каналов с гулом и сутолокой шумного города… Так, значит, на площадях сегодня много говорят о справедливости нашего последнего постановления?
        - Венецианцы, синьор, становятся бесстрашными, когда есть возможность похвалить своих хозяев.
        - Ты действительно так думаешь, Якопо? А мне всегда казалось, что они более склонны изливать свои бунтарские настроения. Впрочем, в натуре человека быть скупым на похвалу и щедрым на осуждение. Это решение трибунала не должно пройти незамеченным. Было бы хорошо, если бы наши друзья в открытую и громко говорили о нем и в кафе и на Лидо. Даже если они будут говорить слишком много, им бояться нечего: справедливое правительство не осуждает разговоры о его действиях.
        - Это правильно, синьор.
        - Я надеюсь, ты и твои друзья позаботятся о том, чтобы народ не скоро забыл это решение. Размышление над подобными действиями правительства может вызвать к жизни семена добродетели, которые дремлют в народе. Если перед глазами людей все время будет пример справедливости, то они в конце концов полюбят это качество. Я надеюсь, генуэзец покинет нас удовлетворенный?
        - Несомненно, синьор. Он получил все, что может утешить страдальца: с избытком вернул свое и наказал обидчика.
        - Да, таково решение сената: полное возмещение убытков с одной стороны и карающая рука - с другой. Немногие государства могли бы вынести приговор против самих себя, Якопо!
        - А разве государство в ответе за дела какого-то купца, синьор?
        - За дела своего гражданина - конечно. Тот, кто наказывает своих, разумеется, страдает; никто не может расстаться со своей плотью без боли, не правда ли?
        - Нервы очень чувствительны - больно, например, потерять глаз или зуб, но, когда мы стрижем ногти или бреем бороду, мы не ощущаем никакой боли.
        - Тот, кто тебя не знает, Якопо, мог бы подумать, что ты сторонник монархии. Гибель даже маленького воробышка в Венеции отзывается болью в сердце сената… Ну, хватит об этом. А что, среди ювелиров и ростовщиков еще ходят слухи об уменьшении золота в обращении? Золотых цехинов теперь меньше, чем прежде, и хитрецы используют этот недостаток в расчете на большие прибыли.
        - В последнее время я видел на Риальто людей, чьи кошельки, очевидно, пусты. И если христиане выглядят встревоженными, то нехристи расхаживают в своих балахонах веселее прежнего.
        - Этого и следовало ожидать. Не удалось ли тебе установить имена ростовщиков, которые ссужают деньги под особенно большие проценты нашим молодым людям?
        - Можно назвать любого ростовщика, когда дело касается кошелька христианина.
        - Ты их не любишь, Якопо, но ведь они приносят пользу, когда республика в затруднительном положении. Мы считаем своими друзьями всех, кто в случае нужды готов нам помочь деньгами. Но, конечно, нельзя допускать, чтобы наша молодежь, надежда Венеции, проматывала свое состояние в сомнительных сделках с ростовщиками. И, если тебе доведется услышать, что кто-либо из знатных молодых людей завяз уж очень глубоко, ты поступишь мудро, если сразу же сообщишь об этом хранителям общественного блага. Мы должны учтиво обходиться с теми, кто является опорой государства, но мы не должны забывать и о тех, кто составляет его основу. Что ты можешь сказать мне об этом?
        - Я слышал от людей, что синьор Джакомо платит им больше процентов, чем кто-либо другой.
        - Дева Мария! Мой сын и наследник! Ты, может быть, обманываешь меня, чтобы утолить свою ненависть к иудеям?
        - У меня нет к ним ненависти синьор,  - всего лишь естественное для христианина недоверие. Надеюсь, это вполне позволительно для верующего, а вообще-то я ни к кому не питаю ненависти. Всем известно, что ваш наследник проматывает свое будущее наследство в не задумываясь платит любые проценты.
        - Это дело серьезное! Мальчику нужно как можно скорее разъяснить все последствия его поведения и позаботиться, чтобы в будущем он вел себя благоразумнее. Ростовщик будет наказан, и, в качестве предупреждения всему их сословию, долг будет конфискован в пользу должника. Когда у них перед глазами будет такой пример, разбойники поостерегутся раздавать свои цехины под проценты. О святой Теодор! Да это просто самоубийство - видеть, как такой многообещающий юноша гибнет на глазах из-за того, что о нем некому позаботиться! Я сам займусь этим, и сенат не сможет упрекнуть меня в том, что я не соблюдал его интересов… А кто-нибудь искал за последнее время твоих услуг как мстителя за обиды?
        - Ничего особенного не было… Правда, есть один, который очень хочет поручить мне что-то, но я еще не знаю толком, что ему нужно.
        - Дело твое очень щепетильное и требует большого доверия, но ведь ты знаешь - ты будешь щедро вознагражден.
        Глаза Якопо сверкнули таким огнем, что сенатор умолк. Но, выждав, когда бледное лицо браво снова приняло свое обычное выражение, синьор Градениго продолжал как ни в чем не бывало:
        - Я повторяю, правительство наше щедро и милосердно. И если правосудие его сурово, то прощение искренне, а милости безграничны. Я приложил много усилий, чтобы убедить тебя в этом, Якопо. Но подумать только! Один из отпрысков старинного рода, опора государства, и вдруг растрачивает свое состояние на пользу нехристей! Да, но ты еще но назвал того, кто так усердно ищет твоих услуг!
        - Я еще не знаю, что ему нужно, синьор, а мне следовало бы самому хорошенько разобраться в его намерениях, прежде чем договариваться с ним.
        - Твоя скрытность неуместна. Ты должен доверять служителям республики, и меня бы очень опечалило, если бы у инквизиции сложилось неблагоприятное мнение относительно твоего усердия. Об этом человеке нужно донести.
        - Я не стану доносить на него. Скажу лишь, что он желает тайно связаться с тем, с кем почти преступно иметь какие-либо отношения. Большего я сказать не. могу.
        - Предупредить преступление лучше, чем наказывать за него, и такова истинная цель пашей политики,
        Ну, так как же, ты не станешь скрывать от меня его имя?
        - Это знатный неаполитанец, давно живущий в Венеции из-за дела о наследстве…
        - Ха! Дон Камилло Монфорте! Я угадал?
        - Он самый, синьор.
        Последовало молчание, которое было нарушено только боем часов на Пьяцце, пробивших одиннадцать или, как было принято называть это время в Италии, четвертый час ночи. Сенатор вздрогнул, взглянул на часы, стоявшие в комнате, и снова обратился к своему собеседнику.
        - Хорошо,  - сказал он.  - Твоя верность и точность не будут забыты. Итак, следи за рыбаком Антонио: нельзя допускать, чтобы ворчание старика пробуждало недовольство среди людей - подумаешь, какая важность: пересадили его потомка с гондолы на галеру! Но главное, слушай хорошенько все, что говорят на Риальто. Славное и уважаемое имя патриция не должно быть запятнано юношескими заблуждениями. А что касается этого иноземца… Скорей твою маску и плащ, и уходи, словно ты всего лишь один из моих друзей и готов отдаться беззаботному веселью.
        Браво проворно надел плащ и маску, как человек, давно привыкший к такого рода предосторожности, но проделал он это с самообладанием, каким вовсе не отличался сенатор. Синьор Градениго не сказал больше ни слова и только нетерпеливым жестом торопил Якопо.
        Когда дверь за браво закрылась и сенатор снова остался один, он опять взглянул на часы, медленно провел рукой по лбу и в задумчивости зашагал по комнате. Около часу продолжалось это беспрерывное хождение. Затем раздался легкий стук в дверь, и после обычного приглашения вошел человек, так же тщательно замаскированный, как и тот, что недавно удалился отсюда: в том городе и в те времена, о которых мы пишем, это было обычным явлением. Казалось, сенатору было достаточно одного взгляда на гостя, чтобы определить, кто он, ибо прием был ему оказан по всем правилам приличия и свидетельствовал о том, что его ожидали.
        - Считаю за честь видеть у себя дона Камилло Монфорте,  - сказал хозяин дома, в то время как гость снимал плащ и шелковую маску,  - хотя поздний час ужо вызывал у меня опасения, что непредвиденный случай лишил меня этого удовольствия.
        - Тысячу раз прошу у вас прощения, благородный сенатор, но вечерняя свежесть на каналах и веселье на площадях, а к тому же нежелание нарушить ваш покой раньше времени, боюсь, несколько задержали меня. Но я надеюсь на всем известную доброту синьора Градениго и на его прощение.
        - Точность не входит в число добродетелей вельмож Нижней Италии,  - сухо заметил синьор Градениго.  - Молодым жизнь кажется бесконечной, и они не дорожат бегущими минутами, а те, над кем уже нависла старость, думают только о том, чтобы исправить ошибки юности. Таким образом, синьор герцог, человек каждый день грешит и кается до той поры, пока к нему незаметно не подкрадется старость. Однако не будем зря тратить драгоценное время. Итак, можем ли мы надеяться, что испанец изменит свое мнение?
        - Я сделал все возможное, чтобы пробудить благоразумие этого человека и, в частности, объяснил ему, как выгодно для него снискать уважение сената.
        - Вы поступили мудро, синьор, действуя как в его интересах, так и в ваших собственных. Сенат щедро платит тем, кто хорошо ему служит, и беспощадно карает своих врагов. Надеюсь, ваше дело о наследстве подходит к концу?
        - Я бы очень хотел ответить на ваш вопрос утвердительно. Я неустанно тороплю суд, не забывая, конечно, об уважении к суду и о ходатайствах. В Падуе нет более ученого доктора, чем тот, кто представляет мои интересы, и все же дело мое так же безнадежно, как судьба чахоточного. Если я не сумел показать себя достойным сыном республики Святого Марка в деле с испанцем, то это скорее из-за неопытности в политических делах, чем из-за недостатка усердия.
        - Весы правосудия должны быть тщательно выверены, если чаши их так долго не перевешивают ни в ту, ни в другую сторону. Вам и в дальнейшем необходимо действовать с тем же усердием, дон Камилло, и с большой осторожностью, чтобы постараться расположить патрициев в свою пользу. Было бы хорошо, если бы ваша преданность государству была доказана дальнейшей службой У посланника. Известно, что он ценит вас и потому будет прислушиваться к вашим советам, тем более что человек он молодой, великодушный и благородный и сознание того, что он служит не только своей стране, но и всему человечеству, благотворно на него повлияет.
        Дон Камилло, казалось, был не вполне согласен с последним доводом сенатора; тем не менее он вежливо поклонился, как бы признавая правоту хозяина дома.
        - Приятно слышать такие речи, синьор,  - ответил он.  - Мой соотечественник всегда прислушивается к разумным советам, от кого бы они ни исходили. Хотя он в ответ на мои доводы частенько напоминает мне об упадке мощи республики Святого Марка, однако его глубокое уважение к государству, которое давно стяжало славу энергией и могуществом, ничуть не уменьшилось.
        - Да, Венеция уже не та, какой она когда-то была, синьор герцог, но все же она еще очень сильна. Крылья нашего льва немного подрезаны, но он все еще не разучился прыгать далеко, и зубы его опасны. И, если новоиспеченный принц хочет, чтобы корона спокойно сидела у него на голове, ему бы не мешало сделать попытку добиться признания своих ближайших соседей.
        - Это совершенно верно, и я приложу все силы, чтобы желаемая цель осуществилась. А теперь могу ли я просить вашего дружеского совета, как бы мне ускорить рассмотрение моего дела, которое сенат так долго не может решить?
        - Вы поступите правильно, дон Камилло, если будете напоминать сенаторам о себе с учтивостью, подобающей их положению и вашему званию.
        - Это я всегда делаю в пределах, подобающих моему положению и цели, которой я добиваюсь.
        - Не следует забывать и о судьях, молодой человек, потому что мудро поступает тот, кто помнит, что правосудие всегда прислушивается к просьбам.
        - Я не знаю никого, кто бы так прилежно выполнял этот свой долг, как я, и редко можно видеть, чтобы проситель был так внимателен к тем, кого он беспокоит своими просьбами, и так полновесно доказывал им свое уважение.
        - Главным образом вам следовало бы добиться уважения сената. Ни одна услуга государству не проходит незамеченной, и даже малейшее доброе дело становится известным Тайному Совету.
        - О, если бы я мог встретиться с этими почтенными отцами! Я уверен, что тогда мое справедливое требование было бы очень скоро удовлетворено.
        - Это невозможно!  - печально сказал сенатор.  - Имена этих августейших особ содержатся в тайне, чтобы их величие не было запятнано низменными интересами. Они правят так же невидимо, как мозг управляет мышцами; они, так сказать, душа государства, и, как всякую душу, их невозможно увидеть.
        - Я выразил свое желание скорее как мечту, без всякой надежды на его исполнение,  - ответил герцог святой Агаты, надевая плащ и маску, которые он, войдя, снял и положил под рукой.  - Прощайте, благородный синьор. Я не перестану убеждать кастильца советами, а в награду за это я буду надеяться на справедливость патрициев и ваше доброе ко мне отношение.
        Синьор Градениго с поклонами проводил гостя через анфиладу комнат до самой прихожей и там отдал его на попечение слуги.
        «Необходимо заставить его действовать более энергично, а для этого нужно всячески ставить ему палки в колеса. Тот, кто хочет добиться милостей республики, должен прежде заслужить их, проявив усердие и преданность».  - Так размышлял синьор Градениго, медленно возвращаясь в свой кабинет после того, как церемонно проводил гостя.
        Закрыв за собой дверь, он снова начал шагать по маленькой комнате с видом человека, погруженного в тревожные размышления. С минуту в кабинете царила глубокая тишина, но вот осторожно отворилась дверь, скрытая портьерами, и в комнату заглянул новый посетитель.
        - Входи,  - сказал сенатор, не выказывая удивления,  - твое обычное время уже прошло, я жду тебя.
        Развевающееся платье, почтенная седая борода, благородные черты лица, быстрый, жадный и подозрительный взгляд и то особое выражение лица, которое, казалось, в равной степени отражало практический ум и подобострастие человека, привыкшего к грубости и презрению людей,  - все обличало в этом человеке ростовщика с Риальто.
        - Входи, Осия, и излей свою душу,  - продолжал сенатор, видимо давно привыкший выслушивать сообщения старика.  - Слышал что-нибудь новое насчет благополучия народа?
        - Благословен народ, о коем так по-отечески заботятся! Может ли быть причинено добро или зло гражданину республики, благородный синьор, без участия или сострадания сената, который подобен отцу, заботящемуся о своих детях! Счастлива страна, где люди почтенного возраста, убеленные сединой, бодрствуют до той поры, когда ночь уступает место дню и забывают усталость в своем стремлении делать добро и почитать государство!
        - Ты выражаешься с восточной цветистостью твоей страны, добрый Осия, и, вероятно, забываешь, что находишься не на пороге храма… Ну, а что интересного случилось за минувший день?
        - Скажите лучше - за ночь, синьор, потому что все то немногое, что заслуживает вашего внимания, случилось с наступлением ночи.
        - Уж не убийство ли кинжалом на мосту? Ха! Или люди в этот раз веселились меньше, чем обычно?
        - Никто не умер насильственной смертью, и площадь брызжет соком веселья, как благоухающие виноградники Энгеди. Святой Авраам! Что может сравниться по веселью с Венецией! Как упиваются этим весельем сердца старых и молодых! Кажется, достаточно установить купель в синагоге, чтобы стать свидетелем радостного отречения от своей веры ради народа этих островов! Я не надеялся иметь честь увидеть вас сегодня, синьор, и я уже закончил свою вечернюю молитву, собираясь лечь спать, когда посыльный от Совета принес мне драгоценное кольцо с приказом расшифровать герб и другие эмблемы, дабы узнать его владельца. Такие кольца обычно посылают в подтверждение личности его хозяина.
        - Кольцо с тобой?  - спросил сенатор, протягивая руку.
        - Вот оно. Прекрасный камень, драгоценная бирюза…
        - Где нашли это кольцо? И почему его прислали тебе?
        - Его нашли, синьор, насколько я мог понять больше из намеков, чем из слов посыльного, в одном месте, вроде того, откуда спасся благодаря своему благочестию праведный Даниил.
        - Ты имеешь в виду Львиную пасть?
        - Так говорят об этой пророке наши древние книги, синьор, и на это намекал посланец Совета, вручая мне кольцо.
        - Здесь нет ничего, кроме шлема с гребнем, какие носят наездники… Оно принадлежит кому-нибудь из венецианцев?
        - Да поможет мудрый Соломон своему слуге разобраться в таком тонком деле! Камень этот редкой красоты, мало кто владеет такими, кроме тех, у кого полно золота. Посмотрите только на его мягкий блеск, благородный синьор, и заметьте, как переливаются краски!
        - О… прекрасно! Но чей же это девиз?
        - Уму непостижимо, какое огромное богатство может содержать в себе такое маленькое колечко! Мне приходилось видеть, как за менее драгоценные безделушки платили огромные суммы полновесными цехинами.
        - Неужели ты не можешь забыть свою лавчонку и гуляк на Риальто? Я приказываю тебе назвать имя того, кому принадлежит этот герб как доказательство его рода и звания!
        - Благородный синьор, я повинуюсь. Герб принадлежит роду Монфорте, последний сенатор из которого умер около пятнадцати лет назад.
        - А его драгоценности?
        - Они перешли вместе с другим движимым имуществом во владение его родственника и преемника - если, конечно, сенату будет угодно, чтобы у этого стариннейшего рода был преемник,  - к дону Камилло, герцогу святой Агаты. Богатый неаполитанец сейчас добивается восстановления своих прав в Венеции, и он теперь владелец этого великолепного камня.
        - Дай мне кольцо. Этим делом нужно заняться… Что еще ты хочешь мне сказать?
        - Ровно ничего, синьор, кроме просьбы: если кольцо будет конфисковано и пойдет в продажу, можно ли надеяться, что сначала его предложат старому слуге республики, у которого есть много причин сожалеть о том, что дела его идут хуже в старости, чем в юные годы?
        - Тебя не забудут. Я слышал, Осия, что некоторые молодые люди благородных фамилий частенько посещают ростовщиков и занимают золото, а потом, промотав его,
        горько расплачиваются за свои ошибки. В такое половине не пристало попадать наследникам благородных фамилий. Не забудь моих слов, потому что, если недовольство Совета падет на кого-либо из твоего племени, это может вылиться в большую неприятность для всех вас. Не попадались ли тебе за последнее время другие драгоценности, кроме этого кольца неаполитанца?
        - Ничего интересного, кроме того, что обычно оставляют в залог, благороднейший синьор.
        - Посмотри на это,  - продолжал синьор Градениго и, порывшись в потайном ящике, вынул оттуда клочок бумаги, к которому был прилеплен кусочек воска.  - Не можешь ли ты догадаться по оттиску, кому принадлежит печать?
        Ювелир взял бумагу и поднес ее к свету; его горящие глаза тщательно изучали оттиск.
        - Это выше мудрости сына Давида!  - сказал он после долгого и, очевидно, бесплодного осмотра.  - Здесь не что иное, как причудливая эмблема галантности, какие любят употреблять легкомысленные кавалеры Венеции, когда хотят обольстить слабый пол прекрасными словами и соблазнительными приманками.
        - Это сердце, пронзенное стрелой амура, и девиз: «Думай о сердце, пронзенном любовью».
        - И ничего больше, если мои глаза еще служат мне. Я не склонен думать, синьор, что за этими словами скрывается какой-либо иной тайный смысл!
        - Может быть. Тебе не приходилось продавать драгоценности с этой эмблемой?
        - Праведный Самуил! Мы сбываем их ежедневно, продаем христианам обоих полов и всех возрастов. Я не знаю эмблемы более распространенной, и, выходит, что этот пустяк хорошо служит своей цели.
        - Тот, кто воспользовался им, поступил достаточно хитро, скрыв свои тайные мысли под такой обычной маской! Я бы дал сто цехинов в награду тому, кто сумел бы выследить владельца этой печати.
        Осия уже хотел было вернуть оттиск и сказать, что он не в силах определить владельца печати, но, услышав последние слова синьора Градениго, сразу изменил свое намерение. Через мгновение глаза его вооружились увеличительными стеклами, равными по силе микроскопу, и бумага с оттиском снова была поднесена к лампе.
        - Я продал не очень ценный сердолик с такой эмблемой жене императорского посла, но, думая, что в этой покупке нет ничего, кроме женской прихоти, я не пометил камень. Один господин торговал у меня аметист с такой же надписью, но и этот я тоже не пометил… Ха! А ведь здесь, на оттиске, осталась отметинка, которая, очевидно, была сделана моей рукой!..
        - Неужели ты нашел примету? О какой пометке ты говоришь?
        - Ни о чем более, благородный сенатор, как о пятнышке на букве, которое не привлекло бы внимания легковерной дамы.
        - И кому же ты продал эту печать?
        Осия колебался, боясь испортить дело и потерять обещанную награду, назвав имя владельца печати слишком быстро.
        - Если это так важно, синьор,  - сказал он наконец,  - то мне придется заглянуть в свои книги. В таком серьезном деле сенат не должен быть введен в заблуждение.
        - Ты прав! Дело действительно серьезное, и награда - доказательство того, как высоко мы ценим эту услугу.
        - Вы что-то говорили, благороднейший синьор, о ста цехинах, но, когда дело касается блага Венеции, такие пустяки меня не интересуют.
        - Сто цехинов - это обещанная мною сумма.
        - Я продал кольцо с печатаю, на которой был тот же девиз, женщине, служащей у самого высокого лица из свиты папского нунция [14 - Папский нунций - дипломатический представитель Римского папы, в ранге посла.]. Но эта печать не может быть оттуда, так как женщина ее положения…
        - Ты уверен?  - с живостью перебил его синьор Градениго.
        Осия внимательно посмотрел на своего собеседника и, поняв по выражению его лица, что такой оборот дела вполне подходит, поспешно ответил:
        - Так же верно, как то, что я живу по закону Моисееву! Безделушка долго валялась у меня, и я отдал ее за ничтожную цену.
        - Ну что ж, цехины твои! Эта тайна разгадана до конца. Иди, ты получишь свою награду и, если найдешь какие-нибудь подробности в своих секретных книгах, без промедления сообщи об этом мне. Ну, ступай, добрый Осия, и будь внимателен, как всегда. Я устал от постоянных размышлений.
        Ювелир, в восторге от своих успехов, удалился с хитрым и алчным видом через ту же дверь, в которую вошел.
        Теперь как будто приемы этого вечера были окончены. Синьор Градениго тщательно осмотрел замки на нескольких потайных ящиках своего шкафа, потушил лампы, вышел и запер все двери. Некоторое время, однако, он еще шагал из угла в угол в одной из главных приемных комнат своего дома, пока не наступил привычный час отдыха, и дворец заперли на ночь.
        Читатель, вероятно, уже составил себе некоторое представление о характере человека, который играл главную роль в описанных сценах. Синьор Градениго родился с теми же зачатками доброты и чуткости, как и все другие люди, но случай и воспитание, полученное в этой пропитанной ложью республике, превратили его в человека изворотливого и хитрого. Венеция казалась ему свободным государством, поскольку он сам широко пользовался преимуществами ее общественного строя; и, хотя он был дальновиден и практичен в повседневной жизни, во всем, что касалось политической жизни страны, проявлял редкостную тупость и беспринципность. Он красноречиво разглагольствовал о честности и добродетели, о религии и правах личности, но, когда приходило время действовать, все эти понятия сводились у него к личным интересам так же неизменно, как неизменна сила земного притяжения. Как венецианец, он был одинаково против господства одного человека или господства большинства; в отношении первого он был яростным республиканцем, а в отношении последнего был приверженцем того софизма, который провозглашает, что господство большинства -
принцип многих тиранов. Короче говоря, он был аристократом; и ни один человек не убеждал себя более старательно и успешно в незыблемости всех догм, которые были благоприятны его касте, чем это делал синьор Градениго. Он был могущественным поборником законных прав, ибо это было выгодно ему самому; он живо интересовался новшествами в обычаях и превратностями в историях старинных семейств, так как предпочитал действовать согласно не принципам, а своим склонностям. И он всегда умел защищать свои взгляды, приводя аналогии из библии. Он утверждал, что раз сам бог учредил такой порядок в мироздании, что ангелы на небе превратились в людей на земле, то можно без опаски следовать этой беспредельной мудрости, и такая философия, видимо, удовлетворяла его. Основы его теории были непоколебимы, хотя применение ее было огромной ошибкой, ибо невозможно представить себе, что какое-либо подобие природы может пытаться вытеснить самое природу.


        Глава VII

        Луна зашла. Не видно ничего.
        Лишь слабая лампада
        Мадонну освещает.


    Роджерс, «Италия»


        К тому времени, когда окончились тайные аудиенции во дворце Градениго, веселье на площади Святого Марка начало заметно спадать. В кафе оставались лишь группы людей, для которых мимолетные шутки и беззаботный смех на площади не составляли веселья; у них было достаточно денег, чтобы веселиться иначе. А те, кому пришлось вернуться к заботам о завтрашнем дне, толпами направились к своим бедным жилищам и жестким подушкам. Однако один из этих бедняков не ушел; он стоял там, где сходились две площади, так неподвижно, словно его босые ноги приросли к камню. Это был Антонио.
        Луна освещала мускулистую фигуру и загорелое лицо рыбака. Темные глаза его тревожно и сурово глядели на озаренный луной небосвод, словно рыбак стремился проникнуть взглядом в другой мир в поисках спокойствия, которого не знал на земле. На его обветренном лицо застыло страдание, но это было страдание человека, чьи чувства уже притупились, ибо он привык к доле низшего и слабого. Тому, кто считает жизнь и людей лучше, чем они есть на самом деле, он показался бы трогательным примером благородной натуры, страдающей гордо и привыкшей страдать; и в то же время тому, кто принимает преходящие общественные порядки как законы, данные свыше, он бы представился натурой упрямой, недовольной и непокорной, справедливо подавленной властной рукой.
        Из груди старика вырвался глубокий вздох. Он пригладил поредевшие от времени волосы, поднял с мостовой свою шапку и собрался уходить.
        - Поздненько ты сегодня не ложишься спать, Антонио,  - сказал вдруг кто-то совсем рядом.  - Должно быть, ты по хорошей цене продал свою рыбу или ее было очень много? Иначе человек твоего ремесла не может позволить себе в этот час прохлаждаться на площади! Ты слышал? Часы пробили пятый час ночи.
        Рыбак повернул голову и безучастно взглянул на человека в маске, не выражая ни любопытства, ни волнения.
        - Ну, раз ты меня знаешь,  - ответил он,  - значит, ты знаешь и то, что, покинув площадь, я приду в опустевший дом. Если ты меня хорошо знаешь, ты должен так же хорошо знать и мои несчастья.
        - Кто же обидел тебя, достойный рыбак, что ты осмеливаешься так храбро говорить о своих несчастьях под самыми окнами дожа?
        - Республика.
        - Святому Марку так отвечать безрассудно. Если бы ты сказал это погромче, мог бы зарычать вон тот лев. Но в чем же ты обвиняешь республику?
        - Проводи меня к тем, кто послал тебя, и я все скажу прямо им, без посредников. Я готов рассказать о своих горестях самому дожу, сидящему на троне, потому что мне, старику, уже не страшен его гнев.
        - Ты думаешь, меня послали к тебе как доносчика?
        - Тебе лучше знать свое поручение.
        Человек снял маску и повернул голову так, что лупа осветила его лицо.
        - Якопо!  - воскликнул рыбак, вглядываясь в выразительное лицо браво.  - Человек твоего ремесла не может иметь поручения ко мне.
        Даже при лунном свете было заметно, как краска залила лицо браво; но больше он ничем не выдал своих чувств.
        - Ты ошибаешься. У меня есть к тебе дело.
        - Разве сенат считает, что рыбак из лагун достаточно важная персона, чтобы удостоиться удара кинжалом? Тогда выполняй свою работу!  - сказал Антонио, взгля-нув на свою обнаженную загорелую грудь.  - Ничто не помешает тебе!
        - Ты несправедлив ко мне, Антонио. У сената нет такого намерения. Но я слышал, что у тебя есть причины для недовольства и что ты не боишься открыто говорить и на островах и на Лидо о таких делах, которые патриции предпочитают скрывать от бедняков. Я пришел как друг, и вовсе не для того, чтобы вредить тебе, а чтобы предостеречь тебя от последствий таких неразумных поступков.
        - Тебя послали сказать мне об этом?
        - Старик, годы должны были бы научить тебя придерживать язык. Какая тебе польза от напрасных жалоб на республику и что, кроме зла, могут эти жалобы принести тебе самому и ребенку, которого ты так любишь?
        - Я не знаю… но, когда болит сердце, язык не может молчать. Они отняли у меня моего мальчика, и у меня но осталось ничего дорогого в жизни. И мне не страшны их угрозы, потому что жить мне все равно осталось недолго.
        - Ты должен усмирить свое горе разумом! Синьор Градениго давно уже дружески относится к тебе - я слышал, твоя мать была его кормилицей. Попытайся же упросить его, вместо того чтобы злить республику жалобами.
        Антонио задумчиво смотрел на своего собеседника, но, когда тот умолк, он печально покачал головой, словно выражая этим, что от сенатора помощи ждать нечего.
        - Я сказал ему все, что только может сказать человек, рожденный и вскормленный на лагунах. Он сенатор, Якопо, и не понимает страданий, каких не испытывает сам.
        - Ты неправ, старик, и не должен обвинять в черствости человека, рожденного в богатстве, только за то, что он не испытал бедности, от которой ты и сам бы отказался, будь это в твоих силах. У тебя есть гондола и сети; с твоим здоровьем и умением ты счастливее, чем он, У которого ничего этого нет… Разве ты забросил бы свое искусство и разделил свой скудный доход с нищим у храма Святого Марка, чтобы оба вы стали одинаково богаты?
        - Возможно, ты и прав, говоря о нашем труде и доходах, но что касается наших детей - здесь мы равны. Я не вижу причин, почему сын патриция может разгуливать на свободе, в то время как мой мальчик должен идти на верную гибель. Или сенаторам мало их власти и богатства и им нужно еще лишить меня внука?
        - Но ты ведь знаешь, Антонио, что государству нужны защитники, и, если бы офицеры стали искать храбрых моряков во дворцах, подумай сам, смогли бы они найти там для флота тех, кто принес бы славу Крылатому Льву в трудный час? Твоя старческая рука еще сильна и ноги устойчивы в любую качку на море; вот они и ищут таких, как ты, привыкших с детства к морю.
        - Ты мог бы добавить, что моя старческая грудь покрыта рубцами. Тебя еще не было на свете, Якопо, когда я пошел сражаться с нехристями, и кровь моя лилась, как вода, во славу отечества. Но они забыли об этом, а в храмах на мраморе высечены имена знатных господ, которые вернулись с той же самой войны без единой царапины.
        - Все это я слышал от отца,  - печально ответил браво изменившимся голосом.  - Он тоже пролил кровь, защищая республику, и это тоже забыто.
        Рыбак огляделся вокруг и, заметив, что несколько человек неподалеку о чем-то разговаривают между собой, сделал знак своему собеседнику следовать за ним и направился в сторону причалов.
        - Твой отец,  - сказал он, когда они медленно пошли рядом,  - был моим товарищем и другом. Я стар, Якопо, и беден, дни мои прошли в труде на лагунах, а ночами я набирался сил для завтрашних трудов. Но мне горько было услышать, что сын того, кого я очень любил и с кем так часто делил радость и горе в ясный день и в ненастье, выбрал себе такое занятие в жизни, если, конечно, молва не лжет. Золото, которое платят за кровь, никогда не приносит счастья ни тому, кто платит, ни тому, кто его получает.
        Браво не проронил ни слова, но рыбак, который в другое время и в другом расположении духа отшатнулся бы от него, как от прокаженного, грустно взглянул на своего спутника и увидел, что мускулы его лица вздрагивают, а щеки покрыла бледность, которая при лунном свете делала его похожим на привидение.
        - Ты позволил нужде ввергнуть себя в смертный грех, Якопо, но ведь никогда не поздно воззвать к святым за помощью и не касаться больше кинжала. Не очень-то лестно человеку слыть твоим другом в Венеции, но друг твоего отца не отвернется от того, кто раскаивается. Оставь свой кинжал и иди со мной в лагуны. Ты найдешь там труд менее обременительный, чем преступление, и хотя ты никогда не смог бы заменить мне мальчика, которого у меня отняли,  - он ведь был невинен как ягненок,  - все же ты останешься для меня сыном моего старого друга и человеком с истерзанной душой. Пойдем со мной в лагуны: такого бедняка, как я, уже невозможно презирать более, даже если я стану твоим другом.
        - Что же говорят про меня люди, если даже ты такого мнения обо мне?  - спросил Якопо глухим, срывающимся голосом.
        - Ах, если бы все, что они говорят, оказалось неправдой! Но почти каждое убийство в Венеции связывают с твоим именем.
        - Почему же власти допускают, чтобы такой человек мог открыто плавать по каналам или свободно разгуливать по площади Святого Марка?
        - Мы никогда не знаем, как поступит сенат. Одни говорят, что твое время еще не пришло, а другие считают, что ты слишком силен, чтобы судить тебя.
        - Ты, видно, одинакового мнения и о правосудии и об инквизиции. Но, если я пойду с тобой сегодня, ты обещаешь мне быть более осторожным в разговорах с рыбаками на Лидо и на островах?
        - Когда на сердце лежит тяжесть, язык старается хоть как-то облегчить ее. Я бы сделал все, чтобы заставить сына моего друга свернуть со страшного пути, но забыть о своем горе не могу. Ты привык иметь дело с патрициями, Якопо, скажи мне, может ли человек в одежде рыбака и с потемневшим от солнца лицом прийти к Дожу и поговорить с ним?
        С виду справедливости в Венеции хоть отбавляй, все дело в ее сущности. Я уверен, что тебя выслушают.
        - Тогда я останусь здесь, на камнях этой площади, и буду ждать того часа, когда дож поедет завтра на торжество, и попытаюсь склонить его сердце к милости. Он стар, как и я, и он пролил кровь за республику, так же как и я, а что самое главное - он тоже отец.
        Но ведь и синьор Градениго тоже отец.
        - Ты сомневаешься в его сочувствии?
        - Что ж, попытка - не пытка. Дож Венеции выслушает просьбу от самого низшего из ее граждан. Я думаю,  - добавил Якопо едва слышно,  - он выслушал бы даже меня.
        - Хоть я л не смогу выразить свою мольбу так, как положено говорить с великим принцем, но зато он услышит правду от несчастного человека. Они называют его избранником государства, а такой человек должен охотно прислушиваться к справедливым просьбам. Да, Якопо, пусть это жесткая постель,  - продолжал рыбак, устраиваясь у подножия колонны святого Теодора,  - но ведь я спал и на худшей и более холодной, а причин для этого у меня было меньше… Доброй ночи!
        Старик скрестил руки на своей обнаженной груди, овеваемой морским ветром, а браво еще с минуту постоял рядом с ним, но, когда он понял, что Антонио хочет остаться один, он ушел, предоставив рыбака самому себе.
        Ночь была уже на исходе, и на площадях осталось мало гуляк. Якопо взглянул на часы и, внимательно оглядев площадь, направился к причалу.
        Глубокая тишина царила над всем заливом; у причалов, как обычно, стояли гондолы. Вода слегка потемнела от налетавшего ветерка, который скорее гладил, чем шевелил ее поверхность; ни одного всплеска весла не слышно было среди леса мачт между Пьяцеттой и Джудеккой. Браво мгновение колебался, но вот, окинув взглядом площадь, он снова надел маску, отвязал одну из лодок и вскоре уже скользил прочь от причала, к середине гавани.
        - Кто идет?  - спросил человек с борта фелукки, которая стояла на якоре несколько поодаль от других судов.
        - Тот, кого ждут,  - последовал ответ.
        - Родриго?
        - Он самый.
        - Ты опоздал,  - сказал моряк из Калабрии, когда Якопо ступил на нижнюю палубу «Прекрасной соррентинки»,  - Мои люди давно уже спят, а мне за это время три раза успело присниться кораблекрушение и дважды - ужасающий сирокко.
        - Значит, у тебя было больше времени, чтобы надувать таможенников. Как фелукка - готова к работе?
        - Что касается таможенников, то в этом жадном городе много не заработаешь. Вся прибыль достается сенаторам и их друзьям, а мы на своих судах слишком много работаем и слишком мало за это получаем. С тех пор как начался маскарад, я послал всего дюжину бочонков лакрима-кристи на каналы и больше ничего не продал. Так что тебе хватит, если хочешь выпить.
        - Я дал обет трезвости. Итак, твое судно готово выполнить поручение?
        - А готов ли сенат заплатить мне за это? Ведь это уже четвертое плавание по его делам, и все сделано как следует - пусть заглянут в свои секретные бумаги и убедятся в этом.
        - Они довольны, и тебе хорошо заплатили.
        - Не так уж хорошо. Я гораздо больше заработал на одной партии фруктов с островов, чем за все ночные поездки по делам сената. Вот если бы те, кому я служу, дали моей фелукке разрешение на въезд в каналы, тогда бы можно было действительно кое-что заработать.
        - Нет ни одного преступления, которое святой Марк карает так сурово, как контрабанду. Будь осторожен со своим вином, а не то можешь лишиться не только судна и поручений сената, но и свободы!
        - Вот это-то меня и возмущает, синьор Родриго! Мы для республики когда мошенники, а когда и нет. Иной раз сенат доброжелателен к нам, как отец к своим детям, а в другой - нам приходится делать свои дела только ночью. Мне очень не нравится такое неровное отношение, как только у меня появляется хоть малейшая надежда на заработок, она тотчас рассыпается в прах от такого хмурого взгляда, какой только святой Януарий мог бы бросить на грешника.
        - Запомни, ты находишься не в Средиземном море, а на одном из каналов Венеции. Такой разговор мог бы навлечь на тебя беду, если бы его услышал кто-нибудь другой, менее дружественно к тебе настроенный.
        - Спасибо за заботу, хотя вид вон того старого дворца - такое же внушительное предупреждение для болтуна, как для пирата виселица на берегу моря. Я встретил старого приятеля на Пьяцетте, когда там уже стали собираться маски, и мы перекинулись несколькими словами на этот счет. Он уверен, что чуть ли не каждый второй человек в Венеции получает деньги за доносы на Других. Очень жаль, Родриго, что сенат при всей его кажущейся любви к правосудию позволяет разгуливать на свободе разным мошенникам, один вид которых заставал бы и камни покраснеть от стыда и гнева!
        - Я и не знал, что такие люди открыто разгуливают по Венеции. Тайное преступление может некоторое время оставаться нераскрытым, потому что его трудно доказать, по…
        - Черт возьми! Мне говорили, что у Совета с грешниками разговор короткий - все признаются в своих злодеяниях. А вот взять этого негодяя Якопо… Что с тобой, дружище? Якорь, на который ты опираешься, не из раскаленного железа.
        - Но он и не из пуха: от одного прикосновения к нему могут заболеть все кости, не в обиду будь сказано.
        - Да, конечно, он сделан из железа, которое ковал сам Вулкан. Этот Якопо не достоин гулять на свободе в честном городе, а между тем его можно встретить на площади и расхаживает он там так же спокойно, как любой патриций на Бролио!
        - Я его не знаю.
        - Если ты не знаком с храбрейшей рукой и надежнейшим клинком Венеции, добрый Родриго, это делает тебе честь. Мы же, в порту, хорошо его знаем и при виде этого человека сразу вспоминаем обо всех своих грехах. Удивительно, что инквизиторы до сих пор не прокляли его на одной из публичных церемоний в назидание более мелким преступникам!
        - Разве его преступления так хорошо известны, что с ним можно расправиться без всяких доказательств?
        - Задай-ка этот вопрос на улицах! Если в Венеции умирает христианин - а их умирает немало, не говоря уж о тех, кого губит борьба за власть,  - то все уверены, что умер он от руки Якопо. Синьор Родриго, ваши каналы - отличные могилы для внезапно умерших.
        - Мне думается, здесь есть противоречие. То ты говоришь о руке Якопо, то о каналах, воды которых покрывают умерших. Право же, люди ошибаются в Якопо. Может быть, его несправедливо оклеветали?
        - Я понимаю, что можно оклеветать священника, потому что он, как христианин, должен охранять свое доброе имя ради чести церкви, но что касается браво, то его оклеветать не удалось бы и бывалому адвокату. Не все ли равно, больше или меньше обагрена рука, если на ней кровь человека!
        - Ты прав,  - с тяжелым вздохом ответил мнимый Родриго.  - Осужденному на смерть безразлично, за одно или за несколько преступлений его казнят.
        - А знаешь ли ты, друг Родриго, что я рассуждаю так же и это придает мне смелости, когда бывает нужно вывезти отсюда товар, чтобы потом тайно его продать? «Ты фактически в сделке с сенатом, достойный Стефано,  - говорю я самому себе,  - и потому у тебя нет причин быть особенно разборчивым в качестве товара». У этого Якопо такие глаза и такой грозный вид, что если бы он уселся на престол святого Петра, то люди и там узнали бы его. Но сними маску, синьор Родриго, пусть морской ветер освежит твои щеки. Нечего играть в прятки со старым, испытанным другом.
        - Мой долг по отношению к тем, кто послал меня, запрещает мне такую вольность, иначе я с радостью открыл бы тебе мое лицо, Стефано.
        - Ты очень осторожен, хитрый синьор, но я поспорил бы с тобой на десять цехинов из тех, что ты должен мне заплатить, что завтра безошибочно узнаю тебя среди тысячи людей в толпе на площади Святого Марка. Так что можешь снять свою маску - говорю тебе, ты знаком мне так же хорошо, как эти латинские реи моей фелукки.
        - Тем более мне незачем снимать маску. Несомненно, люди, которые так часто встречаются, узнают друг друга по многим приметам.
        - У тебя красивое лицо, синьор, и прятать его совсем ни к чему. Я заметил тебя среди веселившейся толпы, когда ты и не подозревал об этом, и скажу тебе откровенно, вовсе не думая извлечь из этого какую-либо выгоду для себя, человеку с таким красивым лицом нужно всем его показывать, а не прятать всю жизнь под маской.
        - Я же тебе сказал: я делаю то, что мне приказано. А раз ты знаешь меня, смотри не выдай.
        - Бог ты мой! Твои тайны в такой же безопасности, как если бы ты исповедался своему духовнику! Я не из тех, кто шатается среди продавцов воды и разбалтывает секреты; но ты искоса взглянул на меня, когда танцевал среди масок на площади, и я тебе подмигнул! Разве я не прав, Родриго?
        А ты умнее, синьор Стефано, чем я думал, хоть твое искусство в управлении фелуккой ни для кого не секрет.
        - Есть две вещи, синьор Родриго, которые я ценю в себе, котя, надеюсь, с надлежащей христианской скромностью. Немногие из моряков, плавающих вдоль этого побережья, могут похвастать большим умением управлять судном в мистраль, сирокко, левантер или зефир; а что касается масок, то я узнаю своего знакомого на карнавале, нарядись он хоть самим сатаной! По части предсказания шторма или опознания маски, синьор Родриго, я не знаю себе равного среди людей не слишком ученых.
        - Это ценные качества для того, кто живет морем и сомнительной торговлей.
        - Ко мне на фелукку приходил мой старый друг Джино, гондольер дона Камилло Монфорте, а с ним - женщина в маске. Он довольно ловко отделался от нее, решив, наверно, что оставил ее среди незнакомых людей. Но я сразу узнал ее - это была дочь виноторговца, который уже попробовал мое лакрима-кристи. Она очень рассердилась на Джино за его трюк с ней, но мы все же воспользовались случаем и заключили с ней сделку на оставшиеся бочонки вина, спрятанные у меня под балластом, в то время как Джино обделывал дела своего господина на площади Святого Марка.
        - А что за дела у него были, ты не узнал, добрый Стефано?
        - Куда там! Гондольер так спешил, что едва успел со мной поздороваться, но вот Аннина…
        - Аннина?!
        - Она самая. Ты, конечно, знаешь Аннину, дочь старого Томазо, ведь она танцевала в той же компании, где я заметил и тебя! Я бы не говорил о девушке так, если бы не знал, что ты и сам не прочь попробовать вино, которое не проходит через таможню.
        - Об этом не беспокойся. Я поклялся тебе, что ни одна тайна такого рода не сорвется с моих губ. Но эта Аннина - девушка очень сообразительная и смелая.
        - Между нами говоря, синьор Родриго, не так легко определить, кто здесь в Венеции шпионит для правительства, а кто пет. Иногда мне кажется по твоей привычке вздрагивать и по некоторым интонациям твоего голоса, что и ты не кто иной, как переодетый генерал, командующий галерным флотом.
        - И это с твоим-то знанием людей!
        - Если бы вера никогда не обманывала, кто бы ее ценил? За тобой, видно, еще никогда так отчаянно не гонялся нехристь, Родриго, а не то бы ты знал, как быстро человек переходит от страха к надежде, от ярости - к смиренной молитве. Помню, однажды, в суматохе и спешке, когда ревел ветер и свистели ядра, а перед глазами были одни тюрбаны нехристей и в голове только мысли о бастинадо, я начал молиться святому Стефано таким голосом, каким кричат на собак, а матросов подгонял жалобным мяуканьем. Черт побери! Нужно испытать, такие вещи самому, синьор Родриго, чтобы узнать хотя бы, на что ты способен.
        - Ты прав. Но кто такой этот Джино, о котором ты говорил, и как он стал гондольером в Венеции, если он родом из Калабрии?
        - Этого я не знаю. Его хозяин - и, можно сказать, мой хозяин, так как я тоже родился в его владениях,  - молодой герцог святой Агаты, тот самый, что добивается поддержки сената в своей претензии на богатства и почести последнего из рода Монфорте. Этот процесс тянется так долго, что парень успел стать гондольером, перевозя хозяина из его дворца к тем знатным господам, у которых он ищет поддержки… По крайней мере, так объясняет все это сам Джино.
        - Я его знаю. Он одет в цвета своего хозяина. И он не лишен ума?
        - Синьор Родриго, вряд ли кто-нибудь из калабрийцев может похвалиться умом. Мы ничем не отличаемся от наших соседей, но исключения всегда бывают. Джино достаточно ловок в своем деле и вообще человек неплохой, но что говорить - мы ведь не ищем в гусятине прелести жареного бекаса. Природа создала человека, однако дворян создают короли. А Джино - всего лишь гондольер.
        - И искусный?
        Руки и ноги у него на месте, но, когда речь идет о знании людей или вещей, бедный Джино - только гондольер! У парня прекрасное сердце, и он никогда не замедлит услужить другу. Я его люблю, но что правда, то правда.
        - Ну, держи наготове свою фелукку, потому что она в любую минуту может нам понадобиться!
        - Тащи свой груз, а уж я сделаю остальное,
        - Прощай. Советую тебе воздержаться от других дел и смотри, чтобы завтрашнее веселье не испортило твоих людей!
        - Попутного ветра тебе, синьор Родриго. Все будет в порядке.
        Браво вернулся в гондолу, и она скользнула прочь от фелукки с такой легкостью, которая показывала, что рука, управляющая ею, искусно владеет веслом. Якопо помахал рукой Стефано, и вскоре его лодка затерялась среди судов, заполнивших порт.
        Еще несколько минут капитан «Прекрасной соррентинки» ходил по палубе, вдыхая прохладный ветерок с Лидо, а затем пошел вниз, спать.
        К этому времени темные, бесшумные гондолы, обычно сотнями снующие по водному простору, уже скрылись. Не слышно было больше звуков музыки на каналах, и Венеция, в другое время такая оживленная, теперь, казалось, заснула мертвым сном.


        Глава VIII

        Рыбак везет семью - жену с ребенком.
        Покинув свой зеленый островок.
        А рядом - землепашец. Близ него -
        Простая деревенская девчушка.
        Впервые убежавшая из дома;
        Монахини, монахи - на пароме
        Столпились все.


    Роджерс, «Италия»
        Никогда еще массивные купола, великолепные дворцы и сверкающие каналы Венеции не были залиты столь ярким солнцем, как в день, наступивший после этой ночи. Солнце едва показалось над низким берегом Лидо, а на площади Святого Марка уже раздались звуки рогов и труб. Долгим эхом прокатился в ответ пушечный выстрел из дальнего Арсенала. Тысяча быстрых гондол заскользила из каналов во всех направлениях, через порт, Джудекку и различные внешние каналы, а морская дорога от Фузины и близлежащих островов была усеяна в это время бесчисленным множеством лодок, спешащих к городу.
        Горожане в праздничных одеждах стали спозаранку выходить на улицы и площади. Мосты запестрели яркими платьями простолюдинок. Еще до полудня все улицы, ведущие к большой площади, опять, как и вчера, заполнили веселые людские потоки, и к тому времени, когда на колокольне древнего собора умолк торжественный праздничный перезвон, на площади Святого Марка снова бурлила пестрая толпа. Но сегодня мало кто надел маски, глаза светились радостью, и люди с удовольствием поглядывали друг на друга открытым и ласковым взглядом. Одним словом, в день своего любимого торжества Венеция и ее народ были веселы и беззаботны. Знамена покоренных наций полоскались на верху триумфальных мачт, на всех колокольнях были вывешены изображения крылатого льва, и все дворцы были щедро расцвечены шелковыми драпировками, свисающими с балконов и окон.
        Над всей этой оживленной и яркой картиной стоял неумолчный гул голосов стотысячной толпы. Иногда, прерывая этот гул, взметались вверх голоса труб и звучал приглушенный хор разных инструментов. Там, у подножия мачт, на которых развевались знамена покоренных Кандии, Крита и Мореи, примостились импровизаторы, которые на самом деле служили секретными агентами Тайного Совета, и живо рассказывали простым и ясным языком о былых победах республики, в то время как здесь, среди жадно внимающей толпы, бродячие певцы восхваляли славу и справедливость государства Святого Марка. Каждый удачный намек на те события, которыми гордилась нация, сопровождался возгласами одобрения, и крики «браво», громкие и часто повторяемые, были наградой агентам полиции всякий раз, когда они особенно искусно играли на иллюзиях и тщеславии своих слушателей.
        Тем временем сотни гондол, богато разукрашенных резьбой и позолотой, начали группироваться в порту, доставляя сюда самых прекрасных и грациозных венецианок. Корабли уже освободили проход, и гондолам открылся широкий путь из гавани у набережной Пьяцетты к дальним отмелям, сдерживающим воды Адриатики. Возле этого водного пути быстро собиралось множество различных по форме и убранству лодок, в которых находились любопытные.
        Сутолока все увеличивалась, по мере того как солнце поднималось к зениту. Обширные равнины Падовано, казалось, отдали все свое население непрерывно растущей веселой людской толпе. Появилось несколько робких и нерешительных масок: это были монахи, которые тоже хотели немного развлечься и тайком урвать несколько приятных минут, внеся хоть какое-то разнообразие в свою скучную отшельническую жизнь. Вот появились богатые морские экипажи послов иностранных государств, аккредитованных в Венеции, и наконец раздались звуки фанфар, и под приветственные крики из арсенального канала выплыл «Буцентавр» и стремительно пошел к сваей стоянке у пристани Святого Марка.
        Все эти необходимые приготовления заняли несколько часов. Но вот алебардщики и другие стражи, охраняющие главу республики, стали расчищать дорогу в толпе. А затем гармоничные звуки сотен музыкальных инструментов возвестили о выходе дожа.
        Мы не будем затягивать свое повествование описанием помпезности, с какой роскошествующая и богатейшая аристократия, всегда державшаяся в стороне от тех, кем она управляла, выставляла теперь, по случаю народного празднества, напоказ все свое великолепие. Из-под галереи дворца вышла длинная вереница сенаторов, одетых в свои официальные костюмы и окруженных слугами в ливреях, и спустилась по Лестнице Гигантов в мрачный двор. Оттуда все в стройном порядке вышли на Пьяцетту и заняли свои места на крытой палубе всем известного судна. Каждому патрицию было отведено свое особое место, и не успели еще последние участники шествия покинуть набережную, как длинный и внушительный ряд суровых законодателей уже восседал на баркасе строго по старшинству. Посланники, высшие сановники государства и тот старец, на долю которого выпала честь олицетворять собой в ту пору высшую власть в стране, еще оставались на берегу, с привычной неторопливостью ожидая того момента, когда им надлежит ступить на палубу корабля.
        Как раз в это мгновение старый рыбак со смуглым лицом, с босыми ногами и открытой грудью прорвался сквозь стражу и упал на колени перед дожем на камни набережной.
        - Справедливости, великий государь!  - вскричал этот храбрец.  - Справедливости и милосердия! Выслушай человека, который пролил кровь за республику Святого Марка; эти шрамы достаточное тому доказательство!
        - Справедливость и милосердие жевсегда идут рука об руку,  - спокойно ответил тот, на чьей голове фасовался «рогатый чепец» дожа, и жестом приказал страже оставить просителя в покое.
        - Великий государь, я взываю к вашему милосердию.
        - Кто ты и чем занимаешься?
        - Я рыбак с лагун. Зовут меня Антонио, и я прошу свободы для славного мальчика - моей единственной опоры в жизни,  - которого государственная полиция силой оторвала от меня.
        - Так не должно быть! Насилие несвойственно справедливости. Но, может быть, юноша нарушил закон и наказан за сваи преступления?
        - Его вина, светлейший и справедливейший синьор, лишь в том, что он молод, здоров, силен и ловок в шорском деле. Его забрали в галерный флот, не спросив его согласия и не предупредив, а я остался в одиночестве на старости лет.
        Выражение жалости, которое появилось было на светлом лице дожа, сразу сменилось недоверием, его взгляд, прежде смягченный состраданием, стал холоден. Дож сделал знак страже и с достоинством поклонился иностранным посланникам, внимательным и любопытным свидетелям этого разговора, жестом приказав двигаться дальше.
        - Уберите этого человека,  - сказал офицер, повинуясь взгляду своего повелителя.  - Нельзя задерживать церемонию из-за такой вздорной просьбы.
        Антонио не оказал никакого сопротивления и, уступая напору окружающих, покорно отступил и затерялся в толпе.
        Через несколько минут этот короткий эпизод был забыт, и все опять были поглощены более интересными событиями.
        Как только дож и его свита заняли свои места, прославленный адмирал стал к рулевому колесу, и огромный роскошный корабль с позолоченными галереями, заполненными знатью, плавно и величественно отчалил от надежной. Тотчас вновь заликовали фанфары и раздался новый взрыв восторга среди зрителей. Толпа бросилась к воде, и, когда «Буцентавр» достиг середины гавани, канал почернел от гондол, устремившихся следом за ним. Весь этот шумный и веселый кортеж помчался вперед. Иногда какая-нибудь гондола, словно молния, мелькала перед носом флагмана, а другие, будто мелкая рыбешка, теснились как можно ближе к громадному судну, насколько позволял размах его тяжелых весел. По мере того как с каждым новым усилием матросов корабль все дальше уходил от земли, он, казалось, каким-то таинственным образом удлинялся, живой хвост позади него все рос и рос. И это видимое единство корабля и гондол не нарушилось до тех пор, пока «Буцентавр» не миновал остров, давно прославившийся своим монастырем благочестивых армян. Здесь движение замедлилось, чтобы множество гондол могло еще приблизиться, и вся процессия, слившись опять
воедино, остановилась у места высадки, то есть у берегов Лидо.
        Венчание дожа с Адриатикой, как называлась эта старинная церемония, уже много раз было описано, и потому нет необходимости вновь описывать его здесь. Нас интересуют больше события личного и частного характера, чем события общественные, и потому мы пропустим все, что не имеет непосредственного отношения к нашему повествованию.
        Когда «Буцентавр» остановился, вокруг его кормы было расчищено пространство, и на богато убранном мостике, устроенном так, что его было видно далеко вокруг, появился дож. В поднятой руке он держал кольцо, сверкающее драгоценными камнями; затем, произнеся слова обручения, он бросил кольцо на лоно своей символической невесты. Раздались возгласы, снова затрубили фанфары, и все дамы замахали платками, приветствуя счастливый союз.
        В эту самую минуту, когда шум еще больше усилился от грохота бортовых орудий крейсеров, стоящих на каналах, и от стрельбы пушек в Арсенале, под галереей «Буцентавра» проскользнула лодка. Руки, управлявшие ею, были искусны и еще сильны, хотя волосы того, кто держал весло, уже поредели и побелели от старости. Он бросил умоляющий взгляд на счастливые лица людей, украшавших собою галерею принца, и быстро опустил голову. С лодки упал маленький рыбацкий буй, и она ускользнула прочь так быстро, что среди всеобщего оживления и шума никто не обратил на нее внимания.
        Вскоре праздничная процессия повернула к городу, под оглушительные крики толпы, приветствовавшей счастливое завершение церемонии, которой история и благословение римского папы придали особую святость, еще более усугубляемую суеверием. Правда, нашлись бы среди венецианцев и такие, кто относился к знаменитому венчанию дожа с Адриатикой без всякого восторга и умиления, да и некоторые посланники северных морских держав, которым случилось быть свидетелями этой церемонии, едва скрывали улыбку, обмениваясь многозначительными взглядами. И все же обычай продолжал существовать, ибо воображаемое величие страны, если оно долго и упорно внушается ее гражданам, так влияет на людей, что ни растущая слабость республики Святого Марка, ни всем известное превосходство других стран в Адриатике, которую республика все еще считает своей собственностью, не могли подвергнуть эту претенциозность тому осмеянию, какого она заслуживает. История показала всему миру, что Венеция упорно продолжала культивировать этот обман целые столетия, хотя и благоразумие и скромность подсказывали, что его пора прекратить. Но в описываемый
нами период охмелевшее от честолюбия государство только начинало, пожалуй, ощущать симптомы своего очевидного увядания, но полностью еще не сознавало, что уже быстро катится вниз. Так общества, как и отдельные личности, приближаясь к своему закату, не замечают признаков упадка, пока их не застигнет врасплох та судьба, что сокрушает мощные империи подобно судьбе, сокрушающей слабого человека.
        «Буцентавр» не вернулся прямо в гавань, чтобы оставить на берегу свой почетный и важный груз. Яркая, праздничная галера бросила якорь в центре порта, напротив широкого устья Большого канала. Целое утро специальные люди только и занимались тем, что заставляли все тяжелые суда, которые обычно стояли сотнями в этой главной артерии города, отойти в сторону и освободить место. Теперь же глашатаи призывали горожан посмотреть гонки, которыми оканчивались официальные торжественные церемонии дня.
        Венеция благодаря своеобразному расположению и огромному количеству профессиональных гребцов издавна славилась этими развлечениями на воде. Целые семейства были известны и прославлены в ее преданиях за искусство гребли, как в Риме были известны и прославлены семейства за подвиги, гораздо менее полезные и более варварские. Для гонок выбирали обычно гребцов самых энергичных и опытных; затем участники молились своим святым покровителям, а публика старалась вдохновить их песнями, рассказывающими о подвигах их предков, после чего начинались гонки, сопровождавшиеся азартными криками толпы,  - она изо всех сил помогала гребцам, пробуждая в них честолюбие и жажду победы.
        Как только «Буцентавр» занял свое место, появилось тридцать или сорок гондольеров, одетых в праздничные наряды и окруженных взволнованными друзьями и родными. Будущие соперники должны были поддержать былую репутацию и славу своих имен, и все громко предостерегали их от позора поражения. Мужчины приветствовали их одобрительными возгласами, а слабая половина рода человеческого поощряла улыбками и слезами. Гондольерам напомнили об ожидавшей их награде, укрепили молитвой святым о помощи, а затем под крики и добрые пожелания толпы отпустили разыскивать предназначенные им места у кормы галеры дожа.
        Как уже упоминалось на этих страницах, Венеция разделена на две почти равные части каналом, гораздо более широким, чем обычные водные дороги города. Эта главная артерия за свои размеры и за особую значимость для города получила название «Большой канал». Течение его так же неровно и капризно, как и его русло, в него очень часто заходят самые большие суда из залива, и потому он служит, по существу, вторым портом, а так как он очень широк, то на всем протяжении через него перекинут только один мост - знаменитый Риальто.
        На этом канале и происходили гонки, ибо он очень удобен своей длиной и шириной, да к тому же по берегам его расположены многие дворцы важных сенаторов, что тоже представляло удобство для наблюдения за состязанием.
        Гребцам запрещали делать какие-либо усилия, когда они плыли в другой конец этого длинного канала, откуда должны были начаться гонки. Взгляд их скользил по роскошным драпировкам, которые и до сих пор вывешиваются в Италии из каждого окна во время празднеств, останавливаясь на богато одетых женщинах, блиставших особым очарованием, свойственным только знаменитым венецианским красавицам, и теснившихся сейчас на балконах. Те из гребцов, кто были гондольерами в частном услужении, проплывая мимо дворцов своих хозяев, поднимались во весь рост и раскланивались в знак благодарности за поддержку; остальные же старались обрести поддержку симпатизирующей им толпы.
        Наконец все было готово к гонкам, и соперники заняли свои места. Их гондолы были много больше обычных, и в каждой помещалось по три гребца в центре, а четвертый, стоя на маленьком мостике на корме, управлял рулевым веслом и в то же время помогал движению лодки. На носу, на тонких, невысоких шестах развевались флаги, составленные из фамильных цветов некоторых благородных семейств республики, или простые девизы, подсказанные фантазией тех, кому принадлежали лодки. Было сделано несколько витиеватых взмахов веслами, как это делают искусные фехтовальщики, прежде чем начать наносить и парировать удары; затем, резко развернув свои гондолы, словно гарцуя на обузданных скакунах, все, как только раздался выстрел, мгновенно устремились вперед. Старт сопровождался дружным криком зрителей, прокатившимся вдоль всего канала; все головы нетерпеливо поворачивались, следя за гонщиками, несущимися от одного балкона к другому, и наконец это нетерпеливое движение сообщилось и тому «важному грузу», под тяжестью которого изнемогал «Буцентавр».
        На протяжении нескольких минут ни один из гребцов не выделился среди остальных. Все гондолы скользили по волнам так же свободно и легко, как проносится над озером, едва касаясь воды, легкокрылая ласточка, и ни одна десяти гондол, казалось, не добилась преимущества. Но была ли причиной ловкость того, кто правил, или выносливость тех, кто греб, а может быть, и какие-то отличные от других свойства самой лодки, но, так или иначе, группа маленьких суденышек, которые вначале шли, как сбившаяся стая птиц, взлетевшая в испуге, начала растягиваться, и вскоре лодки образовали длинную волнистую линию в середине канала. Весь этот караван промчался под мостом такой плотной массой, что трудно еще было п ^р^едугадать, какая из лодок окажется победительницей, и самая волнующая борьба развернулась уже перед взорами важнейших лиц города.
        Здесь обнаружились те особые достоинства, которые в подобных случаях решают успех. Слабейшие начали отставать, караван удлинился; надежды и опасения возросли, и те, что были впереди, уже являли собой волнующее зрелище успеха, а те, что остались позади, продолжали бороться без надежды на успех, являя собой еще более благородное зрелище. Постепенно расстояние между лодками увеличивалось, хотя расстояние между ними и финишем быстро уменьшалось, пока, наконец, три лодки не вырвались вперед и, мелькнув точно стрелы, примчались под корму «Буцентавра» почти рядом.
        Приз взят, победители награждены, и пушечные выстрелы возвестили начало всеобщего ликования. Музыка ответила на грохот орудий и на звон колоколов, и все, даже разочарованные, приветствовали победителей, ибо таково обычное и часто опасное свойство нашего характера.
        Шум утих, и герольд громко возвестил начало нового состязания. Только что окончившиеся гонки можно было назвать национальными гонками, потому что в них, по старинным правилам, могли участвовать только известные и уже признанные гондольеры Венеции. Награда присуждалась государством, и все это состязание носило как бы официальный и политический характер. Теперь же было объявлено, что начинаются новые гонки и что в них могут принять участие все желающие, независимо от их происхождения и от рода их занятий. Золотое весло на золотой цепи будет вручено как подарок самого дожа тому, кто покажет самую большую ловкость и силу и предстоящей борьбе; точно такой же приз, но из серебра должен быть отдан тому, кто придет вторым; третьим призом была игрушечная лодка, сделанная из менее драгоценного металла. Гондолы, участвовавшие в этом состязании, были обычными легкими экипажами каналов, и так как этим гонкам предстояло показать особое искусство гребли города ста островов, то в каждую гондолу допускался только один гребец, на которого падали все обязанности управления, когда он поведет свое легкое суденышко.
        Гребцы, принимавшие участие в первом состязании, могли участвовать и во втором, и всем желающим было предложено подойти под корму «Буцентавра» и объявить о своем желании не позднее определенного времени.
        Гондолы скользили по волнам свободно и легко.


        Условия этого состязания были объявлены заранее, и перерыв между гонками не затянулся надолго.
        Первым, кто подошел к «Буцентавру» из толпы лодок, окружавших свободное пространство, оставленное для состязающихся, был гондольер, хорошо известный своим умением владеть веслом и своими песнями на каналах.
        - Как тебя зовут и кому ты вручаешь свою судьбу?  - спросил герольд - распорядитель этой гонки.
        - Все зовут меня Бартоломео, живу я между Пьяцеттой и Лидо, и, как верный венецианец, я вверяюсь святому Теодору.
        - У тебя хороший покровитель. Занимай свое место и жди.
        Счастливый гондольер коснулся веслом воды, и легкая лодка его, словно лебедь, внезапно скользнувший в сторону, вылетела на середину свободного пространства.
        - А ты кто такой?  - спросил распорядитель следующего.
        - Энрико, гондольер из Фузины. Пришел вот потягаться с хвастунишками с каналов.
        - Чьему покровительству ты вверяешься?
        - Святому Антонию Падуанскому.
        - Тебе понадобится его помощь, хотя мы и одобряем твою смелость. Иди и займи свое место… А кто ты?  - обратился он к третьему, когда гондольер из Фузины с той же грациозной легкостью, что и Бартоломео, отвел свою гондолу в сторону.
        - Я из Калабрии, и зовут меня Джино. Я гондольер на частной службе.
        - И кто же твой господин?
        - Прославленный и высокочтимый дон Камилло Монфорте, герцог и владелец поместья святой Агаты в Неаполе и по праву сенатор Венеции.
        - Можно было бы предположить, что ты из Падуи, дружище, если судить по твоим знаниям законов! Вверяешься ли ты тому, кому служишь?
        Ответ Джино произвел замешательство среди сенаторов, и перепуганному гондольеру показалось, что он уже ощутил на себе неодобрительные взгляды. Он оглядывался вокруг в поисках того, чьей знатностью он похвалялся, словно ища у него поддержки.
        - Ну что, назовешь ты имя того, кто поможет тебе в этом великом испытании сил?  - повторил герольд.
        - Мой господин,  - выдавил из себя испуганный Джино,  - святой Януарий и святой Марк.
        - У тебя хорошая защита. Если бы тебе не помогли два последних, на первого ты всегда можешь рассчитывать.
        - Твой господин носит славное имя, и мы рады приветствовать его на наших состязаниях,  - заметил дож, слегка наклонив голову в сторону молодого калабрийского вельможи, лодка которого стояла неподалеку от правительственной гондолы и который с видом глубокого интереса наблюдал за этой сценой. В ответ на это тактичное вмешательство дожа дон Камилло низко поклонился, и церемония продолжалась.
        - Займи свое место, Джино из Калабрии, и желаю тебе успеха,  - сказал распорядитель, а затем, повернувшись к следующему, с удивлением спросил: - А ты зачем здесь?
        - Я хочу испытать скорость моей гондолы.
        - Ты стар и не годишься для такого состязания; побереги свои силы для повседневной работы. Только безрассудное честолюбие могло заставить тебя пойти на такой бесполезный риск.
        Новый кандидат пригнал под корму «Буцентавра» обычную рыбацкую гондолу, неплохой формы и достаточно легкую, но она носила на себе следы его постоянного труда. Рыбак покорно выслушал замечание и хотел было повернуть свою лодку назад, хотя глаза его стали печальными, но дож подал ему знак остановиться.
        Расспросите его, как и других,  - сказал дож.
        Как твое имя?  - неохотно спросил распорядитель, который, как все подчиненные, гораздо ревнивее относился к своей почетной обязанности, чем люди, стоящие выше его.
        - Меня зовут Антонио, я рыбак с лагун.
        - Ты стар!
        - Синьор, никто не знает этого лучше меня. Шестьдесят раз наступало лето с тех пор, как я впервые закинул сеть или поставил мережу в море.
        - Ты одет не так, как приличествует участнику гонок, предстающему перед дожем Венеции.
        - На мне все лучшее, что у меня есть. Большую честь присутствующим не мог бы оказать никто.
        - Твои руки и ноги не прикрыты… твоя грудь обнажена… твои мускулы слабы. Напрасно ты прерываешь развлечение знатных своим легкомысленным поступком. Ступай!
        Опять Антонио хотел было скрыться от десяти тысяч глаз, разглядывавших его, но спокойный голос дожа снова пришел ему на помощь.
        - Состязания открыты для всех,  - сказал он.  - И все же я советую бедному и старому человеку прислушаться к разумным словам. Дайте ему серебра - может быть, нужда толкает его на такой безнадежный поступок.
        - Ты слышишь, тебе предлагают милостыню; уступи место тем, кто сильнее тебя и больше подходят для состязаний.
        - Я повинуюсь, потому что это доля каждого, кто родился и вырос в бедности. Говорили, что гонки открыты для всех, и я прошу прощения у благородных господ - я не хотел их оскорбить.
        - Справедливость одна для всех,  - поспешно вмешался дож.  - Если он желает остаться, это его право. Святой Марк гордится тем, что весы его правосудия держит беспристрастная рука.
        Гул одобрения сопровождал, эти лицемерные слова, так как провозглашение справедливости со стороны власть имущих всегда находит отклик в душах людей, хотя слова эти далеко не всегда соответствуют делам.
        - Ты слышал, его высочество, чье слово - рупор великого государства, разрешил тебе остаться, хотя тебе лучше было бы удалиться.
        - Ну, тогда я посмотрю, есть ли еще силы в этих руках,  - ответил Антонио, бросая печальный, но и не лишенный тайной гордости взгляд на свою изношенную, жалкую одежду.  - Конечно, мускулы мои ослабли в битвах с нехристями, но я надеюсь, они мне еще послужат сегодня верой и правдой.
        - Кому ты вверяешь свою судьбу?
        - Благословению святого Антония Чудотворца.
        - Займи свое место. Ха! А вот кто-то не хочет быть узнанным! Кто же ты, скрывающий свое лицо?
        - Зови меня маской.
        - Судя по твоим крепким ногам и рукам, тебе нет необходимости прятать свое лицо. Угодно ли будет вашему высочеству допустить маску к состязанию?
        - Конечно. В Венеции маска священна. Слава нашим прекрасным и мудрым законам, разрешающим каждому, кто желает пребывать наедине со своими мыслями и избежать любопытных взглядов, спрятать свое лицо и бродить по нашим улицам и каналам, чувствуя себя в такой же безопасности, как если бы он находился у себя дома. Таковы великие привилегии свободы, и такова она для всех граждан щедрого, великодушного и свободного государства!
        Тысячи голов склонились в знак одобрения, и из уст в уста покатилась молва о том, что какой-то молодой и знатный господин хочет попытать счастья в гонках в угоду своей красавице.
        - Такова справедливость!  - громко воскликнул герольд; восторг, распиравший ему грудь, очевидно, пересилил в нем почтение.  - Счастлив тот, кто родился в Венеции, завидна судьба народа, в советах которого председательствуют мудрость и милосердие подобно прекрасным и добрым сестрам! Кому же ты себя вверяешь?
        - Своей собственной руке.
        - Ах, вот как? Это не благочестиво! Такой самонадеянный человек не может принять участие в этих почетных гонках.
        Торопливое восклицание герольда взволновало зрителей, вызвав внезапное возбуждение в толпе.
        - Для республики все ее дети равны!  - заключил дож.  - Мы гордимся этим, и упаси нас благословенный святой Марк произносить что-либо похожее на хвастовство. Но поистине мы не можем не похвалить себя за то, что не делаем разницы между нашими подданными, живущими на островах или на побережье Далмации, между Падуей и Кандией, Корфу и землей Святого Георгия. И все же никому не дозволено отказываться от помощи святых.
        - Назови своего покровителя или уступи место другим,  - сказал исполнительный герольд.
        Незнакомец помедлил минуту, словно раздумывая, а затем ответил:
        - Святой Иоанн Пустынник.
        - Ты назвал всеми почитаемого свитого!
        - Я назвал того, кто, может быть, сжалится надо мной в этой жизни-пустыне.
        - Тебе, конечно, лучше знать самого себя, но уважаемые патриции, прекрасные дамы и наш добрый народ ожидают следующего участника. Займи свое место.
        Пока герольд опрашивал еще троих или четверых желающих участвовать в гонках - все они были гондольерами на частной службе,  - среди зрителей не умолкал рокот, доказывавший, какой большой интерес вызвали ответы и внешность двух последних соперников. Тем временем молодые господа, которые поддерживали последних из опрашиваемых гондольеров, начали пробираться среди скопища лодок, чтобы пожелать успеха своим слугам и выказать те надежды и доверие, какие были в обычаях тех времен.
        Наконец объявили, что список участников гонок заполнен, и гондолы отправились, как и прежде, к месту старта, освободив пространство под кормой «Буцентавра». Сцена, последовавшая за этим, происходила на глазах у всех тех важных людей, которые взяли на себя заботу о частных интересах людей так же, как и об общественных нуждах Венеции.
        Здесь присутствовало много дам высокого происхождения; масок на них не было, и они оживленно глядели по сторонам, сидя в своих гондолах в обществе элегантных кавалеров. Но кое-где, однако, черные сверкающие глаза смотрели сквозь отверстия в шелковых масках, скрывающих лица красавиц слишком юных, чтобы показываться на таком веселом празднестве. Одна гондола привлекала особое внимание; в ней находилась женщина, изящество и красота которой не оставляли сомнений, хотя она и была одета подчеркнуто просто. Лодка, слуги и дамы - их там было две - отличались той изысканно строгой простотой, что свидетельствует о высоком происхождении и тонком вкусе гораздо больше, чем грубая мишура роскоши. Монах-кармелит, чье лицо было скрыто капюшоном, подтверждал своим присутствием высокое положение дам и, казалось, подчеркивал его, почтительно и серьезно охраняя своих спутниц. Сотни гондол приближались к этой лодке, и те, кто находился в них, после многих безуспешных попыток разглядеть под масками лица ее обитательниц шепотом расспрашивали друг друга об имени и происхождении юной красавицы, а затем гондолы скользили
прочь. Но вот красочное суденышко, великолепно снаряженное, с гребцами, одетыми в роскошные ливреи, вошло в небольшой круг, состоящий из любопытных, теснившихся вокруг лодки. Мужчина, сидевший в гондоле, поднялся - в этот день никто не приехал сюда в гондолах с мрачными балдахинами - и стоя приветствовал женщин в масках с непринужденностью человека, умеющего держать себя в любом обществе, и вместе с тем с глубокой почтительностью.
        - В этой гонке принимает участие мой гондольер,  - сказал он учтиво,  - в силу и ловкость которого я очень верю. До сих пор я тщетно искал даму такой красоты и добродетели, чьей улыбке я мог бы посвятить его успех. Теперь я ее нашел.
        - У вас очень проницательный взгляд, синьор, если вам удалось разглядеть под маской то, что вы искали,  - ответила одна из дам, а сопровождавший их монах вежливо поклонился, ибо слова мужчины ничем не отличались от обычных в подобных случаях комплиментов.
        - Увидеть можно не только глазами, сударыня, и восхищаться не только разумом. Прячьте свое лицо сколько угодно, я все равно твердо знаю, что передо мной самое красивое лицо, самое доброе сердце и самая чистая душа Венеции!
        - Это смелая догадка, синьор,  - ответила та, что была, очевидно, старшей из двух, бросая взгляд на свою спутницу, словно пытаясь уловить впечатление, какое произвела на нее эта галантная речь.
        - Венеция известна красотой своих женщин, а солнце Италии согревает многие благородные сердца.
        - Следовало бы так восхвалять самого создателя, а не его создание,  - прошептал монах.
        - Но ведь возможно восхищаться и тем и другим, падре. Надеюсь, что таков удел той, которая имеет счастье следовать советам такого добродетельного и мудрого наставника, как вы. Вам вверяю я судьбу своего успеха, каков бы он ни был,  - снова обратился кавалер к даме в маске.  - Я с радостью вверил бы вам и нечто более серьезное, если бы мне это разрешили.
        Говоря это, он подал молчаливой красавице букет прекрасных душистых цветов; среди них были те, которые поэты и обычай считают символом любви и верности. Девушка колебалась, не зная, принять ли этот дар,  - такой поступок выходил за рамки учтивости, приличной ее положению и возрасту, хотя в подобных случаях и допускались некоторые вольности. Со скромностью девушки неискушенной она невольно смутилась при таком открытом проявлении чувств.
        - Прими цветы, дитя мое,  - ласково прошептала ее спутница.  - Кавалер предлагает их только из учтивости.
        - Время покажет,  - с живостью ответил дон Камилло (так как это был именно он).  - До свиданья, синьорина, мы уже встречались с вами на воде, но тогда вы не были так сдержанны, как сегодня.
        Он поклонился, дал знак гондольеру, и лодка его вскоре затерялась в массе других лодок. Но, прежде чем он отплыл, маска молчаливой красавицы слегка приподнялась, словно девушке было душно, и неаполитанец был вознагражден за свою любезность, мельком увидев вспыхнувшее лицо Виолетты.
        - У твоего опекуна недовольный вид,  - поспешно шепнула донна Флоринда.  - Удивляюсь, как могли нас узнать!
        - Я бы больше удивилась, если бы этого не произошло. Я могла бы узнать благородного неаполитанца среди миллиона людей! Ты забыла, чем я ему обязана!
        Донна Флоринда не ответила, но мысленно произнесла горячую молитву, прося святых, чтобы эта услуга не повредила будущему счастью той, кому она была оказана. Украдкой она обменялась тревожным взглядом с кармелитом, но ни один из них не произнес ни слова, и в лодке воцарилось долгое молчание.
        Пушечный выстрел и оживление, которое опять началось, на канале, неподалеку от места состязаний, вывело их из задумчивости, а громкий звук трубы напомнил им о причине, по которой они очутились здесь, среди веселой, смеющейся толпы, окружавшей их. Но, прежде чем продолжить наше повествование, необходимо вернуться немного назад.


        Глава IX

        Ты свеж и бодр, и ты сюда явился.
        Опережая время.


    Шекспир, «Троил и Крессида»


        Мы уже видели, как гондолы, допущенные к гонкам, были отбуксированы к месту старта, чтобы гондольеры могли начать состязание со свежими силами. Даже бедный, плохо одетый рыбак не был забыт, и его лодку вместе с другими привязали к большой барже-буксиру, нарочно для этого предназначенной. Но все же, когда он продвигался по каналу мимо заполненных людьми балконов, мимо скрипевших под тяжестью людей судов, которые вытянулись по обеим сторонам канала, отовсюду раздавался презрительный смех - он всегда тем громче и сильнее, чем несчастнее его жертва.
        Старик не был глух к насмешкам и замечаниям по своему адресу; он так глубоко сознавал свое падение, что не в силах был оставаться равнодушным к такому откровенному презрению. Антонио с грустью оглядывался вокруг, стараясь отыскать в глазах зрителей хоть крупицу сочувствия, которого так жаждала его израненная душа, но даже люди его класса и его ремесла не скупились на насмешки; и, хотя из всех участников гонок он был, возможно, единственным, чьи побуждения оправдывали жажду победы, тем не менее он один оказался объектом всеобщего смеха. Причину этой отвратительной черты человеческого характера мы можем найти не только в Венеции и ее устоях,  - ведь давно известно, что никто не бывает так высокомерен, как униженные, и что трусость и наглость часто уживаются в одной натуре.
        Движение лодок случайно свело гонщика в маске со старым рыбаком.
        - Нельзя сказать, что ты пользуешься особой любовью публики,  - заметил первый, когда новый град насмешек обрушился на покорную голову старика.  - Ты даже не подумал о своем платье: а ведь Венеция - город роскоши, и тот, кто хочет заслужить аплодисменты, должен стремиться скрыть свою бедность.
        - Я знаю их! Я знаю их!  - ответил рыбак.  - Гордость лишает их разума, и они дурно думают о тех, кто не может разделить их тщеславие. Но, однако, неизвестный друг, я не стыжусь показывать свое лицо, хоть я и стар, и лицо мое покрыто морщинами и обветренно, словно камни на берегу моря.
        - Есть причины, тебе неведомые, которые заставляют меня носить маску. Но если лицо мое скрыто, то ты по моим рукам и ногам можешь судить, что у меня достаточно силы, чтобы рассчитывать на успех. А ты, видно, недостаточно подумал, прежде чем подвергать себя такому унижению. После твоего поражения люди не станут более ласковы к тебе.
        - К старости мои мускулы, конечно, потеряли упругость, синьор Маска, но зато они давно привыкли к тяжелой работе. А что касается позора, если только позорно быть бедняком, то мне не впервые его терпеть. На меня свалилось слишком большое горе, и эта гонка может облегчить мне его. Конечно, мне неприятно слышать эти насмешки, и я не стану притворяться, что отношусь к ним как к легкому дуновению ветра на лагунах. Нет, человек всегда остается человеком, даже если он очень беден. Но пусть себе смеются: святой Антоний даст мне силы вынести все это.
        - Ты отважный человек, рыбак, и я бы с радостью просил своего святого покровителя даровать силу твоим рукам, если бы только мне самому не нужна была эта победа. Остался бы ты доволен вторым призом, если бы я сумел как-нибудь помочь тебе? Я думаю, что металл третьего тебе не по вкусу, как, впрочем, и мне самому.
        - Нет, мне не нужно ни золота, ни серебра.
        - Неужели почетное участие в подобной борьбе пробудило тщеславие даже в таком человеке, как ты?
        Старик пристально посмотрел на собеседника и, покачав головой, промолчал. Новый взрыв хохота заставил его повернуться лицом к насмешникам, и он увидел, что плывет мимо своих товарищей, рыбаков с лагун; они, казалось, чувствовали себя даже оскорбленными таким поступком старика, его неоправданными притязаниями.
        - Ну и ну, старый Антонио!  - крикнул самый смелый из них.  - Тебе, как видно, мало того, что ты зарабатываешь сетью, тебе захотелось золотое весло на шею?
        - Он скоро будет заседать в сенате!  - закричал второй.
        - Он мечтает о «рогатом чепце» на свою лысую голову!  - выкрикнул третий.  - Скоро мы увидим «храброго адмирала Антонио» на борту «Буцентавра» рядом со знатнейшими людьми республики!
        Все эти остроты сопровождались хриплым хохотом. Даже дамы, украсившие собой балконы, не остались безучастны к этим насмешкам: уж слишком разителен был контраст между торжественной пышностью празднества и столь необычным претендентом на победу. Воля старика слабела, но, казалось, какие-то внутренние силы заставляют его упорствовать. Рыбак не умел скрывать свои чувства и притворяться, и его спутник видел, как меняется выражение его лица. И, когда они наконец приблизились к месту старта, молодой человек снова заговорил со стариком.
        - Еще не поздно уйти,  - сказал он.  - Неужели тебе хочется стать посмешищем для товарищей и тем омрачить последние годы своей жизни?
        - Святой Антоний даже рыб заставил внимать своим проповедям, сотворив великое чудо, и я не струшу теперь, когда мне нужнее всего решительность.
        Человек в маске набожно перекрестился и, оставив всякую надежду убедить старика в тщетности его попытки, всецело отдался мыслям о предстоящем состязании.
        Каналы Венеции очень узки и изобилуют крутыми поворотами, поэтому конструкция гондол и манера гребли очень своеобразны и требуют некоторых пояснений. Читатель уже, вероятно, понял, что гондола - длинная, узкая и легкая лодка, приспособленная к условиям города и отличная от лодок всего остального мира. Ширина каналов между домами так мала, что нельзя даже пользоваться двумя веслами одновременно, как в обычной лодке. Необходимость то и дело сворачивать в сторону, чтобы уступать дорогу другим гондолам, множество поворотов и мостов заставляют гребца все время смотреть только вперед и, конечно, стоять на ногах. В центре каждой гондолы, когда она полностью оснащена, расположен балдахин, или навес, и поэтому тот, кто управляет лодкой, должен находиться на возвышении, чтобы видеть поверх навеса все, что делается впереди. Таковы причины, по которым венецианская гондола управляется одним веслом, а гондольер при этом стоит на корме на маленькой, довольно низкой полукруглой скамейке. Гондольер не гребет веслом, как это принято повсюду, а как бы отталкивается от воды. Этот способ гребли, когда гребец стоит на
корме и тело его от усилия наклоняется вперед, а не назад, как на обычных лодках, можно часто видеть во всех портах Средиземного моря. Однако лодки, совершенно такой же, как гондола, не встретишь нигде, кроме Венеции. Стоячая поза гондольера требует, чтобы уключина, на которую опирается весло, находилась на определенной высоте; для этого у борта гондолы имеется особое устройство нужной высоты, сделанное из гнутого дерева, в котором есть две или три уключины, расположенные одна над другой, чтобы лодкой мог управлять гондольер любого роста и можно было в случае надобности увеличить или уменьшить шаг весла. Приходится очень часто перебрасывать весло с одной уключины на другую и так же часто менять направление, поэтому весло движется в своем гнезде совершенно свободно; нужна большая ловкость, чтобы удержать его на месте, и нужно уметь точно рассчитывать силу и скорость движения, чтобы, преодолев сопротивление воды, продвинуть лодку в нужном направлении. Поэтому можно сказать, что искусство гондольера одно из самых тонких в гребном деле, так как, помимо физической силы, он должен обладать необходимой
ловкостью.
        Большой канал Венеции со всеми извивами имеет протяженность более лиги [15 - Лига - старая мера длины. Морская лига - 5,56 километра, сухопутная - 4,83 километра.],поэтому расстояние для предстоящих гонок было сокращено почти вдвое и местом старта назначили мост Риальто. К этому месту собрались все гондолы, управляемые теми, кто должен был разместить их. Зрители, которые прежде растянулись вдоль всего канала, теперь столпились между мостом и «Буцентавром», и вся узкая лента пути походила на аллею, окаймленную человеческими головами. Эта яркая, словно ожившая дорога являла собой внушительное зрелище, и сердца всех гонщиков забились сильнее, так как надежда, гордость и предвкушение победы овладели ими в эти минуты.
        - Джино из Калабрии!  - крикнул церемониймейстер, который размещал гондолы.  - Твое место справа. Занимай его, и да поможет тебе святой Януарий!
        Слуга дона Камилло взялся за весло, и лодка изящно скользнула к указанному месту.
        - Ты пойдешь следующим, Энрико из Фузины. Молись хорошенько своему падуанскому покровителю и соберись с силами, так как никто еще никогда не увозил приз из Венеции.
        Затем он выкрикнул по порядку тех, чьи имена мы не упоминали, и разместил их бок о бок на середине канала.
        - Вот твое место, синьор,  - продолжал он, склонив голову перед неизвестным гондольером, видимо убежденный в том, что под маской скрывается кто-нибудь из молодых патрициев, потакающий капризу какой-нибудь взбалмошной красавицы.  - Случай отвел тебе крайнее место слева.
        - Ты забыл позвать рыбака,  - заметил человек в маске, ведя свою гондолу на место.
        - Этот упрямый и сумасбродный старик все же хочет показать свое честолюбие и свои лохмотья лучшему обществу Венеции?
        - Я могу стать и сзади,  - робко сказал Антонио.  - Возможно, кто-либо из гондольеров не захочет стоять рядом с бедным рыбаком, а несколько лишних ударов веслом не имеют значения в такой долгой гонке.
        - Тебе бы следовало довести свою скромность до тактичности и остаться.
        - Если вы разрешите, синьор, мне бы хотелось посмотреть, что может святой Антоний сделать для старого рыбака, который неустанно молится ему утром и вечером целых шестьдесят лет.
        - Это твое право, и, если тебе так нравится, становись позади всех. Ты все равно на этом месте и останешься. Теперь, славные гондольеры, вспомните правила гонки и обратитесь с последней молитвой к вашим святым покровителям. Нельзя пересекать дорогу друг другу; нельзя прибегать к каким-либо уловкам - надейтесь на свои весла и на проворство своих рук; тот, кто выдвинется из строя без причины, будет возвращен обратно, если только он не будет идти первым, а если кто-нибудь нарушит правила или как-либо иначе оскорбит патрициев, тот будет задержан и наказан. Итак, ждите сигнала!
        Распорядитель, который сидел в хорошо оснащенной лодке, отплыл назад и разослал гонцов расчистить путь участникам состязания. Едва были сделаны эти приготовления, как с ближайшей крыши раздался сигнал, его повторили на колокольне, а потом загрохотал пушечный выстрел в Арсенале. Глубокий сдержанный гул прокатился по толпе зрителей, сменившись тут же напряженным ожиданием.
        Каждый гондольер немного отклонил нос своей лодки в сторону левого берега, точно так же, как жокей у стартового столба, сдерживая пыл своего скакуна или отвлекая его внимание, чуть затягивает на сторону его голову. Но после первого широкого и размашистого взмаха весла лодки выровнялись и дружно двинулись вперед.
        В течение нескольких минут разницы в скорости не было заметно, и невозможно было определить, кто победит, а кто потерпит поражение. Все десять лодок, составлявших переднюю линию, скользили по воде с одинаковой резвостью, нос к носу, словно какое-то таинственное притяжение удерживало их одну подле другой, в то время как убогая, хоть и такая же легкая лодка рыбака упорно держалась на своем месте позади всех.
        Вскоре лодки набрали скорость. Взмахи весел стали точнее и равномернее, и гребцы вкладывали в них все свое умение. Линия начала колебаться, и вот она уже изогнулась: блестящий нос одной из гондол выдвинулся вперед и сломал ее. Энрико из Фузины рванулся вперед и, воспользовавшись успехом, постепенно выбрался на середину канала, избежав таким образом изгибов берега и водоворотов. Этот маневр, который моряк назвал бы «лечь на курс», имел и то преимущество, что, вспенивая воду позади себя, гондольер слегка затруднял ход другим лодкам, идущим за ним. Следом шел сильный и опытный Бартоломео с Лидо, как обычно называли его товарищи. Он шел вплотную к гондоле Энрико и меньше всего страдал от волн, поднимаемых гондолой соперника. Гондольер дона Камилло также скоро вырвался из общей группы и быстро двигался вперед, еще правее и немного сзади Бартоломео. За ним на середину канала и довольно близко от лидирующего гребца шли все остальные, то и дело меняясь местами, принуждая друг друга уступать дорогу и всячески увеличивая трудности борьбы. Много левее и так близко от дворцов, как только позволяло свободное
движение весла, плыл гондольер в маске, чье продвижение, казалось, сдерживала какая-то неведомая сила: он отстал от безымянных своих соперников на несколько лодок, но, несмотря на это, спокойно работал веслом, с достаточной ловкостью управляя гондолой. Его таинственный вид пробудил расположение толпы, и теперь по каналу прокатился слух, что молодой кавалер неудачно выбрал лодку. Другие смотрели на дело серьезнее и осуждали его за риск подвергнуться унижению, ибо он участвовал в состязаниях с людьми, чей ежедневный труд укрепил их мышцы и чья постоянная практика давала им возможность Лучше предвидеть все случайности гонки. Но, когда взоры всех устремлялись на одинокую лодку рыбака, идущую позади всех, восхищение толпы снова сменялось насмешками.
        Антонио скинул с головы шапку, с которой обычно не расставался, и поредевшие, растрепанные волосы его развевались теперь над впалыми висками, оставляя лицо открытым. Не раз глаза рыбака обращались с упреком к людям, мимо которых проплывала его гондола, словно их безжалостные шутки причиняли ему острую боль, оскорбляя его чувства, хоть и притупленные бедностью и тяжелым трудом, но отнюдь не утраченные. Однако с приближением финиша, по мере того как гонщики следовали мимо величественных дворцов, один взрыв смеха сменялся другим, за колкостью следовала еще более жестокая колкость. И вовсе не владельцы этих роскошных дворцов, а их слуги, сами постоянно унижаемые господами, нагло дали волю давно сдерживаемой злости, обрушив потоки ругательств на голову первого же человека, который не в силах был сопротивляться им.
        Антонио мужественно, если и не очень спокойно переносил эти насмешки и не отвечал на них до тех пор, пока снова не достиг того места, где расположились его товарищи с лагун. Тут весло дрогнуло в его руках и глаза запали от обиды. Насмешки и ругательства усилились, когда люди почувствовали его слабость, и уже наступило мгновение, когда старик, казалось, готов был отступить и выйти из состязания. Но, проведя рукой по лбу, словно стараясь снять пелену, вдруг застлавшую ему глаза, он продолжал усердно работать веслом и, к счастью, быстро миновал то место, где решимость его подвергалась особенно тяжкому испытанию. С этой минуты насмешки над рыбаком стали затихать, а когда вдалеке показался «Бу-центавр», они почти совсем прекратились - интерес к исходу гонки поглотил все остальные чувства.
        Энрико все еще был впереди, но знатоки искусства гондольеров уже заметили признаки усталости во взмахах его весла. Гребец с Лидо настигал его, калабриец тоже почти поравнялся с ними обоими. И в эту минуту гондольер в маске вдруг проявил силу и ловкость, каких никто не ожидал, ибо полагали, что он принадлежит к привилегированному классу. Тело его сильнее налегло на весло, и он отставил назад стройную и сильную ногу, на которой напряглись такие мускулы, что зрители невольно с восхищением зааплодировали. Результаты этого напряжения сил не замедлили сказаться. Гондола неизвестного скользнула мимо остальных, вышла на середину канала и каким-то необъяснимым образом оказалась четвертой в гонках. Едва смолкли крики толпы, вознаградившие его усилия, как сввершенно неожиданный поворот событий привел зрителей в новый восторг.
        Положившись только на свои силы и почти уже не слыша презрительного смеха, способного уничтожить и более сильных людей, Антонио приблизился к группе безымянных своих соперников. Среди этих гондольеров, не играющих роли в нашем повествовании, были и такие, кого хорошо знали на каналах, и Венеция гордилась их ловкостью и силой. То ли сами гондольеры затрудняли себе продвижение отчаянной борьбой, то ли его обособленность пришла ему на помощь, но, как бы то ни было, презираемый всеми рыбак, которого видели несколько левее и сзади всех остальных, вдруг поравнялся с ними и, судя по энергичным взмахам весла и быстроте хода, готов был их обогнать. Ожидания эти оправдались. Среди воцарившегося глубокого молчания зрителей Антонио обошел их всех и занял уже пятое место в борьбе.
        С этого момента остальные гондольеры, сбившиеся в кучу, больше не интересовали публику. Взоры всех были прикованы к идущим впереди, где с каждым ударом весла разгоралась борьба и где ход соревнования принимал неожиданный и острый характер. Гондольер с Фузины, казалось, удвоил свои усилия, но лодка его не ускоряла хода. Гондола Бартоломео промчалась мимо него, за ним устремились Джино и Маска. Толпа молчала, затаив дыхание от восторга. Но, когда и лодка Антонио вылетела вперед, по толпе пронесся гул одобрения, показывавший неожиданную смену ее непостоянного настроения. Энрико был вне себя от разочарования и позора. Он старался, он вкладывал все силы в каждый удар весла, и наконец, совершенно обезумев от отчаяния, он с рыданиями бросился на дно гондолы и стал рвать на себе волосы. Его примеру последовали и другие гондольеры, правда проявив при этом больше благоразумия, они просто отъехали в сторону, к лодкам, которые толпились вдоль берегов канала, и затерялись среди них.
        После того как большинство гондольеров сдались без борьбы, всем стало ясно, какая яростная схватка предстоит тем, кто идет впереди. Но человек редко сочувствует неудачникам, особенно когда он охвачен азартом, и потерпевшие неудачу были тут же всеми забыты. Теперь имя Бартоломео, подхваченное тысячами уст, словно парило в воздухе, а его приверженцы с Пьяцетты и Лидо подбадривали его громкими криками, требуя, чтобы он победил во что бы то ни стало. Стойкий гребец старался оправдать их надежды: дворец за дворцом оставались позади, а ни одна лодка не могла его догнать. Как и его предшественник, Бартоломео удвоил свою энергию, но это его не спасло, и разочарованная Венеция увидела, как одну из самых блистательных ее гонок повел иноземец. Не успел Бартоломео оглянуться, как Джино и Маска, а за ними и презираемый толпой Антонио уже проскользнули вперед, оставив вдруг на последнем месте того, кто долгое время шел впереди всех. Однако Бартоломео не сдался и продолжал борьбу с присутствием духа, достойным похвалы.
        Когда состязание приняло этот неожиданный и совершенно новый оборот, между ушедшими вперед гондолами и финишем оставалось еще значительное расстояние. Джино шел впереди и по всем признакам собирался сохранить это преимущество. Толпа, ошеломленная его успехом, забыла о том, что он калабриец, и подбадривала его криками, а многочисленные слуги герцога радостно выкрикивали его имя. Но и он не сумел удержаться впереди. Гондольер в маске вдруг впервые за все время повел лодку в полную силу. Весло как будто ожило и покорилось мощной руке того, чья сила, казалось, все возрастала по его воле, а движения тела стали стремительно быстрыми, как у гончей собаки. Послушная гондола легко повиновалась ему и вскоре под крики, пронесшиеся от Пьяцетты до Риальто, вырвалась вперед.
        Если успех воодушевляет, придает силу и бодрость духа, то поражение неизменно вызывает ужасающий упадок моральных и физических сил. Слуга дона Камилло не был исключением из этого правила, и когда гондольер в маске обогнал его, то и лодка Антонио, словно приводимая в движение ударами того же весла, тоже промчалась мимо него. Расстояние между двумя передними гондолами все сокращалось, и наступила минута, когда все затаив дыхание ждали, что рыбак, несмотря на свой возраст и простую лодку, обойдет своего скрытого под маской соперника.
        Но этого не случилось. Тот, кто был в маске, словно забыв об усталости, казалось, играючи проделывал свою тяжелую работу - так легок был взмах его весла, таким уверенным был удар и так сильны руки, управлявшие лодкой. Впрочем, Антонио оказался достойным ему противником. Если у него было и меньше грации в движениях, чем у опытного гондольера с каналов, то мускулы его трудились так же неустанно. И они не подвели старика, который боролся с неослабевающей силой, порожденной беспрерывным шестидесятилетним трудом, и, хотя его все еще атлетическое тело было предельно напряжено, никаких признаков усталости в нем тоже не было заметно.
        Прошло несколько секунд, и обе ведущие гондолы удалились на расстояние нескольких лодок от остальных. Черный нос рыбацкой гондолы висел над кормой более нарядного суденышка противника, но сделать большего старик не мог. Порт открылся перед ними. С одинаковой, неизменной скоростью они проскользнули мимо собора, дворца, баржи и фелукки. Гондольер в маске оглянулся, словно желая убедиться в своем преимуществе, а затем, снова склонившись над послушным веслом, сказал негромко, но так, чтобы голос его был услышан рыбаком, который ни на дюйм не отставал от него.
        - Ты меня обманул, рыбак!  - сказал он.  - Ты гораздо сильнее, чем я предполагал.
        - Если в руках у меня сила, то в сердце моем печаль,  - последовал ответ.
        - Неужели ты так высоко ценишь золотую безделушку? Будь доволен, если придешь и вторым.
        Ты меня обманул, рыбак!  - сказал гондольер в маске,  - Ты гораздо сильнее, чем я предполагал.


        - Я должен прийти только первым, иначе зачем же я потратил на старости лет столько сил!
        Этот короткий диалог был произнесен быстро и с твердостью, что говорило о великой силе обоих гребцов, так как немногие бы смогли произнести хоть слово в момент такого огромного напряжения. Гондольер в маске промолчал, но его воля к победе, казалось, ослабела. Всего двадцать ударов его могучего лопатообразного весла - и цель была бы достигнута: но мускулы его рук как будто утратили силу, а ноги, только что крепкие и упругие, расслабились и потеряли необходимую твердость для упора. Гондола старого Антонио проскользнула вперед.
        - Вложи всю душу в весло,  - прошептал гондольер в маске,  - а не то быть тебе битым!
        Рыбак собрал все свои силы для последнего рывка и обогнал лодку противника на целых шесть футов. Второй удар весла качнул лодку, и вода взбурлила перед ее носом, как водоворот на стремнине. Затем гондола Антонио пронеслась между двумя баржами, служившими створом, и маленькие флажки, отмечавшие линию финиша, упали в воду. В ту же секунду в створ скользнула сверкающая лодка Маски, промчавшись перед судьями так молниеносно, что они на мгновение даже усомнились, на чью же долю выпал успех. Джино отстал от этих двоих совсем немного, а за ним четвертым, и последним, пришел и Бартоломео. Это была самая блестящая гонка, какую когда-либо видели на каналах Венеции.
        Люди затаили дыхание от волнения, когда упали флажки. Трудно было с уверенностью сказать, кто же истинный победитель, потому что гребцы прошли почти рядом. Но вот зазвучали трубы, призывая к вниманию, и герольд возвестил:
        - Антонио, рыбак с лагун, под покровительством святого Антония Чудотворца, получает золотую награду, в то время как гонщик, скрывающий лицо под маской и который вверился попечению святого Иоанна Пустынника, награждается серебряным призом, и, наконец, третья награда выпала на долю Джино из Калабрии, слуге высокородного дона Камилло Монфорте, герцога святой Агаты и владельца многих поместий в Неаполе.
        Во время этого официального сообщения стояла мертвая тишина. Затем прокатился всеобщий крик взволнованной толпы, приветствовавшей Антонио, словно он был какой-нибудь победоносный полководец. Его успех совершенно вытеснил недавнее презрение к нему людей. Рыбаки с лагун, которые только что поносили своего состарившегося товарища, приветствовали его теперь с восторгом, свидетельствовавшим о том, как легко переходят люди от унижения к гордости и что успех восхваляют тем неистовее, чем меньше его ожидали,  - всегда так было и будет. Десять тысяч голосов слились воедино, прославляя искусство и победу Антонио: молодые и старые, красивые, веселые, знатные, те, кто выиграли пари, и те, кто сто проиграли,  - все стремились хоть одним глазом взглянуть на скромного старика, который так нежданно завоевал симпатию и расположение толпы.
        Антонио смиренно переживал это торжество. Когда его лодка достигла цели, он остановил ее и, ничем не проявив усталости, продолжал стоять, хотя из его широкой и загорелой груди вырывалось тяжелое и прерывистое дыхание - силы старика были на исходе. Он улыбнулся, когда приветственные возгласы коснулись его слуха: похвала всегда приятна, даже человеку по натуре скромному; и все же он оказался охваченным чувством более глубоким, чем гордость. Глаза его, потускневшие с годами, сейчас засветились надеждой. Лицо его исказилось, и тяжелая горючая слеза скатилась по морщинистой щеке. После этого он вздохнул свободнее.
        Гребец в маске, как и его счастливый соперник, тоже не выказывал признаков усталости, которая обычно появляется после чрезмерного напряжения мускулов. Колени его не дрожали, руки все так же крепко сжимали весло, и он тоже продолжал стоять совершенно неподвижно, словно воплощение мужественной красоты. А Джино и Бартоломео, как только достигли цели, свалились на дно своих лодок; эти знаменитые гондольеры были так измучены, что прошло несколько минут, прежде чем они перевели дыхание и обрели способность говорить. Как раз во время этой паузы толпа выражала симпатию победителю особенно продолжительными и громкими криками. Но едва смолк шум, как герольд приказал Антонио с лагун, гондольеру в маске, вверившемуся покровительству святого Иоанна Пустынника, и Джино из Калабрии явиться пред очи дожа, чтобы он мог сам вручить назначенные призы за победу в состязании.


        Глава X

        Не медлить мы должны с уплатой долга,
        Но сразу же воздать вам за любовь.


    Шекспир, «Макбет»


        Когда все три гондолы приблизились к «Буцентавру», рыбак остановился позади двух остальных, словно сомневаясь в своем праве предстать перед сенатом. Однако ему знаком приказали подняться на палубу, а двум другим победителям следовать за ним.
        Высшая знать, одетая в свои парадные платья, образовала длинную и внушительную живую изгородь от сходней до кормы, где расположился номинальный владыка еще более номинальной республики, окруженный важными и величественными сановниками.
        - Подойди,  - мягко сказал дож, видя, что старик в лохмотьях не решается приблизиться к нему.  - Ты победил, рыбак, и в твои руки я должен передать приз.
        Антонио преклонил колена и низко склонил голову, прежде чем повиноваться. Затем, набравшись мужества, он подошел поближе к дожу и остановился перед ним с виноватым и смущенным видом, ожидая дальнейших повелений. Дождавшись, когда улеглось легкое движение вокруг, вызванное любопытством, и воцарилась полная тишина, престарелый правитель заговорил:
        - Наша прославленная республика гордится тем, что не ущемляет ничьих прав: люди низшего класса получают заслуженные награды так же, как и патриции. Святой Марк держит весы справедливости беспристрастной рукой, и почетная награда простому рыбаку, заслужившему ее в этих гонках, будет вручена ему с той же готовностью, как если бы он был самым близким ко двору человеком. Патриции и простые граждане Венеции, учитесь высоко ценить ваши прекрасные и справедливые законы, ибо отеческая забота правительства о своем народе больше всего проявляется именно в таких законах, тогда как в более важных случаях правительству приходится поступать в соответствии с мнением всего мира.
        Дож произнес эти вступительные слова твердым голосом, как человек, уверенный в одобрении своих слушателей, и он не ошибся. Едва он умолк, как восторженный шепот пронесся среди собравшихся, подхваченный тысячами людей, которые стояли далеко и не могли услышать дожа и понять смысл его слов. Сенаторы склонили головы в подтверждение справедливости того, что высказал их правитель, а последний, дождавшись этих знаков одобрения, продолжал:
        - Мой долг, Антонио,  - и долг этот доставляет мне удовольствие - надеть тебе на шею эту золотую цепь. Весло, которое к ней прикреплено,  - символ твоего искусства, и твои товарищи, видя его, всегда будут вспоминать о доброте и справедливости республики и о твоей заслуге. Прими награду, решительный старец! Годы оголили твои виски и избороздили морщинами щеки, но не отняли у тебя силы и мужества.
        - Ваше высочество!  - воскликнул Антонио, отступая на шаг, вместо того чтобы склониться перед дожем, который хотел было надеть цепь ему на шею.  - Мне не подобает носить этот знак величия и удачи. Блеск золота только выставил бы напоказ мою нищету, а драгоценность, подаренная мне столь высоким лицом, выглядела бы просто нелепо на моей обнаженной груди.
        Этот неожиданный отказ вызвал всеобщее удивление и замешательство.
        - Разве не ради этой награды ты принял участие в состязании, рыбак? Впрочем, ты прав, золотое украшение и в самом деле не очень-то подходит к твоему положению и к твоим повседневным нуждам. Надень его сейчас, чтобы все смогли убедиться в справедливости и мудрости наших решений, а потом, когда праздник окончится, принеси его к моему казначею, и он даст тебе взамен вознаграждение, которое, конечно, больше тебе пригодится. А сейчас - таков обычай, и ему нужно следовать.
        - Ваша светлость! Вы правы, я старался изо всех сил не без надежды на вознаграждение. Но не золото и желание покрасоваться среди товарищей с этой сверкающей драгоценностью на груди заставили меня переносить презрение гондольеров и немилость патрициев.
        - Ты ошибаешься, честный рыбак, если думаешь, что мы с неудовольствием встретили твое понятное стремление. Мы любим смотреть на благородное соперничество среди наших людей, и мы всячески стараемся поощрять тот дух отваги, который приносит честь государству ^к^богатство нашим берегам.
        - Я не смею возражать своему повелителю,  - ответил рыбак.  - Но тот позор и тот стыд, какие я испытал, заставляют меня думать, что знатные люди получили бы больше удовольствия, если бы счастливец, завоевавший приз, был моложе и благороднее меня.
        - Ты не должен так думать. А теперь преклони колена, чтобы я смог надеть тебе на шею приз. Когда зайдет солнце, ты найдешь в моем дворце того, кто освободит тебя от этого украшения за справедливое вознаграждение.
        - Ваша светлость!  - сказал Антонио, умоляюще глядя на дожа, который уже поднял руки с цепью и теперь снова удивленно остановился.  - Я стар и не избалован судьбой. Того, что я зарабатываю в лагунах с помощью святого Антония, мне хватает, но в вашей власти осчастливить старика в последние дни его жизни, и тогда ваше имя не забудется во многих молитвах, произносимых от всей души. Верните мне моего ребенка и простите назойливость убитого горем отца!
        - Уж не тот ли это старик, что докучал нам просьбой относительно юноши, призванного на службу государству?  - воскликнул дож, и на лице его появилось привычное выражение бесстрастности, так часто скрывавшей его истинные чувства.
        - Он самый,  - сухо ответил голос, в котором Антонио узнал голос синьора Градениго.
        - Только снисхождение к твоему невежеству, рыбак, подавляет во мне гнев. Получай свою цепь и уходи.
        Антонио не опустил глаз. Он почтительно преклонил колена и, скрестив руки на груди, сказал:
        - Страдание придало мне смелости, великий принц! Слова мои идут от тоски в сердце, а не от распущенности языка, и я умоляю вашу светлость выслушать меня.
        - Говори, но покороче, так как ты задерживаешь празднество.
        - Великий дож! Богатство и нищета - вот причина, которая сделала такими непохожими наши судьбы, а знание и невежество усугубили эту разницу. У меня грубая речь, и она совсем не подходит к этому славному обществу. Но, синьор, бог дал рыбаку те же чувства и ту же любовь к своим детям, что и принцу. Если бы я полагался только на свои скудные знания, я был бы сейчас нем, но я нахожу в себе мужество говорить с лучшим и благороднейшим человеком Венеции о моем ребенке.
        Мой повелитель!  - сказал Антонио.  - Соблаговолите выслушать, и вы все поймете.

        - Ты не можешь обвинять сенат в несправедливости, старик, и не можешь сказать ничего против всем известной беспристрастности законов!
        - Мой повелитель! Соблаговолите выслушать, и вы все поймете. Я, как вы сами видите, человек бедный, живу тяжелым трудом, и близок уже тот час, когда меня призовут к престолу благолепного святого Антония из Римини, и я предстану перед престолом еще более высоким, чем этот. Я не настолько тщеславен, чтобы думать, что мое скромное имя можно найти среди имен тех патрициев, что служили республике в ее войнах,  - этой чести могут быть удостоены только благородные, знатные и счастливые; но если то немногое, что я сделал для своей страны, и не занесено на страницы Золотой книги, то оно написано здесь,  - и, говоря это, Антонио показал на шрамы, которыми было изуродовано его полуобнаженное тело.  - Вот знаки, оставленные турками, и сейчас я предъявляю их как ходатайство о снисходительности сената.
        - Ты говоришь туманно. Чего ты хочешь?
        - Справедливости, великий государь. Они отрубили единственную сильную ветвь умирающего дерева, отрезали от увядающего стебля самый крепкий отросток; они подвергли единственного товарища моих трудов и радостей - дитя, которому следовало бы закрыть мне глаза, когда богу будет угодно призвать меня к себе; дитя неопытное и не искушенное в вопросах чести и добродетели, совсем еще мальчика,  - они подвергли его всем греховным искушениям, отослав в опасную компанию матросов на галерах.
        - И только? Я думал, твоя гондола отслужила свой век или тебе запрещают ловить рыбу в лагунах!
        - «И только»…  - повторил Антонио, скорбно оглядываясь вокруг.  - Дож Венеции, это свыше того, что может вынести измученный старик, осиротевший и одинокий.
        - Подойди, возьми свою цепь с веслом и уходи к товарищам. Радуйся своей победе, на которую ты, по правде говоря, не мог рассчитывать, и предоставь государственные дела тем, кто мудрее тебя и более способен заниматься ими.
        Рыбак, привыкший за свою долгую жизнь почтительно относиться к сильным мира сего, покорно поднялся, но не подошел принять предложенную награду.
        - Склони голову, рыбак, чтобы его светлость мог надеть тебе на шею приз,  - приказал один из сенаторов.
        - Мне не нужно ни золота, ни весла, кроме того, с помощью которого я отправляюсь в лагуны по утрам и возвращаюсь на каналы ночью. Отдайте мне моего ребенка или не давайте ничего.
        - Уберите его прочь!  - послышались голоса.  - Он смутьян! Пусть покинет галеру!
        Антонио подхватили и с позором столкнули в гондолу. Этот непредвиденный случай, прервавший церемонию, заставил нахмуриться многих, ибо венецианские аристократы сразу учуяли здесь крамольное политическое недовольство, хотя кастовое высокомерие и заставило их воздержаться от каких бы то ни было иных проявлений своего гнева.
        - Пусть подойдет следующий победитель,  - продолжал дож с самообладанием, воспитанным привычкой лицемерить.
        Не известный никому гребец, благодаря тайной услуге которого Антонио добился победы, приблизился, все еще не снимая маски.
        - Ты выиграл второй приз,  - сказал дож,  - хотя по справедливости должен был бы получить и первый, ибо нельзя безнаказанно отвергать наши милости. Стань на колени, чтобы я мог вручить тебе награду.
        - Простите меня, ваша светлость!  - сказал гондольер в маске, почтительно кланяясь, но отступив на шаг от предлагаемого приза.  - Если вам угодно наградить меня за успех в гонках, то и я осмелился бы просить вас об иной милости.
        - Это неслыханно - отказываться от награды, вручаемой самим дожем Венеции!
        - Мне бы не хотелось настаивать, чтобы не показаться непочтительным к высокому собранию. Я прошу немногого, и стоить это будет гораздо меньше, чем награда, которую предлагает мне республика.
        - Чего же ты просишь?
        - На коленях, исполненный глубочайшего уважения к главе государства, я прошу вас услышать мольбы старого рыбака и вернуть ему внука, ибо служба на галерах развратит мальчика и сделает Антонио несчастным на старости лет.
        - Это уже становится назойливым! Кто ты и зачем, скрывшись под маской, пришел просить о том, в чем уже отказано?
        - Ваша светлость, я второй победитель в гонках.
        - Ты что, изволишь шутить? Маска священна до тех пор, пока не нарушает спокойствия Венеции, а тут, кажется, нужно как следует разобраться… Сними маску, я хочу увидеть твое лицо.
        - Я слышал, что в Венеции тот, кто разговаривает вежливо и ничем не нарушает закона, может, если пожелает, оставаться в маске, и его не спрашивают ни об имени, ни о роде его занятий.
        - Совершенно верно, если только человек не оскорбляет республику. Но твое единодушие с рыбаком подозрительно. Я приказываю тебе снять маску.
        Неизвестный, прочтя на лицах окружающих необходимость повиноваться, медленно снял маску и открыл бледное лицо и горящие глаза Якопо. Невольно все, кто стоял рядом, отпрянули назад, оставив правителя Венеции лицом к лицу с этим наводящим ужас человеком посреди широкого круга удивленных и преисполненных любопытства слушателей.
        - Я тебя не знаю!  - воскликнул дож, пристально вглядываясь в стоящего перед ним человека и не скрывая изумления, подтверждавшего искренность его слов.  - Видно, причина, заставившая тебя надеть маску, более веская, чем причина твоего отказа от награды.
        Синьор Градениго приблизился к главе республики и что-то прошептал ему на ухо. Дож выслушал его, бросил быстрый взгляд, в котором любопытство смешивалось с отвращением, на бледное лицо браво и знаком приказал ему удалиться, в то время как круг придворных инстинктивно сомкнулся вокруг дожа, словно готовясь защитить его.
        - Этим делом мы займемся на досуге,  - сказал дож.  - Пусть празднество продолжается!
        Якопо низко поклонился и пошел прочь. Когда он шел по палубе «Буцентавра», сенаторы поспешно расступались перед ним, словно он был зачумленным, хотя, судя по выражению их лиц, делали они это со смешанным чувством. Браво, которого сторонились, но все же терпели, спустился в свою гондолу, и звуки трубы оповестили народ о том, что церемония продолжается.
        - Пусть гондольер дона Камилло Монфорте выйдет вперед!  - выкликнул герольд, повинуясь жесту своего начальника.
        - Ваше высочество, я здесь,  - ответил растерянный и перепуганный Джино.
        - Ты калабриец?
        - Да, ваше высочество.
        - Но ты, видно, давно уже на наших каналах, иначе ты не смог бы обогнать наших лучших гребцов… Ты служишь знатному хозяину?
        - Да, ваше высочество.
        - Я думаю, герцог святой Агаты доволен тем, что у него такой честный и преданный слуга?
        - Очень доволен, ваше высочество.
        - Преклони колена и получи награду за свою ловкость и решительность.
        Джино, не в пример своим предшественникам, охотно опустился на колени и принял приз с низким и покорным поклоном. Но в эту минуту внимание зрителей было отвлечено от короткой и простой церемонии громким криком, который раздался неподалеку от «Буцентавра». Все бросились к бортам галеры и об удачливом гондольере забыли.
        По направлению к Лидо единым фронтом двигалась сотня лодок, и на воде не видно было ничего, кроме красных шапочек рыбаков. Среди них четко выделялась непокрытая голова старого Антонио, чью лодку влекли за собой остальные, без всякой помощи с его стороны. Управляли движением этой небольшой флотилии тридцать или сорок сильных гребцов трех или четырех больших гондол, идущих впереди.
        Причина этой необычной процессии была очевидна. Жители лагун с тем непостоянством, с каким невежественные люди меняют свои симпатии, внезапно испытали резкий поворот в своих чувствах к старому товарищу. Того, кого они всего час назад высмеивали как тщеславного и нелепого претендента на приз и на чью голову так щедро сыпали грубые проклятья, теперь превозносили торжественными криками.
        Гондольеры каналов были с презрением осмеяны, и Даже ушей надменной знати не пощадила эта ликующая толпа, издеваясь над их изнеженными слугами. Короче говоря, как это часто бывает и как вообще свойственно человеческой натуре, заслуга одного из них стала вдруг неотделима от их общей славы и торжества.
        Если бы торжество рыбаков ограничилось таким естественным проявлением чувства солидарности, это не очень оскорбило бы бдительную и ревностную власть, охраняющую покой республики. Но к крикам торжества и одобрения примешались и выкрики недовольства. Слышались даже серьезные угрозы по адресу тех, кто отказался вернуть внука Антонио; на палубе «Буцентавра» шепотом передавалось из уст в уста, что группа бунтовщиков, вообразив, что их победа на гонках - выдающееся событие, отважилась угрожать, что будет силой добиваться того, что они так дерзко называют справедливостью.
        Этот взрыв народных чувств был встречен зловещим и тягостным молчанием членов сената. Человек, непривычный к размышлению о таких вещах или не умудренный жизнью, мог бы подумать, что на мрачных лицах сановников отразились смятение и страх и что такое знамение времени было мало благоприятно для поддержания власти, которая полагается больше на силу законов, чем на свое моральное превосходство. Но, с другой стороны, тот, кто в состоянии правильно оценить силу политической власти, опирающейся на установленные ею порядки, мог бы сразу видеть, что одних лишь выражений чувств, какие бы они ни были громкие и бурные, еще недостаточно, чтобы ее сломить.
        Рыбакам позволили беспрепятственно продолжать свой путь, хотя то там, то здесь появлялась гондола, пробирающаяся к Лидо, в которой находились агенты тайной полиции, чей долг - предупреждать об опасности власть имущих. Среди этих лодок была и лодка виноторговца - с Анниной и большим запасом вина на борту; он отошел от Пьяцетты, делая вид, что хочет воспользоваться веселым и буйным настроением своих обычных клиентов. Между тем праздник продолжался и небольшая заминка в церемонии была, казалось, забыта всеми; но страшная и тайная сила, управлявшая судьбами людей в этой необыкновенной республике, ничего и никогда не забывала.
        В новом состязании участвовали гребцы, гораздо слабее предыдущих, и, пожалуй, не стоит задерживать внимание читателя их описанием.
        Хотя важные обитатели «Буцентавра», казалось, с интересом наблюдали за тем, что происходило перед их глазами, на самом деле они прислушивались к каждому звуку, доносившемуся к ним с далекого Лидо. И не раз можно было заметить, как сам дож поглядывал в ту сторону, выдавая этим тревогу, царившую в его душе.
        И все же праздник продолжался как обычно. Победители торжествовали, толпа аплодировала, и сенат, казалось, тоже участвовал в развлечениях народа, которым он правил с уверенностью, напоминавшей страшную и таинственную поступь рока.


        Глава XI

        Кто здесь купец, а кто еврей?


    Шекспир, «Венецианский купец»


        В таком оживленном городе, как Венеция, мало кто стал бы проводить вечер подобного дня в тоскливом уединении. Пестрая, суетливая толпа вновь заполнила огромную площадь Святого Марка, и сцены, уже описанные в первых главах нашего повествования, теперь вновь повторялись, с той лишь разницей, что их участники с еще большим, если только это возможно, самозабвением предавались мимолетным радостям. Паяцы и шуты вновь показывали свое искусство, выкрики торговцев фруктами и прочими лакомствами смешались со звуками флейты, гитары и арфы, а в укромных местах, как и прежде, встречались бездельники и дельцы, бездумные и расчетливые, заговорщики и агенты полиции.
        Было уже за полночь, когда гондола, своим плавным движением напоминавшая лебедя, легко проскользнув между стоявшими в порту кораблями, коснулась носом набережной там, где канал Святого Марка соединяется с заливом.
        - Приветствую тебя, Антонио,  - сказал человек, приблизившийся к одинокому гребцу, когда тот закрепил лодку у берега, как все гондольеры воткнув в щель между камнями железный клин, которым кончается канат, привязанный к носу лодки.  - Приветствую тебя, Антонио, хоть ты и запоздал.
        - Я начинаю узнавать твой голос, даже когда лицо твое скрыто маской,  - ответил рыбак.  - Друг, удачей нынешнего дня я обязан твоей доброте, и, хотя то, о чем я мечтал и молился, не свершилось, моя благодарность не станет от этого меньше. Как видно, и ты хлебнул немало горя, иначе едва ли стал бы заботиться о старом и презираемом человеке в минуту, когда ликующие крики толпы уже звучали в твоих ушах и молодая кровь кипела гордостью и торжеством победы.
        - Тебе дано красиво говорить, рыбак. Верно, дни моей юности прошли не в играх и пустых забавах, свойственных этому возрасту, жизнь не была для меня праздником, но сейчас не об этом… Сенату не угодно уменьшить команду галеры, и тебе придется подумать о какой-нибудь иной награде. Я принес цепь и золотое весло - надеюсь, они будут благосклонно приняты тобой.
        Антонио был поражен, поддавшись естественному любопытству, он на минуту жадно впился глазами в награду, затем, вздрогнув, отпрянул, нахмурился и тоном человека, принявшего бесповоротное решение, произнес:
        - Нет, я всегда буду думать, что эта безделка отлита из крови моего внука. Оставь ее у себя. Тебе ее вручили, и она твоя по праву; раз они отказались выполнить мою мольбу, награда должна принадлежать только тому, кто честно ее заработал.
        - Рыбак, ты совсем забыл разницу наших лет и силу молодости! Я думаю, присуждая подобные награды, судьям следовало бы об этом помнить, и тогда они признали бы, что ты превзошел всех нас. Клянусь святым Теодором, я провел детство с веслом в руке, но никогда прежде не встречал в Венеции человека, который мог заставить меня так стремительно гнать мою гондолу! Ты касаешься воды легко, словно девушка, перебирающая струны арфы, однако с силой, подобной могучей волне, что обрушивается на Лидо!
        - Я помню время, Якопо, когда твоя молодая рука изнемогла бы в подобном состязании. Это было еще до рождения моего старшего сына, который потом погиб в битве с турками, оставив мне своего дорогого мальчика грудным ребенком… Ты ни разу не видел моего сына, добрый Якопо?
        - Нет, старик, не пришлось. Но, если он походил на тебя, стоит оплакивать его гибель. Клянусь Дианой, с моей стороны было бы глупо хвастать ничтожным превосходством, какое дает мне молодость!
        - Какая-то внутренняя сила гнала и меня и лодку все вперед, но что проку? Твоя доброта и последние усилия старика, изнуренного нуждой и лишениями,  - все вдребезги разбилось о каменные сердца аристократов.
        - Не говори так, Антонио. Милостивые святые могут внять нашим молитвам как раз тогда, когда мы меньше всего этого ожидаем. Пойдем, ведь меня послали за тобой.
        Рыбак с удивлением взглянул на нового знакомого, после чего, задержавшись на несколько секунд, чтобы позаботиться, как обычно, о своей лодке, с радостью выразил готовность следовать за Якопо. Место, где они стояли, было расположено в стороне от проезжей части набережной, и, хотя луна светила ярко, присутствие здесь двух человек в неприметных одеждах едва ли привлекло бы чье-нибудь внимание; и все же, казалось, браво не был спокоен. Он подождал, пока Антонио вышел из гондолы, и затем, расправив плащ, перекинутый через руку, без разрешения набросил его на плечи рыбака. Потом достал шапку, точь-в-точь как его собственная, и надел ее на седую голову Антонио, что довершило преображение внешности старика.
        - Маска тебе не нужна,  - сказал Якопо, внимательно оглядев фигуру рыбака.  - В этом наряде, Антонио, тебя никто не узнает.
        - А есть ли нужда в том, что ты сделал, Якопо? Я благодарен тебе за добрые намерения, за то великое благодеяние, какое ты хотел мне оказать и не смог лишь из-за жестокосердия вельмож и богачей. Но все-таки я должен сказать, что ни разу еще маска не скрывала моего лица; ибо зачем человеку, который встает вместе с солнцем, чтобы приняться за свой тяжкий труд, и обязан тем немногим, что у него есть, милости святого Антония, зачем ему разгуливать подобно кавалеру, собирающемуся похитить доброе имя девушки, или ночному разбойнику?
        - Тебе известны нравы Венеции, и для дела, которое нам предстоит, не вредно принять некоторые предосторожности.
        - Ты забываешь, что твои намерения все еще неведомы мне. Скажу еще раз, и скажу от всей души и с благодарностью: я очень тебе обязан; хотя мои надежды рухнули и мальчик все еще томится в этой плавучей школе порока, я бы хотел, чтобы кличка «браво» принадлежала не тебе. Мне трудно поверить всему тому, о чем говорили сегодня на Лидо про человека, который так жалеет слабых и обиженных.
        Браво застыл на месте; наступившее вдруг тягостное молчание было столь мучительным для рыбака, что, когда, наконец успокоившись, Якопо глубоко вздохнул, Антонио тоже почувствовал облегчение.
        - Я не хотел сказать…
        - Неважно,  - прервал браво глухим голосом.  - Неважно, рыбак, мы поговорим обо всем этом в другой раз. А пока следуй за мной и молчи.
        С этими словами самозванный проводник Антонио жестом пригласил его следовать за собой и направился в сторону от канала. Рыбак повиновался, ибо этому несчастному человеку с разбитым сердцем было все равно, куда идти! Якопо воспользовался первым же входом, ведущим во внутренний двор Дворца Дожей. Шаги его были неторопливы, и в глазах прохожих оба они ничем не выделялись среди многочисленной толпы, вышедшей на улицу, чтобы подышать мягким ночным воздухом или насладиться развлечениями, которые обещала Пьяцца.
        Оказавшись во дворе, освещенном слабо и то лишь местами, Якопо на миг задержался, видимо для того, чтобы разглядеть находившихся здесь людей. Надо полагать, он не усмотрел никакой причины для дальнейшего промедления, так как, незаметно подав своему спутнику знак не отставать, он пересек двор и поднялся по известной лестнице, той самой, с какой скатилась голова Фальери [16 - Фальери, Марино - дож Венеции, казненный в 1355 году на Лестнице Гигантов за попытку проведения самостоятельной политики.]и которую по статуям, стоящим на верху ее, называют Лестницей Гигантов. Миновав знаменитые Львиные пасти, они быстро пошли по открытой галерее, где их встретил алебардщик из гвардии дожа.
        - Кто идет?  - спросил наемник, выставив вперед свое длинное грозное оружие.
        - Друзья государства и святого Марка!
        - В этот час никто не проходит без пароля.
        Жестом приказав Антонио оставаться на месте, Якопо приблизился к алебардщику и что-то шепнул ему. Оружие тотчас поднялось, и стражник вновь принялся шагать по галерее с глубоко равнодушным видом. Едва путь перед ними открылся, как оба двинулись дальше. Антонио, немало удивленный тем, что ему пришлось видеть, с нетерпением следовал за Якопо, ибо сердце его сильно забилось горячей, хотя и смутной надеждой. Не так уж несведущ был он в людских делах, чтобы не знать, что правители иногда втайне уступают там, где согласиться открыто им мешают соображения политики. Поэтому, полагая, что сейчас его приведут к самому дожу и наконец-то дитя вернется в его объятия, старик легко шагал по мрачной галерее и, пройдя вслед за Якопо через какой-то проход, вскоре оказался у подножия новой широкой лестницы. Рыбак теперь едва представлял себе, где он находится, так как его спутник оставил в стороне главные входы дворца и, пройдя через потайную дверь, вел его мрачными, тускло освещенными коридорами. Они не раз поднимались и спускались по лестницам, проходили через множество небольших, просто обставленных комнат, так
что в конце концов у Антонио совсем закружилась голова и он окончательно перестал понимать, куда идет. Наконец они достигли помещения, темные стены которого, украшенные довольно безвкусным орнаментом, казались еще более мрачными из-за слабого освещения.
        - Ты неплохо знаешь жилище дожа,  - сказал рыбак, когда к нему вернулась способность говорить.  - Похоже, ты гуляешь по всем этим галереям и коридорам свободнее, чем самый старый гондольер Венеции по каналам города.
        - Мне приказали привести тебя, а все, что мне поручают, я стараюсь делать как следует. Ты из тех людей, Антонио, которые не боятся предстать перед лицом великих,  - в этом я сегодня убедился. Собери все свое мужество, ибо настал час испытания.
        - Я смело говорил с дожем. Кроме самого всевышнего, кого еще мне бояться на свете?
        - Ты говорил, пожалуй, даже слишком смело, рыбак. Укроти свой язык, ибо великие не любят непочтительных слов.
        - Значит, истина им неприятна?
        - Смотря какая. Они любят слушать, как восхищаются их делами, если дела заслуживают похвалы; но им не нравится, когда действия их порицают, даже если ясно, что порицания справедливы.
        - Боюсь,  - сказал старик, простодушно глядя на своего собеседника,  - между великим и ничтожным окажется мало разницы, когда с обоих снимут одежду и они предстанут взору нагими.
        - Подобную истину нельзя высказывать здесь.
        - Почему? Разве патриции отрицают, что они христиане, что они смертны и грешны?
        - Первое они считают благом, Антонио, о втором забывают и не терпят, чтобы кто-нибудь, кроме них самих, замечал третье!
        - Тогда, Якопо, я начинаю сомневаться в том, что добьюсь свободы для моего мальчика.
        - Говори с почтением, остерегайся задеть их самолюбие, оскорбить их власть, и многое простят тебе, в особенности если ты учтешь мой совет.
        - Но ведь это та самая власть, которая отобрала у меня мое дитя! Разве я смогу восхвалять тех, кто поступает несправедливо?
        - Ты должен притвориться, иначе твоя просьба останется неисполненной.
        - Мне лучше вернуться на лагуны, друг Якопо, ибо всю жизнь язык мой говорил лишь то, что подсказывало сердце. Боюсь, я слишком стар, чтобы говорить, будто сына можно по праву насильно оторвать от отца. Скажи им от меня, что я приходил выразить им свое почтение, но, поняв, сколь безнадежны дальнейшие просьбы, вернулся к своим сетям, вознося молитвы святому Антонию.
        С этими словами Антонио крепко стиснул руку своего спутника, который точно застыл на месте, и повернулся, собираясь уходить. Но не успел он сделать и шага, как две алебарды скрестились на уровне его груди; только теперь старик заметил вооруженных людей, преградивших ему путь, и понял, что стал пленником. Природа наделила рыбака умением сохранять присутствие духа в любой обстановке, а многолетние испытания закалили его. Оценив истинное положение вещей, он ничем не выдал своей тревоги и, не пускаясь в бесполезные споры, снова повернулся к Якопо; лицо его выражало терпение и покорность судьбе.
        - Видно, высокие синьоры хотят поступить со мной по справедливости,  - сказал он, приглаживая поредевшие волосы, как это делают люди его сословия, готовясь предстать перед господами,  - и смиренному рыбаку не пристало лишать их такой возможности. Все же лучше, чтобы у нас в Венеции пореже применяли силу даже во имя справедливости. Но сильные любят показывать свою власть, а слабым приходится подчиняться.
        - Посмотрим,  - отвечал Якопо, который не выказал никаких чувств, когда его спутнику не удалось уйти.
        Наступило глубокое молчание. Алебардщики, одетые и вооруженные по обычаям того времени, вновь, подобно безжизненным статуям, застыли в тени у стен, да и Якопо со своим спутником, неподвижно стоявшие посреди комнаты, едва ли больше, чем стражники, походили на живые и разумные существа.
        Здесь уместно будет познакомить читателя с особенностями государственного устройства страны, о которой мы рассказываем, имеющими отношение к событиям, излагаемым далее, ибо само понятие РЕСПУБЛИКА - если слово это означает что-то определенное,  - бесспорно подразумевает представление и преобладание интересов народа, но оно так часто осквернялось ради защиты интересов господствующих групп, что читатель, возможно, задумается, какая же все-таки связь между государственным укладом Венеции и более справедливыми - хотя бы потому, что они более демократичны - установлениями его собственной страны.
        В век, когда правители были достаточно нечестивы, чтобы утверждать, будто право повелевать ближними дается человеку непосредственно богом, а их подданные были не в силах противиться этому, считалось достаточным хотя бы на словах отказаться от сего дерзновенного и эгоистического принципа, чтобы придать политике государства характер свободы и здравомыслия. В таком мнении есть даже известная доля истины, поскольку оно основывает, пусть только теоретически, государственную власть на концепции, существенно отличной от той, какая полагает всю власть собственностью одного человека, который, в свою очередь, есть представитель непогрешимого и всемогущего Правителя Мира. Нам незачем пускаться в обсуждение первого из упомянутых принципов; достаточно лишь добавить, что существуют положения, столь порочные по самой своей природе, что достаточно лишь просто выразить их в отчетливой и ясной форме, как они сами опровергнут себя. Что же касается второго, то мы вынуждены ненадолго отвлечься от темы нашего рассказа и рассмотреть заблуждения, свойственные Венеции того времени.
        Когда патриции Святого Марка закладывали политические устои своего общества, им, вероятно, казалось, что сделано все необходимое, чтобы государство по праву носило высокое и благородное имя «республика». Они отошли от общепринятого порядка и, подобно многим другим - здесь они не были ни первыми, ни последними,  - мнили, что сделать несколько робких шагов в направлении государственного благоустройства достаточно, чтобы сразу достигнуть совершенства. Венеция не придерживалась учения о божественной природе верховной власти, и, поскольку ее дож был не более чем пышным театральным персонажем, она дерзко уверовала в свое право называться республикой. Венецианцы считали главнейшей целью правительства защиту интересов наиболее блестящих и знатных членов общества и, до конца верные этому опасному, хотя и соблазнительному заблуждению, видели в коллективности власти общественное благо.
        Можно утверждать, что определяющей тенденцией любых общественных отношений является то, что сильным свойственно становиться сильнее, а слабым - слабее, пока либо первые не потеряют способности властвовать, либо вторые - терпеть. В этой важной истине заложена тайна гибели всех государств, рухнувших под тяжестью собственных злоупотреблений. Урок, который следует извлечь из нее, состоит в необходимости укрепить основу, на коей строится общество, чтобы обеспечить справедливую защиту интересов всего народа, без чего развитие государства прекратится и в конце концов собственные крайности приведут его к упадку.
        Венеция, несмотря на тщеславное упорство, с каким она цеплялась за название «республика», была в действительности замкнутой, грубой и чрезвычайно жестокой олигархией. Единственное, что давало ей право претендовать на название республики, был отказ от уже упомянутого откровенно бесстыдного принципа; что же касается действий, то малодушной и нетерпимой своей замкнутостью, каждым актом своей внешней и внутренней политики она вполне заслужила два последних упрека. Правлению аристократии постоянно не хватает как обаяния личности, благодаря которому деспотическую власть порой смягчают особенности характера диктатора, так и великодушных и человечных устремлений народовластия. Правда, достоинством подобной формы правления является то, что на место интересов отдельных людей она ставит интересы государства, но, к несчастью, государство для всех она превращает в государство для немногих. Аристократия отличается - и всегда отличалась, хотя, конечно, в разной степени в различные эпохи, сообразно с господствующими взглядами и обстановкой - эгоистичностью, свойственной всем правящим группам, поскольку
ответственность одного человека в силу того, что в своих действиях он вынужден подчиняться интересам правящей группы, распыляется, дробясь между множеством людей. В период, о котором мы пишем, Италия насчитывала несколько таких самозванных республик, среди которых нельзя назвать ни одной, где власть действительно была бы отдана народу, хотя, вероятно, все они рано или поздно приводились в качестве доказательства неспособности народа управлять собой.
        Основу венецианской политики составляли сословные различия, ни в коей мере не определявшиеся волей большинства. Власть, хотя и не принадлежавшая одному человеку, была здесь наследственным правом не в меньшей степени, чем в странах, где она открыто признавалась Даром провидения. Сословие патрициев пользовалось высокими и исключительными привилегиями, которые охранялись и поддерживались с чрезвычайным себялюбием и всеми средствами. Тот, кто не рожден был править, едва ли мог надеяться, что ему когда-либо, будет дано пользоваться самыми естественными правами человека, меж тем как другой, по воле случая, мог сосредоточить в своих руках власть самого ужасного и деспотического свойства. По достижении определенного возраста все имевшие ранг сенатора (стараясь сохранить обманчивую видимость демократичности, венецианская знать изменила обычные свои титулы) получали доступ в государственные советы. Самые могущественные фамилии были занесены в официальный список, который носил пышное название «Золотая книга», и лица, обладавшие завидным преимуществом иметь предка, чье имя значилось в этом документе (за
редким исключением, вроде того, о котором говорилось в связи с делом дона Камилло), могли явиться в сенат и потребовать привилегий «рогатого чепца».
        Ограниченность во времени и необходимость вернуться к главной теме нашего повествования не позволяют нам сделать отступление достаточно пространное, чтобы мы могли рассмотреть основные черты этой в корне порочной системы, которую подданные полагали сносной, может быть, только по сравнению с невыносимым угнетением, царившим в зависимых и покоренных землях, которые, как, впрочем, во всех случаях колониального владычества, несли на себе наибольшую тяжесть угнетения. Читатель без труда увидит, что это обстоятельство, делавшее деспотизм так называемой республики терпимым для ее граждан, было еще одной причиной ее грядущей гибели.
        После того как число членов сената выросло настолько, что он уже более не мог с достаточной секретностью и быстротой руководить делами государства, проводившего запутанную и сложную политику, защиту важнейших государственных интересов поручили Совету, состоявшему из трехсот членов сената. Во избежание опасной гласности и промедлений, возможных даже в такой небольшой организации, был произведен вторичный отбор и создан Совет Десяти, сосредоточивший большую часть исполнительной власти, которую аристократы, ревниво оберегавшие свое влияние, не желали отдать номинальному главе государства. Вплоть до этого момента политическая структура Венецианской республики при всей ее порочности сохраняла, по крайней мере, простоту и естественность. Официальные государственные деятели ^-^были на виду, и, хотя всякая подлинная ответственность перед народом давно исчезла, растворившись в подавляющем влиянии патрициев, подчинивших политику узким интересам своего сословия, правителям не всегда удавалось избежать огласки, которой общественное мнение могло предать их несправедливость и беззакония. Но государство,
благополучие которого основывалось главным образом на контрибуциях и доходах от колоний и чьему существованию в равной мере угрожали ложность собственных принципов и рост соседних и других держав, нуждалось в еще более эффективно действующем органе, ибо Венеция из-за желания называться республикой была лишена главы исполнительной власти. Следствием этого явилось создание политической инквизиции, ставшей со временем одной из самых страшных полицейских организаций, какие знала история. Власть столь же безответственная, сколь и безграничная, систематически сосредоточивалась в еще более узкой организации, отправлявшей свои деспотические и тайные функции под именем Совета Трех. Избрание этих временных властителей определялось при помощи жребия, причем результаты оставались не известными никому, кроме самих членов Совета, а также нескольких пользовавшихся наибольшим доверием постоянных правительственных сановников. Таким образом, в самом сердце Венеции постоянно существовала тайная абсолютная власть, сосредоточенная в руках людей, живших в обществе, не подозревавшем об их действительной роли, и которые на
виду у всех творили обычные добрые дела; фактически же она действовала под влиянием системы политических принципов, самых безжалостных, тиранических и жестоких из всех, что когда-либо создавались порочной изобретательностью человека. Короче говоря, это была сила, какую, не опасаясь злоупотреблений, можно было бы доверить разве что непогрешимой добродетели и всеобъемлющему разуму, понимая эти определения в пределах человеческих возможностей; но здесь ее отдали людям, чье право на власть определялось двойной случайностью: их происхождением и цветом шаров,  - и применяли они эту власть без всякого контроля общества.
        Совет Трех встречался тайно, выносил свои решения, не вступая, как правило, в общение ни с какой другой °рганизацией, и осуществлял их с ужасающей таинственностью и внезапностью, напоминавшей удары судьбы.
        Сам дож был подвластен ему и обязан был подчиняться его решениям; известен также случай, когда один из членов могущественного триумвирата был осужден своими коллегами. До наших дней сохранился длинный список политических догм, которыми этот трибунал руководствовался в своих действиях, и не будет преувеличением сказать, что авторы его полностью пренебрегали всем, кроме соображений выгоды: всеми законами религии и принципами правосудия, какие признает и ценит человечество.
        Прогресс человеческого разума, коему способствует распространение гласности, может в наш век смягчить действия подобной неконтролируемой власти, но нет такой страны, где подмена выборных органов бездушной корпорацией не привела бы к установлению системы управления, для которой все принципы истинной справедливости, все права граждан - не более чем пустые слова. Пытаться создать видимость обратного, проповедуя взгляды, несовместимые с поступками,  - значит лишь дополнять присвоение власти лицемерием.
        Возникновение злоупотреблений вообще является, повидимому, неизбежным следствием такого положения, когда власть осуществляется постоянной организацией, ни перед кем не несущей ответственности и никому не подчиняющейся. Если к тому же эта власть действует тайно, злоупотребления становятся еще более тягостными. Примечательно также, что народам, которые не избегли - прежде или теперь - подобного дурного и опасного воздействия, свойственны самые преувеличенные притязания на справедливость и великодушие; ибо, если демократ, которому нечего страшиться, во всеуслышание выражает свое недовольство, а подданный откровенно деспотического режима полностью лишен голоса, то представителю олигархии самой необходимостью продиктована политика, благопристойная по виду, как одно из условий его личной безопасности. Поэтому Венеция так кичилась правосудием Святого Марка, и немногие государства выглядели внешне столь величественно и более красноречиво утверждали, что обладают сим священным атрибутом, чем это, вынужденное даже при разнузданных нравах того времени скрывать свои истинные политические принципы.


        Глава XII

        Достаточно ту силу помянуть
        В беседе невзначай - и говорящий
        Снижает голос, воздевая очи,
        Как бы перед лицом господним.


    Роджерс
        Читатель, вероятно, уже понял, что Антонио оказался в преддверии неумолимого тайного судилища, описанного в предыдущей главе. Подобно всем представителям своего сословия, рыбак имел смутное понятие о существовании и атрибутах Совета, перед которым он должен был предстать, но его бесхитростный ум был далек от понимания всей глубины влияния, природы и функций организации, в чью компетенцию равно входили важнейшие интересы республики и самые незначительные дела какого-либо знатного семейства. Антонио строил различные догадки относительно возможного исхода предстоящей беседы, когда дверь отворилась и слуга жестом приказал им войти.
        Глубокое торжественное безмолвие, наступившее вслед за тем, как они оба предстали перед Советом Трех, позволит нам бегло осмотреть помещение и людей, которые там находились. Не в пример обычаям этой страны, комната была сравнительно небольшой, но своими размерами она вполне отвечала характеру совещаний, происходивших здесь. Пол был вымощен белыми и черными мраморными плитами; мрачная черная ткань скрывала стены; единственная лампа из темной бронзы висела посреди комнаты над столом, крытым, подобно прочим предметам скудной обстановки, сукном того же, что и ткань на стенах, цвета, навевающего тяжкие мысли. По углам находились украшенные лепкой потайные шкафы, которые, впрочем, могли быть просто проходами в другие помещения дворца. Двери были скрыты от посторонних взглядов занавесями, что придавало комнате леденящий, мрачный вид. У стены напротив того места, где стал Антонио, в креслах, инкрустированных слоновой костью, сидели три человека, но маски и скрывавшие фигуру мантии исключали всякую возможность узнать их. Один из членов могущественного триумвирата был закутан в баг-Р°вую мантию - знак, коим
судьба отметила главу высокого Совета дожа; черные одеяния двух других свидетельствовали о том, что они вынули счастливые или, вернее, злополучные шары, когда в Совете Десяти, который и сам был временным и случайным по составу комитетом сената, бросали жребий. У стола находились один или два секретаря, но и они, подобно прочим мелким чиновникам, присутствовавшим там, были облачены в те же наряды, что и их начальники. Якопо смотрел на это зрелище как человек, привыкший к подобной обстановке, но с явным почтением и благоговейным страхом; Антонио же был потрясен, и это не осталось незамеченным. Долгая пауза, последовавшая за тем, как ввели рыбака, была, вероятно, и рассчитана на то, чтобы изучить произведенное на него впечатление, ибо пристальные взгляды все время следили за выражением его лица.
        - Ты Антонио с лагун?  - обратился наконец к нему один из секретарей, сидевших у стола, после того как одетый в красную мантию член этого ужасного трибунала незаметно подал ему знак начинать.
        - Бедный рыбак, ваша светлость, обязанный всем, что имеет, милости святого Антония, сотворившего чудо с неводом.
        - И у тебя есть сын, который носит твое имя и кормится тем же промыслом?
        - Долг христианина - покоряться воле божьей! Моего мальчика уже двенадцать лет нет в живых, с того самого дня, когда галеры республики гнали нехристей от Корфу до Кандии. В этой кровавой битве, благородный синьор, он был убит, как и многие другие.
        Удивленные писцы в некотором смятении принялись шептаться между собой и поспешно ворошить свои бумаги. Они то и дело оглядывались на судей, продолжавших сидеть неподвижно, окутанные непроницаемой таинственностью, как им и подобало. Вскоре вооруженным стражникам был незаметно подан знак вывести Антонио и его спутника из комнаты.
        - Какая оплошность!  - послышался суровый голос одного из Трех, едва стихли шаги ушедших.  - Инквизиции Святого Марка не пристало проявлять такую неосведомленность.
        - Но ведь речь идет всего лишь о семье безвестного рыбака, пресветлый синьор,  - с дрожью в голосе отвечал секретарь.  - И, кроме того, он, может быть, просто ловкий человек и хочет ввести нас в заблуждение с самого начала…
        - Ты ошибаешься,  - прервал его другой член трибунала.  - Этого человека зовут Антонио Веккио, и его сын действительно пал в жаркой битве с турками. Дело, которым мы занимаемся, касается его внука, совсем еще мальчика.
        - Благородный синьор совершенно прав,  - ответил секретарь.  - В спешке мы составили ошибочное мнение, но мудрость Совета сумела быстро все исправить. Счастье для республики Святого Марка, что в самых знаменитых и старинных ее семействах имеются сенаторы, так подробно осведомленные о делах ничтожнейших из ее сыновей!
        - Пусть снова введут этого человека,  - продолжал судья, слегка кивнув в ответ на слова секретаря.  - Подобные случайности неизбежны в спешных делах.
        Было отдано соответствующее приказание, и Антонио, от которого Якопо не отставал ни на шаг, вновь появился перед судьями.
        - Сын твой погиб, служа республике, Антонио?  - спросил секретарь.
        - Да, синьор. Сжалься, пресвятая Мария, над его злосчастной судьбой и внемли моим молитвам! Надеюсь, для спасения души такого прекрасного сына и храброго человека не обязательно служить молебны, не то его смерть была бы для меня вдвойне плачевна, так как я слишком беден, чтобы за них платить.
        - Есть у тебя внук?
        - У меня был внук, благородный сенатор. Надеюсь, он еще жив.
        - Разве он не вместе с тобой на лагунах?
        - Да угодно будет святому Теодору, чтобы он был со мной! Его забрали, сударь, равно как и многих других юношей, на галеры, откуда да вернет его целым и невредимым матерь божья! Если вашей светлости случится говорить с генералом галер или еще с кем-нибудь, кто властен в этом деле, на коленях умоляю вас замолвить словечко за ребенка, за моего доброго и благочестивого мальчика, который и удочку-то не закинет без того, чтобы не прочитать «Ave» [17 - «А v е», или «Ave Mari а»,  - молитва святой Марии.]или молитву святому
        Антонию, и который сроду ничем не огорчил меня, пока не попал в руки Святого Марка.
        - Встань! Не об этом деле я должен тебя допрашивать. Сегодня ты обращался со своей просьбой к нашему пресветлому правителю - дожу.
        - Я умолял его высочество отпустить мальчика.
        - Ты сделал это публично и без должного почтения к высокому достоинству и священной особе главы республики!
        - Я поступил как отец и человек. Если б хоть половина всего, что говорят о справедливости и доброте правителей, была правдой, его высочество сам, как отец и человек, выслушал бы меня.
        Среди членов страшного триумвирата произошло легкое движение, и секретарь помедлил с вопросом; но, заметив, что его начальники предпочитают хранить молчание, он продолжал:
        - Ты уже сделал это однажды в присутствии народа и сенаторов, но, когда твое прошение, неуместное и неразумное, было отвергнуто, ты стал искать другого случая, чтобы вновь высказать его?
        - Верно, ваша светлость.
        - В неподобающей одежде ты присоединился к гондольерам, принимавшим участие в гонках, и оказался первым среди гребцов, которые соревновались за право снискать благосклонность сенаторов и нашего правителя.
        - Я пришел в одежде, какую ношу перед лицом пречистой девы и святого Антония, а если я оказался первым на состязаниях, то этим обязан больше доброте и милости человека, что стоит сейчас рядом со мной, чем остаткам сил, еще сохранившихся в этих дряблых мускулах и высохших костях. Святой Марк да помянет его в трудную годину и да смягчит сердца сильных, чтобы они вняли мольбам осиротевшего отца!
        Вновь среди инквизиторов возникло едва заметное движение, свидетельствовавшее об их изумлении или любопытстве, и вновь секретарь умолк.
        - Ты слышал, что сказал рыбак, Якопо?  - промолвил один из Трех.  - Что ты ответишь на его слова?
        - Синьор, он сказал правду.
        - Ты посмел насмехаться над увеселениями города и пренебречь желаниями дожа?
        Среди членов страшного триумвирата произошло легкое движение, и секретарь помедлил с вопросом.


        - Светлейший сенатор, если преступно пожалеть старика, оплакивающего свое дитя, и пожертвовать собственным торжеством ради его любви к мальчику, то я виновен в этом преступлении.
        После этих слов воцарилось длительное безмолвие. Якопо говорил, как всегда, почтительно, но с тем мрачным спокойствием, какое составляло, по-видимому, неотъемлемую особенность его характера. Во время ответа инквизитору он был бледен, как обычно, и выражение его горящих глаз, которые так удивительно озаряли и придавали живость его мертвенному лицу, оставалось неизменным. Тайный знак вновь побудил секретаря вернуться к исполнению своих обязанностей.
        - Итак, успехом на состязаниях гребцов ты обязан милости соперника - того, что стоит рядом с тобой перед лицом Совета?
        - Тому свидетели святой Теодор и святой Антоний, покровитель города и мой хранитель.
        - И единственное твое желание при этом было - вновь высказать уже отвергнутую просьбу за юного моряка?
        - Я не думал ни о чем другом, синьор. Может ли человек моих лет и моей судьбы кичиться победой над гондольерами пли радоваться безделушкам вроде игрушечного весла и цепочки?
        - Ты забываешь, что весло и цепь сделаны из золота.
        - Светлейшие синьоры, золото не может залечить раны, которые горе нанесло истерзанному сердцу. Верните мне мое дитя, чтобы не пришлось чужим людям закрыть мне глаза и чтобы мальчик мог услышать добрые наставления, пока есть еще надежда, что он запомнит мон слова, и тогда не нужны мне все богатства Риальто! Пусть вот это сокровище, которое я подношу благородным синьорам с почтением, подобающим их величию и мудрости, докажет вам правдивость моих слов.
        Умолкнув, рыбак приблизился к столу неловкой походкой человека, не привыкшего находиться в присутствии знатных особ, и положил на темное сукно кольцо, и котором сверкали камни, по-видимому, исключительной ценности. Изумленный секретарь поднял кольцо и в ожидании держал его перед глазами судей.
        - Возможно ли?  - воскликнул тот из них, кто чаще всех вмешивался в ход допроса.  - Оно похоже на наш свадебный залог!
        - Так и есть, светлейший сенатор: это то самое кольцо, которым дож обручился с Адриатикой в присутствии послов и народа.
        - Ты и к этому имеешь какое-нибудь отношение, Якопо?  - грозно спросил судья.
        Браво с любопытством взглянул на драгоценность и отвечал неизменно глубоким и твердым голосом:
        - Нет, синьор, до сих пор я ничего не знал об этой удаче рыбака.
        Подчиняясь поданному знаку, секретарь возобновил допрос:
        - Ты должен объяснить нам, Антонио, ничего не утаивая, как эта святыня попала к тебе в руки. Помог ли тебе кто-нибудь добыть ее?
        - Да, синьор, у меня был помощник.
        - Немедленно назови его, и мы примем меры, чтобы его задержать.
        - Это бесполезно. Власть Венеции над ним бессильна.
        - Глупец, о чем ты говоришь? Правосудие и власть республики распространяются на всех живущих в ее пределах! Отвечай без уверток, если тебе дорога жизнь!
        - Пытаться обмануть вас, чтобы спасти от бича свое старое и немощное тело, значило бы для меня дорожить вещью, ничего не стоящей, и совершить великую глупость и великий грех. Если вашим светлостям будет угодно меня выслушать, вы увидите, что и я очень хочу поведать вам, как ко мне попало кольцо.
        - В таком случае, рассказывай, но не лги.
        - Видно, вам часто приходится слушать лживые речи, синьоры, раз вы так настойчиво меня предостерегаете; но мы, рыбаки с лагун, не боимся говорить о том, что видели и что делали, потому что большую часть жизни проводим на волнах и на ветру, а ими ведь повелевает сам господь бог. У рыбаков, синьоры, есть предание, будто в давние времена один из наших выловил со дна залива кольцо, которым, по обычаю, дож обручился с Адриатикой. Но к чему такое сокровище человеку, если он ежедневно добывает себе пропитание неводом? И он отнес его дожу, как и подобает рыбаку, коему святые ниспослали находку, на которую он не имел никаких прав, словно хотели испытать его честность. Об этом поступке нашего собрата много рассказывают на лагунах и на Лидо, и я слышал, в залах дворца есть прекрасная картина одного венецианского художника, где изображена вся эта история: дож сидит на троне, а счастливый босоногий рыбак возвращает его высочеству утраченную драгоценность. Надеюсь, синьоры, для этого поверья есть основание, и это льстит нашему самолюбию и помогает многим из нас вести жизнь более праведную и более угодную
святому Антонию.
        - Да… случай такой известен.
        - А картина, ваша милость? Надеюсь, тщеславие но обмануло нас и в отношении картины?
        - Картина, о которой ты говоришь, висит во дворце.
        - Слава богу! На этот счет у меня были опасения, ибо не часто случается, что богачи и счастливцы обращают такое внимание на поступки простых, бедных людей. Эту картину рисовал сам Тициан, ваша светлость?
        - Нет, над ней трудился менее знаменитый художник.
        - Говорят, Тициан умел писать людей словно живых, и я думаю, в честном поступке бедного рыбака такой художник, как он, мог увидеть для себя поистине прекрасное. Впрочем, может быть, сенат посчитал опасным оказать нам, жителям лагун, такую честь?
        - Продолжай свой рассказ о кольце.
        - Светлейшие синьоры, я часто думал об удаче моего древнего собрата, и не раз мне снилось, как дрожащей рукой вытягиваю я сети, с нетерпением ожидая, что найду в них это сокровище. И вот то, о чем я так долго мечтал, наконец сбылось. Я старый человек, синьоры, и мало найдется водоемов между Фузиной и Джорджио, куда я не забрасывал сети или удочки, или отмелей, на которые я не вытаскивал снасти. Мне хорошо известно, куда направляется «Буцентавр» во время церемонии, и я постарался устлать там сетями все дно в надежде, что вытащу кольцо. Когда его высочество бросил сокровище, я поставил на этом месте буй. Вот и вся история, синьоры. Помощником моим был святой Антоний.
        - Какие причины побудили тебя поступить так?
        - Матерь божья! Разве недостаточно желания вырвать моего мальчика из тисков галеры?  - воскликнул
        Антонио с горячностью и простодушием, часто соединяющимися в характере человека.  - Я думал, что, если дожу и сенаторам угодно было запечатлеть на картине случай с кольцом и осыпать почестями одного рыбака, они с радостью вознаградят другого тем, что освободят мальчика, от которого республике вряд ли много пользы, но который дороже всего на свете его деду.
        - Итак, твоя просьба к его высочеству, участие в состязании гребцов и поиски кольца преследовали одну и ту же цель?
        - В моей жизни, синьор, только одна цель.
        Среди членов Совета возникло легкое, но сдержанное движение.
        - Когда его высочество отказал тебе в твоей просьбе, поданной в неподобающий момент…
        - Ах, синьор, если у человека седая голова, а рука с каждым днем становится все слабее, он не может выжидать подходящего момента в таком деле!  - прервал рыбак с истинно итальянской горячностью.
        - Когда тебе было отказано в просьбе и ты отверг награду победителя, ты отправился к своим собратьям и наполнил их уши жалобами на несправедливость Святого Марка и на тиранию сенаторов?
        - Нет, синьор. Я ушел в печали и с разбитым сердцем, ибо не думал, что дож и знатные господа откажут в таком нехитром благодеянии победившему гондольеру.
        - И ты не замедлил сообщить об этом рыбакам и бездельникам Лидо?
        - Ваша светлость, в этом не было надобности - несчастье мое стало известно товарищам, а ведь всегда найдутся языки, готовые болтать лишнее.
        - Произошло возмущение, во главе которого стоял ты. Смутьяны призывали к мятежу и похвалялись, будто флот лагун сильнее флота республики.
        - Разница между обоими невелика, синьор, разве что в одном люди плавают на гондолах с сетями, а в Другом - на галерах государства. Зачем же братьям убивать друг друга?
        Волнение судей стало еще заметнее. Некоторое время они шепотом совещались о чем-то, а затем секретарю, проводившему допрос, передали листок бумаги, где карандашом было набросано несколько строк.
        - Ты обращался к своим сообщникам и открыто говорил о якобы нанесенных тебе обидах; ты осуждал законы, обязывающие граждан служить республике, когда ей приходится высылать против врагов свой флот.
        - Трудно молчать, синьор, когда сердце переполнено.
        - Вы также сговаривались целой толпой прийти во дворец и от имени черни, живущей на Лидо, требовать, чтобы дож отпустил твоего внука.
        - Нашлись великодушные люди, синьор, которые предлагали это, но остальные советовали обдумать все как следует, прежде чем браться за такое рискованное дело.
        - А ты - каково было твое мнение?
        - Я стар, ваша светлость, и, хоть не привык, чтобы меня допрашивали знатные сенаторы, все же я достаточно насмотрелся на то, как управляет республика Святого Марка, чтобы усомниться, будто несколько безоружных рыбаков и гондольеров будут выслушаны без…
        - Ах, вот как! Значит, гондольеры тоже на твоей стороне! А я-то думал, что они с завистью и досадой отнесутся к победе человека, не принадлежащего к их сословию.
        - Гондольеры тоже люди, им, как и всем людям, трудно было сдержать свои чувства, когда они оказались побежденными, но, услыхав, что у отца отняли сына, они также не могли сдержать свои чувства. Синьор,  - продолжал Антонио с глубокой искренностью и поразительным простодушием,  - в городе будет много недовольных, если мальчик останется на галерах!
        - Это твое мнение. А много ли гондольеров было на Лидо?
        - Когда увеселения закончились, ваша светлость, они начали приходить целыми сотнями, и надо отдать должное этим великодушным людям: в своей любви к справедливости они забыли о собственной неудаче. Черт возьми, эти гондольеры совсем не такой уж плохой народ, как думают некоторые,  - они такие же люди, как все, и могут посочувствовать человеку не хуже других!
        Секретарь остановился, ибо он уже исполнил свою обязанность. В мрачной комнате воцарилось глубокое молчание. После короткой паузы один из судей заговорил.
        - Антонио Веккио,  - произнес он,  - ведь ты сам служил на упомянутых галерах, к которым питаешь теперь такое отвращение, и, как я слышал, служил с честью?
        - Я исполнил свой долг перед Святым Марком, синьор. Я сражался с нехристями, но к тому времени у меня уже выросла борода и я научился отличать добро от зла. Нет долга, который все мы выполняем с большей охотой, чем защита островов и лагун.
        - И всех остальных подвластных республике земель. Не следует проводить различие между отдельными владениями государства.
        - Существует мудрость, какой господь просветил великих, скрыв ее от бедных и слабых духом. Я вот никак не могу взять в толк, почему Венеция, город, построенный на нескольких островах, имеет больше прав владеть Корфу или Кандией, чем турки - нами.
        - Как! Неужели ты смеешь сомневаться в правах республики на завоеванные ею земли?! А может, и все рыбаки так же дерзко отзываются о славе республики?
        - Ваша светлость, я плохо понимаю права, которые приобретаются насилием. Господь бог дал нам лагуны, но я не знаю, дал ли он нам еще что-нибудь. Слава, о которой вы говорите, может быть, не утруждает плечи сенатора, но она тяжким бременем давит сердце рыбака.
        - Дерзкий человек, ты говоришь о том, чего не разумеешь!
        - К несчастью, синьор, природа не дала силы разума тем, кого она наделила великой силой переносить страдания.
        Наступила напряженная тишина.
        - Ты можешь удалиться, Антонио,  - сказал судья, который, по-видимому, председательствовал на этих заседаниях Совета Трех.  - Ты никому не скажешь ни слова о том, что здесь происходило, и будешь ждать непререкаемого правосудия Святого Марка, зная, что оно неминуемо свершится.
        - Благодарю вас, пресветлый сенатор, и подчиняюсь вашему приказу, но сердце мое переполнено, и я хотел бы сказать несколько слов о своем мальчике, прежде чем покину это высокое общество.
        - Говори, здесь ты можешь свободно высказать все свои желания и печали, если они у тебя есть. Для Святого Марка нет большего удовольствия, чем выслушивать желания своих детей.
        - Я вижу, клевещут на республику те, кто называют ее властителей бессердечными честолюбцами!  - воскликнул старик с благородной пылкостью, не обращая внимания на суровое предостережение, сверкнувшее в глазах Якопо.  - Сенаторы тоже люди, среди них есть и дети и отцы, так же как среди нас, жителей лагун!
        - Говори, но воздержись от мятежных и постыдных речей,  - полушепотом предупредил его секретарь.  - Продолжай.
        - Мне осталось теперь сказать вам немного, синьоры. Я не привык хвастать своими заслугами перед государством, но человеческой скромности приходится иногда уступать место человеческой природе. Вот эти шрамы я получил в дни, которыми гордится Святой Марк, на передовой галере флота, сражавшегося у Греческих островов. Отец моего дорогого мальчика тогда оплакивал меня так же, как я теперь оплакиваю его сына. Да, хоть и стыдно в этом признаться людям, но сказать правду, разлука с мальчиком заставила меня проливать горькие слезы одиночества в ночной тьме.
        Много недель я находился между жизнью и смертью, а когда выздоровел и вернулся к своим сетям и своей работе, не стал удерживать сына, которого звала республика. Он пошел вместо меня навстречу нехристям - и не вернулся домой. Эта служба была долгом взрослых, умудренных опытом мужей, дурное общество галерных гребцов уже не смогло бы воспитать в них безнравственности. Но, когда в когти дьявола толкают детей, отец не может не горевать, и - если это слабость, я готов в ней признаться - у меня теперь нет того мужества и той гордости, чтобы послать свое дитя навстречу опасностям войны и влиянию развращенных людей, как в дни, когда дух мой был так же крепок, как мои мускулы.
        Верните же мне моего мальчика, и до того дня, когда он проводит мое старое тело в песчаную могилу, я сумею с помощью святого Антония внушить ему больше твердости в любви к добру, научить его жить так, чтобы никакой предательский ветер соблазна не сбивал его лодку с верного пути. Синьоры, вы богаты, сильны, окружены славой, и, хотя самим вашим знатным происхождением и богатством вы можете быть поставлены перед искушением творить зло, вы ничего не знаете о тех испытаниях, каким подвергаются бедняки. Что значит искушения самого святого Антония по сравнению с теми, с которыми сталкивается человек в порочном обществе галерных матросов! И еще, синьоры,  - хотя, быть может, это вас рассердит,  - я скажу, что если у старика не осталось на свете ни одного близкого человека, которого он мог бы прижать к своей груди, кроме единственного мальчика, то хорошо, если б Святой Марк вспомнил, что даже рыбак с лагун имеет такие же человеческие чувства, как и царственный дож. Все это я говорю, благородные синьоры, движимый горем, а не злобой; ведь я только хочу вернуть свое дитя и умереть в мире и со знатными людьми,
и с теми, кто мне ровня.
        - Можешь идти,  - сказал один из Трех.
        - Еще не все, синьор; я хочу сказать кое-что о тех, кто живет на лагунах и кто громко негодует, когда юношей загоняют на галеры.
        - Мы готовы выслушать их мнение.
        - Благородные синьоры, если б я стал слово в слово повторять все, что они говорят, это было бы оскорбительно для вашего слуха! Человек остается человеком, лишь пречистая дева и святые принимают поклонение и молитвы тех, кто носит куртку из грубой шерсти и шапку рыбака. Я хорошо понимаю свой долг перед сенатом и воздержусь от таких грубых речей. Я не стану повторять их бранные слова, синьоры, но они говорят, что Святой Марк должен прислушиваться к смиреннейшим своим подданным не меньше, чем к самым богатым и знатным; что ни один волос не должен упасть с головы рыбака так же, как если бы эту голову венчал «рогатый чепец»; и что не следует человеку клеймить того, на ком сам господь не поставил печати своего гнева.
        - Неужели они смеют рассуждать так?
        - Не знаю, рассуждают они или нет, благородный синьор, но так они говорят, и это святая правда. Мы, бедные люди с лагун, встаем с зарей, чтобы закинуть свои сети, а к ночи возвращаемся домой к своей скудной пище и жесткой постели; но мы бы на это не сетовали, лишь бы сенаторы считали нас людьми и христианами. Я хорошо знаю, что бог не всех оделил равно; ведь часто случается, что я выбираю из моря пустую сеть, в то время когда мои товарищи кряхтят от натуги, вытаскивая свой Улов; это делается в наказание за мои грехи или чтоб смирить мое сердце; но выше сил человеческих заглянуть в тайники души или предречь, какое зло ожидает ребенка, еще не согрешившего. Святой Антоний ведает, скольких лет страданий может впоследствии стоить мальчику его пребывание на галере! Подумайте об этом, синьоры, умоляю вас, и посылайте на войну мужей, укрепившихся в добродетели.
        - Теперь можешь идти,  - сказал судья.
        - Мне будет горько,  - оставив без внимания его слова, продолжал Антонио,  - если кто-нибудь из моего рода окажется причиной вражды между рожденными повелевать и рожденными повиноваться. Но природа сильнее даже закона, и я погрешу против нее, если уйду, не сказав того, что мне следует сказать как отцу! Вы отняли у меня дитя и послали его служить государству с опасностью для его тела и души, не дав мне возможности хотя бы поцеловать и благословить его на прощание,  - кровь от крови и плоть от плоти моей забрали вы себе, будто это кусок дерева из оружейной мастерской; вы отправили мальчика на море, словно он чугунное ядро, вроде тех, которыми забрасывают нехристей. Вы остались глухи к моим мольбам, как если бы это были слова злодея, и после того, как я умолял вас на коленях, изнурял свое дряхлое тело, чтобы развлечь вас, вернул вам драгоценность, вложенную в мою сеть святым Антонием, надеясь, что сердце ваше смягчится, после того, как я спокойно беседовал с вами о ваших поступках, вы холодно отворачиваетесь, как будто я не вправе защищать своего отпрыска, которого бог подарил мне для утешения моей
старости! Нет, это не хваленое правосудие Святого Марка, сенаторы Венеции, вы жестоки, вы отнимаете у бедняка последнюю корку хлеба, а так делать не пристало даже самому хищному ростовщику Риальто!
        - Не хочешь ли сказать еще что-нибудь, Антонио?  - спросил судья с коварным намерением заставить рыбака до конца обнажить свою душу.
        - Разве недостаточно, синьор, что я говорю о моих годах, моей бедности, шрамах и о моей любви к мальчику? Я не знаю, кто вы, но ведь от того, что вы скрыли лица под масками и закутались в мантии, вы же не перестали быть людьми. Если есть среди вас отец или, быть может, человек, на котором лежит еще более святой долг - забота о ребенке умершего сына, я обращаюсь к нему! Как вы можете говорить о справедливости, когда бремя вашей власти давит на тех, кому и так приходится туго. Думайте что хотите, но даже последнему гондольеру известно…
        Закончить фразу рыбаку помешал Якопо, который грубо зажал ему рот рукой.
        - Почему ты осмелился прервать жалобы Антонио?  - сурово спросил судья.
        - Не подобает, благородные сенаторы, слушать столь непочтительные речи в присутствии таких знатных особ,  - с глубоким поклоном ответил Якопо.  - Ослепленный любовью к внуку, этот старый рыбак, досточтимые синьоры, может сказать такое, в чем ему потом придется горько раскаиваться, как только пыл его угаснет.
        - Республика Святого Марка не боится правды! Если у него осталось еще что-нибудь, пусть скажет.
        Но Антонио стал понемногу приходить в себя. Румянец, покрывший было обветренные щеки, исчез, грудь его перестала тяжело вздыматься. Как человек, в ком пробудилось не столько почтение к судьям, сколько благоразумие, с более спокойным взглядом и лицом, выражавшим свойственную его возрасту покорность и сознание своего низкого положения, он произнес уже мягче:
        - Если я оскорбил вас, знатные патриции, умоляю забыть горячность невежественного старика, чьи чувства берут верх над его разумом и который лучше умеет говорить правду, чем делать ее приятной для благородных ушей.
        - Ты можешь удалиться.
        Вооруженные стражники выступили вперед и, повинуясь знаку секретаря, вывели Антонио и его спутника в ту самую дверь, через которую они вошли. За ними последовали и должностные лица Совета, а тайные судьи остались одни в зале суда.


        Глава XIII

        О дни, что нам в удел достались!


