Библиотека / Приключения / Коковин Евгений : " Морская Школа " - читать онлайн

Сохранить .
Морская школа Евгений Степанович Коковин

        Детство в Соломбале #2

        Евгений Степанович Коковин
        Морская школа


        ГЛАВА ПЕРВАЯ
        ГЕРОЙ ТРУДА

        На первой весенней рыбалке дед Максимыч просту­дился и захворал. Болезнь свалила старика в постель, и это, конечно, было для него большим горем. Обидно лежать на кровати и прогреваться малиновым чаем, когда вода в речках спала и проходит самое лучшее время рыбацкого промысла.
        Течение на Северной Двине и на Кузнечихе стало совсем кротким. Начались беломорские приливы и от­ливы: каждые четверть суток вода меняет свое движе­ние - то вверх идет по реке, то вниз.
        Черемуха отцвела и завязала узелки для ягод. На дальних речонках кувшинки уже распластали на вод­ной глади, словно на столе, широкие листья - зеленые блюдца. А пройдет неделя, другая - и водяные лилии раскроют свои чистые и нежные фарфоровые лепестки. Движимые беспокойным течением, будут покачивать крепкими головками ярко-желтые балаболки.
        На берегах у самой воды поднялась осока. Трава эта злая, коварная: сорвешь ее - руку до крови поре­жешь. В воде частый ситник встал и укрывает в своих зарослях пугливые утиные выводки.
        Птичьим пересвистом и пощелкиванием встречается утро в лесу и в прибрежных кустарниках. А вечером, когда лежишь у затухающего костра, назойливо тянется в тишине над самым ухом тончайшая комариная струна. Взмахнешь рукой - и сорвется струна, а полмину­ты спустя опять: з-з-з-з…
        Ничего нет более радостного и волнующего для ры­бака, чем неожиданный и сильный, как взрыв, всплеск крупной рыбы. Тут остается только гадать: щука-зло­дейка за мелюзгой гоняется или красноперый язь на поверхности резвится?
        Впрочем, дед Максимыч в таких случаях долго не раздумывал и не гадал.
        - Греби, Димка, к тому берегу! - говорил он мне чуть слышно и лукаво подмигивал. - Сейчас возьмем ее, голубушку. Только тихо, не спугни!
        И вот из карбаса заброшен невод. Деревянные лопаткообразные поплавки, поддерживающие сеть в воде, расположились на реке полухороводом. А в середине, там, где у невода матица, чуть покачивается главный поплав, напоминающий маленькое седло.
        Мы с дедом вылезаем на берег. Дед тянет одно кры­ло невода, я - другое. Постепенно мы сходимся, тороп­ливо вытягивая сеть. Главный поплав все приближается и приближается к берегу.
        - Ниже нижницу! - кричит дед и с ожесточением бросает ком глины в воду перед главным поплавом.
        Это для того, чтобы рыба, испугавшись, шла наутек и попадала в матицу. А матица - такой мешок из мел­кой сетки в середине невода, из которого рыбе уже не выйти.
        Вдруг бац! Вырвалась рыба из воды вверх, сверкну­ла серебряной чешуей и перелетела по воздуху через поплавки - только ее и видели.
        - Ах ты, лихорадка, ушла ведь! - досадует дед, а сам, склонившись в воде, продолжает поспешно выби­рать сеть.
        В крыле ему уже попалась не успевшая уйти в ма­тицу белобокая плотва. И кто-то тяжелый и сильный буравит воду - окунь, а может быть, и налим. Эх, только бы не шмыгнул под нижницу, не перепрыгнул бы через верхницу!
        Разгораются рыбацкие страсти…
        И все это видит и переживает дед Максимыч, хотя он сейчас и лежит на кровати под дряхлым своим полу­шубком.
        Как диво дивное, стоит за окном светлая северная ночь. Наступил тот самый изумительный час, когда нет солнца, а заря заката слилась с зарей восхода. Не спится старому Максимычу. Думает он и сетует на свою болезнь. Привязалась она не в урочный час. Но все равно Максимыч ее пересилит, смерти не дастся. Добро бы год-два назад, когда жизнь была такая - хоть ложись да помирай. А теперь не то время, чтобы зазы­вать к себе старуху смертушку.
