Фанфан-Капкан Павел Григорьевич Кренев


        # Повести и рассказы молодого автора посвящены взаимоотношениям человека и природы, острым экологическим проблемам.

        Павел Кренев
        ФАНФАН-КАПКАН

        Короткое вступление, в котором автор кое-что разъясняет

        ои земляки, жители моей деревни, живут далеко от центра - на берегу Белого моря, работают в рыболовецком колхозе. Живут мирно, известностью в большом мире не пользуются. Разве что заметка о том или другом появится в районной газете
«Ленинский завет». И это уже воспринимается во всей округе как из ряда вон выходящий случай, и герой заметки приобретает на какой-то период популярность не меньшую, чем, например, известный певец или киноактер.
        Такое положение дел представляется мне не вполне справедливым. Поводов для этого несколько. Ну, например, разве виноваты мои земляки в том, что, будучи привязанными душой к своей земле, они не поразъехались в города и не стали там знаменитостями (в том, что они могли бы ими стать, я не сомневаюсь: поморы - народ ухватистый!). Кроме того, большинство моих односельчан - настоящие мастера и профессионалы своего рыбацкого дела. Попробуй-ка посторонний поймать, к примеру, семгу без дотошного знания ее повадок, мест жировки, времен «хода». Эта рыбина по своей хитрости почище всякой лисы будет. Рыбацкий труд - веками отшлифованный опыт - это прекрасная тема для больших журналистских и писательских исследований.
        Поэтому я и считаю, что известность обошла людей, живущих на «тихой моей Родине» (как назвал ее наш северный поэт), моих земляков. Вот я и решил хотя бы немного, хотя бы чуть-чуть несправедливость эту поправить.
        Герой мой не будет сугубо положительным. Согласитесь, с таким было бы скучновато. Да и редки они до крайности - эти самые стерильно-положительные. Нормальный помор - с хитринкой, с искрой в глазу, с ухабами в характере.
        Отличие моего героя лишь в том, что вышеупомянутые качества наличествуют в нем в некотором излишке.
        Таких людей вы встречали, я не сомневаюсь…
        Отношение к нему у всех разное. Что правда, то правда: далеко не у каждого односельчанина встреча с ним вызывает приятное душевное волнение. Всех-то он будоражит, баламутит, все что-то придумывает, да еще прихвастнуть любит, приврать… А в глаза такое иногда скажет… Не говорю уж о начальстве: много хлопот ему от моего героя.
        Зовут его Феофан Александрович Павловский.
        Кому как, а мне он нравится. Как вы понимаете, образ его списан со многих тамошних мужиков, поэтому можно утверждать, что Феофан, как герой моих рассказов, типичен для тех мест, и люди, живущие на Белом море, узнают его в своих односельчанах, а может быть, даже в самих себе.
        Ситуации, в которые я его поставлю, будут разными: и комическими, и драматическими, и всякими другими, в общем, такими, из которых и состоит жизнь поморов. И в описании ситуаций автор не согрешил против истины: все они имели место на Летнем берегу Белого моря, куда я поселил своего героя. Только, может, одна произошла раньше, другая позже, но не в этом суть. Важно то, что все это было на самом деле.
        А самое главное, чтобы Феофан Павловский, этот шелопутистый, занозистый и неглупый мужичок, этот великий труженик, весьма мною уважаемый, понравился и вам, дорогие читатели.



        В сентябре на диком берегу

        В сентябре погода переменчива. С утра, когда мы с братом Серегой на «полной» воде затаскивали дорку в мелкое русло речки Галдареи до того места за заплестком, где речка образует как бы небольшое озерко, когда шли потом на рыбалку, стояла самая что ни на есть «форелевая» погода. Несильный, но, казалось, устойчивый «запад» передвигал по небу толстое одеяло серых туч, шуршал в листьях и траве грибной
«ситник». Но только мы забрались в верховье недлинной Галдареи, сделали первые забросы, как - надо ж так - погода стала меняться прямо на глазах. Сначала перестал шевелиться в красных осинах ветер, застыли и тучи, стронулись вдруг совсем в другую сторону, и вот на небе с юго-восточной стороны запроглядывали, закраснели размытые пятна. Ветер «обедник» раскачал деревья, засрывал еще влажные листья, резво, по-хозяйски, раскидал тучи, выпростал небесную синь. Сырые космы елок заискрились осенним солнцем.
        Какая тут форель! Речка набухла, на воду шлепаются красные листья, а то и целые ветки, да еще солнце… Не рыбалка - маета, пустая трата времени.
        Мы пошли обратно.
        Чтобы сократить путь, пошли напрямик - через лес. Когда на море шторм, выйти к нему полдела. Над лесом широко, на многие километры вглубь, шумит гулкая колокольная симфония бьющихся о камни морских волн. Нужно идти прямо на эту музыку и придешь к морю.
        Мы так и сделали. По дороге пособирали на ужин грибов. В сентябрьском лесу грибов пропасть. Нам требовалось немножко - с десяток штук. Выбрали
«красничков»-подосиновиков да подберезовиков помельче, поядренее, уложили их в рюкзак, благо, что пустой. В нескольких местах, по краям маленьких болотец, встретилась морошка. У морошки пора зрелости - июль. И она, давно вызревшая, упала, конечно, с тонких своих стебельков. А некоторые Ягодины почему-то не упали, зацепились за кончики стебельков и теперь, словно крохотные золотые капельки, светились среди бурой канабры. Нет ничего вкуснее этих уцелевших до осени ягод. Припади уставший путник губами к этим ягодам, выпей их, и в тебе возродятся силы.
        С угора, куда мы вышли, распахнулось море.

        Раскинулось море широко,
        И волны бушуют вдали…
        Все как в песне. Море - кругом, насколько хватает глаз. Словно черно-синяя бескрайняя скатерть, изрисованная ярко-белыми полосами. Полосы - это буруны, бегущие от ветра. Волна на море ломкая и мелкая. Больше ей не вырасти, потому что ветер дует почти с берега. Поэтому внизу, под угором, на море штиль, лишь
«стреляет» темная рябь. Волны и белизна россыпей начинаются дальше, там, где ветру ничего не мешает.
        Странно было увидеть там, среди крутых валунов и круговерти пены, силуэт паруса. Странно, и все же было так: посреди темной сини штормового моря и бесформенных белых пятен вздувавшихся волн мчался четкий прямоугольник рыбацкого паруса. Сам карбас черным поплавком болтался между волн, то взлетал на гребни, то исчезал, будто окунался в воду.
        - Камикадзе, - сказал Серега.
        Жутко было глядеть со стороны на это неистовство воды и ветра, на лодку-поплавок среди них, на парус, такой поистине одинокий в этой ревущей стихии…
        Вдруг карбас стал разворачиваться. Мужичок, сидевший на корме, совсем крошка по сравнению с парусом, потянул за какие-то паутинки-веревочки, повернул парус к себе, и карбас стал бортом к волне, задвигался по косой линии к берегу. Увы, движение это продолжалось недолго. Нам сверху хорошо было видно, как переломилась где-то в самом низу мачта, крохотная, спичечная, по сравнению с повалившимся на нее всей грудью ветром, и парус сник, завалился в воду, как подстреленное птичье крыло. Крохотная фигурка мужичка задергалась там, на корме, засуетилась, наверно, в поиске правильного решения. Надо же было чего-то предпринимать, в море, в такой шторм все решают секунды: кто оплошал - тот погиб!
        Мы с Серегой затаили дыхание: перед нами разворачивалась трагедия.
        Накренившийся карбас развернуло боком, и шторм начал по-настоящему, забойно, его колотить, зверски, беспощадно, с крутым захлестом.
        Фигурка подскочила к мачте, замахала ручкой, раз, и другой, и третий. Белое полотнище паруса сползло в воду, значит, мужичок отрубил обломок мачты, перерубил веревки. Карбас выпрямился, хотя и подтонул маленько, закачался на волнах уже ровнее, свободнее. Теперь надо выкачать воду.
        Мужичок как будто слышал нас: побежал на нас, выкинул якорь. Карбас тотчас развернуло носом на волну. Это положение самое безопасное, и мы увидели ритмично поблескивающие струйки, вылетающие из карбаса, - это мужичок лихорадочно вычерпывал воду, заплеснутую в карбас, исправлял положение.
        Молодец, не растерялся!
        Но мужичка все равно надо было спасать, как же он доберется теперь до берега в такую ветряную круговерть? В беде мужик, чего там…
        Мы через кусты, через витую-перевитую, еще зеленую траву, густо забившую кулижки, побежали с угора к устью Галдареи, где стоял наш карбас. Да куда там! Море высохло. Пока мы рыбачили, пал отлив, да еще горный ветер[Г о р н ы й   в е т е р - ветер, дующий с берега.] помог отогнать от берега воду. Заплесток превратился в покатый, утрамбованный песчаный пол, по которому в море узким и длинным коридорчиком пробивалась тощенькая Галдарея. Разве дотолкаешь по такому ручейку до глубокой воды наш громилу-карбас, впитавший в себя за десятилетия своего существования не одну, наверно, сотню килограмм смолы. Нет, конечно! Попробовали: карбас ткнулся носом в песок, и все! Засел мертво, сдвинуть и не пытайся - пупок сорвешь.
        Вдвоем с Серегой мы сели на бревно, с тоской и волнением вгляделись опять в море, туда, где бегали по темно-синему морю белые бараны, где барахтался в своей беде мужичок.
        И увидели мы, как вспыхивали на солнце по обоим бортам, и окунались в воду, и опять вспыхивали яркие полоски. Сомнений не было - это были весла. Мужичок греб к берегу. Лодка вдруг пропадала в волнах, будто проваливалась в пучину, потом выпрыгивала вновь на гребень, но к берегу почти не приближалась. Мужичку приходилось трудно, он греб против шквального ветра.
        А мы сидели на бревне, нервничали оттого, что не могли ничем ему помочь.
        Потом мужик, видно, замаялся, наверно, выбился из сил, перестал грести, сложил весла, взмахнул резко руками - выбросил опять якорь, сам он поник, скрылся.
        - На дно он, что ли, лег, отдохнуть? - мрачно предположил Серега.
        Скорее всего, так и было. Но минут через десяток мужичок вновь уселся на переднюю банку, снова замахал веслами, заработал сноровисто, размашисто.
        - Этот доплывет, - сказал я с облегчением.
        Серега заулыбался, возбужденно сплюнул:
        - Доплывет!
        Мужичок еще три раза останавливался, выкидывал якорь-кошку, падал, изнуренный, в карбас, отдыхал, потом снова шуровал веслами. Последний раз лежал в карбасе долго, с полчаса, когда зашел в спасительное заветерье, в штиль. Карбас крутился на якоре всего метрах в ста от берега. Мы извелись…
        Сев вновь за весла, мужик развернулся боком к берегу и поплыл потихоньку вдоль него. Мы разом скакнули с бревна, замахали руками, закричали: «Стой, куда, эй!».
        Страсть как захотелось посмотреть на того мужичка, стал он нам совсем не чужим, пока мы болели за него отсюда, с бревна да с угора.
        Карбас развернулся, стал приближаться. До самого берега не дошел, ткнулся носом в песок: отлив, мелко.
        Мужик, кряхтя, вылез из карбаса, побрел к нам, широко расставляя обутые в бродни ноги.
        - Здорово, робяты, вы откуль здесь?
        Был он невысок ростом, сухощав, хотя видно, что жилист и крепок, как корень молодой елки. Лицо рябоватое, красное, обветренное. Сквозь красноту проступали крупные веснушки. На голове, прикрывая светло-рыжие всклокоченные редкие волосы, скособочился выцветший берет, который когда-то был, вероятнее всего, синего цвета.
        - Феофан Павловский, он же - Фан-Капкан, - отрекомендовался он хрипло-простуженным басом и протянул огромную растопыренную лапищу.
        Познакомились. Серега скорехонько достал из рюкзака термос, крутанул крышку, плеснул чая. Феофан поднес к губам, привздохнул, задерживая дыхание, помедлил, обжигаясь и фыркая, выпил. Вдруг качнулся назад, отступил: его качало, видно, от усталости. Потом засобирался. Оказалось, что он шел на карбасе на Зацепину, тоню, которая была отсюда километрах в полуторах. Там у него стояли в море юнды - снасть на нерпу. Юнды надо было проверить. Мы взялись ему помочь, он ведь здорово устал.
        - А-а, куда от вас денесся, горожане, - снисходительно согласился Феофан, - ладно, все веселее.
        Мы взялись за весла.
        Юнды проверяли вместе. Феофан выпутал из сеток две нерпы. Пока мы шли к Зацепине, он немного отдохнул, был теперь резв и горяч. Крепко крыл нас, сидевших за веслами, когда «тряс» юнды, за наше неуменье. Но чувствовалось, что ругал не по злобе, а так, от живого нрава, от хорошего настроения, от удовольствия заниматься любимым делом, от возможности поговорить.
        На берегу, на самой кромке воды перед избой Феофан ошкерил тюленей. Удивительны были его движения: плавные, точные, безошибочные. Тушки оставил на заплестке, объяснил: придет медведь, утянет в лес.
        - Какой такой медведь? - изумились мы.
        Феофан поднял голову, засмеялся, обнажив редкие, желтоватые, крупные зубы.
        - Да он тут каждую ночь, поди как родной уж стал. Я его Васей зову. Ничего, не мешат, - махнул он рукой, - тут костьми не хрумчит, в кусты утягат. Хошь, поглядите, вон в кустах, там костей, как грязи.
        Нам в те кусты идти не захотелось. Неуютно стало даже от одной мысли, что пришлось бы туда идти. Лапищи медвежьи на песке отпечатались, как блины. А по краям когти, как крючья… Жуть, честное слово.
        - Робяты, - сказал Феофан, - давай ушки затаганим из рыбки царской. Не могу ж я гостей отпустить без ухи, а, робяты?
        Мы не возражали. Кто будет кочевряжиться, когда предлагается семужья уха. Кроме того, Феофан нам понравился: уверенный, радушный мужик, с таким приятно посидеть, пообщаться.
        За рыбой пошел он не в губу, а куда-то мимо нее, в кусты, к ручью. Что-то у него там, видимо, было: тайник, погреб? Но дело не наше: тут хозяин Феофан. Вернулся скоро, с большим розовым куском какого-то мяса, похожего на звериное. Это и была семга.
        Я вызвался сварить уху, но Феофан не дал, главную работу сделал сам, а мы были на подхвате: вода, дрова, поддержание костра. Феофан командовал. Мне было доверено лишь сварить чай.
        Уха была удивительна, что тут скажешь. Мы с Серегой хлебали и шумно ее нахваливали, хотелось, чтобы Феофану было приятно. Вытаскивали ложками душистое крутое семужье мясо, рот обволакивал сладковатый, нежный аромат. Феофан дул в большую деревянную ложку, громко фыркал. Глубокие морщины, высеченные на его некрасивом лице солеными, морскими ветрами, почти что разгладились, глаза замаслились, блаженно прищурились, как у сытого кота, лицо стало добрым, умиротворенным.
        - А не скучно одному, Фан?
        - Да быват, что и заскучашь… А коли разобраться, тут лучше, больше воли.
        - В деревне меньше разве? - засомневались мы.
        Феофан, видно, наевшись, молча постучал ложкой по комелю бревна, достал сигарету, прикурил от уголька, пыхнул дымом:
        - Там, брат, такие рожи имеются, век бы не видеть.
        Что-то волновало его, осталось в деревне что-то тревожащее, не дающее отрешиться даже здесь, в тишине и уединении.
        - Будто бы уж такие страшные рожи-то?
        - Да не, надоели просто, спасу нету.
        Он поморщился, правая щека дернулась, будто заломил вдруг нерв в больном зубе.
        Чай получился крепковатый, темно-коричневый: его заваривал Феофан. Пришлось положить побольше сахару.
        - А Капкан - это фамилия такая или прозвище?
        Феофан заерзал на бревнышке, толстые его губы расплылись в смущенной улыбке:
        - Ну какая ж фамилия, фамилия Павловский. Кличка, конечно.
        - Странная только.
        - Было дело…
        Феофан попивал чаек медленно, смачно прищелкивал языком. Настроение у него, видно по всему, было неплохое.
        - Расскажите, Феофан Александрович, - запросили мы разом.
        Павловский отставил недопитый чай, полез за сигаретой, глубоко затянулся, прищурился. В щелочках глаз заискрила то ли лукавина, то ли радость.
        - Кино «Фанфан-Тюльпан» видели?
        - Видели! - ответили мы в один голос.
        - Ну вот после этого кино меня в деревне все и звали Фанфан-Тюльпан. К-ха… Но это только первое время, какой из меня тюльпан… Переменили кликуху на Капкан.
        - А капкан-то при чем? Почему именно капкан?
        Феофан помолчал, создал паузу. Мол, не все сразу, робяты… Поковырял ногой песок.
        - Капкан я поставил, вот и прозвали.
        - На кого? На медведя? Росомаху?
        - Не, на соперника.
        Ну заинтриговал Феофан, мы извертелись на бревнах.
        - Соперник-то кто? Человек, что ли?
        - Человек, кто ж еще, - вяло махнул рукой Феофан. - Молодой я был, шальной. За Людой ухаживал, за женой то есть, бывшей, правда. - Он как-то торопливо сплюнул в костер, вздохнул. - Ну, а тут хмырь этот приехал, командированный, Стасик. К-ха… И за ней сразу хвост распушил, как тетерев. Я ему посоветовал: гулял бы ты, Вася, на все четыре, не то хвост выдерну.
        - А он?
        - Ну он петушком держится, видал, говорит, и все такое. С гонором, в общем. Ну, думаю, подкараулю. К-ха… А тут хлопотун наш, Ваня Мищихин, бригадир, кха-кха, посылает меня в суземок. Сядешь, говорит, на косилку. Да мне, говорю, нельзя, и все такое. Он: разговор окончен, сядешь! А это в лес, на неделю, не меньше, к-ха…
        Феофан, когда начинал волноваться, все время подкашливал. Пару раз глубоко затягивался, щурился, хищно раздувал ноздри, из них валил дым.
        - Ведь, думаю, поползет этот Стасик к Людке моей. А меня не будет. Как бы, думаю, его прищучить, чтоб неповадно было. Н-да… Думал, думал. Потом, ага, решил: отловлю его, как вепря на тропе, будет знать… Взял капкан волчий, седьмой номер, пару раз обухом врезал по пружинке, чтоб ногу сильно не повредило, и поставил на повети у Люды, перед дверью, сеном прикрыл.
        - А почему на повети-то именно?
        - Сам-то я через поветь к Люде пробирался все время, думал, и Стасик попрется туда же. К-ха…
        Феофан заулыбался, замолчал, глядя на огонь.
        - Дальше-то что, дальше-то? Попался он?
        - Не попался, а попалась… к-ха…
        - Кто?
        - Люда и попалась. Утром пошла на поветь и - хлоп! Хорошо, в сапогах была. И то с перепугу крику было на всю деревню. Меня потом чуть не убила. Ничего себе, говорит, женишок. - Феофан швырнул окурок в огонь, вздохнул. - С той поры я и есть Фанфан-Капкан.
        Мы с Серегой упали с бревен, долго катались, не в силах остановить смех.