    Шелтон


        Воцарилась тишина, которая часто сопутствует самосозерцанию и, возможно, осознанному сомнению в избранных средствах. Затем члены Совета Трех все вместе поднялись и начали не спеша освобождаться от скрывавших их облачений. Они сняли маски, обнаружив свои немолодые лица, на коих мирские заботы и страсти оставили такие глубокие следы, какие уже ни покой, ни отрешение от мира не могли стереть. Пока они разоблачались, никто не произнес ни слова, ибо дело, которым они только что занимались, вызвало у каждого чувства непривычные и неприятные. Избавившись наконец от ненужных уже мантий и масок, они придвинулись ближе к столу; каждый искал душевного и телесного отдыха, что естественно после той скованности, в какой они находились столь длительное время.
        - Перехвачены письма французского короля,  - заговорил один, после того как прошло достаточно времени, чтобы все могли собраться с мыслями.  - Речь в них идет как будто о новых замыслах императора.
        - Возвратили их послу? Или вы полагаете, что подлинники следует представить сенату?  - спросил другой.
        - Об этом мы еще посоветуемся в свободное время. У меня нет больше никаких новостей, кроме той, что приказ перехватить папского гонца выполнить не удалось.
        - Секретари уже сообщили мне это. Мы должны расследовать причину небрежности агентов, поскольку есть все основания полагать, что в случае поимки гонца мы получили бы много полезных сведений.
        - Неудавшаяся попытка стала известна народу, и о ней много говорят. Необходимо поэтому издать приказы об аресте грабителей, иначе престиж республики понесет урон в глазах ее друзей. В нашем списке есть немало лиц, давно заслуживающих наказания; в тех местах, где произошло все это, найдутся люди, которым можно приписать подобный проступок.
        - Этим нужно заняться со всей тщательностью, ибо дело, как вы говорите, очень важное. Правительство, равно как и частное лицо, пренебрегающее своей репутацией, не может рассчитывать надолго сохранить уважение своих друзей.
        - Честолюбивые притязания дома Габсбургов не дают мне спать спокойно!  - воскликнул другой, с отвращением отбросив бумаги, которые перед этим просматривал.  - Клянусь святым Теодором! Сколь пагубно для нации желание увеличить свои владения и распространить свою неправедную власть, перейдя все границы разума и естества! Уже много веков никто не оспаривает наших прав на владение провинциями, приспособленными к государственному устройству Венеции, чьи нужды и желания они удовлетворяют,  - провинциями, которые с доблестью завоевали наши предки и которые неотъемлемы от нас так же, как наши закоренелые привычки; и все же они становятся предметом алчной зависти нашего соседа, и мы своей все растущей слабостью потворствуем его тщеславной политике. Синьоры, размышляя о нравах и страстях людей, я теряю всякое к ним уважение, а когда я изучаю их склонности, то чувствую, что предпочел бы родиться собакой. Кто станет спорить, что среди всех правителей на земле австрийский император одержим самой неутолимой жаждой власти?
        - Вы полагаете, досточтимый синьор, что он превосходит в этом даже государя Кастилии? Тогда вы недооцениваете страстное желание испанского короля присоединить Италию к своим владениям.
        - Габсбурги или Бурбоны, турки или англичане - всеми ими, как видно, движет одна и та же неукротимая жажда власти; и вот теперь, когда Венеции не на что больше надеяться, кроме сохранения ее нынешних преимуществ, ничтожнейшее из наших владений становится предметом завистливых вожделений наших врагов. Это кипение страстей так изнурительно, что поневоле захочешь покончить с правительственной деятельностью и удалиться в монастырь на покаяние!
        - Всякий раз, когда я вас слушаю, синьор, я ухожу отсюда умнее, чем пришел! Поистине стремление чужеземцев ущемить наши права, обретенные - это можно сказать с уверенностью - нашей кровью и нашими деньгами, со дня на день становится все заметнее. Если оно вовремя не будет пресечено, у Святого Марка не останется в конце концов и клочка земли, достаточного, чтобы к нему могла причалить хоть одна гондола.
        - Достопочтенный синьор, прыжки Крылатого Льва становятся короче, иначе подобных вещей не случалось бы! Мы бессильны теперь убеждать или приказывать, как в прежние времена, а в наших каналах вместо тяжело груженных парусников и быстроходных фелукк плавают лишь скользкие водоросли.
        Португальцы нанесли нам непоправимый урон - ведь без их африканских открытий мы все еще могли бы держать в своих руках торговлю с Индией. Всем сердцем ненавижу эту нечистую нацию, помесь готтов с маврами!
        - Я воздерживаюсь от суждений относительно их происхождения или поступков, друзья мои, чтобы предубеждение не могло разжечь в моем сердце чувства, неподобающие человеку и христианину. В чем дело, синьор Градениго, о чем вы задумались?
        Третий член Тайного Совета, оказавшийся человеком, уже знакомым читателю, не произнес ни слова, с тех пор как ушел обвиняемый; теперь он медленно поднял голову, выведенный этим обращением из состояния задумчивости.
        - Допрос рыбака оживил в моей памяти сцены детства,  - ответил он с оттенком искренности, какую редко можно было здесь услышать.
        - Я помню, ты говорил, что он твой молочный брат,  - заметил собеседник, с трудом подавляя зевоту.
        - Мы вскормлены одним молоком и первые годы нашей жизни играли вместе.
        - Такое мнимое родство часто доставляет неприятности. Рад, что ваша озабоченность не вызвана никакой другой причиной, ибо я слышал, что ваш юный наследник в последнее время проявил склонность к распущенности, и опасался, не стало ли вам, как члену Совета, известно что-либо такое, о чем, как отец, вы предпочли бы не знать.
        Выражение высокомерия мгновенно исчезло с лица синьора Градениго. Он украдкой недоверчиво и пытливо взглянул на собеседников, сидевших с опущенными глазами, стремясь прочитать их тайные мысли, прежде чем рискнуть обнаружить свои.
        - Юноша в чем-нибудь провинился?  - спросил сенатор неуверенно.  - Беспокойство отца вам, конечно, понятно, и вы не будете скрывать от меня правду.
        - Синьор, вы знаете, агенты полиции весьма деятельны, и почти все, что становится известно им, доходит до членов Совета. Но даже в самом худшем случае речь идет не о жизни или смерти. Легкомысленному юноше грозит всего лишь вынужденная поездка в Далмацию или приказ провести лето у подножия Альп.
        - Что делать, синьоры, юность - пора безрассудств,  - заметил отец, облегченно вздохнув.  - И, поскольку всякий, кто дожил до старости, был некогда молод, мне незачем тратить лишние усилия, чтобы пробудить в вас воспоминания о слабостях этого возраста. Полагаю, мой сын не может быть замешан в заговоре против республики?
        - В этом его никто не подозревает.  - На лице старого сенатора мелькнула тень иронии, когда он произносил эти слова.  - Как сообщают, он слишком настойчиво домогается руки и состояния вашей воспитанницы; но ведь она находится под особой опекой Святого Марка, и никто не может претендовать на ее руку без согласия сената, что должно быть хорошо известно одному из самых старых и почитаемых его членов.
        - Таков закон, и я не потерплю, чтобы кто-либо из моей семьи отнесся к нему без должного почтения. Я заявил о своих притязаниях на этот союз открыто и смиренно и всецело полагаюсь на ваше благоволение.
        Двое остальных вежливо кивнули в знак признания справедливости его слов и правильности поступков, но с видом людей, слишком привыкших к лицемерию, чтобы так легко дать себя обмануть.
        - Никто в этом не сомневается, достойный синьор Градениго, твоя преданность государству служит примером молодым и восхищает людей более зрелых. Можешь ли ты сообщить что-нибудь о привязанностях молодой наследницы?
        - С огорчением должен сказать, что глубокая признательность дону Камилло Монфорте, как видно, сильно подействовала на ее юное воображение, и, как я предвижу, государству придется преодолеть причуды женского сердца, чтобы по своему усмотрению распорядиться судьбой моей воспитанницы. Своенравие этого возраста Доставит нам больше затруднений, чем гораздо более серьезные дела.
        - Постоянно ли девушка окружена подходящим обществом?
        - Все ее друзья известны сенату. В столь серьезном деле я никогда не решился бы действовать помимо его воли и согласия. Но дело это щекотливое и требует осторожного подхода. Так как значительная часть владений моей подопечной находится в церковных землях, то, прежде чем предпринимать какие-либо решительные действия, необходимо выждать подходящий момент и воспользоваться ее правами, чтобы перевести се достояние в пределы республики. Едва имущество будет надежно закреплено за ней, можно без дальнейшего промедления решать ее судьбу в согласии с интересами государства.
        - Богатство, происхождение и красота девушки могут оказаться в высшей степени полезными в делах, которые последнее время так сильно сковывают наши действия. Ведь когда-то дочь Венеции, не более прекрасная, чем эта, стала супругой монарха!
        - Синьор, годы славы и величия миновали. Если сенаторы сочтут целесообразным пренебречь естественной склонностью моего сына и выдать мою воспитанницу замуж, руководствуясь лишь интересами республики, то мы достигнем этим не более чем выгодной уступки в каком-либо договоре или незначительного возмещения одной из многочисленных потерь, которые терпит республика. В этом отношении она может принести пользы столько же, если не больше, чем самый старый и мудрый из нас. Но для того чтобы девушка могла поступить по своей воле и ничто не могло бы помешать ее счастью, необходимо скорее дать ответ на требования дона Камилло. Не лучше ли пойти на соглашение с ним, чтобы он поскорее отправился к себе домой, в Калабрию?
        - Прежде чем принять столь важное решение, надлежит все тщательно взвесить.
        - Но герцог уже жалуется на нашу медлительность, и, надо признать, не без оснований! Пять лет прошло с тех пор, как он впервые предъявил свои права.
        - Синьор Градениго, люди здоровые и полные сил могут действовать стремительно, но тем, кто стар и нетвердо держится на ногах, следует ходить осторожно. Поторопиться в столь важном деле и не извлечь из него выгод для республики значило бы пустить по ветру богатства, которые потом никакой сирокко уже не загонит на наши каналы. Необходимо заставить герцога святой Агаты пойти на наши условия, иначе мы нанесем большой ущерб собственным интересам.
        - Я намекнул об этом вашим светлостям как о деле, достойном вашего мудрого решения; мне думается, мы не проиграем, удалив с глаз и из памяти влюбленной девушки столь опасного человека.
        - Девица очень влюбчива?
        - Она итальянка, синьор, а наше солнце горячит воображение и будоражит рассудок!
        - В исповедальню ее, пусть займется молитвами! Благочестивый настоятель собора Святого Марка будет смирять ее воображение, пока она не станет считать неаполитанца за нехристя-мавра. Да простит мне праведный святой Теодор, но ты, мой друг, наверно, еще помнишь то время, когда церковная эпитимья была неплохим лекарством от твоего легкомыслия и праздности.
        - Синьор Градениго был в свое время настоящим повесой,  - заметил третий,  - это хорошо помнят все, кто бывал в его обществе. О тебе было немало разговоров в Версале и Вене. Нет, не пытайся отрицать свои успехи передо мной: уж что-что, а память у меня хорошая.
        - Я протестую против искажения прошлого,  - возразил обвиняемый, и его поблекшие черты озарились слабой улыбкой.  - Мы все были молоды, синьоры, но даже тогда я не знал венецианца с более светскими манерами и пользовавшегося большим успехом, особенно у французских дам, чем тот, кто сейчас говорил все это.
        - Не стоит сводить счеты, не стоит - то были лишь заблуждения молодости и дань времени! Но я помню, Энрико, как видел тебя в Мадриде - более веселого и изящного кавалера не было при испанском дворе.
        - Ты был ослеплен дружбой - уверяю тебя, я был не более чем жизнерадостный мальчишка. Ты слышал в Париже о моей истории с мушкетером?
        - Слышал ли я о «великой войне»? Ты слишком скромен, если сомневаешься, знаю ли я про поединок, который целый месяц служил темой разговоров в свете, словно военная победа! Приятно было в то время называть его соотечественником, ибо могу тебя заверить, синьор Градениго, на улицах Парижа нельзя было встретить кавалера более галантного и блестящего.
        - Ты рассказываешь мне о вещах, которые я видел собственными глазами. Когда я приехал в Париж, повсюду только о нем и говорили. Что за блестящий двор, как великолепна была столица Франции в наше время, синьоры!
        Не было города приятнее и с более свободными нравами - да поможет мне святой Марк своими молитвами! Сколько приятных часов я провел в Марэ и Шато! [18 - Марэ и Шато - аристократические кварталы старого Парижа]
         Встречал ли ты когда-нибудь в версальском парке графиню де Миньон?
        - Тсс! Ты становишься слишком болтливым, дорогой мой; но изящества и привлекательности у нее было более чем достаточно, это я могу сказать. А какая игра шла тогда в модных салонах!
        - О, я испытал это на себе! Поверите ли, дорогие друзья, я поднялся из-за стола прекрасной герцогини де ***, проиграв тысячу цехинов, а ведь игра длилась не более минуты, помню как сейчас.
        - И мне запомнился тот вечер. Ты сидел между женой французского посла и английской леди. Ты играл в «красное и черное» - играл кое-как, ибо, вместо того чтобы глядеть в карты, ты не мог глаз отвести от своих соседок. Я охотно заплатил бы половину твоего проигрыша, Джулио, чтобы прочитать письмо, которое ты получил от достопочтенного сенатора, твоего отца, после этого!
        - Он об этом так и не узнал. Никогда. У меня были друзья на Риальто, и через несколько лет по счету было все уплачено. А ты, Энрико, кажется, был тепло принят Нинон?
        - Она делила со мной свой досуг, и я наслаждался блестками ее остроумия.
        - О нет, говорили, что ты удостоился еще больших милостей…
        - Пустые салонные сплетни! Я решительно отвергаю их, господа; меня, конечно, принимали лучше других… но досужие языки всегда найдут пищу для разговоров.
        - А ты, Алессандро, помнится, оказался в обществе молодых людей, которые, в погоне за развлечениями, носились из страны в страну, так что за десять недель побывали при десяти дворах Европы?
        - Да кто же был их предводителем, если не я? Похоже, ты начинаешь терять память. Это было пари на сто золотых луидоров, и мы с честью его выиграли. Отмена приема при дворе курфюрста Баварии чуть не подвела нас, но, если ты помнишь, мы подкупили дворцового камердинера и, как бы случайно, очутились в обществе монарха.
        - Разве этого было достаточно?
        - Да, по условиям пари мы должны были в течение десяти педель побеседовать с десятью монархами в их собственных дворцах. О, мы честно выиграли пари и, надо сказать, очень весело истратили выигрыш!
        - За последнее ручаюсь - ведь я не расставался с тобой, пока весь выигрыш до последней монеты не был израсходован. В северных столицах есть немало способов тратить золото, и мы быстро с ним расправились… Приятно в молодости провести несколько праздных лет в этих странах!
        - Жаль только, климат там суровый.
        Остальные, как истинные итальянцы, поежились при одном упоминании о холоде, что, конечно, не помешало продолжению беседы.
        - Конечно, солнце у них не очень жаркое и небо не такое уж ясное, но веселья и гостеприимства им не занимать,  - отозвался синьор Градениго, тоже принимавший деятельное участие в разговоре, хотя мы и не считаем нужным отмечать, кто именно высказывал то или иное суждение, в равной мере характерное для всех собеседников.  - Немало приятных часов провел я и в Генуе, хотя на этом городе лежит отпечаток трезвости и благоразумия, что не всегда отвечает склонностям молодого человека.
        - Ну, и в Стокгольме и в Копенгагене есть свои прелести, уверяю тебя. Мне довелось прожить несколько месяцев в каждом из них. Датчане большие весельчаки и хорошие собутыльники.
        - В этом всех превосходят англичане! Если я рискну рассказать вам об их образе жизни, вы не поверите. Многие вещи даже мне кажутся невероятными, несмотря на то что я не раз видел их собственными глазами. Мрачная это земля и, в общем, не по душе нам, итальянцам.
        - Англия не идет ни в какое сравнение с Голландией. Бывал ли кто из вас в Голландии, друзья? Наслаждались ли вы изысканностью Амстердама и Гааги? Я помню, как один молодой римлянин уговаривал приятеля провести там зиму; остроумный бездельник назвал ее «сказочной страной прекрасного пола»!
        Трое старых итальянцев, в которых оживленный разговор пробудил множество забавных воспоминаний и приятных грез, разразились громким, дружным смехом.
        Этот надтреснутый смех, гулко прозвучав в мрачной и торжественной комнате, внезапно напомнил им об их обязанностях. Каждый, словно ребенок, которому угрожает наказание за леность, мгновение прислушивался, будто ожидая, что необычное нарушение никогда не нарушаемой тишины должно повлечь за собой какие-то чрезвычайные последствия; затем глава Совета украдкой отер выступившие слезы, и его лицо приняло прежнее суровое выражение.
        - Синьоры,  - сказал он, роясь в кипе бумаг,  - займемся делом рыбака, но прежде разберем случай с кольцом, оставленным прошлой ночью в Львиной пасти. Синьор Градениго, расследование было возложено на вас.
        - Поручение выполнено, благородные синьоры, и к тому же гораздо успешнее, чем я мог надеяться. Из-за недостатка времени мы не смогли на прошлом заседании прочесть бумагу, к которой было привязано кольцо; как теперь стало ясно, эти вещи имеют связь между собою. Вот донос, обвиняющий дона Камилло Монфорте в намерении похитить и увезти из-под надзора сената донну Виолетту, мою воспитанницу, с целью завладеть ее рукой и богатством. Обвинитель пишет о доказательствах, находящихся в его руках, из чего можно предположить, что это один из доверенных слуг неаполитанца. По-видимому, в залог правдивости своих слов, поскольку никакая другая причина в письме не указана, он прилагает к письму кольцо дона Камилло с печаткой, которое могло оказаться только в руках человека, пользующегося доверием этого знатного лица.
        - Точно ли установлено, что кольцо принадлежит ему?
        - Это доподлинно известно. Вы знаете, мне поручен разбор его требований к сенату, из-за чего нам неоднократно приходилось встречаться с ним, и я имел возможность заметить, что он всегда носил перстень с печаткой, которого теперь нет на его руке. Мой ювелир подтвердил, что это кольцо и есть исчезнувший перстень.
        - До сих пор все кажется ясным, кроме одного довольно туманного обстоятельства, а именно: перстень обвиняемого найден вместе с письмом обвинителя; пока это не разъяснится, обвинение представляется смутным и бездоказательным. Есть ли у вас какие-либо догадки относительно автора письма или средство узнать, кем оно послано?
        На щеках синьора Градениго проступили крошечные, еле заметные красные пятна, что не ускользнуло от весьма проницательных взглядов его недоверчивых коллег; но он подавил свою тревогу и уверенно заявил, что на этот счет у него нет никаких сведений.
        - В таком случае, нам придется повременить с выводами, пока не появятся новые доказательства. Справедливость Святого Марка слишком широко известна, чтобы рисковать его репутацией, поспешно решив дело, так близко затрагивающее интересы одного из влиятельнейших людей Италии. Дон Камилло Монфорте носит прославленное имя, и среди его родни насчитывается слишком много знатных людей, чтобы с ним можно было обойтись, как с каким-нибудь гондольером или гонцом из чужой страны.
        - В том, что касается его, синьор, вы несомненно правы. Но не подвергаем ли мы нашу наследницу опасности таким чрезмерным мягкосердечием?
        - Синьор, в Венеции достаточно монастырей.
        - Монашеская жизнь плохо согласуется с характером моей подопечной,  - сухо заметил синьор Градениго.  - А испытывать его кажется мне рискованным. Золото - это ключ, который отворит любую келью; кроме того, соображения благопристойности не позволяют поместить дитя республики в заточение.
        - Синьор Градениго, мы подвергли этот вопрос долгому и тщательному рассмотрению, и, поступив, как предписывают законы в случае, если один из нас непосредственно заинтересован в исходе какого-либо процесса, обратились за советом к его высочеству, который разделяет наше мнение. Личная заинтересованность в судьбе этой девушки, по-видимому, сказалась на ясности вашего суждения, во всех остальных случаях безошибочного; когда б не это обстоятельство, не сомневайтесь, что мы пригласили бы и вас участвовать в нашем совещании.
        Старый сенатор, так неожиданно для самого себя оказавшийся в стороне от того самого дела, которое больше всего другого заставляло его ценить свою временную власть, растерянно молчал; прочитав в то же время на его лице желание узнать больше, коллеги высказали ему все, о чем намеревались ему сообщить.
        - Было решено перевести девушку в уединенное место, и для этого уже кое-что сделано. Таким образом, на некоторое время вы освободитесь от чрезвычайно обременительной обязанности, выполнение коей не могло не омрачать ваше душевное состояние и не умалить столь ценные услуги, оказываемые вами республике.
        Неожиданное сообщение произнесено было в подчеркнуто любезной манере, но тон и способ выражения весьма ясно показали синьору Градениго, какие подозрения возникли на его счет. Сенатор слишком хорошо знал гибкие методы Совета, членом которого он неоднократно являлся, чтобы не понимать, что, выразив сомнение в справедливости принятого решения, он рискует навлечь на себя обвинения более серьезные. Изобразив поэтому улыбку не менее лживую, чем у его коварного собрата, Градениго отвечал с притворной признательностью.
        - Его светлость и вы, мои высокочтимые коллеги, принимая это решение, руководствовались, видимо, не столько соображениями долга смиреннейшего из подданных Святого Марка, обязанного, пока у него хватает разума и сил, трудиться на своем поприще, сколько собственной благожелательностью и добросердечием,  - сказал он.  - Справляться с женскими капризами - дело нелегкое; позвольте мне поэтому принести благодарность за внимание, проявленное ко мне, и выразить готовность немедленно вернуться к своим обязанностям, как только государству станет угодно вновь возложить их на меня.
        - Никто не убежден в этом более нас, и никого не удовлетворяет столь полно ваша способность с честью выполнять порученное. Но, синьор, мотивы наши вам понятны, и вы согласитесь с тем, что и республике и одному из самых именитых ее граждан в равной мере не пристало оставлять нашу подопечную в обстоятельствах, которые могут навлечь на этого достойного синьора незаслуженные нарекания. Поверьте, принимая сие решение, мы меньше думали о Венеции, чем о чести и интересах дома Градениго; ведь если бы неаполитанцу удалось расстроить наши замыслы, осуждение пало бы на вас одного.
        - Тысяча благодарностей, благородный синьор,  - ответил бывший опекун.  - Вы сняли тяжесть с моей души и вернули мне свежесть и легкость молодости! Необходимость ответить на притязания дона Камилло теряет теперь свою безотлагательность, поскольку вам угодно, чтобы девушка провела лето вдали от города.
        - Всего разумнее было бы держать его в постоянном ожидании, хотя бы для того, чтобы это занимало его мысли. Продолжайте видеться к беседовать с ним, как прежде, но не лишайте надежды - мощного средства ободрения сердец, не иссушенных еще жизнью. Мы не скроем от нашего собрата, что уже близятся к концу переговоры, которые снимут с плеч государства заботу об этой девушке, и не без выгоды для Святого Марка. То обстоятельство, что ее владения находятся за пределами республики, значительно облегчает соглашение, о котором вам ничего прежде не сообщали по тем соображениям, что последнее время мы и так чрезмерно занимали вас делами.
        Вновь синьор Градениго поклонился скромно и с притворной радостью. Он понял, что, несмотря на искусное лицемерие и показное беспристрастие, все его тайные замыслы раскрыты, и он покорился с тем безнадежным смирением, которое становится если и не чертой характера, то привычкой у людей, долгие годы живущих при деспотическом правлении. Когда этот щекотливый вопрос был разрешен, для чего потребовалась вся тонкость, какую сумели проявить венецианские политики, поскольку затрагивались интересы одного из членов страшного Совета, все трое обратились к другим делам с тем кажущимся беспристрастием, личину которого обычно надевают люди, знакомые с кривыми тропами политических интриг.
        - Поскольку мы так удачно сошлись во мнениях относительно устройства донны Виолетты,  - невозмутимо заметил самый старший,  - теперь можно заняться нашими очередными делами. Что найдено сегодня в Львиной пасти?
        - Несколько обычных, ничего не значащих обвинений, продиктованных личной ненавистью,  - ответил другой.  - Некто обвиняет соседа в том, что тот нерадиво относится к своему религиозному долгу, небрежен в соблюдении постов, установленных святой церковью,  - глупейшее обвинение, достойное разве что слуха викария.
        - А что еще?
        - В другом письме - жалоба на мужа, пренебрегающего супружеским долгом. Жалоба написана рукой женщины и, по всему видно, продиктована женской злобой.
        Которая легко разгорается и быстро угасает. Предоставим соседям успокоить супругов своими насмешками. Еще что?
        - Истец жалуется на медлительность судей.
        - Тут затронута репутация Святого Марка! Этим следует заняться.
        - Не торопитесь,  - вмешался синьор Градениго.  - Суд поступает благоразумно. Речь идет о деле одного еврея, которому, как подозревают, известны важные секреты. Оно требует осмотрительности, смею вас уверить.
        - Порвите жалобу. Что-нибудь еще?
        - Ничего особенного. Как обычно, много шуток и корявых стихов, впрочем, вполне безобидных. Из тайных доносов, конечно, можно извлечь кое-что полезное, но в большинстве случаев это сплошной вздор. Я высек бы десятилетнего мальчишку, если бы он не сумел слепить из благозвучных итальянских слов стишок получше, например, этого.
        - Подобная вольность есть результат безнаказанности. Не станем обращать внимание - ведь все, что служит для забавы, отвлекает от мятежных помыслов. Однако не пора ли нам отправиться к его высочеству, синьоры?
        - Вы забыли о рыбаке,  - устало заметил синьор Градениго.
        - Вы говорите истинную правду. Что за светлая голова у вас, синьор! Ничто важное не ускользает от вашего быстрого ума!
        Старый сенатор, слишком опытный, чтобы всерьез принимать подобные похвалы, счел все же необходимым сделать вид, что он польщен. Он поклонился и решительно возразил против комплиментов, по его словам совершенно незаслуженных. Закончив эту маленькую интермедию, все углубились в дело, которое еще предстояло разобрать.
        Поскольку из дальнейшего хода нашего рассказа будет ясно, к какому решению пришел в конце концов Совет Трех, мы воздержимся от подробного описания разговора, возникшего в ходе обсуждения. Заседание было долгим, настолько долгим, что когда, наконец покончив с делом, все поднялись со своих мест, башенные часы на площади глухо пробили полночь.
        - Вероятно, дож проявляет уже нетерпение,  - сказал один из двух членов Совета, чьи имена так и не были названы читателю, в то время как они надевали плащи, готовясь выйти из комнаты.  - Мне кажется, его высочество выглядел во время сегодняшнего празднества более слабым и утомленным, чем обычно.
        - Его высочество уже не молод, синьор. Если память мне не изменяет, он значительно превосходит годами каждого из нас. Мадонна ди Лоретто, дай ему сил и мудрости еще долго и достойно носить чепец дожа!
        - Недавно он отправил подношения ее храму.
        - Да, синьор. Духовник его светлости сам повез дары, мне это доподлинно известно. То было не крупное пожертвование, просто дож хотел закрепить свой ореол святости. Боюсь, его правление продлится недолго!
        - Действительно, в нем заметны признаки увядания. Это достойный государь, и мы осиротеем, когда нам придется оплакивать его кончину!
        - Справедливые слова, синьор; даже «рогатый чепец» не может защитить от смерти. Годы и болезни не повинуются нашей воле.
        - Ты печален сегодня, синьор Градениго. Редко ты бываешь так молчалив со своими друзьями.
        - И тем не менее я благодарен за их милости. Если лицо мое и омрачено, на сердце у меня легко. Человек, подобно тебе, счастливо выдавший замуж дочь, легко поймет, с каким облегчением я воспринял весть о решении дел моей подопечной. Радость часто имеет то же выражение, что и горе: порой она заставляет даже проливать слезы.
        Собеседники взглянули на него с притворным сочувствием. Потом они вместе покинули роковую комнату. Вошедшие вслед за тем слуги погасили светильники, и помещение погрузилось в темноту, не менее беспросветную, чем мгла, обволакивавшая мрачные тайны этого дворца.


        Глава XIV

        Тогда услышал серенаду я.
        Которая нарушила безмолвье.
        Надежда, что звучала в ней, проникла
        Сквозь каменные стены.


    Роджерс, «Италия»

        Несмотря на поздний час, каналы города повсюду оглашались звуками музыки. Гондолы продолжали скользить среди опустившейся тьмы, под сводами дворцов раздавались смех и пение. На Пьяцце и Пьяцетте еще сверкали огни и пестрели толпы неутомимых гуляк.
        Дворец донны Виолетты находился в стороне от этой арены всеобщего веселья. Несмотря на отдаленность, время от времени до слуха его обитателей долетал шум толпы и громкие звуки духовых инструментов, приглушенные расстоянием, придававшим им таинственное очарование.
        Свет луны сюда не проникал, и узкий канал под окнами комнат донны Виолетты был погружен во мрак. Юная пылкая девушка стояла на балконе, выступающем над водой, и, вся подавшись вперед, как зачарованная, со слезами на глазах, вслушивалась в один из тех нежных венецианских напевов, в которых голоса певцов-гондольеров перекликаются с разных концов канала. Гувернантка, ее неизменная спутница, находилась возле нее, в то время как духовный отец оставался в глубине комнаты.
        - Вероятно, на свете есть города, превосходящие наш красотой и весельем,  - проговорила очарованная Виолетта, выпрямившись, после того как умолкли голоса певцов,  - но в такую ночь и в этот волшебный час, что может сравниться с Венецией?
        - Провидение не столь пристрастно в распределении земных благ, как это представляется взорам непосвященных,  - ответил внимательный кармелит.  - У нас свои радости и свои достоинства, заслуживающие пристального изучения, у других городов свои преимущества; Генуя и Пиза, Флоренция, Анкона, Рим, Палермо и самый великолепный - Неаполь…
        - Неаполь, падре?
        - Неаполь, дочь моя. Среди городов солнечной Италии он самый прекрасный и богаче других наделен дарами природы. Из всех мест, какие я посетил за свою жизнь, полную скитаний и паломничества, это земля, на которой заметнее всего печать божественного творца!
        - Вы говорите сегодня, как поэт, добрый отец Апсельмо. Должно быть, это и правда прекрасный город, если воспоминание о нем способно так воспламенить воображение кармелита.
        - Твой упрек справедлив. Я говорил больше под влиянием воспоминаний, сохранившихся от дней праздности и легкомыслия, чем как человек с просветленной душой, которому подобает видеть руку создателя даже в самом простом и непривлекательном из его чудесных творений.
        - Вы напрасно себя упрекаете, святой отец,  - заметила кроткая донна Флоринда, подняв глаза на бледное лицо монаха.  - Восхищаться красотой природы - значит преклоняться перед ее создателем.
        В это мгновение на канале под балконом внезапно раздались звуки музыки. Донна Виолетта от неожиданности отпрянула назад, у нее перехватило дыхание, изумление и восторг наполнили душу молодой девушки, и при мысли, что она покорила чье-то сердце, лицо ее залилось краской.
        - Проплывает оркестр,  - спокойно заметила донна Флоринда.
        - Нет, это какой-то кавалер! Вон гондольеры, одетые в его ливреи.
        - Поступок столь же дерзкий, сколь и галантный,  - заметил монах, прислушиваясь к музыке с явным неудовольствием.
        Теперь уже не оставалось никаких сомнений, что исполняется серенада. Хотя этот обычай был очень распространен, донне Виолетте впервые оказывали подобный знак внимания. Всем известная замкнутость ее образа жизни, уготованная ей судьба, страх перед ревностью деспотического государства и, быть может, глубокое уважение, которое внушали нежный возраст и высокое положение девушки, до сих пор удерживали вздыхателей, честолюбцев и расчетливых в благоговейном почтении.
        - Это мне!  - прошептала Виолетта в мучительном, трепетном восторге.
        - Да, это одной из нас,  - отозвалась ее осторожная подруга.
        - Кому бы ни предназначалась серенада, это дерзость,  - вмешался монах.
        Донна Виолетта скрылась от глаз посторонних за оконную портьеру, но, когда просторные комнаты наполнились нежными звуками музыки, она не сумела скрыть свою радость.
        - С каким чувством играет оркестр!  - почти шепотом произнесла она, не рискуя говорить полным голосом из боязни пропустить хотя бы звук.  - Они исполняют один из советов Петрарки! Как это неосторожно и все же как благородно!
        - Благородства тут больше, чем благоразумия,  - заметила донна Флоринда, выходя на балкон и пристально всматриваясь в то, что происходило внизу.  - На музыкантах, которые находятся в одной из гондол, цвета какого-то знатного синьора, а в другой лодке - одинокий кавалер.
        - Разве с ним никого нет? Неужели он сам гребет?
        - Нет, здесь соблюдены все приличия: лодкой правит человек в расшитой ливрее.
        - Скажи же им что-нибудь, милая Флоринда, умоляю тебя!
        - Удобно ли это?
        - Конечно, я думаю. Говори с ними прямо. Скажи, что я принадлежу сенату. Это безрассудство таким образом добиваться склонности дочери республики. Скажи что хочешь… но только откровенно.
        - Ах! Это дон Камилло Монфорте! Я узнаю его по благородной осанке и по тому, как изящно он подает знак рукой.
        - Такой опрометчивый поступок погубит его! Ему откажут в ходатайстве, а самого вышлют из Венеции. Кажется, близок час, когда проплывает полицейская гондола? Убеди его поскорее уехать, добрая Флоринда… И все же… можем ли мы допустить подобную грубость по отношению к столь именитому синьору?
        - Падре, что делать? Вы знаете, что грозит неаполитанцу за его безрассудную отвагу. Помогите нам своей мудростью, время ведь не терпит.
        Кармелит внимательно и с ласковым состраданием наблюдал волнение, какое пробудили непривычные переживания в пылкой душе прекрасной, но неопытной венецианки. Жалость, печаль и сочувствие были написаны на его скорбном лице, когда он видел, как чувства берут верх над бесхитростным разумом и горячим сердцем; все это говорило о нем как о человеке, скорее познавшем опасности страстей, чем осуждающем их без попытки даже вникнуть в их источник и силу. Услыхав обращенные к нему слова гувернантки, он повернулся и молча вышел из комнаты. Донна Флоринда покинула балкон и подошла к своей воспитаннице. Ни словом, ни жестом не пытались они поведать друг другу о владевших ими чувствах. Виолетта бросилась в объятия более искушенной подруги и спрятала лицо у нее на груди. В это мгновение музыка внезапно смолкла и послышался плеск весел.
        - Он уехал!  - воскликнула девушка, чей разум, несмотря на смущение, сохранил свою остроту.  - Гондолы уплывают, а мы не сказали даже обычных слов благодарности!
        - И не нужно: этим можно только увеличить опасность, и без того достаточно серьезную. Вспомни о своем высоком предназначении, дитя, и не мешай им удалиться.
        - А все-таки, мне кажется, девушке знатного происхождения не следует пренебрегать правилами вежливости. Эта любезность могла быть всего лишь простым знаком внимания, и нехорошо, что мы отпустили их, не поблагодарив.
        - Оставайся в комнате. Я посмотрю, куда направились лодки, ибо оставаться в неведении выше сил женщины.
        - Спасибо, дорогая Флоринда! Поспеши, а то они свернут в другой канал прежде, чем ты их увидишь.
        Гувернантка вмиг очутилась на балконе. Но не успела она окинуть взглядом погруженный во тьму канал, как нетерпеливая Виолетта уже спрашивала, что она видит.
        - Лодки уплыли,  - был ответ.  - Гондола с музыкантами уже входит в Большой канал, гондола же кавалера куда-то исчезла!
        - Нет, посмотри еще. Не может быть, чтобы он так спешил нас покинуть.
        - Ах да, я не там его искала. Вон его гондола, у моста через канал.
        - А кавалер? Он ожидает какого-нибудь знака внимания? В этом мы не должны ему отказать.
        - Я его не вижу. Его слуга сидит на ступенях причала, а в гондоле, кажется, никого нет. Слуга как будто Ждет кого-то, но я нигде не вижу господина.
        - Святая Мария! Неужели что-нибудь случилось с Доблестным герцогом святой Агаты?
        - Ничего, если не считать, что ему выпало счастье упасть к вашим ногам!  - послышался голос совсем рядом с наследницей.
        Донна Виолетта обернулась и увидела возле себя на коленях того, кто заполнял все ее мысли.
        Удивленные возгласы девушки и ее подруги, быстрые, твердые шаги монаха - и вот наконец все действующие лица собрались вместе.
        - Не надо, не надо!  - с упреком сказал монах.  - Встаньте, дон Камилло, не заставляйте меня раскаиваться, что я внял вашим мольбам; вы нарушаете наш уговор.
        - Точно так же, как чувства мои нарушают все расчеты,  - ответил герцог.  - Падре, бесполезно противиться воле провидения. Оно послало меня на помощь этому прелестному созданию, когда по вине несчастного случая она оказалась в водах Джудекки, и снова провидение оказывает мне милость, открыв чувства этой девушки. Говори, прекрасная Виолетта, скажи, что ты не станешь жертвой эгоизма сената - ведь ты не подчинишься желанию отдать твою руку торговцу, который готов надругаться над святейшим из всех обетов, лишь бы завладеть твоим богатством?
        - Кому же я предназначена?
        - Не все ли равно кому, раз не мне? Какому-то удачливому купцу, ничтожеству, злоупотребляющему дарами фортуны.
        - Тебе известны венецианские обычаи, Камилло, и ты должен понять, что я полностью в их власти.
        - Встаньте, герцог святой Агаты,  - повелительно сказал монах.  - Я допустил, чтобы вы вошли в этот дворец, стремясь предотвратить неприличную сцену у его ворот и спасти вас самого от опрометчивого пренебрежения волей сената. Бесполезно питать надежды, которым противостоит политика республики. Встаньте же и не забывайте своих обещаний.
        - Пусть будет так, как решит моя госпожа. Поддержи меня хотя бы одним ободряющим взглядом, прекраснейшая Виолетта, и тогда вся Венеция с ее дожем и инквизицией не помешает мне стоять перед тобой на коленях!
        - Камилло,  - ответила с трепетом девушка,  - не тебе, моему спасителю, становиться передо мной на колени!
        - Герцог святой Агаты! Дочь моя!
        - О, не слушай его, благородная Виолетта! Он говорит то, что принято,  - он говорит, как все в том возрасте, когда язык человека порицает чувства его юности.
        Он кармелит и должен казаться благоразумным. Он никогда не был во власти страстей! Холод кельи остудил его сердце. Будь он человечнее, он знал бы любовь, а узнав любовь, он не надел бы рясы.
        Отец Ансельмо отступил на шаг, как человек, почувствовавший укоры совести, и его бледное аскетическое лицо приобрело мертвенный оттенок. Губы его шевелились, словно монах хотел что-то сказать, но не мог произнести ни звука. Кроткая Флоринда, заметив его волнение, сама попыталась встать между порывистым юношей и своей подопечной.
        - Может быть, это и правда, синьор Монфорте,  - сказала она,  - что сенат с отеческой заботой подыскивает достойного супруга наследнице рода столь прославленного и богатого, как род Тьеполо, но что в этом необычного? Разве не все знатные люди Италии ищут себе невест, равных по происхождению и богатству, чтобы все гармонировало в супружеском союзе? Можем ли мы быть уверены, что владения моей юной подруги не имеют для герцога святой Агаты такой же ценности, что и для человека, которого сенат может избрать ей в супруги?
        - Неужели это правда?  - воскликнула Виолетта.
        - Клянусь богом, нет! Дело, ради которого я прибыл в Венецию, ни для кого не тайна. Я добиваюсь возврата земель и поместий, давно отнятых у моего рода, а также поста в сенате, принадлежащего мне по праву. От всего этого я с радостью отказываюсь в надежде на твою благосклонность.
        - Ты слышишь, Флоринда? Синьору Камилло можно верить!
        - Что такое сенат и власть Святого Марка! Разве могут они отнять у нас счастье? Будь моей, прелестная Виолетта, и в твердыне моего неприступного калабрийского замка нам станут не страшны их интриги и месть. Над их неудачей посмеются мои вассалы, а нашим счастьем будут счастливы тысячи. Я не выражаю неуважения к достоинству правительственных советов и не притворяюсь равнодушным к тому, что теряю, но ты мне дороже «рогатого чепца» со всем его призрачным могуществом и славой.
        - Великодушный Камилло!
        - Будь моей и лиши холодных корыстолюбцев сената возможности совершить новое преступление. Они хотят распорядиться тобой, словно ты - бездушный товар, который можно продать с выгодой. Но ты разрушишь их замыслы! В глазах твоих я читаю благородное решение, Виолетта; ты выскажешь свою волю, и она будет сильнее их коварства и черствости.
        - Я не допущу, чтобы мною торговали, дон Камилло Монфорте! Руки моей будут добиваться так, как того требует мое происхождение. Возможно, мне все же оставят свободу выбора. Синьор Градениго в последнее время не раз тешил меня этой надеждой, когда мы говорили об устройстве моей жизни, о чем пора уже подумать в моем возрасте.
        - Не верь ему. В Венеции нет человека с более холодным сердцем, с душой более чуждой состраданию! Он хочет добиться твоей склонности к своему собственному сыну-повесе, человеку без чести, который знается с распущенными гуляками и попал теперь в лапы ростовщиков. Не доверяй ему, он закоренелый лжец.
        - Если это правда, то ему суждено стать жертвой своей же хитрости! Из всех юношей Венеции мне менее всех по сердцу Джакомо Градепиго.
        - Пора кончать беседу,  - произнес монах, решительно вмешиваясь в разговор и заставляя влюбленного подняться с колен.  - Легче избежать мук за грехи, чем скрыться от агентов полиции! Я трепещу, что это посещение станет известно, ибо мы окружены слугами государства, и нет в Венеции дворца, за которым велось бы более пристальное наблюдение, чем за этим. Если твое присутствие обнаружат, неосторожный молодой человек, юность твоя увянет в тюрьме, а эту чистую и неопытную девушку постигнут по твоей вине незаслуженные гонения и горести.
        - В тюрьме, падре?
        - Да, дочь моя, и это еще не самое худшее. Даже не столь тяжелые преступления караются более суровым приговором, когда затронуты интересы сената.
        - Ты не должен оказаться в тюрьме, Камилло!
        - Не бойся. Возраст и свойственное монаху смирение сделали его пугливым. Я давно ждал этого счастливого мгновения, и мне хватит одного часа, чтобы Венеция со всеми ее карами стала нам не страшна. Дай мне только благословенный залог своей верности, а в остальном доверься мне.
        - Ты слышишь, Флоринда!
        - Подобная решительность пристала мужчине, дорогая, но не тебе. Благородной девушке следует ждать решения опекунов, данных ей судьбой.
        - А вдруг выбор падет на Джакомо Градениго?
        - Сенат не станет и слушать об этом! Двуличие его отца тебе давно уже известно; а по тому, как он скрывает свои действия, ты должна была догадаться, что он сомневается в благосклонности сенаторов. Республика позаботится о том, чтобы устройство твоей судьбы оправдало твои надежды. Многие домогаются твоей руки, и опекуны лишь ждут предложений, какие более всего отвечали бы твоему высокому происхождению.
        - Предложений, соответствующих моему происхождению?
        - Они ищут супруга, который подходил бы тебе летами, происхождением, воспитанием и надеждами на будущее.
        - Значит, дона Камилло Монфорте нужно считать человеком, стоящим ниже меня?
        Тут вновь вмешался монах.
        - Пора окончить свидание,  - сказал он.  - Все, чье внимание привлекла ваша неуместная серенада, синьор, уже успели отвлечься, и вам следует уйти, если вы хотите сохранить верность своему слову.
        - Уйти одному, падре?
        - Неужели донна Виолетта должна покинуть дом своего отца столь поспешно, словно попавшая в немилость служанка?
        - Нет, синьор Монфорте, вы не должны были ожидать от этого свидания больше, чем зарождения надежды на будущую благосклонность, чем некоего обещания…  - сказала донна Флоринда.
        - И это обещание?..
        Виолетта перевела взгляд со своей наставницы на возлюбленного, с возлюбленного - на монаха и опустила глаза:
        - Я даю его тебе, Камилло.
        Испуганные возгласы вырвались одновременно у гувернантки и монаха.
        - Прости меня, дорогая Флоринда,  - смущенно, но решительно продолжала Виолетта,  - если я обнадежила Дона Камилло и тем заслужила неодобрение твоего благоразумия и девической скромности, но подумай сама: если бы он не поспешил в свое время броситься в воды Джудекки, я бы сейчас вообще не могла оказать ему эту незначительную милость. Должна ли я быть менее великодушной, чем мой спаситель? Нет, Камилло, если сенат прикажет мне обручиться с кем-нибудь, кроме тебя, он обречет меня на безбрачие: стены монастыря навеки скроют мое горе!
        Беседа, неожиданно принявшая столь решительный оборот, была вдруг прервана тихим и тревожным звоном колокольчика: испытанному и верному слуге было приказано звонить, прежде чем войти в комнату. Но существовало для него и другое предписание: входить, только если позовут или в случае крайней необходимости. Поэтому даже в такую важную минуту этот сигнал насторожил всех.
        - В чем дело?  - воскликнул кармелит, обратившись к слуге, стремительно вошедшему в комнату.  - Почему ты пренебрег моим приказанием?
        - Падре, этого требует республика!
        - Неужели Святому Марку угрожает такая опасность, что приходится звать на помощь женщин и монахов?
        - Внизу ждут представители власти и именем республики требуют, чтобы их впустили!
        - Дело становится серьезным,  - сказал дон Камилло, один из всех сохранивший присутствие духа.  - О моем посещении узнали, и хищная ревность республики разгадала его цель. Призовите всю свою решимость, донна Виолетта, а вы, падре, будьте мужественны! Если то, что мы делаем,  - преступление, я возьму вину на себя и избавлю остальных от расплаты.
        - Запретите ему это, отец Ансельмо! Милая Флоринда, мы разделим с ним наказание!  - в страхе воскликнула совершенно потерявшая самообладание Виолетта.  - Если бы не я, он не совершил бы этого безрассудства. Он не позволил себе ничего, к чему не получил поощрения!
        Монах и донна Флоринда смотрели друг на друга в немом изумлении, и взгляды их выражали также понимание того, что напрасно люди, движимые одним лишь благоразумием, будут предостерегать тех, чьи чувства стремятся вырваться из-под опеки.
        Монах жестом призвал всех к молчанию и обратился к слуге:
        - Кто эти представители республики?  - спросил он.
        - Падре, это чиновники правительства и, судя по всему, высокого ранга.
        - Чего они хотят?
        - Чтобы их допустили к донне Виолетте.
        - Пока еще есть надежда!  - сказал монах, вздохнув с облегчением. Он пересек комнату и отворил дверь, которая вела в дворцовую часовню.  - Скройтесь в этой священной обители, дон Камилло, а мы станем ждать объяснения столь неожиданного визита.
        Поскольку нельзя было больше терять ни минуты, герцог тотчас же исполнил приказание монаха. Он вошел в молельню, и, как только за ним закрылась дверь, достойного всяческого доверия слугу послали за теми, кто ждал снаружи.
        Однако в комнату вошел только один из них. С первого взгляда ожидавшие узнали в нем человека важного, известного правительственного сановника, которому часто поручалось выполнение тайных и весьма тонких дел. Из почтения к тем, чьим посланником он являлся, донна Виолетта пошла к нему навстречу, и самообладание, свойственное людям высшего света, вернулось к ней.
        - Я тронута вниманием моих прославленных и грозных хранителей,  - сказала она, благодаря чиновника за низкий поклон, которым он приветствовал богатейшую наследницу в Венеции.  - Чему обязана я этим посещением?
        Чиновник с привычной подозрительностью огляделся по сторонам и затем, вновь поклонившись, отвечал:
        - Синьорина, мне приказано встретиться с дочерью республики, наследницей славного дома Тьеполо, а также донной Флориндой Меркато, ее наставницей, отцом Ансельмо, приставленным к ней духовником, и со всеми остальными, кто удостоен ее доверия и имеет удовольствие наслаждаться ее обществом.
        - Те, кого вы ищете,  - перед вами. Я - Виолетта Тьеполо; я отдана материнскому попечению этой синьоры, а этот достойный кармелит - мой духовный наставник. Нужно ли позвать всех моих домочадцев?
        - В этом нет необходимости - мое поручение скорее личного свойства. После кончины вашего достопочтенного и поныне оплакиваемого родителя, славного сенатора Тьеполо, радение о вашей персоне, синьорина, было поручено республикой, вашей естественной и заботливой покровительницей, особому попечению и мудрости синьора Алессандро Градениго, человека прославленных и высоко ценимых достоинств.
        - Все это правда, синьор.
        - Хотя отеческая любовь правительственных советов могла показаться вам уснувшей, на самом деле она всегда оставалась недремлющей и бдительной. Теперь, когда возраст, образование, красота и другие совершенства их дочери достигли столь редкостного расцвета, им угодно связать себя с ней более крепкими узами, приняв заботу о ней непосредственно на себя.
        - Значит ли это, что синьор Градениго не является более моим опекуном?
        - Синьорина, ваш быстрый ум позволил вам сразу проникнуть в смысл моего сообщения. Этот прославленный патриций освобожден от столь ревностно и тщательно выполнявшихся им обязанностей. С завтрашнего дня новые опекуны возьмут на себя заботу о вашей драгоценной персоне и будут исполнять эту почетную роль до тех пор, пока мудрость сената не соизволит одобрить такой брачный союз, какой не будет унизителен для вашего знатного имени и достоинств, могущих украсить и трон.
        - Предстоит ли мне расстаться с дорогими мне людьми?  - порывисто спросила Виолетта.
        - Положитесь в этом на мудрость сената. Мне неизвестно его решение касательно тех, кто давно живет с вами, но нет никаких оснований сомневаться в его чуткости и благоразумии. Мне остается только добавить, что, пока не прибудут люди, на которых теперь возложена почетная обязанность быть вашими покровителями и защитниками, желательно, чтобы вы по-прежнему соблюдали обычную для вас скромную сдержанность в приеме посетителей и чтобы двери вашего дома, синьорина, были закрыты для синьора Градениго точно так же, как и для других представителей его пола.
        - Мне не позволено даже поблагодарить его за попечение?
        - Он уже многократно вознагражден благодарностью сената.
        - Чему обязана я этим посещением?  - спросила донна Виолетта важного сановника.


        - Было бы приличнее мне самой выразить свои чувства синьору Градениго. Но то, в чем отказано языку, вероятно, позволительно доверить перу.
        - Сдержанность, подобающая человеку, который пользуется столь исключительными милостями, должна быть абсолютной. Святой Марк ревниво относится к тем, кого любит. А теперь, когда поручение мое исполнено, я смиренно прошу разрешения удалиться, польщенный тем, что меня сочли достойным предстать перед лицом столь знатной особы для выполнения столь почетной миссии.
        Когда сановник окончил свою речь, Виолетта ответила на его поклон и обратила взор, полный тяжелых предчувствий, к печальным лицам друзей. Всем им был слишком хорошо известен иносказательный способ выражения, употреблявшийся людьми, выполнявшими подобные поручения, чтобы у них могла остаться какая-то надежда на будущее. Все они понимали, что назавтра им предстоит разлука, хотя и не могли угадать причину этой внезапной перемены в действиях правительства. Расспрашивать было бесполезно, поскольку, очевидно, удар был нанесен Тайным Советом, постичь побуждения которого казалось возможным не более, чем предвидеть его поступки. Монах воздел руки, молча благословляя свою духовную дочь, в то время как донна Флоринда и Виолетта, неспособные даже в присутствии незнакомого человека сдержать проявление своего горя, плакали в объятиях друг у друга.
        Тем временем тот, кто явился орудием, нанесшим этот жестокий удар, медлил с уходом, словно человек, в котором зреет какое-то решение. Он пристально всматривался в лицо кармелита, но тот не замечал его взгляда, свидетельствовавшего о том, что человек этот привык все тщательно взвешивать, прежде чем на что-либо решиться.
        - Преподобный отец,  - заговорил он после раздумья,  - могу ли я просить вас уделить мне частицу вашего времени для дела, касающегося души грешника?
        Монах очень удивился, но не мог не откликнуться на подобную просьбу. Повинуясь знаку чиновника, он вышел вслед за ним из комнаты и, пройдя через великолепные покои, спустился к его гондоле.
        - Должно быть, вы пользуетесь большим уважением сената, благочестивый монах,  - заметил по дороге чиновник,  - если государство поручило вам исполнение столь важной обязанности при особе, в которой оно принимает такое большое участие?
        - Смею надеяться, что это так, сын мой. Своей скромной жизнью, посвященной молитвам, я мог снискать себе друзей.
        - Такие люди, как вы, падре, заслуживают того уважения, каким они пользуются. Давно ли вы в Венеции?
        - Со времени последнего конклава [19 - Конклав - совет кардиналов, собирающийся для избрания римского папы.]. Я прибыл г республику как духовник покойного посланника Флоренции.
        - Почетная должность. Вы, следовательно, пробыли здесь достаточно долго, чтобы знать, что республика не забывает оказанных ей услуг и не прощает обид.
        - Венеция - древнее государство, и влияние его простирается повсюду.
        - Идите осторожно. Мрамор опасен для нетвердых ног.
        - Мне часто приходилось спускаться, и поступь моя всегда тверда. Надеюсь, я схожу по этим ступеням не в последний раз?
        Посланец Совета сделал вид, что не понял вопроса, и ответил только на предшествующее замечание:
        - Поистине Венеция государство древнее, но от старости его порой лихорадит. Всякий, кому дорога свобода, падре, должен скорбеть душой, видя, как приходит в упадок столь славная республика. «Sic transit gloria mundi!» [20 - «Так проходит слава земная!» (лат.)]. Вы, босоногие кармелиты, поступаете разумно, умерщвляя свою плоть в юности и избегая тем самым страданий, которые вызывает постепенная потеря сил на склоне лет. Ведь такой человек, как вы, наверно, совершил в молодости не так много дурных поступков, в коих теперь приходится раскаиваться.
        - Все мы не без греха,  - возразил, перекрестившись, монах.  - Тот, кто тешит душу, возомнив себя совершенством, лишь увеличивает тщеславием бремя своих грехов.
        - Люди, исполняющие такие обязанности, как я, почтенный кармелит, редко имеют возможность заглянуть к себе в душу, поэтому я благословляю случай, приведший меня в общество такого благочестивого человека. Моя гондола ждет - входите же!
        Монах недоверчиво взглянул на своего спутника, но, зная, что противиться бесполезно, пробормотал короткую молитву и подчинился. Сильный удар весел возвестил, что они отчалили от ступенек дворца.


        Глава XV

        О гондольер в гондоле,
        Фи да лин!
        О гондольер в гондоле.
        Фи да лин! На своей прекрасной лодке
        Ты плывешь волне навстречу,
        Фи да лин, лин, ла!


    Венецианская баркаролла


        Луна стояла высоко в небе. Потоки ее лучей падали на вздымающиеся купола и высокие крыши Венеции, а мерцающие воды залива яркой чертой обозначали границу города. Этот величественный вид едва ли не превосходил красотой картину, созданную руками человека, фоном которой он служил, ибо даже королева Адриатики с ее неисчислимыми произведениями искусства, величественными памятниками, множеством великолепных дворцов и прочими творениями изощренного людского честолюбия не могла все же сравниться с ослепительной красотой природы.
        Над головой простирался небесный свод, грандиозный в своей безмерности, сверкавший, словно жемчужинами, мириадами светил. Внизу, куда только достигал взгляд, раскинулись необъятные дали Адриатического моря, такого же безмятежного, как небесный свод, что отражался в его волнах, и все море казалось светящимся. Там и здесь среди лагун чернели небольшие острова, тысячелетним трудом отвоеванные у моря, которым скромные крыши рыбацкой деревушки или группа иных строений придавали живописный вид. Ни всплеск весла, ни песня, ни смех, ни хлопанье паруса, ни шутки моряков - ничто не нарушало тишины. Вблизи все было окутано очарованием полуночи, а даль дышала торжественностью умиротворенной природы. Город и лагуны, залив и дремлющие
        Альпы, бесконечная Ломбардская равнина и бездонная синева неба - все покоилось в величественном забытьи.
        Неожиданно из каналов города вынырнула гондола. Бесшумно, словно призрак, она заскользила по необъятной глади залива; лодка шла быстро и безостановочно, направляемая чьей-то умелой и нетерпеливой рукой. По тому, как стремительно неслось суденышко, было понятно, что одинокий гребец в нем очень торопился. Гондола двигалась в сторону моря, направляясь к выходу из залива, расположенному между южной его оконечностью и знаменитым островом Святого Георга. С полчаса гондольер продолжал грести без передышки; при этом он то оглядывался назад, словно спасался от погони, то напряженно смотрел вперед, выдавая горячее стремление побыстрее достичь своей цели, которая пока оставалась скрытой от его глаз. Наконец, когда гондолу отделил от города широкий водный простор, гребец дал отдых своему веслу, а сам занялся напряженными, тщательными поисками.
        Совсем близко от выхода в открытое море он заметил маленькое черное пятнышко. Весло с силой разрезало воду, и гондола, резко изменив направление, снова понеслась вперед, что означало конец сомнений гребца. Вскоре при свете луны стало заметно, как черное пятнышко качается на волнах. Затем оно начало приобретать очертания и размеры лодки, которая, очевидно, стояла на якоре. Гондольер перестал грести и наклонился вперед, пристально всматриваясь в этот неясный предмет, словно всеми силами пытался заставить свои глаза видеть зорче. В этот момент над лагуной послышалось тихое пение. Голос певца был слаб и чуть дрожал, но пел он музыкально и чисто, как обычно поют в Венеции. Это человек в лодке, видневшейся вдалеке, коротал время, скрашивая свое одиночество рыбацкой песней. Мелодия была приятная, но звучала так жалобно, что навевала печаль. Песню эту знали все, кто работал веслом на каналах; была она знакома и нашему гондольеру. Он подождал окончания куплета и сам пропел следующий. Так певцы продолжали чередоваться вплоть до последнего куплета, который исполнили вместе.
        С окончанием песни гондольер вновь принялся вспенивать воду веслом, и вскоре обе лодки оказались рядом.
        - Рано же ты забрасываешь свою снасть, Антонио,  - сказал прибывший, перебираясь в лодку старого рыбака, уже хорошо знакомого читателю.  - Многих людей беседа с Советом Трех заставила бы провести ночь без сна и в молитвах.
        - Нет в Венеции часовни, Якопо, в которой грешнику так легко открыть свою душу, как здесь. Здесь, среди пустынных лагун, я оставался наедине с богом, и перед моим взором растворялись ворота рая.
        - Такому, как ты, не нужны иконы, чтобы прийти в молитвенное настроение.
        - Я вижу образ спасителя, Якопо, в этих ярких звездах, в луне, в синем небе, в туманных очертаниях гористого берега, в волнах, по которым мы плывем!.. Да что там - даже в моем дряхлом теле, как и во всем, что создано мудростью всевышнего и его могуществом. Много молитв прочел я с тех пор, как взошла луна.
        - Неужели привычка молиться так сильна в тебе, что ты размышляешь о боге и своих грехах, даже когда удишь рыбу?
        - Бедняки должны работать, грешники - молиться. Мои мысли в последнее время были настолько поглощены мальчиком, что я забывал о еде. И если я вышел рыбачить позже или раньше обычного, то это лишь потому, что горем сыт не будешь.
        - Я подумал о твоем положении, честный Антонио; вот здесь то, что поддержит твою жизнь и укрепит мужество. Взгляни сюда,  - добавил браво, протянув руку к своей гондоле и вытаскивая оттуда корзинку.  - Вот хлеб из Далмации, вино из Южной Италии и инжир Леванта - поешь и ободрись.
        Рыбак грустно взглянул на яства, ибо пустой желудок настойчиво взывал к слабости естества, но рука его не выпустила удочки.
        - И все это ты даришь мне, Якопо?  - спросил он, и в голосе его, несмотря на решимость отказаться от угощения, слышались муки голода.
        - Антонио, это все лишь скромное приношение человека, который уважает тебя и чтит твое мужество.
        - Ты купил это на свой заработок?
        - А как же иначе? Я не нищий, слава богу, а в Венеции немного найдется людей, кто дает, когда их не просишь. Ешь без опасений; редко угостят тебя от более чистого сердца.
        - Убери это, Якопо, если любишь меня. Не искушай больше, пока я в силах терпеть.
        - Как! Разве на тебя наложена епитимья?  - поспешно спросил Якопо.
        - Нет, нет. Давно уже не было у меня ни досуга, ни решимости, чтобы пойти на исповедь.
        - Тогда почему же ты не хочешь принять дар друга? Вспомни о своих годах и нужде.
        - Я не могу есть то, что куплено ценою крови!
        Браво отдернул руку, словно коснулся огня. Луна осветила в этот миг его сверкнувшие глаза, и, хотя честный Антонио считал себя, по существу, правым, он почувствовал, как сердце его обливается кровью, когда он встретился с яростным взглядом своего товарища. Последовала долгая пауза, во время которой рыбак старательно хлопотал над своей удочкой, впрочем совершенно не думая о своем улове.
        - Да, я сказал так, Якопо,  - наконец произнес рыбак,  - и язык мой всегда говорит то, что я думаю. Убери свою еду и забудь о том, что было. Ведь я сказал это не из презрения к тебе, но заботясь о своей собственной душе. Ты знаешь, как я горюю о мальчике, но после него горше, чем кого бы то ни было из падших, я готов оплакивать тебя.
        Браво не отвечал. В темноте слышалось лишь его тяжелое дыхание.
        - Якопо,  - с волнением заговорил опять рыбак,  - пойми же меня. Жалость страдальцев и бедняков не похожа на презрение знатных богачей. Если я и коснулся твоей раны, то ведь не грубым каблуком. Боль, которую ты сейчас ощущаешь, дороже самой большой из прежних твоих радостей…
        - Довольно, старик,  - сказал браво сдавленным голосом,  - твои слова забыты. Ешь без опасений: угощение куплено на заработок не менее чистый, чем деньги, собранные нищим монахом.
        - Лучше я буду надеяться на милость святого Антония и свой крючок,  - просто ответил старик.  - Мы, с лагун, привыкли ложиться спать без ужина. Убери корзину, Добрый Якопо, и давай поговорим о другом.
        Браво не предлагал больше рыбаку свое угощение. Он отставил корзину в сторону и сидел, размышляя над происшедшим.
        - Неужели ты проделал такой далекий путь только ради этого, добрый Якопо?  - спросил старик, желая загладить острую обиду, которую нанес своим отказом.
        Вопрос, по-видимому, заставил Якопо вспомнить о цели своего приезда. Он выпрямился во весь рост и с минуту пристально оглядывался вокруг. Когда он повернулся в сторону города, взгляд его принял более озабоченное выражение. Он не отрываясь всматривался в даль, пока невольная дрожь не выдала его удивление и тревогу.
        - Кажется, это лодка, вон там, где колокольня?  - быстро спросил он, показывая в сторону города.
        - Похоже, что так. Для наших еще рановато, но последнее время никому не везло с уловом, да и вчерашнее празднество многих отвлекло от работы. Патрициям нужно есть, а бедным - трудиться, не то помрут и те и другие.
        Браво медленно опустился на сиденье и с беспокойством посмотрел в лицо собеседнику.
        - Ты давно здесь, Антонио?
        - Не больше часа. Когда нас вывели из дворца, помнишь, я рассказал тебе о своих заботах. Вообще-то на лагунах нет лучшего места для лова, чем это, и все-таки я уже долго впустую дергаю леску. Голод - тяжкое испытание, но, как и всякое другое, его нужно перенести. Уже трижды я обращался с молитвой к моему святому покровителю, и когда-нибудь он услышит мои просьбы… Послушай, Якопо, тебе знакомы нравы этих аристократов в масках. Как ты думаешь, возможно, чтобы они вняли голосу рассудка? Надеюсь, мое плохое воспитание не испортило дела; я говорил честно и откровенно, обращаясь к ним как к людям с душой, у которых тоже есть дети.
        - Как сенаторы, они не имеют ни детей, ни души. Ты плохо понимаешь, Антонио, некоторые особенности этих патрициев. Во дворцах в часы веселья и в своем кругу никто лучше их не расскажет тебе о человечности, справедливости и даже о боге! Но когда они сходятся для обсуждения того, что называют интересами Святого Марка, тогда на самой холодной вершине Альп не найдешь камня более бездушного, а в долинах - волка более свирепого, чем они!
        - Сурово ты говоришь, Якопо. Я бы не хотел быть несправедливым даже к тем, кто сделал мне так много зла. Сенаторы тоже люди, а бог всех нас наделил и чувствами и душой.
        - В таком случае, они пренебрегают божьим даром! Ты теперь видишь, как трудно без постоянного помощника, рыбак, и ты горюешь о своем мальчике, а потому можешь посочувствовать и чужой беде, но сенаторы не знают страданий - их детей никогда не волокут на галеры, их надежды никогда не разрушаются законами жестоких тиранов, им не приходится проливать слезы о детях, гибнущих оттого, что они брошены в общество негодяев! Они любят говорить об общественных добродетелях и служении государству, но, едва дело коснется их самих, начинают видеть добродетель в славе, а служение обществу - в том, что приносит им почести и награды. Нужды государства и есть их совесть, хотя они стараются, чтобы и эти нужды не оказались им в тягость.
        - Якопо, само провидение создало людей различными. Одного - большим, другого - маленьким; одного - слабым, другого - сильным; одного - мудрым, другого - глупцом. Не следует нам роптать на то, что создано провидением.
        - Не провидение создало сенат - его придумали люди! Послушай меня, Антонио, ты оскорбил их, и тебе опасно оставаться в Венеции. Они могут простить что угодно, кроме обвинений в несправедливости. Твои слова слишком близки к истине, чтобы их забыли.
        - Неужели они могут причинить зло тому, кто хочет лишь вернуть свое дитя?
        - Если б ты был великим и могущественным, они постарались бы повредить твоему состоянию и репутации, чтобы ты не мог представлять опасности для их правления, а раз ты слаб и беден, они просто убьют тебя, если только ты не будешь вести себя тихо. Предупреждаю тебя, что важнее всего для них - сохранить свою систему правления.
        - Неужели бог это потерпит?
        - Нам не понять его тайн,  - возразил браво, перекрестившись.  - Если бы его царство ограничивалось здешним миром, можно было бы усмотреть несправедливость в том, что он допускает торжество зла, но сейчас дело обстоит так, что мы… Эта лодка слишком быстро приближается! Не очень-то мне нравится ее вид и то, как она мчится.
        - Правда, это не рыбаки: на лодке много весел и есть кабина.
        - Это гондола республики!  - воскликнул Якопо, поднимаясь и переходя в свою лодку, которую он успел отвязать от лодки собеседника, пока тот раздумывал, что ему делать дальше.  - Антонио, лучше всего для нас - скорее убраться отсюда.
        - Твои страхи понятны,  - отвечал рыбак, не двигаясь с места,  - и мне очень жаль, что для них есть причина. Такому умелому гребцу, как ты, хватит еще времени, чтобы ускользнуть от самой быстроходной гондолы на каналах.
        - Скорее поднимай якорь, старик, и уходи! У меня глаз верный, я знаю эту лодку.
        - Бедный Якопо! Что за проклятье - неспокойная совесть! Ты был добр ко мне в трудную минуту, и, если молитвы, произнесенные от чистого сердца, могут тебе помочь, в них недостатка не будет.
        - Антонио!  - крикнул браво, который уж погнал было прочь свою лодку, но вдруг, остановившись в нерешительности, продолжал: - Мне нельзя больше задерживаться… не доверяй им… они лживы, как дьяволы… нельзя больше терять ни минуты… мне нужно скрыться.
        Рыбак помахал рукой вслед уплывавшему и что-то пробормотал с состраданием в голосе.
        - Милостивый святой Антоний, храни моего мальчика, чтобы он не дошел до столь жалкой жизни!  - добавил он.  - Этот юноша - доброе семя, упавшее на каменистую почву; редко встречаются люди с более доброй и отзывчивой душой. Подумать только, что такой человек, как Якопо, может жить платой за убийство!
        Приближение незнакомой гондолы поглотило теперь все внимание старика. Она шла быстро, подгоняемая мощными ударами шести весел, и рыбак с лихорадочным волнением взглянул в ту сторону, куда скрылся беглец. С находчивостью, ставшей благодаря необходимости и большому опыту почти инстинктивной, Якопо выбрал такое направление, что след его лодки терялся в проведенной ослепительным лунным светом по поверхности воды яркой полосе, которая скрывала все оказавшееся в ее пределах. Увидев, что браво исчез, рыбак улыбнулся с явным облегчением.
        - Ну, пусть плывут сюда,  - произнес он.  - У Якопо будет больше времени. Бедняга, с тех пор как вышел из дворца, успел, наверно, еще кого-нибудь ударить кинжалом, и теперь сенат ни за что не пощадит его. Блеск золота соблазнил этого человека, и он оскорбил тех, кто так долго терпел его. Да простит мне господь, что я знался с подобным человеком! Но, когда на сердце тяжело, даже ласкающийся пес согревает душу. Мало кому теперь есть до меня дело, иначе я бы никогда не принял дружбу такого, как он.
        Антонио умолк, так как гондола республики стремительно приблизилась к его лодке и замерла на месте. Вода еще бурлила под веслами, когда какой-то человек уже перебрался в лодку рыбака; теперь большая гондола рванулась прочь и, отплыв на несколько сот футов, остановилась.
        Антонио с молчаливым любопытством наблюдал за происходящим. Увидев, что гребцы государственной гондолы подняли весла, он вновь украдкой бросил взгляд в ту сторону, куда скрылся Якопо, и, обнаружив, что все благополучно, доверчиво взглянул на прибывшего. Яркий свет луны позволил рыбаку по одежде и внешности незнакомца убедиться, что перед ним - босоногий кармелит. Стремительность, с какой мчалась гондола, и необычность поручения привели монаха в еще большее смятение, нежели то, которое испытывал Антонио. Но, несмотря на это, удивление отразилось на его скорбном лице, когда он увидел жалкого старика с редкими прядями седых волос.
        - Кто ты?  - вырвался у него изумленный возглас.
        - Антонио с лагун. Рыбак, многим обязанный незаслуженным милостям святого Антония.
        - Как же случилось, что такой, как ты, навлек на себя гнев сената?
        - Я прямой человек и всем готов воздать должное. Если это оскорбляет сильных мира сего, значит, они скорее достойны сожаления, чем зависти.
        - Осужденные всегда более склонны считать себя несчастными, чем виновными. Подобное роковое заблуждение следует искоренить из твоего ума, дабы оно не привело тебя к смерти.
        - Пойди и скажи это патрициям. Они весьма нуждаются в откровенном совете и увещевании церкви.
        - Сын мой, гордость, злоба и упрямство звучат в твоих ответах. Грехи сенаторов - а будучи людьми, и они не безгрешны - не могут служить оправданием твоих грехов. Если даже ужасный приговор обречет человека на казнь, преступления против бога останутся в их первозданном безобразии. Люди могут пожалеть того, кто безвинно пострадал от их гнева, но церковь лишь тому дарует прощение, кто, осознав свои заблуждения, искренне в них раскается.
        - Падре, вы пришли исповедовать кающегося грешника?
        - Таково данное мне поручение. Я глубоко этим огорчен, и, если правда то, чего я опасаюсь, мне особенно жаль, что под карающей десницей правосудия придется склонить голову человеку твоих лет.
        Антонио улыбнулся и вновь обратил взгляд к ослепительной полосе света, скрывшей лодку браво.
        - Падре,  - сказал он, после того как его долгое и пристальное наблюдение закончилось,  - не будет большого вреда, если я открою правду человеку, облеченному святым саном. Тебе, должно быть, сказали, что здесь, на лагунах, находится преступник, навлекший на себя гнев Святого Марка?
        - Ты прав.
        - Нелегко догадаться, когда Святой Марк доволен, а когда нет,  - продолжал Антонио, спокойно закидывая свою удочку.  - Ведь он так долго терпел того самого человека, кого теперь разыскивают. Да, его пускали и к самому дожу. У сената есть на то свои причины, скрытые от понимания невежественных людей, но для души несчастного юноши было бы лучше, а для республики - пристойнее, если б она с самого начала строже отнеслась к его поступкам.
        - Ты говоришь о другом! Значит, не ты преступник, какого они ищут?
        - Я грешен, как и все рожденные женщиной, благочестивый кармелит, но моя рука никогда не держала другого оружия, кроме доброго меча, которым я разил нехристей. А только что здесь был человек и - мне горько это говорить,  - он не может сказать того же!
        - И он скрылся?
        - Падре, у вас есть глаза, и вы сами можете ответить на этот вопрос. Его здесь нет, и, хотя он не так уж далеко, самой быстрой гондоле Венеции, хвала святому Марку, теперь его не догнать!
        Кармелит склонил голову, и губы его зашептали не то молитву, не то благодарение богу.
        - Монах, ты огорчен, что грешник бежал?
        - Сын мой, я радуюсь тому, что мне не придется исполнять сей тягостный долг, но и скорблю, что есть душа столь развращенная, что долг этот должен быть выполнен. Позовем же слуг республики и скажем им, что поручение невыполнимо.
        - Не торопись, добрый падре. Ночь тиха, а наемники заснули у своих весел, словно чайки на лагунах. У юноши останется больше времени для раскаяния, если его никто не потревожит.
        Кармелит, поднявшийся было на ноги, тотчас сел вновь, точно им руководило сильное внутреннее побуждение.
        - Я думал, что он успел уже далеко уйти от погони,  - пробормотал монах, как бы извиняясь за свою излишнюю поспешность.
        - Он слишком дерзок и, боюсь, поплывет назад к каналам, так что вы можете встретиться с ним возле города… а может быть, за ним охотятся и другие гондолы республики. Одним словом, падре, самый надежный способ уклониться от исповедования наемного убийцы - это выслушать исповедь рыбака, который давно уж не имел случая покаяться в грехах.
        Люди, стремящиеся к одной цели, понимают друг друга с полуслова. Кармелит уловил желание Антонио. Он откинул капюшон, и старому рыбаку открылось лицо монаха, готового выслушать его исповедь.
        - Ты христианин, и человеку твоего возраста не приходится напоминать, что должен чувствовать кающийся грешник,  - начал монах.
        - Я грешен, падре. Наставь меня и отпусти мне грехи, чтобы я мог надеяться на спасение.
        - Молитва твоя услышана, а просьба будет исполнена. Приблизься и преклони колена.
        Антонио прикрепил удочку к сиденью, осмотрел с обычной тщательностью свою сеть, набожно перекрестился и стал перед кармелитом на колени. Началась исповедь. Тяжкие переживания придали словам и мыслям рыбака достоинство, которое монах не привык встречать у людей этого сословия. Он поведал, какие надежды связывал со своим мальчиком и как они были разрушены несправедливыми и бездушными действиями государства, рассказал обо всех своих попытках освободить внука, о дерзких уловках во время состязания гребцов и символического обручения дожа с Адриатикой. Подготовив таким образом кармелита к пониманию природы греховных страстей, в которых долг повелевал ему теперь признаться, старик рассказал об этих страстях и о том влиянии, какое они оказали на его душу, привыкшую жить в мире с людьми. Он говорил просто, ни о чем не умалчивая, и речь его внушила монаху уважение и пробудила в нем горячее участие.
        - Как мог ты дать волю подобным чувствам по отношению к таким почитаемым и могущественным венецианцам?  - воскликнул монах, изображая суровость, которой он вовсе не чувствовал.
        - Перед богом признаю свой грех! В ожесточении сердца я проклинал их, ибо они казались мне людьми, лишенными сочувствия к беднякам, и бессердечными, как мраморные статуи в их дворцах.
        - Ты знаешь, что, если хочешь быть прощенным, должен сам прощать. Можешь ли ты, не тая злобы ни на кого, забыв причиненное тебе зло, можешь ли ты с христианской любовью к ближним молиться тому, кто принял смерть ради спасения рода человеческого, за тех, кто заставил тебя страдать?
        Антонио опустил голову на обнаженную грудь и, казалось, вопрошал свою душу.
        - Падре,  - произнес он смиренно,  - надеюсь, что могу.
        - Не следует на свою погибель говорить, не подумавши. Небесный свод над нашей головой скрывает око, которое охватывает взором всю Вселенную и заглядывает в самые сокровенные тайники человеческого сердца. Способен ли ты, сокрушаясь о своих собственных грехах, простить патрициям их заблуждения?
        - Моли бога о них, святая Мария, как я сейчас прошу к ним милосердия! Падре, я прощаю их,
        - Аминь!
        Кармелит поднялся и стал над коленопреклоненным Антонио; лицо его, озаренное светом луны, выражало глубокое сострадание. Воздев руки к звездам, он произнес слова отпущения грехов, и в голосе его звучала пламенная вера.
        - Аминь! Аминь!  - воскликнул Антонио, вставая и крестясь.  - Да помогут мне святой Антоний и пречистая дева исполнить свой долг!
        - Я буду поминать тебя, сын мой, в моих молитвах. Прими мое благословение, чтобы я мог уйти.
        Антонио вновь преклонил колена, и кармелит твердым голосом благословил его. Исполнив этот последний обряд, оба некоторое время безмолвно молились, после чего тем, кто находился в государственной гондоле, был подан знак приблизиться. Гондола рванулась вперед и через мгновение была уже рядом. Два человека перебрались в лодку Антонио и услужливо помогли монаху занять свое место в гондоле республики.
        - Преступник исповедался?  - полушепотом спросил один из них, по-видимому старший.
        - Произошла ошибка. Тот, кого вы ищете, ускользнул. Этот престарелый человек - рыбак, по имени Антонио, и он едва ли повинен в серьезных преступлениях против Святого Марка. Браво уплыл по направлению к острову Святого Георга, и его следует искать не здесь.
        Офицер отпустил монаха, который быстро подошел к балдахину и, обернувшись, бросил последний взгляд на лицо рыбака. Заскрипел канат, и резкий рывок сдвинул с места якорь лодки Антонио. Послышался громкий всплеск воды, и обе лодки, словно сцепившись, вместе помчались прочь, покорные отчаянным усилиям гребцов. В гондоле республики с ее темной, похожей на катафалк кабиной виднелось прежнее число гребцов, склонившихся над веслами, лодка же рыбака была пуста!
        Плеск весел и звук от погружения в воду тела Антонио смешались с шумом моря. Когда рыбак после своего падения всплыл на поверхность, он оказался один среди обширного безмятежного водного пространства. Возможно, у него затеплилась смутная надежда, когда, вынырнув из морской пучины, он очутился среди дивного великолепия лунной ночи. Но купола спящей Венеции были слишком далеки и недосягаемы для человеческих сил, а лодки с бешеной скоростью мчались по направлению к городу. Рыбак повернулся и поплыл с трудом, ибо голод и утреннее напряжение истощили его силы; он не сводил глаз с темного пятнышка, которое, как он твердо знал, было лодкой браво.
        Якопо не отрываясь следил за всем происходящим, до предела напрягая зрение. Преимущество его положения состояло в том, что он все видел, сам оставаясь незамеченным. Он видел, как кармелит совершал отпущение грехов, а затем подошла большая лодка. Он услышал всплеск более громкий, чем удар весел о воду, и увидел, как уносится на буксире пустая гондола Антонио. Едва гребцы республиканской гондолы успели взметнуть воды лагун своими веслами, как его собственное весло пришло в движение.
        - Якопо! Якопо!  - пугающе слабо донеслось до его ушей.
        Якопо узнал этот голос и сразу же понял все, что произошло. Вслед за криком о помощи послышался шум волны, вспенившейся перед носом гондолы браво. Звук рассекаемой воды был подобен дыханию ветра. За кормой оставались рябь и пузыри, словно обрывки облаков, гонимых ветром по звездному небу; могучие мускулы, которые уже показали в этот день такую исполинскую силу на гонках гондол, теперь, казалось, трудились с удвоенной энергией. Сила и ловкость чувствовались в каждом взмахе весла, и гондола темным пятном летела вдоль светящейся полосы подобно ласточке, касающейся воды своим крылом.
        - Сюда, Якопо… ты правишь мимо!
        Нос гондолы повернулся, и горящие глаза браво уловили очертания головы рыбака.
        - Быстрей, Якопо, друг… нет сил!
        Вновь рокот волн заглушил голос рыбака. Якопо бешено заработал веслом; при каждом ударе легкая гондола словно взлетала над водой.
        - Якопо… сюда… дорогой Якопо!
        - Да поможет тебе матерь божья, рыбак! Я иду!
        - Якопо… мальчик! Мальчик!
        Вода забурлила, рука мелькнула в воздухе и исчезла. Гондола подплыла к месту, где она виднелась только что, и, задрожав, мгновенно остановилась, повинуясь обратному взмаху весла, согнувшему ясеневую лопасть, как тростинку.
        Плеск весел и звук от погружения в воду тела Антонио смешались с шумом моря


        Лагуна закипела от этих неистовых движений, но, когда волнение улеглось, вода стала вновь безмятежно-спокойной, как отражавшийся в ней синий небосвод.
        - Антонио!  - вырвалось у браво.
        Ужасающее безмолвие последовало за этим зовом. Ни ответа, ни признака человеческого тела. Якопо стиснул рукоять весла железными пальцами; звук собственного дыхания заставил его вздрогнуть. Повсюду, куда ни устремлялся его лихорадочный взгляд, он видел глубокий покой коварной стихии, столь грозной в своем гневе. Подобно сердцу человека, она, казалось, сочувствовала умиротворенной красоте полуночи, но и, как сердце человека, скрывала в глубине своей страшные тайны.


        Глава XVI

        Еще немного дней, ночей тревожных,
        И я усну спокойно - только где?
        - Значенья не имеет…
        Прощай же, Анджолина.


    Байрон, «Марино Фальеро»


        Когда кармелит вернулся в покои донны Виолетты, лицо его было смертельно бледно, и он с трудом добрался до кресла. Монах едва ли обратил внимание на то, что визит дона Камилло Монфорте слишком затянулся и что глаза пылкой Виолетты сияют радостным блеском. Счастливые влюбленные - ибо герцогу святой Агаты удалось вырвать эту тайну у своей возлюбленной, если только можно назвать тайной то, что Виолетта почти не пыталась скрыть,  - тоже не сразу заметили его возвращение; монах прошел через всю комнату, прежде чем даже спокойный взгляд донны Флоринды обнаружил его присутствие.
        - Уж не больны ли вы!  - воскликнула гувернантка.  - Отца Ансельмо, вероятно, вызывали по очень важному делу!
        Монах откинул капюшон, под которым ему было трудно дышать, и все увидели мертвенную бледность его лица. Взор его, полный ужаса, блуждал по лицам окружающих, словно он силился вспомнить этих людей.
        - Фердинандо!.. Отец Ансельмо!  - поспешно поправилась донна Флоринда, не сумев, однако, утаить волнение.  - Скажите что-нибудь… Вы страдаете!
        - Болит мое сердце, Флоринда!
        - Не скрывайте от нас… Еще какие-нибудь дурные вести? Венеция…
        - Страшное государство!
        - Почему вы покинули нас? Почему в столь важную минуту для нашей воспитанницы… когда решается ее судьба, ее счастье… вас не было так долго?
        Виолетта с удивлением взглянула на часы, но ничего не сказала.
        - Я был нужен властям,  - ответил монах, тяжелым вздохом выдав свое страдание.
        - Понимаю, падре. Вы дали отпущение грехов осужденному?
        - Да, дочь моя. И немногие оставляют эту юдоль такими умиротворенными, как он.
        Донна Флоринда прошептала короткую молитву за упокой души усопшего и набожно перекрестилась. Ее примеру последовала Виолетта, и у дона Камилло, благоговейно склонившего голову рядом с прелестной соседкой, губы зашевелились в молитве.
        - Это был справедливый приговор, падре?  - спросила донна Флоринда.
        - Нет!  - с жаром воскликнул монах.  - Или люди совсем утратили веру. Я был свидетелем смерти человека, более достойного жить, как, впрочем, и более готового умереть, чем те, кто вынес ему приговор. Что за страшное государство Венеция!
        - Эти люди распоряжаются и твоей судьбой, Виолетта,  - сказал дон Камилло.  - И твое счастье будет отдано в руки этих ночных убийц. Скажите нам, падре, ваша трагедия имеет какое-либо отношение к Виолетте? Нас окружают непостижимые тайны, и они столь же ужасны, как сама судьба.
        Монах перевел взгляд с одного на другого, и выражение его лица несколько смягчилось.
        - Вы правы,  - сказал он,  - эти люди хотят распорядиться и жизнью Виолетты. Святой Марк да простит тех, кто прикрывает свои бесчестные дела его святым именем, и да защитит он ее своими молитвами!
        - Достойны ли мы, падре, узнать то, чему вы были свидетелем?
        - Тайна исповеди священна, сын мой, но позором покрыли себя живые, а не тот, кто ныне мертв.
        - Узнаю руку тех, кто заседает там, наверху. (Так говорили в городе о Совете Трех.) Они годами попирали мои права, преследуя собственные цели, и, к стыду моему, должен признать, что, добиваясь справедливости, я был вынужден подчиниться им, что противоречит и чувствам моим и характеру.
        - Нет, Камилло, ты не способен изменить самому себе!
        - Моя дорогая, власти Венеции ужасны, и плоды их деятельности пагубны как для правителей, так и для подданных. Из всех порочных методов управления они используют самые опасные, окутывая тайной свои намерения, свои действия и свои обязанности!
        - Ты прав, сын мой. В любом государстве единственная гарантия от притеснений и несправедливости - это страх перед всевышним и страх перед людьми. Но Венеция не знает страха божьего, ибо слишком многие погрязли в ее грехах; а что касается страха перед людьми, то дела ее скрыты от людских взоров.
        - Мы говорим слишком дерзко для тех, кто живет под ее властью,  - заметила донна Флоринда, робко оглянувшись по сторонам.  - Раз мы не в силах ни изменить, ни исправить обычаи государства, нам следует молчать.
        - Если мы не можем сделать иной власть Совета, надо попытаться ускользнуть от нее,  - быстро проговорил дон Камилло, также, впрочем, понизив голос, и для безопасности прикрыл плотней окна и оглядел все двери.  - Вы совершенно уверены в преданности слуг, донна Флоринда?
        - О нет, синьор. Среди них есть и верные люди, находящиеся у нас в услужении долгие годы, но есть и такие, которых нанял сенатор Градениго, и это, несомненно, тайные агенты Совета.
        - Так они следят за всеми! Я тоже вынужден принимать в своем дворце мошенников, хоть и знаю, что они наемники сената. И все же я считаю более разумным делать вид, будто мне неведомо их ремесло, чтобы не оказаться в таком положении, когда я не смогу даже ничего заподозрить. Как вы думаете, падре, мой приход сюда остался незамеченным?
        - Было бы слишком рискованным полагать, что мы в полной безопасности. Никто не видел, как мы вошли, ибо мы воспользовались потайным входом, но кто может быть уверен в чем-нибудь, когда каждый пятый глаз принадлежит шпиону?
        Испуганная Виолетта коснулась руки возлюбленного.
        - Даже в этот миг за тобою могут следить и потом тайно приговорить к наказанию, Камилло,  - сказала она.
        - Если меня видели, в этом можно не сомневаться: Святой Марк не прощает тех, кто дерзко нарушает его волю. Но, чтобы добиться твоего расположения, милая Виолетта, я готов на все. И ничто, даже более страшная опасность, не остановит меня.
        - Я вижу, что неопытные и доверчивые души воспользовались моим отсутствием, чтобы переговорить друг с другом откровеннее, чем это позволяло благоразумие,  - сказал кармелит с таким видом, словно заранее знал ответ.
        - Природа сильнее благоразумия, падре.
        Монах нахмурился. Все следили, как выражение его лица, обычно доброжелательное, хоть и всегда печальное, менялось сообразно с ходом его мысли. Некоторое время царило полное молчание.
        Наконец, подняв озабоченный взгляд на дона Камилло, кармелит спросил:
        - Хорошо ли ты продумал, к каким последствиям может привести твоя безрассудная смелость? Чего ты достигнешь, возбуждая гнев республики, бросая вызов ее коварству, вступая в открытый бой с ее тайной полицией, пренебрегая ужасами ее тюрем?
        - Падре, я подумал обо всем, как сделал бы на моем месте каждый, чье сердце преисполнено любви. Я понял теперь, что любое горе покажется мне счастьем в сравнении с потерей Виолетты, и я готов идти на какой угодно риск, лишь бы добиться ее благосклонности. Это ответ на ваш первый вопрос; что же касается остального, могу только заметить, что я достаточно знаком с кознями сената и сумею оказать им противодействие.
        - Юность, обманутая радужными надеждами, которые сулят ей блестящее будущее, всегда говорит одинаково. Годы и опыт осудят эти заблуждения, но всем придется отдавать дань этой слабости, пока жизнь не предстанет перед ними в своем истинном виде. Герцог святой Агаты, хотя имя и род твой знамениты, а владения обширны, ты бессилен обратить твой венецианский дворец в неприступную крепость или бросить вызов дожу.
        - Вы правы, святой отец. Это не в моих силах; и тому, кто мог бы это сделать, не стоило бы так опрометчиво рисковать своей судьбой. Но не весь мир принадлежит Святому Марку - мы можем бежать.
        - У сената длинные руки, и у него есть еще тысячи невидимых рук.
        - Никто не знает этого лучше, чем я. И все же власти не совершают насилия без каких-либо на то причин. Донна Виолетта вручила мне свою жизнь, и они сочтут эту потерю непоправимой.
        - Ты так думаешь? Но сенат сразу же найдет средство разлучить вас. Не надейся, что Венеция столь легко позволит разрушить свои планы. Богатство этого дома привлечет многих недостойных искателей, и твоими правами просто пренебрегут или станут отрицать их.
        - Но ведь церковный обряд священен, и никто не смеет им пренебречь, падре!  - воскликнула Виолетта.
        - Дочь моя, мне тяжело говорить это тебе, но сильные мира сего находят пути, чтобы нарушить и это таинство. Твое собственное богатство может навлечь на тебя несчастье…
        - Это могло бы произойти, падре, если бы мы продолжали оставаться во владениях Святого Марка,  - прервал дон Камилло,  - но схватить нас по другую сторону границы значило бы дерзко нарушить закон иностранного государства. Кроме того, в замке святой Агаты мы будем недоступны для венецианских властей, а там, возможно, и дождемся времен, когда они сочтут более благоразумным отступиться.
        - Все это было бы правильно, если бы ты рассуждал в стенах замка святой Агаты, а не здесь, на венецианских каналах.
        - В городе есть калабриец Стефано Милано, мой вассал от рождения; он сейчас в порту со своей фелуккой «Прекрасная соррентинка». Стефано близкий друг моего гондольера, того самого, кто завоевал третий приз на гонках сегодня… Вам дурно, падре?  - прервал вдруг себя дон Камилло.  - Вы так изменились в лице!
        - Ничего, продолжай,  - ответил монах, жестом приказывая не обращать на него внимания.
        - Мой верный Джино сказал, что Стефано, вероятно, прибыл сюда по делам республики, и, хотя моряк на этот раз менее откровенен, чем обычно, по некоторым его намекам можно судить, что фелукка с часу на час готовится выйти в море. Я не сомневаюсь, что Стефано охотнее станет служить мне, чем этим двуличным негодяям из сената. Я могу заплатить столько же, сколько и они, если мое поручение будет исполнено, но могу так же и наказать.
        - Ты был бы прав, если б находился за пределами этого страшного города. Но каким образом ты сможешь сесть на корабль, если за каждым нашим движением следят?
        - В любой час дня и ночи на каналах можно встретить людей в масках. И, хотя власти прибегают ко всяким ухищрениям в слежке за людьми, вы знаете, падре, что традиция неприкосновенности маски священна и никто без какого-либо чрезвычайного повода не может потребовать снять ее. Не будь этой ничтожной привилегии, жизнь в городе не продлилась бы и дня.
        - И все же я опасаюсь,  - сказал монах, и по лицу его было видно, что он взвешивает все возможности побега.  - Если нас обнаружат и схватят, мы погибли.
        - Верьте мне, падре, что и при таком несчастном исходе я позабочусь о вашей судьбе. Вы знаете, что мой дядя кардинал и ему покровительствует сам папа. И, клянусь честью, я сделаю все, чтобы при содействии церкви облегчить вашу участь.
        Лицо кармелита вспыхнуло, и впервые дон Камилло увидел в уголках его аскетического рта мирскую гордость.
        Ты неверно истолковал мои опасения, герцог святой Агаты,  - сказал монах.  - Я боюсь не за себя, а за Виолетту, нежное и любящее существо, которое было вверено моей заботе и к которому я отечески всем сердцем привязан.  - Монах замолк, словно в душе его происходила борьба.  - Кроме того, я давно знаю кротость и благородство донны Флоринды,  - продолжал он затем,  - и потому не могу оставаться равнодушным к опасностям, которым она подвергнется. Ведь мы не можем покинуть нашу питомицу, и я считаю, что, будучи осторожными и благоразумными опекунами, мы не имеем права идти на такой риск. Будем лучше надеяться, что правители не ослабят своей заботы об интересах и счастье пашей Виолетты.
        - Это была бы надежда на то, что Крылатый Лев обратится в ягненка, а бездушные сенаторы - в общество смиренных картезианцев [21 - Картезианцы - монашеский орден, основанный в XI веке во Франции.]. Нет, падре, мы должны воспользоваться счастливым случаем - а более счастливый, чем этот, вряд ли представится - или вручить свою судьбу холодным и расчетливым властителям, Попирающим все законы для достижения собственных целей. Часа… нет, даже меньше, хватит, чтобы известить моряка, и, прежде чем настанет рассвет, мы увидим, как венецианские дворцы в отдалении исчезают постепенно из глаз, словно погружаясь в ненавистные лагуны.
        - Это всего лишь дерзкие мечты юности, побуждаемой страстью. Поверь мне, сын мой, не так-то просто обмануть агентов полиции. Мы не сможем покинуть дворец, ступить на борт фелукки или осуществить какие-либо другие наши планы без того, чтобы не привлечь к себе их внимания. Но тише! Я слышу всплеск весел. Чья-то гондола остановилась у входа!
        Донна Флоринда поспешно вышла на балкон и так же стремительно вернулась, сообщив, что чиновник республики входит во дворец. Нельзя было терять ни минуты, и дон Камилло вновь скрылся в маленькой молельне. Едва была принята эта предосторожность, как дверь отворилась, и в покои Виолетты вошел чиновник сената по особым поручениям. Он оказался тем самым человеком, который присутствовал во время страшной казни рыбака и который принес Виолетте весть о прекращении опеки над ней синьора Градениго. Войдя, он недоверчиво оглядел всю комнату, и кармелит, встретившись с его взглядом, содрогнулся. Но внезапные опасения исчезли, лишь только выражение подозрительности на лице чиновника сменилось лицемерной улыбкой, которой он имел обыкновение смягчать неприятные новости.
        - Благородная синьора!  - сказал он, поклоном выражая почтение той, к кому обращался.  - Мое усердие должно убедить вас, сколь неустанно печется сенат о вашем благополучии. Стремясь доставить вам удовольствие и будучи всегда внимательным к желаниям такой знатной особы, как вы, сенат решил на летнее время, когда каналы нашего города лишь усугубляют зной и переполнены людьми, отправить вас развлечься в места более подходящие. Меня послали просить вас сделать все приготовления к отъезду, необходимые, чтобы вы могли прожить несколько месяцев на более чистом воздухе со всеми возможными удобствами; сборы следует закончить как можно скорее, так как путешествие, чтобы оно вас не утомило, начнется до восхода солнца.
        - Это слишком краткий срок, синьор, для женщины, покидающей жилище своих предков!
        - Любовь и отеческая забота Святого Марка позволяют пренебречь некоторыми пустыми формальностями; времени же будет достаточно, ибо Святой Марк, как истый родитель, сам позаботится о том, чтобы все необходимое было доставлено в резиденцию, которая будет иметь честь принять столь благородную обитательницу.
        - Мне самой, синьор, не нужно долгих сборов, но я боюсь, что моим слугам понадобится больше времени.
        - Правительство предвидело и это, синьора, и сенат решил прислать вам новую служанку, ибо только она одна и потребуется вам на время столь краткого отсутствия.
        - Как, синьор! Неужели меня разлучат с моими людьми?
        - Заботу о вас доверят тем, кто будет служить вашей особе из более высоких побуждений, чем наемные лакеи вашего дворца.
        - А моя наставница и духовный отец?
        - Во время вашего отсутствия им будет разрешено отдохнуть в городе.
        Возглас донны Флоринды и невольный жест кармелита выдали их тревогу. Донна Виолетта огромным усилием воли подавила свое негодование и оскорбленную гордость, но взгляд ее был полон страдания.
        - Должна ли я понимать, что этот запрет распространяется также и на мою горничную?
        - Синьора, таков полученный мною приказ.
        - Может быть, вы полагаете, что Виолетта Тьеполо будет сама себя обслуживать?
        - Нет, синьора! Это будет долгом самой приятной и исполнительной вашей помощницы. Аннина!  - позвал тут чиновник, подойдя к двери.  - Твоя благородная госпожа желает тебя видеть сейчас же.
        На пороге появилась дочь виноторговца. Несмотря на притворно скромный вид, по лукавому выражению ее лица можно было понять, что она чувствует себя вполне независимой от воли своей новой госпожи.
        - И эта девица будет всегда рядом со мной?  - воскликнула Виолетта, с нескрываемой неприязнью глядя на хитрое и лживое лицо Аннины.
        - Такова воля ваших опекунов, синьора. Девушка знает свои обязанности, и потому я не стану долее стеснять вас своим присутствием. Надеюсь, вы воспользуетесь моим уходом и, не теряя времени, которого и так осталось немного, до наступления рассвета успеете подготовиться, чтобы покинуть город с первым утренним ветром.
        Чиновник вновь, скорее из привычной предосторожности, чем по другой причине, оглядел комнату, поклонился и вышел.
        После его ухода воцарилось глубокое и тягостное молчание. Но тут, опасаясь, что дон Камилло, не зная, что произошло, выйдет из своего укрытия, Виолетта решила предупредить его об опасности и поспешно заговорила со своей новой служанкой.
        - Ты уже когда-нибудь служила, Аннина?  - спросила она громко, надеясь, что герцог услышит их разговор.
        - Такой знатной и прекрасной госпоже - никогда. Но я надеюсь угодить вам, ибо я много слышала о вашей доброте.
        - Льстить, я вижу, ты умеешь. А теперь ступай и извести моих старых слуг об этой неожиданной перемене. Мне необходимо поторопиться, чтобы своей медлительностью не вызвать недовольство сената. Я полагаюсь во всем на тебя, так как ты знаешь волю моих опекунов, и мои слуги помогут тебе.
        Аннина медлила, и на лице ее отразились подозрительность и нежелание повиноваться. Однако она подчинилась, покинув покои вместе со слугой, которого донна Виолетта вызвала из передней. Дверь за ней закрыли, и в то же мгновение дон Камилло вышел из своего убежища. Все четверо в ужасе глядели друг на друга.
        - Неужели вы все еще можете колебаться, падре?  - горячо воскликнул герцог.
        - Я не колебался бы ни минуты, сын мой, если бы надеялся, что побег будет успешным.
        - Значит, вы не оставите меня!  - воскликнула Виолетта, радостно целуя руки монаха.  - И ты тоже, моя вторая мать?
        - Мы не покинем тебя,  - сказала донна Флоринда, которая обладала способностью без слов понимать намерения кармелита.  - Мы пойдем с тобой и в замок святой Агаты, и в темницы Святого Марка.
        - Добрая, милая Флоринда, прими мою благодарность!  - сжав руки на груди, с облегчением воскликнула исполненная радости и почтительности Виолетта.  - Камилло, мы ждем твоих приказаний.
        - Тише,  - шепнул монах,  - сюда идут! Прячьтесь, герцог!
        Едва дон Камилло успел скрыться, как вошла Аннина. Она, так же как и чиновник, подозрительно оглядела комнату, и по ее пустым вопросам можно было судить, что она явилась вовсе не для того, чтобы выяснить, какого цвета платье желает надеть Виолетта.
        - Выбирай любое,  - нетерпеливо ответила ее хозяйка.  - Ты же знаешь, куда мы собираемся, и сама можешь выбрать подходящий наряд. И торопись, чтобы я не опоздала! Энрико, проводи мою новую горничную в гардеробную.
        Аннина неохотно удалилась. Она была слишком опытна во всех хитростях, чтобы поверить этой неожиданной уступчивости Виолетты и не заметить неудовольствия, с каким ее допустили к выполнению новых обязанностей. Аннина вынуждена была подчиниться, так как преданный Энрико не отходил от нее ни на шаг, но, едва отойдя от двери, она вдруг сказала ему, что забыла спросить о чем-то важном, и стремительно вошла в комнату, прежде чем Энрико смог помешать ей.
        - Ступай, дочь моя, и исполни, что тебе приказано! Не беспокой нас больше,  - сурово сказал монах.  - Я буду исповедовать твою госпожу, ибо, прежде чем мы вновь встретимся с ней, она может долго томиться в ожидании утешения святой церкви. Если у тебя нет ничего безотлагательного, удались, пока ты еще не нанесла серьезного оскорбления религии.
        Строгий тон кармелита, его властный и вместе с тем спокойный взгляд внушил Аннине почтение. Испугавшись его проницательного взора и боясь оскорбить верования, которых придерживались все в Венеции и которые привыкла уважать и она, Аннина пробормотала извинение и исчезла. Но, прежде чем закрыть дверь, она еще раз обшарила глазами всю комнату. Когда они снова остались одни, монах жестом приказал молчать пылкому дону Ка-милло, который, едва сдерживая нетерпение, ожидал ухода незваной служанки.
        - Будь благоразумен, сын мой,  - сказал монах порывистому дону Камилло,  - нас окружают предатели. В этом несчастном городе никогда не знаешь, кому можно довериться.
        - Мне кажется, Энрико можно верить,  - сказала донна Флоринда, но в голосе ее послышалось невольное сомнение.
        - Это безразлично, дочь моя. Ему неизвестно присутствие здесь дона Камилло, и поэтому мы в безопасности. Герцог святой Агаты, если ты можешь вывести нас из этой ловушки, мы следуем за тобой.
        Взгляд монаха предостерег Виолетту от радостного возгласа, готового сорваться с ее уст, и она молча вопросительно взглянула на дона Камилло. Выражение лица герцога не оставляло никаких сомнений в его ответе. Он поспешно написал карандашом несколько слов и, вложив в конверт монету, неслышными шагами прошел на балкон. Знак был подан. Все ждали затаив дыхание. Вскоре под окном послышался плеск весел. Выступив вперед, дон Камилло кинул конверт. Он так точно рассчитал, что было слышно, как монета ударилась о дно гондолы. Гондольер едва взглянул на балкон и, затянув обычную на каналах песню, лениво поплыл дальше с видом человека, которому некуда спешить.
        - Удалось,  - сказал герцог, услыхав песню Джино.  - Через час мой посланный договорится с хозяином фелукки, и тогда все будет зависеть от того, сумеем ли мы незаметно выбраться из дворца. Вскоре мои люди будут здесь, и мы сделаем все, чтобы как можно скорее достигнуть Адриатики.
        - Мы должны еще исполнить один необходимый долг,  - заметил монах.  - Дочери мои, идите к себе и займитесь приготовлениями к побегу, которые легко могут быть истолкованы как исполнение воли сената. Через несколько минут я снова позову вас сюда.
        Удивленные женщины послушно удалились, и кармелит стал кратко, но ясно излагать герцогу свой план. Дон Камилло жадно слушал, и, когда монах кончил, оба скрылись в небольшой молельне. Не прошло и пятнадцати минут, как монах вышел оттуда один и позвонил в колокольчик, звон которого был слышен в комнате Виолетты. Донна Флоринда и ее воспитанница тут же явились.
        - Приготовься исповедоваться, дитя мое,  - сказал священник, торжественно опускаясь в кресло, где он обычно выслушивал исповеди своей духовной дочери.
        Лицо Виолетты то бледнело, то вновь заливалось румянцем, словно на душе ее лежал тяжкий грех. Взглянув с мольбой на свою наставницу и встретив ее мягкую, ободряющую улыбку, Виолетта с бьющимся сердцем, еле сдерживая волнение, преклонила колена на подушечке у ног своего духовного наставника, хотя мысли ее блуждали и она никак не могла сосредоточиться.
        Приглушенный шепот донны Виолетты доносился только до отеческого слуха того, кому он предназначался. Дон Камилло смотрел в приоткрытую дверь часовни на склоненную фигуру девушки, на ее прижатые к груди руки и прекрасное лицо, доверчиво обращенное к монаху. Пока она признавалась в своих невинных грехах, румянец на ее щеках становился все гуще, а в глазах, еще недавно светившихся совершенно иным чувством, теперь вспыхнуло благоговейное волнение. Искренней, строго воспитанной Виолетте понадобилось гораздо больше времени, чтобы освободиться от тяжкого бремени своих грехов, чем житейски опытному герцогу святой Агаты. Ему казалось, что губы ее много раз шептали его имя и что он мог даже расслышать целые фразы, посвященные ему. Дважды добрейший падре невольно улыбался и после каждого признания Виолетты в каком-либо неосторожном поступке с любовью касался рукой ее обнаженной головы. Наконец Виолетта замолкла. Необычные обстоятельства этой исповеди лишь усилили торжественность, с которой монах дал Виолетте отпущение грехов.
        Когда эта часть обряда была закончена, кармелит вошел в часовню. Недрогнувшей рукой он зажег свечи на алтаре и сделал необходимые приготовления к обряду. Дон Камилло, стоя рядом с Виолеттой, шептал ей что-то с жаром торжествующего и счастливого влюбленного, Донна Флоринда у дверей прислушивалась к каждому шороху, раздававшемуся в передней. Затем монах показался у входа в маленькую часовню и хотел что-то сказать, но быстрые шаги донны Флоринды помешали ему. Дон Камилло едва успел скрыться за занавесью окна, как дверь отворилась и вошла Аннина.
        Заметив приготовленный алтарь и торжественный вид священника, она в замешательстве остановилась. Однако, тут же овладев собой, с той находчивостью, что помогла ей добиться должности, которую она теперь занимала, Аннина благоговейно перекрестилась и, как человек, знающий свои обязанности, отошла в сторону, словно тоже хотела принять участие в священной церемонии.
        - Дочь моя,  - сказал ей монах,  - никто из присутствующих не покинет часовню, прежде чем не кончится обряд.
        - Падре, мой долг всегда быть рядом с госпожой, а находиться подле нее в это утро - истинное счастье.
        Монах в нерешительности смотрел на окружающих и начал было придумывать предлог, чтобы избавиться от Аннины, как вдруг из своего укрытия вышел дон Камилло.
        - Приступайте, падре,  - сказал он.  - Пусть будет одним свидетелем моего счастья больше.
        Произнося это, герцог многозначительно коснулся своей шпаги и бросил такой взгляд на оцепеневшую Аннину, что она с трудом сдержала возглас, готовый сорваться с ее уст. Монах, казалось, понял этот молчаливый уговор и своим глубоким голосом начал службу. Примечательное событие, свершавшееся в тот момент, участниками которого являлись они все, внушительное достоинство кармелита, грозящая им в случае разоблачения опасность и неизбежное наказание за то, что они посмели нарушить волю правителей,  - все это вызывало чувства, куда более глубокие, нежели те, что обычно охватывают присутствующих во время брачных церемоний. Юная Виолетта с трепетом внимала торжественному голосу монаха и к концу венчания беспомощно оперлась на руку человека, с которым связала себя клятвой. Во время службы глаза кармелита горели тайным огнем и задолго до конца он так подчинил себе все чувства Аннины, что держал ее корыстную душу в благоговейном страхе. Наконец брачный союз был заключен, и монах благословил молодых.
        - Да не оставит тебя дева Мария, дочь моя!  - сказал монах, впервые в жизни целуя чистый лоб плачущей Виолетты.  - Герцог святой Агаты, да услышит твои молитвы твой святой покровитель, если ты будешь любящим супругом этой чистой и доверчивой девушке.
        - Аминь! Кажется, мы вовремя закончили венчание, моя Виолетта,  - я слышу плеск весел,  - сказал дон Камилло.
        Выглянув с балкона, он увидел, что не ошибся, и счел, что пришла пора самых решительных действий. Шестивесельная гондола, способная противостоять волнам Адриатики во время безветрия, с балдахином соответствующих размеров, остановилась у водных ворот дворца.
        - Я поражен их дерзостью!  - воскликнул дон Камилло.  - Нельзя терять ни минуты, пока кто-нибудь из шпионов республики не поднял на ноги полицию. Вперед, дорогая Виолетта! Идемте, донна Флоринда, идемте, падре!
        Гувернантка и ее воспитанница быстро прошли во внутренние покои и мгновенно вернулись, неся в шкатулке драгоценности Виолетты, захватив также необходимые вещи для недолгого путешествия. В тот момент, когда они снова явились, все было готово, ибо дон Камилло заранее ждал этого решительного мгновения, а монаху, привыкшему к лишениям, не много потребовалось времени на сборы.
        - Наше спасение - только в быстроте,  - сказал дон Камилло.  - Ускользнуть незаметно невозможно!
        Он все еще говорил, когда монах первым пошел из комнаты. Донна Флоринда и полумертвая от страха Виолетта последовали за ним. Дон Камилло, взяв под руку Аннину, вполголоса приказал ей повиноваться под страхом смерти.
        Необычное шествие благополучно миновало ряд комнат, не встретив ни единого человека. Но, войдя в большой зал, который соединялся с парадной лестницей, они очутились в окружении целой группы слуг.
        - Дорогу!  - крикнул герцог святой Агаты.  - Ваша госпожа желает совершить прогулку по каналам.
        Слуги с удивлением и любопытством смотрели на неожиданно появившегося незнакомца, но у большинства на лицах было написано подозрение. Не успела донна Виолетта ступить в вестибюль, как несколько человек поспешили следом и покинули дворец через другие выходы. Каждый бросился сообщать эту весть своему хозяину. Один побежал узкими улицами к дворцу синьора Градениго, другой искал его сына; а некто, даже не знавший того, кому он служит, разыскивал поверенного дона Камилло, чтобы сообщить ему о событии, где главную роль играл сам герцог. Вот как обман и двуличие сделали продажными слуг в доме самой красивой и богатой девушки Венеции!
        Гондола стояла у мраморного причала дворца, и двое гребцов держали ее близ ступеней. Дон Камилло тотчас заметил, что гондольеры в масках приняли все предосторожности, какие он требовал от них, и в душе похвалил их за точность. У каждого на поясе висела короткая рапира, и герцогу показалось, что под складками одежды он различил громоздкое огнестрельное оружие, каким пользовались в то время. Обо всем этом он думал, пока кармелит и Виолетта садились в гондолу. За ними прошла донна Флоринда, но, когда их примеру хотела последовать и Аннина, дон Камилло остановил ее.
        - Этим кончается твоя служба,  - сказал он вполголоса.  - Поищи себе другую госпожу или служи Венеции, за неимением лучшей.
        Небольшая заминка заставила герцога обернуться, и на какое-то мгновение он задержался, чтобы взглянуть на толпу слуг, стоявших на почтительном расстоянии.
        - Прощайте, друзья!  - сказал он им.  - Те из вас, кто любит свою госпожу, не будут забыты.
        Он хотел что-то добавить, как вдруг его грубо схватили за руки. Дон Камилло стремительно обернулся два гондольера, которые вышли из лодки, крепко держали его. Вне себя от изумления, он даже не сопротивлялся, и Аннина, повинуясь знаку гондольеров, быстро скользнула мимо герцога в лодку. Весла погрузились в воду; дона Камилло грубо втолкнули обратно во дворец, гондольеры быстро заняли свои места, и гондола, став недосягаемой для герцога, понеслась прочь.
        - Джино! Злодей! Что значит эта измена?!


        - Джино! Злодей! Что значит эта измена?!


        Но в ответ послышался лишь плеск воды. Дон Камилло в немом отчаянии смотрел вслед уплывавшей гондоле, которая с каждым взмахом весел неслась все быстрей и наконец, завернув за угол какого-то дворца, скрылась из виду.
        В Венеции погоня происходит иначе, чем в других городах, и преследовать ускользнувшую гондолу можно было только по воде. Несколько лодок, принадлежавших обитателям дворца, стояли у главного входа между сваями, и дон Камилло хотел уже броситься в одну из них и взяться за весла, когда услыхал со стороны моста, который в течение долгого времени служил укрытием для его слуг, плеск весел. Дома вдоль канала бросали черные тени на воду; вскоре из темноты показалась большая гондола, управляемая шестью гондольерами в масках, как и та, что исчезла мгновение назад. Сходство между ними было столь велико, что в первую минуту не только изумленный дон Камилло, но и все остальные присутствующие приняли эту гондолу за первую, вообразив, что она с необычайной скоростью успела объехать вокруг соседних зданий и снова вернуться к главному входу дворца Виолетты.
        - Джино!  - воскликнул пораженный дон Камилло.
        - Я здесь, синьор,  - ответил верный слуга.
        - Подъезжай ближе! Что это за глупые шутки? Сейчас не время для них!
        Дон Камилло прыгнул в лодку прямо из дверей дворца. Миновав гребцов, он тотчас вошел под балдахин, но одного взгляда было достаточно, чтобы убедиться, что там пусто.
        - Негодяи! Как вы смели обмануть меня?  - крикнул потрясенный герцог.
        В это время городские часы пробили два раза, и, лишь когда этот условленный сигнал тяжело и монотонно прозвучал в ночном воздухе, дон Камилло понял свою ошибку.
        - Джино,  - сказал герцог сдержанным голосом, как человек, принявший отчаянное решение,  - эти гребцы надежные люди?
        - Верьте им, как собственным вассалам, синьор.
        - Ты сумел передать мою записку поверенному?
        - Он получил ее прежде, чем высохли чернила, ваша светлость.
        - Негодяй! Это он сказал тебе, где найти гондолу, снаряженную, как эта?
        - Да, синьор. И надо отдать ему должное - здесь все предусмотрено: и скорость и удобства.
        - Что говорить! Он так заботлив, что посылает сразу две лодки!  - сквозь зубы проговорил дон Камилло.  - А теперь вперед! Ваша жизнь и мое счастье зависят от силы ваших рук! Тысячу дукатов в награду, если вы оправдаете мои надежды, в противном случае вас ждет мой справедливый гнев!
        Сказав это, герцог в отчаянии бросился на подушки, жестом приказав гребцам приняться за дело. Джино занял свое место на корме с веслом в руках, приподнял балдахин кабины и нагнулся, чтобы услышать приказания хозяина, а лодка тем временем понеслась прочь от дворца. Затем, поднявшись во весь рост, опытный гондольер ударил веслом так, что вода, медленно струившаяся в узком канале, вспенилась, и гондола, словно понимая, что от нее требуется, быстро влетела в Большой канал.


        Глава XVII

        Зачем лежишь ты на траве зеленой?
        Сейчас не время спать.
        Откуда бледность эта?


    Байрон, «Каин»

        Несмотря на твердую решимость догнать гондолу, увезшую Виолетту, дон Камилло не представлял себе, как действовать дальше. Несомненно, его предал кто-нибудь один или даже несколько из его слуг, кому он был вынужден поручить необходимые приготовления к побегу, который он обдумывал уже несколько дней; приписывать постигшую его неудачу случайной ошибке значило лишь обманывать себя. Дон Камилло сразу понял, что жена его теперь целиком во власти сената, и, слишком хорошо зная его могущество и полное пренебрежение всеми человеческими правами, когда речь идет о его собственных интересах, не сомневался, что правители воспользуются своим преимуществом, чтобы любой ценой добиться желаемого.
        Безвременная смерть дяди сделала Виолетту Тьеполо владелицей обширных земель в Папской области, и исключение из деспотического и произвольного закона Венеции, по которому вельможам надлежало избавиться от своих владений за пределами республики, было позволено только из уважения к полу Виолетты и, как мы уже видели, из желания выдать ее замуж с выгодой для государства. Все еще преследуя эту цель и располагая всеми средствами для ее достижения, сенат, как хорошо понимал герцог, не только станет отрицать его брак, но и расправится со свидетелями этой церемонии, так что их показания никогда уже не причинят властям никаких неприятностей. Собственная судьба мало волновала его, хотя он знал, что предоставил своим врагам отличный повод отложить на неопределенный срок, если не отклонить вообще его законные требования. Герцог уже смирился с этой мыслью, но, возможно, чувство к Виолетте не настолько его ослепило, чтобы не считать ее владения в Папской области достаточным возмещением потерянного. Дон Камилло надеялся, что ему удастся невредимым вернуться к себе во дворец, так как большое уважение, которым он
пользовался у себя на родине, и связи при дворе в Риме были достаточной гарантией того, что никакое прямое насилие не будет над ним совершено. Сенат затягивал решение его жалобы потому, что хотел использовать близость герцога к известному кардиналу; и, несмотря на то что дон Камилло не мог удовлетворить все возраставшие требования сената, он надеялся на помощь Ватикана, если бы опасность грозила его жизни. И все же он дал правителям Венеции благовидный предлог для сурового обращения с собой, а ведь именно в этот момент свобода была ему так необходима. Попасть сейчас в руки агентов сената оказалось бы для герцога страшным несчастьем, и это несчастье грозило ему ежеминутно. Герцог слишком хорошо знал бесчестную политику тех, с кем имел дело, и боялся, что правительство Венеции арестует его с единственной целью поставить себе потом в исключительную заслугу его освобождение, несмотря на такие якобы серьезные обстоятельства. Поэтому дон Камилло приказал Джино следовать по Большому каналу прямо в порт.
        Не успела гондола, которая от каждого усилия гребцов рвалась вперед, словно живая, очутиться среди кораблей, как герцог вновь обрел присутствие духа и немедленно составил план действий. Сделав знак гребцам поднять весла, он вышел из кабины. Несмотря на поздний час, в городе по каналам сновали лодки и слышалось пение. На кораблях же царила тишина, понятная, если вспомнить дневной труд матросов и их обычаи.
        - Джино, позови сюда любого знакомого тебе гондольера,  - сказал дон Камилло, принимая спокойный вид.  - Я хочу кое-что у него спросить.
        Через мгновение перед ним появился гондольер.
        - Не проходила ли тут недавно большая, хорошо снаряженная гондола?  - обратился к нему дон Камилло.
        - Ни одной, кроме вашей, синьор. Быстрее ее ни одна не проходила под Риальто, даже в сегодняшних гонках.
        - Откуда ты знаешь скорость моей лодки?
        - Я плаваю по каналам вот уже двадцать шесть лет, синьор, но не помню ни одной гондолы, которая бы, как ваша несколько минут назад, пролетела здесь между фелукками вниз, в порт, будто она снова гналась за первым призом. Черт возьми! Видно, во дворцах есть такие крепкие вина, что люди, отведав их, могут оживить даже лодку.
        - А в какую сторону мы шли?  - быстро спросил дон Камилло.
        - Святой Теодор! Меня не удивляет ваш вопрос, хотя с тех пор прошел всего один миг, теперь я снова вижу вашу лодку, но недвижной, как речные водоросли!
        - Вот тебе монета, друг, и прощай!
        Гондольер медленно поплыл прочь, затянув песню о своей лодке, а гондола герцога помчалась вперед. Мимо мелькнули лодка, шебек, фелукка, бригантина, трехмачтовый корабль, когда они стремглав неслись в лабиринте судов, как вдруг Джино нагнулся к хозяину и указал ему на большую гондолу - она не спеша плыла им навстречу со стороны Лидо. Обе лодки оказались на широкой водной полосе, тянувшейся меж кораблей, на том обычном пути, по которому суда выходят в море, и между обеими гондолами не было ни одного судна. Дон Камилло повернул свою гондолу, и скоро от большой лодки его отделяло Расстояние в одно весло. С первого взгляда он убедился, что это была та самая предательская гондола, которая обманула его.
        - Рапиры наголо, и за мной!  - крикнул отважный неаполитанец, готовясь броситься на врага.
        - Вы нападаете на должностных лиц республики!  - предостерег чей-то голос из каюты.  - Силы неравны, синьор! По первому зову нам на помощь сюда явится двадцать галер.
        Эта угроза, возможно, и не остановила бы дона Камилло, если бы он не заметил, что при этих словах полуобнаженные рапиры его слуг вернулись в ножны.
        - Разбойник!  - крикнул герцог.  - Верни мне ту, которую ты похитил!
        - Синьор, молодые вельможи часто поступают безрассудно по отношению к должностным лицам республики. Кроме меня и гондольеров, здесь никого нет.
        Улучив мгновение, дон Камилло заглянул в каюту лодки и понял, что ему сказали правду. Дальнейшие переговоры были бесполезны; зная цену каждой минуте и надеясь, что он, возможно, на пути к успеху, герцог дал знак своим людям двинуться вперед. Гондолы бесшумно разошлись, и лодка дона Камилло направилась в ту сторону, откуда только что появилась встречная.
        Вскоре герцог и его гондольеры достигли открытой части Джудекки, оставив позади все суда. Час был уже поздний, луна начала опускаться, и свет ее, косо падая на залив, оставлял в тени здания, обращенные к востоку. Десяток судов, подгоняемых береговым бризом, спешили из порта. Их паруса, залитые лунным сиянием, напоминали белоснежные облака, которые парили над водой, плывя в сторону моря.
        - Они отправляют мою жену в Далмацию!  - словно прозрев, воскликнул вдруг дон Камилло.
        - Не может быть!  - отозвался пораженный Джино.
        - Я говорю тебе, этот проклятый сенат составил заговор против моего счастья! Они похитили твою госпожу, и одно из этих судов сейчас увозит ее в какую-нибудь тайную крепость на восточном берегу Адриатики!
        - Дева Мария! Мой синьор и благородный господин, говорят, что даже статуи в Венеции слышат, а бронзовые кони начинают лягаться, если при них хоть слово скажут против тех, кто правит нами.
        - Неужели тебе безразлична участь твоей госпожи?
        - Я и понятия не имел, ваша светлость, что вам выпало счастье иметь эту синьору супругой, а мне - честь служить ей.
        - Ты напоминаешь мне о моей забывчивости, добрый Джино. Помогая мне в этом деле, ты заботишься и о своем будущем, так как и ты и твои друзья трудитесь ряди счастья синьоры, с которой я только что обвенчался.
        - Святой Теодор! Помоги нам и укажи, что делать! Этой синьоре очень повезло, дон Камилло. Если бы я только знал ее имя, то никогда бы не забывал упомянуть eгo в своих молитвах.
        - Ты помнишь прекрасную девушку, спасенную мною на Джудекке?
        - Черт возьми! Ваша светлость, вы опустились на воду, как лебедь, и поплыли быстрее чайки. Как я мог забыть! Нет, синьор, я вспоминаю об этом всякий раз, когда слышу всплеск воды на канале, и всякий раз проклинаю анконца. Да простит мне святой Теодор, если это не подобает христианину. Но, хотя мы все дивимся вашему геройству на Джудекке, все же прыжок в воду - не брачная церемония, да и о красоте синьоры мы судить не можем - уж очень она была неприглядна в ту минуту.
        - Ты прав, Джино. Но та девушка, прекрасная донна Виолетта Тьеполо, дочь и наследница прославленного сенатора, теперь твоя госпожа. И нам осталось только водворить ее в замок святой Агаты, где нам не страшны будут ни Венеция, ни ее агенты.
        Джино склонил голову в знак повиновения, хотя и оглянулся украдкой, чтобы убедиться, что поблизости нет никого из тех, кому его хозяин так открыто бросал вызов.
        Тем временем гондола летела вперед. Беседа с герцогом ничуть не мешала Джино вести лодку в сторону Лидо. Ветер с берега крепчал, и суда, видневшиеся впереди, постепенно исчезали из виду, так что, когда дон Камилло достиг песчаной отмели, отделявшей лагуны от Адриатики, многие из них уже вышли в залив и расходились в разные стороны, идя каждое своим курсом. Дон Камилло, не зная, какой ему выбрать путь, не менял прежнего направления. Он был убежден, что донна Виолетта находится на одном из этих кораблей, но на каком именно, не имел никакого понятия; впрочем, если бы он и знал это, то его суденышко все равно не могло бы пуститься в погоню. Поэтому он сошел на берег лишь для того, чтобы проследить путь уходящих судов и определить, в каких владениях республики ему нужно искать ту, которую у него похитили. Впрочем, он решил тут же мчаться вслед и, прежде чем выйти из гондолы, обернулся к своему верному слуге.
        - Ты слыхал, Джино,  - сказал он,  - здесь в порту находится мой вассал со своей фелуккой «Прекрасная соррентинка».
        - Я знаю его, синьор, лучше, чем свои грехи, или даже чем собственные достоинства.
        - Тогда поди разыщи его сейчас же. У меня есть кой-какие планы; пусть он послужит мне. Надо только узнать, в каком состоянии его судно.
        Джино похвалил усердие своего друга Стефано и его отличную фелукку и затем, оттолкнувшись от берега, с силой налег на весла, как человек, ревностно взявшийся за исполнение порученного.
        На Лидо ди Палестрина есть одно пустынное место, где покоятся останки умерших в Венеции людей, которые не были приняты в лоно римской церкви. Хотя находится оно недалеко от причала и каких-то строений, кладбище это само по себе выглядит как весьма выразительный символ безрадостной доли. В этом мрачном месте, то опаляемом горячим дыханием юга, то стынущем под ледяными порывами альпийских ветров, исхлестанном брызгами прибоя, среди бесплодных песков, где земля сдобрена лишь прахом усопших, человеческий труд взрастил вокруг убогих могил только скудную зелень, едва заметную даже на этом пустынном берегу. Это место погребения лишено спасительной тени дерев и ограды, и по мнению тех, кто выделил его для еретиков и евреев, оно лишено божьего благословения.
        Дон Камилло высадился неподалеку от этих могил отверженных. Желая скорей добраться до пологих песчаных холмов, нанесенных волнами и ветром на другом берегу Лидо, герцог решил пересечь это презираемое место, чтобы не идти кружным путем. Перекрестившись со свойственным ему суеверием и вынув из ножен рапиру, чтобы в случае необходимости иметь наготове это надежное оружие, он двинулся через пустошь, где покоились отверженные, стараясь обходить осыпавшиеся земляные холмики, прикрывавшие останки еретика или еврея. Дон Камилло не достиг еще и середины кладбища, как вдруг перед ним появился человек; он медленно шел по траве и, казалось, был погружен в размышления. Дон Камилло вновь коснулся эфеса рапиры; затем, шагнув в сторону, чтобы выйти из полосы лунного света и тем самым оказаться в равном положении с незнакомцем, он двинулся ему навстречу. Шаги его были услышаны, ибо неизвестный, скрестив руки на груди, вероятно, в знак миролюбия, остановился, ожидая приближения герцога.
        - Вы избрали для прогулок мрачный час, синьор,  - сказал молодой неаполитанец,  - и еще более мрачное место. Не докучаю ли я своим присутствием израэлиту или лютеранину, скорбящему о своем друге?
        - Дон Камилло Монфорте, я такой же христианин, как и вы.
        - Ах, так! Ты меня знаешь? Вероятно, ты Баттиста, тот самый гондольер, что приходил ко мне во дворец?
        - Нет, синьор, я не Баттиста.
        С этими словами неизвестный повернулся к луне, и ее мягкий свет упал на его лицо.
        - Якопо!  - воскликнул герцог, отпрянув подобно всем венецианцам, неожиданно встречавшим выразительный взгляд браво.
        - Да, синьор, Якопо.
        В ту же секунду в руках неаполитанца блеснула рапира.
        - Не подходи! И объясни мне, что привело тебя сюда?
        Браво улыбнулся, не изменив позы.
        - С тем же правом я могу спросить герцога святой Агаты, почему он бродит в этот час среди еврейских могил.
        - Сейчас не время для острот! Я не шучу с такими, как ты! Если кто-то в Венеции подослал тебя ко мне, тебе придется призвать на помощь все свое мужество и ловкость, чтобы заработать свои деньги.
        - Уберите рапиру, дон Камилло, я не собираюсь принять вам зло. Неужели я стал бы искать вас в этом месте, будь я нанят для такого дела? Скажите сами, кто ал о вашей поездке сюда? Разве это не простая прихоть молодого дворянина, который считает, что гондола мягче его постели? Мы с вами уже встречались, дон Камилло Монфорте, и тогда вы больше доверяли мне.
        - Ты говоришь правду, Якопо,  - сказал герцог, отводя рапиру от груди браво, но все еще не решаясь спрятать оружие.  - Ты говоришь правду. Я действительно приехал сюда неожиданно, и ты не мог этого предвидеть. Но зачем ты здесь?
        - А зачем здесь они?  - спросил Якопо, указав на могилы у своих ног.  - Мы рождаемся и умираем - вот и все, что нам известно о себе; но когда и где - это тайны, и только время раскроет их нам.
        - Ты ведь не из тех, кто действует без определенной цели. Израэлиты, разумеется, не могли предвидеть своего путешествия на Лидо, но ты-то приехал сюда неспроста.
        - Я здесь потому, дон Камилло Монфорте, что душа моя жаждет простора. Я хочу дышать морским воздухом - смрад каналов душит меня. Мне дышится свободно только здесь, на песчаном берегу!
        - У тебя есть и другая причина, Якопо?
        - Да, синьор. Я ненавижу этот город злодейств!
        Говоря это, браво погрозил кулаком в сторону куполов
        Святого Марка, и взволнованный голос его, казалось, исходил из самой глубины души.
        - Странно слышать это от…
        - От браво? Не бойтесь этого слова, синьор! Я часто его слышу. Но стилет браво все же честнее меча мнимого правосудия Святого Марка! Самый последний убийца в Италии, тот, кто за два цехина вонзит кинжал в грудь друга, действует открыто по сравнению с безжалостным предательством в этом городе!
        - Я понимаю тебя, Якопо. Тебя наконец изгнали. Голос народа, как бы слаб он ни был в республике, достиг все же ушей твоих хозяев, и они лишили тебя своего покровительства.
        Якопо бросил на герцога такой странный взгляд, что дон Камилло невольно поднял свою рапиру, но ответ браво был проникнут обычным спокойствием.
        - Синьор герцог,  - сказал он,  - было время, когда дон Камилло Монфорте считал меня достойным своих поручений.
        - Я этого не отрицаю. Но, вспомнив сей случай, ты пролил свет и на кое-что другое! Негодяй! Так это из-за твоего предательства я потерял свою жену!
        Рапира герцога была у самого горла Якопо, но тот не двинулся с места. Взглянув на своего взволнованного собеседника, он коротко и горько усмехнулся.
        - Похоже, что герцогу святой Агаты не дают покоя мои лавры,  - сказал он.  - Восстаньте из могил, израалиты, и будьте свидетелями, чтоб никто не усомнился в содеянном! Благороднейший синьор Калабрии устроил засаду средь ваших презренных могил простому уличному браво! Вы удачно избрали место, дон Камилло, потому что рано или поздно эта рыхлая, размытая морем земля все равно примет меня в свое лоно. Даже умри я у самого алтаря, с самыми покаянными молитвами святой церкви на устах, эти ханжи отошлют мое тело сюда, к голодным иудеям и проклятым еретикам. Да, я изгнанник, и нет мне места рядом с правоверными!
        В его словах звучала такая странная смесь иронии и горечи, что дон Камилло заколебался. Но, памятуя свое горе, он снова потряс рапирой.
        - Твои наглые насмешки не спасут тебя, мошенник!  - крикнул он.  - Ведь ты знал, что я хотел поставить тебя во главе отборного отряда, который должен был устроить побег из Венеции моей возлюбленной.
        - Совершенная правда, синьор.
        - И ты отказался?
        - Да, благородный герцог.
        - И, не удовлетворившись этим, ты узнал все подробности моего плана и выдал его сенату?
        - Нет, дон Камилло Монфорте. Мой долг по отношению к сенату не позволил мне служить вам. Иначе, клянусь самой яркой звездой небосвода, сердце мое радовалось бы счастью двух юных и преданных влюбленных! Нет, нет! Тот не знает меня, кто думает, что чужая радость не приносит мне удовольствия. Я сказал вам, что принадлежу сенату, и этим все сказано.
        - Я имел слабость верить тебе, Якопо, потому что в тебе так странно сочетается добро и зло; несмотря на твою мрачную славу, твой ответ, показавшийся мне искренним, успокоил меня. Но слушай: меня обманули в ту минуту, когда я уже не сомневался в успехе!
        Якопо слушал с интересом; затем он двинулся медленно вперед в сопровождении настороженного герцога, и слабая улыбка тронула его губы, словно он сожалел о Доверчивости своего спутника.
        - С горя я проклял все человечество за это предательство,  - продолжал неаполитанец.
        - Это скорее подобает слышать настоятелю собора Святого Марка, чем наемному убийце.
        - Они скопировали мою гондолу, ливреи моих слуг… похитили мою жену. Ты молчишь, Якопо?
        - Какого ответа вы ждете? Вас обманули, синьор, в стране, где даже государь не смеет доверить тайну своей жене. Вы хотели лишить Венецию богатой наследницы, а Венеция лишила вас невесты. Вы затеяли большую игру, дон Камилло, и крупно проиграли. Делая вид, что хотите помочь Венеции в ее отношениях с Испанией, вы заботились только о своих интересах и правах.
        Дон Камилло бросил изумленный взгляд на браво.
        - Что вас так удивляет, синьор? Вы забываете, что я давно живу среди тех, кто взвешивает выгоды каждого политического дела и с чьих уст не сходит ваше имя. Ваш брак вдвойне невыгоден Венеции, равно заинтересованной как в женихе, так и в невесте. Совет уже давно высказался против вашего союза.
        - Но каким образом им удалось меня провести? Если это не ты, то кто же предал меня?
        - Синьор, в этом городе даже статуи выдают тайны правительству. Я многое увидел и понял в то время, как меня считали простым орудием. Но я понял еще и то, чего мон хозяева сами не сумели постичь. Я смог бы заранее предсказать печальный исход вашей свадьбы, если бы знал, что она состоится.
        - Этого ты не смог бы сделать, не будь ты посвящен е их планы.
        - Действия себялюбца легко предвидеть, трудно угадать лишь поступки людей честных и бескорыстных. Тот, кто способен понять интересы Венеции в настоящий момент, владеет самыми сокровенными тайнами государства, ибо Венеция всегда добьется того, чего пожелает, если только это не будет стоить ей чересчур дорого. А что касается этого предательства,  - неужели вы думаете, что среди ваших слуг мало доносчиков?
        - Но я доверял только избранным…
        - Дон Камилло, в вашем дворце нет никого, кроме Джино, кто не состоит на службе у сената или его агентов. Те самые гондольеры, которые ежедневно катают вас по каналу, получают цехины от республики. И платят им не только за то, чтобы они следили за вами, но еще и друг за другом!
        - Неужели это правда?
        А вы когда-нибудь сомневались в этом, синьор?  - спросил Якопо с видом человека, которому доставляет удовольствий наивность другого.
        - Я знал их лицемерие - делают вид, что верят в то, над чем в душе смеются, но я не думал, что они посмеют подкупать моих личных слуг. Ставить под угрозу безопасность семьи - значит разрушать основы общества!
        - Вы говорите так, потому что слишком недолго еще пробыли супругом,  - сказал браво, слабо усмехнувшись.  - Через год вы, возможно, убедитесь, каково это, когда ваша жена превращает ваши тайны в золото.
        - И ты им служишь, Якопо?
        - А кто этого не делает? Ведь мы не распоряжаемся своей судьбой, дон Камилло, не то разве стал бы герцог святой Агаты использовать свои родственные связи в интересах республики? От всего того, что я делал, горькое раскаяние жгло мне душу. Вас от этого избавило ваше высокое происхождение, синьор.
        - Бедный Якопо!
        - И если я все это выдержал, то лишь потому, что некто более могущественный, чем сенат, не покинул меня. Но есть такие преступления, дон Камилло, которые человек не в силах перенести.
        Браво содрогнулся и в молчании продолжал свой путь среди отверженных могил.
        - Они, значит, безжалостны даже к тебе?  - спросил Дон Камилло, с удивлением глядя на взволнованного Якопо.
        - Да, синьор. Сегодня ночью я был свидетелем их бессердечности и подлости, и это заставило меня подумать о моей собственной судьбе. Пелена спала с моих глаз, и с той минуты я им больше не слуга.
        Браво говорил с глубоким волнением и, как ни странно было это видеть у такого человека - так казалось герцогу,  - с видом оскорбленной честности. Дон Камилло знал, что у всякой, даже низко падшей группы общества есть свои понятия о чести; имея множество доказательств гнусной политики венецианской олигархии, он понимал, что ее бесстыдная и безответственная игра могла вывести из себя даже убийцу. В Италии того времени подобных людей презирали меньше, чем можно себе теперь вообразить, потому что глубокое несовершенство законов и их извращенное толкование часто побуждало людей вспыльчивых и дерзких исправлять причиненное им зло собственными усилиями. Ставшие привычными, такие случаи не навлекали особенного позора, и хотя убийцу общество осуждало, но к тому, кто пользовался его услугами, относились с отвращением едва ли большим, чем ханжи нашего времени относятся к победителю на дуэли. И все же люди, подобные дону Камилло, не имели никакого дела с такими, как Якопо, за исключением тех случаев, когда это диктовалось необходимостью. Но поведение браво и его манера говорить вызвали такой интерес и даже
симпатию герцога, что он рассеянно вложил рапиру в ножны и подошел ближе к Якопо.
        - Раскаяние и сожаление скорее приведут тебя к добродетели, Якопо, чем если ты просто перестанешь служить сенату. Найди благочестивого священника и облегчи свою душу исповедью и молитвой.
        Браво задрожал и с тоской устремил взгляд на дона Камилло.
        - Говори, Якопо, даже я готов выслушать тебя, если это снимет тяжесть с твоей души.
        - Благодарю вас, благородный синьор! Тысячу раз благодарен вам за сочувствие - ведь я так долго был его лишен! Никто не знает, как дорого каждое доброе слово тому, кто был отвергнут всеми, как я. Я молился… Я жаждал поведать свою жизнь кому-нибудь и, казалось, нашел человека, который выслушал бы меня без презрения, но жестокий сенат убил его. Я пришел сюда, чтобы излить душу этим отверженным мертвецам, и случай свел меня с вами. Если бы я только мог…  - Браво умолк и с сомнением взглянул на дона Камилло.
        - Продолжай, Якопо!
        - Я не решался открыть свои тайны даже на исповеди, синьор. Смею ли я высказать их вам?
        - И в самом деле, мое предложение могло показаться тебе странным.
        - Да, синьор. Вы благородный господин, а я простого происхождения. Ваши предки были сенаторами и дожами Венеции, а мои, с тех пор как рыбаки начали строить себе хижины на лагунах, ловили рыбу или работали гондольерами на каналах. Вы богаты, могущественны, влиятельны; меня все презирают и, боюсь, я уже тайно осужден. Короче говоря, вы - дон Камилло Монфорте, а я - Якопо Фронтони!
        Дон Камилло был взволнован: Якопо говорил с большой грустью, но без всякой горечи.
        - Хотел бы я, чтоб ты рассказал это в исповедальной, бедный Якопо,  - сказал он.  - Я не в состоянии снять такую тяжесть с твоей души.
        - Синьор, я слишком долго был лишен сострадания своих ближних и не в силах выносить это дольше! Проклятый сенат может внезапно убить меня, и кто тогда взглянет на мою могилу? Я должен выговориться, синьор, или умереть! Единственный человек, который все эти три долгих ужасных года проявлял ко мне сочувствие, ушел!
        - Но он вернется?
        - Синьор, он не вернется никогда… Он среди рыб в лагунах.
        - Это дело твоих рук, злодей?
        - Это дело рук правосудия прославленной республики,  - ответил Якопо с еле приметной горькой улыбкой.
        - Ах, вот оно что! Наконец сенат открыл глаза на преступления таких, как ты! И твое раскаяние - плод страха!
        Якопо, казалось, задыхался. Несмотря на разницу в их общественном положении, он, очевидно, надеялся на пробудившееся в герцоге сочувствие, но эти резкие слова лишили его всякого самообладания. Он задрожал и, казалось, вот-вот упадет. Хотя дон Камилло не желал быть поверенным такого человека, тронутый видом столь непритворного страдания, он не отходил от браво, не решаясь ни глубже вникнуть в чувства этого человека, ни покинуть его в минуту отчаяния.
        - Синьор герцог,  - сказал браво, и волнение его передалось дону Камилло,  - оставьте меня одного. Если им нужен еще один отверженный, пусть придут сюда: утром они найдут мой труп среди могил еретиков.
        - Говори, Якопо, я готов слушать тебя.
        Якопо недоверчиво взглянул на герцога.
        - Облегчи свою душу. Я буду слушать, даже если ты станешь рассказывать об убийстве моего лучшего друга.
        Удрученный Якопо смотрел на герцога, словно все ещё сомневаясь в его искренности. Лицо его подергивалось от волнения, а взгляд стал еще более печальным;
        когда же луна осветила полное сочувствия лицо дона Камилло, Якопо зарыдал.
        - Я выслушаю тебя, Якопо! Я буду слушать тебя!  - воскликнул дон Камилло, потрясенный таким проявлением отчаяния в человеке со столь суровым характером.
        Якопо жестом прервал его и после минутной борьбы с собой заговорил, силясь справиться с волнением:
        - Синьор, вы спасли мою душу от вечных мук. Если б счастливцы знали, сколько сил придает отверженным одно лишь доброе слово или сочувственный взгляд, они не были бы так равнодушно холодны с несчастными. Эта ночь могла стать последней в моей жизни, если бы вы отвергли меня без сожаления. Выслушаете ли вы мой рассказ? Не погнушаетесь ли исповедью наемного убийцы?
        - Я обещал тебе. Но торопись, ведь сейчас у меня самого много забот.
        - Синьор, я не знаю всех обид, какие вам нанесли, но милосердие, что вы проявили ко мне, вам зачтется.
        Якопо сделал над собой усилие и заговорил.
        Ход повествования не требует того, чтобы мы полностью передали откровенный рассказ Якопо, поведанный им дону Камилло. Достаточно будет сказать, что молодой неаполитанец все тесней придвигался к браво и внимал ему с возрастающим интересом. Затаив дыхание герцог святой Агаты слушал, как Якопо со свойственной итальянцам пылкостью рассказывал о своем тайном горе и о сценах, в которых и ему приходилось играть роль. Задолго до того, как Якопо кончил, дон Камилло уже забыл собственные невзгоды, а к моменту окончания рассказа все отвращение, которое он прежде испытывал к браво, сменилось бесконечной жалостью к нему. Несчастный говорил проникновенно, а описываемые им факты настолько потрясли герцога, что казалось, Якопо играет на чувствах своего слушателя подобно тем артистам, которые, импровизируя на сцене, держат во власти своего искусства восхищенную толпу.
        Пока Якопо говорил, он и его пораженный спутник вышли за пределы кладбища, и, когда голос браво умолк, они уже стояли на противоположном берегу Лидо. Теперь до их слуха донесся глухой рокот волн Адриатического моря.
        - Этому невозможно поверить!  - воскликнул дон Камилло после долгого молчания, нарушавшегося только плеском волн.
        - Клянусь девой Марией, синьор, все это правда!
        - Я верю тебе, бедный Якопо! Твой рассказ был слишком правдив, чтоб усомниться в нем! Ты и впрямь стал жертвой дьявольского коварства, и ты прав - ноша твоя была невыносима. Что же ты намерен теперь делать?
        - Я им больше не слуга, дон Камилло. Я жду лишь ужасной развязки одной драмы, которая теперь неизбежна, и тогда я покину этот город лжи и пойду искать счастья в другой стране. Они погубили мою юность и покрыли мое имя позором. Только бог может облегчить мои страдания.
        - Не упрекай себя понапрасну, Якопо. Даже самые счастливые и удачливые люди нередко поддаются искушению. Ты сам знаешь, что даже мое имя и звание не избавили меня от их козней.
        - Они совратят и ангела, синьор! Хуже их хитрости могут быть лишь средства, которые они применяют, а хуже их притворной добродетели - полное пренебрежение ими истинной добродетелью.
        - Ты прав, Якопо. Наибольшая опасность грозит истине тогда, когда целое общество сохраняет порочную видимость благополучия, а без истины нет добродетели. Тогда подменяют религию политикой, используют алтарь в мирских целях и употребляют свою власть без всякой ответственности, лишь руководствуясь эгоизмом правящей касты. Поступай ко мне на службу, Якопо, в моих владениях я сам господин, а вырвавшись из сетей этой лживой республики, я позабочусь о твоей безопасности и дальнейшей судьбе. Пусть не тревожит тебя совесть - я пользуюсь влиянием у папского престола, и ты получишь отпущение грехов.
        Браво не находил слов для благодарности. Он поцеловал руку дону Камилло, не теряя при этом свойственного ему достоинства.
        - Система, которая существует в Венеции,  - продолжал рассуждать герцог,  - не позволяет нам действовать собственному усмотрению. Ее уловки сильнее нашей воли. Она облекает нарушение прав в тысячи всевозможных хитроумных форм, она стремится обеспечить себе поддержку каждого человека под предлогом того, что он Жертвует собой ради общего блага. Часто мы считаем себя честными участниками какого-то справедливого государственного дела, тогда как в действительности мы погрязли в грехах. Ложь - мать всех преступлений, и потомство ее особенно многочисленно, когда сама она является порождением государства. Боюсь, что и я стал жертвой ее ужасного влияния, о котором мне бы хотелось забыть.
        Дон Камилло обращался скорее к самому себе, чем к своему спутнику, и ход его мыслей показывал, что признания Якопо вызвали у него горькие размышления по поводу того, как он отстаивал свои притязания перед сенатом. Возможно, он чувствовал необходимость оправдаться перед тем, кто хотя и стоял ниже его по своему положению, но способен был понять его поведение и только что самым резким образом осудил свое пагубное содействие этому безответственному и развращенному государству.
        Якопо постарался несколькими обычными словами успокоить тревогу дона Камилло и затем с готовностью, которая свидетельствовала о его способности выполнять самые трудные поручения, искусно направил разговор на недавнее похищение донны Виолетты, предложив новому хозяину все свои силы, чтобы вернуть ему супругу.
        - Ты должен знать, за что берешься,  - сказал дон Камилло.  - Слушай же, и я ничего не утаю от тебя.
        Герцог святой Агаты кратко, но ясно изложил Якопо свои планы, касавшиеся спасения донны Виолетты, и все события, уже известные читателю.
        Браво с напряженным вниманием слушал мельчайшие подробности рассказа и не раз улыбался про себя, словно ему было ясно, как осуществлялась та или иная интрига. Дон Камилло едва успел окончить свой рассказ, как послышались шаги Джино.


        Глава XVIII

        Она была бледна.
        Но улыбалась. Однако я заметил.
        Как невзначай она слезу смахнула.


    Роджерс, «Италия»


        Время шло, словно в городе не случилось ничего такого, что могло изменить обычное течение жизни. Наутро люди по-прежнему занялись своими делами или нредались удовольствиям, как это веками делалось и раньше, и никто не остановил своего соседа, чтобы спросить у него о событиях, происшедших ночью. Одни были радостны, другие печальны; кто-то бездельничал, а кто-то работал; один гнул спину, а другой забавлялся, и Венецию, по обыкновению, заполнил безгласный, недоверчивый, торопливый, таинственный и суетливый люд, как это происходило уже тысячи раз с восходом солнца.
        Слуги донны Виолетты бродили у водных ворот дворца, настороженные и недоверчивые, и шепотом делились своими тайными подозрениями о судьбе их госпожи. Дворец синьора Градениго был по-прежнему мрачен в своем великолепии, а по внешнему виду жилища дона Камилло Монфорте никак нельзя было догадаться о тяжелом ударе, постигшем его хозяина прошедшей ночью. «Прекрасная соррентинка» по-прежнему стояла в порту, и судовая команда чинила паруса с тем ленивым видом, который присущ морякам, работающим без воодушевления.
        Лагуны были усеяны рыбачьими лодками; путешественники прибывали в город и покидали его, плывя по знаменитым каналам Фузина и Местре. То какой-нибудь северянин возвращался к Альпам, увозя с собой приятные воспоминания о пышных церемониях, свидетелем которых он был, и довольно смутные выводы о характере власти, господствовавшей в этом непостижимом государстве, то некий крестьянин уезжал к себе домой, довольный зрелищем карнавала и гонок. Одним словом, все шло, казалось, своим чередом, и события, о которых мы поведали, были известны лишь непосредственным участникам и тому таинственному Совету, который сыграл в них такую огромную роль.
        С наступлением дня одни суда отправились в сторону пролива, другие - к знойному Леванту, а фелукки и шхуны уходили или приходили в зависимости от того, дул ли ветер с моря или с побережья. Лишь калабриец по-прежнему валялся под палубным тентом или отдыхал на груде старых парусов, изодранных в клочья жарким сирокко. С заходом солнца по воде заскользили гондолы богатых и праздных людей, и, когда на Пьяццу и Пьяцетту ветер принес с Адриатики прохладу, Бролио стала наполняться людьми, которым обычай предоставлял Право прогуливаться в эти часы под сводчатой галереей. В этот раз к ним присоединился и герцог святой Агаты, которому, хоть он и был иностранцем, вельможи милостиво позволяли делить с ними это суетное право, зная, что герцог знатного происхождения, и считая его требования к сенату справедливыми. Он ступил на Бролио в обычное время, с присущей ему непринужденностью, так как надеялся, что тайное влияние, которым он пользовался в Риме, и временный успех его соперников обеспечат ему безопасность. Размыслив обо всем происшедшем, герцог решил, что раз сенату известны его планы, то при желании его
могли бы давно арестовать; поэтому он подумал, что легче всего избежать неприятных для себя последствий, показав уверенность в своих силах. И когда он с невозмутимым видом появился на Бролио об руку с одним из высокопоставленных чиновников римского посольства, его, по обыкновению, приветствовали, как того требовали звание и положение герцога. Однако на этот раз доном Камилло владели необычные чувства. Он, казалось, замечал в рассеянных взглядах собеседников осведомленность о его неудавшейся замысле, и часто, когда он менее всего думал, что за ним наблюдают, чей-нибудь взгляд впивался в его лицо, словно стараясь прочесть в нем дальнейшие намерения герцога. Но в остальном никто как будто и не знал, что государство чуть не потеряло богатую наследницу и, с другой стороны, что супруга лишили его жены. Обычное лицемерие сената и решительное, но осторожное поведение молодого неаполитанца не давали никакой пищи для подозрений.
        Так прошел день, и, помимо посвященных, ни один житель Венеции ни словом не обмолвился относительно событий, о которых мы рассказали.
        Вечером, когда солнце уже садилось, к водным воротам Дворца Дожей медленно подплыла гондола. Гондольер, как обычно, привязал гондолу у мраморных ступеней и вошел во двор. Лицо его было скрыто от взоров, потому что наступил традиционный час, когда надевали маски, а видом своим он никак не отличался от людей его сословия. Оглядевшись, он проник во дворец через потайную дверь.
        Дворец Дожей Венеции и поныне является своего рода мрачным памятником республиканской политики, убедительным свидетельством показного характера власти главы республики. В середине его - просторный, но сумрачный двор, какой можно найти почти во всех дворцах
        Европы. Один из фасадов выходит на Пьяцетту, о которой мы так часто вспоминаем, другой - на набережную со стороны порта. Оба внешних фасада отличаются замечательной архитектурой. Невысокий портик, составляющий Бролио, поддерживает просторные лоджии в восточном стиле, над ними высится облегченная несколькими проемами каменная стена, кладка которой переворачивает все обычные представления о строительном искусстве. Третий фасад почти скрыт собором Святого Марка, а четвертый омывается водами канала. По другую сторону канала находится городская тюрьма, и близкое соседство ее с резиденцией законодательных властей красноречиво свидетельствует о характере правления. Знаменитый Мост Вздохов соединяет их символически. Здание тюрьмы тоже расположено на набережной; оно не так величественно и просторно, как первое, но гораздо интереснее его с архитектурной точки зрения, хотя дворец больше привлекает внимание оригинальностью стиля.
        Гондольер в маске скоро вновь показался под аркой водных ворот и быстрыми шагами направился к своей лодке. За одну минуту он пересек канал, причалил к противоположному берегу и вошел в тюрьму через главный вход. Казалось, он знал некое магическое слово, ибо стоило ему подойти к страже, как без лишних расспросов отодвигались засовы и отворялись двери. Таким образом он быстро миновал все внешние преграды тюрьмы и достиг части здания, напоминавшей своим видом обычное жилье. Судя по обстановке, ясно было, что люди, обитавшие здесь, не придавали значения убранству своего жилища, хотя в комнатах имелось все необходимое для людей их положения, живших в то время в той стране.
        Гондольер поднялся по боковой лестнице и очутился перед дверью, ничем не напоминавшей тюремную, несмотря на то что множество других деталей здания ясно свидетельствовали о его назначении. Он прислушался и осторожно постучал.
        - Кто там?  - спросил нежный женский голос.
        Поднялась и снова опустилась щеколда, словно та, что находилась за дверью, хотела узнать посетителя, прежде чем открыть ему.
        - Твой друг, Джельсомина,  - был ответ.
        - Если верить словам, тут все друзья тюремщиков. Назовите себя, а не то уходите.
        Гондольер слегка приподнял маску, ибо она не только скрывала лицо, но и изменяла голос.
        - Это я, Джессина,  - сказал он.
        Засовы скрипнули, и дверь быстро отворилась.
        - Удивительно, как это я не узнала тебя, Карло,  - простодушно сказала девушка.  - Но ты так скрываешь свое лицо и меняешь голос за последнее время, что, наверно, даже твоя родная мать не поверила бы своим ушам.
        Гондольер помолчал, желая увериться в том, что они одни, и только потом снял маску, скрывавшую, как оказалось, лицо браво.
        - Ты ведь знаешь, надо быть осторожным,  - сказал он,  - и не станешь сердиться.
        - Ты не понял меня, Карло. Я очень хорошо знаю твой голос и не могла поверить, что ты умеешь так изменять его.
        - Есть ли у тебя какие-нибудь новости для меня?
        Юная кроткая Джельсомина замялась.
        - Какие новости, Джельсомина?  - повторил браво, пристально вглядываясь в открытое лицо девушки.
        - Хорошо, что ты пришел только сейчас. У меня были гости. Ты ведь не хочешь, чтобы тебя видели, Карло?
        - Ты же знаешь, у меня есть важные причины носить маску. А понравились бы мне твои гости или нет, еще неизвестно.
        - Нет, нет, ты меня не понял,  - поспешно возразила девушка,  - здесь была моя двоюродная сестра Аннина.
        - Ты думаешь, я ревную?  - спросил браво, взяв ее за руку и ласково улыбаясь.  - Приди сюда твой двоюродный брат Пьетро, или Микеле, или Роберто, или еще какой-нибудь молодой венецианец, я боялся бы только быть узнанным.
        - Но здесь была Аннина, моя двоюродная сестра, которую ты никогда не видел! И потом, у меня нет никаких братьев Пьетро, Роберто или Микеле. У нас мало родных, Карло. Есть еще родной брат Аннины, но он сюда никогда не ходит. Она и сама уже давно не приходила в это жуткое место. Наверно, мало найдется сестер, которые видятся так редко, как мы.
        - Ты славная девушка, Джессина, и никогда не оставляешь свою мать. Теперь скажи, нет чего-либо нового для меня?
        И снова Джельсомина, или, как все ее звали, Джессина, опустила свои добрые глаза, но, прежде чем браво успел это заметить, она торопливо сказала:
        - Боюсь, Аннина вернется, а не то я бы сейчас же пошла с тобой.
        - А разве она еще здесь?  - с беспокойством спросил браво.  - Ты знаешь, я не хочу, чтобы меня видели.
        - Успокойся. Прежде чем войти, ей придется позвонить, а сейчас она наверху, у моей больной матери. Если она спустится, ты можешь, как обычно, укрыться в этой комнатке и слушать ее пустую болтовню, если захочешь, или… Нет, мы не успеем… Аннина приходит редко, и не знаю почему, но ей не очень нравится навещать больную тетю - она никогда не усидит там и нескольких минут.
        - Ты хотела сказать, Джессина, или я могу пойти по своему делу?
        - Да, Карло, но я уверена, нетерпеливая Аннина станет меня разыскивать.
        - Я могу подождать. Когда я с тобой, я всегда терпелив, дорогая Джессина.
        - Тише! Это ее шаги. Прячься скорее!
        Тут раздался звон колокольчика, и браво, как человек, уже знакомый с этим убежищем, быстро скрылся в маленькой комнатке. Дверь он притворил неплотно, потому что темнота чулана надежно скрывала его. Тем временем Джельсомина впустила сестру. Как только та заговорила, Якопо, которому и в голову не приходило связать столь распространенное имя с этой особой, узнал в ней хитрую Дочь виноторговца.
        - У тебя здесь хорошо, Джельсомина!  - воскликнула она и бросилась в кресло с таким видом, будто страшно Устала.  - Твоей маме лучше. А ты, я вижу, настоящая хозяйка в доме!
        - Я бы с радостью не была ею. Я еще слишком молода, чтобы нести такое бремя.
        - Ну, в семнадцать лет хозяйничать дома не так уж тяжело, Джессина! Властвовать приятно, а подчиняться отвратительно.
        - Я не изведала ни того, ни другого. И первое отдам с радостью, как только у мамы хватит сил снова вести хозяйство.
        - Все это хорошо, Джессина, и делает честь твоему Духовному наставнику. Но власть всегда дорога женщине, как и свобода. Ты не ходила вчера гулять на площадь?
        - Я вообще редко надеваю маску, а вчера я не могла оставить маму.
        - Значит, ты жалеешь, что не пошла. И есть о чем пожалеть - такого веселого венчания с Адриатикой и таких интересных гонок в Венеции не было, наверно, со дня твоего рождения. Но венчание ты все же видела из окна?
        - Я видела только гондолу республики, мчавшуюся к Лидо, и толпу патрициев на ее палубе, а больше почти ничего.
        - Не беда. Сейчас я тебе расскажу, и ты все увидишь так ясно, будто сама была на месте дожа! Сначала вышли стражники в старинных мундирах…
        - Это я и сама не раз видала: ведь из года в год церемония не меняется!
        - Ты права. Но в Венеции ни разу не было таких прекрасных гонок. Ты знаешь, что в первом состязании участвуют многовесельные гондолы с лучшими гребцами. Луиджи был среди них, и хотя он не взял первого приза, но вполне его заслужил, потому что превосходно вел лодку. Ты знаешь Луиджи?
        - Я почти никого не знаю в Венеции, Аннина. Болезнь матери и эта несчастная служба отца заставляют меня сидеть дома, когда вся молодежь веселится на каналах.
        - Это верно, с твоей жизнью знакомств не заведешь! Луиджи - самый лучший из гондольеров. Он ловок, пользуется уважением и самый веселый из всех, кто когда-нибудь ступал на Лидо.
        - Значит, он всех там обогнал?
        - Он должен был прийти первым, но его напарники оказались неопытными, а потом, там еще что-то подстроили, и он взял только второе место. Это было зрелище! Лучшие гребцы боролись за то, чтобы добыть себе славу на каналах или закрепить ее. Святая Мария! Жаль, что ты этого не видела!
        - Я бы не могла радоваться, видя поражение своего друга.
        Надо брать жизнь такой, как она есть! Но, хотя Луиджи и его друзья отлично провели гонки, самым интересным зрелищем в тот день был другой заплыв, где первое место взял Антонио, бедный семидесятилетний рыбак. С непокрытой головой и в засученных до колен штанах он плыл в лодке не лучше той, на которой я обычно вожу вина на Лидо.
        - Может, у него не было сильных соперников?
        - Там были лучшие гребцы Венеции! Впрочем, Луиджи принимал участие в первом заплыве, и потому во втором ему не удалось выступить. Говорят,  - тут Аннина с привычной осторожностью огляделась по сторонам,  - тот, чье имя не стоит произносить в Венеции, посмел явиться на гонки в маске. И все-таки победил рыбак! Ты слыхала о Якопо?
        - Обычное имя.
        - В Венеции им называют только одного человека.
        - Я слышала, что так зовется какой-то страшный злодей. Но он не посмел бы показаться среди знатных людей на таком празднике!
        - Джессина, мы живем в непонятной стране! Этот человек разгуливает по Пьяцце с видом дожа, и никто не смеет сказать ему ни слова! А в полдень я видела, как он стоял, прислонившись к триумфальной мачте, с таким гордым видом, будто прибыл праздновать победу республики!
        - Может быть, он знает какую-нибудь их страшную тайну и они боятся, что он ее раскроет?
        - Ты совсем не представляешь себе, что такое Венеция, дитя! Владеть подобной тайной - все равно что быть приговоренным к смерти. Когда имеешь дело со Святым Марком, одинаково опасно знать слишком мало и слишком много. Говорят, во время гонок Якопо стоял совсем рядом с дожем, до смерти пугая сенаторов, словно это был незваный дух из склепов их отцов! Но это еще не все! Когда я утром пересекала лагуны, я видела, как вытащили из воды труп молодого кавалера, и те, кто находился поблизости, говорили, что это дело рук Якопо.
        Робкая Джельсомина вздрогнула.
        - Тем, кто правит нами,  - сказала она,  - придется ответить за свою беспечность, если они и дальше оставят его на свободе.
        - Благословенный святой Марк да защитит детей своих! Говорят, на его душе немало таких грехов, но сегодня утром я сама своими глазами видела труп у устья каналов.
        - А ты что же, ночевала на Лидо, если была там уже так рано?
        - Я? Да… Нет, я не ночевала там. Но, понимаешь, во время этих празднеств у отца было очень много работы, а ведь я себе не хозяйка, Джельсомина, чтобы делать то, что хочется, как ты… Ну, что-то я совсем заболталась с тобой, а дома дел не переделать! Где тот сверток, что я тебе отдала на хранение в прошлый раз?
        - Вот он,  - сказала Джельсомина и, выдвинув ящик, протянула сестре маленький сверток, не подозревая даже, что в нем были контрабандные товары, которые Аннине в ее неутомимой деятельности пришлось спрятать на некоторое время.  - Я уж подумала, что ты о нем забыла, и собиралась отослать его тебе.
        - Если ты любишь меня, Джельсомина, никогда не поступай так опрометчиво! Мой брат Джузеппе… Но ты, верно, и его не знаешь?
        - Да, мало знаю, хотя он мне тоже брат.
        - Ну, в этом тебе повезло! Не стану ничего дурного говорить о своем родном брате, но, приведись ему случайно узнать про этот сверток, и тебе несдобровать.
        - А я не боюсь ни твоего брата, ни кого-нибудь другого,  - решительно, как все честные люди, сказала дочь тюремного смотрителя.  - Он не станет на меня сердиться за то, что я выполнила твою просьбу.
        - Ты права, но он доставил бы мне много огорчений. Ах, пресвятая дева Мария, сколько горя может принести семье упрямый, неразумный мальчишка! Но он мой брат, в конце концов, и все остальное ты сама понимаешь. Мне пора, добрая Джессина. Надеюсь, отец когда-нибудь позволит тебе навестить тех, кто так тебя любит!
        - Прощай, Аннина. Я пришла бы с радостью, но не могу оставить мою бедную мать.
        Аннина поцеловала на прощанье простодушную, доверчивую сестру и ушла.
        - Карло,  - нежно позвала Джельсомина,  - выходи, теперь уж никто не придет.
        Когда браво вошел в комнату, его лицо было бледнее обычного. Он с грустью посмотрел на нежную, любящую девушку, ожидавшую его возвращения, но, когда он попытался улыбнуться ей в ответ на ее искреннюю улыбку, лицо его только исказилось гримасой.
        - Аннина утомила тебя своей болтовней про гонки да про убийства на каналах!  - сказала Джельсомина.  - Не суди ее строго за то, что она так резко отзывается о Джузеппе,  - он заслуживает и худшего… Но я знаю, ты торопишься, и не стану тебе надоедать.
        - Погоди, Джессина. Эта девушка - твоя двоюродная сестра?
        - Разве я тебе не говорила об этом? Наши матери - родные сестры.
        - И она здесь часто бывает?
        - Не так часто, как ей хотелось бы, я думаю; ведь ее тетя - моя мать - уже много месяцев не выходит из своей комнаты.
        - Ты прекрасная дочь, милая Джессина, и, видно, хотела бы видеть всех такими же добрыми, как ты сама. А ты у нее бывала?
        - Ни разу. Отец мне запрещает. Они ведь торгуют вином и устраивают пирушки гондольерам! Но Аннина не виновата, что ее родители занимаются таким ремеслом.
        - Нет, конечно. А что это за сверток, который попросила у тебя Аннина? Он долго здесь лежал?
        - С месяц. Она оставила его, когда была тут последний раз и спешила на Лидо. Но почему ты все это спрашиваешь? Видно, она тебе не понравилась - ветреная девушка и немного болтлива; но я верю, у нее доброе сердце. Ты ведь слышал, как она говорила об этом страшном Якопо и последнем убийстве на Лидо?
        - Да.
        - Ты и сам, Карло, наверно, возмутился бы этим преступлением. Аннина легкомысленна и могла бы быть не такой расчетливой, но у нее, как и у всех нас, глубокое отвращение к греху… Ну, пойдем теперь в камеру?
        - Нет, поговорим еще.
        - Твое честное сердце, Карло, негодует при одном имени этого убийцы! Я много слышала о его злодеяниях и о том, что власти почему-то мирятся с этим. Говорят, в своей хитрости он превосходит даже их и полиция ждет только веских доказательств, боясь совершить беззаконие.
        - Ты думаешь, сенат столь мягкосердечен?  - хрипло спросил браво, сделав знак девушке продолжать.
        Джельсомина с грустью посмотрела на пего, чувствуя справедливый упрек в его словах. Затем она вышла в дверь, скрытую от взглядов посторонних, и, вернувшись, принесла маленький ящичек.
        - Вот ключ, Карло,  - сказала она, отделяя один от тяжелой связки,  - и я теперь его единственный хранитель. Этого, по крайней мере, мы достигли,  - придет день, и мы добьемся еще большего.
        Якопо попытался улыбкой показать, как он признателен доброй девушке, но она поняла только, что он спешит. Надежда, вспыхнувшая во взгляде Джельсомины, вновь сменилась выражением печали, и девушка молча пошла вперед.


        Глава XIX

        …Но выше поднимись,
        И обозрев оттуда равнину, моря дальний горизонт,
        Пройди по ряду узких мрачных келий.
        Похожих на могилы…


    «Площадь Святого Марка»

        Мы не последуем за Джельсоминой и ее спутником через сводчатые галереи и мрачные коридоры тюрьмы. Кому довелось хоть однажды побывать в здании большой тюрьмы, не нужны никакие описания, чтобы воскресить в памяти гнетущее чувство, возникающее при виде окон за железными решетками, скрежещущих засовов, скрипучих дверей и вообще всех символов и средств тюремного заключения. Это здание, подобно остальным столь же неудачно предназначенным для истребления пороков общества, было обширно, прочно, с запутанными переходами и, словно в насмешку над его назначением, просто и даже красиво снаружи.
        Войдя в узкую остекленную галерею с низким сводом, Джельсомина остановилась.
        Карло,  - спросила она,  - ты, как всегда, ждал меня у причала в обычный час?
        - Я бы не пришел сюда, если бы встретил тебя там. Ты же знаешь, я не хочу, чтобы меня видели. Но я подумал, что твоя мать, должно быть, чувствует себя хуже, и пересек канал.
        - Нет, ты ошибся: мама уже много месяцев все в том же положении… А ты заметил, что мы идем сегодня в камеру другим путем?
        - Заметил. Но мы никогда прежде не встречались в комнатах твоего отца, чтобы оттуда идти в камеру, и я думал, мы идем правильно.
        - Ты хорошо знаешь дворец и тюрьму, Карло?
        - Лучше, чем хотел бы, милая Джельсомина. Но к чему эти вопросы сейчас, когда я спешу туда?
        Кроткая Джельсомина не ответила. Ведя уединенную жизнь, она была всегда бледна, как цветок, взращенный без солнца, но, услышав этот вопрос, побледнела больше обычного. Зная простодушие девушки, Якопо внимательно посмотрел на ее выразительное лицо. Затем, быстро подойдя к окну, он выглянул на улицу - его взору предстал узкий темный канал. Якопо пересек галерею и снова бросил взгляд вниз: тот же темный водный путь тянулся меж каменными громадами зданий к набережной и порту.
        - Джельсомина!  - воскликнул Якопо, отшатнувшись.  - Ведь это Мост Вздохов!
        - Да, Карло. Ты когда-нибудь проходил здесь?
        - Ни разу. И не понимаю, почему я здесь сейчас. Я часто думаю, что мне предстоит когда-нибудь перейти этот роковой мост, но я не мог и мечтать о таком страже.
        Глаза Джельсомины радостно заблестели, и она весело улыбнулась.
        - Со мной ты никогда не пойдешь по этому мосту к своей гибели.
        - В этом я уверен, добрая Джессина,  - сказал Якопо, взяв девушку за руку.  - Но ты задала мне загадку, которую я не могу разгадать. Ты часто входишь во дворец через эту галерею?
        - По ней никто не ходит, кроме стражников да осужденных; ты это, наверно, и сам слышал. Но мне вот дали ключи и показали все повороты коридоров, чтобы я смогла водить тебя здесь.
        - Боюсь, Джельсомина, я был слишком счастлив, встретив тебя, чтобы заметить, как должно было подсказать мне благоразумие, что сенат проявил редкостную доброту, позволив мне наслаждаться твоим обществом.
        - Ты жалеешь, что узнал меня, Карло?
        Укор, прозвучавший в ее грустном голосе, тронул браво, и он поцеловал руку девушки с истинно итальянским пылом.
        - Я бы тогда жалел о единственных счастливых днях моей жизни за многие годы,  - сказал Якопо.  - Ты для меня, Джессина, как цветок в пустыне, как чистый ручей для жаждущего или искра надежды для осужденного.
        Нет, нет! Ни на мгновение не пожалел я, что узнал тебя, моя Джельсомина!
        - Мне было бы больно узнать, что я только прибавила тебе огорчений. Я молода, не знаю жизни, но и мне понятно, что тем, кого любим, мы должны приносить радость, а не страдание.
        - Твоя добрая душа научила тебя этому. Но не кажется ли тебе странным, что такому человеку, как я, разрешили посещать тюрьму без других провожатых?
        - Мне это не казалось странным, Карло, но, конечно, это не совсем обычно.
        - Мы приносили столько радости друг другу, дорогая Джессина, и проглядели то, что должно было нас встревожить.
        - Встревожить?
        - Ну, по крайней мере, насторожить. Ведь коварные сенаторы оказывают милость, лишь преследуя какую-то свою цель. Но прошлого не вернуть; и все равно, я буду помнить каждое мгновение, проведенное с тобой. А теперь пойдем дальше.
        Омраченное лицо Джельсомины прояснилось, но она по-прежнему не трогалась с места.
        - Говорят, немногие из ступивших на этот мост возвращаются снова к жизни,  - сказала девушка дрожащим голосом.  - А ты даже не спросишь, почему мы здесь, Карло!
        Недоверие мелькнуло в глазах браво, когда он метнул взгляд на кроткую девушку. Но выражение отваги, к которому она так привыкла, не оставило его лица.
        - Если ты хочешь, чтобы я был любопытен, пожалуйста,  - сказал он.  - Зачем ты пришла сюда и более того - раз мы здесь, чего ты медлишь?
        - Наступает лето, Карло,  - шепнула она еле слышно,  - и мы напрасно искали бы в камерах…
        - Я понял,  - сказал он.  - Идем дальше!
        Джельсомина с грустью посмотрела в лицо своему спутнику, но, не заметив на нем признаков страдания, которое он испытывал, двинулась дальше. Якопо говорил хрипло; привыкший всегда скрывать свои чувства, он не проявил слабости и теперь, ибо знал, какое страдание причинит этому нежному и верному существу, отдавшему ему всю свою искреннюю и преданную любовь, в зарождении которой равно сыграли роль и образ жизни Джельсомины и ее природное чистосердечие.
        Для того чтобы читатель понял намеки, казавшиеся столь ясными нашим влюбленным, необходимо объяснить еще одну отвратительную черту политики Венецианской республики.
        Что бы ни утверждало государство в своих официальных заявлениях, истинный характер управления страной безошибочно проявляется в том, как эти заявления осуществляются практически. Правительства, созданные для народного блага, неохотно и осторожно применяют силу, считая своим долгом защищать, а не притеснять слабых; но чем эгоистичнее становится правление, тем строже и безжалостнее методы, к которым прибегают власть имущие. Так в Венеции, где вся политическая система держалась на узкой олигархии, сенат в своем рвении не пощадил даже достоинства номинального властителя, и Дворец Дожей был осквернен существованием в нем темниц. Это величественное здание имело отдельные камеры для лета и для зимы. Читатель, быть может, готов надеяться, что узникам таким образом оказывали некоторое снисхождение, но это значило бы лишь приписывать милосердие организации, представители которой до последней минуты ее существования не одарили ее никакими человеческими добродетелями. О страданиях узника никто не задумывался: его зимняя камера находилась ниже уровня каналов; летом же он томился под свинцовой крышей, где
задыхался от палящего южного солнца. Как читатель, вероятно, уже догадался, Якопо проник в тюрьму ради какого-то заключенного; это краткое объяснение поможет читателю понять тайные намеки спутницы браво. Тот, кого они искали, был действительно переведен из сырого застенка, где он мучился зимой и весной, в раскаленную камеру под крышей.
        Джельсомина шла впереди с грустным видом, глубоко разделяя горе своего спутника, но считая ненужным оттягивать долее это свидание. Ей пришлось сообщить ему весть, которая страшно угнетала ее душу, и, подобно большинству людей с мягким характером, она мучилась этой обязанностью, но теперь, исполнив свой долг, почувствовала заметное облегчение. Они поднимались по бесконечным лестницам, открывали и закрывали бесчисленные двери, молча пробирались по узким коридорам, прежде чем достигли цели. Пока Джельсомина выбирала ключ из большой связки, чтобы отпереть дверь, браво с трудом вдыхал раскаленный воздух.
        - Они обещали, что это больше не повторится!  - сказал он.  - Но изверги не помнят своих клятв!
        - Карло! Ты забыл, что мы во Дворце Дожей,  - шепнула девушка, пугливо оглянувшись по сторонам.
        - Я не забываю ничего, что касается республики! Вот где держу!  - сказал Якопо, ударив себя по лбу.  - Остальное хранится в моем сердце.
        - Это не может длиться вечно, бедный Карло, придет и конец.
        - Ты права,  - хрипло ответил браво.  - И даже раньше, чем ты думаешь! Но это неважно. Открой дверь.
        Джельсомина медлила, но, встретив нетерпеливый взгляд браво, отперла дверь, и они вошли.
        - Отец!  - воскликнул браво, опускаясь на соломенную подстилку, лежавшую прямо на полу.
        Истощенный и слабый старик поднялся, услышав это слово, и его глаза - глаза человека с помутившимся разумом - заблестели в ту минуту еще ярче, чем глаза его сына.
        - Я боялся, отец, что ты заболеешь от этой резкой перемены,  - сказал браво, опустившись на колени рядом с подстилкой.  - Но твои глаза, твои щеки, весь вид гораздо лучше, чем был в том сыром подвале.
        - Мне здесь хорошо,  - ответил узник.  - Тут светло. Может быть, слишком светло, но если бы ты знал, мой мальчик, как радостно видеть день после такой долгой ночи!
        - Ему лучше, Джельсомина! Они еще не убили его. Посмотри, и глаза у него блестят, и на щеках румянец!
        - Когда после зимы узников выводят из нижних темниц, они всегда так выглядят,  - прошептала девушка.
        - Какие новости, сынок? Как мать?
        Браво опустил голову, чтобы скрыть боль, которую вызвал у него этот вопрос, заданный, наверно, уже в сотый раз.
        - Она счастлива, отец, как может быть счастлива вдали от тебя, которого так любит.
        - Она меня часто вспоминает?
        - Последнее слово, что я слышал от нее, было твое имя.
        - Отец!  - воскликнул браво, опускаясь на соломенную подстилку, лежавшую прямо на полу.


        - А как твоя кроткая сестра? Ты о ней ничего не говоришь.
        - Ей тоже хорошо, отец.
        - Перестала ли она считать себя невольной причиной моих страданий?
        - Да, отец.
        - Значит, она больше не мучается тем, чему нельзя помочь?
        Браво взглянул на бледную, безмолвную Джельсомину, словно ища поддержки у той, которая разделяла его горе.
        - Она больше не мучается, отец,  - произнес он, силясь говорить спокойно.
        - Ты всегда нежно любил сестру, мальчик. У тебя доброе сердце, я-то уж знаю. Если бог и наказал меня, то он же и осчастливил хорошими детьми!
        Наступила долгая пауза, во время которой отец, казалось, вспоминал прошлое, а сын радовался тому, что наступило молчание: вопросы старика терзали его душу - ведь те, о ком он расспрашивал, давно умерли, пав жертвами семейного горя.
        Старик задумчиво посмотрел на сына, по-прежнему стоявшего на коленях, и сказал:
        - Вряд ли твоя сестра когда-нибудь выйдет замуж… Кто захочет связать себя с дочерью осужденного?
        - Она и не думает об этом… Ей хорошо с матерью!
        - Этого счастья республика не сможет ее лишить. Есть хоть какая-нибудь надежда повидаться с ними?
        - Ты увидишь мать… Да, в конце концов тебе доставят эту радость.
        - Как давно я никого из родных, кроме тебя, не видел! Опустись на колени, я хочу тебя благословить.
        Якопо, который поднялся было, вновь опустился на колени, чтобы получить родительское благословение. Губы старика шевелились, а глаза были обращены к небу, но слов его не было слышно. Джельсомина склонила голову и присоединила свои молитвы к молитвам узника. Когда эта немая сцена кончилась, Якопо поцеловал иссохшую руку отца.
        - Есть надежда на мое освобождение?  - спросил старик.  - Обещают ли они, что я снова увижу солнце?
        - Да.
        - Хоть бы исполнились их обещания! Все это страшное время я жил надеждой. Ведь я, кажется, нахожусь в этих стенах уже больше четырех лет.
        Якопо ничего не сказал, ибо знал, что старик помнил время только с тех пор, как сыну разрешили посещать его.
        - Я все надеюсь, что дож вспомнит своего старого слугу и выпустит меня на свободу.
        Якопо снова промолчал, ибо дож, о котором говорил отец, давно умер.
        - И все-таки я должен быть благодарен, дева Мария и святые не забыли меня. Даже в неволе у меня есть развлечения.
        - Вот и хорошо!  - воскликнул браво.  - Как же ты смягчаешь здесь свое горе, отец?
        - Взгляни сюда, мальчик,  - сказал старик, глаза которого лихорадочно блестели, что было следствием недавней перемены камеры и признаком развивающегося слабоумия.  - Ты видишь трещинку в доске? От жары она становится все шире; с тех пор как я живу в этой камере, расщелинка увеличилась вдвое, и мне иногда кажется, что, когда она дотянется вот до того сучка, сенаторы сжалятся и выпустят меня отсюда. Такая радость смотреть, как трещинка растет и растет с каждым годом!
        - И это все?
        - Нет, у меня есть и другие развлечения. В прошлом гаду в камере жил паук; он плел свою паутину вон у той балки. Я очень любил смотреть на него. Как думаешь, он вернется сюда?
        - Сейчас его не видно,  - тихо сказал браво.
        - Все-таки я надеюсь, он вернется. Скоро прилетят мухи, и тогда он снова выползет за добычей. Они могут ложно обвинить меня и разлучить на долгие годы с женой и дочерью, но они не должны лишать меня всех моих радостей!
        Старик смолк и задумался. Какое-то детское нетерпение загорелось в его глазах, и он переводил взгляд с трещины в доске - свидетельницы его долгого заточения - на лицо сына, словно вдруг усомнившись в своих радостях.
        - Ну что ж, пусть заберут и паука!  - сказал он, спрятав голову под одеяло.  - Я не стану их проклинать!
        - Отец!
        Узник не отвечал.
        - Отец!
        - Якопо!
        Теперь умолк браво. Хотя душа его рвалась от нетерпеливого желания взглянуть в открытое лицо Джельсомины, которая слушала затаив дыхание, он не решался даже украдкой посмотреть в ее сторону.
        - Ты слышишь меня, сын?  - сказал старик, высовывая голову из-под одеяла.  - Неужели у них хватит жестокости выгнать паука из моей камеры?
        - Они оставят тебе это удовольствие, отец, ведь оно не грозит ни их власти, ни славе. Пока сенат держит народ за горло и сохраняет при этом свое доброе имя, твоей радости не станут завидовать!
        - Ну хорошо. А то я боялся: ведь грустно лишиться единственного друга в камере!
        Якопо как мог старался успокоить старика и понемногу перевел разговор на другие предметы. Он положил рядом с постелью свертки с едой, которые ему было дозволено приносить, и, еще раз обнадежив отца скорым освобождением, собрался уходить.
        - Я постараюсь верить тебе, сын мой,  - сказал старик; у него были основания сомневаться в том, что он слышал уже много раз.  - Я сделаю все, чтобы верить. Скажи матери - я всегда думаю о ней и молюсь за нее, и от имени твоего несчастного отца благослови сестру.
        Браво покорно опустил голову, всячески стремясь уклониться от дальнейшего разговора. По знаку отца он вновь стал на колени и получил прощальное благословение. Затем, приведя в порядок камеру и попытавшись увеличить щели между досками, чтобы воздух и свет свободнее проходили в помещение, Якопо вышел.
        Браво и Джельсомина не проронили ни слова, идя запутанными коридорами, по которым они раньше поднялись наверх, пока снова не очутились на Мосту Вздохов. Здесь редко ступала человеческая нога, поэтому девушка с чисто женской сообразительностью выбрала это место для разговора с Якопо.
        - По-твоему, он изменился? спросила она, прислонившись к арке.
        - Очень.
        - Ты думаешь о чем-то страшном!
        - Я не умею притворяться перед тобой, Джельсомина.
        - Но ведь есть надежда. Ты же сам сказал ему, что есть надежда!
        - Пресвятая дева Мария, прости мне этот обман! Ему недолго осталось жить, и я не мог лишить его последнего утешения.
        - Карло! Карло! Почему же ты так спокоен? В первый раз ты говоришь об этой несправедливости так спокойно!
        - Это потому, что освобождение его близко.
        - Но ведь ты только сейчас говорил, что для него нет спасения, а теперь - что скоро придет освобождение!
        - Его принесет смерть. Перед ней бессилен даже гнев сената.
        - Неужели конец близок? Я не заметила перемены.
        - Ты добра и предана своим друзьям, милая Джельсомина, но о многих жестокостях не имеешь никакого представления, для тех же, кто, как я, повидал на своем веку немало зла, мысль о смерти приходит часто. Страдания моего бедного отца скоро кончатся, потому что силы покидают его! Но, даже если бы это было не так, можно было предвидеть, что у них найдутся средства ускорить его конец.
        - Уж не думаешь ли ты, что кто-то в тюрьме причинит ему зло?
        - Тебе и всем, кто с тобой, я верю! Это святые поместили сюда твоего отца и тебя, Джельсомина, чтобы злодеи не имели слишком большой власти на земле.
        - Я не понимаю, Карло, но тебя часто трудно понять. Твой отец произнес сегодня имя, которое я бы никак не хотела связывать с тобой.
        Браво быстро кинул на девушку беспокойный и подозрительный взгляд и затем поспешно отвернулся.
        - Он назвал тебя Якопо!  - продолжала она.
        - Иногда устами мучеников глаголят святые!
        - Неужели ты думаешь, Карло, отец подозревает сенат в том, что он хочет прибегнуть к услугам этого чудовища?
        - В этом нет ничего удивительного: сенат нанимал людей и похуже. Но, если верить тому, что говорят, они хорошо с ним знакомы.
        - Не может быть! Я знаю, ты разгневан на сенат за горе, которое он причинил вашей семье, но неужели ты веришь, что он когда-нибудь имел дело с наемным убийцей?
        - Я повторил лишь то, что каждый день слышу на каналах.
        - Я бы очень хотела, Карло, чтобы отец не называл тебя тем страшным именем!
        - Ты слишком благоразумна, чтобы огорчаться из-за одного слова, Джельсомина. Но что ты скажешь о моем несчастном отце?
        - Наше сегодняшнее посещение было не похоже на все остальные, в которых я сопровождала тебя. Не знаю почему, но мне всегда казалось, что раньше и тебя самого не оставляла надежда, которой ты подбадривал отца, а теперь отчаяние будто приносит тебе какое-то жуткое удовольствие.
        - Твоя тревога обманывает тебя,  - возразил браво еле слышным голосом.  - Тревога обманывает тебя, Джельсомина. Не будем больше говорить об этом. Сенат в конце концов окажет нам справедливость. Это почтенные люди, высокого рода и знатных семей. Было бы безумием не доверять этим патрициям. Разве ты не знаешь, что тот, у кого в жилах течет благородная кровь, свободен от всех слабостей и соблазнов, которым подвержены мы, люди низкого происхождения? Такие люди от рождения стоят выше слабостей, присущих простым смертным; они никому и ничем не обязаны, и поэтому непременно будут справедливы! Тут все разумно, и нечего в этом сомневаться!  - Сказав это, браво с горечью рассмеялся.
        - Ты шутишь, Карло. Каждый может причинить зло другому. Только те, кому покровительствуют святые, не творят зла.
        - Ты рассуждаешь так потому, что живешь в тюрьме и молишься непрерывно. Нет, глупенькая, есть люди, которые из поколения в поколение рождаются мудрыми, честными, добродетельными, храбрыми, неподкупными и созданными для того, чтобы бросать в тюрьмы тех, кто родился в нищете! Где ты провела свою жизнь, Джельсомина, чтобы не почувствовать эту истину, пропитавшую даже воздух, которым ты дышишь? Ведь это же ясно, как день, и очевидно… очевидно, как эти стены!
        Робкая девушка отшатнулась и, казалось, едва не побежала прочь от браво: ни разу за все их бесчисленные встречи и откровенные беседы она не слышала такого горького смеха и не видела такого неистовства в его взгляде.
        - Я могу подумать, Карло, что отец назвал тебя тем именем не случайно,  - сказала она наконец, придя в себя и укоризненно взглянув на все еще взволнованное лицо браво.
        - Это дело родителей называть своих детей, как они хотят… Но довольно об этом. Я должен идти, милая Джельсомина, и покидаю тебя с тяжелым сердцем.
        Ничего не подозревавшая Джельсомина сразу же позабыла о своей тревоге. Расставание с человеком, известным ей под именем Карло, часто наводило на нее грусть, но теперь у нее на душе было особенно горько от этих слов, хотя она и сама не знала почему.
        - Я знаю, у тебя свои дела, и о них нельзя забывать. Хорошо ли ты зарабатывал на своей гондоле в последнее время?
        - Нет, я и золото - мы почти незнакомы! И потом, ведь власти всю заботу о старике оставили мне.
        - Ты знаешь, Карло, я не богата, но все, что у меня есть - твое,  - сказала Джельсомина чуть слышно.  - И отец мой беден, иначе он не стал бы жить страданиями других, храня ключи от тюрьмы.
        - Он причиняет меньше зла, чем те, кто нанял его! Если у меня спросят, хочу ли я носить «рогатый чепец», нежиться во дворцах, пировать в роскошных залах, веселиться на таких празднествах, как вчерашнее, участвовать в тайных советах и быть бессердечным судьей, обрекающим своих ближних на страдания, или же служить простым ключником в тюрьме, я бы ухватился за последнюю возможность, не только как за более невинную, но и куда более честную!
        - Люди рассуждают иначе, Карло. Я боялась, что ты постыдишься взять в жены дочь тюремщика. А теперь, раз ты так спокойно говоришь об этом, не скрою от тебя - я плакала и молила святых, чтобы они даровали мне счастье стать твоей женой.
        - Значит, ты не понимаешь ни людей, ни меня! Будь твой отец сенатором или членом Совета Трех и если бы это стало известно, у тебя были бы причины печалиться… Но уже поздно, Джельсомина, на каналах темнеет, и я должен идти.
        Девушка с неохотой признала, что он прав, и, выбрав ключ, отворила дверь крытого моста. Пройдя несколько коридоров и лестницу, они вышли к набережной. Здесь браво поспешно простился с ней и покинул тюрьму.


        Глава XX

        Так ошибаются одни лишь новички.