        Смотри, сколько заботы о старике! Перед маем за­ходил Николай Иванович и сказал:
        - Особым постановлением тебе, Андрей Максимо­вич, Советская власть установила пенсию. И за квар­тиру теперь будете платить по самой малой норме, как семья героя труда и пенсионера. Да не Орликову, пото­му что отныне этот дом ему не принадлежит, а принад­лежит коммунальному хозяйству, народу, значит.
        - Ну что ж, - ответил дед, - скажи спасибо Со­ветской власти. Бывало отовсюду гнали безногого ста­рика, едва на месте сторожа-фонарщика держали, а те­перь Советская власть в герои труда произвела и пен­сию назначила. Спасибо!
        Дед помолчал, с благодарностью глядя на Николая Ивановича, потом спросил:
        - Ну, как дела у нашей Советской власти?
        - Дел много, - ответил Николай Иванович. - Не унимаются враги. Польские паны на Украину полезли. Киев захватили. Вот с ними покончим да Врангелю шею сломаем, тогда жизнь будем устраивать. Много дела, Максимыч, очень много!
        - Как не много, - согласился дед, - все разруше­но, сожжено. Война - она война и есть. Тут теперь си­ла великая нужна, чтобы все поправить.
        - А у нас такая сила есть, Максимыч. Партия на­ша, Советская власть, а с ними - народ. Эта сила все свершит!

…Однажды пришло деду письмо: «Андрею Макси­мовичу Красову». И в письме: «Дорогой товарищ Красов! Комитет профессионального союза приглашает вас на торжественное собрание, посвященное Международ­ному празднику труда - Первому мая».
        За всю свою долгую жизнь ни разу не был дед Мак­симыч на торжественных собраниях. Подумал: нужно идти, коли приглашают. Часа за два до начала собрал­ся и отправился.
        В это время мы, ребята, наигравшись, сидели у ворот и разговаривали. Костя Чижов сказал, что морская школа для соломбальских ребят будет открыта осенью. Я показал друзьям книги, которые взял в детской биб­лиотеке. Вспоминали картину - в этот день в кино­театре «Марс» был дневной сеанс для ребят. Измени­лась наша жизнь с тех пор, как прогнали из Архангельска американцев, англичан и белогвардейцев.
        Конечно, в жизни не все еще было хорошо, не все так, как нам хотелось бы. Был тяжелый двадцатый год. Дома мы ели прохваченную морозом водянистую кар­тошку и хлеб с мякиной. Штаны у меня были, как гово­рится, заплата на заплате, а сапоги совсем развали­лись и «просили каши». У Кости Чижова и у Гриши Осокина одежда была не лучше моей.
        И все-таки мы чувствовали себя почти счастливы­ми. А Костя постоянно говорил:
        - Погодите, не вдруг Москва строилась!
        Вдруг к нашему дому подкатили дрожки.
        Возница, не сходя с дрожек, говорит нам:
        - Позовите-ка товарища Красова!
        - Дедушку, что ли? - спрашиваю я. - Его дома нету, на собрание ушел.
        - А какой он на вид? Может быть, я его догоню и хоть полдороги подвезу.
        - Догнать его очень просто, а узнать еще легче. На деревянной ноге он, старый и седой весь.
        Возница погнал лошадь и настиг деда Максимыча на полпути, уже у Кузнечевского моста.
        - Садись, дедушка!
        - Я так дойду. Непривычно на легковых кататься. Поспешай по своему делу.
        - Так у меня и дело - тебя на собрание доставить.
        - Меня? - Дед усмехнулся и махнул рукой. - Обо­знался ты, милый.
        - Нет, не обознался. Ты - Андрей Максимович Красов?
        - Я.
        - Тогда залезай поскорее. Мне еще надо за пред­седателем потом поехать.
        Влез дед на дрожки и сам не верит тому, что про­исходит. Ведь вот так, из таких же дрожках, Орликов еще полгода назад катался. А теперь едет на них, как хозяин, дед Максимыч.
        Огляделся старик. Знакомых нет. Приметил вдали заводские трубы. Стоят мертвые, не дымят. Пароходы у причалов на приколе - жизни на них не видно.
        Дед Максимыч тяжело вздохнул.