        Из-за угора, утыканного кривыми зубьями корявых елок, незаметно выполз и лег на море и на песок совсем еще по-летнему теплый вечер. Феофан с Серегой ушли в избу, наверно быстро уснули, потому что скоро затихли все шорохи.
        А я долго-долго еще лежал на песке, вспоминал сегодняшний день и думал о Феофане. Я вдруг понял, что жизнь его здесь, в этом глухом углу, сродни подвигу. Тихому, незаметному, но подвигу. Вот сегодня чуть не погиб на наших глазах. И даже забыл об этом, и не говорит, и не вспоминает. Один-одинешенек. Рядом только медведь, которого зовут Васей. А рыбацкий труд, тяжелей которого есть ли что? Стоят в море юнды, их надо спасать от штормов, сушить, чистить, проверять… Да еще без напарника. Напарника вот не дали, сказали - и так мужиков не хватает. Тяжело ему, Феофану.
        А Феофан, кажется, счастлив, нашел, говорит, здесь покой и волю. Кто знает, впрочем, рассуждал я, чем он определяется, тот уровень житейского благополучия, который смело можно было бы назвать счастьем? Говорят, счастье не в деньгах, а в их количестве. Но любого количества денег для счастья, наверно, все же мало, не хватит их для полного счастья. Хотя, может, это и не так. Каждому свое. Феофан же нашел свое счастье здесь, на пустынном берегу, в глухом уединении, в работе. Похоже, не врет, не лицемерит.
        Потом в избе, когда я уже снял сапоги и начал устраиваться на ночлег, очень вдруг захотелось увидеть медведя Ваську, Феофанова приживальца и нахлебника. Я прокрался к окошку, приник лбом к стеклу и долго старательно вглядывался в густосумеречные очертания берега. Но Васька почему-то не пришел. Наверно, не привык еще к нам, к посторонним.


        Сюрприз

        - Можно зайти?
        В дверях стоял молодой, лет тридцати пяти, мужичок, невысокий, рыжеватый, крепкий, по виду деревенский: лицо обветренное, рябоватое, подстрижен неровно. В левой руке смятый берет, в правой - портфель из кожезаменителя, потертый и тяжелый.
        - Немного попозже, я сейчас занят, - сказал руководитель отдела.
        - Попозже… это как, через сколько минут? - спросил мужичок. - Я ведь тоже тороплюсь.
        - Минут десять - пятнадцать, можете? - руководитель отдела нахмурился.
        - Ну попробую, - помялся недовольный мужичок и вышел.
        - Вот же фрукт, - сказал сам себе руководитель отдела и выдвинул опять из стола ящик. Там лежал раскрытый «Огонек» с интересной публикацией. Было утро, первые полчаса он уделял знакомству с прессой. Все сотрудники отдела об этом знали и не лезли в кабинет, а тут приперся какой-то деятель из леса с портфелем.
        Прошло минуты три, не больше, по крайней мере, так ему показалось. Опять стук, и дверь решительно растворилась. Руководитель отдела не любил решительно открывающихся дверей. От тех, кто их так открывает, всегда трудно отделаться.
        - Извините, у меня теплоход, вернее, самолет, времени нету совсем.
        Руководитель задвинул ящик: чтение придется отложить. Эхма!
        - Ну что там у вас, какие проблемы?
        - Скажите, ваша лаборатория занимается проектированием плотин?
        - Во-первых, не лаборатория, а отдел, - поправил руководитель, недовольный еще и тем, что его такие вот посетители понижают в ранге.
        - Прошу простить. Так ваш или нет?
        - Плотинами, в частности, занимаемся тоже, что дальше?
        Посетитель неожиданно резко шагнул вперед, выставил грубую ладонь.
        - Павловский Феофан Александрович, рыбак колхоза «Заря», будем знакомы.
        Ох уж эта напористая непосредственность провинциалов. Ясно же: нет у него никакого самолета. Вредность одна крестьянская. Руководитель отдела, не вставая с кресла, протянул руку.
        - Жмуриков, начальник отдела проектирования, очень приятно. - И иронически усмехнулся. - Что привело вас к нам в институт, товарищ рыбак? - Жмуриков сложил руки «крестом», ссутулился.
        Павловский без приглашения сел за приставной стул, положил на колени портфель, сказал устало:
        - Я плотину решил сделать, вернее, две.
        Жмуриков понял: перед ним очередной дилетант, доморощенный Кулибин, да еще с гонором. Очень надо на него время тратить.
        - Вы к сотрудникам нашего отдела обращались? Почему вы сразу к начальнику рветесь?
        - И не собираюсь я к ним обращаться, - махнул рукой мужичок. - У них одни разговоры: все решает руководство.
        Жмуриков качнул головой, вздохнул:
        - Через Ниагару или Волгу? Что вы там собрались покорять?
        - Да нет, я не шучу, у меня чертеж есть.
        - Чертеж, это уже серьезно, показывайте, любопытно.
        Павловский щелкнул застежками старого портфеля, сначала вытащил и положил на стол какие-то железки, объяснил:
        - Это не то, это запчасти к «Вихрю».
        - Да уж надеюсь, что не чертеж, давайте, давайте.
        И Феофан расстелил перед Жмуриковым то, что называлось чертежом. Это был лист кальки в четверть ватманского листа, довольно замусоленный и измятый.
        Жмуриков долго в него вглядывался, мычал, с трудом сдерживая смех, заметил:
        - Похоже, нелады у вас были в школе с чертежом, а, как вас?
        - Феофан.
        - Ну да, Феофан, э-э, Александрович.
        - У нас, считай, вообще черчения не было. Учительница как раз в декрет ушла.
        - М-да, ну ладно. Это у вас что?
        - Это озеро Белое. Из него течет река, тоже Белая, вот она.
        - Ну а зачем плотина? Да еще две. Для красоты, что ли?
        - Понимаете, озеро губится, вытекает из него вода в море, как из блюдца.
        Жмуриков стал потихоньку заинтересовываться. Сидевший в нем, в администраторе, инженер брал верх.
        - Почему это?
        - Вот здесь стояла раньше гидростанция. - Павловский ткнул пальцем в чертеж. - Плотина тут была. Потом пьяный электрик проспал, не раскрыл вовремя створки, плотину прорвало, вода ушла другим руслом, то есть прямо в море. Теперь надо реку вернуть в старое русло.
        - Грунт песчаный там?
        - Ну да, песчаный.
        - Понятно, грунт размывается, реку ничего не держит, уровень озера опускается.
        - Ну да, так и есть.
        - Ты до этого сам дошел? - Жмуриков неожиданно для себя перешел с Феофаном на
«ты». Это в нем заговорил инженер-гидротехник, почуявший в Феофане родственную душу.
        - Ну да.
        - Плотины где хочешь строить?
        - Вот здесь и здесь.
        - Правильно, одну на истоке, другую чуть ниже старой плотины. Какова очередность строительства?
        Это было что-то вроде экзамена. Жмуриков любил экзаменовать.
        - Сначала перекрываем озеро, потом строим нижнюю плотину.
        - Верно, слушай, да ты толковый мужик, Феофан. Голова у тебя, надо же! Когда будешь строить, время года?
        - Думаю, в начале лета, когда реки обсохнут, то есть сейчас. Осенью тоже нельзя - дожди пойдут.
        - Гениальная у тебя башка, Феофан, как тебя, Александрович. Ко мне работать пойдешь? Нам башковитые нужны, не хватает, ей-богу.
        Жмуриков Феофана явно зауважал.
        Павловский, понимая суетность таких разговоров, отмахнулся, запереминался, чего-то он хотел.
        - Так какие же у тебя проблемы, Феофан? Ты же во всем как будто разобрался.
        - Я не знаю, как эти плотины делаются.
        Внутренний инженер-гидротехник возликовал. Ему предстояло проявить себя.
        - Ну это не сложно. Там грунт какой?
        - На месте нижней плотины дно каменистое, на истоке - сверху ил, внизу тоже камни.
        - Значит, сваи не забить. Тогда два варианта: или делать быки, или насыпной вал.
        И Жмуриков объяснил, как оба эти варианта надо претворять в жизнь.
        И начальник отдела и Павловский остались друг другом довольны. Жмуриков даже позабыл об интересной статье в «Огоньке». Радовался этой встрече и проснувшийся в нем инженер-гидролог. Но под конец Феофан попросил дать ему официальное разрешение на строительство плотин, и в Жмурикове проснулась более сильная личность - администратор, который понял, что Павловский самовольничает.
        - А разве вы выступаете не от имени своего колхоза?
        Администратор велел ему перейти с Феофаном на «вы».
        - Да я, понимаете, - стушевался Феофан, - не все еще детали согласовал с правлением, то есть с председателем, но он мне разрешит, обязательно разрешит…
        - Ну вот когда разрешит, тогда и приходите за официальным документом. Мы их частным лицам не выдаем, - отрезал администратор, сидевший в Жмурикове…


        Здесь, пожалуй, следует дать кое-какие пояснения.
        На колхозном собрании, посвященном Дню рыбака, которое состоялось неделю назад, Феофан всех взбудоражил. Обвинил он руководство колхоза в грехах куда как серьезных. Например, в том, что оно, то есть вышеупомянутое руководство, отравило окрестные озера и знаменитую семужью реку, бездумно высыпая удобрения - аммиачную селитру - на сенокосные луга вокруг тех озер.
        Остановиться бы ему в обвинениях своих, однако Феофан - отчаянная голова - выступление свое продолжил и навлек на себя начальственный гнев. Заявил он, что по вине руководства губится богатейшее в прежние годы озеро Белое: на реке, которая из него вытекает, поставили плотину, а потом из-за допущенной халатности вода прорвала плотину, река течет теперь не по руслу, а выливается прямо в море. В результате озеро усыхает, рыба из него уходит.
        Только не принял народ Феофана всерьез, никому не захотелось и праздник себе портить, и связываться с председателем.
        Так вот и появился Павловский в районном центре, твердо решив действовать на свой страх и риск.