    Байрон, «Дон Жуан»

        Как обычно, с наступлением вечера Пьяцца оживилась, и по каналам заскользили гондолы. В галереях появились люди в масках, зазвучали песни и возгласы. Венеция снова погрузилась в обманчивое веселье.
        Выйдя из тюрьмы на набережную, Якопо смешался с толпой гуляющих, которые, скрывшись под масками, направлялись к площадям. Проходя по нижнему мосту через канал Святого Марка, он замедлил на мгновение шаг, бросил взгляд на остекленную галерею, откуда только что вышел, и снова двинулся вперед вместе с толпой, не переставая думать о бесхитростной и доверчивой Джельсомине. Медленно прогуливаясь вдоль темных аркад Бролио, Якопо искал глазами дона Камилло Монфорте. Он встретил его на углу Пьяцетты и, обменявшись с ним условными знаками, никем не замеченный, двинулся дальше.
        Сотни лодок стояли у набережной Пьяцетты. Якопо разыскал среди них свою гондолу и, выведя ее на середину канала, быстро погнал вперед. Несколько ударов веслом - и он очутился у борта «Прекрасной соррентинки». Хозяин фелукки, как истый итальянец, беспечно прогуливался по палубе, наслаждаясь вечерней прохладой; его матросы, усевшись на баке, пели или, вернее, однообразно тянули песню о далеких морях.
        Приветствие было коротким и грубоватым, каким всегда обмениваются люди этого сословия. Но, видно, хозяин ждал гостя, потому что он сразу повел его на дальний конец палубы, чтобы матросы не слышали их разговора.
        - Что-нибудь важное, Родриго?  - спросил моряк, узнав браво по условному знаку и называя его вымышленным именем, так как не знал настоящего.  - Как видишь, у нас время даром не пропало, хотя вчера и был праздник.
        - Ты готов к плаванию?
        - Хоть в Левант, или к Геркулесовым Столбам, как будет угодно сенату. Мы поставили паруса, едва солнце спряталось за вершины гор, и, хотя может показаться, что мы беспечны, известите нас только за час, и мы успеем обогнуть Лидо.
        - В таком случае, считай, что тебя известили.
        - Синьор Родриго, вы доставляете товар на переполненный рынок! Мне уже сообщили, что сегодня ночью мы понадобимся.
        Подозрение, мелькнувшее в глазах браво, ускользнуло от внимания моряка, который придирчиво осматривал оснастку фелукки перед дальней дорогой.
        - Ты прав, Стефано,  - сказал браво.  - Но иногда не вредно и повторить предупреждение. Быть наготове - первое дело в деликатных поручениях.
        - Не хотите ли посмотреть сами, синьор Родриго?  - спросил моряк, понизив голос.  - Конечно, нельзя сравнить «Прекрасную соррентинку» с «Буцентавром», но ведь она только поменьше, а в остальном здесь ничуть не хуже, чем во Дворце Дожей. Раз моим пассажиром будет дама, «Прекрасная соррентинка» с особой готовностью выполнит свой долг!
        - Хорошо. Если тебе известны даже такие подробности, ты, конечно, сделаешь все, чтобы с честью выполнить порученное…
        - Да они мне и половины не сказали, синьор!  - прервал его Стефано.  - Уж очень мне не по душе таинственность, с которой в Венеции ведут дела. Не раз случалось, что мы неделями стояли в каналах с трюмами, чистыми, как совесть монаха, когда вдруг приходил приказ сняться с якоря, имея на борту всего-навсего одного гонца, который залезал на свою койку, лишь только мы покидали порт, а выходил на берегу Далмации или где-нибудь среди греческих островов.
        - В таких случаях деньги тебе доставались легко!
        - Черт возьми! Будь у меня в Венеции надежный друг и помощник, я бы нагрузил фелукку такими товарами, которые на другом берегу принесли бы мне доход! Какое дело сенату - ведь я ему преданно служу,  - если заодно я выполню свой долг перед славной женщиной и тремя смуглыми ребятишками, оставшимися дома, в Калабрии?
        - Все это верно, Стефано. Но сам знаешь, что сенат - хозяин суровый. Дела такого рода требуют осторожного подхода.
        - Никто не знает этого лучше, чем я, потому что, помнишь, когда того торговца высылали из города со всем его скарбом, мне пришлось выкинуть в море несколько бочонков, чтобы освободить место для его хлама! Сенат обязан вознаградить меня за эту потерю, не так ли, синьор Родриго?
        - Ты, видно, не прочь возместить ее сегодня ночью?
        - Дева Мария! Может быть, вы и есть сам дож, синьор,  - я ведь о вас ничего не знаю! Но готов поклясться перед алтарем, что за вашу проницательность вам бы следовало быть по крайней мере сенатором. Если у синьоры будет не слишком много пожитков, а у меня хватит времени, я смогу порадовать жителей Далмации кое-какими товарами из краев, лежащих по ту сторону Геркулесовых Столбов.
        - Ты же знаешь, какое дело тебе предстоит, вот и суди сам, можно ли тут еще заработать.
        - Святой Януарий, открой мне глаза! Мне ни слова больше не сказали, кроме того, что молоденькая особа, в которой очень заинтересован сенат, покинет сегодня ночью город и направится к восточному берегу. Я был бы счастлив услышать от вас, если это не обременит вашу совесть, синьор Родриго, кто будет сопровождать эту синьору.
        - Все узнаешь, когда придет время. А пока советую тебе держать язык за зубами, потому что Святой Марк не шутит с теми, кто его задевает. Рад видеть, что ты готов к отплытию, достойный капитан, желаю тебе доброй ночи и удачного плавания. А теперь вверяю тебя твоему хозяину… Да, погоди, я хотел бы знать, когда поднимется попутный береговой ветер.
        - В делах вы точны, как компас, синьор, но вы не очень снисходительны к своим друзьям. Сегодня был очень жаркий день, и потому ветер с Альп подует не раньше полуночи.
        - Это хорошо! Смотри же, я не спущу с тебя глаз. Еще раз - прощай!
        - Черт возьми! Ты ведь ничего не сказал про груз!
        - Он будет скорее ценным, чем тяжелым!  - небрежно бросил Якопо, отводя гондолу от фелукки.
        Послышался плеск весла, и, в то время как Стефано, стоя на палубе, обдумывал, как бы извлечь из всего этого побольше выгоды, гондола легко и быстро скользила к набережной.
        Путь коварства извилист подобно следам хитрой лисицы. Поэтому часто бывают сбиты с толку не только те, кто должен был стать его жертвой, а и те, кто пользуется такими приемами. Расставаясь с доном Камилло, Якопо понял, что ему придется применить все средства, которые подскажут ему природная сообразительность и опыт, чтобы узнать, как собирается Совет распорядиться судьбой донны Виолетты. Они простились на Лидо, и, так как лишь Якопо знал об этой беседе, и никто бы, вероятно, не догадался об их недавно заключенном союзе, браво взялся за свои новые обязанности с некоторой надеждой на успех, чего в ином случае могло бы и не быть. Чтобы избежать огласки, сенат имел обыкновение менять своих агентов в особо важных делах. Якопо являлся частым посредником в переговорах между сенатом и моряком, который, как это было ясно показано, нередко осуществлял тайные и, возможно, справедливые поручения республики; но никогда еще не бывало, чтобы сенат находил нужным вовлечь в такое дело еще одного посредника. Якопо было приказано повидать капитана и предупредить, чтобы тот был готов для немедленных действий, но
после допроса Антонио Совет больше не прибегал к услугам браво. Чтобы сделать донну Виолетту недосягаемой для сторонников дона Камилло, сенат счел необходимым принять эту меру предосторожности. Поэтому, вступая на путь исполнения своих новых и важных обязанностей, Якопо очутился в трудном положении.
        То, что плутующий легко может перехитрить самого себя, вошло в поговорку, и случай с Якопо и служителями Совета еще раз подтверждает эту истину. Браво обратил внимание на странное молчание тех, кто обычно прибегал к его услугам в подобных делах, а вид фелукки, которую он заметил, бродя вдоль набережной, дал новое направление его мыслям. О том, как подкрепил его соображения расчетливый калабриец, мы только что рассказали.
        Выйдя на берег, Якопо привязал лодку и поспешил вернуться на Бролио. К тому времени маски и праздношатающиеся заполнили площадь. Патриции уже покинули ee: одни для того, чтобы предаться всякого рода развлечениям, другие ради осуществления им одним ведомой таинственной политики, которую они стремились всячески поддерживать; все они предпочитали укрыться от взоров простого люда в часы обычного веселья, которые должны были наступить.
        Казалось, Якопо уже получил указания, ибо, убедившись, что дон Камилло ушел, он начал пробираться в толпе с видом человека, имеющего определенную цель. К этому времени площади уже заполнились людьми, и по меньшей мере половина тех, кто пришел провести здесь часы веселья, были в масках. Проходя Пьяцетту неторопливым, но уверенным шагом, Якопо пристально оглядывал фигуры встречных и старался рассмотреть их лица. Так он прошел до того места, где сливались обе площади, когда кто-то легонько тронул его за локоть.
        Якопо не имел обыкновения говорить на площади Святого Марка, особенно в этот час. На его вопросительный взгляд человек знаком попросил его следовать за собой. Он был в костюме домино, полностью скрывавшем фигуру и не оставлявшем никакой возможности определить, кто таится под этим нарядом. Заметив, однако, что его приглашают отойти туда, где меньше народу, браво кивнул в знак согласия, так как это к тому же было ему и по пути. Как только они выбрались из толпы и оказались в таком месте, где никто не мог подслушать их разговор, незнакомец остановился. Он чрезвычайно внимательно оглядел из-под маски фигуру и одежду Якопо и, закончив осмотр, удовлетворенно кивнул. Якопо также осмотрел его, не проронив ни слова.
        Праведный Даниил!  - воскликнул наконец незнакомец, поняв, что от спутника не дождешься и слова.  - Можно подумать, благородный синьор, что ваш духовник наложил на вас епитимью молчания, раз вы отказываетесь говорить со своим слугой.
        «Что тебе надо?
        Меня послали на Пьяццу, чтобы в толпе гондольеров, ремесленников, слуг и прочего люда, который украшает эту страну, найти наследника одного из самых древних и знатных домов Венеции.
        - Откуда ты знаешь, что я тот, кого ты ищешь?
        - Синьор, есть много примет, ускользающих от невнимательного взора, которые, однако, увидит человек опытный. И, когда юные вельможи прогуливаются в толпе людей, укрывшихся под благородными масками, как в случае с одним патрицием этой республики, их всегда отличишь если не по голосу, то по виду.
        - Ну и хитрец же ты, Осия! Впрочем, твоя хитрость тебя и кормит.
        - В этом наша единственная защита от всех несправедливостей, синьор. Повсюду нас гонят, словно волков, и неудивительно, что иногда нам приходится проявлять волчью ярость. Но зачем это я рассказываю обиды своего народа тому, кто считает жизнь пышным маскарадом?
        - Ладно, к делу. Я не помню, чтобы был тебе должен, и у меня нет невыкупленных закладов.
        - Праведный Самуил! Светская молодежь не всегда помнит минувшие дни, синьор, иначе вы бы не говорили таких слов. Я не виноват, что вы, ваше сиятельство, склонны позабыть о своих закладах. Но нет дельца на всем Риальто, который бы не подтвердил наши счеты, возросшие уже до значительной суммы.
        - Ну, положим, ты прав. Так неужели ты будешь вымогать у меня деньги на виду у всей этой толпы, зная, с кем имеешь дело?
        - Я бы ни за что не решился позорить такого знатного патриция, синьор, и поэтому не будем больше говорить на эту тему, считая, что, когда потребуется, вы не станете отказываться от своей подписи и печати.
        - Мне нравится твое благоразумие, Осия. Это залог тому, что ты пришел ко мне по делу, менее неприятному, чем обычно. Но я спешу. Говори скорее, зачем ты меня звал.
        Осия, исподтишка и внимательно оглядевшись кругом, приблизился к мнимому патрицию и продолжал:
        - Синьор, вашей семье грозит большая потеря! Вы уже знаете, что сенат неожиданно освободил вашего отца, знатного и преданного государству сенатора от должности опекуна донны Виолетты?
        Якопо слегка вздрогнул, но это было вполне естественно для огорченного влюбленного и скорее соответствовало принятой им роли, чем разоблачало его.
        - Успокойтесь, синьор,  - продолжал Осия,  - все мы в юности переживаем подобные разочарования, это я знаю по собственному тяжкому опыту. Как в торговле, так и в любви трудно предугадать успех. В этих делах видную роль играет золото, и оно, как правило, выигрывает. Но опасность потерять девушку, которую вы любите, и все ее состояние, гораздо серьезнее, чем вы думаете, ибо меня только затем и послали, чтобы предупредить вас, что ее вот-вот увезут из города.
        - Куда?  - поспешно спросил Якопо, что вполне отвечало характеру его роли.
        - Вот это-то и надо узнать, синьор! Ваш отец - проницательный сенатор, и временами ему хорошо известны все государственные тайны. Но на этот раз он так неуверен, что, видно, ничего как следует не знает и лишь строит предположения. Праведный Даниил! А ведь когда-то я предполагал, что этот достойный патриций член Совета Трех!
        - Он из древнего рода, и его права никем не оспариваются. Так почему же ему и не быть членом Совета?
        - Я ничего не имею против, синьор. Это мудрая организация, которая творит добро и противодействует злу. На Риальто, где люди больше заняты своими доходами, чем пустой болтовней о действиях своих правителей, никто не говорит худо о Тайном Совете. Но, синьор, независимо от того, состоит ли он членом Совета или сената, он намекнул на то, что нам грозит опасность потерять…
        - Нам? Уж, никак, и ты помышляешь о донне Виолетте!
        - К чему мне эта девушка, синьор, у меня есть своя жена. Я говорю во множественном числе, потому что в этом браке заинтересован не только род Градениго, но и некоторые дельцы Риальто.
        - Понимаю. Ты опасаешься за свои деньги.
        - Если б я был из пугливых, я не давал бы их взаймы с такой готовностью. Но, хотя состояния, которое вы унаследуете от отца, хватит, чтобы выплатить любую ссуду, богатство покойного синьора Тьеполо только умножит ваши гарантии.
        - Признаю твою прозорливость и понимаю серьезность твоего предупреждения. Но все-таки мне кажется, что у тебя нет иных оснований, кроме боязни за свои деньги.
        - Не забудьте и некоторые намеки вашего достойного родителя, синьор.
        - Разве он говорил что-нибудь еще?
        - Он говорил загадками, синьор, но ему внимало ухо умудренного опытом человека, и слова его не пропали даром. Богатую наследницу собираются увезти из Венеции, в этом я уверен, и, так как тут затронуты и мои личные интересы, я не пожалел бы лучшей бирюзы из своей лавки, чтобы узнать куда.
        - Точно ли ты знаешь, что ее увезут сегодня в ночь?
        - Ручаться не могу, но я почти уверен в этом.
        - Довольно! Я позабочусь о своих и твоих интересах.
        Якопо махнул на прощанье рукой и продолжил свой путь по Пьяцце.
        - Если бы я сам побольше заботился о своих интересах,  - пробормотал ювелир,  - как надлежит делать всякому, кто связан с этой проклятой знатью, мне было бы все равно, выходи девушка хоть за турка!
        - Осия!  - шепнул вдруг кто-то в маске ему на ухо.  - Два слова по секрету.
        Ювелир вздрогнул - поглощенный своей недавней встречей, он даже не заметил, как к нему подошел человек. Незнакомец был тоже одет в домино, совершенно скрывавшее его фигуру.
        - Что тебе нужно, синьор маска?  - спросил осторожный ювелир.
        - Сказать два слова по секрету. Ты можешь дать деньги под проценты?
        - Это лучше спросить у государственного казначея! У меня много камней, которые стоят гораздо меньше, чем весят. Я бы с удовольствием отдал их на хранение кому-нибудь, кто счастливее меня и сможет их уберечь.
        - Нет, это мне не подходит. Известно, что у тебя полно денег. Такие дельцы, как ты, никогда не откажут в ссуде, гарантии которой так же прочны, как законы Венеции! Тебе не в диковинку ссудить и тысячу дукатов.
        - Те, кто называет меня богачом, синьор маска, любят подшучивать над бедным сыном несчастного народа. Я не испытываю уж очень большой нужды, это правда, но ссуда в тысячу дукатов мне не по плечу. Если бы вы хотели купить аметист или рубин, благородный синьор, может быть, мы в заключили бы с вами сделку.
        - Мне нужны деньги, старик, а драгоценности я и сам могу тебе уступить! И деньги нужны мне срочно, сейчас же, а болтать у меня нет времени! Говори свои условия.
        - Вы так настойчивы, синьор, что у вас, по-видимому, надежные гарантии?
        - Я уже сказал, что мои гарантии не менее прочны, чем законы Венеции. Итак, тысячу цехинов, и побыстрее! А насчет процентов - посоветуйся со своей совестью.
        Осия решил, что теперь для сделки возникли более подходящие условия, и стал серьезно слушать незнакомца.
        - Синьор,  - сказал наконец ювелир,  - тысяча дукатов не валяются на площади. Прежде чем одолжить их, необходимо долго и терпеливо их зарабатывать. А тот, кто хочет их занять…
        - …стоит подле тебя!
        - …должен быть хорошо известен на Риальто.
        - Под солидный залог ты ссужаешь деньги и маскам, осторожный Осия! Или молва преувеличивает твое великодушие?
        - Достаточный залог рассеивает мои сомнения, даже если клиент мне так же неизвестен, как члены Совета Трех. Но в данном случае я не вижу ничего похожего. Приходите ко мне завтра в маске или без нее, как вам больше нравится, потому что я не имею обыкновения совать нос в чужие секреты больше, чем этого требуют мои собственные интересы, и я пошарю в своих сундуках, хотя они могут оказаться такими же пустыми, как сундуки некоторых наследников Венеции.
        - Мои дела не терпят отлагательства! У тебя есть деньги при себе? Я согласен на любые проценты.
        - Я мог бы собрать нужную сумму у моих знакомых под залог драгоценных камней. Но тот, кто обратится к ним с такой просьбой, должен гарантировать выплату.
        - Значит, можно будет получить деньги? В этом я могу быть уверен?
        Осия колебался, потому что все его старания угадать, кто скрывается под маской, оказались тщетными, и если он считал благоприятным знаком самоуверенный тон незнакомца, то нетерпение, с которым тот требовал денег, невольно настораживало ростовщика.
        - Я повторяю: с помощью моих друзей,  - сказал осторожно Осия.
        - Такая неопределенность мне не подходит! Прощай, Осия, поищу где-нибудь еще.
        - Если бы вам предстояло уплатить эти деньги за брачную церемонию, вы и то, наверно, спешили бы не больше! Надеюсь, два моих друга сейчас дома, и часть денег будет у меня на руках.
        - Я не могу полагаться на такую случайность.
        - Вы ошибаетесь, синьор, риск очень невелик, так как один из них прикован к постели, а второй не пропускает дня, чтоб не навестить его.
        - Никакая случайность не должна грозить нашему договору. Деньги под залог и твоя совесть - как третейский судья! Я не хочу вступать в сомнительные сделки, за которыми последует отказ под предлогом того, что другие стороны не удовлетворены.
        - Праведный Даниил! Чтоб услужить вам, я, пожалуй, рискну! Один известный ювелир - Леви из Ливорно - оставил мне кошелек как раз с нужной вам суммой; на указанных условиях я могу воспользоваться этими деньгами и вернуть их ему спустя некоторое время.
        - Очень благодарен тебе, Осия,  - сказал незнакомец, слегка приподняв и тут же опустив маску.  - Это существенно сократит наши переговоры. Деньги того ювелира у тебя с собой?
        Осия остолбенел. Приподнятая маска раскрыла ему две истины: во-первых, он доверил свои сомнения насчет намерений сената по отношению к донне Виолетте какому-то незнакомцу и, во-вторых, откровенно признав, что располагает необходимой суммой, он лишился единственного предлога, под которым ему удалось бы отказать в деньгах Джакомо Градениго.
        - Надеюсь, что, узнав во мне старого клиента, ты не станешь расстраивать нашу сделку, Осия?  - спросил распутный наследник сенатора, почти не скрывая иронии.
        - Отец Авраам! Да знай я, что передо мной синьор Джакомо, мы давно бы уже закончили наши переговоры!
        - Ну конечно, ты сразу сказал бы, что у тебя нет денег, как ты частенько делаешь в последнее время.
        - Нет, нет, синьор, я никогда не отрекаюсь от своих слов! Но я не должен забывать свое обещание, данное Леви. Осторожный ювелир взял с меня клятву, что ядам его деньги только тому, кто вернет их наверняка.
        - Он может быть совершенно спокоен: ведь это ты занял у него деньги, чтобы одолжить их мне!
        - Синьор, вы ставите мою совесть в неловкое положение. Вы должны мне теперь около шести тысяч цехинов, и если б я поверил вам эти деньги на слово, а выпотом вернули бы их мне - два предположения явно несбыточных,  - то естественная забота о собственном благополучии могла бы заставить меня подать векселя ко взысканию и тем самым подвергнуть опасности состояние Леви.
        - Сговаривайся со своей совестью как хочешь, Осия. Ты признался, что деньги у тебя есть, и вот тебе в залог драгоценности, а мне давай цехины!
        Возможно, тон молодого Градениго не тронул бы каменное сердце ювелира, ибо ему были присущи все недостатки человека, осуждаемого общественным мнением, но, когда, оправившись от изумления, старик стал объяснять патрицию свои опасения по поводу участи донны Виолетты (брак которой был известен лишь его свидетелям и членам Совета Трех), он, к своей величайшей радости, обнаружил, что деньги требовались Джакомо именно для того, чтобы увезти девушку в какое-нибудь тайное убежище. Все дело предстало теперь в ином свете. Так как драгоценности, предложенные в залог, стоили требуемой суммы да к тому же появилась некоторая надежда, что благодаря римским владениям донны Виолетты он сможет взыскать с Джакомо старые долги, Осия счел даже выгодным ссудить молодому патрицию деньги, якобы принадлежащие Леви. Как только обе стороны поняли друг друга, они вместе покинули площадь, чтобы завершить свою сделку.


        Глава XXI

        За Кедом мы пойдем! Пойдем за Кедом!


    Шекспир, «Генрих VI»


        Ночь тянулась медленно. Музыка вновь нарушила хрупкую тишину города, и гондолы патрициев заскользили по каналам. Робкий взмах руки из кабины гондолы приветствовал встречную лодку, но в этом городе тайн и подозрений редко кто задерживался, чтобы поболтать. Настороженность настолько вошла в плоть и кровь венецианцев, что они не решались даже открыто наслаждаться вечерней прохладой.
        Среди легких и пестрых лодок патрициев на Большом канале появилась гондола гораздо большего размера, но весьма непритязательная на вид, и это показывало, что она предназначена для обычных нужд. Лодка двигалась медленно, словно гондольеры были утомлены или просто никуда не спешили. Рулевой искусно направлял лодку одной рукой, а три гребца время от времени лениво касались веслами воды.
        Словом, о гондоле можно было подумать, что она возвращается с прогулки по Бренте [22 - Брента - река, впадающая в Венецианский залив.]или с каких-нибудь дальних островов.
        Неожиданно гондола свернула с середины канала, по которому скорее скользила, чем плыла, и помчалась по одному из пустынных каналов города. С этой минуты она шла быстро и вскоре очутилась в самом бедном квартале Венеции. Там она остановилась у какого-то склада, и один из гребцов поднялся на мост; остальные гондольеры развалились на скамьях лодки, словно отдыхая.
        Пройдя через мост, гребец миновал несколько узких переулков, каких много в этом тесном городе, и тихонько постучал в окно, которое вскоре отворилось. Женский голос спросил:
        - Кто там?
        - Это я, Аннина,  - ответил Джино, бывший здесь частым гостем.  - Открывай скорей, у меня спешное дело.
        Аннина повиновалась, убедившись, что Джино был один.
        - Ты пришел некстати, Джино,  - сказала дочь виноторговца.  - Я только собиралась пойти на площадь Святого Марка подышать вечерним воздухом. Отец и братья уже вышли, а я осталась проверить засовы.
        - В их гондоле поместится четвертый?
        - Они пошли пешком.
        - А ты ходишь по улицам одна в такой час?
        - Это тебя не касается,  - раздраженно ответила Аннина.  - Хвала святому Теодору, я еще не раба у слуги неаполитанца!
        - Неаполитанец - знатный и могущественный вельможа, Аннина, он сам добр к своим слугам и имеет право требовать уважения к ним.
        - Ему еще понадобится его могущество. Но почему ты пришел сюда в такое неурочное время? Твои посещения мне вообще не очень-то приятны, а когда я занята другими делами, они и совсем ни к чему!
        Если бы гондольер и в самом деле глубоко любил Аннину, ее прямота могла бы серьезно огорчить его, но Джино выслушал ее с тем же равнодушием, с каким она говорила с ним.
        - Я привык к твоим капризам,  - сказал он, опускаясь на скамью и всем своим видом показывая, что вовсе не намерен уходить.  - Наверно, какой-нибудь патриций послал тебе воздушный поцелуй, когда ты переходила мост Святого Марка, или у отца твоего выдался удачный денек на Лидо, вот гордость тебя и распирает.
        - Бог ты мой! Послушать этого молодца, можно подумать, что между нами уже все договорено и он только и ждет в ризнице, когда зажгутся свечи и начнется венчание! Да кто ты мне, Джино Туллини, чтобы так разговаривать со мной?
        - А кто ты такая, Аннина, что разыгрываешь жалкие шутки с поверенным дона Камилло?
        - Убирайся отсюда, наглец! Мне некогда болтать с тобой!
        - Ты что-то очень спешишь сегодня, Аннина.
        - Хочу поскорей отвязаться от тебя! Выслушай меня, Джино, и запомни каждое слово, потому что больше ты от меня ничего не услышишь. Песенка твоего хозяина спета, и скоро его с позором вышлют из Венеции, а заодно с ним и всех его ленивых слуг! Я же предпочитаю остаться в родном городе.
        Гондольер с искренним равнодушием рассмеялся над ее деланным высокомерием. Но, вспомнив о своем поручении, он тут же принял серьезный вид и попытался успокоить гнев своей ветреной подруги, обратившись к ней в почтительном тоне:
        - Да защитит меня святой Марк, Аннина!  - сказал он.  - Если нам и не суждено преклонить вместе колена перед алтарем, то почему бы нам не заключить выгодную сделку? Я привел сюда, в этот мрачный канал, к самым твоим дверям, полную гондолу такого сладкого и выдержанного вина, каким даже отцу твоему редко приходилось торговать, а ты обращаешься со мной, как с собакой, которую гонят из церкви!
        - У меня сегодня нет времени ни для тебя, ни для твоего вина, Джино! И, если бы ты меня здесь не задержал, я давно веселилась бы на свободе.
        - Запри-ка ты дверь, милая, и не чинись со старым другом,  - сказал гондольер, вставая, чтобы помочь ей.
        Девушка поймала его на слове, и, весело принявшись за дело вдвоем, они скоро заперли все двери и очутились на улице. Их путь лежал через мост, о котором уже упоминалось. Джино показал на гондолу и сказал:
        - Ну, не соблазнишься, Аннина?
        - Твоя неосторожность когда-нибудь сослужит нам плохую службу - разве можно привозить контрабандистов так близко к нашему дому?
        - Смелость устранит всякое подозрение.
        - А каких виноградников вино?
        - С подножия Везувия, и жар вулкана позолотил его кисти. Да если мои друзья продадут этот напиток старому Беппо, вашему врагу, твой отец будет проклинать этот час всю жизнь!
        Аннина, всегда готовая заключить выгодную сделку, с жадностью посмотрела в сторону гондолы. Большой балдахин был задернут, но воображение Аннины с готовностью подсказывало ей, что там полным-полно мехов с чудесным вином из Неаполя.
        - Это твой последний приезд к нам, Джино?
        - Как ты захочешь. Ну, спустись в гондолу, попробуй вино…
        Аннина заколебалась, и, как обычно поступают женщины, когда они колеблются, согласилась. Они быстро подошли к лодке, и, не обращая внимания на гондольеров, растянувшихся на скамьях, Аннина сразу же скользнула под балдахин. Там, облокотясь на подушки, лежал пятый гондольер: оказалось, что гондола выглядела внутри как городская лодка и ничуть не походила на лодки контрабандистов.
        Я не вижу ничего интересного для себя!  - воскликнула разочарованная Аннина.  - У вас какое-нибудь дело ко мне, синьор?
        - Добро пожаловать! На этот раз мы не расстанемся так скоро.
        Говоря это, незнакомец встал и положил руку на плечо Аннины; перед ней стоял дон Камилло Монфорте.
        Аннина была слишком ловкой обманщицей, чтобы чем-нибудь проявить свой притворный или действительный испуг, которому так легко поддаются женщины. Овладев собой, хотя ноги ее дрожали, она сказала нарочито шутливым тоном:
        - Я вижу, герцог святой Агаты оказал честь контрабандной торговле?
        - Я здесь не для шуток, девушка, в чем ты сама сумеешь убедиться! Перед тобой выбор: откровенное признание или мой справедливый гнев.
        Дон Камилло говорил спокойно, но его тон и весь его вид не оставляли сомнений в его решимости.
        - Какого признания ждет ваша светлость от дочери бедного виноторговца?  - спросила Аннина невольно дрогнувшим голосом.
        - Я хочу знать правду! И помни, на этот раз ты не уйдешь отсюда прежде, чем я ее узнаю. С венецианской полицией я теперь не в ладах, и твое присутствие здесь - первый шаг в осуществлении моего замысла.
        - Поступок довольно дерзкий в центре Венеции, синьор герцог.
        - За последствия отвечаю я сам. Тебе же остается только во всем признаться - это в твоих интересах.
        - С моей стороны не будет большой заслугой сделать то, что меня заставляют, и, если вам угодно узнать то немногое, во что я посвящена, я буду счастлива рассказать вам это.
        - Говори же, у нас мало времени.
        - Синьор, я не пытаюсь отрицать, что с вами поступили несправедливо. Как жестоко обошелся с вами Совет! Такое обращение со знатным иностранцем, который, как каждому известно, имеет право на сенаторские почести, просто позор для республики! Я нисколько не удивлена, что ваша светлость не в большой дружбе с властями. Даже сам святой Марк потерял бы терпение, если бы к нему так отнеслись!
        - Ну, хватит об этом, девушка, говори о деле!
        - Все, что я расскажу, синьор герцог, яснее самого солнца, и все это к вашим услугам. Только жаль, что я так мало знаю и не могу доставить вашей светлости большого удовольствия.
        - Это я уже слышал. Рассказывай главное,
        Аннина, как и большинство итальянок ее класса, оказавшихся в гуще городских интриг, была весьма словоохотлива; теперь же, улучив мгновение, она взглянула в окошко и увидела, что гондола уже выбралась из каналов и легко скользила по лагунам. Поняв, что она полностью во власти дона Камилло, Аннина решила говорить более откровенно.
        - Герцог святой Агаты, наверное, знает, что Совет сумел раскрыть его намерение бежать из города вместе с донной Виолеттой?
        - Это мне известно.
        - Почему Совет именно меня сделал служанкой благородной синьоры, я не в силах объяснить. Боже мой! Когда правительство хочет разъединить двух влюбленных, оно не должно поручать это таким людям, как я!
        - Я был терпелив с тобой, Аннина, потому что ждал, когда гондола выйдет за пределы города; теперь же настало время отбросить всякие увертки и говорить ясно. Где ты оставила мою жену?
        - Неужели ваша светлость надеется, что Совет сочтет этот брак законным?
        - Отвечай на мой вопрос, девушка, или я заставлю тебя это сделать! Где ты оставила мою жену?
        - Святой Теодор! Я оказалась не нужна слугам республики, и они высадили меня на первом же мосту.
        - Напрасно ты пытаешься обмануть меня! Мне известно, что ты была на лагунах до самого вечера, а на закате солнца заходила в тюрьму Святого Марка. И все это было после того, как ты оставила лодку донны Виолетты.
        В удивлении Аннины не было и тени притворства:
        - Пресвятая дева Мария! Вам служат гораздо лучше, чем полагает Совет!
        - Ты убедишься в этом на собственном примере, если не скажешь всей правды. Из какого монастыря ты вернулась?
        - Я не была в монастыре, синьор! Если ваша светлость обнаружили, что сенат для большей безопасности заключил синьору Тьеполо в тюрьму Святого Марка, то это не моя вина.
        - Твои хитрости напрасны, Аннина,  - спокойно заметил дон Камилло.  - Ты ходила в тюрьму к своей сестре Джельсомине, дочери тюреыщика, чтобы взять у нее сверток с контрабандным товаром, который давно оставила у этой девушки, не подозревавшей, какое поручение она выполняла, и чьей неопытностью ты уже не раз успешно пользовалась. Донна Виолетта не какая-нибудь преступница, чтобы заключать ее в тюрьму!
        - Пресвятая матерь божья!  - воскликнула пораженная Аннина.
        - Теперь ты видишь, тебе не удастся меня обмануть. Я слишком хорошо знаю все твои поступки, чтобы ты могла сбить меня с толку. Ты редко навещаешь Джельсомину, но, возвращаясь по каналам в тот вечер…
        Тут вблизи гондолы раздались крики, и дон Камилло умолк. Выглянув в окно, он увидал множество лодок, мчавшихся по направлению к городу, словно их приводили в движение одни и те же весла. Звучали разом тысячи голосов, и иногда взлетавший над ними скорбный крик позволял понять, что флотилия движима одним общим чувством. Пораженный этим зрелищем и озабоченный тем, что его гондола находится как раз на пути следования нескольких сотен лодок, дон Камилло на мгновение забыл об Аннине.
        - Что здесь происходит, Якопо?  - негромко спросил он рулевого.
        - Это рыбаки, синьор, и, судя по всему, они что-то затевают. С тех пор как дож отказался освободить от галер внука одного из рыбаков, они все время взбудоражены.
        Гондольеры дона Камилло из любопытства замедлили было ход, но тут же поняли, что необходимо собрать все силы и свернуть с пути движущейся массы рыбачьих лодок, стремившихся к ним, как неотвратимый поток, ибо люди на них орудовали веслами с тем неистовством, какое часто можно видеть у итальянских гребцов. Угрожающий окрик и приказ остановиться убедил дона Камилло в необходимости бежать или подчиниться. Он избрал последнее, так как это меньше всего могло нарушить его собственные планы.
        - Кто вы?  - спросил один из рыбаков, принявший на себя роль предводителя.  - Если вы жители лагун и христиане, присоединяйтесь к вашим друзьям и идите с нами на площадь Святого Марка требовать справедливости!
        - Чем вы все так взволнованы?  - спросил дон Камилло; для большей безопасности он говорил на венецианском диалекте, хотя одежда гондольера надежно скрывала его высокое положение.  - Зачем вы здесь, друзья?
        - Смотри же сам!
        Дон Камилло обернулся и увидел восковое лицо и застывший взгляд мертвого Антонио. И тут сотни людей заговорили разом, сопровождая свой рассказ такими яростными проклятиями и угрозами, что, не будь дон Камилло подготовлен к этому словами Якопо, он ничего не понял бы.
        Рыбаки, ловившие в лагунах рыбу, нашли там тело Антонио, и, строя всевозможные предположения о причине его смерти, они собрались все вместе и двинулись в путь, как было описано в предыдущей сцене.
        - Правосудия!  - воскликнули одновременно десятки возбужденных голосов, когда кто-то приподнял голову Антонио, чтобы луна осветила ее.  - Правосудия во дворце и хлеба на площади!
        - Просите этого у сената,  - сказал Якопо, даже не стараясь скрыть свой насмешливый тон.
        - Ты думаешь, Антонио пострадал за свою вчерашнюю смелость?
        - В Венеции случались вещи и более странные!
        - Нам запрещают ловить рыбу в канале Орфано [23 - Орфано - венецианский канал, в котором обычно топили тела тайно казненных.], чтобы мы не узнали тайн правосудия, а сами посмели утопить нашего товарища среди наших же гондол!
        - Правосудия! Правосудия!  - кричали хриплые голоса.  - Идем на площадь Святого Марка! Положим тело Антонио к ногам дожа! Вперед, братья, кровь Антонио на их руках!
        Охваченные гневом и несбыточным желанием явить миру свои страдания, рыбаки вновь бросились к веслам, и вся флотилия, как одна лодка, двинулась вперед.
        Краткая остановка сопровождалась криками, угрозами и прочими действиями, которыми этот легко воспламеняющийся народ выражает обычно свое возмущение; все это произвело на Аннину сильное впечатление. Дон Ка-милло воспользовался ее испугом и продолжил допрос, потому что откладывать долее было нельзя.
        Когда взволнованные рыбаки, оглашая окрестности громкими криками, ворвались в устье Большого канала, гондола дона Камилло уже удалялась прочь по широким и спокойным просторам лагун.


        Глава XXII

        Клиффорд, Клиффорд! Мы пойдем
        За королем и Клиффордом!


    Шекспир, «Генрих VI»

        Спокойствие самого высокоорганизованного общества ежечасно может быть нарушено взрывом недовольства. Оградиться от таких бед так же невозможно, как и от мелких проступков; но, когда поток народного возмущения сотрясает устои власти, следует предположить, что какой-то глубокий порок кроется в самой системе правления. Народ лишь тогда добровольно сплотится вокруг правительства, когда оценит его заботу о себе; и нет более верного признака лицемерия и фальши власти, чем когда она страшится даже дыхания толпы. Ни одно государство не испытывало такого ужаса перед всякого рода внутренними волнениями, как мнимая республика Венеция. Внутри этой показной и фальшивой системы шел непрекращающийся естественный процесс разложения, сдерживаемый только бдительностью аристократии и всякого рода политическими уловками, которые она изобретала, чтобы не потерять свою власть.
        Много говорилось о ее освященном веками образе правления и появившейся в результате этого уверенности в своей силе, но попытки себялюбия соперничать с правдой всегда тщетны. Из всех рассуждений, которыми человек пытался прикрыть свои уловки, самым неверным было то, что социальная система остается существовать навеки только потому, что она существует уже давно. Столь же благоразумным было бы утверждать, что у семидесятилетнего старика шансов на жизнь не меньше, чем у пятнадцатилетнего подростка, или что смерть не является неизбежным уделом всего живого.
        В период, о котором идет речь, Венецианская республика столь же кичилась своей древностью, сколь и страшилась гибели. Она была все еще сильна, но роковая ошибка ее методов правления заключалась в том, что их создавали ради интересов меньшинства, и нужен был лишь яркий свет, чтобы иллюзия их мощи исчезла, как это бывает с картонными крепостями и замками на театральной сцене.
        Поэтому легко представить себе тревогу, с какой патриции слушали крики рыбаков, когда те проплывали мимо их дворцов, направляясь к Пьяцце. Некоторые боялись, что неестественным условиям их существования пришел конец, близость которого им давно подсказывало их политическое чутье, и теперь пытались придумать какие-либо надежные пути спасения. Другие слушали эти крики с восторгом, потому что привычка настолько притупила их сознание, что они считали свое государство чуть ли не вечным и теперь воображали, что Святой Марк одержал новую победу, ибо то, что республика давно уже вступила в стадию упадка, никогда не было ясно их вялым умам. И лишь те немногие, кому присуще было все лучшее, ложно и дерзко приписываемое самой системе, чутьем понимали, как велика опасность, сознавая также, какие средства помогли бы избежать ее.
        Сами бунтовщики не в силах были оценить ни свои силы, ни свои случайные преимущества. Они действовали в состоянии крайнего возбуждения. Вчерашнее торжество их престарелого товарища, безжалостный отказ дожа вернуть с галер его внука и происшествие на Лидо, окончившееся смертью Антонио,  - все это подготовило их возмущение. Поэтому, когда рыбаки обнаружили тело старика, они собрались на лагунах и направились ко дворцу Святого Марка, не ставя перед собой никаких определенных целей, движимые только чувством.
        Войдя в канал, настолько узкий, что тесно сгрудившиеся лодки затрудняли работу гребцов, флотилия замедлила ход. Каждому хотелось быть поближе к телу Антонио, и, Как это часто бывает во время больших сборищ, беспорядочное усердие людей мешало им самим. Раз или два рыбаки выкрикивали имена наиболее жестоких сенаторов, словно желая обвинить их в преступлениях, совершенных государством. Но эти крики тонули среди общего шума. Около моста Риальто большая часть рыбаков вышла из лодок и кратчайшим путем двинулась на площадь Святого Марка; остальные могли теперь плыть свободней в быстрее. Приближаясь к порту, лодки вытянулись одна за другой, и строй их стал напоминать похоронную процессию.
        Как раз в эту минуту из бокового протока стремительно вылетела на Большой канал и очутилась перед рыбачьими лодками, продолжавшими свой путь, хорошо оснащенная гондола. Команда ее, удивленная необычным зрелищем, открывшимся ее взорам, на мгновение замедлила ход, не зная, в какую сторону свернуть.
        - Гондола республики!  - закричали рыбаки.
        - На канал Орфано!  - добавил чей-то голос.
        Одного лишь намека на страшное поручение гондолы оказалось достаточно, чтобы возбудить ярость толпы. Раздались угрожающие крики, и десятка два лодок бросилось в погоню; гондольеры республики вынуждены были спасаться бегством. Они резко повернули гондолу к берегу и, выскочив на один из дощатых мостков, что окружают многие дворцы Венеции, скрылись в переулке.
        Ободренные успехом, рыбаки захватили лодку, брошенную беглецами, и, присоединив ее к своему флоту, огласили воздух победными криками. Несколько любопытных проникли в кабину гондолы, похожую на катафалк, и тут же вернулись, волоча с собой священника.
        - Кто ты такой?  - резко спросил его вожак рыбаков.
        Я монах-кармелит, слуга божий!
        - Ты служишь Святому Марку? Ты был на канале Орфано, чтобы исповедовать какого-нибудь несчастного?
        - Я приставлен здесь к молодой знатной даме, которой нужен мой совет и мои молитвы. Я забочусь о счастливых и несчастных, о свободных и узниках!
        - А совесть в тебе еще осталась? Помолишься ты за упокой души бедняка?
        - Сын мой, будь то дож или последний нищий - в молитвах я не делаю разницы. Только я не хотел бы оставлять своих спутниц.
        - Мы не причиним им зла! Иди в мою лодку, нам нужна помощь священника.
        Отец Ансельмо - читатель, вероятно, уже догадался, что это был он,  - вернулся под балдахин гондолы республики и, наскоро объяснив все происшедшее перепуганным женщинам, вновь вышел к рыбакам. Его переправили на гондолу, плывшую впереди всех, и показали тело Антонио.
        - Ты видишь этот труп, падре?  - продолжал его спутник.  - Это был смелый человек.
        - Да, это так.
        - Он был самым старым и опытным рыбаком на лагунах, готовым всегда помочь товарищу в беде.
        - Я верю тебе.
        - Можешь мне верить, потому что мои слова так же правдивы, как священное писание. Вчера он с честью проплыл по этому каналу, победив лучших гребцов Венеции.
        - Я слышал о его успехе.
        - Говорят, что Якопо, который некогда был лучшим гребцом на каналах, тоже участвовал в регате! Святая мадонна! Смерть должна была пощадить Антонио!
        - Да, но такова судьба: богатые и бедные, сильные и слабые, счастливые и несчастные - всех ждет один конец.
        - Но не такой конец, преподобный падре! Антонио, видно, оскорбил республику: он осмелился просить дожа освободить его внука от службы на галерах, и власти отослали старика в чистилище, даже не позаботившись о его душе.
        - Но есть око, которое видит и самого последнего из нас. Будем верить, что старик не был забыт.
        - Говорят, те, кем недоволен сенат, не имеют помощи и от церкви. Докажи на деле свои слова и помолись за него, кармелит.
        - Непременно,  - твердо сказал отец Ансельмо.  - Освободи мне место, сын мой, чтобы служба прошла как должно.
        Загорелые, выразительные лица рыбаков засветились удовлетворением. Воцарилось молчание, и лодки двинулись вперед, уже соблюдая порядок. Теперь это было поразительное зрелище. Впереди плыла лодка с останками рыбака. На подступах к порту канал расширялся, и луч луны осветил застывшие черты Антонио, хранившие такое выражение, словно его предсмертные мысли были внезапно жестоко прерваны. Кармелит, откинув капюшон и сложив руки, стоял, склонив голову, в ногах Антонио, и белое одеяние монаха развевалось, освещенное луной. Гондолой правил лишь один человек, и, когда он медленно поднимал и опускал весло, в тишине слышался слабый плеск воды. Несколько минут длилось молчание, а затеи кармелит дрожащим голосом начал молебен по умершему. Рыбаки, знавшие этот молебен, тихо вторили ему.
        В домах, мимо которых проплывали лодки, одно за другим отворялись окна, и сотни испуганных и любопытных лиц провожали взглядом медленно удалявшийся кортеж. Пятьдесят легких лодок тянули гондолу республики - никто не хотел бросать этот трофей. Так флотилия торжественно вошла в порт и достигла набережной в конце Пьяцетты. В то время как множество рук с готовностью помогали вынести тело Антонио на берег, из Дворца Дожей раздались крики, возвестившие о том, что другая часть рыбаков уже проникла во внутренний двор.
        Площадь Святого Марка являла собой теперь необычную картину. Причудливая церковь в восточном стиле, массивные и богатые строения, головокружительная высота Кампаниллы, гранитные колоннады, триумфальные мачты и прочие достопримечательности - свидетели празднеств, траура и веселья - стояли, словно не подвластные времени символы: наперекор всем страстям, разыгрывающимся ежедневно вокруг них, они выглядели торжественно и прекрасно.
        Но вот песни, шум и шутки на площади стихли. Огни в кофейнях погасли, кутилы разбежались по домам, боясь, что их тоже примут за тех, кто дерзнул бросить вызов сенату, а шуты и уличные певцы, сбросив личину веселья, приняли вид, более соответствующий их истинному настроению.
        - Правосудия!  - кричали тысячи голосов, когда тело Антонио было внесено во внутренний двор Дворца Дожей.  - Правосудия во дворце, хлеба на площади! Требуем правосудия! Мы просим справедливости!
        Огромный мрачный двор заполняли рыбаки с обветренными лицами и горящими глазами. Труп Антонио положили у Лестницы Гигантов. Дрожащий алебардщик с трудом сохранял неприступный вид, коего требовали от него дисциплина и профессиональная гордость. Но никакой другой вооруженной силы не было видно, так как правители Венеции хорошо понимали, что опасно вызвать недовольство, если они не в силах будут его подавить. Толпа состояла из безымянных бунтарей, наказание которых могло вызвать немедленное восстание, к подавлению которого власти не были подготовлены.
        Труп Антонио положили у Лестницы Гигантов.  - «Правосудия во дворце, хлеба на площади!» - кричали тысячи голосов.


        Совет Трех был извещен о появлении мятежных рыбаков. Когда толпа заполняла двор, сенаторы уже тайно совещались о том, нет ли у этого мятежа более серьезных и глубоких целей, чем те, о которых можно судить по его внешним признакам. Законы страны еще не лишили уже знакомых читателю сенаторов их опасной и деспотической власти.
        - Известили далматинскую гвардию о мятеже?  - спросил один из членов Совета, чей явно испуганный вид никак не соответствовал его высокой должности.  - Возможно, ей придется открыть огонь, чтобы разогнать восставших!
        - Положитесь в этом на городские власти, синьор,  - ответил сенатор Градениго.  - Боюсь только, как бы здесь не было тайного заговора, который, возможно, поколебал верность войск.
        - Да, пагубные страсти людей не имеют предела! Чего не хватает этим негодяям? Для государства, клонящегося к упадку, положение Венеции в высшей степени благополучно! Наш флот укрепляется, банки получают большие дивиденды, и я уверяю вас, господа, государство много лет не знало такого процветания, как теперь! Но не могут же все жить одинаково хорошо!
        - Ваше счастье, синьор, что дела у вас идут прекрасно; но есть множество таких, кому повезло куда меньше! Наша форма правления до некоторой степени необычна, и за все ее преимущества мы вынуждены платить тем, что постоянно подвергаемся грозным и тяжким обвинениям за всякие удары судьбы, выпадающие на долю республики.
        - Что еще нужно этим назойливым людям? Разве они не свободны, разве не счастливы?
        - Похоже, они хотят более веских доказательств этому, чем просто наши слова или наши чувства.
        - Человек - воплощение зависти! Бедный хочет стать богатым, слабый - могущественным.
        - Есть, по крайней мере, одно исключение из вашего правила, синьор: богатый редко хочет стать бедным или сильный - слабым.
        - Вы сегодня смеетесь надо мной, синьор Градениго! Я полагаю, что говорю, как пристало сенатору Венеции, а вам следовало бы уже привыкнуть к подобным беседам,
        - Вы правы, этот разговор весьма обычен. Но я сомневаюсь, чтобы суровый и требовательный дух наших законов соответствовал нашему шаткому положению. Когда государство процветает, подданные не обращают внимания на всякого рода личные неудобства, но торговец, у которого плохи дела,  - самый придирчивый критик законов.
        - Вот их благодарность! Разве не обратили мы эти грязные острова в торговый центр, куда стекается половина всего христианского мира? А теперь они недовольны тем, что не могут удержать в своих руках монополии, завоеванные благодаря мудрости наших предков.
        - Их жалобы, синьор, во многом похожи на ваши… Но вы правы в том, что к этому мятежу нам следует отнестись серьезно. Пойдемте к дожу; ему нужно показаться народу вместе с теми патрициями, кто окажется поблизости, и пусть один из нас тоже пойдет с ними как свидетель. Большее число может выдать наши намерения.
        Тайный Совет удалился, чтобы выполнить свое решение, как раз в ту минуту, когда прибыли на лодках остальные рыбаки.
        Всякое сколько-нибудь организованное сообщество людей не так чувствительно к увеличению своей численности, как толпа. Лишенная дисциплины, она движима лишь слепым, неразумным чувством, и все ее действия направляются одной только грубой силой. Наиболее храбрые стали еще отважней, заметив, какое множество людей собралось внутри дворца, а колебавшиеся отбросили всякую нерешительность.
        Толпа, собравшаяся во дворце, начала кричать особенно громко и угрожающе, когда дож и сопровождавшая его свита появились в конце открытой галереи первого этажа дворца. Присутствие почтенного человека, пусть лишь номинально обладавшего верховной властью в этом бутафорском государстве, и воспитанная поколениями традиция почтения к правительству, несмотря на мятежный дух толпы, заставили ее внезапно умолкнуть, и воцарилась глубокая тишина. На обветренных лицах рыбаков, наблюдавших, как к ним приближается небольшая процессия, постепенно проступало чувство благоговения. В наступившей тишине слышался даже шелест одежд дожа, шедшего медленно отчасти по причине старческих недугов, а отчасти потому, что этого требовал церемониал.
        - Зачем собрались вы здесь, дети мои?  - спросил дож, подойдя к Лестнице Гигантов.  - Почему вы пришли во дворец вашего правителя с такими неуместными криками?
        Дрожащий голос старого дожа был отчетливо слышен в глубокой тишине. Рыбаки начали переглядываться, словно ища того, кто осмелился бы ответить. Наконец кто-то, кого трудно было разглядеть в толпе, крикнул:
        - Правосудия!
        - Такова наша цель,  - мягко сказал дож,  - и, я добавлю, таковы же наши действия. Зачем собрались вы здесь с таким угрожающим видом, без всякого уважения к вашему правителю?
        Снова все молчали. Единственный из них, сумевший ненадолго вырваться из оков привычек и предрассудков, лежал теперь мертвым на нижних ступенях Лестницы Гигантов.
        - Что же все молчат? Вы говорите все разом, когда вас не спрашивают, но немеете, едва с вами заговорят.
        - Будьте с ними поласковее, ваша светлость,  - шепнул дожу один из тех, кто был послан свидетелем от Тайного Совета.  - Далматинцы вряд ли успели подготовиться.
        Дож кивнул в знак согласия, он знал, с кем полагается соглашаться, и продолжал:
        - Если никто из вас не изложит ваши просьбы, я буду вынужден просить вас удалиться, и, хотя мое отеческое сердце скорбит…
        - Правосудия!  - снова раздался голос из толпы.
        - Говорите же, чего вы хотите!
        - Благоволите взглянуть сюда, ваша светлость!
        Один рыбак посмелее, повернув тело Антонио так,
        чтобы лунный свет падал на бледное лицо мертвеца, указал на него дожу. Тот вздрогнул при виде столь неожиданного зрелища и, медленно спустившись вниз в сопровождении свиты и охраны, остановился возле тела.
        - Неужели это дело рук убийцы?  - перекрестившись, спросил дож.  - Какая корысть браво от смерти этого человека? Или, может быть, этот несчастный погиб вовремя ссоры с кем-нибудь из своих?
        - Ни то, ни другое, великий дож! Мы боимся, что Антонио пал жертвой гнева Святого Марка.
        - Так это Антонио! Тот дерзкий рыбак, который пытался во время регаты учить нас управлять государством?
        - Да, ваше высочество, это он,  - ответил рыбак с лагун.  - Не было на Лидо лучшего рыбака и лучшего товарища!
        - Такого весельчака, каким был Антонио, еще надо поискать!  - крикнул чей-то голос.  - И в горе он был сдержанней других!
        Дож начал подозревать истину и бросил быстрый взгляд на стоявшего неподалеку члена Совета.
        - Выяснить достоинства этого несчастного много легче, чем причину его гибели,  - сказал дож, не найдя ответа на изборожденном морщинами лице сенатора.  - Может ли кто-нибудь из вас объяснить мне, в чем дело? Как умер этот старик?
        Тот рыбак, что начал разговор с дожем, охотно взял на себя эту миссию и стал сбивчиво и несвязно рассказывать, при каких обстоятельствах нашли тело Антонио. Когда рыбак кончил, дож снова вопросительно взглянул на сенатора, стоявшего рядом, ибо самому дожу было неизвестно, какая цель преследовалась властями - примерное наказание или тайное устранение неугодного.
        - Я не вижу тут ничего особенного,  - заметил член Тайного Совета.  - Это смерть, вполне естественная для рыбака. Видно, со стариком произошел несчастный случай, и следовало бы отслужить мессу за упокой его души.
        - Благородный сенатор,  - с сомнением в голосе воскликнул рыбак,  - ведь Святой Марк был оскорблен!
        - В народе болтают много пустого об обидах и радостях Святого Марка! Но уж если верить всему, что могут выдумать люди, то в таких случаях преступников топят не в лагунах, а в канале Орфано.
        - Это верно, ваша светлость, и нам запретили забрасывать туда сети под страхом отправиться самим на дно к угрям.
        - Тем более очевидно, что со стариком произошел несчастный случай. Есть ли на его теле знаки насилия? Государство вряд ли станет заниматься такими людьми, как он, но, может быть, у кого-либо другого были на то причины. Вы осмотрели тело?
        - Ваша светлость, такого старика стоило только бросить в воды лагун, и уж никакая даже самая сильная рука не смогла бы спасти его от смерти.
        - Возможно, убийство было совершено во время ссоры, и власти должны внимательно отнестись к этому делу. Я вижу, здесь даже кармелит! Вам что-нибудь известно, падре?
        Монах хотел было ответить, но голос его сорвался. С видом безумного озирался он по сторонам, ибо вся эта сцена была похожа на кошмарное видение; затем, скрестив на груди руки, монах, казалось, продолжал свою молитву.
        - Ты молчишь, монах?  - заметил дож, который, как и все его сопровождавшие, был обманут спокойным и равнодушным видом члена Совета.  - Где ты нашел тело старика?
        Отец Ансельмо в нескольких словах рассказал, при каких обстоятельствах он был вынужден подчиниться требованиям рыбаков.
        Рядом с дожем стоял молодой патриций - отпрыск старинного рода, не несший в то время, впрочем, никакой службы. Обманутый, как и остальные, поведением того, которому одному была известна истинная причина гибели Антонио, он загорелся вполне естественным и похвальным желанием увериться в том, что рыбак не стал жертвой преступления.
        - Я слышал об этом Антонио и о его победе в регате,  - сказал молодой сенатор, по имени Соранцо, наделенный от природы такими качествами, какие при другой форме правления сделали бы его либералом.  - Говорили, кажется, что его соперником был браво Якопо.
        По толпе прокатился глухой многозначительный ропот.
        - Такой жестокий человек мог отомстить за свое поражение в гонках!
        Усилившийся гул толпы показал, какое впечатление произвели его слова.
        - Ваша светлость, Якопо обходится своим кинжалом,  - заметил рыбак, уже наполовину веря, но все еще сомневаясь.
        - Это уж зависит от необходимости. Человек, занимающийся таким ремеслом, прибегает к различным средствам, чтобы удовлетворить свою мстительность. Вы разделяете мое мнение, синьор?
        Сенатор Соранцо совершенно искренне обратился с этим вопросом к члену Тайного Совета. Правдоподобие этого предположения явно ошеломило последнего, но он кивнул головой в знак согласия.
        - Якопо! Якопо!  - подхватили голоса в толпе.  - Якопо убил его! Старый рыбак победил лучшего гондольера Венеции, и тот решил кровью смыть позор!
        - Дети мои,  - сказал дож, собираясь удалиться,  - мы расследуем дело, и суд будет беспристрастен. Распорядитесь выдать деньги на мессу,  - обратился он к своим приближенным,  - чтобы душа страдальца покоилась с миром. Преподобный кармелит, я поручаю тебе останки старика, и ты сделаешь благое дело, проведя ночь в молитвах возле тела несчастного.
        В знак одобрения этого милостивого повеления тысячи шапок взлетели вверх и, пока дож, сопровождаемый свитой, удалялся по длинной сводчатой галерее, по которой пришел, толпа хранила почтительное молчание.
        Тайный приказ Совета предотвратил появление далматинских гвардейцев.
        Через несколько минут все было готово для проведения траурной церемонии. Из ближайшего собора доставили носилки, на которые положили тело. Отец Ансельмо возглавил шествие, и вся процессия с пением псалмов двинулась на площадь через главные ворота дворца. Пьяцетта и Пьяцца были еще пустынны.
        Тем не менее за движением толпы отовсюду следили вездесущие агенты полиции и даже просто горожане посмелее других, не решавшиеся, однако, примкнуть к общему потоку.
        А рыбаки уж и не помышляли о мятеже. С непостоянством людей, глухих к голосу рассудка, подверженных внезапным и бурным вспышкам чувств, чью природу государство себялюбцев подвергает постоянному угнетению,  - причина, по которой закрыт для них путь просвещения,  - рыбаки оставили помыслы о мщении и обратились к церковному обряду, льстившему теперь их самолюбию, ибо сам дож отдал приказ о его свершении.
        Конечно, среди толпы нашлись и такие, кто к молитвам о душе покойного примешивал угрозы в адрес браво, но все это имело, значение не большее, чем мелкие эпизоды в основном ходе спектакля.
        Двери главного портала старинной церкви были распахнуты, торжественное пение, разносившееся меж причудливых колонн под сводчатым перекрытием, слышалось и снаружи. Тело, вчера еще никому не известного Антонио, жертвы венецианской политики, внесли под арку, украшенную драгоценными реликвиями греческого искусства, и оставили в нефе собора. Всю ночь пред алтарем мерцали свечи, освещая бледное лицо покойного; величественная церемония католического обряда длилась до рассвета.
        Священники сменяли друг друга, служа заупокойные мессы, и толпа со вниманием слушала их, словно и их собственные честь и достоинство возвышены тем, что одному из рыбаков оказываются такие почести. На площади стали постепенно появляться люди в масках, но казалось, что это столь оживленное в ночные часы место едва ли скоро примет свой обычный вид после такой внезапной и сильной тревоги.


        Глава XXIII

        Это - от юной леди.
        Она последний отпрыск
        Известного влиятельного рода.


    Роджерс

        Причалив к набережной, рыбаки все до единого оставили гондолу республики. Донна Виолетта и ее наставница со страхом прислушивались к шуму удалявшейся толпы; они совершенно не знали, отчего отец Ансельмо покинул их, равно как и причины необычного события, участницами которого они так неожиданно оказались. Монах лишь сказал своим спутницам, что его просят отслужить мессу, и ни словом не обмолвился о том, что они находятся во власти толпы рыбаков. Однако достаточно было донне Флоринде выглянуть в окно каюты и услышать вокруг крики, чтобы кое о чем догадаться. Ей стало ясно, что при таких обстоятельствах самым разумным было держаться подальше от посторонних взглядов. Лишь когда мятежники удалились и воцарилась полная тишина, обе женщины поняли, что судьба наконец предоставила им удобный случай.
        - Они ушли!  - шепнула донна Флоринда, затаив дыхание и прислушиваясь.
        - И сейчас сюда нагрянет полиция - разыскивать нас.
        Других объяснений не последовало, потому что в Венеции с младенчества учили осторожности. Донна Флоринда снова украдкой выглянула в окно.
        - Все исчезли бог знает куда! Бежим!
        Через мгновение дрожащие беглянки были на набережной. Кроме них, на Пьяцетте не было ни души. Дворец Дожей гудел, словно потревоженный улей, но толком ничего нельзя было разобрать.
        - Там замышляют что-то недоброе,  - снова прошептала донна Флоринда.  - Если бы с нами был отец Ансельмо!
        Вдруг до их слуха донеслись чьи-то шаркающие шаги, и, обернувшись, они увидели, что со стороны Бролио к ним подходит юноша в одежде рыбака с лагун.
        - Преподобный кармелит поручил мне передать вам это,  - сказал он, с опаской оглядываясь по сторонам.
        Он сунул донне Флоринде клочок бумаги и, повернув к свету свою загорелую ладонь, в которой под лучом луны блеснула серебряная монета, поспешно скрылся.
        При лунном свете гувернантке удалось прочесть записку - несколько слов, написанных почерком, хорошо знакомым ей еще смолоду:
        «Спасайтесь, Флоринда! Не теряйте ни минуты. Избегайте людных мест, немедля ищите убежища».
        - Бежать? Но куда?  - растерянно воскликнула она, прочитав записку вслух.
        - Все равно куда, лишь бы не оставаться здесь,  - ответила донна Виолетта.  - Иди за мной!
        Природа зачастую наделяет человека качествами, которые заменяют ему опыт и воспитание. Обладай донна Флоринда решительностью и твердостью своей воспитанницы, она не очутилась бы теперь в одиночестве, так мало свойственном склонностям женщины, а отец Ансельмо не стал бы монахом. Оба пожертвовали своей любовью во имя того, что считали долгом. Жизнь донны Флоринды была лишена тепла потому, что чувства ее были слишком спокойны, и, возможно, по той же уважительной причине она осталась одинокой.
        Виолетта была совсем иной. Она всегда предпочитала действовать, а не размышлять, и, хотя обычно успех сопутствует людям более спокойного характера, из этого правила бывают и исключения. В создавшемся положении любое действие было лучше, чем бездействие.
        Едва закончив фразу, донна Виолетта скрылась под аркадами Бролио. Донна Флоринда последовала за молодой девушкой скорее из любви к ней, чем выполняя наставления монаха или движимая собственным разумом. Первым смутным желанием донны Виолетты было броситься к ногам дожа, в жилах которого текла кровь и ее предков; но, услыхав доносившиеся со стороны дворца крики, она поняла, что там происходит и что проникнуть туда невозможно.
        - Давай вернемся улицами в твой дом, дитя мое,  - сказала донна Флоринда, плотнее укутываясь в мантилью.  - Я уверена, что никто нас не оскорбит. В конце концов, даже сенат должен отнестись к нам с уважением.
        - И это говоришь ты, Флоринда! Ты, которая столько раз трепетала перед гневом сената! Ну что ж, иди, если хочешь! Я больше не принадлежу сенату - моей судьбой отныне распоряжается дон Камилло Монфорте!
        Донна Флоринда не хотела с ней спорить, и, так как в такую минуту слово бывает за более энергичной, она безропотно подчинилась решению своей воспитанницы. Донна Виолетта двинулась вдоль портиков, стараясь все время находиться в их тени. Проходя мимо ворот, обращенных к морю, беглянки смогли разглядеть, что творится во дворе Дворца Дожей. Это зрелище заставило их еще более ускорить шаги, и они уже не бежали, а просто летели вдоль аркад. Через минуту беглянки очутились на мосту, пересекавшем канал Святого Марка. Несколько матросов на фелукках с любопытством взглянули на них, но, в общем, вид испуганных женщин, бежавших от толпы, не привлекал особенного внимания.
        В это мгновение на набережной появилась темная масса людей, двигавшихся навстречу беглянкам. В лунном свете блестело оружие и все отчетливей слышалась ровная поступь гвардейцев. Это шла из казарм далматинская гвардия. Беглянки очутились в западне.
        Решительность и самообладание - качества весьма различные, и донна Виолетта не сразу сообразила, как того требовали обстоятельства, что их бегство будет сочтено наемниками таким же естественным, каким оно показалось морякам в порту. Страх буквально ослепил беглянок, и так как единственной их целью было найти убежище, то, представься им случай, они стали бы искать его даже в здании суда. Поэтому они вбежали в первую и единственную попавшуюся им на пути дверь. Их встретила девушка, встревоженное лицо которой являло необычное сочетание самоотречения и страха.
        - Здесь вы в безопасности, благородные синьоры,  - сказала девушка с мягким венецианским акцентом.  - Никто не осмелится причинить вам зло в этих стенах.
        - Чей это дворец?  - задыхаясь, спросила донна Виолетта.  - Если владелец его знатный человек, он не откажет в гостеприимстве дочери синьора Тьеполо.
        - Вы желанная гостья, синьора,  - приветливо ответила девушка, ведя женщин внутрь здания.  - Вы принадлежите к знатному роду?
        - Мало найдется патрициев в республике, с которыми я не была бы связана узами старинного родства, дружбы и уважения. Ты служишь благородному господину?
        - Первому в Венеции, синьора!
        - Назови его, чтоб мы могли просить у него убежища, сообразно нашему происхождению,
        - Святой Марк.
        Донна Виолетта и ее наставница на мгновение замерли.
        - Может быть, мы нечаянно вошли во Дворец Дожа?
        - Это невозможно, синьора, дворец отделен от этого здания каналом. И все же хозяин здесь - Святой Марк. Я надеюсь, вы не сочтете себя в меньшей безопасности, узнав, что укрылись в здании тюрьмы, у дочери здешнего смотрителя.
        Минута опрометчивых решений прошла, и настал черед размышлений.
        - Как зовут тебя, дитя мое?  - спросила донна Флоринда, выступая вперед и завладевая беседой, когда ее спутница от удивления смолкла.  - Мы искренне благодарны тебе за то, что ты не закрыла перед нами дверь в такую тревожную минуту. Так как же зовут тебя?
        - Джельсомина,  - скромно ответила девушка.  - Мой отец смотритель тюрьмы. Я увидела, как вы бежали по набережной, оказавшись между далматинцами и ревущей толпой, и подумала, что, наверно, даже тюрьма покажется вам сейчас желанным убежищем.
        - Твое доброе сердце не ошиблось.
        - Если б я знала, синьора, что вы из дома Тьеполо, я поторопилась бы еще более, потому что мало осталось потомков этой благородной семьи и немногие из тех, кто остался жив, окажут нам эту честь.
        Виолетта кивком поблагодарила девушку за любезность, но, вероятно, уже сожалела о том, что, гордясь своим происхождением, так неосторожно выдала себя.
        - Не можешь ли ты проводить нас в какое-нибудь более укромное место?  - спросила она, заметив, что их объяснение происходит в коридоре.
        - Вы будете чувствовать себя здесь так же уединенно, как в вашем собственном дворце, синьоры,  - ответила Джельсомина, ведя их боковым коридором в квартиру своего отца, из окон которой она и увидала двух женщин, бежавших в испуге по набережной.  - Никто не приходит сюда, кроме отца и меня самой, да и он всегда занят своими делами.
        - Разве у вас нет слуг?
        - Нет, синьора. Гордость не должна мешать дочери тюремного смотрителя делать все самой.
        - Это ты хорошо сказала. Такая умная девушка, как ты, милая Джельсомина, конечно, поймет, что нам не пристало быть в этих стенах, даже случайно; поэтому ты сделаешь нам большое одолжение, если позаботишься о том, чтобы никто не узнал о нашем здесь пребывании. Мы доставляем тебе много хлопот, но ты будешь вознаграждена. Вот деньги.
        Джельсомина ничего не сказала, но ее обычно бледное лицо залилось краской.
        - Прости, я в тебе ошиблась,  - сказала донна Флоринда, пряча монеты и беря Джельсомину за руку.  - Если я причинила тебе боль, то лишь боясь позора, что нас увидят здесь.
        Краска на щеках девушки стала еще ярче, и губы ее задрожали.
        - Значит, находиться в этих стенах позор для невинного человека?  - спросила она, по-прежнему не подымая глаз.  - Я уже давно подозревала это, но никто еще ни разу не говорил так в моем присутствии.
        - Да простит меня дева Мария! Если я хоть словом тебя обидела, то поверь, сделано это было невольно!
        - Мы бедны, синьора, а нужда заставляет делать то, что, быть может, противоречит нашим желаниям. Я поднимаю ваши опасения и сделаю все, чтобы никто не знал о вашем присутствии. И все же нет большого греха в том, что вы зашли сюда!
        Джельсомина ушла, а беглянки, оставшись наедине, долго еще удивлялись тому, что встретили чуткость и деликатность там, где этого, казалось бы, менее всего можно было ожидать.
        - Вот уж не думала найти такую тонкость души в тюремных стенах!  - воскликнула Виолетта.
        - Во дворцах ведь тоже много несправедливости и произвола, и не надо лишь понаслышке осуждать все, что делается здесь. Но, по правде говоря, эта девушка - приятное исключение, и мы должны быть благодарны святому Теодору, что встретили ее на нашем пути.
        - Можно ли полнее выразить свою благодарность, чем довериться ей?
        Донна Флоринда была старше своей воспитанницы и менее склонна доверять внешности человека, но живой ум и высокое происхождение Виолетты давали ей преимущества, перед которыми не всегда могла устоять донна Флоринда. Джельсомина вскоре вернулась, и женщины еще не успели ничего решить.
        - У тебя есть отец, Джельсомина?  - сказала Виолетта, взяв руку девушки.
        - Да благословенна будет пресвятая дева Мария, я не лишена такого счастья!
        - Да, это счастье, потому что никакая корысть и честолюбие не вынудит отца продать свое дитя. А твоя мать жива?
        - Она давно не встает с постели, синьора. Я знаю, нам не следует здесь жить, но вряд ли мы найдем место, где матери было бы спокойней, чем тут, в тюрьме.
        - Даже здесь, Джельсомина, ты счастливее меня. У меня нет ни отца, ни матери и даже нет друзей.
        - И это говорит синьора из рода Тьеполо?
        - В этом грешном мире не все обстоит так, как кажется с первого взгляда, милая Джельсомина. И нам на долю выпало немало страданий, хотя в нашем роду было много дожей. Ты, вероятно, слышала, что от дома Тьеполо осталась всего лишь одинокая юная, как ты, девушка, которую отдали под опеку сената?
        - В Венеции не часто говорят о подобных вещах, синьора, к тому же я очень редко выхожу на улицу. Но все же я слыхала о красоте в богатстве донны Виолетты. Надеюсь, что она действительно богата, а ее красоту я вижу теперь сама.
        Виолетта покраснела от смущения и удовольствия.
        - Те, кто говорит так, слишком добры к сироте,  - сказала она,  - хотя мое роковое богатство они оценили правильно. Ведь ты, наверно, знаешь, что сенат берет на себя заботу обо всех осиротевших девушках из знатных семей.
        - Откуда мне знать, синьора? Святой Марк, видно, милостив, если это так!
        - Ты теперь будешь думать иначе, Джельсомина. Ты молода и, наверно, проводишь все свое время в одиночестве?
        - Да, синьора. Я редко хожу куда-нибудь, кроме комнаты больной матери или камеры какого-либо несчастного заключенного.
        Виолетта взглянула на свою наставницу, явно сомневаясь в том, что эта девушка, столь далекая от всего мирского, сможет оказать им помощь.
        - Тогда ты едва ли поймешь, что знатная синьора может быть вовсе не расположена уступать настояниям сената, который распоряжается ее желаниями и чувствами, как ему вздумается.
        Джельсомина внимательно смотрела на говорившую, и ей, очевидно, было непонятно, о чем идет речь. Виолетта снова взглянула на донну Флоринду, словно прося помощи.
        - Женский долг часто бывает очень нелегким,  - вступила в разговор донна Флоринда, чутьем угадывая смысл взгляда своей спутницы.  - Наши привязанности не всегда соответствуют желаниям наших друзей. Нам запрещено распоряжаться своей судьбой, но мы не можем всегда повиноваться!
        - Да, я слышала, что благородным девицам не разрешают видеть того, с кем они будут обручены. Если это то, о чем вы говорите, синьора, такой обычай всегда казался мне несправедливым, если не сказать - жестоким.
        - А девушкам твоего круга позволено выбирать друзей из тех, кто, возможно, станет близок ее сердцу?  - спросила Виолетта.
        - Да, синьора, такой свободой мы пользуемся даже в тюрьме.
        - Тогда ты счастливей тех, кто живет во дворцах! Я доверяюсь тебе: ведь ты не выдашь девушку, которая стала жертвой несправедливости и принуждения?
        Джельсомина подняла руку, словно желая предостеречь свою гостью, и прислушалась.
        - Немногие входят сюда,  - сказала она,  - но существуют всякие способы подслушивать тайны, о которых я ничего не знаю. Пойдемте подальше отсюда. Тут есть одно место, где можно разговаривать свободно.
        Джельсомина повела женщин в маленькую комнатку, в которой обычно разговаривала с Якопо.
        - Вы сказали, синьора, что я не способна выдать девушку, которая стала жертвой несправедливости, и вы не ошиблись.
        Переходя из одной комнаты в другую, Виолетта имела время поразмыслить обо всем происшедшем и решила в дальнейшем быть более сдержанной. Но искреннее участие, с каким отнеслась к ней Джельсомина, девушка с мягким характером, скромная и застенчивая, настолько расположило откровенную по природе Виолетту, что она незаметно для себя самой вскоре поведала дочери тюремщика почти все обстоятельства, которые в конце концов привели к их встрече.
        Слушая ее, Джельсомина побледнела, а когда донна Виолетта закончила свой рассказ, она вся дрожала от волнения.
        - Сопротивляться власти сената не так просто,  - еле слышно промолвила Джельсомина.  - Вы понимаете, синьора, какой опасности подвергаетесь?
        - Даже если я этого не понимала, то теперь слишком поздно менять свои намерения. Я - жена герцога святой Агаты и никогда не стану женой другого!
        - Боже! Это правда. Все же, наверно, я бы скорей умерла в монастыре, чем ослушалась сената.
        - Ты не знаешь, милая Джельсомина, как отважны бывают жены, даже такие молодые, как я! По детской привычке ты еще очень привязана к отцу, но придет день, когда все твои мысли будут сосредоточены на другом человеке.
        Джельсомина подавила волнение, и ее лучистые глаза засветились.
        - Сенат страшен,  - сказала она,  - но, наверно, еще страшнее расстаться с тем, кому перед алтарем поклялась в любви и верности…
        - Удастся ли тебе спрятать нас,  - прервала ее донна Флоринда,  - и сможешь ли ты помочь нам скрыться, когда уляжется тревога?
        - Нет, синьора, я плохо знаю улицы и площади Венеции. Пресвятая дева Мария, как бы я хотела знать город так, как моя двоюродная сестра Аннина, которая уходит, если ей вздумается, из лавки своего отца на Лидо или с площади Святого Марка на Риальто! Я пошлю за ней, и она что-нибудь для нас придумает.
        - У тебя есть двоюродная сестра Аннина?
        - Да, синьора, она дочь родной сестры моей матери.
        - И виноторговца, по имени Томазо Торти?
        - Неужели благородные дамы Венеции так хорошо знают людей низшего сословия? Это порадует Аннину; ей очень хочется, чтобы ее замечали патриции.
        - И она бывает здесь?
        - Редко, синьора, мы с ней не слишком дружны. Мне кажется, Аннина находит, что я, простая и неопытная девушка, недостойна ее общества. Но в минуту такой опасности, я думаю, она не откажется вам помочь. Я знаю, что она не слишком любит Святого Марка: мы с ней как-то говорили об этом, и сестра отзывалась о республике более дерзко, чем следовало бы в ее возрасте, да еще в таком месте.
        - Джельсомина, твоя сестра - тайный агент полиции, и ты не должна доверять ей…
        - Как, синьора!
        - Я говорю не без основания. Поверь мне, она занимается недостойными делами, и ты будь с ней осторожна.
        - Благородные синьоры, я не скажу ничего, что могло бы доставить неудовольствие людям вашего происхождения, находящимся в таком затруднительном положении, но вы не должны убеждать меня дурно думать о племяннице моей матери! Вы несчастливы, и у вас есть причины ненавидеть республику, но я не хочу слушать, как вы говорите дурно о моей кузине.
        Донна Флоринда и даже ее менее опытная воспитанница достаточно хорошо знали человеческую натуру, чтобы увидеть в этом благородном недоверии доказательство честности той, которая его проявила, и они благоразумно ограничились лишь тем, что настояли, чтобы Аннина ни в коем случае не узнала об их присутствии. Затем все трое стали размышлять, как беглянкам незаметно скрыться из тюрьмы, когда настанет благоприятная минута.
        По совету гувернантки, Джельсомина послала одного из тюремных привратников посмотреть, что делается на площади. Ему было поручено также, но с осторожностью, чтобы не вызвать у него подозрения, разыскать монаха-кармелита. Вернувшись, привратник сообщил, что толпа покинула дворец и перешла в собор, перенеся туда тело рыбака, который накануне столь неожиданно занял первое место в регате.
        - Прочтите молитву и ложитесь спать, прекрасная Джельсомина,  - сказал привратник.  - Рыбаки перестали кричать и начали молиться. Эти босоногие негодяи так обнаглели, словно республика Святого Марка досталась им по наследству! Благородным патрициям следовало бы проучить их, отослав каждого десятого на галеры. Злодеи! Осмелились нарушить тишину благопристойного города своими грубыми жалобами!
        - Ты ничего не сказал про монаха. Он там, вместе с мятежниками?
        - Какой-то монах стоит там у алтаря, но кровь моя закипела при виде того, как эти бездельники нарушают покой благородных людей, и я не заметил ни возраста, ни внешности монаха.
        - Значит, ты не выполнил моего поручения. Теперь уже поздно исправлять твою ошибку. Возвращайся и своим обязанностям.
        - Тысячу извинений, прекраснейшая Джельсомина, но, когда я несу службу и вижу, как толпа нарушает порядок, я не могу сдержать негодование! Пошлите меня на Корфу или на Кандию, если хотите, и я расскажу вам, какого цвета там каждый камень в стенах тюрем, только не посылайте меня к мятежникам! Я чувствую отвращение при виде всякого злодейства.
        Джельсомина ушла, и привратник был вынужден изливать свое негодование в одиночестве.
        Одна из целей угнетения - создать своего рода лестницу тирании от тех, кто правит государством, до тех, кто властвует хотя бы над одной личностью. Тому, кто привык наблюдать людей, не надо объяснять, что никто не бывает столь высокомерен с подчиненными, как те, кто испытывает то же на себе, ибо слабой человеческой природе присуща тайная страсть вымещать на беззащитных свои обиды, нанесенные сильными мира сего. В то же время свободное общество, защита прав которого гарантирована - что является совершенно необходимым для процветания в нем нравственности, просвещения и разума,  - охотнее всех остальных воздает должное властям. Поэтому свободные государства более надежно, чем другие, ограждены от народного недовольства и волнений, ибо там не часто найдется гражданин, извращенный настолько, чтобы не почувствовать, что, желая мстить обществу за превратности своей судьбы, он тем самым признает лишь собственную неполноценность.
        Сколько ни сдерживай бурный поток, он вечно грозит смести со своего пути искусственные преграды; лишь свободный поток выльется в спокойную, глубокую реку, плавно несущую свои полные воды в океан.
        Вернувшись к своим гостьям, Джельсомина принесла им утешительные вести. Мятежники во дворце и вызванная сенатом гвардия отвлекли внимание от беглянок, и если кто-нибудь случайно приметил, как две женские фигуры скрылись в дверях тюрьмы, то это было так естественно, что никто, конечно, не заподозрил их в том, что они останутся там надолго. Немногих служащих тюрьмы, которые и вообще-то не очень следили за общедоступными помещениями, любопытство увлекло из дворца. Скромная комната, куда привела беглянок Джельсомина, целиком принадлежала ей, и здесь вряд ли кто-нибудь мог нарушить их уединение, разве что Совет счел бы нужным привести в движение свои адские щупальца, от которых редко что-либо ускользало.
        Слова Джельсомины успокоили донну Виолетту и гувернантку. Теперь они могли не спеша обдумать план побега и не терять надежды на скорую встречу Виолетты с доном Камилло. Но они все еще не знали, как сообщить ему о своем положении. Решено было, что, когда волнение в городе уляжется, они наймут лодку и, изменив насколько возможно свой внешний вид, просто отправятся во дворец герцога. Но, поразмыслив, донна Флоринда убедилась в опасности и такого шага, ибо дон Камилло всегда был окружен агентами полиции. Случай, зачастую помогающий больше, чем самый хитроумный план, особенно в трудных обстоятельствах, забросил их в надежное, хоть и временное убежище, и было бы крайне опрометчиво покинуть его без величайших предосторожностей.
        Наконец гувернантка решила обратиться к услугам кроткой Джельсомины, проявившей к ним столько искреннего участия. Заметив, с каким интересом она слушала донну Виолетту, Флоринда женским чутьем угадала истинную причину этого внимания. Рассказ Виолетты о том, как, спасая ее жизнь, дон Камилло бросился в канал, Джельсомина слушала затаив дыхание; глубокое волнение отразилось на ее лице, когда дочь синьора Тьеполо говорила про риск, которому подвергал себя герцог, добиваясь ее любви; а при словах о святости союза, который не смог разрушить своими кознями даже сенат, в мягких чертах доброго лица девушки светилась истинно женская душа.
        - Если бы нам удалось известить дона Камилло о нашем положении,  - сказала гувернантка,  - все могло бы окончиться хорошо, иначе наше счастливое убежище здесь не принесет нам никакой пользы.
        - Но хватит ли у него смелости пойти наперекор властям?  - спросила Джельсомина.
        - Он мог бы довериться надежным людям, и еще до восхода солнца мы были бы уже далеко, вне власти сената,  - сказала донна Флоринда.  - Эти расчетливые сенаторы не остановятся перед тем, чтобы объявить священные обеты моей воспитанницы детскими клятвами и пренебречь гневом папского престола, если затронуты их интересы.
        - Таинство брака установлено не людьми. Это, по крайней мере, они должны уважать!
        - Не заблуждайтесь! Для них нет ничего святого, если дело касается политики. Что им желания девушки или счастье одинокой и беспомощной женщины? Молодость моей воспитанницы дает им желанный предлог вмешиваться в ее жизнь, хотя эта молодость должна была бы тронуть их сердца и заставить их понять, что они обрекают Виолетту на долгие годы страданий. Эти люди не понимают чувства благодарности; узы привязанности для них всего лишь средство использовать страх подданных за своих близких, но не для оказания милосердия; они смеются над любовью и преданностью женщины, как над глупостью, которая позабавит их на досуге или отвлечет от неприятностей.
        - Разве есть что-нибудь священнее брака, синьора?
        - Для них он важен, если увековечивает почести и титулы, которыми они гордятся. За исключением этого, сенат мало интересуется семейными делами.
        - Но они ведь сами отцы и мужья!
        - Конечно, чтобы быть законным отцом, надо сначала стать мужем, но супружество здесь не священный сердечный союз, а лишь средство увеличения своего богатства и продолжения рода,  - отвечала гувернантка, следя за выражением лица простодушной Джельсомины.  - Браки по любви в Венеции называют детской игрой, а чувства своих дочерей превращают в предмет торга. Коль скоро государство сделало золото своим богом, немногие откажутся принести жертву на его алтарь.
        - Я бы так хотела быть полезной донне Виолетте.
        - Ты еще слишком молода, милая Джельсомина, и, боюсь, незнакома с коварством венецианских властей.
        - Не сомневайтесь во мне, синьора, в добром деле и я могу не хуже других выполнить свой долг.
        - Если бы можно было известить дона Камилло Монфорте о том, что мы здесь… Но ты слишком неопытна, чтобы помочь нам в этом!..
        - Не говорите так, синьора!  - прервала Джельсомина, в душе которой гордость смешалась с состраданием к юной Виолетте, чье сердце, как и ее собственное, было исполнено любви.  - Я могу быть куда полезнее, чем вы думаете, судя обо мне лишь по внешности!
        - Я верю тебе, доброе дитя, и, если дева Мария защитит нас, твоя доброта не будет забыта!
        Набожная Джельсомина перекрестилась и, сообщив своим гостьям, как она собирается действовать, ушла к себе одеться, а донна Флоринда тем временем поспешно набросала несколько строк, где в умышленно осторожных выражениях - на тот случай, если записка попадет в чужие руки,  - но достаточно ясно объяснила герцогу святой Агаты их положение.
        Через несколько минут Джельсомина вернулась. Ее простое платье венецианской девушки низшего сословия не привлекло бы ничьего внимания, а лицо теперь скрывала маска, без которой никто не выходил из дому. Взяв записку и выслушав название улицы, где находился дворец, а также описание внешности герцога, и еще раз получив наказ быть очень осторожной, Джельсомина ушла.


        Глава XXIV

        Кто проявил здесь больше мудрости?
        Правосудие иль беззаконие?


    Шекспир, «Мера за меру»

        В постоянной борьбе между наивными и хитрыми последние всегда имеют преимущество до тех пор, пока каждая сторона ограничивается свойственными лишь ей одной побуждениями. Но с той минуты, как наивные люди преодолеют свое отвращение к пороку и постараются разобраться в нем, становясь на защиту своих возвышенных принципов, они обманывают все расчеты противника с большей легкостью, чем если бы стали прибегать к самым хитроумным уловкам. Природа сотворила людей слишком слабыми, чтобы разбираться в обмане и эгоизме, но истинные ее «любимцы» - те, кто способен так замаскировать свои цели и намерения, что они ускользнут от трезвых расчетов людей искушенных. Миллионы будут подчиняться требованиям условностей, и лишь немногие смогут найти правильный выход в необычных и трудных обстоятельствах.
        В добродетели часто есть какая-то таинственность. Если хитрость порока есть не более чем жалкое подражание коварству, стремящемуся окутать свои деяния тонкой пеленой обмана, то добродетель в какой-то мере сходна с возвышенными идеалами непогрешимой правды.
        Так, люди чересчур искушенные часто оказываются в плену собственных ухищрений, когда сталкиваются с бесхитростными и разумными людьми; и жизненный опыт доказывает, что постоянна лишь слава, основанная на добродетели, и, значит, самой надежной политикой является та, что зиждется на всеобщем благе. Заурядные умы могут защищать интересы общества до тех пор, пока интересы эти заурядны; но горе народу, не доверившемуся в трудный час людям честным, благородным и мудрым, ибо не будет успеха там, где недостойные ловко направляют события, от которых зависит процветание общества. Большая часть несчастий, обесславивших и погубивших прежние цивилизации, произошла от пренебрежения к великим умам, порождаемым великими событиями.
        Но, желая показать, как порочна была политическая система Венеции, мы несколько уклонились от главного предмета повествования.
        Как уже говорилось, Джельсомине были отданы ключи от многих секретных помещений тюрьмы. Расчетливые тюремщики поступали так не без причины; они убедились, что девушка точно исполняет все их приказания, и даже не подозревали, что она способна прислушаться к велениям своей благородной души, которые могут заставить ее воспользоваться их доверием вовсе не так, каким бы хотелось. И вот теперь Джельсомина решилась на поступок, доказывавший, что тюремные смотрители, среди которых был также и ее отец, не сумели полностью оценить порывы ее бесхитростной натуры.
        Захватив эти самые ключи, Джельсомина взяла лампу, но, вместо того чтобы спуститься во двор, прошла из мезонина, где она жила, на второй этаж. Открывая одну дверь за другой, девушка шла мрачными коридорами со спокойствием человека, уверенного в своей правоте. Вскоре она пересекла Мост Вздохов, не боясь встретить кого-либо в этой галерее, куда не часто ступала нога человека, и вошла во Дворец Дожей. Там Джельсомина направилась к двери, которая вела в помещение, доступное для всех посетителей. Не желая попадаться кому-нибудь на глаза, она потушила лампу и отперла дверь. В следующее мгновение она была уже на просторной мрачной лестнице. Джельсомина сбежала по ней и вошла в крытую галерею, окружавшую внутренний двор. Стоявший поблизости алебардщик с любопытством взглянул на незнакомую женщину, но, так как в его обязанности не входило опрашивать тех, кто покидает дворец, он ничего ей не сказал. Девушка продолжала свой путь. Когда она подходила к Львиной пасти, некая мстительная личность опускала туда свой донос. Джельсомина невольно остановилась и подождала, пока тайный доносчик не скрылся, сделав свое
черное дело. Собравшись двинуться дальше, она вдруг заметила, что стоящий наверху Лестницы Гигантов алебардщик, привыкший к таким сценам, с улыбкой наблюдает ее растерянность.
        - Не опасно теперь выходить из дворца?  - спросила она у грубоватого горца.
        - Черт возьми! Часом раньше было бы опасно, милая девушка. Но мятежникам заткнули глотку, и теперь они все в церкви!
        Джельсомина более не колебалась. Она быстро сбежала по той знаменитой лестнице, с которой некогда скатилась голова Фальеро, и вскоре была уже под аркой ворот. Здесь эта застенчивая и неопытная девушка, подобно лани, что не решается покинуть свое убежище, снова остановилась, боясь выйти на площадь, не узнав сначала, спокойно ли там.
        Полицейские агенты были слишком напуганы волнением рыбаков, чтобы не применить свой излюбленный прием, после того как воцарилось спокойствие. Желая придать площади ее обычный вид, они выпустили наемных шутов и певцов, и толпы гуляющих, в масках и без них, вскоре заполнили Пьяццу. Короче говоря, это была все та же уловка, к которой прибегали, желая восстановить спокойствие, в тех странах, где цивилизация еще так молода, что народ не считают способным обеспечить собственную безопасность. Трудно найти более непритязательный трюк, на который попалось бы так много людей. Бездельники и любопытные, недовольные и злоумышленники, люди беззаботные и те, кто довольствуется минутными радостями,  - а таких на свете множество,  - явились сообразно желаниям полиции; и, когда Джельсомина подходила к Пьяцетте, обе площади уже частично заполнились народом. Несколько взволнованных рыбаков еще стояли у дверей собора, словно пчелы, роящиеся у своего улья, но теперь они никому не внушали тревоги. Непривычная к подобным сценам девушка с первого взгляда поняла, что никто не знает ее в этой толпе. Завернувшись плотнее в
свою простенькую мантилью и заботливо поправив маску, Джельсомина быстрыми шагами направилась к центру площади.
        Мы не станем подробно описывать путь нашей героини; не отвечая на пошлые любезности, оскорблявшие ее слух, она шла вперед, чтобы исполнить поручение, продиктованное ее добрым сердцем. Вдохновленная своей целью, Джельсомина быстро пересекла площадь и вышла к Сан Нико. Здесь была стоянка наемных гондол, но сейчас там не оказалось ни одной: по всей вероятности, страх или любопытство заставили гондольеров перейти на другую стоянку. Джельсомина была уже на середине моста, когда вдруг заметила лодку, медленно плывущую со стороны Большого канала. Нерешительный вид девушки привлек внимание гондольера, и он привычным жестом предложил ей свои услуги. Почти не зная улиц Венеции, ее лабиринтов, что могут привести несведущего в гораздо большее затруднение, чем улицы любого другого города такой же величины, Джельсомина с радостью воспользовалась предложением. В одну минуту она сбежала по лестнице, прыгнула в лодку и, сказав «Риальто», скрылась под балдахином. Гондола мгновенно тронулась.
        Джельсомина была уверена, что сумеет теперь беспрепятственно выполнить поручение, так как простой лодочник вряд ли мог догадаться о ее намерениях или таить против нее злой умысел. Он не мог знать цели ее поездки, и в его интересах было благополучно доставить девушку до места, названного ею. Но успех дела был настолько важен, что Джельсомина не могла чувствовать себя спокойно, пока не закончит его. Вскоре она решилась взглянуть из окна каюты на дворцы и лодки, мимо которых проплывала, и ощутила, как свежий ветер с канала возвращает ей мужество. Затем, вдруг усомнившись, Джельсомина оглянулась на гондольера и увидела, что лицо его скрыто под маской, сделанной настолько искусно, что случайный взгляд вообще не заметил бы ее при лунном освещении.
        Обычай носить маску был распространен среди слуг знатных патрициев, наемные же гондольеры не имели обыкновения скрывать ею свое лицо. Это обстоятельство могло возбудить некоторое опасение у Джельсомины, но, подумав, она решила, что гондольер, возможно, возвращается с какой-нибудь увеселительной прогулки или возил влюбленного, исполнявшего серенаду под окном дамы своего сердца и потребовавшего, чтобы все вокруг него были в масках.
        - Где прикажете вас высадить, синьора,  - спросил гондольер,  - на набережной или у ворот вашего дворца?
        Сердце Джельсомины сильно забилось. Ей понравился этот голос, хотя она знала, что маска несомненно меняет его; но, так как девушке никогда не приходилось заниматься чужими и тем более столь важными делами, вопрос гондольера заставил ее вздрогнуть, словно уличенную в бесчестных замыслах.
        - Знаешь ли ты дворец некоего дона Камилло Монфорте из Калабрии, который живет сейчас здесь, в Венеции?  - спросила она после небольшой паузы.
        Пораженный гондольер не сумел даже скрыть невольное волнение.
        - Прикажете везти вас туда, синьора?
        - Да, если ты точно знаешь, где дворец.
        Гондольер заработал веслом, и лодка поплыла между высокими стенами. Джельсомина догадалась по звуку, что она в одном из узких каналов, и отметила про себя, что лодочник хорошо знает город. Вскоре они остановились у водных ворот дворца, и гондольер, опередив девушку, прыгнул на лесенку, чтобы, как это было принято, помочь Джельсомине выйти из гондолы. Джельсомина велела ему подождать и вошла во дворец.
        Всякий человек, более опытный, чем наша героиня, сразу заметил бы замешательство, царившее в покоях дона Камилло. Слуги, казалось, не знали, чем заняться, и недоверчиво посматривали друг на друга; когда девушка робко вошла в вестибюль дворца, они поднялись, но никто не двинулся ей навстречу. Женщину в маске можно было часто встретить в Венеции, ибо мало кто решался выходить из дому, не прибегнув к этой обычной предосторожности; но слуги не торопились доложить о ней и разглядывали незнакомку с откровенным интересом.
        - Это дворец герцога святой Агаты, синьора из Калабрии?  - надменно спросила Джельсомина, чувствуя, что необходимо казаться решительной.
        - Да, синьора…
        - Ваш господин дома?
        - И да и нет, синьора… Как прикажете о вас доложить? Какая прекрасная синьора оказывает ему честь своим посещением?
        - Если его нет дома, не нужно ни о чем ему докладывать. Если же он у себя, я хочу его видеть.
        Слуги начали вполголоса совещаться между собой. Неожиданно в вестибюль вошел гондольер в расшитой куртке. Его добродушный вид и веселый взгляд вернул Джельсомине бодрость.
        - Вы служите синьору Камилло Монфорте?  - спросила его Джельсомина, когда тот проходил мимо, направляясь к выходу на канал.
        - Я его гондольер, прекрасная синьора,  - ответил Джино, слегка приподняв шапочку, но почти не глядя на девушку.
        - Можете ли вы передать ему, что с ним желает поговорить наедине женщина?
        - Пресвятая дева Мария! В Венеции полно женщин, которые хотят поговорить наедине с мужчиной, прекрасная синьора. Вы лучше навестили бы статую святого Теодора на Пьяцце, чем обращаться к моему господину в эту минуту. Камень наверняка окажет вам лучший прием.
        - Вам приказано отвечать так всем женщинам, которые сюда приходят?
        - Черт побери! Вы задаете слишком нескромные вопросы, синьора. Возможно, мой хозяин и принял бы одну особу вашего пола, которую я мог бы назвать по имени, но, клянусь вам, сейчас мой синьор - не самый любезный кавалер Венеции!
        - Если ради одной он сделает исключение, то вы слишком дерзки для слуги. Откуда вы знаете, что я - не та самая особа?
        Джино. вздрогнул. Он оглядел Джельсомину с головы до ног и, сняв шапку, поклонился.
        - Я ничего не знаю про это, синьора,  - сказал он.  - Может быть, вы - его светлость дож Венеции или посланник императора. В последнее время я не смею утверждать, что вообще что-нибудь знаю в Венеции…
        Но тут Джино прервал гондольер, привезший Джельсомину; он поспешно вошел в вестибюль и, хлопнув Джино по плечу, шепнул ему на ухо:
        - Сейчас не время отказывать. Пусть она пройдет к герцогу.
        Джино больше не колебался. С решительным видом, свойственным слуге-любимцу, он растолкал толпившуюся в вестибюле челядь и вызвался сам вести Джельсомину к хозяину. Когда они поднимались по лестнице, трое слуг уже куда-то исчезли.
        В то время жилище дона Камилло выглядело еще более мрачным, чем другие венецианские дворцы. В комнатах горел тусклый свет, самые ценные картины были сняты со стен, и внимательный взгляд заметил бы, что хозяин не собирается оставаться здесь долго. Но, следуя за Джино во внутренние покои, Джельсомина не обратила внимания на все эти мелочи. Наконец гондольер отпер какую-то дверь и со смешанным чувством почтения и недоверия жестом пригласил Джельсомину войти в комнату.
        - Мой хозяин обычно принимает дам здесь,  - сказал гондольер.  - Входите, ваша светлость,  - я сообщу господину об ожидающей его радости.
        Джельсомина вошла, не колеблясь, но сердце ее сильно забилось, когда она услышала, что дверь за ней заперли на ключ. Девушка оказалась в прихожей, и, увидев свет, проникавший из дверей соседней комнаты, подумала, что ей следует пройти туда. Но, едва она переступила порог, как очутилась лицом к лицу с другой женщиной.
        - Аннина!  - сорвалось с губ удивленной девушки.
        - Джельсомина! Кого я вижу - тихую, скромную, застенчивую Джельсомину!  - воскликнула, в свою очередь, ее двоюродная сестра.
        Эти слова прозвучали совершенно недвусмысленно. Раненная подозрением, Джельсомина сняла маску, чувствуя, что от глубокой обиды ей нечем дышать.
        - И ты здесь?  - добавила она, сама не зная, что говорит.
        - И ты здесь?  - повторила Аннина, смеясь так, как смеются бесчестные люди, полагая, что невинные опустились до их уровня.
        - Но я… я пришла сюда из сострадания! У меня поручение…
        - Святая Мария! Мы обе здесь по одной и той же причине!
        - Я не понимаю, что ты хочешь этим сказать, Аннина. Ведь здесь дворец дона Камилло Монфорте, благородного неаполитанца, который претендует на звание сенатора?
        - Да, дворец самого беспутного, самого богатого, самого красивого и самого непостоянного кавалера Венеции! Приходи ты сюда тысячу раз, ты бы ничего другого не узнала!
        Джельсомина с ужасом слушала сестру. Аннина превосходно знала ее характер, если только порок может гнать невинность, и она с тайной радостью смотрела на ее побледневшее лицо и широко раскрытые глаза. В первую минуту она даже сама поверила в то, что успела наговорить про дона Камилло, но явное отчаяние перепуганной девушки навело ее на другие подозрения.
        - Ведь я не сказала тебе ничего нового,  - быстро добавила она,  - я только сожалею, что вместо герцога святой Агаты ты встретила здесь меня.
        - Аннина! О чем ты говоришь!
        - Но не за своей же кузиной ты пришла во дворец?
        Джельсомина уже давно знала горе, но никогда до этой минуты она не знала жгучего стыда. Из глаз ее полились горькие слезы, и, не в силах держаться на ногах, девушка опустилась на стул.
        - Я не хотела так обидеть тебя,  - продолжала хитрая дочь виноторговца.  - Но ведь ты не станешь отрицать, что мы обе находимся в кабинете у самого беспутного кавалера Венеции!
        - Я уже сказала тебе, что меня привело сюда сострадание.
        - Сострадание к дону Камилло?
        - Нет, к благородной синьоре, юной и прекрасной, добродетельной жене, дочери покойного синьора Тьеполо, самого Тьеполо, Аннина!
        - А почему даме из рода Тьеполо понадобилась помощь дочери тюремного смотрителя!
        - Почему? Да потому, что с ней поступили несправедливо. Среди рыбаков было волнение… И мятежники освободили синьору и ее гувернантку… Его светлость дож говорил с ними во дворце… А далматинцы уже шли по набережной… И им пришлось спрятаться в тюрьме в такую страшную минуту… Сама святая церковь благословила любовь…
        Джельсомина не могла продолжать, и, задыхаясь от желания доказать свою невиновность, она громко разрыдалась. Как ни бессвязна была ее речь, все же она сказала достаточно, чтобы окончательно убедить Аннину в правильности ее подозрений. Зная о тайной свадьбе герцога, о волнениях рыбаков, об отъезде донны Виолетты с наставницей из монастыря, в который их доставили прошлой ночью, на отдаленный остров, так что, когда Аннина была вынуждена сопровождать дона Камилло в монастырь, герцог убедился там в отсутствии тех, кого искал, и так и не узнал, в каком направлении они исчезли, дочь виноторговца сразу поняла не только, в чем состоит поручение, возложенное на сестру, но и положение беглянок.
        - И ты веришь всем этим россказням, Джельсомина?  - спросила она, делая вид, что жалеет сестру за ее доверчивость.  - Нравы так называемой дочери синьора Тьеполо и ее спутницы хорошо известны на площади Святого Марка!
        - Если бы ты видела, как прекрасна и невинна эта синьора, ты бы никогда так не говорила!
        - Да что может быть привлекательней порока! Это самая простая уловка дьявола, чтобы обманывать доверчивых простаков.
        - Но тогда зачем им понадобилось укрываться в тюрьме?
        - Значит, у них было достаточно оснований бояться далматинцев. Я могу еще кое-что порассказать тебе о тех, кого ты приютила с риском для собственной репутации. В Венеции есть женщины, позорящие свой пол, а эти две, особенно та, которая назвалась Флориндой, известна, как торговка незаконным товаром! Она получила щедрый подарок от неаполитанца - вино с его калабрийских виноградников,  - и вот, желая подкупить меня, она предложила мне это вино, рассчитывая, что я забуду свой долг и стану помогать ей обманывать республику.
        - Неужели это правда, Аннина?
        - Зачем мне тебя обманывать? Разве мы с тобой не дети родных сестер? И, хотя дела на Лидо мешают нам часто видеться, мы же любим друг друга! Так вот, я сообщила об этом властям, и вино тут же отобрали, а этим якобы благородным дамам пришлось в тот же день скрыться. Предполагают, что они собираются бежать из города вместе с этим распутным неаполитанцем. Вынужденные прятаться, они послали тебя известить герцога, чтобы он пришел им на помощь.
        - А зачем ты здесь, Аннина?
        - Удивляюсь, что ты не спросила об этом раньше! Джино, гондольер дона Камилло, долго и безуспешно ухаживал за мной, и, когда эта самая Флоринда пожаловалась ему, что я раскрыла ее обман, как поступила бы любая порядочная девушка, Джино посоветовал своему синьору схватить меня - отчасти из мести, отчасти же надеясь, что я отрекусь от своих слов. Ты, наверно, слышала, к какому дерзкому произволу прибегают эти господа, когда кто-нибудь поступает наперекор их воле.
        И Аннина со всеми подробностями рассказала сестре о том, как ее похитили, скрыв, разумеется, те факты, рассказывать о которых было не в ее интересах.
        - Но ведь существует же такая синьора Тьеполо!
        - Верно, как то, что мы с тобой сестры. Святая мадонна! Надо же было случиться так, чтобы этим обманщицам повстречалась такая невинная душа, как ты! Жаль, не со мной им пришлось иметь дело! И, хотя я тоже не знаю всех их хитростей - святая Анна мне свидетельница!  - но они-то сами мне хорошо известны!
        - Они говорили о тебе, Аннина!
        Аннина бросила на сестру взгляд, подобный тому, каким смотрит на свою жертву змея, но, ничем не выдав своей тревоги, добавила:
        - И, уж конечно, ничего хорошего. Да мне было бы и неприятно слышать похвалу от таких, как они.
        - Они тебе не друзья, Аннина!
        - Говорили они, что я нахожусь на службе у Совета?
        - Да, говорили.
        - Неудивительно. Люди бесчестные никогда не могут поверить, что другие живут с чистой совестью. Но тише! Вот идет сам герцог. Посмотри на этого распутника, Джельсомина, и ты станешь так же презирать его, как я!
        Дверь открылась, и вошел дон Камилло Монфорте. По его настороженному виду можно было угадать, что он не надеялся встретить здесь свою жену. Джельсомина поднялась и, хотя все, что она здесь видела и рассказ Аннины совсем сбили ее с толку, она, словно олицетворение скромности и добродетели, стоя ожидала приближения герцога. Неаполитанец был заметно поражен ее красотой и невинным видом, но брови его сдвинулись, как у человека, который заранее приготовился к обману.
        - Ты хотела меня видеть?  - спросил он.
        - Да, у меня было такое желание, благородный синьор, но… Аннина…
        - Увидев ее, ты передумала?
        - Да, синьор.
        Дон Камилло пристально и с явным сожалением взглянул на нее.
        - Ты еще слишком молода для подобного ремесла! Вот тебе деньги и уходи, откуда пришла… Нет, погоди. Ты знаешь эту Аннину?
        - Она родная племянница моей матери, благородный герцог.
        - Ах, вот как? Что ж, достойные сестрицы! Убирайтесь обе, вы мне не нужны! Но помни,  - тут герцог, взяв Аннину под руку, отвел ее в сторону и негромко продолжал угрожающим тоном: - Ты видишь, что меня следует бояться не меньше, чем Совета! И впредь от меня не укроется ни один твой шаг. Если у тебя хватит благоразумия, придержи язык. Делай что хочешь, я тебя не боюсь, но помни: в твоих же интересах быть осторожной.
        Аннина смиренно поклонилась, словно в знак благодарности за мудрый совет, и, взяв за руку сестру, которая от всего услышанного еле держалась на ногах, поклонилась вновь и поспешила удалиться. Так как слуги знали, что их хозяин у себя, никто не остановил девушек, когда они покидали дворец. Джельсомина, которой еще больше, чем ее спутнице, не терпелось покинуть столь оскверненное, по ее мнению, место, едва не бежала к своей гондоле. Гондольер ждал их на ступеньках причала, и спустя мгновение лодка уже мчалась прочь от дворца, который обе женщины покидали с радостью, хотя и по разным причинам.
        В спешке Джельсомина оставила во дворце свою маску. Когда гондола вошла в Большой канал, девушка выглянула в окно каюты подышать свежим воздухом. Луна осветила ее простодушное лицо; щеки пылали от оскорбленной гордости, а также от радости, что ей удалось наконец вырваться из столь унизительного положения. В этот миг кто-то коснулся ее плеча, и, обернувшись, она увидела гондольера, знаком приказавшего ей молчать. Затем он медленно поднял свою маску.
        «Карло!» - чуть не вырвалось из уст Джельсомины, но жест гондольера заставил ее сдержаться.
        Джельсомина отошла от окна и постепенно успокоилась, обрадованная тем, что в такую минуту очутилась под защитой единственного человека, которому она полностью доверяла.
        Гондольер не спросил, куда направить лодку. Гондола шла к порту, что нисколько не удивило обеих девушек.
        Аннина полагала, что лодка идет к площади, то есть туда, куда бы девушка направилась, оказавшись одна, а Джельсомина не сомневалась, что тот, кого она называла Карло, был и в самом деле наемным гондольером и везет ее прямо к ее жилищу.
        Невинная душа может снести презрение всего света, но нет для нее ничего тяжелее подозрений того, кого она любит. Джельсомина вспомнила все, что ей говорила сестра про дона Камилло и его сообщниц, и она почувствовала, что краска заливает ее лицо при одной мысли о том, что теперь подумает о ней ее возлюбленный. Десятки раз бесхитростная девушка успокаивала себя, повторяя: «Он меня знает и не подумает ничего дурного», и все же ей не терпелось рассказать ему всю правду. В таких случаях неизвестность еще тяжелее оправдания, а для человека порядочного оправдываться всегда чрезвычайно унизительно.
        Притворившись, что под балдахином ей душно, Джельсомина вышла, оставив там сестру. В свою очередь, дочь виноторговца обрадовалась случаю побыть одной, ибо ей хотелось обдумать все неожиданные повороты пути, на который она ступила.
        Выйдя из каюты, Джельсомина подошла к гондольеру.
        - Карло!  - сказала она, видя, что он молча продолжает грести.
        - Джельсомина!
        - Почему ты ни о чем не спрашиваешь?
        - Я знаю твою коварную сестрицу и догадываюсь, что ты стала ее жертвой. Но когда-нибудь ты узнаешь правду.
        - Ты не узнал меня, Карло, когда я окликнула тебя с моста?
        - Нет, не узнал. Я был бы рад любому пассажиру.
        - Почему ты называешь Аннину коварной?
        - Потому что в Венеции не найти более лукавой души и более лживого языка!
        Тут только Джельсомина вспомнила, что ей говорила донна Флоринда о дочери виноторговца. Пользуясь родственными узами и доверием, которое честные люди питают обычно к своим друзьям, пока их иллюзии не рассеяны, Аннине легко удалось убедить свою кузину в том, что она укрыла недостойных женщин. Но теперь Аннину открыто обвинял тот, на чьей стороне были все симпатии
        Джельсомины! И, совершенно сбитая с толку, девушка дала волю своим чувствам и рассказала ему все. Тихим голосом она торопливо передала Карло происшествия этого вечера и то, что говорила Аннина о женщинах, которых она приютила у себя.
        Якопо слушал ее с таким вниманием, что позабыл про весло.
        - Довольно. Я все понял,  - сказал он, когда Джельсомина, краснея от искреннего желания оправдаться в его глазах, кончила свой рассказ.  - Не верь своей кузине, она лживее самого сената.
        Мнимый Карло говорил тихо и решительно. Джельсомина выслушала его с изумлением и вернулась под балдахин. Гондола продолжала свой путь, словно ничего не произошло.


        Глава XXV

        Довольно.
        С души спал груз. Тебя люблю я, Губерт.
        Потом скажу, чем награжу тебя.
        Так помни.


    Шекспир, «Король Иоанн»
        Якопо были хорошо известны многие вероломные действия венецианского правительства. Зная, как сенат с помощью своих агентов непрестанно следит за каждым шагом тех, кто их интересует, он был далек от надежды на успех, хотя обстоятельства, казалось, ему благоприятствовали: Аннина теперь очутилась в его власти, и она, очевидно, не успела еще передать кому-нибудь из своих хозяев сведения, которые выведала у сестры. Но одним жестом или взглядом, брошенным на тюремные ворота, или видом несчастной жертвы принуждения, или, наконец, одним восклицанием она могла бы поднять тревогу среди агентов полиции. Поэтому самым важным сейчас было поместить Аннину в какое-нибудь надежное место. Вернуться во дворец дона Камилло значило попасть в самое логово агентов сената. Неаполитанец, надеясь на свои связи и выведав все, что знала Аннина, не видел больше смысла задерживать у себя эту особу, но Якопо нашел нужным вновь задержать ее, так как теперь положение изменилось и она могла многое сообщить полиции о беглянках.
        Гондола подвигалась вперед. Площади и дворцы оставались позади, и вскоре Аннина с нетерпением выглянула в окно, чтобы узнать, где они находятся. В это время лодка пробиралась меж судов в порту, и беспокойство Аннины возросло. Под тем же предлогом, что и сестра, она выбралась из кабины и подошла к гондольеру.
        - Отвезите меня скорее к воротам Дворца Дожей,  - сказала Аннина, кладя на ладонь гондольера серебряную монету.
        - Ваше приказание будет исполнено, прекрасная синьора. Но меня удивляет, что такая умная девушка не чует сокровищ, которые таятся вон на той фелукке!
        - Ты говоришь о «Прекрасной соррентинке?»
        - Где же еще можно найти такое прекрасное вино! А потому не спеши на берег, дочь старого честного Томазо, и поговори с хозяином фелукки! Ты окажешь всем гондольерам большую услугу!
        - Значит, ты меня знаешь?
        - Конечно! Ты хорошенькая торговка вином с Лидо. Гондольеры знают тебя так же хорошо, как мост Риальто.
        - А почему ты в маске? Ты не Луиджи?
        - Неважно, как меня зовут - Луиджи, Энрико или Джорджио; я один из твоих покупателей и самый пылкий из твоих поклонников! Ты ведь знаешь, Аннина, когда молодые патриции пускаются на всякие шалости, они требуют от нас, гондольеров, чтобы мы держали все в тайне, пока не минует всякая опасность. Если какой-нибудь нескромный взор обнаружит меня, ко мне могут привязаться с расспросами, где я был весь день.
        - Твоему синьору следовало бы сразу дать тебе денег и отправить домой.
        - Когда мы затеряемся среди других лодок, я, пожалуй, сниму маску. Ну что, хочешь взойти на «Прекрасную соррентинку»?
        - Зачем ты спрашиваешь, если все равно ведешь лодку, куда тебе угодно?
        Гондольер засмеялся и кивнул головой, словно давая понять, что разгадал ее сокровенные желания. Аннина все еще раздумывала, как бы ей заставить гондольера изменить свои намерения, когда лодка коснулась борта фелукки.
        Аннина все еще раздумывала, как ей быть, когда лодка Якопо коснулась борта фелукки.


        - Мы поднимемся наверх и поговорим с хозяином,  - шепнул Якопо.
        - Это бесполезно, у него нет вина.
        - Не верь ему! Я знаю этого человека и все его отговорки.
        - Но ты забыл о моей кузине.
        - Она невинное дитя и ничего не заподозрит.
        Говоря это, браво мягко, но властно подтолкнул Аннину на палубу «Прекрасной соррентинки» и сам прыгнул туда вслед за ней. Затем, не останавливаясь и не давая Аннине опомниться, Якопо повел ее к ступенькам в каюту, куда она спустилась, удивляясь поведению незнакомого гондольера, но ничем не выдавая своего тайного беспокойства.
        Стефано Милано дремал в это время на палубе, завернувшись в парус. Якопо разбудил спящего и подал тайный знак; владелец фелукки понял, что перед ним стоит человек, известный ему под именем Родриго.
        - Тысяча извинений, синьор,  - сказал, зевая, моряк.  - Ну что, прибыл мой груз?
        - Не весь. Пока я привез к тебе некую Аннину Торти, дочь старого Томазо Торти, виноторговца с Лидо.
        - Матерь божья! Неужели сенат находит нужным выслать эту особу из города так таинственно?
        - Да. И придает этому большое значение! Чтобы она не подозревала о моих намерениях, я предложил ей тайно купить у тебя вина. Как мы раньше договорились, теперь твоя обязанность следить, чтобы она не сбежала.
        - Ну, это дело простое,  - сказал Стефано и, подойдя к дверям каюты, плотно закрыл их, задвинув засов.  - Теперь она там наедине с изображением мадонны, и, пожалуй, лучшего случая повторить молитвы ей не представится.
        - Хорошо, если ты и дальше ее там удержишь. А теперь пора поднимать якорь и вывести фелукку из толчеи судов.
        - Синьор, мы готовы, и на это понадобится не больше пяти минут.
        - Поспеши же. Многое зависит от того, как ты справишься с этим щекотливым делом! Скоро мы вновь увидимся. Помни, синьор Стефано, карауль свою пленницу, потому что сенату очень важно, чтобы она не сбежала.
        Калабриец сделал многозначительный жест в знак того, что на него-то можно положиться. Как только мнимый Родриго вернулся в свою гондолу, Стефано начал будить матросов, и, когда гондола входила в канал Святого Марка, фелукка калабрийца со спущенными парусами осторожно пробралась между судами и вышла в открытое море.
        Вскоре гондола причалила к воротам дворца. Джельсомина вошла под своды и по той же Лестнице Гигантов, по которой она недавно покинула дворец, скользнула внутрь. На посту стоял все тот же алебардщик. Он учтиво обратился к девушке, но не задержал ее.
        - Скорее, синьоры, поспешите!  - воскликнула Джельсомина, вбегая в комнату, где она оставила своих гостий.  - Все может рухнуть по моей вине, и теперь нельзя терять ни минуты. Пойдемте скорее, пока еще есть возможность!
        - Ты совсем запыхалась,  - сказала донна Флоринда.  - Ты видела герцога святой Агаты?
        - Ничего не спрашивайте сейчас, идите за мной!
        Джельсомина схватила лампу и, бросив на своих гостий взгляд, убедивший их, что следует повиноваться, первой вышла в коридор. Едва ли стоит говорить, что обе женщины последовали за ней.
        Они благополучно покинули тюрьму, пересекли Мост Вздохов, ибо ключи от дверей все еще были в руках Джельсомины, и, спустившись по большой дворцовой лестнице, в молчании добрались до открытой галереи. На пути их никто не остановил, и они спокойно вышли и о двор с видом женщин, отправляющихся по своим обычным делам.
        Якопо ждал их в гондоле у ворот. Не прошло и минуты, как лодка уже мчалась по гавани вслед за фелуккой, чьи белые паруса отчетливо виднелись в лунном свете, то наполняясь ветром, то опадая, когда судно сбавляло ход. Джельсомина с радостным волнением проводила глазами удалявшуюся лодку, а затем, перейдя мост, вошла в здание тюрьмы через главные ворота.
        - Ты уверен, что дочь старого Томазо в надежном месте?  - спросил Якопо, вновь поднявшись на палубу «Прекрасной соррентинки».
        - Она там, как неукрепленный груз, синьор Родриго, мечется от одной стенки каюты к другой. Но, как видите, засовы нетронуты!
        - Хорошо. Я привез тебе другую часть груза. У тебя есть пропуск для сторожевых галер?
        - Все в полном порядке, синьор! Разве когда-нибудь Стефано Милано подводил в спешном деле? Теперь пусть только подует бриз и тогда, если бы даже сенат захотел вернуть нас, вся полиция не сумеет догнать нашу фелукку.
        - Молодец, Стефано! В таком случае, подымай паруса, ибо наши хозяева следят за фелуккой и оценят твое усердие.
        Стефано повиновался, а Якопо тем временем помог обеим женщинам выйти из гондолы и подняться на палубу.
        - У тебя на борту благородные синьоры,  - сказал Якопо хозяину, когда тот снова подошел к нему,  - и, хотя они покидают город на время, ты заслужишь одобрение, если будешь угождать им.
        - Не сомневайтесь во мне, синьор Родриго. Но вы забыли сказать, куда я должен их отвезти. Ведь фелукка, которая не знает своего курса, подобна сове в лучах солнца!
        - Это станет тебе известно в свое время. Скоро явится чиновник республики и даст тебе необходимые указания. Я бы не хотел, чтобы эти благородные дамы узнали, пока они еще не отплыли от порта, что рядом с ними Аннина. Они могут пожаловаться на неуважение. Ты понял меня, Стефано?
        - Да что я, дурак или сумасшедший? Если так, то зачем сенат поручает мне такое дело? Аннина от них далеко и там останется. Если синьоры согласятся наслаждаться свежим морским воздухом, они ее не увидят.
        - За них не беспокойся. Жители суши тяжело переносят душный воздух каюты. Ты зайдешь за Лидо, Стефано, и подождешь там меня. Если я не вернусь к полуночи, уходи в порт Анкону, там ты получишь новые указания.
        Стефано уже не раз исполнял поручения мнимого Родриго, потому он кивнул, и они расстались… Разумеется, беглянкам заранее подробно рассказали, как им следует себя вести.
        Ни разу еще гондола Якопо не летела быстрее, чем теперь, когда он направил ее к берегу. Среди постоянно сновавших судов вряд ли кто-нибудь заметил мчавшуюся лодку, и, достигнув набережной Пьяццы, Якопо убедился, что его отплытие и приезд не привлекли ничьего внимания. Смело сняв маску, он вышел из гондолы. Приближался час свидания, которое он назначил дону Камилло, и Якопо не спеша направился к условленному месту.
        Выше мы рассказывали, что Якопо имел обыкновение разгуливать поздно вечером около гранитных колонн близ Дворца Дожей. Венецианцы полагали, что он бродит там в ожидании кровавых поручений, как люди, занимающиеся более невинным ремеслом, которые имеют свои определенные места на площади. Завидев браво на обычном месте, осторожные горожане, а также те, кто хотел остаться внешне безупречным, обходили его.
        Всеми презираемый и тем не менее почему-то терпимый, браво медленно шагал по вымощенному плитами тротуару, не желая прийти на свидание раньше времени, когда неизвестный ему человек, по виду лакей, сунул в руку Якопо записку и умчался со всей быстротой, на какую только были способны его ноги. Читатель уже знает, что Якопо был неграмотен, ибо в тот век людей его сословия усердно держали в невежестве.
        Браво обратился к первому встречному, который, по его мнению, мог прочесть записку. Прохожий оказался почтенным торговцем из дальнего квартала города. Он охотно взял листок и стал добродушно читать вслух:
        - «Якопо, я не смогу встретиться с тобой, потому что меня вызвали в другое место».
        Сообразив, кому адресована записка, торговец бросил ее и кинулся бежать.
        Браво медленно пошел назад к набережной, раздумывая о столь неудачном стечении обстоятельств, как вдруг кто-то тронул его за локоть. Обернувшись, Якопо увидал человека в маске.
        - Ты Якопо Фронтони?  - спросил незнакомец,
        - Он самый.
        - Можешь ты честно мне послужить?
        - Я держу свое слово.
        - Хорошо. В этом кошельке ты найдешь сто цехинов.
        - А чью жизнь вы оцениваете такой суммой?  - спросил Якопо вполголоса.
        - Жизнь дона Камилло Монфорте.
        - Дона Камилло Монфорте?!
        - Да. Ты знаешь этого богатого синьора?
        - Вы сами достаточно сказали о нем. Такую сумму он дал бы своему цирюльнику, чтоб тот пустил ему кровь!
        - Исполни поручение как следует, и сумма будет удвоена.
        - Мне нужно знать, с кем я имею дело. Я вас не знаю, синьор.
        Незнакомец осторожно огляделся по сторонам и приподнял маску, под которой браво увидел лицо Джакомо Градениго.
        - Ну как, это тебя устраивает?
        - Да, синьор. Когда я должен исполнить ваше приказание?
        - Сегодня ночью… Нет, пожалуй, сейчас же!
        - Я должен убить такого благородного синьора в его же дворце… во время его развлечений?
        - Подойди ближе, Якопо, я скажу тебе еще кое-что. У тебя есть маска?
        Браво кивнул.
        - Тогда скрой свое лицо - ты ведь знаешь сам, его тут не всем приятно видеть - и ступай в свою лодку. Я присоединюсь к тебе.
        Молодой патриций, чья фигура была скрыта плащом, оставил Якопо, намереваясь встретиться с ним в таком месте, где никто не смог бы его узнать. Якопо разыскал свою гондолу среди множества лодок, сгрудившихся у набережной, и, выведя ее на открытое место, остановился, зная, что за ним следят и скоро догонят. Его предположения оправдались: через несколько минут какая-то гондола стремительно приблизилась к его лодке и двое в масках молча пересели к нему.
        - На Лидо!  - сказал один из них, и Якопо по голосу узнал молодого Градениго.
        Гондола тронулась, и за ней в некотором отдалении последовала лодка Градениго. Когда они были на значительном расстоянии от судов и уже никто не мог подслушать их разговор, оба пассажира вышли из кабины и жестом приказали Якопо перестать грести.
        - Ты берешься исполнить поручение, Якопо Фронтони?  - спросил распутный наследник старого сенатора.
        - Я должен убить герцога в его собственном дворце?
        - Не обязательно. Мы нашли способ вызвать его оттуда. Теперь он в твоей власти и может надеяться только на свою храбрость и свое оружие. Ты согласен?
        - Охотно, синьор. Я люблю иметь дело с храбрыми людьми.
        - Тебя отблагодарят. Неаполитанец перешел мне дорогу - как это называется, Осия?  - в любви, что ли… или у тебя есть лучшее словечко для этого?
        - Праведный Даниил! У вас нет никакого почтения, синьор Градениго, к званию и роду! Синьор Якопо, мне кажется, не стоит его убивать. Так только, немножко ранить, чтобы хоть на время выбить из его головы мысли о браке и заменить их раскаянием…
        - Нет, меть прямо в сердце!  - прервал его Джакомо.  - Я знаю, у тебя твердая рука, потому я и обратился к тебе.
        - Это излишняя жестокость, синьор Джакомо,  - сказал менее решительный Осия.  - Нам будет вполне достаточно продержать неаполитанца месяц в его дворце.
        - В могилу его, Якопо! Слушай, я дам тебе сто цехинов за удар, вторые сто - если удар будет верным, и еще сто - если труп ты бросишь в Орфано, чтобы воды канала скрыли его навеки.
        - Если два первых условия будут выполнены, третье явится необходимой предосторожностью,  - пробормотал хитрый Осия, который всегда оставлял подобные лазейки, чтобы облегчить бремя своей совести.  - Вы не согласны ограничиться раной, синьор Градениго?
        - За такой удар - ни одного цехина! Это только разжалобит девицу. Ну как, ты согласен на мои условия, Якопо?
        - Да.
        - Тогда греби к Лидо. Там, не позднее чем через час, ты встретишь дона Камилло на еврейском кладбище. Его обманули, послав ему записку от имени девушки, чьей руки мы оба добиваемся. Он будет там один в надежде покинуть Венецию вместе со своей возлюбленной. Я думаю, что с твоей помощью он ее покинет. Ты меня понял?
        - Как не понять, синьор!
        - Вот и все. Ты меня знаешь. Когда исполнишь дело найдешь меня и получишь награду. Осия, едем!
        Джакомо Градениго знаком подозвал свою гондолу и, бросив браво кошель с задатком за кровавую услугу, прыгнул в лодку с равнодушным видом человека, который считает подобный способ достижения цели вполне естественным.
        Осия же чувствовал себя иначе - он был скорее плут, чем негодяй. Желание вернуть свои деньги и соблазн получить большую сумму, обещанную ему сыном и отцом Градениго в случае, если молодой повеса добьется успеха у донны Виолетты, не давали покоя старому ювелиру, жившему в вечном презрении окружающих; но кровь застывала у него в жилах при одной мысли об убийстве, и он решил перед уходом сказать браво несколько слов.
        - Говорят, у тебя верная рука, почтенный Якопо,  - прошептал Осия.  - С твоей ловкостью ты так же искусно ранишь, как и убиваешь. Ударь неаполитанца кинжалом, но не насмерть. С такими людьми, как ты, ничего не случится, даже если иной раз ударишь не в полную силу.
        - Ты забыл про золото, Осия!
        - Ах, отец Авраам! Память у меня с годами слабеет! Ты прав, памятливый Якопо. Золото в любом случае не пропадет, если ты все уладишь так, чтобы дать моему другу надежду на успех у наследницы.
        Якопо сделал нетерпеливый жест, ибо в эту минуту увидел лодку, быстро шедшую к уединенной части Лидо. Осия присоединился к своему сообщнику, а лодка браво понеслась к берегу, и вскоре она уже лежала на прибрежном песке. Быстрыми шагами шел Якопо меж тех могил, где недавно он излил душу тому, которого теперь ему было поручено убить.
        - Не ко мне ли ты послан?  - раздался голос, и из-за песчаного холмика появился человек с обнаженной рапирой в руке.
        - К вам, синьор герцог,  - ответил Якопо, снимая маску.
        - Якопо! Это даже лучше, чем я ожидал! Есть ли у тебя какие-нибудь известия о моей супруге?
        - Идите за мной, дон Камилло, и вы увидите ее сами!
        После такого обещания слов более не потребовалось. Они были уже в гондоле, направлявшейся к одному из проливов Лидо, ведущих к заливу, когда браво начал свой рассказ. Он быстро описал дону Камилло все происшедшее, не забыв и о планах Джакомо Градениго относительно убийства герцога.
        Фелукка Стефано, которую агенты полиции сами заблаговременно обеспечили необходимым пропуском, с надутыми парусами вышла из порта тем же проливом, по которому шла теперь в Адриатику гондола Якопо. Море было спокойно, с берега дул легкий бриз; словом, все благоприятствовало беглянкам. Облокотившись о мачту, донна Виолетта и гувернантка нетерпеливым взглядом провожали удалявшиеся дворцы и полночную красоту Венеции. Время от времени с каналов доносилась музыка, навевая на донну Виолетту грусть; с беспокойством думала она, как бы эти звуки не оказались последними звуками, которые ей пришлось услышать в ее родном городе. Но счастье переполнило сердце донны Виолетты, изгнав из него все тревоги и волнения, когда на палубу с подошедшей гондолы поднялся сам дон Камилло и заключил в объятия свою молодую супругу.
        Стефано Милано оказалось нетрудно уговорить навсегда оставить службу сенату и перейти к своему синьору. Выслушав обещания и приказ герцога, хозяин фелукки быстро согласился, и все решили, что терять время нельзя. Поставив паруса по ветру, фелукка стала стремительно удаляться от берега. Гондола Якопо шла некоторое время на буксире в ожидании своего хозяина.
        - Вам надо отправиться в Анкону, синьор герцог,  - говорил Якопо, прислонившись к борту фелукки и все еще не решаясь отплыть.  - Там вы немедля обратитесь за покровительством к кардиналу-секретарю. Если Стефано пойдет открытым морем, вы можете повстречать галеры республики.
        - Не тревожься за нас, милый мой Якопо. Но вот что будет с тобой, если ты останешься в руках сената?
        - Не думайте обо мне, синьор. У всякого своя судьба. Я говорил вам, что не могу сейчас покинуть Венецию. Если счастье мне улыбнется, может быть, я еще увижу ваш неприступный замок святой Агаты.
        - И никто не будет встречен там с большим радушием, чем ты. Я так беспокоюсь за тебя, Якопо!
        - Не думайте об этом, синьор. Я привык к опасности, к горю… и к отчаянию… Сегодня я был так счастлив, видя радость двух юных сердец, как давно не бывал. Да хранит вас бог, синьора, и оградит от всех несчастий!
        Якопо поцеловал руку донны Виолетты, которая, не зная еще всех оказанных им услуг, слушала его с большим удивлением.
        - Дон Камилло Монфорте,  - продолжал Якопо,  - не верьте Венеции до конца своих дней! Пусть все посулы сената увеличить ваше богатство, окружить славой ваше имя никогда не соблазнят вас. Бойтесь снова очутиться во власти этих людей. Никто лучше меня не знает лживость и вероломство венецианских правителей, и поэтому последнее мое слово к вам - будьте осторожны!
        - Ты говоришь так, достойный Якопо, будто нам не суждено более увидеться.
        Браво отвернулся, и луна осветила его грустную улыбку, в которой радость за влюбленных смешалась со страхом перед будущим.
        - Можно быть уверенным только в своем прошлом,  - сказал он негромко.
        Коснувшись руки дона Камилло, Якопо в знак глубокого к нему почтения поцеловал свою и поспешно скользнул в гондолу. Канат был отвязан, и фелукка двинулась вперед, оставив этого необыкновенного человека одного среди моря. Дон Камилло бросился на корму, чтобы в последний раз взглянуть на Якопо, медленно плывшего к городу, где процветало насилие и обман и который герцог святой Агаты покидал с такой радостью.


        Глава XXVI

        Я сгорблен, лоб наморщен мой:
        Но не труды, не хлад, не зной -
        Тюрьма разрушила меня.
        Лишенный, сладостного дня,
        Дыша без воздуха, в цепях,
        Я медленно дряхлел и чах.


    Байрон, «Шильонский узник»

        На рассвете следующего дня площадь Святого Марка была еще пустынна. Священники по-прежнему пели псалмы над телом старого Антонио; но несколько рыбаков все еще медлили у собора и внутри него, не до конца поверив версии властей о том, при каких обстоятельствах погиб их товарищ. Впрочем, в городе в этот час, как обычно, было тихо; кратковременные волнения, поднявшиеся было на каналах во время мятежа рыбаков, сменились тем особым подозрительным спокойствием, что является неизбежным порождением системы, не основанной на поддержке и одобрении народа.
        В тот день Якопо снова был во Дворце Дожей. Когда в сопровождении Джельсомины он пробирался по бесчисленным переходам здания, браво со всеми подробностями рассказал своей внимательной спутнице о бегстве влюбленных, благоразумно умолчав лишь о замысле Джакомо Градениго убить дона Камилло. Преданная Джельсомина слушала его затаив дыхание, и только порозовевшие щеки и выразительные глаза девушки говорили о том, как близко к сердцу принимала она все их переживания.
        - И ты думаешь, что им удастся скрыться от властей?  - проговорила Джельсомина чуть слышно, ибо вряд ли кто-нибудь в Венеции решился бы задать этот вопрос вслух.  - Ты же знаешь, сторожевые галеры постоянно в море!
        - Мы об этом подумали и решили, что «Прекрасная соррентинка» возьмет курс на Анкону. Как только они окажутся во владениях римской церкви, связи дона Камилло и права его благородной супруги оградят их от преследований… Скажи, можно ли отсюда взглянуть на море?
        Джельсомина провела Якопо в пустую комнату под самой крышей, откуда открывался вид на порт, на Лидо и на безбрежные просторы Адриатики. Сильный бриз, проносясь над крышами города, раскачивал в порту мачты и затихал в лагунах, где уже не было судов. Потому, как надувались паруса и с каким усилием гондольеры гребли к набережной, было видно, что дует крепкий ветер. За Лидо он был порывист, а вдали, на беспокойном море, поднимал пенные гребни волн.
        - Ну вот, все хорошо!  - воскликнул Якопо, окинув даль внимательным взглядом.  - Они успели уйти далеко от берега и при таком ветре скоро достигнут своей гавани. А теперь, Джельсомина, пойдем к моему отцу.
        Джельсомина улыбалась, когда Якопо уверял ее, что влюбленные теперь в безопасности, но, услыхав его просьбу, девушка помрачнела. Она молча пошла вперед, и через короткое время оба стояли у ложа старика. Заключенный, казалось, не заметил их появления, и Якопо вынужден был окликнуть его.
        - Отец,  - сказал он с той особенной грустью в голосе, которая всегда появлялась у него в разговоре со стариком,  - я пришел.
        Заключенный обернулся и, хотя он, очевидно, страшно ослабел со времени последней встречи с сыном, на его изможденном лице появилась едва заметная улыбка,
        - Ну что, сынок, как мать?  - спросил он с такой тревогой, что Джельсомина поспешно отвернулась,
        - Она счастлива, отец, счастлива…
        - Счастлива без меня?
        - В мыслях она всегда с тобой, отец,
        - А как твоя сестра?
        - Тоже счастлива. Не беспокойся, отец! Они обе смиренно и терпеливо ждут тебя,
        - А сенат?
        - По-прежнему бездушен, лжив и жесток,  - сурово ответил Якопо и отвернулся, обрушивая в душе проклятия на головы власть имущих.
        - Благородных синьоров обманули, донеся им, что я покушался на их доходы,  - смиренно сказал старик.  - Придет время, и они поймут и признают это.
        Якопо ничего не ответил; неграмотный и лишенный необходимых знаний, которые даются людям правительствами, отечески заботящимися о своих подданных, но обладая от природы ясным умом, он понимал, что система правления, провозглашающая основой своей некие особые качества привилегированного меньшинства, низа что не допустит сомнения в законности своих поступков, признав, что и она способна ошибаться.
        - Ты несправедлив к сенаторам, сынок. Это благородные патриции, и у них нет оснований зря наказывать таких людей, как я.
        - Никаких оснований, отец, кроме необходимости поддерживать жестокость законов, по которым они становятся сенаторами, а ты - заключенным!
        - Ты неправ, сынок, я знал среди них и достойных людей! Например, последний синьор Тьеполо: он сделал мне много добра, когда я был молод. Если бы не это ложное обвинение, я был бы сейчас первым среди рыбаков Венеции.
        - Отец, помолимся вместе о душе синьора Тьеполо,
        - Разве он умер?
        - Так гласит роскошный памятник в церкви Реденторе.
        - Все мы когда-нибудь умрем,  - перекрестившись, прошептал старик,  - и дож, и патриций, и гондольер. Яко…
        - Отец!  - поспешно воскликнул браво, чтобы не дать старику договорить это слово, и, наклонившись к нему, шепнул: - Ты ведь знаешь, есть причины, по которым мое имя не следует произносить вслух. Я тебе не раз говорил: если ты станешь меня называть так, мне не позволят приходить к тебе.
        Старик казался озадаченным: разум его так ослабел, что он многое перестал понимать. Он долго смотрел на сына, затем перевел взгляд на стену и вдруг улыбнулся, как ребенок:
        - Посмотри, сынок, не приполз ли паук?
        Из груди Якопо вырвался стон, но он поднялся, чтобы исполнить просьбу отца.
        - Я не вижу его, отец. Вот подожди, скоро будет тепло…
        - Какого еще тепла?! Мои вены вот-вот лопнут от жары! Ты забываешь, что здесь чердак, что крыша тут свинцовая, а солнце… Ох, это солнце! Благородные сенаторы и не знают, какое мучение сидеть зимой в подземелье, а жарким летом - под раскаленной крышей.
        - Они думают только о своей власти,  - пробормотал Якопо.  - Власть, которую обрели нечестным путем, может держаться лишь на безжалостной несправедливости! Но к чему нам говорить с тобой об этом, отец! Скажи лучше: чего тебе недостает?
        - Воздуха… сынок, воздуха! Дай мне подышать воздухом, ведь бог создал его для всех, даже самых несчастных.
        Якопо бросился к стене этого древнего, оскверненного столькими жестокостями здания, в которой виднелись трещины - он уже не раз пытался их расширить,  - и, напрягая все силы, старался хоть немного увеличить их. Но, несмотря на отчаянные усилия браво, стена не поддавалась, и лишь на пальцах его выступила кровь.
        - Дверь, Джельсомина! Распахни дверь!  - крикнул он, изнемогая от бессмысленной борьбы.
        - Нет, сынок, сейчас я не страдаю. Вот когда тебя нет рядом и я остаюсь один со своими мыслями, когда вижу твою плачущую мать и брошенную сестренку, тогда мне нечем дышать!.. Скажи, ведь теперь уже август?
        - Еще июнь не наступил, отец.
        - Значит, будет еще жарче? Святая мадонна, дай мне силы вынести все это!
        Безумный взгляд Якопо был еще более страшен, чем затуманенный взор старика. Грудь его вздымалась, кулаки были сжаты.
        - Нет, отец,  - сказал он тихо, но с непоколебимой решительностью,  - ты не будешь больше так страдать. Вставай и идем со мной. Двери открыты, все ходы и выходы во дворце я знаю как свои пять пальцев, да и ключи в наших руках. Я сумею спрятать тебя до наступления темноты, и мы навеки покинем эту проклятую республику!
        Луч надежды блеснул в глазах старого узника, когда он слушал эти безумные слова сына, но сомнение и неуверенность тут же погасили его.
        - Ты, сын мой, забыл о тех, кто стоит над нами. И потом, эта девушка… Как ты сможешь обмануть ее?
        - Она займет твое место… Она сочувствует нам и охотно позволит себя связать, чтобы обмануть стражей. Я ведь не зря надеюсь на тебя, милая Джельсомина?
        Испуганная девушка, которая никогда прежде не видела проявления такого отчаяния со стороны Якопо, опустилась на скамью, не в силах выговорить ни слова. Старик смотрел то на нее, то на сына; он попытался приподняться с постели, но от слабости тут же упал назад, и только тогда Якопо понял, что мысль о бегстве, осенившая его в момент отчаяния, по многим причинам невыполнима. Воцарилось долгое молчание. Понемногу Якопо овладел собой, и лицо его снова обрело столь характерное для него выражение сосредоточенности и спокойствия.
        - Отец,  - сказал он,  - я должен идти. Скоро конец нашим мучениям.
        - Но ты скоро опять придешь?
        - Если судьбе будет угодно. Благослови меня, отец!
        Старик простер руки над головой сына и зашептал молитву. Когда он кончил, браво и Джельсомина еще некоторое время оставались в камере, приводя в порядок ложе узника, и затем вместе вышли.
        Было видно, что Якопо не хотелось уходить. Его не оставляло зловещее предчувствие, что скоро этим тайным посещениям настанет конец. Помедлив немного, браво и девушка наконец спустились вниз, и, так как Якопо хотел поскорее выйти из дворца, не возвращаясь в тюрьму, Джельсомина решила вывести его через главный коридор.
        - Ты сегодня грустней обычного, Карло,  - заметила девушка с чисто женской проницательностью, вглядываясь в глаза браво.  - А мне казалось, ты должен радоваться удаче герцога и синьоры Тьеполо.
        - Их побег - как луч солнца в зимний день, милая Джельсомина… Но что это? За нами наблюдают! Почему этот человек следит за нами?
        - Кто-нибудь из дворцовых слуг. В этой части здания они попадаются на каждом шагу. Войди сюда, отдохни, если устал. Тут редко кто бывает, а из окна мы сможем опять взглянуть на море.
        Якопо последовал за Джельсоминой в одну из пустых комнат третьего этажа; ему и в самом деле хотелось, прежде чем выйти из дворца, взглянуть, что делается на площади. Его первый взгляд был обращен к морю, которое по-прежнему катило к югу свои волны, подгоняемые ветром с Альп. Успокоенный этим зрелищем, браво посмотрел вниз. В эту минуту из ворот дворца вышел чиновник республики в сопровождении трубача, что делалось обычно, когда народу зачитывали решение сената. Джельсомина открыла окно, и оба придвинулись ближе, чтобы послушать. Когда маленькая процессия дошла до собора, послышались звуки трубы, и вслед за ними раздался голос чиновника:
        - «За последнее время в Венеции было совершено много злодейских убийств достойных граждан города,  - объявил он.  - Сенат в отеческой заботе своей о тех, кого он призван защищать, счел необходимым прибегнуть к чрезвычайным мерам, дабы не допустить более повторения таких преступлений, кои противны законам божьим и угрожают безопасности общества. Посему высокий Совет Десяти обещает награду в сто цехинов тому, кто сыщет виновника хотя бы одного из этих столь жестоких преступлений. Далее: прошлой ночью в лагунах было найдено тело некоего Антонио, известного рыбака и достойного гражданина, почитаемого патрициями. Есть много оснований полагать, что он погиб от руки некоего Якопо Фронтони, пользующегося репутацией наемного убийцы, за которым уже давно, но безуспешно ведется наблюдение с целью выявить его причастность к упомянутым выше ужасным преступлениям. Совет призывает всех честных и достойных граждан республики помочь властям схватить означенного Якопо Фронтони, даже если он станет искать убежища в храме божьем, ибо нельзя более терпеть, чтобы среди жителей Венеции обитал такой человек. И в
поощрение сенат в отеческой заботе своей обещает за его поимку триста цехинов».
        Объявление заканчивалось обычными словами молитвы и подписями носителей верховной власти.
        Так как сенат вершил дела в тайне и не имел обыкновения открывать свои намерения народу, то все, кто находился поблизости, с удивлением и трепетом внимали словам чиновника, взирая на необычную процедуру. Некоторые дрожали при виде этого неожиданного проявления таинственной и ужасной власти; большинство же старалось показать, что они восхищены тем, как правители пекутся о своих подданных.
        Но, пожалуй, внимательней всех слушала объявление Джельсомина. Она далеко высунулась из окна, чтобы не пропустить ни одного слова чиновника.
        - Ты слышал, Карло?  - нетерпеливо воскликнула девушка, обернувшись.  - Они наконец обещают награду за поимку этого чудовища, у которого столько убийств на душе!
        Якопо засмеялся, но смех его показался Джельсомине странным.
        - Патриции справедливы,  - сказал он,  - и все, что они делают, правильно. Они благородного происхождения и не могут ошибаться! Они выполняют свой долг.
        - У них есть только один святой долг перед богом и людьми.
        - Я слышал о долге народа, но никогда - о долге сената.
        - Нет, Карло, нельзя отказать им в добрых намерениях, когда они хотят оградить людей от всякого зла. Этот Якопо - настоящее чудовище, его все презирают, и его кровавые дела слишком долго были позором Венеции. Ты видишь, патриции не скупятся на золото, чтоб только схватить его. Слушай! Они снова читают!
        Вновь зазвучала труба, и теперь воззвание читали меж гранитных колонн Пьяцетты, совсем близко от окна, где стояли Джельсомина и ее невозмутимый спутник.
        - Зачем ты надел маску, Карло?  - спросила девушка, когда чиновник кончил читать.  - В этот час во дворце не принято носить маску.
        - Я делаю это нарочно: может быть, они примут меня за самого дожа, который стесняется открыто слушать свой собственный указ, или подумают, что я один из Совета Tpex!
        - Чиновник идет по набережной к Арсеналу. Оттуда они, как это обычно делается, отправятся на Риальто.
        - И тем самым дадут ужасному Якопо возможность скрыться? Ваши судьи тайно вершат дела, когда им следовало бы разбирать их открыто, и откровенны там, где им лучше было бы помолчать. Я должен покинуть тебя, Джельсомина. Выпусти меня через внутренний двор, а сама вернись домой.
        - Я не могу этого сделать, Карло… Ты ведь знаешь, власти разрешили тебе… Я не стану скрывать - я нарушила их приказ: тебе не дозволено было в этот час появляться во дворце…
        - И ты это сделала ради меня, Джельсомина?
        Девушка в смущении опустила голову, и щеки ее покрылись легким румянцем, подобным утренней заре, вспыхнувшей над ее родным городом.
        - Ты ведь этого хотел,  - сказала она.
        - Тысячу раз спасибо тебе, дорогая, добрая, верная Джельсомина! Не бойся за меня, я выйду из дворца незамеченным. Сюда трудно попасть, а тот, кто выходит, очевидно, имел право войти.
        - Днем, Карло, мимо алебардщиков идут в маске только те, кому известен пароль.
        Браво, казалось, был потрясен словами Джельсомины; лицо его выражало полную растерянность. Он слишком хорошо знал, на каких условиях ему разрешалось сюда приходить, и поэтому не сомневался, что если попытается выйти на набережную через тюремные ворота, то непременно будет схвачен стражей, которую к этому времени уже оповестят о том, кто он такой. Другой выход казался ему теперь одинаково опасным. Он был удивлен не столько содержанием зачитанного на площади объявления, сколько той оглаской, которой сенат решил предать своя действия и, слушая возводимые на него обвинения, он испытал скорее мучительную душевную боль, чем страх.
        До сих пор Якопо не сомневался, что все обойдется удачно: ведь в Венеции носить маски считалось делом обычным и у него было много способов скрыться; но теперь он очутился в западне. Джельсомина прочла в глазах браво нерешительность и пожалела, что так встревожила его.
        - Не так уж все плохо, Карло,  - заметила она.  - Сенат позволил тебе навещать отца, правда, в определенные часы, но все равно это доказывает, что и он способен на жалость, и, если я нарушила распоряжение, чтобы доставить тебе радость, у властей не хватит жестокости счесть эту ошибку за преступление.
        Якопо с сожалением посмотрел на девушку: как мало понимает она истинный характер политики Святого Марка!
        - Нам пора расстаться,  - сказал он,  - иначе твоя невинная душа может поплатиться за мою неосторожность. Мы уже подошли к главному коридору. Может, мне повезет и я смогу выйти на набережную.
        Джельсомина схватила его за руку, не желая оставлять его одного в этом страшном здании.
        - Нет, Карло,  - сказала она,  - ты сразу же наткнешься на солдата, твоя вина обнаружится, и тогда они уже больше не позволят тебе приходить сюда, чтобы навещать отца.
        Якопо знаком попросил ее идти вперед и сам пошел за ней. С бьющимся сердцем, но уже немного успокоившись, Джельсомина быстро скользила по длинным коридорам, как всегда аккуратно запирая за собой все двери. Наконец они вышли к знаменитому Мосту Вздохов. Теперь девушка почти совсем успокоилась, ибо они подходили к ее квартире, а она решила спрятать своего спутника в комнате отца, если для него будет опасно покинуть тюрьму в течение дня.
        - Подожди минутку, Карло,  - шепнула она, пытаясь открыть дверь, соединявшую дворец с тюрьмой. Замок щелкнул, но дверь не отворилась.  - Они задвинули засовы изнутри,  - бледнея, сказала Джельсомина.
        - Это неважно. Я пройду по двору мимо стражи без маски.
        Джельсомина подумала, что ему не страшно быть узнанным слугами дожа, и, желая поскорее вывести его, побежала к двери в другом конце галереи, но и эта дверь, через которую они вошли минуту назад, тоже не поддавалась. Джельсомина, шатаясь, прислонилась к стене.
        - Мы не можем отсюда выйти!  - испуганно воскликнула она, сама не понимая причины своего испуга.
        - Я знаю,  - сказал Якопо,  - мы в плену у этого рокового моста.
        Браво спокойно снял маску, и Джельсомина прочла на его лице отчаянную решимость.
        - Святая мадонна! Что это все значит?
        - Это означает, что мы сегодня здесь в последний раз, дорогая.
        Заскрипели засовы, и обе двери со скрежетом отворились в одну и ту же минуту. На мосту появился вооруженный инквизитор, держа наготове наручники. Джельсомина вскрикнула, но у Якопо не дрогнул ни один мускул лица, пока на него надевали цепи.
        - И меня тоже!  - крикнула в отчаянии Джельсомина.  - Арестуйте и меня! Это я виновата! Свяжите меня, бросьте в тюрьму, только оставьте бедного Карло на свободе!
        - Карло?  - отозвался офицер, сухо рассмеявшись.
        - Разве это преступление - навещать отца в тюрьме? Сенат знал, что он приходит сюда… Они разрешили ему… Он только перепутал часы!..
        - Знаешь ли ты, девушка, за кого просишь?
        - За самое доброе сердце… за самого преданного сына в Венеции! Если бы вы только видели, как он плачет над страданиями отца, какие мучения терзают его, вы бы сжалились над ним!
        - Слушай!  - сказал офицер, сделав рукой жест, призывающий к вниманию.
        На мосту Святого Марка, под самым Мостом Вздохов, вновь зазвучала труба и вновь послышались слова воззвания, обещающие золото в награду за поимку браво.
        - Это республика назначает награду за голову наемного убийцы!  - воскликнула Джельсомина, которую сейчас не интересовало то, что делается на улице.  - Он заслужил свою долю!
        - Так зачем сопротивляться?
        - Я вас не понимаю.
        - Глупая, да ведь это и есть Якопо Фронтони! Джельсомина не поверила бы словам офицера, если бы не душевная мука, отразившаяся в глазах Якопо. Страшная истина открылась ей, и девушка упала без чувств. В ту же минуту браво поспешно увели.


        Глава XXVII

        Давай поднимем занавес, посмотрим,
        Что происходит там, в той комнате.


    Роджерс

        В тот день по городу ползло множество слухов: люди передавали их друг другу с таинственным и опасливым видом, столь характерным для нравов Венеции того времени. Сотни людей шли к гранитным колоннам, словно ожидали увидеть браво на его излюбленном месте, бросающего дерзкий вызов сенату, ибо этому человеку непостижимо долго дозволено было появляться в общественных местах, и теперь горожане с трудом верили, что он так легко изменит своей привычке. Разумеется, сомнения их тут же рассеивались. Многие теперь громко превозносили справедливость республики, потому что даже самые угнетенные достаточно храбры, чтобы хвалить своих правителей, и те, кто долгие годы не проронил ни слова о действиях властей, теперь рассуждали вслух, словно они - мужественные граждане свободной страны.
        День прошел, ничем не нарушив обычного течения жизни. Во многих церквах города продолжались мессы по старому рыбаку. Его товарищи наблюдали эти церемонии со смешанным чувством недоверия и ликования. И, прежде чем наступил вечер, рыбаки вновь обратились в самых покорных слуг из всех, кого олигархия обычно попирала, ибо неизбежное следствие подобных методов правления - грубая лесть легко подавляет вспышки недовольства, порожденные беззаконием. Такова уж человеческая природа: привычка к подчинению рождает в народе глубокое, хотя и искусственное чувство уважения к властям, и потому, когда тот, кто так долго стоял на пьедестале, спускается с него и признается в своей случайной слабости, подчиненные испытывают глубочайшее удовлетворение. Народ прощает ему все его слабости.
        В обычный час площадь Святого Марка заполнилась народом; патриции, как всегда, покинули Бролио, и, прежде чем на башне пробило второй час ночи, веселье было уже в полном разгаре. На каналах вновь появились гондолы благородных дам; шторы на окнах дворцов были раздвинуты, чтобы в покои проник свежий ветер с моря, на мостах и под окнами красавиц слышалась музыка. Жизнь общества не могла остановиться только из-за того, что жестокость оставалась безнаказанной, а безвинные страдали.
        На Большом канале в ту пору, как и теперь, было множество великолепных дворцов, не уступавших по роскоши королевским. Читателю уже довелось познакомиться с некоторыми из этих величественных зданий, и теперь мы проведем его еще в одно.
        Особенности архитектуры, явившиеся следствием необычного расположения Венеции, придают сходный вид всем дворцам этого великолепного города. В здание, куда ведет нас этот рассказ, имевшее свой внутренний двор, входили через подъезд с канала, попадая в просторный вестибюль, а оттуда по массивной мраморной лестнице поднимались в верхние покои со множеством картин и люстр и прекрасными полами, выложенными ценной породой мрамора в виде сложных узоров. Все это напоминало те дворцы, где читатель уже побывал с нами.
        Было десять часов вечера. В одном из покоев описанного нами дворца собралась небольшая семья, являвшая собой приятное зрелище. Здесь был отец семейства, человек, едва достигший средних лет, лицо которого выражало мужество, ум и доброту, а в эту минуту еще и родительскую нежность, ибо он держал на руках малыша лет трех-четырех, который шумно резвился, доставляя удовольствие и себе и отцу. Прекрасная венецианка с золотистыми локонами и нежным румянцем на щеках, словно сошедшая с полотна Тициана, лежала рядом на кушетке, любуясь мужем и сыном и смеясь вместе с ними. Девочка с длинными косами - вылитый портрет матери в юности - играла с грудным младенцем. Вдруг на площади пробили часы. Вздрогнув, отец поставил малыша на пол и взглянул на свои.
        - Поедешь ли ты куда-нибудь в гондоле, дорогая?  - спросил он.
        - С тобой, Паоло?
        - Нет, дорогая, у меня есть дела, и я буду занят до двенадцати.
        - Ты обычно склонен покидать меня, когда тебя что-нибудь тревожит.
        - Не говори так! Я должен сегодня увидеться с моим поверенным и хорошо знаю, что ты охотно отпустишь меня для того, чтобы я позаботился о счастье наших дорогих малюток.
        Донна Джульетта позвонила, чтобы ей подали одеться. Малыша и грудного ребенка отправили спать, а мать со старшей дочерью спустились к гондоле. Синьора никогда не выходила одна - это был брачный союз, в котором обычный расчет счастливо сочетался с искренним чувством. Помогая жене сесть в гондолу, хозяин дома нежно поцеловал ее руку и затем стоял на влажных ступенях подъезда до тех пор, пока лодка не удалилась на некоторое расстояние от дворца.
        - Кабинет готов для приема гостей?  - спросил у слуги синьор Соранцо, ибо это был тот самый сенатор, который сопровождал дожа, когда тот выходил к рыбакам.
        - Да, синьор.
        - Все приготовлено, как было сказано?
        - Да, ваша светлость.
        - Нас будет шестеро. Для всех есть кресла?
        - Да, синьор.
        - Хорошо. Когда первый из них приедет, я тут же спущусь.
        - Ваша светлость, два кавалера в масках уже ждут вас.
        Соранцо вздрогнул, снова взглянул на часы и поспешно направился в самую отдаленную и спокойную часть дворца. Открыв небольшую дверь, он очутился в комнате перед теми, кто уже ждал его прихода.
        - Тысячу извинений, синьоры!  - воскликнул хозяин дома.  - Мне не приходилось прежде выполнять такие обязанности,  - не знаю, насколько вы опытны в этом деле. Время пролетело как-то очень незаметно для меня. Прошу вашего снисхождения, господа. Своим усердием в будущем я постараюсь искупить эту оплошность.
        Оба гостя были старше хозяина дома, и, судя по каменному выражению их лиц, за плечами у них была большая жизнь. Они вежливо выслушали извинения синьора Соранцо, и в течение нескольких минут разговор шел лишь о самых незначительных вещах.
        - Наше присутствие не будет обнаружено?  - спросил некоторое время спустя один из гостей.
        - Никоим образом. Никто не входит сюда без разрешения, кроме моей супруги, а она сейчас отправилась на вечернюю прогулку по каналам.
        - Говорят, синьор Соранцо, ваше супружество весьма счастливо. Но, надеюсь, вы понимаете, что сегодня сюда не должна войти даже донна Джульетта.
        - Конечно, синьор. Дела республики превыше всего!
        - Я трижды счастлив, синьоры, что судьба послала мне таких превосходных коллег. Поверьте, мне приходилось выполнять этот страшный долг в гораздо менее приятном обществе.
        Эта льстивая тирада, которую лицемерный старик сенатор произносил всякий раз, когда встречался со своими новыми коллегами по инквизиции, была принята с удовольствием и награждена ответными комплиментами.
        - Оказывается, одним из наших предшественников был синьор Алессандро Градениго,  - продолжал он, рассматривая какие-то бумаги; действительные члены Совета Трех были известны лишь немногим должностным лицам правительства, но их преемникам всегда сообщались имена предшественников.  - Он человек благородный и глубоко преданный государству!
        Остальные осторожно согласились с ним.
        - Синьоры, мы приступаем к нашим обязанностям в весьма трудный момент,  - заметил другой сенатор.  - Правда, похоже, что волнение рыбаков улеглось. Но у черни как будто были некоторые причины не доверять правительству!
        - Это дело счастливо окончилось,  - ответил самый старый из Трех; он давно научился не вспоминать того, что государство желало забыть, когда цель была достигнута.  - Галеры нуждаются в гребцах, не то Святому Марку скоро придется склонить голову.
        Соранцо, получивший уже некоторые инструкции относительно своих новых обязанностей, выглядел явно озабоченным; но и он был всего лишь порождением этой государственной системы.
        - Есть ли сегодня у Совета что-либо особо важное для обсуждения?  - спросил он.
        - Синьоры, имеются все основания полагать, что республика понесла прискорбную потерю. Вы оба хорошо знаете наследницу богатств Тьеполо или, по крайней мере, слыхали о ней, если ее уединенный образ жизни лишил вас личного с ней знакомства.
        - Донна Джульетта восхищается ее красотой,  - отозвался сенатор Соранцо.
        - Богаче ее не было невесты в Венеции!  - вставил третий инквизитор.
        - Очаровательная внешность, огромное богатство - и все это, я боюсь, мы потеряли навсегда! Дон Камилло Монфорте - храни его бог, пока мы можем использовать его влияние,  - едва не обманул нас, но как раз в ту минуту, когда государство уже разрушило его хитроумные планы, юная наследница по воле случая попала в руки мятежников, и с той поры мы не имеем о ней никаких известий!
        Паоло Соранцо в душе надеялся, что теперь она уже в объятиях герцога.
        - Мне донесли,  - сказал третий сенатор, что исчез также и герцог святой Агаты. Кроме того, в порту нет фелукки, которой мы обычно пользовались для особо секретных поручений.
        Оба старых сенатора переглянулись, словно только сейчас начиная догадываться об истине. Они поняли, что дело безнадежно, и, так как их функции были чисто практические, они не стали терять время на бесполезные сожаления.
        - У нас есть два неотложных дела,  - сказал старший.  - Во-первых, мы должны как следует похоронить старого рыбака, чтобы предотвратить какое-либо новое недовольство, и, во-вторых, необходимо избавиться от пресловутого Якопо.
        - Но его еще надо поймать,  - заметил синьор Соранцо.
        - Это уже сделано. И где, вы думаете, его схватили, господа? В самом Дворце Дожей!
        - На плаху его, немедленно!
        Оба старца вновь обменялись взглядами, по которым можно было понять, что, состоя и раньше членами Совета Трех, они понимали многое такое, о чем их молодой коллега и не подозревал. Во взглядах этих было еще и нечто напоминавшее сговор взять власть над чувствами новичка, прежде чем приступить открыто к своим страшным обязанностям.
        - Ради Святого Марка, синьоры, в этом случае пусть справедливость торжествует открыто!  - продолжал ничего не подозревавший Соранцо.  - Какого снисхождения может ждать наемный убийца? Нужно как можно шире оповестить народ о нашем суровом и справедливом приговоре - это лучше всего будет характеризовать нашу власть!
        Старые сенаторы кивнули в знак согласия со своим коллегой, говорившим с жаром молодости и неопытности и прямотой благородной души. Лицемеры, согласно распространенному образу действий, часто прикрываются молчаливым согласием.
        - Конечно, очень хорошо утверждать справедливость,  - ответил более пожилой.  - Вот, например, в Львиной пасти найдено несколько доносов на неаполитанца, герцога святой Агаты. Я предоставляю вам, мои умудренные опытом коллеги, разобрать их.
        - Избыток ненависти выдает их происхождение!  - воскликнул самый неискушенный из членов Совета.  - Могу поручиться жизнью, синьоры, что все эти обвинения порождены личной злобой и недостойны внимания республики! Я много встречался с герцогом святой Агаты и могу сказать, что это в высшей степени достойный человек!
        - Это не помешало ему претендовать на руку дочери старого Тьеполо!
        - Молодость всегда поклоняется красоте, и это вовсе не преступление. Он спас жизнь синьоры, а в том, что молодость испытывает такие чувства, нет ничего удивительного!
        - Не забывайте, что Венеция, так же как и самый молодой из нас, может также испытывать чувства, синьор!
        - Не может же Венеция вступить в брак с наследницей!
        - Разумеется, Святому Марку придется удовлетвориться ролью благоразумного отца. Вы еще молоды, синьор Соранцо, а донна Джульетта редкая красавица! С течением времени оба вы станете иначе относиться к судьбам государств, как и к судьбам отдельных семейств… Но мы понапрасну тратим время на пустые разговоры - ведь нашим агентам еще не удалось разыскать беглянку. Сейчас самый неотложный вопрос - как нам избавиться от Якопо. Показал ли вам его светлость письмо от римского папы относительно перехваченных донесений?
        - Да, показывал. Наши предшественники ответили достаточно исчерпывающе, и тут нам больше делать нечего.
        - В таком случае, мы можем серьезно заняться делом Якопо Фронтони. Нам нужно будет собраться в зале инквизиции, чтобы свести преступника с его обвинителями. Это серьезное испытание, синьоры, и Венеция уронит себя во мнении народа, если высшее судилище отнесется к приговору без должного внимания.
        - На эшафот негодяя!  - снова воскликнул Соранцо.
        - Возможно, его постигнет эта участь или даже еще худшая - колесование. Более глубокий разбор дела покажет нам, какое решение правильнее будет вынести.
        - Когда речь идет о безопасности наших граждан, может быть только одно правильное решение! Я никогда прежде не жаждал смерти человека, но сейчас я жду этого с нетерпением.
        - Ваше справедливое негодование, синьор Соранцо, будет удовлетворено: предвидя безотлагательность дела, наш коллега, достойный сенатор, и я сам уже отдали необходимые распоряжения. Близится назначенный час, и мы все встретимся в зале инквизиции, чтобы выполнить свой долг.
        Затем разговор перешел на более общие темы. Это тайное и необычное судилище, которое не имело определенного места для своих собраний и которое выносило приговоры то на площади, то во дворце, среди шумных забав маскарада, или в церкви, на веселых сборищах и в кабинете одного из его членов, должно было разбирать множество самых разнообразных дел. В его состав входили только люди знатного происхождения, но так как не все они рождались на свет одинаково способными к жестокости, то порой случалось, как, например, сейчас, что двум более искушенным членам Совета приходилось преодолевать благородные устремления их коллеги, прежде чем пустить в ход всю эту адскую машину.
        Какого снисхождения может ждать наемный убийца?  - продолжал ничего не подогревавший Соранцо.

        Любопытно, что общество обычно устанавливает гораздо более жесткий критерий истины и справедливости, чем это претворяется в жизнь каждым его отдельным членом. Причина такого положения совершенно очевидна, ибо природа наделила всех людей пониманием этого права и от него отказываются лишь под давлением сильных личных соблазнов. Мы восхваляем добродетель, которой не можем подражать. Поэтому страны, общественное мнение которых имеет наибольшее влияние, обретают и более чистые нравы. Из этого следует, что при господстве правильной системы взглядов неизбежно совершенствуется и национальная мораль.
        Ужасно положение того народа, у которого законы и постановления властей ниже личных принципов самих граждан, ибо этот факт доказывает, что подобный народ не является хозяином своей судьбы и, что еще страшнее, коллективная сила его используется для разрушения тех самых качеств, из которых слагается добродетель и которые во все времена необходимы для борьбы с постоянными эгоистическими устремлениями. Точное представление о законности всякого рода привилегий еще важнее для сильных мира сего, чем для простых граждан, ибо ответственность, являющаяся сущностью свободного правления, более чего-либо иного заставляет так называемых слуг народа следовать призывам своей совести.
        Широко распространенное мнение, будто республика не может существовать, если гражданам ее не свойственна истинная добродетель, настолько льстит нам, что мы редко берем на себя труд выяснить, верно ли оно; но нам ясно, что следствие здесь принимается за причину. Если в республике народ - истинный носитель власти, то утверждают, что он обязан обладать высокими моральными качествами, чтобы правильно ее использовать. Если говорить о законах, то это утверждение одинаково справедливо как в применении к республике, так и к другим формам правления. Но ведь управляют же монархи, а далеко не все они бывают образцами добродетели; и властвующая аристократия часто не обладала даже минимумом этих моральных качеств, что доказывает все наше повествование. То положение, что при прочих равных условиях граждане республики по своему моральному уровню гораздо выше, чем подданные государств с любой иной формой правления, является почти бесспорным, ибо там ответственность перед общественным мнением, которую несет вся администрация, и установившаяся мораль, характеризующая общие настроения, будут влиять на всех и не
позволят государству превратиться в изъеденный продажностью механизм, как это бывает там, где порочные установления направляют это влияние по порочному пути.
        Случай, о котором мы рассказываем, является свидетельством справедливости приведенных выше рассуждений. Синьор Соранцо был весьма достойным человеком, а счастливая семейная жизнь еще укрепила в нем его природные склонности. Подобно многим венецианцам своего сословия, он время от времени принимался изучать историю и политику фальшивой республики, и сила кастовых интересов и неверно понятых собственных нужд заставила его признать различные теории, кои он отверг бы с отвращением, если б это было предложено ему в другом виде. И все же синьор Соранцо не поднимался до настоящего понимания действий той системы, которую он был рожден поддерживать. Даже такое государство, как Венеция, вынуждено было в какой-то мере считаться с общественным мнением - о чем только что шла речь,  - показывая всему остальному миру лишь ложную картину своих истинных политических идеалов. Однако многие из этих «идеалов» были слишком очевидны, чтобы их удалось скрыть, и они с трудом воспринимались человеком, чей ум еще не был развращен опытом; но молодой сенатор предпочитал закрывать на это глаза; если же эти принципы вторгались
в его жизнь, влияя на все, кроме той жалкой, призрачной и мнимой добродетели, награда за которую еще так далека, он был склонен искать некие смягчающие обстоятельства, могущие оправдать его покорность.
        В таком душевном состоянии сенатор Соранцо был неожиданно избран в Совет Трех. В юности он считал власть, которой теперь его облекли, пределом своих желаний. Воображение рисовало ему тысячи картин его благотворной деятельности, и только с годами, узнав, сколько преград возникает на пути тех, кто мечтает о добрых делах, он понял, что все, о чем мечтал, неосу-ществимо. Поэтому он вошел в состав Совета, мучимый сомнениями и мрачными предчувствиями. В более поздние времена, при такой же системе, видоизмененной лишь несколько просвещением, явившимся результатом развития книгопечатания, синьор Соранцо, возможно, стал бы сенатором в оппозиции, то ревностно поддерживающим какие-либо меры по улучшению общественного устройства, то любезно уступающим требованиям более жесткой политики, но всегда соблюдающим свои собственные интересы и едва ли понимая, что он на деле совсем не тот, кем кажется. Однако виной тому был не столько он сам, сколько обстоятельства, заставлявшие его при столкновении долга с личными интересами отдавать предпочтение личной заинтересованности.
        Впрочем, оба старых сенатора даже не предполагали, какого труда им будет стоить подготовить синьора Соранцо к исполнению обязанностей государственного деятеля, коренным образом отличавшихся от тех, к которым он привык, когда был простым гражданином.
        Старые члены Совета продолжали разговор, не открывая своих прямых намерений, но всеми способами объясняя свою политику; беседа длилась почти до того часа, когда все они должны были собраться во Дворце Дожей. Тогда они покинули дом с такими же предосторожностями, как и вошли в него, чтобы никто из простых смертных не догадался об их действительных функциях.
        Самый пожилой появился во дворце некоего патриция на празднестве, которое украсили своим присутствием благородные красавицы и откуда исчез потом так, что этого никто не заметил. Другой посетил дом лежавшего при смерти друга и долго беседовал там с монахом о бессмертии души и надеждах христианина; на прощание он получил благословение монаха, и вслед ему раздались похвалы всей семьи.
        Синьор Соранцо до последней минуты пробыл в кругу семьи. Освеженная легким бризом, донна Джульетта вернулась с прогулки еще прелестнее обычного; ее мягкий голос и нежный смех старшей дочери еще звучали в ушах сенатора, когда он выходил из гондолы, причалившей под мостом Риальто. Надев маску и закутавшись плотнее в плащ, синьор Соранцо смешался с толпой и направился узкими переулками к площади Святого Марка. В толпе ему не грозили любопытные взгляды. Обычай носить маску часто оказывался весьма полезным для венецианской олигархии, ибо помогал людям избегать ее деспотизма и делал жизнь в городе более сносной. Сенатор видел, как босые загорелые рыбаки входили в собор. Он последовал за ними и очутился возле тускло освещенного алтаря, где еще служили заупокойные молебны по Антонио.
        - Он был твоим товарищем?  - спросил Соранцо у рыбака, чьи темные глаза даже при слабом свете сверкали, словно глаза василиска.
        - Да, синьор. И среди нас не осталось более честного и справедливого человека.
        - Он стал жертвой собственного ремесла?
        - Никто не знает, как он умер! Некоторые говорят, что святому Марку не терпелось видеть его в раю, другие же уверены, что его убил Якопо Фронтони.
        - Зачем понадобилась браво жизнь такого человека?
        - Будьте добры сами ответить на этот вопрос, синьор. Зачем, в самом деле? Говорят, Якопо хотел отомстить ему за свое позорное поражение в последней регате.
        - Неужто он так ревниво оберегает свою честь хорошего гребца?
        - Еще бы! Я помню время, когда Якопо предпочел бы смерть поражению в гонках! Но это было до того, как он взялся за кинжал. Останься он гондольером, в такую историю еще можно было бы поверить, но теперь, когда он занялся иным делом, что-то не похоже, чтоб он принимал так близко к сердцу эти гонки на каналах!
        - А не мог этот рыбак случайно упасть в воду?
        - Конечно, мог, синьор. Такое случается каждый день, но тогда мы плывем к своей лодке, а не идем ко дну! В молодости Антонио свободно проплывал от набережной до Лидо!
        - Но возможно, что, падая, он ушибся и не смог добраться до лодки?
        - Тогда на теле остались бы какие-нибудь следы, синьор!
        - Почему же Якопо в этот раз не воспользовался своим кинжалом?
        - Он не стал бы убивать кинжалом такого, как Антонио. Гондолу старика нашли в устье Большого канала, в полумиле от утопленника, и притом против ветра! Мы замечаем все это, потому что разбираемся в таких вещах.
        - Покойной ночи тебе, рыбак!
        - И вам того же желаю, ваша светлость!  - ответил труженик лагун, удовлетворенный долгим разговором с человеком, которого считал выше себя.
        Сенатор в маске продолжал свой путь. Он без труда покинул собор, незамеченным вошел во дворец через потайную дверь, скрытую от нескромных взглядов, и вскоре присоединился к своим коллегам по страшному судилищу.


        Глава XXVIII

        Там узникам, вместе отдыхающим.
        Не слышен голос тюремщика.


    Книга Иова

        Читателю уже известно, каким образом Совет Трех проводил те свои заседания, которые именовались гласными, хотя ничто связанное с этой сугубо секретной организацией не может быть названо гласным в обычном смысле слова. Теперь снова собрались те же сановники, скрытые теми же мантиями и масками, как это было описано в одной из предыдущих глав. Несходство заключалось только в характерах судей и подсудимого. Лампу поставили так, что свет ее падал на определенное место, куда предполагалось поместить обвиняемого, меж тем как часть зала, где находились инквизиторы, была освещена тускло, что весьма гармонировало с их мрачными и таинственными обязанностями. За дверью, через которую обычно вводили узника, послышался звон цепей - верный знак того, что дело предстояло серьезное. Вот двери распахнулись, и браво предстал перед неизвестными ему людьми, которые должны были решить его судьбу.
        Так как Якопо и прежде нередко являлся перед Советом - правда, не как подсудимый,  - то теперь при виде всей этой мрачной обстановки он не выказал ни испуга, ни удивления. Лицо его было бледно, но спокойно, и держался он с большим достоинством. При его появлении по залу пронесся шорох, затем воцарилась глубокая тишина.
        - Тебя зовут Якопо Фронтони?  - спросил секретарь, бывший своего рода посредником между судьями и обвиняемым.
        - Да.
        - Ты сын некоего Рикардо Фронтони, который был связан с контрабандистами и находится сейчас в ссылке на одном из отдаленных островов или несет какое-то другое наказание?
        - Синьор, он несет другое наказание,
        - Ты был гондольером в юности?.
        - Да, был.
        - Твоя мать…
        - …умерла,  - докончил Якопо, так как секретарь умолк и стал рыться в своих бумагах.
        Он произнес это слово таким взволнованным голосом, что секретарь не осмелился вновь заговорить, не взглянув предварительно на судей.
        - Она не была обвинена вместе с твоим отцом?
        - Если бы даже и была, синьор, она уже давно вне власти республики…
        - Вскоре после того, как твой отец навлек на себя гнев сената, ты оставил ремесло гондольера?
        - Да, синьор.
        - Ты обвиняешься в том, Якопо, что сменил весло на стилет.
        - Да, синьор.
        - Вот уже несколько лет в Венеции ходят слухи о твоих кровавых делах, а последнее время тебя обвиняют в каждой насильственной смерти.
        - Верно, синьор секретарь. Хотел бы я, чтоб этого не было!
        - Его светлость дож и члены Совета не остались глухи к жалобам; с тревогой, подобающей каждому правительству, отечески пекущемуся о своих гражданах, прислушивались они к подобным разговорам. И если тебя так долго оставляли на свободе, то лишь потому, что не хотели поспешным и непроверенным решением запятнать мантию правосудия.
        Якопо опустил голову, но ничего не сказал. Однако при этом заявлении на его лице появилась такая ядовитая и многозначительная улыбка, что секретарь тут же уткнулся в бумаги, словно намереваясь хорошенько в них разобраться.
        Пусть читатель не возвращается к этой странице с удивлением, когда узнает развязку нашего повествования, ибо и в его времена власти прибегают ко всякого рода тайным и явным махинациям, возможно, лишь не столь жестоким.
        - Против тебя имеется сейчас страшное обвинение, Якопо Фронтони,  - продолжал секретарь,  - и ради спасения жизни граждан Венеции Тайный Совет сам взялся за это дело. Знал ли ты некоего Антонио Веккио с лагун?
        - Синьор, я узнал его хорошо лишь недавно и очень сожалею, что не знал раньше.
        - Ты знаешь также, что его тело нашли в заливе?
        Якопо вздрогнул и лишь утвердительно кивнул. Младший член Совета, пораженный этим безмолвным признанием браво, повернулся к своим коллегам; те важно склонили головы в ответ, и немой разговор прекратился.
        - Его смерть была причиной большого волнения среди рыбаков и привлекла пристальное внимание Совета.
        - Смерть последнего бедняка в Венеции должна заботить властителей, синьор!
        - Знаешь ли ты, Якопо, что тебя обвиняют в убийстве рыбака?
        - Да, синьор.
        - Говорят, ты участвовал в последних гонках и, если бы не этот старый рыбак, взял бы первый приз?
        - Все это так и было, синьор.
        - Значит, ты не отрицаешь обвинения?  - спросил секретарь, не скрывая удивления.
        - Ясно одно: если бы не старик, я бы стал победителем.
        - И ты этого хотел, Якопо?
        - Очень, синьор, от всего сердца,  - ответил обвиняемый, впервые проявляя волнение.  - Мои товарищи отреклись от меня, а ведь умение владеть веслом - моя гордость с самого детства и до сего дня.
        Молодой сенатор снова невольным движением выдал свой интерес и удивление.
        - Сознаешься ли ты в совершенном преступлении?
        Якопо насмешливо улыбнулся.
        - Если присутствующие тут сенаторы снимут маски, я смогу ответить на этот вопрос с большей откровенностью,  - сказал он.
        - Твое условие дерзко и незаконно! Никто не может знать имен тех, кто вершит судьбы государства. Итак, признаешь ли ты свою вину?
        Но тут в зал поспешно вошел служащий сената, передал сановнику в красной мантии какую-то бумагу и удалился. После небольшой паузы стражникам приказали увести подсудимого.
        - Благородные сенаторы,  - сказал вдруг Якопо, порывисто подходя к столу, словно стремясь не упустить случая и высказать все, что его мучило,  - прошу милосердия! Позвольте мне навестить одного заключенного, который сидит в камере под свинцовой крышей! У меня есть для этого серьезная причина. И я прошу вас как людей, как отцов разрешить мне это!
        Двое сенаторов, совещавшихся по поводу полученного донесения, даже не слышали, о чем просил Якопо. Третий - это был Соранцо - подошел ближе к лампе, желая как следует рассмотреть человека, пользующегося столь дурной славой, и пристально глядел на выразительное лицо браво. Тронутый его взволнованным голосом и приятно удивленный выражением лица Якопо, сенатор приказал исполнить его просьбу.
        - Сделайте то, о чем он просит,  - сказал Соранцо стражникам,  - но будьте готовы привести его обратно в любую минуту.
        Якопо взглядом поблагодарил его и, боясь вмешательства остальных членов Совета, поспешно вышел. Маленькая процессия, следовавшая из зала инквизиции в летние камеры ее жертв, печально характеризовала этот дворец и правительство Венеции.
        Они шли по темным потайным коридорам, скрытым от посторонних глаз и отделенным от покоев дожа лишь тонкой стеной, которая, подобно показной стороне государства, за внешней пышностью и великолепием скрывала убожество и нищету. Дойдя до тюремных камер, расположенных под крышей, Якопо повернулся к стражникам:
        - Если вы люди, снимите с меня на минуту эти лязгающие цепи!
        Стражники удивленно переглянулись, но ни один не решился оказать ему эту милость.
        - Я иду сейчас, должно быть, в последний раз к едва живому…  - продолжал Якопо,  - к умирающему отцу…
        Он не знает, что со мной случилось… И вы хотите, чтобы он увидел меня в кандалах?
        Голос Якопо, полный страдания, подействовал на стражников больше, чем его слова. Один из них снял с него цепи и знаком пригласил идти дальше. Осторожно ступая, Якопо прошел в конец коридора и вошел в камеру, никем не сопровождаемый, потому что стражникам было неинтересно присутствовать при свидании браво с его отцом, происходившем к тому же в нестерпимо душном помещении, под раскаленной свинцовой крышей. Дверь за ним закрылась, и камера снова погрузилась в темноту.
        Несмотря на свою напускную твердость, Якопо вдруг растерялся, неожиданно очутившись в страшном обиталище несчастного узника. По тяжелому дыханию, донесшемуся до него, Якопо определил, где лежит старик: массивные стены со стороны коридора не пропускали в камеру свет.
        - Отец!  - нежно позвал Якопо.
        Ответа не было.
        - Отец!  - произнес он громче.
        Тяжелое дыхание усилилось, потом заключенный заговорил.
        - Дева Мария услыхала мои молитвы!  - слабо произнес он.  - Бог послал тебя закрыть мне глаза…
        - Ты ослабел, отец?
        - Очень… Мой час настал… Я все надеялся снова увидеть дневной свет, благословить твою мать и сестру. Да будет воля божья!
        - Мать и сестра молятся за нас обоих, отец. Они уже вне власти сената!
        - Якопо… Я не понимаю, что ты говоришь!
        - Моя мать и сестра умерли, отец!
        Старик застонал, ибо узы, связывавшие его с землей, еще не были порваны. Якопо услышал, как отец стал шептать молитву, и опустился на колени перед его ложем.
        - Я не ожидал этого удара,  - прошептал старик.  - Значит, мы вместе покидаем землю…
        - Они уже давно умерли, отец!
        - Почему ты тогда же не сказал мне об этом, Якопо?
        - Ты и без того много страдал, отец.
        - А как же ты?.. Останешься совсем один… Дай мне твою руку, мой бедный Якопо…
        Браво взял дрожащую руку отца; рука была холодная и влажная.
        - Якопо,  - сказал старик, чья душа еще не покинула тело,  - я трижды молился за этот час: первый раз - за свою душу, второй раз - за мать, а третий - за тебя!
        - Благослови тебя бог, отец!
        - Я просил у бога милости к тебе. Я все думал о твоей любви и заботе, о твоей преданности старому страдальцу. А когда ты был ребенком, Якопо, нежность к тебе… толкала меня на недостойные дела… И я боялся, что, когда ты станешь мужчиной, ты упрекнешь меня в этом… Ты не испытал тревоги родителя за свое дитя… Но ты сторицей вознаградил меня за все… Стань на колени, Якопо, я еще раз попрошу бога не оставить тебя своей милостью!
        - Я здесь, отец.
        Старик поднял дрожащую руку и голосом, который на мгновение вновь обрел силу, горячо произнес торжественные слова благословения.
        - Благословение умирающего отца скрасит твою жизнь, Якопо,  - добавил он после короткого молчания,  - и прольет мир на твои последние минуты.
        - Так и будет, отец.
        Грубый стук в дверь прервал их прощание.
        - Выходи, Якопо,  - послышался голос стражника.  - Совет требует тебя!
        Якопо почувствовал, как вздрогнул отец, и ничего но ответил.
        - Может быть, они позволят тебе побыть со мной еще немного,  - прошептал старик.  - Я не задержу тебя долго.
        Дверь отворилась, и свет лампы озарил фигуры отца и сына. Стражник сжалился и закрыл дверь, снова погрузив все во тьму. Якопо успел в последний раз взглянуть на отца. Смерть уже витала над стариком, но глаза его с невыразимой любовью глядели на сына.
        - Он добрый… Он не уведет тебя отсюда!  - прошептал несчастный.
        - Они не могут оставить тебя умирать одного, отец!
        - Мне хочется, чтобы ты был рядом со мной, сынок… Ты ведь сказал, что мать и сестра умерли?
        - Да.
        - А ведь сестра твоя была еще так молода!
        - Обе умерли, отец…
        Старик тяжело вздохнул и замолк. Якопо почувствовал, как отец в темноте ищет его руку. Он помог ему и почтительно положил руку отца себе на голову.
        - Да благословит тебя пречистая дева Мария!  - зашептал старик.
        Вслед за торжественными словами раздался прерывистый вздох. Якопо низко опустил голову и стал молиться. Воцарилась глубокая тишина.
        - Отец!  - позвал он вскоре, вздрогнув при звуке собственного приглушенного голоса.
        Ответа не было. Протянув руку, Якопо почувствовал, что тело старика холодеет. Скованный отчаянием, Якопо вновь склонил голову и начал горячо молиться за усопшего.
        Когда дверь камеры отворилась, Якопо, исполненный достоинства, присущего людям мужественным, которое лишь укрепилось благодаря только что описанной сцене, вышел к стражникам. Он протянул вперед руки и стоял неподвижно, пока надевали наручники. Затем вся процессия двинулась обратно к залу тайного судилища. Через несколько минут браво вновь стоял перед Советом Трех.
        - Якопо Фронтони,  - начал секретарь,  - тебя обвиняют еще и в другом преступлении, которое совершено недавно в нашем городе. Знаешь ли ты благородного калабрийца, домогавшегося звания сенатора, который уже долгое время жил в Венеции?
        - Знаю, синьор.
        - Приходилось ли тебе иметь с ним какие-нибудь дела?
        - Да, синьор.
        Этот ответ был выслушан с явным интересом.
        - Знаешь ты, где сейчас находится дон Камилло Монфорте?
        Якопо колебался. Учитывая огромную осведомленность Совета, он сомневался, разумно ли отрицать свою причастность к побегу влюбленных. И, кроме того, в ту минуту ему тяжело было лгать.
        - Не можешь ли ты сказать, почему молодого герцога нет сейчас в его дворце?  - повторил секретарь.
        - Ваша милость, он покинул Венецию навсегда.
        - Откуда ты знаешь об этом? Неужели он сделал поверенным своих тайн наемного убийцу?
        Улыбка на лице Якопо выражала такое безграничное презрение, что при виде ее секретарь тайного трибунала снова уткнулся носом в бумаги.
        - Я повторяю вопрос: он доверял тебе?
        - В этом деле, синьор, доверял. Дон Камилло Монфорте сам сказал мне, что никогда не вернется в Венецию!
        - Но это невозможно! Ведь тогда он должен навсегда оставить все свои надежды и лишиться огромного состояния!
        - Его утешает любовь знатной наследницы и ее богатство.
        Несмотря на приобретенную долгим опытом сдержанность и привычное достоинство, которое они всегда сохраняли при исполнении этих таинственных обязанностей, среди судей снова произошло замешательство.
        - Пусть стража выйдет,  - произнес инквизитор в красной мантии.
        Когда приказание было исполнено и в зале остались только члены Совета Трех, обвиняемый и секретарь, допрос продолжался, и сенаторы, полагавшие, что их маски производят впечатление на браво, и прибегая ко всякого рода коварным трюкам, задавали вопросы.
        - Ты сообщил важную весть, Якопо,  - продолжал человек в алой мантии.  - Если ты будешь благоразумен и расскажешь нам все подробности, это может спасти тебе жизнь.
        - Что же вы хотите от меня услышать, ваша светлость? Ясно, что Совет знает о побеге дона Камилло, и я никогда не поверю, что глаза, которые постоянно открыты, не заметили исчезновения дочери покойного сенатора Тьеполо.
        - Ты прав в обоих случаях, Якопо! Но расскажи нам, как это произошло. Помни, твоя судьба зависит оттого, заслужишь ли ты благосклонность сената.
        Снова ледяной взгляд Якопо заставил его судей отвести глаза в сторону.
        - Для смелого влюбленного нет преград, синьор,  - ответил он.  - Герцог богат и может нанять тысячи слуг, если они ему понадобятся.
        - Ты увиливаешь от ответа, Якопо! Шутки над Советом не пройдут тебе даром. Кто помогал ему?
        - У него много преданных слуг, ваша светлость, много смелых гондольеров и других помощников.
        - Это нам известно! Но устроить побег ему помогли какие-то другие люди. Да и бежал ли он вообще?
        - А разве он в Венеции, синьор?
        - Об этом мы тебя и спрашиваем. В Львиной пасти найдено донесение, в нем тебя обвиняют в убийстве герцога!
        - И в убийстве донны Виолетты?
        - О ней там ничего не сказано. Что ты можешь ответить на это обвинение?
        - Синьор, зачем мне выдавать свои тайны?
        - Ах, вот оно что! Ты увиливаешь от ответа и хитришь? Не забудь, что у нас есть один заключенный, который сидит под свинцовой крышей, и с его помощью мы добьемся от тебя правды!
        Якопо с достоинством выпрямился, но взгляд его был грустен, а в голосе, несмотря на все усилия, слышалась тоска.
        - Сенаторы,  - сказал он,  - ваш заключенный, что томился под свинцовой крышей, отныне свободен!
        - Что? Еще смеешь шутить?
        - Я говорю правду. Долгожданная свобода пришла к нему наконец!
        - Значит, он…
        - …умер,  - торжественно докончил Якопо.
        Двое старших членов Совета удивленно переглянулись, меж тем как младший сенатор ловил каждое слово с интересом человека, который только приступает к исполнению своих секретных и не слишком приятных обязанностей. Старшие посоветовались и сообщили сенатору Соранцо то, что сочли нужным.
        - Итак, расскажешь ли ты нам все, что знаешь о деле герцога святой Агаты, хотя бы ради спасения собственной жизни, Якопо?  - продолжал один из судей, когда они кончили шептаться.
        Якопо не проявил ни малейшего волнения при этой угрозе, но после некоторого раздумья он ответил так же откровенно, как стал бы говорить лишь на исповеди:
        - Вам известно, благородные сенаторы, что правительство желало выдать замуж наследницу покойного синьора Тьеполо по своему усмотрению. Вам также известно, что ее любил герцог святой Агаты и что она отвечала взаимностью на любовь благородного неаполитанца со всем пылом юного сердца и со всей скромностью, присущей девице ее положения и воспитания. Разве удивительно, что двое влюбленных борются за свое счастье? Синьоры, в ту ночь, когда погиб Антонио, я бродил один среди могил Лидо, и в душе моей теснились грустные и горькие мысли; жизнь стала для меня непосильным бременем. Если бы злой дух, владевший тогда мной, утвердил свою власть, я умер бы смертью жалкого самоубийцы. Но бог послал мне на помощь дона Камилло Монфорте. В ту ночь герцог доверил мне свою тайну, и я вызвался помочь ему. Я поклялся ему в верности, поклялся умереть за него, если это будет нужно, и помочь отыскать его жену. И я сдержал свое слово! Счастливые влюбленные находятся теперь во владениях римской церкви, под могущественным покровительством кардинала-секретаря, который является братом матери дона Камилло.
        - Глупец! Зачем ты это сделал? Разве тебе не дорога жизнь?
        - Нет, ваша светлость, нисколько! Я думал только о том, чтобы излить кому-либо свою наболевшую душу, а про гнев сената я и не вспоминал. Давно уже не было в моей жизни более радостного мгновения, чем то, когда дон Камилло Монфорте заключил в свои объятия плачущую от счастья прекрасную донну Виолетту!
        Судьи были так поражены спокойной решительностью браво, что невольно приостановили допрос. Наконец старший из сенаторов продолжал:
        - Сообщишь ли ты нам подробности бегства дона Камилло? Помни, Якопо, этим ты можешь сохранить себе жизнь.
        - Теперь она мне не дорога, синьор… Но, чтобы доставить вам удовольствие, я расскажу все без утайки.
        И Якопо просто и правдиво поведал о том, как дон Камилло готовил свой побег, о его планах, надеждах, отчаянии и, наконец, об успешном бегстве. В своем рассказе он не скрыл Ничего и лишь не назвал места, где женщины нашли временный приют, и не упомянул имени Джельсомины. Якопо не забыл ни про покушение Джакомо Градениго на жизнь неаполитанца, ни про участие в этом деле старого ювелира. Внимательней всех слушал браво сенатор Соранцо. Несмотря на свою роль обвинителя, он с замиранием сердца слушал, когда узник рассказывал обо всем, что пришлось пережить влюбленным, а услыхав счастливый конец истории, сенатор почувствовал огромное радостное облегчение. Его более искушенные коллеги, напротив, слушали подробный рассказ браво с подчеркнутым спокойствием. Цель государства, в котором царит ложь и неискренность,  - с выгодой подчинять себе души подданных. Условности и притворство вытесняют тогда чувства и справедливость; но, с другой стороны, никто не принимает свое поражение так покорно, как тот, кто достиг выгод вопреки природе и справедливости, и покорность его бывает обычно тем более полной, чем
нестерпимее было прежде высокомерие.
        Оба старых сенатора сразу поняли, что дон Камилло и его спутница ускользнули от них, и сообразили, как можно извлечь выгоду из создавшегося положения. Решив, что Якопо больше им не нужен, они приказали стражникам увести его в камеру.
        - Весьма уместно будет послать поздравление кардиналу-секретарю по случаю брака его племянника с самой богатой невестой Венеции,  - сказал старший из членов Совета, когда за Якопо закрылась дверь.  - Герцог слишком влиятелен, и это может нам пригодиться.
        - А если он вспомнит, как сенат противился его браку?  - усомнился в столь дерзком плане Соранцо.
        - Мы объясним это действиями предыдущего состава Совета. Такие недоразумения являются неизбежным следствием причуд свободы, синьор! Конь, который родился и вырос на воле, не покоряется узде так, как жалкая скотина, привыкшая тащить телегу. Сегодня вы в первый раз присутствуете на заседании Совета Трех, сенатор, и опыт со временем покажет вам, что, как бы ни были совершенны законы, на практике все же могут происходить ошибки. А дело с молодым Градениго очень серьезно, синьоры!
        - Я уже давно знал, что это беспутный повеса!  - сказал второй из старших судей.  - Весьма жаль, что у столь благородного и почтенного сенатора вырос такой недостойный сын. Но ни сенат, ни жители Венеции не потерпят убийств!
        - Ах, если бы они случались не так часто!  - искренне воскликнул сенатор Соранцо.
        - Да, в самом деле! Некоторые секретные данные указывают на то, что это вина Якопо, хотя многолетний опыт убедил нас полностью доверять также и его донесениям.
        - Как? Разве Якопо - агент полиции?
        - Об этом поговорим на досуге, синьор Соранцо. Сейчас нужно рассмотреть дело о покушении на жизнь человека, находившегося под защитой наших законов.
        Затем Совет начал серьезно обсуждать дело Градениго и ювелира. Надо отдать им должное: карающая десница Венеции опускалась слишком быстро и без промаха. Справедливость торжествовала лишь в тех случаях, когда не были затронуты интересы государства или если невозможно было пустить в ход подкуп. Что касается последнего, то из-за ревностности властей и постоянной слежки тех, кто был удален от соблазна в силу того, что уже накопил большое состояние, им пользовались гораздо реже, чем в других государствах.
        Синьору Соранцо теперь представился прекрасный случай для проявления благородства. Будучи в родственных отношениях с семьей Градениго, он все же горячо осуждал поведение молодого патриция. Его первым порывом было требовать примерного наказания преступника, дабы народ знал, что высокое положение не освобождает в Венеции от заслуженной кары. Однако старшие коллеги постепенно убедили его в том, что закон обычно различает попытку совершить преступление от уже совершенного преступления. Несколько охлажденный рассуждением своих трезвых наставников, Соранцо предложил передать дело на рассмотрение обычного суда. Можно привести много случаев, когда аристократия Венеции жертвовала кем-либо из своей собственной среды, чтобы создать впечатление беспристрастности суда, ибо, когда такие дела велись с должным благоразумием, это скорее укрепляло, чем ослабляло ее власть. Но дело Градениго было слишком позорным, чтобы отважиться на подобную огласку, и остальные члены Совета высказались против предложения своего неопытного собрата, приведя весьма благовидные и довольно разумные доводы. Наконец было решено, что они
сами вынесут приговор.
        Следующим стоял вопрос о характере наказания. Самый старший сенатор предложил выслать Джакомо Гра-дениго на несколько месяцев, ибо тот не раз уже навлекал на себя гнев сената. Но Соранцо со всем пылом благородного сердца воспротивился столь легкой каре. Он настоял на своем, причем старшие сенаторы позаботились о том, чтобы их согласие выглядело как уступка его аргументам. В конце концов решено было выслать Джакомо Градениго из Венеции на десять лет, а Осию - пожизненно. Если читателю кажется, будто осужденные не понесли строгого наказания, то пусть он не забывает, что ювелиру следовало благодарить судьбу за то, что он так легко отделался,
        - Мы должны предать гласности сам приговор и причины, которыми он продиктован,  - сказал один из судей, после того как обсуждение кончилось.  - Власть всегда только выигрывает, обнародовав справедливое решение.
        - И приведя его в исполнение, я надеюсь,  - вставил Соранцо.  - Итак, если на сегодняшний вечер все наши дела окончены, мы можем разойтись?
        - Нет, у нас осталось еще дело Якопо.
        - Но мне кажется, что мы можем передать его в простой суд.
        - Как пожелаете, синьоры.
        Двое кивнули в знак согласия, и все стали готовиться уходить.
        Однако, прежде чем покинуть дворец, оба старших члена Совета еще долго совещались между собой. В результате появился тайный приказ судье по уголовным делам, и затем оба сенатора отправились по домам с чувством глубокого удовлетворения.
        Соранцо же, наоборот, хотелось поскорее очутиться снова в кругу своей счастливой семьи. Впервые в жизни он возвращался в свой дворец недовольный собою. Его угнетала безотчетная грусть, ибо он сделал первый шаг на тернистом и скользком пути, в конечном счете приводившем к гибели все благородные порывы души, которые могут процветать лишь вдали от лжи и коварных доводов своекорыстия. Сенатор был бы счастлив вновь ощутить на сердце легкость, с какой он провожал свою прекрасную супругу к ее гондоле вечером, но в ту ночь он долго не мог уснуть, потрясенный пышным пасквилем на самые священные наши обязанности, одним из участников которого был он сам.