        - Что вздыхаешь, дедушка? - участливо спросил возница.
        - Дак как не вздыхать! Суда-то без ремонта стоят, а на носу навигация. Все порушено, все разорено. Труд­но поправиться!
        - Поправимся, дедушка, встанем на ноги, дай срок! Не тужи - завтра праздник. Вот на собрании все ска­жут, как восстанавливать будем.
        Приехал Максимыч на собрание, прошел в зал и сел на заднюю скамейку. Недолго посидел - попросили его поближе пройти, и не в первые ряды, а прямо на сцену пригласили. Усадили смущенного деда за стол, покрытый красной материей. Не успел он опомниться и разглядеть сидящих с ним в президиуме, как слы­шит - председатель собрания говорит:
        - На нашем собрании присутствуют старейшие моряки Архангельского порта Иван Васильевич Кули­ков и Андрей Максимович Красов.
        В зале моряки так захлопали, что и голоса предсе­дателя не стало слышно. Видит Максимыч: сидящий с ним рядом человек поднялся. Посмотрел дед ему в ли­цо. О, да ведь это же и есть Иван Васильевич Куликов, машинист, с которым Максимычу когда-то целую нави­гацию на одном судне плавать пришлось! Постарел-то как, приятель!
        По примеру Куликова поднялся со стула и дед Мак­симыч, разволновался, смотрит в зал на приветствую­щих его моряков и ничего не видит. Слезы, неждан­ные стариковские слезы застилают глаза и катятся по морщинистому лицу на усы и бороду.
        Садится дед Максимыч, наклоняет пониже голову, чтобы не видели люди его небывалой слабости, и ду­мает: «До чего же ты, боцман, остарел! Слезу за глаза­ми держать не можешь… Опозорился перед народом…»

…А три дня назад приходил доктор и осматривал деда. На своем веку Максимыч не лечился у докто­ров. В больнице только один раз побывал, когда ногу ампутировали. Докторам платить нужно, а этот ничего не потребовал, выписал микстуру и, кроме того, заявил:
        - Пришлем к вам на днях человека. Он мерку сни­мет, и закажем вам в Петрограде протез с металлическими шинами. Ваша деревяшка неудобна и даже вредна.
        - А по какой же это будет цене? - полюбопытство­вал дед Максимыч.
        - Вам, как инвалиду-пенсионеру, потерявшему но­гу и трудоспособность на работе, протез будет изготов­лен бесплатно.
        Как потом стало известно, доктора вызывал отец Кости Чижова, узнавший от сына о болезни деда.
        Сколько забот о старике, сколько почета! Ничего похожего не знал Максимыч раньше, и ни за что на свете не хочет он теперь помирать, когда такую спра­ведливую жизнь Советская власть налаживает. Жить захотелось, как никогда еще, кажется, не хотелось. И вдруг - болезнь, несносная, простудная, да еще в такое время, когда на рыбалку нужно ехать, натуру рыбацкую потешить, душу отвести.
        Лежит дед и вздыхает, досадуя на свою старость и на свою болезнь. А за окном проходит тихая и прозрач­ная, с запахами недалекого моря величественная север­ная ночь.

        ГЛАВА ВТОРАЯ
        Я - ЧЕЛОВЕК!

        На берегу Юроса, у устья речонки Еловуши, на лю­бимом месте ночевок деда Максимыча, горел огромный костер. Даже по пламени костра, метавшемуся широко и высоко, опытный соломбальский рыбак или охотник сразу бы сказал, что Максимыча тут нет. Дед не лю­бил большого огня. Опасно - лес можно поджечь. Да и к чему большой костер? Варка на нем плохая, балов­ство одно.
        Деда и в самом деле на этот раз на рыбалке не бы­ло. Хотя он уже и пересилил болезнь, выезжать ему доктор пока не советовал.
        У костра сидели три, конечно, бывалых и, конечно, опытных рыбака: я, Костя Чижов и Гриша Осокин.
        Такой костер распалил Гришка. Разумеется, я про­тестовал, но стоило мне отвернуться в сторону, как Гришка, этот младенец в рыбацком деле, снова подбро­сил в огонь охапку сучьев. Пламя взметнулось вверх, а Гришка прыгал и визжал, как сумасшедший.