        Кое-что все же было достигнуто. Павловский вернулся домой воодушевленный. Он знал, как все нужно делать, а это было главным. Сразу пошел к приятелю, бульдозеристу Кольке Назарову. Тот сидел в майке, уткнувшись в телевизор. Шла какая-то антиалкогольная передача, на голубом экране мелькали неприличные лица хроников.
        Колька отвлекся с неохотой, поинтересовался:
        - Что, получил бумагу?
        - Все нормально, - заверил Феофан. - Есть мандат!
        Колька встретил эту новость без особого энтузиазма. Он знал, что свяжешься с Павловским - хлопот не оберешься. Сказал только обычную свою дурацкую фразу:
        - Зер гут, очень большой зер. - Колька служил срочную в ГДР.
        - Начнем завтра же, Коля!
        - Ты бульдозер пробей сначала, шустряк.
        - Пробью, Коля, сейчас проще, сейчас межсезонье.
        И действительно пробил. Пошел к колхозному механику Богомазову, сказал: нужно перетаскать с берега бревна для строительства бани, выписал трактор на два дня, заплатил за это свои кровные.
        - Ну ты даешь! - искренне изумился Назаров. - Тебе же их никто не вернет!
        - Верну-ут! Плотины построим - вернут! Увидят же, что дело полезное.
        - Держи карман!.. - Колька был почему-то настроен пессимистично.
        Утром следующего дня они первым делом поехали на свалку сельхозтехники, где годами ржавел металлолом, нагрузили полный прицеп, привезли его к истоку Белой. Место для плотины было удобное - довольно узкое, берега плотные, хотя немного крутоватые. Река выбрасывалась из озера уверенно, напористо и не знала, что ее сейчас будут покорять.
        - Ха-ха, - сказал, потирая руки, Феофан. - Вот она минутка!
        Он весь светился, разгладилось рябое лицо, глаза блестели. Он ждал этого мгновения.
        Первое железо было сброшено в реку.
        - Это для основы, для скелета, - разъяснил Феофан свою инженерскую задумку.
        Потом привезли еще и еще. Трижды съездили за каменьями, их было множество на морском берегу в километре от деревни. Потом навалили глины, грунта. К концу дня, уже вечером, плотина была, в основном, готова, река Белая прекратила свой бег. Феофан устал, как собака, вымок, изнемог, но прыгал, возбужденный, по утрамбованной плотине, радостно хрипел:
        - Утихомирилась, матушка, куда от нас денесся…
        Колька сидел у трактора, курил, удовлетворенно сопел, было видно, что тоже завелся, что доволен. Миролюбиво ворчал:
        - Заколебал ты меня, Александрыч. За сверхурочные по двойному тарифу сдеру.
        - Согла-асен! - по-купечески щедро рубил Павловский.
        Договорились утром выйти в восемь. Оставалась нижняя плотина.

        Феофан проснулся, открыл глаза, рывком поднялся, глянул на будильник. Стрелки показывали четверть десятого. Что такое? Не поверил глазам. Желтая узенькая стрелочка стояла на полвосьмого. Неужели звонок не сработал? Крутанул завод боя, а он повернулся свободно. Вот тебе и раз! Выходит, не слышал звонка, проспал. Прямо в трусах выскочил на кухню. У печки обряжалась мать.
        - Мам, ты чего меня не будишь?
        С матерью особенно не попрепираешься, крута, как фельдфебель.
        - Сам дрыхнет, а я виновата! Предупредил?
        - Я устал вчера очень, бухнулся, да и все.
        Мать что-то заворчала насчет того, что с таких, как он, Фанька, работников никакого прибавку, одни разоры, и чего-то еще, но он прислушиваться не стал, его интересовало другое.
        - Ко мне Колька не заходил Назаров?
        Мать по Кольке прошлась тоже довольно круто, не в настроении была чего-то с утра, но Колька, оказывается, не заходил. Забегал только бригадир Мищихин.
        - А он зачем? - забеспокоился Феофан.
        - Леший его знат, - отрезала мать, - прогнала я его, баламута. Прибегал ругаться.
        - На кого?
        - Не на меня же, чего мне с им, со свистком.
        - Значит, на меня?
        - Ну!
        Феофан наспех оделся, сполоснул лицо, завтракать не стал, хотя мать и понуждала. Не до завтрака. На душе ворочалась тревога. Побежал прямо к плотине.
        То, что он увидел, резануло ножом по сердцу.
        Плотины уже не было. Экскаватор вычерпывал из воды последние железяки, камни, грунт, рушил остатки его труда, доламывал, дотерзывал его давнюю мечту - восстановить Белое озеро.
        Суетились вокруг мужики, человек пять. Среди них был и Колька Назаров со своим бульдозером. Рядом с экскаватором стоял сам председатель Юдин, тут же, конечно, сновал и Мищихин.
        На подошедшего Феофана все обернулись почему-то разом и замолчали. Даже экскаватор перестал работать. Юдин злой, рот перекошен, крикнул, не отходя от экскаватора:
        - У тебя, говорят, разрешение имеется на это безобразие?
        Даже имени не назвал.
        - Нету у меня никакого разрешения, - тихо сказал Феофан.
        - Нет, так судить будем! Ответишь нам!
        Феофан молча махнул рукой и пошел прочь.
        Его догнал Колька Назаров, пошел рядом.
        - Ты это брось! Зря ты связался с этим самодуром. Он тебе за собрание мстит…
        - Эх, люди! - горько сказал Феофан. - Что за народ, а! Бездумные все… Озеро же гибнет, а они…
        Колька с ним дальше не пошел, отстал, вернулся назад, доламывать плотину.
        Феофан сел на озерный берег, меж мелкого, выбивающегося из земли осинника, где еще совсем недавно плескалась вода. Затем лег на траву лицом вниз.


        Беспалый

        Ox и медведя развелось в этом году, ох и развелось! И откуда их столько взялось в один-то год? Сбежались с других мест, что ли? Как клопы, например. Их в одном доме чем-нибудь посыплешь, они в другой кидаются и кусаются, изголодавшиеся по свежей кровушке, с еще большим остервенением.
        А может, просто год такой урожайный на медведя выдался? Бывают же года урожайные на морковку, на клубнику. Почему же не может быть на медведя? Трех коров задрали, шутка сказать. Вроде и меры предпринимали всякие: перестали выгонять буренок на дальние летние пастбища, на старые пожни, стали держать их в прилесках да кулигах, навязали им на шеи колоколец, чтобы отпугивали медвежью братию. Теперь не стадо - колокольный оркестр, сопровождаемый мычаньем. Пастушьего голоса теперь не слышно - все перебивает разноголосье бубенцов.
        И что бы вы думали! Не помогло. Только оплошает какая-нибудь рогатая Ласточка или Певунья, сунется в клеверный травостой, впадающий углом в лес, и пожалуйста - из-за куста на нее вываливается громадный и могучий хозяин леса. Только бубенчик последний раз звякнет, и все - нет коровенки!
        А уж в лесу самом и говорить нечего, сплошные страхи. Особенно под осень, когда пошла, повалила ягода, грибы да прочая благодать. Народ хлынул в чащу за таежными дарами с кузовами, с пестерями. И нате вам! То тут, то там следы медведя, помет, а то и сама морда лохматая из-за дерева высунется. Тогда крику, визгу - не приведи господи, баба в одну сторону, мишка в другую - не известно, кто кого больше испугался. Чего уж говорить о неподготовленном и темном лесном обитателе. А уж рассказов, да приврут еще…
        Бабка Калинична кудахтала в деревенском магазине:
        - Ой, женочки, вот беда-то, ведь чуть меня ушкуй-от не заломал, анчехрист.
        Была бабка худа до крайности, низкоросла и костиста, и народ поэтому сомневался.
        - Нужна ты ему очень, Аграфена Калинична, он бы кого помасластей избрал для продовольствия.
        Но Калинична шуток не воспринимала, видимо и впрямь перенесла серьезную стычку с лесным хищником, рассказывала:
        - За малиной вчерась пошла, женочки, в Бревенник. В куст-от залезла, копошусь в ем, а малин-та ядреняшша, хорошашша, стрась, увлеклась я, ягоды кладу да кладу в туесок. Потом слышу, о! Кто-то в кусту-то с другой-от стороны шамкат. А я и вниманья-то не обрашшаю, думаю, Васька Беляев, хто ешшо, он намедни собирался в Бревенник-от, кладу да кладу, ем да ем.
        Тут Калинична заговорила вкрадчиво, глаза зазыркали по сторонам. Народ в очереди замер, приготовился к кровавой развязке.
        - А Васька-то все ко мне да ко мне, ближе да ближе, думаю, чичас физию высунет, дак и поздоровкаюсь с ним.
        И бабка замолчала, поправила платочек. Народ взвыл, народ желал кульминации. Все понимали уж, что «физия» будет не Васьки Беляева. И Калинична все сделала как надо. Она переложила матерчатую авоську на локоток, выставила вперед, как страшные когти, сухонькие свои пальчики и продолжила с леденящей душу интонацией, причем жуть в этой интонации нарастала с каждым словом.
        - Ну он и высунул мордию-то свою, змей, высунул и смотрит на меня, глазами хлопает. Рыло - во! - Калинична расставила руки во всю ширину. - Приблазнилось сперва-та - леший-батюшко, а перекреститься не могу, руки отнялись. Нет, женочки, гляжу - у того-то, у лешака-та, физия человеческая должна быть, так, кто видел, дак бают, а тут-то - эко шерсти-то, ведмедь, гляжу. Я ка-ак завижжу, женочки. - И Калинична в этом месте действительно звонко взвизгнула, отчего все еще больше напугались, а кто-то нервно хохотнул. - А он, радемой-от, как взнялся на задни лапы-то да надо мной-то пакши-то свои вытянул, дак я так и пала, думала - вот смертушка-та мне и встретилась.
        Бабка замолчала, мелко перекрестилась, встревоженный за нее народ стал интересоваться:
        - Не тяпнул он тебя, Калинична?
        Хотя народ, конечно, понимал, что если бы это произошло, то беседа эта вряд ли бы состоялась и на бабке были бы надеты не сандалеты, как сейчас, а, скорее всего, тапочки белого цвета.
        - Не-е, гляжу, а уж и нету его, паразитика, только в лесу стрешшало.


        Феофан Павловский в этом году работал на сальнице. Что такое сальница? Это внушительных размеров сарай, в котором принималась и обрабатывалась добытая рыбаками на тонях нерпа, морской заяц-лахтак.
        Сальница стояла на морском берегу сразу за деревней. В деревне ее ставить нельзя было: обработка морского зверя дело вонючее, тяжелый, приторный запах всегда стоял вокруг сальницы плотной стеной.
        Феофан пошел на эту работу поневоле. Еще в начале лета крепко приболела мать - Домна Павловна, а он - единственный сын, куда тут деваться, пришлось отказаться от сельдяной и семужьей путины и быть возле матери. Председатель в ситуацию вошел, сказал: «Бери сальницу», - оказал таким вот образом доверие. В общем, все ничего, и Феофан не чуждался никакой работы - это подтвердит каждый, но здесь - больно уж замарашиста. Идешь по берегу домой и чувствуешь сам - воняет от тебя, как от ропака - нерпичьей тушки. Но переболеет же мать, поднимется в конце концов - женщина крепкая, и тогда снова - вольный воздух дальних тонь, веселый и дикий морской берег, серебряная семужка… В общем, он верил во временность своего нового занятия и не унывал…
        Медведи добрались и до его сальницы. Несколько раз, придя утром на работу, он замечал их следы со стороны, противоположной от деревни. «Принюхиваются», - отмечал про себя Феофан. Известное дело, морской зверь - обычное для мишек лакомство. Феофан хоть и не был путним, как говорили старики, то есть хорошим охотником, но в следах разбирался неплохо, как мог следил за медвежьей суетой около сальницы. Вот медведь лежал ночью за кустом, лежка тут его, наблюдал, выслеживал: нет ли опасности. Вот подходил к заплестку, нашел вымытые из воды старые нерпичьи кости, погрыз их. Дальше следы вели прямо к дверям, медведь здесь долго топтался, нюхал, наверно, воздух, тянувшийся из пазов. Ага, вот царапины, да как высоко-то, напротив его лица, значит, вставал на задние лапы, скреб дверь когтями. Особенно впечатляли размеры следов - огромные, круглые, как тарелки; когти, словно толстые проволочные крючки, глубоко увязали в сыром песке. «Ну и медведяра!» - думал Феофан, и ему было маленько жутковато, потому что приходил он на работу в раннюю рань и на берегу было безлюдно. Выйдет вот сейчас такой громила волосатый
из-за куста, и привет вам - моргнуть не успеешь, как скальп снимет. В общем, он не испытывал большой радости от того, что медведи заинтересовались сальницей, ничего хорошего ждать от этого не приходилось.
        Так и вышло. Через пару дней утром замок был сорван, вернее сказать, вырван вместе с петлями и валялся под дверью, будто его зацепили и рванули трактором. Песок был весь в медвежьих следах и утрамбован до плотности грунта. Видно, косолапому пришлось долгонько повозиться с замком. Феофан вошел в распахнутую дверь с опаской: вдруг медведяра не убрался еще из сальницы, затаился, ждет его. Но медведя не было, зато не хватало двух свежих нерпичьих шкур из четырех, что вчера только вечером были сданы рыбаками. Остатки одной, правда, валялись на затоптанном, жирном полу. Это были огрызки кожи с выеденным салом, которое толстым слоем облегало каждую нерпичью шкуру. Другой шкуры не было вовсе. Уволок, бандюга лесной!
        Прибывший на место происшествия бригадир Мищихин долго разглядывал вырванный замок, трогал разогнутые петли, прицокивал языком, присвистывал:
        - Это ж какую силищу надо иметь злодею…
        Внимательно проинспектировал результаты медвежьего хулиганства. Сомневался насчет второй шкуры, вероломно украденной.
        - Как же это он, не понимаю, утянул-то ее?
        И подозрительно при этом поглядывал на Феофана. Того это возмущало.
        - Не я же ее съел, честное слово!
        - Ну, я так не считаю, - мямлил Мищихин, - я чисто технически не могу понять, что, взял в охапку и понес, так, что ли? Или на плечо закинул, интересно, черт…
        Феофан терпеть Мищихина не мог, потому не спорил с ним, не обсуждал медвежьих возможностей. Только сказал:
        - Если интересно, возьми да подежурь здесь ночью, он тебе покажет, как это делается.
        Бригадира такая перспектива не прельстила. Он сразу засобирался, отдал распоряжение:
        - Шкуры списать, на дверь приделать стягу.
        Феофан стягу приделал, благо имелась в запасе. Она легла поперек двери стальной лентой и закрыла ее наглухо. Так ему казалось.
        Но на другое же утро стальная стяга валялась у дверей, вырванная с корнем, и похожа была на измятую ленточку от матросской бескозырки. Опять не хватало одной шкуры…
        Мищихин был на этот раз более категоричен:
        - Не-е, так это дело не пойдет. Этот ушкуй нас из плана выбьет. Надо пристрелить заразу!
        Феофан вспомнил свою одноствольную пукалку - старенький дробовичок двадцатого калибра - и усомнился.
        - Вот сам и берись за такое дело, я лично пас!
        - Брось отнекиваться, Феофан Александрович, - отрезал бригадир, - дело общественное, вишь, что творит, змей, все границы перешел. А из меня, сам знаешь, какой стрелок, целюсь через приклад…
        То, что Мищихин не охотник, - это понятно. Балаболка, одно слово. Но и сам он не Робин Гуд, чего уж там…
        - У меня ружья нету, - возразил Феофан.
        - В колхозе карабин имеется «Лось», десятизарядный, и пуля у него девять миллиметров, блямба! Кого хошь завалит, хоть слона. Выпишем, Фаня, не дрейфь, - чтобы умаслить, Мищихин стал фамильярничать, старый лицемер.
        - Дай кого-нибудь в подмогу, одному страшновато, - честно признался Феофан.
        Мищихин обрадовался: уломал-таки. И наобещал гору:
        - Выделим, Феофан Александрович, - лучшего охотника выделим!