        Глава XXIX

        - Ты не виновен?
        - Нет, конечно.


    Роджере


        На следующее утро хоронили Антонио. Тайные агенты полиции приложили много усилий, чтобы распустить по городу слухи о том, что сенат разрешил воздать такие почести праху старого рыбака за его победу в гонках, а также как возмещение за его безвременную и таинственную смерть. В назначенный час, одетые подобающим образом, на площади собрались рыбаки, гордые оказанным им вниманием и готовые забыть свой прежний гнев во имя оказанных им теперь почестей. Вот как легко тем, кто благодаря случайности своего рождения или принципам порочного социального устройства находится у власти, заглаживать причиненное зло, поступаясь какими-то мелкими привилегиями.
        Пред алтарем собора Святого Марка все еще служили заупокойные мессы. Первым среди священников был добрый кармелит; не зная усталости и голода, он усердно молился ради спасения души того, чьей гибели, можно сказать, сам был свидетелем. Но в эту минуту волнения на его усердие обратили внимание только те, кто должен был пресекать чрезмерные проявления чувств и вообще всякие нежелательные сцепы.
        Когда монах отошел от алтаря перед самым выносом тела, он почувствовал, как кто-то слегка потянул его за рукав, и через минуту очутился среди колонн сумрачного собора наедине с незнакомцем.
        - Падре, вам ведь не раз приходилось давать отпущение грехов умирающим?  - сказал незнакомец, и в этой фразе прозвучало скорее утверждение, нежели вопрос.
        - Это моя священная обязанность.
        - Сенат не забудет ваших услуг. Вы понадобитесь после того, как тело рыбака предадут земле.
        Монах вздрогнул и побледнел, но, перекрестившись, наклонил голову в знак того, что готов исполнить свой Долг. В это время тело рыбака подняли, и процессия Двинулась на площадь. Впереди шли служители собора, за ними, распевая псалмы, следовал церковный хор. Кармелит поспешил присоединиться к нему. Далее несли покойного, без гроба, так как подобной роскоши и по сей день не знают итальянцы низшего сословия. Покойный был обряжен в праздничную одежду, на груди лежал крест; ветер развевал седые волосы, и, словно для того, чтобы смягчить жуткий облик смерти, на лицо старика положили букет цветов. Носилки покойного были богато украшены резьбой и позолотой - еще одно печальное свидетельство ложной гордости и пустых устремлений человеческого тщеславия.
        За телом шел юноша; по его загорелому лицу, крепкой полуобнаженной фигуре и мрачному, блуждающему взгляду можно было догадаться, что это внук Антонио. Сенат знал, когда ему следовало милостиво уступить - теперь юношу освободили от работы на галерах, конечно, как шептали кругом, из сострадания по поводу безвременной смерти деда. Прямой взгляд, бесстрашная душа и непреклонная честность старого Антонио ожили теперь в его внуке. Несчастье лишь смягчило все эти черты. Когда процессия двигалась по набережной к арсеналу, рыдания теснили грудь юноши, и губы его поминутно вздрагивали - горе угрожало взять верх над его выдержкой.
        Но он не проронил ни единой слезы, пока земля не скрыла от его взора тело Антонио. Лишь тогда он, шатаясь, вышел из толпы, сел один в стороне и дал волю слезам; он плакал так, как может плакать лишь человек его возраста, почувствовавший себя одиноким в жизненной пустыне.
        Так окончилось происшествие с рыбаком Антонио Веккио, чье имя скоро забыли в этом полном тайн городе, и лишь рыбаки с лагун хранили память о нем и долго еще превозносили его умение рыбачить и гордились победой в гонках над лучшими гребцами Венеции. Внук его жил и работал так же, как и другие юноши его сословия, и здесь мы расстанемся с ним, сказав только, что он настолько унаследовал природные качества деда, что не явился несколько часов спустя на Пьяцетту вместе с толпой, которую привело туда любопытство и мстительные чувства.
        Отец Ансельмо нанял лодку и, подъехав к набережной, вышел на Пьяцетте в надежде, что ему, может быть, удастся наконец разыскать тех, к кому он был так глубоко привязан и о чьей судьбе до сих пор не имел никаких сведений. Надежде этой, впрочем, не суждено было сбыться. Человек, обратившийся к нему в соборе, уже ждал его, и, зная, что бесполезно и, более того, опасно противоречить там, где затронуты интересы государства, кармелит покорно отправился вслед за ним. Они шля кружным путем, но в конце концов дорога привела их к зданию тюрьмы. Там монаха оставили в помещении смотрителя, где он должен был дожидаться, пока его вызовут.
        Теперь отправимся в камеру Якопо. После допроса на Совете Трех он был отведен в мрачную комнату, где провел ночь, как обычный арестант. На рассвете браво предстал пред так называемыми судьями, которые должны были решить его судьбу. Мы говорим «так называемыми» не случайно, ибо система, при которой желания правителей не только не совпадают с интересами подданных, но и расходятся с ними, никогда не располагает истинным правосудием; в тех случаях, когда авторитет властей может пострадать, инстинкт самосохранения так же безоговорочно заставляет их принять то или иное решение, как тот же инстинкт вынуждает человека бежать от опасности. Если это происходит даже в странах с более умеренным режимом, читатель легко поверит в существование подобных порядков в Венеции. Как и следовало ожидать, судьи, которые должны были вынести приговор Якопо, заранее получили определенные предписания, и суд этот был скорее данью внешней видимости порядка, нежели исполнением законов. Велись протоколы, допрашивались свидетели - или, во всяком случае, было объявлено, что они допрашивались,  - и по городу намеренно
распространялись слухи, что трибунал тщательно обдумывает приговор для такого чудовищного преступника, который в течение долгого времени беспрепятственно занимался своим кровавым ремеслом даже в центре города. Все утро легковерные торговцы рассказывали друг другу о всяких страшных преступлениях, что за последние три-четыре года приписывались Якопо. Один вспомнил какого-то чужестранца - его тело нашли у игорного Дома, часто посещаемого теми, кто приезжает в Венецию. Другой привел случай с неким благородным юношей, павшим от руки убийцы прямо на мосту Риальто, а третий передавал подробности одного злодеяния, когда мать лишилась единственного сына, а молодая патрицианка - своего возлюбленного. Так, дополняя один другого, маленькая группка на набережной скоро насчитала не меньше двадцати пяти человек, якобы погибших от руки Якопо, не включая сюда бессмысленной мести тому, кого они только что похоронили. К счастью, предмет этих обвинений ничего не знал о разговорах, которые велись в городе, и проклятиях, сыпавшихся на его голову. Он даже не пытался оправдаться перед судьями, решительно отказавшись отвечать
на их вопросы.
        - Вы сами знаете, что я сделал и чего не делал,  - сказал он вызывающе.  - А потому решайте, как вам удобнее!
        Очутившись снова в камере, он потребовал еды и спокойно позавтракал. Потом у него отобрали все вещи, посредством которых он мог бы покончить с собой, тщательно осмотрели кандалы, и лишь после этого Якопо оставили наедине с собственными мыслями. Некоторое время спустя он снова услышал шаги по коридору. Заскрипели засовы, и дверь отворилась. На границе света и тьмы показалась фигура священника. Он держал в руках лампу и, войдя в камеру, закрыл за собой дверь и поставил лампу на низкую полку, где лежал хлеб и стоял кувшин с водой.
        Якопо встретил монаха спокойно и почтительно. Он встал, перекрестился и шагнул навстречу священнику, насколько позволяли его цепи.
        Добро пожаловать, падре,  - сказал он.  - Я вижу, сенат намерен лишить меня жизни, но не милости божьей.
        - Это не в его силах, сын мой,  - ответил священник.  - Тот, кто умер за них, пролил свою кровь и за тебя, если только ты сам не отринешь его милость. Но, как ни тяжело мне говорить это, ты не должен надеяться на отпущение грехов, Якопо, если не покаешься от всей души - уж слишком ты закоренелый грешник.
        - А кто тогда может надеяться, падре?
        Кармелит вздрогнул; самый вопрос и спокойный тон,
        которым он был задан, придавали странный характер разговору.
        - Я тебя представлял совсем другим, Якопо,  - сказал монах.  - Вижу, сын мой, что разум твой не бродит во мраке и ты совершал тяжкие преступления против своей воли.
        - Боюсь, что это так, почтенный монах.,
        - И в мучительном горе твоем ты должен чувствовать теперь, сколь они тяжки…  - Отец Ансельмо замолк, внезапно услыхав приглушенные рыдания, и тогда только обнаружил, что они здесь не одни. Оглядевшись в тревоге, он заметил забившуюся в угол Джельсомину; тюремщики, сжалившись, пропустили ее, и она вошла в камеру следом за кармелитом, скрывшись за его широким платьем. Увидав девушку, Якопо застонал и, отвернувшись, прислонился к стене.
        - Дочь моя, как ты сюда попала?  - спросил священник.  - И кто ты?
        - Это дочь главного смотрителя,  - отозвался Якопо, видя, что Джельсомина не в силах отвечать.  - Я познакомился с ней во время моих частых посещений тюрьмы.
        Отец Ансельмо переводил взгляд с одного на другого. Поначалу взор его был суров, но, всмотревшись в их лица, кармелит мало-помалу смягчился, видя, как они страдают.
        - Вот плоды людских страстей!  - сказал он, и в тоне его слышались упрек и сострадание.  - Это извечные плоды преступления.
        - Падре,  - горячо воскликнул Якопо,  - я заслужил упрек, но ангелы в небесах едва ли чище этой плачущей девушки!
        - Рад слышать это. Я верю тебе, несчастный, и счастлив, что ты не принял на свою душу греха и не погубил это невинное создание.
        Якопо тяжело дышал, а Джельсомина содрогалась от рыданий.
        - Зачем же, поддавшись своей слабости, ты вошла сюда?  - спросил кармелит, стараясь смотреть на девушку с упреком, чему никак не соответствовал его ласковый и мягкий голос.  - Знала ли ты, что за человек тот, кого ты полюбила?
        - Святая мадонна!  - воскликнула девушка.  - Нет! Нет! Нет!
        - Но теперь, когда истина тебе открыта, ты перестала быть жертвой своей неразумной прихоти?
        Джельсомина растерянно посмотрела на монаха, и вновь страдание отразилось на ее лице. Она опустила голову скорее от боли, чем от стыда, и ничего не ответила.
        - Я не вижу смысла в этом свидании, дети мои,  - продолжал священник.  - Меня послали сюда выслушать исповедь браво, и, разумеется, девушка, у которой есть так много причин осуждать человека, столь долго ее обмалывавшего, не захочет слышать подробности о его жизни.
        - Нет, нет,  - снова прошептала Джельсомина, исступленно замахав руками.
        - Будет лучше, падре, если она поверит самым ужасным слухам обо мне,  - с горечью сказал Якопо,  - тогда она научится ненавидеть даже память обо мне.
        Джельсомина не ответила, лишь снова повторив свой неистовый жест.
        - Сердце бедной девушки тяжко ранено,  - сочувственно произнес монах.  - С таким нежным цветком нельзя обращаться грубо. Прислушайся к голосу рассудка, дочь моя, и не поддавайся слабости.
        - Не спрашивайте ее ни о чем, падре, пусть она проклянет меня и уйдет отсюда!
        - Карло!  - воскликнула Джельсомина.
        Воцарилось долгое молчание. Монах размышлял о том, что человеческое чувство сильнее его доводов и что сердце Джельсомины исцелит только время. В душе заключенного шла такая жестокая борьба, какой ему, вероятно, еще ни разу не доводилось испытать, но земные желания, все еще владевшие им, наконец победили.
        - Падре,  - спокойно и с достоинством сказал он, шагнув вперед, насколько позволяла цепь,  - я надеялся… что это несчастное, но невинное существо с проклятием отвернется от своей любви, когда узнает, что человек, которого она любит,  - наемный убийца… Но я ошибся, я плохо знал женское сердце! Скажи мне, Джельсомина, и, ради всего святого, скажи чистую правду: можешь ли ты смотреть на меня без ужаса?
        Джельсомина затрепетала, но подняла на него глаза и улыбнулась, как ребенок, улыбающийся сквозь слезы в ответ на ласковый взгляд матери. Якопо, потрясенный, вздрогнул так, что удивленный монах услыхал, как звякнули его цепи.
        - Довольно,  - сказал браво, делая страшное усилие, чтобы овладеть собой.  - Джельсомина, ты услышишь мою исповедь. Ты долго владела одной моей тайной, теперь я открою тебе и все остальные.

+=====
|   |


+=====
|   | Падре, пусть она поверит самым ужасным слухам обо мне,  - с горечью сковал Якопо,  - тогда она научится ненавидеть даже память обо мне.

        - И про Антонио?  - в ужасе воскликнула Джельсомина.  - Карло, Карло! Что сделал тебе этот старый рыбак и как ты мог убить его?
        - Антонио?  - отозвался монах.  - Разве тебя обвиняют в его убийстве, сын мой?
        - Именно за это преступление я и приговорен к смерти.
        Кармелит упал на табурет и замер; только взгляд его, полный ужаса, переходил с невозмутимого лица Якопо на его дрожащую подругу. Мало-помалу истинное положение вещей стало для него проясняться.
        - Это какая-то страшная ошибка!  - прошептал монах.  - Я поспешу к судьям и раскрою им глаза.
        Узник спокойно улыбнулся и жестом остановил пылкого и наивного кармелита.
        - Это бесполезно,  - сказал он.  - Совету Трех угодно судить меня за эту смерть.
        - Тогда ты умрешь безвинно! Я свидетель, что его убил не ты.
        - Падре!  - воскликнула Джельсомина.  - О падре! Повторите ваши слова… скажите, что Карло не мог поступить так жестоко!
        - В этом преступлении он, во всяком случае, невиновен.
        - Джельсомина!  - сказал Якопо, не в силах более терпеть и стараясь протянуть к ней руки.  - Во всех остальных я тоже неповинен!
        Крик безумной радости вырвался из груди девушки, и в следующее мгновение она без чувств упала на грудь своего возлюбленного.
        Теперь мы опустим занавес над этой сценой и поднимем его лишь час спустя. В ту минуту все, кто находился в камере, собрались на ее середине, и лампа тускло освещала их лица, наложив на них глубокие тени и резко подчеркивая их выразительность. Кармелит сидел на табурете, а Якопо и Джельсомина стояли возле него на коленях. Якопо говорил с жаром, а остальные ловили каждое его слово не из любопытства, а от всей души желая убедиться в его невиновности.
        - Я вам уже говорил, падре,  - продолжал Якопо,  - что ложное обвинение в контрабанде навлекло на моего несчастного отца гнев сената, и старик долгое время томился в одной из этих проклятых камер, а мы все думали, что он находится в ссылке на далеком острове. Наконец нам удалось привести убедительные доказательства несправедливости приговора сената. Но боюсь, люди, считающие, что призваны править на земле, не любят сознаваться в своих промахах, потому что это могло бы опорочить всю систему их правления. Сенат так долго медлил с признанием своей ошибки… так долго, что моя бедная мать не выдержала и умерла от горя! Моя сестра, ровесница Джельсомины, скоро последовала за матерью, потому что единственное доказательство, представленное сенатом, когда от него потребовали таковых, было лишь подозрение, что в преступлении, за которое пострадал мой несчастный отец, был виновен один рыбак, искавший ее любви.
        - И они отказались восстановить справедливость?  - воскликнул кармелит.
        - Для этого следовало признать, что им свойственно ошибаться, падре. Но тогда была бы задета репутация многих знатных патрициев, а мне кажется, мораль сенаторов отличается от общечеловеческой тем, что эти люди ставят политику выше справедливости.
        - Возможно, ты и прав, сын мой, ибо, если государство построено на ложных принципах, его интересы могут поддерживаться лишь порочными методами.
        - После долгих лет просьб и обещаний с меня наконец взяли торжественную клятву сохранять тайну, и я был допущен в камеру отца. Какое это было счастье помогать ему, слышать его голос, получать его благословение! Джельсомина была тогда еще совсем юной девушкой. Я не догадывался о причине, по которой сенаторы позволили мне навещать отца при ее помощи, и лишь позднее стал кое-что понимать. Убедившись, что я полностью в их власти, они вынудили меня сделать ту роковую ошибку, которая разрушила все мои надежды и довела меня теперь до этого ужасного положения.
        - Ты доказал свою невиновность, сын мой!
        - Да, я не проливал крови, падре, но я виноват в том, что потворствовал их низким делам. Не стану утомлять вас рассказами о том, каким образом действовали они, чтобы поработить мою душу. Я поклялся некоторое время служить сенату в качестве тайного агента. За это мне обещали выпустить отца на свободу! Ии не удалось бы восторжествовать надо мной, не будь я свидетелем бесконечных страданий того, кто дал мне жизнь и единственного, кто еще оставался у меня на всем свете. Видеть его муки было выше моих сил… Мне нашептывали о всевозможных пытках, мне показывали картины, где изображались умирающие мученики, чтобы я имел представление о том, какие страдания ждут осужденных! В ту пору в городе часто происходили убийства, требовалось вмешательство полиции… словом, падре, я позволил им распускать обо мне всякие слухи, чтобы отвлечь внимание горожан от действий сената. Что и говорить, человек, согласившийся отдать свое имя на позор, скоро действительно заслужит его!
        - Для чего же понадобилась такая презренная клевета?
        - Ко мне, падре, обращались как к наемному убийце, а мои сообщения об этом были полезны сенату. Но я спас жизнь нескольким людям, и это хоть немного утешает меня в моей ошибке или преступлении.
        - Я понял тебя, Якопо; мне говорили, что в Венеции не стеснялись пользоваться таким образом услугами людей смелого и пылкого нрава. Но неужели такие злодеяния могут прикрываться именем Святого Марка?
        - Да, падре, и еще многое! У меня были и другие обязанности, связанные с сенатом. Горожане удивлялись, что я разгуливаю на свободе, а наиболее злобные и мстительные пытались воспользоваться моими услугами. Когда слухи эти слишком возмущали народ, Совет Трех всегда умел отвлечь его гнев на другое; когда же народ успокаивался более, чем это было нужно сенату, он снова раздувал недовольство. Короче говоря, три долгих года я вел жизнь отверженного, и силы мне давала надежда освободить отца и любовь этой наивной девушки.
        - Бедный Якопо! Твоя участь ужасна! Я всегда буду молиться за тебя.
        - А ты, Джельсомина?
        Дочь смотрителя молчала. Она ловила каждое слово, оброненное Якопо, и теперь, когда она поняла всю правду, счастливые глаза ее сверкали почти неестественным блеском.
        - Если ты еще не убедилась, Джельсомина,  - сказал Якопо,  - что я не тот негодяй, за которого меня принимали, тогда лучше мне было онеметь!
        Она протянула ему руку и, бросившись к нему на грудь, заплакала.
        - Я знаю, каким искушениям тебя подвергали, бедный Карло,  - сказала она нежно,  - как безгранично ты любил своего отца.
        - Ты прощаешь мне, Джельсомина, что я обманывал тебя?
        - Здесь не было обмана. Я видела в тебе сына, готового отдать жизнь за отца, и не ошиблась в этом.
        Добрый монах наблюдал эту сцену с участием и состраданием. По его щекам катились слезы.
        - Ваша любовь бесконечно чиста,  - сказал он.  - Давно ли вы знаете друг друга?
        - Уже несколько лет, падре.
        - Бывала ли ты с Якопо в камере его отца, Джельсомина?
        - Я всегда провожала его туда, падре.
        Монах задумался. Спустя несколько минут он начал исповедовать узника и дал ему отпущение грехов с искренностью, доказывавшей глубину его расположения к молодым людям. Затем он взял за руку Джельсомину и, прощаясь с Якопо, ласково и спокойно взглянул на него.
        - Мы покидаем тебя,  - сказал он,  - но будь мужествен, сын мой. Я не могу поверить, что Венеция останется глуха к истории твоей жизни! И верь, эта преданная девушка и я сделаем все, чтобы спасти тебя.
        Якопо выслушал это заверение как человек, привычный ко всему. Он проводил гостей грустной и недоверчивой улыбкой. И все же в ней светилась радость человека, облегчившего свою душу.


        Глава XXX

        Чисты вы сердцем -
        Потому легко
        Гнев благородный охватить вас может.
        И потому вы ищете добро
        В преступнике.


    Б а й р о н, «Вернер»


        Тюремщики уже ждали отца Ансельмо и Джельсомину; как только те покинули камеру, ее заперли на ночь. По дороге их никто ни о чем не спросил. Дойдя до конца коридора, ведущего в квартиру смотрителя, монах остановился.
        - Найдешь ли ты в своей душе силы, чтобы помочь безвинному?  - торжественно спросил он вдруг; очевидно, какая-то важная мысль всецело завладела им.
        - Падре!
        - Я хочу знать, так ли сильна твоя любовь, что ты не дрогнешь и в самую трудную минуту? Без такой решимости Якопо неминуемо погибнет.
        - Я готова умереть, чтобы спасти его от страданий!
        - Подумай хорошенько, дочь моя! Сможешь ли ты позабыть условности, преодолеть застенчивость, свойственную твоему возрасту и положению, и бесстрашно говорить в присутствии грозных сенаторов?
        - Да, падре.
        Монах восхищенно взглянул на нежную девушку, лицо которой дышало решимостью и любовью, и подал знак следовать за ним.
        - Если так, то мы с тобой предстанем перед самыми гордыми и устрашающими людьми на земле, если только нам это удастся,  - сказал кармелит.  - Мы исполним наш долг перед обеими сторонами - перед угнетателями и угнетенными,  - чтобы нашу совесть не отягчил грех равнодушия.
        И, ничего более не добавив, отец Ансельмо повел покорную Джельсомину в ту часть дворца, где помещались личные покои правителя республики.
        Ревностная забота венецианских патрициев о доже имеет свою историю. По существу, дож был марионеткой в их руках, и они терпели его лишь поскольку система их правления требовала, чтобы некое лицо присутствовало - только для видимости - на всех пышных церемониях, являвшихся неотъемлемой частью этой насквозь фальшивой системы, а также во время всяких переговоров и дел, которые велись с другими государствами. Дож жил в своем дворце подобно царице пчел в улье; его как будто лелеяли, ему публично оказывали всякие почести, но, в сущности, он лишь выполнял волю тех, кто обладал действительной властью и использовал ее во зло; и подобно названному насекомому, можем мы добавить, потреблял непомерно большую часть плодов, производимых обществом.
        Благодаря своему решительному и уверенному виду отец Ансельмо беспрепятственно дошел до личных покоев дожа, находившихся в изолированной и усиленно охраняемой части дворца. Часовые не задержали его, потому что уверенная поступь монаха и его одеяние наводили их на мысль, что тот исполняет свои обычные священные обязанности. И таким простым и спокойным способом монах и его спутница проникли в покои дожа, куда безуспешно пытались пробраться тысячи людей, прибегая для этого к куда более изощренным средствам.
        В эту минуту там было всего лишь двое или трое сонных служителей. Один из них быстро вскочил, и по его смущенному и встревоженному лицу можно было судить, насколько он удивлен внезапным появлением столь неурочных посетителей.
        - Боюсь, его высочество уже заждался нас,  - просто заметил отец Ансельмо, умевший скрывать озабоченность под покровом вежливости.
        - Я думаю, это вам лучше известно, святой отец, но…
        - Не будем терять время на бесполезные разговоры,  - прервал монах,  - уже достаточно было промедления, сын мой. Проведи нас в кабинет его высочества!
        - Без доклада это запрещено…
        - Но ты видишь сам, тут не обычная аудиенция. Иди и доложи дожу, что кармелит, которого он ждет, и юная девушка, в судьбе которой он принимает такое отеческое участие, ждут его распоряжений.
        - Значит, его высочество приказал…
        - Скажи ему также, что время не терпит, ибо близится час, когда должен погибнуть невинно осужденный.
        Мрачный и решительный вид монаха убедил служителя. После некоторого колебания он все же открыл дверь и провел посетителей во внутренние покои; там он попросил их немного подождать и отправился в кабинет дожа.
        Как уже известно читателю, правивший в то время дож - если только можно назвать правящим того, кто представляет собой простую игрушку в руках аристократии - был уже преклонных лет. Отложив дневные заботы, дож уединился в кабинете, предаваясь простым человеческим удовольствиям, для которых у него совсем не оставалось времени, ибо все поглощалось исполнением чисто внешних обязанностей главы государства: он погрузился в чтение одного из классиков итальянской литературы. Дож сменил официальный наряд на обычную одежду, чтобы полнее ощутить уединение и покой. Монах не мог выбрать лучшего момента для осуществления своих намерений, потому что дож был сейчас свободен от всех атрибутов сана и находился в прекрасном расположении духа, ибо некоторые писатели умеют пробуждать в людях лучшие чувства. Дож настолько увлекся чтением, что не слышал, как в кабинет вошел служитель и остановился в почтительном молчании, ожидая, когда дож сам его заметит.
        - Что тебе нужно, Марко?  - спросил он, поднимая глаза от книги.
        - Синьор,  - ответил служитель с некоторой фамильярностью в обращении, которая часто присуща людям, стоящим близко к правителям,  - монах-кармелит и молодая девушка ждут приема.
        - Как ты сказал - кармелит и девушка?
        - Да, синьор. Те, кого ждет ваша светлость.
        - Что за дерзкий обман!
        - Синьор, я только повторяю слова монаха: «Скажи его высочеству, что кармелит, которого он хочет видеть, и молодая девушка, в чьем счастье его высочество отечески заинтересован, ожидают его распоряжений».
        Увядшее лицо дожа залила краска негодования, и глаза его сверкнули.
        - И это со мной… в моем собственном дворце!
        - Простите, синьор, но этот монах не такой, как другие потерявшие стыд священники, позорящие свой сан; и у него и у девушки вид скромных и достойных людей. Я подозреваю, ваше высочество, что вы про них забыли.
        Красные пятна исчезли с лица дожа, и взгляд его снова приобрел благожелательное выражение. Возраст и опыт научили венецианского дожа осторожности. Он отлично знал, что память не изменила ему, и тотчас понял, что необычная просьба таила в себе какой-то смысл. Это мог быть злой умысел энергичных и многочисленных его врагов, но, с другой стороны, если уж проситель решился на такой поступок, это могло быть какое-нибудь действительно серьезное и спешное дело.
        - Говорил ли кармелит что-нибудь еще, Марко?  - спросил дож после минутного размышления.
        - Он сказал, синьор, что дело не терпит отлагательства, так как близится час, когда может погибнуть невинно осужденный. Мне кажется, он хочет просить вас за какого-нибудь повесу; говорят, несколько молодых патрициев были арестованы за нескромное поведение во время карнавала. А девушка, возможно, переодетая сестра бездельника.
        - Позови сюда одного из служителей и, когда я позвоню, введи монаха и девушку.
        Слуга удалился, не забыв пройти в приемную через другие двери, чтобы не сразу встретиться с ожидавшими его посетителями. Второй служитель тотчас явился и был немедленно послан просить одного из членов Совета Трех, который находился в соседнем кабинете и занимался там важными делами. Сенатор не заставил себя долго ждать; он считался другом дожа, и его принимали не таясь, выказывая при этом обычные знаки внимания,
        - Ко мне явились весьма странные посетители, синьор,  - сказал дож, поднимаясь навстречу человеку, которого вызвал ради предосторожности,  - и я бы хотел иметь свидетеля нашего разговора.
        - Вы поступаете правильно, ваше высочество, желая, чтобы сенат делил с вами ваши труды. Но если вы полагаете, что каждый раз, когда во дворец входит посетитель, необходимо вызывать кого-нибудь из советников, то…
        - Хорошо, синьор,  - мягко прервал его дож, тронув колокольчик,  - надеюсь, я не слишком обеспокоил вас своей назойливостью. Вот и просители.
        Отец Ансельмо и Джельсомина вошли в кабинет вместе. С первого же взгляда дож убедился, что видит их впервые. Он переглянулся с сенатором, и каждый прочел в глазах другого удивление.
        Очутившись перед дожем, кармелит откинул капюшон и открыл свое аскетическое лицо, меж тем как Джельсомина из глубокого почтения к тому, кто их принимал, смущенно остановилась сзади, наполовину скрывшись за спиной монаха.
        - Что означает ваш приход?  - спросил дож, указав пальцем на сжавшуюся Джельсомину, но глядя в упор на монаха.  - И что это за странная спутница у вас? Ни время, ни форма вашего обращения не соответствуют обычаю!
        Отец Ансельмо впервые очутился лицом к лицу с правителем Венеции. Привыкший, как и все жители этого города в те времена, с недоверием оценивать возможность успеха, монах, прежде чем заговорить, устремил пытливый взгляд на вопрошавшего.
        - Светлейший дож,  - ответил он,  - мы пришли просить справедливости. Тот же, кто приходит с такой просьбой, должен быть смелым, чтобы не опозорить себя и свое звание.
        - Правосудие - слава Святого Марка и счастье его подданных! Твой поступок, святой отец, не соответствует установленным правилам и благоразумию, но он, возможно, имеет оправдание. Изложи свою просьбу.
        - В тюрьме есть заключенный, которого суд приговорил к смерти. На рассвете он будет казнен, если вы своей властью не спасете его!
        - Тот, кто осужден, заслуживает своего жребия.
        - Я духовник этого несчастного и, исполняя свой священный долг, убедился, что этот человек невиновен!
        - Ты говоришь, он осужден обыкновенными судьями?
        - Приговорен к смерти, ваше высочество, решением уголовного суда.
        Дож, казалось, почувствовал облегчение. Так как дело разбиралось публично, он мог, по крайней мере, надеяться, что во имя человеколюбия он выслушает монаха, не нарушив хитроумной политики правительства. Бросив украдкой взгляд на неподвижно сидевшего члена Совета, словно ища у него одобрения своим действиям, дож шагнул ближе к кармелиту, явно заинтересовавшись его просьбой.
        - На основании чего, святой отец, отрицаешь ты правильность решения суда?
        - Синьор, как я только что сказал вам,  - на основании истины, открывшейся мне во время исповеди осужденного. Он обнажил предо мною душу, как человек, стоящий одной ногой в могиле! И, хотя он грешен перед богом, как все рожденные женщиной, он совершенно чист перед государством.
        - Неужто ты думаешь, падре, что закон когда-нибудь нашел бы преступника, если бы мы прислушивались только к словам самообвинения? Я стар, монах, и уже давно ношу этот убор, причиняющий мне столько беспокойства,  - возразил дож, показав на лежавший рядом «рогатый чепец», являвший собой символ его власти,  - но я не помню случая, чтобы преступник не воображал себя жертвой неблагоприятных обстоятельств.
        - Духовникам тоже хорошо известно, что люди иногда стараются успокоить этим свою совесть,  - сказал отец Ансельмо.  - Наша основная цель - показать заблуждение тех, кто, осуждая свои грехи во время исповеди, ставит себе в заслугу собственное смирение. Но, дож Венеции, в том священном ритуале, который я был призван совершить сегодня вечером, есть высшая сила, подчиняющая себе самый мятежный дух. Многие стараются на исповеди обмануть самих себя, но редко кому это удается.
        - Слава богу, что это так!  - перекрестившись, сказал дож, пораженный глубокой верой монаха.  - Но ты забыл, падре, назвать имя осужденного.
        - Это некий Якопо Фронтони… которого все считают наемным убийцей.
        Дож Венеции вздрогнул и побледнел; взгляд его выразил полнейшее изумление.
        - А разве ты не уверен, что кровавый стилет, постоянный позор нашего города, принадлежит наемному убийце?! Коварство этого чудовища взяло верх над твоей опытностью, падре! Настоящая исповедь злодея была бы рассказом о кровавых и тягостных преступлениях!
        - Я вошел в его камеру с той же мыслью, но вышел оттуда убежденный, что общее мнение несправедливо к нему. Если ваша светлость соблаговолит выслушать его историю, вы убедитесь, что он заслуживает жалости, а не наказания.
        - Среди всех преступников нашей республики его я считал единственным, для кого нельзя найти никакого оправдания… Говори смело, кармелит, мое любопытство так же сильно, как и изумление!
        Дож был столь заинтересован, что на мгновение забыл о присутствии инквизитора, выражение лица которого могло бы сказать ему, что разговор принимает нежелательный оборот.
        Отец Ансельмо мысленно произнес благодарственную молитву, ибо в этом городе не всегда было просто оскорбить правдой слух власть имущих. Когда люди живут в обстановке постоянного лицемерия, это качество страшным образом вплетается в характеры даже самых искренних людей, причем они могут и не знать, что несут в себе этот порок. Поэтому, приступив к рассказу, отец Ансельмо очень осторожно отзывался о действиях правительства и весьма сдержанно говорил о политике сената, меж тем как, будучи человеком прямым и честным, он в другое время и при других обстоятельствах горячо осудил бы ее.
        - Вы, так высоко стоящий над нами, можете и не знать, что один трудолюбивый ремесленник из низшего сословия, некто Франческо Фронтони, был давно обвинен в контрабанде. Этот проступок Святой Марк всегда карает сурово, ибо люди, ставящие земные блага превыше всего, превратно понимают цель, объединившую всех в свободное общество.
        - Падре, ты говорил о Франческо Фронтони?
        - Таково было его имя, ваша светлость. Несчастный доверился мошеннику, притворявшемуся влюбленным в его дочь и, казалось бы, знавшему всю его подноготную. Когда тот понял, что его мошенничество должно неминуемо обнаружиться, он устроил все так, что сам скрылся, а весь гнев сената излился на его слишком доверчивого друга. Франческо был приговорен к заключению до тех пор, пока не признается в том, в чем никогда не был виновен.
        - Если это доказано, то его постигла тяжелая участь!..
        - Великий дож, все зло в том, что обществом стали управлять тайно, пуская в ход всякие интриги…
        - Ты хочешь что-нибудь еще сказать о Франческо Фронтони, монах?  - прервал его дож.
        - История этого человека коротка, синьор; ибо все годы, когда человеку положено трудиться ради своего благополучия, он изнывал в тюрьме.
        - Я припоминаю, что слышал о таком деле, но ведь это было еще во время правления моего предшественника, не так ли, падре?
        - И муки его длились почти до сего дня!
        - Не может быть! Конечно, сенат, узнав о своей ошибке, поспешил ее исправить?
        Монах пристально посмотрел на дожа, словно желая убедиться, насколько искренне его удивление. Он понял, что хотя дело Франческо принадлежало к числу тех, которые своей несправедливостью и жестокостью разрушали всю жизнь человека, его не считали достаточно важным, чтобы довести до сведения верховных властителей, ибо власти эти более всего заботились о собственном процветании, а не о благе подданных.
        - Синьор,  - сказал монах,  - правительство очень скрытно в делах, касающихся его репутации. По некоторым причинам, о которых я не осмелюсь здесь говорить, бедный Франческо еще долгое время пробыл в заключении, хотя признание и смерть клеветника полностью доказали его невиновность.
        Дож задумался; затем он обернулся к члену Совета Трех, но лицо инквизитора было так же безучастно, неподвижно и холодно, как мраморный пилястр, к которому он прислонился. Этот человек привык подавлять в себе все человеческие чувства, выполняя свои загадочные и страшные обязанности.
        - Какое отношение имеет дело Франческо к казни браво?  - спросил дож после некоторого молчания, во время которого он тщетно пытался придать себе такое же безразличное выражение, какое не сходило с лица его советника.
        - Это объяснит вам дочь тюремного смотрителя… Иди сюда, дитя мое, и поведай все, что ты знаешь, великому дожу, но помни: говори перед земным владыкой так, как ты говорила бы перед владыкой небесным.
        Джельсомина дрожала, потому что, несмотря на цель, ради которой пришла, она никак не могла побороть свою застенчивость. Но обещание, данное ею монаху, и любовь к Якопо придали ей смелости; она вышла из-за спины кармелита и остановилась перед дожем.
        - Ты дочь тюремного смотрителя?  - мягко спросил правитель Венеции, и взгляд его выразил удивление.
        - Мы бедны, ваше высочество, и несчастны, но мы живем тем, что служим государству.
        - Вы служите благородному хозяину, дитя мое! Ты что-нибудь знаешь об этом браво?
        - Так называют его только те, кто не знает его сердца, синьор. В Венеции не найти человека, более преданного друзьям, более верного своему слову и более благочестивого, чем Якопо Фронтони!
        - Лицемерие может придать видимость таких черт характера даже убийце. Но мы теряем время… Что общего между этими двумя Фронтони?
        - Это отец и сын, ваше высочество! Когда Якопо достиг того возраста, что смог осознать несчастье, постигшее семью, он засыпал сенаторов просьбами освободить отца и в конце концов добился разрешения тайно видеться с ним. Я хорошо понимаю, великий государь, что власти не имеют всевидящего ока, иначе бы они не допустили этой ошибки. Но Франческо провел долгие годы, коченея в сырой и холодной камере зимой, а летом сгорая от жары под крышей, прежде чем обнаружилось, что он невиновен! Тогда, словно в вознаграждение за эти незаслуженные страдания, ему разрешили свидания с Якопо.
        - С какой целью, дитя мое?
        - Я всегда думала, что из сострадания, ваше высочество. Якопо сказали, что он своей службой должен выкупить свободу отца. Патриции долго не доверяли ему, и потому Якопо согласился на страшные условия, чтобы отец мог вздохнуть свободно перед смертью.
        - Ты говоришь загадками.
        - Я не привыкла говорить в присутствии великого дожа, да еще о таких делах. Я знаю только, что в течение трех лет власти разрешали Якопо свидания с отцом, иначе мой отец не впускал бы его в тюрьму. Я всегда провожала его и призываю в свидетели деву Марию и всех святых, что…
        - А ты знала, девушка, что он был наемным убийцей?
        - Нет, ваше высочество. Я знала его как богобоязненного человека и любящего сына, чтущего своего отца! Надеюсь, никогда в жизни мне не придется больше пережить такие страдания, как в ту минуту, когда я услышала, что человек, которого я знала как доброго Карло, оказывается не кто иной, как отверженный всеми Якопо… Но, слава богу, это страдание мое уже позади…
        - Ты обручена с осужденным?
        Джельсомина не изменилась в лице, услыхав неожиданный вопрос, ибо узы, связывающие ее с Якопо, были слишком священны, чтобы поддаваться свойственной ее полу слабости.
        - Да, ваше высочество, мы должны были пожениться, если бы это угодно было богу и великим сенаторам, от которых так зависит счастье бедняков.
        - И даже теперь, узнав, кто этот человек, ты все еще не отказываешься от своего намерения?
        - Не отказываюсь именно потому, что знаю, кто он на самом деле, и преклоняюсь перед ним! Он пожертвовал своим именем, своей жизнью, чтобы спасти отца, томившегося в тюрьме, и я не вижу в его поступке ничего такого, что могло бы оттолкнуть ту, кого он любит.
        - Дело требует объяснения, кармелит! Девушка слишком взволнована и потому говорит сбивчиво и непонятно.
        - Великий дож, она хотела сказать, что республика разрешила сыну навещать своего отца в тюрьме и подала надежду на его скорое освобождение, если тот будет служить полиции, согласившись, чтобы о нем распустили слух как о наемном убийце.
        - И всей этой невероятной истории, падре, вы верите только со слов осужденного преступника?
        - Да, но они сказаны, когда смерть уже стояла перед его глазами! Выяснить истину можно разными путями, и более всего они известны тем, кто часто находится подле кающегося, который готовится к смерти. Во всяком случае, синьор, дело заслуживает расследования.
        - В этом ты прав. Что, час казни уже назначен?
        - На рассвете, синьор…
        - А его отец?
        - Он умер.
        - В тюрьме, кармелит?
        - В тюрьме, дож Венеции.
        Последовало молчание.
        - Слышал ли ты, кармелит, о смерти некоего Антонио?
        - Да, синьор. И клянусь своим священным саном, Якопо невиновен в его смерти. Я сам исповедовал старика!
        Дож отвернулся. Он начал понимать истину, и старческое лицо его залила краска стыда, а такое признание следовало скрыть от нескромных глаз. Он взглядом искал сочувствия в своем советнике, но, подобно тому как свет холодно отражается от полированного камня, так и дож не нашел участия в бесстрастном лице сенатора.
        Ваше высочество!  - послышался вдруг дрожащий голос.
        - Что тебе нужно, дитя?
        - Вы отведете от Венеции позорное преступление, ваше высочество?
        - Ты говоришь слишком смело, девушка!
        - Опасность, грозящая Карло, придала мне смелости. Народ любит вас, ваше высочество, и когда говорят о вас, то все превозносят вашу доброту, ваше желание помочь бедным! Вы глава богатой и счастливой семьи, и вы не станете… нет, не сможете, даже если до сих пор вы думали так, считать преступлением преданность сына отцу! Вы наш отец, мы имеем право прийти к вам и молить даже о помиловании… Но, ваше высочество, я прошу лишь справедливости…
        - Справедливость - девиз Венеции!
        - Тот, кто постоянно окружен милостями провидения, не знает горя, часто выпадающего на долю несчастных. Господу было угодно послать страдания моей бедной матери; только вера и терпение дают ей силы переносить испытание. И вот та небольшая забота, которую я проявляла по отношению к моей матери, привлекла внимание Якопо, ибо сердце его в то время было переполнено думами об отце. Может быть, вы согласитесь пойти к бедному Карло либо велите привести его сюда? Его простой рассказ докажет вам всю ложность обвинений, которые осмелились возвести на него клеветники.
        - Это излишне… это излишне. Твоя вера в его невиновность красноречивее всяких доказательств.
        Радость осветила лицо Джельсомины. Она живо обернулась к монаху и сказала:
        - Его высочество слушает нас, и, я думаю, мы достигнем цели! Падре, они угрожают людям Венеции и пугают слабых, но они никогда не свершат того, чего мы так страшимся. Я бы хотела, чтобы члены Совета видели Якопо таким, каким видела его я, когда он, измученный тяжким трудом, с душой, исстрадавшейся от бесконечных отсрочек, приходил в камеру отца, зимой дрожа от холода, летом задыхаясь под раскаленной крышей, и старался казаться веселым, чтобы облегчить страдания безвинно осужденного старика… О великий и добрый государь, вы не знаете о том тяжком бремени, которое часто выпадает на долю слабых,  - для вас жизнь полна радости; но великое множество людей обречено делать то, что они ненавидят, чтобы не делать то, чего страшатся!
        - Дитя, все это мне давно известно.
        - Я только хочу убедить вашу светлость, что Якопо совсем не то чудовище, каким его изображают! Я не знаю тайных целей сената, ради которых Якопо заставили так оболгать себя, что это чуть не кончилось для него столь ужасно! Но теперь все объяснилось, и нам больше нечего тревожиться. Идемте, падре, пора дать покой доброму и справедливому дожу. А мы вернемся, чтобы порадовать добрым известием исстрадавшееся сердце Якопо… и поблагодарим пресвятую деву Марию за ее милости…
        - Погодите!  - срывающимся голосом воскликнул дож.  - Ты мне правду говорила, девушка? Падре, неужели все это верно?
        - Синьор, я сказал вам то, к чему меня побудили правда и моя совесть.
        Дож в растерянности переводил взгляд с замершей в ожидании Джельсомины на лицо советника, которое по-прежнему оставалось безучастным.
        - Подойди, дитя мое,  - сказал дож дрогнувшим голосом,  - подойди сюда, я благословлю тебя.
        Джельсомина упала на колени перед ним. Даже отец Ансельмо никогда не произносил благословения с таким жаром, как это сделал дож Венеции. Затем он помог девушке подняться и жестом приказал обоим удалиться. Джельсомина с радостью повиновалась, ибо сердце ее стремилось в камеру Якопо, чтобы скорее порадовать его. Но кармелит помедлил минуту, бросив недоверчивый взгляд на дожа, как человек, лучше знакомый с приемами политики в случаях, когда дело касается интересов привилегированного класса. В дверях он снова оглянулся, и надежда зародилась в его душе, потому что он видел, как старый дож, уже не в силах более скрывать волнение, поспешил к все еще безмолвному инквизитору и с влажными от слез глазами протянул ему руки, как бы ища сочувствия.
        Глава XXXI

        Вперед, вперед!
        Благовестят по нас иль по Венеции -
        Вперед!


    Байрон, «Марино Фальеро»


        С наступлением утра жители Венеции вновь принялись за свои обычные дела. Агенты полиции усердно подготавливали настроение граждан, и, когда солнце поднялось над заливом, площади стали наполняться народом. Туда стекались любопытные горожане в плащах и шляпах, босоногие рыбаки, одержимые благоговейным трепетом, осмотрительные бородатые евреи в длиннополых сюртуках, господа в масках и множество иностранцев, которые все еще часто посещали приходившую в упадок страну. Говорили, что во имя спокойствия города и защиты его граждан будет произведена публичная казнь преступника. Словом, любопытство, праздность, злорадство и все прочие человеческие чувства собрали множество людей, желавших поглазеть на страдания своего собрата.
        Далматинская гвардия выстроилась по набережной так, чтобы окружить гранитные колонны Пьяцетты. Суровые и бесстрастные лица солдат были обращены к африканским колоннам, известным символам смерти. Несколько офицеров с серьезным видом расхаживали перед строем солдат, а все остальное пространство заполнила толпа. По особому разрешению более сотни рыбаков поместились сразу же за линией войск, чтобы лучше видеть, как будет отомщено их сословие. Между высокими колоннами с изображением святого Теодора и крылатого льва возвышалась плаха, лежал топор и стояла корзина с опилками - обычные атрибуты правосудия тех времен. Рядом находился палач.
        И вдруг пронесшееся по толпе волнение приковало все взоры к воротам дворца. Послышался ропот, толпа заколыхалась, и все увидали небольшой отряд полицейских. Он двигался быстро и неотвратимо, словно сама судьба. Далматинская гвардия расступилась, чтобы пропустить этих ангелов смерти, и, сомкнув за ним свои ряды, как бы отрезала от осужденного весь остальной мир с его надеждами. Дойдя до плахи, стоявшей меж колоннами, отряд распался и выстроился неподалеку, а Якопо остался перед орудием смерти. Рядом с ним стоял кармелит, и толпа могла хорошо видеть их обоих.
        Отец Ансельмо, босой, был в обычном одеянии своего монашеского ордена. Откинутый капюшон открывал скорбное лицо монаха и его сосредоточенный взгляд. Растерянность, написанная на лице, временами сменялась проблесками надежды. Губы его шевелились в молитве, а глаза были прикованы к окнам Дворца Дожей. Когда отошли стражи, кармелит трижды истово перекрестился.
        Якопо спокойно занял место перед плахой. Бледный, с обнаженной головой, он был одет в обычное платье гондольера. Якопо опустился на колени перед плахой, прошептал молитву и, поднявшись, спокойно и с достоинством оглядел толпу. Взгляд его медленно скользил по лицам окружавших его людей, и постепенно черты несчастного залил лихорадочный румянец, ибо ни в ком он не прочел сочувствия к своим страданиям. Якопо тяжело дышал, и те, кто находились поблизости, думали, что он вот-вот потеряет самообладание. Но все они обманулись. Дрожь пробежала по телу Якопо, и в тот же миг он снова обрел спокойствие.
        - Ты не нашел в толпе ни одного участливого взгляда?  - спросил кармелит, заметив его невольное движение.
        - Ни у кого здесь нет жалости к убийце.
        - Вспомни о спасителе, сын мой.
        Якопо перекрестился и почтительно склонил голову.
        - Ты прочел все молитвы, падре?  - обратился к монаху начальник отряда, которому было поручено присутствовать при казни.  - Хотя великий сенат наказывает виновных, он все же милосерден к душам грешников.
        - Значит, ты не получал никакого другого приказа?  - спросил его монах, снова невольно всматриваясь в окна дворца.  - Неужели узник должен умереть?
        Офицер улыбнулся наивности монаха, и в улыбке его сквозило равнодушие человека, слишком привыкшего к зрелищам страданий, чтобы испытывать жалость.
        - Разве кто-нибудь сомневается в этом?  - спросил он.  - Такова участь человека, святой отец, особенно же это относится к тем, на кого пал приговор Святого Марка. Вашему подопечному лучше бы позаботиться о своей Душе, пока еще есть время.
        - Видно, ты получил точный и определенный приказ! Что же, и час казни уже предрешен?
        - Да, падре, и он близится. Торопитесь с отпущением грехов, если вы еще не сделали этого.
        Офицер взглянул на башенные часы и спокойно отошел. Снова осужденный и монах остались одни меж колоннами. Кармелит явно не мог смириться с мыслью, что казнь в самом деле состоится.
        - Неужели надежда оставила тебя, Якопо?  - спросил он.
        - Я все еще надеюсь, падре, но лишь на бога.
        - Они не смеют совершить такое злодеяние! Я исповедовал Антонио… Я был свидетелем его гибели, и дож знает это!
        - Даже самый справедливый дож не в силах ничего сделать, если всем правит небольшая группа себялюбцев. Ты еще совсем неопытен в действиях сената, падре!
        - Я не осмелюсь сказать, что господь покарает тех, кто совершит это преступление, ибо пути господни неисповедимы… Помолимся еще, сын мой!
        Кармелит и Якопо рядом преклонили колена, голова несчастного склонилась к плахе, меж тем как монах в последний раз взывал к милости божьей. Затем монах встал, оставив осужденного в прежней позе.
        В эту минуту к ним подошли офицер и палач; коснувшись плеча отца Ансельмо, офицер указал на видневшиеся вдали часы.
        - Время близится,  - шепнул он скорее по привычке, чем из жалости к осужденному.
        Кармелит невольно вновь обернулся к дворцу, забыв в этот миг все, кроме надежды на земную справедливость. В окнах маячили чьи-то тени, и он вообразил, что сейчас последует сигнал остановить надвигающуюся смерть:
        - Погодите!  - закричал он.  - Во имя пресвятой девы Марии, не торопитесь!
        Проникнутый страданием женский голос, словно эхо, повторил слова монаха, и вслед за тем прорвавшись сквозь строй далматинцев, к группе людей, стоявших меж колоннами, подбежала Джельсомина. Толпу охватило изумление и любопытство, по площади прокатился глухой ропот.
        - Безумная!  - крикнул кто-то.
        - Еще одна его жертва!  - добавил чей-то голос, ибо, если человек известен каким-нибудь своим пороком, люди всегда готовы приписать ему и все прочие.

+=====
|   |


+=====
|   | Якопо спокойно занял место перед плахой.


        Джельсомина ухватилась за оковы Якопо, напрягая все силы, чтобы разорвать их.
        - А я так надеялся, что тебе не придется видеть это зрелище, бедная Джельсомина,  - сказал Якопо.
        - Не тревожься,  - задыхаясь от волнения, проговорила Джельсомина,  - они просто издеваются… они хотят обмануть… Они не могут… Нет, они не смеют тронуть ни один волос на твоей голове!
        - Джельсомина, любимая!
        - Не удерживай меня! Я все расскажу людям! Сейчас они тебя не жалеют, но они узнают правду и полюбят тебя так же, как я!
        - Благослови тебя бог! Но зачем, зачем ты сюда пришла!
        - Не бойся за меня! Правда, я не привыкла видеть так много людей сразу, но вот послушай, как смело я буду говорить с ними! Я открою им всю правду! Мне только воздуха не хватает…
        - Дорогая! У тебя есть мать… отец. Им нужна твоя забота… И это сделает тебя счастливой.
        - Ну вот, теперь я могу говорить, и ты увидишь, я сумею тебя оправдать!
        Джельсомина высвободилась из объятий возлюбленного, которому, несмотря на его оковы, эта потеря показалась едва ли не тяжелее расставания с жизнью. Теперь борьба в душе Якопо, очевидно, стихла. Он покорно склонил голову на плаху, перед которой стоял на коленях, и по его светлому взгляду можно было догадаться, что он молился о той, что только сейчас покинула его.
        Но Джельсомина и не думала сдаваться. Откинув волосы со своего чистого лба, она подошла к рыбакам, которых узнала по босым ногам и красным шапочкам. На лице ее блуждала улыбка, какую можно вообразить лишь у святых, познавших неземную любовь.
        - Венецианцы!  - крикнула она.  - Я не виню вас! Вы пришли сюда, чтобы видеть смерть того, кто, как вам кажется, не достоин жить…
        - Это убийца старика Антонио!  - откликнулись из толпы.
        - А, вы считаете его убийцей этого почтенного человека! Но, когда вы услышите правду, когда наконец узнаете, что тот, кого считали убийцей, был благочестивым сыном, преданным слугой республики, скромным гондольером с чутким сердцем, когда вы узнаете всю правду, то потребуете справедливости вместо кровавой расправы!
        Тихий, дрожащий голос девушки, который можно было услышать лишь при глубокой тишине, тонул в ропоте толпы. Подошедший кармелит поднял руку, призывая к молчанию.
        - Слушайте ее, люди лагун!  - крикнул он.  - Она говорит святую правду!
        - Этот благочестивый монах и небеса мне свидетели! Когда вы узнаете Карло и услышите его рассказ, вы первые будете требовать его освобождения! Я говорю вам это, чтобы вы не гневались и не думали, что с вами обошлись несправедливо, когда дож появится вон в том окне и подаст знак помиловать Карло. Бедный Карло…
        - Эта девушка бредит!  - мрачно прервали ее рыбаки.  - Здесь нет никакого Карло, есть только Якопо Фронтони, наемный убийца!
        Джельсомина улыбнулась, уверенная в своей правоте, и, поборов волнение, продолжала:
        - Карло или Якопо, Якопо или Карло - не все ли равно?
        - Смотрите! Из дворца подают знак!  - крикнул кармелит, протянув руки в сторону дворца, словно принимая щедрый дар.
        В эту секунду раздался звук трубы, и по толпе снова прокатился ропот. Радостный крик вырвался из груди Джельсомины, она обернулась, чтобы кинуться к освобожденному. Перед ее глазами блеснул топор, и голова Якопо покатилась по камням, словно навстречу девушке. Толпа зашевелилась, зрелище кончилось.
        Далматинцы построились в колонну, отряд, приведший Якопо, растолкал толпу, плиты площади полили водой из залива, подмели опилки, пропитанные кровью; голова Якопо, его тело, помост, плаха - все исчезло, и страшное место вновь заполнила беспечная толпа венецианцев.
        Ни отец Ансельмо, ни Джельсомина не шелохнулись во время этой краткой сцены. Все было кончено, и тем но менее происшедшее казалось кошмарным сном.
        - Уведите эту безумную!  - приказал офицер полиции, кивнув в сторону Джельсомины.
        Ему подчинились с готовностью, присущей венецианцам; и, когда полицейские уводили девушку с площади, стало ясно, что слова офицера оказались пророческими.
        Кармелит тяжело дышал. С ужасом смотрел он на снующую толпу, на окна дворца и на солнце, так ослепительно сиявшее с небес.
        - Вас сомнет толпа!  - шепнул вдруг чей-то голос рядом с ним.  - Лучше пойдемте со мной, святой отец.
        Монах был слишком подавлен, чтобы противиться. Глухими проулками неизвестный вывел его к набережной, где оба сели в гондолу, мгновенно направившуюся в открытое море. И еще прежде, чем настал полдень, потрясенный до глубины души монах уже плыл к владениям римской церкви и вскоре очутился в замке святой Агаты.
        В обычный час солнце скрылось за тирольскими вершинами, над Лидо повисла луна. Узкие улицы вновь выплеснули тысячи горожан на площади Венеции. Тусклый свет косо падал на причудливые здания и головокружительную Кампаниллу, заливая город на островах призрачным сиянием.
        Портики осветились, и вновь беспечный радовался, забавлялся равнодушный, некто в маске шел к одному лишь ему ведомой цели, а певицы и шуты выступали в своих обычных ролях; и весь город вновь отдался бессмысленному веселью, которое отличает развлечения бездумных и праздных. Каждый жил лишь для себя, а правительство Венеции продолжало свое ужасное дело, развращая и властителей и подданных, попирая священные принципы правды и справедливости.



        МОРСКАЯ ВОЛШЕБНИЦА или БОРОЗДЯЩИЙ ОКЕАНЫ

        Перевод с английского
        Юрия Смирноваи
        В. Хинкиса


        Глава I

        Hу что ж, мы скажем в извиненье речь
        Иль так войдем, без всяких объяснений?
    Шекспир, «Ромео и Джульетта»

          [24 - Переводы эпиграфов из Шекспира даются по полному собранию сочинений в восьми томах, изд-во «Искусство», М., 1957-1960.]

+=====
|   |

  |

        ивописный залив, вдающийся в Американский материк между 40° и 41° широты, образован слиянием рек Гудзон, Хакенсак, Пассейик, Раритан и бесчисленных речушек, которые несут свою дань океану в этом районе. Удачно расположенные острова Нассау и Статен прикрывают побережье от океанских штормов, а глубокие и широкие заливы, длинными языками врезающиеся в сушу, обеспечивают самые благоприятные условия для заморской торговли и сношений внутри страны. Своим необычайным расцветом город Нью-Йорк обязан счастливому сочетанию воды и суши, умеренному климату, срединному расположению, а также тому, что многочисленные реки и каналы открывают доступ в обширные области страны, удаленные от океана. Хотя залив этот очень красив, на свете есть немало других, превосходящих его по красоте; однако вряд ли найдется другое такое место, которое объединяло бы столько благоприятных условий для развития торговли. Неистощимая в своей щедрости Природа словно нарочно расположила остров Манхаттан на месте, лучше которого для закладки города трудно придумать. Даже если бы здесь поселились миллионы людей, корабли могли бы грузиться
у каждого дома. Поверхность земли обладает здесь всем необходимым для жизни и счастья людей, а недра ее богаты полезными ископаемыми.
        Результаты столь необычайного стечения благоприятных обстоятельств хорошо известны. Ничем не примечательный в прошлом столетии провинциальный город, выросший поразительно быстро даже для истории нашей необыкновенной, счастливой страны, выходит в один ряд с крупными городами Восточного полушария. Новый Амстердам на Американском континенте уже соперничает со своим старшим тезкой в Европе. Можно с уверенностью предсказать, что через несколько коротких лет он сравняется с самыми гордыми столицами Старого Света.
        Видимо, действующий в живой природе закон сиены возрастов и поколений распространяется и на развитие духовной и политической жизни народов, ставя ей известные рамки и пределы. В то время как город Медичи [25 - Город Медичи - имеется в виду Флоренция.]все больше ветшает и Королева Адриатики [26 - Королева Адриатики - так называли Венецию.]дремлет на своих занесенных илом островах, а Рим можно отыскать лишь по руинам храмов и поверженным колоннам, юная мощь Америки быстро покрывает дикие и пустынные земли Запада благостными плодами человеческого трудолюбия.
        Для жителя Манхаттана, привыкшего к лесу корабельных мачт, к причалам, растянувшимся на многие мили, к бесчисленным виллам и фортециям, к сотне церквей, к деловито снующим и дымящим в гавани пароходам, к ежедневным изменениям, которые претерпевает родной город, картина, которую мы собираемся нарисовать, покажется незнакомой и странной. Следующее поколение, возможно, посмеется над тем, что сейчас вызывает наше восхищение; все же мы попытаемся напомнить читателю его страну, какой она была сто лет назад.
        В час восхода солнца 3 июня 171… года над рекой Гудзон прокатился гул пушечного выстрела. Из амбразуры небольшой крепости, стоявшей на берегу в том месте, где смешиваются воды реки и залива, показался дымок. Вслед за выстрелом над крепостью взвился флаг; от легкого дуновения ветерка он лениво развернулся на флагштоке, явив взору эмблему Великобритании - красный крест на синем поле.
        В нескольких милях от берега, на фоне зеленеющих высот острова Статен, отчетливо виднелся силуэт корабля. Над ним заклубилось маленькое облачко, и гул ответного выстрела достиг города. Флаг, поднятый на крейсере, было невозможно различить за дальностью расстояния.
        В ту самую минуту, когда раздался первый выстрел, Дверь одного из лучших домов города растворилась, и человек, очевидно его владелец, показался на крыльце, как здесь до сих пор называются дурно устроенные и неудобные входы. Следом за хозяином, очевидно отправлявшимся в какую-то поездку, которая должна была занять Целый день, на порог вышел негр средних лет; другой негр, помоложе, нес под мышкой небольшой сверток с дорожными вещами.
        - Бережливость, Эвклид, бережливость - вот основа всех основ,  - начал или, вернее, продолжал на сочном и звучном голландском языке владелец дома, отдавая старшему слуге последние распоряжения перед отъездом.  - Бережливость многих сделала богатыми, но еще никого не доводила до нужды. Благодаря бережливости дом мой пользуется уважением, и, поверь мне, ни один купец в колониях не имеет лучшей репутации и более широких связей в деловом мире, чем я. Ты лишь отражение благосостояния своего хозяина и поэтому, мошенник, с тем большим рвением должен блюсти мои интересы. Если тело погибнет, что станется с тенью? Если я прихворну - ты зачахнешь; если я буду жить впроголодь - ты умрешь голодной смертью; если я умру - ты… Мм-м… Оставляю на твое попечение мое добро, дом и конюшни, и чтоб беречь мою добрую славу! Слышишь, Эвклид? Я отправляюсь в «Сладкую прохладу» отдохнуть на лоне природы… Чума и мор! Видно, народ будет без конца валить в этот перенаселенный город, и здесь станет так же невыносимо, как в Роттердаме в разгар лета. В твоем возрасте уже следует кое в чем разбираться, и, я надеюсь, ты будешь
заботливым и благоразумным хранителем моего жилища, пока я отсутствую. Так вот, сударь, я недоволен компанией, которую ты водишь: это неприлично для доверенного слуги человека, занимающего видное положение в обществе. Что касается твоих двоюродных братьей Брома и Кобуса, то они просто мерзавцы, не говоря уж об английском негре Диомеде - это отъявленный негодяй! Все ключи уже у тебя, вот тебе еще ключ от конюшни.  - Он с явной неохотой достал его из кармана.  - Но смотри у меня! Ни одна лошадь не должна покидать стойло, разве что на водопой. И следи, чтоб их кормили точно в назначенное время. Проклятые мошенники! Для манхаттанского негра нет разницы между добрым фламандским мерином и паршивой клячей, и он носится на нем в полночь по дорогам, словно ведьма на помеле! Эвклид, у меня есть глаза на затылке, ты знаешь по горькому опыту. Помнишь, бродяга, как я из Гааги увидел, что ты скачешь на лошадях по лейденской гати, все время беспощадно погоняя их, словно сам сатана?
        - Это какой-нибудь злой человек донес тогда хозяину,  - угрюмо и не очень уверенно пробурчал негр.
        - Мои глаза донесли мне! Не будь у хозяина глаз, хороший порядок завели бы негры на белом свете! В толстой книге - ты видел, я особенно часто заглядываю в нее по воскресеньям - записаны отпечатки ног всех негров на острове; и, если кто-нибудь из этих бездельников посмеет появиться на моей земле, можешь быть уверен, что ему не избежать знакомства с городским тюремщиком! И о чем только думают эти мошенники? Уж не считают ли они, что я купил в Голландии лошадей, потратился на их объездку, перевоз и страховку, рисковал, что они заболеют в пути, и все ради того, чтобы видеть, как у них с ребер оплывает жир, словно воск с кухонной свечки!
        - Что ни случится дурного на острове - все негр виноват! Кто же тогда делает всю полезную работу? Интересно знать, какой цвет кожи был у капитана Кидда? [27 - Капитан Кидд - пират и шотландский капер (частный судовладелец, который на свой страх и риск, но с разрешения правительства воюющего государства нападает на неприятельский Флот, а также на нейтральные корабли, везущие военную контрабанду). Схвачен в Америке и в 1701 году повешен в Англии.]
        - Какой бы ни был, черный или белый, он был отпетый негодяй, и ты знаешь, как он кончил. Еще раз напоминаю тебе, что этот морской разбойник начал с того, что скакал по ночам на лошадях своих соседей. Его судьба должна бы явиться предостережением всем неграм в колонии. Исчадья тьмы! У англичан довольно своих негодяев на родине, и они вполне могли бы уступить нам этого пирата, чтобы мы повесили его здесь, на островах, для острастки всем черномазым Манхаттана.
        - Это и белому было бы полезно посмотреть,  - проворчал Эвклид, обладавший упрямством избалованного голландского негра, своеобразно сочетавшимся с привязанностью к человеку, в услужении которому он вырос.  - Говорят, на корабле Кидда было всего двое черных, и те родом из Гвинеи.
        - Придержи язык, скакун-полуночник! И ухаживай получше за моими рысаками. Вот тебе два голландских флорина, три гроша и испанский пистарин. Один флорин - для твоей старой матери, остальное - тебе на гулянье. Но, если только я узнаю, что твои негодные двоюродные братья или Диомед посмели сесть на моих скакунов, тем хуже для всей Африки! Череп и кости! Вот уже семь лет я пытаюсь откормить лошадок, а они до сих пор похожи больше на хорьков, чем на солидных меринов!
        Окончание этой речи донеслось уже издали и звучало скорее как монолог, чем обращение к тезке великого математика. Слушая прощальные назидания, негр растерянно посматривал на хозяина. В его душе явно шла борьба между врожденной склонностью к непослушанию и тайным страхом перед способностью хозяина все узнавать на расстоянии. Пока хозяин еще не скрылся из виду, негр с сомнением следил за ним, но, как только тот завернул за угол, оба негра на крыльце многозначительно переглянулись, покачали головой и, разразившись громким смехом, вошли в дом. До самого вечера преданный слуга стоял на страже интересов отсутствующего хозяина с верностью, доказывавшей, что он считает свое существование неотделимым от человека, полагающего себя вправе распоряжаться его жизнью. Но, как только часы пробили десять, они вместе с уже упомянутым молодым негром взгромоздились на ленивых, разжиревших лошадей и галопом проскакали несколько миль в глубину острова, чтобы повеселиться в одном из притонов, посещаемых людьми их цвета кожи и положения.
        Если бы олдермен [28 - Олдермен - член совета графства и городского совета.]Миндерт ван Беверут подозревал о том, что произойдет вскоре после его отъезда, он бы, наверно, покидал свой дом не в таком радужном расположении духа. По спокойному выражению его лица, которое редко бывало встревоженным без веской причины, можно было заключить, что он верит в действенность своих угроз.
        Состоятельному бюргеру было немногим больше пятидесяти. Один англичанин со свойственным его нации чувством юмора однажды во время дебатов в муниципальном совете отозвался об олдермене как о человеке, состоящем из одних аллитераций. Когда его попросили выразиться яснее, он описал оппонента как коренастого, краснолицего, крутонравого; надменного, назойливого, настырного; высокопарного, высокомерного, выспреннего. Но, как обычно для прибауток, в этих словах было больше остроумия, чем правды, хотя, сделав небольшую поправку на натяжки, продиктованные политическим соперничеством, читатель получит достаточно наглядный для нашего повествования портрет. Если прибавить, что олдермен был очень богатым и удачливым купцом, и холостяком к тому же, этого будет достаточно для его характеристики на данной ступени нашего рассказа.
        Несмотря на ранний час, энергичный и процветающий купец, покинув свое жилище, шествовал по узким и пустынным улицам родного города размеренной и величавой походкой. Несколько раз он останавливался потолковать с доверенными слугами своих знакомых, неизменно завершая расспросы о здоровье хозяина каким-либо шутливым замечанием в адрес чернокожего собеседника, из чего следует заключить, что, невзирая на столь преувеличенную требовательность по части домашней дисциплины, Достойный бюргер был человек незлобивый. Расставшись с одним из таких негров, без дела слонявшихся по улицам, и завернув за угол, олдермен впервые за все утро увидел человека одного с ним цвета кожи. Наш бюргер вздрогнул от неожиданности и сделал невольное движение, чтобы избежать непредвиденной встречи, но тут же,
        поняв, что это невозможно, покорился неизбежности с таким видом, будто несказанно рад свиданию.
        - Восход солнца… утренняя пушка… и господин олдермен ван Беверут!  - воскликнул встречный.  - В такой последовательности начинается день в нашем городе!
        Олдермен ван Беверут был вынужден ответить на это вольное и несколько шутливое приветствие. Сняв шляпу и поспешив придать своему лицу обычное выражение, он церемонно поклонился, как бы желая пресечь игривый тон, в котором была начата беседа.
        - Колония имеет основания сожалеть о том, что губернатор, который так рано покидает свое ложе, больше не служит ей. Нет ничего необыкновенного в том, что мы, торговые люди, поднимаемся спозаранок; но не все жители нашего города поверили бы своим глазам, если бы им выдало такое счастье, как мне: встретить вашу светлость в столь ранний час.
        - Сэр, многие жители колонии имеют основания не доверять своим чувствам, но никто не ошибется, считая олдермена ван Беверута деловым человеком. Тот, кто занимается торговлей бобровыми шкурами, должен быть упорен и предусмотрителен, как бобр! Если бы я был чиновником геральдической палаты, я дал бы тебе такой герб, Миндерт: оскалившийся бобер, по всему полю меховая мантия, которую поддерживают два охотника - индейца из племени мохоков [29 - Мохоки - одно из индейских племен Северной Америки, обитавшее по берегам Гудзона и его притока - реки Мохок.],и девиз: «Трудолюбие».
        - А что вы скажете, милорд, о поле без единого пятнышка - олицетворении чистой совести, щедро дающей руке и девизе: «Бережливость и справедливость»?  - ответил олдермен, не разделявший шутливого настроения своего собеседника.
        - Щедро дающая рука мне нравится, хоть это и пахнет тщеславием. Я вижу, вы хотите сказать, что род ван Беверутов на сегодняшний день не нуждается в услугах геральдической палаты? Помнится, я уже видел где-то вашу эмблему - ветряная мельница, водяная дамба, зеленое поле, усеянное черными овцами… Но нет! Память - предательская штука! Утренний воздух способствует игре воображения!
        - Которое не может служить монетой для расплаты с кредиторами, милорд,  - язвительно подхватил Миндерт.
        - К великому сожалению. Это весьма неблагоразумно, олдермен ван Беверут, вынуждать джентльмена бродить по ночам, словно тень отца Гамлета, и скрываться при первом крике петуха. В ухо моей царственной кузины был влит яд худший, чем в ухо «убиенного датчанина», иначе сторонники господина Хантера не имели бы причин торжествовать!
        - А разве нельзя предложить залог тем, кто замкнул за вами дверь темницы? Тогда ваша светлость получили бы возможность прибегнуть к противоядию.
        Этот вопрос задел больное место экс-губернатора. Его словно подменили. Лицо вельможи, на котором все время играла усмешка светского шутника, стало важным и серьезным. Во всем его облике, одежде, осанке, во всей долговязой, хотя и не лишенной изящества фигуре, медленно шагавшей рядом с плотным олдерменом, чувствовалась вкрадчивая непринужденность и льстивая манерность - качества, обретаемые даже самыми порочными людьми, долго вращавшимися в высшем свете.
        - Ваш вопрос, любезный ван Беверут, доказывает доброту вашего сердца и подтверждает репутацию великодушного человека, которой вы пользуетесь в обществе. Действительно, королеву убедили подписать рескрипт о моем отозвании и назначить господина Хантера губернатором колонии, но все это можно было бы изменить, если бы мне удалось получить аудиенцию у моей царственной родственницы. Я не отрицаю неблагоразумия некоторых своих поступков, сэр. Мне не пристало опровергать их в присутствии олдермена ван Беверута, известного своими добродетелями. Согласен, было бы лучше, как вы только что изволили намекнуть, если бы моим девизом явилась «Бережливость». Но щедро дающую руку на моем гербе вы у меня не отнимете. У меня есть недостатки, сэр, но даже мои враги не посмеют сказать, что я когда-либо оставлял друга в беде.
        - Я менее всего склонен обвинять вас в этом, милорд, хотя никогда не имел случая испытать вашу Дружбу.
        Ваша беспристрастность вошла в поговорку! «Честен, как олдермен ван Беверут!», «Великодушен, как ^ол^дермен ван Беверут!» только и слышишь со всех сторон; некоторые говорят еще: «Богат, как олдермен ван Беверут»,  - при этом бюргер замигал голубыми глазками,  - но что стоят честность, богатство и великодушие без влияния в свете? Необходимо иметь вес при королевском дворе. Хотя колония наша более голландская, нежели английская, среди членов муниципального совета почти нет представителей фамилий, известных в провинции вот уже половину столетия. Всякие Аликзандеры, Хиткоты, Моррисы и Кеннеди, Де-Ланси и Ливингстоны господствуют в совете и в законодательном собрании, в то время как лишь немногие из ван Ренсселеров, ван Куртландтов, ван Шюйлеров, Стюйвезантов, ван Беекманов и ван Беверутов занимают посты, соответствующие их истинному положению в колонии. Представители всех национальностей и религий, только не потомки основателей, пользуются здесь привилегиями. Богемцы Фелипсы; гугеноты Де-Ланси, Байарды и Джеи; ненавистники королевы Моррисы и Ладлоу - короче говоря, все они пользуются у правительства
большим уважением, чем исконные патроны [30 - Патрон - лицо, имевшее большое земельное поместье в колонии при старом голландском правительстве в Нью-Йорке и Нью-Джерси.].
        - Так уж повелось с давних пор. Я и не припомню, когда было иначе!
        - Совершенно верно. Но государственному уму не подобает опрометчиво судить о людях. Если даже здесь столь предвзято позорят мое управление, легко представить себе, в каком искаженном свете доносят о нас на родину! Время помогло бы просветить мой разум, но мне было отказано в этой возможности. Еще бы один только год, почтенный сэр, и в муниципальном совете преобладали бы голландцы.
        - В таком случае, милорд, не случилось бы несчастья, которое вас постигло.
        - А разве поздно пресечь зло? Настала пора раскрыть Анне [31 - Анна - Анна Стюарт, королева Великобритании и Ирландии (1702-1714).]глаза на все и вернуть ее расположение. Для восстановления справедливости, сэр, требуется немногое - подходящий случай. Мне больно сознавать, что подобное бесчестье пало на представителя королевской фамилии! Стереть это пятно с короны должны стремиться все верноподданные», и для этого понадобится так немного усилий… Что скажете, господин олдермен Миндерт ван Беверут?..
        - Слушаю вас, милорд экс-губернатор,  - произнес тот, заметив, что его собеседник не решается продолжать.
        - Что вы думаете о Ганноверском акте? [32 - Ганноверский акт.  - По Ганноверскому акту о престолонаследии (1701) английский престол с 1714 года перешел к курфюрсту Ганноверскому Георгу Людвигу.]Может ли немец носить корону Плантагенетов? [33 - Плантагенеты - королевская династия в Англии в 1154-1399 годах.]
        - Но ее уже носил голландец.
        - Отличный ответ! Носил! И носил с достоинством! Эти народы близки между собой. В вашем ответе содержится глубокий смысл. Какая жалость, что я раньше не прибегал к вашей мудрости, почтенный Миндерт! Благословение божье почиет на всех, кто родом из Нидерландов!
        - Голландцы трудолюбивы, бережливы и не бросают денег на ветер.
        - Да, расточительство довело бы до беды многих достойных людей! И все же случайность, фортуна - назовите как угодно - бесчестно вмешивается в людские судьбы. Я люблю постоянство в дружбе, сэр, и придерживаюсь того принципа, что люди должны помогать друг другу в минуту жизни трудную… Вы слушаете меня, господин олдермен ван Беверут?
        - Да, милорд Корнбери.
        - Я хотел сказать, что моя совесть не будет спокойна, если мне придется покинуть провинцию, не выразив хотя бы отчасти сожаления, которое владеет мной по причине того, что я не разглядел ранее достоинств ее коренных обитателей и ваших в особенности.
        - Значит, есть надежда, что кредиторы вашего сиятельства смилостивятся над вами? Или же вы сами изыскали способ открыть дверь темницы?
        - Вы выражаетесь очень изысканно, сэр! Но превыше Других качеств я ставлю прямоту. Несомненно, дверь темницы, как вы изволили выразиться, может быть отперта, и счастлив будет тот, кому доведется повернуть в замке ключ. Меня охватывает грусть, когда я вспоминаю о немилости королевы, но я уверен, что раньше или позже эта немилость падет на головы моих недругов. С другой стороны, я нахожу успокоение в мысли о том, какую благосклонность ее величество окажет всем, кто в этих плачевных обстоятельствах показал себя моим другом. Коронованные персоны не любят, когда бесчестие касается даже самых скромных особ одной с ними крови, ибо и маленькое пятнышко может замарать горностаевую мантию их величеств. Господин олдермен…
        - Да, милорд?
        - Как ваши фламандские мерины?
        - Отлично, милорд, благодарю вас. Откормлены донельзя. К несчастью, беднягам не придется передохнуть - дела призывают меня в «Сладкую прохладу». Следовало бы издать закон, карающий виселицей негров, которые скачут по ночам верхом на хозяйских лошадях.
        - Я уже подумывал о достойной каре за такое возмутительное преступление. К сожалению, при правлении мистера Хантера на это мало надежды. Да, сэр, если бы мне удалось предстать перед очами моей царственной кузины, этому безобразию очень скоро был бы положен конец, и благоденствие вернулось бы в колонию. Метрополия должна перестать помыкать нашей колонией. Но следует соблюдать осторожность, наш разговор должен остаться между нами; эту идею мог высказать только голландец, и все выгоды от нее, как денежные, так и политические, должны принадлежать голландцам. Вы слышите меня, дорогой ван Беверут?
        - Да, милорд?
        - Послушна ли вам прелестная Алида? Поверьте, что за время моего губернаторства ни за чьей судьбой не следил я с таким вниманием и интересом, как за судьбой вашей семьи; я весьма озабочен тем, чтобы ваша племянница счастливо вышла замуж. Сватовство молодого патрона Киндерхука - событие для всей провинции. Это весьма достойный молодой человек!
        - Владеющий к тому же богатейшим поместьем, милорд!
        - И рассудителен не по годам!
        - Я готов поручиться, что две трети ежегодных доходов патрона идут на увеличение основного капитала.
        - Тогда он умеет довольствоваться одним воздухом!
        - Его покойный отец, мой старинный друг,  - продолжал олдермен, потирая руки,  - оставил после себя большое состояние помимо поместья.
        - Которое отнюдь не назовешь загоном для скота!
        - Оно простирается от Гудзона до границ Массачусетса. Сто тысяч акров холмов и низин, густо заселенных бережливыми голландцами.
        - Солидное владение, золотое дно для будущих наследников! Таких людей, сэр, следует ценить. Мы обязательно должны посвятить его в наш замысел рассеять заблуждение королевы. У него куда больше прав на руку очаровательной Алиды, чем у этого пустозвона капитана Ладлоу!
        - Однако и у него отличное, процветающее поместье!
        - Эти Ладлоу, сэр, бежали из королевства для того, чтобы злоумышлять здесь против короны. Они оскорбляют чувства всех верноподданных. Правда, это относится почти ко всем жителям провинции, в жилах которых течет английская кровь. Грустно подумать, что они сеют семена раздора, будоражат умы, оспаривают законные права и привилегии. Куда им до голландцев, которых облагораживает присущее им постоянство. Вот уж на кого можно всецело положиться! Голландцы не меняют ежедневно своих убеждений. Как говорится, сэр, знаешь, чего ожидать от них. Не кажется ли вам особенно оскорбительным, что этот капитан Ладлоу командует единственным здесь королевским крейсером!
        - Я бы предпочел, сэр, чтобы он нес службу в Европе,  - ответил олдермен, понизив голос и бросая взгляд через плечо.  - Ходят слухи, что его судно будет направлено нести службу в Вест-Индию.
        - Дела идут из рук вон плохо, достопочтенный сэр. И тем более необходимо, чтобы кто-нибудь при дворе раскрыл королеве глаза на все, что тут происходит. Всякие выскочки должны уступить место тем, чьи имена вошли в историю нашей колонии.
        - Это пойдет на пользу ее величеству!
        - Это будет еще одним бриллиантом в ее короне! Если капитан Ладлоу женится на вашей племяннице, ваш род зачахнет… У меня ужасная память… Твоя мать, Миндерт, была…
        - …набожная христианка из рода ван Буссера.
        - Союз твоей сестры с гугенотом и так подпортил аристократическую кровь прекрасной Алиды. А в случае ее супружества с Ладлоу ваш род и вовсе захиреет, Кажется, у этого молодца нет ни гроша за душой?
        - Не могу этого сказать, милорд, ибо всегда опасаюсь оклеветать даже злейшего своего врага. Но, хотя он и богат, ему далеко до молодого патрона Киндерхука!
        - Да, его действительно следовало бы послать в Вест-Индию. Вы слушаете меня, Миндерт?
        - Да, милорд.
        - Было бы несправедливо лишать господина Олоффа ван Стаатса выгод от задуманного нами предприятия. Я верю в ваше дружеское расположение к нему. Необходимую мне сумму вы можете разложить между собой поровну: обычное долговое обязательство скрепит наше соглашение, и тогда, сохраняя в тайне наш уговор, можно будет не сомневаться в благоразумности принятых нами мер. Вот взгляните, сумма написана на этом клочке бумаги.
        - Две тысячи фунтов, милорд?!
        - Совершенно верно, уважаемый сэр, вам двоим это обойдется ни на пенс больше. Справедливость по отношению к ван Стаатсу требует принять его в долю. Если бы не его сватовство к вашей племяннице, я бы взял молодого джентльмена с собой ко двору, чтобы устроить там его карьеру.
        - Говоря по правде, милорд, эта сумма значительно превышает мои возможности. Высокие цены на пушнину в прошлом сезоне, задержки платежей ограничивают меня в наличном капитале…
        - Выгоды будут очень велики…
        - Деньги стали нынче такой редкостью, что профиль Карла [34 - На монетах того времени чеканились профили царствующих монархов. Здесь имеется в виду Карл I (1600-1649).]я вижу гораздо реже, чем лица должников…
        - Но прибыль верная…
        - …хотя кредиторы ловят тебя на каждом углу.
        - В предприятии примут участие исключительно голландцы…
        - Последние сообщения из Голландии рекомендуют беречь золото для чрезвычайных коммерческих операций.
        - Олдермен ван Беверут!
        - Да, милорд виконт Корнбери?
        - Да сохранит вас Плутос! [35 - Плутос - в древнегреческой мифологии божество богатства, Сын Деметры и Ясиона. Изображался в виде мальчика с рогом изобилия в руках.]Но берегитесь, сэр! Вкусив утренней прохлады, я должен вернуться в тюрьму, но никто не запрещает мне раскрывать тайны моей темницы. От одного из ее обитателей я слышал, что Бороздящий Океаны находится у наших берегов! Берегитесь, достопочтенный бюргер! Второй акт трагедии Кидда может разыграться в наших водах.
        - Предоставляю заниматься такими делами людям более высокопоставленным, чем я,  - ответил олдермен, отвешивая холодный церемонный поклон.  - Предприятия графа Белламонте, губернатора Флетчера и милорда Корнбери не по плечу скромному купцу.
        - Прощайте, упрямец! Умерьте ваши надежды в отношении чрезвычайных коммерческих операций!  - произнес Корнбери, деланно рассмеявшись, хотя его глубоко уязвил намек олдермена: ходили упорные слухи, будто экс-губернатор и двое его предшественников были причастны к беззакониям американских морских разбойников.  - Будьте начеку, или мадемуазель Барбери еще раз осквернит чистоту стоячего болота вашего рода.
        Джентльмены обменялись чопорными поклонами. Олдермен был невозмутим, сух и официален, в то время как его собеседник сохранял непринужденную развязность. После неудачной попытки, на которую его толкнуло отчаянное положение и не менее отчаянный нрав, выродившийся потомок добродетельного Кларендона [36 - Кларендон (1658-1667)  - английский государственный деятель и историк, лорд-канцлер Англии.]направился к месту своего заключения с видом человека, усвоившего надменную позу по отношению к окружающим, но тем не менее столь черствого и испорченного, что в его душе не оставалось места ни для благородства, ни для добродетели.


        Глава II

        Слова ею прочнее крепких уз,
        Правдивее не может быть оракул,
        И сердцем так далек он от обмана,
        Как от земли далек лазурный свод.


    Шекспир, «Два веронца»


        Не так-то просто было вывести олдермена ван Беверута из привычного ему спокойствия. И все же губы у него дрогнули, что можно было истолковать как признак довольства одержанной победой, а мышцы лба судорожно сократились, как бы свидетельствуя, что олдермен отдавал себе ясный отчет в том, какой опасности он только что избежал. Левой рукой, засунутой в карман, купец усердно перебирал испанские монеты, без которых никогда не выходил из дому; в другой руке он держал трость, твердо и решительно постукивая ею по мостовой. Таким манером он продолжал шагать еще несколько минут и вскоре, покинув нижнюю часть города, вступил на улицу, шедшую вдоль гряды холмов, возвышавшихся в этой части острова. Здесь он остановился перед домом, выглядевшим весьма аристократически для этого провинциального городка.
        Два ложных фронтона, увенчанных железными флюгерами, украшали здание; высокое и узкое крыльцо было выложено из красного известняка, которого в этих краях в избытке. Дом был построен из обычного мелкого голландского кирпича и выкрашен в нежно-кремовый цвет.
        После первого же удара массивного, начищенного до блеска дверного молотка дверь отворилась. Поспешность, с какой слуга явился на зов, свидетельствовала о том, что, несмотря на ранний час, олдермен не был нежданным гостем. Лицо негра-привратника не выразило удивления при виде посетителя, каждое движение слуги говорило о том, что он давно готов к приему гостя. Однако олдермен отклонил приглашение войти в дом и, присев на железные перила крыльца, вступил в беседу с негром. Это был пожилой седой человек с плоским носом, занимавшим почти половину изборождённого морщинами лица; он казался еще крепким, хотя спина уже согнулась под тяжестью годов.
        - Привет тебе, старый Купидон!  - произнес бюргер радушным и сердечным тоном, каким хозяева того времени обращались к любимым рабам.  - Чистая совесть все равно что добрый ночной колпак - ты свеж, как утреннее солнышко! Надеюсь, мой друг, молодой патрон спал так же сладко, как ты, и уже встал.
        - Ах, масса олдермен,  - неторопливо ответил негр,  - он проснулся очень давно! Последнее время он совсем потерял сон. Куда делись его живость и энергия! Он только и знает, что курит и курит. Джентльмен, который все время курит, масса олдермен, в конце концов становится унылым человеком. Похоже, одна молодая леди в Йорке вовсе уморит его.
        Мы найдем средство вырвать у него изо рта трубку,  - пробормотал ван Беверут, искоса поглядывая на негра, словно вкладывая в свои слова какой-то тайный смысл.  - Любовь и красивые барышни вечно портят жизнь молодым людям - ты испытал это на собственном опыте, старый Купидон.
        - Теперь-то я никуда не гожусь,  - спокойно отозвался негр.  - А когда-то немногие пользовались в Йорке большим успехом у прекрасного пола, чем я… Только все это было да быльем поросло… Когда мать вашего Эвклида, масса олдермен, была молода, я навещал ее в доме вашего батюшки. Господи боже! Это было еще до англичан, старый патрон был молод… А этот щенок Эвклид никогда и не навестит меня!
        - Он негодяй! Стоит мне отлучиться из дому, как мерзавец уже выводит из стойла одного из моих меринов!
        - Молод он еще, масса Миндерт. Мудрость приходит с сединой.
        - Ему вот-вот исполнится сорок, но с годами он только наглеет, мерзавец! Возраст почитают, когда вместе с ним появляются солидность и рассудительность; если молодой глупец утомителен, то старый несносен. Я уверен, что ты никогда не был настолько безрассуден и бессердечен, чтобы скакать по ночам на уставшей за день лошади!
        - Я очень стар, масса Миндерт, и позабыл все, что делал в молодости… А вот и патрон. Он расскажет вам все куда лучше, чем бедный чернокожий раб.
        - Приятного пробуждения и удачного дня, мой молодой друг!  - вскричал олдермен, приветствуя крупного, медлительного джентльмена лет двадцати пяти, который появился на крыльце с важностью, более присущей человеку вдвое старшего возраста.  - Ветер попутный, небо ясное, день прекрасен, словно прилетел сюда из Голландии или из самой старой Англии. Колонии и метрополия! Если бы люди по ту сторону океана больше верили в матушку природу, а не чванились, то они признали бы, что на наших плантациях дышится куда легче, чем у них. Но эти самодовольные мошенники похожи на людей, которые раздувают кузнечные мехи и воображают, будто делают музыку; любой хромоногий среди них уверен, что он стройнее и здоровее лучшего из жителей колонии. Взгляните на залив: он спокоен, будто его заперли двадцатью дамбами, и наше путешествие будет не опаснее поездки по каналу!
        - Тем лучше,  - пробурчал Купидон, проникнутый искренней заботой о своем хозяине.  - Куда спокойнее путешествовать по суше, когда у человека столько добра, как у массы Олоффа. Однажды утонул паром с кучей людей, и никто из них не выплыл рассказать, что он при этом пережил…
        - Ты что-то путаешь, старый!  - перебил негра олдермен, бросив тревожный взгляд на своего молодого приятеля.  - Я прожил пятьдесят четыре года и что-то не припомню такого бедствия.
        - Удивительно, как забывчива молодежь! Тогда утонуло шесть человек. Двое янки, француз из Канады и бедная женщина из Джерси. Все очень жалели бедную женщину из Джерси!
        - Все-то ты выдумываешь, Купидон!  - поспешно воскликнул олдермен, который был силен в счете.  - Двое янки, француз и женщина из Джерси - это всего-навсего четверо!
        - Ну, значит, янки был один! Только все они утонули, это я знаю потому, что на том пароме у губернатора погибла его лучшая упряжка.
        - Старик прав! Я, как сейчас, помню это несчастье с лошадьми. Смерть правит миром, и никто не избежит со косы, когда придет назначенный час! Но сегодня нам нечего опасаться, и мы можем начать путешествие с радостными лицами и легким сердцем. Отправимся?
        У Олоффа ван Стаатса, или патрона Киндерхука, как его почтительно величали в колонии, не было недостатка в твердости духа. Напротив, как большинство потомков голландцев, он отличался невозмутимостью и упрямством. Причина только что происшедшей стычки между его другом и рабом заключалась в различии их взглядов на вещи: один проявлял почти родительское беспокойство за жизнь своего хозяина, другой имел особые основания желать, чтобы молодой человек не отказывался от своего намерения совершить путешествие через залив. Ни тот, ни другой не принимали в расчет желания и характер самого патрона. Знак негритенку, несшему его портплед, как бы извещал о непреклонном решении ван Стаатса трогаться в путь и сразу положил конец спору.
        Купидон оставался на крыльце до тех пор, пока его хозяин не скрылся за углом; затем, покачивая головой, полный недобрых предчувствий, свойственных невежественным и суеверным душам, он загнал в дом чернокожую мелюзгу, высыпавшую на порог, и тщательно запер за собой двери. Насколько оправдались предчувствия старого негра, будет видно из дальнейшего повествования.
        Широкая улица, на которой жил Олофф ван Стаатс, была всего в несколько сот ярдов длиной. Одним концом она упиралась в крепость, другим - в невысокий частокол, именуемый городской стеной и служивший защитой против набегов индейцев, занимавшихся в те времена охотой и даже обитавших в южных графствах колонии.
        Нужно быть хорошо знакомым с историей развития города, чтобы узнать в этом описании величественный проспект, простирающийся на целую лигу [37 - Л и г а (сухопутная) - 3 мили, 4,83 километра.]через весь остров. Именно по этой улице, которая и тогда звалась Бродвеем, наши путешественники, непринужденно беседуя, направились в нижнюю часть города.
        - На вашего Купидона можно оставить дом, когда отправляешься в поездку, патрон,  - заметил олдермен, как только они сошли с крыльца.  - Он словно амбарный замок: имея такого сторожа, можно спать спокойно. Жаль, что я не поручил этому честному старику ключи от конюшни.
        - Мой отец говорил, что ключи лучше всего хранить под подушкой,  - невозмутимо изрек владелец сотни тысяч акров.
        - Ах, Каиново отродье! Смешно ожидать, чтобы на кошке вырос куний мех. Так вот, мистер ван Стаатс, по пути к вам я встретил экс-губернатора; кредиторы разрешили ему дышать свежим воздухом в тот час утра, когда назойливые зеваки еще не продрали глаза. Надеюсь, патрон, что вам повезло и вы успели получить свои деньги До того, как этот человек впал в монаршью немилость?
        - Мне повезло в том, что я никогда не ссужал его деньгами.
        - Тем лучше! Бесплодное помещение капитала, не иначе. Огромный риск и никакого возмещения. Мы беседовали с ним на различные темы и среди прочего осмелились коснуться и ваших сердечных притязаний на мою племянницу.
        - Какое дело губернатору до намерений Олоффа ван Стаатса или склонностей мадемуазель де Барбери?  - сухо спросил патрон Киндерхука.
        - Мы и не разговаривали об этом в таком духе. Виконт был откровенен со мной, и, если б он не завел разговор за пределы благоразумия, мы могли бы прийти к более счастливому завершению нашей беседы.
        - Рад, что вы вовремя остановились.
        - Виконт перешел на личности, а это не может прийтись по вкусу благоразумному человеку. Но, между прочим, он сообщил, что «Кокетка», возможно, получит приказ крейсировать у Вест-Индских островов!
        Мы уже упоминали о том, что Олофф ван Стаатс был красивый, представительный молодой человек крупного сложения; весь его облик свидетельствовал о том, что он истинный джентльмен. Хотя он и был британским подданным, однако по характеру, чувствам и взглядам его скорее можно было счесть за голландца. При упоминании о своем сопернике он покраснел, хотя было неясно, что явилось причиной его волнения - гордость или досада.
        - Если капитан Ладлоу предпочтет крейсировать в Вест-Индии, вместо того чтобы охранять наши берега, я надеюсь, его желание будет удовлетворено,  - последовал осторожный ответ.
        - У него громкое имя, но пустые сундуки,  - сухо заметил олдермен.  - Мне кажется, если попросить адмирала направить столь достойного офицера туда, где он сможет отличиться, капитан будет лишь благодарен за это. Флибустьеры [38 - Флибустьеры - морские разбойники XVII - начала XVIII века, с 1630 года утвердились на Гаити; использовались Англией и Францией для борьбы с Испанией для колониальных захватов; занимались грабежом торговых судов.]принялись совершать налеты на торговцев сахаром и начинают беспокоить даже французов на юге.
        - Говорят, капитан Ладлоу храбрый командир.
        - Терпение и спокойствие духа! Если вы желаете добиться успеха у Алиды, вам нужно действовать более решительно. У нее темперамент француженки, медлительность и молчаливость вам не помогут. Сам Купидон устроил эту поездку в «Сладкую прохладу», и я надеюсь, что вы с Алидой вернетесь в город в такой же дружбе, какая связывает штатгальтера [39 - Штатгальтер - титул носителя верховной власти в Нидерландах с XVI века по 1795 год, то же главный судья в Объединенных провинциях Нидерландов.]и члена законодательного собрания, помирившихся после стычки по поводу годового ассигнования.
        - Успех этого дела очень близок моему…  - Молодой человек умолк, словно удивляясь собственной болтливости, и, воспользовавшись тем, что его туалет был совершен в спешке, сунул руку под жилет, прикрыв широкой ладонью ту часть тела, которую поэты отнюдь не воспевают как местопребывание страстей.
        - Если вы имеете в виду желудок, сэр, вы не будете разочарованы,  - подхватил олдермен несколько более сурово, чем позволяла присущая ему осторожность.  - Наследница Миндерта ван Беверута не бесприданница. Мосье Барбери, закрывая гроссбух своей жизни, отнюдь не забыл уделить должное внимание балансу… Ах, черти! Паромщики отваливают без нас! Беги вперед, Брут, и вели им обождать! Негодяи, никогда не трогаются вовремя! То отправляются, когда я еще не готов, то заставляют жариться на солнцепеке, словно я какая-нибудь вяленая рыба! Точность - душа торговли, и я не люблю ни приходить раньше времени, ни опаздывать.
        Так жаловался почтенный бюргер, во всех случаях стремившийся приспосабливать поступки других к своим собственным, вместе со своим спутником поспешая к медленно трогавшемуся судну, на которое они должны были сесть. Краткое описание местности представит несомненный интерес для поколения, которое можно назвать новым по отношению к тому времени, о котором идет рассказ.
        Глубокая и узкая бухта врезалась здесь в остров, вдаваясь в сушу примерно на четверть мили. На обоих ее берегах стояли ряды домов, точно так же как вдоль каналов в Голландии. Улица эта изгибалась, сообразуясь с очертаниями бухты, словно серп молодого месяца. Дома, стоявшие на ней, типично голландского типа - низкие, угловатые, необыкновенно опрятные,  - были обращены фасадом на улицу. У каждого - уродливый и неудобный вход, называемый крыльцом, флюгер, слуховые окна и зубчатые стены. К коньку крыши одного из домов был прикреплен небольшой железный шест, с которого свисала маленькая лодка из того же металла - знак того, что в доме этом живет перевозчик.
        Врожденная привязанность к судоходству по искусственным и узким каналам, возможно, побудила здешних бюргеров сделать это место тем пунктом, откуда суда покидали город, хотя две протекавшие тут реки, обладавшие всеми преимуществами широкого, без всяких помех водного пути, предоставляли куда более удобные места для этой цели.
        С полсотни негров уже высыпали на улицу. Окуная метлы в воду, они спрыскивали тротуары и мостовую перед домами. Эта необременительная, но ежедневная обязанность сопровождалась буйными вспышками острословия и веселья, в котором принимала участие вся улица, как бы охваченная единым радостным, безудержным порывом.
        Этот беспечный и шумный люд переговаривался между собой на голландском языке, уже сильно подпорченном английскими речениями и отдельными английскими словами; возможно, именно это натолкнуло потомков первых колонистов на мысль, будто английский язык является всего лишь местным говором голландского. Мнение это, весьма сходное с тем, которое высказали некоторые начитанные английские ученые относительно плагиата континентальных писателей, когда они впервые углубились в их произведения, однако, не вполне верно; язык Англии оказал влияние на диалект, о котором мы говорим, в той же мере, в какой тот, в свою очередь, почерпнул из чистых источников голландской школы.
        Время от времени какой-нибудь суровый бюргер в ночном колпаке высовывался из верхнего окна и прислушивался к варваризмам, отмечая про себя переходящие из уст в уста колкости и остроты с невозмутимой серьезностью, на которую никак не влияло легкомысленное веселье негров.
        Так как паром отчаливал очень медленно, олдермен со своим спутником успели ступить на него прежде, чем были отданы швартовы [40 - Швартовы - тросы, при помощи которых швартуют судно, то есть крепят его к причалу.]. Периагва [41 - Периагва - одно- или чаще двухкорпусное судно типа катамаран, длиной до десяти - двенадцати метров. Вооружалось обычно двумя мачтами с косыми рейковыми парусами. Уже во время действия романа выходило из употребления.], как называлось такого рода судно, сочетала в себе характерные особенности европейских и американских судов. Длинное, узкое и остроносое, словно каноэ [42 - Каноэ - в те времена легкое гребное судно североамериканских индейцев, часто неправильно называемое пирогой.], это плоскодонное судно было приспособлено для мелководья Нидерландов. Двадцать лет назад великое множество судов, подобных описанному, бороздило наши реки, и даже теперь можно часто видеть, как две высокие, лишенные вантов мачты с суживающимся кверху парусом клонятся, словно тростник на ветру, когда периагва приплясывает на волнах залива.
        Существует большое разнообразие периагв, лучших, чем описанная, хотя она по праву может быть отнесена к наиболее живописным и замечательным судам этого типа. Тот, кому доводилось плавать вдоль южного берега Зунда, часто должен был видеть такое судно, о котором мы рассказываем. Его легко узнать по длинному корпусу и мачтам, не имеющим вант, поднимающимся над ним словно два высоких прямых ствола. Когда окидываешь взором высокие вздымающиеся паруса, благородные, уверенные линии корпуса и видишь сравнительно сложное оснащение суденышка, которым легко управляют двое сноровистых, бесстрашных и знающих свое дело матросов, все это вызывает восторг, подобный тому, какой внушает зрелище античного храма. Обнаженность и простота конструкции в соединении с легкостью и стремительностью хода придают периагве величественный вид, не вяжущийся с ее столь будничным назначением.
        Несмотря на исключительные навыки в навигации, ранние поселенцы Нью-Йорка были значительно менее смелые мореплаватели, чем их нынешние потомки. При спокойной, размеренной жизни, которую вели бюргеры, им не часто приходилось пересекать залив. Людская память и поныне хранит воспоминание о том, что переезд из одного главного города королевской провинции в другой был целым событием, нарушавшим спокойствие друзей и близких и вызывавшим тревогу у самих путешественников. Об опасностях, подстерегающих их в Таппанзее, как до сих пор называют один из самых широких рукавов Гудзона, часто рассказывали жены колонистов, и всякий раз они словно о чуде говорили о том, как пересекли этот проток; та из них, которая чаще других проделывала этот рискованный путь и оставалась целой и невредимой, считалась своего рода «амазонкой моря».


        Глава III

        Однако этот малый меня утешил: он отъявленный висельник, а кому суждено быть повешенным, тот не утонет.


    Шекспир, «Буря»

        Как уже говорилось, наши путешественники поднялись на борт, когда периагва отходила. Хотя перевозчик и ожидал патрона Киндерхука и олдермена ван Беверута, но, как только течение изменилось, он отошел, желая тем самым показать свою независимость, столь привлекательную для людей его положения, и подтвердить справедливость поговорки, что «время и прилив никого не ждут». И все же он действовал осмотрительно и, отчаливая, обращал особое внимание на то, чтобы не создать серьезного неудобства для столь важного и постоянного клиента, каким был олдермен. Как только оба пассажира погрузились, швартов был взят на борт, и экипаж деятельно принялся за работу, направляя суденышко к устью бухты. На носу периагвы сидел негритенок, свесив ноги по обе стороны форштевня и изображая недурное подобие носового украшения. Надув, словно Эол [43 - Э о л - в греческой мифологии повелитель ветров.], лоснящиеся щеки и сверкая от восторга черными глазами, мальчишка что было мочи трубил в большую раковину, продолжая подавать сигнал отправления.
        - Умолкни, горлан!  - вскричал олдермен, стукнув мальца по выбритому затылку рукояткой трости.  - С такими легкими, как у тебя, можно заглушить тысячу хвастливых трубачей! Ну, а вы что скажете, хозяин? Так-то вы поджидаете своих пассажиров!
        Невозмутимый паромщик, не вынимая изо рта трубки, показал на пузыри, влекомые течением к выходу из бухты,  - явное доказательство начавшегося отлива.
        - Какое мне дело до ваших приливов и отливов!  - раздраженно воскликнул олдермен.  - Нет лучшего хронометра, чем глаза и ноги пунктуального человека. Уйти, не дождавшись,  - все равно что мешкать, завершив дело. Имейте в виду, сударь, вы здесь не единственный перевозчик! И посудина ваша не чудо быстроходности. Остерегайтесь! Хоть по натуре я человек покладистый, но умею дать отпор, если этого требуют интересы общества!
        Паромщик довольно равнодушно отнесся к нападкам на его личность, но высказать недоверие к достоинствам периагвы для него было все равно что обидеть подзащитного, чья судьба всецело зависит от его красноречия. Поэтому он вынул изо рта трубку и возразил олдермену с той непринужденностью, с какой упрямые голландцы обычно отвечают обидчику, независимо от общественного положения и личных качеств последнего.
        - Черт возьми, олдермен!  - прорычал он.  - Хотел бы я видеть в Йоркском заливе судно, которое сумело бы показать корму моей «Молочнице»! Лучше бы мэр и муниципальные советники научились по собственному желанию управлять приливами и отливами! Хорошенькие водовороты они устроили бы нам в гавани - ведь каждый думает только о своем благе!
        Облегчив душу, он сунул в рот трубку с видом человека, считающего себя достойным победных лавров, независимо от того, получит он их или нет.
        - Бессмысленно спорить с этим упрямцем,  - пробормотал олдермен себе под нос, осторожно пробираясь между корзинами с овощами, бочками с маслом и прочими грузами на корму, где находилась его племянница.  - Доброе утро, Алида. От раннего пробуждения твои щечки - настоящий цветник, а от чистого воздуха «Сладкой прохлады» даже твои розы расцветут еще более пышно.
        От этого приветствия отходчивого бюргера лицо девушки зарделось больше обычного. Его ласковый голос свидетельствовал о том, что почтенный бюргер был не чужд сердечных привязанностей. В ответ на низкий поклон пожилого белого слуги в опрятной, но уже не новой ливрее он прикоснулся к шляпе и затем кивнул молодой негритянке, чье пышное платье, явно перешедшее к ней от хозяйки, изобличало в ней горничную его наследницы.
        При первом же взгляде на Алиду де Барбери можно было увидеть, что она смешанного происхождения. От своего отца, гугенота из захудалого дворянского рода, она унаследовала волосы цвета воронова крыла, большие сверкающие черные как уголь глаза, пылкость которых смягчалась их исключительно нежным выражением, классически безупречный профиль и фигуру более рослую и гибкую, чем обычно встречается у голландских девиц. От матери красавица Алида, как зачастую игриво называли девушку, унаследовала кожу, гладкую и чистую, словно лилия, и румянец, который мог соперничать с мягкими тонами вечернего неба ее родины. Некоторая пышность форм, которой отличалась сестра олдермена, также перешла от матери к ее еще более прекрасной дочери. Однако в Алиде эта особенность не переходила в полноту, напротив - изящество, легкость фигуры девушки подчеркивали ее грациозность. На ней было простое, но изящное дорожное платье, отороченное бобровым мехом и украшенное пышными перьями. Лицо девушки хранило печать скромности и безупречного чувства собственного достоинства.
        Приблизившись к этому нежному созданию, в чьем счастливом будущем, как явствует из начальных сцен настоящего повествования, он был кровно заинтересован, олдермен ван Беверут застал ее вежливо беседующей с патроном, который, по общему признанию, среди всех многочисленных претендентов на ее благосклонность имел наибольшие шансы на успех. Уже один вид этой пары был способен восстановить душевное равновесие бюргера лучше, чем что-либо иное. Спокойно отстранив Франсуа, слугу Алиды, олдермен занял его место и, упорно преследуя свою цель, завел разговор, который, по его расчетам, должен был привести к желательному результату.
        Однако попытка бюргера потерпела неудачу. Жители суши, впервые оказавшись во власти непривычной для них стихии, зачастую становятся молчаливыми и пребывают в состоянии задумчивости. Пожилые и более наблюдательные путешественники созерцают происходящее и сравнивают; молодые и более впечатлительные впадают в сентиментальность. Не теряя времени на исследование причин или последствий того, как морское путешествие отразилось на патроне и красавице Барбери, достаточно указать, что, несмотря на все усилия достойного бюргера, который слишком часто пересекал залив, чтобы это вызвало у него какие-либо переживания, его молодые спутники мало-помалу становились молчаливыми и задумчивыми. Хотя Миндерт ван Беверут был закоренелым холостяком, он отлично понимал, что малютка Купидон [44 - Купидон - у древних римлян божество любви.]с успехом может совершать свои проказы даже при полном молчании своих жертв. Поэтому олдермен тоже умолк и принялся наблюдать за медленным продвижением периагвы с таким усердием, словно рассматривал в воде свое отражение.
        Через четверть часа приятного и молчаливого плавания периагва была уже у выхода из бухты. Сильное течение подхватило ее, и, можно сказать, только теперь началось настоящее путешествие. Но, пока чернокожая команда занималась парусами и делала другие необходимые приготовления для выхода в залив, кто-то окликнул их с берега, скорее приказывая, чем прося приостановить маневр:
        - Эй, на периагве! Выберите шкоты [45 - Выбрать шкоты - подтянуть шкоты - снасти, служащие для постановки парусов в нужное относительно ветра положение.]и уткните румпель [46 - Румпель - рычаг, при помощи которого поворачивают руль.]в колени старому джентльмену! Да поживее, копуши, а не то ваш конь понесет, закусив удила!
        Эти слова заставили команду остановиться. С удивлением оглядев человека на берегу, лодочники перекинули передний парус, положили руль под ветер, не посягая, однако, колени олдермена, и периагва застыла в нескольких родах [47 - Род - 5 метров.]от берега. Пока незнакомец садился в ялик [48 - Я л и к - морская гребная или парусная шлюпка длиною от четырех до восьми-девяти метров.], пассажиры и команда имели время рассмотреть его, строя на основании его внешности самые различные предположения о его характере.
        Вряд ли нужно говорить, что незнакомец был сыном океана. Шести футов ростом, он был крепко скроен и подвижен. Массивные прямые плечи, могучая и широкая грудь, мускулистые и стройные ноги - все говорило о том, что сила и ловкость сочетаются в нем удивительно пропорционально. Небольшая круглая голова плотно сидела на крепкой шее и была покрыта копной каштановых волос, слегка тронутых сединой. На вид ему было лет тридцать; лицо его, под стать фигуре, мужественное, смелое, решительное и довольно привлекательное, не выражало ничего, кроме отваги, полнейшего спокойствия, некоторого упрямства и явного презрения к окружающим, которое он не давал себе труда скрывать. Оно было загорелое, того темно-красного оттенка, какой придает людям со светлым от рождения цветом кожи длительное пребывание на открытом воздухе.
        Одежда незнакомца была не менее примечательна, чем он сам. Короткая куртка в обтяжку, какие носят матросы, со вкусом скроенная; небольшая щегольская шляпа и длинные расклешенные брюки из белой, без единого пятнышка парусины - материала, хорошо подходящего к сезону и климату. Куртка была без пуговиц, чем оправдывалось использование дорогого индийского шарфа, плотно опоясывавшего стан. Из-под куртки виднелась безукоризненно чистая рубашка, отложной ворот которой был небрежно повязан пестрым шейным платком из малоизвестной тогда в Европе ткани. Такие платки носили исключительно моряки дальнего плавания. Один его конец развевался по ветру, а другой аккуратно лежал на груди, прихваченный лезвием небольшого ножа с рукояткой из слоновой кости, своего рода нагрудной заколкой, которая и теперь еще в большом ходу у моряков. Если добавить, что на ногах у него были легкие парусиновые башмаки с вышитыми на них якорями, этого будет достаточно, чтобы получить полное представление о наряде незнакомца.


        Едва заметными движениями незнакомец гнал ялик вперед.


        Появление человека, чей облик и одеяние мы только что описали, вызвало большое оживление среди негров, подметавших улицу. Четверо или пятеро зевак следовали за ним по пятам, глядя на него с восхищением, какое таким людям внушают те, чья внешность говорит о жизни, полной приключений, опасностей и отважных подвигов. Кивком головы приказав одному из этих бездельников следовать за ним, обладатель индийского шарфа прыгнул в ялик, стоявший у берега, и, отвязав его, принялся грести к поджидавшей периагве. В бесшабашности, решительности и мужественности этого замечательного представителя морских скитальцев было действительно нечто привлекавшее внимание даже тех, кто был больше знаком с жизнью, чем толпа ротозеев, собравшаяся на берегу. Едва заметными движениями кисти руки и плеча незнакомец гнал ялик вперед, словно ленивое морское животное. Широко расставив ноги, он стоял твердо, как изваяние, упираясь ступнями в борта ялика, и в этой позе было столько уверенности, что его можно было сравнить с искусным и хорошо натренированным канатоходцем. Когда ялик достиг периагвы, незнакомец бросил сопровождавшему
его негру мелкую испанскую монету и прыгнул на борт судна, с такой силой оттолкнув при этом ялик, что тот мгновенно оказался на полпути между периагвой и берегом, а чернокожий был вынужден по собственному разумению удерживать равновесие в шаткой скорлупке.
        Походка и манеры незнакомца, когда он поднялся на Порт периагвы, выдавали в нем настоящего моряка и были самоуверенны до дерзости. Он с первого взгляда увидел, что экипаж и пассажиры толком и не нюхали моря, и проникся к ним тем чувством превосходства, которое людям его профессии свойственно проявлять по отношению к тем, чей круг интересов ограничивается земной твердью. Оглядев простое оснащение и скромные паруса периагвы, он с видом знатока презрительно скривил губы. Затем, потравив шкот и дав парусу надуться, он с непринужденностью и бесстрашием крылатого Меркурия [49 - Меркурий - у древних римлян, бог торговли, покровитель купцов и путешественников; изображался обыкновенно с крыльями на ногах.]зашагал по бочкам с маслом, используя в качестве ступенек и колени простолюдинов, и оказался на корме в компании олдермена ван Беверута. Со спокойствием, которое свидетельствовало о его привычке командовать, он оттеснил в сторону изумленного паромщика и взял румпель в свои руки так хладнокровно, будто ежедневно занимал этот пост. Когда судно легло на курс, он принялся разглядывать своих попутчиков.
Первым, на кого упал его смелый и дерзкий взгляд, был Франсуа, слуга Алиды.
        - Если налетит шквал, коммодор [50 - Коммодор - в английском флоте командир корабля или соединения кораблей; на одно звание младше, чем контр-адмирал.], вам будет трудно удержать этот вымпел,  - указывая на чехол, надетый поверх парика француза, произнес незваный гость с серьезным видом, который едва не обманул доверчивого слугу.  - Столь опытный офицер, как вы, не должен отправляться в плавание, не закрепив как следует концы [51 - Конец - отрезок троса или трос, имеющий определенное назначение, например: буксирный конец, швартовый конец.]на случай непогоды.
        Камердинер не понял, или сделал вид, что не понял, насмешки и, полный чувства собственного достоинства, продолжал сохранять вид молчаливого превосходства.
        - Джентльмен, видимо, состоит на иностранной службе и не понимает английского моряка? Что ж, в худшем случае у него срежет марсель [52 - Марсель - на судах с прямым парусным вооружением второй парус снизу. Прямые паруса имеют трапециевидную форму и располагаются симметрично по обе стороны мачты. Их верхняя шкаторина (кромка) крепится к рею, а шкотовые (нижние) углы - к нокам (оконечностям) рея, расположенного ниже.]и унесет ветром. Господин судья, простите за дерзкий вопрос: что предпринято за последнее время против флибустьеров?
        - Я не имею чести состоять на службе ее величества,  - холодно ответил ван Стаатс, патрон Киндерхука, к которому был обращен этот вопрос.
        - Лучший мореплаватель может ошибиться в условиях плохой видимости, и многие старые моряки принимали полосу тумана за твердую землю. Если вы не судейский, сэр, можно вас поздравить, потому что быть судьей или истцом все одно, что идти под парусами по мелководью. В обществе законников никогда не чувствуешь себя надежно укрытым от шторма; самому дьяволу не всегда удается избежать этих акул. Приятная лужица, друзья мои, этот Йоркский залив! И уютная, какую только можно пожелать при гнилых канатах и встречном ветре.
        - Вы моряк дальнего плавания?  - спросил патрон, не желая, чтобы Алида подумала, будто он не способен пикироваться с незнакомцем.
        - Ближнего ли, дальнего ли, Калькутта или Кейп-Код, навигационное счисление [53 - Счисление - определение места судна в море на основании показаний компаса и лага, то есть вычисление расстояний, которые судно прошло каждым курсом.], зрительная ориентация или по звездам - все одно для вашего покорного слуги. Очертания берегов от залива Фанди до мыса Горн так же привычны для моего глаза, как поклонник - для этой прелестной леди; а что касается берегов Старого Света, то я проходил мимо них чаще, чем ваш уважаемый коммодор расчесывал свой парик. Прогулка вроде этой для меня все равно что воскресный отдых, а вы, наверно, перед тем как отправиться в путь, попрощались с женой, благословили детей, пересмотрели завещание и получили напутствие у священника?
        - Даже если и так, опасность от этого не увеличилась,  - произнес молодой патрон, который при этих словах очень хотел взглянуть на красавицу Барбери, но от робости смотрел в другую сторону.  - Опасность никогда не становится больше, если готов встретить ее…
        - Совершенно верно. Все мы умрем, когда придет срок. Виселица или морская пучина, плаха или пуля равно очищают мир от мусора, иначе палубы его были бы так засорены, что нельзя было бы управлять кораблем. Последнее плавание всегда кажется особенно долгим. Хороший послужной список и чистое карантинное свидетельство [54 - Карантинное свидетельство - свидетельство, выдаваемое в каждом порту капитанам судов в удостоверение, что в данном порту нет случаев острозаразных заболеваний.]могут помочь человеку осесть в порту, когда он уже не годен для открытого моря. Ну как, шкипер [55 - Шкипер- командир торгового судна.], о чем сплетничают нынче на причалах? Когда в последний раз житель Олбани провел свою лоханку по реке? Или чьих коней загнали до полусмерти в погоне за ведьмами?
        - Чертово отродье!  - пробормотал олдермен.  - Всегда найдутся охотники мучить этих ни в чем не повинных животных!


        Шлюп. Рангоут: 1 - мартин-гик; 2 - утлегарь с продолжением бом-утлегарем; 3 - бушприт; 4 - фок-мачта; 5 - фор-стеньга;
        6 - фор-брам-стеньга; 7 - фор-марс; 8 - грот-мачта; 9 - бизань-мачта; 10 - мартин-штаг; 11 - ванты; 12 - бакштаги; 13 - штаги; 14 - шкот; 15 - булинь; 16 - булинь-шпрюйт; 17 - лисель-спирт; 18 - кат-балка (кран-балка); 19 - шлюпка в рострах. Паруса: I - бом-кливер; II - кливер; III - фор-стеньга-стаксель; IV - фок; V - Фор-марсель; VI - фор-брамсель; VII - грот; VIII - грот-марсель; IX - грот-брамсель; X - бизань; XI - крюйсель или крюйс-марсель; XII - крюйс-брамсель; XIII - лисель (другие лиселя не показаны); XIV - грот-стеньга-стаксель; XV - грот-брам-стаксель; XVI - апсель.


        - Или, может быть, пираты вернулись в лоно церкви? Или бесчинствуют по-прежнему?  - продолжал обладатель индийского шарфа, пропустив мимо ушей жалобное излияние бюргера.  - Тяжелые времена наступают для королевского флота. Это видно по тому крейсеру [56 - Крейсер - в те времена военное судно (шлюп, фрегат, бриг, корвет и др.), крейсирующее, то есть плавающее в определенном районе с целью захвата неприятельских торговых судов или борьбы с морскими контрабандистами.], который стоит на якорях, вместо того чтобы выйти в открытое море. Черт подери, я сегодня же вывел бы корабль проветриться в океан, если б только королева назначила командиром судна вашего покорного слугу! А оно стоит себе на якорях, словно привезло в трюмах голландскую водку и ожидает партии бобровых шкур в обмен на свой товар.


        Невозмутимо излагая свое мнение о «Кокетке», корабле ее величества, незнакомец оглядел всю компанию и с многозначительной таинственностью остановил свой взор на непроницаемом лице бюргера.
        - Что ж,  - продолжал он,  - во всяком случае, если он не способен ни на что лучшее, то хоть служит чем-то вроде водяного флюгера, показывая, когда прилив, когда отлив, а ведь это огромная помощь, шкипер, для таких сообразительных мореходов, как вы, которые живо следят за тем, что творится на белом свете.
        - Если слухи подтвердятся,  - произнес ничуть не задетый последним замечанием хозяин периагвы,  - то скоро для капитана Ладлоу и его «Кокетки» наступят горячие денечки.
        - Э, да что там! У него кончится провиант, и он бyдет вынужден заново пополнять запасы. Было бы жаль, если б столь деятельному джентльмену пришлось поститься! И что же он будет делать, когда его кладовые наполнятся вновь и он хорошо пообедает?
        - Лодочники Южного залива говорят, что прошлой ночью видели кое-что по ту сторону Лонг-Айленда.
        - Ручаюсь за это! Я прибыл с вечерним приливом и тоже видел там кое-что собственными глазами!
        - Да ну! Что же именно?
        - Атлантический океан. Если не верите, спросите этого хорошо загруженного старого учителя. Он подтвердит, что я говорю правду, и даже назовет широту и долготу.
        - Я олдермен ван Беверут,  - сквозь зубы процедил объект новой атаки, явно склонный игнорировать человека, столь разнузданно словоохотливого.
        - Тысячу извинений!  - воскликнул незнакомый моряк, отвешивая глубокий поклон.  - Флегматичность вашей чести ввела меня в заблуждение. Неразумно, конечно, требовать, чтобы олдермены знали, на каких широтах расположен Атлантический океан! И все же, джентльмены, клянусь честью человека, который за свою жизнь видел немало соленой воды, что океан, о котором я упоминал, действительно расположен там. Если на нем или в нем есть что-нибудь особенное, достойный капитан периагвы поведает нам об этом!
        - Лодочники говорят, что неподалеку от берега недавно видели Бороздящего Океаны,  - ответил паромщик тоном человека, уверенного в том, что сообщает интересующую всех новость.
        - Удивительный народ эти ваши каботажные [57 - Каботажными называются суда, совершающие плавания в пределах малого каботажа, то есть между портами одного государства, расположенными на одном море.]морские волки,  - спокойно заметил незнакомец.  - Они знают, какой ночью цвет у моря, и вечно рыщут в поисках приключений. Просто удивительно, почему они не издают. альманахов [58 - Альманах - в данном случае календарь-справочник с астрономическими, навигационными и прочими сведениями для моряков.]. В последнем, который я читал, неправильно описывалась гроза, и все из-за недостатка точных знаний. Скажи-ка, приятель, что это за Бороздящий Океаны, о котором говорят, будто он стремителен, словно портняжка, который увидел прореху в одежде соседа и мчится домой за иголкой?
        - А шут его знает! Известно только, что есть такой пират, сегодня - здесь, завтра - там. Некоторые утверждают, что корабль его сделан из дымки и скользит по поверхности моря, словно морская птица. Другие считают, что это корабль-призрак, ограбленный и сожженный Киддом в Индийском океане и с тех пор рыскающий по морям в поисках своего золота и погибших. Однажды я сам видел его, но расстояние было так велико, а его маневры так противоестественны, что я не успел разглядеть ни корпуса, ни оснастки.
        - Да, такое не часто приходится записывать в вахтенный журнал! Где, в каких водах ты его встретил?
        - Неподалеку от пролива. Мы рыбачили во время тумана и, когда туман слегка рассеялся, увидели корабль, который мчался вдоль берега, словно норовистый скакун. Пока мы выбирали якорь, корабль прошел целую лигу [59 - Лига (морская) - 5,56 километра.], повернув в открытое море!
        - Неопровержимое доказательство либо его существования, либо твоей фантазии! А как он выглядел, этот скакун?
        - Ничего определенного сказать не могу. Одним казалось, что это корабль с полным корабельным вооружением, другие приняли его за скуддер с бермудским вооружением, а мне он показался периагвой, только раз в двадцать больше. Известно лишь, что той ночью в море вышел корабль из Вест-Индии, и, хотя, прошло уже три года, о нем нет никаких известий в Нью-Йорке. С тех самых пор я никогда не выхожу в туман ловить рыбу на отмелях.
        - И правильно делаешь,  - заметил незнакомец.  - Мне самому приходилось видеть много чудес в океанских просторах. Но тот, чья работа, как у тебя, приятель, состоит в том, чтобы управляться с парусами, должен держаться подальше от всякой чертовщины. Я мог бы рассказать одну историю, случившуюся в спокойных широтах, под знойным солнцем, поучительную для тех, кто любит совать свой нос куда не следует. Но ни ее содержание, ни действующие лица не интересны для жителей суши.
        - У нас есть время послушать вашу историю,  - отозвался патрон, чье внимание привлекли слова незнакомца и который по темным глазам Алиды видел, что ожидаемый рассказ заинтересовал девушку.
        Но незнакомец внезапно стал серьезен. Он покачал головой с видом человека, имеющего веские причины для молчания. Оставив румпель, он довольно бесцеремонно заставил потесниться изумленного простолюдина, занимавшего место в центре периагвы, лег, вытянувшись во всю длину своего атлетически сложенного тела и, скрестив руки на груди, закрыл глаза. Не прошло и пяти минут, как все вокруг явственно услышали, что этот удивительный сын океана уже спит крепким сном.


        Глава IV

        Потерпи - за все вознагражден
        Ты скоро будешь.


    Шекспир, «Буря»


        Облик, дерзкие манеры и речь неизвестного моряка произвели на пассажиров заметное впечатление. По игривым огонькам, поблескивавшим в глазах красавицы Барбери, можно было заключить, что ее забавляли насмешливые замечания моряка, хотя развязность его вынуждала девушку к молчанию, что, как она полагала, лучше подходило ее полу и положению. Тем временем патрон изучал настроение госпожи своего сердца, и, хотя непринужденность, с какой держался незнакомец, коробила его, он считал более разумным сносить его вольности, естественные для человека, недавно распростившегося с монотонностью моряцкой жизни. Уравновешенность, которой обычно отличался олдермен, была несколько поколеблена, но ему удалось скрыть свое неудовольствие от окружающих. Когда главное действующее лицо этой сцены наконец умолкло, восстановилось обычное спокойствие, и казалось, что о присутствии незнакомца было забыто.
        Начинающийся отлив и свежеющий ветер быстро несли периагву по заливу мимо небольших островков, и вскоре пассажирам стал отчетливо виден крейсер, под названием «Кокетка». Вооруженное двадцатью пушками судно стояло на якоре напротив деревушки, раскинувшейся на берегу острова Статен - конечного пункта следования периагвы. Здесь обычно отстаивались на якорях суда, отправлявшиеся в дальнее плавание и ожидавшие благоприятного ветра; и как раз здесь, так же как и в наше время, они проходили досмотры и подвергались различным формальностям, введенным ради безопасности населения города. Однако «Кокетка» находилась на рейде одна, так как приход торгового судна из далекого порта был в начале XVIII столетия нечастым событием.
        Курс периагвы пролегал всего футах [60 - Ф у т - 30,48 сантиметра.]в пятидесяти от военного судна. При приближении к крейсеру ее пассажиры стали проявлять явное любопытство и интерес.
        - Держи свою «Молочницу» подальше от «Кокетки»,  - проворчал олдермен, видя, что лодочник, желая доставить удовольствие своим пассажирам, хочет провести периагву как можно ближе к темному борту крейсера.  - Моря и океаны! Неужели тебе мал Йоркский залив и ты хочешь непременно вытереть пыль с пушечных дул этого праздного судна! Если бы королева знала, как проедают и пропивают ее деньги эти бездельники на борту крейсера, она бы отправила их в Вест-Индию охотиться за флибустьерами! Отвернись, Алида, дитя мое, и ты забудешь о страхах, которые заставляет тебя переживать этот тупоголовый дурень! Ему, видите ли, захотелось показать свое умение водить судно!
        Но племянница не испытывала страха, приписываемого ей дядюшкой. Вместо того чтобы побледнеть, щеки ее вспыхнули румянцем, когда периагва, приплясывая на волнах, приблизилась к крейсеру с подветренной стороны. И если дыхание девушки чуть-чуть участилось, то это произошло отнюдь не от испуга. Вид высоких мачт и неразбериха снастей, которые висели над самой головой, отвлекли внимание ее спутников, и они не заметили происшедшую в ней перемену.
        Десятки любопытных устремили на пассажиров периагвы свои взоры сквозь орудийные порты [61 - Порт - отверстие для орудий в бортах судна, закрываемое крышками - портовыми ставнями.], высовывались над фальшбортом [62 - Фальшборт - продолжение борта выше открытой верхней палубы. Служит перилами, предохраняющими от падения за борт.], как вдруг офицер в скромной форме капитана военно-морского флота того времени появился у грот-мачты крейсера и приветствовал пассажиров периагвы, размахивая шляпой с видом человека, которому преподнесли приятный сюрприз.
        - Ясного неба и попутного ветра всем и каждому!  - вскричал он со свойственной морякам сердечностью.  - Целую ручки очаровательной Алиде! Наилучшие пожелания господину олдермену! Господин ван Стаатс - мое почтение!
        - М-да,  - пробормотал бюргер,  - у таких бездельников только и заботы, что целовать дамам ручки. Канительная война и противник, который не кажет глаз, сделали из вас сухопутных крыс, капитан Ладлоу.
        Румянец Алиды стал еще гуще. Не сдержавшись, она помахала платочком в ответ на приветствие. Молодой патрон поднялся и отвесил учтивый поклон. К этому времени периагва почти миновала корабль, и лицо олдермена постепенно прояснилось, как вдруг моряк, опоясанный индийским шарфом, вскочил на ноги и в одно мгновение очутился возле олдермена и его компании.
        - Отменное судно, прекрасное зрелище!  - произнес он, окидывая понимающим взором оснастку королевского крейсера и забирая румпель из рук перевозчика с прежней бесцеремонностью.  - Ее величество должна ждать отличной службы от такого быстроходного крейсера, и, без сомнения, молодой офицер на борту именно тот человек, который может выжать все из своего экипажа. А нука, взглянем еще разок!
        При этих словах незнакомец положил руль под ветер, и не успел он отдать команду, как периагва послушно повернула и легла на другой галс. Через минуту она снова шла борт о борт с крейсером. Возмущение столь дерзким изменением курса едва не вырвалось из уст олдермена и хозяина периагвы, как вдруг обладатель индийского шарфа приподнял шляпу и обратился к офицеру на крейсере с той же самоуверенностью, которую он уже проявил в общении со своими попутчиками.
        - Нет ли у ее величества нужды в человеке, видевшем соленую воду чаще суши? Или на таком доблестном судне не найдется свободной койки для человека, готового страдать от голода, лишь бы не расставаться с морем?
        Потомок ненавистников короля, как лорд Корнбери охарактеризовал Ладлоу, был так же удивлен появлением незнакомца, задавшего вопрос, как и хладнокровием, с которым простой матрос осмелился обратиться к офицеру, занимающему столь важный пост, как командир крейсера. Однако, прежде чем ответить, у него было достаточно времени, чтобы вспомнить, в чьем присутствии он находится,  - ибо незнакомец вновь переложил руль под ветер и приказал обстенить фок [63 - Обстенить (или положить на стеньгу) парус - поставить его в такое положение, чтобы ветер дул спереди, прижимая его к мачте или стеньге.], отчего периагва тут же замедлила ход.
        - Мы всегда рады зачислить на довольствие отважного моряка, готового верой и правдой служить королеве,  - сказал капитан,  - в доказательство чего на борт периагвы сейчас будет брошен конец; мы с большим Удобством можем побеседовать под флагом ее величества. Я буду горд принять у себя также и олдермена ван Беверута. Как только он пожелает покинуть корабль, шлюпка к его услугам.
        - Приверженные к сухопутью олдермены легче могут попасть с крейсера на сушу, чем моряки с двадцатилетии опытом!  - воскликнул незнакомец, не давая бюргеру поблагодарить капитана за приглашение.  - Вы, конечно, проходили Гибралтарским проливом, доблестный капитан, раз командуете таким отличным судном?
        - По долгу службы я неоднократно бывал в итальянских водах,  - ответил Ладлоу, несмотря на столь фамильярное обращение. Он явно желал удержать периагву как можно дольше возле корабля и решил не заводить ссоры с человеком, доставившим ему неожиданное удовольствие.
        - Тогда вы должны знать, что взмаха дамского веера достаточно, чтобы провести корабль через пролив на восток, но необходим сильный левант [64 - Левант - итальянское название восточного ветра, распространенное на морях Средиземноморского бассейна, в том числе и на Черном море.], чтобы вывести его обратно. Флаг ее величества длинен, и, когда он связывает чистокровного морского волка по рукам и ногам, необходимо все его мастерство, чтобы освободиться от пут. Верно говорится, что, чем лучше моряк, тем меньше у него шансов развязать этот узел.
        - Если флаг так уж длинен, он может достать дальше, чем вам бы того хотелось! Но разве смелый волонтер должен опасаться этого?
        - Боюсь, что койка, на которую я претендую, уже занята,  - ответил тот, кривя губы.  - А ну, выбери шкоты, приятель; отправимся с богом, и пусть этот флаг развевается у нас под ветром, да подальше. Прощайте, доблестный капитан! Когда у вас появится нужда в отменном морском бродяге и вы будете мечтать о погонях и мокрых парусах, вспомните о том, кто посетил ваше ленивое судно на этой стоянке.
        Ладлоу кусал губы, краска залила его красивое лицо, но, встретив лукавый взгляд Алиды, он рассмеялся. Тот же, кто столь дерзко и смело бросил вызов такому могущественному человеку, как командир королевского крейсера в британской колонии, казалось, понимал рискованность этой ситуации.
        Периагва сделала крутой поворот и в следующую минуту, подхваченная ветром, помчалась к берегу по мелкой волне. В то же мгновение три шлюпки отвалили от борта крейсера. Одна, которой, по всей очевидности, командовал сам капитан, двигалась с достоинством, как и подобает судну, на борту которого находится офицер высшего ранга, но две другие ревностно бросились в погоню за периагвой.
        - Если вы не склонны служить королеве, вы поступили неосмотрительно, друг мой, оскорбив ее офицера прямо под дулами орудий его корабля,  - заметил патрон, как только рассеялись последние сомнения относительно намерений моряков с крейсера.
        - Капитан Ладлоу готов любым путем снять с этой посудины кое-кого из нас. Это видно, как яркую звезду в безоблачную ночь, и, зная долг матроса перед старшими начальниками, я предоставлю ему любой выбор.
        - И тогда очень скоро вы окажетесь на казенных хлебах,  - заключил олдермен.
        - Казенный хлеб горек, и я отвергаю его… А вот и шлюпка, чей экипаж твердо решил заставить кого-то отведать харча похуже.
        Неизвестный моряк умолк, так как положение периагвы становилось критическим. По крайней мере, так казалось не разбирающимся в морском деле пассажирам, невольным свидетелям этого неожиданного поединка. Когда периагва приблизилась к острову, ветер задул из пролива, соединявшегося с внешней бухтой, и, для того чтобы достичь обычного места высадки, стало необходимо совершить два поворота. После первого маневра курс периагвы изменился, и пассажиры увидели, что шлюпка, о которой упоминал незнакомец, может отрезать их от берега и от пристани, к которой они собирались причалить. Не желая утруждать себя преследованием, которое, как хорошо понимал офицер, командовавший этой шлюпкой, могло оказаться бесполезным, он приказал матросам грести к месту высадки. Вторая шлюпка, которая находилась впереди по курсу периагвы, убрала весла и ожидала ее приближения. Неизвестный моряк не проявил ни малейшего намерения избежать встречи. Он продолжал стоять у румпеля и так уверенно вел вперед небольшое суденышко, словно не боялся встречи с поджидающей его шлюпкой. Даже если бы всеобщая неприязнь к насильственной вербовке
не вызывала симпатий по отношению к нему, смелость и решительность моряка в сочетании с совершенством, с которым он управлял судном, заставили всех безропотно покориться тому, кто узурпировал власть над периагвой.
        - Клыки дьявола!  - проворчал хозяин судна.  - Если вы отвернете «Молочницу», мы немного потеряем в расстоянии, но матросам с крейсера будет трудно поймать нас под всеми парусами!
        - Королева прислала с джентльменом послание,  - ответил моряк,  - было бы невежливо не выслушать его.
        - Эй, на периагве!  - крикнул молодой офицер из шлюпки.  - Именем ее величества приказываю остановиться!
        - Да благословит бог венценосную леди!  - ответил обладатель индийского шарфа, в то время как периагва продолжала стремительно нестись вперед.  - Мы обязаны повиноваться ей и рады тому, что такой достойный джентльмен состоит на ее службе.
        Шлюпка и периагва уже находились в пятидесяти футах друг от друга. Вот-вот должно было произойти столкновение, когда периагва неожиданно сделала полный поворот, легла на новый курс и помчалась к берегу. Однако она должна была пройти мимо шлюпки на расстоянии весла или же отвернуть в сторону - потеря времени, которую тот, кто управлял периагвой, не хотел допустить. Офицер поднялся, и, когда периагва приблизилась, стало видно, что в руке он держит пистолет, хотя было ясно, что он прибегает к оружию с неохотой. Моряк в индийском шарфе отступил в сторону, чтобы не загораживать своих попутчиков, и саркастически заметил:
        - Цельтесь лучше, сэр! Вы можете найти здесь мишень по вкусу.
        Офицер покраснел, устыдившись своего унизительного долга и досадуя на себя.
        Однако он овладел собой и приподнял шляпу, приветствуя Алиду, когда периагва победоносно промчалась мимо. Все же первая шлюпка уже достигла берега вблизи пристани. В ожидании периагвы матросы держали весла наготове. Увидев это, паромщик с сомнением покачал головой и взглянул на непрошеного пассажира, как бы желая показать, сколь мало он верит в удачный исход поединка. Но незнакомец сохранял полное спокойствие и принялся высказывать насмешливые замечания относительно морской службы, которую он третировал с такой безрассудной смелостью и которой, по всеобщему мнению, ему было не избежать. Прежним маневром периагва заняла подветренную к пристани позицию и теперь шла по ветру, направляясь прямо к берегу.
        - Кораблекрушение и подводные скалы!  - воскликнул встревоженный перевозчик.  - «Молочница» разобьется вдребезги, если вы поведете ее на эти камни при таком ветре! Ни один лодочник не любит, когда честного человека сажают в трюм крейсера, словно вора за решетку, но раз дело идет о сохранности носа «Молочницы», ее владелец не может стоять в стороне и безучастно наблюдать за происходящим!
        - Ни единой ссадины не появится на ее красивом носике,  - ответил невозмутимый моряк.  - Спускай паруса, мы пройдем вдоль берега к той пристани. Было бы невежливо, джентльмены, обращаться с нашей дояркой бесцеремонно, после того как она проявила такую поворотливость и быстроту эволюций! Ни один танцор на острове не сплясал бы джигу лучше под музыку трехструнной скрипки.
        К этому времени паруса были спущены, и периагва заскользила к причалу по инерции, держась на расстоянии пятидесяти футов от берега.
        - Каждому судну отпущено свое время, как и всем смертным,  - продолжал загадочный моряк, опоясанный индийским шарфом.  - Если человеку придется принять внезапную смерть, он сойдет в могилу без отпеваний и молитв прихожан; водянка у человека - все одно что пробоина в днище корабля; подагра и ревматизм - сломанный киль и разболтанные шпангоуты [65 - Шпангоуты - поперечные крепления в виде ребер, придающих форму корпусу судна, по которым устанавливается обшивка - оболочка судна.]; несварение желудка - перекатывающийся в трюме груз и неукрепленные пушки на палубе; смерть на виселице - ссуда под залог судна вместе с издержками на адвоката; вы можете сгореть при пожаре, утонуть, умереть от нудных проповедей и покончить с собой, а у нас это - беспечный пушкарь, подводные скалы, плохие маяки и неумелый капитан.
        И, прежде чем кто-либо догадался о его намерении, этот загадочный человек соскочил с борта, судна на выступающий из-под воды камень, над которым перекатывались волны, и оттуда, прыгая с одного камня на другой, благополучно добрался до берега. Через минуту он уже скрылся между домами селения.
        За этим последовало прибытие периагвы к пристани и возвращение на крейсер шлюпок с раздосадованными матросами.


        Глава V

        Оливия. Записка в самом деле от него?
        Шут. Да, госпожа.


    Шекспир, «Двенадцатая ночь»


        Если бы мы умолчали о том, что Алида де Барбери, покидая пристань, обернулась, чтобы посмотреть, последовала ли шлюпка капитана Ладлоу примеру двух других, мы погрешили бы против истины и изобразили девушку менее кокетливой, чем она была на самом деле. К великому неудовольствию олдермена, которого нисколько не интересовали чувства его племянницы, шлюпка капитана неторопливо приближалась к берегу, словно молодому моряку были безразличны результаты погони.
        Высоты острова Статен век назад, так же как и в настоящее время, были покрыты порослью невысоких деревьев. Среди этой скудной растительности в разных направлениях тянулись пешеходные тропы, выходившие из небольшого поселка, расположенного на территории карантина, и, чтобы не заблудиться в этом лабиринте, требовался опытный проводник. Однако достопочтенный бюргер, казалось, вполне годился для этой роли; двигаясь с необычным для него проворством, он привел своих спутников в лес и, часто меняя направление, так запутал их, что вряд ли они смогли бы самостоятельно выбраться оттуда.
        - Тучи и тенистые беседки!  - воскликнул Миндерт ван Беверут, избежав, к собственному удовольствию, воображаемого преследования.  - Маленькие дубки и зеленые сосны весьма приятны в июньское утро. В «Сладкой прохладе», дорогой патрон, вы найдете вдоволь горного воздуха и морских бризов, которые возбудят ваш аппетит. Алида может подтвердить, что один глоток этого эликсира румянит щеки лучше, чем все примочки и притирки, изобретенные ради того, чтобы терзать мужские сердца.
        - Если «Сладкая прохлада» изменилась так же, как ведущая туда дорога, то я вряд ли отважусь подтвердить то, чего не знаю,  - ответила прекрасная Барбери, тщетно косясь в сторону залива.
        - Ах, эти женщины! Суета сует, и только! Лишь бы себя показать и на других посмотреть, вот и все их стремления! Нам куда удобнее идти лесом, чем вдоль берега, ну а чайки и бекасы пусть уж как-нибудь обходятся без нашей компании! Умный человек должен избегать соленой воды и всех, кто имеет к ней отношение, за исключением тех случаев, когда они служат для удешевления торговли и ускорения перевозок, не так ли, господин ван Стаатс? Ты еще поблагодаришь меня за заботу, дорогая племянница, когда мы взберемся на утес, прохладный, словно тюк с нетраченной молью пушниной, и красивый, как голландский тюльпан, на котором еще серебрится роса.
        - Ради этого можно согласиться идти туда даже с завязанными глазами, милый дядюшка. Но хватит об этом. Франсуа, fais moi le plaisir de porter ce petit livre,  - обратилась она к своему камердинеру,  - malgre la fraicheur de la foret, j’ai besoin de m’evanter [66 - Франсуа, будьте любезны, понесите эту книжицу. Несмотря на лесную прохладу, мне стало душно (франц.).].
        Камердинер поспешно взял книгу, опередив запоздалое проявление вежливости со стороны патрона, и, поняв по раздосадованному взору и разрумянившимся щечкам своей молодой хозяйки, что ее снедает скорее внутренний, чем внешний жар, деликатно прошептал:
        - Que mа chere mademoiselle Alide ne se fache pas! Elle ne manquerait jamais l’admirateurs, dans un desert. Ah! si mamselle allait voir la patrie de ses ancetres [67 - Не стоит огорчаться, дорогая мадемуазель Алида! Даже в пустыне вы не останетесь без поклонников. Ах, если бы мадемуазель согласилась поехать и посмотреть страну своих предков! (Франц.)].
        - Merci bien, mon cher; gardez les feuilles fortement fermees. II у a des papiers dedans [68 - Благодарю вас, дорогой. Держите книжку закрытой, в нее вложены бумаги ( франц.).].
        - Мосье Франсуа,  - произнес олдермен, своим грузным телом бесцеремонно оттесняя от племянницы ее по-родительски заботливого служителя и делая знак осталь-пым, чтобы они продолжали путь.  - Мосье Франсуа, хочу сказать тебе по секрету несколько слов… За свою полную забот и, надеюсь, не бесполезную жизнь я пришел к выводу, что верный слуга всегда бывает добрым советчиком. После Голландии и Англии, двух великих торговых держав, и обеих Индий, которые необходимы нашей колонии, при всей моей естественной привязанности к стране, в которой я родился, я всегда считал Францию неплохой страной. Думаю, мосье Франсуа, что только нелюбовь к морю помешала вам возвратиться на родину после кончины моего зятя.
        - А также мой привязанность к мамзель Алида, если позволите, мосье…
        - Ваша привязанность к моей племяннице, любезный Франсуа, не вызывает сомнений. Она так же верна, как векселя Кроммелина, ван Стоппера и ван Гелта из Амстердама. Ах, Франсуа, Франсуа! Моя племянница свежа и цветет, как роза; она барышня исключительных достоинств! Как жаль, что она чуть своевольна - недостаток, бесспорно унаследованный ею от нормандских предков, ведь в моей семье всегда прислушивались к голосу разума. Нормандцы же, как свидетельствует осада Ла-Рошели [69 - Лa-Рошель - город во Франции. В XVI-XVII веках главный военный центр гугенотов.], упрямый народ, и по их вине недвижимость города понесла большой ущерб.
        - Тысяча пардон, мосье Беверут. Она прекраснее розы и совсем не своеволен! К тому же ее украшай благородный кровь ее предков.
        - Такие же рассуждения были слабостью моего зятя Барбери, но они и не прибавили ни гроша к его состоянию. Лучшая кровь, Франсуа, та, которая хорошо питается. Родословное древо самого Гуго Капета [70 - Гуго Капет - основатель династии французских королей Капетингов (987 -1328).]зачахло бы, не будь мясников, а мясники захирели бы, не будь покупателей с деньгами. Ты знаешь цену прочного положения в жизни, Франсуа. Скажи, разве не было бы величайшей жалостью, если бы такая девица, как Алида, кинулась на шею человеку, чье положение неустойчиво, как корабль в бурном океане?
        - Что вы, что вы, мосье! Мамзель слишком хороша для неустойчивый корабль!
        - Ей придется повсюду следовать за мужем, пребывать среди пиратов и бесчестных торговцев; в хорошую и дурную погоду; в жару и в холод, под дождем и под солнцем; пресная вода в трюмах и соленая за бортом; морская болезнь, солонина, штормы и штили - и все из-за поспешного решения и горячности молодости!
        При перечислении бед, которые подстерегали племянницу олдермена, если бы она совершила столь безрассудный шаг, выражение лица старого камердинера непрерывно менялось, как будто каждая его черточка была зеркалом, отражающим гримасы человека, страдающего морской болезнью.
        - Черт возьми, Море это ужасно!  - воскликнул он, когда его собеседник умолк.  - Это очень большой несчастье, что существует вода, кроме вода для пить и для крепостной ров. Но мамзель не поспешно будет решайть! Она искать себе мужа на твердая земля!
        - Гораздо лучше, если состояние моего зятя будет у меня на виду, рассудительный Франсуа, а не отправится в плавание по морям и океанам!
        - Моряк в семье де Барбери? Никогда!
        - Дебет и кредит! Если состояние человека, имя которого я могу назвать, мой бережливый Франсуа, перевести в звонкую монету и погрузить на корабль обычного водоизмещения, то корабль затонет! К тому же ты знаешь, что и я не намерен забыть об Алиде, когда буду заканчивать счеты с этим миром.
        - Если бы мосье де Барбери есть жив, мосье олдермен, он бы говорить подходящий слов, но, несчастье, мой дорогой хозяин есть умер… Поэтому, сэр, я беру смелость говорить мерси за него и за вся его семья.
        - Женщины упрямы, и иногда им доставляет удовольствие идти наперекор добрым советам.
        - О да, да!
        - Благоразумные люди должны укрощать их ласковыми речами и богатыми подарками. Тогда они становятся покорными, как хорошо объезженная упряжка.
        - Мосье прав,  - произнес Франсуа, потирая руки и вежливо улыбаясь, как подобает хорошо воспитанному слуге, хотя при этом не мог удержаться, чтобы не подмигнуть,  - к тому же вы холостяк… Подарок есть хорошо Для барышня и еще лучше для дама.
        - Супружество и шоры! Кому, как не нам, холостякам, лучше знать это! У супруга, находящегося под башмаком у жены, нет времени для таких обобщений, и он ничего в этом не смыслит. Что ты скажешь, верный Франсуа, о таком муже для Алиды, как ван Стаатс, патрон Киндерхука?
        - Однако мамзель любит живость, а мосье патрон не есть слишком жив…
        - Тем лучше… Тс-с! Я слышу шаги. За нами кто-то идет - за нами погоня, говоря языком господ моряков. Пришло время показать этому капитану Ладлоу, как француз может обвести его вокруг пальца на твердой земле. Слегка отстань и поведи нашего мореплавателя по ложному курсу. Когда он потеряет ориентировку в тумане, поспеши на утес, к дубу. Мы будем ожидать тебя там.
        Польщенный оказанным ему доверием и в самом деле убежденный, что он действует в интересах своей хозяйки, старый камердинер кивнул, понимающе усмехнулся и убавил шаг. Олдермен поспешил вперед, и через несколько мгновений вся компания свернула влево и скрылась из виду.
        Хотя Франсуа верой и правдой служил Алиде и был искренне привязан к ней, он был слугой истинно европейского склада. Обученный всем уловкам своей профессии, он принадлежал к категории людей, убежденных, что воспитанность измеряется хитроумием и что успех теряет половину своей ценности, если достигается правдивостью и здравым смыслом. Поэтому неудивительно, что он охотно принял поручение олдермена. Услышав хруст сухих сучьев под ногами человека, идущего сзади, и боясь разминуться с ним, Франсуа начал громко распевать французскую песенку, желая тем самым привлечь к себе внимание. Хруст сучьев стал громче, шаги послышались совсем рядом, и возле француза появился обладатель индийского шарфа.
        Разочарование было взаимным. Старый камердинер был вконец обескуражен - все придуманные им уловки, как повести в ложном направлении командира «Кокетки», лишились смысла. Иначе обстояло дело с отважным моряком. Его было трудно смутить и в более сложных ситуациях, о чем читатель уже мог заключить из предыдущих глав.
        - Чему вы так громко радуетесь в своем сухопутном плавании, мосье брейд-вымпел?  - хладнокровно спросил моряк, убедившись, что они одни.  - Это куда более безопасное путешествие для офицера вашего водоизмещения, чем на периагве. На какой долготе расстались вы со своими эскортируемыми кораблями?
        - Сэр, я гулять лес для плезир; на залив я ходить не хочет - только сопровождать мой молодой хозяйка, и я хотеть, чтобы кто любит залив, любит море, совсем не приходить в лес!
        - Отлично сказано и весьма прямолинейно! А! Вы, оказывается, еще и ученый - даже в лесу не забываете о науках. В этой красивой книжице, верно, заключены советы, как заплетать косички?
        Задав этот вопрос, моряк спокойно взял из рук Франсуа книгу. Старый камердинер, вместо того чтобы возмутиться подобным своеволием, отдал книгу, скорее ликуя.
        - Нет, сэр, это не как заплетать косички, но как трогать за душа! Не про искусство маневра в безветренный погода, но здесь заключен много знаний и чувство. Ах, вы, конечно, знаком с Сид? Великий человек! Гениальный человек! Если вы прочитать, мосье моряк, вы познаете истинный поэзия! Небольшая книга без единой рифм! Сэр, я не хотел говорить, что это утомительно читать, но это книга не без смысла. Она не о море. О, черт возьми, какой гений, какой благородный чувство заключен в этот книга!
        - Стало быть, это что-то вроде судового журнала для всех, кто хочет занести в него свои мысли? Возвращаю вам вашего Сида со всеми его отменными качествами! И хотя гений его велик, но все же, как видно, не он написал все, что содержится в книге.
        - Не он? Что вы, сэр, он может написать шесть раз больше, если это потребуется для Франция! Que l’envie de ces Anglais se decouvre quand on parle des beaux genies de la France! [71 - Как завистливы эти англичане, когда заговариваешь о гениях Франции! (франц.)]
        - Скажу только, что если все в этой книге написано этим джентльменом и все так прекрасно, как вы утверждаете, то бесхитростный морской скиталец считает, что зря он не напечатал всего им написанного.
        - Не напечатал?!  - отозвался француз, широко раскрыв глаза и томик одновременно.  - Ах!.. Конечно, это есть письмо мамзель Алида!..
        - Тогда получше берегите его,  - перебил моряк.  - Что касается вашего Сида, то мне эта книжка без нужды: в ней нет ни сведений о координатах расположения мелей, ни описаний берегов.
        - Сэр, она есть учить добродетель, гибельность страстей, благороднейший порывы душа. Да, сэр, она учить всему, что пожелает мосье. Вся Франция читать Сид, в городе и в деревня. Если бы его величество великий Людовик не есть плохо рассудительный и не изгонять гугенотов из своего королевства, я бы сам поехать Париж слушать Сид.
        - Счастливого пути, мосье Косичка. Быть может, наши дороги пересекутся, а до той поры я прощаюсь с вами. Быть может, настанет день - мы будем с вами беседовать, а под нами будут перекатываться волны. Ну, желаю удач!
        - Адье, мосье,  - поклонился Франсуа с вежливостью, которая никогда его не покидала.  - Если вы говорить о встрече на море, то мы никогда не встретимся. Monsieur le Marin n’aime pas a entendre parier de la gloire de la France! II voudrais bien savoir lire se Shak-a-spear, pour voir combieu l’immortel Corneille lui est superieur. Ma fois, oui; Monsieur Pierre Corneille est vraiment un homme illustre! [72 - Господин моряк не любит слушать разговора о славе Франции. Я хотел бы прочесть этого Шака-спи-ра, чтобы убедиться в том, насколько бессмертный Корнель выше его. Да, да, сударь, Пьер Корнель очень прославленный человек! (франц.),]
        С этими словами самодовольный камердинер продолжал свой путь к утесу, так как моряк оставил его и углубился в чащу. Гордый отпором, который он дал развязному незнакомцу, и еще более гордясь за поэта, прославившего Францию задолго до того, как он, Франсуа, покинул Европу, а также тем, что он поддержал честь далекой и любимой родины, верный слуга, любовно прижимая локтем томик Корнеля, поспешил к своей хозяйке.
        Хотя расположение острова Статен и окрестных бухт хорошо известно жителям Манхаттана, для читателей, живущих вдали от места действия нашего рассказа, будет небезынтересно ознакомиться с их описанием.
        Как уже говорилось, основное сообщение между Раританским и Йоркским заливами проходило через Нарроус, пролив, разделяющий острова Статен и Лонг-Айленд. В устье пролива, над островом Статен, вздымается высокий утес, нависающий над водой подобно овеянному легендами мысу Мизено. С высоты утеса открывается широкий обзор не только на город и оба устья пролива, но и далеко за Санди-Хук, на океан.
        Лес здесь был давно вырублен, и дуб, о котором уже говорилось, был единственным деревом на площади в десять или двенадцать акров. Возле этого дуба олдермен ван Беверут и условился встретиться с Франсуа. Туда он и направился, расставшись с камердинером, и туда же мы должны перенести свой рассказ. У подножия дерева стояла грубо сколоченная скамья, на которой и расположилась вся компания. Минутой позже к ним присоединился возбужденный Франсуа, немедленно поведавший все подробности встречи с незнакомцем.
        - Чистая совесть, добрые друзья и благоприятный баланс могут согреть человека в январе даже в этом климате,  - произнес олдермен, желая переменить тему разговора.  - Зато упрямые негры, пыль и жара в перенаселенном городе и портящаяся пушнина могут хоть кого лишить хладнокровия. Видите белое пятнышко на той стороне залива, патрон? Это и есть «Сладкая прохлада», где с каждым вздохом в вас вливается эликсир жизни и где в любое время суток можно подвести в тиши итог своим мыслям.
        - Кажется, только мы одни наслаждаемся видом с этого утеса,  - произнесла Алида с задумчивостью, свидетельствующей о том, что она придает особый смысл своим словам.
        - Да, мы здесь одни, племянница,  - отозвался олдермен, потирая руки и втайне поздравляя себя с тем, что это действительно так.  - Этого нельзя отрицать. К тому же у нас добрая компания, хотя это утверждение и не исходит от того, кто является основным капиталом нашего маленького общества. Скромность - богатство бедняка, но нам, занимающим видное положение в этом мире, позволительно говорить правду как о себе, так и о своем соседе, не так ли, патрон?
        - В таком случае, уста олдермена ван Беверута произнесут лишь одни добрые слова,  - раздался вдруг голос капитана Ладлоу, столь неожиданно появившегося из-за дерева, что бюргер так и остался сидеть с раскрытым ртом.  - Позвольте мне предложить к вашим услугам свой корабль, господа. Это и явилось причиной моего внезапного вторжения в ваше общество, и, я надеюсь, вы простите меня.
        - Право прощать принадлежит исключительно губернатору, представляющему здесь королеву,  - сухо ответил олдермен.  - Если ее величество не имеет для своего флота дел более важных, чем предоставлять свои корабли в распоряжение стариков и молодых барышень, значит, мы живем в счастливый век и торговля должна процветать.
        - Если эти обязанности можно совместить, с тем большим основанием командир корабля может радоваться, что в нем нуждается столько людей. Вы направляетесь на Джерсийское плоскогорье, господин ван Беверут?
        - Я направляюсь в весьма уединенное и лично мне принадлежащее поместье, называемое «Сладкая прохлада», капитан Корнелий ван Кюйлер Ладлоу!
        Молодой человек прикусил губу, и его загорелое лицо вспыхнуло румянцем, хотя внешне он оставался спокойным.
        - А я выхожу в море,  - после паузы произнес он.  - Ветер крепчает, и ваша периагва, которая, как я вижу, стоит у острова, едва ли сумеет преодолеть его. «Кокетка» поднимет якоря через двадцать минут. Отлив будет продолжаться два часа, к сожалению, это слишком мало, чтобы насладиться обществом таких приятных гостей. Надеюсь, что страх побудит красавицу Алиду согласиться с моим предложением, какие бы желания ни владели ею.
        - Мои желания не расходятся с желаниями дядюшки,  - поспешно возразила Алида.  - Я очень плохой моряк, и поэтому благоразумие, если не малодушие, учит меня всецело полагаться на опыт старших.
        - Я, конечно, моложе господина олдермена,  - покраснел Ладлоу,  - но, надеюсь, господин ван Беверут не сочтет нескромностью с моей стороны, если я скажу, что знаю ветры и течения не хуже его.
        - Говорят, вы с большим искусством командуете крейсером флота ее величества, капитан Ладлоу, и это делает честь колонии, вскормившей такого отличного офицера. Но, если не ошибаюсь, ваш дед прибыл в нашу провинцию довольно поздно, уже после реставрации Карла Второго? [73 - Карл II - Король Англии и Шотландии; был разбит Кромвелем в 1651 году и бежал во Францию. После смерти Кромвеля занял королевский престол.]
        - Мы не можем утверждать, что ведем свой род от первых поселенцев Объединенных провинций, но, каковы бы ни были политические симпатии моего деда, взгляды его потомков ни у кого не вызывали сомнений. Позвольте мне просить прелестную Алиду посчитаться с опасениями, которые, я уверен, она. испытывает, и убедить своего дядюшку, что «Кокетка» куда безопаснее периагвы.
        - Говорят, на ваш корабль легче попасть, чем покинуть его,  - рассмеялась Алида.  - Судя по тому, что мы недавно наблюдали, ваша «Кокетка», как все кокетки на свете, любит одерживать победы. Разве можно в этих обстоятельствах чувствовать себя в безопасности?
        - Это вражеские наветы! От Алиды де Барбери я ожидал иного ответа!
        Последние слова были произнесены так подчеркнуто, что кровь ускорила свой бег в жилах девушки, и она покраснела. К счастью, никто из окружающих не отличался особой наблюдательностью, иначе могли бы возникнуть подозрения, что между молодым моряком и племянницей олдермена существует взаимопонимание, несовместимое с желаниями и намерениями купца.
        - Я ожидал иного ответа от Алиды де Барбери,  - повторил Ладлоу, понизив голос, но с еще большим чувством.
        В душе Алиды происходила явная борьба. Прежде чем ее смятение было замечено, она взяла себя в руки и, обернувшись к камердинеру, произнесла спокойно и вежливо, как полагается благовоспитанной девушке:
        - Rends moi le livre, Francois [74 - Верните мне книгу, Франсуа (франц.).].
        - Le voici - ah! ma chere Mam’selle Alide, que ce Monsieur le Marin se fachait a cause de la gloire, et des beaux vers de notre illustre M. Pierre Corneille! [75 - Пожалуйста, мадемуазель Алида, вот она. Этот господин моряк рассердился из-за славы и красивых стихов нашего замечательного Пьера Корнеля! (франц.)]
        - Вот английский моряк, который, я убеждена, не станет отрицать достоинства всеми почитаемого поэта, хотя он и представляет нацию, которую принято считать врагом Франции,  - с улыбкой произнесла девушка.  - Капитан Ладлоу, вот уже месяц, как я ваша должница. Я обещала вам томик Корнеля. Теперь я выполняю обещание. Когда вы ознакомитесь с содержанием этой книги с тем вниманием, какого она заслуживает, я смею надеяться…
        - …услышать оценку ее достоинств?
        - Я хотела сказать, что надеюсь получить книгу обратно. Она осталась мне от отца как память о нем,  - ровным голосом закончила девушка.
        - Книги и иностранные языки!  - пробурчал олдермен.  - Что касается первого - ладно! Но из языков умные люди должны знать только два - английский и голландский. Ни на каком другом языке нельзя подсчитать дебет и кредит. И даже прибыль кажется меньше, если счет ведется не на одном из этих языков. Благодарим вас за любезное приглашение, капитан Ладлоу, но вот идет один из моих людей сообщить, что прибыла моя собственная периагва. Желаю вам счастливого и, как мы говорим о жизни, долгого плавания. Прощайте.
        Молодой моряк откланялся более вежливо, чем можно было ожидать после отказа олдермена воспользоваться его судном. Сохраняя полное самообладание, он следил за тем, как они спускались по склону холма, направляясь к внешнему заливу, и, лишь когда вся компания скрылась в лесной чаще, дал волю обуревавшим его чувствам.
        Он вытащил из кармана томик Корнеля и раскрыл его с нетерпением, которое больше не мог сдерживать. Казалось, он ожидал прочесть на страницах больше, чем сам автор хотел вложить в них, но, когда он обнаружил между листами запечатанную записку, книга, принадлежавшая некогда мосье де Барбери, упала к его ногам, а записка была развернута так стремительно, словно от нее зависела жизнь или смерть капитана Ладлоу.
        удивление - вот, пожалуй, первое чувство, которое овладело молодым моряком. Он читал и перечитывал записку; хватался за голову; невидящим взором обводил землю и море; вновь перечитывал записку; тщательно изучал надпись, которая гласила: «Капитану Ладлоу-Крейсер флота ее величества «Кокетка»; улыбался, что-то бормотал сквозь зубы; казался раздраженным, но вместе с тем и обрадованным; вновь слово за словом перечитал записку и наконец с видом человека, имеющего причины и огорчаться и быть довольным, сунул ее в карман.


        Глава VI

        Ну что, опять сегодня появлялось?


    Шекспир, «Гамлет»

        - Лицо человека - вахтенный журнал [76 - Вахтенный журнал - книга, в которую записываются в хронологическом порядке все достойные примечаний события, как происходящие на судне, так и наблюдаемые с него.]его мыслей, и, судя по лицу капитана Ладлоу, он находится в приятном расположении духа,  - раздался чей-то голос рядом с командиром «Кокетки», который все еще продолжал разыгрывать пантомиму, описанную в конце предыдущей главы.
        - Кто там болтает о мыслях и вахтенных журналах и смеет совать нос в мои дела?  - яростно воскликнул молодой офицер.
        - Человек, который любит игру мысли и часто царапал пером на страницах вахтенных журналов, чтобы знать, как следует встречать шквал [77 - Шква л - внезапный сильный порыв ветра. Шквал, сопровождаемый грозой, нередко переходит в шторм.], таящийся в тучах или в человеке. Что же касается вмешательства в ваши дела, капитан Ладлоу, то я на своем веку знавал слишком много крупных кораблей, чтобы сворачивать в сторону от первого встречного легкого крейсера. Надеюсь, вы удовлетворены, сэр? Каждый вежливый вопрос имеет право на такой же ответ.
        Ладлоу с трудом поверил своим глазам, когда, обернувшись к незваному собеседнику, увидел смелый взор и спокойное лицо моряка, который сегодня утром уже вызвал его негодование. Однако молодой человек сдержал возмущение и приложил все усилия, чтобы превзойти своего собеседника хладнокровием, придававшим внешнему облику незнакомца нечто внушительное, если не властное, хотя тот и был ниже его по положению. Возможно, необычность происходящего ошеломила командира крейсера, привыкшего к почтительному отношению со стороны тех, кто избрал море своим домом.
        - Смел тот, кто, не дрогнув, встречает неприятеля; тот, кто вызывающе ведет себя с друзьями, безрассуден.
        - А тот, кто не делает ни того, ни другого, умнее обоих,  - парировал отважный обладатель индийского шарфа.  - Капитан Ладлоу, мы встретились как равный с равным и можем говорить свободно.
        - Равенство не подходящее слово для людей столь разных положений и обязанностей.
        - Стоит ли сейчас говорить о положении и обязанностях? Надеюсь, в должное время мы оба исполним свой долг. Но одно дело, когда капитан Ладлоу прикрыт бортовыми пушками «Кокетки» и перекрестным огнем своих матросов, и другое дело, когда он один на морском утесе, вооруженный только палкой и собственным мужеством. Находясь на судне, он словно рангоут [78 - Рангоут - все деревянные детали круглого сечения, служащие для постановки и несения парусов: мачты, их продолжения - стеньги, реи, бушприт и т. д. Рангоут поддерживается стоячим такелажем: снастями, раскрепляющими его с боков и несколько сзади - вантами и бакштагами, а спереди, в центральной продольной плоскости судна, штагами], поддерживаемый вантами, штагами, брасами и прочим стоячим такелажем; но в нынешнем положении он простой шест, который держится лишь благодаря крепости и качеству своей древесины. Впрочем, судя по всему, вы из тех, кто не боится выходить в одиночное плавание и при более крепком ветре, чем тот, что треплет паруса вон того суденышка в заливе.
        - Действительно, судну приходится туго!  - воскликнул Ладлоу, внезапно теряя интерес ко всему, кроме периагвы, на борту которой находилась Алида со своими спутниками и которая в этот момент вышла из-под прикрытия холма на простор Раританского залива.  - Что скажете, приятель? Такой человек, как вы, должен разбираться в погоде.
        - Женщины и ветер познаются в действии. Любой смертный, дорожащий своим покоем и уважающий стихии, предпочел бы совершить этот переезд на «Кокетке», а не на пляшущей по волнам периагве; и все же разве-веющиеся на лодке шелка говорят о том, что кое-кто считает иначе…
        - Вы удивительно сообразительный человек!  - вскричал Ладлоу, поворачиваясь к незнакомцу.  - А также удивительно…
        - …нахальный,  - закончил тот, видя, что капитан запнулся.  - Пусть офицер ее величества не стесняется в выражениях; я всего лишь ноковый [79 - Ноковый - матрос, работающий на ноке, то есть оконечности рея.]или в лучшем случае рулевой старшина.
        - Я не хотел сказать ничего оскорбительного, но ваша осведомленность о моем предложении переправить даму и ее друзей в поместье олдермена ван Беверута на «Кокетке» несколько удивляет меня!
        - А я не нахожу в вашем предложении ничего удивительного, хотя с ее друзьями вы любезны совсем из других соображений. Впрочем, когда молодые люди высказывают то, что у них на сердце, они не произносят слов шепотом.
        - Следовательно, вы подслушивали наш разговор! Я уверен в этом, тут очень легко укрыться! Вероятно, сэр, кроме ушей, у вас есть еще и глаза?
        - Признаюсь, я видел, как изменилось выражение вашего лица, словно у члена парламента, по знаку министра вступающего в сделку с совестью, когда вы столь тщательно исследовали клочок бумаги…
        - …содержание которой вам неизвестно!
        - В которой, мне думается, содержится приказание частного свойства, исходящее от дамы слишком кокетливой, чтобы принять ваше приглашение совершить переезд на корабле того же названия.
        - Клянусь небом, малый прав в своей необъяснимой дерзости!  - пробормотал Ладлоу, принимаясь шагать взад-вперед в тени дерева.  - Слова и дела девушки противоречат друг другу, и я, глупец, обманулся ими, словно молоденький мичман, только-только оторвавшийся от матушкиной юбки. Послушайте, мистер… э-э… Надеюсь, у вас есть имя, как у всякого морского бродяги?
        - Да. Когда меня зовут достаточно громко, я отзываюсь на кличку Том Румпель.
        - Что ж, мистер Румпель, такой способный моряк должен быть рад служить королеве.
        - Если бы не мой долг перед тем, кто имеет преимущественное право на мою службу, ничто не было бы мне более приятно, чем протянуть руку помощи царственной леди, терпящей бедствие.
        - Кто же имеет в этом королевстве больше прав, чем ее величество?  - удивился Ладлоу, привыкший с почтением относиться к королевской власти.
        - Я сам. Когда наши цели совпадают, никто охотнее меня не разделит компанию с ее величеством, но…
        - Ваши шутки заходят слишком далеко, сэр!  - перебил Ладлоу.  - Вам следовало бы знать, что я имею право силой заставить вас служить ее величеству, не входя с вами в какие-либо переговоры. И знайте, что, несмотря на вашу прыть, мне ничего не стоит принудить вас к этому.
        - Нужно ли доводить наши отношения до крайности, капитан Ладлоу?  - заметил незнакомец после недолгого раздумья.  - Если сегодня я ускользнул от вас, то, может быть, сделал это ради того, чтобы по собственному желанию, а не по принуждению подняться на борт вашего корабля. Мы здесь одни, и ваша честь не сочтет меня хвастуном, если я скажу, что хорошо скроенному и деятельному человеку, который от топовой корзины до киля имеет шесть футов, не может понравиться, чтобы его тащили против воли, словно ялик, привязанный к корме корабля. Я моряк, сэр, и, хотя океан мой дом, я никогда не осмелюсь выйти в море без соответствующего оснащения. Взгляните с этого утеса и скажите, видите ли вы, помимо крейсера ее величества, какой-нибудь другой корабль, который пришелся бы по вкусу моряку дальнего плавания.
        - Уж не хотите ли вы сказать, что явились сюда для того, чтобы наняться на службу?
        - Именно так. И, хотя мнение рядового матроса может ничего не значить в ваших глазах, вам приятно будет услышать, что, сколько бы я ни смотрел отсюда в море, я не увидел бы более красивого и быстроходною корабля, чем тот, которым командуете вы. Такому опытному моряку, как вы, капитан Ладлоу, не нужно объяснять, что, когда человек принадлежит самому себе, он разговаривает иначе, чем когда запродает себя короне.
        Поэтому, надеюсь, вы не будете слишком долго помнить мою теперешнюю вольность.
        - Я встречал таких людей, как вы, друг мой, и знаю, что настоящий вояка-матрос бывает столь же дерзок на берегу, сколь дисциплинирован в плавании. Что это там поблескивает на солнце - парус или крыло чайки?
        - Может быть, и то и другое,  - заметил отважный моряк, не спеша повернувшись в сторону океана.  - С этого утеса отличный обзор. Это чайки носятся над волнами.
        - Взгляните мористей. Вон то сверкающее белое пятнышко скорее похоже на парус.
        - Вполне вероятно. При таком ветре каботажные суда круглые сутки шныряют вдоль берега, словно крысы на причале, но мне все же кажется, что это просто гребни волн сверкают на солнце.
        - Нет, это белоснежная парусина, какая красуется на мачтах дерзких пиратов.
        - Вы ошибаетесь, ничего больше не видать,  - сухо возразил незнакомец.  - Сколько бессонных ночей и бесцельных погонь приходится на долю моряков, капитан Ладлоу, из-за подобных ошибок! Однажды мы шли вдоль берегов Италии, между Корсикой и материком, и такой же обман зрения овладел всем экипажем; это научило меня доверять своим глазам только в том случае, если горизонт ясен, а голова трезва.
        - Расскажите подробнее,  - попросил Ладлоу, отводя взор от океана с видом человека, решившего, что он ошибся.  - Что это за чудеса происходили с вами в итальянских водах?
        - Действительно чудеса, и ваша честь согласится с этим, когда я расскажу о случившемся теми же словами, которыми я записал все это в вахтенный журнал для сведения тех, кому надлежит знать. Шел последний час второй половины вахты [80 - Вахта - в старом парусном флоте - дежурство, не прекращаемое ни днем, ни ночью. Вся команда судна разделялась на две части - первую и вторую вахты, несшие вахту поочередно в течение четырех - шести часов. Сменявшиеся с вахты назывались подвахтенными.]. Дело было в пасхальное воскресенье; ветер - юго-восточный, слабый, он едва наполнял верхние паруса и только-только позволял нам управлять кораблем. Уже несколько часов, как горы Корсики, Монте-Кристо и Эльба скрылись из глаз, и мы были на реях, следя, когда откроется итальянский берег. Густой туман низко стелился над водой, скрывая от нас землю; все считали, что это прибрежный туман, и не придавали ему особенного значения; однако никто не желал входить в него, потому что у того побережья дурно пахнет и даже чайки и сухопутные птицы не летают в нем. Так вот, стоим мы, грот на гитовых [81 - Гитовы - снасти, поднимающие
нижнюю часть прямого паруса к рею или подтягивающие косой парус к мачте и гафелю.], марселя шлепают по стеньгам, словно девушка обмахивается веером при виде ухажера. Только нижние паруса едва наполнены ветром, а солнце уже село за горизонт. Я был тогда молод, глаз у меня был острый, и поэтому я одним из первых увидел это зрелище!
        - И что же это было?..  - вопреки безразличию, которое он напустил на себя, с интересом спросил Ладлоу.
        - Прямо над грядой зловонного тумана, который всегда держится у того побережья, показался предмет, который излучал такой яркий свет, словно тысяча звезд покинули свои обычные места в небесах, и, как сверхъестественный маяк, предупреждал нас о близости берега. Это было удивительное, необычайное зрелище. Темпота сгущалась, и предмет светился все ярче и ярче, словно действительно предостерегал нас об опасности. Но когда мне наверх передали подзорную трубу, то я увидел высоко-высоко над рангоутом, на котором наши грешные суда обычно носят свои опознавательные огни, сверкающий крест.
        - Это и впрямь сверхъестественно! Что же вы предприняли для того, чтобы выяснить, что это за небесное явление?
        - Мы отвернули от берега и предоставили выяснять это более отважным мореплавателям. Как я был счастлив, снова увидев утром заснеженные горы Корсики!
        - И появление этого чуда так никогда и не было объяснено?
        - И никогда не будет. Я беседовал впоследствии с тамошними моряками, но никто из них не видел его. Один, правда, рассказывал мне, что вдали от берега стоит высокий и величественный собор, который виден с моря за много лиг; возможно, его купол, освещенный по случаю какого-нибудь торжественного богослужения, мы и увидели поверх тумана. Но мы были достаточно опытными моряками, чтобы поверить таким россказням. Я отлично понимаю, что церковь, подобно кораблю или холму, может порой казаться больше, чем она есть на самом деле, но тот, кто решится утверждать, будто рука человека может поднять камни под самые облака, должен быть убежден в легковерии своих слушателей, прежде чем зайти так далеко.
        - Ваш рассказ удивителен, и чудо это следовало бы тщательно исследовать. Возможно, это действительно была церковь. В Риме есть здания втрое выше мачт крейсера!
        - Я редко беспокоил церкви своим присутствием, поэтому не понимаю, с чего бы им беспокоить меня,  - произнес моряк и повернулся к океану спиной, словно не желая больше смотреть на водный простор.  - С тех пор прошло двенадцать лет, и, хотя я совершил много плаваний, я больше не видел итальянских берегов. Не желает ли ваша честь начать спуск первым, как подобает вашему званию?
        - Из-за вашего рассказа о горящем кресте, мистер Румпель, я совсем позабыл следить за периагвой,  - ответил Ладлоу, который все еще стоял лицом к морю.  - Этот упрямый старый голландец - я хочу сказать, олдермен ван Беверут - верит в свое суденышко больше, чем верю в него я. Мне не нравится вон то облачко, что поднимается над устьем Раритана, а мористей горизонт хмурится. Клянусь небом! Я вижу парус вдали, или мои глаза потеряли зоркость и обманывают меня!
        - Ваша честь снова видит крыло парящей чайки; я сам едва не обманулся, но обмануть бдительность человека, имеющего многолетний опыт морехода, не так-то просто. Помнится, шли мы однажды среди островов Китайского моря, в районе пассатов…
        - Довольно чудес, приятель; за одно утро я не в состоянии проглотить более одной церкви. Возможно, это действительно чайка - расстояние слишком велико и пятнышко едва видно,  - однако, оно показалось на том же месте, да и по форме напоминает парус. Есть основания Ждать появления у наших берегов судна, за которым нужно зорко следить.
        - Значит, мне представится возможность выбрать себе корабль по- вкусу,  - заметил Румпель.  - Благодарю вашу честь за то, что вы сообщили мне об этом прежде, чем я отдался в руки королевы; эта леди более склонна получать подарки такого рода, чем возвращать их.
        - Если на борту вы будете проявлять к окружающим почтение, хотя бы в малой степени равное вашей дерзости на берегу, вас можно будет счесть образцом вежливости! Но такому моряку, как вы, не должно быть безразлично, на каком корабле ему служить.
        - А разве то судно, о котором говорит ваша честь, пиратское?
        - Если и не пиратское, то немногим лучше. Это контрабандист, но поверьте, что ему скоро придет конец. Во всяком случае, имя Бороздящего Океаны должно быть знакомо моряку, объехавшему весь свет.
        - Прошу простить морского скитальца за любопытство ко всему, что касается его ремесла,  - ответил обладатель индийского шарфа с явно заинтересованным видом.  - Я лишь недавно вернулся из дальних странствий и хотя много слышал о пиратах, но об этом контрабандисте впервые узнал от хозяина периагвы, курсирующей между этим берегом и городом. Я не таков, каким кажусь, капитан Ладлоу; когда мой командир лучше меня узнает и увидит, как хорошо я умею служить, он не раскается в том, что убедил дельного моряка поступить под свою команду, проявив к нему снисходительность и терпимость, когда тот еще был хозяином самому себе. Надеюсь, ваша честь не обидится на мою дерзость, если я скажу, что был бы рад побольше узнать об этом контрабандисте.
        Ладлоу пристально посмотрел в мужественное и непроницаемое лицо собеседника. Смутное подозрение шевельнулось в нем, но тотчас исчезло, как только его наметанный глаз увидел, какого смелого и крепкого моряка он берет на службу. Вольность незнакомца скорее забавляла, нежели раздражала его. Повернувшись на каблуках, он начал спускаться с утеса к берегу, на ходу продолжая разговор.
        - Вы действительно были далеко,  - сказал молодой капитан «Кокетки», улыбаясь, как человек, извиняющийся перед самим собой за то, что, по его мнению, не нуждается в снисхождении,  - если не слышали о подвигах бригантины [82 - Бригантина, или шхуна-бриг,  - двухмачтовое судно с так называемым смешанным вооружением: фок-мачта (первая от носа) вооружена тремя или четырьмя прямыми парусами, а грот-мачта - косым парусом, крепящимся передней шкаториной (кромкой) к мачте, верхней - к гафелю, а нижней - к гику. Выше гафеля ставится треугольный парус - топсель. На бушприте (наклонном рангоутном дереве, выдающемся впереди носа судна) и на его продолжении - утлегаре, а также между грот- и фок-мачтами ставятся треугольные паруса - кливера и стакселя.], известной под названием «Морская волшебница», и о ее командире, по прозвищу «Бороздящий Океаны». Вот уже пять лет, как все крейсеры в колониях получили приказ быть начеку и изловить авантюриста. Говорят даже, что дерзкий контрабандист зачастую бросал вызов судам, плавающим в Ла-Манше и Ирландском море. Счастливец, который его изловит, получит под свое
командование большой корабль, а то и дворянское звание.