        - Не смей баловаться! - сказал я строго. - Тут до избушки лесника рукой подать. Заметит - худо нам будет!
        - Не заметит. Да и чего бояться, река рядом. Ми­гом весь костер в воду.
        - Он злой, говорят, этот лесник, - сказал Костя. - Как его зовут?
        - Григорием.
        - Мой течка, значит! - обрадовался Гриша. - Я никогда его не видел. Правда, что он безрукий?
        - Ну да, однорукий. А только он одной рукой делает больше, чем другой двумя. Избушку один по­строил, огород раскопал, рыбу ловит, птицу на лету из двустволки бьет.
        - Как же он на лодке-то гребет?
        - А он не гребет - галанит. У него на корме ук­лючина. Одним веслом с кормы как начнет в ту да в другую сторону крутить, что твой винтовой катер гонит…
        - Чего рассказываешь! - пренебрежительно прервал меня Гриша. - Не знаю я, что ли, как галанить нужно! У нас Сашка так галанит, что твоему Григорию не угнаться. Обставит как дважды два!
        Я знал, что Гришка Осокин хвастается и привирает. Может быть, его брат Александр и умеет галанить, но только ему до лесника Григория в гонке все равно, что пескарю до щуки.
        - А сколько ему лет, Григорию? - спросил Кос­тя. - Очень старый?
        - Сказал тоже - старый! Бороды нету и морщин нету. Молодой еще и здоровый. Только руку на герман­ской войне потерял. Теперь вот и живет один и зиму и лето тут, в глуши. Дедушко рассказывал - горе у него какое-то в жизни. Невеста, кажется, от него отказалась, когда он в деревню с войны без руки воротился.
        - Дура… - угрюмо заметил Костя.
        - Ясно дело, не умная. Дедушко говорит, он чело­век самостоятельный, со смекалкой, и рука хоть и одна, а золотая. Что хочешь смастерит. А невеста у него доч­ка ижемского богатея была, с норовом. Да и батька у нее не захотел зятя безрукого.
        - Потому, наверно, он и зол теперь на людей, - задумчиво предположил Гриша.
        - Не знаю… все бывает.
        Наступило молчание. Я думал о Григории, о красивом и сильном человеке, о его несчастливо сложившейся судьбе. Вероятно, о том же думали и Костя, и Гриша. Костер прогорал, пламя стало совсем маленьким, чуть заметным. Гриша, не вставая с места, осторожно поло­жил на огонь две небольшие сухие ветки. Наверное, ему уже надоело любоваться высоким пламенем, или после разговора о Григории он не хотел досаждать че­ловеку, которому поручено охранять лес.
        - А может, так и лучше получилось, - неожиданно произнес Костя, поднявшись и стряхивая со штанов пе­сок и травинки. - Я, например, был бы большой, ни за что бы на дочке кулака не женился, да еще на такой, которая заодно с батькой. Кулаки в деревне - это те же буржуи, против бедняков и Советской власти идут.
        - Конечно, ему теперь лучше, - согласился Гри­ша. - Живет себе один, хочет - рыбу ловит, хочет - на охоту идет или купается целый день. Никто не ме­шает. А что, ребята, не выкупаться ли нам еще разок?
        - Еще волосы не высохли, - сказал Костя и взгля­нул на меня. - Вот сетки бы посмотреть.
        Сети впервые в жизни доверены мне дедом. Не хуже заправских рыбаков загородили мы ими устье Еловуши, предварительно забив колья. Тут уж, само собой понят­но, всем распоряжался я. И ребята полностью призна­вали за мной это право.
        - Рановато, - сказал я и для убедительности по­смотрел на солнышко. Так делал дед Максимыч, опре­деляя время.
        Однако меня самого давно терзало жгучее любопытство. Подождав для важности еще минут пять, я сказал:
        - Сейчас, пожалуй, пора. Сталкивай карбас! Вишь как обмелел, вода здорово падает.
        Добыча оказалась невелика, но обижаться не прихолилось. Даже с дедом у нас и то порой улов бывал скупее.
        А Гриша был просто в восторге. Таких крупных подъязков и окуней он видел лишь на базаре. Раньше он ловил только на удочку ершей, сорожек и окуньков величиной чуть побольше пальца.