«Лучшим охотником» оказался Санька Турачкин, лысый тридцатилетний долговязый парень, крикливый и немного нервный. Суета и нервозность появились в Санькином характере после выхода в свет исторического постановления о борьбе с пьянством и алкоголизмом. В тот период он сильно пострадал и до сих пор тяжело переживал случившееся.

«Опять надул, балаболка», - с неприязнью подумал Феофан о Мищихине, потому что никаких охотничьих подвигов за Турачкиным не знал. Кроме, пожалуй, одного. Года два назад Санька выпросил в охотохозяйстве лицензию на лося и осенью прямо за деревней подстрелил… колхозного коня Пегаску. Оправдывался потом: «В сумерках дело было, а тот стоит в кустах, и рога на ем будто…». Дело было до выхода упомянутого постановления, и Саньке в тот период действительно такое могло померещиться.
        Он ворвался к Феофану под вечер и с порога заторопил:
        - Пойдем, Фаня, жахнем твоего грабителя!
        На плече у него висел карабин «Лось» десятизарядный и новый.
        Феофан сидел перед телевизором в тапках и смотрел мультфильм по программе
«Спокойной ночи, малыши». На коленях у него стояла теплая кастрюля со свежей ухой из пинагора - самолучшей ухой! Феофан хлебал уху прямо из кастрюли. Идти на медведя ему не хотелось.
        - Вот сейчас все брошу и пойду, - сказал он и продолжал хлебать.
        Турачкин, увидев такое дело, осознав, что его триумф может не состояться, взмолился:
        - Пойдем, Фаня, а, колхозное руководство поручило, надо сделать! А мне одному боязно, сам понимаешь.
        Ясно, что не отвяжется «лучший охотник»; после безвинно загубленного Пегаски Саньке чрезвычайно необходимо было реабилитироваться перед народом. Пинагорью уху Феофан так и не доел, не торопясь, оделся, снял с гвоздя в кладовке «двадцатку» и пошел с Санькой Турачкиным на медведя.

        Они сделали засаду метрах в пятидесяти от сальницы, на вершине разлапистого верескового куста. Легли прямо на ветки, поэтому хвоинки и сучки покусывали тело. Ветер дул такой, какой надо - вдоль берега, с севера, как раз оттуда должен был подкрасться разбойный медведь. Так что ихний запах был для него недосягаем. С юга ему не подойти - там деревня, с запада - пустырь, местный аэродром, с востока - море. Один путь - с севера. Разговаривали шепотом.
        - Во сколько придет, как думаешь? - нервничал Турачкин и гладил рукавом дуло карабина - стряхивал прилипшие хвоинки.
        - Ушкую виднее, - Феофану разговаривать не хотелось, ему было зябко и, в общем, жутковато.
        Ветер позванивал вересковой хвоей. Стояла густая, прохладная ночь середины августа, наполненная всевозможными звуками и запахами. Высоко-высоко в небе, под самыми звездочками, пластался черный, весь в разрывах дым.
        Звездочки вымаргивали в этих разрывах и тут же снова окунались в черные клубы. Это летели с юга на север дальние холодные облака.
        Все кусты кругом казались лежащими на земле медведями.
        - Интересно, он на рану силен или нет? - интересовался Санька и постукивал зубами. Потом предложил: - Давай для точности глаза и руки. - И достал из внутреннего кармана флягу, отвинтил крышку.
        В нос Феофану крепко ударил запах браги. Санька опрокинул флягу в рот и сделал несколько крупных глотков, передал Павловскому.
        - Глони, для храбрости не повредит. Сам делал, на чистых дрожжах, вкуснота, спасу нету, эх, бражка-милашка.
        После браги Турачкин замурлыкал потихонечку какой-то простенький мотив, потом протяжно рыгнул и вдруг запохрапывал, уткнувшись лбом в приклад карабина.

«Охотничек, так тебя», - почти равнодушно подумал Феофан и стал глядеть на море. Не заметил, как задремал сам.
        Его разбудил какой-то шорох. Открыв глаза, Феофан разглядел в малость просветлевшихся уже сумерках черный силуэт, медленно двигающийся по песку к сальнице. С той стороны доносилось тихое и мерное поскрипывание песка. Вот ты беда, медведь идет! В висках ускоряющимися ударами застучала кровь. Феофан сильно ударил локтем в бок Саньку.
        - Медведь!
        Тот со сна ойкнул, распахнул глаза, но врубился быстро, зашептал:
        - Где? Где?
        - Вон, балбесина, не видишь?!
        Турачкин увидел, засучил руками, стал выпрастывать ремень карабина, зацепившийся за ветку. Медведь, вероятно услышав посторонние звуки, остановился, прислушался.
        Санька меж тем приложился к прикладу, скомандовал шепотом:
        - Раз, два, три!
        Феофан нажал курок, глаза ослепил огонь, и резко нахлынула тишина. Только по кустам что-то шуршало. Санька Турачкин, зверски ругаясь, вскочил и, стоя, начал лупить из карабина по кустам. Потом вдруг побежал туда, куда стрелял. Скоро вернулся, сел, понурый, рядом с Феофаном, закурил.
        - Ты чего вместе со мной-то не выстрелил, собирался вроде? - спросил его Павловский.
        Турачкин смотрелся сейчас, как побитая собака, глаза потупленные, хвост прижат.
        - Патрона в патроннике не было, забыл дослать, первый раз на медведя, волнение, только клекнул и все.
        Феофан хохотал над Санькой долго, сидел на кокорине и хохотал. Турачкин спросил:
        - А ты-то чего не попал, вроде ведь выцелил? Я смотрел, крови на следах нету.
        - Так я же седьмым номером шмальнул, пшенкой. Какая может быть кровь.
        - У тебя что, пули даже с собой нету?
        - Не-а.
        Теперь уже хохотал Санька.
        По дороге домой он сообщил, что медведь-то меченый, - на левой передней ноге не хватает указательного пальца, беспалый медведь.
        - То ли вырвал где, то ли с рождения так. Это бывает.
        Еще он просил Феофана не рассказывать никому про их приключение. А то засмеют ведь, клички какие-нибудь приклеят, народ на язык остер.


        Все же выстрелы в деревне слышали, и Мищихин допытывался, в кого стреляли, почему не попали? Ему объяснили, что стреляли на шум. Медведь, мол, ходил далеко в кустах, но ворчал, в его сторону и стреляли, чтоб отпугнуть от сальницы. Мищихин был доволен.
        - Ну теперь не подойдет больше, напуганный…
        Феофан так же считал. Через пару дней ударила «морянка» - сильный шторм, рыбаки выехали с тонь домой, зверя никто пока не сдавал, и он закрыл сальницу на замок, для пущего спокойствия приколотил поперек двери два толстых горбыля крест-накрест, как в свое время делали на военкоматах, когда все уходили на фронт.
        Через день к нему домой прибежала Люда Петрова, телятница. Собирала она анфельцию на берегу и увидела такое…
        - Разор там у тебя, - сообщила, - двери с корнем выдраны…
        Ну двери не двери, а горбыли и замок были и в самом деле отодраны. Действительно, какая силища… В сальнице мишка набедокурил на этот раз шибче, чем раньше: изодрал три шкуры, все раскидал, а потом, зайдясь, видно, в бешенстве, опрокинул на пол тяжеленный чан со шкварками, все было залито вонючим суслом. Прибежал Санька Турачкин, откуда-то узнал тоже про новое нападение. Сел рядом с Феофаном на бревно, поглядел на безобразие.
        - Это он нам отомстил за испуг свой, - сделал заключение Санька, - злопамятный, гад!
        Он нашел на песке самые четкие следы, стал показывать:
        - Видишь, вот левая передняя, вот пальца одного не хватает. Тот самый безобразничает, беспалый.
        Действительно, когтей на лапе было четыре, а не пять, как на остальных.
        Пришел и Мищихин, оценил обстановку.
        - По миру нас пустит, так-растак, на полтыщи убытку принес, как пить дать, это ж шутка сказать… - Потом отдал распоряжение Турачкину: - Чтобы этот ваш одноглазый, или, как там его, ушкуй, был немедленно отстрелян. Иначе деньги с тебя и Павловского высчитаю, как с бездельников. - И ушел.
        - Раскомандовался, видали ево, - вяло возразил вослед ему Санька. - Сам ты одноглазый.
        Посидели они, покурили, и Турачкин сказал:
        - И в самом деле решать надо этого медведяру. Вопрос чести. Я тут пораскину мякиной, покумекаю…


        Через день под вечер они сидели в стогу сена на Кирилихиной пожне. Стратегическая задумка Саньки Турачкина заключалась в том, что пожня эта - как раз на дороге Беспалого к сальнице. До нее отсюда - всего с полкилометра, а дальше начинается чащобье, ельник. Где-то там медведь залегает на день, оттуда выходит ночью куролесить. Но главная мудрость заключалась не в этом. Охотничья гениальность Саньки воплотилась в том, что метрах в сорока от стога бродил козел по имени Валет. Козел был привязан на веревке. С другого конца веревка крепилась за кол, втюканный в землю. Валет и был приманкой, он расхаживал вокруг кола, тряс своей козлиной бороденкой и беспрестанно блеял.
        - Затвор-то на этот раз хоть передернул? - не без основания спрашивал Феофан. - А то получится, как прошлый раз.
        Санька болезненно кривился. Вспоминать свой позор не хотелось, переводил разговор:
        - А сам-то пулю взял, опять «пшенкой» лупанешь?
        Провинились они оба, чего там говорить.
        Время летело медленно. Санька ворочался на сене, несколько раз прикладывался к фляге, нервничал:
        - Вдруг козла тяпнуть успеет, пока застрелим, Юдин штаны с нас тогда снимет. Валет-то производитель, сказывают, рекордный.
        Августовская ночь опускалась на землю плавно, с неохотой, принося с собой сыроватую зябкость, настороженность, неуют. Окружающие предметы теряли привычные формы, становились неузнаваемыми, похожими на странных больших зверей. В ночном лесу, в самом воздухе началось таинственное, жутковатое движение теней. То вдалеке, то где-то рядом пронзительно вскрикивали ночные птицы. Колхозное имущество - козел Валет, не привыкший спать в ночном лесу, видно, побаивался этих звуков и теней и частенько громко взблеивал. Турачкин от этих взблеиваний вздрагивал, но действия Валета одобрял:
        - Валяй, козлятина, валяй, подманивай Беспалого.
        Ветерок, потерявший в сумерках свое направление, кидался теперь в разные стороны. Иногда он поддувал со стороны Валета, и Санька затыкал нос, плевался:
        - Воняет, как от падали.
        Ночь они отдежурили честно. По очереди накоротко вздремнули, но беспалый медведь так и не пришел. Утром разом зазвенели, защебетали кругом птицы, на востоке солнце сначала раскидало во всю горизонтальную ширь густую малиновую зарю, а потом размыло ее и вскинулось над верхушками окружавших пожню елок, белесое, чистое, обещающее погожий день. Валет, подохрипший и уставший от ночных тревог, лег на траву, подогнув ноги, закимарил.
        - Во обнаглел, медведяра! - жаловался Санька. - Ему мясо предлагают свеженькое, душистое, а он выламывается!
        Днем, к обеду, солнце нагнало жару, сидеть в сене без долгого движения стало невмоготу. Турачкин ерзал, под конец взмолился:
        - Пойдем, Фаня, перекусим, что ли, какой сейчас медведь, посередке-то дня. Спит он сейчас где-нибудь на лежке. Днем медведи не охотятся, это точно.
        - А вдруг?
        - Не-е! Говорю, значит, знаю.
        Они сползли с зарода и направились на обед.
        Вернулись часа через три, размявшиеся, отдохнувшие, с запасом еды. И Санька заорал:
        - Где козел?
        Валет действительно куда-то исчез вместе с веревкой и даже колом. Вырвал кол и исчез. Турачкин горячился, бегал туда-сюда, искал Валетовы следы, чтобы хоть определить направление его побега. Наконец нашел, и как стоял, так и сел прямо на траву. Снял с лысой головы кепку, шмякнул ее в сердцах оземь.
        - Иди сюда, - негромко сказал Феофану.
        Тот подошел. Средь вырванной травы четко виднелся медвежий след с четырьмя когтями. Турачкин тихо, с присвистом, как бы про себя, ругался. Сидел он так несколько минут, шептал бессвязную ругань, покачивался, переживал потрясение. Феофан не знал, что делать, то ли горевать по козлу, то ли смеяться над Санькой и самим собой.
        - Ты же сказал, что они не охотятся днем, ушкуи-то, - подначил он впавшего в прострацию Турачкина, переживающего очередной позор.
        Тот даже не огрызнулся, совсем упал духом. Через какое-то время начал соображать.
        - Сидел где-то тут за кустом, караулил, когда надоест нам… Дождался, змей… Вот Мищихин-то… теперь кураж устроит. Скажет, производителя медведю скормили за здорово живешь… Козлы же мы, а…
        Козла они нашли уже под вечер метрах в четырехстах от Кирилихиной пожни, в густых елках, в кокорнике. Сначала наткнулся на веревку Феофан, потом увидели козла, вернее, то, что от него осталось. Рога и копыта в буквальном смысле.
        Саньку Турачкина с тех пор зовут Медвежатником. К Феофану никакая кличка не пристала, потому что он был у Медвежатника на подхвате, ассистентом был. Санька сдал обратно на склад карабин и сдался сам - отказался от медвежьей охоты.
        Но в сальницу Беспалый больше не полез. И не потому совсем, что образумился наконец или же оробел. В его отчаянной наглости и готовности совершить новое вероломство сомневаться не приходилось. Просто Феофан пошел на хитрость - стал подкармливать медведя. Он попросил рыбаков привозить к сальнице не одни только шкуры, а целых нерп, не освежеванных. У сальницы снимали теперь шкуры, и ропаки - нерпичьи тушки - Феофан бросал в кусты за сальницей. И теперь каждое утро это место навещал. И почти всякий раз видел там остатки медвежьего пиршества и следы, следы… Следы Беспалого.