+=====
|   |


+=====
|   | Бригантина: 1 -руслень; 1-а - вант-путенсы; 2 - боканцы; 3 - гик; 4 - гафель; 5 - топсель; 6 - шкот; 7 -брасы (отсюда - брасопить, обрасапливать).

        - Должно быть, он хорошо зарабатывает на своей торговле, если идет на такой риск и не боится стольких опытных моряков! Позвольте мне пойти дальше в моей дерзости, которая, на ваш взгляд, по-видимому, и так зашла слишком далеко, и задать еще один вопрос: известно ли что-нибудь об облике и приметах этого контрабандиста или, вернее сказать, грабителя?
        - Не все ли равно, как выглядит этот негодяй?  - сказал капитан Ладлоу, по-видимому решив, что вольности собеседника пора положить конец.
        - И впрямь все равно! Я спросил лишь потому, что встречал когда-то на морях далекой Индии подобного человека. С тех пор, правда, прошло уже много времени, и он бесследно исчез. Но этот Бороздящий Океаны либо испанец из Мейна, либо голландец, прибывший со своей полузатопленной родины, чтобы познакомиться с земной твердью.
        - Испанцы с южного побережья никогда не отваживались плавать в этих водах, и я еще не встречал голландцев, которые были бы так легки на подъем. Этот парень, как говорят, насмехается над самыми быстроходными английскими крейсерами. Я не слышал о нем ничего хорошего. Говорят, это какой-то беспутный офицер, покинувший приличное общество потому, что мошенство отчетливо написано на его лице и ему не удается скрыть этого.
        - Нет, тот, которого я видел, был порядочный человек и мог смело показываться на глаза людям,  - произнес моряк.  - Это, конечно, не он, если вообще кто-нибудь появился у здешних берегов. Вам доподлинно известно, ваша честь, что этот человек тут?
        - Так говорят, хотя всякая болтовня уже не раз вынуждала меня искать негодяя там, где его не было, и я не очень-то верю слухам… Однако ветер подул с запада и разгоняет тучи над Раританом. Олдермену посчастливилось.
        - И чайки летают мористей - верный признак хорошей погоды,  - подхватил моряк, окинув горизонт быстрым, внимательным взглядом.  - Ваш пират, видно, улетел вместе с ними на своих легких парусах.
        - Тогда мы бросимся в погоню. «Кокетка» выходит в море, и мне пора бы знать, мистер Румпель, какую койку вы хотели бы занять на службе у королевы.
        - Благослови бог ее величество! Анна - царственная особа и мужем себе избрала адмирала флота. Что касается койки, сэр, то любой матрос желает стать капитаном, даже если ему приходится жевать свой харч возле подветренного шпигата [83 - Шпигат - отверстие в борту судна для снастей и стока воды с палубы за борт.]. Надо полагать, должность старшего помощника у вас уже занята?
        - Неуместная шутка, сэр! В ваши годы и при вашей опытности я не должен объяснять вам, что звание надо заслужить.
        - Прошу прощения и признаю свою ошибку. Капитан Ладлоу, вы человек чести и, думаю, не обманете простого матроса, который доверится вам?
        - Матрос или кто другой, всякий может положиться на мое слово.
        - Тогда я прошу дать его. Позвольте мне подняться на борт вашего крейсера, познакомиться с моими будущими сослуживцами, посмотреть, окажется ли мне по нраву корабль, и затем покинуть его, если я не пожелаю остаться.
        - Перед такой дерзостью бессильно всякое терпение!  - воскликнул Ладлоу.
        - Моя просьба весьма разумна, берусь доказать это,  - серьезно ответил незнакомец.  - Командир «Кокетки», капитан Ладлоу, с удовольствием связал бы свою жизнь с одной прекрасной леди, которая находится сейчас на периагве, хотя есть тысячи других, на которых он мог бы жениться с меньшими трудностями.
        - Твое бесстыдство переходит все границы! Ну, а что, если это действительно так?
        - Сэр, корабль для моряка - все равно что хозяйка дома. Ведь когда он на корабле да еще во время войны, можно считать, что они состоят в браке, законном или нет, безразлично. Моряк становится как бы «кость от кости, плоть от плоти» корабля, «пока смерть не разлучит их». Для столь длительного единения необходима свобода выбора. Разве моряки, так же как и влюбленные, не могут иметь вкуса? Обшивка и линии корабля для него - все равно что талия и плечи возлюбленной, такелаж - украшения, покрой и пригонка парусов - фасон дамской шляпки; пушки всегда уподоблялись зубам, а окраска - это румянец на щеках. Вот почему выбор необходим, сэр, и, если я буду лишен возможности выбирать, мне придется пожелать вам счастливого плавания, а королеве - лучшего слуги, чем я.
        - Послушайте, мистер Румпель,  - рассмеялся Ладлоу,  - не слишком ли вы доверяете этим чахлым дубкам, полагая, что сможете укрыться среди них от моего преследования, уж коли я того пожелаю? Но я ловлю вас на слове, «Кокетка» примет вас на борт на ваших условиях и в полной уверенности в себе, с какой первая в городе красавица появляется на балу.
        - Без лишних слов следую за вами в кильватере,  - ответил обладатель индийского шарфа и впервые за все время беседы почтительно обнажил голову перед молодым офицером.  - Хоть я еще и не женат, считайте меня помолвленным.
        Нет надобности излагать дальнейшую беседу двух моряков. Младший по положению разговаривал довольно непринужденно до тех пор, пока они не достигли берега и не стали видны с корабля ее величества, а затем Румпель с тактом бывалого моряка перешел на почтительный тон, как того и требовала разница в положении.
        Полчаса спустя порывы берегового ветра наполнили три марселя «Кокетки», стоявшей на одном якоре, и вскоре, подгоняемая свежим юго-западным ветром, она прошла через Нарроус. Это передвижение не привлекло ничьего внимания. Вопреки саркастическим замечаниям олдермена ван Беверута, крейсер был далеко не праздным, а его выход в открытое море - столь обыденным явлением, что это не вызвало никаких толков среди лодочников и жителей побережья, единственных свидетелей отплытия корабля.


        Глава VII

        Не кормчий я, но будь ты так далеко.
        Как самый дальний берег океана, -
        Я 6 за такой отважился добычей.


    Шекспир, «Ромео и Джульетта»

        Чудесное сочетание моря и суши, освещенных яркой луной на 40° северной широты, ласкает взор. Такую картину должен создать в своем воображении читатель.
        Широкое устье Раритана укрыто от ветров и морских волн длинным, узким, низким мысом, или косой, которая на смеси голландского и английского языков, обычной для названий мест, лежащих в пределах бывших Объединенных провинций Голландии, называется Санди-Хук. Этот отросток суши намыт никогда не прекращающимся прибоем с одной стороны и встречными течениями мно-гих рек, впадающих в бухту,  - с другой. На юге коса обычно соединена с низкими берегами Нью-Джерси, но временами - и так бывает несколько лет кряду - море промывает между основанием косы и материком узкий пролив, и тогда Санди-Хук становится островом. Именно так и было во время описываемых нами событий.
        Со стороны океана коса представляет собой гладкое песчаное побережье, обычное для всего джерсийского берега, в то время как ее внутренняя сторона изрезана заливчиками и бухтами, удобными для стоянки судов, ищущих укрытия от непогоды.
        Одна из этих стоянок представляет собой живописный круглый залив, где в полной безопасности от любых ветров могут отстаиваться корабли неглубокой осадки. Гавань эта, или, как ее попросту называют, бухта, находится у основания косы и непосредственно сообщается с проливом, о котором уже говорилось выше. Шрусбери, маленькая речка в несколько сот футов шириной, течет параллельно берегу с юга и впадает в залив неподалеку от бухты. Местность между рекой и морем почти такая же, как на косе, низменная и песчаная, хотя не вовсе бесплодная. Там, где земля не распахана, можно видеть естественные луга и небольшие сосновые и дубовые рощи. Западный берег реки круто поднимается вверх и переходит в гору, у подножия которой олдермен ван Беверут по причинам, которые станут ясны читателю по мере развития нашего повествования, счел удобным построить свой загородный дом, названный им, в соответствии с голландским обычаем, «Сладкая прохлада».
        Манхаттанский бюргер, любящий уединение и чистый воздух, вряд ли мог бы найти лучшее место для виллы. Примыкающие к его поместью земли уже в начале того века принадлежали семейству Хартсхорн, которое владеет ими и поныне. Их владения были обширны, и поблизости не было других поселенцев. Если добавить, что тамошняя земля в то время не представляла почти никакого интереса для сельского хозяйства, станет ясно, что у колонистов не было ни причин, ни возможностей вторгаться сюда. Дующие с океана ветры приносили с собой прохладу, освежая и без того живительный и благотворный для здоровья воздух. Ограничившись этим кратким рассказом о месте, где произошли многие излагаемые вами события, мы перейдем к более детальному описанию обиталища олдермена.
        Вилла «Сладкая прохлада» представляла собой невысокое, неправильной формы кирпичное здание, выбеленное в чисто голландском вкусе. Повсюду виднелись многочисленные фронтоны и флюгера, десяток вычурных дымовых труб и бесчисленные вышки, предназначенные специально для того, чтобы аисты могли вить гнезда. Однако, к огорчению добропорядочного архитектора, который, подобно многим другим, не расставался здесь с привычками и вкусами, более подходящими для Старого Света, вышки эти оставались незаселенными; и, хотя все негры в округе хором утверждали, что аисты в Америке не водятся, архитектор не переставал выражать свое удивление по этому поводу. Перед домом был разбит небольшой, обсаженный кустарником чистенький газон. Два старых вяза казались сверстниками горы, у подножия которой они росли. Естественная терраса, на которой стояло здание, постоянно находилась в тени. Здесь было высажено много фруктовых деревьев, среди которых росли дубы и сосны. Спереди терраса круто обрывалась к устью реки. Короче говоря, это было обширное, но скромное загородное поместье, в котором не были забыты никакие удобства, хотя
в отношении архитектуры хвастаться было нечем, если не считать ржавых флюгеров да замысловатых дымоходов. Чуть поодаль от главного здания, ближе к реке, располагалось несколько домиков для негров; тут же находились вместительные амбары и конюшни, значительно превышающие надобности поместья. Периагва, на которой владелец «Сладкой прохлады» пересек залив, стояла у небольшого деревянного причала под самым домом.
        Мелькание огней, снующие по территории негры, шум и суматоха свидетельствовали о прибытии хозяина. Но постепенно суета улеглась, и, прежде чем часы пробили девять, освещение дома и наступившая тишина возвестили о том, что утомленные дорогой господа разошлись отдыхать в отведенные для них покои. Угомонились и негры: глубокий сон воцарился в их скромных жилищах.
        Северный флигель виллы, обращенной, как помнит читатель, фасадом на восток, то есть к реке и океану, был особенно густо окружен кустарником и невысокими деревьями и отличался по стилю от остальных частей здания. Он был воздвигнут специально для красавицы Барбери и на ее средства. Здесь наследница двух состояний вела свое собственное маленькое хозяйство, когда находилась вне города, развлекая себя теми милыми женскими занятиями, которые соответствовали ее годам и наклонностям. Воздавая должное красоте и происхождению Алиды, галантный Франсуа назвал ее покои «La cour des Fees» [84 - «Обителью фей» (франц.).]. Название привилось, хотя и в несколько искаженном звучании.
        В описываемый вечер ставни во флигеле были растворены, и сама хозяйка сидела у окна. Алида была в том возрасте, когда люди наиболее доступны непосредственным впечатлениям, и рассматривала расстилавшийся перед ней прекрасный пейзаж, овеянный мягкой тишиной ночи, с наслаждением, какое испытывают от созерцания природы такие натуры.
        Молодой месяц блистал на небосводе, окруженный мириадами звезд. Их свет нежно переливался на глади океана, то тут, то там вспыхивавшей под их лучами. Почти неощутимая вечерняя прохлада шла со стороны океана, необъятная ширь которого, разделенная песчаной косой, была совершенно спокойной; но его грудь тяжело вздымалась и опадала, словно кто-то огромный спал там, внизу, мирным сном. Лишь тяжелый, непрерывный рокот прибоя, набегавшего длинными белыми барашками на песчаный берег, нарушал тишину, то глухо, угрожающе нарастая, то невнятным шепотом замирая вдали.
        Очарованная этим разнообразием звуков и торжественным покоем ночи, Алида вышла на маленький балкон. Опершись о перила, она наклонилась вперед, пытаясь разглядеть сквозь кусты роз часть залива, которая не была видна из окон ее комнаты.
        Увидев неясные очертания мачт и темный силуэт корабля, стоявшего на якоре под защитой мыса, красавица Барбери улыбнулась. Ее темные глаза горделиво сверкнули; в изгибе пухлых губ можно было прочесть торжество; тонкий пальчик машинально постукивал по перилам.
        - Однако быстро же капитан Ладлоу закончил свой поход!  - не в силах совладать с охватившим ее чувством радости, вслух произнесла девушка.  - Я, кажется, соглашусь с дядюшкой в том, что королеве дурно служат.
        - Нелегко верно служить даже одной госпоже,  - раздался вдруг чей-то голос из растущих под окнами кустов.  - Но, служа двоим, можно навлечь немилость обеих…
        Алида отпрянула и в то же мгновение увидела перед собой капитана «Кокетки». Прежде чем перепрыгнуть через разделявшие их низенькие перила, молодой офицер попытался прочесть в глазах девушки ее мысли; затем, то ли неправильно истолковав ее взгляд, то ли будучи слишком уверен в себе и в своих надеждах, он перескочил через перила в гостиную.
        Хотя прекрасная дочь гугенота не привыкла к тому, чтобы в ее жилище входили столь бесцеремонно, на ее лице не выразилось ни удивления, ни испуга. Только кровь прилила к ее щекам да глаза, блеск которых никогда не затухал, засверкали еще ярче. Ее стан выпрямился, и она приняла решительный и надменный вид.
        - Я слышала, что капитан Ладлоу завоевал славу храбреца в абордажных схватках,  - холодно произнесла она,  - и надеялась, что его честолюбие вполне удовлетворено лаврами, завоеванными в сражениях с врагами отечества!..
        - Тысячу извинений, прелестная Алида,  - перебил молодой человек.  - Вы знаете, какие старания прилагает ваш ревнивый дядюшка, чтобы воспрепятствовать моему желанию побеседовать с вами.
        - Однако все усердие олдермена ван Беверута оказывается тщетным, ибо он ошибочно считал, что положение и пол его опекаемой защитят ее от подобных сюрпризов!
        - О Алида, вы капризнее ветра! Вам отлично известно, как претит вашему опекуну мое ухаживание за вами. А вы еще обижаетесь на меня за то, что я вынужден нарушить этикет. Я надеялся, вернее даже сказать - уверовал, полагаясь на содержание вашего письма, за которое тысячу раз благодарен вам, что… Не разбивайте так жестоко моих надежд!.. Возможно, они безрассудны, но…
        Румянец, схлынувший было с лица девушки, вновь стал гуще, и на мгновение могло показаться, что ее решительность поколеблена.

+=====
|   |


+=====
|   | Очарованная торжественным покоем ночи, Алида вышла на балкон.


        Но после мгновенного раздумья она твердо, хотя и не без чувства промолвила:
        - Капитан Ладлоу, рассудок подсказывает женщинам необходимость соблюдать строгие приличия. Отвечая на ваше письмо, я руководствовалась скорее добрыми чувствами, чем благоразумием, и вижу, что вы заставляете меня раскаиваться в моем поступке.
        - Пусть позор падет на мою голову, пусть наказанием мне будет презрение всего прекрасного пола, если я заставлю вас раскаяться в том, что вы доверились мне! Но разве у меня нет оснований жаловаться на ваше непостоянство? Разве мог я ожидать столь сурового выговора за вполне простительное желание выразить вам свою глубокую благодарность!
        - Благодарность?  - повторила Алида с неподдельным изумлением.  - Слишком сильно сказано, сэр! Я всего-навсего дала вам томик стихов для прочтения - простая любезность, не требующая благодарности.
        - Или я неправильно понял содержание письма, или сегодня день ошибок!  - воскликнул Ладлоу, стремясь скрыть досаду.  - Но нет! Письмо, написанное вашей рукой, опровергает вашу холодность. Клянусь честью моряка, я скорее поверю тому, что вы написали его по зрелом размышлении, чем из недостойного вас каприза. Вот это письмо, Алида. Мне нелегко будет расстаться с надеждой, которую оно вселило в меня!
        Красавица Алида с нескрываемым изумлением смотрела на молодого человека. Краска прихлынула к ее щекам. Она допускала, что, возможно, было нескромно с ее стороны вообще написать это письмо, но в то же время знала, что не написала в нем ничего такого, что могло бы так обнадежить молодого человека. Нравы того времени, профессия ее кавалера и поздний час побудили ее посмотреть прямо в глаза капитану Ладлоу, чтобы проверить, явился ли он к ней с честными намерениями. Но Ладлоу пользовался репутацией человека, лишенного недостатков, что являлось в те времена обычным для моряков, и ничто в его открытом красивом лице не подтвердило подозрений Алиды. Она дернула сонетку и жестом предложила гостю сесть.
        - Francois,  - обратилась она к сонному камердинеру, когда он вошел в комнату,  - fais moi le plaisir de m’ap-porter de cette eau de la fontaine du bosquet, et du vin le Capitaine Ludlow a soif; et rappelle-toi, bon Francois, il ne faut pas deranger mon oncle a cette heur; il doit etre bien fatigue de son voyage [85 - Франсуа, пожалуйста, сходи в рощу за родниковой водой и принеся вина. Капитана Ладлоу мучит жажда. Только не тревожь в столь поздний час моего дядюшку, он очень утомлен дорогой (Франц.).].
        Получив распоряжение, Франсуа удалился. Довольная тем, что визит Ладлоу перестал быть тайной, и в то же время отослав слугу по делу, которое займет достаточно времени для того, чтобы она успела выяснить непонятный ей смысл слов гостя, Алида села.
        - Ваш поздний визит, капитан Ладлоу, весьма нескромен, если не сказать невежлив,  - произнесла Алида, когда они снова остались одни.  - Вы считаете вашу дерзость оправданной, но я не могу поверить этому, пока не получу доказательства.
        - Я рассчитывал иначе распорядиться вашим письмом,  - ответил Ладлоу, с большой неохотой доставая из кармана известную читателю записку,  - и я стыжусь своего поступка, хотя и совершаю его по вашему приказанию.
        - Должно быть, произошло какое-то чудо, иначе моя записка не могла бы показаться вам столь важной,  - заметила Алида, беря в руки письмо и начиная сожалеть о том, что написала его.  - Должно быть, с языком вежливости и женской осторожности произошли какие-то непонятные превращения, либо тот, кто прочел мое письмо, неверно его истолковал.
        Но, как только взгляд девушки упал на листок бумаги, который она держала в руках, ее негодование уступило место глубокому изумлению, и она вдруг замолчала. Приведем дословно содержание письма, вызвавшего такое удивление, а может быть, и некоторое чувство неловкости у его читательницы.
        «Жизнь моряка,  - красивым женским почерком было написано на листке,  - полна опасностей и риска. Она вызывает в женщине чувство уважения. Пишущая эти строки не остается безучастной к достоинствам этих отважных людей. Преклонение перед морем и перед теми, кто связал с ним свою жизнь,  - ее слабость. Ее виды на будущее, так же как и воспоминания о прошлом, всегда посвящены радостям, которые несет с собой море. Обычаи различных народов, военная слава, перемена мест, постоянство привязанностей - все это слишком волнует женское воображение и не может не оказать влияние на суждение женщины о мужчине. Прощайте».
        Письмо было прочитано и перечитано снова и снова. Лишь после этого Алида осмелилась поднять голову и взглянуть в глаза взволнованно ожидавшего молодого человека.
        - И это недостойное уважающей себя женщины послание капитан Ладлоу счел возможным приписать мне!  - промолвила она голосом, дрожащим от уязвленного самолюбия.
        - Кому же еще я мог приписать его? Кто, кроме вас, прелестная Алида, сумел бы сочинить такое очаровательное письмо, подобрать такие верные слова?!
        Длинные ресницы девушки дрогнули; поборов охватившие ее противоречивые чувства, Алида повернулась к небольшой шкатулке с письменными принадлежностями, лежавшей на туалетном столике, и с достоинством произнесла:
        - Мои письма не столь интересны, и к тому же я пишу их весьма редко. Но, каковы бы они ни были, для доказательства вкуса их сочинительницы или ее здравомыслия у меня, к счастью, есть возможность показать вам записку, которую я сочла приличным написать в ответ на ваше письмо. Вот черновик,  - добавила она, разворачивая лист бумаги и принимаясь читать вслух: - «Благодарю капитана Ладлоу за заботу и предоставленное удовольствие прочесть рассказ о жестокостях пиратов. Не говоря уж о простом чувстве гуманности, нельзя не пожалеть о том, что столь бессердечные люди принадлежат к той же профессии, представители которой известны своим благородством по отношению к слабым. Мы надеемся, однако, что самые дурные и трусливые среди моряков существуют лишь затем, чтобы еще больше оттенить высокие достоинства отважных и мужественных. Кто может быть убежден в этом больше, чем друзья капитана Ладлоу, заслужившего репутацию милосердного человека!  - Голос Алиды, когда она прочитала эту фразу, перешел в шепот.  - В знак благодарности посылаю ему «Сида», которого любезный Франсуа ставит превыше всех других поэм, не
исключая даже Гомера, творения которого он не признает лишь по незнанию. Еще раз выражаю свою благодарность капитану
        Ладлоу за его любезное внимание и прошу сберечь этот томик до той поры, когда капитан вернется из своего предполагаемого плавания». Это точная копия того письма, которое вы получили или должны были получить,  - произнесла племянница олдермена, поднимая пылающее лицо от бумаги,  - хотя оно и не подписано, как то, другое, именем Алиды де Барбери.
        После этого объяснения молодые люди в немом изумлении уставились друг на друга. Все же Алида заметила, или ей так показалось, что, несмотря на недавнее изъявление своих чувств, молодой человек обрадован тем, что был введен в заблуждение. Уважение к женской деликатности и скромности столь естественно и сильно в представителях противоположного пола, что та, которая преступает общепринятые границы, редко радуется своему успеху; искренне любящий человек никогда не будет ликовать, если предмет его поклонения нарушит правила приличия, хотя бы и в его пользу. Под влиянием этого похвального и естественного чувства Ладлоу, хотя он и был заметно подавлен оборотом, который приняло дело, почувствовал облегчение от груза сомнений, вызванных необычным стилем письма, которое, как он верил, было написано госпожой его сердца. Собеседница поняла состояние молодого человека по выражению его лица и, хотя втайне радовалась тому, что вновь вернула его уважение, была одновременно раздосадована и задета тем, что он мог усомниться в ее скромности. Все еще держа в руках странное послание, она не отрывала от него глаз.
Внезапная мысль пришла ей в голову, и, возвращая гостю бумагу, она холодно произнесла:
        - Капитану Ладлоу следовало бы лучше знать ту, с которой он переписывается. Не ошибусь, если выскажу предположение, что это не первое письмо, полученное им.
        Молодой человек покраснел до кончиков ушей и на мгновение прикрыл лицо рукой.
        - Вы признаете справедливость моих подозрений,  - продолжала красавица Барбери,  - и не можете не признать моей правоты, если я добавлю, что с этого дня…
        - Выслушайте меня, Алида!  - поспешно воскликнул юноша, не давая девушке произнести слова, которых он страшился превыше всего.  - Выслушайте меня! Бог мне судья, вы услышите только правду. Признаюсь, это не первое из писем, написанных той же рукой, вернее было бы сказать - в той же манере, но клянусь честью офицера, до тех пор, пока обстоятельства не дали мне повода считать себя счастливым, безмерно счастливым, я…
        - Понимаю вас. Письма были анонимные, и вы приписали мне их авторство. Ах, Ладлоу! Как могли вы так дурно подумать о девушке, в любви к которой вы клянетесь!
        - Алида!.. Я мало вращаюсь среди тех, кто знаком с тонкостями и условностями света. Я очень люблю свою профессию и не удивительно, что поверил, будто кто-то другой может смотреть на нее такими же глазами, как и я! Но, как только вы сказали, что письма эти написаны не вами… Нет, нет, ваше негодование неуместно! Я понимаю, мое тщеславие обмануло меня… Но заблуждение позади, и, признаюсь, я рад тому, что ошибся.
        Алида улыбнулась, и лицо ее просветлело. Она была счастлива тем, что вернула уважение своего поклонника, и недавнее разочарование лишь усилило это чувство радости. Наступило долгое молчание, которое, к счастью, прервало возвращение Франсуа.
        - Mam’selle Alide, voici de l’eau de la fontaine,  - произнес камердинер.  - Mais Monsieur votre oncle s’est couche, et il a mis le clef de la cave au vin dessous son oreiller. Ma fois, ce n’est pas facile d’avoir du bon vin du tout, en Amerique, mais apres que Monsieur le Maire s’est couche, s’est toujours impessible; voila! [86 - Мамзель Алида, вот вода из родника, но ваш дядюшка почивает, и он спрятал ключи от винного погреба себе под подушку. Боже мой, в Америке так трудно получить хорошее вино, но после того, как господин олдермен ложится спать, это и вовсе невозможно! (франц.)]
        - N’importe, mon cher; le Capitaine va partir; et il n’a plus soif [87 - Ничего, мой дорогой. Капитан собирается уходить и больше не испытывает жажды (франц.).].
        - Но есть сколько угодно джин,  - продолжал камердинер, не скрывая своего сочувствия к гостю.  - Хотя я знай, мосье Ладло джентльмен с тонкий вкус и не любить такой крепкий питье.
        - Ему и так уже досталось больше, чем положено для одного раза,  - промолвила Алида, даря своего кавалера улыбкой, при виде которой тот не знал, роптать ли ему на судьбу или радоваться.  - Благодарю тебя, Франсуа. Можешь быть свободен, как только проводишь капитана. Посвети ему, пожалуйста.
        И, попрощавшись, она дала понять, что желает остаться одна.
        - Приятная у вас служба, мосье Франсуа,  - вздохнул капитан, когда камердинер со свечой в руке проводил его до парадной двери.  - Многие благородные джентльмены могли бы позавидовать вам…
        - О да, мосье! Это большой плезир служить мамзель Алида. Я носить ее веер, книги, но что есть до вина, мосье капитан, это всегда невозможно после мосье олдермен идти спать…
        - Ах да, книга! Кажется, сегодня у вас была приятная обязанность нести книгу прелестной Алиды?
        - Да, да, это есть правда. Творений мосье Пьер Корнель. Говорят, мосье Шекспир позаимствовал у него много хороший выражения.
        - А записка между страниц? Вам и она была поручена, добрый Франсуа?
        Камердинер остановился, пожал плечами и, приложив длинный желтый палец к своему огромному орлиному носу, задумался. Затем, покачав головой, продолжал освещать капитану путь.
        - О письмо я не знать ничего,  - бормотал он, как обычно безбожно коверкая английский язык.  - Возможно, он была там, потому что, мосье капитан, мамзель Алид говорила мне: «Будь осторожный». Но я ничего не видать. Может быть, это был хороший отзыв о поэзи мосье Пьер Корнель. Quelle genie que celui de cet homme la!  - n’est ce pas, Monsieur? [88 - Какой гений этот человек, не так ли, сударь? (франц.)]
        - He в этом дело, добрый Франсуа,  - сказал Ладлоу, опуская в руку камердинера гинею.  - Если вы когда-нибудь узнаете, что случилось дальше с этим письмом, сообщите мне. Спокойной ночи. Засвидетельствуйте мое почтение мадемуазель…
        - Bon soir, Monsieur le Capitaine; c’est un brave Monsieur que celui-la, et de tres bonne famille! Il n’a pas de si grandes terres, gue Monsieur le Patteroon, pourtant, on dit, gu’il doit avoir de jolies maisons et assez de rentes publi-ques! J’aime a servir un si genereux et loyal maitre, mais, malheuresement, il est marin Г M. de Barberie n’avait pas trop d’amitie pour les gens de cette profession lal [89 - Доброй ночи, господин капитан… Он храбрый господин и из очень хорошей фамилии. У него нет таких больших поместий, как у господина патрона, но все же идет молва, что у него есть красивые дома и хороший доход. Мне хотелось бы служить такому щедрому и хорошему хозяину, но, к сожалению, он моряк! Господин де Барбери не слишком одобрительно относился к людям этой профессии! (франц.)]


        Глава VIII

        …Ну, дочь, домой!
        Быть может, я сейчас же возвращусь.
        Все сделай, как сказал я; да запрись;
        Запрись плотней - найдешь верней, -
        Пословица хозяйственных людей.


    Шекспир, «Венецианский купец»

        Алида так решительно распрощалась со своим поклонником, желая поразмыслить над случившимся, а также над неприличием столь позднего визита. Но, как и все люди, действующие под влиянием мгновенных порывов, оставшись наедине, она раскаялась в своей опрометчивости. Девушка вспомнила множество вопросов, которые ей хотелось задать капитану Ладлоу, чтобы выяснить эту загадочную историю с письмом, но время было упущено. Ладлоу ушел, и Алида затаив дыхание прислушивалась к удаляющимся шагам молодого офицера, пробиравшегося сквозь кустарник. Франсуа появился в дверях, чтобы еще раз пожелать молодой госпоже спокойной ночи, и Алида осталась одна; женщины того времени и той страны обычно не прибегали к помощи служанок для свершения утреннего или вечернего туалета.
        Было еще рано, а только что окончившееся свидание отбило у Алиды всякое желание спать. Поставив подсвечник в дальний угол комнаты, девушка вышла на балкон. Луна поднялась выше, освещение моря изменилось. Но, как и прежде, глухо рокотал прибой, по-прежнему смутно и тяжело вздыхал океан, а горы и деревья отбрасывали такие же мягкие тени. «Кокетка» все еще стояла на якоре неподалеку от мыса, и воды Шрусбери, поблескивая, стремились на юг, туда, где они скрывались за высоким, почти отвесным утесом.
        Кругом царила глубокая тишина, ибо, кроме усадьбы семьи Хартсхорн, на многие мили окрест не имелось других поселений. Несмотря на пустынный характер местности, здесь было совершенно спокойно; ни о каком разбое не было и речи. Миролюбие и простота нравов колонистов, населявших эти края, вошли в поговорку; пираты, которые в те времена наводили страх на мореплавателей в восточном полушарии, не посещали здешние берега.
        Вопреки обычному спокойствию и несмотря на поздний час, Алида, пробыв на балконе всего несколько минут, неожиданно услышала поскрипывание весел. Удары весел по воде были размеренны, они доносились издалека и еле слышно, и все же она не могла ошибиться, настолько хорошо знакомы были ей эти звуки. Подивившись поспешности Ладлоу - прежде он никогда не торопился покинуть ее,  - девушка перегнулась через перила, пытаясь увидеть отплывающую от берега лодку. В любое мгновение она могла выйти из прибрежной тени и показаться на лунной дорожке, проходящей почти рядом с крейсером. Но все старания Алиды были тщетны - лодка не появлялась; скрип весел затих. Фонарь по-прежнему горел на носу «Кокетки», свидетельствуя о том, что капитана нет на борту.
        Вид прекрасного судна с его стройным рангоутом, паутиной снастей, медленно и величественно покачивающегося на вялой волне при свете луны, особенно радует взор и действительно являет собой впечатляющее зрелище. Алида знала, что более сотни людей спали внутри этой черной молчаливой громады, и незаметно для нее самой ее мысли обратились к их рискованному ремеслу; она думала о моряках, живущих на одном месте, но объездивших целый свет, об их прямоте и мужестве, о преданности делу тех, кто живет на берегу, о том, какой тонкой нитью связаны они с остальным человечеством, и, наконец, о непрочных семейных связях и о той репутации непостоянства, которая сопутствует морякам и, очевидно, является естественным результатом их образа жизни.


        Алида вздохнула и перевела взор с судна на открытое море, для которого оно было создано. От далекого, низкого и едва различимого отсюда берега острова Нассау до побережья Нью-Джерси раскинулась широкая и пустынная водная гладь. Даже морские птицы, сложив усталые крылья, спокойно спали на воде. Широкий простор океана казался огромной необитаемой пустыней или загустевшим и более материальным двойником небесного свода, нависавшего над ним.
        Как уже упоминалось, низкая поросль дубков и сосен покрывала большую часть песчаного кряжа, образующего мыс. Такая же растительность темнела и у самой бухты, и тут Алиде показалось, что над линией леса, росшего на берегу, она видит какой-то движущийся предмет. Сперва девушка подумала, что это голые ветки какого-нибудь высохшего дерева, которых было много на берегу, создают такое впечатление. Но, когда стал отчетливо виден темный рангоут, скользящий вдоль берега, сомнения исчезли. Алиду охватило чувство изумления и тревоги. Таинственное судно приближалось к линии прибоя, опасного для подобного судна даже в самую тихую погоду, и, словно не подозревая об угрозе, шло прямо на берег. Да и само его продвижение было необычно и таинственно. Оно плыло без парусов, но, несмотря на это, его легкий и высокий рангоут вскоре скрылся за поросшим деревьями холмом. Алида с минуты на минуту ожидала услышать крики о помощи, но ничто не нарушало тишины ночи, и девушка задумалась о попирающих законы морских разбойниках, которые, как говорили, рыскали между островами Карибского моря и изредка заходили в небольшие и
наиболее уединенные бухты Америки для ремонта. Рассказы об этом, так же как и о еще живых в памяти злодеяниях знаменитого капитана Кидда, преувеличенные и приукрашенные молвой, как обычно бывает с россказнями подобного рода, были широко распространены в ту пору и принимались на веру даже наиболее осведомленными людьми. Жизнь и смерть Кидда являлись предметом многих удивительных и загадочных слухов.
        Алида с радостью вернула бы капитана «Кокетки», чтобы предупредить его о появлении врага; но, устыдившись своей тревоги, которую приписала скорее женской слабости, нежели действительной опасности, она заставила себя поверить, что это обычное каботажное судно» отлично знающее местность, и поэтому ей не о чем беспокоиться. В ту самую минуту, когда это простое и успокоительное решение мелькнуло у нее в голове, она отчетливо услышала за дверью чьи-то шаги. Затаив дыхание, больше от игры воображения, чем из страха перед возможной опасностью, девушка поспешно вернулась в комнату и прислушалась. Кто-то с величайшей осторожностью открыл дверь, и на какое-то мгновение Алиде почудилось, что сейчас она увидит перед собой грозного и жестокого флибустьера.
        - Северное сияние и свет луны!  - проворчал олдермен ван Беверут, ибо это был не кто иной, как дядюшка Алиды, столь поздним и неожиданным визитом заставивший ее пережить несколько тревожных минут.  - Ночные бдения плохо скажутся на твоей красоте, племянница; много ли выгодных женихов останется у тебя тогда? Ясный взор и розовые щечки - твой основной капитал, девочка моя; нет большей расточительности, чем ложиться спать позже десяти часов вечера…
        - Если следовать вашим советам, то большинство женщин не смогут пользоваться могуществом своей красоты,  - ответила Алида, улыбаясь как собственным недавним страхам, так и из чувства признательности к старому ворчуну.  - Мне говорили, что у европейских красавиц десять часов вечера самое время для проявления их волшебных чар.
        - Шабаш ведьм, а не волшебные чары! Они как хитроумные янки, которые могут обвести вокруг пальца самого Люцифера, дай им только волю ставить свои условия при торге. Вот и патрон желает впустить семью плутов янки в среду честных голландцев своего поместья. Мы только что решили спор по этому поводу посредством честного испытания.
        - Надеюсь, дражайший дядюшка, вы спорили не на кулаках?
        - Мир и оливковая ветвь, нет! Патрону Киндерхука менее, чем кому-либо в Америке, грозит опасность испытать силу ударов Миндерта ван Беверута! Я предложил мальчику удержать в руках угря, которого негры изловили в реке нам на завтрак, и тем самым доказать, что он сумеет справиться и с изворотливыми янки. Клянусь добродетелями святого Николая, сыну старого Хендрика ван Стаатса пришлось попотеть! Парень ухватил рыбу, как твои старый дядюшка схватил голландский флорин, который, по традиции, отец сунул мне в руку, когда мне исполнился месяц, желая проверить, перешла ли фамильная бережливость в следующее поколение. Была минута, когда мне казалось, что я проиграл - у молодого Олоффа пальцы словно тиски, и я уж было подумал, что добрые фамилии Харманов, Корнелиев и Дирков, арендаторов в поместье патрона, будут замараны соседством янки, но в тот самый миг, когда патрон уже считал себя победителем, сжав водяную змею за глотку, она изловчилась и выскользнула у него из рук. Ловкость и увертки! В этом испытании много ума и мудрости!
        - А мне кажется, что, с тех пор как провидение собрало все колонии под единое правление, все эти предрассудки лучше позабыть! Мы - народ, вышедший из многих наций, и наши усилия должны быть направлены на то, чтобы сохранить разумную терпимость, прощая всем отдельные слабости.
        - Смелые суждения для дочери гугенота! Но я сам не терплю людей с предрассудками. Я предпочитаю удачную торговлю и быстрый подсчет. Назови мне хоть одного человека во всей Новой Англии, который разбирался бы в бухгалтерских книгах быстрее меня, и, клянусь, я тут же вскину на спину ранец и снова сяду за парту. Чем лучше оберегает человек свои интересы, тем больше я люблю его. Простая честность учит нас тому, что между людьми должно существовать общее соглашение, которое порядочные люди не могут нарушать.
        - Не будет ли оно воспринято как ограничение человеческих возможностей? Ведь тогда тупица сможет соперничать с сообразительным человеком. Боюсь, дядя, что на всех берегах, где появляются купцы, следует держать угрей для испытаний.
        - Разговоры о предрассудках и тщеславии, дитя мое, действуют на твою сонную голову; тебе пора спать, а утром посмотрим, кто сумеет снискать твое благоволение - молодой патрон или этот потомок Ионофана. Задуй-ка эти яркие свечи и поставь у изголовья светильник поскромнее. Окна, освещенные в полночь, могут вызвать лишние разговоры в округе.
        - Наша репутация людей скромных может пострадать разве лишь в глазах угрей,  - рассмеялась Алида.  - Вряд ли кто-либо сочтет нас прожигателями жизни.
        - Кто знает, кто знает,  - пробормотал олдермен, задувая свечи и вместо них оставляя свой маленький фонарь.  - Яркий свет рассеивает сон, а полумрак навевает дремоту. Поцелуй меня, упрямица, да затяни поплотнее шторы - негры скоро встанут грузить периагву, чтобы с отливом отправиться в город. Как бы их возня не нарушила твой покой.
        - Казалось бы, здесь вовсе не подходящее место для такого оживленного судоходства,  - послушно коснувшись губами щеки дядюшки, Произнесла Алида.  - Уж слишком должна быть сильной страсть к торговле, если вы находите товары даже в такой уединенной местности.
        - Ты угадала, дитя мое. Твой отец, мосье де Барбери, имел странные суждения на этот счет и, как видно, не преминул передать их тебе. И все же, когда гугенота изгнали из замка и отняли его тощие земли в Нормандии, он не потерял вкуса к текущему счету, при условии, конечно, если баланс был в его пользу. Люди и нравы! В конце концов, не все ли равно, с кем торговаться - с мохоком за пушнину или со знатным дворянином, изгнанным из своих поместий. Каждый старается прибыль оставить себе, а убыток - другому. Поэтому отдыхай хорошенько, девочка, и запомни, что супружество - это всего лишь крупная сделка, от успеха которой зависит общая сумма женского счастья. Итак, еще раз спокойной ночи!
        Алида послушно проводила дядюшку до двери и заперла за ним. При свете слабого фонаря, оставленного дядюшкой, комната показалась ей мрачной, и она тут же зажгла обе свечи, которые он потушил. Поставив фонарь и подсвечники на стол, она вновь подошла к окну. Визит олдермена продолжался всего несколько минут, а ей хотелось еще понаблюдать за непонятными эволюциями таинственного судна.
        Глубокая тишина по-прежнему царила вокруг, и дремлющий океан дышал тяжко и равномерно. Алида пыталась отыскать взглядом лодку Ладлоу, но освещенная луной водная гладь между берегом и крейсером была пустынна. Легкая рябь играла на лунной дорожке, но ничего похожего на лодку не было видно. Фонарь все еще горел на баке крейсера. Один раз Алиде снова послышалось поскрипывание весел, и даже намного ближе, чем прежде; однако, сколько она ни всматривалась, как ни напрягала зрение, лодку ей обнаружить не удалось. И тут к ее сомнениям примешалась тревога по совершенно иному поводу.
        О существовании протоки, соединявшей бухту с океаном, было мало кому известно, если не считать горстки людей, по роду занятий вынужденных посещать эти места. Протока, закрытая для судоходства большую часть времени, изменчивый характер русла и отсутствие каких-либо преимуществ от пользования ею - все это являлось причиной того, что жители побережья не проявляли никакого интереса к этим местам. К тому же протока большую часть года была непроходима. Даже когда протока бывала открыта, ее глубина постоянно колебалась; за неделю-другую затишья или западного ветра приливные течения расчищали протоку, но достаточно было задуть восточному ветру, и всю ее затягивало песком. Неудивительно, что Алида изумилась и даже почувствовала какой-то суеверный ужас, увидев в этот поздний час судно, которое, можно сказать, без парусов и весел выскользнуло из-за прибрежной рощи со стороны океана на самую середину бухты.
        Таинственное судно было бригантиной, какие встречаются и на морях восточного полушария. В ней сочетаются преимущества прямого и косого парусного вооружения, которое нигде не являет такую красоту форм и уравновешенности оснастки, как у берегов этой колонии. Низкий черный как вороново крыло корпус был приспособлен для скольжения по воде словно чайка. Между рангоутом виднелось много изящных и тонких снастей, рассчитанных на то, чтобы в случае надобности при слабом ветре ставить дополнительные паруса; узор снастей, который днем делал бригантину еще более красивой, в тусклом, неверном свете луны был едва различим. Короче говоря, когда бригантина, воспользовавшись приливом, вошла в бухту, она имела столь изящный, прямо-таки сказочный вид, что Алида сперва не поверила своим глазам и приняла ее за видение. Подобно многим другим, не подозревая о существовании протоки, она тем легче поверила в свое приятное заблуждение.
        Но заблуждение это было кратковременным. Изменив курс, бригантина направилась в ту часть бухты, где изгиб берега обеспечивал наилучшую защиту от ветра и волн, а также от любопытных взоров, и остановилась. Тяжелый всплеск, донесшийся до слуха Алиды, свидетельствовал о том, что судно стало на якорь.
        Хотя побережье Северной Америки ничем не могло привлечь пиратов и, вообще говоря, считалось безопасным в этом отношении, все же мысль о том, что уединенность поместья ее дядюшки могла разжечь чью-либо алчность, мелькнула в голове у молодой наследницы олдермена. Богатство ван Беверута и ее собственное было общеизвестно; неудачи в открытом море могли толкнуть отчаявшихся людей на преступление, о котором при более благоприятных обстоятельствах они бы и не помышляли. Рассказывали, что когда-то флибустьеры посещали соседний остров; кое-кто даже пытался искать якобы зарытые там награбленные сокровища. К слову сказать, попытки эти время от. времени предпринимаются и в наши дни.
        Случается, что люди, вопреки здравому смыслу, бессознательно доверяют первым впечатлениям. Так было сейчас и с Алидой де Барбери; несмотря на решительный, можно даже сказать мужской склад ее ума, она была склонна поверить в правдоподобность слышанных когда-то рассказов, которые она прежде высмеивала. Не отводя взора от неподвижного судна, она отошла от окна и, опасаясь, что, несмотря на расстояние, ее могут увидеть с бригантины, спряталась за штору, не зная, следует ли ей поднимать тревогу или нет. Едва она укрылась подобным образом, как вдруг кусты в саду зашуршали, под окнами послышались шаги, и кто-то с такой легкостью прыгнул на балкон, а оттуда в комнату, что, казалось, это было проделано каким-то сверхъестественным созданием, обладающим способностью летать.


        Глава IX

        Смотрите, как вспылили!
        Хочу вам другом быть, снискать приязнь…


    Шекспир, «Венецианский купец»

        Сначала Алида решила бежать, но робость была чужда ее натуре. Она внимательно оглядела бесцеремонного посетителя. Ее решению остаться помогло и любопытство.
        Возможно, она безотчетно, но вполне естественно ожидала, что перед ней снова появится капитан «Кокетки». Чтобы читатель сам мог судить, насколько извинительна была ее смелость, мы опишем внешность незваного гостя.
        Незнакомец находился в самом расцвете молодости. Ему было не больше двадцати двух лет, но даже этого возраста ему нельзя было бы дать, не будь его лицо покрыто густым коричневым загаром, который подчеркивал естественный цвет его кожи, хотя и смуглой от рождения, но все же чистой и румяной. Густые черные бакенбарды оттеняли женственно красивые, нежные брови и ресницы, придавая решительное выражение его лицу, которому иначе не хватало бы мужественности. Гладкий неширокий лоб; тонкий, хотя и крупный, изящно очерченный нос; губы пухлые и слегка лукавые; ровные, сверкающие белизной зубы; небольшой округлый, с ямочкой подбородок, настолько лишенный всяких следов бороды, что могло показаться, будто природа заботилась лишь о том, чтобы украсить растительностью одни только щеки.
        Если к этому описанию добавить большие блестящие черные как уголь глаза, которые, казалось, могли произвольно менять свое выражение, читатель поймет, что неприкосновенность жилища Алиды была нарушена человеком, чья привлекательность могла бы при иных обстоятельствах оказаться опасной для представительницы женского пола, чей вкус в известной мере определялся ее собственной красотой.
        Незнакомец был одет под стать своей внешности. Платье его напоминало уже описанный нами костюм человека, назвавшегося Румпелем, только из тканей побогаче и, если судить по внешнему виду незнакомца, более достойных того, кто был в них облачен. Легкая куртка из плотного фиолетового индийского шелка облегала его подвижную, скорее округлую, нежели угловатую фигуру; на нем были широкие белые, из отличной бумазеи брюки и головной убор из красного бархата, шитого золотом. Талия незнакомца была повязана толстым шнуром из красного шелка, перевитым словно корабельный канат; на концах его весело поблескивали маленькие, кованные из золота якоря.
        За пояс незнакомца, как бы оттеняя его причудливую и необычную одежду, были заткнуты два небольших, богато изукрашенных пистолета, а между складками куртки довольно внушительно торчала рукоятка изогнутого азиатского кинжала.
        - Как барыши?  - раздался звонкий голос, более подходящий к облику пришельца, чем к грубому профессиональному приветствию, которое он произнес, очутившись посередине небольшой гостиной Алиды.  - Выходи же, почтеннейший торговец бобровыми шкурами! Здесь один из тех, кто наполняет золотом твои сундуки. Теперь, когда этот тройной свет уже сделал свое дело, его можно загасить, чтобы он не привлек других в запретную гавань.
        - Простите, сударь,  - появляясь из-за шторы, произнесла хозяйка флигеля, сохраняя внешнее спокойствие, хотя сердце у нее билось так, что в любой момент могло выдать ее волнение,  - для приема такого нежданного гостя необходимы дополнительные свечи.
        От неожиданности незнакомец вздрогнул и отпрянул назад. Его испуг несколько успокоил Алиду и придал ей больше смелости, ибо храбрость одного всегда пропорциональна испугу другого. И все же, увидев, что рука незнакомца потянулась к пистолету, девушка вновь готова была бежать. Страх не покидал ее до тех пор, пока она не встретила мягкий, пленительный взгляд незваного гостя, который, сняв руку с оружия, сделал шаг вперед с таким изяществом и спокойствием, что тревога мгновенно покинула Алиду.
        - Хотя олдермен ван Беверут не оказался в условленном месте,  - произнес молодой человек,  - он прислал вместо себя такого представителя, что ему можно все простить. Надеюсь, сударыня, что вы уполномочены господином олдерменом вести со мной дело?
        - Я не вправе заниматься делами, не касающимися меня. Я вправе только выразить желание, чтобы этот флигель был освобожден от каких-либо деловых переговоров, неизвестных мне и не имеющих ко мне отношения.
        - Зачем же тогда в этой комнате был зажжен условный сигнал?  - спросил незнакомец, с серьезным видом Указывая на все еще горящие перед раскрытым окном свечи и фонарь.
        - Не понимаю, что вы хотите сказать, сударь. Это обычное освещение моей комнаты, если не считать фонаря, который оставил мой дядюшка олдермен ван Беверут.
        - Ваш дядюшка?  - воскликнул глубоко заинтересованный этим сообщением молодой человек, вплотную приблизившись к Алиде и вынуждая ее отступить назад.  - Ваш дядюшка! Возможно ли, что передо мной мадемуазель де Барбери, о красоте которой ходит столько слухов!  - добавил он, галантно приподымая головной убор, словно только что обнаружив необыкновенную привлекательность своей собеседницы.
        Не в характере Алиды было сердиться на комплименты.
        Все воображаемые причины для испуга были позабыты. К тому же незнакомец достаточно ясно дал ей понять, что у него было назначено свидание с дядюшкой. Если мы добавим, что исключительная привлекательность и нежность его лица и голоса помогли успокоить страхи девушки, мы вряд ли погрешим против истины или неверно опишем чувства Алиды. Несведущая в торговых делах и привыкшая слышать, будто скрытность, с которой совершаются различные сделки, вырабатывает в человеке лучшие и ценнейшие качества, она не видела ничего особенного в том, что люди, деятельно занимавшиеся коммерцией, имели основания утаивать свои поступки, опасаясь коварства конкурентов. Как и большинство женщин, Алида целиком полагалась на тех, к кому чувствовала привязанность; и, хотя нравом, воспитанием и привычками она резко отличалась от своего опекуна, их согласие никогда не нарушалось размолвками.
        - Значит, я вижу красавицу де Барбери!  - повторил молодой моряк (ибо платье выдавало в нем моряка), разглядывая девушку со смешанным выражением удовольствия и трогательной грусти.  - В данном случае молва оказалась справедлива: ваша красота оправдывает любое безрассудство, на которое способен влюбленный мужчина!..
        - Вы слишком развязны для постороннего,  - оборвала его Алида, залившись румянцем, хотя живые темные глаза незнакомца, словно читавшие все ее мысли, видели, что она не сердится.  - Не отрицаю, что пристрастность друзей и мое происхождение действительно снискали мне такое прозвище, но оно дано мне скорее в шутку, чём всерьез, и вовсе не по заслугам… А теперь, так как уже поздно, а ваш визит довольно необычен, разрешите мае позвать дядюшку.
        - Постойте!  - воскликнул незнакомец.  - Давно, очень давно не испытывал я такого необычайно приятного ощущения! Жизнь полна тайн, прелестная Алида, хотя порой ее проявления кажутся весьма обыденными. Тайна заключена в начале и конце жизни; в ее порывах, симпатиях и всех противоречивых чувствах. Нет, нет, не оставляйте меня! Я явился сюда из далекого плавания, где грубые, неотесанные люди долгое время были моими единственными спутниками. Ваше присутствие - как бальзам на мою растревоженную, израненную душу.
        Взволнованная скорее трогательным и печальным тоном незнакомца, чем его странными речами, Алида колебалась. Рассудок подсказывал ей, что приличие и просто благоразумие требуют, чтобы она позвала дядюшку, но приличие и благоразумие теряют часть своей силы, когда таинственность и сочувствие возбуждают женское любопытство. Ее красноречивый взгляд встретил открытый и умоляющий взор, который, казалось, очаровал ее. И, пока рассудок твердил ей, что оставаться здесь опасно, чувства склоняли ее в пользу благородного моряка.
        - Гость моего дяди всегда может найти здесь отдых после трудного и изнурительного путешествия,  - сказала она.  - Двери этого дома, по обычаям гостеприимства, всегда широко распахнуты для друзей.
        - Если я пугаю вас, только скажите, и я выброшу это дурацкое оружие,  - серьезно произнес незнакомец.  - Ему не место здесь.  - И с этими словами он швырнул оба пистолета и кинжал в кустарник за окном.  - О, если б вы знали, как неохотно я причиняю зло кому бы то ни было, а тем более женщине, вы бы не боялись меня!
        - Я не боюсь вас,  - твердо произнесла девушка.  - Я опасаюсь лишь превратного мнения света.
        - Кто может потревожить нас здесь, прекрасная Алида? Вы живете вдали от городов и людской зависти, словно счастливая избранница, над которой витает добрый гений. Взгляните, вот прелестные вещи, в которых ваш пол ищет невинных развлечений. Вы играете на этой лютне, когда меланхолия овладевает вами; вот краски, которые могут передать или даже затмить красоту полей и гор, цветов и деревьев; а со страниц этих книг вы черпаете мысли, чистые и незапятнанные, как ваша душа, и красивые, как вы сами.
        Алида слушала незнакомца будто зачарованная; молодой моряк с печальным видом касался различных предметов, о которых говорил, словно сожалея о своей судьбе, уготовившей ему профессию, глубоко чуждую всему этому.
        - Для человека, чья жизнь проходит на море, необычно проявлять такой интерес к безделушкам, составляющим радость женщины,  - произнесла Алида, все еще медля, несмотря на свое решение пойти за дядюшкой.
        - Я вижу, вам знакомо наше грубое и бурное ремесло…
        - А разве может родственница купца, да еще такого видного, как мой дядюшка, не знать о жизни моряков?
        - И вот доказательство,  - тут же отозвался незнакомец, как бы вновь демонстрируя живость своего ума.  - «Историю американских пиратов» редко можно увидеть среди книг, составляющих круг чтения девушки. Неужели красавице де Барбери доставляет удовольствие читать о всяких кровопролитиях?
        - Удовольствие?  - воскликнула девушка, подзадоренная сверкающим взором своего собеседника и, вопреки его внешности, считая, что он сам принадлежит к морским разбойникам, о которых зашла речь.  - Эту книгу мне дал один отважный моряк, готовящийся пресечь пиратские набеги. Читая о злодеяниях этих людей, я всей душой сочувствую тем, кто рискует жизнью ради защиты слабых и невинных… Однако мой дядюшка рассердится, если я буду медлить с известием о вашем прибытии…
        - Одну минутку! Давно, очень давно я не посещал такого святилища… Вот музыка, вот пяльцы для ярких вышивок, а из окон открывается пейзаж, прелестный, как вы сами; и океаном можно любоваться отсюда без страха перед его ужасающей мощью, не видя тех жутких, отталкивающих сцен, которые иногда разыгрываются на нем. Как вы должны быть счастливы здесь!
        Незнакомец оглянулся, но Алиды уже не было в комнате. Нескрываемое разочарование появилось на его красивом лице, но не успел он собраться с мыслями, как возле двери послышался ворчливый голос:
        - Договора и условия! Что, спрашиваю я, привело тебя сюда? Так-то ты бережешь нашу тайну? Или ты считаешь, что королева возведет меня в рыцари, узнав о нашей связи?
        - Маяки и ложные бакены!  - воскликнул в ответ молодой моряк, передразнивая интонации недовольного бюргера и указывая на свечи и фонарь, все еще стоявшие на столе.  - Разве корабль может войти в порт без помощи сигнальных огней?
        - Это натворила луна и девичьи сентименты! Вместо того чтобы спать, девица сидит у окна и глазеет на звезды, расстраивая расчеты честного бюргера. Но не пугайся, любезный Бурун, моя племянница особа благоразумная, и, если даже у нас не было бы лучшей поруки в том, что она будет молчать, ее вынудит к этому необходимость, ибо, кроме француза-камердинера и патрона Киндерхука, ей здесь не с кем перемолвиться словечком, а они оба мечтают о чем угодно, только не о торговых прибылях.
        - И ты не пугайся, олдермен,  - насмешливо отозвался моряк.  - У нас есть и другой залог ее молчания: ведь, если дядюшка будет обесчещен, пострадает и племянница.
        - Не вижу греха в том, чтобы вести торговлю чуть-чуть за пределами, установленными законом. Эти англичане хотят всё прибрать к своим рукам! Без зазрения совести они связывают нас, купцов, заявляя: «Торгуй с нами или ни с кем». По слабости бургомистра они установили такие порядки в Амстердаме, а затем и во всей колонии, а теперь нам не остается ничего иного, как поднять лапки кверху и повиноваться.
        - И поэтому купец находит утешение в торговле контрабандными товарами. Ты совершенно прав, почтенный олдермен! Удобная философия, особенно если дельце сулит барыши. Ну, а теперь, столь похвально отозвавшись о нашем ремесле, давайте перейдем к его законному или беззаконному завершению. Вот,  - добавил он, доставая из внутреннего кармана куртки небольшой мешочек и небрежно бросая его на стол,  - вот твое золото. Восемьдесят полновесных золотых дублонов недурная цена за несколько тюков пушнины; и даже последний скопидом согласится, что шесть месяцев не столь уж долгий срок для подобного оборота.
        - Твой корабль, милейший Бурун, летает, как птичка колибри,  - ответил Миндерт с радостной дрожью в голосе, выдавшей его глубокое удовлетворение.  - Ровно восемьдесят, говоришь? Не трудись смотреть в бухгалтерскую запись. Я готов взять все заботы на себя и пересчитать золото. Действительно, игра стоила свеч! Несколько бочонков ямайского рома, немного пороха и свинца, два-три одеяла и грошовая безделушка в подарок вождю племени быстро превратились с твоей помощью в благородный металл! Ты торговал на французском побережье?
        - Только севернее, где морозы способствуют торговле. Бобровые и куньи меха, честный бюргер, будут красоваться перед императором на ближайшем дворцовом празднике. Что это ты так пристально рассматриваешь профиль Брагансы? [90 - Браганса - династия королей в Португалии.]
        - Монета кажется мне не из тяжелых. К счастью, у меня есть весы под рукой…
        - Обожди!  - произнес незнакомец, опуская руку в мягкой перчатке, опрысканной, по обычаям того времени, духами, на плечо собеседника.  - Никаких весов при наших расчетах! Эта монета была получена в обмен на твои товары. Тяжелая или нет, она пойдет вместе с остальными. Наши отношения основаны на доверии, и твое поведение оскорбляет меня. Еще одно подобное подозрение - и я прекращу с тобой всякие дела.
        - Это было бы несчастьем для нас обоих,  - натянуто рассмеялся Миндерт и сунул злосчастный дублон обратно в мешочек, тем самым устраняя повод к раздорам.  - Уточнение расчетов помогает сохранять дружбу. Но не будем по пустякам терять драгоценное время. Привез ли ты подходящие для колонии товары?
        - В избытке.
        - И, надеюсь, в большом выборе? Колонисты и монополия! В этой тайной торговле - двойное удовлетворение. Хотя я не получаю извещений о твоем прибытии, любезный Бурун, но сердце у меня радостно бьется в предвкушении встречи. Мне доставляет двойное удовольствие обходить законы, выдуманные вашими лондонскими крючкотворами!
        - И главное из этих удовольствий…
        - …хороший барыш, конечно! Не хочу отрицать силу врожденных страстей, но поверь, я испытываю нечто вроде профессионального тщеславия, попирая эгоизм наших правителей. Неужели мы рождены только для того, чтобы быть орудием их обогащения? Дайте нам полноправное законодательство, дайте нам право самим устанавливать законы, и тогда, оставаясь лояльным и послушным подданным…
        - …ты по-прежнему будешь заниматься контрабандой!
        - Ну ладно, ладно… Многословием не умножишь богатства. Покажи лучше список привезенных товаров.
        - Вот он, к твоим услугам. Но у меня вдруг возникло одно капризное желание, а тебе известно, олдермен, что с моими прихотями следует считаться, поэтому тебе придется исполнить и эту. Я хочу, чтобы при нашей сделке присутствовал свидетель.
        - Судьи и присяжные! Неужели ты позабыл, что даже неуклюжий галиот [91 - Галиот - небольшое двухмачтовое парусное судно, грузоподъемностью около ста тонн. На случай штиля имело также и весла.]может проплыть сквозь самые строгие статьи чрезвычайных постановлений. Суды относятся к подобным торговым сделкам так же, как могилы к покойникам: они проглатывают их и забывают.
        - Мне нет дела до судов, и я не испытываю ни малейшего желания связываться с ними. Но присутствие красавицы де Барбери предотвратит недоразумения, которые могут привести к полному разрыву наших отношений. Позови ее.
        - Алида совершенно несведуща в торговых делах, и это может вселить в нее сомнения относительно финансового положения ее дяди и опекуна. Если человек не пользуется доверием в своем собственном доме, может ли он ожидать его от посторонних?
        - Многие люди пользуются доверием у чужих и лишены его дома. Но ты знаешь мой нрав: не будет здесь твоей племянницы - не будет и сделки.
        - Алида послушное и ласковое дитя, мне бы не хотелось тревожить ее сон. У меня гостит патрон Киндерхука, который любит английские законы не больше, чем мы с тобой. Он с удовольствием посмотрит на то, как честно заработанный шиллинг превращается в золотой. Я разбужу его. Пока еще никто не обижался на предложение принять участие в выгодном предприятии.
        - Пусть он спит. Я не желаю иметь ничего общего с владельцами поместий и закладных. Позови девушку. Кое-какие из моих товаров придутся ей по вкусу.
        - Долг и десять заповедей! Ты никогда не был опекуном, милейший Бурун, и не знаешь всей тяжести ответственности…
        - Не будет здесь твоей племянницы - не бывать и сделке!  - перебил упрямый контрабандист, пряча в карман список товаров и собираясь встать со стола, на котором он сидел.  - Девушка знает о моем присутствии, и для нас обоих будет безопаснее, если она поглубже вникнет в наши отношения.
        - Ты безрассуден, как английские законы о мореплавании! Я слышу, она ходит по комнате - я позову ее. Но не следует раскрывать перед ней наши прежние отношения. Пусть сегодняшняя сделка покажется ей единственной и случайной.
        - Как тебе угодно. Я не собираюсь ничего говорить ей. Если ты сам не проболтаешься, бюргер, можешь спать спокойно. Но я хочу, чтобы твоя племянница присутствовала здесь,  - у меня такое предчувствие, что нашим деловым связям, грозит опасность.
        - Не люблю я слово «предчувствие»,  - проворчал олдермен, осторожно снимая нагар со свечи.  - Стоит произнести его - и уже чудятся преследования со стороны казначейства. Не забывай, что ты должен скрываться из-за твоих хитроумных дел.
        - Совершенно верно. Будь все остальные так же ловки, торговля безусловно прекратилась бы. Позови же скорее леди!
        Олдермен, по-видимому считая необходимым кое-что объяснить племяннице и зная решительный нрав своего компаньона, больше не мешкал. Бросив подозрительный взгляд на все еще открытое окно, он покинул комнату.


        Глава X

        Увы, какой постыдный грех - стыдиться,
        Что я ребенок моего отца!
        Но я ведь дочь ему по крови только.
        Не по душе.


    Шекспир, «Венецианский купец»


        Выражение лица незнакомца изменилось, как только он остался один. Его взгляд, прежде такой дерзкий и самоуверенный, снова стал ласковым и даже задумчивым, скользя по различным изящным вещам, служившим усладой красавице Алиде. Затем незнакомец поднялся с места, прикоснулся к струнам лютни и, словно испугавшись мелодичного звона, отпрянул назад. Казалось, он позабыл о деле, которое привело его сюда, и всецело отдался новому, более свежему интересу. Если бы кто-нибудь увидел, с каким волнением пришелец рассматривал окружавшие его предметы, он бы решил, что именно они привлекли его сюда. Во взгляде и в мягких чертах его лица было так мало грубости, присущей людям его профессии, что можно было подумать, будто природа одарила его такой внешностью для того, чтобы восторжествовал обман. Если в его манерах и проскальзывали порой резкость и пренебрежение, то это казалось скорее притворством, чем проявлением естественных наклонностей, и даже нарушение правил приличия во время беседы с олдерменом сочеталось со сдержанностью, которая странно противоречила его натуре.
        С другой стороны, было бы неверно утверждать, что Алида де Барбери не догадывалась о роде занятий гостя. Растленность, которой неизбежно отмечается всякое безответственное правление, а также врожденное безразличие господина к судьбе своих подчиненных привели к тому, что почти на все почетные и прибыльные посты в колониях английское правительство назначало разорившихся и развращенных представителей знати или тех, кто обладал обширными связями. Провинции Нью-Йорк в этом отношении особенно не повезло. После того как Карл подарил ее своему брату, наследнику престола, Нью-Йорк лишился защиты хартий и привилегий, которые были гарантированы большинству американских губернаторств. Провинция непосредственно подчинялась короне, и в течение длительного времени на жителей Нью-Йорка смотрели как на покоренный народ другой расы, с которым завоеватели считались куда меньше, чем со своим собственным. К беззакониям, творимым над населением Западного полушария, в те времена относились так легко, что даже грабительские экспедиции Дрейка [92 - Фрэнсис Дрейк (1545-1595)  - английский мореплаватель; совершал пиратские
набеги у берегов Америки и Африки. Первым после Магеллана совершил кругосветное плавание.]и ему подобных против обитателей стран, расположенных южнее, не считались позором и не пятнали родовых гербов. Более того: королева Елизавета щедро осыпала почестями и милостями людей, которых в наши дни сочли бы флибустьерами. Короче говоря, система насилия и лицемерия, начавшаяся с подарков Фердинанда и Изабеллы [93 - Фердинанд и Изабелла - с 1471 года король и королева Кастилии. При них были снаряжены экспедиции Колумба.]и папских булл, продолжала существовать с теми или иными видоизменениями до тех пор, пока потомки прямодушных и добродетельных людей, населявших Союз, не взяли бразды правления в свои руки и не провозгласили новые политические нормы, которые до этого столь же мало уважали, как и понимали.
        Алида знала, что и граф Белламонтский, и тот растленный представитель знати, который уже был представлен читателю в начале нашего повествования, поощряли куда более вопиющие деяния на морях, нежели любая контрабанда; неудивительно поэтому, что Алида имела причины не верить в законность некоторых коммерческих операций своего дядюшки, но это не слишком огорчало ее. Однако ее подозрения были весьма далеки от истины, так как трудно было представить себе моряка, более не похожего на контрабандиста, чем тот, с которым она столь неожиданно столкнулась.
        Возможно, обаяние голоса и облика человека, столь щедро одаренного природой, также повлияло на решение Алиды вернуться. Во всяком случае, немного времени спустя она переступила порог гостиной скорее с любопытно-удивленным, нежели недовольным видом.
        - Моя племянница узнала, что ты прибыл из Старого Света, любезный Бурун,  - произнес осторожный олдермен, входя в комнату в сопровождении Алиды,  - а в душе она прежде всего женщина! Разве сможет она простить, если какая-нибудь девушка на Манхаттане увидит наряды, которые ты привез, прежде, чем она даст им оценку!
        - Я не смею и мечтать о более справедливом и беспристрастном судье,  - отозвался контрабандист, небрежным и изящным жестом приподнимая головной убор.  - У меня есть шелка, вытканные в Тоскане, и лионская парча, которой могут позавидовать модницы Ломбардии и Франции. Ленты всех цветов и оттенков и кружева, столь же прекрасные, как резные украшения богатейших соборов вашей Фландрии!
        - Ты много путешествовал для своих лет, милейший Бурун, и судишь о. странах и обычаях со знанием дела,  - сказал олдермен.  - Но каковы цены на все эти сокровища? Ты знаешь, как долго тянется война, и конца ей еще не видно; германское притязание на престол и последнее землетрясение в стране расшатали цены и вынуждают пас, заботливых бюргеров, быть осторожными в торговле. Не справлялся ли ты о цене на лошадей, когда был в Голландии?
        - Они там ничего не стоят. Что же касается цен на мои товары, то ты знаешь - они без запроса. Я не терплю, когда друзья торгуются.
        - Это заблуждение, милейший Бурун. Мудрый купец всегда следит за состоянием рынка, и ты достаточно опытен, чтобы знать, что шустрый шестипенсовик множится быстрее медлительного шиллинга. Пока маленький снежок докатится до подножия горы, он станет огромным снежным комом. Товары, что приобретаются без труда, так же легко сбываются. Выгодные сделки заключаются быстро. Ты ведь знаешь нашу Йоркскую поговорку: «Первое предложение самое выгодное»
        - Кто хочет, тот купит, а кто любит свое золото больше прекрасных кружев, роскошных шелков и тугой парчи, пусть спит, сунув кошелек под подушку. Многие сгорают от нетерпения взглянуть на мои товары, а я пересек Атлантику не для того, чтобы сбыть их по дешевке.
        - Дядюшка,  - с трепетом произнесла Алида,  - ведь мы не можем судить о качестве товаров любезного Буруна, не взглянув на них. Надеюсь, он захватил с собой хотя бы образцы?
        - Торговля и дружба!  - пробормотал Миндерт.  - Что толку в установившихся связях, если они могут порваться из-за просьбы чуть уступить в цене! Выкладывай свой товар, господин Упрямец; ручаюсь, что твои фасоны либо давно вышли из моды, либо попорчены из-за неряшливости матросов. Во всяком случае, мы будем благодарим, если ты покажешь их.
        - Как вам будет угодно,  - ответил моряк.  - Тюки лежат на причале под присмотром верного Румпеля, но, если вы сомневаетесь в качестве товаров, не стоит и ходить.
        - Пойдем, пойдем,  - поправляя парик и снимая очки, проговорил олдермен.  - Разве можно обижать старого компаньона отказом посмотреть образчики его товаров! Я следую за тобой, любезнейший Бурун, так уж и быть, посмотрю на товары, хотя долгая война, преизбыток пушнины, обилие урожаев за последние годы и полное затишье в районах рудников привели к застою в торговле. Однако я пойду, чтобы ты не говорил, будто я в грош не ставлю твои интересы. Все же твой Румпель мог бы быть и поосторожнее! Ох и заставил он меня сегодня натерпеться страха, какого не припомню со дня банкротства фирмы ван Холта, Баланса и Лиддла!
        Торопясь выказать уважение к интересам гостя, упрямый олдермен вышел из комнаты и закончил речь уже за дверью.
        - Мне едва ли пристало показываться в обществе матросов и всех тех, кто сторожит ваши товары,  - колеблясь и в то же время любопытствуя, произнесла Алида.
        - Этого легко избежать,  - ответил моряк.  - Я имею при себе образчики всего, что может понравиться вам. Но к чему такая спешка? Ночь только начинается, и олдермену потребуется немало времени для того, чтобы решить, покупать или не покупать товары по цене, которую ему назовут мои люди. Я только что вернулся из плавания, прелестная Алида, и вы не можете себе представить, какое для меня удовольствие находиться в обществе женщины.
        Сама не понимая почему, Алида отступила назад; ее рука невольно потянулась к сонетке, но девушка тут же опомнилась и попыталась скрыть охватившую ее тревогу.
        - Мне кажется, я не так страшен, чтобы бояться меня,  - иронически улыбнувшись, продолжал удивительный контрабандист; в его голосе звучала печаль, вновь овладевшая им.  - Ну звоните, звоните, и пусть слуги успокоят ваши страхи, столь естественные для прекрасного пола и потому столь милые для мужчин. Позвольте мне дернуть за шнур? Ваша маленькая ручка слишком сильно дрожит для этого.
        - Никто не отзовется на звонок, все давно спят… Может, все же лучше пойти и посмотреть содержимое ваших тюков?
        Странный посетитель, доставивший Алиде столько тревожных минут, бросил на нее ласковый и задумчивый взгляд.
        - Таковы они все, пока не столкнутся с неприветливым и развращенным светом!  - скорее прошептал, нежели проговорил он.  - Если бы они всегда оставались такими! В вас редкое сочетание женских слабостей и решительности мужчины, прекрасная Алида, но поверьте,  - и он приложил руку к сердцу с серьезностью, свидетельствовавшей о его искренности,  - скорее небо упадет на землю, чем мои подчиненные словом или делом обидят вас. Не пугайтесь, сейчас я подам знак человеку и покажу интересующие вас образцы.
        С этими словами он приложил к губам маленький серебряный свисток и тихо свистнул, сделав успокаивающий жест. Спустя полминуты в кустах послышался шорох, сменившийся настороженной тишиной, а затем какой-то темный предмет влетел в окно и с глухим стуком покатился по полу.
        - Вот наши товары, и я уверен, что мы сойдемся в цене,  - заключил моряк, по имени Бурун, развязывая небольшой тюк, который, казалось, очутился в гостиной без помощи человеческих рук.  - Эти товары явятся залогом наших дружеских отношений. Не бойтесь, подойдите и посмотрите их. Вы найдете тут многое, что вознаградит вас за все волнения.
        Тюк был развязан, и, так как его владелец оказался поразительно осведомленным во всем, что касалось женского вкуса, Алида была не в силах противостоять соблазну. Куда делась ее сдержанность! Не успел владелец всех этих сокровищ вынуть из тюка и половину его содержимого, как руки наследницы олдермена ван Беверута принялись деятельно помогать контрабандисту, извлекая на свет божий всё новые и новые товары.
        - Это материя из Ломбардии,  - говорил он, довольный тем, что завоевал доверие своей прекрасной клиентки.  - Полюбуйтесь, как она богата, цветиста и пестра, совсем как ее родина. Будто все лозы и растения плодородной Ломбардии запечатлелись в этом произведении ткацкого искусства. Эта ткань достойна занять место в любом гардеробе. Взгляните, она бесконечна, как равнины, вскормившие овец, из шерсти которых выделывается эта ткань. Я продал много такой ткани английским дамам, не погнушавшимся снизойти до торга с человеком, который рискует ради них своей жизнью.
        - Боюсь, что многим она нравится только потому, что она запретна.
        - Вполне естественно! Взгляните: вот изделия из слоновой кости, вышедшие из-под резца умелого мастера в далеких восточных странах; они могут украсить туалетный столик любой красавицы, и в них заключена мораль, ибо они напоминают о странах, жители которых менее счастливы, чем обитатели ее страны. А вот гордость Мехельна - кружева, созданные по моим рисункам.
        - Они восхитительны и могут сделать честь любому художнику!
        - В детстве я уделял много времени живописи,  - ответил торговец, разворачивая перед девушкой тонкие кружева, и по тому, как он это делал, было видно, что он до сих пор способен любоваться их рисунком и качеством.  - Я договорился с мастером о том, что он сплетет этих кружев столько, сколько протянется с верхушки самой высокой колокольни в его городе до земли, и все же как мало их осталось! Кружева пришлись по вкусу лондонским красавицам, и мне едва удалось привезти в колонию даже эти остатки.
        - Удивительная мерка для товара, который должен был попасть в столько стран, минуя законные формальности!
        - Мы обратились к церкви потому, что она редко гневается на тех, кто уважительно относится к ее привилегиям. Я отложу эти кружева в надежде, что они придутся вам по вкусу.
        - Кружева редкостные и, должно быть, стоят дорого,  - нерешительно произнесла Алида; подняв голову, она увидела устремленные на нее темные глаза собеседника, который, казалось, понимал, какую власть он завоевывает над ней. Испугавшись неизвестно чего, Алида поспешно добавила - Они к лицу скорее придворной даме, чем девушке из колоний.
        - Они никому не пойдут лучше, чем вам. Пусть это будет придача в моей сделке с олдерменом. А вот атлас из Тосканы - страны крайностей; там купцами становятся даже князья. Флорентийцы искусны в выделке тканей и отличаются отменным вкусом в отношении рисунка и красок. Этим они обязаны богатой природе своего края. Обратите внимание - оттенок почти так же нежен, как розовый свет, играющий вечером на склонах Апеннин!


        - Эта материя из Ломбардии,  - сказал контрабандист.  - Полюбуйтесь, как она богата, цветиста и пестра, совсем как ее родина.

        - Неужели вы бывали во всех тех краях, товарами которых торгуете?  - спросила Алида, забывая о ткани, которая выскользнула у нее из рук, и начиная чувствовать все больший интерес к ее владельцу.
        - Да, у меня такое правило. А вот цепочка из Города тысячи островов [94 - Город тысячи островов - так называли Венецию, расположенную на многочисленных островах.]. Только рука венецианца может создать эти изящные, почти невесомые звенья. За эту золотую паутинку я отдал нитку первосортного жемчуга.
        - Едва ли это благоразумно при такой рискованной торговле.
        - И все же я взял безделушку для собственного удовольствия. Случается, капризы бывают сильнее жажды наживы; и я расстанусь с этой цепочкой, только подарив ее тому, кому отдам свое сердце.
        - У столь занятого человека вряд ли найдется время на поиски подходящего объекта для подарка.
        - Разве столь редки в женщинах добродетель и красота? Мадемуазель Барбери говорит так, гордая созданием своих многочисленных побед, иначе она не судила бы столь легко о том, что так серьезно для большинства женщин.
        - Среди прочих земель ваш корабль посетил, видимо, и страну волшебников, иначе вы не претендовали бы на знание того, что по своей природе должно быть скрыто от постороннего. Сколько могут стоить эти чудесные страусовые перья?
        - Они из черной Африки, хотя сами белы, как снег. Я тайным образом приобрел их у одного мавра в обмен на несколько мехов лакрима-кристи; он пил вино, закрыв глаза от блаженства. Я пошел на эту сделку исключительно из сострадания к его жажде и не очень высоко ценю свое приобретение. Пусть и они послужат для укрепления моих отношений с вашим дядюшкой.
        Алида ничего не могла возразить против такой щедрости, хотя втайне подозревала, что эти подарки не что иное, как деликатное и хорошо замаскированное преподношение ей самой. Результат этих подозрений был двоякий: они вынудили девушку сдержаннее выражать свой восторг и еще более усилили чувство доверия и восхищения, которое вызывал в ней своенравный и удивительный торговец.
        - Дядюшке бесспорно польстит ваша щедрость,  - несколько чопорно произнесла она,  - хотя, мне кажется, в торговле щедрость столь же желательна, сколь и справедливость… Какой удивительный рисунок у этой вышивки!
        - Ее вышивала одна затворница во Франции, которая провела за этой работой долгие годы. Тут ценен скорее замысел, чем материал. Бедняжка плакала, расставаясь с плодом своего труда, настолько она привыкла и привязалась к нему. Иной человек, живущий в людском водовороте, с меньшей печалью теряет друга, чем эта скромная монахиня расставалась с творением своей иглы.
        - А разве мужчинам разрешается посещать женские монастыри?  - удивилась Алида.  - У нас в роду мало уважали монастырскую жизнь, и мысами бежали от жестокостей Людовика [95 - Имеется в виду Людовик XIV, французский король, отменивший в 1685 году Нантский эдикт, признававший за гугенотами свободу вероисповедания, в результате чего они были вынуждены либо перейти в католичество, либо покинуть Францию.], но все же я никогда не слышала, чтобы мой отец обвинял монахинь в нарушении обета.
        - Я знаю об этом с чужих слов; мужчинам, конечно, не разрешается торговать непосредственно с монахинями.  - Улыбка, показавшаяся Алиде дерзкой, заиграла на красивом лице ее собеседника.  - Но так мне передавали. Что вы думаете о женщинах, которые ищут спасения от тягот и грехов мирской жизни в подобных заведениях?
        - Сказать по правде, я не берусь судить о том, чего не знаю. В нашей стране женщины не заточают себя в монастыри, поэтому американцы мало задумываются над этим обычаем.
        - Да, в нем есть свои недостатки,  - задумчиво продолжал торговец контрабандными товарами,  - но также и достоинства. Существует много слабых и легко уязвимых людей, которые более счастливы в обители, чем среди соблазнов мирской жизни… А вот работа английских мастеровых. Не понимаю, как она оказалась вместе с изделиями иностранных ткачей. Мои тюки, как правило, не содержат тех вульгарных товаров, торговля которыми разрешена законом. Скажите откровенно, прелестная Алида, разделяете ли вы предрассудки в отношения нас, флибустьеров?
        - Я предпочитаю не судить о законах, которые превосходят разумение женщины,  - ответила Алида с похвальной осторожностью.  - Некоторые полагают, что злоупотребление властью оправдывает оказываемое закону сопротивление, другие считают, что нарушение законов то же, что преступление против нравственности.
        - Так считают те, кто пустил деньги в оборот и нажил состояние! Эти люди оградили нажитое барьером общепризнанных норм и утверждают, что эти нормы от бога, потому что они выгодны их эгоизму. Мы, бороздящие океаны…
        Алида так сильно вздрогнула, что ее собеседник осекся.
        Вы побледнели… Мои слова напугали вас?
        - Надеюсь, вы сказали их случайно, не подозревая их ужасного смысла. Лучше бы вы не произносили их… Но нет, это простое совпадение, объясняемое сходством профессий. Вы не можете быть тем человеком, чье имя стало притчей во языцех…
        - О ком вы говорите, прелестная Алида? Я всего лишь тот, кем соблаговолила меня сделать судьба…
        - Ничего, ничего,  - произнесла красавица Барбери, задерживая взор на красивом лице незнакомца дольше, чем это было пристойно девушке.  - Продолжайте ваши пояснения… Какой роскошный бархат!
        - Он тоже из Венеции, но коммерция - все равно что удача, она всегда сопутствует богатым, а слава королевы Адриатики уже давно закатилась. То, что хорошо для земледельца, гибельно для горожан. Лагуны затягиваются илом, и торговые корабли появляются в Венеции все реже и реже. Пройдут годы, и плуг пробороздит почву там, где когда-то плавал «Буцентавр»! [96 - «Буцентавр» - название галеры, на которой венецианские дожи ежегодно (с 1311 года) выезжали в море и в знак господства Венеции над морем бросали в него перстень. В 1798 году французы сломали «Буцентавр» ради его золотых украшений.]Открытие нового пути в Индию направило по другому руслу процветание, которое всегда ищет новых, более широких дорог. Народы могут извлечь для себя хороший урок, изучая запустевшие каналы и прошлое величие этого города, до сих пор питающего свою гордость ленивыми воспоминаниями о былом. Но мы, морские скитальцы, не торгуем заплесневелыми сентенциями, которые изрекают на родине и провозглашают за границей великие и сильные мира сего, чтобы еще туже затянуть путы на слабых и несчастных.
        - Мне думается, вы заходите дальше, чем следовало бы человеку, чье самое большое преступление состоит в несколько рискованной торговле. Ваши взгляды могут повести к беспорядкам в мире.
        - Напротив! К установлению порядка, так как я считаю, что каждый должен иметь возможность пользоваться своими законными правами. Бели правительства в своей деятельности будут опираться на естественную справедливость, если их задачей станет искоренение ошибок, а не свершение их, если люди будут чувствовать и сознавать свою ответственность перед обществом, пусть тогда «Морская волшебница» станет сторожевым таможенным судном, а ее хозяин - таможенным чиновником!
        Бархат выскользнул из рук красавицы Барбери, и она стремительно поднялась с места.
        - Скажите прямо,  - с присущей ей решительностью спросила она,  - с кем я веду эту торговлю?
        - С отщепенцем, осужденным в глазах общества, с человеком вне закона, с опасным морским бродягой, с преступником, по прозвищу «Бороздящий Океаны»!  - послышался у окна чей-то голос.
        В следующее мгновение капитан Ладлоу прыгнул в комнату. Алида тихо вскрикнула и, закрыв руками лицо, выбежала вон.


        Глава XI

        Правда должна выйти на свет: убийства долго скрывать нельзя! Кто чей сын - это скрыть можно, но в конце концов правда выйдет наружу.


    Шекспир, «Венецианский купец»

        Лицо офицера королевского флота пылало от возбуждения, когда он оказался в гостиной. Поспешное бегство в восклицания красавицы Барбери лишь на мгновение отвлекли его внимание; он тут же резко, чтобы не сказать яростно, обернулся к незнакомцу. Нет надобности повторять описание внешности гостя Алиды; читатель и так поймет, как удивился Ладлоу при виде контрабандиста. Он не верил своим глазам; ему казалось, что кто-то еще должен быть здесь, и, лишь несколько раз подозрительным взором обведя гостиную, он изумленно воззрился на контрабандиста.
        - Произошла какая-то ошибка!  - воскликнул командир «Кокетки».
        - Ваша изысканная манера входить в дом вынудила хозяйку покинуть комнату,  - ответил незнакомец, на чьем лице заиграл румянец гнева или, быть может, удивления.  - На вас мундир офицера королевского флота, и, видимо, поэтому вы считаете себя вправе вторгаться в жилища ее подданных!
        - Мне казалось… Нет, я имел все основания полагать, что настигну здесь одного отъявленного негодяя,  - смущенно пробормотал Ладлоу.  - Ошибки быть не могло, я ясно слышал разговор тех, кто взял меня в плен, и все же здесь никого нет!
        - Премного благодарен за высокую оценку моей скромной особы!
        Не столько сами слова, сколько тон, которым они были произнесены, побудил Ладлоу еще раз обратить свой взгляд на незнакомца. В этом взгляде сомнение и восхищение сочетались с замешательством, если не сказать - с ревностью, и последнее чувство было, пожалуй, самым сильным.
        - Я впервые вижу вас!  - воскликнул после паузы Ладлоу.
        - У океана много дорог, и люди подолгу плавают в ном, не встречая друг друга.
        - Хотя я вижу вас при весьма странных обстоятельствах, вы, верно, служили когда-то королеве?
        - Никогда. Я не принадлежу к тем людям, которые связывают себя служением какой-либо женщине, носи она хоть тысячу диадем,  - с легкой улыбкой отозвался контрабандист.  - К тому же Анна никогда не привлекала ни моих помыслов, ни симпатий.
        - Довольно смело сказано в присутствии офицера ее величества! Прибытие незнакомой бригантины, то, что случилось со мной этой ночью, ваше присутствие здесь, образцы контрабандных товаров - все это подозрительно и требует выяснения. Кто вы?
        - Опасный морской бродяга, отщепенец, осужденный в глазах общества, преступник, по прозвищу «Бороздящий Океаны».
        - Это невероятно! По рассказам людей, уродливость этого бродяги соответствует наглости, с которой он попирает законы. Вы обманываете меня!
        - Если люди легко ошибаются, даже когда судят об очевидном и маловажном, можно ли доверять их суждениям о вещах более значительных?  - гордо ответил контрабандист.  - Пусть я буду тем, кем кажусь, если не тем, кем я себя называю.
        - Не могу поверить этой сказке! Это невозможно! Докажите мне правильность ваших слов.
        - Взгляните на бригантину, чей изящный рангоут почти не виден на фоне леса,  - сказал незнакомец, подходя к окну и указывая на бухту.  - Это она столь часто уходила от всех ваших крейсеров и переносит меня и мои богатства куда мне заблагорассудится, не подчиняясь деспотическим законам и ускользая от любопытных взоров продажных чиновников. Облака над океаном не более вольны, чем мое судно, и не быстрее его. Недаром бригантина зовется «Морской волшебницей»! Ее маневренность поистине превосходит всякое воображение. Пена морская не с большей легкостью летит над волнами, чем это изящное судно по ветру. Его нельзя не любить, Ладлоу! Поверьте, ни к одной женщине не чувствовал я такой нежности, как к этой верной и прекрасной бригантине!
        - Редкий моряк может сказать больше о своем любимом судне!
        - А можете вы сказать то же самое вон о том неповоротливом шлюпе [97 - Шлюп - трехмачтовое военное судно с прямым парусным вооружением. Боевое вооружение состояло из шестнадцати - двадцати восьми пушек, расположенных на верхней открытой палубе.]королевы Анны? «Кокетка» ваша - судно не из лучших, и его окрестили так скорее из тщеславия, чем основываясь на его истинных достоинствах.
        - Молокосос! Клянусь именем моей царственной повелительницы, что дерзость ваших речей подобает тому, за кого вы желаете себя выдать! Мой крейсер, медлительный или быстроходный, сумеет предать в руки правосудия торгаша контрабандными товарами!
        - А я клянусь экипажем и достоинствами «Морской волшебницы», что моя речь подобает тому, кто волен поступать и разговаривать так, как он пожелает,  - отозвался незнакомец, передразнивая разгневанного собеседника.  - Вы требуете доказательств, что я Бороздящий Океаны? Так слушайте же! Вы мните себя всесильными, но позабыли, что вас одурачил один из моих людей, и, несмотря на ваши хвастливые речи, вы мой пленник!
        Ладлоу вспыхнул и сделал шаг вперед, словно желая сбить с ног своего противника, который был гораздо слабее его, как вдруг дверь отворилась и в комнату вошла Алида.
        Встреча командира «Кокетки» с госпожой его сердца произошла не без замешательства. Ладлоу от ярости, а Алида от растерянности некоторое время не могли произнести ни слова. Так как красавица Барбери вернулась с определенным намерением, она заговорила первой.
        - Не знаю, должна ли я порицать или одобрять капитана Ладлоу, в такой неурочный час и столь бесцеремонно явившегося сюда, ибо причина его визита мне неизвестна. Я бы хотела, чтобы он объяснил свой поступок. Тогда я смогу судить, насколько простительно его поведение.
        - Верно, сперва следует выслушать, а уж потом судить,  - подхватил незнакомец, подвигая Алиде стул, который она холодно отвергла.  - Вне всякого сомнения, у джентльмена были на то свои основания.
        Если бы взгляд мог уничтожать человека, незнакомец был бы испепелен на месте. Но Алида пропустила мимо ушей замечание контрабандиста, и Ладлоу приготовился защищаться.
        - Да, не скрою, я стал жертвой бесчестного заговора. Я имел неосторожность довериться матросу, чью дерзость вы наблюдали сегодня утром, и в благодарность за это он обманул меня.
        - Иными словами, капитан Ладлоу не так уж проницателен, как он думает,  - иронически заметил незнакомец.
        - Но в чем виновата я, и почему надо было нарушать мой покой, если какой-то бродяга матрос обманул командира «Кокетки»?  - продолжала Алида.  - Ни тот дерзкий матрос, ни это… лицо,  - запнулась она, подыски-вая подходящее к случаю слово,  - мне не знакомы. Между нами нет других дел, кроме тех, которые вы видите.
        - Нет нужды говорить, что привело меня на берег,  - сказал Ладлоу.  - Но я совершил оплошность, разрешив неизвестному матросу покинуть мой корабль вместе со мной, а когда захотел вернуться, он нашел способ обезоружить моих людей и взять меня в плен.
        - Однако для пленника вы пользуетесь завидной свободой,  - по-прежнему иронически произнес контрабандист.
        - Что это за свобода, если я не могу воспользоваться ею по-своему! Я разлучен со своим кораблем, а мои верные люди связаны. Меня самого не держат под стражей, и, хотя мне был запрещен доступ в некоторые места, я видел достаточно, чтобы не заблуждаться относительно характера тех личностей, которые находят приют в доме олдермена ван Беверута…
        - …и его племянницы, хотите вы сказать?
        - Я не хочу говорить ничего резкого или неуважительного об Алиде де Барбери, хотя не отрицаю, что мучительное подозрение овладело мной. Но я вижу, что ошибся, и раскаиваюсь в своей опрометчивости.
        - Следовательно, мы можем продолжить наш торг?  - спокойно произнес контрабандист, склоняясь над раскрытым тюком, в то время, как Ладлоу и девушка уставились друг на друга в немом удивлении.  - Очень приятно показать запретные сокровища королевскому офицеру. Может быть, благодаря этому королева окажет мне честь своим покровительством? Итак, мы говорили о бархате и венецианских лагунах. Вот отличный бархат, вполне подходящий для свадебного наряда самого дожа при его бракосочетании с морем! Мы, люди моря, видим в этой церемонии гарантию того, что Гименей не позабудет нас, хотя мы порой и отворачиваемся от его алтарей. Верен ли я своему братству, капитан Ладлоу? Или же вы присягнули на верность Нептуну, а, отправившись в плавание, вздыхаете по Венере? [98 - Нептун - у древних римлян бог моря. Венера - богиня любви и красоты.]Что ж, если золотая цепь ржавеет от влажного и соленого океанского воздуха, то в этом виновата жестокая природа! А вот…
        Но в этот момент в кустах под окном раздался пронзительный свист, и торговец умолк. Небрежно швырнув на тюк кусок бархата, он в нерешительности поднялся на ноги. Все это время контрабандист был сдержан, хоть и насмешлив, и нисколько не заразился тем раздражением, которое столь явно проявлял Ладлоу. Теперь он был смущен, и по выражению его лица можно было заключить, что он колеблется. Снова раздался свист.
        - Слышу, Том, слышу,  - пробормотал контрабандист.  - К чему такая спешка? Прекрасная Алида, этот свист означает, что нам пора расстаться.
        - Мы встретились с меньшими церемониями,  - ответила девушка, сохраняя под ревнивым взглядом своего поклонника свойственную ее полу сдержанность.
        - Хотя мы встретились без предварительного уговора, неужели мы ничем не отметим паше расставание? Должен ли я вернуться на бригантину со всеми этими товарами или вместо них унесу обычную плату в золоте?
        - Не знаю, смею ли я совершить противозаконную сделку в присутствии слуги королевы,  - улыбнулась в ответ Алида.  - Признаюсь, многие ваши товары очень соблазнительны для женщины, но, узнай королева о моей слабости, она может забыть о том, что она сама женщина, и сурово наказать меня.
        - Пусть это не страшит вас, сударыня. Те, кто создают эти строгие ограничения, первыми нарушают их. Клянусь добродетелями честного Леденхолла, хотел бы я испытать Анну, показав ей в ее гардеробной эти отличные кружева и тяжелую парчу!
        - Это было бы рискованно и неумно!
        - Как знать. Хотя она и восседает на троне, она всего только женщина. В какие бы одежды ни рядилась природа, она все же остается всеобщим тираном и правит одинаково над всеми. Голова, увенчанная короной, больше мечтает о победах над сердцами, чем над другими государствами. Та, что держит скипетр, может проявить красоту своей души с помощью карандаша или иглы. И, хотя слова и идеи можно преподносить с королевской важностью, голос все равно останется женским.
        - Не буду говорить о достоинствах ныне царствующей королевы, но, чтобы опровергнуть ваши утверждения, приведу в пример славную Елизавету,  - произнесла Алида, выступая в защиту представительниц своего пола.
        - О, во время морских битв у нас были свои Клеопатры, и нам пришлось узнать, что страх сильнее любви! Если есть чудовища в море, почему бы им не быть и на суше! Тот, кто сотворил землю, создал и законы, которые не следует преступать. Мы, мужчины, ревниво относимся к нашим правам и не любим, когда их узурпируют другие. Поверьте мне, сударыня, женщине, забывающей о том, что ей даровано природой, придется горько пожалеть об этой роковой ошибке… Но вы желаете приобрести бархат или остановили свой выбор на парче?
        Алида и Ладлоу с восхищением прислушивались к причудливой речи контрабандиста и никак не могли понять, с кем они имеют дело. В словах незнакомца таилась какая-то двусмысленность, хотя от командира «Кокетки» не ускользнули внимание и мягкость, с какими контрабандист обращался к Алиде, и это вызывало в капитане Ладлоу беспокойство, в котором он стыдился признаться даже самому себе. То, что девушка видела эту разницу в обращении, можно было понять по внутреннему свету, озарявшему ее черты, хотя сама она вряд ли отдавала себе в этом отчет. Когда контрабандист спросил ее, что же она предпочитает из его товаров, Алида, прежде чем ответить, снова неуверенно взглянула на Ладлоу.
        - Должна признаться, вы не без успеха изучали женскую натуру,  - смеясь, сказала Алида.  - Но все же, прежде чем что-либо решить, я должна посоветоваться с теми, кто более сведущ в законах и может с полным правом подтвердить законность подобной сделки.
        - Если бы это решение не было резонно само по себе, оно было бы резонным в силу вашей красоты и положения. Я оставлю товар здесь и буду ждать ответа до завтрашнего вечера. Капитан Ладлоу, расстанемся ли мы Друзьями или ваш долг запрещает вам произносить это слово?
        - Вы непостижимы для меня!  - ответил Ладлоу.  - Если это маскарад, как я отчасти подозреваю, то он хорош, хотя и неуместен.
        - Вы не первый, кто отказывается верить своим чувствам, когда речь заходит о «Морской волшебнице» и ее капитане… Замолкни, верный Том! Твой свист не ускорит бега времени!.. Друзья мы или нет, излишне напоминать о том, что вы - мой пленник.
        - Я оказался в руках негодяя…
        - Молчите, если хотите сохранить в целости ваши кости! Томас Румпель человек крутого нрава и не сносит оскорблений. К тому же он действовал по моему приказу и не может считаться виновным.
        - Ваш приказ!  - повторил Ладлоу с такой гримасой, которую можно было бы счесть оскорбительной, если бы тот, к кому он обращался, пожелал обидеться.  - Человеку, способному на такие трюки, скорее пристало отдавать приказания, чем подчиняться им. Если среди вас действительно есть Бороздящий Океаны, так это он!
        - Мы не более чем морская пена, носимая ветром. Но чем же провинился этот человек, что королевский офицер так не расположен к нему? Уж не тем ли, что у него не хватило смелости предложить столь лояльному джентльмену контрабандные товары?
        - Довольно, сэр! Счастье ваше, что вы избрали местом развлечения эту гостиную. Я сошел на берег ради того, чтобы засвидетельствовать свое почтение этой даме, и пусть хоть целый свет узнает об этом. Вовсе не дурацкая хитрость вашего Румпеля привела меня сюда!
        - Откровенно сказано, по-нашему, по-морски!  - побледнев, произнес загадочный торговец контрабандными товарами, а его голос как будто дрогнул при этом.  - Преклонение мужчины перед женщиной восхищает меня; условности света запрещают прекрасному полу говорить о своих сердечных склонностях, поэтому мы должны вести себя так, чтобы не оставлять никакого сомнения в честности наших намерений. Трудно представить красавицу Барбери столь неблагодарной, чтобы она не вознаградила вас за такое поклонение.
        Незнакомец бросил на девушку взгляд, в котором Алиде почудилась тревога, и, закончив свою тираду, казалось, ждал ответа.
        - Когда придет время решать, как мне себя вести,  - отозвалась польщенная и вместе с тем задетая Алида,  - я найду к кому обратиться за советом… Кажется, сюда идет дядюшка. Капитан Ладлоу, хотите ли вы встретиться с ним?
        За дверью уже слышались тяжелые шаги. Ладлоу задумался, бросил укоризненный взгляд на предмет своей любви и затем покинул помещение тем же путем, что к пришел. Шорох в кустарнике убедительно свидетельствовал о той, что таи ждали возвращения капитана «Кокетки» и что он под неусыпным наблюдением.
        - Ноев ковчег и наши предки!  - воскликнул Миндерт ван Беверут, с красным от возбуждения лицом появляясь в дверях.  - Ты привез старый хлам, оставшийся нам от прабабушек, любезнейший Бурун! Все твои тряпки давно уже вышли из моды и могут быть обменены лишь на звон, а не на само золото.
        - Что, что?!  - воскликнул контрабандист, который, казалось, мог произвольно менять свой тон и манеры в зависимости от того, с кем ему приходилось говорить.  - Упрямый бюргер, ты хочешь криком сбить цену на товары, которые слишком хороши для этого захолустья! Многие английские герцогини жаждут обладать хотя бы клочком тех отличных тканей, которые я показал твоей племяннице. И, клянусь тебе, мало найдется герцогинь, которым бы они были так к лицу.
        - Я и без тебя знаю, как красива Алида. Не спорю, парча и бархат вполне хороши, но остальные ткани стыдно предложить даже вождю мохоков. Сбавь цену, иначе сделка не состоится.
        - Очень жаль. Что ж, расставаться так расставаться. Бригантине знакома протока, прорезающая пески Нантакета, и клянусь честью, что не мохоки будут покупать мои товары у янки.
        - Ты так же скор в решениях, сударь мой, как твой корабль! Кто сказал, что нельзя достичь соглашения, когда все веские аргументы будут исчерпаны? Сбрось-ка лишние сотни, оставь итог в круглых тысячах, и можешь считать, что твоя торговля в этом сезоне закончилась.
        - Не уступлю ни гроша! Ну-ка, отсчитай мне золотые, что я привез, добавь на весы столько дукатов, чтобы восполнить недостающее, и отправляй своих рабов с товарами на материк, пока утреннее солнце не успело разболтать о нашей сделке. Есть тут один человек, который может нам повредить, если захочет; правда, я не знаю, известна ли ему главная тайна.
        Олдермен ван Беверут испуганно оглянулся, поправил парик, как подобает человеку, уважающему приличия, и осторожно задернул на окнах шторы.
        - Здесь те же люди, что обычно; я не беру в расчет племянницу,  - сказал он, приняв эти меры предосторожности.  - Правда, у нас гостит патрон Киндерхука, но он спит и ни о чем не подозревает. Его присутствие нам на пользу, а рассказать он ничего не может.
        - Пусть так,  - ответил контрабандист, прочтя в глазах Алиды немую мольбу не упоминать о капитане Ладлоу.  - Я как чуял, что здесь есть кто-то посторонний, только откуда мне знать, что он спит. Некоторые здешние купцы страховки ради поставили бы в счет его присутствие.
        - Ни слова больше, любезный Бурун! Вот твои деньги. По правде говоря, все товары давно погружены на периагву, и она уже вышла в залив. Я был уверен, что мы столкуемся, а время дорого, да и королевский крейсер стоит неподалеку. Мои плуты пройдут мимо него, будто обычные рыночные торговцы, и ставлю фламандского мерина против виргинской клячи, они еще спросят у капитана, не нужны ли ему свежие овощи к столу! Ха-ха-ха! Ох, и простофиля этот Ладлоу! Куда уж ему тягаться с людьми постарше да поумнее его! Когда-нибудь у тебя раскроются на него глаза, племянница, и ты прогонишь его от себя, словно назойливого кредитора.
        - Надеюсь, твои покупки будут законно оформлены, дядюшка?
        - Оформлены! Счастье все оформит! В торговле, как на войне, успех решает дело. Среди купцов так: кто богат, тот и честен. Плантации и муниципальные порядки! Почему наши правители в метрополии так ополчились против контрабанды? Мошенники часами готовы разглагольствовать о взяточничестве и продажности, в то время как больше половины из них получили свои должности благодаря различным махинациям… Ну да, так же противозаконно, как вы доставляете эти редкостные брабантские кружева. Пусть королева обижается на нашу сделку, любезный Бурун, но еще два таких же прибыльных года - и я запишусь пассажиром на твое судно до Лондона, сделаюсь членом лондонской биржи, куплю себе депутатское кресло в парламенте и отвечу на недовольство королевы со своего, как говорится, собственного места. Клянусь головой! Обратно я вернусь сэром Миндертом, а тогда манхаттанцы могут услышать и о леди ван Беверут, и в этом случае, любезная Алида, твоя доля наследства, к сожалению, несколько поубавится. А пока, дитя мое, иди спать, и пусть тебе приснятся тончайшие кружева, роскошный бархат, а также твой долг перед старым дядюшкой,
благоразумие и все самое приятное. Поцелуй меня, негодница, и марш в постель.
        Алида повиновалась и хотела уже выйти из комнаты, когда контрабандист преградил ей путь и обратился к ней так вежливо и почтительно, что просто невозможно было обидеться на такую вольность.
        - Я бы не простил себе, если бы расстался с таким щедрым покупателем, не выразив своей благодарности. Надежда вновь увидеть вас заставит меня поспешить с возвращением.
        - Меня не за что благодарить,  - ответила Алида, заметив, как олдермен аккуратно укладывает товары обратно в тюк, предварительно положив три или четыре наиболее соблазнительные вещи на ее туалетный столик,  - ведь вы же не вели со мной торга.
        - Я расстался с большим, чем видно на первый взгляд,  - понизив голос и так серьезно ответил незнакомец, что девушка вздрогнула.  - Время и моя счастливая звезда покажут, буду ли я вознагражден за подарок или правильнее было бы назвать его потерей.
        Он взял руку Алиды и поднес к губам с такой нежностью и так осторожно, словно боялся спугнуть девушку своей вольностью. Девушка покраснела до корней волос, хотела осудить его дерзость, нахмурилась, улыбнулась и, смущенно попрощавшись, покинула комнату.
        Несколько минут протекли в глубоком молчании. Незнакомец был задумчив, хотя в его глазах светилась радость. Он шагал взад-вперед по комнате, совершенно забыв об олдермене, но тот не преминул вскоре напомнить ему о своем существовании.
        - Не бойся, Алида не проболтается,  - воскликнул старый бюргер, закончив укладку тюка.  - Она превосходная, послушная племянница, и к тому же она подведет такой баланс в свою пользу, который замкнул бы уста Даже у первого лорда казначейства. Однако я недоволен, что ты посвятил ее в наши дела! Моя покойная сестра и мосье де Барбери неодобрительно посмотрели бы на то, что девушку в таком возрасте приобщают к торговым операциям. Но что сделано, то сделано. И сам Барбери не мог бы отрицать, что я не жалею ничего ради благополучия его дочери. Когда ты думаешь отплыть, любезный Бурун?
        - С утренним отливом. Мне не по душе близкое соседство с береговой охраной. Она всюду сует свой нос.
        - Отлично сказано! Осторожность и благоразумие - основа вашей профессии. Я превыше всего ценю эти качества в Бороздящем, не говоря уж о его пунктуальности. Сроки и обязательства! Хотел бы я, чтобы половина торговых фирм, в названии которых стоят три, а то и четыре фамилии, не считая слов «и компания», были так же точны и обязательны. А тебе не кажется, что было бы куда спокойнее пройти протоку под покровом ночи?
        - Это невозможно. Течение слишком сильно, а ветер дует с востока. Но беспокоиться тебе не о чем, бригантина идет без груза, после нашей сделки трюмы пусты. А золотые монеты с профилем королевы или Брагансы я могу показать даже самому королевскому казначею. Нам не нужно никаких разрешений, чтобы отправиться в путь. И «Дочь мельника» такое же хорошее название для корабля, как и «Морская волшебница». Нас начинают утомлять беспрестанные переезды, и мы не прочь хотя бы недельку поразвлечься в Джерси. На северных равнинах должна быть неплохая охота.
        Что ты! Что ты! Сохрани бог, милейший Бурун! Вот уже лет десять, как со всех оленей содрали шкуры! Что касается птиц, то они исчезли вплоть до последнего голубя, еще когда племена дикарей перекочевали на запад от Делавэра. Ты только без толку потратишь заряды. Двери «Сладкой прохлады» всегда открыты для гостей, но - скромность и любопытство!  - я бы не хотел, чтобы среди соседей пошли толки. Ты уверен, что днем дерзкие мачты бригантины не будут виднеться над деревьями? Капитан Ладлоу не такой уж лежебока, когда он действительно уверен, что долг обязывает его действовать.
        - Мы не потревожим его совесть, бригантина надежно укрыта деревьями от чужих взоров. Оставляю верного Румпеля привести в порядок наши расчеты, а сам ухожу. Господин олдермен, один вопрос на прощание. Виконт Корнбери по-прежнему здесь?
        - Он крепко сидит на месте! В колонии не найдется, пожалуй, ни одного торгового дома, сколоченного на более прочной основе, чем тот, в котором он теперь обитает!
        - У нас с ним кое-какие нерешенные дела…
        - Да поможет тебе бог, любезнейший Бурун, желаю удачи! Что же касается платежеспособности виконта, то пусть королева доверит его правлению еще одну провинцию, но Миндерт ван Беверут не отпустит ему в кредит и куньего хвоста. Итак, да сохранит тебя господь!
        Торговец контрабандными товарами с явной неохотой оторвался от созерцания всех тех изящных вещиц, что украшали комнату красавицы де Барбери. Прощаясь с олдерменом, он скорее отдавал дань вежливости и был рассеян и задумчив. Однако олдермен, стремясь как можно скорее отделаться от гостя, мало заботился о приличиях, и контрабандист был вынужден уйти. Он исчез через тот же низенький балкон, откуда явился.
        Оставшись один, Миндерт ван Беверут закрыл окна и вернулся на свою половину дома. Здесь дотошный бюргер с головой погрузился в подсчеты. Затем он имел короткое свидание с обладателем индийского шарфа, во время которого в его комнате раздавался звон золотых монет. Когда моряк ушел, хозяин «Сладкой прохлады» убедился в надежности запоров, снабженных всяческими хитростями, обычными для американских загородных домов того времени, и, как бы почувствовав необходимость подышать свежим воздухом, вышел на лужайку. Он бросал пугливые взгляды на окна комнаты, занимаемой Олоффом ван Стаатсом, где, по счастью, все дышало покоем; вглядывался в неподвижный корпус бригантины, укрывшейся в бухте, и на темневший в отдалении королевский крейсер, стоявший на якоре. Все вокруг было окутано полуночной тишиной. Даже лодки, которые, как он знал, сновали между бригантиной и берегом, были не видны. И он вернулся в дом с уверенностью, что в уединенном месте, где находится его загородный дом и где не бывает посторонних, все мирно и спокойно.


        Глава XII

        Идем, Нериса, у меня есть план.
        Не знаешь ты…


    Шекспир, «Венецианский купец»


        Несмотря на оживление, царившее под покровом темноты в «Сладкой прохладе», никто, кроме посвященных, не имел ни малейшего представления о событиях, развернувшихся здесь ночью.
        Олофф ван Стаатс встал ни свет ни заря, и, когда он вышел на лужайку насладиться утренней прохладой, ничто не могло вызвать у него подозрений, будто здесь произошло что-то необычайное, пока он спал. Ставни «Обители фей» были еще закрыты, и только верный Франсуа хлопотал по хозяйству у флигеля, стремясь, чтобы пробуждение его молодой хозяйки было для нее как можно приятнее.
        Патрон Киндерхука был настолько лишен романтики, насколько это возможно в двадцатипятилетием возрасте и допустимо для человека, который, как полагали, был влюблен и к тому же не вполне чужд человеческих страстей. Будучи обыкновенным смертным, а также потому что привлекательность красавицы Барбери была бесспорна, Олофф ван Стаатс не избежал судьбы, на которую молодых людей обрекает воображение, взволнованное видом красоты. Выйдя из дома, он направился к флигелю и после заранее обдуманных, но нерешительных маневров в конце концов приблизился к камердинеру, так что общение между ними стало не только естественным, но и неизбежным.
        - Чудесное утро, мосье Франсуа. И какой полезный для здоровья воздух!  - начал молодой патрон и в ответ на низкий поклон слуги приподнял шляпу.  - Здесь хорошо жить в теплое время года! Следовало бы почаще наезжать сюда.
        - Когда мосье патрон становится хозяин эта вилла, он наезжать сюда когда хотеть,  - отозвался Франсуа, следя за тем, чтобы его слова не были истолкованы как приглашение со стороны его хозяйки, и в то же время желая сделать приятное своему собеседнику.  - Мосье ван Стаатс уже есть крупный землевладелец у река и однажды может стать землевладелец и у моря.
        - Я подумывал о том, чтобы последовать примеру олдермена и построить виллу на побережье, но это в будущем, когда я твердо стану на ноги. Ваша госпожа еще не проснулась, Франсуа?
        - О нет, мосье! Мамзель Алида еще спать. Это хороший признак, мосье патрон, когда у молодой барышня хороший сон. Должен заметить, что весь фамийль де Барбери имел хороший сон. Это замечательный семья в отношении сон!
        - И все-таки именно в ранние часы утра следует дышать свежим и бодрящим, словно бальзам, воздухом с океана!
        - Без сомнений, мосье. Это удивительно, как мадемуазель любить воздух! Никто не любить воздух больше мадемуазель Алид! Ба! Это у них семейный любовь. Это был большой плезир наблюдать, как мосье де Барбери любить воздух!
        - Может быть, барышня не знает, который теперь час? Не следует ли постучать ей в дверь или в окно, Франсуа? Признаюсь, я был бы счастлив увидеть в окне ее улыбающееся личико.
        Никогда прежде дерзания патрона Киндерхука не простирались так далеко; по блуждающему и тревожному взгляду, которым он обвел все вокруг после столь недвусмысленного проявления слабости, можно было предположить, что он уже сожалеет о своей опрометчивости. Франсуа, не желавший отказывать в просьбе человеку, владевшему сотней тысяч акров земли, не говоря уж об огромном капитале, всерьез задумался, не следует ли выполнить ее, но тут же спохватился, вспомнив, что молодая хозяйка достаточно своенравна и сама решает, чего ей хочется.
        - Я буду счастливый постучать мадемуазель, но мосье знать, как любит сон молодой особ. В семье де Барбери никогда не стучат, и я не уверен, что мамзель Барбери любить слушать стук, но, если мосье патрон желает… А вот и сам мосье Беверут! Он идет без стук в окно. Я рад оставить вас с мосье олдермен!
        И услужливый, но осторожный камердинер откланялся, не беря на себя разрешение дилеммы, которую он, удаляясь, назвал про себя «tant soit peu ennuyant» [99 - Несколько щекотливой (франц.).].
        Олдермен был, как обычно, бодр и крепок и занят мыслями о собственной персоне. Прежде чем заговорить, он трижды шумно втянул в себя воздух, словно желая обратить внимание гостя на то, какие здоровые у него легкие и как чист воздух в его загородном имении.
        - Зефиры и курорты! Именно здесь залог здоровья, патрон!  - вскричал бюргер, несколько раз проделав эту операцию.  - «Сладкая прохлада» может соперничать со своими заокеанскими собратьями в Ше?велинге или Ге?ль-дере. Широкая грудь, морской воздух, спокойная совесть и удача в торговле - вот что нужно для того, чтобы легкие работали с такой же легкостью, как крылышки колибри. В вашем роду редко кто доживал до восьмидесяти. Покойный ваш батюшка свел свои счеты с жизнью в шестьдесят пять лет, а его отец - чуть старше семидесяти. Удивляюсь, как это вы не породнились с ван Куртландтами! Их кровь гарантировала бы вам девяносто лет жизни.
        - Господин ван Беверут, воздух вашей виллы так живителен, что им хочется дышать почаще,  - ответил молодой патрон, у которого были куда менее торгашеские манеры, чем у его собеседника.  - Как жаль, что не все используют возможность наслаждаться им!
        - Вы имеете в виду лентяев с того крейсера? Слуги ее величества любят поспать. Что касается бригантины в бухте, то она очутилась здесь каким-то чудом. Уверен, что толку от нее не будет и королевское казначейство ничем не разживется… Эй, Бром!  - окликнул он пожилого негра, работавшего неподалеку от дома и пользовавшегося особым доверием хозяина.  - Ты не видел, случаем, не подходили ли к берегу лодки с этой чертовой бригантины?
        Негр покачал головой, словно фарфоровый китайский болванчик, и громко, от души рассмеялся.
        - Я думаю, что все свои темные дела с янки она уже проделала и пришла сюда, чтобы перевести дух,  - ответил хитрый раб.  - Хотел бы я, чтобы к нам заявился какой-нибудь контрабандист, тогда бедный чернокожий честно заработал бы несколько медяков.
        - Вот видите, патрон, человеческое естество восстает против торговой монополии. Устами Брома глаголет сама природа человека. Нелегко купцу поддерживать в своих подчиненных чувство уважения к законам, которые постоянно вызывают искушение нарушать их. Что ж, будем надеяться на лучшее и постараемся быть хорошими верноподданными. Откуда бы ни взялась эта бригантина, она красива и недурно оснащена. Как вы считаете, какой сегодня будет ветер? Береговой?
        - Похоже на то, что погода меняется. Надеюсь, что все скоро встанут и выйдут на воздух, чтобы успеть вкусить свежесть морского ветра, покуда он не переменился.
        - Пойдем вкусим-ка лучше завтрак!  - вскричал олдермен, стараясь скрыть от собеседника тревогу, которую внушали ему облака.  - Здесь можно будет показать, на что способны ваши челюсти! Негры не бездельничали этой ночью, господин ван Стаатс… Гм… Я хочу сказать, негры у меня не бездельничают и на столе у нас будет богатый выбор даров реки и залива… Это облако над устьем Раритана как будто подымается, и еще может задуть западный ветер!
        - А вон идет лодка со стороны города,  - заметил патрон, нехотя подчиняясь приглашению купца пройти в комнату, где они обычно завтракали.  - По-моему, она очень торопится.
        - Просто на веслах сидят сильные гребцы! Уж не везут ли они распоряжение на крейсер? Нет, скорее похоже, что она направляется к нам. Ночь часто застает джерсийцев на полпути между домом и Нью-Йорком. А теперь, патрон,  - к нашим ножам и вилкам! Покажем, на что способны наши желудки.
        - Неужели мы будем наслаждаться завтраком в одиночестве?  - спросил молодой человек, то и дело бросая тоскующие взгляды на закрытые ставни «Обители фей».
        - Твоя мать избаловала тебя, молодой Олофф. Тебе подавай кофе красивой женской ручкой, будто иначе оно теряет свой аромат! Понимаю, понимаю и не стану думать о тебе хуже. Это естественная в твои годы слабость. Безбрачие и независимость! Лишь после сорока лет мужчина может сказать, что он хозяин самому себе! Пойдите сюда, Франсуа. Пора племяннице стряхнуть сон и показать солнышку свое личико. Мы ждем ее за столом. Я нигде не вижу и эту ленивую девчонку Дайну.
        - Конечно, мосье, мамзель Дайна не любить быть Деятельной,  - ответил камердинер.  - Но, мосье олдермен, они обе молоды. Сон хороший целительный для молодежь.
        - Барышня уже выросла из пеленок, Франсуа, и в этот час ей пора бы уже вертеться у окна. А что касается этой дерзкой черномазой чертовки, то ей и подавно следовало проснуться и заняться делом! Но я сам подведу ей баланс. Пойдемте, патрон, наши желудки не должны дожидаться ленивой, своенравной девицы. К столу!.. Неужели ветер не повернет на западный?
        С этими словами хозяин виллы направился в небольшую столовую, где уже был сервирован завтрак. Молодой ван Стаатс, жаждавший увидеть распахнутыми настежь окна флигеля и радостное личико Алиды, улыбающееся красоте окружающей природы, с явной неохотой последовал за ним.
        Франсуа отправился будить мадемуазель, размышляя по пути о том, как выполнить распоряжение хозяина, оставаясь верным и своему долгу слуги и своим понятиям о благопристойности. Подождав немного, олдермен и его гость уселись за стол. Миндерт громко возмущался тем, что приходится ждать его нерадивую племянницу, и, между прочим, прочел лекцию о пользе пунктуальности в домашней жизни и в торговых делах.
        - Древние разделили время на годы, месяцы, недели, дни, часы, минуты и секунды,  - рассуждал упрямый философ,  - подобно тому как они разделили числа на единицы, десятки, сотни, тысячи и десятки тысяч. И все это было сделано неспроста. Если с самого начала ценить время и хорошо использовать каждое мгновение, господин ван Стаатс, то минуты принесут нам десятки, часы - сотни, недели и месяцы - тысячи, а при благоприятном стечении обстоятельств и десятки тысяч! Упустить один час - все равно что проглядеть важную цифру в общем итоге, и тогда из-за недостатка пунктуальности или из-за неаккуратности весь труд пойдет насмарку. Ваш покойный батюшка умел ценить каждую минуту. Можно было не сомневаться, что он войдет в церковь по удару курантов и оплатит вексель, как только убедится в его правильности. С каким удовольствием я держал его векселя! Они были страшной редкостью; звонкой монеты и золотых слитков у него было куда больше. Говорят, что, помимо поместья, патрон, у вас множество золотых монет.
        - Потомок не имеет причин упрекать своих предков в отсутствии дальновидности.
        - Благоразумный ответ. Ни слова больше необходимого, ни слова меньше - принцип, на котором все честные люди строят свои расчеты. При правильном ведении дел такое состояние, как ваше, может потягаться с самыми крупными торговыми домами Англии и Голландии! Проценты и деловитость! Мы, жители колоний, должны вовремя создавать себе состояния, так же как наши собратья в огороженных плотинами Нидерландах или правители в дымной Англии… Эразм, взгляни-ка, не поднялось ли облако над Раританом?
        Негр доложил хозяину, что облако стоит на месте, и тут же ненароком добавил, что лодка, шедшая курсом к берегу, подошла к причалу и люди из нее уже поднимаются по склону к «Сладкой прохладе».
        - Следует оказать им должное гостеприимство,  - распорядился олдермен со всей сердечностью.  - Надо полагать, это честные фермеры, приехавшие издалека и проголодавшиеся после ночных трудов. Скажи повару, чтобы принял и накормил их получше. И, если среди них окажется человек поприличнее, проси его сюда, к нашему столу. У нас в стране о людях судят не по платью и не но тому, носит он парик или нет, сударь мой… Чего рот разинул?
        Эразм протер глаза и, показав оба ряда сверкающих, словно жемчуг, зубов, обернулся к хозяину и сказал, что негр, уже известный читателю под именем Эвклида и бесспорно являвшийся его братом по отцу или по матери, приближается к вилле. При этом сообщении олдермен перестал жевать, однако не успел он выразить свое удивление, как обе двери в столовую одновременно отворились, и в одной из них показался Франсуа, а в другой - лоснящаяся физиономия городского раба олдермена. Миндерт посмотрел сперва на одного, потом на другого, не в силах произнести ни слова, ибо видел по расстроенным лицам слуг, что ничего хорошего его не ожидает. Читатель вскоре поймет, что у сообразительного бюргера были веские причины для беспокойства. Худое лицо камердинера вытянулось более обычного, челюсть отвисла. Голубые навыкате глаза были широко раскрыты, и в них смешивались растерянность и душевная боль. Выражение лица У него было страдальческое. Руки были воздеты кверху, ладонями наружу; плечи бедняги, высоко вздернутые, нарушали ту небольшую симметрию, которой природа оделила его фигуру.
        Негр стоял в дверях с виноватым видом, одновременно упрямым и хитрым. Он искоса смотрел на хозяина, юля глазами так же, как вскоре заюлил языком, страшась открыть хозяину правду. В руках Эвклид теребил шерстяную шапчонку и, уперев пятку в пол, нервно вертел носком из стороны в сторону.
        - Ну же!  - воскликнул Миндерт, переводя взгляд с одного на другого.  - Какие-нибудь новости из Канады? Скончалась королева? Или она возвратила колонию Объединенным провинциям?
        - Мамзель Алида…  - произнес или, скорее, простонал, Франсуа.
        - Бедная, глупая тварь…  - пробормотал Эвклид.
        Ножи и вилки выпали из рук Миндерта и его гостя,
        словно их сразу хватил паралич. Ван Стаатс невольно поднялся с места, в то время как олдермен еще плотнее уселся в кресле, готовясь выдержать суровый удар.
        - Что с племянницей?.. Что с лошадью?.. Вы позвали Дайну?
        - Да, мосье.
        - Ключи от конюшни у тебя?
        - Я не выпускал их из рук, хозяин.
        - Вы приказали ей разбудить барышню?
        - Она не отзывается…
        - Ты вовремя задавал корм лошадям?
        - Их никогда не кормили лучше…
        - А вы сами заходили в спальню племянницы, чтобы разбудить ее?
        - Без сомнений, мосье!
        - Что случилось с бедняжкой?
        - Она ничего не ест и, похоже, не скоро оправится…
        - Мосье Франсуа, я желаю знать, что ответила мадемуазель де Барбери!
        - Мадемуазель не говорить ничего, ни звука!
        - Ланцеты и снадобья! Ей следовало бы пустить кровь!
        - Теперь уже поздно, хозяин, честное слово…
        - Упрямая девчонка! Это все гугенотская кровь! Ее предки предпочли бросить свои дома и земли, лишь бы не менять веру!
        - La famille de Barberie est honorable, monsieur, mais le grand monarque fut un pen trop exigeant. Vraiment, la dragonade etait mal avisee, pour faire des chretiens! [100 - Род де Барбери очень уважаемый, мосье, но великий монарх слишком требователен. В самом деле, этот поход ради обращения в истинную веру был недостаточно продуман! (франц.)]
        - Паралич и спешка! Надо было позвать коновала, чтобы облегчить ее страдания, черная образина!
        - Я позвал живодера, хозяин, чтобы хоть шкуру снять. Бедняга-то кончилась в одночасье.
        Услышав это, бюргер оцепенел. Разговор шел так быстро, вопросы и ответы следовали друг за другом так скоропалительно, что в голове у бюргера царила полная неразбериха и некоторое время он не мог сообразить, кто же отдал свой последний долг природе - красавица Барбери или один из его фламандских меринов. Патрон, до сих пор не произнесший ни слова от изумления и не понимавший, что же, в сущности, произошло, воспользовался передышкой и вступил в разговор.
        - Господин олдермен,  - произнес он дрожащим голосом, выдававшим его волнение,  - случилось какое-то несчастье; это очевидно. Не лучше ли нам с негром удалиться, чтобы вы могли спокойно расспросить Франсуа о том, что произошло с мадемуазель де Барбери?
        Эти слова вернули олдермена к жизни. Он с благодарностью поклонился гостю, и господин ван Стаатс тотчас покинул столовую. Эвклид двинулся было за ним, но хозяин кивком приказал ему остаться.
        - Я расспрошу тебя потом,  - вымолвил он, вновь обретя обычную уверенность и властность.  - Стань тут, любезный, и приготовься держать ответ. А теперь, мосье Франсуа, я желаю знать, почему моя племянница отказывается разделить завтрак со мной и моим гостем.
        - Боже мой, мосье, это не есть возможно ответить… Девичий душа - потемки.
        - Тогда пойдите и скажите ей, что я вычеркиваю ее из завещания, в котором ей отводилось места больше, чем всем другим моим родным!
        - Мосье, подумайте над ваши слова! Мамзель еще так молодой!
        - Молода она или нет, я не отступлюсь от своего решения! Немедленно известите об этом негодницу! А ты, черномазая образина, это ты загнал до смерти ни в чем не повинное животное!
        - Прошу вас, мосье, одумайтесь! Мадемуазель никогда больше не будет убегать, никогда…
        - О чем это ты болтаешь?!  - вскричал олдермен, широко разинув рот и не уступая камердинеру в растерянности.  - Где моя племянница, сэр! Что означает этот намек?
        - La fille de monsieur de Barberie n’y est pas! [101 - Дочь мосье де Барбери исчезла! (франц.)] - простонал Франсуа, не в силах произнести больше ни слова.
        Верный слуга в отчаянии прижал руки к груди, но
        - тут же, вспомнив, что он находится в присутствии хозяина, овладел собой и, выразив поклоном свое глубокое соболезнование, с достоинством удалился.
        Отдавая справедливость олдермену ван Беверуту, следует сказать, что огорчение, вызванное сообщением о гибели фламандского мерина, было несколько развеяно известием о необъяснимом исчезновении племянницы. В течение последующих десяти минут олдермен с пристрастием допрашивал негра, тысячу раз проклял его, однако изворотливый Эвклид вместе со своими сородичами проявил такое беспокойство о барышне и принял столь деятельное участие в поисках, предпринятых по всему имению, что его проступок был почти забыт.
        Осмотрев «Обитель фей», олдермен убедился, что тон, которая придавала флигелю уют и обаяние, там нет. Комната, занимаемая камердинером, была, как всегда, в порядке. Лишь в помещении Дайны были заметны следы торопливых сборов, хотя, судя по всему, чернокожая служанка Алиды легла спать в обычное время. Одежда была разбросана по всем углам, большая часть вещей исчезла, но тот факт, что не все они были взяты, свидетельствовал о неожиданном и поспешном уходе.
        В то же время гостиная, спальня и туалетная комната Алиды были аккуратно прибраны. Мебель стояла на своих местах; окна и двери были закрыты, но не на запорах. Постель, по-видимому, не разбирали. Короче говоря, все было в полном порядке, так что олдермен, уступив естественному порыву, принялся громко звать племянницу, словно ожидая, что шалунья вот-вот появится из какого-нибудь укромного уголка, где спряталась, желая подшутить над дядюшкой. Но его ожидания не оправдались. Голос олдермена гулко разносился по пустым комнатам, и, хотя все напряженно прислушивались, никто не отозвался на его зов.
        - Алида!  - воскликнул в четвертый и последний раз бюргер.  - Отзовись, дитя мое! Я прощаю тебе твою шутку! Забудь все, что я говорил про завещание! Отзовись, детка, и успокой своего старого дядюшку!
        Увидев, как поддался чувствам человек, известный своей сухой расчетливостью, владелец сотни тысяч акров земли забыл про свое огорчение и от жалости к бюргеру отвел взгляд в сторону.
        - Уйдем отсюда,  - сказал он, осторожно беря бюргера под руку.  - Подумаем спокойно, как нам поступить дальше.
        Олдермен не противился. Однако, перед тем как покинуть комнаты Алиды, он еще раз тщательно обшарил все шкафы и закоулки. Но поиски эти не оставили никаких сомнений относительно того, какой шаг предприняла его наследница. Платья, книги, принадлежности для рисования и даже некоторые музыкальные инструменты исчезли вместе с ней.


        Глава XIII

        Ах, вот твоя игра!
        Так ты наш рост сравнила перед ним…


    Шекспир, «Сон в летнюю ночь»

        Когда человеческая жизнь начинает идти на убыль, то одновременно слабеют и чувства, на которых покоятся семейные и родственные привязанности. Мы узнаем наших родителей в полном расцвете умственных и физических сил и примешиваем к сыновней любви чувство уважения и почтительности. Родители же, опекая беспомощную младость, с интересом следя за тем, как набираются разума дети, гордясь их успехами и возлагая на них все надежды, испытывают чувство, граничащее с самозабвением. Таинственна и непостижима привязанность родителя к своему отпрыску. Желания и увлечения ребенка могут причинить родителю острую боль, которая мучит его так же сильно, как собственные ошибки и заблуждения, но когда недостойное поведение - результат невнимания со стороны родителя или, того хуже, чьего-либо наущения, тогда к страданиям старших прибавляются и угрызения совести. Примерно те же чувства испытывал олдермен ван Беверут, размышляя на досуге о неразумном поступке Алиды.
        - Она была милая и ласковая девочка, хотя своенравна и упряма, как необъезженный жеребенок,  - вслух размышлял бюргер, шагая из угла в угол по комнате и почему-то говоря о своей племяннице так, словно она уже покинула этот бренный мир.  - Ах, черномазый мерзавец! Где я найду теперь пару для осиротевшего рысака! Ах, Алида, услада моей старости, как хороша и воспитанна она была! Зачем поступила она так безрассудно, покинув друга и опекуна ее молодости и детства, чтобы искать защиты у чужих людей! Как все несправедливо в этом мире, господин ван Стаатс! Все наши расчеты идут прахом, и во власти судьбы разбить наши самые разумные и мудрые планы. Порыв ветра может отправить на дно груженный товарами корабль; неожиданное падение цен на рынке лишает нас нашего золота, подобно тому как осенний ветер срывает последние листочки с дуба; а банкротства и расстроенный кредит зачастую губят даже самые старые фирмы, совсем как болезнь подтачивает организм. Алида, Алида! Ты жестоко ранила человека, который никогда не делал тебе ничего плохого! Ты сделала несчастной мою старость…
        - Бесполезно роптать на судьбу,  - произнес Олофф ван Стаатс, вздыхая так глубоко, что невозможно было сомневаться в искренности его слов.  - Как бы я хотел, чтобы ваша племянница заступила в моем доме место матушки, которое покойница занимала с таким достоинством, но, увы, теперь уже слишком поздно…
        - Кто знает… Кто знает,  - прервал его олдермен, который держался за свое заветное желание, словно за условия выгодной сделки.  - Пока торг не кончен, не следует отчаиваться, господин ван Стаатс!
        - Мадемуазель де Барбери так четко определила свой выбор, что я не вижу для себя никакой надежды.
        - Простое кокетство, сударь мой, простое кокетство! Алида захотела повысить цену своего согласия на брак с вами. Никогда не следует объявлять контракт недействительным, пока еще есть надежда на то, что он может принести пользу обеим сторонам.
        - Боюсь, сэр, что в поступке вашей племянницы больше кокетства, чем прилично снести джентльмену,  - с подчеркнутой сухостью заметил патрон.  - Если командир крейсера ее величества тот самый счастливчик, к которому она ушла,  - у пего не будет оснований укорять свою госпожу в нерешительности.
        - Я не уверен, господин ван Стаатс, что даже при существующих между нами отношениях я должен пропустить мимо ушей ваш намек, ставящий под сомнение скромность моей племянницы. Капитан Ладлоу… Эй, кто позволил тебе совать сюда нос?
        - Он хочет вас видеть, хозяин,  - появляясь в дверях, выпалил запыхавшийся Эразм, восхищенный проницательностью своего хозяина, предвосхитившего его сообщение.
        - Кто хочет меня видеть? Говори, дурак!
        - Тот джентльмен, которого вы назвали.
        - Явился счастливец, чтобы известить нас о своем успехе,  - высокомерно заметил патрон Киндерхука.  - Думаю, что мне нет необходимости присутствовать при беседе олдермена ван Беверута с его племянником.
        Обиженный ван Стаатс отвесил церемонный поклон растерявшемуся бюргеру и тут же вышел из комнаты. Негр воспринял его уход как благоприятное предзнаменование для того, кто считался соперником патрона, и поспешил сообщить капитану Ладлоу, что путь свободен.
        Последовала тягостная сцена. Олдермен ван Беверут принял позу оскорбленного достоинства и уязвленного самолюбия, в то время как весь вид королевского офицера явно свидетельствовал о том, что он тяготится своим долгом, выполнение которого ему не по душе. Поэтому беседа началась довольно церемонно и велась в строгих рамках внешних приличий.
        - Мой долг вынуждает меня выразить вам удивление по поводу того, что сомнительная бригантина стала на якорь в бухте в непосредственной близости от вашего поместья, что вызывает неприятные подозрения относительно репутации столь известного купца, каким является олдермен ван Беверут,  - произнес Ладлоу после первых формальных приветствий.
        - Репутация Миндерта ван Беверута слишком прочна, капитан Корнелий Ладлоу, чтобы зависеть от случайного местоположения каких-либо бригантин или бухт. Кстати, я вижу два корабля, стоящих на якоре неподалеку от «Сладкой прохлады», и, если меня призовут дать показания хоть в королевский совет, я засвидетельствую, что корабль под флагом королевы нанес больше ущерба ее подданным, чем незнакомая бригантина. Вам известно о ней что-нибудь дурное?
        - Не буду скрывать фактов, ибо считаю, что в подобном положении джентльмен с вашей репутацией вправе требовать объяснений…
        - Гм!..  - перебил капитана Ладлоу олдермен, встревоженный таким началом беседы и усмотревший в словах Ладлоу возможность пойти на мировую.  - Гм!.. Ваша сдержанность похвальна, капитан. Мы польщены тем, что уроженец нашей провинции столь ревностно охраняет побережье… Присядьте, сэр, прошу вас. Потолкуем спокойно. Семейство Ладлоу принадлежит к старинному и уважаемому роду в колонии. И, хотя предки ваши не были друзьями короля Карла,  - что ж, здесь есть много других, разделивших ту же участь. Пожалуй, нет в Европе таких монархов, чьих недовольных подданных не нашлось бы в нашей колонии. И это лишний раз доказывает, что не следует доверять мудрости европейского законодательства. Скажу прямо, сэр, я не в восторге от всех тех торговых ограничений, которые исходят от советников ее величества. Я слишком чистосердечен, чтобы скрывать это… Но при чем тут бригантина в бухте?..
        - Нет надобности рассказывать вам, столь сведущему в торговых делах, какое судно носит название «Морская волшебница» и что представляет собой ее преступный капитан, известный под кличкой «Бороздящий Океаны».
        - Надеюсь, капитан Ладлоу не собирается обвинить олдермена ван Беверута в связях с этим человеком?!  - воскликнул бюргер в порыве негодования и изумления, как бы против своей воли поднимаясь с места.
        - Сэр, я не вправе обвинять кого-либо из подданных королевы. Моя обязанность - охранять интересы короны на море, противостоять явным врагам королевской власти и поддерживать ее прерогативы.
        - Почетная обязанность, и, не сомневаюсь, вы отлично выполняете ее… Сидите, сэр, сидите! Я предвижу, что наш разговор придет к благополучному завершению, как и следует ожидать, когда беседуют сын королевского советника и друг его отца. Итак, вы имеете основания полагать, что бригантина, столь неожиданно появившаяся в бухте имеет какое-то отношение к Бороздящему Океаны?
        - Я убежден, что это и есть знаменитая «Морская волшебница», а ее капитан - известный авантюрист!..
        - Вот как? Ну что ж, очень может быть… У меня нет оснований отрицать ваше утверждение… Но что делать здесь этому негодяю под дулами пушек королевского крейсера?
        - Господин олдермен, вам хорошо известно мое восхищение вашей племянницей…
        - Я догадывался об этом, сэр,  - ответил бюргер, поняв, что они подходят к главной цели беседы, и желая выяснить, на какие уступки согласна противная сторона, с тем чтобы не продешевить и впоследствии не раскаиваться в своей поспешности.  - Сказать по правде,  - продолжал он,  - мы даже говорили об этом между собой.
        - Восхищение это побудило меня посетить вашу виллу прошлой ночью…
        - Это слишком хорошо известный факт, мой юный друг!
        - Откуда я ушел вместе с…  - Тут капитан Ладлоу запнулся, подыскивая правильное слово.
        - С Алидой де Барбери…
        - С Алидой де Барбери?!
        - Да, сэр, с моей племянницей, или, может быть, лучше сказать наследницей, и не только моей, но и старого Этьена де Барбери. Рейс был коротким, капитан Корнелий Ладлоу, но добыча не мала, если только, конечно, на часть груза не будет заявлена претензия.
        - Сэр, ваша шутка весьма занимательна, но мне недосуг наслаждаться ее остроумием. Я не собираюсь отрицать, что посетил «Обитель фей». Надеюсь, красавица Барбери не сочтет себя обиженной моим признанием, учитывая создавшееся положение.
        - А если сочтет, то, учитывая создавшееся положение, негодница исключительно обидчива!
        - Не берусь судить о том, что не входит в мои обязанности. Ревностно исполняя свой долг перед моей коронованной повелительницей, я позволил незнакомому матросу в странном наряде и с наглыми манерами подняться на борт «Кокетки». Вы сразу его вспомните, если я скажу, что это был ваш попутчик во время переправы.
        - Да, да, с нами оказался моряк дальнего плавания, он удивил всех нас и, признаться, причинил много беспокойства мне с племянницей и господину ван Стаатсу, патрону Киндерхука.
        Ладлоу многозначительно улыбнулся и продолжал:
        - Так вот, сэр, этому человеку удалось вырвать у меня обещание, что я отпущу его с корабля, если ему там не поправится. Мы вместе сошли на берег и вместе явились в ваше поместье…
        По виду олдермена ван Беверута можно было заключить, что он и страшится услышать дальнейшее, и в то же время не хочет пропустить ни одного слова… Заметив, что Ладлоу умолк и испытующе разглядывает его, олдермен взял себя в руки и с наигранным любопытством сделал знак офицеру продолжать рассказ.
        - Едва ли я сообщу олдермену ван Беверуту нечто неизвестное,  - заключил молодой моряк,  - если прибавлю, что этот малый позволил мне посетить флигель, а затем хитростью завлёк меня в засаду, причем его сообщники предварительно захватили в плен экипаж моей шлюпки.
        - Разбой и законность!  - вскричал бюргер, верный своей склонности к энергичным выражениям.  - Я впервые слышу об этом! Ваше поведение было неблагоразумно, если не сказать иначе!..
        Казалось, капитан Ладлоу почувствовал облегченно, поняв по откровенному изумлению собеседника, что ему ничего не было известно о том, как был схвачен королевский офицер.
        - Этого бы не случилось, будь часовые столь же бдительны, сколь коварны оказались наши противники,  - продолжал он.  - Но меня стерегли плохо и, не имея возможности вернуться на корабль, я…
        - Ну же, капитан Ладлоу, не тяните! Вы направились на причал - и что дальше?
        - Возможно, сэр, что я больше подчинился чувствам, чем долгу,  - произнес Ладлоу покраснев.  - Я вернулся к флигелю и…
        - …убедили мою племянницу забыть свой долг в отношении дяди и опекуна!
        - Это обвинение жестоко и несправедливо как в отношении мадемуазель Алиды, так и меня! Я понимаю различие между весьма естественным желанием обладать безделицами, покупка которых запрещена законом, и злонамеренным подрывом таможенных установлений нашей страны! Я уверен, что немногие девушки ее возраста нашли бы в себе силы отказаться от приобретения вещей, которые были разложены перед глазами прекрасной мадемуазель Барбери, учитывая, что наибольший риск, которому она подвергалась,  - это конфискация приобретенных ею товаров, коль скоро они уже были ввезены в колонию.
        - Справедливое различие! Оно может облегчить наши переговоры. Я вижу, что господин юридический советник - мой друг и ваш отец - воспитал своего сына в понимании тонкостей законов, что особенно важно в том ответственном положении, которое вы занимаете. Итак, моя племянница имела неосторожность принимать у себя контрабандиста?
        - Господин олдермен, между берегом и бригантиной всю ночь сновали лодки. А в весьма неурочный полуночный час из устья реки вышла периагва и направилась в город…
        - Сэр, лодки плавают тогда, когда их приводят в движение гребцы. Ничего больше я сказать не могу. Если товары ввезены в провинцию беспошлинно, их надо разыскать и конфисковать, а если на берег высадились контрабандисты, их должно изловить. Не следует ли незамедлительно отправиться в город и доложить губернатору об этой подозрительной бригантине?
        - У меня другие намерения. Если товары уже переправлены через залив, мне поздно охотиться за ними; но еще не поздно захватить бригантину. Однако я хотел бы выполнить мою задачу так, чтобы не нанести ущерба достойному уважения имени…
        - Мне нравится ваше благоразумие, сэр, хотя ущерб понес бы только экипаж бригантины; доброе торговое имя - это нежный цветок, с ним следует обращаться бережно. Я вижу возможность достичь соглашения, но давайте, как полагается, выслушаем сперва ваши предложения, ибо сейчас вы представляете королеву. Я надеюсь, что ваши условия будут носить умеренный характер, как и подобает между друзьями. Или, может быть, следовало сказать - между родственниками, капитан Ладлоу?
        - Я был бы весьма польщен этим, сэр,  - с нескрываемой радостью ответил молодой моряк.  - Но сперва разрешите мне на одно мгновение навестить «Обитель фей»?
        - В этом мне трудно отказать вам, имеющему теперь право посещать флигель по собственному усмотрению,  - ответил олдермен и, не задумываясь, повел гостя по длин-ному коридору в опустевшие покои своей племянницы, по дороге продолжая глухо намекать на события прошедшей ночи.  - Это было бы неблагоразумно с моей стороны, молодой человек… А вот и флигель Алиды. Как было бы хорошо, если б я мог сказать: а вот и сама хозяйка!
        - А разве красавица Барбери не занимает больше «Обитель фей»?  - спросил Ладлоу с непритворным удивлением.
        Олдермен ван Беверут изумленно воззрился на молодого человека, размышляя о том, насколько ему выгодно для предстоящих переговоров с королевским офицером скрывать факт исчезновения Алиды, а затем сухо заметил:
        - Ночью в бухте плавали какие-то лодки. Видимо, захваченные в плен люди капитана Ладлоу были вовремя освобождены.
        - Мне неизвестно, где они… Шлюпка исчезла, и я здесь совсем один.
        - Значит, вы хотите сказать, капитан, что Алида Барбери не бежала прошлой ночью из дома своего опекуна, чтобы искать убежища на вашем судне?
        - Бежала?!  - в ужасе воскликнул молодой человек,  - Алида Барбери бежала из дома своего опекуна?
        - Капитан Ладлоу, мне сейчас не до шуток. Дайте слово джентльмена, что вам ничего не известно об исчезновении моей племянницы!
        Офицер не отвечал: он только яростно стукнул кулаком по лбу, что-то невразумительно бормоча себе под нос. После этой вспышки он опустился в кресло, растерянно озираясь вокруг. Олдермен терялся в догадках, наблюдая эту пантомиму. Он начал сомневаться в том, что Ладлоу причастен к исчезновению Алиды. Все стало еще более запутанным, чем прежде. Олдермен не решался продолжать разговор, опасаясь сказать лишнее. В немом изумлении оба глядели друг на друга.
        - Не скрою, капитан, я думал, что это вы уговорили мою племянницу бежать на борт «Кокетки». Хоть я и умею владеть своими чувствами - это необходимо для ведения торговых дел,  - я отлично понимаю, что опрометчивая молодежь способна на безрассудные поступки. И теперь я вместе с вамп теряюсь в догадках, что же произошло с Алидой, ибо здесь ее нет.
        - Постойте!  - нетерпеливо вскричал Ладлоу.  - От вашего причала еще затемно отошла лодка и направилась в сторону города. Может быть, Алида уплыла на ней?
        - Это исключено. У меня есть основания утверждать так… Короче говоря, Алиды там не было.
        - Неужели несчастная, очаровательная, неблагоразумная Алида навсегда потеряна для нас!  - не в силах совладать с душевной мукой, воскликнул молодой моряк.  - Сгинь, корыстолюбец! Вот до какого безумства довела жажда золота такую чистую - о, если бы я мог сказать чистую и невинную,  - девушку!..
        И, пока влюбленный бурно изливал свое отчаяние в столь несдержанных выражениях, опекун прелестной беглянки вовсе растерялся от удивления. Хотя красавица Барбери всегда вела себя так безупречно и сдержанно, что даже поклонники оставались в неведении относительно ее чувств, наблюдательный олдермен давно подозревал, что пылкий, открытый и мужественный командир «Кокетки» занимал в сердце девушки больше места, чем флегматичный и нерешительный патрон Киндерхука. Поэтому, когда стало ясно, что Алида исчезла, олдермен вполне резонно решил, что она избрала простейший способ разрушить все его планы, поощрявшие домогательства богатого патрона, и бросилась в объятия молодого моряка. Законы колонии не чинили помех подобным бракам; и когда Ладлоу появился в «Сладкой прохладе», бюргер был твердо убежден, что видит перед собой человека, который уже стал или, вне всякого сомнения, вскоре станет его племянником. Но горе безутешного юноши не могло быть притворным. Олдермен был совершенно сбит с толку, не понимая, что же случилось с его племянницей. Им владело скорее удивление, нежели душевная мука; он подпер Рукой
массивный подбородок и погрузился в размышления.
        - Неизвестность и тайны!  - пробормотал он после долгого молчания.  - Не может быть, чтобы упрямая девчонка играла в прятки со своими друзьями! В ней чересчур сильна нормандская кровь и фамильные черты де Барбери, как говорит глупый старый Франсуа, чтобы пуститься на такие шалости. Что она скрылась - это несомненно,  - продолжал он, вновь осматривая пустые ящики туалета и открывая дверцы шкафов,  - и драгоценности исчезли вместе с нею… Нет гитары… Нет лютни, что я выписал для нее из-за океана, отличной голландской лютни, которая обошлась в сотню гульденов… И все только что купленные… гм… обновки тоже исчезли. И бриллианты моей покойной сестры, которые я велел Алиде взять с собой для надежности на то время, пока нас не будет дома - их я тоже не вижу… Франсуа! Франсуа! Ты был верным слугой Этьена де Барбери, скажи, что сталось с твоей госпожой?
        - Ах, мосье,  - горестно отозвался камердинер, на чьем лице было написано неподдельное страдание,  - она не сказать бедному Франсуа! Лучше мосье спросить капитана, он, может быть, знать…
        Бюргер бросил на Ладлоу быстрый, испытующий взгляд и отрицательно покачал головой, тем самым выражая свое доверие молодому человеку.
        - Пойдите и попросите господина ван Стаатса оказать нам честь своим присутствием.
        - Не надо!  - вскричал Ладлоу, делая камердинеру знак удалиться.  - Господин Беверут! Вы должны терпимо отнестись к заблуждениям столь дорогого вашему сердцу существа, этой жестокой, порывистой девушки. Надеюсь, вы не откажетесь от нее теперь, когда она попала в беду?
        - Я не привык отказываться от чего-либо, на что имею законное право, сэр! Гарантия этому моя честь. Но вы говорите загадками. Если вам известно, где укрылась моя племянница, признайтесь и дайте мне возможность принять надлежащие меры.
        Ладлоу покраснел до кончиков волос и, поборов в себе гордость и огорчение, ответил:
        - Бесполезно утаивать шаг, который соизволила совершить Алида.  - Горькая саркастическая усмешка промелькнула у него на лице.  - Алида де Барбери, видимо, сделала более достойный выбор, чем мы оба предполагали. Она нашла более подходящего ее вкусам и характеру друга, чем господин Стаатс или бедный офицер королевского флота!
        - Крейсера и поместья! Что означают ваши слова? Девушки здесь нет; вы утверждаете, что ее нет и на борту «Кокетки»; остается только…
        - Бригантина!  - сделав над собой величайшее усилие, проговорил молодой моряк.
        - Бригантина?  - тихо повторил олдермен.  - Но моей племяннице нечего делать на борту судна контрабандиста! Я хочу сказать, Алида де Барбери не занимается торговыми делами!
        - Господин олдермен, кто не хочет запятнать себя пороком, тот не должен общаться с порочными людьми. Прошлой ночью флигель посетил человек, наружностью и манерами способный обмануть даже ангела, О женщина, женщина, вся ты соткана из тщеславия, и воображение - твой злейший враг!
        - Женщина и тщеславие!  - словно эхо отозвался изумленный бюргер.  - Моя племянница, наследница Этьена Мариа де Барбери, предмет поклонения стольких уважаемых людей, бежала с морским бродягой, если считать верными ваши суждения о бригантине!.. Это невероятно!
        - Глаза влюбленного, сэр, зорче глаз опекуна или, если угодно, более ревнивы. Как бы мне хотелось, чтобы мои подозрения не оправдались!.. Но если Алида не на бригантине, то где же она?
        Этот вопрос поставил олдермена в тупик. И вправду, если красавица Барбери не поддалась очарованию своенравного взора и пленительной улыбки контрабандиста, если ее не смутило таинственное и неотразимое обаяние этого человека, если она не была им околдована, то что же с ней произошло и куда она скрылась?
        Такие мысли явились теперь олдермену, подобно тому как недавно они терзали Ладлоу. Предположения постепенно переходили в уверенность. Но истина не вспыхнула в голове расчетливого и осторожного купца так же молниеносно, как в голове ревнивого влюбленного. Бюргер взвешивал все обстоятельства встречи контрабандиста с племянницей, вспоминал, как вел себя гость и что он говорил, строил общие и весьма смутные догадки относительно того, сколь сильно может воздействовать на женскую впечатлительность новизна в сочетании с романтикой; долго размышлял о некоторых важных фактах, известных лишь ему одному, и наконец пришел к тому же заключению, до которого ранее чутьем подхлестнутой ревности дошел его молодой собеседник.
        - Женщины и капризы!  - пробормотал бюргер, выходя из задумчивости.  - Их честолюбивые помыслы так же изменчивы, как доходы от китобойного промысла или удача охотника. В этом деле не обойтись без вашей помощи, капитан Ладлоу. Еще не все упущено, ибо, если принять ваши предположения о том, что это за бригантина, на ней вряд ли есть священник, и вполне вероятно, что моя племянница, осознав свое заблуждение, наградит того, кто был ей настолько предан.
        - Я всегда готов быть полезен мадемуазель де Барбери,  - поспешно, но все же несколько отчужденно ответил молодой моряк.  - А о награде успеем поговорить после успешного завершения дела.
        - Чем меньше шума мы подымем по поводу этой семейной неурядицы, тем лучше. Поэтому разумнее будет держать в тайне наши подозрения относительно бригантины до получения более точных сведений.
        Капитан поклонился в знак согласия.
        - А теперь, достигнув предварительного соглашения, пойдем и поищем патрона Киндерхука, который имеет право на наше доверие.
        Сказав это, Миндерт ван Беверут направился к выходу из опустевших и навевавших грусть покоев Алиды. Его поступь была тверда и решительна, а лицо выражало скорее досаду и озабоченность, чем искреннюю печаль.


        Глава XIV

        - Я ветер свой тебе дарю.
        - Сестра, благодарю.
        - Возьми себе и мой.
        - Прочие - и так со мной.


    Шекспир, «Макбет»


        Облако над устьем Раритана не поднялось; более того - ветер продолжал дуть с моря. Бригантина в бухте и королевский крейсер в море по-прежнему стояли на якорях, словно и не собирались двигаться с места.
        Наступил час, когда безошибочно можно было предвидеть, какая в течение дня будет погода, и не оставалось ни малейшей надежды на то, что ветер переменится и бригантина, воспользовавшись отливом, сможет пройти по протоке в открытое море.
        Окна «Сладкой прохлады» были распахнуты, что указывало на присутствие владельца виллы. В доме и в саду слуги занимались обычными делами; однако по тому, как они время от времени перешептывались между собой и даже собирались кучками в укромных уголках, было ясно, что и они удивлены необъяснимым исчезновением молодой хозяйки. В остальном все окрест было тихо и спокойно.
        Под сенью прибрежного дуба, где редко бывали люди, стояло три человека. По-видимому, они ожидали известий с бригантины. Место было выбрано ими с таким расчетом, чтобы оставаться незамеченными для всех, кто может пройти вверх или вниз по Шрусбери.
        - Скрытность - вот девиз купца,  - заметил один из присутствующих, которого читатель без труда узнает по изрекаемым им истинам.  - Купец должен скрывать свои торговые дела, скрывать, как он совершает сделки, скрывать свое отношение к другим купцам, и превыше всего он должен скрывать свои замыслы и намерения. Благоразумному купцу, желающему навести порядок в собственном доме, так же мало пристало призывать на помощь властей предержащих, как и выбалтывать на базаре секреты своих торговых операций. Я с радостью принимаю помощь двух таких достойных людей, как капитан Корнелий Ладлоу и господин Олофф ван Стаатс, ибо знаю, что уж они-то не распустят ненужных сплетен об этом пустячном происшествии… Ага, негр уже переговорил с контрабандистом - если правильно предположение капитана Ладлоу относительно характера этого судна - и покидает бригантину.
        Спутники олдермена не проронили ни слова. В равной степени заинтересованные в скорейшем получении известия с бригантины, они молча следили за продвижением ялика с их посыльным. Однако, вместо того чтобы грести к месту, где его ожидали, негр, отлично знавший, что ялик необходим для переправы через протоку на материк, направился к устью реки, то есть прямо в противоположном направлении.
        - Возмутительное неповиновение!  - негодовал олдермен.  - Этот негодяй бросает нас на бесплодном островке, где мы отрезаны от материка и лишены сведений о состоянии рынка и всего необходимого, словно заблудшие в пустыне!
        - К нам едет человек для переговоров,  - произнес Ладлоу, чей наметанный глаз первым не только заметил шлюпку, отвалившую от борта бригантины, но и определил взятое ею направление.
        Молодой моряк не ошибся; гребной катер легко и быстро приближался к берегу, где его ожидали трое людей. Когда катер подошел достаточно близко, чтобы можно было переговариваться с берегом не напрягая голоса, матросы перестали грести и только удерживали катер на месте. Моряк в индийском шарфе встал на корме во весь рост и тщательно обшарил взглядом кусты, перед которыми стояли олдермен и его друзья. Затем он дал знак своему экипажу подгрести ближе к берегу.
        - У кого тут есть дело к бригантине?  - спокойно спросил он с таким видом, словно и не догадывался о цели, преследуемой ими.  - На ней нет ничего, что может принести прибыль, разве только бригантина решит расстаться со своей прелестью.
        - Любезный незнакомец,  - ответил олдермен, делая ударение на последнем слове,  - никто из нас не расположен вести торговлю, осуждаемую властями. Мы только желаем переговорить с командиром вашего корабля по важному делу частного порядка.
        - Тогда зачем с вами офицер? Я вижу на одном из вас мундир слуги королевы Анны. Мы не очень-то жалуем слуг ее величества и неохотно заводим неприятные нам знакомства.
        Взбешенный холодной самонадеянностью человека, который столь бесцеремонно обошелся с ним вчера, Ладлоу чуть не прокусил губу, сдерживая себя, но тут же, не совладав с профессиональной гордостью и, возможно, по привычке командовать, высокомерно произнес:
        - Мундир представителя королевской власти должен напоминать вам о том, что его носит человек, уполномоченный защищать ее права. Я требую сообщить мне название и род промысла бригантины!
        - Промысел ее, как и у большинства красавиц, вызывает много нареканий, а некоторые завистники даже называют его сомнительным. Но веселые моряки, плавающие на ней, не обращают внимания на то, что говорят злые языки об их возлюбленной. Что же касается имени, то мы отвечаем на любой оклик, если только к нам обращаются от чистого сердца. Назовите бригантину хоть «Честность», если пожелаете, раз ее нет в. судовом регистре.
        - Есть основание подозревать ваше судно в противозаконных действиях. Именем королевы я требую допуска к судовым документам и досмотра груза. В противном случае я буду вынужден прибегнуть к помощи пушек. На стоящем поблизости крейсере только ждут моих приказаний.
        - Для того чтобы прочесть паши судовые документы, капитан Ладлоу, не надо знать грамоты. Они начертаны легким килем бригантины на морской пене, и тот, кто погонится по нашему следу, сможет убедиться в их подлинности. Что касается желания осмотреть наш груз, то, когда вас в следующий раз пригласят в форт на бал, внимательно осмотрите воротнички, манжеты, отвороты и корсаж госпожи губернаторши или же полюбопытствуйте насчет юбок с фижмами на жене и дочерях судьи адмиралтейства! Мы не торговцы молочным товаром, чтобы вынуждать офицера-досмотрщика рисковать целостью своих ног среди ящиков и бочек с маслом.
        - У вашей бригантины должно быть название! Именем королевы я требую сообщить его мне.
        - Боже упаси, чтобы кто-либо здесь стал оспаривать права королевы! Вы моряк, капитан Ладлоу, и понимаете толк в кораблях и женщинах. Полюбуйтесь этими линиями! Какие женские плечи могут соперничать с этим изгибом в грации и красоте? Линия среза кормы превосходит изяществом любую талию; а подзор [102 - Подзор - часть кормы, нависающая над водой.], выпуклый и округлый, словно формы Венеры! Ах, она - волшебное создание! Неудивительно, что за способность скользить но глади морей ее называют…
        - …«Морской волшебницей»!  - сказал Ладлоу, воспользовавшись паузой в речи собеседника.
        - Должно быть, вы и сами волшебник, капитан Ладлоу, судя по вашему умению угадывать!
        - Сюрпризы и неожиданности, патрон!  - поперхнувшись, произнес Миндерт ван Беверут.  - Такое открытие может доставить честному купцу больше неприятностей, чем непослушание полусотни племянниц! Значит, это и есть знаменитая бригантина пресловутого Бороздящего Океаны, человека, чьи торговые махинации получают столь же широкую огласку, как банкротство известного торгового дома! Однако прошу вас, уважаемый моряк, верить нам. Мы явились сюда не по поручению властей, не для того чтобы расследовать ваши прошлые дела, и вам нет нужды говорить о них. Еще меньше намерены мы поощрять жажду к противозаконной наживе и вступать в какие-либо сделки, запрещенные законом. Мы лишь хотим на несколько минут встретиться со. знаменитым флибустьером, если он действительно командует вашим судном, и обсудить с ним одно дело, в котором мы все трое заинтересованы. Королевский офицер по долгу службы обязан задать вам вопросы, на которые вы вольны ответить, как вам захочется. И так как крейсер ее величества находится на достаточно далеком расстоянии, то трудно предполагать, что вы поступите иначе. К тому же вряд ли господин
офицер намерен предпринять какие-либо другие действия. Переговоры и вежливость! Капитан Ладлоу, мы должны проявить учтивость, иначе этот человек оставит нас здесь и нам придется добираться до «Сладкой прохлады» вплавь, так ничего и не выяснив. Вспомните наше условие. Если вы не будете его выполнять, я отказываюсь продолжать переговоры.
        Ладлоу прикусил губу и умолк. Обладатель индийского шарфа, или, как его уже неоднократно называли, Том Румпель, вновь внимательно осмотрел окрестности, после чего шлюпка пристала кормой к берегу.
        - Садитесь,  - предложил матрос капитану «Кокетки», который не стал дожидаться вторичного приглашения.  - Садитесь, драгоценный заложник - верная гарантия перемирия. Бороздящий - не враг хорошего общества, и я воздал должное слуге королевы, пригласив его первым занять место согласно его положению и званию.
        - Послушайте, любезный, благодаря обману вы временно можете считать себя победителем, но помните, что «Кокетка»…
        - …вполне безобидное судно, которое я досконально изучил от трюмов и до верхушек мачт,  - хладнокровно перебил Румпель.  - Но давайте займемся делом, которое касается Бороздящего!
        Оставив свою дерзкую манеру поведения, моряк сразу стал серьезным и, повернувшись к своим людям, приказал им грести к бригантине.
        Овеянные таинственностью и легендами подвиги «Морской волшебницы», отвага ее капитана были в те времена предметом восхищения, удивления, и негодования. Любители чудес с удовольствием слушали поразительные рассказы о приключениях бригантины; те же, кто неоднократно терпел неудачу в попытках захватить дерзких контрабандистов, краснели при одном упоминании о ней; но все одинаково дивились сообразительности и мастерству, с каким капитан «Морской волшебницы» управлял судном. Поэтому неудивительно, что Ладлоу и ван Стаатс приближались к легкой и изящной бригантине с чувством любопытства, которое возрастало при каждом взмахе весел. В те времена морская профессия была особенно на виду, и моряки отличались от остальной части человечества своими привычками и взглядами; естественно поэтому, что соразмерность и грациозность корпуса, исключительная пропорциональность и изящество рангоута и такелажа вызвали в капитане Ладлоу чувство восхищения сродни тому, какое испытывает человек, признавая неоспоримое превосходство своего соперника. Украшения же благородного судна свидетельствовали о вкусе и вызывали не
меньшее удивление, чем его формы и оснастка.
        Во все времена моряки любили снабжать свои плавучие дома украшениями, которые хотя и согласовывались с водной стихией, но в какой-то мере повторяли архитектурные орнаменты, известные на суше. Набожность, суеверия и народные обычаи накладывали свой отпечаток на эти орнаменты, которые и поныне еще сохранились в различных странах мира и придают столь своеобразный облик их судам. На одном судне румпель руля вырезался в виде отвратительного чудовища; на другом - на кат-балках [103 - Кат-балки - толстые квадратные брусья, выдающиеся за борт в носовой части судна; служат для уборки якорей.]виднелись выпученные глаза и высунутые языки; форштевень [104 - Форштевень - носовой вертикальный или несколько наклонный брус, продолжающий киль вверх.]третьего украшала фигура святого покровителя или всемилостивой девы Марии; четвертый был изукрашен аллегорическими эмблемами и государственными гербами. Не все эти произведения моряцкого искусства можно было признать удачными; но постепенно понимание изящества избавляет от грубости даже эту отрасль человеческого трудолюбия и подымает ее до уровня, который не оскорбляет
утонченные вкусы нашего времени. Бригантина, о которой мы рассказываем, хотя и была построена в те отдаленные времена, могла бы составить гордость судостроительного искусства нашего времени.
        Как уже говорилось, изящно выполненный, невысокий и темный корпус знаменитого судна-контрабандиста был так хорошо уравновешен, что корабль летел по водной поверхности подобно морской птице. Так как медная обшивка в те времена была еще неизвестна, подводная часть судна была окрашена в синий цвет, который мог соперничать с цветом океанских глубин. Надводная часть корпуса бригантины была черна как смоль и искусно оживлена двумя бледно-желтыми полосками, которые с математической точностью были проведены параллельно ее палубе и сходились вместе у подзора. Скатанные брезентовые койки [105 - Койкина парусных военных судах были брезентовыми, подвешивающимися, как гамаки, в жилых помещениях судна. На день койки вместе с постельными принадлежностями скручивались И укладывались в специальные коечные сетки на верху фальш-борта. Во время боя служили прикрытием от мушкетных пуль.]скрывали тех, кто находился на палубе, в то время как закрытый фальшборт придавал бригантине вид судна, способного к военным действиям. Ладлоу с любопытством разглядывал корпус, тщетно стараясь отыскать какие-либо свидетельства мощи
его огневого вооружения. Если даже у бригантины имелись орудийные порты, они были так тщательно замаскированы, что острый глаз Ладлоу не мог их обнаружить. Даже хранящиеся под стеклом модели военных судов не могли бысоперничать с бригантиной в четкости линии, такелажа и рангоута. Ни один конец здесь не болтался и не провисал; паруса были словно выутюжены радивой хозяйкой; мачты и реи были полны изящества и придавали бригантине призрачную легкость и быстроту. Когда катер приблизился, стала видна ее носовая часть. Капитан Ладлоу первым заметил под бушпритом изваяние, которое можно было принять за аллегорический намек на название судна. На носу красовалась сделанная с большим искусством фигура женщины. Она легко опиралась одним коленом на выступ водореза, держа другую ногу на весу, напоминая воздушную позу знаменитого «Летящего Меркурия», изваянного Джованни да Болонья [106 - Джованни де Болонья (1529-1608)  - итальянский скульптор. Его «Летящий Меркурий» хранится и Национальном музее во Флоренции.]. Легкое одеяние было цвета морской волны, словно впитало в себя цвет окружающей стихии. Лицо было
темно-бронзового оттенка, который с незапамятных времен принят для статуй, дабы придать им сверхъестественное выражение. Пышные волосы развевались во все стороны; глаза казались живыми и сверкали, словно у колдуньи; многозначительная коварная улыбка играла на губах. Встретив взгляд этой фигуры, молодой моряк вздрогнул, словно перед ним было одухотворенное создание.


        Нa носу бригантины красовалась сделанная с большим искусством фигура женщины.

        - Колдовство и черная магия!  - пробурчал олдермен, неожиданно заметив эту удивительную статую.  - Что за наглая девка! Такая без зазрения совести обкрадет королевское казначейство! У вас молодые глаза, патрон, что держит она у себя над головой?
        - Похоже на раскрытую книгу, на страницах что-то написано красными буквами. Не надо быть ясновидцем, чтобы понять, что это не цитаты из библии!
        - И не из свода законов королевы Анны! Ручаюсь, что это скорее гроссбух для записей прибылей, полученных в многочисленных странствиях. Пучеглазие и усмешка! Наглый вид этой особы может смутить самого честного человека!
        - Не желаете ли прочесть девиз волшебницы?  - спросил обладатель индийского шарфа, внимание которого было больше поглощено состоянием оснастки бригантины, чем фигурой, привлекшей взгляды его спутников.  - Ночная сырость натянула бом-кливер-леер, ребята. Утлегарь вот-вот начнет воротить нос от соленой воды, словно привередливая сухопутная крыса! Выровняйте снасть, не то нам достанется от волшебницы - ведь она не терпит беспорядка… А вот сейчас, джентльмены, вы отчетливо можете разглядеть, что написано в книге.
        Румпель переложил руль, и шлюпка послушно подошла к только что описанному изваянию. Выведенные красной краской буквы были теперь ясно видны, и, пока олдермен пристраивал на нос очки, его друзья прочли следующее:
        Я не даю и не беру
        С тем, чтоб платить или взимать проценты,  -
        Но, чтоб помочь в нужде особой другу.
        Нарушу правило.
        
        «Венецианский купец».

        - Какая наглость!  - воскликнул Миндерт ван Беверут, прочитав эти строки, заимствованные у бессмертного барда.  - Особая нужда или не особая, никто не захочет дружить с таким бесстыдником! Да еще приписывать подобные высказывания человеку купеческого звания, будь он из Венеции или Амстердама! Давайте причаливать к бригантине, друг мой, пока дурные языки не принялись злословить о причинах нашего визита.
        - Не спеша мы вернее достигнем цели. Не хотите ли взглянуть еще на одну страницу из книги волшебницы? Женщину трудно понять с первого ответа.
        С помощью трости пальмового дерева, которую он держал в руках, моряк перевернул металлический лист, укрепленный на искусно замаскированных петлях, открыв новую страницу, с другим текстом.
        - Что там еще, патрон?  - спросил бюргер, не скрывая своего презрения к откровениям волшебницы.  - Безрассудство и стихи! Они неисправимы, эти женщины! Если провидение лишит их дара речи, они отыщут иной способ, чтобы поболтать!
        Сестры, мчимся чередой
        Над землей и над водой.
        Пусть замкнет волшебный круг
        Трижды каждая из нас:
        Трижды по три - девять раз[107 - Шекспир, «Макбет».].
        - Чистейшая ерунда!  - продолжал бюргер.  - Легко сказать - трижды и еще раз трижды увеличить свой достаток! Ведь как хорошо должна идти торговля, чтобы хоть удвоить капитал, и с каким риском это связано, какого требует терпения!
        - У нас есть и другие страницы,  - сказал Румпель.  - Но дело не ждет. Много полезного можно узнать из книги волшебницы, если есть свободное время и желание. В штилевую погоду я часто заглядываю в книгу и почти никогда не встречал одного и того же изречения! Вот и мои люди могут подтвердить это.
        Матросы, сидевшие на веслах с суровыми и доверчивыми лицами, молча кивнули. Затем Румпель отвернул лодку от носа бригантины, и морская волшебница снова осталась в одиночестве парить над родной стихией.
        Прибытие шлюпки было спокойно встречено экипажем бригантины. Румпель радостно и сердечно приветствовал своих товарищей; затем куда-то скрылся, на некоторое время предоставив гостей самим себе. Те не теряли времени даром; ими владело любопытство, и они принялись оглядываться вокруг с видом людей, впервые увидевших своими глазами нечто знаменитое и известное доселе лишь по рассказам. Не подлежало сомнению, что даже олдермен ван Беверут впервые так далеко проник в тайны красавицы бригантины. Но наилучшим образом воспользовался представившейся возможностью Ладлоу, о чем можно было судить по быстрым пытливым взглядам, которые скользили по всему, что могло заинтересовать моряка.
        Поразительная чистота царила на судне. Палуба была настелена столь тщательно, что казалось, будто она сделана искусной рукой краснодеревщика, а не грубым инструментом плотника, как на большинстве кораблей; отделка фальшбортов, поручней и всего прочего, доступного взору, была изящной и прочной; медь использовалась экономно, со вкусом и лишь там, где она была совершенно необходима; внутренние переборки были выкрашены нежной бледно-желтой краской. Боевое вооружение отсутствовало или, по крайней мере, его не было видно; и те полтора-два десятка суровых с виду моряков, которые молча и задумчиво расхаживали по палубе со скрещенными на груди руками, не были похожи на людей, которые находят удовольствие в насилиях и грабежах. Все они без единого исключения были немолодые люди с обветренными лицами, головы многих уже тронула седина. Ладлоу успел рассмотреть все это до возвращения Румпеля, который и не выказывал намерения скрыть от гостей достоинства бригантины.
        - Наша волшебница не скупится на удобства для своих людей,  - сказал моряк, заметив любопытные взгляды королевского офицера.  - Вы увидите, что каюты Бороздящего под стать адмиральским; а команда размещается позади фок-мачты. Не желаете ли спуститься и взглянуть?
        Гости приняли предложение, и, к изумлению своему, капитан Ладлоу увидел, что, помимо помещения, заставленного большими водонепроницаемыми рундуками [108 - Рундуки - ларь, в те времена деревянные, служащие для хранения личных вещей команды, а иногда и койками], вся остальная часть бригантины была отведена под жилье для ее офицеров и матросов.
        - Нас называют контрабандистами,  - едко усмехнулся Румпель,  - но, если бы сюда явились господа судьи адмиралтейства в своих напудренных париках и с огромными жезлами, они не смогли бы уличить нас в преступлении. Вот здесь - железный балласт, чтобы наша госпожа твердо держалась на ногах, а тут - ямайский ром с водой и старые испанские вина, чтобы веселить сердца и охлаждать глотки моих парней. Больше тут ничего нет. За той переборкой - провиантская и такелажная кладовая. А рундуки, что под вами, пусты. Взгляните, один из них открыт. Он сделан со вкусом, словно ящик дамского столика. Здесь не место для крепкой голландской водки или грубых товаров табачных торговцев. Клянусь жизнью! Кто хочет проследить, какие грузы возит «Морская волшебница», тот должен внимательно присмотреться к разодетой в атлас красотке или к священнику в его пышном одеянии. Церковь и ее унылые пастыри возрыдают, если нашему доброму судну будет причинен вред.
        - Следует положить конец дерзкому нарушению законов,  - сказал Ладлоу.  - И это произойдет скорее, чем вы предполагаете!
        - Каждое утро я заглядываю в книгу волшебницы, ибо у нас такой порядок, и, если она намерена сыграть с нами злую шутку, она, по крайней мере, честно предупреждает об этом. Ее девизы часто меняются, но всегда сбываются. Трудно угнаться за туманом, гонимым ветром, и тому, кто хочет подольше пробыть в нашем обществе, самому следует не отставать от ветра, капитан Ладлоу!
        - Многие хвастливые моряки попадались нам в руки! Ветер, годный для тяжелого корабля, не подходит для судна неглубокой осадки. Смотрите, как бы вам еще не Узнать, на что способны прочный рангоут, широко вынесенные реи и крепкий корпус.
        - Да спасет меня волшебница с зорким глазом и злобной улыбкой! Мне случалось видеть, как она головой зарывалась в море и сверкающая вода, словно золотые звезды, стекала с ее волос, но никогда еще не прочел я в ее книге слова неправды. Она и кое-кто на борту отлично понимают друг друга. И поверьте, волшебница слишком хорошо знает океанские пути-дороги, чтобы лечь на неправильный курс… Но мы разболтались, словно пустословы речники! Желаете ли вы видеть Бороздящего Океаны?
        - Это цель нашего визита,  - ответил Ладлоу, сердце которого неистово забилось при упоминании имени грозного авантюриста.  - Если это не вы сами, то ведите нас к нему.
        - Говорите потише! Если дама под бушпритом услышит подобные слова, я не ручаюсь за ее снисходительность. Принять меня за него!..  - повторил обладатель индийского шарфа, громко рассмеявшись.  - Океан всегда больше моря, а залив больше бухты. Впрочем, у вас будет возможность самому решить, кто из нас кто, доблестный капитан, а пока следуйте за мной.
        Он спустился по трапу и провел гостей на корму корабля.


        Глава XV

        - Храни вас бог, синьор.
        - И вам того же.
        Идете дальше или остаетесь?


    Шекспир, «Укрощение строптивой»


        Как ни была бригантина изящна с виду и исключительна по конструкции, ее внутреннее устройство было еще более примечательно. Вдоль бортов под главной палубой располагались две небольшие каюты, непосредственно примыкавшие к помещению, предназначенному для приема легких и ценных грузов. В одну из этих кают уверенно, подобно человеку, входящему в свой дом, спустился Румпель; отсюда начинался ряд кают, каждая из которых была обставлена и отделана в своем стиле. По своему убранству они скорее напоминали яхту, чем судно пусть даже самого удачливого контрабандиста.
        Главная палуба, начиная от кают, предназначенных для младших офицеров, была опущена на несколько футов, чтобы при достаточной высоте не нарушать линию среза бригантины. Все было предусмотрено, чтобы человек, чье присутствие на бригантине нежелательно, не мог ничего рассмотреть извне. Спустившись на одну или две ступеньки, посетители попали в переднюю, повидимому предназначенную для слуг. Небольшой серебряный колокольчик лежал на столе, и Румпель, выказав несвойственную ему сдержанность, осторожно позвонил. На мелодичный звон колокольчика вышел мальчик лет десяти, одежда которого была настолько причудлива, что заслуживает описания.
        Розовый шелковый костюм юного прислужника Нептуна напоминал своим покроем одеяние придворных пажей. Талия мальчика была повязана золотым поясом, тонкий кружевной воротник покрывал плечи; ноги были обуты в своеобразные сандалии, шнурованные настоящими лентами, заканчивающимися золотыми кисточками. Утонченные манеры ребенка никак не вязались с привычным представлением о грубом корабельном юнге.
        - Мотовство и разорение!  - проворчал олдермен, когда этот удивительный маленький слуга появился в каюте.  - Вот как расточительны вольные торговцы, которым так дешево обходится их товар! На этом мальчишке столько мехельнских кружев, что их хватило бы на корсаж королевы, не так ли, патрон? Клянусь святым Георгием, кружева достались им по дешевке, коли негодник носит такую ливрею.
        Удивлен был не только дотошный и бережливый бюргер. Ладлоу и Олофф ван Стаатс были изумлены в не меньшей степени, хотя выразили свои чувства несколько более сдержанно. Капитан обернулся, желая спросить, что означает этот маскарад, но увидел, что обладатель индийского шарфа исчез. Гости остались на попечении сказочно разодетого пажа.
        - Кто ты, дитя мое? И кто послал тебя сюда?  - спросил Ладлоу.
        Мальчик снял шапочку, тоже из розового шелка, и показал нарисованную на ней женскую фигуру со смуглым лицом и коварной улыбкой:
        - Как и весь экипаж бригантины, я служу леди в зеленой мантии.
        - Но кто же эта леди в зеленой мантии и откуда ты сам?
        Вот ее портрет. Если хотите, можете поговорить с ней, она стоит на водорезе и никогда не отказывается отвечать на вопросы.
        - Невероятно, чтобы эта деревянная статуя обладала Даром речи!
        - Вы считаете, что она деревянная?  - удивился ребенок, застенчиво глядя на Ладлоу.  - Не вы первый так думаете, но знающие люди говорят, что это не так. Она не произносит слов, но ее книга всегда дает верный ответ.
        - Прискорбное заблуждение владеет этим мальчиком; я читал книгу и не увидел в ней никакого смысла.
        - Тогда прочтите еще раз. Надо сделать много галсов [109 - Г а л с - направление парусного судна относительно ветра, дующего в правый борт - правый галс, или в левый борт - левый галс, а также каждый отрезок пути, сделанный одним галсом. Идти прямо против ветра парусное судно не может, оно вынуждено лавировать, то есть идти зигзагами, под наиболее острым углом к ветру, ложась то на один, то на другой галс.], чтобы подветренное судно выиграло ветер [110 - Выиграть ветер - выйти относительно другого судна на его наветренную сторону, то есть сторону, в которую дует ветер.]. Хозяин велел провести вас к нему…
        - Как так? Стало быть, у тебя, помимо хозяйки, есть еще и хозяин? О хозяйке ты нам уже рассказывал, расскажи теперь о хозяине. Кто он?
        Мальчик улыбнулся и отвел взгляд в сторону, словно не решаясь ответить.
        - Говори смелее! Я представитель самой королевы.
        - А он говорит, что наша королева - леди в зеленой мантии, и другой королевы у нас нет.
        - Опрометчивость и крамола!  - прошептал Миндерт ван Беверут.  - В один прекрасный день такое безрассудство может довести бригантину до беды. И тогда поползут разные сплетни, и многие репутации будут замараны, и злые языки во всей Америке устанут от злословья!
        - Только дерзкий подданный может заявлять нечто подобное!  - отозвался Ладлоу, не обращая внимания на бормотание олдермена.  - А как звать твоего хозяина?
        - Этого никто из нас не знает. Когда мы пересекаем тропики и Нептун появляется у нас на борту, он обычно величает его Бороздящий Океаны, и хозяин отзывается на это имя. Старый бог хорошо знает нас, ведь мы, говорят, чаще других проходим через его широты.
        - Раз ты служишь на такой быстроходной бригантине, то, наверно, посетил уже многие страны?
        - Я? Я никогда не бывал на суше!  - задумчиво ответил мальчик.  - А как это, должно быть, любопытно! Говорят, что по суше трудно ходить, такая она неподвиж-ная! Я спросил госпожу, перед тем как мы прошли узкой протокой, скоро ли мне доведется сойти на берег…
        - И что же она ответила?
        - Мне долго пришлось ждать. Две вахты прошло, пока я смог разобрать хоть слово. Потом я записал ответ. Боюсь, что она подшутила надо мной, хотя я никогда не расспрашивал хозяина, что означает ее ответ.
        - Записка с тобой? Может быть, мы сумеем помочь тебе, ведь среди нас есть люди, хорошо знающие море.
        Мальчик робко и подозрительно оглядел присутствующих, затем торопливо сунул руку в карман и вытащил два потрепанных листка, на которых было что-то написано.
        - Вот,  - произнес он, понижая голос до шепота.  - Это было на первой странице. Я очень боялся, что она рассердится, и не заглядывал в книгу до следующей вахты, а потом,  - и он перевернул листок,  - записал вот это.
        Ладлоу взял протянутую мальчиком бумажку, на которой детскими каракулями было выведено:
        Но вспомни -
        Тебе служила преданно и честно
        Без лени, без ошибок, без обмана,
        И жалоб от меня ты не слыхал[111 - Шекспир, «Буря».].