        Мы снова выбрались на берег, подвесили над кост­ром котелок с водой для ухи и принялись чистить оку­ней. Всем рыбакам известно, что из окуней уха бы­вает самая крепкая, наваристая и вкусная.
        Когда наши окуни исчезли в кипящей ключом воде, мы снова уселись в ожидании ужина.
        Начинало вечереть. Солнце клонилось к лесу. Вете­рок, который днем приносил прохладу, совсем стих, и появились комары. Пришлось в костер подбросить сы­рых веток, чтобы было побольше дыма, - испытанное средство против комаров.
        - Костя, когда же мы в морскую школу пойдем? - спросил я. - Откроется она или нет?
        - А как же! Первого сентября начнутся занятия, тогда и пойдем. Сейчас там ремонт идет и наши заяв­ления разбирают.
        - А примут нас? - снова спросил я, на этот раз с опаской.
        - Примут, не бойся.
        - И плавать сразу?
        - Ну, плавать не сразу. Сначала устройство паро­хода и машину изучать будем. Физику, геометрию ста­нем проходить, механику всякую.
        - Не всякую, а пароходную, - вставил Гриша.
        - Ладно, не учи, знаем…
        - Ну да, пароходную, - не унимался Гриша. - А какую еще! Нам ведь Николай Иванович говорил. Па­роходную механику и… как это… ну, металлов…
        - Технологию металлов, - сказал спокойно Ко­стя. - А потом еще практика в мастерских каждый день. И потом уж на суда, в плавание.
        - И нет, и нет, и нет! - закричал Гриша, обрадо­ванный тем, что знает лучше Кости. - Потом еще не в плавание, до плавания еще далеко. До плавания еще на судоремонте будем работать!
        - На судоремонте зимой, а летом в плавание.
        Костя подошел к костру и стал снимать котелок с ухой.
        Я достал из корзины ложки, хлеб и соль. По рыбац­кому правилу осторожно вытащил ложкой из котелка всю рыбу и сложил ее горкой на чистенькую деревян­ную дощечку, до белизны выскобленную ножом и вы­мытую с песком в реке. Рыбу в горячей ухе оставлять нельзя - разварится, и тогда крохотного кусочка не найдешь.
        Гриша уже занес ложку над котелком, как вдруг Костя насторожился и прошептал:
        - Тс-с… ребята, что это такое? Смотрите!
        Он показывал рукой на кусты можжевельника, рос­шие на опушке леса. Я оглянулся и увидел, как кусты пригибались и снова выпрямлялись. Кто-то в них скры­вался.
        - На человека не похоже, - тихо сказал Костя, - шерстистое что-то, но и не зверь - велик больно. Бе­жим, ребята, в обход!
        - А вдруг медведь? - опасливо спросил Гриша.
        Но Костя лишь отмахнулся: «Какой там медведь!» - и стремглав понесся к опушке, показывая нам рукой, чтобы бежали в обход справа.
        Мы с Гришей переглянулись: Костя побежал - нам трусить было стыдно. И мы тоже бросились к лесу.

«Если медведь, - мгновенно вспомнил я, - значит, нужно что есть силы закричать, если, конечно, он тебя не видел. Испугается - и убежит. А если он первый увидит, тогда стой как истукан и не шевелись!»
        Об этом я знал из рассказов деда Максимыча. Одна женщина в Поморье встретилась с медведем в лесу и обмерла. Даже крикнуть не могла. Стоит и ни рукой, ни ногой двинуть не в состоянии. Это ее и спасло. Мед­ведь подошел, обнюхал одежду, да и ушел восвояси. Женщина в становище вернулась совсем седая.
        Я бежал, и сердце у меня колотилось часто-часто. Костя все-таки смельчак, ничего не боится.
        В зарослях можжевельника я остановился, перевел дух, огляделся по сторонам. Невдалеке мелькнула голо­ва Кости, и послышался его крик:
        - Димка, сюда!
        Потом еще громкий голос Кости:
        - Стой! Не бойся, не задену!
        Я выскочил из кустов на поляну и увидел Костю. Но он был не один. Перед ним стояла какая-то очень странная, неуклюжая фигура. Конечно, это был чело­век, ростом ниже моего приятеля. Но что за смешная и непонятная одежда у этого человека!