        Во второй половине октября землю и траву обожгли первые осенние морозы, осыпали все вокруг звонким и совсем еще хрупким хрустально-серебристым инеем.
        Выпал первый снег.
        С наступлением устойчивых холодов следы Беспалого пропали. Лежащие в кустах ропаки остались нетронутыми, и Феофан перестал их туда подбрасывать.
        Скоро жизнь прекратила зигзаги, вернулась в старую, накатанную колею, кончилась работа на сальнице, потому что с приходом морозов рыбаки выехали с тоней домой. За шкурами и салом из Архангельска причапал МРС - малый рыболовный сейнер - и увез все, что скопилось за лето и осень. Домна Павловна будто только и ждала холодов, стала потихоньку подниматься с надоевшей постели, просила:
        - Фанька, помоги фуфайку надеть, пойду на крыльцо, не могу тут, устала…
        Феофан одевал мать, выводил на крыльцо. Потом она начала все делать сама.
        Стало скучно.
        Приблудился как-то пес. Феофан встретил его на деревенской улице около клуба; увидел, как четыре кобеля драли пятого, только шерсть рыжая отлетала, а тот нет, чтобы сдаться - силы-то неравные, - крутился как мог, огрызался из последних сил. Феофан собак разогнал, выручил рыжего. Пес сидел и покачивался: устал очень в драке.
        - Ты откуда такой отчаянный парень взялся? - спросил его Феофан.
        Кобель оскалил зубы, но не зарычал, значит, улыбнулся.
        - Пойдем ко мне, угощу чем-нибудь за храбрость.
        Он привел рыжего домой, накормил, и пес остался у него. Поспрашивал в деревне: чей кобель? Никто не знал, значит, приблудный, прибежал из другой деревни. Над кличкой долго не раздумывал.
        - Назову тебя Валетом, - объявил он псу, - в честь злодейски убиенного медведем козла, невинной души.
        И рыжий пес стал Валетом.


        Однажды они пошли в лес за кольями. В рыбацком деле кольев требуется много. Любая снасть держится на них. А налетит штормяга - какой кол сломает, какой расшатает и унесет. Все время кольев не хватает. Вырубить их дюжину-другую, да еще хороших, дело простое только на первый взгляд. Требуется именно елка, причем тонкая, прямая, длинная, с минимальным количеством сучьев. Нужен для этого молодой и густой ельник. Такой ельник был за Белой горой, за речкой Тотмангой. Туда они и направились.
        Снег уже плотно, до весны, засыпал мерзлую землю, но был еще не так глубок, чтобы надевать лыжи. Без лыж в лесу удобнее, тем более в чапыжнике, где надо вертеться меж кустов.
        Феофан вовсю рубил молодые долговязые елки, стесывал кору, сучья, ставил готовые колья на попа, рядком под старыми могучими деревьями, чтобы сохли здесь до лета. И вдруг раздался лай Валета. Лай этот был даже не злой, а лютый, остервенелый. Так собака не лает на птицу или человека. Она так лает только на зверей. Феофан пошел туда.
        Валет кидался на снежный бугор, что прислонился к корневищу упавшей громадины - сосны. Шерсть на загривке стояла дыбом. Близко к бугру Валет не подходил, злобился и подпрыгивал метрах в десяти. Берлога!
        Феофану не нравились такие приключения. Тем более что даже ружьишка с собой не взял, хотя бы пугнуть, ежели чего. Он шуметь не стал, подошел к Валету, взял за ошейник и оттащил в сторону. Колья рубить прекратил.
        Домой шел мимо сальницы. Почему-то Феофан не сомневался, что за Белой горой спит именно Беспалый. Так уж связала их судьба.


        Про его находку дознался Виктор Автономов, лесник, пришел вечером.
        - Фаня, у меня лицензия есть неиспользованная на мишку, может, дашь адресок берлоги-то?
        Феофан пил вместе с матерью чай, был в добром расположении, маленько покуражился:
        - Ты хоть на берлогу-то хаживал, герой медведьего промысла?
        Автономов замахал руками, возмутился, уязвленный.
        - А как же! Намедни вот взял, к примеру, одного, вчерась вывез на «буране», на повети висит освежеванный, пойдем, продемонстрирую.
        - Очень надо, - вяло отмахнулся Павловский, - подумаешь, картина Репина.
        - Пройдись, пройдись, - надоумила Домна Павловна, - чего дома-то киснуть.
        Зашли к Автономовым на его поветь, Виктор включил свет… Увиденное поразило Феофана. Он стоял остолбенело и молчал. Под матицей на поперечине-слеге висел привязанный за ноги человек. Так же устроены части тела… бедра, талия… только все крупнее раза в полтора-два.
        - Чего эт? - тихо спросил Феофан.
        - Как чего? - не понял Автономов. - Медведь и есть, вернее, медведица, позавчерась стукнул.
        - Ну я пошел, - сказал Павловский и отвернулся, нащупал дверную ручку.
        - Погоди, погоди, берлогу-то когда пойдем смотреть? Надо же договориться.
        - Соврал я, - соврал Феофан, - не нашел я никакой берлоги. Так, болтнул, да и все.


        Вот чего не мог Феофан спокойно выносить, так это тетеревиного тока. Разыгрался во всю свою необъятную и разудалую силушку месяц звонкий май, и все заголосило, зазвенело кругом, запело.
        Затоковали тетерева. Каждое утро Феофан просыпался в самую раннюю рань, когда до необычности огромное солнце вздымало еще только багровый свой бок из-за морского краешка, и выходил на крыльцо, садился на ступеньку. Тетерева голосили со всех сторон, и бесконечная их песнь была похожа на веселое бульканье весеннего ручья.
        - Ох ты мама ты моя! - восхищался Феофан тетеревами. - Ох ты мамочка! Чего вытворяют шельмаки.
        Он полюбил ток давным-давно, в ту далекую сиреневатого цвета детскую пору, когда был жив отец… Отец был настоящим охотником, он и показал сыну тетеревиный ток.
        Феофан не выдержал. Тот детский ток был на Гвиденском мху. Он сходил на мох и построил там шалашку. Ток ненамного сдвинулся за эти годы. Это было видно по помету, по кучкам перьев, выдернутых друг у друга драчунами-петухами.
        Вечером набил патроны, приготовился, ночью вышел. Валет извелся, глядя на приготовления, за зиму-то наскучался по охоте. Жалко было пристегивать на цепь, но пришлось. Не брать же на ток собаку, в самом деле.
        Шалашка получилась невысокой и тесноватой, но на одного места хватало, если, конечно, не очень вертеться по сторонам. Феофан проверил просветы в самом низу, просторные заткнул ветками: тетерева осторожны, неловко шевельнулся и - привет охотнику! Улетят тут же.
        Было три часа ночи. На краю мха отрывисто и громко кричал самец-куропатка, приглашал на игру подруг. В сосновой верхушке шалашки слабо посвистывал нехолодный ветер.
        Какие-то звуки вдруг насторожили. Феофан поднял голову, прислушался. Все было тихо и вдруг: шур-шур-шур. Звуки доносились от деревни, с той стороны, откуда он пришел. Шур-шур-шур - опять. Кто-то идет, что ли, какой-то охотник? Вот некстати, если тоже на ток, то придется в такой тесноте сидеть вдвоем. Шур-шур. Шаги приближались. Теперь ясно было слышно, что кто-то шагал прямо по его следам. Если ночью смотреть от самой земли, то видно дальше, потому что фоном в таком случае служит не дальний лес, а небо, - это известно каждому, и Феофан склонился, расчистил ветки. Шур-шур, ближе, ближе. Вскоре ясно вырисовался не человек, а мешковатая медвежья фигура. Медведь шел, нюхал следы, останавливался, вздымал голову. Что же делать-то? Он ведь так до шалашки дойдет… идет целенаправленно… чего он хочет? Из шалашки Феофана вырвал страх, вырвал вместе с шалашной стенкой. Не помня себя, он вскочил, что-то отчаянно заорал, вскинул вверх дуло и выстрелил. Вырвавшийся огонь осветил на мгновенье все вокруг, ослепил. В нахлынувшей потом тишине слышно было только хлюпанье шагов убегающего вскачь зверя.
        И звенело в ушах.
        Когда рассвело и улетели тетерева, Феофан пошел искать медвежьи следы. Он опять не сомневался, какой именно медведь приходил сюда. Нашел их в оттаявшем сверху торфе. На передней левой лапе не хватало пальца. Похоже, Беспалый шел именно к нему, Феофану, своему прошлогоднему кормильцу. Нашел ведь, надо же, на току нашел, запах запомнил…
        И когда Феофан это понял, ночное происшествие не казалось больше таким жутким и даже развеселило. Тем более что поднялось уже ввысь и обрызгало мир светом нового дня весеннее солнышко, и пульсировала вокруг и резвилась пробудившаяся после зимы весенняя лесная жизнь…


        Летом по рыбацкой разнарядке Феофан попал на дальнюю тоню. Зацепину. Было до нее двадцать километров от деревни. Шагать такое расстояние пешком - дело нешуточное, и он жил на тоне почти безвылазно. Только иногда ездил за продуктами, да мылся дома в баньке, да сдавал на рыбозавод семгу, на сальницу - нерпу, да заправлялся бензином, да то, да се… Впрочем, жил он на Зацепине не один, а с псом Валетом, своенравным и скандальным, задиристым и вредным, но, в общем-то, отходчивым и добрым малым, и было между ними согласие, потому что притерлись они характерами, попривыкли один к другому и старались не подавлять, не унижать друг в друге личность.
        Феофан выказывал свое расположение Валету открыто и недвусмысленно.
        - Что же ты, стервец, - говорил он уважительно, - кости-то опять разбросал по полу? Никак мы по-человечески есть не научимся. Ах, шалопай ты, шалопай!
        Тот открытую любовь к хозяину демонстрировал редко, старался соблюдать солидность. Но когда Феофан выезжал в море и долго копался там в снастях, пес сидел на песке у самой воды, без устали высматривал хозяйский карбас и слабо взлаивал, подвывал.
        А в редкие дни, когда на рыбацкой тоне Зацепине царила сама гармония, когда в хрупком хрустале их отношений не было трещин, Валет ложился в ноги Феофану, клал свою большую рыжую голову ему на колени и, полузакрыв в умилении глаза, тихо постанывал от собачьего счастья.
        - Балбес ты, балбес, - выговаривал ему Феофан и гладил голову.
        О Беспалом не напоминало больше ничего. Да и трудно было себе представить, что медведь может отыскать его в такой дали.
        И вот тебе пожалуйста!
        Как-то в конце июля, когда погасло тягучее марево белых ночей, в короткую, но настоящую темень, Валет, всегда мирно спавший под углом тони, вдруг злобно вскинулся, зашелся в нескончаемом лае. Феофан вышел, попробовал успокоить, утихомирить пса. Куда там! Тот лаял в сторону кустов, горбящихся у подножия леса, бросался туда, но далеко не убегал, возвращался к тоне и снова лаял. Утром около тех кустов Феофан обнаружил следы Беспалого. Нашел-таки! И стало как-то тревожно. Не отвяжется теперь, надоедливый этот медведь.
        Потом следы стали попадаться тут и там. В кустах, что были кругом, на песке около моря, везде. По ночам Валет теперь лаял не переставая, медведь ходил где-то рядом. Неизвестно по какой причине Феофан не испытывал больше страха от такого соседства и даже был настроен к Беспалому вполне дружелюбно. Наверно, потому, что ему, в общем, импонировал сноровистый и неугомонный его характер. Феофан уважал такой характер и у людей.
        Но однажды маленько испугался. Лаявший ночью на улице Валет вдруг отчаянно взвизгнул, застучал лапами по ступенькам и шваркнул когтями о дверные доски.
        Феофан вскочил с кровати, распахнул дверь. Валет влетел в нее пулей, чуть не сбил с ног.
        От крыльца метнулась к кустам огромная черная тень. Феофан выскочил на крыльцо и прокричал туда, в темноту:
        - Васька, ты смотри у меня это! Не балуй, так-растак!
        Почему-то назвал медведя Васькой. Сам не понял почему. Вернулся в избу, наклонился над Валетом, забившимся под кровать, рычащим и трясущимся.
        - Что, струхнул малость? Ничего, сам понимаешь, крепко ты ему надоел, парень, своим тявканьем. Это же хозяин леса, а ты на него тявкаешь. Вот он тебя и повоспитывал маленько.
        С тех пор Валет ночевал в избе и выходил на улицу только вместе с Феофаном. Тот посмеивался над этим, и Валету было стыдно, но встречаться один на один с хозяином леса пес больше не хотел.
        Была еще одна встреча. Тоже, не дай бог, не доведись кому больше так, врагу не пожелаешь.
        Попался ему морской заяц, огромный лахтак-тюлень. Феофан освежевал его прямо в воде: попробуй такую тушу завалить в карбас! Да никогда в жизни, человек пять надо, не меньше. Одна шкура с салом килограмм сто весит. Ножом с краю шкуры он сделал прорез, продел веревку, привязал к ней якорь и бросил якорь в залудье, ближе корги - каменной россыпи. Пусть поплавает шкура день-другой, потом он пойдет на дорке в деревню и заберет шкуру, отвезет на сальницу.
        После ужина, уже в сумерках, Феофан вышел к морю, сел на бревнышко и закурил. На море был отлив, заплесток длинный и торчали из воды камни.
        Метрах в ста от него, у корги, кто-то бродил по мелкой воде и крепко ругался.

«Кто же это может быть? - предполагал Феофан. - Может, Толя Полотухин? Только, что он запоздал-то так?»
        Толя Полотухин сидел на соседней тоне - Спасской, километрах в двух, и иногда наведывался к нему, чтобы скрасить одиночество.

«Наверно, приехал на дорке, ткнулся в коргу, в мель, не может выбраться».
        Толя кряхтел в темноте, ворчал, барахтался со своей доркой.

«Что ты, в первый раз? Мель эту не знаешь? В сухую воду решил протолкаться, вот дуреха», - так размышлял Феофан о Толе и покуривал.
        Толя меж тем что-то ворчливо бормотал и все приближался…
        То, что это не Толя, Феофан разглядел слишком поздно и удрать не успел. Это был Беспалый, который тянул к берегу от корги стокилограммовую шкуру вместе с якорем. Шкура и якорь здорово упирались, цепляясь за камни, и медведь крепко ворчал, был недоволен. Удирать было поздно. Беспалый вышел прямо к нему, нос к носу…
        - Васька, - крикнул Феофан, сильно струхнув, - брось шкуру!
        Они разбежались в разные стороны.


        Все равно не отвяжется! Феофану, чтобы избавиться от всяких неожиданных выходок, которые наверняка предполагались авантюрным характером Беспалого, пришлось воспользоваться старым приемом: он стал его подкармливать. В кустах в одно место стал бросать ропаки, объедки, кости, и медведь перестал одолевать, нахальничать. Иногда по ночам, выйдя на крыльцо, Феофан слышал в кустах хруст костей и говорил в темноту:
        - Нахал же ты, Васька, честное слово. Доберусь же я до тебя.
        Этот разговор слышал Валет, лежащий под кроватью, и лаял на медведя сварливо и устало. Валет понимал, что толку от его лая нет никакого…
        Так они жили до сентября, и жизнь эта стала привычной. А в сентябре Феофан однажды увидел на песке рядом со следами Беспалого другой медвежий след, более мелкий и тонкий - след медведицы. И услышал темной и теплой ночью в лесу восторженный медвежий рев. Так ревут влюбленные медведи. И больше никогда в жизни не видел он ни самого Беспалого, ни его следов. Увела его любовь в другие лесные дали.
        И стало немного грустно. Будто от жизни оторвалась какая-то дорогая и важная частица, упала на дорогу и потерялась, и на том месте, где она оторвалась, образовалась прохлада и пустота.