        - Я подумал, что это шутка,  - продолжал мальчик, когда капитан Ладлоу прочел написанное,  - ведь это очень похоже на то, что я сам часто повторял про себя, только сказано красивее.
        - А второй ответ?
        - Я узнал его во время первой утренней вахты,  - ответил ребенок и прочел вслух:
        Ты думаешь, что это очень трудно -
        Поверхность волн соленых бороздить
        И с ветром северным
        Сражаться в море.

        Я не смел больше спрашивать. Да и что толку? Говорят, что суша очень жесткая и по ней трудно ходить; что ее сотрясают землетрясения, они делают в ней ямы,


        которые проглатывают целые города; что люди из-за денег убивают друг друга на больших дорогах; и что дома, которые я вижу на прибрежных холмах, навсегда прикованы к одному месту. Это, наверно, очень скучно - всегда жить на одном месте! Странно - никогда не ощущать движения!..
        - Если только не случится землетрясений. Конечно, тебе лучше на море, дитя мое. Ну, а твой хозяин, Бороздящий Океаны…
        - Тс-с-с!  - прошептал мальчик, предостерегающе подняв палец.  - Он прошел в главный салон. С минуты на минуту он позовет нас.
        Из соседней каюты послышалось несколько аккордов, взятых на гитаре, за которыми последовала быстрая и искусно исполненная мелодия.
        - Даже Алида не сумела бы сыграть так ловко,  - прошептал олдермен.  - Я ни разу не слышал, чтобы она с таким проворством играла на лютне, стоившей мне сотню голландских гульденов!
        Ладлоу жестом попросил его замолчать. Тут же раздался красивый низкий голос, глубокий и звучный, запевший под аккомпанемент гитары. Мелодия была печальна и необычна для характера человека, посвятившего свою жизнь океанским просторам. Он пел речитативом. Насколько возможно было разобрать, слова песни были таковы:
        Ты, бригантина,  -
        Красавица. Ты - королева вод,
        И в штиль и в шторм ты держишь курс вперед,
        Тебе подвластны ветры всех широт,
        Морей пучина.
        Любимая!
        Никто еще быстрей
        Не бороздил просторы океана,
        Смеемся мы над кознями морей,
        И в плаванье верны мы постоянно
        Любви своей.
        Мы верим силам,
        Что тебя хранят,
        Мы верим маяку в ночи бессонной
        И красный огонькам,
        Что возле мачт горят,
        О леди в мантии
        Зеленой! [112 - Перевод Р. Сефа.]

        - Он часто так поет,  - прошептал мальчик, когда песня смолкла.  - Говорят, леди в зеленой мантии любит, когда поют об океане и о ее могуществе… Слышите, он позвал меня!
        - Он всего только случайно коснулся струн!
        - Это и есть вызов; в тихую погоду, конечно. В ненастье, когда свистит ветер и ревет океан, он зовет меня громче.
        Ладлоу охотно слушал бы еще, но мальчик отворил дверь и, жестом пригласив всех войти, безмолвно исчез позади занавеси.
        Войдя в главный салон бригантины, гости, в особенности командир «Кокетки», нашли новые поводы для восторга и изумления. Учитывая размеры судна, салон был высок и просторен. Свет проникал через иллюминаторы в корме. Углы салона были отведены под две небольшие отдельные каюты, в промежутке между которыми был устроен глубокий альков; он мог быть закрыт занавесью из узорчатой шелковой ткани, ниспадавшей складками с золоченого карниза.
        Груда роскошных сафьяновых подушек лежала вдоль транцев, образуя некое подобие дивана; у переборок кают стояли кушетки красного дерева, также обтянутые сафьяном. Аккуратные, со вкусом сделанные книжные полки украшали стены; гитара, на которой только что играли, лежала на небольшом столе из драгоценного дерева, стоявшем посредине алькова. Повсюду были разбросаны различные предметы, способные занять скучающий ум человека скорее изнеженного, чем деятельного склада характера. Многие из этих вещей ясно пребывали в забвении, другими, повидимому, пользовались часто.
        Другая половина салона была обставлена в том же духе, хотя там виднелась разная домашняя утварь. Кушетки с грудой подушек на них, стулья из красного дерева и книжные полки были солидно прикреплены к полу на случай сильной качки. Весь салон был задрапирован малиновой шелковой узорчатой тканью, в переборках и потолках были вделаны небольшие зеркала. Стены, обшитые красным деревом и палисандровыми панелями, придавали салону изысканный вид. Пол покрывала тончайшая циновка, сплетенная из благоухающих трав, растущих в теплых и благодатных странах. Здесь, так же как и на всем судне, насколько мог заметить острый глаз капитана Ладлоу, не было оружия. Ни пистолеты, ни сабли не висели по стенам, как это принято на военных кораблях или судах, чьи экипажи в силу своего промысла должны прибегать к оружию.
        Посредине алькова стоял удивительный молодой человек, который прошлой ночью столь бесцеремонно вторгся в «Обитель фей». Одет он был почти так же, как и вчера, только теперь на его шелковом одеянии виднелось изображение все той же женщины, исполненное с поразительным мастерством, передававшим исступленное и неземное выражение лица волшебницы. Человек, носивший это единственное в своем роде украшение, слегка опирался на столик и с достоинством приветствовал вошедших легким поклоном. При этом на лице у него появилась печальная и вежливая улыбка. Кланяясь, он приподнял над головой шляпу, обнажив черную как смоль шевелюру, которой природа щедро его украсила.
        Посетители держались менее уверенно. Глубокая тревога, с которой Ладлоу и патрон взошли на борт судна знаменитого контрабандиста, сменилась изумлением и любопытством, и они едва не забыли о цели своего посещения. Олдермен ван Беверут выказывал беспокойство и подозрительность и явно думал о своей племяннице меньше, чем о возможных последствиях предстоящих переговоров. Все трое молча ответили на приветствие хозяина, ожидая, чтобы он заговорил первым.
        - Мне доложили, что я имею удовольствие принимать у себя офицера королевской службы, богатого и уважаемого владельца Киндерхука, а также достопочтенного члена городской купеческой гильдии олдермена ван Беверута,  - начал молодой человек.  - Нечасто моя бедная бригантина удостаивается такой чести. Позвольте от имени моей повелительницы выразить вам благодарность.
        Произнеся эти слова, он вновь поклонился с торжественной важностью, будто все гости были ему одинаково незнакомы. Однако молодые люди заметили скрытую улыбку, мелькнувшую в углах рта контрабандиста, которому даже они не могли отказать в редкой и поразительной красоте.
        - Мы служим одной повелительнице,  - заметил Ладлоу,  - и ее воля - закон для всех нас.
        - Я понимаю вас, сэр, однако едва ли есть необходимость говорить, что супруга Георга Датского не признается здесь госпожой… Подождите, сэр, прошу вас,  - быстро добавил он, видя, что Ладлоу намеревается возразить.  - Нам нередко приходится беседовать с ее слугами. Насколько мне известно, вас привели сюда иные дела, а потому предположим, будто все, что может сказать ревностный офицер и верноподданный человеку вне закона и нарушителю таможенных правил, уже сказано. Этот вопрос должен быть решен в другое время и в другом месте, под распущенными парусами наших быстроходных кораблей и при прочих атрибутах нашей профессии. Поэтому давайте говорить только о том, что привело вас сюда.
        - Считаю, что джентльмен прав,  - подхватил патрон.  - Уж коли речь зайдет об интересах казначейства, то нет смысла утруждать свои легкие речами, которые пристали платным адвокатам. Двенадцать присяжных, полных сочувствия к превратности торговли и знающих, как трудно зарабатывать и как легко тратить деньги, разберутся в деле лучше, чем все болтуны колонии вместе взятые.
        - Если я предстану перед судом двенадцати беспристрастных Даниилов [113 - Даниил - одни из библейских пророков.], я соглашусь с их приговором,  - подхватил контрабандист все с той же затаенной улыбкой.  - По-видимому, вы и есть Миндерт ван Беверут? Понижению цен на пушнину или каким-нибудь колебаниям цен на рынке обязан я вашему визиту?
        - Ходят слухи, что прошлой ночью люди с вашей бригантины осмелились появиться в моем поместье без ведома и согласия его владельца… Будьте свидетелем и запоминайте наш разговор, господин ван Стаатс: возможно, что власти заинтересуются этим делом… Повторяю - без ведома и согласия его владельца. Эти люди торговали товарами, которые можпо счесть контрабандными, если за них не уплачена пошлина и они не овеяны ветрам европейских владений королевы, да благословит господь ее величество!
        - Аминь! То, что покидает борт «Морской волшебницы», обычно овеяно ветрами других широт земного шара. Прыткости нам не занимать стать. Ветры Европы еще наполняют наши паруса, а мы уже вдыхаем воздух Америки. Однако все это касается казначейства и двенадцати милосердных бюргеров, но никак не вас, надеюсь.
        - Я начал с изложения событий во избежание возможных недоразумений, но, помимо упомянутого мной происшествия, бросающего тень на мою купеческую репутацию, прошлой ночью мой дом постигло огромное несчастье. Дочь и наследница старого Этьена де Барбери покинула свое обиталище, и мы имеем основание предполагать, что в своем ослеплении она явилась сюда. Доверие и взаимоотношения! Любезнейший, случившееся переходит все границы! Можно ошибиться при расчетах - это еще куда ни шло,  - но ведь женщин-то разрешено беспошлинно ввозить и вывозить куда и откуда угодно и когда угодно, и поэтому я не вижу необходимости тайком уводить их из домов престарелых дядюшек!
        - Бесспорное утверждение, тонкое заключение! Признаюсь, запрос сделан по всей форме, и я полагаю, что эти два джентльмена явились сюда в качестве свидетелей?
        - Мы явились, чтобы помочь оскорбленному и скорбящему родственнику и опекуну отыскать его обманутую племянницу,  - ответил Ладлоу.
        Контрабандист обернулся к патрону, который молчаливым поклоном выразил свое согласие.
        - Отлично, джентльмены, я принимаю ваше заявление. Оно достойно стать предметом судебного разбирательства, жаль только, до сих пор я не имел непосредственного отношения к слепой богине [114 - Имеется в виду древнегреческая богиня правосудия Фемида, которая изображалась с завязанными глазами в знак беспристрастия.]. Скажите, неужели суды рассматривают обвинения, не подтвержденные хоть малейшими доказательствами?
        - Вы отводите обвинение?
        - Вы еще сохранили способность рассуждать здраво, капитан Ладлоу, и пользуетесь этим для того, чтобы направить поиски по ложному следу. Ведь, кроме бригантины, здесь есть и другой корабль. Капризная прелестница могла искать убежища и под вымпелом королевы Анны!
        - Такая мысль не покидает меня, господин ван Беверут,  - заметил патрон.  - Прежде чем сделать поспешный вывод, будто ваша племянница согласилась стать женой первого встречного, необходимо удостовериться, не воспользовалась ли она менее сомнительным убежищем.
        - На что намекает господин ван Стаатс, прибегая к столь двусмысленным выражениям?  - нахмурившись, спросил Ладлоу.
        - Человек с чистой совестью не имеет оснований разговаривать намеками. Я согласен с мнением этого знаменитого контрабандиста, что красавица де Барбери скорее бежала бы с человеком, которого давно знает и которого, боюсь, переоценивает, чем с незнакомцем, жизнь которого к тому же окутана мрачной тайной.
        - Если позволительно строить догадки, исходя из предположения, что Алида может так неосторожно рисковать своей репутацией, я могу посоветовать искать ее в доме патрона Киндерхука!
        - Согласие и радость! Бесстыднице незачем тайком бежать под венец с Олоффом ван Стаатсом!  - вмешался в разговор олдермен.  - Я и так дал бы мое благословенно на этот брак и хороший куш в придачу!
        - Высказанные догадки вполне естественны для людей, преследующих одну и ту же цель,  - промолвил контрабандист.  - Королевскому офицеру в каждом взгляде своевольной прелестницы мерещится восторг перед обширными землями и богатыми лугами господина ван Стаатса; а хозяин поместий подозревает, что она увлечена военным мундиром и романтикой морских битв. Но позвольте все же спросить, что могло заставить гордую и избалованную красавицу забыть свое положение, девичью скромность и друзей?
        - Капризы и тщеславие! Разве можно понять женщину! С огромным риском и за большие деньги мы привозим для них дорогие наряды из далекой Индии, чтобы угодить их прихотям, а они меняют моды с большей легкостью, чем бобры свой мех во время линьки! Их капризы Расстраивают торговлю, и любая причуда может толкнуть своенравную девицу на глупую выходку!
        - По-видимому, мнение дядюшки окончательное, Признают ли поклонники его справедливость?
        Патрон Киндерхука долго и серьезно разглядывал лицо удивительного создания, задавшего этот вопрос. Ни слова не говоря, он едва заметным жестом дал понять, что согласен с олдерменом и сожалеет о случившемся.
        Иначе вел себя капитал Ладлоу. Будучи человеком пылкого темперамента, задетый за живое поступком Алиды и отчетливо сознавая, какие последствия этот поступок может иметь как для девушки, так и для остальных, Ладлоу стремился к победе над соперником и, как должностное лицо, был верен своей привычке доводить расследование до конца. Он внимательно присматривался к убранству салона и, услышав вопрос контрабандиста, с насмешливой и вместе с тем печальной улыбкой указал на скамеечку для ног, изукрашенную яркими цветами, вышитыми столь искусно, что они казались живыми.
        - Это вышивала не игла парусного мастера!  - произнес капитан «Кокетки».  - Видно, многие красавицы коротали свой досуг в вашем веселом обиталище, не так ли, господин суровый моряк? Но раньше или позже правосудие настигнет ваш быстроходный корабль!
        - В шторм или штиль, но когда-нибудь бригантине придет конец, как и любому из нас, моряков. Я извиняю ваш несколько невежливый намек, капитан Ладлоу; повидимому, слуга королевы уполномочен так вольно разговаривать с человеком, способным нарушать законы и грабить королевскую казну. Но вы, сэр, плохо знаете мою бригантину. Чтобы познать тайны женского вкуса, нам не нужны праздные девицы. Женское начало руководит всей нашей жизнью, сообщает утонченность нашим поступкам, пусть даже у бюргеров принято именовать их противозаконными. Взгляните,  - небрежно отдернув занавеску и указывая на различные вещи, служащие для времяпрепровождения женщины, продолжал он.  - Здесь вы найдете произведения, сделанные пером и иглой. Волшебница,  - при этих словах он указал на изображение на своей груди,  - требует, чтобы ее полу оказывалось должное уважение.
        - Я думаю, наше дело можно решить простым компромиссом,  - заметил олдермен.  - Оставьте нас, господа, и наедине я сделаю отважному торговцу предложение, которое, надеюсь, он не откажется выслушать.
        - Это ближе к торговле, чем к морской богине, которой я служу,  - улыбнулся контрабандист, коснувшись пальцами струн гитары.  - Компромиссы и предложения - эти слова звучат здраво в устах бюргера. Зефир, поручи этих джентльменов попечению отважного Тома Румпеля, пока я посовещаюсь с господином купцом. Репутация олдермена ван Беверута, капитан Ладлоу, защитит нас от всяких подозрений в том, что мы можем нанести ущерб таможенным интересам!
        Рассмеявшись собственной шутке, контрабандист кивнул мальчику, появившемуся из-за занавеси, и тот повел разочарованных поклонников красавицы Алиды в другую часть судна.
        - Злые языки и клевета! Недостойно тебя, любезнейший Бурун, поступать так после того, как расчеты завершены и расписки получены! Это может повести к большим убыткам, чем потеря репутации. Командир «Кокетки» и без того подозревает, что мне известно о твоем обмане таможенных властей; твои шутки только оживят гаснущий костер, а если пламя разгорится ярче, то в его свете многое станет видно… Хотя, бог мне свидетель, я ничуть не боюсь расследования, ибо лучший ревизор в колонии не сможет найти ничего сомнительного в моих бухгалтерских книгах, начиная с мемориала [115 - Мемориал - бухгалтерская книга для ежедневных записей торговых операций.]и кончая гроссбухом.
        - Книга притчей Соломоновых [116 - Соломон - царь Израильско-Иудейского царства (ок. 960-935 до н. э.), которому ошибочно приписывается ряд произведений, вошедших в библию, в том числе и «Книга притчей».]не более нравоучительна, а псалмы не более поэтичны, чем эта ваша бухгалтерия. Но к чему вам понадобилось разговаривать со мной наедине? Трюмы бригантины пусты и подметены.
        - Пусты! Метлы и ван Тромп! [117 - С 1653 года голландцы, одержав под предводительством адмирала ван Тромпа победу над английским флотом, стали вывешивать на грот-мачтах метлу в знак того, что они выметут ею все моря.]Ты опустошил флигель, в котором жила моя племянница, не хуже, чем мой кошелек. Невинная меновая торговля перешла в противозаконное деяние. Я надеюсь, что шутка эта закончится прежде, чем сплетники нашей колонии начнут сластить ею свой чай. От такой новости может пострадать осенний ввоз сахара!
        - Твоя речь весьма красочна, но тем не менее непонятна. Ты получил от меня кружева и бархат; моя парча и атлас уже в руках у манхаттанских дам, а твоя пушнина и золотые монеты спрятаны так, что ни один офицер с «Кокетки»…
        - Ладно, ладно! Нечего кричать мне в уши о том, что я и без того знаю. Еще две-три подобные сделки - и я обанкрочусь! Ты хочешь, чтоб я потерял не только свои деньги, но и доброе имя! У стен есть уши, у переборок тоже. Я не желаю больше говорить о той сделке, которую мы совершили. Если я потеряю на ней тысячу флоринов, я сумею примириться с этим. Терпение и горе! Разве не похоронил я сегодня утром самого лучшего и откормленного мерина, который когда-либо ступал по земле? А кто слышал от меня хоть слово жалобы? Уж я-то умею переносить потери. Итак, ни слова больше о нашей неудачной сделке.
        - Но ведь если бы не торговые дела, то между олдерменом ван Беверутом и моряками с бригантины не было бы ничего общего!
        - Тем насущнее необходимость прекратить эту глупую шутку и вернуть племянницу. Мне кажется, что с этими пылкими молодыми людьми вообще бесполезно разговаривать, поэтому я согласен уплатить еще пару тысяч, и дело с концом! Когда женщина приобретает на рынке дурную славу, то ее труднее сбыть с рук, чем упавшие в цене биржевые бумаги. А эти молодые землевладельцы и командиры крейсеров хуже ростовщиков, их не ублажишь никакими процентами - им подавай все или ничего. При жизни твоего достойного батюшки я не слыхивал о подобных глупостях! Честный торговец приводил в порт свой бриг с таким невинным видом, словно привез муку! Мы обсуждали качество товара, против его цены я выставлял свое золото. Чет или нечет! Все зависело от того, кому больше повезет. Я преуспевал в те дни, любезнейший Бурун. Но вот ты ведешь дела просто как вымогатель.
        На красивом лице контрабандиста мелькнула презрительная усмешка, но тут же сменилась выражением искреннего огорчения.
        - Напоминаниями об отце, любезный бюргер, ты я прежде смягчал мое сердце,  - ответил он,  - и много дублонов я уступил тебе в торге за хвалебные речи о нем.
        - Я говорю это искренне и бескорыстно, как пастор, читающий проповедь! Стоит ли друзьям ссориться из-за такого пустяка, как деньги? Да, я удачно торговал в те годы с твоим предшественником. У него было красивое и обманчивое на вид судно, похожее на яхту. Это была сама скорость, а по виду его можно было принять за тихоходного амстердамца. Помню, как однажды таможенный крейсер окликнул его и спросил, нет ли у него сведений о знаменитом контрабандисте, даже и не подозревая, у кого он это спрашивает, словно обращался к самому адмиралу флота! Да, он не позволял себе никаких дурачеств! Никакие непристойные девки, способные вогнать в краску приличного человека, не красовались у него под бушпритом; никакого франтовства не было в парусах и окраске; никакого пения, никаких гитар; все было продумано, все рассчитано на пользу торговле. Он всегда брал вместо балласта что-нибудь ценное. Однажды он погрузил пятьдесят анкеров [118 - Анкер - мера жидкости, равная 31 литру.]джина, не заплатив и гроша фрахтовых сборов, а когда продал свои более ценные товары и вернулся в Англию, то там заработал и на джине.
        - Он заслуживает твоих похвал, славный бюргер. Но к чему ты клонишь?
        - Если мы будем продолжать наши деловые связи,  - продолжал упрямый олдермен,  - то не станем рядиться из-за мелочей, хотя, видит бог, милейший Бурун, ты уже оставил меня на мели. В последнее время меня преследуют неудачи. Вот и лошадь околела, а ведь она обошлась мне в пятьдесят голландских дукатов, не считая стоимости перевозки и огромных расходов, которые…
        - Короче, что ты предлагаешь?  - перебил контрабандист, явно желавший сократить беседу.
        - Верни девушку и получи двадцать пять золотых!..
        - То есть половину цены, которую ты уплатил за лошадь?! Твоя племянница сгорела бы со стыда, узнав свою рыночную цену!
        - Вымогательство и сострадание! Пусть будет сотня золотых! И ни слова больше об этом!
        - Послушай, олдермен ван Беверут, я не отрицаю, и тем более перед тобой, что иногда наношу ущерб доходам королевы, так как не люблю ни ее манеру передоверять управление колонией своему наместнику, ни порядок, при котором один клочок земли навязывает свои законы другому. Не в моей натуре одеваться в английские ткани, если мне больше нравятся флорентинские; или пить пиво, когда я предпочитаю тонкие вина Гасконии. Во всем остальном, ты знаешь, я никогда не позволяю себе никаких шуток, даже над мнимыми правами. И, если бы у меня было пятьдесят твоих племянниц, я бы не продал ни одной - даже за мешок золота!
        Олдермен вздрогнул так сильно, что, глядя со стороны, можно было подумать, будто ему сделали какое-то чудовищное предложение. Но голос контрабандиста звучал совершенно искренне; и у купца были все основания полагать, что он говорит то, что думает, иными словами - что он ценит чувства выше любых сокровищ.
        - Упрямство и сумасбродство!  - пробормотал Миндерт.  - Какой тебе прок от беспокойной девчонки? Если ты совратил…
        - Я никого не совратил. И я не алжирский пират, чтобы требовать выкупа за пленников.
        - Пусть так, хотя это и кажется мне странным. Но, если ты не уговорил мою племянницу бежать, почему бы тебе не разрешить обыскать судно? Это успокоило бы молодых людей и оставило нашу сделку в силе, а стоимость мы бы установили по рыночным ценам…
        - Изволь, будь по-твоему, но заметь, если кое-какие тюки со шкурами бобров и куниц, а также другими колониальными товарами будут обнаружены на борту, я буду вынужден назвать людей, с которыми вел торговлю.
        - Тут ты, пожалуй, прав… Было бы очень нежелательно, чтобы посторонние заглядывали в мои тюки. Что ж, милейший Бурун, я вижу, что в данный момент мы не можем прийти к соглашению. Я покидаю твой корабль. Ведь нельзя же, в самом деле, чтобы добропорядочный купец сверх необходимого задерживался у человека, находящегося на подозрении у властей.
        Контрабандист презрительно и вместе с тем печально улыбнулся и провел пальцами по струнам гитары.
        - Зефир, проведи гостя к его друзьям,  - приказал он и отвесил низкий поклон, желая скрыть обуревавшие его чувства.
        Хороший физиономист мог бы увидеть, что сожаление и даже печаль сочетались у контрабандиста с естественной или напускной бравадой в поведении и речи.


        Глава XVI

        Вот это королевство! Даже музыка задарма.


    Шекспир, «Буря»

        Пока в салоне шла конфиденциальная беседа, Румпель развлекал разговорами капитана Ладлоу и господина ван Стаатса; так как последний был, по обыкновению, молчалив, то беседа велась только между двумя моряками на морские темы. Появление озабоченного, растерянного и явно сбитого с толку Миндерта ван Беверута настроило мысли его друзей на новый лад. По-видимому, бюргер считал, что недостаточно настойчиво требовал от контрабандиста отпустить его племянницу! По выражению его лица было видно, что он нисколько не верит утверждению контрабандиста, будто девушки нет на судне. Когда же спутники принялись расспрашивать его о результатах беседы с контрабандистом, ван Беверут по причинам, известным ему одному, был вынужден дать уклончивый ответ.
        - В одном могу вас заверить,  - сказал он,  - недоразумение скоро разъяснится, и Алида де Барбери снова вернется к нам, не связанная никакими узами и с репутацией столь же незапятнанной, как у торгового дома ван Стоппера в Голландии. Удивительный моряк, принимавший нас внизу, отрицает, что моя племянница находится здесь, и я склонен думать, что баланс перевешивает в пользу правды. Говоря по совести, если бы нам удалось осмотреть корабль, не потревожив трюмы и грузы, его заявление вполне удовлетворило бы меня, но… гм… за неимением более веских доказательств мы вынуждены верить ему на слово, джентльмены.
        Ладлоу взглянул на облако, стоявшее над устьем Раритана, и презрительно усмехнулся.
        - Пусть только ветер подует в восточном направлении,  - сказал он,  - и уж тогда мы в свое удовольствие осмотрим и трюмы и каюты!
        - Тс-с! Почтенный Том Румпель может услышать вашу угрозу! Пожалуй, лучше всего, если бригантина беспрепятственно уйдет отсюда.
        - Господин олдермен!  - возмущенно воскликнул капитан, вспыхнув от негодования.  - Я должен выполнить свой долг, независимо от вашей привязанности к племяннице. Даже если Алида де Барбери покинет колонию в результате постыдной сделки, это не освободит владельца судна от необходимости получить разрешение крейсера ее величества на выход в открытое море!
        - Может быть, вы повторите ваши слова леди в зеленой мантии?  - спросил Румпель, неожиданно вырастая около Ладлоу.
        Вопрос этот был настолько неожиданным и странным, что вызвал невольное замешательство; но молодой капитан быстро овладел собой и надменно ответил:
        - Ей или любому другому чудовищу, которое вы можете вызвать своими заклинаниями.
        - Ловлю вас на слове, капитан. Лучший способ узнать прошлое или будущее, с какой стороны задует ветер или когда начнутся ураганы,  - это спросить нашу госпожу. Ей известны все тайны природы, и она ответит на ваши вопросы. Мы обратимся к ней как положено.
        С этими словами обладатель индийского шарфа покинул своих гостей. Не прошло и минуты, как откуда-то снизу до слуха олдермена и его друзей донеслись звуки какого-то удивительного музыкального инструмента, поразившие Ладлоу и патрона. Что касается олдермена, то у него были собственные причины не разделять чувств своих спутников.
        После короткого и быстрого музыкального вступления послышалась высокая нота, и чей-то голос запел песню. Слова разобрать было трудно, только казалось, что это какое-то таинственное заклинание божества океана.
        - Визги и флейты!  - буркнул Миндерт, когда затихли последние звуки.  - Это чистые язычники, и богобоязненный человек, совершающий свои дела на виду у всех, захочет поскорее очутиться в церкви. Какое нам дело до морских, земных и прочих волшебниц! Зачем нам оставаться на бригантине, если известно, что моей племянницы тут нет? А если допустить, что мы приехали сюда по торговым делам, то здесь нет ничего заслуживающего внимания жителя Манхаттана. Самое топкое болото в твоих поместьях, патрон, куда более безопасное место, чем палуба корабля.
        Сцены, свидетелем которых довелось быть господину ван Стаатсу, произвели на него глубокое впечатление. Он ведь был крупного сложения и тяжелодум к тому же, и его нелегко было вывести из состояния душевного равновесия; его не могли волновать странные зрелища, ничто не могло вызвать в нем страх и опасения. Совсем недавно люди, просвещенные в других отношениях, еще верили в существование сверхъестественных сил, якобы влияющих на ход земной жизни; и хотя население Новой Голландии было менее подвержено суевериям, чем жители более богобоязненных провинций Новой Англии, предрассудки все же владели умами даже наиболее образованных голландских колонистов и их потомков чуть ли не до наших дней. Особенно в почете была ворожба, и редко случалось, чтобы почтенные провинциалы не обращались к какой-нибудь из наиболее известных в стране гадалок с просьбой объяснить, как то или иное необъяснимое явление может повлиять на их жизнь. Обычно все флегматики любят сильные потрясения, ибо пустячные происшествия не способны их расшевелить, точно так же как мало пьющие люди предпочитают напитки покрепче. Патрон принадлежал
к первым и поэтому находил тайное и глубокое удовольствие в том, что происходило вокруг.
        - Мы с вами еще не знаем, господин олдермен, какие важные последствия может иметь наше приключение,  - заметил Олофф ван Стаатс,  - и, сознаюсь, перед тем как покинуть бригантину, я бы хотел побольше увидеть и услышать. Этот Бороздящий Океаны совсем не таков, каким представляет его молва, и, побыв здесь еще некоторое время, мы можем проверить правильность людского мнения. Помнится, моя покойная почтенная тетушка говаривала, будто…
        - Камины и традиции! Ваша тетушка была находкой для этих вымогателей-прорицателей! Слава, богу, что они не выманили у нее ваше наследство. Вон в; идите на склоне горы «Сладкую прохладу»? Так вот, все предназначенное для публики выставлено снаружи, а все, что для меня и моих радостей, скрыто внутри… Я уверен, что капитан
        Ладлоу, находящийся при исполнении служебных обязанностей, сочтет излишним терять время на все эти фокусы.
        - Я также выражаю желание проследить за всем до конца,  - сухо ответил командир «Кокетки».  - Направление ветра таково, что ни бригантина, ни крейсер не смогут в ближайшее время стронуться с места. Отчего же не воспользоваться случаем и не познакомиться ближе с бригантиной и ее экипажем?
        - Вот тебе на!  - сквозь зубы процедил олдермен.  - Слишком близкое знакомство может привести к неприятностям. Человеку мало видеть чудеса, ему надо узнать все досконально, и он вертится вокруг ерунды, словно мотылек вокруг свечи, пока не опалит себе крылья!
        Так как его спутники твердо решили задержаться на бригантине, бюргеру оставалось только набраться терпения. Хотя превыше всего он опасался возможного разоблачения, то же чувство владело им, что и Олоффом ван Стаатсом, который разглядывал все вокруг и прислушивался ко всему с явным интересом и скрытым трепетом. Даже на Ладлоу ситуация, в которой он оказался, влияла в большей степени, чем он сам готов был признать. Нет людей, у которых бы полностью отсутствовало чувство симпатии к другим. Молодого моряка больше всего заинтересовали суровые черты и предупредительность экипажа бригантины. Ладлоу был отличным моряком и, обладая многими навыками, свойственными людям его профессии, умел распознавать национальность матросов по тем отличительным особенностям, которые составляют основное различие между людьми, чьи общие интересы делают их во многом похожими друг на друга.
        В те далекие времена кругозор людей, проводивших жизнь в океанских просторах, был довольно узок. Даже многие офицеры отличались грубыми и резкими манерами, были весьма ограниченны в своих познаниях и полны предрассудков и суеверий. Неудивительно поэтому, что простой народ в целом был чужд взглядов, которые разделяли наиболее просвещенные люди того времени. Поднявшись на борт бригантины, Ладлоу увидел, что ее экипаж состоит из представителей разных народов. Казалось, что при подборе людей больше внимания уделялось их возрасту и личным качествам, чем национальности. Был тут и приземистый, крепко сколоченный финн с доверчивым лицом и отсутствующим взглядом; и смуглый представитель Средиземноморья с классическими чертами лица, который то и дело тревожно всматривался в горизонт. Эти два человека появились на шканцах [119 - Шканцы - на двухмачтовых судах пространство между мачтами, а на трехмачтовых - между бизань- и грот-мачтами.]и остановились неподалеку от олдермена и его товарищей, как только послышалась музыка. Ладлоу счел это свидетельством их музыкальности. Но тут появился Зефир и дал понять, что
приход матросов имеет особое значение. Затем пришел Румпель и пригласил всех шестерых спуститься в салон, объяснив Ладлоу, что эти люди также хотят вступить в общение с существом, которое, по всеобщему признанию, оказывало огромное влияние на судьбу бригантины.
        Они сошли вниз, обуреваемые самыми разными чувствами. Ладлоу владело острое и бесстрашное любопытство, сочетавшееся с интересом, который можно было назвать профессиональным; его спутниками владело скрытое благоговение перед таинственным могуществом волшебницы; на лицах матросов была написана тупая покорность, в то время как лицо мальчика отражало неподдельный детский испуг. Обладатель индийского шарфа был суров, молчалив и, что было для него необычно, преисполнен почтительности. После минутного ожидания дверь в салон отворилась, и появившийся Бурун пригласил всех войти.
        В главном салоне произошли заметные перемены. Свет больше не проникал сквозь кормовые иллюминаторы; малиновый занавес перед альковом был задернут; небольшое окно сбоку было открыто, и во всем помещении царил полумрак. На более освещенных предметах отражался малиновый цвет занавеси.
        Контрабандист сдержанно приветствовал гостей и молча поклонился; выражение его лица было серьезнее, чем при предыдущей встрече. Все же Ладлоу показалось, что на его красивом лице мелькнула вынужденная печальная улыбка. Патрон Киндерхука восторженно взирал на красивого контрабандиста, словно перед ним был человек, совершающий богослужение перед ликом какой-то сверхъестественной святыни. Олдермен выражал свои чувства, время от времени недовольно вздыхая, однако благоговение постепенно брало верх над его плохо скрываемым раздражением.
        - Мне сказали, что вы изъявили желание побеседовать с нашей госпожой,  - негромко произнес контрабандист.  - Здесь присутствуют и другие люди, которые хотят обратиться за советом к ее мудрости. Прошло уже много месяцев со времени нашего последнего общения с волшебницей, хотя ее книга всегда открыта для всех желающих приобщиться к ее мудрости. Хватит ли у вас самообладания для этой встречи?
        - Враги ее величества не имели повода упрекнуть меня в трусости,  - недоверчиво улыбаясь, ответил Ладлоу.  - Затевайте ваши колдовские штуки, а мы посмотрим.
        - Мы не колдуны, сударь, а преданные моряки, исполняющие волю своей госпожи. Я знаю, вы настроены скептически, но и более самоуверенные люди признавали свою неправоту перед лицом куда менее значительных доказательств. Тс-с! Мы не одни. Я слышу, как открывается дверь.
        С этими словами говоривший стал в ряд с остальными, и в полной тишине все ждали, что будет дальше. Занавес медленно поднялся под тихие звуки все того же таинственного инструмента, и даже Ладлоу ощутил волнение, когда его взору открылось то, что прежде скрыто было занавесом.
        Женская фигура, одетая совершенно так же, как изваяние под бушпритом бригантины, в той же позе стояла посреди алькова. Она также держала в одной руке книгу, обращенную раскрытыми страницами к зрителям, а другой словно указывала бригантине путь. Ткань цвета морской волны развевалась позади, как бы под действием струи воздуха. Лицо было того же темного, неземного оттенка, та же загадочная улыбка играла на устах.
        Когда прошло первое чувство изумления, олдермен и его товарищи растерянно переглянулись. Торжествующая улыбка заиграла на лице контрабандиста.
        - Кто хочет обратиться к владычице нашего судна, пусть говорит. Она явилась на наш зов издалека и недолго пробудет с нами.
        - Я хотел бы узнать,  - тяжело вздохнув, словно после внезапного и сильного потрясения, произнес Ладлоу,  - на бригантине ли та, которую я ищу.
        Посредник в этой удивительной церемонии поклонился и, почтительно приблизившись к книге, вперил в нее взор, читая или делая вид, что читает.
        - В ответ на ваш вопрос вас спрашивают, искренне ли вы хотите найти ту, которой интересуетесь.
        Ладлоу покраснел, однако мужество, свойственное его профессии, взяло верх над ложной гордостью, и он твердо ответил:
        - Да.
        - Но вы моряк, а люди вашего рода занятий отдают всю свою страсть морю. Любите ли вы ту, которую ищете, больше странствий, больше своего корабля, ставите ли вы ее выше своих юношеских надежд, выше славы, о которой всегда мечтает молодой офицер?
        Командир «Кокетки» задумался, словно проверяя себя, и наконец сказал:
        - Я люблю ее так, как подобает мужчине.
        Лицо контрабандиста помрачнело. Он сделал шаг вперед и вновь обратился к страницам книги.
        - Вас просят сказать, не поколебало ли недавнее событие ваше доверие к той, которую вы ищете?
        - Поколебало, но не уничтожило.
        Волшебница шевельнулась, и листы таинственной книги задрожали, словно объятые желанием скорее изречь свои пророчества.
        - Сумеете ли вы подавить подозрительность, гордость и остальные чувства, присущие мужчинам, и искать ее расположения, не требуя объяснений, как если бы ничего не случилось?
        - Я на многое готов ради одного ласкового взгляда Алиды де Барбери, но все то, о чем вы говорите, сделало бы меня недостойным ее уважения. Если я найду ее такой же, какой потерял, вся моя жизнь будет посвящена ее счастью, если нет, то я буду скорбеть о ее падении.
        - Знакома ли вам ревность?
        - Сперва скажите, имею ли я повод для нее!  - воскликнул молодой человек, делая шаг вперед с явным намерением поближе разглядеть неподвижную фигуру.
        Румпель удержал его своей сильной рукой.
        - Выходить из рамок уважения к нашей повелительнице не дозволяется,  - спокойно заметил он, жестом приглашая Ладлоу занять свое место.
        Ярость сверкнула в глазах оскорбленного капитана, но он тут же вспомнил о своем бессилии и сдержался.
        - Знакома ли вам ревность?  - невозмутимо повторил контрабандист.
        - Разве бывает любовь без ревности?
        Легкий вздох послышался в тишине, наступившей после возгласа капитана Ладлоу, хотя никто из присутствующих не смог бы сказать, откуда он донесся. Олдермен посмотрел на патрона, словно считая, что вздохнул он, а Ладлоу вздрогнул и удивленно огляделся вокруг, желая узнать, кто с таким чувством подтвердил искренность его слов.
        - Ваши ответы удовлетворительны!  - заключил контрабандист после долгой паузы. Затем он обернулся к Олоффу ван Стаатсу и сказал:-Кого или чего вы ищете?
        - Мы пришли по одному и тому же делу,
        - И ваше желание искренне?
        - Да.
        - Вы владеете угодьями и домами: что дороже для вас - та, которую вы ищете, или ваше имущество?
        - Я ценю их в равной мере. Слыханное ли дело, чтобы любимая прозябала в нужде?!
        Олдермен громко, на весь салон, хмыкнул и, испугавшись своей нетактичности, невольно поклонился неподвижной фигуре в алькове, как бы прося у нее прощения.
        - В вашем ответе больше благоразумия, чем пылкости. Знакома ли вам ревность?
        - Ну, этого у него в достатке!  - воскликнул Миндерт ван Беверут.  - Я сам видел, как патрон ревел, будто медведь, потерявший детеныша, когда моя племянница однажды улыбнулась в церкви, хотя улыбалась-то она знакомой пожилой даме, которая кивнула ей. Философия и спокойствие, патрон! Какого дьявола, ведь, может, Алида слушает сейчас весь этот допрос! То-то вскипит вся ее французская кровь, когда она узнает, что ваша любовь всегда шла точно как городские куранты!
        - Согласны ли вы принять ее без всяких расспросов о том, что случилось?
        - Согласен, согласен! снова вмешался олдермен.  - Отвечаю за это! Господин ван Стаатс выполнит свои обязательства с такой же пунктуальностью, как лучший торговый дом Амстердама!
        Книга вновь задрожала в руке волшебницы, но на этот раз с явным неудовольствием.
        - Что ты хочешь от госпожи?  - спросил контрабандист у светловолосого матроса.
        - Я договорился с несколькими торговцами на родине и прошу госпожу поскорее ниспослать нам ветер, чтобы бригантина смогла пройти протокой.
        - Иди. Наше судно тронется в путь, когда будет нужно. Ну, а у тебя что?
        - Я хочу узнать, принесут ли мне хорошую прибыль меха, которые я вчера приобрел для себя.
        - Доверься владычице. Разве она хоть раз допустила, чтобы вы терпели убытки? А что тебя привело сюда, дитя мое?
        Мальчик дрожал от волнения, и прошло некоторое время, прежде чем он ответил:
        - Говорят, что очень чудно ступать по суше…
        - Тебе уже ответили. Ты пойдешь на сушу вместе со всеми!
        - Говорят, что плоды, сорванные прямо с деревьев, очень вкусны…
        - Тебе ответили. Джентльмены, госпожа покидает нас. Ей известно, что один из вас грозил ее любимой бригантине гневом земной королевы; отвечать на пустые угрозы ниже ее достоинства. Внимание! Слуги ожидают госпожу.
        Опять послышались звуки неизвестного инструмента, и занавес опустился. Раздался громкий шум, будто захлопнулась тяжелая дверь, и все стихло. Когда волшебница исчезла, к контрабандисту вернулась вся его непринужденность. Олдермен ван Беверут облегченно вздохнул; и даже обладатель индийского шарфа почувствовал себя более свободно. Оба матроса и мальчик ушли.
        - Госпожа бригантины редко показывается тем, кто носит мундир королевского офицера,  - произнес контрабандист, обращаясь к Ладлоу.  - Надо полагать, она не чувствует к вашему крейсеру такой неприязни, какую вызывает у нее большинство судов, плавающих под длинным королевским вымпелом.
        - Твоя госпожа, твоя бригантина и ты сам очень занимательны!  - с недоверчивой и несколько горделивой улыбкой ответил молодой офицер.  - Не знаю, как долго сможет продолжаться этот спектакль за счет королевской казны.
        - Мы верим в могущество морской волшебницы. Она избрала бригантину местом своего пребывания, назвала ее своим именем и направляет ее своей рукой. При такой покровительнице только малодушные могут не верить в успех.
        - Случай испытать ее достоинства скоро представится. Будь она богиней глубоких вод, ее одеяние было бы синим. А судну вашего водоизмещения не скрыться от «Кокетки».
        - Разве вам неизвестно, что цвет моря бывает разным в разных местах? Угрозы нам не страшны. Когда честный Румпель повезет вас на берег, то по пути вы вновь сможете обратиться к книге. Я не сомневаюсь, что волшебница оставит нам еще какую-нибудь память о своем посещении.
        И контрабандист, поклонившись, скрылся за занавесом с видом властелина, дающего понять присутствующим, что аудиенция окончена. Прежде чем исчезнуть, он бросил на посетителей настороженный взгляд, словно желая узнать, какое впечатление произвело на них свидание с волшебницей.
        Олдермен ван Беверут и его друзья не успели и слова молвить друг другу, как уже оказались в шлюпке, послушно последовав приглашению Румпеля. Они покидали красавицу бригантину во власти дум о том, чему только что были свидетелями.
        Из нашего повествования явствует, что Ладлоу не верил, хотя и не мог не удивляться тому, что он видел. Он тоже был не вполне свободен от суеверий, распространенных в те времена среди моряков, но образование и природный здравый смысл в значительной мере помогали ему освободиться от слепой веры в сверхъестественное, присущей всем смертным. В голове у него роились десятки предположений об истинном смысле виденного, но ни одно из них не было верным и только разжигало его любопытство и укрепляло решимость глубже проникнуть в тайну.
        Патрону Киндерхука сегодняшний день принес редкое и ни с чем не сравнимое наслаждение, какое может доставить флегматичным натурам лишь сильное потрясение; он не хотел расставаться с владевшими им сомнениями, не желал вникать в сущность явления, чтобы не разрушить своих иллюзий. Загадочный облик волшебницы полностью овладел воображением патрона, но, когда он забывал об этой удивительной прорицательнице, перед его мысленным взором возникали красивые и привлекательные черты ее не менее восхитительного служителя.
        Когда шлюпка отошла на небольшое расстояние от бригантины, Румпель встал во весь рост и обвел любовным взглядом изящный корпус и оснастку судна.
        - Наша госпожа оснастила и отправила в широкие и неизведанные просторы морей много судов,  - произнес он,  - но среди них нет ни одного красивее и лучше нашего. Сегодня, капитан Ладлоу, мы играли в прятки друг с другом, но завтра все будет зависеть от нашей сноровки, от мореходных качеств наших кораблей и их быстроты. Вы служите королеве Анне, я - морской волшебнице. Сохраним верность нашим повелительницам, и пусть небо сбережет достойного! Не хотите ли заглянуть в книгу перед ожидающим нас испытанием?
        Ладлоу согласился, и шлюпка приблизилась к носу бригантины. Все трое, не исключая и олдермена, ощутили одинаковое волнение, вновь увидев перед собой неподвижное изваяние волшебницы. Лицо ее казалось задумчивым, а улыбка еще более иронической, чем прежде.
        - Вы первым задали вопрос и первым должны получить ответ,  - сказал Румпель, делая капитану знак взглянуть в раскрытую книгу. Наша госпожа обычно прибегает к стихам старого поэта, чьи мысли близки нам так же, как и всем людям.
        - Что это значит?  - торопливо спросил Ладлоу.
        …Клавдио, ты честь
        Своей невесте должен возвратить.
        …Да, Анджело, люби ее. Я был
        Ее духовником и добродетель
        В ней оценил [120 - Шекспир, «Мера за меру».]

        - Сказано ясно, но я бы хотел, чтобы иной духовник отпустил грехи той, кого я люблю!
        - Тс-с! Молодая кровь быстро закипает! Наша госпожа не потерпит насмешек над ее пророчествами. Ну, а теперь вы, господин патрон. Переверните страницу тростью и узнайте, что вам сулит судьба!
        Олофф ван Стаатс, объятый детским любопытством, нерешительно поднял руку. В его взоре можно было прочесть удовольствие от переживаемого волнения и в то же время по серьезному выражению лица понять, насколько сильно владели им предрассудки, присущие ему по причине дурного образования. Он прочел вслух!
        Мою ты просьбу знаешь, Изабелла!
        Она ко благу твоему клонится.
        И, если только я тобой любим,
        Будь все мое - твоим, твое - моим.
        Идем к дворцу. Там мне открыть уместно
        Все, что досель вам было неизвестно.
        
        «Мера за меру»

        - Это справедливо! «Будь все мое - твоим, твое - моим». Действительно, мера за меру!  - вскричал олдермен. Трудно заключить более равноправную сделку, когда оба вклада равноценны! В этих словах много обнадеживающего. Ну, а теперь, любезный моряк, доставьте нас к берегу, к «Сладкой прохладе»! Видимо, это и есть тот самый дворец, о котором говорится в стихах… «Все, что досель вам было неизвестно»,  - это, конечно, о мучительнице Алиде! Играет с нами в кошки-мышки, и все ради того, чтобы потешить свое женское тщеславие и показать, какие страдания она может причинить трем серьезным и солидным людям! Поехали, мистер Румпель, как вас тут называют, и спасибо за любезность.
        - Преступление покинуть госпожу, не узнав всех ее пророчеств. Теперь ваш черед ознакомиться с ответом, господин олдермен. Трость в руке поможет вам, как помогала остальным.
        - Я презираю жалкое любопытство и удовлетворен тем, что приносит мне случай и удача,  - запротестовал Миндерт.  - В Манхаттане есть любители считать деньги в чужом кармане и подглядывать за тобой, словно лягушки, высунувшие нос из воды; но мне достаточно знать состояние моего гроссбуха и рынка.
        - Так дело не пойдет. Может быть, для спокойствия вашей совести этого и достаточно, но нам, людям с бригантины, нельзя шутить с нашей госпожой. Одно движение - и вы узнаете, пойдет ли вам на пользу посещение волшебницы,
        Миндерт ван Беверут повиновался. Как уже говорилось, он, подобно большинству голландских колонистов, в глубине души верил в искусство ворожбы; к тому же в словах обладателя индийского шарфа содержался приятный намек на барыши, которые он получит от своей тайной торговли. Он взял трость и, перевернув страницу, впился в нее глазами. Но там была одна только строчка также из хорошо известной комедии «Мера за меру»:
        Пускай по городу глашатаи объявят..

        Сгоряча Миндерт прочел пророчество вслух, затем сел на место, деланно рассмеялся над этой, как он считал, детской и пустой забавой.
        - Можете ничего не объявлять мне! Разве на нас напал неприятель или что-нибудь грозит общине, чтобы надо было объявлять об этом на улицах? Вот так мера за меру! Послушай, мистер Румпель, от твоей зеленой девки и нельзя было ожидать ничего другого; если она не научится вести себя как следует, ни один порядочный человек не захочет водить с ней компанию. Я не верю в колдовство - хотя протока и открылась в этом году самым непостижимым образом - и поэтому не придаю значения словам волшебницы. Пусть только попробует ославить меня в городе или за городом, в Голландии или в Америке! Но все же мне бы не хотелось опровергать всякие глупые россказни. Поэтому на прощание скажу: вы хорошо сделаете, если заткнете ей глотку!
        - Остановить ураган или смерч! Ее книга говорит правду, и тот, кто прочел ее пророчество, может быть уверен, что оно сбудется! Капитан Ладлоу, теперь вы вольны делать что вам угодно. Протока больше не отделяет вас от вашего крейсера. Вон за тем холмом ваша шлюпка и люди, они ждут вас. А теперь, джентльмены, пусть все решает волшебница, наше умение и благоприятный ветер! Честь имею кланяться!
        В тот самый момент, как олдермен, капитан и патрон сошли на берег, шлюпка отплыла, и не прошло и пяти минут, как она была поднята на талях [121 - Тали - приспособление для подъема тяжестей (в том числе шлюпок, якорей и т. д.), состоящее из двух блоков и основанного (проведенного) между ними троса.]на корму бригантины.
        Глава XVII

        И, оседлав ее, поплыл по морю.
        Как на спине дельфина, Арион.
        Я это видел сам.


    Шекспир, «Двенадцатая ночь, или Что угодно».


        За событиями, происходившими этим утром в бухте и ее окрестностях, с любопытством следил один изумленный зритель. Это был не кто иной, как черный раб, по имени Бонни, пользовавшийся особым доверием своего господина и управлявший поместьем «Сладкая прохлада» в то время, когда дела требовали присутствия олдермена в городе. Истины ради следует сказать, что господин ван Беверут проживал в городе не менее десяти месяцев в году. Ответственность за порученное дело и оказанное доверие приучили Бонни к самостоятельным действиям, выработали в нем несвойственную для людей его сословия наблюдательность и бдительность. Нет более несомненной моральной истины, чем та, что люди, свыкшиеся со своим подневольным положением, с готовностью предоставляют свой ум и самого себя в распоряжение других. Таким образом, мы можем видеть, как целые народы живут ошибочными истинами только потому, что это устраивает мыслящую верхушку, которая передает эти заблуждения своим последователям. К счастью, для совершенствования человеческой расы и для прогресса достаточно дать человеку возможность проявить свои способности, чтобы он
стал думающим и до некоторой степени независимым созданием. Это подтверждалось, хотя и не вполне, на примере только что упомянутого раба.
        Нет надобности рассказывать о том, насколько осведомлен был Бонни во всех делах, которые связывали его хозяина с моряками бригантины. Все, что случалось в пределах загородного владения бюргера, было известно Бонни. Развившееся в нем чувство любопытства постоянно требовало удовлетворения, и ничто не ускользало от внимания Бонни, хотя он и не понимал всего того, что происходило в «Сладкой прохладе».
        В то утро, работая в саду, он увидел, как трое господ в сопровождении Эразма переплыли на лодке через протоку и высадились на противоположном берегу; он следил за тем, как они направились вдоль берега под сень дуба, а потом очутились на бригантине, о чем уже рассказано выше. Этот странный визит на борт таинственного судна так поразил воображение негра, что он перестал работать и оперся о мотыгу. Никогда прежде Бонни не замечал, чтобы его хозяин изменил своей обычной осторожности и покинул «Сладкую прохладу» во время посещений этих берегов контрабандным судном. На этот же раз хозяин отправился, так сказать, в пасть льва, да еще в сопровождении командира королевского крейсера! Неудивительно поэтому, что Бонни взяло любопытство и ни одна, даже самая мелкая, подробность не избежала его бдительного ока. С того самого момента, как его хозяин отправился на бригантину, о чем рассказывалось в предыдущей главе, Бонни ни на минуту не спускал глаз с судна и с ближайшей полоски берега.
        Вряд ли нужно говорить о том, как напряглось внимание Бонни, когда он увидел, что его хозяин вместе с гостями возвращается на берег. Он видел, как они прошли к дубу и там принялись что-то серьезно обсуждать. Покуда шло обсуждение, негр не сводил с них глаз и даже боялся громко дышать. Потом он увидел, как три собеседника отошли от дуба и направились через рощу к северной оконечности мыса, вместо того чтобы по берегу бухты двинуться к протоке. Бонни тяжело перевел дух и принялся оглядываться, ища взором, что бы еще могло дать пищу его любопытству.
        Шлюпка была поднята на бригантину и уже покоилась на борту неподвижного красивого и необыкновенно изящного судна, на котором нельзя было заметить ни малейших признаков подготовки к отплытию. Более того, казалось, что на борту бригантины не было ни одного живого существа. Королевский крейсер, более крупный и менее воздушный по своим очертаниям, являл собой ту же картину. Расстояние между кораблями равнялось пример но лиге. Бонни отлично знал здешний берег и решил, что бездеятельность тех, кто был обязан защищать королевские права, проистекала от полной неосведомленности о близком соседстве бригантины. Объяснялось это тем, что берега бухты поросли густой чащей, а по узкой песчаной носе почти до самого ее конца тянулись высокие дубы и сосны. Поэтому, поглазев некоторое время на неподвижные суда, негр уставился в землю, покачал головой и разразился таким оглушительным хохотом, что его черпая супруга высунулась из окна кухни, желая узнать причины столь бурного веселья в одиночку, которое преданная супруга сочла доказательством эгоизма.
        - Как случается что-нибудь веселое, так ты ни с кем не делишься!  - закричала его сварливая жена.  - Я очень рада видеть тебя с мотыгой и просто диву даюсь, что ты находишь время смеяться, когда весь сад зарос сорняками…
        - Тьфу!  - воскликнул негр, выразительно махнув рукой.  - Что понимает в политике чернокожая женщина! Чем тратить время на болтовню, займись лучше приготовлением обеда. Скажи мне одно, Филлис, почему крейсер капитана Ладлоу стоит на якоре, а не пытается захватить этого бродягу в бухте? Отвечай! Не можешь? Тогда не мешай умному мужчине смеяться сколько влезет. Немного веселья не причинит вреда королеве Анне и не убьет губернатора!
        - От работы да от бессонницы я совсем измаялась, Бонни!  - ответила супруга.  - Десять часов - двенадцать часов - три часа, а сон все не приходит! Я уже давно на ногах, а ты, черный дуралей, все еще мнешь во сне подушку! А теперь и мотыга, под стать своему хозяину, готова проспать хоть десять часов кряду! Масса [122 - Масса - искаженное «мастер», обращение к хозяину.]Миндерт человек жалостливый и не хочет убивать людей непосильной работой, иначе старая Филлис давно бы отправилась на тот свет.
        - Бабий язык никогда не устает болтать! К чему кричать на всю округу, сколько спит Бонни? Он спит для себя, а не для соседей! Поняла? Нельзя передумать обо всем в одну минуту. Вот длинная лента - как раз повеситься. Возьми ее и запомни, что у твоего мужа забот полон рот.
        И Бонни снова расхохотался, а его подруга выбежала из кухни и с радостью схватила подарок, яркостью и блеском напоминавший змеиную кожу. Таким образом, Бонни получил возможность продолжать свои наблюдения без помех со стороны супруги, которая, заинтересовавшись подарком, была теперь вовсе не склонна нарушать его одиночество.
        Из прибрежных зарослей выплыла шлюпка, и Бонни различил на корме фигуры своего хозяина, Ладлоу и патрона. Ему было известно о захвате прошлой ночью шлюпки с «Кокетки» и о пленении ее экипажа, поэтому появление ее здесь не слишком удивило его. Пока матросы гребли по направлению к военному судну, любопытство Бонни все возрастало. Он отбросил мотыгу и подошел к краю откоса, откуда был виден весь залив. До сегодняшнего дня все тайны «Сладкой прохлады» сводились для Бонни к привычной, хотя и скрытой торговле контрабандными товарами, но теперь, когда на его глазах осуществился противоестественный союз между его хозяином и королевским крейсером, он почувствовал необходимость тщательно все обдумать и ни в коем случае не прозевать того, что может произойти впредь…
        Человека более сообразительного, чем этот негр, особенно если бы он знал, что неподалеку друг от друга находятся два враждующих корабля, сразу бы обуяло беспокойство при виде плывущей шлюпки.
        Белые хлопья облаков, которые все утро неподвижно стояли над землей, стали быстро собираться в темную и плотную тучу, которая низко нависла над устьем реки, грозя вскоре затянуть все небо. Шум прибоя стал сильнее, и набегавшие волны чередовались менее равномерно, чем ранним утром. Таково было состояние стихий, когда шлюпка подошла к борту крейсера. Через минуту она была поднята на талях и скрылась в темном корпусе крейсера.
        Выше разумения Бонни было понять дальнейшие приготовления противников, хотя это и поглощало все его внимание. Оба судна ему казались одинаково неподвижными и безжизненными. И хотя на мачтах «Кокетки» он увидел несколько едва различимых точек, но из-за дальности расстояния Бонни не был уверен, так ли это в действительности, и, даже если признать, что это были матросы, не сведущий в морском деле негр не мог различить никаких видимых результатов их деятельности. Спустя минуту-другую точки исчезли. Правда, наблюдательному негру показалось, что топы мачт и оснастка ниже марсов стали толще, словно их окружала большая, чем обычно, неразбериха снастей. Когда негр принялся раздумывать над увиденным, тучу над Раританом пронизала молния. Это словно явилось сигналом для крейсера, и, когда Бонне, окинув взором небо, вновь обратился к нему, он увидел, что на крейсере поставили все три марселя с такой же легкостью, с какой орел расправляет крылья. Ветер задул порывами, и крейсер зашевелился, словно пытался избавиться от удерживавших его якорей. И в тот самый момент, когда ветер вдруг переменился и задул с
ураганной силой, крейсер быстро развернулся, на какое-то мгновение замер на месте, словно сорвавшийся с привязи конь, затем круто лег под ветер и задрожал от усилия наполненных ветром парусов. Еще минута-другая кажущейся бездеятельности, и широкие плоскости марселей стали параллельно друг к другу. Белые паруса один за другим разворачивались на судне, и Бонни увидел, как «Кокетка», самый быстроходный крейсер королевы в этих водах, помчалась от берега под белоснежным облаком парусов.
        Все это время бригантина спокойно стояла на якоре. Когда ветер переменился, легкое судно тоже развернулось, и фигура в мантии цвета морской волны подставила свои смуглые щеки под его освежающее дуновение. Казалось, только она одна охраняет судьбу тех, кто ей поклонялся, ибо на бригантине не было видно ни одного человека, который бы наблюдал за опасностью, грозящей судну как с небес, так и от более определенного и явного противника.
        Ветер свежел, и «Кокетка» шла со скоростью, подтверждавшей ее репутацию быстроходного судна. Поначалу могло показаться, что королевский крейсер намеревается обогнуть мыс и выйти в открытое море, так как его нос был направлен прямо на север; но, пройдя мимо небольшой бухточки, носившей благодаря своей форме название «Подкова», крейсер развернулся и легким, грациозным маневром обернулся по ветру, носом к «Сладкой прохладе». Не могло быть никакого сомнения, что теперь он стал виден с борта контрабандиста.
        Однако на «Морской волшебнице» не замечалось признаков тревоги. Выразительные глаза статуи, казалось, следили за передвижением противника и как бы принадлежали разумному существу. Обдуваемая ветром бригантина слегка поворачивалась на якоре из стороны в сторону, словно кто-то руководил движением маленького суденышка. Ее движения напоминали гончую, когда она поднимает голову, прислушиваясь к отдаленным звукам или принюхиваясь к запахам, принесенным ветром.
        Крейсер приближался ко входу в бухту так стремительно, что негр озабоченно затряс головой. Все благоприятствовало королевскому судну; и, так как глубина бухты в те времена, когда открывалась протока, была достаточной для большого судна, верный слуга уже предвидел страшный удар, который неминуемо будет нанесен благополучию его хозяина. Единственную надежду на спасение контрабандиста Бонни видел в перемене погоды.
        Хотя туча уже миновала устье Раритана и мчалась со страшной скоростью на восток, буря еще не разразилась. Все в воздухе свидетельствовало о приближающейся грозе, но пока лишь несколько редких крупных капель Упало на землю с ясного неба, как при сухом шквале. Вода в бухте потемнела, забурлила и стала темно-зеленой; временами казалось, что порывистый ветер злобно Ударяет по поверхности воды, словно желая проявить свою мощь. Невзирая на зловещие предзнаменования, «Кокетка» шла тем же курсом, ни на дюйм не уменьшая площади парусов. Люди, управлявшие ею, не были моряками спокойных просторов Средиземного моря, чтобы при надвигающейся буре рвать на себе волосы и призывать на помощь всех святых; на «Кокетке» плавали зоркие мореходы, вышколенные в бурном, неистовом океане, привыкшие прежде всего полагаться на свое мужество, сноровку и умение, приобретенные в течение долгой и тяжелой морской жизни. Экипаж крейсера в сотню глаз следил за приближением грозной тучи и игрой света и тени, от которой беспрерывно менялся цвет воды; и все эти люди твердо полагались на молодого офицера, который командовал кораблем.
        Ладлоу размеренно шагал по палубе со свойственным ему самообладанием; во всяком случае, так могло показаться со стороны, хотя в действительности он весь был во власти дум, весьма далеких от служебного долга, который ему предстояло выполнить. Как и все остальные, он изредка взглядывал на приближавшийся шквал, но больше внимания уделял покачивавшейся на якоре бригантине, отчетливо различимой с палубы «Кокетки». Поэтому возглас: «Неизвестный корабль в бухте!» - который за несколько минут до этого послышался с марса, не удивил его. Только теперь послушный воле своего командира экипаж постиг причину странных маневров судна. Даже старший офицер не считал возможным задавать лишние вопросы, и, только когда ясно обозначилась цель их поисков, он позволил себе нарушить субординацию.
        - Прелестное судно!  - сказал степенный офицер, поддаваясь естественному для моряка восхищению.  - Оно вполне достойно стать личной яхтой самой королевы! Это либо контрабандист, либо какой-нибудь вест-индский пират. Даже флаг не поднят!
        - Просигнальте ему, что он имеет дело с крейсером королевского флота,  - скорее по привычке, чем сознательно, приказал Ладлоу.  - Следует научить разбойника уважать королевский флаг!
        Пушечный выстрел вывел капитана из задумчивости, и он тут же вспомнил о своем приказе.
        - Вы стреляли боевым зарядом?  - с укором спросил он.
        - Да, сэр, но выстрел произведен без точного прицела. Своего рода предупреждение. На «Кокетке» не приучены стрелять холостыми.
        - Мне не хотелось бы повредить судно, даже если оно пиратское. Распорядитесь не стрелять боевыми до особого приказа
        - Вы правы, сэр, лучше захватить красавицу целехонькой. Жалко губить такое прелестное судно… Ага! Вот и они поднимают флаг! Белый!.. Уж не француз ли это?
        Старший офицер уверенно поднес к глазам подзорную трубу и тут же опустил, явно перебирая в памяти различные флаги, которые ему довелось видеть за свою долголетнюю службу.
        - Видимо, этот шутник явился из какой-нибудь terra incognita [123 - Неведомая земля (лат.).], - произнес он.  - Женщина на белом поле, да еще с гадким лицом, если только не обманывает подзорная труба! И, ей-богу, такая же женщина на носу у бродяги! Не желаете ли полюбоваться на этих дам, капитан?
        Ладлоу взял в руки подзорную трубу и не без любопытства направил ее на флаг, который дерзкий контрабандист осмелился поднять в присутствии королевского крейсера. К этому времени «Кокетка» подошла достаточно близко к бригантине, и капитан мог хорошо рассмотреть смуглое лицо и коварную улыбку волшебницы, изображенной на флаге с тем же искусством, какое он уже имел возможность наблюдать, находясь на бригантине. Пораженный отвагой контрабандиста, Ладлоу возвратил трубу старшему офицеру и вновь принялся молча мерить шагами палубу.
        Поблизости от капитана и старшего офицера стоял седой моряк, который слышал весь разговор. Хотя взор старого моряка, исполнявшего на крейсере обязанности штурмана, был прикован к грозной туче и надутым парусам, он все же улучил момент взглянуть на неизвестное судно.
        - Бригантина, фор-брам-стеньга позади стеньги, двойной мартинчик, высоко поднятый гафель,  - методично и со знанием дела перечислял моряк, как иной мог бы перечислять особенности фигуры или черт лица человека,
        о котором зашла речь.  - Мошенник мог бы и не выставлять свою бесстыжую девку в качестве опознавательного знака! Я гонялся за ним тридцать шесть часов кряду по Ирландскому морю не далее как в прошлом году. Плут кружил вокруг нас, словно дельфин, то заходил с подветренной стороны, то пересекал наш курс, то шел в кильватере, словно курица, подбирающая крошки. Вы думаете, он крепко заперт в бухте, но ставлю свое месячное жалованье - он улизнет от нас. Капитан Ладлоу, это бригантина пресловутого Бороздящего Океаны!
        - Бороздящего Океаны?!  - словно эхо, откликнулись сразу два десятка моряков, которых явно взволновало это неожиданное известие.
        - Могу поклясться в этом перед адмиралтейским судом в Англии или даже во Франции, если только мне доведется предстать перед чужеземным судом. Только к чему клятвы, когда у меня есть приметы, которые я записал собственной рукой, ведь дело-то было среди бела дня.  - При этих словах штурман вынул из кармана табакерку и, разворошив лежавшие сверху табачные листья, достал бумажки, от долгого лежания ставшие того же цвета, что и табак.  - Полюбопытствуйте, джентльмены, вот описание судна, сделанное со всей тщательностью, словно на чертеже у корабельного плотника, который строил его… «Не забыть привезти из Америки кунью муфту для госпожи Трисель,  - купить в Лондоне и поклясться…» Это не та запись… Я разрешил вашему юнге, господин старший офицер, наполнить табакерку новой порцией табака, и негодник смешал все мои документы! Вот так же путаются и правительственные отчеты, когда парламент желает проверить их! Что поделаешь - молодая кровь бурлит! Как-то раз, еще мальчишкой, я запер в церкви обезьяну, и она натворила там с молитвенниками такого, что весь приход перессорился на полгода, а дне старухи не
помирились и до сих пор!.. Ага, вот оно! «Бороздящий Океаны. Фок-мачта с полным прямым вооружением; большой гафельный топсель; аккуратно подогнанный рангоут; опрятен в оснастке, как любая красавица; грот-стеньги величиной с кливер; низкий надводный борт; на носу женская фигура; носит паруса скорее как дьявол, чем создание рук человеческих». Вот описание, по которому даже фрейлина королевы Анны может распознать мошенника. Разве не совпадают все эти приметы с тем, что вы видите?
        - Бороздящий Океаны!  - повторили молодые офицеры, обступившие штурмана, чтобы послушать его рассказ о знаменитом контрабандисте.
        - Бороздящий или летающий - теперь-то он наш! С трех сторон он заперт песчаными дюнами, а с наветренной стороны идем мы!  - воскликнул старший офицер.  - Вам представится возможность, мистер Трисель, уточнить ваше описание, собственноручно обмерив судно.
        Штурман с сомнением покачал головой и вновь обратил свой взор на быстро надвигавшуюся тучу.
        К этому времени «Кокетка» подошла вплотную ко входу в бухту. Всего несколько кабельтовых [124 - Кабельтов - ^1^/ ^10^морской мили, то есть 185,2 метра.]отделяло крейсер от контрабандиста. По приказу капитана Ладлоу все верхние паруса были убраны, и крейсер оставался только под тремя марселями и кливером. Невыясненным, однако, был вопрос о глубине протоки, ибо суда такой осадки, как у «Кокетки», не посещали ее, а угрожающее состояние погоды заставляло проявлять двойную осторожность. Лоцман не брал на себя ответственность, не будучи знаком с протокой, которую вряд ли можно было считать местом обычной навигации. Даже Ладлоу, несмотря на свои внутренние побуждения, не решался на риск, который не оправдывался долгом службы. Безмятежное спокойствие контрабандиста было настолько удивительным, что невольно напрашивалась мысль, не знает ли он о существовании какого-то препятствия, которое может явиться помехой для подхода королевских моряков. Поэтому капитан Ладлоу решил промерить глубину протоки, прежде чем двинуться вперед. Предложение захватить контрабандиста, добравшись до него на шлюпках, хотя и
казалось наиболее разумным, было отклонено командиром крейсера под тем предлогом, что это дело неверное, а в действительности лишь потому, что Ладлоу, заинтересованный в судьбе той, кто, по его предположениям, находилась на борту бригантины, не желал, чтобы судно стало местом ожесточенной схватки. На воду был спущен ялик, грот-марсель взят на гитовы, и Ладлоу в сопровождении лоцмана и штурмана отправился искать наиболее удобных подходов к бригантине. Яркая молния, какие бывают в Южном полушарии, а в этих краях чрезвычайно редки, сопровождавшаяся оглушающим раскатом грома, предупредила молодого моряка о том, что надо поторапливаться, если он хочет вернуться на свое судно раньше, чем грозовая туча достигнет крейсера. Ялик стал быстро продвигаться в бухту, меж тем как лоцман и штурман промеривали глубину, стараясь как можно чаще бросать и выбирать лот.
        - Хватит,  - сказал Ладлоу, удостоверившись в достаточной глубине подходов, и отдал команду повернуть назад.  - Я хочу подвести крейсер возможно ближе к бригантине. Ее спокойствие мне не нравится.
        - Бесстыжая колдунья! Ее нахальные глаза и развязная поза могут сделать контрабандистом и даже морским разбойником любого честного моряка!  - произнес Трисель сдавленным голосом, словно опасаясь, что его может услышать существо, которое казалось почти живым.  - Ну и наглая девка! Узнаю ее по книге и зеленому одеянию!.. Но где ее люди? На судне тихо, словно в королевском склепе в день коронации, когда усопший король и его предшественники сообща наслаждаются покоем. Вот удобный случай для наших людей взобраться на палубу и сорвать дерзкий флаг с изображением этой особы, который вызывающе развевается в воздухе, если б только…
        - Если что?  - спросил Ладлоу, которому предложение ворваться на борт бригантины показалось весьма заманчивым.
        - Если б только знать, что представляет собой эта девка… По правде говоря, я предпочел бы схватиться с французом, откровенно грозящим своими пушками и на борту которого стоит такой гвалт, что его местоположение можно определить даже в кромешной тьме… Посмотрите, она заговорила!
        Ладлоу не ответил, так как, будто в подтверждение слов Триселя, раскатистый удар грома последовал за яркой вспышкой молнии, внезапно осветившей круглое лицо волшебницы. Не считаться с угрозой шквала больше было нельзя. Стало слышно, как в снастях бригантины засвистел ветер. Море и небо непрерывно меняли свой цвет, что говорило о приближении урагана. Молодой моряк с тревогой взглянул на свое судно. Реи гнулись, а надутые паруса дрожали от напряжения. Матросы высыпали на мачты зарифлять [125 - Зарифлять - уменьшать площадь паруса, связывая риф-штерты (короткие отрезки тонкого троса), нашитые с обеих сторон паруса.]паруса.
        - Вперед, ребята, если вам дорога жизнь! вскричал взволнованный Ладлоу.
        В ответ послышался дружный всплеск весел, и через мгновение ялик отплыл уже футов на двадцать от таинственной женской фигуры. Гребцы прилагали все усилия, чтобы добраться до крейсера прежде, чем разразится буря. Мрачный посвист ветра в корабельных снастях стал отчетливо слышен задолго до того, как ялик достиг борта «Кокетки». Разыгравшаяся стихия с такой яростью напала на крейсер, что молодому капитану казалось, что он не успеет вовремя попасть на судно.
        Ладлоу ступил на палубу «Кокетки» в тот миг, когда шквал всей своей мощью обрушился на паруса. Ладлоу забыл обо всем, все его помыслы, как и подобает истинному моряку, теперь поглотила судьба его судна.
        - Убрать паруса!  - закричал командир крейсера так громко, что его голос покрыл вой ветра.  - Взять на гитовы! Эй, на марсах!
        Один приказ следовал за другим и отдавался без помощи рупора, ибо молодой человек мог при необходимости перекричать бурю. Приказы выполнялись мгновенно, как и следует в столь знакомый морякам час опасности. Каждый стремился быстрее и лучше исполнить свой долг, меж тем как стихия безудержно бушевала вокруг, словно Рука, обычно сдерживающая ее, отпустила поводья. Бухта покрылась белой пеной, завывал и гудел ветер, все рокотало и бесновалось, грохоча, словно тысяча телег, «Кокетка» накренилась под натиском шквала, волны перехлестывали через борт, вода заливала палубу сквозь подветренные шпигаты, и высокие мачты судна наклонились к поверхности бухты, едва не окуная концы реев в воду.
        Но вскоре крейсер оправился от первого удара. Ладно скроенное судно выровнялось и понеслось по волнам, словно понимая, что все его спасение теперь в движении. Ладлоу взглянул в подветренную сторону. Вход в бухту был отлично виден, и капитан разглядел рангоут бригантины, раскачиваемый из стороны в сторону шквальными порывами ветра. Ладлоу громко крикнул, заглушая ураган:
        - Руль под ветер!
        Сперва крейсер медленно и с трудом подчинялся рулю при убранных парусах. Но когда судно развернулось, то оно помчалось вперед со скоростью гонимых ветром облаков. В этот момент разверзлись хляби небесные, и ливень сплошным потоком обрушился на судно. Все вокруг потемнело, видны были только струи дождя и белая пена, окружавшая мчащийся вперед крейсер.
        - Впереди берег!  - вскричал Трисель, который стоял на носу крейсера наподобие почтенного морского божества, окунувшегося в родную стихию.
        - Приготовить становые якоря!  - крикнул в ответ капитан.
        - Есть якоря!
        Ладлоу сделал знак штурвальным привести судно к ветру; и, когда скорость достаточно снизилась, два тяжелых якоря по команде капитана упали в воду. Большое судно, дрожа, словно норовистый конь, остановилось. Когда нос крейсера почувствовал узду, судно повернулось против ветра, волны теснили его с такой силой, что приходилось сажень за саженью вытравлять толстые якорные канаты. Однако старший офицер и Трисель не были новичками на море, и не прошло и минуты, как крейсер прочно стал на якоря. Когда эта важная операция была закончена, офицеры и матросы оглядели друг друга, словно спаслись от неминуемой смерти. Видимость улучшилась, и сквозь сетку дождя можно было рассмотреть берег. Казалось, что в один миг ночь сменилась днем. Люди, проведшие на море всю свою жизнь, глубоко и облегченно вздохнули, сознавая, что опасность миновала. И теперь, когда прошла первая тревога, они вспомнили про цель своего преследования. Все посмотрели в сторону бригантины, но она исчезла словно по волшебству.
        Высокие мачты «Кокетки» низко наклонились, едва не окуная концы реев в воду.

        - Вот тебе и Бороздящий Океаны!.. Где же бригантина?!  - послышались удивленные возгласы.
        Сотня голосов повторила эти вопросы, и сотня пар глаз шарила по поверхности моря в поисках красавицы бригантины. Но все было напрасно! Место, где совсем недавно стояло судно, было пусто, и ни одного обломка кораблекрушения не было ни на поверхности залива, ни на берегу. Пока на крейсере убирали паруса и готовились войти в бухту, никто из членов экипажа не имел возможности взглянуть в сторону контрабандиста, а теперь, когда крейсер стал на якоря, бригантина исчезла бесследно.
        Плотная завеса дождя двигалась теперь мористее, озабоченный Ладлоу тщетно пытался проникнуть пытливым взором в ее тайну. Один раз, правда, больше чем через час после того, как ураган обрушился на его судно, когда море успокоилось и небо прояснилось, ему показалось, что он видит на горизонте стройные очертания бригантины с убранными парусами. Но вторичный взгляд убедил его в том, что он ошибся.
        Много удивительных рассказов можно было услышать в тот вечер на борту крейсера ее королевского величества «Кокетки». Боцман уверял, что, находясь в канатном трюме, он услышал какой-то визг, словно сотня дьяволов решила посмеяться над ним. По его мнению, как он по секрету сообщил канониру, ветер вынес этот звук с бригантины, которая вышла в море в бурю, когда любое другое судно предпочло бы отстаиваться на якоре. Марсовый [126 - Марсовый - матрос, работающий на марсе.], по прозвищу Роберт Болтун, чье умение рассказывать всякие небылицы было под стать самой Шехерезаде, не только утверждал, но и клялся самыми поразительными клятвами, что, когда он стоял с подветренной стороны на фор-марселе и протягивал руку, чтобы схватить шкаторину паруса, какая-то смуглая женщина так близко пролетела над его головой, что задела его по лицу своими распущенными волосами, и он даже закрыл глаза, чем воспользовался матрос, зарифлявший наверху паруса, и угостил его хорошим тумаком. Бывший рядом с Робертом Болтуном матрос пытался было объяснить происшествие, сказав, что это были не волосы, а просто-напросто
растрепавшийся на ветру сезень [127 - Сезень - небольшой конец плетеного троса]. Но один из его дружков, который сидел на веслах в ялике, подходившем к бригантине вплотную, и был известен своей правдивостью, тут же опроверг его.
        Даже Трисель отважился высказать в кают-компании несколько догадок касательно судьбы бригантины; но, вернувшись после промера дна в протоке, он стал менее общителен и разговорчив, чем обычно.
        Из единодушного удивления, которое выразили офицеры, когда Трисель сообщил о результатах промера, можно было заключить, что никто на корабле, за исключением олдермена ван Беверута, и не подозревал о том, что глубина фарватера протоки составляет всего лишь немногим более двух саженей [128 - Морская сажень - 182 сантиметра.].


        Глава XVIII

        - Займите ваши места и приступайте.


    Шекспир, «Генрих IV»

        На следующий день погода установилась. Дул восточный ветер, слабый, но ровный. Все вокруг было окутано дымкой, как часто бывает в этих краях не только осенью, но и в середине лета, когда сухой ветер задувает с океана. Волны прибоя монотонно и равномерно набегали на берег, вокруг царил покой; ничто не предвещало перемены погоды.
        Был самый разгар дня, и «Кокетка» снова стояла на якоре под защитой мыса. Несколько мелких судов пересекали залив; обычная для того времени картина не имела ничего общего с оживленным судоходством, которое можно наблюдать в заливе в наши дни. Окна в «Сладкой прохладе» снова были открыты, и беготня слуг свидетельствовала о присутствии хозяина.
        Действительно, в этот час олдермен медленно прогуливался по лужайке перед «Обителью фей», сопровождаемый Олоффом ван Стаатсом и командиром крейсера, По частым взглядам, которые капитан Ладлоу бросал на «Обитель фей», было совершенно очевидно, что он не перестает думать об отсутствующей хозяйке флигеля, в то время как его спутники либо умели сдерживать свои чувства, либо же беспокойство в меньшей степени владело ими.
        Читатель, помнящий описанные нами события и составивший свое мнение о характере патрона Киндерхука, видя его равнодушие к судьбе красавицы Алиды, столь противоречащее загадочному оживлению на его лице, для которого более обычно было выражение безмятежного покоя, мог бы заподозрить, что молодой человек меньше прежнего думает о богатстве старого Этьена де Барбери, упиваясь тем, что довелось испытать его флегматичной натуре.
        - Пристойность и благоразумие!  - заметил бюргер в ответ на какое-то замечание одного из молодых людей.  - В двадцатый раз повторяю, что Алида де Барбери вернется к нам такой же красивой, такой же чистой и богатой, как была. И следовало бы добавить - такой же своенравной. Подумать только: заставить волноваться старого дядю и своих двух уважаемых поклонников! Все происшедшее, джентльмены,  - продолжал осторожный купец, понимая, что ценность руки его племянницы несколько понизилась на рынке,  - дало мне возможность оценить вас обоих и проникнуться к вам уважением. Если моя племянница в конце концов отдаст предпочтение капитану Ладлоу, то это нисколько не повлияет на дружбу сына старого Стефануса ван Стаатса и Миндерта ван Беверута. Наши бабушки были кузинами, а между родственниками не может быть обид.
        - Я не могу навязывать Алиде свои ухаживания,  - ответил патрон,  - коль скоро она так прозрачно намекнула, что ей неприятен…
        - Какие там еще намеки!.. Неужели вы всерьез принимаете этот минутный каприз, эту игру течений и ветров, как выразился бы наш капитан! В жилах Алиды течет нормандская кровь, и она желает внести побольше страсти в ваше ухаживание! Если бы торги прерывались из-за попыток покупателя, сбить цену или надежд продавца дождаться лучших условий на рынке, ее величество могла бы спокойно закрыть все таможни и искать другие источники пополнения своей казны. Пусть девица покапризничает, а я ставлю свой годовой доход от продажи пушнины против твоих доходов от аренды, что она раскается в своем легкомыслии и прислушается к голосу разума. Дочь моей сестры не ведьма, чтобы странствовать по свету верхом на помеле!
        - У нас в семье есть предание о том, что знаменитый прорицатель из Плаукипси предсказал моей бабушке, будто одному из патронов Киндерхука суждено жениться на ведьме,  - сказал Олофф ван Стаатс, глаза которого странно засветились, хотя он и сделал вид, что сам забавляется нелепостью своих слов.
        - Это предсказание уже сбылось при женитьбе твоего отца!  - пробормотал Миндерт ван Беверут, который, несмотря на показную легкость своих суждений о ведьмах, сам испытывал скрытое почтение к прорицателям, пользовавшимся широким влиянием в провинции вплоть до конца прошлого столетия.  - Иначе его сын не был бы так умен. Но вот капитан Ладлоу смотрит на океан, словно ждет, что моя племянница выйдет из него в образе русалки.
        Командир «Кокетки» указал на предмет, привлекший его внимание и никак не способствовавший тому, чтобы поколебать веру обоих его компаньонов в сверхъестественные силы.
        Мы уже упоминали, что ветер был сухим, а даль подернута туманом или, вернее, легкой дымкой. В такую погоду человеческий глаз способен различить то, что на море зовется видимым горизонтом. Воздух и вода словно сливаются воедино, и человеческий взор не может определить, где кончается вода, а где начинается безбрежное небо. Вследствие этого любой предмет, видимый над кажущейся границей воды, словно плавает в воздухе. Когда в атмосфере наблюдается подобное явление, жителю суши редко удается проникнуть взором за видимые пределы моря, в то время как наметанный глаз моряка может обнаружить суда, невидимые для других лишь потому, что неопытные люди ищут их не там, где следует. Причиной этого обмана зрения является преломление лучей.
        - Взгляните вон туда,  - произнес Ладлоу, указывая на поверхность моря в двух или трех лигах от берега.  - Трубу вон того низкого строения, стоящего на равнине, совместите с засохшим дубом на берегу и медленно ведите взор кверху, пока не увидите паруса.
        - Корабль плывет по небу!  - воскликнул Миндерт.  - Твоя бабушка была суеверной женщиной, патрон; она была кузиной моей набожной прародительницы. Что же должны были в те времена видеть они, если нам доводится наблюдать такое!
        - Хотя я не склонен верить в чудеса,  - сурово ответил Олофф ван Стаатс,  - все же, если б опросили мое мнение, я бы сказал, что корабль и вправду плывет по воздуху!
        - Вы ошибаетесь,  - сказал Ладлоу. Это не что иное, как бригантина, на ней поднято совсем мало парусов. Господин ван Беверут, крейсер ее величества должен немедленно выйти в море.
        Олдермен выслушал это заявление с явным неудовольствием. Он принялся разглагольствовать о достоинстве терпения и об удобствах твердой земли под ногами, но, поняв, что поколебать решимость королевского офицера невозможно, неохотно согласился повторить вчерашнее испытание. Не прошло и получаса, как вся компания была уже на берегу Шрусбери, намереваясь погрузиться в шлюпку с «Кокетки».
        - Адье, мосье Франсуа, сказал олдермен, кивая старому камердинеру, с неутешным видом стоявшему на берегу.  - Содержите в порядке «Обитель фей». Она еще пригодится.
        - Но, мосье Беверут, мой долг, если только море есть спойкойный, мой желаний следовать за мамзель Алида. Никто в фамилии де Барбери не любить море, но что поделать, мосье! На море я умереть от болезнь, здесь - от тоска.
        - Тогда лучше отправляйтесь с нами, верный Франсуа,  - сказал Ладлоу.  - Следуйте за своей молодой госпожой. И возможно, что, ближе познакомившись с жизнью моряков, вы найдете ее не такой уж страшной.
        Матросы, с серьезным видом сидевшие на веслах, втайне посмеивались над старым слугой и думали, что у него вот-вот начнется приступ морской болезни. Но нежно любивший свою госпожу Франсуа, не колеблясь, сел в лодку. Ладлоу, сочувствуя его страданиям, ободряюще посмотрел на него. Доброта и симпатия не всегда нуждаются в словесных излияниях; старый камердинер почувствовал угрызения совести из-за того, что, может быть, слишком резко выражал свое неодобрение профессии! которой другие люди посвятили свою жизнь и все свои чаяния.
        - Море, мосье капитан,  - любезно произнес он,  - есть обширный театр для слава. Вспомните мосье де Турвиль и мосье Дугэй Труэн; это были очень замечательные человек! Но, мосье, вся фамилия де Барбери всегда чувствовать предпочтений к суша!
        - Хотелось бы, чтобы ваша негодница госпожа держалась того же мнения,  - сухо заметил Миндерт ван Беверут,  - потому что, позвольте заметить, прогулки на этом подозрительном судне не делают чести ее благоразумию… Не унывайте, патрон, она просто испытывает крепость металла, из которого вы отлиты, и морской воздух не причинит никакого вреда ни ее красоте, ни карману… Небольшая склонность к соленой воде должна только возвысить девицу в ваших глазах, не так ли, капитан Ладлоу?
        - Если эта склонность ограничится лишь соленой водой, сударь,  - последовал едкий ответ.  - Но обманутая или обманувшаяся Алида де Барбери, жертва интриг негодяя, не должна быть оставлена на произвол судьбы. Я любил вашу племянницу, господин ван Беверут, и… А ну, взялись, ребята! Или вы уснули на веслах?
        Внезапность, с какой молодой человек прервал себя, и суровость, с какой он обратился к матросам, положили конец разговору. Было очевидно, что он не желает продолжать беседу и даже сожалеет о том, что имел слабость сказать так много. Остальная часть пути прошла в полном молчании.
        Когда крейсер флота ее величества королевы Анны огибал с осторожностью мыс Санди-Хук после полуденной вахты 6 июня 171… года, ветер, как отмечается в сохранившемся до наших дней старинном журнале, который вел один из мичманов, был слабый юго-юго-западный. Из этого же самого документа явствует, что крейсер снялся с якоря и лег на курс на расстоянии трех лиг от мыса Санди-Хук. На той же странице, где указаны эти подробности, под рубрикой «Примечания» можно прочесть следующее:
        «Справа по борту - судно о лиселями, идущее со скоростью шести узлов. Слева по борту - подозрительная бригантина лежит под гротом и фор-марселем. Судно это - по предположению, «Морская волшебница» под командованием пресловутого Бороздящего Океаны, вчера улизнувшего от нас. Бог послал нам попутный ветерок, и еще до наступления утра мы попробуем наступить на пятки «Волшебнице». Пассажиры: олдермен ван Беверут из второго района города Нью-Йорка, королевской провинции того же названия; Олофф ван Стаатс, эсквайр, обычно называемый патроном Киндерхука, оттуда же; и страдающий от морской болезни старик в чем-то вроде морской тужурки, по имени Фрэнсис, или Франсуа. Странная компания, но, видимо, по вкусу капитану… Даже самая небольшая волна все равно что рвотный камень для старика в морской тужурке».
        Поскольку нельзя более точно, чем в судовом журнале, описать положение обоих упомянутых судов в названное время, мы продолжим наш рассказ о событиях, которые, как известно читателю, произошли вскоре после наступления сумерек, в июне упомянутого выше года, на 40° северной широты.
        Молодой приверженец Нептуна, чьи слова приводились нами выше, и в самом деле опирался на свое знание местности, указывая на расположение судов в отношении мыса и их расстояние от берега, так как низкий песчаный мыс уже не был виден с палубы. Солнце село, казалось, почти в самом устье Раритана. Тени от прибрежных холмов, называемых «Наверсинк», падали далеко в море.
        Ночь спускалась на мореплавателей теплая и мягкая, но более темная, чем обычно бывает на море. При таких обстоятельствах крейсер должен был скрытно преследовать бригантину, которую невозможно было разглядеть во мраке ночи.
        Ладлоу прохаживался по палубе крейсера. Затем облокотился на свернутую парусиновую койку и долго глядел на предмет своего преследования… «Морская волшебница» стояла в той части моря, которая просматривалась лучше всего. Сумерки, льющиеся с небес, еще не коснулись ее, и впервые в этот вечер Ладлоу увидел бригантину во всей ее красоте. Чувство восхищения охватило молодого моряка. Благородные очертания корпуса бригантины и ее изящная оснастка четко обрисовывались на горизонте. Она была обращена носом к крейсеру, и Ладлоу видел, или ему казалось, что он видит, таинственное изваяние под бушпритом, с книгой, раскрытой для вопрошающих, и с перстом, по-прежнему указующим путь.
        Койка чуть дрогнула, и молодой моряк, повернув голову, увидел, что около него, хотя и на достаточно почтительном расстоянии, остановился штурман. Ладлоу очень высоко ставил знания, которыми обладал его подчиненный, и всегда помнил, как скупо злая судьба оценила лишения и долголетнюю службу старого моряка, годившегося ему в отцы. Мысль об этом всегда заставляла капитана снисходительно относиться к человеку, который посвятил всю свою жизнь морю.
        - Ночь обещает быть темной, мистер Трисель,  - произнес молодой командир, не отрывая взора от бригантины,  - а мы должны перехватить того наглеца.
        Штурман многозначительно улыбнулся и серьезно покачал головой.
        - Немало придется потрудиться, прежде чем наша кокетка (нос крейсера также был украшен женской фигурой) приблизится к смуглянке, торчащей под бушпритом бригантины, чтобы они могли посоперничать между собой. Мы с вами подходили к ней так близко, что различали белки ее глаз и могли пересчитать ее зубы, которые она скалит в хитрой улыбке, а что проку? Я всего-навсего подчиненный, капитан Ладлоу, и хорошо знаю свои обязанности. Я не молчу во время шквала и умею сказать слово на военном совете, когда мой командир спрашивает мнение своих офицеров. И в данном случае мое мнение, может быть, отличается от мнения других офицеров на корабле, имена которых я не хочу называть; это хорошие люди, но у них нет такого опыта, как у меня.
        - Каково же ваше мнение, Трисель? Наш шлюп в порядке и браво несет паруса.
        - Шлюп ведет себя, как хорошо воспитанная молодая дама в присутствии королевы: скромно, но с достоинством. Но что толку от парусов, когда, словно по волшебству, вдруг налетают шквалы и паруса одного судна укорачиваются, а другое будто несут воздушные змеи! Если бы ее величество, да благословит ее господь, совершила оплошность и дала под команду старому Тому Триселю судно, которое оказалось бы в таком же положении, как наша «Кокетка», я бы точно знал, что мне делать…
        - А именно?
        - Поднять лиселя и развернуть шлюп по ветру.
        - Но ведь тогда он пойдет на юг, а цель нашей погони находится на востоке!
        - А кто может знать, сколько времени она будет там находиться? В Йорке нам рассказывали о французе такого же водоизмещения, как наша «Кокетка», и с таким же вооружением, который грабил рыбаков у побережья, на юг отсюда. Никто лучше меня не знает, что война идет к концу,  - ведь вот уже три года, как ни гроша призовых денег не согревало мне карман. Но, как я уже говорил, если француз покидает свои воды и направляется в бурное море, кто в этом виноват, как не он сам? Мы могли бы хорошо заработать на его ошибке, капитан Ладлоу. А гоняться за бригантиной - это только зря трепать королевскую парусину. Пока мы ее изловим, нашему крейсеру придется нашивать новое днище, так мне кажется.
        - Не знаю, Трисель,  - ответил Ладлоу, взглянув наверх,  - пока все славно и никогда ход «Кокетки» не был так безупречен, как сегодня. Еще посмотрим, кто из нас бегает быстрее.
        - Можете судить о скорости этого бродяги по его дерзости. Вон он торчит перед нами, словно линейный крейсер, поджидающий подхода неприятеля. Я много повидал на своем веку, и верьте моему слову: еще ни один сынок лорда не был так убежден в скором повышении по службе, как эта бригантина - в своем проворстве. Кстати, если этот старик будет и дальше корчиться, как сейчас, то он вывернется наизнанку, и тогда мы сможем узнать, что у него внутри,  - ведь эти французы чертовски скрытные, не то что честные англичане! А что касается того пирата, если только он пират, то он верит в свои паруса больше, чем в господа бога. Не сомневаюсь, что вчера бригантина прошла протокой, пока мы возились с нашими марселями. Не верю я во всякую чертовщину, К тому же я своими руками промерил протоку и знаю, что через нее можно пройти при сильном ветре в гакаборт [129 - Г акаборт - верхняя часть кормы.]. В конце концов, человеческая натура есть человеческая натура, и старый моряк - всего лишь обыкновенный человек. Поэтому в заключение скажу, что я предпочитаю преследовать француза, чей нрав мне хорошо известен, чем сорок
восемь часов кряду гоняться в кильватере такой вот птицы без всякой надежды схватить ее за хвост.
        - Вы забыли, Трисель, что я был на борту бригантины и кое-что знаю о ее конструкции и xapaктepe.
        - Об этом поговаривают у нас на шлюпке,  - ответил старый моряк, с любопытством приближаясь к капитану,  - хотя никто не знает подробностей. Я не из тех, кто любит задавать праздные вопросы, тем более на судне под флагом ее величества. Мой злейший враг не скажет обо мне, что у меня есть эта женская слабость. Однако можно предполагать, что бригантина, отличная снаружи, хороша и внутри.
        - Она совершенна как по конструкции, так и по оснастке.
        Так я и думал! И, если ее командир не боится опасности посадить свое судно на подводные рифы, значит, он в нем уверен. Самая красивая девушка в нашем приходе потерпела крушение, если можно так выразиться, из-за своей миловидности, слишком часто совершая рейсы в компании с сыном помещика. Ладная была девка, хотя и погнала по ветру всех своих старых дружков, когда молодой барин пристроился ей в кильватер. Что ж, она держалась молодцом, пока оберегала свои паруса. Но, когда налетел шквал, она ничего не могла поделать. И вот самодовольные ханжи принялись дрейфовать под штормовыми парусами религии и всяких прочих штук, которых начитались в катехизисе [130 - Катехизис - церковно-учебное пособие, излагающее догматы православной, католической или протестантской церкви.], а ее понесло под ветер от приличного общества. Хорошо скроенная и отлично скилеванная была девчонка! И я вовсе не уверен, что госпожа Трисель была бы сегодня женой королевского офицера, если бы та девица умела носить паруса в обществе своих ухажеров.
        Почтенный штурман глубоко и печально вздохнул и обратился к небольшой железной табакерке, в которой обычно искал утешения.
        - Вы уже рассказывали мне об этом,  - ответил Ладлоу, который плавал мичманом на одном корабле с Триселем в качестве его подчиненного.  - Но у вас нет причин раскаиваться, я слышал отличные отзывы о вашей спутнице жизни.
        - Конечно, сэр! Несомненно! Я вызову на дуэль любого на нашем шлюпе, который осмелится сказать, будто я люблю злословить за глаза, хотя бы даже по адресу собственной жены, о которой я имею законное право судить беспристрастно. Я не жалуюсь, я счастлив на море, и смею надеяться, что госпожа Трисель выполняет свой долг дома… Надеюсь, вы видите, сэр, что бригантина прибавляет парусов.  - Ладлоу, все время следивший за бригантиной, кивнул, и штурман, удостоверившись, что все паруса на «Кокетке» исправно несут службу, продолжал: - Ночь будет темная, и нам придется глядеть в оба, когда этот бродяга начнет менять курс. Если командир бригантины слишком кичится ее достоинствами, гордость может довести его до беды. У этого контрабандиста отчаянный норов, но что до меня, я не склонен осуждать этих людей, как их осуждают некоторые другие. Торговля - это борьба умов, и тот, кто туго соображает, должен быть рад, что увалился под ветер. А что до столкновений с таможенными властями, то выигрывает тот, кто остается на свободе, а пойманный становится призовой добычей. Я знавал одного флаг-офицера, который отводил
глаза в сторону, когда принадлежавшие ему вещи беспошлинно проходили таможню; что же касается супруги адмирала, то она величайшая покровительница контрабанды. Я согласен с тем, что контрабандиста следует ловить, а если ты его поймал, то груз надо конфисковать и по-честному разделить между всеми как призовую добычу. Но я хочу подчеркнуть, что есть на земле люди похуже английских контрабандистов - к примеру, скажем, французы, голландцы и испанцы.
        - Что за еретические взгляды у слуги королевы!  - произнес Ладлоу, не зная, сердиться ему или смеяться.
        - Я слишком хорошо знаю свой долг, чтобы высказывать такие суждения в присутствии подчиненных, но почему бы не пофилософствовать со своим капитаном о таких вещах, о которых не поговоришь с мичманом? Хоть я и не законник, но знаю истинную цену свидетельской присяге, когда клянутся говорить правду и только правду. Если бы королеву, да благословит ее господь, меньше обманывали, то многие видавшие виды суда были бы давно пущены на слом, а вместо них в море вышли бы суда поновее да получше. Но, с точки зрения религии, сэр, нет никакой разницы, быть ли погребенным в позолоченном гробу с герцогским гербом на крышке, или ждать своих похорон, валяясь зашитым в парусину среди бочонков с можжевеловой водкой в трюме.
        - В ваши годы, господин Трисель, пора бы понимать что одно дело - не доплатить казне гинею, и другое - ограбить ее на тысячу фунтов стерлингов.
        - Одно отличается от другого ничуть не больше, чем оптовая торговля от розничной, и, говоря без шуток, капитан Ладлоу, в торговой и благородной стране только так и должно быть. Но, сэр, пошлина - это право государства, а потому я и считаю всех контрабандистов дурными людьми, но все же не такими дурными, как те, кого я перечислил, особенно голландцы! Королева совершенно права, потребовав от этих мошенников, чтобы они приспускали флаг, проходя Ла-Маншем или Ирландским морем, которые являются ее законной собственностью. Англия - это благословенный остров, а Голландия - всего-навсего высушенное болото, поэтому естественно, что мы должны править на морях. Да, сэр, хотя я и не принадлежу к крикунам, готовым заклеймить неудачника только потому, что ему не удалось улизнуть от таможенного судна, я знаю, в чем состоит естественное право англичанина. Мы должны быть хозяевами здесь, капитан Ладлоу. хотят ли этого или нет, чтобы пользоваться здесь преимущественным положением в торговле и ремеслах.
        - Вот не предполагал, что вы человек государственного ума, господин Трисель!
        - Хоть я из бедной семьи, капитан Ладлоу, но я свободнорожденный британец и получил кое-какое образование. Мне кажется, я не хуже других разбираюсь в конституции. Честь и справедливость - вот девиз англичанина, и мы должны, как подобает мужчинам, оберегать наши права. Мы не какие-нибудь болтуны, но разумные люди, и на нашем небольшом острове нет недостатка в мыслителях. Поэтому, сэр, если обобщить все сказанное, то почему Англия не должна защищать свои права? Вот взять, к примеру, голландцев, этих прожорливых бакланов,  - в их широкую глотку пройдет все золото Великого Могола [131 - Великие Моголы - династия феодальных правителей в Индии (1526-1858).], если только они доберутся до него! Сказать по правде, их следует считать бродягами, у которых и земли-то твердой нет под ногами! Так что же, сэр, неужели Англия уступит свои права этим мерзавцам? Нет, сэр, наша освященная веками конституция и мать-церковь запрещают нам это. Поэтому, скажу я вам, берите их на абордаж, черт возьми, если они откажут нам в нашем естественном праве и захотят низвести нас до своего собственного уровня!
        - Вы говорите как истый соотечественник Ньютона [132 - Ньютон (1643-1727) гениальный английский физик, механик, астроном и математик.], а ваше красноречие могло бы оказать честь самому Цицерону! [133 - Цицерон (106 -43 до н. э.)  - выдающийся оратор, писатель и политический деятель Древнего Рима.]Постараюсь переварить ваши идеи в свободное время, так как они слишком солидная пища, чтобы с ними можно было справиться в одну минуту. А пока что займемся делом - я вижу в подзорную трубу, что на бригантине поднимают лиселя [134 - Лиселя - дополнительные паруса, ставящиеся в маловетрие по обеим сторонам прямых парусов.], и она начинает уходить от нас.
        На этом закончилась беседа между капитаном и его подчиненным. Последний ушел с палубы в тайной и приятной уверенности, охватывающей всех тех, кто имеет основание считать, что высказанными глубокими мыслями они показали себя с лучшей стороны.
        Теперь действительно настало время внимательно следить за бригантиной, которая могла под покровом темноты изменить курс и ускользнуть от преследования. Ночь быстро сгущалась над «Кокеткой», с каждой минутой видимость становилась хуже, и наблюдателям на мачтах было все труднее различать бригантину, Ладлоу направился на шканцы, к своим гостям.
        - Мудрый человек полагается на разум, а не на силу,  - сказал олдермен.  - Я не считаю себя опытным мореплавателем, капитан Ладлоу, хотя и провел неделю в Лондоне и семь раз пересекал океан в Роттердам и обратно. Во время этих плаваний мы не пытались силой победить природу. Когда наступала такая темная ночь, почтенные капитаны ожидали наступления более благоприятного часа, и благодаря этому мы не сбивались с пути и в конце концов целыми и невредимыми прибывали в порт назначения.
        - Вы видели, что бригантина прибавила парусов, и тот, кто не хочет отставать от нее, должен положиться на свои.
        - Разве можно знать, что происходит на небесах, коль скоро глаз не различает цвета туч? Я знаю о достоинствах Бороздящего Океаны только то, что о них рассказывают, но мое мнение - мнение жалкого обитателя суши - заключается в том, что лучше зажечь сигнальные огни, дабы какое-нибудь судно, возвращающееся на родину, не столкнулось с нами, и вообще следовало бы дождаться утра и тогда только принимать дальнейшие решения.
        - Нам не о чем беспокоиться, сударь! Взгляните, на борту у наглеца зажегся фонарь. Он словно приглашает нас за собой! Подобная дерзость превосходит всяческое воображение! Так шутить с одним из быстроходнейших крейсеров английского флота! Проверьте, все ли в порядке, джентльмены, и поднять все паруса! Окликните марсовых, сэр, и удостоверьтесь, что все стоят на местах.
        Вахтенный офицер повторил приказ. Паруса были быстро подняты, и следом за этим на шлюпе наступила полная тишина.
        На бригантине действительно зажгли фонарь, словно в насмешку над королевским крейсером. Задетые этим откровенным презрением к крейсеру, офицеры «Кокетки» в глубине души обрадовались, так как это облегчало их тяжелую и сложную задачу. До того, как на борту бригантины зажегся фонарь, они должны были напрягать зрение, чтобы не упустить из виду преследуемое судно; теперь они уверенно направили крейсер на яркий огонек, поблескивавший в море.
        - Кажется, мы приближаемся к нему,  - полушепотом произнес капитан.  - Взгляните, на стеклах фонаря можно различить какое-то изображение. Стойте-ка! Клянусь, это изображение женщины!
        - Матросы с ялика докладывали, что мошенник выставляет его на многих частях судна. У него хватило дерзости даже поднять флаг с этой девкой в нашем присутствии!
        - Верно, верно. Возьмите трубу, господин старший офицер, и скажите, не женское ли лицо изображено на стекле фонаря… Да, мы быстро приближаемся к нему. Полная тишина на бригантине! Мошенник ошибся в нашем курсе.
        - Нахальная девица, ничего не скажешь! заметил старший офицер.  - Ее наглая усмешка видна невооруженным глазом.
        - Подготовиться к абордажу! Я сам поведу людей.
        Приказ был отдан быстро, вполголоса и с такой же быстротой выполнен. «Кокетка» продолжала бесшумно скользить вперед с отяжелевшими от росы парусами, и каждое дуновение насыщенного влагой воздуха с силой давило на их поверхность. Люди стояли наготове для абордажа, было отдано распоряжение соблюдать полнейшую тишину, и, пока крейсер приближался к светящемуся фонарю, даже офицерам было приказано не шевелиться. Ладлоу занял место у бизань-мачты, чтобы управлять судном; его приказания передавались на шканцы четким шепотом.
        - В такой темноте нас, конечно, не заметили!  - обратился капитан к стоявшему рядом с ним старшему офицеру.  - Как пи удивительно, но они потеряли нас из виду. Смотрите, изображение лица на фонарном стекле становится все яснее и отчетливее! Можно даже разглядеть локоны. Лейтенант, мы подойдем к нему с наветренной стороны.
        - Глупец, должно быть, лежит в дрейфе!  - ответил старший офицер.  - Даже волшебницы иногда теряют разум. Видите ли вы нос бригантины, сэр?
        - Я не вижу ничего, кроме фонаря. В этой кромешной тьме едва различимы даже наши собственные паруса… Но вон, думается, реи бригантины, чуть левее пашей фок-мачты.
        - Нет, это наш собственный блинда-рей! Не слишком ли близко мы подошли к плуту?
        - Слегка отверните… Иначе мы столкнемся и потопим бригантину!..
        Отдав приказ, Ладлоу поспешно прошел вперед. Он увидел, что абордажная партия готова к делу, и распорядился захватить бригантину во что бы то ни стало, но не прибегать к насилию, если только не будет оказано решительное сопротивление. Матросов трижды предупредили ни при каких обстоятельствах не врываться в каюты, и капитан высказал пожелание, чтобы Бороздящий Океаны был захвачен живьем. Пока отдавались эти распоряжения, фонарь стал ближе настолько, что можно было рассмотреть загадочное выражение лица волшебницы. Ладлоу тщетно искал взглядом рангоут, чтобы удостовериться, куда направлен нос бригантины. Положившись на свое счастье, он решил, что настал момент действовать.
        - Право на борт! Быстрее, ребята! Крюки в дело! Забрасывать дальше! Шире размах! Заходите с кормы! Быстрее!  - звонко кричал он, и с каждым новым приказом, срывавшимся с уст молодого капитана, голос его становился все громче и громче.
        Абордажники с криками бросились к борту. «Кокетка» легко и свободно подчинялась рулю. Сперва она шла прямо на фонарь, затем отвернула к ветру, и в следующий миг крейсер оказался рядом с целью своего преследования. Крючья были брошены, и люди снова закричали. Все затаили дыхание в ожидании толчка и треска столкнувшихся судов. В момент наивысшего напряжения в воздухе вдруг появилось усмехающееся лицо женщины и тут же исчезло. Крейсер продолжал идти вперед, и только шорох волн о корпус слышался вокруг. Абордажные крючья с всплеском упали в воду, и «Кокетка» спокойно прошла над тем местом, где только что был виден свет фонаря. И, хотя облака к тому времени слегка рассеялись и видимость улучшилась, в радиусе в несколько сот футов не видно было ничего, кроме беспокойного моря и гордого крейсера королевы Анны, рассекавшего волны.
        Хотя это удивительное происшествие было по-разному воспринято моряками «Кокетки», разочарование было всеобщим. Все были склонны думать, что гонялись за призраком, а убеждение такого рода, коль скоро оно овладевает темными людьми, не так-то просто побороть. Даже Трисель, знакомый с уловками контрабандистов, склонялся к мысли, что это не просто обман зрения, вызванный блуждающими огнями пли ложными бакенами, а проявление сверхъестественных сил, о которых рассказывали моряки.
        Капитан Ладлоу думал иначе, но не считал необходимым спорить с теми, чья обязанность состояла в беспрекословном подчинении. Долгое время он мерил шагами палубу, а затем отдал приказ своим не менее смущенным офицерам. Верхние паруса «Кокетки» были взяты на гитовы, лиселя убраны, а Фор-марсель положен на стеньгу. Крейсер лег в дрейф и в этом положении стал дожидаться рассвета.
        Глава XIX

        Я, Джон Ловкач,
        Хоть и не богач,
        А на собственной шхуне
        Плыву в Каролину.


    Матросская песня

        Нечего и говорить, что олдермен ван Беверут и его молодой друг следили за каждым маневром «Кокетки» затаив дыхание. Когда стало ясно, что бригантина ускользнула от крейсера и едва ли есть надежда настичь ее в эту ночь, у олдермена вырвалось радостное восклицание.
        - Поди поймай вон тех светлячков, что роятся над океаном!  - шепнул он на ухо Олоффу ван Стаатсу.  - Конечно, сам я знаком с этим Бороздящим Океаны не ближе, чем приличия позволяют главе солидного торгового дома, но ведь слава, что идет о нем, совсем как ракета высоко в небе, ее замечаешь издалека. Право же, ни один королевский корабль не угонится за контрабандистом, а раз так, к чему мучить наш бедный крейсер понапрасну!
        - Капитан Ладлоу хочет не только захватить бригантину, у него кое-что другое на уме,  - нехотя отозвался немногословный Олофф.  - Мысль о том, что на борту бригантины Алида де Барбери, сильно волнует этого джентльмена!
        - Знаете, Олофф ван Стаатс, я никак не ожидал встретить такое равнодушие в человеке, который, можно сказать, помолвлен с моей племянницей, хоть еще и не сочетался с нею законным браком. «Алида де Барбери сильно волнует этого джентльмена»! Да разве она не волнует всякого, кто с ней знаком, скажите на милость?
        - Да, конечно, все питают к юной леди чувство искреннего почтения.
        - Чувство и почтение! Должен ли я заключить, видя такую холодность, что наша сделка расторгнута? Значит, два крупнейших состояния никогда не соединятся и Алида не станет вашей женой?
        - Вот что я вам скажу, олдермен ван Беверут: тот, кто бережливо обращается со своими доходами и не бросает слов на ветер, в чужих деньгах не нуждается и, уж если на то пошло, может позволить себе говорить не обинуясь. Ваша племянница оказала явное предпочтение другому, сильно охладив тем самым пылкость моих чувств.
        - Право, было бы жаль растратить такой жар души впустую. Подобная оплошность со стороны Купидона просто непростительна. Но, любезный ван Стаатс, мужчинам пристало вести дела в открытую; а потому, чтобы решить вопрос окончательно, позвольте мне прямо спросить вас, изменили вы свои намерения относительно дочери старого Этьена де Барбери или нет?
        - Не то чтобы изменил, но окончательно решился,  - сказал молодой землевладелец.  - Признаться, мне не очень улыбается, чтобы место моей матери в доме ван Стаатсов заняла женщина, столь искушенная и видавшая виды. У нас в роду все бывали довольны тем, что имели, а при новых порядках мое хозяйство пошло бы прахом.
        - Сэр, я не прорицатель, но сыну старого моего друга Стефануса ван Стаатса я осмелюсь раз в жизни предсказать будущее. Вы женитесь, Олофф ван Стаатс, да, да, женитесь, и возьмете в жены… скромность не позволяет мне сказать, кого именно вы возьмете в жены; но можете считать себя счастливцем, если женщина эта не заставит вас позабыть дом и родных, землю и друзей, угодья и доходы - словом, все прочные жизненные блага. Я не удивлюсь, если узнаю, что пророчество предсказателя из Плаукипси сбылось!
        - А скажите-ка откровенно, олдермен ван Беверут, что вы думаете обо всех этих таинственных событиях, которые произошли у нас на глазах?  - спросил молодой человек, стараясь показать, что он целиком поглощен случившимся и нисколько не задет мрачным предсказанием.  - Пожалуй, в этой леди цвета морской волны есть нечто необыкновенное.
        - Зеленые волны и голубое небо!  - нетерпеливо перебил его почтенный олдермен.  - В том-то и беда, что она самая обыкновенная девка. Если бы она уладила свои дела тихо и мирно, а потом ушла подобру-поздорову в открытое море, мы были бы избавлены от всех этих глупостей, нарушивших балансы, которые можно уже было считать сведенными. Сэр, вы позволите задать вам несколько откровенных вопросов и, если вам это будет угодно, просить ответить на них?
        Ван Стаатс кивнул.
        - Как вы полагаете, сэр, что произошло с моей племянницей?
        - Она убежала.
        - Но с кем же?
        Олофф ван Стаатс, владелец Киндерхука, простер руку в сторону океана и снова кивнул. Олдермен на миг призадумался, но тотчас рассмеялся, словно в голову ему пришла забавная мысль, которая рассеяла его дурное настроение.
        - Ну полно, полно, друг мой,  - сказал он тем приятельским тоном, каким всегда разговаривал с владельцем ста тысяч акров земли.  - Это дело похоже на сложный баланс, который трудновато свести, пока не ознакомишься со счетными книгами, зато потом все становится ясным, как божий день. Вот к примеру: дело Кобуса ван Клинка решали третейские судьи, чьих имен я не назову; но из-за почерка старого бакалейщика и некоторой неточности в цифрах они совсем запутались, пока не сообразили, как свести баланс; и тогда, рассмотрев дело со всех сторон, как и подобает беспристрастным судьям, они решили его по справедливости. Кобус не отличался ясностью выражений и, кроме того, был не слишком аккуратен с чернилами. Счета свои он вел, как настоящий чернокнижник: все страницы почти сплошь были засижены мухами и усеяны кляксами, но, представьте себе, кляксы эти прекрасно подтвердили слова бакалейщика. Приняв три самые большие кляксы за головы сахара, судьи как нельзя лучше рассудили бакалейщика с этим разносчиком-янки, что затеял с ним тяжбу; и, хотя с тех пор утекло много воды и интерес к этому делу, можно сказать,
угас, пусть кто угодно, если только это солидный человек, попробует мне доказать, что кляксы были больше похожи не на сахарные головы, а еще на что-нибудь. Ведь должны же они что-то обозначать, а коль скоро Кобус по большей части торговал сахаром, то вернее всего предположить, что это были именно сахарные головы… Ну полно же, друг мой, придет время, и наша ветреница вернется. Пылкость чувств делает тебя безрассудным, но такова уж истинная любовь - она не гаснет от короткой разлуки. Да и Алида не из таких, чтобы омрачить твою душу; нормандские девушки большие охотницы до танцев и не станут спать, когда настраиваются скрипки!
        Высказав это утешение, олдермен ван Беверут счел уместным до поры до времени прекратить беседу. Мы еще увидим, насколько ему удалось укрепить молодого человека в верности своей избраннице, а сейчас сочтем уместным лишь повторить снова, что волнующая сцена, свидетелем которой был молодой землевладелец, доставила ему немалое удовольствие, так как за всю его недолгую и однообразную жизнь ему не доводилось переживать ничего подобного.
        Все спали, один Ладлоу почти до утра оставался на палубе. Ночью он на час-другой прилег на подвесную койку; но стоило ветру чуть громче обычного зашелестеть в снастях, как он пробуждался от своего чуткого сна. Всякий раз, как вахтенный начальник тихо окликал часовых, он поднимал голову и зорко оглядывал темный горизонт; он тотчас просыпался, как только крейсер взлетал на высокую волну. Он был уверен, что бригантина где-то близко, и во время первой ночной вахты все ждал внезапной встречи с ней в темноте. А после того как надежда эта не оправдалась, молодой капитан решил сам прибегнуть к хитрости, чтобы заманить в ловушку моряка, столь искусного и неистощимого на всякие выдумки.
        Около полуночи, когда сменялась вахта и вся команда была наверху, капитан приказал спустить шлюпки. Сотня матросов королевского крейсера при помощи талей быстро справилась с этим нелегким делом, которое на судне с небольшим экипажем потребовало бы огромных усилий. Когда четыре маленьких суденышка были спущены на воду, матросы сели на весла, готовые действовать. Ладлоу приказал надежным офицерам принять команду над тремя шлюпками поменьше, а в четвертую сел сам. Наконец все приготовления были закончены, каждый получил от капитана особые инструкции, шлюпки, отвалив от крейсера, разошлись в разные стороны, и их поглотил мрак, окутывавший океан. Шлюпка Ладлоу не проплыла и пятидесяти морских саженей, как капитан еще раз убедился в бесполезности поисков; ночная тьма была до того густой, что даже со столь небольшого расстояния он едва мог различить мачты собственного судна. Пройдя по компасу минут десять или пятнадцать и держа против ветра, молодой капитан приказал гребцам сушить весла и приготовился терпеливо ждать результатов своей затеи.
        Прошел час, но ничто не нарушало тишины, кроме мерного рокота океана, на котором было легкое волнение, редких ударов весел, необходимых, чтобы удержать шлюпку на месте, да тяжелого сопения кита, всплывшего подышать на поверхность. Небо было затянуто мглой, ни одна звезда не проглядывала сквозь нее, чтобы оживить хоть немного этот пустынный и безмолвный уголок океана. Гребцы, сидя на банках [135 - Банками на шлюпках называются скамейки для гребцов и пассажиров.], клевали носом, и молодой капитан готов уже был признать бесполезность своего плана, как вдруг где-то неподалеку послышался шум. Это был один из тех звуков, какие понятны лишь моряку, и чуткому уху Ладлоу он сказал ничуть не меньше, чем сухопутному жителю самые ясные слова. Послышался тягучий скрип, за которым последовал глухой шорох снастей, трущихся о мачту или раздутую парусину; потом парус заполоскал под напором ветра, и тотчас все смолкло.
        - Слышите?  - взволнованно проговорил Ладлоу, понизив голос почти до шепота.  - Это бригантина перенесла грота-гик. Налегай, молодцы, изготовиться к абордажу!
        Матросы живо стряхнули с себя сон; они налегли на весла, и через мгновение впереди показалось судно, шедшее под парусами во мраке.
        - Навались, навались, ребята!  - продолжал Ладлоу, увлеченный погоней.  - Мы идем наперерез, ему от нас не удрать! Налегай дружней, молодцы, все разом!
        Превосходно вышколенные матросы как нельзя лучше делали свое дело. Еще секунда - и вот судно уже совсем рядом.
        - Один удар весел, и он наш!  - крикнул Ладлоу.  - Бросай абордажные крюки! К бою! На абордаж!
        Эта команда подействовала на людей, словно звук боевой трубы. Громкие крики, бряцание оружия и топот на палубе возвестили об успехе дела. Среди невообразимого шума и всеобщей сумятицы матросы Ладлоу действовали самым решительным образом. Громкое «ура» разнеслось далеко вокруг, с других шлюпок в небо взвились ракеты, гребцы подхватили боевой клич во всю силу легких. Потом короткая вспышка, казалось, озарила весь океан, грохот пушки с «Кокетки» присоединился к общему шуму. На крейсере вспыхнули огни, чтобы его легко можно было найти в темноте, а на подоспевших шлюпках горели фальшфейеры [136 - Фальшфейер - бумажная гильза, набитая составом, горящим ярким светом. Зажигается ночью на судах для указания места.], словно нападающие спешили запугать противника своей численностью.
        Среди всего этого шума, так внезапно нарушившего невозмутимое спокойствие ночи, Ладлоу взволнованно озирался вокруг, чтобы не упустить главную добычу. Матросам всех шлюпок он еще раньше, вместе с другими указаниями, подробно объяснил, когда входить в каюты и как поступить с Бороздящим Океаны; и теперь, едва они овладели судном, молодой моряк бросился в капитанскую каюту, и сердце его билось еще сильнее, чем в пылу абордажа. Отдраить люк под ютом [137 - Ю т - пространство палубы от кормовой оконечности судна До первой от кормы мачты, а также кормовая надстройка, которая простирается от борта до борта.]и бегом спуститься по трапу было делом одной секунды. Но тут торжество сменилось горьким разочарованием. С первого взгляда он понял, что грязь и смрад, царившие здесь, были бы немыслимы в чистых и даже элегантных каютах бригантины.
        - Да это не «Морская волшебница»!  - громко воскликнул он в порыве внезапного удивления.
        Благодарение богу!  - отозвался чей-то дрожащий голос, и вслед за тем из каюты выглянуло испуганное лицо.  - Мы знали, что разбойник близко, а как услышали крики, то решили - не иначе, как ему помогает бесовская сила!
        Кровь, так и кипевшая в жилах Ладлоу, бросилась ему в лицо, руки у него опустились. Он поспешно скомандовал своим людям вернуться в лодки и ничего не трогать на судне. Затем капитан королевского крейсера обменялся несколькими словами с незнакомым моряком, выбежал на палубу и быстро спрыгнул в шлюпку. Шлюпка отвалила от судна, принятого за бригантину, в тишине, нарушаемой лишь песней, которую, как видно, запел человек, ставший к рулю. О мотиве мы можем сказать только одно: что он как нельзя более подходил к словам, а из слов удалось разобрать всего часть стиха - если только его вообще можно назвать стихом,  - несомненно сочиненного человеком с истинно морским складом ума. Но мы целиком полагаемся на запись в судовом журнале, сделанную упомянутым моряком, а ведь он, возможно, и ошибается; так или иначе, запись в журнале свидетельствует, что он пел ту самую песню, которую мы поставили эпиграфом к этой главе.
        Однако в журнале каботажного судна и о нем самом, и о том, куда оно шло, сказано ничуть не подробнее, чем в песне. А запись в судовом журнале «Кокетки», разумеется, была и того короче. Там просто-напросто говорилось: «Каботажная шхуна, под названием «Высокая сосна», принадлежащая Джону Ловкачу и шедшая из Нью-Йорка в провинцию Северная Каролина, в час ночи взята на абордаж; все благополучно».
        Разумеется, команду крейсера подобные сведения никак не могли удовлетворить. Участники экспедиции были слишком взволнованы, чтобы видеть события в их истинном свете; и, после того как «Морская волшебница» дважды удивительным образом ускользнула от них, этот случай сильно укрепил моряков в их прежнем мнении о бригантине. Старый штурман теперь не был одинок в своей уверенности, что преследовать ее бесполезно.
        Но к такому убеждению матросы с «Кокетки» пришли далеко не сразу, а лишь основательно поразмыслив на досуге. Пока же шлюпки, держа на огни, все вместе быстро гребли к «Кокетке». Моряки еще не успокоились, и им было не до размышлений; только когда участники этого приключения спустились в кубрик и легли на свои койки, они могли рассказать обо всем товарищам, сгоравшим от любопытства. Фор-марсовый Роберт Болтун, которого морская волшебница задела во время шторма волосами по лицу, не преминул поведать об этом случае; высказав кое-какие соображения, как нельзя лучше подтверждавшие его домыслы, он призвал в свидетели одного из гребцов с катера, готового присягнуть перед каким угодно судом, что красивая и изящная бригантина у него на глазах превратилась в грубую и неуклюжую каботажную шхуну.
        - Только темные люди,  - продолжал Роберт, подкрепив свою позицию свидетельством гребца,  - могут доказывать, будто вода в океане не голубая только потому, что ручей, который вертит мельницу у них в деревне, желт от ила. Но настоящий матрос, который не раз бывал в заморских странах и знает, что за штука жизнь, сумеет отличить правду от вранья, уж будьте покойны. Известно много случаев, когда судно совершенно меняло вид, чуть только погоня его настигала; но у нас-то такой случай был прямо на глазах, так что не надобно и ходить в дальнюю [138 - То есть в дальнее плавание.]за доказательствами. А ежели хотите знать, как я полагаю об этом судне, то я вам вот что скажу: конечно, думается мне, плавала по морям давным-давно бригантина вроде этой, и борта у нее были такие же, и оснастка, и промышляла она тем же самым, а только пробил ее час. она затонула вместе со всей командой, и с тех самых пор ей на роду написано скитаться у этих берегов. И уж само собой, королевские крейсеры она не любит; а команде, ясное дело, не нужен ни компас, ни обсервации [139 - Обсервации - наблюдение береговых предметов,
обозначенных на карте, или небесных светил для определения места судна в море.]. А ежели так, не мудрено, что матросики наши, как забрались на его палубу, совсем не то увидели, чего ждали. Уж поверьте моему слову, когда мы подошли к ней на длину весла. Это была бригантина с женской фигурой на носу; такой красивой оснастки я отродясь не видывал; и вся она была как игрушка; а теперь вот вы в один голос говорите, что это трехмачтовая шхуна, ни капли не похожая на морское судно,  - каких же вам еще доказательств надо? Но если кто хочет мне возразить - что ж, послушаем.
        Поскольку возражать никто не стал, само собой разумеется, фор-марсовый приобрел много новых сторонников.
        Не приходится и говорить, что грозная фигура Бороздящего Океаны была с тех пор окружена еще большей тайной и вызывала любопытство, смешанное со страхом.
        Совсем иное настроение царило на шканцах. Два лейтенанта о чем-то совещались между собой, и вид у них был довольно мрачный; ни от кого не укрылось, что гардемарины, которые были на шлюпках, шепчутся со своими товарищами, давясь от смеха. Однако, поскольку капитан, как всегда, держался властно и с достоинством, веселье этим ограничилось и вскоре заглохло совсем.
        Не лишним будет добавить, что «Высокая сосна» со временем без особых происшествий достигла берегов Северной Каролины и, благополучно миновав Идентонский барьер, поднялась вверх по реке до места своего назначения. Там матросы ее стали рассказывать о том, как шхуна встретилась с французским крейсером. А поскольку даже в самых отдаленных уголках Британской империи ее подданные всегда принимали близко к сердцу морскую славу своего отечества, об этом событии вскоре заговорили по всей колонии. Не прошло и полугода, как в лондонских журналах появились известия об этой стычке, составленные в самых горячих выражениях, причем упоминание о «Высокой сосне» и Джоне Ловкаче было вполне благопристойной данью фривольности.
        Если капитан Ладлоу и сообщил что-нибудь об этом событии сверх того, что записано в судовом журнале его крейсера, то благопристойность лордов адмиралтейства помешала сделать эти сведения достоянием гласности.
        После такого отступления, лишь косвенным образом связанного с непосредственным ходом рассказа, посмотрим, что произошло дальше на борту крейсера.
        Когда шлюпки были подняты, матросов, свободных от вахты, отпустили спать, огни были притушены, и на судне вновь водворилось спокойствие. Ладлоу ушел отдыхать, и, хотя есть все основания полагать, что во сне его тревожили кошмары, он более или менее спокойно лежал на подвесной койке, где, как мы уже знаем, он считал нужным пребывать, пока не была вызвана утренняя вахта.
        Но, хотя весь остаток ночи офицеры и часовые были бдительны, как никогда прежде, они не заметили ничего такого, что заставило бы их поднять тревогу. По-прежнему дул легкий, но ровный ветерок, море было спокойно, а небо, как и накануне с вечера, заволокли тучи.


        Глава XX

        Не удирали так от кошки мыши, как этот сброд от худших, чем он сам, мерзавцев.


    Шекспир, «Кориолан»

        Над Атлантикой занялась жемчужная заря, по небу разлилось яркое сияние, и солнце во всем своем великолепии поднялось из океанских вод. Едва бдительный вахтенный начальник завидел первые проблески новой зари, он разбудил Ладлоу. Легкого прикосновения к его руке было достаточно, чтобы поднять этого человека, который и во сне был преисполнен сознания своего долга. Не прошло и минуты, как молодой капитан был уже на шканцах и внимательно осматривал небо и горизонт. Первым делом он спросил, не заметили ли чего-нибудь вахтенные. Ответ был отрицательный.
        - Меня радует вон тот просвет на северо-западе,  - заметил Ладлоу, внимательно оглядев океан, над которым еще висели, сужая кругозор, предутренние сумерки.  - Он предвещает ветер. Пусть подует хоть легкий ветерок, и мы потягаемся в быстроходности о этой хваленой «Морской волшебницей»! Но, мне кажется, я вижу парус на наветренном траверзе [140 - Траверз - направление, перпендикулярное курсу судна.].Или это просто белый гребень волны?
        - Океан стал неспокоен и уже не раз обманывал меня, с тех пор как рассвело.
        - Прибавить парусов. Поднимается ветер, как бы нам не прозевать его. Приготовьтесь поднять всю парусину до последнего лоскута!
        Лейтенант выслушал этот приказ с обычной почтительностью и, не теряя ни секунды, как того требует морская дисциплина, отдал команду матросам. «Кокетка» в это время несла на себе три марселя, причем Фор-марсель был положен на стеньгу, удерживая судно в дрейфе. Для выполнения маневра реи были обрасоплены, на мачты взвились летучие паруса [141 - Летучие паруса - дополнительные паруса, ставящиеся в маловетрие.], и крейсер сразу забрал ход. Пока матросы были заняты этим делом, паруса громко заполоскали - это подул ветер.
        У берегов Северной Америки нередки внезапные и коварные перемены в воздушной стихии. Штормовой ветер порой меняет направление столь неожиданно, что подвергает судно серьезной опасности и даже грозит потопить его. Многие утверждают, что знаменитое судно «Париж» погибло во время одной из таких бурных перемен ветра, потому что капитан легкомысленно лег в дрейф, не убрав ни одного паруса, и потерял управление судном в самую отчаянную минуту. Но, какова бы ни была судьба этого несчастного судна, Ладлоу, без сомнения, прекрасно понимал, какую угрозу таят в себе порой у его родных берегов первые порывы норд-веста, и готов был в любой миг встретить опасность.
        Когда поднялся береговой ветер, заря уже несколько минут как занялась, предвещая близкий восход солнца. Туман, застилавший небо, пока дул юго-восточный ветер, сгустился в плотные облака и поднялся, словно гигантский занавес над сценой: куда ни глянь - горизонт чист и весь океан как на ладони. Нечего и говорить, каким жадным взглядом молодой капитан окинул океанский простор, не упустив ни одной подробности. Сначала на лице Ладлоу промелькнуло разочарование, потом он просиял, и глаза его радостно заблестели.
        - Я-то думал, ее уже и след простыл,  - сказал он своему помощнику,  - а она тут как тут, с подветренного борта,  - видите, где плывет туман,  - и, право, нам здорово повезло, потому что она у нас прямехонько под ветром. Сэр, круче к ветру [142 - Круче к ветру - повернуть судно под более острым углом к ветру (против ветра).], и поставить все паруса до самых клотиков. Поднять людей, мы сейчас покажем этому наглецу, на что способен королевский крейсер!
        В тот же миг все судно ожило, проворные матросы старались что было сил. Едва прозвучала команда: «Все наверх!» - как в кубрике не осталось ни души, моряки поспешили на помощь к вахтенным, и «Кокетка» вмиг оделась белоснежными парусами. Над морем протянулись длинные лисель-спирты, и парус взвивался за парусом до тех пор, пока мачты не изогнулись, грозя переломиться. Низко сидевший в воде корпус крейсера, поддерживавший это громоздкое и сложное сооружение из снастей, рангоута и парусов, рванулся вперед под мощным напором ветра, и судно, имея на борту, кроме многочисленного экипажа, тяжелые пушки, а также большой груз продовольствия и боеприпасов, стало забирать ход, рассекая воду своей могучей грудью. Волны лизали борта крейсера и разбивались о него, словно об утес, а остойчивое судно покуда даже не замечало их немощных усилий. Но ветер свежел, крейсер удалялся от берега, волны вздымались все круче, и вот уже высокий мыс, на котором стояла вилла, как бы погрузился в море. Брам-стеньги, качаясь, начали описывать в воздухе широкие круги, а сам крейсер то и дело взлетал на волну, и темные борта его
серебрились, омытые стихией, которая несла его на себе.
        Когда Ладлоу в первый раз увидел бригантину, это было лишь неподвижное пятнышко у самого горизонта. Теперь же оно быстро росло и принимало знакомые стройные очертания. Уже были ясно видны изящные и гибкие мачты бригантины, скользившей по воде легко, но устойчиво и подняв лишь паруса, необходимые для того, чтобы судно не плыло по воле волн. Когда «Кокетка» приблизилась на расстояние пушечного выстрела, на бригантине отдали гитовы, паруса наполнились ветром, и стало ясно, что Бороздящий Океаны готовится к борьбе.
        Первым делом «Морская волшебница» попыталась выиграть у своего преследователя ветер. Однако вскоре на бригантине убедились, что это певозможно, так как ветер был слишком свеж, а волнение жестоко. Тогда бригантина сделала поворот фордевинд [143 - Поворот фордевинд - поворот судна на другой галс, причем судно переходит линию ветра кормой к нему.]и легла на другой галс, вызывая крейсер потягаться с ней в быстроходности; и, только убедившись, что подпускать преследователя ближе опасно, на бригантине наконец положили руль под ветер, и она помчалась прочь с попутным ветром, словно морская птица на белых крыльях.
        Крейсер оказался у бригантины в кильватере. Теперь бригантина тоже подняла все паруса, и над ее едва видимым корпусом воздвигалась целая парусиновая пирамида, подобная фантастическому облаку, летящему над морем. Поскольку оба капитана не уступали друг другу в искусстве управления судном, а ветер с одинаковой силой надувал паруса, прошло немало времени, прежде чем стала заметна малейшая разница в их движении вперед. Час проходил за часом, и, если бы не белые хлопья пены, летевшие из-под носа «Кокетки», которая неслась, обгоняя волны, Ладлоу могло бы показаться, что судно его стоит на месте. Куда ни глянь - вокруг все то же однообразие, те же непрестанно катящиеся волны, а бригантина по-прежнему ни на фут ближе и ни на фут дальше, чем в тот миг, когда началось это состязание в скорости. То и Дело ее темная корма взлетала на гребень волны, а потом снова ныряла вниз, и не было видно ничего, кроме стремительного и трепетного облака парусов, плясавшего над водой.
        - Признаться, штурман Трисель, я ожидал большего от нашей «Кокетки»!  - заметил Ладлоу, который давно уже присел на шпиль, напряженно следя за ходом погони.  - Мы подняли все паруса, когда на бригантине поставили лиселя!
        - Так мы и будем гоняться за ним, капитан Ладлоу, покуда не стемнеет. Я ловил этого контрабандиста в Ла-Манше, и представьте, уже скалы Англии растаяли, словно пена волн, и песчаные берега Голландии выросли выше брамселей, а что толку! Разбойник играл с нами, как рыболов с форелью, попавшейся на крючок; и, когда мы уже были уверены, что ему крышка, он ускользал от наших пушек так же легко, как судно сходит на воду со стапеля [144 - Стапель - твердая ровная площадка с небольшим уклоном к воде. Служит основанием для постройки судна.].
        - Пусть так, но ваш «Друид» - никуда не годное старое корыто, а «Кокетка» ни разу еще не упускала врага, который у нее под ветром.
        - Нехорошо презрительно говорить о судне, сэр, потому что какое уж оно ни на есть, а не дело так легко судить о товарищах, особенно на море. Конечно, «Кокетка» резво бежит, когда бывает свежо, и в шторм отлично ходит вполветра; но кто знает мастера, который строил эту бригантину, едва ли рискнет утверждать, что во флоте ее величества хоть одно судно может с ней потягаться, когда она поднимает все паруса.
        - Такие речи, Трисель, скорее пристали матросам в кубрике, чем офицеру на шканцах.
        - Я бы зря прожил свою жизнь, капитан Ладлоу, если б не знал, что ныне уж совсем не те понятия, что в пору моей юности. Говорят, что Земля круглая, да я и сам так полагаю,  - во-первых, потому, что славный сэр Фрэнсис Дрейк и другие англичане отправлялись в одну сторону, а возвращались с другой, да и кое-кто из иноземцев сделал то же самое, не говоря уж о Магеллане, который клянется, будто первый совершил такое плавание [145 - Фернан Магеллан (1480-1521)  - знаменитый португальский мореплаватель, совершивший в эпоху великих географических открытий первое в мире кругосветное путешествие, окончательно доказавшее шарообразность Земли.], но на мой взгляд, этот португальский враль несет несусветную чушь, потому как слыхано ли, чтобы португалец мог сделать то, о чем англичане еще и не помышляли; а во-вторых, не будь Земля круглой или вроде того, как могли бы мы видеть верхние паруса судна раньше нижних, а клотик - прежде корпуса? Но мало того: говорят еще, что Земля вертится, и это, несомненно, тоже чистейшая правда; правда и то, что вместе с ней вертятся наши мысли, вот поэтому я и вернулся к тому, с
чего хотел начать,  - эта бригантина, сэр, изменила курс. Она помаленьку забирает к берегу, который у нас на левом траверзе, чтобы выйти на спокойную воду. Ведь при таком волнении в океане легкому судну не поздоровится, кто бы его ни строил!
        - Вот я и хотел отогнать его подальше от берега. Если бы удалось заставить мошенника войти в Гольфстрим, тогда ему не удрать в северные воды. Пускай трещит рангоут, мы должны во что бы то ни стало заставить его выйти в океан! Мистер Попрыгун, бегите на мостик и скажите вахтенному начальнику, чтобы он скомандовал взять на полтора румба [146 - Румб - угол между двумя направлениями к точкам видимого горизонта. В морокой навигации окружность горизонта разделяют на тридцать два румба.]к норду и покруче отбрасопить реи.
        - Какой, однако, у этого разбойника грот! Широченный, будто каперское свидетельство, и высокий, как будущность адмиральского сынка! Да, этой бригантинкой командует лихой моряк, кто бы он там ни был!
        - Ведь мы его настигаем! Расстояние сокращается. Эй, на руле, держать круче! Вот уже виден цвет бортов, когда бригантина взлетает на волну.
        - Верно, это потому что солнце играет на ее обшивке… Но постойте, капитан Ладлоу, пожалуй, вы правы, я теперь ясно вижу человека у нее на фор-марсе. Сейчас самое время выпустить пару ядер по ее мачтам и парусам.
        Ладлоу притворился, будто не слышит; но старший офицер, вышедший на бак, поддержал штурмана, сказав, что крейсер и в самом деле может пустить в ход носовое орудие без всякого ущерба для скорости. Так как Трисель тоже привел неопровержимые доводы, капитан нехотя отдал приказ подготовить носовую пушку и задвинуть ее в орудийный порт. Вышколенные матросы, подгоняемые к тому же любопытством, живо выполнили приказ: вскоре капитану доложили, что орудие готово.
        Ладлоу спустился с полубака вниз и сам навел пушку.
        - Выдвиньте пушечный клин [147 - Пушечный клин - деревянный клин с рукояткой, с помощью которого при наводке на цель придавали пушке нужный угол возвышения.], - приказал он комендору [148 - Комендор - морской артиллерист.], наведя орудие.  - Погодите-ка, вот сейчас бригантина поднимется на волну… Рулевой, держи ровнее… Пли!
        Те джентльмены, чья жизнь проходит «в тиши на берегу» [149 - Слова из известной английской морокой песни;Эй, джентльмены Англии,В тиши на берегуСидите вы, не зная,Как живется моряку.], часто удивляются, читая о морских стычках, во время которых тратится масса пороху, сотни и тысячи ядер выпускаются почти без всякого урона для врага, тогда как на суше, в гораздо более коротком и, казалось бы, не столь упорном бою, гибнет множество людей. Секрет такого различия кроется в подвижности цели, колеблемой беспокойной морской стихией. Даже самый большой корабль редко бывает неподвижен в открытом океане; и едва ли нужно объяснять читателю, что при малейшем отклонении орудийного ствола ядро, пролетев несколько сот футов, удаляется от цели на много ярдов. Искусство морского артиллериста во многом сродни стрельбе влёт по пернатой дичи; в обоих случаях приходится учитывать движение цели, но моряк, кроме того, должен еще принимать в расчет подвижность судна, на котором стоит орудие.
        Насколько тут повлияли все эти обстоятельства и в какой мере стремление капитана уберечь тех, кто, по его мнению, находился на борту бригантины, сказалось на стрельбе, вероятно, навсегда останется для нас тайной. Но, как бы то ни было, когда из жерла пушки вырвалось пламя, а затем клубы дыма заволокли воду, пятьдесят глаз тщетно глядели вслед чугунному посланцу крейсера, ожидая, что он нанесет повреждения парусам и такелажу «Морской волшебницы». Стройность ее рангоута нисколько не нарушилась, и бригантина как ни в чем не бывало по-прежнему неслась по волнам с обычной своей легкостью и быстротой. Ладлоу пользовался на крейсере славой хорошего артиллериста, поэтому его промах лишь укрепил матросов в их прежнем мнении о преследуемом судне. Многие только качали головой, и не один бывалый моряк, скрестив руки на груди, громко ворчал, что бесполезно палить в эту бригантину из пушки - простым ядром ее все равно не возьмешь. Однако необходимо было повторить попытку хотя бы для очистки совести. Было пущено еще несколько ядер, но по-прежнему безуспешно.
        - Нет смысла зря тратить порох при такой волне, да и до цели далеко,  - сказал Ладлоу, отходя от пушки после пятого выстрела.  - Отставить стрельбу. Следите за парусами, джентльмены, чтобы ни один не заполоскал. Мы должны настичь их, а пушки пускай отдохнут. Закрепите орудие!
        - Но оно заряжено, сэр,  - возразил комендор, пользуясь тем, что он был любимцем капитана, хотя и смягчил свою дерзость, почтительно обнажив голову.  - Как тут не воспользоваться случаем!
        - Ну, раз так, задвиньте его снова в орудийный порт и стреляйте сами,  - небрежно обронил капитан, желая показать, что и другим наверняка посчастливится не более, чем ему.
        Орудийная прислуга обступила пушку и, предоставленная самой себе, принялась за дело.
        - Задвиньте клин, и мы пальнем по этой проклятой бригантине прямой наводкой!  - сказал бесхитростный старый комендор, который заведовал носовым орудием.  - А всю эту математику побоку!
        Прислуга повиновалась, и фитиль тотчас же подожгли. Набежавшая волна помогла простодушному моряку, в противном случае нам пришлось бы на этом выстреле оборвать рассказ о геройской стрельбе носового орудия, так как ядро непременно угодило бы в воду в нескольких ярдах от крейсера. Однако в тот самый миг, когда из жерла вырвался дым, нос судна взлетел высоко вверх, все замерли в ожидании, а потом увидели, как лисель-спирт бригантины разлетелся в щепы и лисель вышел из строя, хотя бригантина продолжала нестись вперед.
        - Так держать!  - торжествующе воскликнул старый комендор, любовно похлопывая по казенной части ору-дня.  - Волшебница она или нет, одна из одежек с нее разом слетела; и, с дозволения капитана, мы живо всю ее общиплем! Ну-ка, давайте банник [150 - Банник - цилиндрическая щетка на длинном древке для прочистки ствола орудия после выстрела.].
        - Приказано откатить и закрепить орудие!  - крикнул веселый гардемарин и побежал к бушприту поглядеть, что будут делать на бригантине.  - А этот контрабандист быстро сообразил, как спасти паруса!
        И в самом деле, обстановка требовала от команды бригантины самых решительных действий. Парус, временно вышедший из строя, был очень важен при попутном ветре. Суда разделяло не более мили, и угроза, что это расстояние сократится, не допускала промедления. В минуту опасности моряками обычно руководит не мысль, а скорее инстинкт. Постоянный риск, с которым сопряжена эта опасная и полная превратностей профессия, когда малейшее промедление может оказаться роковым, а жизнь, доброе имя и целость судна часто зависят от самообладания и находчивости капитана, заставляет его так прочно усвоить необходимые навыки, что они становятся похожи на врожденные качества.
        «Морская волшебница» слегка изменила свой путь, словно птица, которой охотник подстрелил крыло; теперь ее нос чуть-чуть отклонился к югу. Как ни мало было это отклонение, грот-гик перекинулся на другой галс, открыв ветер лиселям, которые полоскали с подветренной стороны, и судно совсем или почти совсем не потеряло скорости. Этот маневр был выполнен в одно мгновение, а тем временем, как заметил наблюдательный гардемарин, матросы уже были на рее и исправляли повреждение.
        - Да, этот разбойник быстро соображает!  - сказал Трисель, от чьего зоркого глаза не укрылось ни одно движение на борту бригантины.  - И это здорово ему пригодилось, из какой бы гавани на этом или на том свете он ни приплыл сюда! Матросы у него на бригантине лихо работают! Немного же нам толку от нашей пальбы! Только артиллеристу придется отчитываться в потраченных ядрах и порохе, а контрабандист, можно сказать, ничего и не потерял, кроме лисель-спирта, который заменили брам-реем, и кое-какого такелажа, что просто удивительно на такой скорлупе.
        - А все же мы кое-что выиграли, оттеснив его от берега в океан, где волнение сильнее,  - спокойно отозвался Ладлоу.  - К тому же мне кажется, что его рангоут виден четче, чем до наших выстрелов.
        - Ваша правда, сэр, ваша правда. Минуту назад мне удалось разглядеть его иллюминаторы, хотя мы еще не подошли достаточно близко, чтобы можно было видеть бесстыжую рожу этой девки, что стоит у них под бушпритом; но бригантина знай себе бежит вполветра!
        - Я уверен, что мы скоро настигнем ее,  - задумчиво промолвил Ладлоу.  - Вахтенный, подайте мне бинокль.
        Трисель внимательно наблюдал за своим молодым начальником, пока тот разглядывал бригантину, и ему показалось, что, когда Ладлоу отложил бинокль, на его лице было написано сильное неудовольствие.
        - Ну как, обнаруживает ли негодяй готовность сдаться на нашу милость, сэр, или же он продолжает упорствовать в своем неповиновении?
        - На носу бригантины стоит тот самый наглец, который так дерзко просился к нам на «Кокетку», и, видно, чувствует себя ничуть не хуже, чем тогда, когда с таким нахальством издевался над нами!
        - Бродягу с океана сразу видать; еще когда он в первый раз приблизился к нашему судну, я подумал: вот прибыль для казны ее величества. Вы правы, сэр, он и впрямь наглец! Такая дерзость разложила бы нам всю команду, хотя бы каждый второй у нас был офицер, а все остальные - священники. Л на шканцах он занимал столько места, сколько не займет целая рота, и клотик не сидит так плотно на брам-стеньге, как шляпа у него на голове. Нет, этот парень не питает почтения к флагу! Помните, на закате я спустил вымпел, да так, что он, можно сказать, хлестнул прямо по его нахальной роже, это должно было послужить ему предостережением. И что ж вы думаете? Он принял это, как голландец принимает сигнал: ответа, мол, ждите с очередной вахтой. Вот отшлифовать бы его хорошенько на баке военного судна, тогда из разбойника он бы живо превратился в философа, которого куда угодно пустить можно, кроме разве рая небесного.
        - Они уже поставили новый лисель-спирт и сейчас повернут к берегу!  - воскликнул Ладлоу, прерывая сбивчивую речь штурмана.
        - Вот погодите-ка, пусть только засвежеет,  - возразил Трисель, чье мнение о бригантине то и дело менялось, борясь с профессиональной гордостью,  - мы тогда не дадим ему передышки и посмотрим, на что годится его бригантина. Вон там, с наветренного борта, я вижу зеленую воду, а того и гляди, налетит шквал. При таком прозрачном воздухе небо отлично видно. Норды гонят туман прочь от берегов Америки, море и суша сияют, как рожа у школьника, покуда после первой порки ее не омрачат слезы. Я знаю, вы плавали в южных морях, капитан Ладлоу, ведь мы с вами служили прежде на одном крейсере, но я не знаю, доводилось ли вам ходить через Гибралтар и видеть голубые воды и горы Италии.
        - Я ходил в крейсерское плавание против берберийцев, когда был еще юнцом, и по одному делу мы побывали на северном берегу.
        - Как раз о северном береге я и говорю! От скалы, что стоит у входа в пролив, и до самой Мессины я все видел собственными глазами. В тех краях довольно всяких плавучих и береговых ориентиров. А здесь мы у самых берегов Америки, до нее каких-нибудь восемь или десять лиг к северу да лиг сорок до того места, откуда началась погоня, а вот поди ж ты, если бы мы не отплыли так недавно да не цвет воды и промеры глубины, можно бы подумать, что мы посреди Атлантического океана. Много хороших судов наскочило здесь на мель, прежде чем капитан успевал сообразить, где он; а там плывешь себе и все время видишь гору как на ладони, и только через сутки открывается город у ее подножия.
        - Природа возместила этот недостаток: у берегов Америки течет теплый Гольфстрим, неся с собой водоросли, которые предупреждают моряка, что берег близко; да и лот укажет дорогу в самую темную ночь - ведь дно здесь более пологое, чем иная крыша, начиная с глубины в сто саженей и до самого песчаного берега.
        - Я сказал - много хороших судов, капитан Ладлоу, но не хороших мореходов. Нет, нет, настоящий моряк всегда отличит мель от фарватера, а риф - от глубокого дна. Но, помнится, однажды мы шли в Геную и упустили время для обсерваций, а тут как на грех задул мистраль [151 - Мистраль - сильный холодный северный ветер, дующий в северо-западной части Средиземного моря, зачастую переходящий в шторм.]. Выходило, что к берегу мы подойдем ночью, и тем важнее было для нас определиться. Я часто думал, сэр, что океан совсем как жизнь человеческая - впереди ничего не видно да и за кормой ничуть не яснее. Многое множество людей очертя голову спешит к своей погибели, многое множество судов несется прямо на рифы под напором ветра. Кто знает, вдруг завтра случится туман, а в нем ничего не видать, хоть глаз выколи, да и сейчас-то нам немногим лучше, чем в тумане: все глаза проглядишь, да немного увидишь. Так вот, я и говорю, шли мы своим курсом, и ветер был прямо в корму, свежий, вот как сейчас; потому что французский мистраль - родной брат нашего американского норда. Мы шли под грот-брамселем без лиселей, подумывая
о глубокой удобной гавани в Генуе, а солнце вот уже целый час как село. Но только судьба была к нам милосердна, потому как мистраль не продержался долго и горизонт прояснился. Чуть-чуть северо-западнее мы увидели снеговую вершину горы, а малость юго-восточнее - еще одну. Самый быстроходный крейсер во флоте королевы Анны не мог бы добраться до них за целый день, а мы видели их так ясно, будто стояли на якоре у самых их подножий! Взглянув на карту, мы живо определились. Первая гора была в Альпах, как их называют, а другая - на нагорьях Корсики, и обе совсем белые в самый разгар лета, как голова восьмидесятилетнего старика. Понимаете, сэр, нужно было только сориентироваться по компасу, чтобы установить свое местонахождение с точностью до лиги или двух. Поэтому мы шли до полуночи, а потом легли в дрейф и уже на рассвете стали искать свою гавань…
        - Бригантина снова легла на другой галс!  - воскликнул Ладлоу.  - Они непременно хотят выйти на мелкую воду!
        Штурман оглядел горизонт и решительно указал на север. От Ладлоу не укрылось его движение, и, повернув голову, он мигом понял, что оно значит.


        Глава XXI

        Иду, бегу
        И помогу
        Тебя поднять на смех.


    Шекспир, «Двенадцатая ночь»

        Хотя наши чувства и восстают против этого, нет истины более достоверной, чем та, что шторм почти всегда налетает с подветренного борта. Порой буря многие часы свирепствует где-нибудь неподалеку от того места, где ей предстоит утихнуть, а в другом месте, которое гораздо ближе к ее источнику, все еще тихо и спокойно. Кроме того, по опыту известно, что шторм во много раз свирепей там, где он действительно начался, нежели там, откуда он, как может показаться, пришел. Восточные штормы, столь часто посещающие берега нашей республики, бушуют в заливах Пенсильвании и Виргинии или у побережья Северной и Южной Каролины за целые часы до того, как об их существовании узнают в более восточных штатах, и тот же самый ветер, который имеет силу урагана близ Гаттераса, стихает до ветра средней силы в Пенобскоте.
        Ветры так могущественны и действие их окружено такой тайной, что моряки во все времена связывали с ними множество суеверий. Отношение к капризам этой изменчивой стихии зависит от степени людского невежества. Даже нынешние моряки не избавлены от этой слабости. Беспечному юнге не миновать нагоняя, если кто-нибудь услышит, как он свистит во время шторма; даже офицер порой не в силах скрыть свое беспокойство, если в опасную минуту он увидит какое-нибудь нарушение морского обычая. Он оказывается в положении человека, который слушал рассказы о сверхъестественных явлениях затаив дыхание, хотя наставники и учили его пренебрегать ими, а теперь, вынужденный волей-неволей вспомнить о них, должен призвать на помощь разум, чтобы заставить молчать чувства, которым он не решается верить.
        Трисель, однако, обратил внимание своего молодого начальника на небо, побуждаемый скорее разумом опытного моряка, чем каким-либо из тех чувств, о которых мы сейчас говорили. Над водой вдруг появилось облако, ощетинившееся длинными, острыми зубцами, которые придавали ему, как говорят моряки, штормовой вид.
        - А парусов у нас, пожалуй, многовато!  - заметил штурман, после того как оба они внимательно рассмотрели облако.  - Штормяга не терпит парусины: ему по вкусу лишь голые мачты!
        - Надеюсь, это заставит бригантину убавить парусов,  - отозвался капитан.  - Мы-то будем держаться до последнего, а вот ему скоро придется послать людей на реи, иначе, когда налетит шквал, его маленькой команде не справиться.
        - В этом преимущество крейсера! Но негодяй и не думает убирать хоть один парус!
        - Будем заботиться о собственных мачтах,  - сказал Ладлоу, поворачиваясь к вахтенному начальнику.  - Свистать всех наверх, сэр, и приготовиться к встрече шквала.
        За этим, как обычно, последовали пронзительный свист дудки и хриплая команда боцмана. Услышав его зычный крик: «Пошел все наверх паруса убирать!» - матросы выбежали из кубрика на верхнюю палубу. Прекрасно выученные, они молча стали по местам и, раздернув снасти, а также сделав другие необходимые приготовления, замерли, ожидая команды старшего офицера, который теперь сам взял в руки рупор.
        Преимущества, которые военное судно имеет перед торговым, объясняются различными причинами. Немалую роль играет здесь конструкция корпуса, которому в первом случае, используя все возможности кораблестроения, стараются придать два главных качества - быстроходность и остойчивость, тогда как во втором случае стремление извлечь побольше выгод заставляет в значительной степени жертвовать этими важными качествами ради грузоподъемности. Кроме того, существует еще разница в рангоуте: у военного судна он более высокий, чем у торгового, поскольку многочисленная команда способна справиться с реями и парусами гораздо более тяжелыми, чем на «купце».
        И, наконец, на крейсере куда быстрее ставят и убирают паруса, так что, имея на борту сто, а то и двести человек, он без всякого риска может пользоваться ветром до последней секунды, а судно, на котором всего какой-нибудь десяток матросов, целыми часами теряет попутный ветер из-за слабости своей команды. После такого объяснения даже читатель, несведущий в морском деле, поймет, почему Ладлоу надеялся, что надвигавшийся шквал поможет ему настичь бригантину.
        «Кокетка», выражаясь морским языком, несла на себе всю парусину до последней секунды. Клочья тумана носились угрожающе близко вокруг ее высоких и легких парусов, а волны с грохотом разбивались у бортов, и под их белыми гребнями исчезла пенистая полоса, остававшаяся за кормой; и только теперь Ладлоу, с удивительным хладнокровием следивший за движением облака, подал своим подчиненным знак, что пора действовать.
        Достаточно было лишь крикнуть в рупор: «Паруса долой!» Все офицеры и матросы отлично знали свое дело. Не успели эти слова сорваться с губ лейтенанта, как неумолчный рев океана потонул в громком хлопанье заполоскавших на ветру парусов. Шкоты и фалы [152 - Фалы - снасти, служащие для подъема и спуска парусов.]были потравлены [153 - Потравить, травить - ослаблять, отпускать, увеличивать длину какой-либо снасти или якорного каната.]разом, реи оголились менее чем через минуту, и там, где только что было облако белоснежной парусины, лишь ветер свистел в снастях. Все нижние паруса были убраны и подвязаны к реям. Марселя остались и приняли шквал на свою широкую поверхность. Доблестный крейсер с честью выдержал натиск; а поскольку ветер дул в корму, давление на корпус крейсера было гораздо слабее, чем если бы он дул в борт. Теперь нужно было спасать рангоут; и он был спасен благодаря неусыпной бдительности капитана, которую он не утратил, несмотря на свою дерзкую отвагу.
        Едва Ладлоу убедился, что его шлюп испытывает сильный напор ветра - а для этого ему понадобилось не более секунды,  - как он живо устремил взгляд на бригантину. Все ахнули от удивления при виде ее безрассудства. «Морская волшебница» не убрала ни одного паруса. Как ни быстро неслась теперь бригантина, ураганный ветер ее настигал. Шквал приближался, вздымая волны совсем близко, ему оставалось пройти не более половины того расстояния, что отделяло бригантину от крейсера, а контрабандист словно не замечал этого. По всей вероятности, он видел, как шквал обрушился на «Кокетку», и теперь ждал его с хладнокровием человека, привыкшего рассчитывать только на собственную находчивость и способного оценить ту силу, с которой ему предстоит бороться.
        - Если паруса останутся на мачтах еще хоть минуту, они не выдержат и разлетятся в клочья, словно дым из пушки!  - пробормотал Трисель.  - Ага! Вот упали лиселя. А вот уж и грот свернут, взят на гитовы брамсель и, наконец, марсель! Негодяи работают проворно, как карманники в толпе!
        Честный штурман достаточно подробно описал предосторожности, принятые на борту бригантины. Ни один парус не был убран, но все они были подняты к реям, и шквалу почти не на что было обратить свою ярость… Уменьшив парусность, на бригантпне сохранили рангоут. Прошло несколько секунд, и с крейсера увидели, как шестеро матросов принялись понадежнее крепить парусину брамселей.
        Но, хотя смелость, с которой Бороздящий Океаны до последней секунды не убирал паруса, и была вознаграждена, вместе с тем влияние засвежевшего ветра и поднявшихся волн на движение обоих судов становилось все ощутимее. Маленькая, низко сидевшая в воде бригантина начала нырять между волнами, а «Кокетка» легко и устойчиво скользила вперед, испытывая меньшее сопротивление воды. Прошло двадцать минут, ветер дул почти с прежней силой, и крейсер приблизился к бригантине настолько, что его команда могла разглядеть чуть ли не все мелкие предметы на ее палубе.
        - «Дуй, ветер, дуй, пока не лопнут щеки!» [154 - Шекспир, «Король Лир»] - сказал Ладлоу вполголоса; волнение его росло вместе с надеждой на успех.  - Прошу у тебя только полчаса, а потом можешь дуть куда угодно!
        - Дуй, добрый демон, и ты будешь вознагражден,  - пробормотал штурман, совсем уж из другой оперы.  - Еще немного - и мы почти у цели.
        - Шквал уходит!  - перебил его капитан.  - Лейтенант, поставить снова все паруса, от клотиков до бушприта!
        Боцман снова засвистел над люками и хрипло закричал: «Все наверх паруса ставить!» - после чего матросы опять разбежались по местам. Паруса были поставлены почти так же быстро, как убраны, и едва ветер ослабил свой натиск, как вся сложная система парусов развернулась, ловя его затихающие порывы. Однако на бригантине действовали еще отважнее, чем на крейсере, и не стали дожидаться конца шквала; видя, что преследователь собирается ставить паруса, Бороздящий Океаны начал готовить свои реи, когда море еще было седым от пены.
        - У этого бродяги зоркие глаза, он следит за нами,  - сказал Трисель,  - и готовится, в свою очередь, принять меры. Мы выиграли у него совсем немного, хотя у нас такая уйма людей.
        Это была чистейшая правда, так как бригантина уже снова шла на всех парусах, прежде чем крейсер успел воспользоваться своим превосходством в численности команды. А в тот самый миг, когда «Кокетка» благодаря волнению на океане могла бы кое-как наверстать упущенное, ветер вдруг упал. Казалось, во время шквала он истощил все свои силы; и через какой-нибудь час после того, как кончился шквал, задул переменный ветер, паруса заполоскали, как бы возвращая в воздух ту силу, которую от него получили. Волнение улеглось, и до конца последней предполуденной вахты поверхность океана возмущала лишь та бесконечная, колышущаяся зыбь, которая редко оставляет его в покое. Несколько времени вокруг судна кружились капризные воздушные вихри, но силы их хватало лишь на то, чтобы крейсер едва заметно полз по воде, а потом стихии окончательно пришли в равновесие, и наступил мертвый штиль. За те полчаса, что дули переменные ветры, бригантина вырвалась вперед, но не настолько, чтобы стать недосягаемой для пушек крейсера.
        - Паруса долой!  - скомандовал Ладлоу, когда замерло последнее дуновение ветра, и отошел от пушки, около которой так долго стоял, наблюдая за бригантиной.  - Шлюпки на воду. Лейтенант, вооружить гребцов!
        Молодой капитан отдал этот приказ, цель которого не нуждается в пояснении, твердым, но печальным голосом. Лицо его стало задумчиво, видно было, что этот человек вынужден исполнить необходимый, но тяжкий долг. Затем он знаком пригласил олдермена, напряженно следившего за всем происходящим, и его друга в свою каюту
        - Другого выхода нет,  - сказал Ладлоу, кладя на стол подзорную трубу, которую он в то утро так часто подносил к глазам, и тяжело опустился на стул.  - Разбойника нужно схватить любой ценой, а тут представился удобный случай для абордажа. Через двадцать минут мы подплывем к бригантине, а еще через пять он будет у нас в руках, но…
        - Неужели вы полагаете, что Бороздящий Океаны из тех, кто примет таких гостей с любезностью старой девы!  - сказал Миндерт без обиняков.
        - Да, я сильно ошибаюсь в нем, если он без боя отдаст такое прекрасное судно. Но долг моряка суров, олдермен ван Беверут, и, как бы я ни сожалел об обстоятельствах, он вынуждает меня повиноваться.
        - Я понимаю вас, сэр. У капитана Ладлоу две повелительницы - королева Анна и дочь старого Этьена Барбери. Он трепещет обеих. Когда человек не в состоянии уплатить долги, разумнее всего договориться, а в данном случае ее величество и моя племянница, можно сказать, попали в положение кредиторов.
        - Боюсь, что вы меня неправильно поняли, сэр,  - возразил Ладлоу.  - Для честного офицера не может быть сделки с совестью, и на своем корабле я признаю лишь одну повелительницу, но, когда моряки опьянены победой, да к тому же еще раздражены сопротивлением, от них всего можно ожидать. Олдермен ван Беверут, не отправитесь ли вы вместе с экспедицией, взяв на себя роль посредника?
        - Пики и гранаты! Да разве гожусь я для того, чтобы карабкаться на борт контрабандиста с саблей в зубах! Вот если вы посадите меня в самую маленькую и надежную из ваших лодок, а на весла - двух пареньков, которые будут слушаться меня беспрекословно, как представителя власти, и поклянетесь не двигаться, обстенив три марселя и подняв по белому флагу на каждой мачте, я, пожалуй, понесу оливковую ветвь на бригантину, но не произнесу ни единого слова угрозы. Если об этом человеке говорят правду, он не любитель угроз, а не в моих правилах навязывать что-либо другим! Я готов отправиться в путь как ваш голубь мира, капитан Ладлоу, но я не сделаю ни шагу как ваш Голиаф [155 - Голиаф - по библейскому преданию, грозный исполин, наводивший ужас на врагов.].
        - Ну, а вы, вы тоже отказываетесь предотвратить кровопролитие?  - спросил Ладлоу, поворачиваясь к владельцу Киндерхука.
        - Я подданный моей королевы и готов защищать закон,  - тихо отозвался Олофф ван Стаатс.
        - Олофф!  - воскликнул его осторожный друг.  - Вы сами не понимаете, что говорите! Если бы речь шла о набеге мохоков или вторжении канадцев, тогда дело другое; но ведь это лишь пустяковый раздор из-за мелкого пошлинного сбора, и лучше всего предоставить дело чиновнику таможни и другим рьяным стражам закона. Если парламент сам выставляет у нас перед носом соблазн, пусть грех падет на него. Человек слаб, а государственное устройство наше так бестолково, что поневоле станешь пренебрегать неразумными постановлениями. Поэтому, уверяю вас, лучше мирно остаться на борту этого корабля, где честь наша в такой же безопасности, как и наши кости, предоставив все воле провидения.
        - Я подданный королевы и готов отстаивать её честь,  - твердо повторил Олофф.
        - Верю вам, сэр!  - воскликнул Ладлоу и, взяв соперника за руку, увел его в свою каюту.
        Разговор между ними длился недолго, и вскоре гардемарин доложил, что шлюпки спущены. Вызвали штурмана, который тоже был приглашен в капитанскую каюту. Потом Ладлоу вышел на палубу и отдал последние распоряжения перед боем. Крейсер был оставлен под командой лейтенанта с приказом воспользоваться малейшим ветерком, чтобы подойти к бригантине возможно ближе. Трисель сел в баркас вместе с большим отрядом вооруженных матросов. В распоряжение Олоффа ван Стаатса был отдан ялик, где, кроме него, были только гребцы, а Ладлоу сел в свой капитанский вельбот с обычной командой, хотя оружие, лежавшее на корме, достаточно красноречиво говорило о том, что и они приготовились участвовать в деле.
        Баркас, самый большой и тяжелый на ходу, был готов первым, раньше других отвалить от борта «Кокетки». Штурман направил его прямо к заштилевшей и неподвижной бригантине. Ладлоу избрал кружной путь, очевидно, с целью отвлечь внимание контрабандиста, а потом подоспеть на место в одно время со шлюпкой, в которой разместились его основные силы. Ялик, как и вельбот, отклонился от прямой линии, но только в другую сторону. Так в молчании плыли они минут двадцать. Перегруженный баркас продвигался медленно и тяжело. Но вот с вельбота был подан сигнал, гребцы бросили весла и приготовились к бою. Баркас к этому времени вышел на траверз бригантины и был от нее на расстоянии пистолетного выстрела; ялик приблизился к ее носу, и Олофф ван Стаатс разглядывал зловещее лицо бронзовой фигуры с интересом, возраставшим по мере того, как его вялость уступала место волнению, а Ладлоу, остановившись с другого борта, напротив баркаса, разглядывал бригантину в подзорную трубу. Трисель воспользовался этой задержкой, чтобы обратиться к своим людям.
        - Мы с вами участвуем в шлюпочной экспедиции,  - начал педантичный и обстоятельный штурман.  - Предпринята она при спокойном море и слабом ветре, можно даже сказать - в мертвый штиль, у берегов Северной Америки в июне месяце. Вы, ребята, не настолько глупы, чтобы вообразить, что баркас спустили на воду и два самых опытных и, само собой, самых достойных офицера на крейсере ее величества сели в шлюпки лишь для того, чтобы всего-навсего узнать, как называется и как оснащена вон та бригантина. Даже грудной младенец мог бы справиться с этим не хуже, чем капитан или я сам. Люди, знающие побольше нашего, полагают, что этот неизвестный, который с такой наглостью стоит себе преспокойно на виду у королевского крейсера, не поднимая флага,  - сам Бороздящий Океаны, человек, о чьем мореходном искусстве я ничего плохого сказать не могу, но что касается его отношения к королевской таможне, то тут о нем идет недобрая слава. Без сомнения, вы слышали много удивительных рассказов об этом разбойнике, из которых ясно, что он поддерживает тайные сношения с теми, кто устраивает свои дела куда менее благочестивым
образом, чем можно было бы ожидать, ну, скажем, от совета епископов. Но что с того? Мы добрые англичане и знаем, что принадлежит церкви, а что государству, и, черт возьми, нас не испугаешь каким-то разнесчастным колдовством (крики «ура»). Ага, я слышу умные и рассудительные речи! Видно, вы понимаете что к чему. Больше я вам ничего не скажу, добавлю только, что капитан Ладлоу приказал воздерживаться от крепких слов и от грубого обращения с людьми на бригантине, не считая, конечно, проломленных голов и перерезанных в бою глоток, без чего нам не овладеть этим судном. Берите пример с меня, я старше, а потому опытнее многих из вас, и уж будьте спокойны, знаю, где и когда показать свою храбрость. Сражайтесь до тех пор, пока контрабандисты будут оказывать сопротивление, но помните о милосердии, когда пробьет час победы! И ни под каким видом не смейте входить в каюты; этот мой приказ обязаны выполнять все, и я без разговоров швырну за борт, как дохлого француза, всякого, кто посмеет ослушаться. Ну, а теперь, когда мы с вами договорились и задача каждому ясна, остается только ее выполнить. Я ничего не сказал о
премии («Ура!»), так как знаю, что королева и ее честь вам дороже денег («Ура!»), но могу твердо обещать, что всю добычу мы поделим как положено («Ура!»), а так как, без сомнения, негодяи выгодно торговали здесь, куш будет немалый! (Громовое троекратное «ура».),
        Пистолетный выстрел с вельбота и рев пушки на крейсере, вслед за чем ядро со свистом пронеслось между мачтами «Морской волшебницы», послужили сигналом для нападения. Теперь уже сам штурман крикнул «ура» и спокойным, твердым, зычным голосом скомандовал: «Навались, ребята!» В тот же самый миг вельбот и ялик устремились к бригантине с решительностью, обещавшей скорый успех дела.
        Пока на «Кокетке» и на шлюпках шли все эти приготовления, бригантина с той самой минуты, когда начался штиль, словно вымерла. Красивое судно тихонько покачивала мертвая зыбь, но никто не вышел на палубу, чтобы взяться за руль или принять необходимые, казалось бы, меры для обороны. Обезветревшие паруса по-прежнему безжизненно висели, и бригантина медленно плыла по воле волн. Глубокая тишина, царившая на ней, не была нарушена приближением шлюпок; и если отчаянный человек, который командовал бригантиной, готовился сопротивляться, то приготовления его были совершенно скрыты от пристальных и тревожных взглядов Ладлоу. Даже крики матросов и удары весел, когда лодки пошли на решающий приступ, ничего не изменили на палубе бригантины; правда, капитан «Кокетки» заметил, как реи на фок-мачте стали медленно и плавно по ворачиваться. Не понимая цели этого маневра, он вскочил на банку вельбота и, размахивая шляпой, стал поторапливать своих людей. Вельботу оставалось пройти каких-нибудь сто футов, когда широкие полотнища парусов бригантины вдруг наполнились ветром. Все изящное и стройное сооружение из реев,
парусов и снастей наклонилось к вельботу, словно отдавая ему изысканный прощальный поклон, и легкое судно скользнуло вперед, предоставив шлюпкам сколько душе угодно бороздить воду на том самом месте, где оно только что стояло.
        Ладлоу было довольно одного взгляда, чтобы убедиться в бесполезности погони, поскольку ветер, который так кстати подоспел на помощь контрабандисту, уже поднял на океане волнение. Он сделал Триселю знак остановиться, и оба они застыли на месте, разочарованно глядя на белую пенистую полосу, которую бригантина оставила за кормой.
        Однако «Морская волшебница», обогнав шлюпки под командой капитана и штурмана королевского крейсера, шла прямо наперерез ялику, неуклонно надвигаясь на него. Сначала гребцы думали, что это их собственные усилия так быстро приблизили шлюпку к цели, а когда гардемарин, сидевший на руле, понял свою ошибку, он едва успел ускользнуть от быстрой бригантины, грозившей потопить его маленькое суденышко. Он резко повернул ялик и приказал матросам грести изо всех сил. Олофф ван Стаатс стоял на носу, вооруженный кортиком, и был слишком поглощен предстоящим абордажем, чтобы обратить внимание на опасность, которую к тому же едва ли способен был понять. Когда бригантина проходила мимо, он увидел, что вант-путенсы [156 - Вант-путенсы - особого рода цепи или железные полосы, прикрепленные с внешней стороны судна нижним концом к борту, а верхним - к русленю, узкой отводной площадке на уровне верхней палубы. К верхним концам вант-путенсов крепятся ванты.]ее спускаются почти до самой воды, и могучим рывком прыгнул прямо на них, испустив голландский боевой клич. А еще через мгновение он перебросил свое грузное тело
через фальшборт и исчез на палубе бригантины.
        Когда шлюпки. Ладлоу собрались на том самом месте, где так недавно стояла бригантина, выяснилось, что единственным результатом этой бесплодной экспедиции было невольное исчезновение Олоффа ван Стаатса.
        Глава XXII

        - Друзья, что это в а страна?
        - Иллирия, синьора.


    Шекспир, «Двенадцатая ночь»

        Своей доброй или дурной славой люди бывают не менее обязаны счастливому стечению обстоятельств, чем своим личным качествам. То же самое можно сказать и о славе, которой пользуются корабли. Качества судна, как и качества человека, разумеется, тем или иным образом влияют на его судьбу; однако кое-что всегда зависит от случайных обстоятельств. Хотя ветер, который так своевременно помог «Морской волшебнице», вскоре наполнил и паруса «Кокетки», мнение команды о бригантине осталось прежним, а слава Бороздящего Океаны, слывшего редким счастливцем, которому неслыханно везет, несмотря на бесчисленные опасности его профессии, возросла еще больше. Даже Трисель многозначительно покачал головой, а Ладлоу дал волю своей досаде, проклиная судьбу, осыпающую контрабандиста своими милостями; матросы со шлюпок тем временем глядели вслед бригантине с таким же удивлением, с каким японцы, вероятно, глядят на современные пароходы. Старший офицер, исполняя приказ, вскоре подвел крейсер к шлюпкам. Пока на нем ставили паруса, бригантина успела уйти так далеко, что была уже вне выстрела. Однако Ладлоу приказал возобновить
погоню, как только крейсер был готов к этому, и поспешил скрыть свое разочарование, удалившись к себе в каюту.
        - Удача для торговца прибыль случайная, а ум - главный источник его дохода,  - заметил олдермен ван Беверут, который с трудом скрывал свою радость по поводу нового неожиданного спасения бригантины.  - Многие загребают дублоны, хотя мечтали всего-навсего о долларах; и нередко торговля приходит в упадок, когда товары освобождаются от пошлины. На свете еще достаточно французов, капитан Ладлоу, так что храброму офицеру хватит работы и незачем вешать нос; тем более не стоит огорчаться из-за пустяковой неудачи в погоне за контрабандистом.
        - Не знаю, во сколько вы цените свою племянницу, почтенный ван Беверут, но, будь я дядей такой девушки, мысль о том, что она в порыве безрассудной страсти попала в сети этого отчаянного негодяя, свела бы меня с ума.
        - Безумие и смирительные рубашки! К счастью, вы ей не дядя, капитан Ладлоу, и тем меньше у вас причин беспокоиться. У девушки вкусы истой француженки, она сейчас роется в шелках и кружевах контрабандиста, а когда сделает выбор, то снова вернется к нам, еще более прекрасная, чем прежде, в своих новых украшениях.
        - Выбор! Ах, Алида, Алида! Совсем не такого выбора ждали мы от тебя, зная образованность твоего ума и твою гордость.
        - Ее образованность - это моя заслуга, а гордость она унаследовала от Этьена де Барбери,  - сухо заметил Миндерт.  - Но сетования никогда еще не сбивали цену на товар и не способствовали росту капитала. Давайте позовем ван Стаатса и спокойно обсудим, как бы нам поскорее вернуться на виллу, прежде чем крейсер ее величества слишком удалится от берегов Америки.
        - Вы рано радуетесь, сэр. Ван Стаатс исчез вслед за вашей племянницей, и, надо думать, им обоим предстоит приятное путешествие! Мы потеряли его во время шлюпочной экспедиции.
        Олдермен остолбенел.
        - Потеряли! Олоффа ван Стаатса потеряли во время шлюпочной экспедиции! Будь проклят злополучный день, в который наша колония лишилась этого столь скромного и столь богатого молодого человека! Сэр, вы сами не подозреваете, как безрассудны ваши слова. Со смертью молодого хозяина Киндерхука угас бы один из наших благороднейших и состоятельнейших родов и третье среди лучших поместий в провинции осталось бы без прямого наследника!
        - Однако несчастье отнюдь не столь велико,  - заметил капитан не без горечи.  - Этот джентльмен прыгнул на борт бригантины и теперь рассматривает шелка и кружева вместе с красавицей Барбери!
        И Ладлоу объяснил олдермену, каким образом исчез молодой землевладелец. Узнав, что друг его цел и невредим, олдермен стал так же бурно изъявлять свою радость, как за минуту перед тем - горе.
        - Рассматривает шелка и кружева вместе с красавицей Барбери!  - повторил он весело, потирая руки.  - Вот теперь я вижу, что в жилах у него течет кровь моего старого друга Стефана. Настоящий голландец - это вам не чувствительный француз, чтобы хвататься за голову и корчить гримасы оттого, что переменился ветер или нахмурилась женщина, и не самонадеянный англичанин (вы ведь сами из нашей колонии, молодой человек), чтобы давать страшные клятвы и задирать нос! Как видите, это хладнокровный, стойкий и, главное, решительный сын старой Батавии [157 - Батавия - старинное название Голландии.], который ждет своего часа и бросается в самую гущу…
        - В гущу чего же?  - осведомился Ладлоу, так как олдермен запнулся.
        - В гущу врагов, так как враги королевы - это враги каждого из ее верноподданных. Браво, молодой Олофф! Такой молодец, как ты, мне по сердцу, и я верю, твердо верю, что судьба улыбнется смельчаку! Если бы голландцы имели на этом материке прочное положение, капитан Корнелий Ладлоу, вопрос о Ла-Манше и, право же, многие другие торговые проблемы были бы решены совсем по-иному.
        Ладлоу встал с горькой усмешкой, хоть и не испытывал злобы к человеку, чья радость была так естественна.
        - Олофф ван Стаатс может поздравить себя с удачей,  - сказал он,  - хотя я здорово ошибаюсь, если он при всей своей предприимчивости сможет соперничать с тем ловким хитрецом, обладающим к тому же столь блестящей внешностью, чьим гостем он теперь стал. Пусть другие поступают, как им угодно, олдермен ван Беверут, но я должен выполнить свой долг. Контрабандист с помощью случая и хитрости трижды ускользнул от меня, но как знать, может быть, в четвертый раз посчастливится нам. Если мой шлюп достаточно могуч, чтобы уничтожить бригантину этого врага закона, пусть он не ждет пощады.
        Произнося эту угрозу, Ладлоу вышел из каюты и, вернувшись на палубу, снова начал неусыпно наблюдать за контрабандистом.
        Перемена ветра была как нельзя более выгодна бригантине. Теперь он дул ей в корму, и благодаря этому «Морская волшебница» могла наилучшим образом использовать свои ходовые качества. Ладлоу, выйдя на палубу, увидел, что быстрая и легкая бригантина, расположив свои паруса наивыгоднейшим образом, ушла уже так далеко, что надежды приблизиться к ней на пушечный выстрел почти не было, разве только крейсеру и впрямь помогут какие-нибудь превратности, столь обычные и частые в океане. Оставалось одно: поставить все паруса, какие только способна нести «Кокетка», и постараться не упустить бригантину из виду, когда стемнеет; а день уже клонился к вечеру. Но еще до того как солнце коснулось воды, корпус «Морской волшебницы» растаял вдали, и, когда наступил вечер, ее стройный рангоут исчез, и виднелись только самые верхние паруса. А через несколько минут темнота окутала океан, и королевскому крейсеру пришлось преследовать беглеца вслепую.
        Трудно сказать, какое расстояние прошла «Кокетка» за ночь, но, когда утром Ладлоу вышел на палубу и окинул океан долгим жадным взглядом, он не увидел ничего, кроме пустынного горизонта. Со всех сторон его окружала лишь необозримая водная гладь. Вокруг было пусто, только летала морская птица, взмахивая своими широкими крыльями, да белели гребни неугомонных зеленоватых волн.
        Еще много дней крейсер без устали бороздил океан, то идя вполветра на всех парусах и протянув над водой лисель-спирты, то прыгая с волны на волну и борясь с противными ветрами, как бы охваченный решимостью преодолеть все препятствия, которые сама природа воздвигала на его пути. У достойного олдермена голова пошла кругом, и, хотя он покорно ждал, примирившись со своей судьбой, не прошло и недели, как он совсем запутался и не знал, в какую сторону идет крейсер. Но вот он почувствовал, что плавание подходит к концу. Усердие моряков заметно ослабло, и на крейсере убавили парусов.
        В один из таких спокойных дней, вскоре после полудня, старый Франсуа потихоньку выбрался на палубу и, хватаясь за пушки, добрел до грот-мачты, где он имел обыкновение дышать воздухом в хорошую погоду, не попадаясь на глаза хозяину и вместе с тем вдали от грубых матросов.
        - Ах!  - воскликнул вдруг старый слуга, обращаясь к гардемарину, который уже упоминался на страницах нашей книги под кличкой «Попрыгун».  - Мосье, вон земля! Какой плезир! Я буду настолько рад… Пардон, мосье кандидат, но не знаете ли, где кончается наш вояж? Как называется этот страна?
        - Она называется Франция,  - ответил юноша, который без труда понял этот вопрос.  - Прекрасная страна для тех, кому она по душе.
        - Но как это может быть!  - воскликнул Франсуа, отпрянув в удивлении и восторге.
        - Ну что ж, назовите ее хоть Голландией, если вам угодно.
        - Скажите мне, мосье Попрыгуэн,  - продолжал слуга, прикасаясь дрожащими пальцами к рукаву безжалостного юнца,  - есть ли это в самом деле Франция?
        - А я был уверен, что это не могло укрыться от столь наблюдательного человека, как вы. Видите вон ту колокольню, а за ней замок и деревеньку вокруг него? А взгляните вон на ту рощу! Через нее проходит аллея, прямая, как кильватер корабля в тихую погоду, и одна-две… три… ну и ну! Там целых одиннадцать статуй, и у них один-единственный нос на всех.
        - Но там… там никакой лес, никакой замок и нет ни деревня, ни статуй, ни нос… Ах, мосье, я уже стар… Скажите, это Франция?
        - У вас, верно, очень слабое зрение. Ну да не беда, я все вам расскажу, пока мы будем плыть мимо. Видите вон тот склон холма, словно ковер, сотканный из зеленых и желтых нитей, или свод сигналов с флагами всех стран, а рядом… Ну, как бишь их… ле шам… поля… А вон та чудесная роща, где все ветки на деревьях подстрижены так, что они похожи на ряды морской пехоты во время маневров, это… м-м… ла форе, лес.
        Легковерие доброго слуги наконец истощилось. Укоризненно взглянув на гардемарина, он удалился, предоставив юнцу потешаться вместе с товарищем, который подошел к нему незадолго перед тем.
        А «Кокетка» продолжала свой путь. Замок, церковь и деревни, выдуманные гардемарином, вскоре сменились низким песчаным берегом, а чуть подальше, в глубине, виднелись низкорослые сосны; нет-нет между деревьями открывалась прогалина, на которой стояло уютное жилище какого-нибудь состоятельного фермера, окруженное надворными постройками, или богато разукрашенный дом крупного землевладельца. К полудню над морем поднялась вершина горы; а когда солнце скрылось за грядой холмов, крейсер миновал песчаный мыс и остановился на том самом месте, откуда снялся с якоря, когда капитан его, побывав на бригантине, вернулся на борт своего судна. Вскоре крейсер стал на якорь, паруса убрали и на воду была спущена шлюпка. Ладлоу с олдерменом сели в нее и поплыли к устью Шрусбери. Хотя, прежде чем они успели добраться до берега, уже почти стемнело, Ладлоу все же заметил неподалеку от вельбота какой-то странный предмет, плававший в бухте. Любопытство заставило его подплыть поближе.
        - Крейсера и бригантины!  - пробормотал Миндерт, когда им удалось наконец разглядеть свою находку.  - Эта бронзовая девка преследует нас, словно мы украли у нее мешок золота! Дайте мне только сойти на берег, и ничто, кроме депутации от городского совета, не заставит меня больше покинуть мое жилище!
        Ладлоу взялся за руль и снова направил шлюпку к реке. Теперь он знал, к какой хитрости прибег контрабандист, чтобы его провести. Надежно сбалансированная бочка, поставленный вертикально шест и погасший фонарь в форме женской головы со зловещей улыбкой на лице сразу заставили его вспомнить обманчивый огонь, который вынудил «Кокетку» переменить курс в ту ночь, когда она преследовала бригантину.


        Глава XXIII

        Дочь и наследницу свою король
        За сына королевы прочил замуж
        (Король ведь на вдове женат); а дочь
        Другого полюбила; хоть он беден.
        Но человек достойный.


    Шекспир, «Цимбелин»

        Когда олдермен ван Беверут и Ладлоу подходили к вилле, уже совсем стемнело. Смеркаться начало еще раньше, вскоре после того как они отошли от шлюпки; тень горы покрыла реку, узкую полоску берега и тянулась далеко в океан. Ни тот, ни другой не заметили на вилле или около нее никаких перемен, пока не поднялись до самых ворот и не ступили на маленькую зеленую и благоухающую лужайку перед домом. Но, прежде чем войти в ворота, за которыми начиналась эта лужайка, олдермен остановился и заговорил со своим спутником прежним сердечным тоном, почти оставленным им в последние дни.
        - Друг мой, надеюсь, ты понимаешь, что события этой маленькой морской прогулки - дело скорее семейное, чем публичное,  - сказал он.  - Твой отец был старым моим другом, я очень дорожил его расположением, и, можно сказать, мы даже состоим в родстве благодаря смешанным бракам. В жилах твоей достойной матери, которая ни денег, ни слов на ветер не бросала, текла кровь моих предков. Я был бы глубоко опечален, если бы наши добрые отношения, рожденные памятью о прошлом, почему-либо нарушились. Я допускаю, сэр, что доход для государства то же, что душа для тела - движущее и определяющее начало, и как тело без души - все равно что дом без жильцов, так и государство без дохода подобно трудолюбивому и неутомимому мастеру без необходимых материалов. Но к чему доводить дело до крайности! Если эта бригантина, как ты, надо полагать, подозреваешь - а для этого у нас и в самом деле достаточно оснований - и есть судно, именуемое «Морская волшебница», то она стала бы твоей законной добычей, сумей ты ее захватить; теперь же, когда ей удалось скрыться, я не знаю, каковы твои намерения; но помни, что твой покойный
отец, достойнейший член королевского совета, имел обыкновение хорошенько подумать, прежде чем раскрыть рот, чтобы сказать хоть малейшую нескромность.
        - Как бы я ни поступил, сообразуясь с тем, что велит мне долг, вы можете смело положиться на мою скромность по отношению к… к удивительному… к весьма решительному шагу, который ваша племянница сочла нужным совершить,  - отозвался молодой человек, не в силах при упоминании об Алиде совладать с дрожью в голосе, выдававшей, насколько все еще велика ее власть над ним.  - Я не вижу необходимости оскорблять семейные чувства, на которые вы намекаете, и рассказывать о ее заблуждениях, давая пищу для праздных людских толков.
        Ладлоу резко оборвал свою речь, предоставив олдермену догадываться о том, чего он не договорил.
        - Вот слова, достойные благородного, мужественного и… искренне любящего человека, капитан Ладлоу,  - сказал олдермен.  - Правда, я хотел предложить вам кое-что. Однако мы не станем затягивать этот разговор ночью, под открытым небом… Эге!.. Кота нет - мыши пляшут! Эти черномазые, которые так любят разъезжать по ночам на хозяйских лошадях, захватили флигель Алиды! К счастью, комнаты бедной девочки не так велики, как гарлемский выгон, а то бы мы сейчас услышали там стук копыт какой-нибудь лошади, на которой скачет негр, нахлестывая се вовсю…
        Тут олдермен, в свою очередь, осекся, содрогнувшись так, словно увидел призрак кого-нибудь из покойных колонистов. Когда он заговорил о флигеле, Ладлоу тоже взглянул на «Обитель фей» и одновременно с Миндертом воочию увидел через открытое окно красавицу Барбери, расхаживавшую по комнате. Ладлоу рванулся было вперед, но рука Миндерта остановила его пылкий порыв.
        - Пожалуй, здесь не ногами, а мозгами шевелить надо,  - промолвил спокойный и рассудительный олдермен.  - Нет сомнения, это моя племянница, или у дочери старого Этьена де Барбери есть двойник. Эй, Франсуа! Скажи-ка, видел ты женщину в окне флигеля или же мы приняли желаемое за действительное? Знаете, капитан Ладлоу, порой я каким-то непостижимым образом обманываюсь в качестве товара, просто наваждение какое-то, потому что голова забита денежными расчетами; ведь когда жива надежда, с кем такого не бывает!
        - О да, мосье!  - с живостью откликнулся слуга.  - Ах, как жаль, мы уходил в этот морской вояж, а мадемуазель Алида у себя и не покидал дом. Да, да, я был очень уверен, что тут есть наше заблуждение, я знай, во вся фамийль Барбери никто не любил стать моряком.
        - Ну полно, полно, мой добрый Франсуа, на суше Барбери чувствует себя как лиса в норе. Ступай на кухню и скажи этим бездельникам, что приехал их хозяин, да запомни: вовсе незачем рассказывать обо всех чудесах, которых мы насмотрелись в океане. А теперь, капитан Ладлоу, войдем в комнату моей послушной племянницы, стараясь не поднимать шума.
        Ладлоу охотно принял это приглашение и тотчас последовал за олдерменом, сохранявшим непререкаемую властность и внешнюю невозмутимость. Перейдя лужайку, они невольно замешкались, чтобы заглянуть в открытые окна флигеля.
        Флигель красавицы Барбери был убран во французском вкусе, унаследованном ею от отца. Громоздкое великолепие, свойственное царствованию Людовика XIV, не коснулось столь незначительного человека, каким был мосье де Барбери, а потому он привез с собой в изгнание лишь необходимые и сделанные со вкусом вещи, почти без исключения доставшиеся ему по наследству, не обременяя себя дорогой и модной в то время роскошью. К этим вещам со временем добавились местные, более удобные предметы английского или, что почти то же самое, американского обихода,  - такая совокупность, если суметь ее найти, пожалуй, представляет собой наиболее удачное сочетание приятного с полезным. Алида сидела за столиком красного дерева и была погружена в чтение какой-то книги. Рядом стоял миниатюрный чайный сервиз, какие были в то время почти во всех домах, но чашечки и блюдца были тонкой работы и самого лучшего качества. Она была в халатике, достаточно скромном для ее возраста, и вся ее фигура дышала тем уютом и грацией, которые подобают ее полу и придают столько прелести и интимного своеобразия уединению очаровательной женщины. Алида
была поглощена книгой, и, хотя маленький серебряный чайничек тихонько свистел у самого ее локтя, она, как видно, не замечала этого.
        - Вот картина, которую я так любил рисовать себе в бурю и шторм, вынужденный простаивать на палубе столько мрачных и ненастных ночей напролет!  - прошептал Ладлоу.  - Когда тело и душа изнемогали от усталости, именно такого отдохновения жаждал я больше всего на свете и осмеливался даже надеяться…
        - Да, торговля с Китаем имеет будущее, а вы, мистер Ладлоу, я вижу, знаете толк в комфорте,  - заметил олдермен.  - На щеках у девушки играет такой нежный Румянец, что сомнений быть не может - уверяю вас, морской ветер даже не коснулся ее; да и кто поверит, что та, которая дышит таким уютом, лишь недавно резвилась среди дельфинов! Войдем же.
        Ван Беверут привык заходить к своей племяннице без особых церемоний. Поэтому, считая излишним велеть доложить о себе, властный олдермен преспокойно распахнул Дверь и ввел молодого капитана во флигель.
        Встретившись с Алидой, ее гости сохраняли притворное безразличие, причем девушка платила за их напускную непринужденность той же монетой. Она отложила книгу с таким невозмутимым спокойствием, словно они расстались какой-нибудь час назад, и мужчины ясно поняли, что она знала об их возвращении и ждала их прихода.
        Когда они вошли, она непринужденно поднялась им навстречу и с улыбкой, которая скорее была следствием хорошего воспитания, чем выражением ее чувств, пригласила их сесть. Невозмутимость племянницы навела олдермена на мрачные размышления, а молодой моряк не знал, чем более восхищаться - дивной прелестью женщины, которая всегда была неизменно прекрасна, или ее поразительным самообладанием, хотя всякая другая на ее месте не знала бы, куда деваться от смущения. Алида, казалось, не была склонна вступать в объяснения, потому что, когда гости сели, она, разливая чай, обронила словно бы случайно:
        - Как вовремя вы пришли! Я могу предложить вам чашку ароматного чая. Кажется, мой дядя говорил, что это товар с «Сирнарвонского замка».
        - О, это прекрасный корабль! Он совершает удачные рейсы и товары доставляет первосортные. Да, такой чай я готов рекомендовать всем покупателям. Но, милая племянница, соблаговоли объяснить капитану крейсера ее величества и бедному олдермену славного города Нью-Йорка, давно ли ты ждешь нас.
        Алида достала из-за пояса маленькие дорогие часики и спокойно взглянула на них.
        - Сейчас девять. Кажется, после полудня Дайна в первый раз доложила, что я, вероятно, буду иметь это удовольствие. Кстати, вот пакеты - должно быть, с письмами,  - они прибыли из города.
        Это придало мыслям олдермена новое, совершенно неожиданное направление. Он воздержался от объяснений, которых, казалось бы, требовали обстоятельства, хорошо зная, что это опасный путь, поскольку в таком разговоре могло быть сказано больше, чем следовало бы знать его спутнику, и к тому же невозмутимость племянницы повергла его в изумление. Поэтому он был рад, что у него есть удобный предлог отложить расспросы. Одним глотком осушив крошечную чашечку, нетерпеливый коммерсант схватил пакеты, которые протянула ему Алида, и, пробормотав извинения, вышел из флигеля.
        Капитан «Кокетки» до сих пор не вымолвил ни одного слова. Удивление, смешанное с негодованием, не давало ему говорить, но он не сводил глаз с Алиды, стараясь проникнуть в тайну, которой девушка окружила свои поступки и намерения. На миг ему показалось, что под напускным равнодушием на ее нежных губах мелькнула печальная улыбка; но взгляды их встретились только один раз, когда она украдкой остановила на нем свои большие бездонные темные глаза, словно любопытствуя, какое впечатление произвел ее поступок на молодого моряка.
        - Ну как, дорого ли обошлось врагам королевы плавание «Кокетки»?  - поспешно спросила красавица, когда капитан поймал ее взгляд.  - Или они избегали встречи с отважным крейсером, который уже не раз доказывал свое превосходство над ними?
        - Страх, а может быть, благоразумие или, я сказал бы, совесть заставила их быть осторожными,  - отвечал Ладлоу, многозначительно подчеркивая последние слова.  - Мы гнались за ними от мыса до самой Большой мели и вернулись ни с чем.
        - Как обидно! Значит, французам удалось скрыться… Но неужели ни один нарушитель закона не понес наказания? Среди невольников распространились слухи, что бригантина, которая заходила в эту бухту, вызвала подозрение властей.
        - Подозрение! Но красавица Барбери скорее, чем кто-либо другой, может сказать мне, чего стоит та слава, которой пользуется капитан бригантины.
        Алида улыбнулась, и улыбка эта, как всегда, очаровала ее поклонника.
        - Капитан Ладлоу проявляет непревзойденную галантность, обращаясь к девушке из колонии за советами по службе! Разумеется, мы способны тайком поощрять контрабандистов, но как можно подозревать нас в том, что мы подробно осведомлены об их деятельности? Смотрите, как бы подобные намеки не вынудили меня покинуть эту прелестную виллу и поискать какого-нибудь Другого, более укромного места, где я могла бы спокойно пожить на свежем воздухе. К счастью, берега Гудзона изобилуют чудесными уголками, и нужно быть бессовестной привередницей, чтобы пренебречь ими.
        - И в их числе - дом Киндерхука?
        Алида снова улыбнулась, как показалось Ладлоу - с торжеством.
        - Говорят, дом Олоффа ван Стаатса просторен и расположен в живописном месте. Я и сама видела его…
        - …в своих мечтах о будущем?  - подхватил молодой капитан, видя, что она замялась.
        Алида откровенно расхохоталась.
        - Ну нет, все гораздо прозаичнее. Просто-напросто я видела дом мистера ван Стаатса, когда проплывала мимо него по реке, а потом - когда возвращалась обратно. Трубы у него витые, это излюбленный стиль голландского Брабанта [158 - Брабант - область в северо-западной Европе. В настоящее время южная часть этой области принадлежит Бельгии, северная - Голландии.], и, хотя я не заметила на них аистова гнезда, они, мне кажется, таят в себе соблазны для женщины - ведь так уютно бывает посидеть у камелька. Да и само поместье так заманчиво для рачительной хозяйки.
        - И, разумеется, место хозяйки, к счастью достойного владельца поместья, недолго будет пустовать?
        Алида играла причудливой ложечкой, сделанной в виде веточки чайного куста. Она вздрогнула, уронила ложечку и взглянула на Ладлоу. В ее пристальном взгляде явно сквозил интерес к тому волнению, которое не мог скрыть молодой человек.
        - Это место никогда не будет занято мной, Ладлоу!  - сказала она торжественно и с твердостью, которая свидетельствовала о непреклонном решении.
        - От ваших слов у меня прямо гора с плеч! Ах, Алида, если бы вы могли так же легко…
        - Тс!  - прошептала девушка, вставая, и на миг застыла в напряженном ожидании. Глаза ее заблестели, румянец на щеках заиграл еще ярче, чем прежде, а на лице были написаны радость и надежда.  - Тс!  - повторила она, делая Ладлоу знак молчать.  - Вы ничего не слышите?
        Разочарованный, но по-прежнему влюбленный, молодой человек молчал, глядя на ее милое оживленное лицо и не менее напряженно, чем она сама, прислушиваясь к каждому звуку. Но, поскольку ничто не нарушало тишины, после того как Алида услышала стук, или, быть может, он ей почудился, она снова села и заговорила с молодым человеком.
        - Вы, кажется, что-то сказали о горах?  - спросила она, едва отдавая себе отчет в том, что говорит.  - Путешественники рассказывают, что проход между Ньюбергом и Таппаном не имеет себе равных.
        - Я действительно говорил о горе, но только о той, которая свалилась у меня с плеч. Тяжестью на сердце легли мне ваши необъяснимые поступки и жестокое безразличие ко мне, Алида. Вы сказали, что Олоффу ван Стаатсу не на что надеяться, и эти слова, произнесенные с прирожденной прямотой и искренностью, развеяли все мои опасения. Остается только объяснить ваше отсутствие, и вы вновь обретете прежнюю власть над тем, кто готов поверить каждому вашему слову.
        Красавица Барбери, казалось, была тронута. Взгляд ее, устремленный на молодого моряка, смягчился, и в голосе уже не было прежней суровости.
        - Так, значит, власть эта была утрачена?
        - Если я скажу «нет» - вы станете презирать меня, если «да» - вы сочтете меня обманщиком.
        - В таком случае, молчание - лучший способ сохранить нашу дружбу… Постойте, я слышу стук в ставень!
        - Надежда порой обманывает нас. Вам снова почудилось, что кто-то стучит,  - как видно, вы ожидаете гостя?
        Явственный стук в ставень подтвердил, что Алида не ошиблась. Девушка смущенно взглянула на капитана. Она изменилась в лице и, видимо, хотела что-то сказать, но то ли внезапный порыв, то ли благоразумие заставили ее промолчать.
        - Капитан Ладлоу, вы уже были однажды нечаянным свидетелем встречи в «Обители фей», которая, боюсь, навлекла на меня неприятные подозрения. Но столь мужественный и благородный человек, как вы, должен быть снисходителен к маленьким женским слабостям. Я жду человека, которого королевскому офицеру, быть может, не следовало бы видеть.
        - Я не сборщик налогов, чтобы шарить в гардеробах и чуланах. Мой долг повелевает мне действовать только в открытом море и преследовать лишь явных нарушителей закона. Если там, за окном, человек, которого вы хотите видеть, пусть войдет без страха. Когда мы встретимся в более подходящем месте, я найду способ взять реванш.
        Девушка бросила на Ладлоу благодарный взгляд и в знак признательности наклонила голову. Потом она постучала ложечкой по фарфоровой сахарнице, издавшей тихий звон. Кусты под окном заколыхались, и на низком балконе тотчас появился молодой незнакомец, которого мы уже встречали на страницах этой книги во флигеле Алиды и на борту бригантины. Оставаясь в тени, он бросил на середину комнаты легкий матерчатый тюк.
        - Посылаю свою визитную карточку вместо гонца,  - сказал веселый торговец контрабандой, или Бурун, как называл его олдермен, галантно приподнимая шляпу сперва перед хозяйкой «Обители фей», а потом, еще более церемонно, перед ее гостем; после этого он снова водрузил отороченную золотом шляпу на густые, пышные кудри и распаковал свой тюк.
        - Я вижу, у меня появился новый покупатель, и я вправе ожидать хорошей прибыли. Капитан Ладлоу, мы, кажется, уже встречались с вами?
        - Да, встречались, сэр Бороздящий Океаны, и встретимся снова. Ветер порой меняется, но в конце концов судьба всегда за правого!
        - Мы уповаем на помощь нашей леди в зеленой мантии,  - сказал необыкновенный контрабандист с благоговением, искренним или напускным, указывая на фигурку, мастерски вышитую цветными нитками на его бархатной шляпе.  - Все в мире повторяется, и прошлое рождает надежду на будущее. Надеюсь, здесь мы встречаемся на нейтральной почве.
        - Я капитан королевского крейсера, сэр,  - надменно отозвался Ладлоу.
        - Королева Анна может гордиться таким слугой! Однако к делу. Тысяча извинений, очаровательная хозяюшка «Обители фей». Эта беседа двух грубых моряков - неуважение к вашей красоте, и мы пренебрегаем своим долгом по отношению к прекрасному полу. Поэтому, закончив обмен любезностями, я хочу предложить вам кое-что такое, от чего блестящие глазки непременно начинают блестеть еще ярче, и даже герцогини тают, не в силах устоять перед искушением.
        - Вы с удивительной откровенностью говорите о своих связях, любезный Бурун, и называете благородных персон среди ваших покупателей так непринужденно, словно торгуете государственными постами.
        - Этот достойный слуга королевы подтвердит вам, леди, что тот же самый ветер, который поднимает шторм на океане, порой лишь нежно ласкает пылающие девичьи щеки на берегу и что связи между людьми образуют столь же причудливые хитросплетения, как снасти корабля. Ведь и храм Артемиды Эфесской [159 - Артемида - в греческой мифологии покровительница животных и охоты, а также богиня луны. Ее храм в городе Эфесе - один из красивейших храмов Малой Азии]и вигвам индейца стоят на одной земле.
        - Из чего вы, как видно, заключаете, что положение в обществе не меняет человеческой сущности. Нельзя не признать, капитан Ладлоу, что Бурун хорошо знает женскую душу, искушая ее столь яркими материями, как эти.
        Ладлоу молча смотрел на девушку и контрабандиста. Алида держалась теперь гораздо непринужденнее, чем в прошлый раз, когда он видел ее в обществе этого человека. Заметив, что они тайком обменялись заговорщическими взглядами, Ладлоу почувствовал сильное волнение. Однако он твердо решил сохранять спокойствие и приготовился к худшему. С большим трудом скрыв свои чувства, он сказал внешне невозмутимо, хотя горечь, переполнявшая его душу, все же прорвалась наружу:
        - Если это так, любезный Бурун, можете считать себя счастливцем.
        - Преуспеть в этом мне помогло частое общение с представительницами прекрасного пола, ведь они - мои лучшие покупательницы,  - сказал галантный контрабандист.  - Вот парча. Точно такую же открыто носят в присутствии нашей высочайшей повелительницы, хотя она выткана в Италии и доставлена запретным путем; придворные дамы, отдавая дань патриотизму, один день в году танцуют в угоду публике в нарядах английской выделки, а все остальные дни носят эти более изящные изделия уже в угоду себе. Скажите, отчего англичанин, живущий под солнцем, которое светит так слабо, тратит тысячи, чтобы получить бледные подделки под дары тропиков,  - не оттого ли, что жаждет запретного плода?
        Отчего парижский гурман смакует инжир, который последний лаццарони [160 - Лаццарони - неаполитанский босяк, живущий попрошайничеством или случайными заработками.]в Неаполе швырнул бы в залив,  - не оттого ли, что он хочет насладиться щедротами южных широт под своим хмурым и плаксивым небом? Я видел, как один человек лакомился сладким соком ананаса, который стоит гинею, но он отверг бы тот же плод, восхитительно сочетающий в себе кислоту со сладостью, созревший и налившийся соком под горячим солнцем,  - а все лишь потому, что мог бы получить его даром. В этом секрет нашей торговли. А поскольку прекрасный пол наиболее подвержен таким чувствам, мы особенно признательны его милым представительницам.
        - Вы много путешествовали, любезный Бурун,  - с улыбкой промолвила красавица, вытряхивая диковинные товары из тюка на ковер,  - и говорите о вкусах так же непринужденно, как и о титулах.
        - Леди, чья мантия зеленеет, как морская волна, не терпит бездельников среди своих слуг. Мы плывем туда, куда указывает ее рука: порой наш путь лежит через острова Адриатики, порой - к вашим штормовым американским берегам. От Гибралтара до Каттегата в Европе почти нет мест, где бы мне не довелось побывать.
        - Однако, судя по изобилию у вас итальянских товаров, этой стране вы отдаете особое предпочтение.
        - Любовь свою я делю между Италией, Францией и Фландрией; но вы правы, Италия среди них на первом месте. Свои юные годы я провел на прекрасных берегах этой романтической страны. Человек, который заботился обо мне и руководил мной в детстве и в юности, однажды даже оставил меня на попечении одного друга на небольшой зеленой равнине близ Сорренто.
        - Но где же эта равнина? Ведь те места, где жил такой отчаянный удалец, когда-нибудь будут воспеты в песнях, да и сейчас они могут привлечь к себе любопытных.
        - Любезность ваша с лихвой искупает иронию этих слов! Сорренто - город на южном берегу знаменитого Неаполитанского залива. Огонь сильно преобразил эту мягкую, но дикую страну. Сама земля была там когда-то извергнута из чрева вулкана, и соррентинец мирно живот на дне погасшего кратера. Люди средних веков прелюбопытнейшим образом построили свой город у самого моря, где вода заполнила половину бассейна с зубчатыми краями, и искусно использовали зияющие трещины в туфе вместо рвов для защиты городских стен. Я побывал во многих странах и видел природу почти всех широт, но ни одна страна не пленяет взор столь чудесным сочетанием естественных красот со славными реликвиями прошлого, как этот дивный край у подножия соррентийских утесов!
        - Расскажите мне подробнее об этой замечательной стране, воспоминания о которой так приятны вам, покуда ярассматриваю ваши товары.
        Веселый контрабандист умолк и, казалось, витал среди видений прошлого. Потом он продолжал с печальной улыбкой:
        - Хотя прошло много лет, я помню красоту этих мест так живо, словно они и сейчас у меня перед глазами. Наше жилище стояло у самых утесов. Внизу раскинулся глубокий голубой залив, а на дальнем берегу его было немало такого, что воля случая или человека редко сводит вместе. Представьте себе, прекрасная леди, что мы с вами отправились в путь, и я проведу вас по извилистому северному берегу, показывая вам эту арену славных событий прошлого! Вон тот высокий гористый, зубчатый остров слева от нас - нынешняя Искья. Происхождение его неизвестно, хотя глыбы лавы на берегах так свежи, словно только вчера извергнуты из ближних гор. Длинная низменная полоска земли, тоже со всех сторон окруженная водой,  - это дитя древней Греции, остров, носящий имя «Прочида». Одежда и язык его обитателей до сих пор сохранили следы их происхождения. Узкий перешеек ведет к высокому и голому обрыву. Это древний мыс Мизено. Здесь высадился Эней [161 - Э н е й - легендарный герой древней Трои, который, по преданию, спасся после ее гибели и переселился в Италию.], здесь Рим держал свой флот, отсюда же Плиний [162 - Плиний Старший
(23-79)  - знаменитый римский ученый и писатель. Был начальником мизенского флота и погиб во время извержения Везувия, подъехав к нему на судне слишком близко.]отправился в плавание, чтобы видеть вблизи извержение вулкана, пробудившегося от векового сна. В горной долине, между обрывом и скатом следующей средней горы, лежит легендарный Стикс [163 - Стикс - в греческой мифологии одна из рек подземного царства, где обитали души умерших.], Елисёйские поля [164 - Елисёйские поля - в греческой мифологии место, соответствующее представлению о рае.]и царство мертвых, как утверждает великий мантуанец [165 - Великий мантуанец - знаменитый римский поэт Вергилий (70-19 до н. э.), родившийся близ Мантуи.]. Выше в горах и вместе с тем ближе к морю лежат погребенные в земле огромные своды Бассейна Чудес и мрачные пещеры Ста Зал, места, которые в равной мере свидетельствуют о роскоши и деспотизме Рима. Близ огромного храма, который виден за много лиг, лежит изящная и извилистая бухта Бая, а у склонов замыкающих ее холмов когда-то было множество вилл. Сюда, на этот берег, защищенный горами, съезжались из столицы
императоры, консулы, поэты и воины, чтобы отдохнуть и подышать свежим воздухом, а вслед за ними здесь угнездилась чума. Земля тут все еще усеяна обломками их великолепия, и руины храмов и терм [166 - Термы - общественные бани в древнем Риме.]разбросаны среди олив и смоковниц, высаженных крестьянами. Северо-восточную часть бухты замыкает гора с более пологими склонами. На ней некогда стояли дворцы императоров. Здесь искал уединения Цезарь, и теплые родники на склоне все еще называются термами кровавого Нерона. А невысокая коническая гора, одетая зеленью - как видите, она еще благодатней окружающей местности,  - это конус, вытолкнутый из недр земных каких-нибудь два века назад. Она отчасти занимает место древнего озера Лукрино. Все, что осталось от знаменитого убежища эпикурейцев,  - это узкая и неглубокая впадина у подножия горы, отделенная от моря лишь полоской песка. А дальше, окруженные унылыми холмами, плещут воды озера Авёрно. На берегах его еще сохранились руины храма, где служили языческим богам. Слева хребет пронзает грот Сивиллы, а за ним начинается Куменский проход. Город, который виден
примерно в миле справа,  - это Поццуоли, древний порт, привлекающий путешественников своими храмами Юпитера и Нептуна, разрушенным амфитеатром и полузасыпанными могилами. Здесь честолюбивый Калигула построил свой мост [167 - Римский император Гай Цезарь Калигула (12-41), чтобы доказать, что он может пройти по морю, как по суше, приказал построить подвесной мост через залив между Бая и Поццуоли, засыпать его землей и выстроить на нем дома.],и, плывя отсюда в Бая, презренный Нерон покусился на жизнь собственной матери [168 - Римский император Клавдий Нерон (37-68), известный своей жестокостью, после нескольких неудачных попыток отравить свою мать Агриппину, подослал к ней убийцу.]. Здесь же высадился святой Павел [169 - Павел - один из христианских апостолов, осужденный Нероном за проповедование христианства; был, привезен в Рим и обезглавлен.], который под стражей прибыл в Рим. Небольшой, но высокий островок почти прямо перед ним - это Низида; сюда удалился Марк Брут [170 - Марк Юний Брут (I век до н. э.)  - римский политический деятель, вместе с Кассием был организатором заговора против Цезаря и
участвовал в его убийстве. Впоследствии, потерпев поражение при Филиппах от Антония, стремившегося захватить верховную власть, Брут и Кассий покончили жизнь самоубийством.]после того, что он совершил у подножия статуи Помпея; здесь у него была вилла, и отсюда он и Кассий отплыли, чтобы получить возмездие от тени убитого Цезаря в битве при Филиппах. Затем начинаются места, более известные в средние века; однако возле вон той горы, что видна вдали, проходит знаменитая подземная дорога, о которой упоминают Страбон [171 - Страбон (63 год до н. э.  - 20н. э.)  - знаменитый древнегреческий географ и историк.]и Сенека [172 - Сенека (ок. 6 года до н. э.  - 65 год н. э.)  - римский философ и писатель.]и по которой до сих пор крестьяне изо дня в день гоняют своих ослов на базары современного города. У ее начала находится знаменитая могила Вергилия, а дальше амфитеатром раскинулись белые, построенные друг над другом дома. Это сам шумный Неаполь, увенчанный причудливым замком святого Эльма! Широкая равнина справа лелеет на своем лоне исполненную неги Капую и многое множество других городов. И вот, наконец, мы
видим стоящий отдельно трехглавый вулкан. Говорят, под виноградниками и дворцами, приютившимися у его подножия, погребены виллы и деревни, города и селения. На этой злополучной равнине, примыкающей к заливу, стояла древние несчастные Помпеи [173 - Древний город Помпеи погиб в результате извержения Везувия в 79 году.], а дальше виден гористый мыс, на котором расположен Сорренто!
        - Человек, который обладает такими знаниями, мог бы найти им лучшее применение,  - сурово сказал Ладлоу, когда взволнованный контрабандист умолк.
        - В других странах знания черпают из книг, в Италии же дети всё узнают прямо из жизни,  - последовал спокойный ответ.
        - Здесь у нас есть люди, которым лестно думать, что наш залив, наше летнее небо и весь здешний климат во многом напоминают те края, которые лежат в ваших широтах,  - поспешно сказала Алида, явно желая сохранить мир между своими гостями.
        - Слов нет, воды Манхаттана и Раритана красивы и привольны, а на их берегах живут прелестные создания,  - сказал Бурун, галантно приподнимая шляпу.  - Я убедился в этом собственными глазами. Но все же лучше бы выбрать какое-нибудь другое из достоинств вашей страны, которое могло бы соперничать с великолепными водами, сказочными гористыми островами и солнечными склонами гор нашего Неаполя! Конечно, ваши широты даже благоприятнее и животворное солнце одинаково щедро как там, так и здесь, но в американских лесах все же слишком много влаги и сырости, чтобы воздух здесь мог сравниться с прозрачными далями моей родины. Хотя я долго жил на Средиземноморье, но и эти берега мне не чужие. Конечно, в климате Америки и Италии есть сходство, но немало и серьезных различий.
        - Расскажите же нам, каковы эти различия, чтобы, говоря о своем заливе и небе, мы не впали в заблуждение.
        - Вы оказываете мне большую честь, прекрасная леди; я не очень-то образован и не могу похвастаться красноречием. Но я не утаю от вас немногие плоды своих наблюдений. Итальянский воздух, впитывающий морскую влагу, порой несколько туманен. Однако, кроме двух морей, в тех далеких краях почти нет больших скоплений воды. Трудно найти что-либо суше итальянских рек в те месяцы, когда солнце палит особенно жарко. Поэтому и воздух там обычно сухой, упругий, как и положено при таком климате. В нем меньше испарений в виде легких, почти невидимых туманов, чем в здешнем лесистом краю. Так, по крайней мере, объяснял это человек, который, как я уже говорил вам, был моим наставником в юности.
        - Но вы ничего не сказали о нашем небе, наших закатах, нашем заливе.
        - Извольте, я буду с вами полностью откровенен. Каждый из двух заливов, как мне кажется, наилучшим образом соответствует тому, для чего он предназначен природой. Один поэтичен, спокоен, исполнен изящной, но вместе с тем величественной красоты; он скорее способен приносить людям радость, чем пользу. Другой же когда-нибудь станет всемирным рынком.
        - И все-таки вы ни слова не сказали о его красоте,  - проговорила Алида, разочарованная, несмотря на свое притворное безразличие к этому разговору.
        - Право же, спокон веку всякое старое общество совершало одну и ту же ошибку - оно переоценивало себя и недооценивало новых участников великой драмы народов, подобно тому как люди, давно завоевавшие себе положение, презрительно смотрят на претендентов, стремящихся пробить себе дорогу,  - сказал Бурун, с удивлением глядя на разобиженную и нахмурившуюся красавицу.  - Однако в этом случае Европа, пожалуй, не так уж заблуждается. Те, кто усматривает столь поразительное сходство между Неаполитанским заливом и Манхаттаном, обладают богатым воображением, поскольку сходство это полностью исчерпывается тем, что и там и здесь много воды, да еще пролив между островом и материком в одном из них похож на пролив между двумя островами в другом. Но ведь здесь перед нами эстуарий [174 - Эстуарий - широкое устье реки, размываемое морскими течениями.], а там залив; здесь вода зеленая из-за отмели и бурная от впадающих сюда рек, а там - голубая и прозрачная, как в открытом море. Я уж не говорю ни о скалистых, увенчанных причудливыми зубцами горах с неописуемой игрой золотого и розового тонов на их неровных скатах, ни
о береге, изобилующем памятниками многих тысячелетий!
        - Я не смею вас более расспрашивать. Но признайте, о нашем небе тоже можно кое-что сказать, даже сравнивая его с темп небесами, которые вы так превозносите.
        - Да, несомненно, тут скорее можно признать вашу правоту. Помню, как-то стоял я на мысе Каподимонте, который высится над маленьким живописным и оживленным пляжем Марино-Гранде и над Сорренто, где сосредоточено все, что есть поэтичного в жизни рыбаков, и тот,
        о ком я вам говорил, указывая на прозрачный свод у нас над головой, произнес: «Вот луна Америки!» В ту ночь звезды сияли ярко, словно огни ракет, потому что северный ветер унес всю пыль в море и воздух был удивительно прозрачен. Но, право, такие ночи редки в любом климате! Жителям южных широт порой удается насладиться ими, жителям северных - никогда.
        - Но неужели лестное для нас мнение, что наши американские закаты могут соперничать с закатами Италии,  - всего лишь самообман?
        - Отнюдь нет, прекрасная леди. Они могут соперничать между собой, не имея сходства. Цвет футляра, на котором лежит сейчас ваша очаровательная ручка, не сравнится в нежности с теми красками, которые порой видишь на итальянском небе. Но, если вашему закату недостает жемчужных отблесков, розовых облаков и нежных красок, которые в вечерний час сменяют друг друга по всему небосводу Неаполя, зато ему нет равных в яркости сияния, богатстве переливов и разнообразии красок. Там они нежнее, а здесь - великолепнее! Когда из ваших лесов не будет так тянуть влажными испарениями, одинаковые условия могут создать одинаковый эффект. А до тех пор Америке остается гордиться новой и необычной, но от этого ничуть не менее восхитительной красотой природы.
        - Значит, те, кто приехал сюда из Европы, правы лишь наполовину, когда смеются над красотами нашего залива и небосклона?
        - Да, тут они гораздо ближе к истине, чем когда бы то ни было, коль скоро речь идет об этом континенте. Вы можете гордиться великим множеством рек, удобными выходами в океан, бесчисленными бухтами и другими достопримечательностями вашей Манхаттанской гавани, ибо со временем она несомненно затмит великолепие Неаполитанского залива, до сих пор не имеющего себе равных; но не вынуждайте иностранца развивать это сравнение. Ваше небо прекрасно, леди, немногим выпало счастье жить под небом более великолепным и щедрым.
        Однако я утомил вас своей болтовней. Взгляните, вот ткани, расцветка которых способна восхитить юное и живое воображение даже сильнее, чем краски самой природы!
        Красавица Барбери улыбнулась контрабандисту с нежностью, от которой Ладлоу стало не по себе; она хотела сказать что-то веселое, но тут за дверью послышался голос ее дяди.


        Глава XXIV

        В Англии будут продавать семь полупенсовых булок за один пенс; кружка пива будет в десять мер, а не в три; и я объявлю государственной изменой потребление легкого пива.


    Джек Кед
        [175 - Шекспир, «Генрих VI», часть II.]


        Даже если бы олдермен ван Беверут участвовал в описаной выше беседе, то и тогда он не произнес бы слов более уместных, чем те, с которыми он вошел во флигель.
        - Штормы и климаты!  - воскликнул коммерсант, появляясь на пороге с распечатанным письмом в руке.  - Я получил через Куракоа и побережье Африки известие о том, что превосходный корабль «Выхухоль» встретил у Азорских островов противные ветры и возвратится на родину не раньше чем через четыре месяца. Ах, сколько драгоценного времени теряется попусту между торговыми сделками, капитан Корнелий Ладлоу! А ведь это может опорочить прекрасное судно, которое до сих пор пользовалось самой доброй славой - плавание его в оба конца никогда не занимало более обычных семи месяцев. Если все наши суда будут так лениво ползти, мы никогда не сможем доставить кожи в Бристоль вовремя, а тогда какой от них прок!.. Но что я вижу, племянница! У вас здесь торговля! И чем - подозрительными товарами! У кого же бумаги на эти товары и какое судно доставило их сюда?
        - На эти вопросы лучше всего ответит сам их владелец,  - сказала девушка дрогнувшим голосом и указала на контрабандиста, который при появлении олдермена отошел в сторону, чтобы не привлекать к себе внимания.
        Миндерт быстро, опытным глазом, окинул содержимое тюка, а затем остановил тревожный взгляд на каменном лице капитана королевского крейсера.
        - Капитан Ладлоу, я вижу - мыши изловили кошку!  - сказал он.  - Наш крейсер носился по Атлантике больше недели, совсем как еврей-откупщик бегает взад-вперед по Роттердаму, чтобы как-нибудь сбыть за границу попорченный чай, и вот нас самих так ловко заманили в ловушку! Какому падению цен или перемене благосклонности Торговой палаты обязан я честью видеть вас, любезный… э… э… развеселый торговец зелеными волшебницами и яркими тканями?
        Куда только девались самоуверенность и бесстрашие контрабандиста! Теперь он выказал несвойственные ему растерянность и смущение, явно не зная, что ответить.
        - Тот, кто идет на риск, удовлетворяя требования жизни, само собой разумеется, ищет покупателей в тех местах, которые славятся своим либерализмом,  - сказал он после долгого молчания, которое лишний раз подчеркнуло перемену, происшедшую в нем.  - Надеюсь, вы будете снисходительны к моей дерзости, учитывая те побуждения, которые привели меня сюда, и выскажете прекрасной леди свое авторитетное суждение о качестве моего товара и умеренности цен.
        Миндерт был не меньше, чем Ладлоу, удивлен такими речами и смиренным поведением контрабандиста. Он-то ожидал, что ему придется решительно пресечь обычную безрассудную фамильярность Буруна, по возможности скрыв свои связи с Бороздящим Океаны, но, к своему удивлению, обнаружил, что сделать это легче легкого, потому что контрабандист проникся к нему неожиданным почтением. Осмелев и, быть может, несколько возгордившись от этой внезапной почтительности, которую достойный олдермен, вообще-то довольно проницательный, не преминул приписать своим моральным достоинствам, он заговорил уверенным и покровительственным тоном, каким при других обстоятельствах едва ли счел бы благоразумным обращаться к человеку, который так часто доказывал ему свое бесстрашие и прямоту суждений.
        - Я вижу, нетерпение торговца заглушило в вас благоразумное доверие к кредиту,  - сказал он, показывая в то же время горделивым жестом, что он снисходит к столь простительному заблуждению.  - Но мы не должны слишком строго судить его за эту ошибку, капитан Ладлоу, поскольку, как справедливо заметил этот молодой человек в свою защиту, стремление к прибыли в честной торговле похвально и полезно. Пусть тот, кто притворяется, будто не знает законов, помнит мудрое мнение нашей доброй королевы и ее советников, согласно которому мать Англия может производить почти все, что способен потребить колонист! Да, да! А сама она может потребить все, что способен произвести колонист!
        - Не стану притворяться, сэр, будто я не знаю законов, но, занимаясь этой скромной торговлей, я лишь следую принципу природы, так как стараюсь обеспечить свои интересы. Мы, контрабандисты, ведем рискованную игру с правительством. Если нам удается проскользнуть благополучно, мы выигрываем; а если нет - выигрывают слуги королевы. Ставки равные, и такую игру нельзя назвать нечестной. Если бы правители мира освободили торговлю от оков, которые они на нее наложили, наше ремесло бы исчезло, а словом «контрабандист» стали бы называть представителей самых богатых и уважаемых торговых домов.
        Олдермен тихонько присвистнул. Жестом пригласив своего собеседника сесть, он сам тоже тяжело опустился на стул, с самодовольным видом закинул ногу на ногу и возобновил разговор:
        - Ваши чувства весьма похвальны, любезный… э… э… как там вас… не сомневаюсь, что у вас есть какое-нибудь достойное имя, мой друг, так умно рассуждающий о торговле?
        - Люди зовут меня Буруном, когда не хотят обозвать как-нибудь похлеще,  - отвечал молодой человек, послушно садясь.
        - Так вот, чувства ваши весьма похвальны, любезный Бурун, и вполне подобают джентльмену, который извлекает средства к жизни из практического истолкования таможенных законов. Наш мир мудро устроен, капитан Ладлоу, и в нем немало людей, в чьих головах, словно в тюках с товаром, имеется богатейший выбор мыслей. Грамотеи и сочинители! Вот, не угодно ли, я как раз получил из торгового дома ван Буммеля, Шенбрека и ван дер Донка аккуратнейшим образом сложенную статейку, написанную на чистейшем лейденском диалекте, где доказывается, что торговля - это обмен «эквивалентами», как называет их сочинитель, и что всем странам стоит только открыть свои порты - и в торговле сразу начнется золотой век.
        - Многие умные люди разделяют этот взгляд,  - коротко заметил Ладлоу, верный своему решению оставаться молчаливым наблюдателем происходящего.
        - Чего только не выдумает хитрая голова, лишь бы марать бумагу! Нет, джентльмены, торговля - все равно что скаковая лошадь, а торговец - это наездник. Та лошадь, которая несет на себе самый тяжелый груз, может проиграть; но, увы, природа не наделила людей одинаковым ростом и толщиной, а потому в торговле судьи так же необходимы, как и в скачках. Сядьте на своего мерина, если, на ваше счастье, злодеи негры не загоняли его вконец, скачите в Гарлем в погожий октябрьский день и поглядите, как там соревнуются в резвости. Плуты наездники то и дело подгоняют лошадей то хлыстом, то шпорами, и, хотя начинают они честно, что не всегда можно сказать о торговцах, кто-нибудь должен же победить. Если лошади приходят голова в голову, заезд повторяют до тех пор, пока достойнейший не завоюет приз.
        - Но почему же многие умные головы считают, что торговля расцветает именно тогда, когда перед ней меньше всего препон?
        - А почему одному человеку суждено писать законы, а другому - нарушать их? Разве лошадь не бежит резвее, когда у нее свободны все четыре ноги, чем когда она стреножена? Но в торговле, любезный Бурун и капитан Ладлоу, каждый из нас сам наездник; и, если оставить в стороне вмешательство таможенных законов, мы садимся в седло такими, какими создала нас природа. Толстый или худой, с широкой или тонкой костью, каждый должен так или иначе достичь финиша. Поэтому, чтобы уравнять тяжелый вес, нужен балласт - мешки с песком. Конечно, конь может пасть под тяжестью груза, но это еще не значит, что его шансы на выигрыш не возрастут, если всех остальных поставить в такие же точно условия.
        - Однако давайте отвлечемся от этих сравнений,  - заметил Ладлоу,  - и, если торговля - не что иное, как обмен эквивалентами…
        - Убытки и разорение!  - перебил его олдермен, который в споре частенько забывал об учтивости.  - Так может рассуждать только человек, читавший какие угодно книги, кроме счетных. Вот, не угодно ли, я получил извещение от лондонской фирмы «Танг и Туэдл» о том, что тюль благополучно отправлен на бриге «Олень», который вошел в устье реки шестнадцатого апреля. Все сведения об этом грузе можно бы упрятать в детскую муфту… Капитан Ладлоу, я рассчитываю на вашу скромность; что же касается вас, любезный Бурун, то это дело вообще не по вашей части… Итак, повторяю: вот кое-какие сведения, изложенные всего две недели назад в памятной записке.  - С этими словами олдермен надел очки и вынул из кармана блокнот. Повернувшись к свету, он продолжал: - Уплачено по счету фирме «Сэнд, Фернес и Гласс» за бисер - 326 фунтов стерлингов. Упаковка и тара - 1 шиллинг 10,5 пенса. Погрузка и фрахт [176 - Фрахт - плата за перевозку грузов морей или за наём судна на определенный срок.] -
        11 шиллингов 4 пенса. Страховка в среднем - 1 шиллинг 5 пенсов. Фрахт, погрузка и комиссионные агенту, работающему среди мохоков,  - 10 фунтов… Так, так… Фрахт и продажа мехов в Англии - 7 фунтов 2 шиллинга. Общие затраты - 20 фунтов 1,5 пенса,  - все полновесными денежками. Заметьте, продажа мехов «Фросту и Ричу», чистая прибыль - 196 фунтов 11 шиллингов 3 пенса. Актив - 175 фунтов 12 шиллингов 5,5 пенса; совсем недурной эквивалент, дорогой Корнелий, появился в счетных книгах торгового дома «Танг и Туэдл», а я выложил 20 фунтов 19 шиллингов и 1,5 пенса, и здесь еще не указано, сколько получат «Фрост и Рич» за эти товары о германской императрицы.
        - Так же как не указано, что ваш бисер продан мохокам по цене, гораздо более высокой, чем куплен, и меха обошлись покупателю дороже, чем они стоили на месте.
        - Фью!  - присвистнул коммерсант, пряча свой блокнот.  - Можно подумать, что сын моего друга читал этого лейденского писаку! Если дикарь так низко ценит свои меха и так высоко - мой бисер, я не стану его разубеждать, иначе в один прекрасный день, с соизволения Торговой палаты, мы увидим, как его каноэ превратится в настоящий корабль и он сам отправится добывать для себя украшения. Паруса и смекалка! Как знать, вдруг этому мошеннику вздумается доплыть до самого Лондона; тогда наше отечество потеряет все прибыли от торговли с Веной, а мохок будет извлекать выгоду из разницы в ценах! Вот так-то, теперь вы сами видите - чтобы скачки были честными, лошади должны начинать разом, нести на себе равный груз, и в конце концов какая-нибудь из них придет первой. Ваша метафизика ничуть не лучше философского камня, из которого ловкий теоретик добывает широченный золотой лист больше самого большого из американских озер, чтобы убедить тупиц, что всю землю можно превратить в этот драгоценный металл; а человек простой и практический просто-напросто кладет стоимость этого металла себе в карман полновесной монетой.
        - И все-таки вы сетуете на парламент за то, что он издал слишком много законов, а это идет во вред торговле, и говорите о нашем законодательстве в таких выражениях, которые, простите меня, скорее пристали голландцу, чем подданному английской короны.
        - Разве я не сказал вам, что лошадь резвее побежит без наездника, чем навьюченная тяжелым грузом? Если хотите выиграть, дайте своему жокею поменьше груза, а жокею соперника - побольше. Я сетую на членов парламента потому, что они издают законы для нас, а не для себя. И я не раз говорил моему достойному другу олдермену Гэлпу, что гурманство - занятие легкое и приятное, а вот для воздержания нужна воля.
        - Из всего этого я заключаю, что олдермен ван Беверут не разделяет мнения лейденского сочинителя.
        Олдермен приставил палец ко лбу и некоторое время молча глядел на своих собеседников.
        - Эти лейденцы - умный народ! Будь у Соединенных провинций точка опоры, они, подобно философу, который хвастался своим рычагом, перевернули бы мир! [177 - Намек на великого математика древности Архимеда, которому принадлежат знаменитые слова: «Дайте мне точку опоры, и я подниму земной шар».]Эти продувные бестии полагают, что амстердамцы от природы отличные наездники и хотят уговорить всех остальных скакать без груза. Я пошлю это сочинение в страну индейцев и найму каких-нибудь ученых, чтобы они перевели его на язык мохоков,  - пусть их знаменитый вождь Шендо, когда миссионеры обучат его грамоте, усвоит правильный взгляд на эквиваленты! Почему бы мне не сделать такой подарок достопочтенным проповедникам, дабы добрые плоды созрели возможно скорее?
        Олдермен покосился на своих слушателей и, смиренно сложив руки на груди, по-видимому, ожидал, что его красноречие потрясет их.
        - Выходит, вы не очень-то высоко оценили занятие вот этого… этого джентльмена, который оказывает нам честь своим присутствием,  - сказал Ладлоу, бросив на контрабандиста красноречивый взгляд, показывавший, насколько затруднительно было ему найти подходящее обращение к человеку, чья внешность так не соответствовала его ремеслу.  - Если ограничения в торговле необходимы, тому, кто торгует беззаконно, никак не найти себе оправдания.
        - Скромность вашего поведения восхищает меня ничуть не меньше, чем справедливость суждений, капитан Ладлоу,  - сказал олдермен.  - В открытом море долг велел бы вам захватить бригантину этого человека, но здесь, так сказать, в семейном кругу, вы лишь отводите душу, читая мораль! Я тоже считаю своим долгом высказаться на эту тему и, воспользовавшись благоприятным случаем, когда все так тихо и мирно, поделюсь с вами кое-какими соображениями, которые, вполне естественно, возникают при подобных обстоятельствах.
        Затем Миндерт повернулся к контрабандисту и продолжал тоном судьи, делающего внушение какому-нибудь возмутителю общественного порядка:
        - Вы, любезный Бурун, явились сюда, так сказать, под чужим флагом, если воспользоваться выражением, принятым среди людей вашей профессии. С виду вы ничем не отличаетесь от честного подданного королевы, а ведь вас подозревают в некоем занятии, которое я не назову бесчестным или даже позорным, так как мнения на этот счет сильно расходятся, но которое отнюдь не помогает ее величеству победоносно завершить войны против врагов Англии, так как не дает европейским доминионам возможности сохранять ту торговую монополию, посредством которой она желает избавить нас, живущих в колониях, от необходимости оберегать свои интересы за воротами ее таможни. Мягко выражаясь, это по меньшей мере нескромно, и я с прискорбием вынужден добавить, что некоторые обстоятельства еще более отягощают вашу вину.
        Ван Беверут замолчал и испытующе поглядел на контрабандиста, желая узнать, какое впечатление произвели его слова и как далеко он может зайти в своей хитрости; но, увидев, к своему удивлению, что молодой человек потупил глаза с виноватым видом, олдермен набрался смелости и продолжал:
        - Сюда, в комнаты моей племянницы, которая по своему полу и возрасту не может нести перед законом ответственности за подобные проступки, вы принесли всякие безделки, на которые подданным ее величества в колониях по воле королевских советников и смотреть не пристало, поскольку они изготовляются не под надзором искусных мастеров нашей матери Англии. Женщине, любезный Бурун, нелегко бывает устоять перед соблазном, особенно трудно бывает ей бороться с искушением, когда дело касается изящных вещей, украшающих ее внешность. Я вполне допускаю, что моя племянница, дочь Этьена Барбери, унаследовала от своих предков эту слабость, поскольку французские женщины особенно увлекаются нарядами. Однако я отнюдь не собираюсь судить ее слишком строго, потому что если старый Этьен и передал своей дочери по наследству какие-то прихоти, то он оставил ей и средства, чтобы иметь возможность их оплатить. А потому давайте-ка сюда счет, и, если долг сделан, он будет погашен. А теперь я подхожу к последнему и самому серьезному из ваших проступков. Без сомнения, для торговца капитал - это фундамент, на котором держится здание
его репутации,  - продолжал Миндерт, опять пристально поглядев на контрабандиста.  - Но кредит - это орнамент на его фронтоне. Капитал для него - краеугольный камень, кредит же - узорчатые пилястры, которые придают зданию красоту; порой, когда время разрушит фундамент, весь дом держится на колоннах, без них рухнула бы крыша, лишив хозяина крова над головой. Богатому человеку кредит дает уверенность, среднему торговцу - успех в делах и всеобщее уважение, и даже в бедняка он вселяет надежду на будущее, но, разумеется, когда под домом нет прочного фундамента, оба - и покупатель и продавец - должны соблюдать осторожность, Вот сколь велика ценность кредита, любезный
        Бурун, и никто не должен хвататься за него без достаточных оснований, ибо он слишком хрупок и не терпит грубого обращения. Еще юношей, путешествуя по Голландии на лошадях достаточно медленно, чтобы извлечь пользу из всего виденного, я понял, как важно сохранить кредит в безукоризненной чистоте. Поскольку одно событие может послужить мне удачным примером, я осмелюсь предложить его вам как бы в виде задатка. В нашей быстротечной жизни, капитан Ладлоу, все так непрочно, и это служит как бы предостережением для людей молодых и безрассудных, потому что гордыня не доводит до добра, и даже сильную руку можно отсечь так же легко, как косят нежные травинки в поле! Банкирский дом ван Гелта и ван Стоппера в Амстердаме занимался по большей части операциями с военными процентными бумагами, выпущенными императором. А судьба в то время покровительствовала сынам Оттоманской империи, которые не без успеха осаждали Белград. И вот, джентльмены, одна неразумная и своенравная прачка взяла в аренду балкон высокого дома в центре города, чтобы сушить там белье. Однажды на рассвете она начала развешивать свои муслины и
холсты, как вдруг гарнизон был поднят по тревоге - это мусульмане пошли на приступ. Некоторые из защитников города, которым удалось унести ноги, вдруг увидели на высоких перилах какие-то красные, зеленые и желтые узлы и приняли их за головы турок; и они разнесли повсюду слух о том, что целая банда нехристей под водительством множества главарей в зеленых тюрбанах захватила самый центр города и вынудила их отойти. Слухи эти, обрастая подробностями, вскоре дошли до Амстердама, и государственные процентные бумаги сразу упали в цене. На бирже только и говорили об убытках, понесенных ван Гелтом и ван Стоппером. Когда паника была в разгаре, у одного француза в лавке, где торгуют орехами, в нескольких домах от банка, сорвалась с привязи обезьяна, и целая толпа еврейских ребятишек собралась поглазеть на ее ужимки. Умные головы, приняв это за демонстрацию со стороны сынов племени израилева, взволновались, боясь за свои денежки. Изъятие вкладов пошло еще быстрее, и достойные банкиры, чтобы доказать свою платежеспособность, не закрыли двери в Урочный час. Всю ночь не прекращались платежи, а на Другой день, около
полудня, ван Гелт перерезал себе горло в беседке на берегу Утрехтского канала, а ван Стоппера видели в банке - он курил трубку, сидя среди совершенно пустых сейфов. В два часа почта принесла известие, что приступ мусульман отбит, а прачка повешена; правда, я до сих пор не могу понять, за какое преступление ее казнили, поскольку точно известно, что она не брала ссуды в этом несчастном банке. Вот, джентльмены, какие уроки порой дает нам жизнь; и, так как я уверен, что говорю с людьми, которым это пойдет на пользу, я позволю себе посоветовать всем вам поменьше говорить о торговых делах.
        Умолкнув, Миндерт еще раз окинул взглядом присутствующих, желая убедиться, что его слова произвели должное впечатление, а терпение контрабандиста не иссякло и можно не опасаться протеста с его стороны. Олдермен был в растерянности, видя, с каким подчеркнутым и необычайным почтением обращался с ним тот, кто, никогда не допуская грубости, редко выказывал уважение к словам человека, с которым он водил короткое знакомство в денежных делах. Пока олдермен говорил свою горячую речь, молодой моряк с бригантины слушал его скромно и внимательно, изредка поднимая глаза лишь для того, чтобы украдкой бросить тревожный взгляд на Алиду. Красавица Барбери также внимала красноречию дядюшки прилежнее обычного. На взгляды контрабандиста она отвечала благосклонно; словом, даже безразличный наблюдатель мог заметить, что обстоятельства породили между ними взаимное доверие и понимание, которое свидетельствовало если не о нежности, то о задушевности их отношений. Все это не укрылось от Ладлоу, тогда как олдермен ничего не заметил, поглощенный своими соображениями, которыми он так щедро делился с присутствующими.
        - А теперь, когда я усвоил, столько торговых правил, которые, надеюсь, послужат мне дополнением к инструкциям лордов адмиралтейства,  - заметил капитан после короткого молчания,  - позвольте мне обратить ваше внимание на вещи менее возвышенные. Нам представляется как нельзя более удобный случай узнать о судьбе нашего товарища, которого мы потеряли во время последнего плавания. Не будем же пренебрегать этим случаем.
        - Ваша правда, мистер Корнелий. Владелец Киндерхука не такой человек, чтобы сбросить его в море, словно бочонок запретного зелья, и даже не поинтересоваться, что с ним сталось. Предоставьте это дело моему благоразумию, сэр, и поверьте, арендаторы третьего среди лучших имений нашей колонии недолго останутся в безвестности о судьбе своего хозяина. Если вы с мастером Буруном соблаговолите ненадолго пройти в другую комнату, я сам разузнаю все, что может способствовать выяснению истины.
        Капитан королевского крейсера и молодой моряк с бригантины, видимо, полагали, что, согласившись на это, они составят самое необычайное общество, какое только можно себе представить. Однако колебания Буруна были тем более явными, что Ладлоу по-прежнему был преисполнен хладнокровной решимости оставаться в стороне, пока не наступит время действовать, как подобает верному слуге королевы.
        Он знал наверняка или, во всяком случае, был твердо уверен, что «Морская волшебница» снова стоит на якоре в бухточке, скрытая среди деревьев, и, так как контрабандист однажды уже перехитрил его, он решил действовать осторожно и вовремя вернуться на свой корабль, чтобы решительно, и, как он надеялся, с успехом атаковать бригантину. К тому же в поведении контрабандиста и его манере говорить было нечто такое, что ставило этого человека выше его собратьев, благодаря чему он возбуждал любопытство, которое поневоле чувствовал и королевский офицер. Поэтому он поклонился довольно учтиво и дал понять, что охотно принимает предложение олдермена.
        - Мы встретились на нейтральной почве,  - сказал Ладлоу своему собеседнику, когда они вышли из «Обители фей» - и, хотя цели у нас разные, мы вполне можем дружески потолковать о событиях прошлого. Бороздящий Океаны пользуется своеобразной славой, которая даже дает основания считать его моряком, чьи способности заслуживают лучшего применения. Я готов подтвердить где угодно, что он проявил удивительное искусство и хладнокровие, хотя мне очень жаль, что эти прекрасные качества используются столь печальным образом.
        - Вы выражаетесь с достойной сдержанностью по отношению к правам короны и с подобающим уважением к королям биржи,  - отвечал Бурун, к которому, едва олдермен вышел, вернулась его прежняя и, надо добавить, природная живость.  - Такое уж у нас ремесло, капитан Ладлоу, судьбу каждого решил случай. Вы служите королеве, которую никогда не видели, и стране, которая использует вас в тяжелую пору и станет презирать а пору благополучия, а я служу самому себе. Пусть же разум рассудит нас.
        - Я ценю вашу откровенность, сэр, и надеюсь, что теперь, когда вы перестали обманывать меня и морочить мне голову со своей волшебницей в зеленой мантии, мы скорее найдем общий язык. Комедия была разыграна превосходно, однако, кроме Олоффа ван Стаатса да тех умников, которые под вашим начальством бороздят океан, она немногих заставила уверовать в черную магию.
        На красивых губах контрабандиста мелькнула улыбка.
        - Что ж, у нас тоже есть своя повелительница,  - сказал он.  - Но ей не нужны деньги. Вся прибыль идет в пользу ее подданных, а все ее знания в любой миг к нашим услугам. Если мы слепо повинуемся ей, то лишь потому, что испытали ее справедливость и мудрость. Надеюсь, королева Анна так же милостива к тем, кто рискует ради нее жизнью?
        - А не велит ли вам ваша волшебница открыть мне, что сталось с ван Стаатсом? Ибо, хотя мы с ним и соперники, которым дорога одна и та же особа, или, вернее - поскольку мы соперники, я не могу остаться равнодушен к судьбе гостя, столь неожиданно покинувшего мое судно.
        - Вы совершенно правы,  - сказал Бурун, улыбаясь еще многозначительнее.  - «Соперники» и впрямь самое подходящее слово. Олофф ван Стаатс храбрый человек, хоть он и не знает морского дела. Тому, кто проявил такое мужество, нечего бояться на судне Бороздящего Океаны.
        - Я не собираюсь опекать Олоффа ван Стаатса, но все же я капитан корабля, с борта которого он был… как бы это назвать его исчезновение… мне не хотелось бы сейчас употребить слово, которое было бы неприятно…
        - Прошу вас, не стесняйтесь в выражениях и не бойтесь меня оскорбить. У себя на бригантине мы привыкли ко всяким словам, которые оскорбили бы менее привычное ухо. Теперь уж поздно говорить о том, что профессия контрабандиста, чтобы стать почтенной профессией, нуждается в одобрении правительства. Вам было угодно, капитан Ладлоу, сказать, что морская волшебница - эго обман; в то же время вы как будто безразличны к тем обманам, которые творятся вокруг вас в мире и, не имея того очарования, далеко не так невинны.
        - Едва ли можно назвать оригинальным желание оправдать проступки отдельных людей пороками общества.
        - Да, пожалуй, оно скорее справедливо, нежели оригинально. Выходит, истина и банальность - родные сестры! И все же мы вынуждены прибегать к этому оправданию - ведь мы у себя на бригантине еще не научились понимать все преимущества новой морали.
        - Мне кажется, есть достаточно древняя заповедь, которая велит отдавать кесарю кесарево [178 - Кесарь (правильнее - цезарь)  - титул древнеримских императоров, получивший название от имени Юлия Цезаря. Выражение «отдавать богу богово, а кесарю кесарево» заимствовано из евангелия и означает: «каждому свое».].
        - Эту заповедь наши нынешние кесари истолковывают в высшей степени вольно! Я плохой казуист [179 - Казуист - в средние века человек, умевший находить ответ на замысловатые богословские вопросы.], сэр; к тому же не думаю, чтобы капитан королевского крейсера стал отстаивать все, что по этому поводу говорит софистика [180 - Софистика - словесные ухищрения и обманчивые доводы, применяемые в споре.]. Взять, например, монархов, и сразу же оказывается, что христианнейший из королей стремится прибрать к рукам столько владений своих соседей, сколько вообще может жаждать честолюбие, громко именуемое славой; а самый католический из монархов прикрывает мантией католицизма больше всяких гнусностей на этом континенте, чем могло бы скрыть самое снисходительное милосердие; и наша собственная возлюбленная королева, чьи достоинства и доброта превозносятся в стихах и в прозе, проливает потоки крови для того только, чтобы островок, которым она правит, раздулся, как лягушка из басни, до чудовищных размеров, а ведь в один прекрасный день его ждет такая же жалкая смерть, какая постигла тщеславную обитательницу болота.
Мелкому воришке уготована петля, а разбойника, творящего бесчинства под королевским штандартом, посвящают в рыцари! Человек, наживающий богатство неустанным трудом, стыдится своего происхождения, а тот, кто грабит церкви, облагает данью деревни и перерезает глотки тысячам людей, чтобы урвать свою долю из добычи галеона [181 - Галеон - старинное парусное судно. На таких судах испанцы, торгуя с Америкой, часто перевозили золото.]или войсковой казны, оказывается, приобрел свое золото на поле славы! Слов нет, цивилизация в Европе достигла немалой высоты; но, как ни банально может прозвучать такое суждение, я должен сказать, что обществу, прежде чем так сурово осуждать поступки отдельных своих членов, следовало бы хорошенько поразмыслить о том, какой пример оно подает в целом.
        - Мне кажется, расхождение наших взглядов в этом вопросе настолько велико, что мы едва ли скоро придем к соглашению,  - сказал Ладлоу, напуская на себя суровость, как человек, который чувствует, что на его стороне весь мир.  - Отложим наш спор до более подходящего случая, сэр. Так как же, узнаю ли я что-нибудь об Олоффе ван Стаатсе или судьбой его должны будут заняться официальные представители власти?
        - Владелец Киндерхука отважно бросился на абордаж,  - со смехом отвечал контрабандист.  - Он смело вторгся в жилище нашей повелительницы, а теперь почиет на лаврах! Мы, контрабандисты, живем в своем кругу веселее, чем принято думать, и тот, кто садится за наш стол, редко изъявляет желание его покинуть.
        - Что ж, быть может, мне представится случай поглубже заглянуть в эти тайны, а до тех пор - прощайте!
        - Постойте!  - с живостью воскликнул контрабандист, видя, что Ладлоу хочет выйти из комнаты.  - К чему томить вас безвестностью? Наша повелительница подобна насекомому, которое принимает окраску того листа, на котором сидит. Вы видели ее в одеждах цвета морской волны, которые она неизменно носит, разгуливая близ ваших американских берегов, там, где лот достает до дна; но в открытом море синева ее мантии может поспорить с цветом океанских глубин. Так вот, уже появились первые признаки такой перемены, а это означает, что она намерена пуститься в далекое плавание.
        - Послушайте, любезный Бурун! Конечно, до поры до времени вам, быть может, удастся морочить людям голову. Но помните, что если за контрабандную торговлю закон карает лишь конфискацией захваченных товаров, то за похищение человека полагается тюрьма или даже смертная казнь! Мало того: помните, что границу, отделяющую торговлю контрабандой от пиратства, переступить очень легко, а назад возврата уже нет.
        - Благодарю от имени моей повелительницы за этот благородный совет!  - отвечал веселый моряк с серьезностью, которая скорее подчеркнула, нежели скрыла его иронию.  - Ваша «Кокетка» отлично оснащена и очень быстроходна, капитан Ладлоу, но, как бы своенравна, упряма, коварна или даже могущественна она ни была, повелительница бригантины будет ей достойной противницей, и никакие угрозы ей не страшны!
        После этого предупреждения со стороны капитана королевского крейсера, на которое контрабандист отвечал с таким хладнокровием, оба моряка расстались. Контрабандист взял книгу и присел на стул, сохраняя полнейшую невозмутимость, а Ладлоу поспешно покинул виллу.
        Тем временем разговор между олдерменом ван Беверутом и его племянницей все еще продолжался. Минута тянулась за минутой, а молодого моряка с бригантины все не звали во флигель. После ухода Ладлоу он почитал еще немного и теперь, как видно, ждал какого-нибудь знака, указывающего на то, что его хотят видеть в «Обители фей». В эти тревожные минуты вид у контрабандиста был скорее удрученный, чем нетерпеливый, а когда за дверью послышались шаги, он обнаружил признаки сильного волнения, с которым не мог совладать. Вошла горничная Алиды, сунула ему листок бумаги и исчезла. Молодой моряк жадно прочитал следующие слова, торопливо нацарапанные карандашом:
        «Мне удалось уклониться от ответа на все его вопросы, он почти готов поверить в черную магию. Сейчас не время открыть правду, для этого он еще не готов, так как и без того сильно обеспокоен возможными последствиями появления бригантины у здешних берегов, так близко от виллы. Но клянусь, он скоро признает справедливость твоих прав, я заставлю его сделать это, а если мне не Удастся их доказать, он не посмеет отвергнуть их перед грозным лицом Бороздящего Океаны. Приходи сюда, как только он уйдет».
        Молодой моряк не заставил себя долго ждать. Едва олдермен отворил одну дверь, как он проворно юркнул в Другую, и изнемогший хозяин, который ожидал застать здесь своих гостей, увидел лишь пустую комнату. Однако
        Миндерт ван Беверут не слишком удивился и еще менее опечалился, о чем свидетельствовало безразличие, с которым он отнесся к этому.
        - Причуды и женщины!  - подумал он вслух.  - Негодница, как лиса, заметает следы, и легче заставить торговца, который дорожит своей репутацией, сознаться в подделке документов, чем эту девятнадцатилетнюю девчонку - проговориться! Она вся в старого Этьена, и в жилах ее течет нормандская кровь, а потому не следует доводить дело до крайности; но теперь, когда я уверен, что ван Стаатс сумел воспользоваться благоприятным случаем, девчонка при одном упоминании его имени прикидывается монахиней. Конечно, надо сознаться, что Олофф мало похож на Купидона, иначе за неделю плавания он покорил бы сердце этой сирены. А тут еще новые осложнения - вернулась бригантина этого контрабандиста, и Ладлоу вбил себе в голову невесть какие представления о долге. Жизнь и нравоучения! Рано или поздно придется бросить торговлю и свернуть дело. Надо серьезно подумать о том, чтобы подвести окончательный баланс. Если бы итог оказался хоть немного в мою пользу, я сделал бы это завтра же!


        Глава XXV

        Ты, Джулия, виновна в том, что я
        Теряю время, от наук отбившись.
        Не слушаю разумных рассуждений,
        Не сплю, не ем, томлюсь, коснею в лени.


    Шекспир, «Два веронца»


        Ладлоу покинул виллу в нерешимости. Пока продолжался описанный нами разговор, он ревниво ловил каждый взгляд красавицы Барбери, не сводя с нее глаз, и, так как на лице девушки был написан живейший интерес к конрабандисту, молодой капитан не преминул сделать из этого свои выводы. То спокойствие и самообладание, с каким она встретила своего дядю и его самого, лишь ненадолго заставили Ладлоу поверить, что она вовсе не была на «Морской волшебнице»; когда же появился веселый и самоуверенный моряк, который командовал этим необыкновенным судном, он не мог более льстить себя такой надеждой. Теперь он был уверен, что выбор Алиды сделан бесповоротно, и, горько сожалея о безрассудной страсти, заставившей эту замечательную девушку забыть о своем положении и репутации, он был слишком справедлив, чтобы не видеть, что человек, который в столь короткое время приобрел власть над чувствами Алиды, обладает многими достоинствами, способными покорить воображение молодой женщины, принужденной вести жизнь столь уединенную.
        В душе молодого капитана происходила борьба между долгом и чувством. Помня о той уловке контрабандистов, из-за которой он недавно оказался в их власти, Ладлоу на этот раз принял все меры предосторожности и твердо был уверен, что нарушитель закона в его руках. Теперь он размышлял, воспользоваться ли этим преимуществом или же удалиться, предоставив сопернику пользоваться свободой и служить своей повелительнице. Прямой и бесхитростный, подобно большинству моряков того времени, Ладлоу был преисполнен самых возвышенных чувств, как и подобает джентльмену. Он питал к Алиде глубокую нежность, а гордая его душа не вынесла бы упрека в том, что он действовал под влиянием ревности. К тому же ему, королевскому офицеру, противно было унизиться до такого дела, которым, как он думал, скорее пристало заниматься людям, стоящим гораздо ниже его. Он считал себя защитником законных прав и славы своей королевы, а не наемником, не слепым орудием тех, кто взимал для нее пошлину; и хотя он не поколебался бы пойти на любой оправданный риск, чтобы захватить судно контрабандиста или арестовать хотя бы часть его команды в
открытом море, ему претила мысль о преследовании одинокого человека на берегу. Это чувство подкреплялось собственным его заверением в том, что он встретился с нарушителем закона на нейтральной почве. Но как бы то ни было, королевский офицер должен повиноваться приказу, и Ладлоу не мог уклониться от исполнения своего прямого Долга. Бригантина нанесла такой ущерб королевской казне, особенно в Западном полушарии, что адмиралтейство отдало специальный приказ о ее преследовании. И вот теперь представилась возможность лишить команду бригантины ее главаря, который, при всем совершенстве конструкции этого судна, один мог провести его целым и невредимым через целый флот из сотни крейсеров. Обуреваемый столь противоречивыми чувствами и мыслями, молодой моряк переступил порог виллы и вышел на лужайку, чтобы спокойно поразмыслить на свежем воздухе.
        Началась первая ночная вахта. Тень горы все еще покрывала окружавший виллу сад, реку и берег, погрузив их во мрак еще более густой, чем темнота, стлавшаяся над неспокойной поверхностью океана. Очертания предметов были расплывчаты, и, лишь долго и внимательно разглядывая их, можно было разобрать, что это такое, а ландшафт смутно и туманно вырисовывался вдали. Занавеси на окнах «Обители фей» были задернуты, и, хотя в комнатах горел свет, взгляд не мог проникнуть внутрь. Ладлоу огляделся и нерешительно направился к реке.
        Желая скрыть свои комнаты от посторонних глаз, Алида по нечаянности оставила уголок занавеси незадернутым. Когда Ладлоу дошел до ворот, которые вели на пристань, он обернулся, чтобы в последний раз взглянуть на виллу, и отсюда вдруг увидел сквозь неплотно задернутые занавеси ту, которая владела всеми его помыслами.
        Красавица Барбери сидела за тем же столом, у которого ее застали в тот вечер Ладлоу и олдермен. Локоть ее покоился на драгоценном дереве, а красивая рука касалась чела, которое, вопреки обыкновению, было омрачено задумчивостью и даже печалью. Капитан «Кокетки» почувствовал, как сердце у него в груди бешено забилось,  - он вдруг вообразил,’ что прекрасное и задумчивое лицо выражает раскаяние. Вероятно, эта мысль оживила его угасшие надежды, и Ладлоу решил, что, быть может, еще не поздно спасти эту женщину, которую он любил так искренне, не дать ей упасть в пропасть, над которой она повисла. Проступок ее, так недавно казавшийся ему непоправимым, был позабыт, и благородный молодой моряк хотел уже бежать назад к «Обители фей» и умолять свою возлюбленную быть справедливой к самой себе, как вдруг она отняла руку от безукоризненно белого лба и подняла голову, причем по выражению ее лица Ладлоу понял, что она уже не одна. Капитан отступил на несколько шагов и стал смотреть, что будет дальше.
        Алида подняла глаза с нежностью и искренней простотой, какими целомудренная девушка встречает человека, пользующегося ее доверием. Она улыбнулась, хоть улыбка эта и была скорее печальной, чем радостной; потом заговорила, но на таком расстоянии Ладлоу, разумеется, не мог расслышать ни слова. А через миг в поле его зрения появился Бурун и взял девушку за руку. Алида не сделала попытки освободиться; напротив, она взглянула в лицо моряку с еще более живым интересом и, казалось, внимала ему затаив дыхание. Ладлоу рывком распахнул ворота и, не останавливаясь более, вышел на берег реки.
        Вельбот с «Кокетки» стоял на том самом месте, где Ладлоу приказал ждать своим людям, и капитан уже хотел сесть в него, как вдруг ворота, захлопнутые ветром, громко стукнули, и он оглянулся. На фоне светлых стен виллы отчетливо виднелась человеческая фигура; она спускалась к реке. Ладлоу велел гребцам спрятаться, а сам, притаившись в тени забора, стал поджидать неизвестного.
        Когда человек этот проходил мимо, Ладлоу узнал в нем ловкого контрабандиста. Тот вышел на берег реки и несколько минут осторожно оглядывался вокруг. Потом он издал тихий, но явственный свист, вызывая лодку. Вскоре вслед за этим небольшой ялик выскользнул из камышей у другого берега реки и подплыл к тому месту, где ждал Бурун. Контрабандист легко прыгнул в ялик, и он тотчас понесся к устью реки. Когда он проплывал мимо Ладлоу, тот заметил, что на веслах сидит всего-навсего один матрос; а поскольку у него на вельботе было шесть сильных гребцов, он понял, что человек, которому он так завидовал, теперь наконец-то по всем законам чести и справедливости в его власти. Мы не станем подробно разбирать те чувства, которые переполнили душу молодого капитана. Достаточно сказать лишь, что он немедля прыгнул в вельбот, и погоня началась.
        Поскольку вельбот плыл не вслед за контрабандистом, а почти наперерез ему, нескольких сильных ударов весел оказалось достаточно, чтобы подойти к ялику совсем близко, и Ладлоу остановил ялик, ухватившись рукой за его борт.
        - Как ни легок ваш ялик, а судьба, видно, покровительствует вам здесь не так щедро, как на большом судне, любезный Бурун,  - сказал Ладлоу, сильной рукой подтягивая ялик вплотную к вельботу, так что теперь он оказался всего в нескольких футах от пленника.  - На этот раз мы оба в своей стихии, где между контрабанди-стом и слугой королевы не может быть и речи о нейтралитете.
        Пленник явно был захвачен врасплох - он вздрогнул, издал приглушенное восклицание и тут же умолк.
        - Ну что ж, вы превзошли меня в ловкости,  - промолвил он наконец тихо и теперь уже без тени волнения.  - Я ваш пленник, капитан Ладлоу, и мне хотелось бы знать, как вы намерены поступить со мной.
        - Сейчас узнаете! Пока что до утра вам придется удовольствоваться скромной каютой на «Кокетке», вместо той роскоши, к которой вы привыкли у себя на «Морской волшебнице». А что решат завтра власти нашей провинции, этого простой офицер знать не может,
        - Но лорд Корнбери отправлен в…
        - …в тюрьму,  - подсказал Ладлоу, видя, что Бурун скорее размышляет вслух, чем задает вопрос.  - Родственник нашей милостивой королевы теперь раздумывает о превратностях человеческой судьбы за тюремной решеткой. А новый губернатор бригадир Хантер, как говорят, менее снисходителен к слабостям человеческой натуры.
        - Не слишком ли непринужденно говорим мы о высокопоставленных особах!  - воскликнул пленник с прежней своей развязностью.  - Вы вознаграждены за ту непочтительность, которую испытали на себе ваше судно и его команда не далее как две недели назад; однако я сильно ошибаюсь в вас, если вашему характеру свойственна излишняя жестокость. Могу ли я снестись с бригантиной?
        - Разумеется. Но не ранее, чем она будет под командой королевского офицера.
        - О сэр, вы недооцениваете моей повелительницы, полагая, что она похожа на вашу! «Морская волшебница» будет бороздить моря до тех пор, пока вам не удастся поймать еще кое-кого. Могу ли я снестись с берегом?
        - Против этого мне нечего возразить - при условии, что вы укажете способ.
        - Со мной человек, который будет надежным гонцом.
        - Да, он надежно одурачен, как и все на бригантине. Этот матрос должен отправиться вместе с вами на «Кокетку», любезный Бурун,  - сказал Ладлоу. И печально добавил: - Если кто-нибудь на берегу так заинтересован в вашей судьбе, что предпочтет правду неизвестности, я пошлю верного человека, который исполнит ваше поручение.
        - Пусть так,  - согласился контрабандист, видимо понимая, что рассчитывать на большее едва ли разумно.  - Пускай ваш человек отнесет это кольцо хозяйке вон того дома,  - продолжал он, когда Ладлоу назначил гонца,  - и скажет, что пославшему его предстоит отправиться на борт королевского крейсера в обществе капитана. Если тебя станут расспрашивать, как это случилось,  - добавил он, обращаясь к матросу,  - можешь рассказать о моем аресте.
        - А теперь слушай,  - сказал капитан.  - Когда выполнишь это поручение, хорошенько следи за всяким, кто станет шататься по берегу, и смотри в оба, чтоб ни одна лодка не проскользнула из реки в бухту и не предупредила контрабандистов.
        Матрос, вооруженный, как всякий вельботный, выслушал эти приказания с обычной почтительностью, после чего шлюпка подошла к берегу, и он выпрыгнул на сушу.
        - А теперь, любезный Бурун, когда я исполнил ваше желание, надеюсь, вы не откажетесь выполнить мое. Вот свободное место на моем вельботе, и я буду очень рад, если вы соблаговолите его занять.
        С этими словами он учтиво, но вместе с тем небрежно, что до некоторой степени подчеркивало разницу в их положении, протянул руку, чтобы помочь контрабандиету пересесть на вельбот, а в случае нужды - принудить его повиноваться. Но контрабандист отклонил эту фамильярную услугу - сначала он слегка отпрянул, словно стремясь стыдливо уклониться от прикосновения, а потом, не приняв столь двусмысленно протянутую руку, без посторонней помощи легко перешел из ялика в вельбот. Едва он сделал это, как Ладлоу прыгнул в ялик и занял его место. Он приказал одному из своих людей обменяться местами с гребцом, а после этого снова обратился к своему пленнику:
        - Я поручаю вас заботам старшины вельбота и этих достойных матросов, любезный Бурун. Пути наши расходятся. Вы займете мою каюту, которая целиком в вашем распоряжении; а еще до начала послеполуночной вахты я вернусь на борт крейсера и позабочусь о том, чтобы королевский флаг не был спущен, а ваше зеленое знамя не заставило моих людей забыть свой долг.
        Затем Ладлоу шепотом отдал старшине какие-то распоряжения, и шлюпки разлучились. Вельбот продолжал путь к устью реки, и весла его размеренно и красиво рассекали воду, как гребут на шлюпках с военных кораблей, а ялик скользил бесшумно и благодаря своему темному цвету и малой величине был почти невидим.
        Когда обе шлюпки вышли в залив, вельбот повернул к стоявшему в отдалении крейсеру, а ялик взял вправо и поплыл прямо в глубину бухты. Контрабандист из осторожности обмотал весла тряпками, и теперь Ладлоу, различив впереди воздушные очертания высокого и легкого такелажа «Морской волшебницы», поднимавшегося над верхушками карликовых деревьев, которые росли на берегу, имел все основания полагать, что его приближения никто не заметил. Убедившись, что бригантина в бухте, и точно зная место ее стоянки, он двигался со всеми предосторожностями.
        Через десять или пятнадцать минут ялик был уже под самым бушпритом красивого судна, не замеченный часовыми, которые, без сомнения, дежурили на палубе. Все удалось как нельзя лучше, и вскоре он ухватился за якорный канат, а с бригантины по-прежнему не доносилось ни звука. Ладлоу пожалел, что не вошел в бухту на вельботе - столь глубоким и невозмутимым был покой, царивший на бригантине,  - он не сомневался, что мог бы нанести ей решительный удар. Раздосадованный своей непредусмотрительностью и возбужденный надеждой на успех, он начал обдумывать всякие хитрости, которые, естественно, пришли бы на ум всякому в его положении.
        С юга тянул не очень сильный, но ровный и насыщенный ночной сыростью ветер. Бригантина, укрытая от морских течений, была, однако, подвержена течениям воздушным; она стояла носом к океану, а кормой - к берегу бухты. От берега ее отделяло менее пятидесяти морских саженей, и Ладлоу сразу увидел, что судно стоит на одном якоре, а все остальные подняты. У капитана королевского крейсера мелькнула мысль, что он может перерезать единственный канат, который удерживает судно контрабандиста на месте, и, если это ему удастся, бригантину наверняка снесет к берегу, прежде чем команда, поднятая по тревоге, успеет поставить паруса или отдать якорь. Хотя ни у него, ни у гребца не оказалось никакого подходящего орудия, кроме длинного матросского ножа, соблазн был слишком велик, чтобы не сделать попытки. План выглядел очень уж заманчиво, так как хотя бригантина и не получила бы серьезных повреждений, но, чтобы стянуть ее с песчаной мели, пришлось бы провозиться довольно долго, а тем временем подоспели бы шлюпки или даже сам крейсер, чтобы ее захватить. Взяв у матроса нож, Ладлоу сам полоснул по твердому,
неподатливому канату. Но едва стальное лезвие коснулось прочных смоленых волокон, как ослепительно яркий свет ударил капитану в лицо. Придя в себя от изумления и протирая глаза, пылкий искатель приключений поднял голову с тем смущением, которое испытывает человек, застигнутый в то время, когда он делает что-либо постыдное, как бы похвальны ни были его побуждения; это своего рода дань, которую человеческая натура во всех случаях жизни отдает открытому образу действий.
        Хотя Ладлоу, застигнутый врасплох, понимал, что рискует жизнью, тревога, проснувшаяся в нем, мгновенно была забыта - такое удивительное зрелище представилось его взору. Бронзовый неземной лик фигуры, стоявшей на носу бригантины, был ярко освещен; глаза ее в Упор глядели на Ладлоу, словно следили за малейшим его Движением, а на лице играла зловещая многозначительная улыбка - казалось, она презирала его тщетную хитрость! Гребца не пришлось понуждать налечь на весла. Едва он увидел это таинственное лицо, как ялик понесся прочь от бригантины, словно вспугнутая морская птица. Хотя Ладлоу каждый миг ждал выстрела, даже крайняя опасность не помешала ему внимательно рассмотреть фигуру. Свет, которым она была озарена, сильный, яркий, резкий, слегка заколебался, вырвав из темноты ее одежды.
        И тут капитан убедился, что Бурун сказал правду: с помощью какого-то механизма, разглядеть который у него не было времени, зеленая, как морская волна, мантия вдруг сменилась ярко-синей, словно океанская глубь. Затем свет погас, словно только для того и загорелся, чтобы обнаружить намерение волшебницы пуститься в плавание.
        - Недурной маскарад,  - пробормотал Ладлоу, когда ялик отплыл на безопасное расстояние.  - Это означает, что контрабандист намерен вскоре покинуть наши берега. Перемена цвета ее одежд - это какой-то сигнал для суеверной и одураченной команды. Мой прямой долг - расстроить планы этой их повелительницы, как он ее называет, хотя слов нет - она не дремлет.
        Не прошло и десяти минут, как наш незадачливый искатель приключений, поразмыслив, понял, что всякий план, осуществляемый сомнительными средствами, оправдан лишь в том случае, если он увенчается успехом. Если бы Ладлоу удалось перерезать канат и бригантину снесло на берег, возможно, он снискал бы себе славу человека умного и наделенного разнообразными талантами; тогда эта счастливая мысль принесла бы ему богатые плоды, но теперь его терзало предчувствие, что неудавшийся план может получить широкую огласку. На веслах в ялике сидел Роберт Болтун, тот самый фор-марсовый, который в прошлый раз во всеуслышание уверял, что он уже видел повелительницу бригантины, озаренную светом, когда вместе с другими матросами убирал Фор-марсель «Кокетки».
        - Мы с вами взяли не тот курс, мистер Болтун,  - сказал капитан, когда ялик, выскользнув из бухты, плыл по заливу.  - Но нам дорога честь нашего крейсера, а потому мы не занесем это происшествие в судовой журнал. Надеюсь, вы меня понимаете: ведь, когда имеешь дело с умным человеком, достаточно одного слова.
        - Поверьте, ваша честь, я знаю, что мой долг повиноваться приказам и не рассуждать,  - отвечал фор-марсовый.  - Перерезать канат ножом всегда дело долгое; но хоть не годится простому матросу высказывать свое мнение в присутствии столь сведущего джентльмена, а только сдается мне, что еще не выкован тот нож, который перережет хоть одну веревку на бригантине без согласия той колдуньи, что стоит у нее под бушпритом.
        - А что думают матросы об этой странной бригантине, за которой мы гоняемся столько времени без всякого успеха?
        - Думают, что мы будем гоняться за ней без толку, покуда не съедим последнюю галету и не выпьем последний глоток пресной воды. Конечно, не мое дело учить вашу честь, но на крейсере нет ни единого человека, который надеялся бы получить хоть фартинг за то, что захватит ее. Матросы разное говорят о Бороздящем Океаны, но все сходятся на том, что ежели только ему не помогает какое-нибудь неслыханное счастье - а это ведь все равно что запродать душу тому, кто не очень охоч помогать в честных делах,  - то второго такого моряка не сыщешь на всем океане!
        - Обидно слышать, что мои матросы такого низкого мнения о собственном своем искусстве. Просто у нас еще не было ни одного подходящего случая. Было бы только открытое море да свежий ветер, и наш крейсер потягается с этой колдуньей, которая плавает на бригантине. А что до Бороздящего Океаны, то будь это человек или дьявол, но он теперь в наших руках.
        - Ваша честь уверены, что этот ловкий и ладный джентльмен, которого мы схватили в ялике, и вправду знаменитый контрабандист?  - спросил Болтун и даже бросил грести, сгорая от любопытства.  - На крейсере поговаривали, что Бороздящий Океаны еще выше ростом, чем тот здоровенный чиновник, знаете, в Плимутском порту, а плечи у него…
        - У меня есть основания считать, что эти люди ошибаются. Вы ведь образованнее других матросов, мистер Болтун, так что будем держать язык за зубами. Вот вам крона с изображением короля Людовика. Он наш заклятый враг, и вы можете проглотить его целиком или по кусочкам - как вашей душе угодно. Но помните, что наше плавание на ялике - строжайший секрет, и чем меньше будет разговоров о том, кто на бригантине несет вахту во время стоянки, тем лучше.
        Честный Боб [182 - Б об - уменьшительное от «Роберт».]взял серебряную монету с радостью, которую не могло омрачить никакое воспоминание о чуде, и, почтительно приподняв шляпу, не преминул заверить капитана, что будет нем как могила.
        Вечером товарищи напрасно пытались вытянуть из фор-марсового подробности о его поездке с капитаном; уклоняясь от прямых ответов, он отделывался намеками столь туманными и двусмысленными, что суеверный страх среди матросов, который Ладлоу хотел успокоить, возрос вдвое против прежнего.
        Вскоре после этого разговора между капитаном и матросом ялик причалил к борту «Кокетки». Пленника капитан нашел в своей каюте - он был озабочен и даже печален, но тем не менее прекрасно владел собой. Он произвел сильное впечатление на офицеров и команду, но почти все, подобно Болтуну, отказывались верить, что красивый и нарядный юноша, для встречи которого их вызвали на палубу, и есть знаменитый контрабандист.
        Поверхностные наблюдатели, замечающие лишь внешние проявления человеческого характера, сплошь и рядом ошибаются. Хотя вполне разумно предположить, что человек, который нередко участвует в грубых и жестоких делах, неизбежно сам проникается злобой и отталкивающей свирепостью, но если, как говорят, в тихом омуте черти водятся, то и под скромной, а порой даже холодной внешностью скрываются иногда способности самые удивительные. Нередко люди, с виду мягкие и смирные, оказываются самыми отчаянными и своенравными, а тот, кто глядит настоящим львом, на поверку выходит немногим лучше ягненка.
        От Ладлоу не укрылось, что недоверие фор-марсового разделяет почти вся команда. Но так как он не в силах был совладать со своим нежным чувством к Алиде и ко всему, что ее касалось, а раскрывать карты покуда не было необходимости, он промолчал и тем самым только укрепил своих людей в их убеждении. Отдав несколько мелких распоряжений, он пошел в каюту и попытался поговорить с пленником по душам.
        - Вое та свободная каюта в вашем распоряжения, мастер Бурун,  - начал он, указывая на маленькую каюту напротив своей собственной.  - Похоже, что нам предстоит поплавать вместе несколько дней, если только вы сами не ускорите дело, сдав «Морскую волшебницу», а в этом случае…
        - Вы, кажется, хотите мне что-то предложить?
        Ладлоу замялся, оглянулся вокруг, чтобы убедиться,
        что его никто не слышит, и подошел поближе к своему пленнику.
        - Сэр, я буду говорить с вами прямо, как подобает моряку. Красавица Барбери мне дороже всех женщин, каких я встречал в своей жизни; боюсь, что ни одна женщина на свете никогда уже не будет мне так дорога. Вам незачем знать, что обстоятельства… Скажите, вы ее любите?
        - Да.
        - А она… не бойтесь доверить эту тайну человеку, который не употребит ваше доверие во зло… она вас любит?
        Моряк с бригантины с достоинством отстранился от капитана; но в тот же миг он снова обрел прежнюю непринужденность и, словно боясь выдать себя, сказал потеплевшим голосом:
        - Главный грех мужчины - это его пренебрежение к женским слабостям. Кроме нее самой, капитан Ладлоу, никто не может судить о ее чувствах. Что же касается меня, то я никогда не буду испытывать к представительницам прекрасного пола ничего, кроме почтительного сочувствия их зависимому положению, их преданности и постоянству в любви, их верности в любых испытаниях и сердечной искренности.
        - Эти чувства делают вам честь; и ради вашего собственного счастья, так же как и ради счастья других, я желал бы, чтобы ваш характер не был столь противоречив. Можно лишь сожалеть…
        - Вы хотели что-то предложить относительно бригантины?
        - Да, я собирался сказать, что, если судно будет сдано добровольно, мы могли бы найти средства смягчить удар, который был бы особенно тяжек кое для кого в случае ее захвата.
        Лицо контрабандиста утратило свою обычную веселость и оживление; румянец его щек уже не был так ярок, а взгляд - не так беззаботен, как во время прежних разговоров с Ладлоу. Но, когда капитан заговорило бригантине, на его тонком лице мелькнула уверенная улыбка.
        - Еще не заложен киль того судна, которое догонит бригантину, и не сотканы паруса, которые понесут его по воде,  - сказал он твердо.  - Наша повелительница не так безрассудна, чтобы спать, когда ее помощь необходима.
        - Эта басня о сверхъестественной помощи годится лишь на то, чтобы дурачить невежественных людей, которые покорно следуют за вами, но меня вам не провести. Я нашел то место, где стоит бригантина, и даже был унее под самым бушпритом, так близко от ее водореза, что мог осмотреть якоря. А теперь я принял меры, чтобы узнать еще кое-что и захватить бригантину.
        Контрабандист выслушал его, не выказывая ни малейшей тревоги, после чего воцарилась такая тишина, что слышно было его дыхание.
        - Надеюсь, мои люди были бдительны?  - Это был даже не вопрос, а скорее небрежно оброненное замечание.
        - До такой степени бдительны, что мы подгребли под самый мартин-штаг и наш ялик никто не окликнул! Будь у нас при себе топор, нам ничего не стоило бы обрубить якорный канат, и ветер выбросил бы ваше прекрасное судно на берег!
        Глаза контрабандиста сверкнули грозно, как у орла. Он поглядел на капитана крейсера испытующе и в то же время с негодованием. Под этим проницательным взглядом Ладлоу съежился и покраснел до корней волос - нет необходимости объяснять, о чем он вспомнил в эту минуту.
        - Достойная же мысль пришла вам в голову! И мало того - я уверен, что вы попытались ее осуществить!  - воскликнул Бурун, видя смущение Ладлоу.  - Но нет… не может быть, чтобы вам это удалось.
        - Удалось или нет, покажет результат.
        - Повелительница бригантины не дремлет! Вы видели ее сияющие глаза! Ее таинственный лик излучал свет - о, я знаю, что так оно и было, Ладлоу: ты молчишь, во твое честное лицо не может лгать!
        Молодой контрабандист отвернулся от капитана и залился веселым смехом.
        - Мог ли я сомневаться в этом!  - продолжал он.  - Что значит отсутствие одного скромного пажа из ее свиты! Поверьте, она и на этот раз будет неутомима и не пожелает беседовать с крейсером, чьи пушки изъясняются на столь грубом языке… Но погодите! Кто-то идет!
        Вошел офицер и доложил о приближении шлюпки. При этом известии Ладлоу и его пленник вздрогнули - нетрудно догадаться, что обоим пришла в голову одна и та же мысль: не парламентер ли это с «Морской волшебницы»? Ладлоу поспешил на палубу, а Бурун, несмотря на свое многократно испытанное искусство владеть собой, не смог скрыть волнения. Он поспешил в отведенную ему каюту и, весьма вероятно, прильнул к иллюминатору, чтобы увидеть, кто это так неожиданно пожаловал на крейсер.
        Услышав обычный окрик и отзыв на него, Ладлоу понял, что это не парламентер с бригантины. Отзыв был, как сказал бы моряк, «не форменный» - иными словами, не было в нем той особой четкости, которая всегда и во всем отличает моряка, позволяя сразу уличить самозванца. Когда часовой, стоявший у трапа, быстро и отрывисто крикнул: «Кто гребет?», а из лодки донесся испуганный отклик: «Что вы говорите?», команда «Кокетки» разразилась насмешками, какими человек, едва обучившийся какому-нибудь делу, всегда готов осыпать желторотого новичка.
        Но на борту крейсера воцарилось глубокое молчание, когда двое мужчин и две женщины поднялись по трапу, а гребцы остались сидеть на банках с веслами наготове. Множество фонарей ярко осветили незнакомцев, но лица их, плотно закутанные, нельзя было разглядеть, и все четверо, никем не узнанные, спустились в каюту.
        - Капитан Корнелий Ладлоу, мне, пожалуй, лучше бы надеть на себя королевскую ливрею, чем плавать вот так без конца неизвестно зачем между «Кокеткой» и берегом, словно опротестованный вексель, который переходит из рук в руки, прежде чем он будет оплачен,  - сказал олдермен ван Беверут, невозмутимо разоблачаясь в просторной каюте, в то время как его племянница, не дожидаясь приглашения, опустилась на стул, а двое слуг в почтительном молчании стали рядом,  - Вот Алида, это она пожелала предпринять столь неразумную поездку, и, что еще хуже, потащила меня за собой, хотя я уже давно вышел из того возраста, когда мужчина следует за женщиной только потому, что у нее красивое личико. Час для визита неподходящий, а что касается повода… ну, если Буруну и пришлось немного уклониться от своего курса, что ж, в этом большой беды нет, поскольку он в руках такого скромного и доброжелательного офицера…
        Олдермен вдруг осекся, так как дверь каюты отворилась и на пороге появился тот, о ком он говорил.
        Ладлоу, узнав, кто его гости, уже не нуждался в объяснениях - он сразу понял, что привело их на крейсер. Повернувшись к олдермену ван Беверуту, он сказал с горечью, которой не мог скрыть:
        - Мне кажется, я здесь лишний. Располагайтесь в этой каюте, как у себя дома, и можете быть уверены, что, пока вы оказываете ей эту честь, никто не посмеет сюда войти. А меня долг призывает наверх.
        Молодой капитан поклонился и поспешно вышел. Проходя мимо Алиды, он увидел, как ярко блеснули ее темные, выразительные глаза, и принял этот взгляд за изъявление благодарности.


        Глава XXVI

        О, будь конец всему концом, все кончить
        Могли б мы разом.


    Шекспир, «Макбет»


        Слова бессмертного поэта, из уважения к литературной традиции предпосланные нами событиям, о которых пойдет речь в этой главе, как нельзя лучше выражают главное морское правило, записанное во всех уставах и повелевающее моряку даже в мелочах всегда действовать быстро и решительно. Корабль с большой командой, подобно силачу, любит щегольнуть своей силой, так как в этом один из главных секретов его мощи. В морском деле, среди непрестанной борьбы со свирепыми и переменчивыми ветрами, когда человеку приходится, напрягая все силы, покорять коварную стихию, то тихую и ласковую, то бурную и грозную, это правило приобретает первостепенную важность. Там, где, как говорится, «промедление смерти подобно», самое это понятие перестает существовать, и все юноши, мечтающие стать лихими моряками, должны прежде всего усвоить ту истину, что, хотя спешка до добра не доводит, всякое дело нужно делать проворно и в то же время четко.
        Капитан «Кокетки» с самого начала усвоил мудрость этого правила и не пренебрег им, устанавливая порядки на своем судне. Поэтому, когда он, предоставив свою каюту гостям, вышел на палубу, то увидел, что приготовления, которые он приказал начать, как только вернулся на борт крейсера, близятся к концу. Поскольку приготовления эти непосредственно связаны с событиями, о которых нам предстоит рассказать, мы опишем их подробно.
        Как только Ладлоу отдал приказ вахтенному офицеру, раздался свист боцманской дудки, вызывавшей команду наверх. Матросы, выбежав на палубу, спустили на воду шлюпки, стоявшие в рострах [183 - Ростры - на военных парусниках того времени платформа на стойках между грот- и фок-мачтами. В рострах устанавливались большие судовые шлюпки и укладывался запасной рангоут.], и вставили весла в уключины. Спустить шлюпки, висевшие на боканцах [184 - Боканцы - старое название шлюпбалок, на которых подвешивали судовые шлюпки.], было, разумеется гораздо легче, и это заняло еще меньше времени. Как только все шлюпки, кроме одной, помещавшейся на корме, были спущены, раздалась команда: «Поднять брам-реи!» Реи были подняты, а тем временем все другие работы шли своим чередом, и не прошло и минуты, как верхние паруса взлетели на мачты. Затем раздался обычный возглас: «Всех наверх, с якоря сниматься!» - и быстрые команды младших офицеров: «На шпиль!», «Пошел шпиль!» [185 - Команды, по которым матросы начинают вращать шпиль - вертикальный вал, служащий для «выхаживания», то есть подъема якорей.]. На крейсере и на торговом
судне снятие с якоря - маневр разной трудности и быстроты. На «купце» десяток матросов налегает на скрипучий, неподатливый брамшпиль, а ворчливый кок с превеликим трудом укладывает канат, причем обычно ему больше мешает, чем помогает какой-нибудь проказник мальчишка, состоящий на побегушках у хозяина. А ведь настоящий, четко работающий шпиль не терпит задержки. Вертящийся барабан всегда наготове, а исправные младшие офицеры не отходят от бухт, следя за тем, чтобы толстый якорный канат не загромоздил палубу.
        Команда выхаживала якорь, когда Ладлоу вышел наверх. Быстро проходя по шканцам, он встретил хлопотливого старшего офицера.
        - Все готово к отплытию, сэр,  - сказал этот незаменимый во всяком деле человек.
        - Поставить марселя.
        Паруса были мгновенно поставлены, и едва лишь матросы успели их поставить, как они туго натянулись на реях.
        - Куда прикажете взять курс, сэр?  - почтительно осведомился старший офицер,
        - В открытый океан.
        Реи на фок-мачте были обрасоплены по ветру, и капитану доложили об этом.
        - Доложите, когда якорь будет поднят, канат - в бухте, а команда - отпущена вниз.
        Этого короткого и выразительного разговора было достаточно, чтобы все было исполнено в точности. Один привык отдавать приказы без объяснений, другой - повиноваться не рассуждая, а потому подчиненный редко осмеливался спрашивать о целях того или иного маневра.
        - Панер! [186 - Панер - почти вертикальное положение якорного каната при снятии с якоря, когда судно уже к нему подтянулось, но якорь от грунта еще не отделился.]Канат уложен, сэр,  - доложил старший офицер через несколько минут, когда приказ был исполнен.
        Только теперь Ладлоу словно пробудился от глубокой задумчивости. До сих пор он говорил и действовал скорее машинально, чем сознательно, мысли его были далеко отсюда. Но вот настала пора собрать офицеров и отдать распоряжения, не совсем обычные, а потому требовавшие сосредоточенности и предусмотрительности. Ладлоу приказал вызвать гребцов к шлюпкам и раздать людям оружие. Когда почти половина матросов приготовилась сесть в шлюпки, на каждую был назначен офицер, которому капитан подробно объяснил задачу.
        Старший офицер на капитанском вельботе с гребцами и еще с полдюжиной матросов получил приказ: обмотав тряпками весла, плыть прямо к бухте, войти в нее и ждать сигнала от лейтенанта, а если бригантина попытается удрать, ему было строжайше приказано любой ценой взять ее на абордаж. Пылкий молодой офицер, едва получил этот приказ, приказал гребцам отваливать и направил вельбот на юг, держась мыса, о котором мы так часто упоминали.
        Лейтенанту было поручено командовать баркасом. Ладлоу приказал ему тотчас плыть на этой большой и тяжелой шлюпке с многочисленной командой ко входу в бухту и подать оттуда сигнал вельботу, а потом спешить к нему на подмогу, предварительно убедившись, что «Морская волшебница» не может ускользнуть, как в прошлый раз, через какой-нибудь скрытый ход. Два катера под командованием второго лейтенанта должны были идти к широкому проливу между загнутой крючком оконечностью мыса и длинным, узким островом, который тянется к востоку от Нью-Йоркской гавани более чем на сорок лиг, защищая все побережье Коннектикута от океанских штормов. Ладлоу знал, что, хотя суда с глубокой осадкой вынуждены прижиматься к самому мысу, чтобы выйти в открытое море, такая легкая бригантина, как «Морская волшебница», вполне может пройти гораздо севернее. Поэтому катера были посланы к проливу, чтобы как можно прочнее его блокировать и, если представится возможность, взять бригантину на абордаж. Наконец, ялик должен был все время держаться между входом в бухту и протокой, репетовать [187 - Репетовать - повторять сигналы командующего
для судов, с которых они по дальности расстояния или по другой причине трудно различимы.]все сигналы и вести наблюдение.
        Пока офицеры получали все эти указания, крейсер под командой Триселя двигался по направлению к мысу. Невдалеке от его оконечности катера и ялик отвалили от крейсера, гребцы налегли на весла, а вслед за ними отвалил и баркас, после чего шлюпки разошлись в разные стороны.
        Если читатель хорошо помнит место действия, описанное нами выше, он поймет, на чем основывался расчет
        Ладлоу. Послав баркас к протоке, он надеялся окружить бригантину со всех сторон; она не может уйти ни через вход в бухту, ни через протоку до тех пор, пока он будет держать крейсер в виду берега. Три шлюпки, посланные на север, должны были, по его замыслу, следить за бригантиной, а если представится благоприятная возможность, попытаться напасть на нее врасплох.
        Когда баркас отвалил, крейсер был медленно приведен к ветру, Фор-марсель взят на гитовы, и судно остановилось, ожидая, пока шлюпки доберутся до назначенных мест. На крейсере теперь осталась лишь половина команды, и на борту не было ни одного офицера, кроме капитана и Триселя. Вскоре после того, как судно легло в дрейф и команду просвистали вниз, или, иными словами, матросам позволили располагать собой, как им вздумается, предоставив им возможность прикорнуть в награду за то, что ночью им не дали выспаться, Трисель подошел к своему начальнику, который стоял, осматривая бухту поверх уложенных в бортовые гнезда коек.
        - Темная ночь, спокойное море и сильные гребцы - благодать сейчас на шлюпках!  - заметил он.  - Матросы исполнены храбрости и надежд. Эх, молодость, молодость!.. Но взять эту бригантину на абордаж, по моему глупому разумению, совсем не так легко, для этого мало будет просто вскарабкаться к ней на палубу. Я был на передовой шлюпке, которая брала на абордаж одного испанца близ острова Мона еще в прошлую войну; и, хотя мы пошли в дело, как на прогулку, не один из наших свалился за борт с проломленным черепом. А знаете, капитан, мне кажется, фор-брам-стеньга лучше стоит с тех пор, как в последний раз вытянули такелаж.
        - Она стоит превосходно,  - рассеянно отозвался капитан Ладлоу.  - Если считаете нужным, подтяните еще.
        - Как прикажете, сэр, мне ведь все равно. По мне, пусть даже мачта хоть вовсе набок съедет, как шляпа на голове у деревенского франта; но когда такелаж стоит по всей форме, лучше всего оставить его как есть. Старший офицер говорит, что нужно подтянуть топенанты грота-рея, но когда реи подняты до отказа, тут уже ничего не поделаешь, и я готов из собственного кармана возместить ее величеству разницу между износом шкотов в том положении, как они поставлены теперь и как того хотел лейтенант, хотя карман мой часто бывает пуст, как приходская церковь, когда священник увлекается травлей лисиц. Однажды я зашел в церковь, когда служил пастор - заядлый охотник, а один безбожник из соседних помещиков как раз напал с гончими на след лисы неподалеку от церкви, так что все было слышно! На этого болтуна шум травли производил такое же впечатление, как порыв ветра на наше судно; короче говоря, он привелся к ветру, и хотя продолжал что-то бормотать, я не разобрал ни слова; мысли его были в поле все время, пока охотники не скрылись из виду. Но это еще не самое худшее, потому что, когда он снова принялся за свое
дело, ветер перевернул страницы в его книжке, и он давай шпарить венчание прямо с середины. Я не большой дока по этой части, но послушать сведущих людей, так просто счастье, что он не перевенчал половину молодых парней в приходе с их бабушками!
        - Надеюсь, такой союз был бы приятен семьям,  - заметил Ладлоу, опуская руку, которой поддерживал голову, и подпирая ее другой.
        - Ну, на этот счет я ничего не могу сказать, потому как причетник вернул священника на правильный курс, прежде чем беда совершилась бесповоротно. А тут как-то между мной и лейтенантом был небольшой спор, капитан Ладлоу, насчет размещения груза. Он полагает, что груз у нас слишком смещен к носу от того места, которое он называет «центром тяжести»,  - послушать его, так будь груз ближе к корме, контрабандисту бы от нас никак не уйти; а я говорю, пусть кто угодно меряет ватерлинию…
        - Зажечь огни!  - перебил его Ладлоу.  - Баркас подал сигнал!
        Трисель умолк и, встав на лафет пушки, начал пристально смотреть в сторону бухты. Фонарь или какой-то другой источник света медленно мигнул три раза. Сигнал был подан где-то под самым берегом, у бухты, так что сомнений не оставалось.
        - Прекрасно!  - воскликнул капитан, отходя от борта и словно только сейчас заметив присутствие своего подчиненного.  - Значит, они уже у входа в бухту и путь свободен. Сдается мне. Трисель, что теперь удача нам обеспечена. Оглядите внимательно горизонт в подзорную трубу, а потом мы подойдем поближе к этой хваленой бригантине.
        Оба поднесли к глазам подзорные трубы и несколько минут внимательно наблюдали. Оглядев весь горизонт - от берега Нью-Джерси до Лонг-Айленда, они убедились, что за мысом нет ничего заслуживающего внимания. Сделать это было нетрудно, так как на востоке небо прояснилось. Теперь они были уверены, что «Морская волшебница» не ушла через протоку, пока на крейсере готовились к нападению.
        - Прекрасно,  - повторил Ладлоу.  - Теперь ему не миновать встречи с нами… Зажгите «треугольник».
        На гафеле «Кокетки» были подняты три фонаря, расположенные треугольником,  - приказ шлюпкам, вошедшим в бухту, Действовать. Баркас тотчас откликнулся - над прибрежными деревьями и кустами взвилась маленькая ракета. На борту «Кокетки» все напряженно прислушивались, ожидая, что вот-вот какой-нибудь шум возвестит о начале схватки. Один раз Ладлоу и Триселю показалось, что они слышат в ночной тишине крики «ура»; потом они снова услышали или им только почудился грозный окрик, приказывающий контрабандистам сдаться. И снова потянулись тревожные минуты ожидания. Весь борт крейсера со стороны берега был усеян любопытными лицами, хотя из уважения к капитану все держались на почтительном расстоянии от юта, куда он поднялся, чтобы удобней было наблюдать.
        - Пора бы уж нам услышать мушкетные выстрелы или увидеть сигнал победы!  - сказал молодой капитан. Поглощенный своими мыслями, он даже не заметил, что разговаривает вслух.
        - А сигнал поражения вы не забыли назначить?  - спросил чей-то голос рядом с ним.
        - А! Это вы, любезный Бурун? А я-то хотел избавить вас от неприятного зрелища.
        - Ничего, для меня это дело привычное. Живя на море, я привык видеть ночной мрак, даль океана и темный берег с горой вдали!
        - До чего же вы уверены в человеке, который сейчас командует вашей бригантиной! Если она и на этот раз ускользнет от моих шлюпок, я сам уверую в вашу зеленую волшебницу.
        - Глядите! Вот знамение ее счастливой звезды!  - сказал Бурун, указывая на три фонаря, показавшиеся у выхода из бухты, и в той стороне вспыхнуло целое море огней.
        - Снова неудача!  - воскликнул Ладлоу.  - Увалить судно под ветер и обрасопить реи! Выбрать шкоты до места! Живо, ребята! Трисель, надо спешить к устью залива. Мошенникам снова улыбнулось счастье!..
        Ладлоу сказал все это глубоко раздосадованный, но властно, как подобает капитану, и по-морскому живо. А молодой моряк с бригантины, неподвижно стоявший рядом с ним, не вымолвил ни слова. С его губ не сорвалось ни одного торжествующего возгласа, он никак не обнаружил ни радости, ни удивления. Казалось, уверенность в своем судне освобождала его от опасений.
        - Вы глядите на это чудо, любезный Бурун, как на самое обыкновенное дело,  - заметил Ладлоу, когда крейсер двинулся к оконечности мыса.  - Счастье еще не изменило вам; но с трех сторон бригантину окружает земля, а с четвертой - шлюпки и крейсер, и я еще не отчаялся одержать верх над вашей бронзовой богиней!
        - Повелительница бригантины никогда не дремлет,  - отозвался контрабандист, вздохнув с облегчением после того, как ему столь долго приходилось подавлять свои чувства.
        - Можете говорить что угодно. Не скрою, таможенные чиновники ее величества назначили такой высокий приз за «Морскую волшебницу», что это заставило меня взяться за дело, которое мне вовсе не по душе. Сдайте бригантину, и я клянусь вам честью офицера, что команда будет без обыска отпущена на берег. Если угодно, оставьте ее с голой палубой и пустым трюмом, только отдайте это быстроходное судно в наши руки.
        - Повелительница бригантины рассудила иначе. Она надела мантию цвета морских глубин и, поверьте, несмотря на все ваши ухищрения, поведет свою верную команду туда, где лот не достанет дна, хоть бы тут собрался весь флот королевы Анны!
        - Смотрите, как бы вашим товарищам не пришлось пожалеть о таком упорстве! Но сейчас не время для пустых слов. Меня призывает долг службы.
        Бурун понял намек и нехотя спустился вниз. Когда он ушел с юта, на востоке взошла луна и озарила горизонт. Теперь с «Кокетки» был ясно виден мыс и открытое море на много лиг от берега. Не оставалось сомнений, что бригантина все еще в бухте. Уверившись в этом, Ладлоу воспрянул духом и постарался забыть о личных чувствах, думая о своем долге.
        Вскоре «Кокетка» достигла пролива, служившего для судов выходом из эстуария. Здесь крейсер снова был приведен к ветру, а люди посланы на марсы и салинги, чтобы, насколько хватал глаз, осмотреть залив, тускло освещенный туманным и неверным светом; тем временем Ладлоу и штурман тоже осматривали воду с палубы. Два или три гардемарина полезли на реи вместе с матросами.
        - Ничего не видать,  - сказал капитан, опуская наконец подзорную трубу.  - Горы на берегу Джерси отбрасывают тень, и это мешает видеть, а севернее такелаж судна так легко принять за деревья острова Статен. Эй, на крюйс-марсе!
        На этот окрик громко отозвался гардемарин.
        - Что вы видите за мысом?
        - Ничего. Наш вельбот идет вдоль берега, а баркас стоит у входа в бухту; а вон и ялик, он выгребает против течения, мимо Роумера; однако нет никаких следов катера до самого Кони.
        - Взгляните чуть западнее и хорошенько следите за выходом из бухты Раритан. Видите вы там что-нибудь?
        - Ага! Вижу какую-то точку на воде с подветренного борта.
        - Что же это такое?
        - Если глаза не обманывают меня, сэр, это шлюпка. Она примерно в трех кабельтовых от нас и гребет к крейсеру.
        Ладлоу поднес к глазам подзорную трубу и посмотрел в указанном направлении. Вглядевшись раз-другой, он нашел наконец то, что искал, и, так как луна теперь светила ярче, ему без труда удалось разглядеть, что это такое. Без сомнения, это была шлюпка, которая, судя по всему, намеревалась вступить в переговоры с крейсером.
        У моряка глаза острые, и на море он быстро соображает, что к чему. Ладлоу сразу увидел, что это не его шлюпка; что идет она так, чтобы избежать непосредственной встречи с «Кокеткой», держась в той части залива, где для крейсера слишком мелко; что двигается она крайне осторожно, но с явным намерением подойти к крейсеру возможно ближе, насколько позволяет благоразумие. Взяв рупор, капитан окликнул шлюпку, как это принято на море.
        Ответ, отнесенный ветром, долетел едва слышно, но чувствовалось, что человек в шлюпке обладает удивительно сильным голосом и отлично умеет им пользоваться.
        «Эй, на крейсере!» и «Парламентер с бригантины!» - только эти слова и можно было расслышать.
        Минуту-другую молодой капитан молча шагал по палубе. Потом он решительно приказал спустить единственную шлюпку, оставшуюся на судне, и вызвать гребцов.
        - Поднять кормовой флаг,  - скомандовал он, когда шлюпка была спущена.  - И держите оружие наготове. Мы будем честными, пока с нами будут честны, но осторожность при такой встрече соблюдать необходимо.
        Триселю было приказано не сниматься с дрейфа, и Ладлоу, тайно отдав ему какие-то важные распоряжения на случай предательства, спустился в шлюпку. Через несколько минут четырехвесельная шлюпка с крейсера и шлюпка с бригантины подошли так близко друг к другу, что могли свободно начать переговоры. Капитан крейсера приказал морякам табанить [188 - Табанить - грести в обратную сторону, чтобы остановить шлюпку или дать ей задний ход.]и, подняв подзорную трубу, еще пристальнее и внимательнее осмотрел людей, которые его ожидали. Незнакомая шлюпка была легкая и плясала на волнах, как ореховая скорлупка, едва касаясь поверхности воды, а на банках сидели четыре здоровенных гребца, готовые в любое мгновение изо всех сил налечь на весла. На корме стоял человек, не узнать которого было невозможно… Увидев его неподвижную решительную фигуру, его скрещенные на груди руки, его красивую и мужественную осанку, его своеобразную одежду, Ладлоу сразу узнал моряка в индийском шарфе. Он махнул рукой, и шлюпка подплыла ближе.
        - Чего хотите вы от королевского крейсера?  - спросил капитан, когда они достаточно сблизились.
        - Доверия!  - последовал спокойный ответ.  - Приблизьтесь еще, капитан Ладлоу, я безоружен! Не беседовать же нам через рупоры.
        Считая, что шлюпке с военного судна не пристало выказывать нерешительность, Ладлоу скомандовал гребцам подойти к контрабандистам так, чтобы до их шлюпки можно было дотянуться веслом.
        - Ну вот, я исполнил ваше желание, сэр. Я оставил свое судно и прибыл вести переговоры на самой маленькой из моих шлюпок.
        - Незачем и говорить, где остальные,  - заметил Румпель, и на его твердом лице мелькнула едва уловимая усмешка.  - Вы неутомимо охотитесь за нами, сэр, и не даете бригантине передышки. Но дело опять не выгорело!
        - Однако вчера мы сделали неплохой маневр и считаем, что это предвещает удачу.
        - Я понимаю вас, сэр! Бурун попал в руки слуг королевы… но остерегайтесь! Если этому юноше будет нанесен какой-нибудь ущерб словом или действием, найдутся люди, которые сумеют достойно отплатить за это!
        - Какие возвышенные слова слышу я из уст человека, который прячется от закона! Но я буду снисходителен, учитывая ваши побуждения. Ваша бригантина, мастер Румпель, потеряла в лице Бороздящего Океаны своего капитана, а потому вам следовало бы прислушаться к голосу благоразумия. Если вы готовы вести переговоры, то знайте - я пришел сюда не для того, чтобы вымогать.
        - Это меня как нельзя более устраивает, потому что я намерен предложить выкуп, который королева Анна, если она любит свою казну, не пожелает отвергнуть. Но из уважения к ее величеству я сначала выслушаю ее королевскую волю.
        - В таком случае, позвольте мне, как моряку, знающему свое дело, охарактеризовать положение обеих сторон. Я уверен, что «Морская волшебница», хоть она и скрыта сейчас в тени гор и ей благоприятствует дальность расстояния и слабая освещенность, стоит в заливе. Выход надежно охраняется; вы сами видите, что крейсер подстерегает ее у мыса. Мои шлюпки размещены так, что все пути к тайному бегству через северный пролив отрезаны; короче говоря, все выходы для вас закрыты. Как только рассветет, мы увидим, где бригантина, и начнем действовать.
        - Ни на одной карте все мели и рифы не обозначены более ясно, чем в вашей речи! И, чтобы избежать всех этих опасностей…
        - …сдайте бригантину и уходите. Хотя вы и вне закона, мы удовольствуемся тем, что отберем у вас это замечательное судно, используемое вами во зло, в надежде, что, лишившись средства творить зло, вы вернетесь на праведный путь…
        - …благодаря молитвам святых отцов, которые просят бога ниспослать нам раскаянье! А теперь, капитан Ладлоу, выслушайте мое предложение. В ваших руках человек, который пользуется большой любовью среди подданных леди в зеленой мантии; в наших - бригантина, которая наносит немалый ущерб владычеству королевы Анны в водах этого полушария. Если вы отпустите пленника на свободу, мы обещаем покинуть эти берега навсегда.
        - Право, только сумасшедший может согласиться на такой договор! Вы предлагаете мне отпустить главного злодея, а взамен не получить никаких гарантий, кроме слова его подчиненного! Нет, мастер Румпель, положительно успехи вскружили вам голову. Я сделал свое предложение лишь потому, что жалел этого несчастного и благородного человека и… возможно, у меня были на то еще другие причины, но не злоупотребляйте моим добросердечием. Если нам придется применить силу, чтобы захватить ваше судно, закон может расценить ваше упорство очень сурово. От поступков, которые наше милосердное законодательство сейчас карает так мягко, всего один шаг до преступления!
        - Что ж, ваше недоверие вполне понятно,  - сказал контрабандист, видимо смиряя свою заносчивость и уязвленную гордость.  - Слово контрабандиста не многого стоит в глазах королевского офицера. Мы с вами по-разному воспитаны и одно и то же видим в различном свете. Я выслушал ваши условия и очень благодарен вам за благие намерения, но вынужден отвергнуть их, так как они для меня совершенно неприемлемы. Наша бригантина, как вы справедливо изволили заметить, замечательное судно. На всем океане нет равной ей по красоте и быстроходности. Поверьте моему слову! Я скорее готов пренебречь улыбкой прекраснейшей женщины в мире, чем хоть на миг допустить мысль о разлуке с этой жемчужиной морского искусства! Вы видели ее много раз, капитан Ладлоу,  - в шторм и в штиль, с расправленными и сложенными крыльями, днем и ночью, вблизи и издалека, открыто и тайно, и я прошу вас, скажите честно и откровенно, по-морскому, разве она не достойна того, чтобы завладеть сердцем моряка?
        - Я не отрицаю ни достоинств бригантины, ни ее красоты - жаль только, что у нее такая дурная слава.
        - Я знал, что вы не станете кривить душой! Но когда я говорю о бригантине, то становлюсь совсем ребенком. Что ж, сэр, каждый из нас высказался, остается только подвести итог. Я скорее дам выколоть себе глаза, чем пожертвую по доброй воле хоть одной щепочкой с этого чудесного судна. Но, может быть, вы согласитесь взять за юношу какой-нибудь другой выкуп? Что выскажете о закладе в золоте, которое будет конфисковано, если мы нарушим условие?
        - Вы требуете невозможного. Уже одно то, что я вступил в подобные переговоры, само по себе роняет авторитет королевского офицера, потому что, как я уже говорил, Бороздящий Океаны - не ровня простым матросам, которые идут против закона бессознательно. Бригантина или ничего!
        - Скорее я отдам жизнь, чем бригантину! Сэр, вы забываете, что наша судьба - под покровительством той, которая смеется над тщетными усилиями вашего флота. Вы думаете, что окружили нас и, когда рассветет, вам останется только направить на бригантину пушки крейсера и вынудить нас молить о пощаде. Но вот эти честные моряки могут подтвердить, что вы напрасно на это надеетесь. «Морская волшебница» уходила от всех ваших кораблей, и ни одно ядро не обезобразило ее красоты!
        - Однако посланец с моего крейсера все же помял ей косточки.
        - Этот лисель-спирт не получил благословения нашей повелительницы,  - поспешно перебил его Румпель, покосившись на своих гребцов, которые внимательно и недоверчиво прислушивались к разговору.  - Мы легкомысленно подобрали кусок дерева в море и приспособили его к делу, не справившись в книге. Но все, что попадает на борт бригантины по совету морской волшебницы, неуязвимо. Вот вы мне не верите, и это вполне понятно. Но если вы не хотите слушаться повелительницы бригантины, то послушайтесь, по крайней мере, ваших собственных законов. В каком преступлении можете вы обвинить юношу, которого держите под арестом?
        - Грозного имени Бороздящего Океаны достаточно, чтобы лишить его покровительства закона,  - сказал Ладлоу с улыбкой.  - Хотя у нас и нет прямых доказательств преступления, мы имеем право его арестовать, потому что он вне закона.
        - Вот она, ваша хваленая справедливость! Негодяи, стоящие у власти, сговорились и осудили отсутствующего человека, который не может защищаться. Но не думайте, что насилие над этим юношей сойдет вам безнаказанно, потому что есть люди, глубоко заинтересованные в его судьбе.
        - Какой нам смысл обмениваться угрозами,  - мягко сказал капитан крейсера.  - Если вы принимаете мое предложение, скажите прямо, если нет - готовьтесь к худшему.
        - Я готов! Но, если нам не удалось договориться как победителю и побежденному, расстанемся друзьями. Вашу руку, капитан Ладлоу, простимся, как подобает двум храбрым людям, хотя бы через минуту им предстояло вцепиться друг другу в горло.
        Ладлоу колебался. Предложение было сделано так искренне, с таким открытым и мужественным лицом и вся фигура контрабандиста, когда он слегка перегнулся через борт, настолько не соответствовала его предосудительному ремеслу, что Ладлоу, не желая показаться невежливым и уступить своему собеседнику в благородстве, неохотно протянул ему руку. Контрабандист воспользовался этим, чтобы подтянуть шлюпки борт о борт, и, к общему удивлению, смело ступив в шлюпку Ладлоу, сел на банку напротив него.
        - Мне нужно сказать вам кое-что такое, что не предназначено для чужих ушей,  - тихо произнес моряк, после того как перешел на шлюпку с такой решимостью и уверенностью.  - Будьте со мной откровенны, капитан Ладлоу. Скажите, вы держите пленника в одиночестве и неизвестности, как же он находит утешение, зная, что кто-то интересуется его судьбой?
        - У него нет недостатка в утешении, мастер Румпель, потому что вместе с ним скорбит красивейшая женщина Америки.
        - А! Красавица Барбери не зря слывет благородной! Я угадал?
        - Увы, это так. Влюбленная девушка жить без него не может. Она до такой степени пренебрегла приличиями, что последовала за ним на мой крейсер.
        Румпель ловил каждое слово капитана, и его омраченное тревогой лицо прояснилось.
        - Человек, на долю которого выпало такое счастье, может на миг забыть даже бригантину!  - воскликнул он со своей обычной беспечностью.  - Ну, а что олдермен?
        - У него больше благоразумия, чем у его племянницы, потому что он не отпустил ее одну.
        - Достаточно. Капитан Ладлоу, что бы ни случилось, мы расстаемся друзьями. Не бойтесь, сэр, еще раз пожать руку человеку, объявленному вне закона; это честная рука, у многих пэров и князей руки далеко не так чисты. Не обижайте этого веселого и легкомысленного юношу; ему не хватает зрелого благоразумия, но сердце у него золотое. Ради него я готов пожертвовать жизнью, но бригантину нужно спасти любой ценой. Прощайте.
        Несмотря на всю его бодрость, голос отважного моряка дрогнул от волнения. Крепко пожав руку Ладлоу, он прыгнул в свою шлюпку легко и уверенно, как человек, для которого океан - родной дом.
        - Прощайте,  - повторил он, делая своим людям знак грести в сторону мели, куда не мог пройти крейсер.  - Мы, вероятно, еще увидимся. До скорой встречи! Прощайте!
        - Без сомнения, мы встретимся на рассвете.
        - Напрасно вы надеетесь на это, храбрый капитан. Наша повелительница прикроет бригантину своей мантией, и мы пройдем у вас под самым носом. Примите мои добрые пожелания; попутных вам ветров, счастливой высадки на берег и приятного отдыха дома! Не обижайте юношу, и пусть вашему флагу сопутствует удача во всем, кроме преследования моей бригантины.
        Матросы в обеих шлюпках дружно налегли на весла, и вскоре они были уже так далеко друг от друга, что не смогли бы услышать и самый громкий крик.


        Глава XXVII

        Кто мне поверит, если все скажу?


    Шекспир, «Мера за меру»

        Разговор, описанный в конце предыдущей главы, происходил во время первой ночной вахты. А теперь мы должны посвятить читателя в тайну другого разговора, со-стоявшегося несколько часов спустя, когда над головами жителей Манхаттана занялась заря.
        Около одной из деревянных пристаней, на берегу узкого залива, вблизи которого так удачно расположен город, стоял дом, хозяин которого, по всем признакам, промышлял розничной торговлей, по тем временам очень бойкой в Америке. Несмотря на ранний час, окна дома были распахнуты настежь, и чье-то озабоченное лицо то и дело выглядывало на улицу - видно было, что хозяин ожидает посетителя по какому-то важному делу, которое, вероятно, заставило его подняться раньше обычного. Услышав громкий стук в дверь, он вздохнул с облегчением, поспешил самолично открыть ее и впустил гостя в дом с подобострастной любезностью, рассыпавшись в изъявлениях преданности.
        - Такая честь, милорд, не часто выпадает на долю ничтожного человека вроде меня,  - затараторил хозяин дома с развязностью торгаша.  - Но я решил, что милорду будет приятнее принять этого… м-м… этого человека здесь, а не в том доме, в котором милорд в настоящее время изволит жить. Не угодно ли вашей милости присесть и отдохнуть после прогулки?
        - Благодарю, Карнеби,  - покровительственно отозвался гость, непринужденно усаживаясь.  - Ты, как всегда, благоразумно выбрал место встречи, однако я сомневаюсь, следует ли мне вообще с ним видеться. Он уже здесь?
        - Ну конечно же, милорд! Разве посмел бы он заставить вас дожидаться? А уж я и подавно не допустил бы такой продерзости. Он с радостью станет ждать, сколько вашей милости будет угодно!
        - Пусть ждет, мне не к спеху. Он, верно, рассказал тебе что-нибудь о цели этого неожиданного визита, Карнеби. Говори же, я готов тебя выслушать.
        - Мне очень жаль, милорд, но этот парень упрям, как мул. Я не хотел допускать его до встречи с вашей милостью, но он уверял, что его дело вас глубоко заинтересует, милорд, и я не мог взять на себя такую смелость - самому решить, какова будет воля вашей милости, а поэтому позволили себе послать вам записку.
        - И это была очень толковая записка, мастер Карнеби. Со времени моего приезда в колонию я не получал донесения, которое было бы лучше составлено.
        - Похвала вашей милости всякому лестна. Я лишь об одном мечтаю, милорд,  - исполнять как следует свой долг и относиться к тем, кто стоит выше меня, с должным почтением, а к тем, кто ниже,  - с разумной строгостью. Если мне будет позволено высказать свое мнение, милорд, то я полагаю, что эти колонисты не умеют написать порядочное письмо да и вообще не знают толку в обращении.
        Благородный гость пожал плечами и бросил на лавочника ободряющий взгляд, как бы приглашая его продолжать.
        - Это всего только мое личное мнение, милорд,  - продолжал он осклабясь.  - Но и впрямь,  - добавил он сочувственным и покровительственным тоном,  - откуда им знать это? Ведь Англия - лишь небольшой остров. Не могли же все люди родиться и получить воспитание на таком клочке земли.
        - Это было бы по меньшей мере затруднительно, Карнеби, чтоб не сказать хуже.
        - Вот поверите ли, милорд, не далее как вчера я то же самое, почти слово в слово, говорил миссис Карнеби, только, конечно, вы выразились гораздо лучше. «Было бы затруднительно, миссис Карнеби,  - сказал я,  - пустить другого жильца, потому что не всякий может жить в таком доме, как наш»,  - а это, так сказать, выражает мысль вашей милости. Должен добавить в защиту бедной женщины, что она не замедлила высказать глубочайшее сожаление по поводу того, что вскоре милорд покидает нас и возвращается в старую добрую Англию.
        - Ну, тут не плакать надо, а радоваться. Ведь здесь я все равно что в тюрьме: мне, ближайшему родственнику королевы, шагу не дают ступить, а столь возмутительное нарушение приличий чревато неприятными последствиями.
        - Это просто ужасно, милорд! Какое кощунственное попрание закона! Стыд и позор парламентской оппозиции, которая проваливает столько полезных законопроектов, направленных на благо подданных.
        - Право, у меня нет уверенности, что я не буду вынужден сам примкнуть к этим людям, хоть они и оставляют желать лучшего, Карнеби, ибо такое пренебрежение, чтобы не сказать хуже, к королевским советникам может толкнуть человека и на более ужасный поступок.
        Я уверен, что никто не осудит вашу милость, если вы примкнете к кому угодно, кроме французов! Так я и говорил миссис Карнеби не один раз, когда между нами заходила речь о том неприятном положении, в котором очутилась ваша милость.
        - Вот уж не думал, что подобные дела могут вызвать столько разговоров!  - заметил милорд, поморщившись.
        - Смею вас заверить, милорд, что разговор шел в самом пристойном и почтительном тоне. Ни миссис Карнеби, ни я сам никогда не позволяем себе подобных разговоров, кроме как соблюдая все приличия в истинно английском духе.
        - Такая деликатность может извинить и более серьезное заблуждение. Это слово «пристойный» в высшей степени благоразумное, им можно выразить все, что угодно. Я и не думал, что ты такой умный и проницательный человек, мастер Карнеби; что в делах ты неглуп, я знал и раньше, но такого благоразумия и здравости суждений я, признаться, не ожидал. Итак, ты даже не догадываешься о том, что привело этого человека ко мне?
        - Нисколько, милорд. Я внушал ему, что личная встреча просто неприлична, потому что хотя он и намекал на какое-то дело, не знаю уж, какое у него может быть дело, а только он говорит, что оно имеет касательство до вашей милости, так что я ничего не мог понять и чуть было его не выгнал без всяких разговоров.
        - Раз так, я не приму этого человека.
        - Как будет угодно вашей милости. Я уверен, что теперь, после того как через мои руки прошло столько, мелких дел, на меня можно бы смело положиться и в этот раз; так я ему и сказал, но только он наотрез отказался вести дело через меня и все твердил, что это в интересах вашей милости, я и подумал, милорд, что, может, как раз теперь…
        - Ладно, зови его сюда.
        Карнеби поклонился чуть ли не до полу, отставил в сторону стулья, пододвинул стол поближе к гостю, чтобы тот мог облокотиться, и вышел из комнаты.
        - Где тот человек, которому я велел ждать в лавке?  - спросил торговец грубо и властно, выйдя за порог и обращаясь к кроткому, тихому пареньку, служившему у него в приказчиках.  - Ручаюсь, что он сидит один на кухне, а ты все это время без толку околачивался во дворе! Во всей Америке не найти второго такого лоботряса и бездельника,  - ведь не проходит дня, чтобы я не пожалел о том, что взял тебя в свою лавку! Ты мне за это ответишь, ты…
        Появление человека, которого он искал, заставило подобострастного холопа и домашнего тирана прекратить угрозы. Он открыл дверь, пропустил незнакомца и снова закрыл дверь, оставив гостей с глазу на глаз.
        Хотя этот презренный человек, потомок великого Кларедона, без зазрения совести пользовался своим положением, чтобы прикрывать тайную и противозаконную торговлю, которая так бойко шла у берегов Америки, он был подвержен сентиментальной, но широко распространенной слабости, заставлявшей его всячески избегать личных встреч с такого сорта людьми. Огражденный от них своим официальным положением и личным авторитетом, он хотел верить, что алчность менее отвратительна, когда пути ее сокрыты, и что, оберегая себя от непосредственного соприкосновения с ее посредниками, он исполнял важный и для человека в его положении необходимый долг. Лишенный добродетели, он полагал, что сделал достаточно, притворившись, по крайней мере, добродетельным. Хотя при иных обстоятельствах он и не подумал бы отдать эту малую дань благопристойности, его достоинство губернатора заставляло его в делах столь низменных соблюдать внешние условности, которых его положение отнюдь не требовало. Среди тех, с кем он снисходил до личного общения, Карнеби был человеком самого низкого звания, но, даже встречаясь с ним, он чувствовал бы себя
униженным, если бы необходимость не вынуждала его принимать деньги от лавочника, которого он презирал и терпеть не мог.
        Поэтому, когда дверь отворилась, лорд Корнбери встал и решил поскорее отделаться от неприятного разговора. Он повернулся к вошедшему, всем своим видом выказывая ему свое превосходство и высокомерие, какие считал приличествующими случаю. Но моряк в индийском шарфе был нисколько не похож на льстивого и подобострастного лавочника, который только что стоял на его месте. Они поглядели друг другу в глаза; властный взгляд лорда встретил столь же твердый, но еще более равнодушный взгляд моряка. Красивая, мужественная осанка этого человека не оставляла сомнений в его благородном происхождении. Достойный лорд от удивления забыл свою роль, и в голосе его было не меньше восхищения, чем властности, когда он заговорил:
        - Так, значит, передо мной сам Бороздящий Океаны!
        - Да, так меня зовут люди, и, если жизнь, прожитая на океане, дает право на титул, то я честно его заслужил.
        - Ваша слава… я хотел сказать - кое-какие факты вашего прошлого мне небезызвестны. Бедняга Карнеби, этот достойный и работящий человек, отягощенный большой семьей, для которой он добывает пропитание тяжким трудом, упросил меня принять вас, иначе я бы никогда не позволил себе этого. Человека высокопоставленного, сэр Бороздящий Океаны, положение обязывает ко многому, а поэтому я полагаюсь на вашу скромность.
        - Я имел дело и с более высокопоставленными лицами, милорд, и разница столь невелика, что у меня нет желания кичиться. Знакомство со мной было выгодно некоторым особам, в чьих жилах течет королевская кровь.
        - Разумеется, знакомство с вами в высшей степени полезно, сэр; я лишь позволил себе напомнить вам о благоразумии. Между нами, кажется, был заключен некий негласный союз - так, по крайней мере, объяснил мне Карнеби, потому что сам я редко вникаю в подобные мелочи,  - и, стало быть, вы, вероятно, чувствуете себя вправе включить меня в число своих клиентов. Конечно, люди, занимающие высокое положение, должны уважать закон, однако для них не всегда удобно или даже полезно отказывать себе в тех удовольствиях, которые государство запрещает простому народу. Человек с таким жизненным опытом, как вы, не нуждается в объяснениях по этому поводу, и я не сомневаюсь, что наш сегодняшний разговор окончится к обоюдному удовольствию.
        Моряк едва счел нужным скрыть презрение, заставившее его губы скривиться в усмешке, пока благородный лорд пытался оправдать свою жадность. Когда лорд умолк, он выразил свое согласие простым кивком головы. Бывший губернатор увидел, что попытка его не увенчалась успехом, и сбросил маску, решив, что, уступая своим естественным склонностям и вкусам, он скорее добьется успеха.
        - Карнеби верный агент, и, судя по его донесениям, я не обманулся в человеке, которому доверял. Если молва говорит правду, в мире нет более искусного мореплавателя в прибрежных водах, чем вы. Надеюсь, что и вам не пришлось разочароваться в своих клиентах на этих берегах - надо полагать, недостатка в них не было.
        - Человеку, который продает задешево, не приходится искать покупателей. Надеюсь, у вашей милости нет оснований сетовать на цены.
        - Все точно, как по компасу! Ну ладно, сэр, поскольку я здесь больше не хозяин, разрешите мне полюбопытствовать, какова цель вашего посещения.
        - Я пришел просить вас заинтересоваться судьбой человека, который попал в руки слуг королевы.
        - Гм!.. Вероятно, крейсер, стоящий в заливе, поймал неосторожного контрабандиста. Но все мы смертны, а арест - смерть лишь в глазах закона для человека с вашими взглядами на торговлю. Интерес - понятие растяжимое. Один человек заинтересован дать деньги взаймы, другой - получить их, кредитор заинтересован взыскать долг, а должник - уклониться от уплаты. Существуют интересы и при дворе и в суде,  - одним словом, выскажитесь откровеннее, и тогда я решу, как быть с вашей просьбой.
        - Для меня не тайна, что королеве было угодно назначить в эту колонию другого губернатора, равно как и то, что ваши кредиторы, милорд, сочли благоразумным предъявить векселя ко взысканию. Но все же я смею думать, что тому, кто так близок к королеве по крови и рано или поздно обретет высокое положение и богатство у себя на родине, не будет отказа в той незначительной просьбе с которой мне самому бесполезно обращаться куда бы то ни было. Вот почему я предпочитаю иметь Дело с вами.
        - Столь ясному объяснению мог бы позавидовать самый искусный казуист! Я восхищен вашей краткостью и вашей идеальной учтивостью. Советую вам, когда вы наживете состояние, вращаться в придворных кругах. Губернаторы, кредиторы, королева и тюрьма - все так сжато высказано в нескольких фразах, словно это ваше кредо, уместившееся на ногте большого пальца! Ну, сэр, Допустим, я начинаю испытывать тот интерес которого вы так жаждете. Кто же таков преступник?
        - Его зовут Бурун, это весьма полезный человек и Милый юноша, который был посредником между мной и моими покупателями. Веселый, легкомысленный, он пользуется общей любовью на моей бригантине за испытанную верность и живой ум. Мы отдали бы всю прибыль от последнего плавания, только бы освободить его. Я не могу обойтись без его помощи, так как он знает толк в дорогих тканях и прочих предметах роскоши, которыми я торгую. Сам же я гожусь лишь на то, чтобы привести судно в гавань, благополучно миновать мели, бороться с бурями, и не способен торговать всякими пустяками, которые тешат суетных женщин.
        - Да, такой искусный посредник не примет таможенника за покупателя. Но как же это случилось?
        - Ему встретился вельбот с «Кокетки» в самое неудачное время, так как незадолго перед тем крейсер преследовал нас в открытом море, и они тут же арестовали его.
        - Гм! Положение довольно затруднительное. Этот мистер Ладлоу, когда вобьет себе что-нибудь в голову, уж шутить не будет. Я не знаю человека, который отдавал бы более недвусмысленные приказы; он воображает, что каждое слово имеет лишь один совершенно определенный смысл, и не знает разницы между идеалами и суровой действительностью.
        - Он моряк, милорд, и понимает устав с простодушием моряка. В моих глазах он нисколько не упал оттого, что его не заставишь уклониться от исполнения долга; потому что каковы бы ни были наши понятия о справедливости, а раз уж поступил на службу, надо служить не за страх, а за совесть.
        На мгновение лицо наглого Корнбери покрылось красными пятнами. Но тут же, устыдившись своей слабости; он деланно рассмеялся и продолжал разговор:
        - Ваша снисходительность и милосердие могли бы украсить любого священника,  - сказал он.  - Не подлежит сомнению, что наш век - век моральных истин, о чем свидетельствует протестантская церковь. Мужчина в наше время должен действовать, а не проповедовать. Этот парень вам действительно так нужен, что вы не можете бросить его на произвол судьбы?
        - Я люблю свою бригантину так, как немногие из мужчин любят женщину, но готов скорее отдать ее в королевскую казну, чтобы это чудесное судно стало жалким каботажником, чем допустить такую мысль! Однако я надеюсь, что он скоро будет освобожден, так как люди далеко не бессильные уже дружески заботятся о нем.
        - Так, значит, вы сумели обойти бригадира!  - воскликнул лорд, забывая в порыве торжества о той сдержанности, соблюдать которую он считал необходимым.  - Значит, и этот безупречный, неустанно искореняющий зло ставленник моей августейшей кузины попался на золотой крючок и в конце концов оказался настоящим губернатор ром колонии!
        - Вы ошибаетесь, виконт. Чего можно ждать от вашего преемника, будь он хорош или плох, для меня тайна.
        - Так осыпьте его посулами, разожгите в нем золотые мечты; ослепите его глаза блеском золота, и успех обеспечен! Я готов прозакладывать графский титул, который надеюсь получить, что он не устоит перед соблазном! Сэр, эти дальние колонии подобны полулегальному монетному двору, где знай себе чекань денежки, и единственный фальшивомонетчик на этом дворе - так называемый представитель ее величества. Вскружите ему голову золотыми мечтами; если он не святой, то ему не устоять!
        - Однако, милорд, мне приходилось встречать людей, предпочитающих золоту и унижению нищету и верность своим идеалам.
        - Дураки - это насмешка природы!  - воскликнул алчный Корнбери, окончательно забыв о сдержанности, что куда больше соответствовало той славе, которую он приобрел.  - Их надо бы посадить в клетку и показывать за деньги любопытным. Прошу вас, не поймите меня превратно, сэр, если я буду с вами откровенен. Право же, я не хуже всякого другого знаю разницу между джентльменом и уравнителем [189 - Уравнители (левеллеры)  - демократическая партия в Англии в эпоху буржуазной революции XVII века, состоявшая из представителей мелкой буржуазия.], но поверьте мне, этот мистер Хантер - такой же человек, как и все, и он не выдержит, если пустить в ход надлежащие средства; а вы хотите, чтобы я…
        - Чтобы вы использовали свое влияние, поскольку в этом случае успех обеспечен. Среди людей, занимающих определенное положение, существуют светские условности, заставляющие их в своей среде смотреть сквозь пальцы на предосудительные поступки. Родственник королевы Анны может добиться освобождения того, чье самое тяжкое преступление состоит в беспошлинной торговле, хотя он, быть может, не в силах удержать свой высокий пост.
        - Вы правы, на столько моего слабого влияния еще хватит, если только этот парень не объявлен официально вне закона. Я охотно завершу свою деятельность в этом полушарии подобным актом милосердия, если только действительно найду… средства.
        - В них не будет недостатка! Я знаю, что закон подобен дорогостоящему товару; говорят, правосудию для того и нужны его весы, чтобы взвешивать доходы. Хотя прибыли от моей опасной и беспокойной торговли сильно преувеличены, я охотно положу на весы правосудия две сотни фунтов, только бы этот юноша целым и невредимым вернулся в свою каюту на бригантине.
        С этими словами Бороздящий Океаны преспокойно, как человек, который не видит пользы в пустых разговорах, завернул полу, достал тяжелый кошель, туго набитый золотом, и, даже не взглянув на эго богатство, положил его на стол. Сделав это приношение, он отвернулся, словно бы непреднамеренно, а когда снова взглянул на своего собеседника, кошель исчез.
        - Ваша привязанность к этому юноше просто трогательна,  - сказал Корнбери.  - Жаль было бы погубить такую нежную дружбу. Могут ли быть представлены суду доказательства его виновности?
        - Вряд ли. Он имел дело только с самыми благородными из моих клиентов, да и то далеко не со всеми. Моя тревога вызвана скорее любовью к юноше, чем сомнениями в исходе дела. Я буду считать вас, милорд, одним из его покровителей в случае, если дело получит огласку.
        - Благодарю за откровенность… Но удовлетворится ли Ладлоу поимкой подчиненного, когда главный преступник так близко? Не грозит ли вашей бригантине конфискация?
        - Обо всем прочем я позабочусь сам. Правда, не далее как в прошлую ночь нам с трудом удалось спасти судно - мы стояли на якоре, ожидая возвращения юноши, который тем временем был арестован. Воспользовавшись нашим яликом, капитан «Кокетки» сам подплыл к канату и уже начал перерезать его, когда этот опасный за-мыссл был раскрыт. Такая судьба недостойна «Морской волшебницы» - ее выбросило бы на берег, как щепку, и она попала бы в руки врагов, словно никчемный мусор, прибитый морем к земле!
        - Как же вам удалось избежать беды?
        - Мои глаза редко бывают закрыты в минуту опасности, виконт. Ялик был замечен вовремя, за ним наблюдали. Ведь я знал, что моего доверенного нет на бригантине. Когда движения ялика стали подозрительны, мы нашли способ, не прибегая к насилию, припугнуть этого мистера Ладлоу и заставить его отказаться от своего плана.
        - А я думал, он не такой человек, чтобы струсить при подобных обстоятельствах.
        - И вы не ошиблись,  - я сказал бы, что мы с вами оба не ошиблись в нем. Но, когда его шлюпка стала искать нас на том же Месте, птичка уже упорхнула.
        - Вы успели вовремя вывести судно в море?  - спросил Корнбери, как видно нисколько не сожалея, что бригантине удалось ускользнуть.
        - Что мне было делать? Я не могу бросить своего человека, и у меня были еще кое-какие дела в городе. Мы прошли в залив.
        - Ну и ну! Это смелый поступок, но он едва ли делает честь вашему благоразумию!
        - Смелость города берет, виконт,  - спокойно и, пожалуй, насмешливо возразил моряк.  - Капитан крейсера закрыл все выходы, а моя маленькая бригантина тем временем спокойно проплыла под холмами Стэнтона. Еще до начала утренней вахты она миновала три пристани и теперь ждет своего капитана в просторной бухте вон за тем мысом.
        - Но ведь это безрассудство! Штиль, перемена течения или какая-нибудь другая превратность, которых так много на море, и вы попадете в руки закона, а это поставит в весьма затруднительное положение тех, кто заинтересован в вашей безопасности.
        - Благодарю вас, милорд, за вашу заботу о моей судьбе; но поверьте, постоянные опасности научили меня всему, что необходимо в подобных случаях. Мы пройдем через Адские Ворота и выйдем в открытое море через Коннектикутский пролив.
        - Право, чтобы выслушивать ваши откровенные признания, нужно иметь железные нервы! Общественный порядок зиждется на взаимном доверии; без него нет ни гарантии для капиталов, ни прочной репутации. Это доверие, порой не высказанное, тем не менее подразумевается; и когда люди при некоторых обстоятельствах возлагают надежды на других людей, которые имеют причины соблюдать осторожность, то нужно уважать даже в мелочах условия договора. Сэр, я умываю руки, если окажется, что, подвергнув себя опасности адмиралтейского суда, вы тем самым дадите возможность собрать против нас улики.
        - Очень жаль, что вы намерены так поступить,  - сказал Бороздящий Океаны.  - Сделанного не воротишь, но я все же надеюсь, что это можно поправить. Моя бригантина всего в одной лиге отсюда, и было бы нечестно с моей стороны скрыть это. Поскольку вы, милорд, считаете наш договор расторгнутым, нет смысла скреплять его деньгами,  - надеюсь, они еще помогут мне выручить юношу.
        - Вы все понимаете так же буквально, как школяр, который вызубрил наизусть Вергилия. В дипломатии, как и в языке, бывают идиомы [190 - Идиома - оборот речи, который невозможно перевести дословно.], и тот, кто так мудро ведет переговоры, должен это понимать. Уверяю вас, сэр, предположение так же далеко от окончательной оценки, как обещание - от его исполнения. Предположительная мысль - это всего лишь орнамент в рассуждениях, тогда как ваше золото - довод куда более солидный. Считайте, что сделка состоялась.
        Простодушный моряк с сомнением взглянул на благородного казуиста, не зная, согласиться ли с ним без спора или нет; но, прежде чем он решил, как быть, снаружи грянул пушечный выстрел, и окна в доме задребезжали.
        - Сигнал, возвещающий восход!  - воскликнул Корнбери, вздрогнув, как человек, захваченный за каким-нибудь недостойным делом.  - Но как же так? Ведь солнце вот уже целый час как взошло!
        Контрабандист не выказал ни малейшего страха, но лицо его стало сосредоточенным, а взгляд пристальным,  - должно быть, он сразу понял, что опасность близка. Он взглянул на море и тотчас отошел от окна - видимо, ему все стало ясно с первого взгляда.
        - Итак, наша сделка состоялась,  - сказал он, быстрыми шагами подходя к виконту, и крепко сжал его руку, хотя лорд недвусмысленно дал понять, что ему неприятна такая фамильярность.  - Сделка состоялась. Если вы честно поможете юноше, вам не придется раскаиваться, а если обманете, вам воздадут по заслугам.
        Контрабандист еще мгновение не выпускал изнеженной руки Корнбери; потом, приподняв шляпу с учтивостью, которая, казалось, скорее относилась к нему самому, чем к лорду, он повернулся и твердыми, но быстрыми шагами вышел из дома.
        Карнеби был тут как тут и увидел, что его гость обуреваем одновременно возмущением, удивлением и тревогой. Однако обычное легкомыслие вскоре взяло верх, и бывший губернатор, убедившись, что он избавился от присутствия моряка, который обращался с ним так бесцеремонно, только покачал головой, как человек, привыкший покоряться неизбежному злу, и снова напустил на себя беспечность, по обыкновению свысока поглядывая на подобострастного лавочника.
        - Быть может, это коралл, или жемчуг, или еще какой-нибудь из даров океана, Карнеби,  - сказал он, машинально вытирая платком руку, которую только что насильно пожал контрабандист,  - но морская вода оставила на нем свою соль. Право, я хотел бы надеяться, что меня никогда больше не настигнет или, лучше сказать, в меня не вцепится такое чудовище, ибо фамильярность какого-то боцмана для меня еще ужасней, чем для левиафана [191 - Левиафан - по библейскому преданию, огромное морское чудовище.]каверзы его собратьев - морских чудищ. Сколько пробили часы?
        - Еще шести нет, милорд, у вашей милости довольно времени, чтобы вовремя вернуться домой. Миссис Карнеби осмелилась высказать надежду, что ваша милость соблаговолит выпить чашку чая под нашим скромным кровом.
        - Как ты думаешь, мастер Карнеби, что означает этот пушечный выстрел? Он так встревожил контрабан-диста, словно это был вызов в полицию или стон призрака капитана Кидда.
        - Я не осмеливаюсь думать, милорд. Должно быть, это развлекаются какие-нибудь офицеры из форта, а если так, то можно не сомневаться, что все делается благопристойно и в чисто английском духе, милорд.
        - Черт побери, сэр, в английском духе или в голландском, а только выстрел вспугнул эту птичку, этого кроншнепа или альбатроса, и заставил его сняться с места!
        - Ах, милорд, у вашей милости самый острый ум в королевстве ее величества! Но все благородные люди так умны, что слушать их - большая честь и несравненное удовольствие! Если угодно вашей милости, я посмотрю, не видать ли чего.
        - Сделай это, Карнеби,  - признаться, мне очень любопытно узнать, что встревожило моего морского льва… Ага! Кажется, я вижу мачты над крышами вон тех складов!
        - У вашей милости глаз зоркий! И притом вы наблюдательнее всех знатных людей в Англии! Мне пришлось бы глядеть четверть часа, прежде чем я догадался бы взглянуть поверх крыш этих складов, а вы, милорд, сразу сообразили.
        - Скажи, Карнеби, это шлюп или бригантина? Тебе удобней смотреть, потому что я не хотел бы, чтобы меня видели… Говори же скорей, болван: шлюп это или бригантина?
        - Милорд, это бригантина… или шлюп… Право, я сам должен бы спросить об этом у вашей милости, потому что плохо разбираюсь в таких вещах…
        - Но, любезный мастер Карнеби, пошевели же мозгами хоть на секунду: вон и дым вьется над мачтами…
        Окна снова задребезжали, и второй выстрел устранил всякие сомнения. А в следующий миг за верфью появился нос военного шлюпа, потом показались пушки и наконец весь корпус «Кокетки».
        Виконт не стал больше доискиваться, почему контрабандист так поспешно его покинул. Пошарив в кармане, он вытащил пригоршню золотых монет. Казалось, он хотел положить их на стол; но, как бы по забывчивости, он так и не разжал кулак и, попрощавшись с лавочником, вышел из дома, исполненный самой твердой решимости никогда больше не встречаться с этим презренным негодяем и сознавая собственную слабость и подлость.


        Глава XXVIII

        Погибнем рядом с королем!


    Шекспир, «Буря»

        Жители Манхаттана сразу поймут, в каком положении оказались оба судна, однако для тех из наших соотечественников, которые живут в отдаленных уголках страны, более подробное описание характера местности, возможно, будет не лишним.
        Хотя обширный эстуарий, образованный Гудзоном и множеством более мелких речек,  - не что иное, как глубокая впадина на краю континента, та его часть, в которой находится Нью-Йоркский порт, весьма кстати защищена от океана цепью островов. Два самых больших острова прикрывают бухту и даже довольно длинную полосу побережья; остальные, величиной поменьше, тоже расположены очень удачно, украшая гавань и дополняя пейзаж. Между бухтой Раритан и Нью-Йоркской гаванью есть два прохода: один между островами Статен и Лонг-Айленд, называемый «Нарроус»,  - обычный фарватер, а второй - между Статеном и материком, известный под названием «Киллс». Через него-то суда и проходят к Нью-Джерси, а оттуда поднимаются вверх по бесчисленным рекам этого штата. Но если остров Статен прекрасно защищает порт и делает его удобным, то Лонг-Айленд прикрывает значительную часть побережья. Прикрывая половину гавани от океана, он затем подступает так близко к берегу, что на протяжении двух кабельтовых между островом и континентом остается лишь узкая полоска воды, а оттуда этот остров тянется на сотни миль к востоку, образуя широкий
и красивый пролив. Миновав группку островов, можно выйти в открытое море через Другой проход, в сорока лигах от города.
        Моряк сразу поймет, что во время прилива вода прибывает в этот огромный эстуарий со всех сторон. Поток, который течет вдоль песчаного мыса (места, где произошло столько событий нашего рассказа), устремляется на запад, в реки Нью-Джерси, на север - в Гудзон, и на восток - по проливу между Лонг-Айлендом и материком. Поток, текущий через Монтаук, или восточную оконечность Лонг-Айленда, наводняет пролив Лонг-Айленд, течет в реки Коннектикута и сливается с западным потоком около Трогмортона, милях в двадцати от города.
        Эстуарий очень велик, и едва ли нужно объяснять, что напор таких огромных масс воды вызывает стремительные течения во всех тесных проливах, так как, по закону природы, при разном количестве жидкости, чем уже русло, тем больше скорость потока. Поэтому от бухты и до самого Трогмортона течение необычайно бурное. Прибегая к поэтическому образу, можно сказать, что в самой узкой части пролива вода мчится меж берегов, как стрела, пущенная из тугого лука. Из-за крутой излучины, образующей один за другим два прямых угла, из-за многочисленных надводных и еще более многочисленных подводных рифов, а также из-за свирепых бурунов, образуемых течениями, противотечениями и водоворотами, этот опасный проход получил название «Адские Ворота». Не одну нежную грудь заставлял он трепетать от ужаса, пускай несколько преувеличенного его зловещим именем, и многие понесли здесь немалые убытки или даже подвергли серьезной опасности свою жизнь. Здесь во время Войны за независимость потерпел крушение английский фрегат, наскочив на риф, называемый «Котел», причем судно было залито водой и затонуло так внезапно, что, как
говорят, несколько человек не успели спастись. Немногим менее опасен проход между островами, по которому судно попадает в океан через пролив Лонг-Айленд; хотя водная масса здесь гораздо больше, чем в заливе Раритан и Нью-Йоркской гавани, натиск ее ослаблен значительной шириной проливов. А теперь, покончив с объяснениями, вернемся к нашему рассказу.
        Когда наш старый знакомый, уже давно известный читателю под прозвищем «Румпель», вышел на улицу, он мог более точно оценить опасность, нависшую над его бригантиной. Ему достаточно было бросить один-единственный взгляд на стройные мачты и длинные реи судна, вошедшего в гавань, чтобы узнать в нем «Кокетку». Флажок на фор-брам-стеньга объяснял, что значит пушечный выстрел; кроме того, увидев, в какую сторону идет крейсер, моряк сразу понял, что он требует лоцмана, который провел бы его через Адские Ворота. Когда Румпель добрался до конца пустынной пристани, где его ждала легкая и быстрая гичка [192 - Гичка - легкая быстроходная шлюпка с удлиненными пропорциями, служившая для разъездов командиров судов или адмиралов.]с гребцами, второй выстрел возвестил о нетерпении его преследователей, которые настойчиво требовали лоцмана.
        Хотя в настоящее время тоннаж каботажных судов нашей республики равен общему тоннажу всего торгового флота в христианском мире, за исключением одной только Англии, в начале XVIII века дело обстояло иначе. Один-единственный корабль, ошвартованный у пристани, да два или три брига и шхуны на якорях в устьях рек - вот и все морские суда, которые были в то утро в гавани. Добавим к этому еще десятка два мелких каботажных и речных суденышек, в большинстве своем неуклюжих тихоходов, которые совершали между двумя главными городами колонии рейсы, продолжавшиеся не менее месяца. Поэтому в те времена, да еще в столь ранний час, никто не спешил откликнуться на требование «Кокетки».
        Крейсер вошел в морской пролив, разделяющий острова Манхаттан и Лонг-Айленд, и, хотя он в то время не был, как теперь, искусственно сужен, течение в нем было такое бурное, что судно, подгоняемое ветром, быстро понеслось вперед. Окна домов задребезжали от третьего выстрела, и не один достойный горожанин в тревоге высунул голову наружу. Однако ни одна лодка не отчалила от берега, и не было заметно никаких других признаков того, что требование скоро будет исполнено. А королевский крейсер мчался вперед и вперед на всех парусах, вполветра, обрасопив реи, чтобы не потерять ни единого дуновения.
        - Друзья, от вас зависят наше спасение и судьба бригантины,  - сказал Бороздящий Океаны, прыгая в гичку и берясь за руль.  - Навались, ребята, что есть силы! Нам некогда прохлаждаться и считать ворон, как на военном корабле. Весла на воду, ребята! Дружнее, единым духом!
        Его матросам, занимавшимся опасным ремеслом, нередко приходилось слышать подобные слова. Весла разом погрузились в воду, течение подхватило легкую гичку И с быстротой молнии понесло ее вперед.
        Вскоре они оставили позади короткий ряд пристаней, и через несколько минут гичка уже неслась по течению между крутыми берегами Лонг-Айленда и мысом, который образует прямой угол в этой части Манхаттана. Здесь нашему моряку пришлось взять ближе к середине пролива, где не было водоворотов, а сила течения оставалась прежней. Когда гичка приблизилась к Корлеру, он окинул тревожным взглядом открывшуюся впереди широкую бухту, чтобы убедиться, здесь ли бригантина. Грохнул еще один выстрел, вслед за тем громко просвистало ядро, которое упало в воду, взметнув целый фонтан брызг. Потом ядро снова выскочило на поверхность и, прыгая по воде, вскоре исчезло из виду.
        - Это мистер Ладлоу хочет одним выстрелом убить двух зайцев,  - хладнокровно заметил Бороздящий Океаны, даже не оборачиваясь, чтобы посмотреть, где сейчас крейсер.  - Этой пальбой он будит спящих горожан и угрожает нашей лодке. Нас заметили, друзья, и нам не на что надеяться, кроме как на свое мужество да на помощь нашей повелительницы. Навались веселей! Поднажми! Мастер Трос, взгляните на королевский крейсер. Скажите, на месте ли его шлюпки или же шлюпбалки пусты?
        Матрос, к которому он обратился, был загребным и сидел лицом к «Кокетке». Не переставая грести, он небрежно скользнул взглядом по крейсеру и ответил с хладнокровием человека, привычного к опасности:
        - Его тали висят, словно локоны русалки, а на мачтах маловато людей, однако их на крейсере вполне достаточно, чтобы угостить нас еще одним ядром.
        - Рано же нынче продрали глаза слуги ее величества! Ну, молодцы, поднажмите еще самую малость, и мы скроемся за мысом!
        Второе ядро угодило в воду у самых весел; но тут же гичка, послушная рулю, скользнула за мыс, и крейсер потерял ее из виду. Как только он скрылся, по другую сторону от Корлера показалась бригантина. Несмотря на внешнюю невозмутимость отважного моряка, стоило лишь вглядеться повнимательнее в его лицо, чтобы заметить, как при виде «Морской волшебницы» облачко тревоги омрачило его мужественные черты. Но если он и испытывал тревогу, то молча скрывал ее, чтобы не беспокоить матросов, от которых зависело общее спасение. Как только на бригантине заметили гичку, судно изменило курс, и вскоре лодка была у борта.
        - Почему сигнал все еще поднят?  - спросил Бороздящий Океаны, едва нога его коснулась палубы, и указал на флажок, трепетавший на фор-брам-стеньге.
        - Чтобы поторопить лоцмана,  - последовал ответ.
        - Неужели этот предатель обманул нас?  - воскликнул Бороздящий Океаны, даже вздрогнув от удивления.  - Я дал ему золото, а взамен получил полсотни обещаний, которые ничего не стоят… Эге! Да вон он, этот бездельник, плывет в ялике. К повороту! Мы пойдем ему навстречу, потому что сейчас каждая секунда драгоценна, как капля воды в пустыне.
        Руль был положен под ветер, и проворная бригантина уже совсем было повернула, когда новый выстрел заставил всех оглянуться. Мыс окутался дымом, и тотчас показались кливера, а затем и весь корпус «Кокетки».
        В тот же миг матрос, стоявший на носу, доложил, что лоцман повернул ялик и что есть мочи гребет к берегу. На голову изменника градом посыпались свирепые проклятия, но медлить было некогда. Оба судна разделяло теперь не более полумили, и настала пора показать быстроходность «Морской волшебницы». Руль был переложен, и красивое судно, словно чувствуя опасность, грозившую его свободе, легло на новый курс и, забрав ветра, скользнуло вперед со своей обычной легкостью. Но королевский крейсер тоже был отличным судном. Минут двадцать самый зоркий глаз не мог бы определить, чья возьмет: преследователь и преследуемый, казалось, шли одинаково быстро. Однако бригантина первой должна была подойти к узкому проливу, образованному Блекуэллсом, ей помогала возрастающая сила течения. Это преимущество, каким бы малым оно ни было, не ускользнуло от бдительности капитана «Кокетки» - пушка, так долго молчавшая, изрыгнула пламя и дым. Четыре выстрела были сделаны менее чем за четверть минуты, и бригантине угрожала серьезная опасность. Ядро за ядром проносились между реями, оставляя зияющие дыры в парусах. Еще несколько
таких ядер, и бригантина не могла бы Двигаться дальше. Опытному и искусному моряку, понимающему, что положение отчаянное, понадобился один лишь миг, чтобы принять решение.
        Теперь бригантина очутилась уже у самого Блекуэллса. Прилив был в половине. Длинный риф у восточной оконечности острова почти скрылся под водой, но белые буруны еще показывали, что весь пролив прегражден им. Возле самого острова, высоко над водой, вздымалась черная скала. Между этой темной каменной глыбой и берегом оставался проход шириной примерно в двадцать морских саженей. Капитан бригантины, видя, что волны ровно и беспрепятственно катятся через этот проход, понял, что здесь вода глубже, чем где бы то ни было между рифами. Он снова скомандовал положить руль под ветер и спокойно ждал, что будет.
        Когда бригантина скользнула в узкий проход, никто из ее команды даже не заметил нового ядра с крейсера, которое просвистело между мачтами, обрывая снасти. Один удар о скалу был равносилен гибели, и на опасность менее серьезную никто не обратил внимания. А когда проход остался позади и бригантина очутилась в другом проливе, у встревоженных людей одновременно вырвался крик облегчения. А еще через минуту мыс Блекуэллс укрыл их от ядер крейсера.
        Длинный риф преграждал «Кокетке» путь, а между скалой и островом крейсер с его глубокой осадкой пройти не мог. Но, отклонившись от прямого курса и обходя буруны, крейсер в своем упорном движении вперед вышел почти на траверз бригантины. Оба судна, разделенные длинным, узким островом, теперь были во власти стремительного течения, которое несло их по тесным проливам. Вдруг у Бороздящего Океаны мелькнула счастливая мысль, и он, не теряя времени, решил ее осуществить. Руль снова был положен под ветер, и нос бригантины с фигурой морской волшебницы повернулся против быстрого течения. Если бы маневр удался, это означало бы полное торжество бригантины, которая, снова достигнув бурунов и предоставив, тяжелому крейсеру бороться с приливом, вышла бы в открытое море в том же самом месте, которое только что прошла. Но уже через минуту смелый моряк убедился, что мысль пришла слишком поздно. Ветер был очень уж слаб, чтобы бригантина могла снова проскочить узкий проход: со всех сторон ее окружала суша, а прилив все поднимался, и контрабандист понимал, что промедление грозит гибелью, Легкое судно, повинуясь рулю,
снова повернуло и, обрасопив реи, помчалось вперед по проливу.
        «Кокетка» тоже не теряла времени даром. Подгоняемая ветром и течением, она даже опередила бригантину; и так как ее верхние паруса быстрее неслись над островом, было вполне вероятно, что она первая достигнет восточной оконечности Блекуэллса. Ладлоу видел свое преимущество и приготовился к встрече.
        Читатель сам легко поймет, что привело крейсер в гавань, поэтому мы не станем вдаваться в подробные объяснения. Перед рассветом он вошел в глубину залива, а когда совсем рассвело, команда его увидела, что за холмистым мысом и в других укромных уголках эстуария бригантины нет и в помине. Навстречу им попался рыбак, который рассеял последние сомнения, рассказав, что он видел судно, по описанию как две капли воды похожее на «Морскую волшебницу», проходившее через Нарроус после полуночи. А вскоре в ту же сторону быстро пронеслась гребная лодка. В руках у Ладлоу оказалась нить. Он подал сигнал своим шлюпкам блокировать проливы Киллс и Нарроус, а сам, как мы видели, поспешил прямо в гавань.
        И вот теперь, мчась по узкому проливу, Ладлоу прилагал все усилия, чтобы захватить бригантину контрабандиста и вместе с тем сохранить собственное судно. Хотя крейсер по-прежнему мог бы стрелять через остров по парусам бригантины, слабость команды, сократившейся более чем наполовину, риск разрушить дома фермеров, лепившиеся кое-где у низких скал, и необходимость приготовиться к преодолению узкого и опасного прохода препятствовали этому. Как только крейсер благополучно вошел в пролив между Блекуэллсом и Лонг-Айлендом, Ладлоу приказал закрепить пушки и приготовить якоря к отдаче.
        - Якоря взять на кат [193 - Взять на кат (кат-балку)  - в данном случав приготовить якоря к мгновенной отдаче.], сэр,  - поспешно добавил он, обращаясь к Триселю.  - Тут шутить нельзя. Проследите, чтобы все было исполнено как следует, да держите наготове абордажные крюки - мы зацепим ими борта контрабандиста, как только будет возможность, и возьмем всех живьем. Когда на бригантину будут заброшеныкрючья, у нас хватит сил подтянуть ев к крейсеру и захватить со всеми потрохами!.. Что, сигнал, требующий лоцмана, еще на мачте?
        - Да, сэр, сигнал-то на мачте, но какая быстрая нужна лодка, чтобы догнать нас при эдакой приливной волне. Адские Ворота начинаются вон у того мыса, капитан Ладлоу!
        - Пусть сигнал остается; бездельники иной раз прохлаждаются в бухточке по эту сторону рифа,  - вдруг, когда мы будем проходить мимо, счастливый случай приведет одного из них к нам на борт. Держите же наготове якоря, сэр, крейсер мчится вперед, как скаковая лошадь под ударами хлыста!
        Матросы поспешили исполнить команду, а молодой капитан поднялся на полуют, то тревожно глядя на волны и водовороты, то посматривая на стеньги и белые паруса бригантины, видневшиеся над деревьями острова в каких-нибудь двухстах морских саженях от крейсера. Но при таком бешеном течении мили и минуты казались не длиннее футов и секунд. Едва успел Трисель доложить, что якоря готовы, как судно уже поравнялось с бухтой, где суда часто отстаивались на якоре, выжидая благоприятной минуты, чтобы войти в Адские Ворота. Ладлоу сразу увидел, что бухта пуста. На миг он готов был отступить перед тяжкой ответственностью, которой моряк, вынужденный взять на себя роль лоцмана, страшится больше всего на свете, и подумал, а не лучше ли стать на якорь в бухте? Но, еще раз взглянув на снасти бригантины, он отбросил все колебания.
        - Мы у самых Ворот, сэр!  - раздался предостерегающий возглас Триселя.
        - А этот головорез знай идёт себе прежним курсом!
        - Что ж, ведь мошенник плавает без королевского разрешения, капитан Ладлоу. А проход этот, говорят, заслужил свое имя!
        - Мне доводилось проходить через него, и, клянусь, это скверное место… Глядите, а он и не думает бросать якорь!
        - Если та колдунья, которая указывает ему путь, благополучно проведет его через Адские Ворота, значит, она заслужила свою славу. Мы проходим мимо бухты, капитан Ладлоу!
        - Уже прошли!  - отозвался Ладлоу с тяжким вздохом.  - Но ни слова больше. С лоцманом или без него, теперь нам остается либо плыть вслед, либо пойти ко дну!
        Пока еще была возможность избежать опасности, Трисель осмеливался возражать капитану, но теперь он, как и Ладлоу, видел, что все зависит от их хладнокровия и внимательности. Он быстро обошел палубу, убедился, что у каждого браса и булиня стоит человек, напомнил тем молодым офицерам ^;^которые оставались на борту,
        о бдительности и стал ждать распоряжений капитана с самообладанием, которое так необходимо моряку в трудную минуту. Ладлоу, чувствуя на себе бремя ответственности, внешне был также спокоен. Крейсер уже вошел в Ворота, и никакая сила не могла его остановить. В такие минуты крайней тревоги человек обычно ищет поддержки у других. Хотя собственный его шлюп мчался все быстрее и был на волосок от гибели, Ладлоу бросил взгляд на бригантину, чтобы убедиться, что контрабандист не потерял уверенности. Блекуэллс остался позади, и, так как оба потока снова соединились, бригантина, входя в опасный пролив, привелась к ветру и теперь шла в двухстах футах от «Кокетки» прямо у нее в кильватере. Отважный и мужественный моряк, который ею командовал, стоял между недгедсами, над самой фигурой своей мнимой повелительницы, и не отрываясь смотрел на пенистые рифы, грозные буруны и коварные течения, скрестив руки на груди. Капитаны обменялись взглядами, и контрабандист приподнял шляпу. Ладлоу был слишком вежлив, чтобы не ответить на приветствие, после чего вновь всецело отдался заботам о своем судне. Впереди высилась
скала, о которую с громким и непрестанным ревом разбивались волны. На мгновение всем показалось, что судну не избежать гибели. Но вот опасность уже миновала.
        - Круче обрасопить реи!  - скомандовал Ладлоу спокойным голосом, в котором звучало сдерживаемое напряжение.
        - Привестись к ветру!  - отозвался Бороздящий Океаны с живостью; ясно было, что он внимательно следит за каждым маневром крейсера.
        Крейсер стал круче к ветру, но внезапный поворот пролива больше не позволял ему идти прежним курсом. Хотя теперь он быстро несся вперед, против ветра, ветер и течение, споря между собой, относили его в сторону, и вдруг скала, вокруг которой вода так и бурлила, выросла перед самым его носом. Опасность была слишком близка, чтобы соблюдать субординацию, и Трисель громко крикнул, что нужно сделать поворот, иначе смерть.
        - Руль на ветер!  - скомандовал Ладлоу громким и повелительным голосом.  - Тяни брасы и шкоты!
        Крейсер, казалось, понимал, какая опасность ему угрожает. Нос круто свернул прочь от пенящегося рифа, и паруса, забрав ветер другой стороной своей поверхности, помогли сделать поворот. Не прошло и минуты, как крейсер лег на прежний курс, а еще через минуту он переменил галс, и паруса его снова наполнились ветром. Этот короткий, но трудный маневр потребовал от Триселя напряжения всех сил; но, едва взглянув вперед, он снова крикнул:
        - Еще бурун, прямо по носу! Круче к ветру, сэр, круче к ветру, не то мы наскочим на риф!
        - Право на борт!  - снова уверенно скомандовал Ладлоу.  - Пошел брасы, шкоты тянуть, с реев долой! Веселей, ребята!
        Предосторожности эти были необходимы: хотя судно так удачно избежало первого рифа, бурный и пенистый водоворот, в котором вода так и кипела (поэтому он и назывался «Котел»), был прямо перед ним, и казалось, спасения нет. Но в эту отчаянную минуту паруса выручили крейсер. Он замедлил ход, но течение все еще несло его против ветра, и крейсер, благополучно миновав буруны, оставил рифы позади. Чуткое судно взлетело высоко на волне, как бы из почтения к бурунам, и киль, глубоко сидевший в воде, остался невредим.
        - Еще на два корпуса вперед, и мы бы врезались в скалы!  - воскликнул бдительный штурман.
        Мгновение Ладлоу озирался в нерешительности. Вода ревела и бурлила со всех сторон, паруса начали терять ветер, и крейсер приблизился к утесу, возле которого предстояло сделать второй поворот в этом опасном проходе. Он видел, что крейсер все еще приближается к берегу, и прибег к последнему средству.
        - Отдать оба якоря!  - скомандовал он.
        Тяжелые якоря с плеском упали в воду, зашуршали, разматываясь, толстые канаты. Крейсер резко остановился, содрогнувшись весь от топов мачт до самого киля,  - казалось, он вот-вот развалится. Но толстый канат размотался еще, и видно было, как задымился деревянный шпиль. Крейсер закружился на месте, потом резко рванулся к берегу. Одерживая судно рулем, его с трудом удалось остановить, но канаты грозили лопнуть. Вся команда затаив дыхание ждала этого; но вот верхние паруса наполнились ветром, и теперь уж ветер дул в корму, сильно противодействуя течению.
        Послушный рулю, крейсер стоял на месте, но вода пенилась о его водорез так, словно он несся вперед со скоростью вихря.
        Казалось, с того мгновения, когда «Кокетка» вошла в Ворота, до той секунды, когда она бросила якоря возле Котла, проплыв почти целую милю, прошла всего лишь минута. И, хотя Ладлоу не был уверен, что крейсеру ничто не грозит, он мгновенно вспомнил о преследовании.
        - Изготовить крюки!  - нетерпеливо крикнул он.  - Внимание… Бросай!
        Для того чтобы читатель яснее понял, чем была вызвана эта внезапная команда, нам придется вернуться назад, ко входу в опасный пролив, и последовать за «Морской волшебницей» в ее рискованной попытке пройти через него без лоцмана.
        Вспомним неудачный маневр бригантины, когда она повернула против течения у западной оконечности Блекуэллса. В результате преследователь оказался впереди, а капитан бригантины убедился, что у него нет иного выхода, кроме как идти прежним курсом, потому что, если бы он стал на якорь, бригантину захватили бы шлюпки. Когда оба судна достигли восточной оконечности острова, «Кокетка» шла впереди, о чем хитрый контрабандист нисколько не сожалел. Напротив, он воспользовался этим и, двигаясь вслед за крейсером, уверенно вошел в незнакомый пролив. Адские Ворота были ему неизвестны, он слышал лишь об их ужасной славе среди моряков, и, если бы не крейсер, ему пришлось бы руководствоваться только общим своим знанием моря и его опасностей.
        Когда «Кокетка» сделала поворот оверштаг [194 - Поворот оверштаг - поворот судна на другой галс, совершаемый носом против ветра.], спокойный и внимательный контрабандист ограничился тем, что взял передние паруса на гитовы. Бригантина плыла по течению, не отставая и не догоняя крейсер, который контрабандист так ловко заставил служить себе вместо бакена. Матросы не сводили глаз с парусов и так искусно управляли тонким механизмом снастей, что в любой миг можно было уменьшить скорость судна, поставив его лагом [195 - Лагом, помимо прибора для измерения скорости хода, называют также борт судна, когда говорят, что оно стоит бортом к чему-либо, например - к течению, к волне и т. п.]к течению. Бригантина следовала за крейсером до тех пор, пока он не стал на якорь, после чего Ладлоу, видя, что «Морская волшебница» совсем рядом, приказал бросать абордажные крюки.
        Когда крюки взлетели в воздух, контрабандист стоял на низком полуюте своего маленького судна, в пятидесяти футах от капитана крейсера. На его твердых губах играла равнодушная улыбка. Не говоря ни слова, он махнул рукой своим матросам. Они обрасопили реи, и все паруса наполнились ветром. Бригантина рванулась вперед, и крюки тяжело плюхнулись в воду.
        - Спасибо, что заменили нам лоцмана, капитан Ладлоу!  - крикнул отважный счастливец в индийском шарфе, и его бригантина, подгоняемая ветром и течением, быстро понеслась прочь от крейсера.  - Вы найдете нас у Монтаук, у меня еще есть дела на берегу! Но торопитесь, наша повелительница надела голубую мантию, и не много раз закатится солнце, прежде чем мы уйдем в океан. Прошу вас, хорошенько заботьтесь о королевском крейсере - у ее величества нет судна красивее и быстроходнее этого!
        Мысли вихрем проносились в голове Ладлоу. Когда бригантина очутилась у самого борта крейсера, первым его порывом было обстрелять ее из пушек, но он тотчас сообразил, что, прежде чем прислуга успеет изготовить пушки к бою, бригантина будет уже далеко, вне выстрела. Он уже раскрыл было рот, чтобы дать команду рубить якорные канаты, но вспомнил, с какой скоростью идет бригантина, и заколебался. Однако ветер вдруг засвежел, и это решило дело. Видя, что теперь крейсер может постоять за себя, Ладлоу приказал до конца вытравить в клюзы [196 - Клюзы - отверстия в носовой части судна по обе стороны форштевня, в которые проходят якорные канаты.]длинные канаты и освободить судно, оставив якоря на дне до той поры, пока не представится случай их достать.
        Маневр этот занял несколько минут, и, когда «Кокетка», поставив все паруса, снова пустилась в погоню, «Морская волшебница» была уже недосягаема для ее пушек. Оба судна продолжали путь, держась как можно ближе к середине пролива и полагаясь больше на удачу, чем на знание фарватера.
        Когда «Кокетка» проходила мимо двух островков, лежащих неподалеку от Адских Ворот, в проливе показалась лодка, которая гребла прямо к крейсеру. Человек, сидевший в ней, указывал на мачту, где все еще развевался сигнал, и предлагал свои услуги.
        - Эй, скажи-ка,  - нетерпеливо спросил его Ладлоу,  - что, бригантина взяла лоцмана?
        - Надо полагать, что нет. Она задела бортом риф у выхода из Сверкающей бухты, а когда она проходила мимо, я слышал, как звенел лот. Я бы пошел на нее сам, да она промчалась, как птица, и ни на какие сигналы, кроме как на свои собственные, там, видно, и внимания не обращают.
        - Пятьдесят гиней, если мы их догоним!
        Бездельник лоцман, который только что пробудился от сладкого сна, вытаращил глаза,  - казалось, эти слова влили в него новые силы. Ответив на расспросы нетерпеливого капитана, он принялся старательно подсчитывать на пальцах все возможности, благодаря которым судно, чья команда не знает пролива, может попасть к ним в руки.
        - Вот он все держится середины - думает обойти Белый камень и Лягушку,  - сказал он, называя Трогмортон так, как принято в просторечии.  - И, если только он не колдун, откуда ему знать, что прямо у него по курсу Порог и нужно брать севернее, а не то он напорется на скалы и засядет там так прочно, будто в землю врастет. Потом он может наскочить на Душегубов,  - они стоят как нельзя удачнее, чтобы процветало наше ремесло,  - а чуть восточнее есть еще Срединная мель, но на нее надежда слабая - я сам частенько пробовал ее найти, да все без толку. Голову выше, благородный капитан! Если этот парень - тот самый мошенник, о котором вы говорите, то еще до заката мы полюбуемся на него очень даже близко, потому как тот, кто прошел Адские Ворота без лоцмана, наверняка уже исчерпал все милости судьбы, какие могут быть отпущены на один день.
        Но расчет моряка с Ист-Ривер не оправдался. Невзирая на скрытые опасности, подкарауливавшие «Морскую волшебницу» на каждом шагу, она продолжала свой путь, все увеличивая скорость, по мере того как солнце поднималось выше, а ветер свежел, и, видя, что она цела и невредима, все, кто знал, какой опасности она подвергается, только диву давались. Правда, у Трогмортона бригантину и вправду ждала такая опасность, перед которой могла бы оказаться бессильной даже мудрость приверженцев таинственной волшебницы, если бы на помощь им не пришел случай. В этом месте пролив становится ровнее и шире. Перед мореплавателем открывается свободный и заманчивый проход, но, как и в плавании по жизни, неопытного и неосторожного путника подстерегают здесь бесчисленные тайные препятствия.
        Бороздящий Океаны отлично знал, какую опасность таят в себе рифы и мели. Почти всю свою жизнь избегал он этих опасностей. Его зоркие глаза сразу замечали малейший угрожающий признак, и от него редко укрывались буруны на поверхности или тёмный цвет воды.
        Как только бригантина вошла в Адские Ворота, он взобрался на фор-марс и, пристально глядя вперед, отдавал команды своим матросам так точно и быстро, что ему мог бы позавидовать сам лихой капитан «Кокетки». Когда бригантина свернула за мыс Трогмортон и перед ней открылся широкий простор, он решил уже было, что такая осторожность теперь ни к чему. Его смутило только одно. В какой-нибудь лиге от бригантины шла на восток тяжелая, неуклюжая шхуна, а еще дальше, курсом на запад, двигался легкий местный шлюп. Хотя обоим ветер был благоприятен, оба они почему-то отклонились от прямого курса и свернули в сторону острова, лежавшего более чем в миле к северу. Столь явный признак отклонения фарватера не мог ускользнуть от опытного капитана бригантины. «Морская волшебница» спустилась под ветер, и ее верхние паруса были убраны, чтобы подпустить поближе королевский крейсер, паруса которого виднелись над берегом. Когда контрабандист увидел, что и «Кокетка» отклонилась от курса, ему стало ясно, в какую сторону плыть; на бригантине живо поставили все паруса, вплоть до лиселей. Задолго до того как она достигла
острова, оба каботажных судна встретились, и каждый снова изменил курс, повторяя путь, по которому только что шел другой. Более ясного подтверждения своей правоты моряк не мог бы и желать. Поэтому, достигнув острова, бригантина пристроилась в кильватер каботажной шхуне, а потом разминулась со шлюпом, узнав от его команды, что рифов впереди больше нет.
        Так Бороздящий Океаны совершил свое знаменитое плавание, проведя бригантину через бесчисленные тайные опасности восточного пролива. Тому, кто внимательно следил за всеми превратностями его судьбы, может показаться, что ничего необычайного в этом нет; но не мудрено, что в тот век, когда люди более, чем сейчас, расположены были верить в чудеса, этот случай еще более укрепил славу отважного моряка, который и без того слыл человеком замечательным, и многие были убеждены, что контрабандистам покровительствует сила более могущественная, чем та, которой обладают королева Анна и ее слуги.
        Глава XXIX

        Тебя готов я при
        Филиппах встретить.