        Четыре дня белых ночей


1

        Однажды Феофан был в Архангельске, и когда возвращался, то не полетел на
«кукурузнике», как обычно, а сел на теплоход. Просто не достал билетов. Дело было в конце мая - это предлетнее время, горячее, билетов на самолет всем не хватило.
        Феофан ездил в город к сестре, Татьяне, на день рождения. Поездки эти к сестре начались давно, как только Татьяна вышла в городе замуж, обзавелась своим жильем, перестала прыгать по общежитиям, день рождения у нее удобный - в конце мая, как раз в небольшое межсезонье: весенние работы закончились, летние не начались. А уж в первых числах июня Феофану надо было «садиться» на тоню Говейку - начиналась путина на селедку. Там бывало не до поездок на именины.
        В общем, с самолетом он на этот раз «пролетел», не повезло. Но и на теплоходе тоже ведь нормально: вечером, в пять часов, сел, утром, тоже в пять, уже дома. Да еще море посмотришь, пока плывешь, берега, официанточки там глазками хлопают, то-се, жмуры-тужуры, романтика… Нормально, чего там.
        Если честно, Феофан больше любил на теплоходе еще с детства. Выйдешь на вторую палубу, обычно пустую ночью, и смотришь на берег, который далеко-далеко и все тянется, пластается там, вдали, неровной, вроде бы однообразной, но почему-то ненадоедающей лентой. И висит над ним блекло-красная, не заходящая за горизонт заря.
        Все повторилось и в этот раз: и нитка берега, и белая ночь с ее длинными думами, и заря. Все было как надо. Но в самом конце получилась накладка: корабль в деревне не пристал. С моря, с голомени, задул восточный ветер, накатил на берег волну, моторки да карбасы выйти в море не смогли. Феофан и человек шесть односельчан, приехавших вместе с ним, постояли на палубе, хмуро поразглядывали пустое море, по которому не подплывали с берега карбасы, а только толкались друг о дружку шустрые весенние волны, потом разбрелись по своим каютам. Теплоход сердито и протяжно погудел, сипловато взревел изношенным дизелем и почапал дальше. По старым его бортам часто-часто забухали, заколотились встречные, накопившие силы волны.
        К вечеру теплоход был в Соловках, конечной точке плавания. С протяжным, трехразовым гудком, возвещающим о своем прибытии, он плавно вошел в длинную широкую бухту, в дальнем конце которой узкой полоской темнел деревянный причал. Все пассажиры-неудачники, даже деревенские бабы, не попавшие в свои дома и из-за этого всю дорогу чехвостившие окаянную непогодь-морянку, даже они примолкли сейчас и, сгрудившись по бортам, молча глазели вокруг. Глазеть было на что.
        Море, только что бушевавшее, вымотавшее за день души и без того расстроенных пассажиров, резко, как-то внезапно утихомирилось, заласкалось, залоснилось, стало безропотным. Из-за скалистого угора, преградившего путь волнам, высвистывал и гудел где-то над головами, в вышине, ветер, а в бухте кто-то разлил масло, такой кроткой была вода.
        По сторонам там и сям, словно спины гигантских китов, высунулись гранитные каменья, вылизанные за столетья волнами до черного блеска. На них полеживали, задрав русалочьи хвосты, жирные нерпы, сонно хлопали глазами, глядя на проходящий мимо теплоход.
        - Во обнаглели, - восхищался какой-то мужик с обветренным лицом, в маленьких слезливых глазах которого так и полыхал охотничий азарт - видно, промысловик. - Дробовки нету, тобы шмальнул!
        - Тебе бы шмальнули тогда, рублей на тыщу, - охолодил его Феофан.
        В глазах у промысловика из-за отсутствия дробовки при виде такого близкого, обнаглевшего зверя стояла форменная тоска, и весь он вытянулся туда, к каменьям, напрягся, как азартная легавая в стойке, и ноздри у него шевелились… Смехота.
        А вдали, над бухтой, вырастало нечто удивительное, несообразное с дикими скалами, чахлыми соснами, торчащими среди них, - обычной северной скудностью, какой воспринимается берег с морской стороны. Там, над дальним углом бухты Благополучия, вставали неожиданно резкие на небесном фоне очертания белых дворцов, соборов, башен, красных крыш куполов. Гвалт на палубе затих. Замолкла даже ребятня, радостная от впечатлений и от того, что скоро ступит на земную твердь.
        - Ох те мнеченьки-и! - умиленно всхлипнула какая-то женка.
        Белые дворцы казались золотистыми, потому что на них упали розовые лучи заходящего солнца. В штилевой, маслянисто-розовой воде плавали и мерно колыхались отражения золотых куполов…
        - Надо же! - не выдержал и Феофан.
        Все это здорово смахивало на картинки, которые встречаются в сказочных книжках или в рисованных мультфильмах. Но в жизни все оказалось по-другому. Так часто бывает в жизни.
        Подзачахнувшая в каютной тесноте, изморенная качкой публика стекла по трапу из теплоходного чрева, как только отдали швартовы, протекла по длинному дощатому трапу на причал, и разноцветный поток ее наконец выплеснулся на остров, разбился на ручейки, устремился в разных направлениях.
        Феофан вошел в кремль.
        Вблизи кремль выглядел совсем по-другому. Легкость и воздушность очертания куда-то пропали. Поначалу он остановился у стены. Она была сложена из гранитных валунов несусветной величины: каждый - в рост человека, а то и более. Камни были облеплены рыже-красным мхом, таким же древним, как сами валуны. Феофан подошел, колупнул мох ногтем, глянул вверх и присвистнул: камни упирались в небо и почти сливались с ним, совсем уже серым к вечеру, опустившимся к земле. Феофан поежился и вошел в ворота.
        Открывшийся вид удручил несоответствием увиденного с моря и того, что было на самом деле. Здания, казавшиеся дворцами, оказались обшарпанными, покоробленными, покосившимися. На белых когда-то стенах скалились обломанными кирпичами красные пробоины, вместо окон зияли дыры, из черных бесформенных жерл сипло, с злобным надрывом высвистывал ветер, будто кто-то сердитый и властный выгонял его изнутри. Феофан забрел в какой-то мрачный двор. Здесь, в огороженном разбитыми стенами закутке, было тихо, но тишина была могильной. Будто стенки древних саркофагов, там и сям выпирали выщербленные крылечки, валялись всюду мусор, битый кирпич, огрызки гнилых деревяшек. Пахло плесенью и свалкой. Феофан побрел обратно, на теплоход, в каюту. Над ним скособоченно склонились башенки бывших церквей, на которых вместо крестов воздвигнуты были деревянные звезды, старенькие, с гнилыми просветами.

«Так им и надо, попярам, - сказал про себя Феофан, залезая в сыроватые простыни. - Понастроили тут, оккупировали природу». Он еще долго ворочался, ругал про себя шторм, из-за которого не попал вовремя домой. А ветер все не унимался и посвистывал где-то в вышине, в антеннах, верхушках мачт.

2

        К утру шторм разгулялся еще сильнее. Это Феофан понял сразу, как проснулся. Ветер задувал в приоткрытый иллюминатор, старая занавеска от этого трепетала и хлопала, словно флаг. Вышел на палубу, точно! В донельзя тихой бухте Благополучия и то ершилась рябь. Что уж говорить о море. Там, наверно, рванинушка, не дай бог. Не бывать опять дома, не бывать.
        На причальном кнехте сидел и покуривал теплоходский матрос. Он и подтвердил:
        - Не-е, сегодня не тронемся, как пить дать. Вон «всток» как зарядил. И прогноз тоже плохой.
        - Ну хорошо, а чем тут заняться-то? - спросил раздосадованный Феофан.
        - Это уж от вкуса зависит, - философски рассудил матрос и попытался запустить дымом кольцо. Кольцо не получилось, сдул ветер. - Можно плясать, можно на луну лаять.
        - Ладно, мастер, ты не очень-то хорохорься, а насчет лая на луну, так это неизвестно кому сподручнее, - возразил с твердостью в голосе Феофан, - займись этим сам, тебе от безделья.
        Феофан спустился опять в каюту и съел сестрины подорожники: пару яиц, сиговую кулебяку, запил водой. Пока ел, все думал: чем бы заняться? Без дела он не мог. Пошел опять к матросу.
        - Слышь, капитан, может, мне поудить, а? Рыбалка тут есть?
        - Есть, конечно, вишь моря сколько. Конец от кнехта отмотай и забрасывай, чего-нибудь поймаешь.
        Матрос сидел теперь без рубахи и загорал. Ветер в него не дул, потому что сидел он под теплоходным бортом, в заветерье. Разговор с ничего не знающим пассажиром был для него в радость - все какое-то провождение времени.
        - У вас тут все такие вострозубые? - подыграл ему Феофан, понимая матросово состояние. - Ай-ой-ой, умник, тоже мне. Ты мне дислокацию выдай, а не зубы заговаривай.
        - Дислокацию ему, видали, - матрос кряхтя поднялся, потянулся, выбросил в стороны руки, отчего в каких-то хрящах у него многократно хрупнуло, зашаркал по трапу на борт. Он принес Феофану коробку, в которой лежали две смотанные удочки, запасные крючки, грузила, поплавки, то-се… Рассказал, как добраться до озер, где лучше берет окунь. У Феофана заблестели глаза.
        - Ну спасибо, шеф, уважил.
        - За спасибо пьян не будешь, - возразил матрос, очень довольный собой.
        - Да я завсегда! - подыграл опять Феофан и хлопнул себя по ляжке в знак готовности.
        - Да ла-а, - благородно отмахнулся матрос, - ухой накормишь, вот и расплата.


        Плотная лесная грунтовая дорожка, как и обещал матрос, через полчаса привела к озеру. Оно вынырнуло из-за толстых сосен, из-за прибрежных кустов, маленькое, с полкилометра шириной, зарябило пестротой бело-зеленых кувшинок, темной синевой гладкой воды.
        Удилище рубить не пришлось. Там, где тропинка упиралась в озеро, стоял опертый об ивовый куст, кем-то брошенный длинный березовый хлыст. Им пользовался какой-то заботливый рыбачок - не изломал, не бросил на землю или в воду - сохранил для других. Феофан быстро, с нетерпением, привязал леску - он всегда нервничал перед тем как привязать и забросить удочку, - засеменил по берегу в поисках удобного местечка. Нашел его в неглубокой лахтице, там, где вытекала маленькая речка и у берега было довольно глубоко. Феофан вымерил глубину, поставил как надо поплавок, наживил червяка поядренее, оставил концы подлиннее, как и положено для хорошего окуня, забросил наконец матросову удочку в воду, присел на кокорину и закурил.
        И только сейчас увидел резиновую лодочку-одноместку. Она стояла метрах в двадцати, за речкой, у самого берега под тяжелой, склонившейся к воде березой. В лодочке сидел худенький мужичок, с длинными волосьями, в штормовке, с надвинутой на глаза шляпой, и тоже удил. Мужичок увидел, что его заметили, и вежливо сказал:
        - Здравствуйте.
        - Здорово, - фамильярно ответил Феофан, - как клев?
        Рыбак с рыбаком и должны быть фамильярными. Что, на «вы», что ли? Это же смешно.
        - Пока что неважно, но ничего, все впереди.

«Чего он такой весь из себя вежливый? - подумал про себя Феофан. - Может, дурик какой?» И решил больше с мужичком не разговаривать. Ну его.
        Толкового клева действительно не было. Восточный ветер - какой может быть клев! Иногда подергивали малохольные окуньки. Феофан сидел без движения битый час, а поймал всего шесть штук. Окушки подпрыгивали под кустом, куда их сложил Феофан, отсвечивали коричневатыми брюшками. Окуни были коричневыми потому, что такого же цвета была вода в озере, стоящем на торфяном месте. Какая вода, такая и рыба - давно известно. Нет, надо было менять место, может, где есть получше. А где тут лучше, кто его знает. Назад не пойдешь - берег низковат, болотист, только что подальше, за речушку, там угорышки, березы да сосны толстенные, тень, туда надо. Феофан попробовал вицей глубину в речке. Не-е, не достать дна, глубинища жуткая. Как бы перейти-то?
        - А тут мостик рядом, сотня метров всего, сразу за излучиной, - подал вдруг голос тощий мужичонка. Видно, наблюдал за ним.

«Вот же вежливый, зараза!» - испытав ехидство к мужичку, подумал Феофан, хотя был благодарен за подсказку. Но ему не нравилось, если кто-то встревает, когда не просят.
        Он действительно быстро нашел мост. Тот самый, что стоял за излучиной под толстенными, склонившимися над речкой березами, над тихой, поросшей травой и кувшинками водой. Сделанный из крутобоких, замшелых теперь гранитных валунов, горбатый, крепко сбитый, с круглой аркой посредине, он намертво, на тысячелетия, заступил гранитными своими ногами на берега речушки и был похож на толстого слоника, спрятавшегося в тишине под сенью деревьев.
        Феофан нашел новое место на склоне маленького брусничного угорышка. Тут было сухо, и у берега темнели в кувшинках прогалы чистой воды.
        Лодочка с волосатым мужичонком оказалась теперь еще ближе, почти напротив его. Здесь, хоть место и было поинтереснее, клевало тоже неважно, и Феофан поскучнел.
        - Эй, - сказал негромко Феофан, - давай перекусим, что ли. - Есть один он не любил.
        - Спасибо, не хочется пока, - деликатно отнекивался волосатик.

«Кочевряжится еще. Не хочется ему, видите ли… Сам тощий как глиста…»
        Феофан достал из сумки прихваченные с собой консервы с тефтелями в томатном соусе, купленные в ларьке около пристани, хлеб, бутылку молока. Расположился средь цветущей брусники, открыл банку, начал есть прямо с ножа. Специально, чтобы позлить волосатика, стал нахваливать еду.
        - Вот сделают же еду, а! Самому вовек так не сделать! Вкуснота же, а!
        Тощий волосатик стал заметно волноваться. Заерзал в лодке, запереваливался. Есть он, видно, все же хотел.
        - Ладно, не придуривайся, - сказал ему Феофан и отставил банку, взялся за молоко, - плыви сюда, Геракл. Тебе половина и мне половина.
        - Неудобно как-то, будто я напрашиваюсь, сижу тут перед вами, когда вы едите, - продолжал скромничать волосатик, вынимая между тем якорек - завернутый в обрывок толстой сетки камень.
        - Не похоже, что напрашиваешься, ломаесся, как девка красная, уговаривать тебя требуется.
        Мужичок оказался довольно молодым, на вид лет двадцати пяти. Он снял свою вылинявшую, неопределимого цвета шляпу, положил на пенек и, хотя по всему было видно, что крепко голоден, есть стал степенно, аккуратно, без суеты. Феофану это понравилось.
        Вообще, в облике парня проглядывалась какая-то необычность. Так бывает, когда смотришь на толпу, какие-то люди всегда выделяются. Кто ростом, кто лицом, кто платьем. Был парень худ и низкоросл, но, по всему видать, не слаб телом и не болезнен, просто жилистый, и все. От таких ребят не знаешь, чего ждать, выносливы они и сильны, как черти. Вон Мишка Тюлюбаев, ихний колхозный зоотехник, с виду дохлик, а не дай бог треснет кого - сразу белые тапки одевать можно. Лицо у парня, надо признать, было необычным: продолговатое и не совсем правильное, но выразительное до крайности - писаное лицо. Пухловатые, четко очерченные губы, совершенно прямой, тонкий нос, большие и чистые зеленые глаза, узковатый, но высокий лоб. Волосы, разбитые посередине неровным пробором, были и впрямь чересчур длинны, почти до плеч.