    Шекспир, «Юлий Цезарь»

        В эту ночь капитан крейсера ее величества спал на верхней палубе. Еще до заката быстрая и легкая бригантина скрылась на востоке за плавным поворотом берега, теперь уж нечего было и думать ее настичь. Но крейсер по-прежнему шел под всеми парусами, и, задолго до того как Ладлоу бросился на койку, судно уже прошло самую широкую часть пролива и приближалось к островам, между которыми находилась Стремнина.
        За весь этот тревожный, казавшийся бесконечным день молодой моряк ни разу не виделся со своими пассажирами, которых он оставил в каюте. Вестовые то и дело сновали взад-вперед; но, хотя всякий раз, как отворялась дверь, Ладлоу торопливо оборачивался, ни олдермен, ни его племянница, ни пленник, ни даже Франсуа так и не появились на палубе. Если кого-нибудь из них и волновал результат погони, то ни один не выдал этого, скрывая свою тревогу под глубоким и загадочным молчанием.
        Решив отплатить им за безразличие той же монетой и терзаемый чувствами, которые он при всей своей гордости не мог преодолеть, молодой моряк улегся на подвесную койку, не выказав никакого желания повидаться с ними.
        Когда пришла пора первой ночной вахты, на крейсере убавили парусов, и капитан, по всей вероятности, крепко спал до самой утренней зари. Однако, едва взошло солнце, он встал и приказал снова поставить паруса, всеми мерами стараясь увеличить скорость крейсера.
        «Кокетка» достигла Стремнины еще утром и, благополучно проскочив ее во время отлива, в полдень была уже в виду Монтаук. Едва крейсер миновал мыс и вышел на простор, где дул ветер и гуляли волны Атлантического океана, люди были посланы на реи, и два десятка глаз стали внимательно осматривать горизонт. Ладлоу не забыл обещания Бороздящего Океаны, который назначил ему здесь встречу; и, хотя у контрабандиста были все основания не желать этой встречи, молодой капитан втайне чувствовал, что такой человек, как он, непременно сдержит слово.
        - Ничего не видно!  - разочарованно воскликнул Ладлоу, опуская подзорную трубу.  - А все-таки не похоже, чтобы этот разбойник стал прятаться со страха…
        - Страх - я имею в виду страх перед французами - и благоговейный трепет перед крейсером ее величества далеко не одно и то же,  - отозвался старый штурман.  - Вот мне, к примеру, когда съезжаю на берег и повязываю на шею цветной платок или прихватываю с собой бутылку коньяку,  - мне так и кажется, что всякий встречный видит на платке пятна и чует запах спиртного. Но раньше я не понимал, откуда такая робость, а ведь мне просто-напросто казалось, что, когда человек в чем согрешит, это всякому сразу видать. Какой-нибудь священник, который стал на мертвый якорь и доживает свой век в уютном, теплом домике, я думаю, назвал бы это совестью; но что до меня, капитан Ладлоу, то, хоть я не очень-то умею рассуждать о таких материях, мне всегда казалось, что это самая обыкновенная опаска, как бы не отобрали вещички. Если этот Бороздящий Океаны объявится, чтобы еще раз потягаться с нами в скорости, перед тем как на океане засвежеет, то я сильно ошибаюсь в нем, и он не знает разницы между большим и маленьким судном, а кроме того, сэр, я, признаться, надеялся бы изловить его куда скорее, не будь у него этой
женщины под бушпритом, чтоб она сгорела!
        - Ничего не видно.
        - Вот я и говорю, а ветер сейчас зюйд-зюйд-ост. Там, где мы только что прошли, между вон тем островом и материком, множество заливов; так что, пока мы ищем их в океане, хитрые мошенники, наверно, сидят себе в которой-нибудь из пятидесяти удобных бухт между мысом и тем местом, где он от нас улизнул. Как знать, может, ночью он снова повернул на запад и сейчас посмеивается над одураченным крейсером.
        - Увы, Трисель, к сожалению, вы правы: если контрабандист пожелает уклониться от встречи с нами, ему не придется долго искать способа.
        - Парус!  - крикнул впередсмотрящий с грот-брам-стеньги.
        - Где?
        - На наветренном траверзе, сэр. Вон там, видите, где облачко над водой!
        - Вы не различаете, какая у него оснастка?
        - А ведь парень прав, ей-богу!  - вмешался штурман.  - Из-за облачка его не было видно, но теперь нет сомнений - это корабль с полным корабельным вооружением [197 - Судно с полным корабельным вооружением - трехмачтовое судно с прямыми парусами на всех мачтах. Так вооружались линейные корабли, фрегаты, корветы и шлюпы.]; он под всеми парусами держит курс на запад.
        Ладлоу долго, пристально смотрел в подзорную трубу, и лицо у него было серьезное.
        - У нас слишком мало людей, чтобы вступать в бой с чужеземцем,  - сказал он, возвращая подзорную трубу Триселю.  - Видите, он идет под одними марселями - при таком ветре ни один купец этим бы не удовлетворился!
        Штурман промолчал, но рассматривал судно даже дольше и пристальнее, чем капитан. Покончив с этим, он осторожно покосился на немногочисленных матросов, которые с любопытством разглядывали судно, теперь уже явственно видное благодаря тому, что ветер отнес облако в сторону, и сказал вполголоса:
        - Это француз, утонуть мне на месте! Взгляните, какие у него короткие реи и как стоят паруса. Да, да, это французский крейсер. Какой же купец, если он хочет заработать, вздумает убавлять паруса, когда до порта целые сутки хода!
        - Вы совершенно правы. Эх, вот если бы вся наша команда была на борту! А так мы слишком слабы, чтобы вступать в бой с судном, равным по силам нашему крейсеру. Сколько нас?
        - И семидесяти человек не наберется - маловато для двадцати четырех пушек и такого множества снастей.
        - И все же нельзя допустить, чтобы французы напали на порт. Все знают, что мы здесь…
        - Нас заметили!  - прервал его штурман.  - Француз сделал поворот фордевинд и ставит брамселя.
        Оставалось либо позорно бежать, либо готовиться к схватке - иного выбора не было. Спастись бегством не составило бы труда - через какой-нибудь час крейсер был бы уже за мысом, но долг повелевал подданным английской королевы принять бой. Поэтому Ладлоу скомандовал:
        - Свистать всех наверх, боевая тревога!
        Когда моряки слышат эту команду, их мужественные души переполняет радость. Ведь отвага и победа - родные сестры, а моряки Великобритании и ее колоний, издавна подружившись с победой, были самонадеянны до безрассудства. Поредевшая команда «Кокетки» восприняла боевую тревогу, как не раз воспринимала раньше, когда на борту было достаточно людей и к пушкам становилась вся орудийная прислуга; правда, кое-кто из старых, видавших виды моряков, в которых самонадеянность со временем ослабла, покачал головой, словно сомневаясь в исходе предстоящей схватки.
        Возможно, и сам Ладлоу втайне испытывал колебания, когда убедился, с каким противником предстоит иметь дело крейсеру, но он не выказал ни малейшей робости с той самой секунды, как принял решение вступить в бой. Все команды он отдавал спокойно и быстро, что особенно важно для капитана военного корабля. Реи были подвешены на цепях, лисель-спирты убраны, верхние паруса взяты на гитовы,  - одним словом, крейсер с обычной быстротой и четкостью готовился к бою. Наконец барабанщики пробили сигнал «по местам стоять», все заняли свои места, и молодой капитан получил возможность осмотреть крейсер и проверить его боевую готовность.
        Позвав штурмана, он поднялся с ним на ют, где никто не мог их подслушать,  - там можно было обсудить положение и в то же время лучше видеть маневры противника.
        Как уже заметил Трисель, француз сделал крутой поворот фордевинд и взял курс на север. Теперь он шел полным ветром, подняв все паруса и быстро приближаясь к крейсеру. Пока на борту «Кокетки» шли приготовления, над водой уже показался его корпус, и едва Ладлоу со штурманом успели рассмотреть его с юта, как белая полоса на борту, усеянная черными точками орудийных портов - отличительный признак военного корабля,  - стала видна невооруженным глазом. Поскольку крейсер королевы Анны также шел навстречу врагу, через какие-нибудь полчаса они настолько сблизились, что теперь каждый точно знал, с каким противником ему предстоит иметь дело. Французский крейсер встал круче к ветру, готовясь начать бой.
        - У этого француза смелое сердце и мощные пушки,  - заметил штурман, когда стали видны бортовые ору-дня.  - Я насчитал двадцать шесть штук! Но, видно, ему еще не давали по зубам, иначе он не был бы так безрассуден, имея дело с отважной «Кокеткой», крейсером королевы Анны! Право же, это прекрасное судно, капитан Ладлоу, и какое быстроходное да поворотливое! Но взгляните на его марселя. Как раз в его характере, сэр, все, как один, высокие, а стеньги низкие. Спору нет, корпус у него недурен, но ведь это не более как плотничья работа, а вот когда доходит до снастей, размещения груза или покроя парусов, разве в Лориане или Бресте понимают, что такое красота? В конце концов, нет ничего лучше доброго прочного английского марселя, не слишком узкого и не слишком широкого, хорошо обликованного [198 - Обликованные - то есть обшитые по всем шкаторинам ликтросом (тонким тросом), предохраняющим парусину от разрыва.], с ревантами, нок-бензелями [199 - Реванты и нок-бензеля - снасти для крепления паруса к рею.]и булинь-шпрюйтами [200 - Булинь-шпрюйт - снасть, обоими концами прикрепленная к парусу, с надетым на
нее коушем (кольцом), за который крепится булинь.], которые словно приросли к своему месту, и шкотами, улучшить которые но могли бы ни природа, ни человеческие руки. А вот американцы выдумывают всякие новшества в кораблестроении и меняют рангоут, как будто можно добиться проку, наплевав на мудрость и опыт наших предков! Всякий знает, что все мало-мальски стоящее они вывезли из Англии, а вот всякие глупости и новомодные выдумки - это уж результат их собственного тщеславия!
        - Но тем не менее дело у них идет на лад, Трисель,  - возразил капитан, который, хотя и был вполне предан королеве, все же вступился за свою родину.  - Разве мало было случаев, когда наша «Кокетка», одна из лучших плимутских моделей, с трудом настигала у этих берегов какую-нибудь каботажную шхуну? Да к чему далеко ходить: вспомните бригантину, которая смеялась над нами, хотя мы шли более выгодным галсом и могли сами выбирать курс относительно ветра.
        - Откуда нам знать, где эта бригантина строилась, капитан Ладлоу. Может, здесь, а может, и еще где. Для меня это судно «неизвестного происхождения», как старый адмирал Топ называл галиоты северных морей. Ну, а все эти американские новшества - что в них толку, скажите на милость, капитан Ладлоу? Во-первых, они не английские и не французские, а это все равно что вовсе чужеземные; во-вторых, они нарушают согласие и издавна сложившиеся отношения между плотниками и парусными мастерами, и пусть даже сейчас все вроде бы получается хорошо, но рано или поздно, поверьте моему слову, добром это не кончится. Где это слыхано, чтобы новички могли изобрести что-нибудь такое в конструкции судна, что ускользнуло от мудрых старых моряков… Глядите-ка, француз взял на гитовы брамсели и хочет так их оставить, а ведь это все равно что выбросить их в море… Так вот, я считаю, что от всех этих новшеств добра не жди.
        - Это вы верно сказали, Трисель,  - заметил капитан, чьи мысли были заняты совсем другим.  - Я согласен, что надежней было бы ему спустить реи.
        - Есть нечто мужественное и благородное в том, как военное судно, убирая паруса, готовится к схватке, сэр! Совсем как боксер снимает сюртук, собираясь вступить в честный бой. А этот француз опять забрал ветра и хочет сделать какой-то маневр, прежде чем начать дело.
        Ладлоу не отрывал глаз от вражеского крейсера. Он видел, что близится время решительных действий, поэтому, бросив Триселю: «Так держать!» - он спустился с полуюта на шканцы. Секунду молодой капитан помедлил, взявшись за дверную ручку, потом, пересилив себя, открыл дверь.
        «Кокетка» имела конструкцию, очень распространенную в прошлом веке и, по странному капризу судьбы, как это бывает не только во всяких пустяках, по даже в кораблестроении, ныне снова используемую для судов ее класса. Капитанская каюта была расположена на уровне той же палубы, где стояли батареи, нередко из двух или даже четырех пушек. Поэтому, входя в каюту, Ладлоу увидел, что у борта, обращенного к врагу, возле готового к бою орудия стоит прислуга. Однако кормовые каюты и тесное помещение между ними еще были закрыты. Увидев корабельных плотников, капитан приказал им убрать переборки и соединить всю боевую часть крейсера. Плотники принялись за дело, а Ладлоу тем временем вошел в каюту.
        Олдермен ван Беверут и все остальные были здесь,  - видимо, они ждали прихода капитана. Словно не замечая олдермена, Ладлоу подошел к его племяннице и, взяв ее за руку, вывел на шканцы, сделав негритянке знак идти следом. Спустившись по трапу, капитан повел девушку в ту часть кубрика, которая была ниже ватерлинии,  - самое безопасное место на крейсере, где, он знал, девушке не придется страдать от духоты или зрелища, которое могло быть невыносимо для существа ее пола и привычек.
        - Более надежного помещения не найти на военном судне,  - сказал он, когда его спутница молча села на посудный ларь.  - Ни в коем случае не выходите отсюда, пока я… пли кто-нибудь другой… пока вам не скажут, что опасность миновала.
        Алида позволила привести себя в кубрик, не задав ни одного вопроса. Она то бледнела, то краснела, но все же молча приняла заботы молодого моряка о ее удобстве, который не мог оставить ее даже в эту тяжелую минуту. Но когда все было кончено и Ладлоу собрался уйти, с уст ее нечаянно сорвалось его имя.
        - Могу ли я сделать что-нибудь еще для вашего спокойствия?  - спросил молодой капитан, поворачиваясь к девушке, но старательно избегая ее взгляда.  - Я знаю, у вас есть сила духа и мужество, несвойственные вашему полу, иначе я не осмелился бы так открыто говорить об опасности, которая угрожает вам даже здесь, если вы не призовете все свое самообладание и волю, чтобы обуздать внезапные порывы страха.
        - Хотя вы обо мне столь лестного мнения, Ладлоу, я ведь всего лишь женщина…
        - А я и не считал вас амазонкой [201 - Амазонки - в греческой мифологии воинственный народ, живший в Малой Азии и состоявший исключительно из женщин.], - отозвался молодой капитан с улыбкой, видя, что девушка вдруг заставила себя замолчать.  - От вас требуется только одно: будьте благоразумны и не поддавайтесь женской слабости. Не скрою, что неравенство сил… Ну, одним словом, обстоятельства против нас; но враг дорого заплатит за этот корабль, прежде чем овладеет им! И защищать его будут тем более стойко, Алида, что ваша свобода и благополучие отчасти зависят от этого… Вы, кажется, хотите что-то сказать?
        Красавица Барбери после недолгой борьбы с собой обрела спокойствие, по крайней мере внешнее.
        - Между нами произошло удивительное недоразумение, но сейчас не время объясняться! Ладлоу, я не хотела бы, чтобы вы, прощаясь со мной в эту тяжелую минуту, разговаривали так холодно и укоризненно.
        Она умолкла. А когда молодой человек осмелился поднять взгляд, он увидел, что прекрасная девушка протягивает ему руку, словно в доказательство своей дружбы, причем румянец на ее щеках и покорно потупленные глаза выдавали ее чувства, несмотря на девичью скромность. Схватив руку Алиды, он горячо проговорил:
        - Было время, когда это могло бы сделать меня счастливым…
        Молодой человек замолчал, не сводя глаз с колец на руке, которую он держал. Алида поняла этот взгляд и, сняв одно кольцо, с улыбкой, столь же пленительной, как и вся ее красота, протянула его капитану.
        - Вот, я отдаю вам одно из них,  - сказала она.  - Возьмите его, Ладлоу, а когда исполните свой долг, верните мне. Пусть оно будет залогом того, что, каких бы объяснений вы ни попросили, я ничего от вас не утаю.
        Молодой человек взял кольцо и машинально надел его на мизинец, растерянно глядя на остальные кольца и, повидимому, раздумывая, не означает ли которое-нибудь, что Алида уже дала кому-то слово. Возможно, он продолжал бы разговор, если бы с неприятельского корабля не донесся пушечный выстрел. Это заставило молодого капитана вспомнить о более важном и неотложном деле. Уже почти готовый поверить, что мечты его сбылись, он поднес к губам прекрасную руку, которая только что осчастливила его, и выбежал на палубу.
        - Мосье начал палить,  - сказал Трисель, который крайне неодобрительно смотрел, как капитан спускался вниз в такую минуту, и ради чего!  - Конечно, они промазали, но не слишком ли много чести для француза - позволить ему сказать первое слово?
        - Это он разрядил орудие с наветренного борта, бросая вызов. Пусть только подойдет поближе, и мы покажем ему, что не намерены отступать!
        - Конечно, нет, уж на этот счет будьте покойны,  - сказал штурман со смехом, оглядывая почти голые мачты и стеньги, с которых он сам велел убрать паруса,  - Если мы хотим отступить, то с самого начала допустили ошибку. Под этими марселями, бизанью и одним кливером мы скорее пойдем ко дну, чем разовьем нужную скорость. Конечно, чем бы дело ни кончилось, я все равно останусь штурманом, но даже самый влиятельный из герцогов Англии не в силах отпять у меня мою долю славы1
        Утешив себя такими словами, старый моряк, не имевший никаких видов на повышение по службе, прошел на пос, придирчиво осматривая судно, а молодой капитан, оглядевшись вокруг, знаком пригласил своего пленника и олдермена подняться на ют.
        - Я отнюдь не собираюсь допытываться, каковы узы, связывающие вас с некоей особой на борту этого судна,  - начал Ладлоу, обращаясь к Буруну, но не отрывая при этом глаз от кольца Алиды.  - Однако, судя по тому, какой интерес был проявлен ею к вашей судьбе, узы эти прочные. Человек, которого так высоко ценят, вправе гордиться собой. Не стану говорить о том, насколько вы провинились перед законом; но сегодня вам представляется возможность отчасти оправдать себя в глазах общества. Вы моряк и сами понимаете, что людей на моем крейсере гораздо меньше, чем было бы желательно в такую минуту, а потому мы охотно примем помощь всякого англичанина. Возьмите под свою команду вот эти шесть пушек, и ручаюсь честью, что ваша преданность королевскому флагу не останется без вознаграждения.
        - Вы глубоко заблуждаетесь насчет моего призвания, благородный капитан,  - сказал контрабандист с тихим смехом.  - Я хоть и вырос на море, но привык к спокойным широтам, а не к ураганам войны. Вы были на бригантине нашей повелительницы и видели, что храм ее больше напоминает храм Януса, чем Марса [202 - Янус - древнеримское божество дверей и времени; Марс - бог войны.]. На палубе «Морской волшебницы» не красуются эти мрачные орудия.
        Ладлоу выслушал его, глубоко пораженный. Он нахмурился, на его лице, сменяя друг друга, появилось сначала удивленное, потом недоверчивое и, наконец, презрительное выражение.
        - Я слышу речи, недостойные моряка,  - сказал он, едва находя нужным скрывать свое презрение.  - Неужели вы отвергаете верность нашему знамени? Англичанин вы или нет?


        - Я таков, каким родился на свет, и создан для зефира, а не для шторма, для шутки, а не для боевого клича, для веселья, а не для мрачной злобы.
        - И это говорит храбрец, чье имя вошло в пословицу! Неужели передо мной бесстрашный, отважный, непревзойденный моряк, чье имя - Бороздящий Океаны?
        - Северный полюс не так далек от Южного, как я от того человека, о котором вы говорите! Я не имел права открыть вам, как сильно вы ошибаетесь в своем пленнике, пока тот, чьи услуги бесценны для нашей повелительницы, был на берегу. Я совсем не тот, за кого вы меня принимали, капитан, а лишь один из его доверенных, и, так как я достаточно искушен в женских прихотях, он поручал мне продавать свой товар, соблазняя им представительниц прекрасного пола. Но пусть я не способен убивать, зато, смею вас заверить, я как нельзя лучше умею приносить утешение. Позвольте же мне успокаивать страх красавицы Барбери во время предстоящего боя, и вы сами увидите, что трудно найти более подходящего человека для столь милосердного дела.
        - Утешай кого, где и как хочешь, жалкое подобие мужчины! Но постой… в твоей затаенной улыбке и коварном взгляде больше притворства, чем страха!
        - И то и другое вам только кажется, достойный капитан. Поверьте человеку, который умеет быть искренним: один лишь страх владеет мной, хотя, глядя на меня, этому трудно поверить. Я готов плакать, видя, что меня считают неустрашимым!
        Ладлоу слушал с удивлением. Он хотел остановить молодого моряка и схватил его за рукав, но рука его, скользнув вниз, коснулась нежной ладони, и вдруг в голове у него блеснула новая, поразительная мысль. Отступив немного, он с головы до ног оглядел маленькую, изящную фигуру моряка. Хмурое недовольство, омрачавшее его лицо, сменилось неподдельным удивлением, и он в первый раз подумал, что голос у контрабандиста слишком нежный и мелодичный для мужчины.
        - Да ты и впрямь не Бороздящий Океаны!  - воскликнул он наконец.
        - В мире нет ничего истинней этого,  - сказал Бурун.  - От меня вам мало пользы в суровой схватке, но, будь здесь этот храбрый моряк…  - тут он весь зарделся,  - его помощь и совет стоили бы целого войска. Я видел его в минуты куда более тяжкие, чем эта, когда стихии вступали в заговор со всякими другими опасностями. Его стойкость и мужество вливали бодрость в самые слабые души на бригантине!.. Но позвольте же мне принести утешение бедняжке Алиде.
        - Могу ли я пренебречь ее благодарностью, отказав вам в этом!  - отвечал Ладлоу.  - Ступайте, веселый и любезный Бурун! Если врага ваше присутствие на палубе смущает так же мало, как меня - ваша близость к красавице Барбери, вы и в самом деле здесь не нужны!
        Бурун покраснел еще больше, кротко прижал руки к груди, отвесил поклон с таким лукавым видом, что озабоченный и суровый капитан не мог удержать улыбки, прошел мимо него и нырнул в люк.
        Ладлоу проводил взглядом живую и грациозную фигуру, а когда она скрылась, повернулся к олдермену и испытующе посмотрел на него, стараясь угадать, знает ли ван Беверут, кто тот человек, который доставил ему столько мучительных сомнений.
        - Правильно ли я поступил, сэр, позволив подданному королевы Анны покинуть нас в минуту опасности?  - спросил он, ожидая, что Миндерт, несмотря на все свое безразличие или самообладание, как-нибудь выдаст себя.
        - Этот малый попал на войну, можно сказать, контрабандой,  - отозвался олдермен с каменным лицом.  - А такой товар больше ценится на мирном рынке, чем на поле брани. Одним словом, капитан Корнелий Ладлоу, этот Бурун не принес бы вам пользы в бою.
        - Значит ли это, что подобный пример героизма найдет подражателя, или я могу рассчитывать на помощь олдермена ван Беверута? Говорят, он предан своей стране.
        - Да, когда требуется кричать на городских празднествах «Боже, храня королеву!», то не найти человека преданнее меня. Такое пожелание - не слишком дорогая плата за то, что нас защищает ее флот и армия, и я от всего сердца желаю ей и вам победы над врагом. Но меня всегда возмущало, что Генеральные штаты были лишены на этом континенте своей территории [203 - Генеральные штаты - во Франции и Голландии представительное учреждение, состоявшее из дворянства, духовенства и горожан. Здесь под Генеральными штатами имеется в виду правительство Голландии (с 1814 года так называется Голландский законодательный орган).], и поэтому я ни-когда не плачу Стюартам больше, чем обязан им по закону.
        - Иными словами, я вижу, вы намерены присоединиться к нашему веселому контрабандисту и приносить утешение той, у которой довольно храбрости, чтобы обойтись без него.
        - Не судите с такой поспешностью, молодой человек. Мы, коммерсанты, прежде чем подвести баланс, всегда хотим убедиться, что не будем в убытке. Каково бы ни было мое отношение к Стюартам - заметьте, я хотел бы, чтобы эти слова остались между нами, а не передавались из рук в руки, как ходячая монета,  - великого монарха я люблю еще меньше. Людовик воюет не только с нашей милостивой королевой, но и с Объединенными провинциями, так почему бы мне и не принять участия в бою с одним из его крейсеров? Они, без сомнения, мешают торговле, и по их милости никогда нельзя быть уверенным в торговых оборотах. В свое время я изрядно понюхал пороху, когда водил отряд городских добровольцев в поход через весь Нью-Йорк, и, чтобы поддержать честь славного города Манхаттана, я готов доказать на деле, что не совсем разучился воевать.
        - Вот ответ, достойный мужчины, и, если он будет подкреплен столь же достойными делами, мы не станем нескромно доискиваться поводов и причин. В морском бою от командира зависит все, потому что, если он верен своему долгу и подает достойный пример, матросы не знают страха! Выбирайте себе место у любого орудия, и мы собьем спесь со слуг Людовика независимо от того, сделаем ли мы это как англичане или только как защитники Семи Провинций.
        Миндерт спустился на шканцы, аккуратно повесил сюртук на шпиль, снял парик, повязал голову платком и, повыше поддернув штаны на помочах, повернулся к пушкам с решимостью, показывавшей, что отдачи при выстреле он, во всяком случае, не боится.
        Олдермен ван Беверут был достаточно известен в колонии, и почти все моряки, часто бывавшие в том славном городе, где он занимал пост в городском совете, хорошо знали его. Многие из них родились здесь, в колонии, и присутствие олдермена подняло их дух; одни невольно поддались его ободряющему примеру, другие стали меньше говорить об опасности, видя, как невозмутим этот богач, хотя ему, быть может, больше других жалко расставаться с жизнью. Как бы то ни было, олдермена встретили приветственными возгласами, на которые он ответил краткой, но выразительной речью, призвав своих соратников повиноваться долгу и хорошенько проучить французов, чтобы впредь им неповадно было соваться к этим берегам; вместе с тем он благоразумно воздержался от общих фраз о королеве и отечестве, не считая себя справедливым судьей в этом вопросе.
        - Пусть каждый черпает мужество в том, что всего ближе его убеждениям и взглядам,  - заключил он, подражая Ганнибалу и Сципиону [204 - Ганнибал (III век до н. э.)  - знаменитый карфагенский полководец, отличавшийся властностью и умевший заставлять повиноваться солдат. Сципион Африканский - древнеримский полководец, разрушивший Карфаген.], - ибо это самый верный и простой способ пробудить в себе дух стойкости. У меня лично довольно причин для того, чтобы драться с французами; и я убежден, что каждый из вас может найти достаточно оснований для того, чтобы сражаться верой и правдой. Кредиторы и взыскания! Что сталось бы с самой солидной фирмой в колонии, если бы глава ее был взят в плен и доставлен под стражей в Брест или Лориан! Это могло бы разорить весь город. Я не хотел оскорбить этим ваш патриотизм, но не сомневаюсь, что вы, как и я, полны решимости драться до конца; общая цель объединяет всех нас, подобно тому как все, что касается торговли, может повлиять на благоденствие и процветание всего общества.
        Закончив свое обращение столь уместным упоминанием о благе общества, достойный бюргер громко откашлялся и вновь погрузился в обычное молчание, очень довольный собой. И если в своей речи Миндерт слишком много внимания уделил своим собственным интересам, то читатель не должен забывать, что только благодаря такой личной инициативе и процветает торговля во всем мире.
        Моряки слушали олдермена, не понимая ни слова, по с восхищением,  - им казалось, что он как нельзя более удачно выражает их собственные мысли.
        - Перед вами враг, и вы знаете свой долг!  - крикнул Ладлоу звонким голосом, обходя команду крейсера и разговаривая с матросами тем уверенным, исполненным твердости голосом, который в опасные минуты доходит до самого сердца.  - Не скрою, сил у нас меньше, чем мне бы хотелось, но, чем грознее опасность, тем отважнее настоящий моряк. Этот флаг не прибит гвоздями к мачте. Когда я умру, можете спустить его, но, пока я жив, друзья, он будет гордо развеваться над крейсером. Крикнем же «ура», чтобы показать свое мужество, а все остальное пусть скажут пушки.
        Матросы ответили ему громким «ура» во всю силу своих легких, а Трисель, обращаясь к молодому, беззаботному гардемарину, которого даже в минуту опасности радовал дружный крик, заметил, что ему редко доводилось слышать лучший образец морского красноречия, чем та речь, которую минуту назад сказал капитан: это было сказано «крепко и по-джентльменски».


        Глава XXX

        А вы во мне нашли такою друга,
        Который помышляет лишь о том.
        Чем отплатить вам я а любовь.


    Шекспир, «Конец - делу венец»


        Судно, появившееся так некстати, когда на английском крейсере было мало людей, рыскало среди островов Карибского моря в поисках приключений, вроде того, какое ему теперь и подвернулось.
        Оно называлось «Прекрасная Фонтанж», и его капитан, молодой человек двадцати двух лет, был уже хорошо известен в фешенебельных салонах Марэ и на Рю Бас де Рамнар как один из самых веселых и приятных завсегдатаев этих мест. Знатность и влияние в Версале помогли молодому кавалеру Дюмону де ла Рошфору стать капитаном, хотя ни по опыту, ни по своим заслугам он не мог на это претендовать. Врачи предписали его матери, близкой родственнице одной из придворных красавиц, морские купания, дабы предотвратить возможные последствия от укуса бешеной болонки.
        Приехав на побережье, она стала каждый день писать Длинные письма о море своим друзьям, чье знакомство с этой стихией ограничивалось ежедневным созерцанием нескольких канав и прудов, кишащих карпами, да изредка - посещением полноводных плесов Сены, и, между прочим, поклялась посвятить своего младшего сына служению Нептуну. В надлежащее время, одержимая этими поэтическими бреднями, она добилась того, что юный кавалер был своевременно зачислен во флот, а вскоре, получая повышение за повышением вне очереди, стал капитаном корвета [205 - Корвет того времени - трехмачтовое судно с полным корабельным вооружением, несколько больше, чем шлюп, и с более удлиненными пропорциями. На верхней открытой палубе располагалось от восемнадцати до тридцати двух пушек.], о котором здесь идет речь, и был послан в Вест-Индию, дабы стяжать славу себе и своему отечеству.
        Кавалер Дюмон де ла Рошфор был храбр, но храбрость эта не имела ничего общего с выдержкой и самообладанием моряка. Вообще-то это был живой, веселый, беззаботный, разбитной и жизнерадостный юноша. Был он горд, как и подобает благородному человеку, и из гордости, к несчастью для вверенного ему корвета, презирал ту бессмысленную, на первый взгляд, морскую выучку, которая теперь была так необходима капитану «Прекрасной Фонтанж». Он блестяще танцевал, с очаровательной любезностью принимал у себя в каюте гостей и стал причиной смерти одного отличного моряка; оступившись, этот матрос упал за борт, а капитан бросился спасать его, сам не умея плавать, и из-за этой горячности команда вынуждена была оставить матроса на произвол судьбы и спасать своего капитана. Он писал очень милые сонеты и имел некоторое понятие о новейшей философии, которая тогда еще только готовилась озарить мир; однако такелаж судна и условия математической задачи в равной мере были для него лабиринтом, из которого он никогда не мог выбраться.
        К счастью для всего экипажа, на «Прекрасной. Фонтанж» был один офицер, уроженец Булони, достаточно, разбиравшийся в морском деле, чтобы вести судно заданным курсом и удерживать капитана от безрассудных выходок. Судно было хорошей конструкции, красивое, с легким, стройным такелажем и славилось своей быстроходностью. У него был один-единственный недостаток: подобно своему капитану, оно не имело достаточной солидности, чтобы противостоять превратностям и опасностям той бурной стихии, для которой было предназначено.
        Теперь противников разделяло не более мили. Ветер был устойчив и достаточно свеж для всех маневров морского боя, а море - вполне спокойно, чтобы уверенно и точно управлять судном. «Прекрасная Фонтанж» шла уже курсом на восток, с попутным ветром и легким креном в сторону неприятеля. «Кокетка» шла другим галсом, имея крен в противоположную от неприятеля сторону. На обоих судах были убраны все паруса, кроме марселей, бизани и кливеров, но высокие паруса' француза трепетали на ветру, словно какие-то фантастические одежды. И здесь и там на палубах не было ни души, но темные фигурки, усеявшие каждую мачту, свидетельствовали, что проворные марсовые готовы делать свое трудное дело даже среди грохота и опасностей надвигавшегося боя. Раз или два «Прекрасная Фонтанж» поворачивалась носом прямо к противнику, но потом снова брала круче к ветру и ложилась на прежний курс, величественная в своей красоте. Надвигалась минута, когда оба судна должны были встретиться, сблизившись на расстояние мушкетного выстрела друг от друга. Ладлоу, зорко следивший за каждым движением противника и каждым порывом ветра, поднялся
на ют и в последний раз оглядел горизонт в подзорную трубу, пользуясь тем, что судно еще не окутал пороховой дым. К своему удивлению, он увидел вдали над морем, с наветренной стороны, белую пирамиду парусов. Паруса были ясно видны невооруженным глазом, и никто не заметил их раньше лишь из-за лихорадочных приготовлений к бою. Подозвав штурмана, Ладлоу спросил, что это, по его мнению, за судно. Но Трисель признался, что даже его наметанный глаз видит только одно: это корабль, идущий под всеми парусами с попутным ветром. Однако, вглядевшись пристальнее, бывалый штурман добавил, что паруса у него прямые, как у крейсера, но о размерах его пока что судить трудно.
        - Возможно, это легкое судно под брамселями и лиселями, но может статься, что мы видим лишь верхние паруса какого-нибудь большого судна… Глядите, капитан француз тоже его увидел и поднял сигнал!
        - Взгляните в подзорную трубу! Если незнакомец ответит, у нас останется одна надежда - на быстроходность крейсера.
        Оба они снова пристально и тревожно осмотрели верхние снасти далекого судна, но ветер мешал увидеть, переговаривается ли оно с корветом. Как видно, на корвете тоже не знали, что это за судно, и попытались даже переменить курс. Но теперь уже поздно было колебаться. Противники неслись прямо друг на друга, подгоняемые свежим ветром.
        - Приготовиться, друзья!  - скомандовал Ладлоу тихим, но твердым голосом. Сам он остался на юте, а штурману знаком приказал спуститься на палубу.  - Мы откроем огонь после первого их выстрела!
        Все замерли в напряженном ожидании. Два стройных корабля неодолимо стремились вперед, они были уже в пределах досягаемости человеческого голоса. На «Кокетке» царила такая глубокая тишина, что вся команда ясно слышала, как плещет вода под ее носом, словно глубоко вздыхает какое-то чудовище, собираясь с силами перед могучим прыжком. Зато на корвете не смолкали громкие крики. Когда оба судна вышли друг другу на траверз, было слышно, как молодой Дюмон в рупор приказал открыть огонь. Ладлоу презрительно усмехнулся. Команда, готовая повиноваться малейшему движению капитана, не сводила с него глаз. Вот он поднял свой рупор, и словно по воле самого судна все пушки выпалили разом. Почти тотчас же последовал ответный бортовой залп, и противники понеслись в разные стороны.
        Ветер отнес дым назад, к англичанам, и клубы его, ненадолго окутав палубу, поднялись к парусам и уплыли прочь вслед за взрывной волной. Сквозь грохот пушек послышался свист ядра и треск дерева. Проводив взглядом вражеский корабль, который продолжал идти прежним курсом, Ладлоу с юта стал нетерпеливо осматривать такелаж.
        - Что случилось, сэр?  - спросил он у Триселя, чье хмурое лицо только теперь показалось сквозь клубы дыма.  - Какой это парус так сильно полощет?
        - Ничего страшного, сэр, ничего страшного… Эй, вы, пошевеливайтесь живей, помогите закрепить снасти на фока-pee! А то ползаете, как улитки, танцующие менуэт Ядро сорвало фор-марса-шкот с подветренного борта, сэр. Но мы живо опять расправим крылышки… Вяжи его, ребята, покрепче! Вот так. Да вытяните булинь! Эй, рулевой, одерживай, слышишь, одерживай!
        Дым рассеялся, и капитан быстро оглядел судно. Трое или четверо марсовых уже поймали полощущий парус и усевшись на ноке фока-рея, крепили его. В других парусах чернели одна-две дыры да кое-где болтались мелкие снасти, оборванные ядром. Повреждений в кормовой части крейсера капитан не заметил.
        Почти тотчас же последовал ответный бортовой залп, и противники понеслись в разные стороны.

        На палубе картина была иная. Немногочисленная прислуга торопилась перезарядить пушки, орудуя прибойниками и банниками со всем напряжением сил, на какое люди способны в трудную минуту. Олдермен никогда не был так поглощен своими счетными книгами, как теперь - обязанностями канонира; юноши, которым пришлось поручить командование батареями, охотно делились с ним своими знаниями и опытом. Трисель стоял у шпиля, хладнокровно отдавая команды и следя за тем, как матросы исправляют повреждения,  - он глядел вверх, не замечая ничего вокруг. У Ладлоу сжалось сердце, когда он увидел на палубе кровь - убитый матрос лежал совсем близко, до него можно было дотянуться рукой. В обшивке, куда угодило смертоносное ядро, зияла дыра, палуба были пробита.
        Решительно сжав губы, капитан «Кокетки» перегнулся через поручни и взглянул на рулевого. Матрос, крепко держа штурвал, стоял выпрямившись, бесстрастный взгляд был направлен на шкаторину переднего паруса так же неуклонно, как стрелка компаса указывает на север.
        На все это Ладлоу потребовалось не более минуты. Несколько быстрых взглядов - и ему все стало ясно, причем он ни на секунду не терял из виду французский корвет. А тот уже делал поворот оверштаг. Необходимо было немедля произвести ответный маневр.
        Едва Ладлоу отдал команду, как «Кокетка», словно чуя опасность, быстро увалилась, уходя от вражеского продольного огня [206 - Продольный огонь - самый опасный, так как пушечное ядро при этом приносит наибольшие разрушения.], а когда французский корвет готов был снова дать бортовой залп, она уже могла ответить ему тем. же. Суда снова сблизились и, выйдя на траверз друг другу, изрыгнули пламя.
        Ладлоу видел сквозь дым, как тяжелый рей на корвете закачался под ветром и грот-марсель, заполоскав, стал биться о мачту. Спустившись с юта по только что оборванной ядром снасти, он стал на шканцах рядом со штурманом.
        - Ворочай реи!  - сказал он взволнованно, но по-прежнему тихо и ясно.  - Вытянуть булинь… привестись, сэр, привестись, круче к ветру!
        Рулевой откликнулся звонко и уверенно, матросы проворно делали свое дело, и «Кокетка», все еще изрыгая пламя, встала круче к ветру. А еще через минуту огромные клубы дыма, которые заволокли оба судна, соединились и образовали одно белое подвижное облако, которое быстро покатилось по воде, обгоняя ядра, а потом взвилось вверх и грациозно поплыло по ветру.
        Молодой капитан быстро обошел батареи, сказал матросам несколько ободряющих слов и вернулся на ют. Медлительность французского корвета и меры, принятые Ладлоу, чтобы выиграть ветер, начали сказываться, и крейсер королевы Анны оказался в выгодном положении. Корвет обнаруживал какую-то нерешительность, и она не укрылась от Ладлоу, у которого быстрота, казалось, была в крови.
        Кавалер Дюмон любил развлекаться на досуге, листая морскую историю своей страны и читая, как Того или другого капитана превозносят за то, что он, сблизившись с врагом, брал паруса на гитовы. Не понимая разницы между судном, действующим в строю, и одиночным противником, он решил тоже не ударить лицом в грязь. В тот самый миг, когда Ладлоу стоял на юте, пристально следя за каждым движением своего крейсера и корвета противника, лишь взглядом или жестом указывая бдительному Триселю, остававшемуся внизу, что нужно сделать, на шканцах французского корвета разгорелся горячий спор между моряком из Булони и беспечным завсегдатаем салонов. Они спорили о целесообразности маневра, сделанного по приказу капитана, желавшего доказать свою храбрость, в которой никто не сомневался.
        Время, потерянное ими в споре, имело решающее значение Для английского крейсера.
        Отважно идя прежним курсом, он вскоре уже был недосягаем для французских пушек; и, прежде чем булонцу удалось убедить своего начальника в его ошибке, противник лег на другой галс и, беря круче к ветру, пересек кильватер французского корвета. Только теперь французы обрасопили марса-реи, но было уже поздно - прежде чем корвет успел снова набрать скорость, тень неприятельских парусов уже легла на его палубу. Теперь «Кокетке» было нетрудно выиграть ветер. В этот решающий миг грот-марсель англичан был распорот ядром почти надвое. Крейсер перестал слушаться руля, снасти спутались, и оба корабля столкнулись.
        Однако у «Кокетки» теперь были все преимущества. Мгновенно поняв это, Ладлоу поспешил закрепить успех, дав залп шрапнелью. Когда суда очутились борт о борт, молодой Дюмон вздохнул с облегчением - теперь-то он знал, что делать. Видя, что пушки корвета молчат, а по его палубе только что хлестнула смертоносная шрапнель, он приказал матросам броситься врукопашную. Но Ладлоу со своей слабой командой не решался на такой риск и предпочел бы избежать рукопашного боя, так как не мог предвидеть всех его последствий.
        Корабли соприкоснулись только в одном месте, и здесь борт английского крейсера ощетинился мушкетами. А потому, как только пылкий молодой француз появился у поручней на юте своего корвета с целой толпой матросов, смертоносный залп почти в упор скосил их всех до единого. В живых остался лишь сам Дюмон. Глаза его дико горели; не в силах остановиться, подгоняемый своим неукротимым духом, он прыгнул, и в то же мгновение его бездыханное тело упало на палубу вражеского судна.
        Ладлоу наблюдал все происходящее со спокойствием, которое не могли нарушить ни чувство личной ответственности, ни шум, ни головокружительная смена событий во время этой ужасной сцены.
        - Ну, а теперь наш черед перейти врукопашную!  - воскликнул он, делая Триселю знак сойти с трапа и пропустить его наверх.
        Но старый штурман крепко взял его за руку, указывая в ту сторону, откуда дул ветер:
        - Покрой парусов и высокие мачты не оставляют сомнений - это тоже француз!
        Один взгляд убедил Ладлоу, что штурман прав; второго было достаточно, чтобы решить, как действовать дальше.
        - Руби канат переднего крюка, живей, молодцы!  - скомандовал он через рупор громким и властным голосом, перекрывая шум боя.
        Освобожденная «Кокетка» уступила натиску французского корвета, чьи паруса были наполнены ветром, и вскоре команда крейсера смогла обстенить свои паруса на фок-мачте, так что крейсер подался назад. Вслед за этим по корме врага был дан бортовой залп, матросы обрубили канат последнего крюка, и противники разошлись.
        Команда «Кокетки» все это время была охвачена единым порывом. Фока-реи были перебрасоплены, корабль снова начал слушаться руля, и уже через пять минут после того, как он разошелся с французским корветом, все на его борту шло заведенным порядком, быстро, но бесшумно.
        Проворные марсовые, сидя на реях, ставили новые паруса, которые широкими складками полоскали на ветру. Порванные снасти были сплеснены или заменены новыми, весь рангоут тщательно осмотрен,  - словом, было сделано все необходимое, чтобы привести судно в должный порядок. Снасти были вытянуты до места, заработали помпы, и крейсер помчался вперед как ни в чем не бывало, словно никогда не пускал в ход свои пушки и сам не был под обстрелом.
        Зато на французском корвете, как на всяком побежденном судне, царило замешательство. Клочья парусов беспомощно трепыхались на ветру, многие важные снасти сиротливо висели, а сам корабль плыл по воле ветра, словно потерпев крушение. Сначала им, видимо, не руководила ничья воля; и лишь потом, когда было потеряно столько драгоценного времени и английский крейсер успел выиграть ветер, французы сделали запоздалую попытку обрасопить реи, но тут грот-мачта закачалась и рухнула в море вместе со всеми парусами.
        Несмотря на слабость команды крейсера, англичане могли бы торжествовать победу, но второе неприятельское судно заставило Ладлоу отказаться от дальнейшего боя. Опасность была слишком серьезна, и мужественный капитан мог только пожалеть, что приходится упускать такой благоприятный случай. Теперь уж невозможно было ошибиться в том, что это за судно. Вся команда крейсера узнала француза по высоким парусам, длинным остроконечным мачтам, коротким реям, как на берегу люди узнают друг друга по лицу или по одежде. А если даже оставались какие-то сомнения на этот счет, то они мигом рассеялись, когда на крейсере заметили, что подходивший фрегат [207 - Фрегат - трехмачтовое судно с полным корабельным вооруженней, большее, чей корвет. Самое быстроходное военное судно, имевшее до шестидесяти пушек, расположенных в закрытой и на открытой палубах. С наружной стороны борта, вдоль линии портов закрытой батареи, проводилась широкая белая полоса, а портовые ставни красились, как и все судно, в черный цвет]переговаривается с поврежденным корветом.
        Ладлоу должен был, не теряя ни секунды, принять решение. Ветер все еще дул с севера, но уже начал слабеть, и, по всем признакам, к ночи должно было совсем заштилеть.
        Крейсер находился в нескольких милях к югу от берега, на горизонте не было видно ничего, кроме двух французских кораблей. Спустившись на шканцы, Ладлоу подошел к штурману. Трисель сидел на стуле, а врач перевязывал ему рану на ноге. Сердечно пожав руку храброму моряку, капитан поблагодарил его за помощь в столь трудную минуту.
        - Помилуйте, капитан Ладлоу,  - отвечал старый штурман, быстро проводя рукой по своему обветренному лицу,  - в бою проверяется не только судно, но и преданность. К счастью, и то и другое не изменило сегодня королеве Анне. Ни один из нас не забыл свой долг, если только глаза меня не обманули; ведь это совсем не пустяк, когда на борту только половина команды, а вражеский, корабль не уступает нам в силе. Но крейсер наш держался молодцом! Правда, я так и обомлел, увидев, что новый грот-марсель рвется прямо на глазах, словно кусок миткаля в руках у швеи. Эй, мистер Попрыгун, ступай-ка на нос и распорядись, чтобы там получше подтянули вон тот штаг, а заодно и ванты!.. Славный он юноша, капитан Ладлоу, ему бы только немного рассудительности, да побольше опыта, да чуточку скромности и морской выправки - а все это, конечно, придет со временем,  - и из него выйдет хороший офицер.
        - Да, юноша подает надежды. Но я пришел посоветоваться с вами, мой старый друг, как быть дальше. Яснее ясного, что этот корабль, который идет на нас,  - тоже француз, да еще фрегат.
        - Да, это так же ясно, как то, что птица, которая вылавливает мелюзгу, а рыбу покрупней оставляет в покое,  - это морской ястреб. Конечно, мы могли бы поставить все паруса и уйти в океан, да вот беда: боюсь, что фок-мачта ненадежна - в ней три трещины и она едва ли выдержит столько парусов!
        - А что вы скажете о ветре?  - спросил Ладлоу, нарочито выказывая сомнения, которых у него не было, чтобы не слишком тревожить раненого товарища.  - Если он продержится, мы могли бы обогнуть Монтаук и взять на борт шлюпки с нашими матросами; а если заштилеет, тогда нам нечего опасаться, что фрегат подойдет на выстрел. Но шлюпок у нас нет, нам тоже придется оставаться на месте.
        - Замеры глубины у этого берега делаются регулярно,  - сказал штурман после минутного раздумья.  - И если вам угодно выслушать мой совет, капитан Ладлоу, то вот он: пока ветер не упал, нам нужно выйти на возможно более мелкое место; тогда, думается мне, мы избавимся от близкого знакомства с этим здоровенным фрегатом. Что же до корвета, то, по-моему, он, как человек, который только что плотно пообедал, теперь уж не в силах съесть ни крошки.
        Ладлоу горячо одобрил совет своего подчиненного, полностью совпадавший с его собственными намерениями; еще раз похвалив штурмана за хладнокровие и знание дела, он отдал команду. Руль «Кокетки» был положен на наветренный борт, реи обрасоплены, и крейсер пошел фордевинд. А через несколько часов, когда ветер постепенно упал, лот показал, что киль почти достает до дна, и к тому же был отлив, а ветер и течение им не благоприятствовали, так что двигаться дальше едва ли было благоразумно.
        Вскоре совсем заштилело, и молодой капитан приказал отдать якорь.
        Следуя его примеру, стали на якорь и неприятельские суда. Теперь они соединились, и, пока не стемнело, видно было, как от одного к другому снуют шлюпки. После того как солнце скрылось за горизонтом, их силуэты, серевшие на расстоянии какой-нибудь лиги от крейсера, постепенно потемнели, становясь все более расплывчатыми! пока ночная тьма не окутала море и сушу.
        Глава XXXI

        Теперь - за дело!


    Шекспир, «Отелло»

        Прошло три часа, и все смолкло на борту королевского крейсера. Все работы прекратились, живые легли рядом с мертвыми, притихнув, как и они. Однако измученные моряки не забыли о бдительности; и, хотя большая часть команды спала, несколько пар глаз не были сомкнуты и, казалось, бдительно следили за океаном. Тут по палубе шагал какой-нибудь сонный матрос, там одинокий молодой офицер, тихонько напевая, боролся с дремотой. Остальные спали мертвецким сном, растянувшись между пушками, не снимая с пояса пистолетов и положив сабли подле себя. Один человек лежал на шканцах, положив голову на зарядный ящик. Дышал он глубоко и неровно; видимо, в его могучем теле усталость боролась со страданием. Это был раненый, измученный лихорадкой штурман, который устроился здесь, чтобы урвать хоть час отдыха, столь ему необходимого. Неподалеку, на пустом ларе, неподвижно лежал другой человек; руки его были сложены на груди, а лицо обращено к скорбно мерцающим звездам. Это было тело молодого Дюмона - его не бросили за борт, а решили торжественно предать земле, когда крейсер вернется в порт. Ладлоу, как подобает
благородному и отважному врагу, собственноручно накрыл флагом труп безрассудного, но храброго француза.
        У самой кормы, на верхней палубе, собралась маленькая группа людей, в которых, как видно, еще не совсем угас интерес к окружающему. Сюда Ладлоу привел из душного кубрика Алиду и ее спутников, когда кончились все тревоги, чтобы они могли подышать свежим воздухом. Негритянка прикорнула подле своей госпожи; усталый олдермен сидел, прислонившись спиной к бизань-мачте и издавая носом весьма недвусмысленные звуки. Ладлоу стоял тут же, выпрямившись во весь рост; время от времени он окидывал тревожным взглядом недвижную водную гладь, затем продолжал беседу. Алида и Бурун сидели рядом на стульях. Разговаривали они негромко. Красавица Барбери была печальна, голос ее слегка дрожал,  - должно быть, события этого беспокойного дня глубоко потрясли ее сильную и смелую душу.
        - Да, в вашей бурной профессии удивительный образом сочетается отвратительное и прекрасное, ничтожное в великое!  - сказала Алида, отвечая на замечание молодого моряка.  - Это тихое море… глухой рокот прибоя… ласковый небосвод над нами - все могло бы вызвать восхищение у девушки, если бы в ее ушах не стоял грохот выстрелов и шум боя. Так вы говорите, капитан французского корабля очень молод?
        - С виду он совсем мальчик и капитанский чин, без сомнения, получил лишь благодаря своему имени и связям. Что он капитан, мы узнали по его платью, а также и по тому, с какой отчаянной решимостью пытался он поправить свою ошибку.
        - А ведь у него, наверно, есть мать, Ладлоу! Есть сестра… жена… или…
        Алида умолкла - девичья застенчивость мешала ей назвать те узы, о которых она сейчас думала.
        - Да, возможно, у него есть и мать, и сестра… Такова уж опасная судьба моряка…
        - И такова судьба тех, кто за него тревожится,  - раздался тихий, но выразительный голос Буруна.
        Воцарилось красноречивое молчание. Затем послышался голос Миндерта, он глухо пробормотал:
        - Двадцать бобров и три куницы - согласно описи.
        Несмотря на всю озабоченность Ладлоу, на его лице мелькнула улыбка, а вслед за тем раздался хриплый и сдавленный голос Триселя, еще более охрипший от сна:
        - Лево руля! Француз опять нас обходит!
        - Пророческие слова!  - громко произнес кто-то у них за спиной.
        Ладлоу обернулся быстро, как флюгер при сильном порыве ветра, и увидел в темноте неподвижную, но внушительную фигуру - перед ним на юте стоял Румпель.
        - Свистать всех на…
        - Постой!  - перебил его Румпель, обрывая на полуслове команду, которая сорвалась было с губ Ладлоу.  - Пусть на твоем корабле царит мертвая тишина, но при этом нужно быть начеку и готовиться к бою!.. Вы правильно поступили, капитан Ладлоу, приняв меры предосторожности, но я видывал более бдительных людей, чем некоторые ваши часовые.
        - Откуда ты взялся, дерзкий смельчак? Какое безумство привело тебя вновь на палубу моего судна?
        - Я прибыл из моего плавучего морского жилища, чтобы предостеречь вас!
        - Из плавучего жилища!  - повторил Ладлоу, оглядывая пустынную, темную воду.  - Сейчас не время для шуток, сэр, и вы хорошо сделаете, если перестанете морочить голову людям, у которых есть очень серьезные дела.
        - Да, сейчас и впрямь время не для шуток, а для серьезных дел - даже более серьезных, чем вы полагаете. Я вам все объясню, но только при одном условии. У вас на борту один из слуг нашей повелительницы. За то, что я открою вам тайну, вы должны его отпустить.
        - Я уже более не заблуждаюсь на его счет,  - сказал Ладлоу, взглянув на съежившегося Буруна.  - У меня нет соперника… вот разве только вы пришли занять его место.
        - Нет, я пришел с иной целью, и этот человек подтвердит, что я не шучу в опасные минуты. Пусть нас оставят с глазу на глаз, тогда я смогу говорить открыто.
        Ладлоу колебался - он все еще не оправился от удивления, после того как неожиданно увидел грозного контрабандиста на палубе своего крейсера. Но Алида и Бурун, как видно, больше доверяли гостю: они встали, разбудили негритянку и спустились по трапу в каюту. Оставшись наедине с Румпелем, Ладлоу потребовал объяснений.
        - Сейчас вы все узнаете, ибо время не терпит, а действовать нужно по-морскому - спокойно и осмотрительно,  - сказал Румпель.  - Вы вступили в бой с одним из крейсеров Людовика, капитан Ладлоу, и прекрасно управляли своим судном! Велики ли ваши потери и довольно ли у вас сил, чтобы защищаться так же мужественно, как вы сражались сегодня утром?
        - Неужели вы думаете, что я скажу все это человеку, который может оказаться обманщиком… или даже шпионом!
        - Капитан Ладлоу, что дает вам право на такие подозрения?
        - Вас преследует закон, еще недавно я угрожал вашему судну и вашей жизни!
        - Да, вы правы,  - сказал Румпель, подавляя обиду и смиряя свою оскорбленную гордость.  - Мне угрожают, меня преследуют, я контрабандист, я вне закона, но я человек! Видите вон ту темную полосу на севере, у самого горизонта?
        - Без сомнения, это земля.
        - Да, земля, моя родная земля. Там, на этом длинном и узком острове, провел я первые и, пожалуй, самые счастливые дни своей жизни.
        - Знай я это раньше, мы бы тщательно обыскали там все бухты и заливы.
        - И вам не пришлось бы разочароваться. Пушечное ядро с вашего крейсера свободно долетело бы до того места, где теперь стоит на якоре моя бригантина.
        - Но это просто невероятно! Разве что вы проскользнули туда под покровом ночи! До захода солнца мы не видели ничего, кроме двух французских кораблей!
        - Мы здесь и не показывались, но все же судно нашей повелительницы там - это так же верно, как слово смелого человека. Видите вон там, у ближнего мыса, берег понижается и остров разделен водой почти надвое? Так вот, моя «Морская волшебница» преспокойно стоит в глубине залива, войдя туда с севера. До залива не будет и мили. С холма на восточном берегу я смотрел, как вы храбро сражались сегодня, капитан Ладлоу, потому что, хотя сам и отверженный, я почувствовал, что сердце человеческое невозможно объявить вне закона. В нем живет верность, которая способна выдержать даже гонения таможенников.
        - Мне приятно это слышать, сэр. Не скрою, я убежден, что даже такой искусный моряк, как вы, должен признать, что «Кокеткой» неплохо управляли.
        - Ни один лоцман не мог бы провести судно смелее и увереннее. Я знал, в чем ваша слабость - отсутствие на крейсере шлюпок не было для меня секретом,  - и, клянусь, я бы пожертвовал прибылью от последнего плавания, только бы оказаться в эту минуту у вас на палубе с десятком моих самых верных молодцов!
        - Человек, способный на такую преданность королевскому флоту, мог бы найти себе более достойное занятие.
        - А страна, способная возбудить такую преданность, не должна отталкивать любовь своих сыновей несправедливостью и торговыми монополиями. Но сейчас не время для таких разговоров. Я вдвойне ваш союзник в этом трудном положении, а все, что было между нами,  - не более как вольности, которые друзья позволяют себе в обращении друг с другом. Капитан Ладлоу, там, в океане, во мраке ночи, нависла опасность!
        - Что дает вам основание так полагать?
        - Мои глаза. Я побывал у ваших врагов и видел их зловещие приготовления. Я знаю, храбрец не пренебрегает осторожностью и ни одна мелочь не должна быть забыта. Вам понадобится вся решимость, все люди, до последнего человека, потому что они нападут на вас превосходящими силами!
        - Правда это или ложь, я принимаю ваше предупреждение к сведению.
        - Одну минуту,  - сказал Бороздящий Океаны, останавливая капитана движением руки.  - Пусть люди спят, пока есть возможность. У вас впереди еще целый час, а отдых вольет в них новые силы. Можете положиться на опыт человека, который полжизни провел на море и видел на нем самые бурные сцены, от борьбы стихий до всевозможных сражений, в которых люди убивают себе подобных. Еще час вы в безопасности. А потом - беда, если вас захватят врасплох! И помилуй бог тех несчастных, чьи минуты сочтены!
        - Так может говорить лишь честный человек,  - сказал Ладлоу, пораженный искренностью контрабандиста.  - Во всяком случае, мы будем готовы, хотя каким образом вы узнали все это,  - такая же необъяснимая тайна, как и ваше появление на моем судне.
        - И то и другое легко объяснить,  - сказал Бороздящий Океаны, жестом приглашая капитана к поручням. Указав на маленький, почти незаметный ялик у кормового трапа, он продолжал: - Тот, кому часто приходится тайно бывать на берегу, всегда найдет средство проникнуть куда угодно. Эту скорлупку нетрудно перенести через узкую полосу суши, которая отделяет залив от океана; и, хотя у берега беснуется прибой, немного упорства и ловкости - и я вышел на ней в море. Я побывал под мартин-штагом француза, а теперь я здесь. Правда, ваши часовые сегодня менее бдительны, чем обычно, но ведь низкую лодчонку с темными бортами и обмотанными веслами нелегко заметить, когда глаза устали и тело налилось тяжестью. А теперь мне пора… Но, может быть, вы хотите отослать с крейсера тех, кто не может принести вам пользы в предстоящем бою?
        Ладлоу колебался. Желание укрыть Алиду в безопасном месте боролось в нем с недоверием к контрабандисту… Он подумал немного и сказал:
        - Нет, ваша скорлупка недостаточно надежна, чтобы взять кого-нибудь еще, кроме своего хозяина. Ступайте, и да воздастся вам за вашу преданность Англии.
        - Будьте готовы отразить удар!  - сказал Бороздящий Океаны, сжав руку капитана.
        Потом он небрежно спустился по качающемуся веревочному трапу в свой ялик. Ладлоу следил за ним внимательно и, пожалуй, несколько недоверчиво.
        Когда контрабандист сел и взялся за весла, его уже почти не было видно, а когда ялик бесшумно скользнул прочь, молодой капитан уже и не думал взыскивать с часовых, которые позволили ему незаметно подплыть к крейсеру. Через какую-нибудь минуту темные борта ялика слились с морской поверхностью.
        Оставшись один, молодой капитан задумался. Поведение контрабандиста, его добровольное появление на крейсере, чтобы предупредить об опасности, правдоподобие его слов и способ, с помощью которого он это узнал,  - все свидетельствовало о том, что он говорит правду. Примеры такой преданности королевскому флагу со стороны моряков, чья деятельность обычно вредила интересам короны, были нередки. Проступки их подобны заблуждению под влиянием страсти или соблазна, тогда как внезапный возврат к добродетели от природы свойствен человеческой душе.
        Капитан не забыл совета контрабандиста - дать людям отдых. Он поминутно поглядывал на часы, но время ползло мучительно медленно, и всякий раз, набравшись терпения, он клал их обратно в карман. Наконец он спустился на шканцы и подошел к единственному человеку на борту крейсера, который бодрствовал,  - вахтенному начальнику. В отсутствие офицеров это ответственное дело было поручено шестнадцатилетнему гардемарину, еще не произведенному в мичманы. Он стоял неподвижно, облокотившись на шпиль и подперев рукой голову. Ладлоу поглядел на него, потом поднес к его лицу горящий фонарь и увидел, что вахтенный спит. Не потревожив юношу, капитан поставил фонарь на место и прошел дальше. У трапа вытянулся матрос с мушкетом на плече. Ладлоу провел рукой у него перед глазами - матрос непроизвольно мигнул, ничего не видя вокруг. На баке, посреди палубы, широко расставив ноги и скрестив руки на груди, стоял невысокий коренастый человек и медленно поворачивал голову из стороны в сторону, как видно пристально осматривая эту часть океана.
        Взбежав вверх по трапу, Ладлоу узнал в нем старого моряка, исполнявшего должность бакового старшины.
        - Наконец-то я вижу на своем судне пару открытых глаз,  - сказал капитан.  - Ты один из всей вахты не спишь.
        - Мне доводилось огибать мыс Доброй Надежды никак не меньше пятидесяти раз, сэр, а моряк, ходивший в такое плавание, редко дожидается второго свистка боцмана. У молодых и глаза молодые, им сон - что еда, намаялись они нынче с пушками да снастями.
        - А почему ты все глядишь в ту сторону? Я ничего там не вижу, только туман стелется над морем.
        - Там французы, сэр, разве вы не слышите?
        - Нет, не слышу,  - сказал Ладлоу, внимательно прислушавшись.  - Не слышу ничего, кроме плеска прибоя.
        - Может, мне только чудится, но вроде бы весло стукнуло о банку, а ведь того и жди, что мусью при таком штиле пошлет на шлюпках своих людей поглядеть, что с нами сталось… А вон и огонь мелькнул, это так же верно, как то, что меня зовут Боб Стеньга.
        Ладлоу молчал. Действительно, огонь маячил в той стороне, где стояли на якоре вражеские корабли,  - он то появлялся, то исчезал, как будто по палубе несли фонарь. Наконец он медленно опустился и исчез, словно угас в воде.
        - Этот фонарь нес какой-то разгильдяй, капитан Ладлоу, а теперь он спустился в шлюпку,  - уверенно сказал старшина, покачав головой, и стал расхаживать по палубе с видом человека, которому все стало ясно.
        Ладлоу, задумчивый, но спокойный, вернулся на шканцы. Он обошел спящих людей, никого не потревожив, даже не разбудил все еще спавшего гардемарина, и молча ушел в свою каюту.
        Там капитан пробыл всего несколько минут. А когда он снова вышел на палубу, движения его были уверенны и решительны.
        - Пора сменять вахту, мистер Риф,  - прошептал он, подойдя вплотную к спящему вахтенному и не показывая вида, что ему известно, как позорно юноша забыл о своем долге.  - Склянка кончается.
        - Есть, есть, сэр! Сигнальщик, перевернуть склянку!  - пробормотал молодой человек.  - Прекрасная ночь, сэр, и такая тихая. Я как раз думал…
        - …о доме и о своей матери. Что ж, дело молодое. Но нам с вами нужно еще кое о чем подумать. Вызовите на шканцы всех офицеров.
        Когда полусонный гардемарин отправился выполнять приказ, Ладлоу подошел к Триселю, который все еще спал беспокойным сном. Легкого прикосновения пальцем оказалось достаточно, чтобы штурман вскочил на ноги. Первым делом старый моряк поглядел на снасти, потом на небо и наконец на своего капитана.
        - Наверно, рана ваша запеклась и ночной воздух только усилил боль?  - сказал Ладлоу мягко и сострадательно.
        - Поврежденная снасть не может служить, как новая, капитан Ладлоу, но я ведь не пехотинец на марше, мне не нужна лошадь, я и так могу еще послужить.
        - Я рад, что ты бодр духом, мой старый друг, тем более что нам, кажется, предстоит серьезное дело. Французы посадили на шлюпки десант, и вскоре, если мои сведения верны, мы встретимся с ними лицом к лицу.
        - На шлюпки!  - повторил штурман.  - Я предпочел бы паруса и свежий ветер! Наш крейсер - быстрое судно, а когда дело доходит до шлюпок, тут уж все равно, что рулевой, что простой матрос!
        - Ничего не поделаешь, приходится мириться с судьбой… А вот и собрался наш военный совет. Головы всё молодые, но зато сердца благородные.
        Ладлоу подошел к кучке офицеров, собравшихся у шпиля. Здесь он в коротких словах объяснил, что заставило его разбудить их. Когда все поняли, какая опасность грозит крейсеру и что предстоит сделать, они разошлись и молча, но энергично принялись за необходимые приготовления. Топот на палубе разбудил десяток старых моряков, и они тотчас присоединились к офицерам.
        В этих делах незаметно прошло полчаса. Наконец Ладлоу решил, что крейсер готов к бою. Из обоих носовых орудий вынули ядра и заменили их двойными зарядами шрапнели и картечи. Несколько фальконетов [208 - Фальконет - артиллерийское орудие небольшого калибра; во флоте часто применялось на гребных судах.], которые довольно часто применялись в то время, были заряжены по самые жерла и поставлены так, чтобы держать палубу под непрерывным огнем, а на фор-марсе появилась целая куча оружия и боеприпасов. Артиллеристы положили около пушек спички, и команда выстроилась для переклички во фронт. Через пять минут капитан отдал необходимые приказания, и люди разошлись по местам. После этого на судне воцарилась такая тишина, что слышно было лишь журчание отлива да шелест волн на песке.
        Ладлоу стоял рядом со штурманом на полубаке. Он был весь поглощен наблюдением за океаном и ловил малейший признак опасности. Ветра не было, только иногда с берега долетало горячее дуновение, предвещая, что скоро поднимется ветер. Небо было затянуто облаками, но кое-где сквозь них задумчиво мерцали звезды.
        - Никогда еще такая тихая ночь не стояла над Американским материком,  - негромко сказал Трисель, в раздумье покачивая головой.  - А я вот, капитан Ладлоу, считаю, что, как только корабль отдает якорь, половины его достоинств как не бывало!
        - Но у нас ведь мало людей, и, пожалуй, даже лучше, что им не придется лазать по реям и крепить снасти. Мы сможем все силы сосредоточить на защите крейсера.
        - Это все равно что сказать ястребу - с подрезанными крыльями, мол, драться сподручней: ведь летать тогда ему не придется! Нет, судно создано для движения, а моряк - для того, чтобы искусно и проворно им управлять. Но что толку жаловаться, если от этого ни якорь не поднимется, ни ветер не наполнит паруса! А скажите, капитан Ладлоу, как вы полагаете насчет будущей жизни и всяких таких штук, какие порой слышишь, если случайным ветром тебя занесет в церковь?
        - Вопрос этот, дружище, глубокий, как океан, и рассуждения могут привести к бессмыслицам еще почище тех, что бывают у нас в счислении курса… Но что это? Кажется, я слышу удары весел!
        - Нет, это какой-то шум на берегу. Что ж, я не очень-то хороший лоцман по проливам религии. Тут всякий новый довод все равно что риф или песчаная мель; приходится ложиться на другой галс и лавировать, иначе я мог бы стать епископом, потому что все на свете оборачивается не тем концом. Да, ночь сегодня темная, все звезды попрятались. А я в жизни еще не видывал, чтобы вылазка удалась в такой темноте!
        - Что ж, тем хуже для наших врагов… Постойте, уж теперь-то я ясно слышал, как скрипели весла в уключинах!
        - Да нет же, это опять с берега, уж береговой шум я ни с чем не спутаю,  - спокойно возразил штурман, все еще глядя на небо.  - Мир, в котором мы с вами живем, капитан Ладлоу, устроен удивительным образом; но еще удивительней тот мир, куда мы держим путь. Говорят, что миры плавают вокруг нас, как корабли в океане, а ведь есть люди, которые верят, что когда мы покинем эту планету, то отправимся на другую, где каждый получит воздаяние за свои поступки, и выходит так, будто ты просто-напросто переходишь на другое судно со служебной характеристикой в кармане.
        - Да, сравнение удачное,  - отозвался капитан, перегибаясь через бортовые поручни и внимательно прислушиваясь.  - Вы правы, я ошибся, это было лишь сопение дельфина.
        - Ну, положим, так громко мог пыхтеть и кит. Ведь у этого острова много китов и крупных рыб, а на песчаных холмах к северу отсюда живут смелые гарпунеры. Как-то плавал я с одним офицером, который знал названия всех звезд на небе, и я, бывало, часами во время ночной вахты слушал его рассказы об их величине и всяких свойствах. Он уверял меня, что всеми светилами управляет одна сила, будь то метеоры, кометы или планеты.
        - Наверно, он сам там побывал, если рассуждает так уверенно.
        - Ну нет, этого я бы не сказал, хотя немногим довелось побывать так далеко на севере и на юге… Но я слышу какой-то шум вон там, где над самым морем мерцает звезда.
        - А это не птица?
        - Ну нет! Вон там, с правого борта, что-то виднеется. Это движутся на пас спесивые французы, и тот, кому посчастливится уцелеть, будет считать убитых и гордиться своими подвигами!
        Штурман спустился с полубака и стал обходить команду. От смелого полета его мысли не осталось и следа, он теперь был всецело поглощен своим делом.
        Ладлоу остался на баке один. По крейсеру пронесся тихий шепот, похожий на шелест поднимающегося ветра, а потом снова наступила мертвая тишина.
        «Кокетка» стояла кормой к берегу, от которого ее отделяло менее мили. Носом к морю ее развернула сильная волна, непрерывно набегавшая на широкий песчаный пляж острова. Снасти фок-мачты мешали Ладлоу вглядываться в туманную даль, и он взобрался на бушприт, чтобы без помех осмотреть океан. Не прошло и минуты, как впереди смутно показался ряд темных точек; медленно надвигаясь на крейсер, они становились все яснее. Увидев врагов, Ладлоу вернулся на бак, а оттуда пошел к матросам. Через несколько секунд он уже снова был на баке и стал расхаживать по нему взад и вперед, неторопливо и спокойно, словно вышел освежиться и подышать ночным воздухом.
        На расстоянии ста морских саженей от крейсера французские шлюпки остановились и начали перестраиваться. В тот же миг налетел первый порыв берегового ветра, и корма крейсера слегка сдвинулась в сторону моря.
        - Поставить бизань! Отдать марсель!  - вполголоса скомандовал молодой капитан.
        В тот же миг паруса заполоскали на ветру. Крейсер повернулся еще круче, и Ладлоу едва устоял на ногах.
        Под мартин-штагом блеснула яркая вспышка, дым заклубился над океаном, и, обгоняя его, над водой с визгом пронеслась картечь. Раздались крики, слова команды, отчаянные удары весел по воде - теперь уж французам нечего было таиться. Новая вспышка озарила океан, и три или четыре легкие пушки ответили со шлюпок на смертоносные выстрелы с корабля. Ладлоу не вымолвил ни слова. Он стоял один, у всех на виду, и хладнокровно, как подобает настоящему капитану, смотрел на результаты перестрелки. Его плотно сомкнутые губы скривились в торжествующей улыбке, когда шлюпки в панике заметались под градом картечи; но, когда он услышал треск обшивки у себя под ногами, громкие стоны и стук ядра, которое пронеслось по палубе, ломая все на своем пути, лицо его стало жестким и гневным.
        - Всыплем им хорошенько!  - крикнул он звонким, взволнованным голосом, напоминая своим людям, что капитан с ними и помнит о них.  - Смелей, молодцы, покажите им, как чутко спят англичане! Беглый огонь!
        Команда была выполнена. Раздался выстрел из второго носового орудия, заговорили мушкеты и мушкетоны. В тот же миг шлюпки гурьбой подкатились под бушприт и раздались громкие крики - это французы кинулись на абордаж.
        Матросы самоотверженно отстаивали свой крейсер. Дважды на ноке бушприта появлялись темные фигуры людей, чьи искаженные лица были видны лишь при вспышках пистолетных выстрелов, и дважды англичане сметали их пиками и штыками. Однако третья попытка оказалась более успешной, и вот уже топот нападающих послышался на баке. Бой был короткий, но яростный, и палуба вскоре стала скользкой от крови. Булонец был во главе французов, а Ладлоу и Трисель сражались в эту опасную минуту бок о бок со своими матросами. Но силы были неравны; к счастью для капитана «Кокетки», кто-то упал прямо на него и столкнул его с бака.
        Вскочив на ноги, Ладлоу стал ободрять своих людей, ответивших ему громкими криками, которые моряк всегда издает в трудную минуту, сражаясь до последнего вздоха.
        - К трапам, защищайте трапы!  - воскликнул капитан.
        - К трапам, храбрецы!  - подхватил Трисель слабеющим голосом.
        Моряки повиновались, и Ладлоу убедился, что еще не все потеряно.
        Обе стороны медлили. Нападающих сдерживал мушкетный огонь с мачт, а защитники не решались переходить в наступление. Но вот те и другие бросились друг на друга, и у фок-мачты закипела жестокая схватка. В тылу у французов собралась целая толпа, и, как только один падал, на его место становился другой. Наконец англичане отступили, и Ладлоу поднялся на ют.
        - Отходите, ребята!  - громко скомандовал он, перекрывая крики и шум боя.  - Отходите в бортовые коридоры, укрывайтесь за орудиями!
        Англичан словно ветром сдуло. Одни залезли на тент, другие - под защиту пушек, многие нырнули в люки. И тогда Ладлоу решился на отчаянный шаг. Он прибег к последнему средству. Вместе с канониром он поднес спички к двум фальконетам, стоявшим в боевой готовности.
        Палубу заволокло дымом, а когда он рассеялся, бак был пуст, словно на него никогда и не ступала человеческая нога. Все, кто уцелел, исчезли.
        С громким «ура» защитники вернулись на свои места, и Ладлоу сам повел их в атаку на бак. Французы, попрятавшиеся кто куда, вылезли из своих укрытий, и бой возобновился. Сверкающие огненные шары носились над головами и падали в самую гущу сражающихся. Ладлоу, видя опасность, попытался отбить носовые пушки, из которых одна была заряжена. Но в этот миг на палубе, у него за спиной, разорвалась граната, а затем в трюме раздался такой мощный взрыв, что, казалось, он сейчас разнесет в щепы днище крейсера. Ослабевшие англичане дрогнули; на них снова посыпались гранаты, из шлюпок на палубу взобралось еще человек пятьдесят французов, и под их яростным натиском Ладлоу со своими людьми вынужден был отступить.


        Англичане сопротивлялись отчаянно, но положение стало безнадежным. Враги наседали с громкими криками; частым огнем мушкетов с бушприта и блинда-рея им удалось сбить почти всех стрелков, сидевших на мачтах. События развивались так стремительно, что и описать невозможно. Вот уже французы захватили всю носовую часть судна вплоть до передних люков, но туда бросился юный Попрыгун с десятком людей, которому с помощью еще одного гардемарина и нескольких матросов удалось отчаянным усилием удержать французов. Ладлоу оглянулся назад и решил дорого продать свою жизнь, защищая каюты. Но тут он вдруг увидел грозную улыбку морской волшебницы - ее сверкающий лик поднялся над гакабортом. Десяток темных фигур спрыгнули на полуют, и раздался голос, при звуке которого у него радостно дрогнуло сердце.
        - Держись, друзья!  - кричали люди, подоспевшие на помощь.
        - Держись!  - подхватили и матросы.
        Таинственный лик скользнул вперед, и Ладлоу узнал могучую фигуру моряка, который стал рядом с ним в ряды защитников крейсера.
        На миг стало тихо, слышны были лишь стоны раненых. Все произошло быстро, словно налетел ураган. Англичане воспрянули духом, видя, что пришла подмога, а французы отступили, пораженные неожиданностью. Те из них, кого англичанам удалось схватить у юта, были убиты без всякой пощады, а наверху их ряды были сметены, словно щепки во время шторма. Живые и мертвые с плеском падали за борт, и в мгновение ока палуба «Кокетки» была очищена. Только на бушприте замешкался один француз. Но вот туда прыгнул какой-то сильный и проворный человек. Удара слышно не было, зато все увидели результат: француз камнем полетел за борт.
        Затем послышались торопливые всплески весел, и, прежде чем защитники крейсера успели осознать свою победу, мрак, окутывавший океан, бесследно поглотил французские шлюпки.


        Глава XXXII

        О, мы уже встречались с ним! Я помню.
        Он был тогда в грязи и, как Вулкан,
        Весь черен от порохового дыма.


    Шекспир, «Двенадцатая ночь»

        Прошло всего двадцать минут с того мгновения, как на «Кокетке» был сделан первый выстрел, и вот уж французские шлюпки скрылись в темноте. Самый же бой на борту крейсера не длился и половины этого времени. Но, как ни коротки были эти минуты, участникам схватки они показались единым мгновением. Враг отступил, удары весел затихли вдали, а уцелевшие англичане всё стояли на своих местах, словно ожидая новой атаки. А потом люди, забывшие о себе в пылу схватки, опомнились. Раненые начали чувствовать боль и осознали, как опасны их раны, а те немногие, кто остался невредим, поспешили позаботиться о своих товарищах. Ладлоу, как это часто бывает с самыми отчаянными храбрецами, презирающими опасность, вышел из боя без единой царапины; но, видя, как его люди шатаются и падают, не поддерживаемые больше воодушевлением борьбы, он понял, что победа куплена дорогой ценой.
        - Пошлите ко мне мистера Триселя,  - сказал он тоном скорее печальным, чем торжествующим.  - Поднялся.
        ветер, воспользуемся этим и обогнем мыс, чтобы лучше видеть французов.
        От одного моряка к другому тихо пронеслось: «Мистер Трисель!», «Штурмана к капитану!» - но никто не откликался. Подошел матрос и доложил Ладлоу, что судовой врач просит его прийти на полубак. Капитан сразу увидел у фок-мачты группу людей с фонарями в руках. Старый штурман был в агонии. Когда Ладлоу подошел, врач только что осмотрел его раны и убедился, что помочь ему нельзя.
        - Надеюсь, он ранен несерьезно?  - шепотом спросил встревоженный капитан у врача, который спокойно собирал свои инструменты, готовясь оказать помощь кому-нибудь, раненному не так тяжело.  - Нужно сделать все для его спасения.
        - Он безнадежен, капитан Ладлоу,  - невозмутимо отозвался врач.  - Но если вы интересуетесь ранами, то у меня есть любопытный пациент: нужно сделать ампутацию фор-марсовому, которого я велел отнести вниз,  - такой случай представляется раз в жизни.
        - Ступайте!  - перебил его Ладлоу, отстранив удивленного хирурга.  - Ступайте туда, где нужна ваша помощь.
        Врач огляделся, сделал строгое замечание своему помощнику за то, что тот без всякой надобности вынул какой-то зловещий хирургический инструмент, который мог заржаветь от сырого тумана, и ушел.
        - Ах, если бы мы, молодые и сильные, могли взять на себя хоть часть его страданий!  - пробормотал капитан, склоняясь над умирающим штурманом.  - Могу ли я чем-нибудь облегчить твою душу, мой верный, испытанный товарищ?
        - С тех пор как мы имеем дело с нечистой силой, меня преследуют несчастья!  - сказал Трисель, чей голос, слабея, клокотал в горле.  - Да, несчастья… Но это неважно. Берегите крейсер… я думал о команде… придется рубить… им не поднять якорь… а ветер с севера.
        - Все уже сделано. Не тревожься о крейсере, я позабочусь о нем, даю тебе слово. Подумай о своей жене и скажи, какова твоя последняя воля.
        - Сохрани бог миссис Трисель! Она получит пенсию и, надеюсь, будет довольна… Смотрите же, когда станете огибать Монтаук, не наскочите на риф, вы ведь, конечно, захотите поднять со дна якоря во время отлива… И еще, если вам не придется для этого покривить душой, помяните беднягу Бена Триселя в донесении добрым словом…
        Голос штурмана перешел в шепот и стал совсем беззвучен. Ладлоу, видя, что он хочет сказать еще что-то, наклонил ухо к самым его губам.
        - Помните… одна ванта и оба бакштага оборваны. Следите за рангоутом, потому… потому что иногда, по ночам… у берегов Америки… вдруг налетает шквал…
        Трисель испустил последний тяжкий вздох и умолк навеки. Тело его было перенесено на полуют, и Ладлоу с печалью в сердце вернулся к своим обязанностям, которые после смерти старого штурмана требовали от него двойного внимания.
        Несмотря на тяжелые потери и недостаток в людях, на крейсере вскоре были поставлены паруса, и он поплыл прочь в глубоком молчании, как бы скорбя о тех, кто пал в бою. Когда судно забрало ход, капитан поднялся на мостик, чтобы оглядеться вокруг и спокойно подумать, как быть дальше. На мостике его ждал контрабандист.
        - Я обязан вам спасением крейсера, а значит - и жизнью, так как для меня одно неотделимо от другого,  - сказал Ладлоу, подходя к контрабандисту, стоявшему неподвижно.  - Если бы не вы, королева Анна потеряла бы свой крейсер, а английский флаг - часть своей заслуженной славы.
        - Пусть же ваша августейшая повелительница, как и повелительница моей бригантины, не забывает друзей в беде. Нельзя было и впрямь терять ни минуты, и поверьте, мы хорошо это понимали. Если мы замешкались, то лишь потому, что нашим шлюпкам пришлось идти кружиым путем - с этой стороны бригантину от моря отделяет суша.
        - Тому, кто подоспел так своевременно и сражался с такой отвагой, не нужно оправдываться.
        - Капитан Ладлоу, значит, мы друзья?
        - Может ли быть иначе! Наша прежняя вражда отныне забыта. Если вы намерены продолжать незаконную торговлю у этих берегов, мне придется подать в отставку.
        - В этом нет нужды. Оставайтесь на своем посту, родина может вами гордиться. Я давно уже решил, что «Морская волшебница» в последний раз бороздит воды Америки. Но, прежде чем расстаться с вами, я хотел бы поговорить с олдерменом. Гибель да будет уделом плохого человека, хороший же пусть живет. Надеюсь, он невредим?
        - Сегодня он показал, на какую стойкость способен голландец. Когда французы пошли на абордаж, он не дрогнул и оказал нам огромную помощь.
        - Превосходно! Прикажите, чтобы его позвали на палубу,  - времени у меня в обрез, а сказать нужно многое…
        Бороздящий Океаны осекся, потому что в это мгновение яркий свет вспыхнул над океаном и озарил крейсер. Оба моряка молча переглянулись и невольно отпрянули, как всегда отступают люди перед внезапной и непонятной опасностью. Но яркий, колеблющийся свет, который лился из носового люка, сразу объяснил все. А еще через секунду глубокая тишина, которая воцарилась на крейсере после аврала, когда ставили паруса, была нарушена отчаянным криком:
        - Пожар!
        В глубине судна прозвучал сигнал тревоги, который заставляет биться сильнее сердце всякого моряка. Глухой шум внизу, нарастающие крики, топот ног на палубе, отчаянные призывы - эти звуки последовали друг за другом с быстротой вихря. Десяток голосов повторяли слово «граната», возвещая разом и об опасности, и о ее причине. Секунду назад паруса, наполненные ветром, темный такелаж и слабые очертания снастей были едва видны в тусклом мерцании звезд, теперь же весь крейсер, ярко освещенный, отчетливо вырисовывался на окружавшем его темном фоне. Зрелище было ужасающе и прекрасно; прекрасно потому, что стройная и красивая оснастка судна казалась теперь еще красивее - так оживает скульптурная группа при свете факела,  - и ужасающе потому, что кромешная тьма вокруг еще сильнее подчеркивала одиночество и беспомощность крейсера.
        Одно короткое, неповторимое мгновение все наблюдали великолепное зрелище в безмолвном страхе, а потом зловещее гудение пламени в недрах крейсера перекрыл звонкий, спокойный и властный голос:
        - Свистать всех наверх пожар тушить! Офицеры, по местам! Спокойно, друзья, без паники!
        Хладнокровный, повелительный тон молодого капитана заставил испуганных людей взять себя в руки. Приученные повиноваться и беспрекословно исполнять приказы, матросы стряхнули с себя оцепенение и усердно принялись каждый за свое дело. В тот же миг на комингсе грот-люка [209 - Комингс грот-люка - брус до сорока сантиметров высотой, окаймляющий люк, находящийся впереди грот-мачты]появилась стройная, уверенная фигура контрабандиста. Он поднял руку и заговорил громко, как человек, привыкший отдавать команду сквозь рев бури.
        - Где матросы с бригантины?  - сказал он.  - Сюда, мои храбрые моряки, намочите паруса и следуйте за мной.
        Услышав голос своего капитана, матросы, спокойные и послушные каждому его слову, сплотились вокруг него. Окинув их взглядом, словно оценивая их и желая убедиться, что все налицо, он улыбнулся, и хотя положение было отчаянное, он не утратил ни своей железной выдержки, ни природной бодрости.
        - Одна палуба или две - какая разница!  - добавил он.  - Все равно доски не спасут от взрыва! За мной!
        И контрабандист со своими людьми исчез в глубине судна. Моряки принялись за дело, не щадя себя. Они хватали одеяла, паруса - все, что только попадалось под руку и могло пригодиться,  - мочили в воде и набрасывали на языки пламени. Заработала помпа, в трюм хлынула вода. Но теснота, нестерпимый жар и дым не позволяли проникнуть туда, где яростнее всего бушевал огонь. Люди теряли надежду, у них опускались руки, и через полчаса Ладлоу с горечью заметил, что его помощники начинают поддаваться неодолимому инстинкту. самосохранения. Контрабандист, со своими людьми вернулся на палубу, и моряки, поняв, что крейсер невозможно спасти, прекратили борьбу так же внезапно, как начали ее.
        - Позаботьтесь о раненых,  - прошептал контрабандист с самообладанием, которое не могла поколебать никакая опасность.  - Мы стоим на вулкане.
        - Я приказал артиллеристу затопить крюйт-камеру.
        - Слишком поздно. Весь трюм - словно раскаленное горнило. Я слышал, как артиллерист упал, пробираясь через подшкиперскую, и не в человеческих силах было помочь бедняге. Граната взорвалась возле каких-то горючих припасов, и, как ни больно тебе расставаться с любимым судном, Ладлоу, ты должен перенести эту утрату, как подобает мужчине! Подумай о раневых, мои шлюпки на бакштове [210 - Б а к ш т о в - выпущенный за борт толстый трос, за который на стоянке судна крепятся шлюпки.]за кормой.
        Ладлоу нехотя, но твердо и решительно приказал перенести раненых в шлюпки. Это было нелегкое дело, требовавшее большой осторожности. Даже корабельный юнга понимал, как велика опасность: в любой миг порох мог взорваться, а это означало верную смерть. Палуба на баке стала горячей, кое-где уже начали прогибаться бимсы [211 - Бимсы - поперечные брусья, связывающие противоположные ветви шпангоутов. На бимсы настилается палуба.].
        Только на высоком юте еще можно было стоять, и все поднялись туда, а раненых и ослабевших с величайшей осторожностью перенесли в шлюпки контрабандистов.
        Ладлоу стал у одного трапа, а контрабандист - у другого, чтобы в эту тяжелую минуту никто не проявил недостойной трусости. Рядом с ними стояли Алида, Бурун и олдермен со слугами.
        Казалось, прошла целая вечность, прежде чем этот долг человеколюбия был выполнен. Наконец раздался громкий крик: «Все раненые в шлюпках!» - красноречиво свидетельствовавший о том, сколько самообладания потребовалось морякам.
        - А теперь, Алида, мы можем подумать и о вас!  - сказал Ладлоу, поворачиваясь к девушке, которая за все это время не проронила ни слова.
        - И о вас тоже,  - отозвалась она, не решаясь двинуться с места.
        - Нет, я должен покинуть корабль последним…
        Сильный взрыв внизу и сноп искр, вырвавшийся из люка, не дали ему договорить. Началась паника: одни попрыгали в море, другие бросились к шлюпкам. Повинуясь инстинкту самосохранения, матросы не слушались ничьих команд. Тщетно Ладлоу призывал своих людей образумиться и подождать тех, кто еще оставался на палубе, Слова его потонули в оглушительном реве множества голосов.
        Однако Бороздящему Океаны на какой-то миг почти Удалось остановить беглецов. Он бросился к трапу, соскочил на нос одной из шлюпок и, ухватившись сильной рукой за трап, удержал ее на месте, несмотря на все весла и отпорные крюки, грозя убить всякого, кто посмеет покинуть судно. Если бы люди с бригантины и матросы с крейсера не перемешались, властность и решительный вид контрабандиста взяли бы верх; но, в то время как некоторые готовы были повиноваться, другие скрином: «За борт колдуна1» - наставили ему в грудь крюки, и эта ужасная сцена чуть не закончилась кровавым мятежом, но тут раздался второй взрыв, и гребцы совсем обезумели. Они все разом отчаянно налегли на весла, и остановить их уже не могло ничто в мире. Раскачиваясь на трапе, моряк, охваченный гневом, видел, как шлюпка, которую он уже не мог удержать, отвалила от борта. Он послал вдогонку трусам громкое, крепкое проклятие, а через секунда уже снова был на юте, среди брошенных на произвол судьбы людей, спокойный и неунывающий.
        - От жара разрядились офицерские пистолеты, а эти негодяи перепугались до смерти,  - ободряюще сказал он.  - Но еще не все потеряно. Видите, они остановились неподалеку и могут вернуться!
        В самом деле, видя беспомощность тех, кто остался на крейсере, и чувствуя себя в безопасности, беглецы остановились. Но все-таки страх за собственную шкуру взял верх, и, хотя большинство жалело оставшихся, ни один человек, кроме молодого гардемарина, который из-за своего возраста и чина не пользовался достаточным авторитетом, не предложил вернуться. Все понимали, что с каждой секундой опасность возрастает, и, порешив, что другого выхода нет, эти храбрецы приказали матросам грести к берегу, с тем чтобы потом тотчас вернуться на помощь капитану и его друзьям. Весла снова погрузились в воду, и шлюпки, удаляясь от крейсера, скоро исчезли в темноте.
        В то время как внутри судна бушевал огонь, влияние другой стихии, снаружи, сделало положение совсем безнадежным. Ветер с суши крепчал, и, пока моряки тщетно пытались потушить пожар, он гнал крейсер все дальше в океан. С тех пор как руль был оставлен, а все нижние паруса подвязаны, чтобы уберечь их от пламени, крейсер довольно долго дрейфовал. Неопытные юнцы не обратили на это внимания и теперь были на расстоянии многих миль от берега, до которого надеялись добраться так скоро; не прошло и пяти минут, как шлюпки, отвалившие от крейсера, потеряли друг друга. Ладлоу давно уже думал о том, чтобы спасти команду, выбросившись на берег, но, узнав точнее положение крейсера, понял бесполезность такой попытки.
        Весла снова погрузились в воду, и шлюпка, удаляясь от крейсера, скоро исчезла в темноте.

        О продвижении огня в трюме можно было судить лишь по внешним признакам. Контрабандист, вернувшись на ют, оглядел людей, как бы оценивая их силы. На крейсере остались олдермен, верный Франсуа, двое моряков с бригантины и четверо младших офицеров. Они даже в эту отчаянную минуту хладнокровно отказались покинуть своих капитанов.
        - Огонь уже в каютах,  - шепнул контрабандист Ладлоу.
        - Надеюсь, он не распространился к корме дальше каюты гардемаринов - иначе мы снова услышали бы пистолетные выстрелы.
        - Вы правы, по этим зловещим сигналам мы можем судить о продвижении огня! Самое лучшее - связать плот.
        Ладлоу, как видно, не очень рассчитывал на это средство, но, скрывая свое отчаяние, бодро согласился. Он тотчас же отдал команду, и все, кто оставался на борту, дружно взялись за дело. Опасность требовала быстрых, но тщательно продуманных действий; в таком отчаянном положении нужно было использовать все возможности и проявить поистине гениальную находчивость.
        Всякие чины и звания были забыты, сейчас люди повиновались лишь природному уму и опыту. Поэтому всем стал распоряжаться Бороздящий Океаны, и, хотя Ладлоу схватывал его замыслы на лету, все же именно контрабандист руководил действиями людей в эту ужасную ночь.
        Лицо Алиды было покрыто смертельной бледностью, а в горящих глазах Буруна застыло выражение нечеловеческой решимости.
        Отказавшись от надежды погасить пожар, моряки задраили все люки, чтобы преградить доступ воздуха внутрь судна и тем как можно дольше отсрочить катастрофу. Несмотря на это, языки пламени, похожие на факелы, то и дело пробивались сквозь доски, и вся палуба от носа до грот-мачты грозила рухнуть. Один или два бимса не выдержали; правда, крейсер пока еще не поддавался огню, но палуба не внушала доверия, и, если бы не горящие доски, моряки попытались бы уйти на корму, так как здесь они каждую минуту могли быть ввергнуты в пылающий костер.
        Дым куда-то исчез, и яркий, ослепительный свет залил все судно до самых клотиков. Благодаря усилиям команды реи и мачты пока не были затронуты; белые, изящные паруса, наполненные ветром, все еще несли вперед пылающий шлюп.
        Бороздящий Океаны и его люди были уже на колеблющихся реях. В зареве пожара контрабандист, твердый, решительный, спокойный, походил в своей своеобразной одежде на какого-то бессмертного морского бога, который пришел сюда, чтобы принять участие в этом ужасном, но волнующем испытании отваги и морского искусства. С помощью матросов он обрезал шкоты. Парус за парусом падал на палубу, и фок-мачта обнажилась с непостижимой быстротой.
        Тем временем Ладлоу тоже не сидел сложа руки. Вместе с олдерменом и Франсуа он шел вдоль бортов, и ванта за вантой повисали под ударами их топориков. Теперь мачта держалась только на одном штаге.
        - С реев долой!  - крикнул Ладлоу. Все обрублено, кроме этого штага!
        Контрабандист ухватился за крепкий канат и соскользнул вниз, и вскоре все, кто был наверху, уже стояли на палубе. Вслед за этим раздался треск и грохот взрыва, от которого содрогнулось все судно,  - казалось, теперь уже нет спасения. Даже контрабандист на миг растерялся от этого ужасного шума; но вот он был уже подле Буруна и Алиды, и в голосе его звучала бодрость, а лицо сохраняло решительное и даже веселое выражение.
        - Палуба рухнула,  - сказал он.  - А внизу уже слышны зловещие сигналы пистолетов. Но мужайтесь! Крюйт-камера глубоко внизу, она защищена множеством прочных переборок, обитых медью.
        Снова прогремел выстрел раскаленного пистолета, возвещая о быстром распространении огня. Пламя вырвалось наружу, и фок-мачта загорелась.
        - Это конец!  - воскликнула Алида, ломая руки в ужасе, с которым не могла совладать.  - Спасайтесь все, у кого есть силы и мужество, а нас предоставьте нашей судьбе!
        - Спасайтесь!  - подхватил Бурун, который больше уже не мог скрывать, что он девушка.  - Ваша храбрость теперь бессильна. Мы должны умереть!
        На эти горестные просьбы контрабандист ответил печальным, но непреклонным взглядом. Схватив веревку и не выпуская ее из рук, он спустился на шканцы, осторожно ступая по шатким доскам. Потом он поднял голову и с ободряющей улыбкой сказал:
        - Туда, где стоит пушка, человек может ступить без страха!
        - Другого выхода нет!  - подхватил Ладлоу, следуя его примеру.  - За мной, друзья! Бимсы еще могут нас выдержать.
        Вмиг все были на шканцах, но и здесь невыносимая жара не позволяла оставаться на месте. Пушки с обоих бортов были направлены на качающуюся фок-мачту, которая каким-то чудом еще держалась.
        - Цельтесь под чиксы [212 - Чиксы - боковые брусья мачты.], - сказал Ладлоу контрабандисту, наводившему одну пушку, а сам приготовился выстрелить из другой.
        - Постойте! крикнул контрабандист.  - Зарядите се еще одним ядром. Разорвется ли пушка или взлетит на воздух крюйт-камера,  - все равно мы пропали.
        В ствол каждой пушки было загнано по второму ядру, и храбрые моряки недрогнувшей рукой поднесли к затравке горящие головни. Выстрелы прогремели одновременно, густые клубы дыма окутали палубу, и зарево на миг словно погасло. Послышался треск дерева, потом оглушительный грохот, и фок-мачта со всеми своими реями упала в море. Судно тотчас потеряло скорость, и, так как тяжелая мачта была прикреплена к бушприту штагом, свободный конец ее развернулся по ветру, а оставшиеся на крейсере марселя заполоскали, захлопали и обесценились.
        Теперь крейсер, впервые с тех пор как начался пожар, стоял на месте. Матросы воспользовались этим и, пробежав мимо бушующих языков пламени, взобрались на бак, хотя и горячий, но пока еще не тронутый огнем. Бороздящий Океаны быстро огляделся вокруг и, подхватив Буруна на руки, словно малого ребенка, понес его вдоль борта. Ладлоу последовал за ним с Алидой, остальные тоже не отставали. Все благополучно пробрались на нос, хотя по пути пламя загнало Ладлоу на носовые шпигаты, и он чуть не упал в море.
        Младшие офицеры были уже на плавучей мачте, они освобождали ее от мертвого груза снастей, обрубали реи, располагали их параллельно друг другу и связывали наново. То и дело их подгонял треск пистолетных выстрелов в офицерских каютах, свидетельствовавший о неуклонном приближении огня к пока еще дремлющему вулкану. Вот уже целый час прошел с тех нор, как отвалили шлюпки, но оставшимся он показался не длиннее минуты. В последние десять минут пожар бушевал с особенной яростью; пламя, так долго запертое в глубине судна, теперь взметнулось высоко вверх.
        - Жар становится невыносимым,  - сказал Ладлоу.  - Надо скорей переходить на плот, а то здесь нечем дышать.
        - На плот!  - бодро крикнул контрабандист.  - Упритесь ногами покрепче в мачту, друзья, и приготовьтесь принять драгоценный груз.
        Моряки повиновались. Алиду и ее спутников благополучно спустили вниз, где все уже было готово. Фок-мачта упала за борт вместе со всем своим такелажем, потому что еще до пожара на крейсере начали ставить паруса, чтобы уйти от врага. Ловкие и проворные моряки под руководством Ладлоу и контрабандиста простым, но очень искусным образом расположили куски рангоута, от которых теперь зависело их спасение. К счастью, когда мачта упала в воду, реи оказались сверху. Лисель-спирты и весь легкий рангоут плавал у ее конца, и теперь его уложили поперек мачты от фока до марса-рея. Прочий рангоут, сброшенный за борт, был разрублен и тоже уложен поперек мачты, причем все это было сделано по-морскому быстро и ловко. В самом начале пожара кое-кто из команды, схватив легкие плавучие вещи, побежал на нос, подальше от крюйт-камеры, в слепой надежде спастись вплавь. Когда же офицеры призвали матросов тушить огонь, люди побросали все, что было у них в руках. Здесь оказались два пустых зарядных ящика и посудный ларь, на который сели женщины, поставив на ящики ноги. Теперь сама мачта погрузилась в воду, но ее конец, на
котором были подвешены беседки [213 - Беседка - сиденье, подвешенное на тросах.]для мелкого ремонта снастей, остался на поверхности.
        Плоту предстояло вынести целую тонну груза, но мачта была сделана из легкого дерева, а потому, освобожденная от всего лишнего, могла хоть на время послужить плавучим убежищем для людей, спасшихся с горящего крейсера.
        - Обрубить штаг!  - крикнул Ладлоу, невольно вздрогнув, когда внутри крейсера один за другим грянуло несколько выстрелов, а затем раздался такой сильный взрыв, что пылающие головни взлетели высоко к небу.  - Живей, оттолкнитесь от крейсера! Ради всего, что вам дорого, подальше от борта!
        - Стойте!  - воскликнул Бурун в отчаянии.  - Мой храбрый, верный…
        - Он здесь,  - спокойно отозвался Бороздящий Океаны, появляясь на выбленках [214 - Выбленки - ступени веревочной лестницы, которые вяжутся на вантах.]грот-ванты, которая еще не была охвачена огнем.  - Рубите штаг! Я остался, чтобы получше обрасопить крюйс-марселя.
        Покончив с этим делом, отважный контрабандист помедлил немного у борта, с сожалением глядя на охваченное пламенем судно.
        - Прощай, прекрасный корабль!  - сказал он громко, чтобы его слышали все, и прыгнул в воду.  - Последний выстрел слышен был уже из кают-компании,  - добавил неустрашимый моряк, взбираясь на плот, и, тряхнув мокрыми волосами, уселся на самом конце мачты.  - Только бы ветер не упал, покуда крейсер не отойдет подальше!
        Предосторожность контрабандиста, обрасопившего реи, оказалась далеко не лишней. Плот был неподвижен, но марселя «Кокетки» наполнились ветром, и пылающий корабль, отделившись от плота, начал потихоньку удаляться, хотя качающиеся полусгоревшие мачты вот-вот грозили рухнуть.
        Никогда еще секунды не тянулись так мучительно долго, как теперь. Контрабандист и Ладлоу затаив дыхание безмолвно следили за медленными движениями судна. Мало-помалу оно уплывало все дальше, и минут через десять моряки, которые, сделав все от них зависящее, были охвачены мучительным беспокойством, наконец вздохнули свободнее. Горящий крейсер по-прежнему был угрожающе близко от них, но гибель от взрыва уже не казалась неизбежной. Языки огня лизали мачты, и паруса стали вспыхивать один за другим, ярко пылая на ветру и озаряя небо грозным заревом.
        Но корму крейсера огонь все еще щадил. Мертвый штурман сидел, опершись спиной о бизань-мачту, и его суровое лицо было ясно видно при свете пожара. Ладлоу с грустью глядел на старого моряка и, вспоминая, как они вместе плавали, как делили пополам горе и радость, даже забыл на миг о своем гибнущем крейсере. Грянул пушечный выстрел, из жерла вырвалось пламя, сверкнув у самых их лиц, и над плотом со зловещим свистом пронеслось ядро, но Ладлоу словно не замечал этого.
        - Крепче держите ларь!  - понизив голос, сказал контрабандист, делая морякам знак позаботиться о женщинах, и сам изо всех своих могучих сил уперся плечом в ящик.  - Держите крепче и будьте наготове!
        Ладлоу повиновался, но глаза его по-прежнему были устремлены на корму крейсера. Он видел, как яркое пламя охватило зарядный ящик, и ему показалось, что это погребальный костер юного Дюмона, чьей участи он в эту минуту готов был позавидовать. Потом он снова взглянул на суровое лицо Триселя. Порой ему казалось, что губы мертвого штурмана шевелятся; он так живо вообразил это, что несколько раз подавался вперед, напряженно прислушиваясь. Вот ему почудилось, что штурман встал и простер вверх руки. В воздух взметнулись искры, а море и небо слились воедино, охваченные ослепительно ярким багряным заревом. Несмотря на всю предусмотрительность контрабандиста, ящик сдвинулся с места, и те, кто его держал, чуть не упали в воду.
        Глухой, тяжелый взрыв вырвался словно из самой груди моря, и, хотя он показался не таким оглушительным, как только что пушечный выстрел, его слышали на самых дальних мысах Делавэра. Тело Триселя взлетело вверх саженей на пятьдесят вместе с высоким столбом пламени, описало в воздухе короткую дугу и, полетев к плоту, упало в воду так близко, что капитан мог бы дотянуться до него рукой. Вслед за ним в море с громким плеском упала пушка, тоже подброшенная могучим взрывом, а тяжелый рей, обрушившись на плот, смел с него четверых младших офицеров, как сметает ураган сухие листья. В довершение этой страшной и величественной сцены гибели королевского крейсера одна из пушек уже в воздухе изрыгнула пламя и дым,
        Сверху дождем посыпались горящие снасти, куски дерева, пылающие клочья парусов и раскаленное ядро. Потом вода забурлила, и океан поглотил жалкие останки крейсера, который так долго был красой и гордостью американских морей. Яркое зарево исчезло, и густой мрак, какой наступает после вспышки молнии, окутал океан.


        Глава XXXIII

        Прошу, прочтите.


    Шекспир, «Цимбелин»

        - Вот и все!  - сказал Бороздящий Океаны, выпрямляясь, бледный после огромного напряжения сил, которое потребовалось, чтобы удержать ларь, и медленно прошел по мачте к тому месту, откуда были сброшены в воду четверо офицеров крейсера.  - Вот и все! Те из нас, кому суждено было покончить счеты с жизнью, встретили свою роковую судьбу при таких обстоятельствах, какие бывают только на пути моряка; а те, кто уцелел, должны призвать на помощь всю свою решимость и морскую сноровку. Я не отчаиваюсь, капитан Ладлоу. Взгляните, повелительница бригантины по-прежнему улыбается своим слугам!
        Ладлоу, который последовал за бесстрашным контрабандистом к концу мачты, где упал рей, повернулся и поглядел в ту сторону, куда тот указывал. В сотне футов от плота он увидел таинственный лик морской волшебницы, которая, покачиваясь на волнах, смотрела на него со своей обычной зловещей улыбкой. С этим изображением своей повелительницы контрабандисты поднялись на борт «Кокетки», и знаменосец, прежде чем броситься в гущу боя, воткнул древко со стальным наконечником, на котором был укреплен фонарь, в палубу. Во время пожара это знамя не раз попадалось на глаза Ладлоу, а теперь оно снова плыло мимо него, и пренебрежение молодого капитана к глупым матросским предрассудкам уже готово было поколебаться. Пока он молчал, не зная, что ответить контрабандисту, тот бросился в воду и поплыл к фонарю.
        Вскоре он уже снова был около плота, высоко держа в руке знамя своей бригантины. Ни один человек, какой бы духовной твердостью он ни обладал, не в силах противостоять порой невольным порывам, которые заставляют нас верить в тайное вмешательство добрых или злых сил в нашу судьбу. Голос контрабандиста звучал бодрее, а шаги были увереннее и тверже, когда он, пройдя по плоту, воткнул стальной наконечник в марса-рей.
        - Мужайтесь!  - весело воскликнул он.  - Пока этот светильник горит, моя звезда не закатится! Мужайтесь, леди с берега,  - перед вами леди с океана, которая по-прежнему милостиво взирает на своих друзей! Да, мы далеко от земли, нас несет утлый плот, но упорный моряк и на нем доплывет до берега. Что же ты молчишь, храбрый мастер Бурун,  - ведь этот добрый знак должен вернуть тебе бодрость и отвагу!
        Но участнику многих веселых маскарадов, исполнителю стольких хитрых планов Бороздящего Океаны не хватало силы духа, которой был преисполнен контрабандист. Он склонил голову на плечо безмолвной Алиды и тоже молчал. Бороздящий Океаны некоторое время внимательно глядел на них, а потом, дотронувшись до руки Ладлоу, осторожно, чтобы не потерять равновесия, прошел по плоту до того места, где они могли спокойно посовещаться, не тревожа остальных.
        Хотя взрыва уже нечего было бояться и самая страшная опасность осталась позади, положение тех, кому удалось спастись, было немногим лучше участи погибших. На небе сквозь просветы меж облаками выглянули редкие звезды, и теперь, когда глаза после яркого света привыкли к темноте, люди на плоту ясно видели всю отчаянность своего положения.
        Мы уже говорили, что фок-мачта «Кокетки» упала за борт вместе со всем своим такелажем. Снасти, которые еще удерживали паруса, были наспех обрублены, и с той минуты, как мачту удалось свалить, до самого взрыва матросы продолжали крепить плот и освобождать его от тяжелых снастей, которые не годились для крепления и лишь обременяли плот лишним грузом. Мачта плыла по воде с подвешенными реями, почти в том же виде, как она стояла на крейсере. Длинные лисель-спирты были сняты и уложены вдоль ее тона, опираясь концами на фока- и марса-реи и образуя основание плота. Несколько рейков поменьше, посудный ларь и зарядные ящики - вот все, что отделяло людей от океанской пучины. Фор-марс на несколько футов возвышался над водой, защищая их от ночного ветра и непрестанных волн. Женщин предупредили, чтобы они не особенно доверяли непрочным лисель-спиртам, и они сидели на посудном ларе. Франсуа позволил одному из моряков с бригантины привязать себя к мачте, после чего этот простой матрос, ободрившись при виде фонаря, служившего бригантине знаменем, снова принялся крепить плот.
        - Долго мы не продержимся, капитан Ладлоу, а средств, чтобы двигаться, у нас нет,  - сказал Бороздящий Океаны, когда они отошли на другой конец мачты, где их никто не мог слышать.  - Я бывал в море во всякую погоду и на всяких судах, но это - самое смелое из всех моих плаваний! Надеюсь, оно не последнее!
        - Конечно, нельзя закрывать глаза на ужасную опасность, которая нам грозит,  - согласился Ладлоу,  - но все же кое от кого ее следовало бы скрыть.
        - В этом пустынном море трудно рассчитывать на чью-нибудь помощь. Окажись мы с вами в Ла-Манше или даже в Бискайском заливе, у нас была бы надежда встретить какого-нибудь купца; здесь же остается надеяться лишь на французов да на бригантину.
        - Французы, конечно, видели пламя и слышали взрыв, но ведь берег так близко, и они, верно, решили, что команда спаслась на шлюпках. К тому же после пожара на крейсере у них нет причин здесь оставаться, так что вероятность встречи с ними очень мала.
        - Но неужели ваши молодые офицеры, бросив своего капитана, так ничего и не предпримут?
        - Едва ли можно ждать от них помощи. Горящий корабль прошел не одну милю, а нашу мачту отлив унесет далеко в океан еще до рассвета.
        - Право, мне еще не доводилось бывать в таком унылом плавании!  - заметил Бороздящий Океаны.  - Куда же мы плывем, и далеко ли до земли?
        - Земля все еще к северу от нас, но плот быстро относит на юго-восток. К утру мы будем на траверзе Монтаука или даже минуем его; от берега нас, вероятно, отделяет уже несколько лиг.
        - Дело обстоит хуже, чем я думал! Правда, остается еще надежда на течение.
        - Течение потом снова отнесет нас к северу… А взгляните-ка на небо,
        - Хорошей погоды оно не сулит, но отчаиваться нет оснований. С восходом солнца снова поднимется ветер.
        - А вместе с ним и волны! Долго ли этот шаткий плот продержится, если его начнет швырять, как щепку? И долго ли выдержат наши спутницы в море без пищи и пресной воды?
        - Вы нарисовали довольно мрачную картину, капитан Ладлоу,  - сказал контрабандист, который, несмотря на всю свою твердость, не мог подавить глубокий вздох.  - Мне очень хотелось бы опровергнуть ваши слова, но я по опыту знаю, что вы правы. И все же надеюсь, ночь будет спокойной.
        - Спокойной для корабля или даже для шлюпки, но бурной и опасной для плота вроде нашего. Смотрите, вот эта стеньга расшатывается с каждой волной, и чем дальше, тем наше положение становится опаснее.
        - Нечего сказать, ободрили! Капитан Ладлоу, слов нет, вы мужчина и знаток по морской части. Я согласен с вами, что опасность неминуема, и мне кажется, у нас осталась одна-единственная надежда - на счастливую звезду, сопутствующую моей бригантине.
        - Но придет ли вашим людям в голову сняться с якоря и пуститься на поиски плота, о существовании которого они и не подозревают?
        - Будем надеяться, потому что наша повелительница не дремлет! Если угодно, считайте это пустой фантазией, неуместной в такую минуту, но я, пройдя под ее покровительством через столько опасностей, верю в нее. Право, вы не моряк, капитан Ладлоу, если отрицаете тайное вмешательство в свою судьбу какой-то невидимой и могущественной силы…
        - Вы счастливец, если утешение достается вам столь дешевой ценой,  - сказал капитан королевского крейсера, чувствуя, однако, что уверенность контрабандиста вселяет и в него слабую надежду.  - Что касается меня, то я думаю, что у нас есть только один способ помочь судьбе - избавиться от всего лишнего груза и покрепче связать плот.
        Бороздящий Океаны согласился с этим. Посовещавшись еще немного и обсудив все необходимые меры, они присоединились к остальным, чтобы приняться за дело. Так как на плоту осталось лишь два матроса с бригантины, Ладлоу и контрабандист должны была работать наравне с ними.
        Они обрубили бесполезные снасти, которые только отяжеляли плот, не прибавляя плавучести, сняли и выбросили в море все металлические блоки и шкивы.
        Тем самым удалось сильно облегчить плот, который стал теперь надежнее и более уверенно нес на себе людей, чья жизнь зависела от его прочности. Бороздящий Океаны вместе с двумя своими молчаливыми, но исполнительными матросами рискнул пройти по шаткому, залитому водой такелажу к стеньгам, и они, действуя с ловкостью людей, привыкших управлять сложными снастями в самые темные ночи, сумели отделить от мачты обе стеньги вместе с реями и сплавить их по воде к мачте. Здесь эти куски дерева были прочно закреплены, после чего плот приобрел большую устойчивость и лучше держался на воде.
        Делая все это, люди ободрились, к ним вернулась надежда. Даже олдермен и Франсуа помогали морякам в меру своих сил и умения. Но, когда стеньги и реи были прочно закреплены на новых местах, Ладлоу, вернувшись на мачту, тем самым молчаливо признал, что больше ничего нельзя сделать, чтобы противостоять стихиям…
        Так прошла бурная, полная тревог ночь. Говорили на плоту мало, и долгие часы люди, приютившиеся у посудного ларя, почти не шевелились. Зато, как только забрезжил рассвет, все оживились и стали вглядываться в даль, стараясь увидеть надежду на спасение или зловещие признаки неминуемой опасности.
        Океан все еще был спокоен, но ровная, непрестанная зыбь, поднимавшая и опускавшая плот, ясно показывала, что их отнесло далеко от земли. Это подтвердилось, когда узкая полоска зари, видневшаяся на востоке, стала шире и постепенно охватила все небо. Сначала вокруг не было видно ничего, кроме угрюмой водяной пустыни. Вдруг Бурун, чьи зоркие глаза привыкли оглядывать океанскую даль, испустил радостный крик, и сразу же все взгляды устремились на запад. Вскоре люди, приютившиеся на низком плоту, уже видели в сиянии раннего утра белоснежные паруса корабля.
        - Это француз!  - сказал контрабандист.  - Великодушный капитан хочет спасти от гибели своих недавних врагов!
        - Что ж, вполне возможно, потому что наша судьба для него не секрет,  - отозвался Ладлоу.  - К несчастью, крейсер порядком удалился от места своей стоянки, прежде чем огонь вырвался наружу. Да, вы правы, тот, с кем мы лишь накануне сражались не на жизнь, а на смерть, теперь выполняет долг человеколюбия.
        - А вон и поврежденный корвет! Он с подветренной стороны, на много лиг дальше. Что поделаешь, у веселой пташки немилосердно ощипаны перышки, она не может лететь так круто к ветру! Видно, так уж людям на роду написано. Они лезут из кожи вон, чтобы разрушить то, что через минуту может стать необходимым для их спасения.
        - Скажите, можем ли мы надеяться?  - спросила Алида, пристально глядя на Ладлоу, словно желая прочесть приговор на его лице.  - Благоприятен ли для нас курс этого корабля?
        Ни Ладлоу, ни Бороздящий Океаны не отвечали. Оба они пристально следили за движениями фрегата; наконец, когда сомнений не осталось, они в один голос заявили, что он идет прямо к плоту. Эти слова вселили надежду в отчаявшихся людей, и даже негритянка, забыв о своем зависимом положении, не могла удержать шумные изъявления восторга.
        Моряки быстро и решительно взялись за дело. Через несколько минут они уже отвязали от плота лисель-спирт и поставили его стоймя, предварительно привязав к нему флажок, сделанный из носовых платков, который таким образом поднялся футов на двадцать над морем и весело затрепетал на ветру. После этого всем пришлось набраться терпения и ждать, что будет дальше. Минута проходила за минутой, очертания корабля становились все отчетливей, и наконец все моряки на плоту заявили, что ясно видят матросов на реях. Пушечное ядро легко долетело бы до них от фрегата, но не было никаких признаков того, что плот заметили.
        - Не нравится мне, как он кладет руль!  - сказал контрабандист, обращаясь к Ладлоу, который молча следил за фрегатом.  - Он резко отклонился от курса, словно решил бросить поиски. Эх, хоть бы еще десять минут он шел, как прежде!
        - Неужели он не услышит нас, если мы начнем кричать?  - спросил олдермен.  - Думается мне, зычный голос мог бы долететь до фрегата, если не пожалеть горла,  - ведь на карту поставлена наша жизнь.
        Опытные моряки только покачали головой; но олдермен, не обращая на них внимания, громко закричал - близкая опасность придала ему сил. К нему присоединился матрос и даже Ладлоу, они кричали до хрипоты. На реях фрегата, видимо, было довольно много людей, они внимательно осматривали океан, но ответа оттуда все не было.
        Фрегат приближался, он был уже менее чем в полумиле от плота, как вдруг огромное судно увалилось от ветра, обратив к плоту свой блестящий борт, и обрасопило реи, явно намереваясь отказаться от поисков в этой части океана. Ладлоу, увидев, что фрегат ложится на другой галс, воскликнул:
        - Кричите все вместе, дружно! Это наша последняя надежда!
        Все, кроме контрабандиста, закричали в один голос. Бороздящий Океаны стоял, прислонившись спиной к лисель-спирту, и с печальной улыбкой смотрел на эту отчаянную попытку.
        - Вы постарались на совесть,  - спокойно сказал этот удивительный человек, пройдя по плоту и сделав всем знак замолчать.  - Но ничего не вышло. Команда к повороту и аврал на судне помешали морякам, занятым своим делом, услышать ваш крик. Конечно, я не льщу вас надеждой, но теперь действительно пора сделать последнюю попытку.
        Он приложил ладони рупором ко рту и издал протяжный крик, такой звонкий, зычный и могучий, что казалось, его нельзя не услышать. Трижды повторил он этот крик, но с каждым разом голос его заметно слабел.
        - Они услышали!  - воскликнула Алида. Глядите, паруса зашевелились!
        - Это свежеет ветер,  - печально отозвался Ладлоу, стоявший рядом с ней.  - С каждой секундой они уходят все дальше!
        Горькая правда его слов не вызывала сомнений, и все с тоской провожали глазами удаляющийся корабль. Через полчаса на фрегате дали пушечный выстрел и прибавили парусов, после чего он полным ветром пошел прямо к корвету, брамселя которого уже едва виднелись на юге, у самого горизонта. Теперь нечего было и ждать помощи от французского крейсера.
        Но в каком бы отчаянном положении ни очутился человек, ум его никогда не примирится с неизбежностью печальной судьбы, прежде чем разочарования не разрушат все его надежды. Упавший надеется встать снова, пока сам не убедится в тщетности своих усилий, и только лишившись прежних преимуществ, мы начинаем ценить те блага, которыми так долго пользовались, пренебрегая ими. Пока была видна корма удаляющегося французского фрегата, люди на плоту не сознавали всей опасности своего положения. Вместе с рассветом пробудились надежды, потому что раньше, в ночной темноте, они гадали, что ждет их впереди, подобно тому как человек тщится проникнуть взглядом сквозь мрак будущего и разглядеть в нем счастливые предзнаменования. И вот появилось солнце, а вместе с ним и далекий парус. Шло время, корабль приблизился, а потом, внезапно прекратив поиски, ушел и теперь уже не вернется.
        Даже у самого непоколебимого из всех, кто был на плоту, дрогнуло сердце при мысли о той ужасной судьбе, которая теперь казалась неизбежной.
        - Плохо наше дело!  - прошептал Ладлоу, указывая контрабандисту на черные остроконечные плавники трех или четырех акул, скользившие по поверхности воды у самой мачты. Теперь их положение на низком плоту, через который то и дело перекатывались волны, стало вдвойне опасным.  - Хищницы чуют нашу скорую смерть.
        - Да, у моряков есть поверье, что эти рыбы таинственным образом предчувствуют поживу,  - подтвердил контрабандист.  - Но как знать, быть может, судьба еще посмеется над ними. Роджерсон!  - окликнул он одного из своих матросов.  - У тебя в карманах всегда полно всяких рыболовных снастей. Не найдется ли там прочной лесы и крючка для этих прожорливых тварей? В нашем теперешнем положении нет ничего мудрей самой простой философии. Когда вопрос стоит так: съесть или быть съеденным, всякий изберет первое.
        Матрос вынул из кармана довольно большой крючок, а лесой послужила какая-то мелкая снасть, сохранившаяся на мачте. Кусок кожи, сорванный с рея, заменил наживку, и удочка была заброшена. Видимо, прожорли вых тварей терзал лютый голод - они набросились на приманку с быстротой молнии. Рывок был таким сильным и внезапным, что несчастный матрос, не удержавшись на скользкой и шаткой мачте, упал в воду. Все это произошло в мгновение ока. Крик ужаса вырвался у всех, кто был на плоту. Они еще успели поймать последний отчаянный взгляд упавшего матроса. Одно мгновение его истерзанное тело плавало в воде… Но вот морские чудовища сожрали его без остатка.
        Теперь уже ничего не было видно, только поверхность воды слегка потемнела. Насытившиеся акулы исчезли; но темное пятно осталось возле недвижного плота, словно напоминая уцелевшим об уготованной им судьбе.
        - Какой ужас!  - вырвалось у Ладлоу.
        - Парус!  - воскликнул вдруг Бороздящий Океаны, и голос его в эту страшную, роковую минуту прозвучал как благая весть.  - Это моя отважная бригантина!
        - Только бы нам посчастливилось, только бы она не последовала за фрегатом, который так недавно ушел прочь!
        - Да, только бы нам посчастливилось! Если и бригантина пройдет мимо, нам не на что будет больше надеяться. Суда здесь бывают редко, и к тому же мы имели возможность убедиться, что наш флаг не очень-то хорошо виден издалека.
        Все взгляды были прикованы к белой точке на горизонте, в которой Бороздящий Океаны с такой уверенностью признал «Морскую волшебницу».
        Только настоящий моряк мог чувствовать эту уверенность - ведь с низкого плота видна была лишь кромка верхних парусов. К тому же судно, на беду, было с подветренной стороны, но Ладлоу и контрабандист в один голос заверили своих спутников, что оно, лавируя, пытается идти против ветра.
        Прошло два часа, которые тянулись, как пытка. Все зависело от множества самых различных обстоятельств, и каждый новый оборот дела вызывал у моряков, оставшихся на плоту, мучительное волнение. Вдруг заштилеет и бригантина вынуждена будет остановиться,  - тогда и судно и плот окажутся во власти коварных океанских течений; вдруг ветер переменится, бригантина ляжет на другой курс и пройдет мимо; вдруг засвежеет, и все они погибнут, прежде чем подоспеет помощь. К тому же, помимо всего этого, команда бригантины имела основания считать, что они давным-давно утонули.
        Однако судьба, казалось, смилостивилась над измученными людьми; ветер был устойчивый, но не сильный, бригантина, по всей видимости, должна была пройти где-то совсем близко от плота, и надежда, что их найдут, росла и крепла, радуя все сердца.
        По истечении двух часов бригантина подошла к плоту с подветренной стороны так близко, что были уже видны самые мелкие снасти.
        - Мои верные друзья ищут нас!  - воскликнул контрабандист с сильным волнением в голосе.  - Они скорее обшарят весь океан, чем откажутся от поисков!
        - Но они проходят мимо, махните флагом… может быть, его увидят!
        Маленький флаг остался незамеченным, и люди на плоту после столь долгого и мучительного ожидания с тоской увидели, как быстрое судно безвозвратно уходит все дальше и дальше. Даже у Бороздящего Океаны, как видно, защемило сердце от разочарования.
        - О себе я не забочусь,  - печально промолвил храбрый моряк.  - Не все ли равно, в каком море или во время какого плавания моряк сойдет в свою зыбучую могилу? Но для тебя, моя бедная, резвая Эудора, я желал бы другой судьбы… Глядите!.. Бригантина делает поворот оверштаг!.. Что ни говори, а наша повелительница всегда находит своих детей!
        Теперь бригантина шла вполветра. Через десять или пятнадцать минут она уже снова была на траверзе плота с наветренной стороны.
        - Если она и на этот раз пройдет мимо, все будет потеряно окончательно,  - сказал контрабандист, делая всем знак молчать. Приложив ладони ко рту, он закричал так громко, словно отчаяние утроило силу его легких: - Эй, на «Морской волшебнице»!
        Эти слова прозвучали звонко и внятно - так умеют кричать только моряки. Казалось, чуткая бригантина узнала голос хозяина: она слегка изменила курс, как живое и разумное существо.
        - Эй, на «Морской волшебнице»!  - еще громче крикнул Бороздящий Океаны.
        - Э-ге-й!  - слабо донеслось по ветру, и курс бригантины снова переменился.
        - Эй, на «Морской волшебнице»! Эй, на «Морской волшебнице»!  - Голос отважного моряка звучал с нечеловеческой силой, он кричал до тех пор, пока не упал в изнеможении.
        Призыв этот еще звенел в ушах людей, притихших на плоту, когда над водой пронесся громкий ответный крик. Тотчас же гик бригантины был перекинут, и ее тонкий нос направился прямо на маленький белый флажок, развевавшийся над морем. Все это произошло в один миг, но миг этот был полон надежд и тревог, а прекрасное судно уже скользило в пятидесяти футах от плота. Не прошло и пяти минут, как мачта с «Кокетки» уже плыла по океану пустая и никому не нужная.
        Первым чувством, которое овладело Бороздящим Океаны, когда нога его коснулась палубы бригантины, была глубокая, бесконечная благодарность. Он молчал, видимо не в силах вымолвить ни слова. Проходя по палубе, он окинул взглядом свое судно и крепко хлопнул ладонью по шпилю, как бы выражая этим судорожным движением свою любовь. Потом он сурово улыбнулся преданным, послушным матросам и скомандовал бодро и властно, как всегда:
        - По реям! Марсель поставить, пошел брасы! Шкоты тянуть, да покрепче, друзья! Пусть наша дорогая волшебница обратит свой лик к берегу!


        Глава XXXIV

        Простите, сударь, вы присутствовали при атом?


    Шекспир, «Зимняя сказка»

        На следующее утро окна виллы олдермена ван Беверута были открыты, свидетельствуя о возвращении хозяина. На лицах людей в доме и во дворе было счастливое и вместе с тем печальное выражение, словно какая-то большая радость была омрачена тяжким несчастьем. Чернокожие слуги были взволнованы, обуреваемые той жаждой необычайного, которая так сильна у простых людей, а остальные, казалось, не могли забыть о беде, которой им удалось миновать.
        Тем временем в комнатах олдермена происходил очень серьезный разговор. Контрабандист и олдермен разговаривали с глазу на глаз. Вид обоих не оставлял сомнений в том, что они пришли сюда обсудить какие-то важные и серьезные вопросы. Но от человека проницательного не укрылось бы, что моряк говорил о вещах, сильно волновавших его душу, а олдермена больше интересовали торговые дела.
        - У меня остаются считанные минуты,  - сказал моряк, выходя на середину комнаты и круто поворачиваясь к своему собеседнику,  - поэтому я буду краток. Из мелкой бухты можно выйти только во время прилива, а едва ли было бы благоразумно, если бы я стал мешкать, дожидаясь, пока весть о происшествии, которое недавно случилось в море, разнесется по всей провинции и поднимутся шум и тревога.
        - Вы рассуждаете с осторожностью, как и пристало контрабандисту! Это еще более укрепляет нашу дружбу, которая отнюдь не ослабла после того, что вы сделали во время нашего не слишком приятного плавания на реях и мачтах погибшего крейсера королевы Анны. Что ж! Я но желаю зла никому из верных слуг ее величества, но мне тысячу раз жаль, что вы не хотите прийти сюда с партией доброго товара сейчас, когда берега некому охранять! В прошлый раз вы привезли потайные шкатулки и кружева тонкой работы, весьма ценные и выгодные для торговли; но наша колония испытывает острую нужду еще в кое-каких товарах, которые теперь можно провезти без помех.
        - Я пришел к вам, чтобы поговорить совсем о другом. Нас связывает нечто такое, олдермен ван Беверут, о чем вы и не подозреваете.
        - Вы говорите о маленьком недоразумении с последней описью? Но ведь все было улажено при вторичной проверке и выяснилось, что вы были аккуратны, как Английский банк.
        - Выяснилось или нет, мне все равно, пусть тот, кто во мне сомневается, не имеет со мной дела. У меня только один девиз - «доверие», и одно правило - «справедливость».
        - Друг мой, вы меня неправильно поняли. Я не допускаю никаких подозрений; но аккуратность - душа коммерции, а прибыль - ее плоть. Точный расчет и приличный баланс - самый прочный цемент для делового доверия. Искренность в тайной торговле подобна беспристрастию в суде: она восстанавливает справедливость, нарушенную законом. О чем же вы хотите со мной говорить?
        - Прошло уже много лет, олдермен ван Беверут, с тех пор, как началась тайная торговля между вами и тем человеком, которого вы считали моим отцом, хотя он лишь назвался им из благородства и опекал беспомощного сироту, сына своего друга.
        - Этого я не знал,  - сказал олдермен, слегка наклоняя голову.  - Возможно, этим и объясняется некоторое ваше легкомыслие, которое было чревато известными затруднениями. Да, в августе исполнится двадцать пять лет с тех пор, как завязалась эта торговля, причем двенадцать из них я имею дело с вами. Не скажу, что нельзя было бы вести это опасное дело лучше, но оно шло вполне терпимо. Увы, я старею и подумываю о том, что пора отказаться от риска и житейских превратностей - еще два, три, самое большее четыре или пять удачных рейсов, и на этом мы, пожалуй, могли бы покончить к обоюдному удовольствию.
        - Мы сделаем это гораздо скорее. Вероятно, судьба моего покровителя вам известна. Мы не раз упоминали вскользь в наших разговорах, что он был изгнан из королевского флота, так как выступал против тирании Стюартов, бежал со своей единственной дочерью в колонии и, наконец, стал контрабандистом, чтобы как-то добывать себе пропитание.
        - Гм!.. У меня хорошая память в деловых вопросах, сэр Бороздящий Океаны, но во всякого рода щекотливых вещах я забывчив, как новоиспеченный лорд, когда речь заходит о его родословной. Однако, вероятно, все было именно так, как вы говорите.
        - Вам должно быть известно, что, когда мой покровитель решил покинуть сушу, он взял с собой в море все свое имущество.
        - У пего была надежная и быстроходная шхуна с хорошим балластом из прибрежных камней и грузом отборного табака. Он был умный человек, не поклонялся морским волшебницам, не плавал на щегольских бригантинах. Сколько раз королевские крейсеры принимали этого достойного торговца за прилежного рыбака!
        - У него были свои прихоти, а у меня свои. Но вы забыли, что среди его груза было еще кое-что весьма ценное.
        - Возможно, там был тюк куньих мехов - по тем временам это был ходкий товар.
        - Там была прекрасная, чистая, любящая девушка…
        Олдермен невольно вздрогнул и отвернулся от собеседника.
        - Да, там действительно была прекрасная, как вы говорите, девушка с добрым сердцем,  - проговорил он хрипло и едва слышно.  - Но вы сами сказали мне, сэр Бороздящий Океаны, что она умерла где-то в Средиземном море. После того как она в последний раз побывала здесь, я больше не видел ее отца.
        - Да, она умерла на островах Средиземного моря. Но место ее в сердцах всех, кто знал эту женщину, заняла ее… дочь.
        Олдермен вскочил со стула и вперил в контрабандиста пристальный, взволнованный взгляд:
        - Ее дочь?!
        - Теперь вы все знаете. Эудора - дочь этой несчастной… Нужно ли говорить, кто ее отец?
        Олдермен застонал, закрыл лицо руками и снова опустился на стул, судорожно вздрагивая.
        - Чем ты можешь это доказать?  - пробормотал он.  - Ведь Эудора - твоя сестра!
        - Вас обманули,  - отвечал контрабандист с печальной улыбкой.  - Кроме моей верной бригантины, у меня нет на свете ничего и никого. С тех пор как мой храбрый отец погиб на глазах у того человека, о котором я говорил, у меня не осталось родных. Я любил этого человека, как отца, и он называл меня сыном, а Эудору мы выдавали за его дочь от второго брака. Но вот достаточно веские доказательства ее происхождения.
        Олдермен взял бумагу, которую моряк ему протянул, и быстро пробежал ее глазами. Это было письмо матери Эудоры на его имя, написанное после рождения девочки и дышавшее нежностью. Любовь между молодым коммерсантом и красивой дочерью его тайного поставщика была с его стороны гораздо чище, чем большинство подобных связей. Ничто не препятствовало законному браку, кроме необычности их положения и той неловкости, которой невозможно было избежать, введя в общество женщину, о чьем существовании друзья Миндерта даже не подозревали, да еще страха перед обездоленным, но гордым отцом. Нравы в колонии были простые, вполне вероятно даже, что многие советовали узаконить рождение ребенка, поэтому, когда Миндерт ван Беверут прочел письмо той, которую он некогда так искренне любил, а потом потерял, понеся невозместимую во многом утрату, так как ее нежное влияние могло бы оказаться для него благотворным, он задрожал всем телом, не в силах скрыть свое волнение. Письмо умирающей было написано ласково, без тени упрека, но в торжественном и увещающем тоне. Она сообщала о рождении их ребенка, которого, однако, оставляла
на попечение своего отца, а истинного виновника его появления на свет лишь уведомляла о существовании девочки и горячо просила любить ее в случае, если она когда-нибудь будет поручена его заботам. В прощальных строках письма выражались нежные чувства, которые еще привязывали ее к жизни, но были лишь печальным контрастом тому, что ждало бедняжку впереди.
        - Почему от меня так долго скрывали это?  - спросил взволнованный олдермен.  - Почему, скажи мне ты, дерзкий и бесстрашный человек! Неужели боялись, что я причиню зло собственной дочери?
        На лице контрабандиста появилась скорбная и гордая улыбка.
        - Олдермен ван Беверут, мы не простые береговые торговцы. Наша торговля - это дело всей жизни; наш мир - это «Морская волшебница». А поскольку мы мало интересуемся берегом, в своих взглядах на жизнь мы выше береговых слабостей. Рождение Эудоры было скрыто от вас по желанию ее деда. Возможно, в нем говорило негодование или гордость. А если это была любовь, то он окружил девочку любовью, которая искупает обман.
        - Ну, а сама Эудора? Знает ли она… давно ли она знает правду?
        - Она узнала ее лишь недавно. После смерти нашего общего покровителя она лишь у меня находила помощь и защиту. Всего лишь год назад девушка узнала, что она не сестра мне. А до тех пор она, как и вы, думала, что оба мы дети того, кто не был отцом ни ей, ни мне. В последнее время я вынужден был почти безотлучно держать ее на бригантине.
        - Что ж, я справедливо наказан!  - простонал олдермен.  - Наказан за свое малодушие бесчестием собственной дочери!
        Контрабандист с достоинством подошел вплотную к олдермену, и его острые глаза сверкнули возмущением.
        - Олдермен ван Беверут,  - сказал он с упреком,  - я передаю вам вашу дочь такой же чистой, какой была ее несчастная мать, когда тот, кто не чаял в ней души, вынужден был оставить ее под вашим кровом. У контрабандистов свои понятия о справедливости, и не только мои принципы, но и чувство благодарности требует, чтобы я защищал дочь своего благодетеля, а не причинял ей зло. Будь я и в самом деле братом Эудоры, мое отношение к ней не могло бы быть чище, чем в то время, когда она была под моей опекой.
        - Благодарю тебя от всей души!  - воскликнул олдермен.  - Я признаю ее своей дочерью, и с тем приданым, которое в состоянии за ней дать, она вполне может надеяться выйти замуж за хорошего и честного человека.
        - Ты можешь выдать ее за своего любимчика ван Стаатса,  - промолвил контрабандист спокойно, но с грустью.  - Она более чем достойна всех благ, которыми он может ее окружить. Олофф ван Стаатс охотно женится на ней, потому что ее пол и происхождение для него не тайна. Когда судьбе было угодно отдать этого человека в мои руки, Эудора сама ему все рассказала.
        - Положительно ты слишком честен для этого грешного мира, сэр Бороздящий Океаны! Где же они, я хочу видеть влюбленных и благословить их!
        Контрабандист медленно отвернулся и, отворив дверь, сделал тем, кто ждал за ней, знак войти. Тотчас вошла Алида, ведя за руку мнимого Буруна, уже в женском платье. Хотя бюргер много раз видел девушку, которую считал сестрой контрабандиста, ее удивительная красота никогда раньше так не поражала его. Шелковистые баки исчезли, и на щеках играл румянец, который от горячих лучей солнца стал еще ярче. Темные блестящие локоны, теперь уже не уложенные с таким искусством, чтобы скрыть ее пол, завивались колечками и свободно ниспадали на лоб, обрамляя лицо, дышавшее веселым лукавством, хотя и омраченное думами. Не часто увидишь вместе два столь прелестных существа, как эти две девушки, которые опустились на колени перед коммерсантом. Казалось, одно мгновение давняя и прочная любовь дяди и покровителя боролась в его душе со вновь родившейся любовью отца. Но даже его притупленные, уродливые чувства не могли устоять перед природой, и с именем дочери на устах скупой и расчетливый олдермен бросился к Эудоре на шею и разрыдался. Суровый контрабандист, который присутствовал при этой сцене, ничем не выдал своих
чувств. Но в глазах его промелькнуло сомнение, тревога и, наконец, грусть. С этим выражением на лице он вышел из комнаты, как видно понимая, что посторонний человек не должен видеть изъявление столь священных чувств.
        А два часа спустя все главные герои нашей повести собрались на берегу маленькой бухты, под сенью дуба, казалось, столь же древнего, как сам Американский континент. Бригантина готова была сняться с якоря, она оделась парусами, напоминая своей легкостью и изяществом прекрасного лебедя, которому сама природа велит плыть все дальше и дальше. Подошла шлюпка, и Бороздящий Океаны протянул руку Зефиру, чтобы помочь мальчику выйти на берег.
        - Мы, люди, подвластные стихиям, очень суеверны,  - сказал он, когда легкая нога ребенка коснулась земли.  - Виной тому жизнь, полная опасностей, которые мы не в силах преодолеть. Много лет я верил, что, когда этот мальчик впервые ступит на берег, свершится большое счастье или еще большее несчастье. Я жду исполнения пророчества.
        - Все будет хорошо,  - сказал Ладлоу.  - Алида и Эудора научат мальчика обычаям этой простой и благодатной страны, а он, надеюсь, быстро их усвоит.
        - Боюсь, что мальчик еще не раз с грустью вспомнит те уроки, которые давала ему морская волшебница! Капитан Ладлоу, мне остается выполнить еще один долг, которым я, человек более чувствительный, чем вы, быть может, полагаете, не могу пренебречь. Если я не ошибаюсь, красавица Барбери согласна стать вашей женой?
        - Да, она осчастливила меня своим согласием.
        - Сэр, я не стану вдаваться в объяснения относительно прошлого, но вы оказали мне доверие, за которое я отплачу вам взаимностью. Я здесь для того, чтобы всеми возможными средствами вернуть Эудоре отца и законные права на его состояние. Если я не доверял благородной Алиде, опасаясь ее враждебного влияния на олдермена, то не забывайте, что это было до того, как я познакомился с ней и получил возможность оценить не только ее красоту. Мои люди схватили ее во флигеле и как пленницу доставили на бригантину.
        - А я-то думал, что она знала всю историю своей двоюродной сестры и решила помочь вам осуществить какой-нибудь необычайный план, чтобы способствовать счастливому возвращению девушки ее близким!
        - Вы ничуть не преувеличили ее беспристрастно. Чтобы как-то искупить насилие, которому ее подвергли, и поскорее успокоить ее, я рассказал своей пленнице всо без утайки. Тогда же и Эудора впервые узнала все о своем происхождении. Доказательства были неоспоримые, и мы обрели преданного друга в лице той, которую считали соперницей.
        - Я знал, что Алида с ее благородным сердцем но могла поступить иначе!  - воскликнул в восхищении Ладлоу, поднося руку вспыхнувшей девушки к губам.  - Потеряв состояние, она стала от этого только богаче, раскрыв сокровища своей души.
        - Молчите!  - перебил его олдермен.  - К чему говорить о каких-то потерях. Все, чего требует справедливость, мы, разумеется, сделаем, но нашей колонии вовсе не обязательно знать, какое приданое дается за невестой.
        - Утрата состояния вызовет множество толков,  - возразил контрабандист.  - Но вот в этих мешках золото. Приданое моей подопечной готово, стоит ей только сделать выбор.
        - Счастье и благоразумие!  - воскликнул олдермен.  - Это вновь доказывает твою похвальную предусмотрительность, сэр Бороздящий Океаны, и, каково бы ни было мнение экспертов казначейства о твоей кредитоспособности и исправности в платежах, я убежден, что даже в самом Английском банке можно найти людей, менее достойных доверия! Надеюсь, девушка имеет на эти деньги законное право как на наследство от деда?
        - Разумеется.
        - Мне кажется, сейчас самый подходящий случай, чтобы откровенно высказать то, что глубоко меня волнует и будет весьма уместно в столь счастливую минуту. Если не ошибаюсь, Олофф ван Стаатс, вы, разобравшись в своих чувствах к старому другу, решили, что узы более тесные, нежели те, которые связывали нас до сих пор, принесут вам счастье,
        - Признаться, холодность красавицы Барбери заставила и меня сильно охладеть к ней,  - коротко отвечал владелец Киндерхука, который редко говорил более того, что требовали обстоятельства.
        - Однако, сэр, я слышал, что за две недели, проведенные вместе с моей дочерью, вы полюбили эту девушку, которая унаследовала свою красоту от матери, а состояние - от деда благодаря честности этого верного и храброго моряка.
        - Если я стану членом вашей семьи, олдермен ван Беверут, то счастливее меня не будет человека на свете.
        - Эудора, дитя мое, этот человек - мой лучший друг, я бы очень хотел, чтобы ты его полюбила. Вы не чужие друг другу, и все же, чтобы ты могла все хорошенько обдумать, вы проведете месяц здесь, на вилле, и ты сможешь спокойно, не торопясь сделать выбор…
        Дочь его, чье выразительное лицо то покрывалось румянцем, то бледнело, как вечернее небо Италии, хранила молчание.
        - Вы так искусно сорвали завесу, скрывавшую тайну, которая, правда, уже не доставляла мне страданий,  - вмешался Ладлоу, обращаясь к контрабандисту.  - Не можете ли вы теперь объяснить нам, откуда взялось письмо?
        Темные глаза Эудоры заблестели. Она взглянула на Бороздящего Океаны и звонко рассмеялась.
        - Это еще одна женская уловка из тех, что были пущены в ход у меня на бригантине. Расчет был прост: молодой капитан крейсера не сможет так бдительно следить за нами, если будет ломать себе голову, стараясь отгадать, кто написал письмо.
        - Вы прибегали к такой уловке и раньше?
        - Признаться, да. Но время не ждет. Через несколько минут начнется отлив, и выйти из бухты будет невозможно. Эудора, мы должны решить судьбу этого ребенка. Уйдет ли он снова в океан или останется жить на берегу?
        - Кто этот мальчик и откуда он?  - сурово спросил олдермен.
        - Он дорог нам обоим,  - отвечал контрабандист.  - Его отец был моим ближайшим другом, а мать в детстве воспитывала Эудору. До сих пор мы заботились о нем оба, теперь же он должен выбрать между нами.
        - Он не покинет меня!  - живо перебила его Эудора.  - Ты мой приемный сын, Зефир, и лучше меня никто не сможет руководить твоим юным умом. Тебе нужна женская нежность. Скажи, Зефир, ведь ты меня не покинешь?
        - Пусть мальчик сам решит свою участь. Я верю в судьбу - по крайней мере, она всегда милостива к контрабандистам.
        - Что ж, пусть решает. Останешься ли ты здесь, на просторе этих приветливых полей, где можно бродить среди вон тех красивых, сладко пахнущих цветов, или вернешься в океан, где вокруг лишь унылая пустота?
        Мальчик задумчиво взглянул в ее встревоженные глаза, потом остановил нерешительный взгляд на спокойном лице контрабандиста.
        - Мы уйдем в море,  - сказал он.  - А когда снова вернемся, то привезем тебе, Эудора, много всяких диковин!
        - Но как знать, вдруг ты никогда больше не вернешься на землю твоих родителей. Вспомни, как ужасен океан в своем гневе и как часто бригантине грозила гибель!
        - Ну, это всего только женские страхи! Мне доводилось бывать в шквал на брам-рее, и я ни капельки не боялся.
        - Ах, ты еще дитя и ничего не понимаешь! Но взрослые хорошо знают, что жизнь моряка полна смертельных опасностей. Ты был на Средиземном море во время шторма и видел силу стихий!
        - Да, я штормовал вместе с бригантиной, а взгляните - она как игрушка и выдержала трепку как ни в чем не бывало!
        - Но ведь вчера ты сам видел, как мы плыли далеко от берега на утлом, непрочном плоту, который вот-вот грозил потонуть!
        - Но плот не потонул, и вы живы, а не то я бы горько плакал, Эудора.
        - Ты объездишь всю страну и увидишь еще много прекрасного - реки и горы, пещеры и леса. Здесь столько разнообразия, а на океане нет ничего, кроме волн.
        - Право, Эудора, у тебя очень плохая память! Здесь куда ни глянь - всюду Америка. Вот эта гора - Америка; вон тот берег залива - Америка, и место, где вы вчера стояли на якоре,  - тоже Америка. А мы вот уйдем в океан и пристанем уже к берегам Англии, или Голландии, или Африки; с попутным ветром мы можем за один день пройти мимо двух или трех стран.
        - Ты побываешь и там, легкомысленное дитя. А если сейчас ты не послушаешься меня, вся твоя жизнь будет полна опасностей!
        - Прощай, Эудора!  - сказал мальчуган и потянулся к ней, чтобы ее поцеловать.
        - Прощай же, Эудора,  - раздался суровый и печальный голос контрабандиста.  - Медлить больше нельзя, мои люди уже проявляют нетерпение. Если судьба не приведет меня больше к этим берегам, не забывай тех, с которыми ты так долго делила радость и горе!
        - Нет, нет, постой!.. Не покидай нас так быстро! Оставь мне мальчика… оставь хоть какую-нибудь память о прошлом, кроме этой боли!
        - Час пробил. Ветер свежеет, а с этим шутить нельзя. Для твоего же счастья лучше, если никто не узнает о бригантине. А ведь если мы останемся, не пройдет и нескольких часов, как сотни любопытных из города будут глазеть на нас.
        - Что мне до них! Ты но можешь… не можешь покинуть меня вот так!
        - Я бы с радостью остался с тобой, Эудора, но дом моряка - это его судно. И так слишком много драгоценного времени потеряно. Еще раз - прощай!
        Девушка в отчаянии озиралась вокруг. Казалось, она быстрым, торопливым взглядом своих темных глаз хотела разом окинуть все, что есть на земле прекрасного.
        - Куда ты поплывешь?  - спросила она, понизив голос почти до шепота.  - Куда поплывешь и когда вернешься?
        - Я плыву туда, куда ведет меня моя счастливая звезда. Быть может, я не вернусь долго, быть может - никогда! Прощай же, Эудора… Будь счастлива среди друзей, которых тебе дала судьба!
        Глаза девушки, вся жизнь которой прошла на море, заблестели еще ярче и тревожнее. Она схватила руку контрабандиста обеими руками и невольно стиснула ее изо всех сил. Потом она широко раскрыла объятия и порывисто прижала к себе неподвижного моряка.
        - Мы поплывем вместе! Я твоя и ничья больше!
        - Ты сама не понимаешь, что говоришь, Эудора!  - произнес Бороздящий Океаны, тяжело дыша.  - У тебя здесь отец… подруга… муж…
        - Нет, нет!  - воскликнула обезумевшая девушка, махнув рукой в сторону Алиды и Олоффа, который сделал к ней несколько шагов, словно спешил спасти ее из пропасти.  - Я твоя, твоя!
        Контрабандист высвободился из ее судорожных объятий и сильной рукой держал девушку, отстранив ее от себя, а сам пытался совладать с бурей страсти, бушевавшей в его душе.
        - Подумай, подумай еще,  - сказал он.  - Ты хочешь разделить судьбу отверженного, которого преследует закон, которого гонят и презирают люди!
        - Я твоя, твоя!
        - Корабль будет твоим домом, бурный океан - твоим миром!
        - Твой мир - это мой мир! Твой дом - мой дом! Твоя опасность - моя!
        Из груди контрабандиста вырвался ликующий возглас.
        - Ты моя!  - воскликнул он.  - Перед такими узами бледнеют права отца! Олдермен, прощай! Я буду обращаться с твоей дочерью лучше, чем ты поступил с дочерью моего благодетеля!
        Легко, как перышко, он подхватил Эудору на руки и, прежде чем Ладлоу и Олофф ван Стаатс успели помешать ему, перенес ее в шлюпку. В тот же миг шлюпка отчалила вместе с храбрым мальчуганом, который от радости подбрасывал шляпу в воздух. Бригантина, словно поняв, что произошло, стремительно развернулась, и, прежде чем люди на берегу опомнились от удивления, шлюпка уже висела на талях. Контрабандист появился на полуюте. Одной рукой он обнимал Эудору, другой махал онемевшим от неожиданности людям на берегу, а девушка, все еще не пришедшая в себя, едва могла прошептать прощальные слова, обращенные к Алиде и отцу. Бригантина выскользнула из бухты и заплясала на волнах прибоя. Потом, забрав всеми своими парусами ветер, дувший с юга, и слегка изогнув под его напором свой красивый и стройный рангоут, бригантина понеслась прочь, оставляя за собой пенящийся след.
        День уже клонился к вечеру, когда Алида и Ладлоу ушли с лужайки перед виллой. Еще час им был виден темный корпус бригантины, над которым белело облако парусов. Но вот низкий корпус скрылся из виду, а там и паруса один за другим исчезли вдали, и наконец на горизонте осталось лишь блестящее белое пятнышко. Оно помаячило там с минуту, а затем растаяло в воздухе.


        Свадьба Ладлоу и Алиды была слегка омрачена грустью. Обоих глубоко заботила судьба уплывших на бригантине; одна питала к ним нежную любовь, другой - уважение, которое ему подсказывали чувства моряка.
        Прошли годы, и не один месяц провели они на вилле, бросая тысячи тревожных взглядов на океан. В начале лета Алида каждое утро, проснувшись, спешила к окнам своего флигеля в надежде увидеть в бухте бригантину, стоящую на якоре. Но тщетно. Бригантина так и не вернулась; и хотя оскорбленный и раздосадованный олдермен тайно предпринял тщательные розыски по всему американскому побережью, он никогда больше не слышал ни о Бороздящем Океаны, ни о его несравненной «Морской волшебнице».
        Фенимор Купер

        Избранные сочинения в девяти томах

        Том 5

        Художественный редактор И. Сайко
        Технический редактор Р. Смирнова


        notes


        Примечания

        1

        Правосудия во дворце, хлеба на площади! (итал.)
        2

        Б а й р о н, «Паломничество Чайльд-Гарольда»; песнь IV. Перевод Г. Шенгели.
        3

        Тунис в то время находился под властью Турции.
        4

        Сирокко - жаркий, сухой и сильный ветер, дующий с юго-востока и юго-запада преимущественно на Средиземном море, вСицилии и Италии.
        5

        Бастинадо - палочные удары по пяткам.
        6

        Лакрима-кристи - сорт виноградного вина.
        7

        Мистраль - сильный и холодный северо-западный ветер.
        8

        Браво (итал.)  - наемный убийца.
        9

        «Рогатый чепец» - название парадного головного убора правителя Венеции - дожа.
        10

        Стихотворные эпиграфы даются в переводе Р. Сефа, за исключением особо оговоренных. Переводы эпиграфов из Шекспира Даются по полному собранию сочинений в восьми томах, изд. «Искусство», М., 1957-1960.
        11

        Тициан, Вечеллио (ок. 1487-1576)  - великий венецианский живописец эпохи Возрождения
        12

        Подеста (итал.)  - судья.
        13

        Здесь игра слов: намек на принятый обычай изображать богиню правосудия с завязанными глазами и с весами в руках.
        14

        Папский нунций - дипломатический представитель Римского папы, в ранге посла.
        15

        Лига - старая мера длины. Морская лига - 5,56 километра, сухопутная - 4,83 километра.
        16

        Фальери, Марино - дож Венеции, казненный в 1355 году на Лестнице Гигантов за попытку проведения самостоятельной политики.
        17

        «А v е», или «Ave Mari а»,  - молитва святой Марии.
        18

        Марэ и Шато - аристократические кварталы старого Парижа
        19

        Конклав - совет кардиналов, собирающийся для избрания римского папы.
        20

        «Так проходит слава земная!» (лат.)
        21

        Картезианцы - монашеский орден, основанный в XI веке во Франции.
        22

        Брента - река, впадающая в Венецианский залив.
        23

        Орфано - венецианский канал, в котором обычно топили тела тайно казненных.
        24

        Переводы эпиграфов из Шекспира даются по полному собранию сочинений в восьми томах, изд-во «Искусство», М., 1957-1960.
        25

        Город Медичи - имеется в виду Флоренция.
        26

        Королева Адриатики - так называли Венецию.
        27

        Капитан Кидд - пират и шотландский капер (частный судовладелец, который на свой страх и риск, но с разрешения правительства воюющего государства нападает на неприятельский Флот, а также на нейтральные корабли, везущие военную контрабанду). Схвачен в Америке и в 1701 году повешен в Англии.
        28

        Олдермен - член совета графства и городского совета.
        29

        Мохоки - одно из индейских племен Северной Америки, обитавшее по берегам Гудзона и его притока - реки Мохок.
        30

        Патрон - лицо, имевшее большое земельное поместье в колонии при старом голландском правительстве в Нью-Йорке и Нью-Джерси.
        31

        Анна - Анна Стюарт, королева Великобритании и Ирландии (1702-1714).
        32

        Ганноверский акт.  - По Ганноверскому акту о престолонаследии (1701) английский престол с 1714 года перешел к курфюрсту Ганноверскому Георгу Людвигу.
        33

        Плантагенеты - королевская династия в Англии в 1154-1399 годах.
        34

        На монетах того времени чеканились профили царствующих монархов. Здесь имеется в виду Карл I (1600-1649).
        35

        Плутос - в древнегреческой мифологии божество богатства, Сын Деметры и Ясиона. Изображался в виде мальчика с рогом изобилия в руках.
        36

        Кларендон (1658-1667)  - английский государственный деятель и историк, лорд-канцлер Англии.
        37

        Л и г а (сухопутная) - 3 мили, 4,83 километра.
        38

        Флибустьеры - морские разбойники XVII - начала XVIII века, с 1630 года утвердились на Гаити; использовались Англией и Францией для борьбы с Испанией для колониальных захватов; занимались грабежом торговых судов.
        39

        Штатгальтер - титул носителя верховной власти в Нидерландах с XVI века по 1795 год, то же главный судья в Объединенных провинциях Нидерландов.
        40

        Швартовы - тросы, при помощи которых швартуют судно, то есть крепят его к причалу.
        41

        Периагва - одно- или чаще двухкорпусное судно типа катамаран, длиной до десяти - двенадцати метров. Вооружалось обычно двумя мачтами с косыми рейковыми парусами. Уже во время действия романа выходило из употребления.
        42

        Каноэ - в те времена легкое гребное судно североамериканских индейцев, часто неправильно называемое пирогой.
        43

        Э о л - в греческой мифологии повелитель ветров.
        44

        Купидон - у древних римлян божество любви.
        45

        Выбрать шкоты - подтянуть шкоты - снасти, служащие для постановки парусов в нужное относительно ветра положение.
        46

        Румпель - рычаг, при помощи которого поворачивают руль.
        47

        Род - 5 метров.
        48

        Я л и к - морская гребная или парусная шлюпка длиною от четырех до восьми-девяти метров.
        49

        Меркурий - у древних римлян, бог торговли, покровитель купцов и путешественников; изображался обыкновенно с крыльями на ногах.
        50

        Коммодор - в английском флоте командир корабля или соединения кораблей; на одно звание младше, чем контр-адмирал.
        51

        Конец - отрезок троса или трос, имеющий определенное назначение, например: буксирный конец, швартовый конец.
        52

        Марсель - на судах с прямым парусным вооружением второй парус снизу. Прямые паруса имеют трапециевидную форму и располагаются симметрично по обе стороны мачты. Их верхняя шкаторина (кромка) крепится к рею, а шкотовые (нижние) углы - к нокам (оконечностям) рея, расположенного ниже.
        53

        Счисление - определение места судна в море на основании показаний компаса и лага, то есть вычисление расстояний, которые судно прошло каждым курсом.
        54

        Карантинное свидетельство - свидетельство, выдаваемое в каждом порту капитанам судов в удостоверение, что в данном порту нет случаев острозаразных заболеваний.
        55

        Шкипер- командир торгового судна.
        56

        Крейсер - в те времена военное судно (шлюп, фрегат, бриг, корвет и др.), крейсирующее, то есть плавающее в определенном районе с целью захвата неприятельских торговых судов или борьбы с морскими контрабандистами.
        57

        Каботажными называются суда, совершающие плавания в пределах малого каботажа, то есть между портами одного государства, расположенными на одном море.
        58

        Альманах - в данном случае календарь-справочник с астрономическими, навигационными и прочими сведениями для моряков.
        59

        Лига (морская) - 5,56 километра.
        60

        Ф у т - 30,48 сантиметра.
        61

        Порт - отверстие для орудий в бортах судна, закрываемое крышками - портовыми ставнями.
        62

        Фальшборт - продолжение борта выше открытой верхней палубы. Служит перилами, предохраняющими от падения за борт.
        63

        Обстенить (или положить на стеньгу) парус - поставить его в такое положение, чтобы ветер дул спереди, прижимая его к мачте или стеньге.
        64

        Левант - итальянское название восточного ветра, распространенное на морях Средиземноморского бассейна, в том числе и на Черном море.
        65

        Шпангоуты - поперечные крепления в виде ребер, придающих форму корпусу судна, по которым устанавливается обшивка - оболочка судна.
        66

        Франсуа, будьте любезны, понесите эту книжицу. Несмотря на лесную прохладу, мне стало душно (франц.).
        67

        Не стоит огорчаться, дорогая мадемуазель Алида! Даже в пустыне вы не останетесь без поклонников. Ах, если бы мадемуазель согласилась поехать и посмотреть страну своих предков! (Франц.)
        68

        Благодарю вас, дорогой. Держите книжку закрытой, в нее вложены бумаги ( франц.).
        69

        Лa-Рошель - город во Франции. В XVI-XVII веках главный военный центр гугенотов.
        70

        Гуго Капет - основатель династии французских королей Капетингов (987 -1328).
        71

        Как завистливы эти англичане, когда заговариваешь о гениях Франции! (франц.)
        72

        Господин моряк не любит слушать разговора о славе Франции. Я хотел бы прочесть этого Шака-спи-ра, чтобы убедиться в том, насколько бессмертный Корнель выше его. Да, да, сударь, Пьер Корнель очень прославленный человек! (франц.),
        73

        Карл II - Король Англии и Шотландии; был разбит Кромвелем в 1651 году и бежал во Францию. После смерти Кромвеля занял королевский престол.
        74

        Верните мне книгу, Франсуа (франц.).
        75

        Пожалуйста, мадемуазель Алида, вот она. Этот господин моряк рассердился из-за славы и красивых стихов нашего замечательного Пьера Корнеля! (франц.)
        76

        Вахтенный журнал - книга, в которую записываются в хронологическом порядке все достойные примечаний события, как происходящие на судне, так и наблюдаемые с него.
        77

        Шква л - внезапный сильный порыв ветра. Шквал, сопровождаемый грозой, нередко переходит в шторм.
        78

        Рангоут - все деревянные детали круглого сечения, служащие для постановки и несения парусов: мачты, их продолжения - стеньги, реи, бушприт и т. д. Рангоут поддерживается стоячим такелажем: снастями, раскрепляющими его с боков и несколько сзади - вантами и бакштагами, а спереди, в центральной продольной плоскости судна, штагами
        79

        Ноковый - матрос, работающий на ноке, то есть оконечности рея.
        80

        Вахта - в старом парусном флоте - дежурство, не прекращаемое ни днем, ни ночью. Вся команда судна разделялась на две части - первую и вторую вахты, несшие вахту поочередно в течение четырех - шести часов. Сменявшиеся с вахты назывались подвахтенными.
        81

        Гитовы - снасти, поднимающие нижнюю часть прямого паруса к рею или подтягивающие косой парус к мачте и гафелю.
        82

        Бригантина, или шхуна-бриг,  - двухмачтовое судно с так называемым смешанным вооружением: фок-мачта (первая от носа) вооружена тремя или четырьмя прямыми парусами, а грот-мачта - косым парусом, крепящимся передней шкаториной (кромкой) к мачте, верхней - к гафелю, а нижней - к гику. Выше гафеля ставится треугольный парус - топсель. На бушприте (наклонном рангоутном дереве, выдающемся впереди носа судна) и на его продолжении - утлегаре, а также между грот- и фок-мачтами ставятся треугольные паруса - кливера и стакселя.
        83

        Шпигат - отверстие в борту судна для снастей и стока воды с палубы за борт.
        84

        «Обителью фей» (франц.).
        85

        Франсуа, пожалуйста, сходи в рощу за родниковой водой и принеся вина. Капитана Ладлоу мучит жажда. Только не тревожь в столь поздний час моего дядюшку, он очень утомлен дорогой (Франц.).
        86

        Мамзель Алида, вот вода из родника, но ваш дядюшка почивает, и он спрятал ключи от винного погреба себе под подушку. Боже мой, в Америке так трудно получить хорошее вино, но после того, как господин олдермен ложится спать, это и вовсе невозможно! (франц.)
        87

        Ничего, мой дорогой. Капитан собирается уходить и больше не испытывает жажды (франц.).
        88

        Какой гений этот человек, не так ли, сударь? (франц.)
        89

        Доброй ночи, господин капитан… Он храбрый господин и из очень хорошей фамилии. У него нет таких больших поместий, как у господина патрона, но все же идет молва, что у него есть красивые дома и хороший доход. Мне хотелось бы служить такому щедрому и хорошему хозяину, но, к сожалению, он моряк! Господин де Барбери не слишком одобрительно относился к людям этой профессии! (франц.)
        90

        Браганса - династия королей в Португалии.
        91

        Галиот - небольшое двухмачтовое парусное судно, грузоподъемностью около ста тонн. На случай штиля имело также и весла.
        92

        Фрэнсис Дрейк (1545-1595)  - английский мореплаватель; совершал пиратские набеги у берегов Америки и Африки. Первым после Магеллана совершил кругосветное плавание.
        93

        Фердинанд и Изабелла - с 1471 года король и королева Кастилии. При них были снаряжены экспедиции Колумба.
        94

        Город тысячи островов - так называли Венецию, расположенную на многочисленных островах.
        95

        Имеется в виду Людовик XIV, французский король, отменивший в 1685 году Нантский эдикт, признававший за гугенотами свободу вероисповедания, в результате чего они были вынуждены либо перейти в католичество, либо покинуть Францию.
        96

        «Буцентавр» - название галеры, на которой венецианские дожи ежегодно (с 1311 года) выезжали в море и в знак господства Венеции над морем бросали в него перстень. В 1798 году французы сломали «Буцентавр» ради его золотых украшений.
        97

        Шлюп - трехмачтовое военное судно с прямым парусным вооружением. Боевое вооружение состояло из шестнадцати - двадцати восьми пушек, расположенных на верхней открытой палубе.
        98

        Нептун - у древних римлян бог моря. Венера - богиня любви и красоты.
        99

        Несколько щекотливой (франц.).
        100

        Род де Барбери очень уважаемый, мосье, но великий монарх слишком требователен. В самом деле, этот поход ради обращения в истинную веру был недостаточно продуман! (франц.)
        101

        Дочь мосье де Барбери исчезла! (франц.)
        102

        Подзор - часть кормы, нависающая над водой.
        103

        Кат-балки - толстые квадратные брусья, выдающиеся за борт в носовой части судна; служат для уборки якорей.
        104

        Форштевень - носовой вертикальный или несколько наклонный брус, продолжающий киль вверх.
        105

        Койкина парусных военных судах были брезентовыми, подвешивающимися, как гамаки, в жилых помещениях судна. На день койки вместе с постельными принадлежностями скручивались И укладывались в специальные коечные сетки на верху фальш-борта. Во время боя служили прикрытием от мушкетных пуль.
        106

        Джованни де Болонья (1529-1608)  - итальянский скульптор. Его «Летящий Меркурий» хранится и Национальном музее во Флоренции.
        107

        Шекспир, «Макбет».
        108

        Рундуки - ларь, в те времена деревянные, служащие для хранения личных вещей команды, а иногда и койками
        109

        Г а л с - направление парусного судна относительно ветра, дующего в правый борт - правый галс, или в левый борт - левый галс, а также каждый отрезок пути, сделанный одним галсом. Идти прямо против ветра парусное судно не может, оно вынуждено лавировать, то есть идти зигзагами, под наиболее острым углом к ветру, ложась то на один, то на другой галс.
        110

        Выиграть ветер - выйти относительно другого судна на его наветренную сторону, то есть сторону, в которую дует ветер.
        111

        Шекспир, «Буря».
        112

        Перевод Р. Сефа.
        113

        Даниил - одни из библейских пророков.
        114

        Имеется в виду древнегреческая богиня правосудия Фемида, которая изображалась с завязанными глазами в знак беспристрастия.
        115

        Мемориал - бухгалтерская книга для ежедневных записей торговых операций.
        116

        Соломон - царь Израильско-Иудейского царства (ок. 960-935 до н. э.), которому ошибочно приписывается ряд произведений, вошедших в библию, в том числе и «Книга притчей».
        117

        С 1653 года голландцы, одержав под предводительством адмирала ван Тромпа победу над английским флотом, стали вывешивать на грот-мачтах метлу в знак того, что они выметут ею все моря.
        118

        Анкер - мера жидкости, равная 31 литру.
        119

        Шканцы - на двухмачтовых судах пространство между мачтами, а на трехмачтовых - между бизань- и грот-мачтами.
        120

        Шекспир, «Мера за меру».
        121

        Тали - приспособление для подъема тяжестей (в том числе шлюпок, якорей и т. д.), состоящее из двух блоков и основанного (проведенного) между ними троса.
        122

        Масса - искаженное «мастер», обращение к хозяину.
        123

        Неведомая земля (лат.).
        124

        Кабельтов - ^1^/ ^10^морской мили, то есть 185,2 метра.
        125

        Зарифлять - уменьшать площадь паруса, связывая риф-штерты (короткие отрезки тонкого троса), нашитые с обеих сторон паруса.
        126

        Марсовый - матрос, работающий на марсе.
        127

        Сезень - небольшой конец плетеного троса
        128

        Морская сажень - 182 сантиметра.
        129

        Г акаборт - верхняя часть кормы.
        130

        Катехизис - церковно-учебное пособие, излагающее догматы православной, католической или протестантской церкви.
        131

        Великие Моголы - династия феодальных правителей в Индии (1526-1858).
        132

        Ньютон (1643-1727) гениальный английский физик, механик, астроном и математик.
        133

        Цицерон (106 -43 до н. э.)  - выдающийся оратор, писатель и политический деятель Древнего Рима.
        134

        Лиселя - дополнительные паруса, ставящиеся в маловетрие по обеим сторонам прямых парусов.
        135

        Банками на шлюпках называются скамейки для гребцов и пассажиров.
        136

        Фальшфейер - бумажная гильза, набитая составом, горящим ярким светом. Зажигается ночью на судах для указания места.
        137

        Ю т - пространство палубы от кормовой оконечности судна До первой от кормы мачты, а также кормовая надстройка, которая простирается от борта до борта.
        138

        То есть в дальнее плавание.
        139

        Обсервации - наблюдение береговых предметов, обозначенных на карте, или небесных светил для определения места судна в море.
        140

        Траверз - направление, перпендикулярное курсу судна.
        141

        Летучие паруса - дополнительные паруса, ставящиеся в маловетрие.
        142

        Круче к ветру - повернуть судно под более острым углом к ветру (против ветра).
        143

        Поворот фордевинд - поворот судна на другой галс, причем судно переходит линию ветра кормой к нему.
        144

        Стапель - твердая ровная площадка с небольшим уклоном к воде. Служит основанием для постройки судна.
        145

        Фернан Магеллан (1480-1521)  - знаменитый португальский мореплаватель, совершивший в эпоху великих географических открытий первое в мире кругосветное путешествие, окончательно доказавшее шарообразность Земли.
        146

        Румб - угол между двумя направлениями к точкам видимого горизонта. В морокой навигации окружность горизонта разделяют на тридцать два румба.
        147

        Пушечный клин - деревянный клин с рукояткой, с помощью которого при наводке на цель придавали пушке нужный угол возвышения.
        148

        Комендор - морской артиллерист.
        149

        Слова из известной английской морокой песни;
        Эй, джентльмены Англии,
        В тиши на берегу
        Сидите вы, не зная,
        Как живется моряку.

        150

        Банник - цилиндрическая щетка на длинном древке для прочистки ствола орудия после выстрела.
        151

        Мистраль - сильный холодный северный ветер, дующий в северо-западной части Средиземного моря, зачастую переходящий в шторм.
        152

        Фалы - снасти, служащие для подъема и спуска парусов.
        153

        Потравить, травить - ослаблять, отпускать, увеличивать длину какой-либо снасти или якорного каната.
        154

        Шекспир, «Король Лир»
        155

        Голиаф - по библейскому преданию, грозный исполин, наводивший ужас на врагов.
        156

        Вант-путенсы - особого рода цепи или железные полосы, прикрепленные с внешней стороны судна нижним концом к борту, а верхним - к русленю, узкой отводной площадке на уровне верхней палубы. К верхним концам вант-путенсов крепятся ванты.
        157

        Батавия - старинное название Голландии.
        158

        Брабант - область в северо-западной Европе. В настоящее время южная часть этой области принадлежит Бельгии, северная - Голландии.
        159

        Артемида - в греческой мифологии покровительница животных и охоты, а также богиня луны. Ее храм в городе Эфесе - один из красивейших храмов Малой Азии
        160

        Лаццарони - неаполитанский босяк, живущий попрошайничеством или случайными заработками.
        161

        Э н е й - легендарный герой древней Трои, который, по преданию, спасся после ее гибели и переселился в Италию.
        162

        Плиний Старший (23-79)  - знаменитый римский ученый и писатель. Был начальником мизенского флота и погиб во время извержения Везувия, подъехав к нему на судне слишком близко.
        163

        Стикс - в греческой мифологии одна из рек подземного царства, где обитали души умерших.
        164

        Елисёйские поля - в греческой мифологии место, соответствующее представлению о рае.
        165

        Великий мантуанец - знаменитый римский поэт Вергилий (70-19 до н. э.), родившийся близ Мантуи.
        166

        Термы - общественные бани в древнем Риме.
        167

        Римский император Гай Цезарь Калигула (12-41), чтобы доказать, что он может пройти по морю, как по суше, приказал построить подвесной мост через залив между Бая и Поццуоли, засыпать его землей и выстроить на нем дома.
        168

        Римский император Клавдий Нерон (37-68), известный своей жестокостью, после нескольких неудачных попыток отравить свою мать Агриппину, подослал к ней убийцу.
        169

        Павел - один из христианских апостолов, осужденный Нероном за проповедование христианства; был, привезен в Рим и обезглавлен.
        170

        Марк Юний Брут (I век до н. э.)  - римский политический деятель, вместе с Кассием был организатором заговора против Цезаря и участвовал в его убийстве. Впоследствии, потерпев поражение при Филиппах от Антония, стремившегося захватить верховную власть, Брут и Кассий покончили жизнь самоубийством.
        171

        Страбон (63 год до н. э.  - 20н. э.)  - знаменитый древнегреческий географ и историк.
        172

        Сенека (ок. 6 года до н. э.  - 65 год н. э.)  - римский философ и писатель.
        173

        Древний город Помпеи погиб в результате извержения Везувия в 79 году.
        174

        Эстуарий - широкое устье реки, размываемое морскими течениями.
        175

        Шекспир, «Генрих VI», часть II.
        176

        Фрахт - плата за перевозку грузов морей или за наём судна на определенный срок.
        177

        Намек на великого математика древности Архимеда, которому принадлежат знаменитые слова: «Дайте мне точку опоры, и я подниму земной шар».
        178

        Кесарь (правильнее - цезарь)  - титул древнеримских императоров, получивший название от имени Юлия Цезаря. Выражение «отдавать богу богово, а кесарю кесарево» заимствовано из евангелия и означает: «каждому свое».
        179

        Казуист - в средние века человек, умевший находить ответ на замысловатые богословские вопросы.
        180

        Софистика - словесные ухищрения и обманчивые доводы, применяемые в споре.
        181

        Галеон - старинное парусное судно. На таких судах испанцы, торгуя с Америкой, часто перевозили золото.
        182

        Б об - уменьшительное от «Роберт».
        183

        Ростры - на военных парусниках того времени платформа на стойках между грот- и фок-мачтами. В рострах устанавливались большие судовые шлюпки и укладывался запасной рангоут.
        184

        Боканцы - старое название шлюпбалок, на которых подвешивали судовые шлюпки.
        185

        Команды, по которым матросы начинают вращать шпиль - вертикальный вал, служащий для «выхаживания», то есть подъема якорей.
        186

        Панер - почти вертикальное положение якорного каната при снятии с якоря, когда судно уже к нему подтянулось, но якорь от грунта еще не отделился.
        187

        Репетовать - повторять сигналы командующего для судов, с которых они по дальности расстояния или по другой причине трудно различимы.
        188

        Табанить - грести в обратную сторону, чтобы остановить шлюпку или дать ей задний ход.
        189

        Уравнители (левеллеры)  - демократическая партия в Англии в эпоху буржуазной революции XVII века, состоявшая из представителей мелкой буржуазия.
        190

        Идиома - оборот речи, который невозможно перевести дословно.
        191

        Левиафан - по библейскому преданию, огромное морское чудовище.
        192

        Гичка - легкая быстроходная шлюпка с удлиненными пропорциями, служившая для разъездов командиров судов или адмиралов.
        193

        Взять на кат (кат-балку)  - в данном случав приготовить якоря к мгновенной отдаче.
        194

        Поворот оверштаг - поворот судна на другой галс, совершаемый носом против ветра.
        195

        Лагом, помимо прибора для измерения скорости хода, называют также борт судна, когда говорят, что оно стоит бортом к чему-либо, например - к течению, к волне и т. п.
        196

        Клюзы - отверстия в носовой части судна по обе стороны форштевня, в которые проходят якорные канаты.
        197

        Судно с полным корабельным вооружением - трехмачтовое судно с прямыми парусами на всех мачтах. Так вооружались линейные корабли, фрегаты, корветы и шлюпы.
        198

        Обликованные - то есть обшитые по всем шкаторинам ликтросом (тонким тросом), предохраняющим парусину от разрыва.
        199

        Реванты и нок-бензеля - снасти для крепления паруса к рею.
        200

        Булинь-шпрюйт - снасть, обоими концами прикрепленная к парусу, с надетым на нее коушем (кольцом), за который крепится булинь.
        201

        Амазонки - в греческой мифологии воинственный народ, живший в Малой Азии и состоявший исключительно из женщин.
        202

        Янус - древнеримское божество дверей и времени; Марс - бог войны.
        203

        Генеральные штаты - во Франции и Голландии представительное учреждение, состоявшее из дворянства, духовенства и горожан. Здесь под Генеральными штатами имеется в виду правительство Голландии (с 1814 года так называется Голландский законодательный орган).
        204

        Ганнибал (III век до н. э.)  - знаменитый карфагенский полководец, отличавшийся властностью и умевший заставлять повиноваться солдат. Сципион Африканский - древнеримский полководец, разрушивший Карфаген.
        205

        Корвет того времени - трехмачтовое судно с полным корабельным вооружением, несколько больше, чем шлюп, и с более удлиненными пропорциями. На верхней открытой палубе располагалось от восемнадцати до тридцати двух пушек.
        206

        Продольный огонь - самый опасный, так как пушечное ядро при этом приносит наибольшие разрушения.
        207

        Фрегат - трехмачтовое судно с полным корабельным вооруженней, большее, чей корвет. Самое быстроходное военное судно, имевшее до шестидесяти пушек, расположенных в закрытой и на открытой палубах. С наружной стороны борта, вдоль линии портов закрытой батареи, проводилась широкая белая полоса, а портовые ставни красились, как и все судно, в черный цвет
        208

        Фальконет - артиллерийское орудие небольшого калибра; во флоте часто применялось на гребных судах.
        209

        Комингс грот-люка - брус до сорока сантиметров высотой, окаймляющий люк, находящийся впереди грот-мачты
        210

        Б а к ш т о в - выпущенный за борт толстый трос, за который на стоянке судна крепятся шлюпки.
        211

        Бимсы - поперечные брусья, связывающие противоположные ветви шпангоутов. На бимсы настилается палуба.
        212

        Чиксы - боковые брусья мачты.
        213

        Беседка - сиденье, подвешенное на тросах.
        214

        Выбленки - ступени веревочной лестницы, которые вяжутся на вантах.

        comments


        Комментарии

        1



        2

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к