«Перебрал он с волосьями-то, - подумал Феофан, - хиппарь какой-нибудь, что ли?»
        С хиппарями он еще так близко не общался, и парень поэтому был интересен.
        Когда частыми глотками гость допил молоко, Феофан предложил:
        - Давай знакомиться. Феофан, рыбак из Лопшеньги.
        Парень уважительно заторопился, вытер ладонь о рубаху и сказал:
        - Очень приятно, Сергий, из-под Новгорода, учусь в академии, в Ленинграде.

«Художник, наверно, - сообразил Феофан, - они, эти художники, все хиппари длинноволосые, мазепы».
        - Серега, значит, - кивнул Феофан.
        - Да нет, Сергей звучит не совсем верно, правильнее будет Сергий, как, например, Сергий Радонежский, Сергий Валаамский.
        - Так они же попы вроде или как их там. Ты же не поп, значит, Серега.
        Парень пожал плечами, сказал смущенно:
        - Да, я пока еще не возведен в духовный сан, но вот учусь, скоро уже…
        Феофан крепко изумился:
        - На кого учишься, на попа, что ли?
        - Да, в Духовной академии…
        Вот это да! Феофан какое-то время сидел с открытым ртом. Интересным фруктом оказался этот длинноволосик.
        - Вот, значит, почему волосья-то у тебя такие.
        - Ага, - просто ответил Сергий.

3

        Вечером они встретились вновь. Феофан раздобыл на теплоходском камбузе соль, перец, лавровый лист, пяток картошин, кастрюлю и растаганил на морском берегу костерок, примастрячил колышек-поперечину, повесил кастрюлю с водой. Сергий почистил окуней, картошку. Стали варить уху.
        Они сидели у костра, смотрели на огонь. Блики бегали по их лицам, плясали в воздухе, сновали как зайцы по черно-серой, высоченной стене Соловецкой крепости, громоздящейся совсем рядом, метрах в семидесяти. Восточный ветер, не шибко сильный, но настойчивый, пластался по земле, бросался на огонь из-за их спин, словно яркими, цветными лентами играл огненными языками, раскидывал их в разные стороны. И без того красное, обветренное рыбацкое лицо Феофана отсвечивало сейчас кирпичными тонами и выглядело умильным. Маленькие, прищуренные глазки слезились то ли от блаженства, то ли от дыма, то и дело кидающегося в лицо.
        - Слушай, Серега, чего ты в попы записался, не понимаю? - спрашивал Феофан.
        Вопрос в такой его постановке явно не нравился Сергию, он ежился от таких вопросов и отвечал неопределенно:
        - Я еще не имею чести именоваться попом, этого звания еще необходимо достичь.
        - Да ла-а, достичь, тоже мне, - ехидничал Феофан. Ему почему-то нравилось подтрунивать над беспросветной религиозностью малохольного Сергия. Феофан был вполне подготовлен к этому полученным образованием. Чтобы крепче уесть, он и имя специально коверкал, называл Серегой. Хотя такое имя явно не подходило.
        - Волосья длинные отрастить да крест на пузу нацепить - вот и поп. Тоже мне сан!
        Сергий поднялся и сжал кулачки, видимо, собрался уходить. Феофан понял: перебрал с атеизмом. Жалко будет, если этот богомолец уйдет. Забавный парень.
        - Ну-ну, я же шутя, что ты, не понимаешь шуток? Шутки-то надо понимать, брат ты мой!
        - Это не шутки, мне это неприятно, - с обидой в голосе возразил Сергий.
        - Да прости, чего там! - Рубанул воздух рукой Феофан. - Не буду больше, честное слово! Ну, балбес я, вот и все.
        Сергий поколебался, но все же присел на свою чурку, и Феофан обрадовался.
        - Давай-ка посмотрим лучше, что там у нас с ухой-то? - Он засуетился с ложкой над кастрюлей, достал кусок картошины, куснул, оскалив, чтоб не обжечься, крупные, редковатые зубы. - О-о! Готово! Давай-ка, Серега, окуньков, булькай их, эх ты, благодать!
        Потом они ели уху и нахваливали. Феофан хлебал быстро и шумно, скорехонько навернул миску, налил еще. Уха шла в охотку. Сергий работал ложкой более степенно, в движениях его не было суеты. Обстановка разряжалась, и, чтобы совсем закрепить отношения, Феофан размечтался.
        - Эх, не хватает сейчас чего-нибудь более градусного, как бы к ушке-то, а? Отняли радость…
        - По-моему, правильно и сделали, что отняли. Это не радость, а бедствие великое, - вежливо, но довольно определенно заявил Сергий, обжигаясь ухой.
        Занятный фрукт! И когда ели уху, и когда пили чай, заваренный на брусничном листе, у Феофана зудели вопросы, но он не спрашивал пока, остерегался. Но чай, размягчает… Сергий после чая маленько осоловел, в полуприщуренных зеленых его глазах засветилась благодать, и он глядел на небо, на звезды. Там, в вышине, среди звезд, гулял шалый и чистый, прилетающий с моря ветер - «всток», обдувал их, сдувал с них пылинки, и звезды светили радостно, крупно, помаргивали гранеными краями. Средь звезд, будто разрубленный пополам медный пятак, надраенный до золотого блеска, ярче всех рдела и покачивалась от ветра нарождающаяся луна.
        - Серега, ты не злись, ты мне скажи все-таки, чего ты вдруг, это, как бы тебе… в богомольцы-то? - Феофан выбрал все-таки момент, спросил.
        - А зачем это вам? - оторвался от звезд Сергий.
        - Понимаешь, интересно, спасу нет, не встречал таких.
        Сергий обхватил колени руками, маленько запокачивался, сидя.
        - Я людей люблю, понимаете…
        - Да и я вроде как, ну и что, - осторожно заспорил Феофан, но сразу же честно признался: - Не всех, конечно…
        Феофан вспомнил тут тех, с кем не пошел бы в разведку.
        - А я всех.
        - Да всех же нельзя! Такие гады есть! - загорячился Феофан. - Их стрелять надо, а не любить! Вон бригадир наш, к примеру… Вредитель!
        - Не вредитель он, просто заблудился.
        - Тоже мне овечка, заблудился в травке, как же. Это принципиальный гад! Все делает, чтоб людям навредить!
        - Он заблудился, потому что потерял в людском мире свою душу. Как только он ее найдет, обретет покой. Не виноват он в том, что не нашел пока.
        - Это у Мищихина-то душа? Ну вряд ли! - горячо возразил Феофан. Он не верил в наличие этого предмета у Мищихина.
        - Душа есть у всякого. Просто человек и душа часто живут в разладе. Когда они обретут единство, наступит гармония и все люди будут счастливы. Люди не виноваты в том, что заблудились, их толкают на это дурные силы. Всякий человек изначально достоин уважения.
        - Всякий? - удивился Феофан.
        - Всякий.
        - Ну ты даешь… Ладно, тебя лично когда-нибудь обманывали?
        - Обманывали много раз.
        - Например?
        - Например, вчера у меня украли все деньги. Теперь не знаю, как уехать отсюда.
        - Так, тогда вопрос, - Феофан напрягся и спросил звонко - вопрос был важный: - Что бы ты сделал, если бы нашел сейчас этого вора?
        Сергий ответил убежденно, как будто это само собой разумелось. Видно было, что не притворялся, не выпендривался:
        - Я бы попытался его вразумить, показать, что нехорошо это - брать чужие деньги.
        - И он бы тебя послушал! - хлопнул себя по коленке Феофан. Он поражался Сергиевой наивности.
        - Может, на первый раз и нет, не спорю. Но человеку надо чаще напоминать, что он прежде всего человек, что главное его предначертанье - приносить людям добро.
        - Чудак ты! - не уставал удивляться Феофан. - Кто так с вором беседует. По суслам ему, а потом в тюрьму. Там ему место, гаду!
        Сергий тряс, протестуя, длинными густыми волосьями и гнул свое.
        - Зря вы так. Человека ударить несложно, но надо постараться пробудить в нем совесть.
        - Во чудак, а!
        Сергий какое-то время молчал. Он сидел на чурбачке, упершись локтями в колени, и тихонько, плавно покачивался. Сощуренные глаза его глядели куда-то в самую дальнюю даль, за горизонт, туда, где простиралась во всю ширь блеклая, бледно-розовая заря - отсвет ненадолго спрятавшегося за морской краешек и готового вот-вот вынырнуть солнышка.
        С горечью сказал, видно, давно наболевшее:
        - И так уже вон сколько людских судеб да храмов погибли, а совесть человеческая спит…
        Феофан махнул рукой в безнадежности, вот, мол, дурь-то религиозная засела в человека, но переубеждать больше его не стал. Понял, бесполезно. Да и поздно уже, пора спать.
        - Ты где ночуешь-то? - спросил Феофан.
        Сергий помялся:
        - Да я здесь, на берегу…
        Феофан сообразил: за ночлег Сереге нечем платить - и принял решение.
        - Простудишься, как пить дать. Пошли ко мне!
        Сергий посопротивлялся, но все же согласился, деваться ему было и впрямь некуда.
        Они легли на Феофановой койке, расположившись валетом, на разболтанных и скрипучих ее пружинах и сразу уснули. Их убаюкала усталость и восточный ветер, сонливо посвистывающий в верхушках мачт.



4

        Новое утро опять не принесло никаких шансов на плавание. Порывы ветра словно дальнобойные снаряды с воем выхлестывали из-за высоченных монастырских стен, гулко проносились над причалом, над теплоходом, над бухтой и падали в дальнем ее конце на воду, на море, разбрасывая там пену и брызги, рождая волны.
        Феофан вернулся с палубы в кубрик злой, взъерошенный; еще один день отлучки, да еще не санкционированный - это вам не шутки! Мищихин обязательно стукнет председателю, тот вспомнит прежние Феофановы прегрешения, приплюсует это… Арифметика получалась неважная. Конечно, в такой ветер селедки в Лопшеньге никто не ловит, и ребята постараются его прикрыть, но гарантий никаких… Хуже нет, когда сидишь вот так, будто со связанными руками, и ничего нельзя сделать.
        Сергий собирался уходить.
        - Ты куда эт? - возмутился Феофан. - И так все наперекосяк, еще и напарника не будет.
        - Да я, да мне тут надо… дела…
        Феофан понял, что Серега скромный парень, не хочет стеснять. Какие могут быть дела, когда ни денег, ни жилья. Паломник…
        - Слушай, - предложил он и напялил на голову кепку, - пойдем-ка в этот самый монастырь, а, в рухлядь эту. Покажешь мне его. Все равно от безделья…
        Шагая с Сергием по трапу, Феофан не удержался от подкола.
        - Только ты на меня дурману этого самого, религиозного, не напускай. Все равно не поверю.
        - Очень надо, - поддержал тон Сергий. Видно было, что он обрадовался возможности продолжить знакомство.


        В монастырских двориках на них пялились пустые, без стекол и решеток, глазницы черных оконных дыр. Боковины этих бывших окон были неровными, потому что, когда тупая, слоновая сила выламывала решетки, выбились кирпичи… Поэтому черные глазницы глядели жутковато по-разному: какая с удивлением, какая с возмущением. Всюду валялся битый кирпич, окурки, утоптанный мусор, пахло сыростью, повсеместно стоял сладковатый, застоявшийся запах то ли плесени, то ли гнилого тряпья - могильный запах.
        - Красота, гармония и любовь - три самые животворящие силы, - рассказывал Сергий. - Именно они порождают созидающий разум, подлинное искусство, одаряют человека талантом, вдохновением. Коварство, насилие, жестокость - бесплодны, обречены на презрение. Но они живучи и часто побеждают красоту.
        Сергий говорил несколько заумно, Феофан не привык к таким беседам и не всегда сразу улавливал смысл. На этот раз он спросил:
        - Что ты имеешь в виду?
        - Я имею в виду вот эти храмы.
        Это была уже религиозная пропаганда. Надо было пресекать.
        - О чем жалеть-то? О попярах этих? Понастроились тут, окопались, змеи! Они же людей дурачили, религиозники! Правильно и сделали, что выкинули их. И я бы…
        Сергий на этот раз почему-то не обиделся, только махнул рукой.
        - Вот все мы так: толстопузые мироеды, эксплуататоры, а ведь это были простые люди, такие же, как вы, как все поморы.
        Феофан, ясное дело, не поверил.
        - Бездельники они, а не поморы. Мракобесничали тут, денежки копили, а народ на них и гробился.
        - Ладно, - сказал Сергий, - поговорим конкретно.
        Они шли вдоль крепостной стены.
        - Вот эту крепость кто сделал, как вы считаете?
        Стена, высоченная, гранитно-монолитная, прореженная круглыми башнями, лежала на земле, словно циклопическое, сказочное чудище с каменной чешуей, и хвост его был где-то далеко за изгибами гигантского тела. Башни с приземистыми шлемовидными крышами и чернеющими под ними узкими глазами-бойницами были похожи на головы древних воинов.
        - Ясно кто, какой-нибудь заморский мастер.
        - Видите, - вздохнул Сергий, - ничего-то мы не знаем, а ведь архитектором этого чуда фортификационного искусства является поморский крестьянин Трифон Кологривов, он родом из Неноксы. Ваш земляк.
        Феофан изумился искренне:
        - Не может быть! Ненокса - это же рядом от Лопшеньги, семьдесят верст!
        Ему не верилось, что кто-то из земляков может чего-либо смастерить лучше, чем он сам. А тут, пожалуйста, «шедевр фортификационного искусства».
        - А камни кто клал?
        - Сами монахи и клали, своими руками.
        - Что, без техники?
        - Какая же тогда техника! Пятнадцатый век… Выковыривали валуны с морского дна на отливе и волоком.
        - Ох те мне-е, труд-то какой, - вздохнул Феофан, подошел к стене и погладил один валун, обросший лишайником. Валун был метра три шириной, полтора высотой. - Как же они на руках такую тяжесть?
        - «Кладен камень великой, человек двести едва волокут» - так сказано в Соловецкой летописи об этом строительстве. Зато впоследствии эта крепость выдержала несколько осад и никому не удалось ее взять. Она неприступна.
        - Интересно! - искренне сказал Феофан.
        - Ладно, пойдем дальше, - Сергий явно стремился чем-то поразить. По дороге рассказывал: - Соловецкие монахи своими руками создали две гидросистемы - транспортную и питьевую. Для этого они отрыли около сотни каналов, укрепили их берега гранитом. Помните, вы на озере переходили через мост, через речку, помните?
        - Конечно, помню, что я, беспамятный, - слоник-мост Феофан запомнил хорошо.
        - Какие там были берега?
        - Гранитные. - Это тоже тогда бросилось в глаза.
        - Вот-вот, - так устроены все каналы. Представляете, какой это труд?
        Да, действительно потрудился народ.
        - В питьевую систему входило семьдесят восемь озер. Причем, вы представляете, выбирались лишь озера с песчаным дном, представляете? - Сергий даже возбудился. - Питьевая вода из семидесяти восьми лесных озер! Да еще с песчаным дном! Представляете, вкуснота! Травы, запахи цветов, леса, да это же бальзам! Вот люди жили, представляете!
        - Не представляю! - Феофан на этот раз позавидовал монахам, гурманам этим.
        - Вот, а транспортная система включала девять самых крупных озер и предназначалась для заготовки сена, дров, материалов. По ней ходили два парохода - «Чайка» и
«Озерный».
        - Ничего себе, жила братия, - присвистнул Феофан.
        - Остатки воды крутили мельницу, пойдем посмотрим на нее.
        Они подошли к невысокому зданию, когда-то, видно, довольно красивому, выложенному декором из фасонного кирпича, теперь выщербленного. Сбоку громоздилась полуразрушенная аркада из арок, опирающихся на колонны. Поверх нее пролегало некое подобие балюстрады из кирпичных колонок - балясин с остатками изразцов. Внизу, под зданием, в подклете, словно в больном животе, что-то неровно урчало.
        - Вот она - мельница, вернее, бывшая. Здесь монахи устроили все так, что вода крутила для них жернова, молола и сеяла муку, толкла жито, стирала одежду, валяла сукно и шерсть, делала крупу. Такого в России никто больше не создал.
        - Ничего себе…
        - Это еще не все. Это вот гидроэлектростанция, первая в России. Ее построили сами монахи по собственным чертежам. Здесь она стояла.
        Замшелая груда камней заросла травой, чертополохом и формой своей весьма напоминала могилу… первой в России гидростанции.
        - Зачем же ее сломали, пусть бы работала! - от души возмутился Феофан.
        Сергий ничего не ответил, только махнул рукой и отвернулся. Потом сказал:
        - Двигаем дальше.
        Почти на впадении воды в море было устроено что-то вроде шлюза. Борта у него были из дерева, давно подгнившего, сопревшего.
        - Это не шлюз, это первый сухой водоналивной док в России, теперь не действует. Его тоже сконструировали монахи, а не какие-то там заморские мастера.
        Потом был Преображенский собор.
        - А это самое высокое здание в Российском государстве шестнадцатого века. Представляете, даже выше всех зданий Московского Кремля. Соловки тогда всех удивили.
        - А отчего у него стены кривые?
        Стены, действительно, чем выше кверху, тем сильнее наклонялись вовнутрь.
        - Это для устойчивости, - объяснил Сергий, - это единственное здание в стране такой постройки. Нет аналогов. Ну и для того, чтобы росписи изнутри лучше рассматривать.
        - Пойдем посмотрим.
        - Пойдем, - Сергий сказал это мрачно.
        Фрески были местами соскоблены, местами залиты какой-то грязной жидкостью. Уцелевшие лики и глаза святых выглядывали из-под этих подтеков испуганно, выжидающе, вот-вот кто-то замажет или сотрет и их. Повсеместно, насколько дотягивались руки, кто-то старательно, глубоко выцарапал гвоздем матерные слова.
        - Здесь были уникальные росписи новгородской школы, - тихо, как над покойником, сказал Сергий.
        - Пошли отсюда, а, - не выдержал Феофан.
        Потом они бродили по берегу Белого моря, вышли к Святому озеру, лежащему за монастырем, прямо у его стен. Феофан в основном молчал, говорить ему не хотелось.
        Сергий рассказывал:
        - …Представляете, здесь, под самым Полярным кругом, монахи умудрились создать ботанический сад, где акклиматизировали множество теплолюбивых, южных растений, вдохнули в них жизнь. Здесь росли кедры, лиственницы, пихты, сирень, яблони, вишни, липа, ясень, которые нигде больше не растут в этих широтах…
        - Ну а теперь-то они растут али как?
        - Да нет, повымерли почти все.
        - Почему так?
        - Ухода нет, вот и вымерли… Здесь были накоплены несметные богатства: уникальные иконы работы известнейших мастеров, драгоценные каменья, изделия из золота и серебра тончайшей работы, оружие, усыпанное бриллиантами… На сотни миллионов золотых рублей.
        - Где же теперь это все? - спрашивал Феофан.
        - Малая часть сохранилась в музеях, остальное пошло по рукам… Монастырская библиотека насчитывала более двух тысяч редчайших книг. Многие из них были из собраний Ивана Грозного, Дмитрия Донского, Дмитрия Пожарского, Федора Колычева, Авраамия Палицына… Ко всем книгам имели доступ крестьяне-поморы…
        - Они-то хоть сохранились, книжки-то? - спрашивал Феофан.
        - Кое-что, да. Хранится в Ленинградской Публичной библиотеке… Здесь впервые в России монахи занялись массовым разведением рыбы… Здесь соловецкий летописец Досифей первый на Руси ввел книжный знак - «экслибрис»…


        Еще долго рассказывал Сергий о тех чудесах, которые сотворили в этих местах соловецкие монахи - простые русские мужики. И слушать его было Феофану интересно и почему-то горько.
        А потом опять была белая высокая ночь, обвеенная прохладными морскими ветрами, опять дробилась на ребристой воде бухты Благополучия бесконечная лунная дорожка, опять горел костер.
        - Представляете, - тихо, но возбужденно рассказывал Сергий, - здесь, на этих диких северных островах, более четырех веков жили три великих сестры: Гармония, Красота и Любовь к труду, к жизни. Руками простых русских людей в этом глухом холодном углу был зажжен огонь цивилизации, культуры. Погреться у этого огня приходили с разных концов России тысячи и тысячи простых людей и уносили к себе домой искры его тепла. Там от этих искр возгорались новые огоньки. Здесь бывали и удивлялись достижениям соловецких монахов Петр Первый, Ломоносов, Степан Разин, Римский-Корсаков, писатели - Пришвин, Максимов; художники - Нестеров, Рождественский. Животворящего тепла хватало на всех… Теперь он затоптан, этот костер, нами затоптан… Те сестры не живут больше тут. Душа в руинах не живет… - Сергий качал головой, покачивался сам, обхватив колени. - Зачем это сделали, не знаю… Сами себя губим, душу свою топчем… Варвары мы, честное слово…
        Сергий говорил красиво, но не витийствовал, не религиозничал - Феофан это понимал и не перебивал. Сергий говорил правду.
        На сердце Феофана лежала горькая, но возвышающая истома, она переполняла его, давила на плечи, сладко першила в горле. Он сегодня побывал в гостях у трех великих сестер, подышал с ними одним воздухом, прикоснулся к их трепетным ладоням.



5

        С утра знакомый матросик обнадежил, сказал:
        - Прогноз нормальный, если синоптики не врут на этот раз. Кэп дал команду в тринадцать ноль-ноль отчаливать.
        Ветер как будто и в самом деле приутих, но не настолько, чтобы радоваться: дальние, лежащие в голомени за бухтой скалы осыпались рваной белой пеной, там вовсю гулял взводень. Но ничего не оставалось делать, надо было верить этим вечным путаникам - синоптикам, не всегда же они пальцем в небо да по принципу - о-бе-эс -
«одна бабушка сказала».
        Феофан первым делом купил билет до Архангельска Сергию. Тот пучил глаза, махал руками и отнекивался, но Феофан был тверд, знал - делает доброе дело, с размахом шутил:
        - Да-a, че там, пошлешь ведь потом мне обратно, кровные мои, в непомерных трудах заработанные, куда денесся. Че тебе на паперти тут сидеть теперь с протянутой шляпой.
        - Сестра должна выслать.
        - Может, она замуж выходит, не до тебя ей…
        В общем, купил билет и все.
        Сергий, донельзя обрадованный, сразу побежал куда-то, в какой-то дом, где лежали его вещи, а Феофан направился туда, куда ему хотелось зайти еще раз. По дороге на Соборной площади увидел жиденькую цветастую кучу людей, сгрудившихся, слушающих кого-то.

«Экскурсия», - догадался Феофан и подошел.
        Экскурсию вела маленькая, полненькая женщина, лет сорока, черненькая, волосы в кудряшках, носик остренький, очки… «Ну и страхолюдина, - подумал Феофан с полной, в общем, равнодушностью, - мымра». Вела она себя и свою экскурсию суконно, строго, как часто ведут себя некрасивые женщины, чтобы показать свою, никому не нужную независимость, рассказывала о соборном ансамбле. Пустые, скучные слова…
        - Ладно, - вклинился в экскурсию Феофан, - скажите нам, как отапливались все эти хоромины?
        Гид замялась, но ответила бойко, подготовленная мадам:
        - Как обычно, печами голландского типа, как все такого рода постройки на Севере.

«Дурит народ! Голландского типа… - возмутился про себя Феофан. - Сама ты голландского типа!»
        И уел экскурсовода громко, принародно:
        - Весь этот, как вы говорите, ансамбль соборный отапливался от одной печки, которая располагалась под Успенской церковью, вон там. - Феофан был хорошо подготовлен Сергием. - Монахи это изобрели сами. В наше время эту систему сломали зачем-то. Вам бы это надо знать, как экскурсоводу.
        Гид смешалась, открыла рот и замолчала на какое-то время. За всю ее экскурсоводческую биографию такой наглец среди туристов не попадался.
        - Ладно, - примирительно сказал Феофан, - вопрос последний: сколько было колоколов в той вон колокольне и кто их отлил?
        Экскурсовод напряглась, втянула короткую шейку в толстые плечики и стреляла на Феофана увеличенными в очках глазами - откровенной ненавистью. Ответа она не знала, но, умудренная опытом, вывернулась:
        - Что же, пожалуйста, расскажите нам, это интересно.
        - Товарищи, - обратился Феофан к публике, приободрившейся, явно заинтересовавшейся его персоной, - в монастырской звоннице было сорок колоколов, это очень много, и один звончее другого. А ведь медь да олово на самый крупный колокол послал лично Борис Годунов, царь то есть. Отлили его сами монахи и назвали «Борисович», по цареву имени. Весил он двадцать тонн, как царь-колокол московский. - Это Феофан маленько для красоты рассказа приврал. - Звонкий был, на все Белое море гудел.
        - А куда делись колокола-то? - расспрашивала публика.
        - Куда-куда, на нужды народного хозяйства, на оборону нашей страны. Переплавили их…
        - И «Борисовича» переплавили?
        - Нет, с «Борисовичем» у них промашка получилась. Погрузили его на баржу, только в море с Соловков вывезли, он проломил доски и ушел на дно… не дался «Борисович», лежит где-то…
        Народ облегченно вздохнул: не дался «Борисович»!
        Феофан пошел дальше.
        Он нашел то, что искал, в самом дальнем углу, в полуподвале приземистого и мрачноватого двухэтажного здания, грязно-желтого, с выщербленными стенами. Здание похоже было на маленькую крепость, потому что имело двухметровые стены и глубокие узкие окна-бойницы. На толстенных полукруглых дверях висела табличка:
«Реставрационные мастерские». Феофан толкнул дверь.
        На верстаке сидел мужик с иссиня-черной бородой и в длинном, посыпанном стружкой халате. Посреди мастерской на низенькой табуретке сидел другой мужик, тоже в халате и с бородой (только посветлее), и тесал топором чурочку. Попадал он по ней не всегда, частенько промахивался, и топор втыкался в пол, мужик при этом ругался.
        - Привет ударникам умственного труда, - провозгласил Феофан с порога.
        - Не с этого начинаешь, - вяло ответил мужик с верстака и сильно икнул.
        - Намек понял, исправлюсь, - пообещал Феофан и представился: - Павловский, корреспондент газеты «Северный комсомолец». - Вытащил блокнот из кармана.
        Чернобородый чуть не сполз со своего сиденья, но быстро выправился, расхорохорился, забубнил:
        - Комсомол - это хорошо… Готов я за им, задрав штаны, бежать, за комсомолом…
        Светлобородый никак не прореагировал, только спросил:
        - Материал критический или хвалебный нужен? - Видно, неплохо разбирался в журналистике, уже сталкивался с ней при каких-то обстоятельствах.
        - Сейчас вот интервью возьму и посмотрим.
        - У кого брать будете, у меня или у него? - спросил мужик с верстака и снова неожиданно икнул, будто ойкнул. - Если что, я готов, меня зовут Павел Константинович, напарника - Евгением Александровичем.
        Феофан начал со светлобородого.
        - Скажите, чем вы тут занимаетесь?
        - Вообще или сейчас? - попросил уточнить Евгений Александрович и смазал по чурочке.
        - Для начала вообще.
        - Мы реставрируем Соловецкий монастырь, - твердо ответил интервьюируемый и по-газетному добавил: - Наша задача его восстановить.
        - Та-ак, - сказал Феофан, - и много вас тут, реставраторов?
        - Двое мастеров нас, я да Павел Константинович.
        - И все?
        - Студенты еще помогают, приезжают иногда…
        - Скоро все восстановите?
        - Трудно сказать, дело творческое…
        - Та-ак, а сейчас чем занимаетесь?
        - Лемешины тешем из осины, лемех, так сказать, для головок церквей.
        - Много в день вытесываете?
        - По-разному, дело творческое…
        Топор опять не попал по чурочке, воткнулся в пол. Евгений Александрович качнулся на табурете.

«Вот работнички, - со злостью размышлял Феофан, возвращаясь на теплоход, - эти нареставрируют, сто лет так будут восстанавливать Соловки…»

6

        Из дома, из Лопшеньги, Феофан направил письмо в самые высокие архангельские инстанции:


        Уважаемые товарищи!
        Побывал я недавно на Соловках. Видок - хуже не представить, ей-богу. Все сломано и везде мусор, и никто этим не занимается. Сидят какие-то два бородатых мужика и говорят, что реставрируют. Разве они чего восстановят там, эти алконавты, только хуже сломают. Нигде там никакой организации. Совесть-то у нас есть, в конце концов, или как? Надо же бережно, а не так. А то люди делали, делали, а мы пришли и разломали все. Починить это все надо, и в кратчайшие сроки. Прошу понять меня правильно. Я - атеист до мозга костей, однако же, получается, что монахи созидатели, а мы варвары, они создали красоту, а мы ее порушили. А восстановить, видите ли, не желаем. Дело это разве? Не дело. Мы же цивилизованные люди - или кто? Кого мы удивить-то хотим этим безобразием? В общем, прошу вас разобраться и принять необходимые меры по восстановлению всего поломанного, а то неудобно перед народом.

    Феофан Павловский, рыбак колхоза «Заря». Ударник коммунистического труда.
        Феофан подписался ударником для весу, для солидности. Ему и впрямь давно обещали дать это звание, да он все срывается: то с бригадиром не поладит, то с председателем.
        Ответа на письмо он пока что не получил. Но полагает, что дождется. Не может же такая высокая инстанция оставить его письмо без ответа.



        notes

        Примечания


1

        Г о р н ы й   в е т е р - ветер, дующий с берега.