        Приближаясь и внимательно разглядывая незна­комца, я, наконец, догадался, что на нем был надет совик из оленьей шкуры. Такую одежду без застежек, надеваемую через голову, носят жители Крайнего Се­вера. Капюшон совика, спущенный на затылок, откры­вал небольшую голову с черными блестящими прямы­ми волосами, на вид очень жесткими. Лицо было мальчишеское, удивительно худое и скуластое. Глаза ма­ленькие и испуганные, как у пойманного зверька.
        Следом за мной подбежал Гриша. Незнакомец от­ступил на полшага назад, видимо, остерегаясь, чтобы его не окружили и не напали сзади. Глаза его были на­стороженными.
        - Ты откуда? - спросил Костя. Было похоже, что он задает этот вопрос вторично.
        Незнакомец не ответил и сделал еще полшага назад, потому что Костя чуть подвинулся к нему.
        - Ты не бойся, - снова заговорил Костя, - мы тебе ничего не сделаем.
        Молчание. И снова быстрый, оценивающий наши силы взгляд маленьких беспокойных глаз.
        - Ага, я знаю! - крикнул Гриша. - Это самоед. У него и одежда самоедская, малица.
        При этих словах маленький странней незнакомец словно выпрямился, поднял голову и сказал тихо, но резко и с достоинством:
        - Нет. Самоедами нас зовут нехорошие люди. Я - ненец. По-нашему это значит: я - человек!
        - Правильно, человек, - дружелюбно сказал Ко­стя. - И мы тоже люди. Почему же ты нас боишь­ся?
        Маленький ненец подумал, потом, глядя Косте пря­мо в глаза, ответил:
        - Русские - нехорошие люди.
        Костя рассмеялся:
        - Кто это тебе сказал? Все русские нехорошие?
        - Нет, не все, Петр Петрыч очень хороший, и Гри­горий очень хороший… и дядя Матвей тоже. И есть еще один русский, очень-очень хороший. Только я его ни­когда не видел.
        Незнакомец оказался не таким уж молчаливым.
        - Кто же этот русский?
        - Не скажу.
        - Почему?
        - Петр Петрыч сказал, и за это его убили.
        - Какой Петр Петрыч?
        - Очень хороший Петр Петрыч. Художник.
        - Кто же его убил?
        - Инглиши.
        - Так то инглиши, а мы - русские. Зачем же нам тебя убивать?
        Все еще посматривая на нас с недоверием, ненецкий мальчик сказал:
        - С инглишами тогда у нас в тундре и русские были.
        - Вот ты какой чудной! Будто только что с луны свалился. Те русские были да сплыли. Раз они вместе с инглишами - значит, контра, народные предатели.
        Незнакомец ничего не сказал. Может быть, он не понял того, что говорил Костя. Мы стояли по-прежнему: Костя, я и Гриша рядом, а маленький ненец перед нами в трех шагах. Я успел рассмотреть его. Совик у него был старый-престарый, грязный, ободранный.
        - Теперь ни инглишей, ни американцев, ни бело­гвардейцев больше здесь нету, а есть Советская власть. Понял или нет?
        Костя замолчал, обдумывая, как бы получше, понят­нее все объяснить. Я смотрел то на Костю, то на ненца, и вдруг у меня мелькнула смутная мысль.
        - Послушай, Костя, - сказал я, - а что если спросить, знает ли он Ленина?
        Ненец прислушался и просиял:
        - Ленина?
        - Да, - сказал Костя, оживившись. - Ты знаешь, кто такой Ленин?
        В первый раз ненецкий мальчик радостно и довер­чиво улыбнулся нам. Глаза его расширились, словно он увидел что-то долгожданное, родное.
        - Ленин знаю, Ленин - очень-очень хороший не­нец. Ленин любит ненцев. Но Петр Петрыч сказал, что Ленин хороший, и Петр Петрыча за это инглиши убили.
        - Ну вот видишь, а ты нас боялся. Мы вместе с Лениным, и Ленин вместе с нами… Как тебя зовут?
        - Илько.
        - Илько… Илья, что ли?
        Ненецкий мальчик кивнул и подтвердил:
        - Илья.
        - Постой, а ты говорил про какого-то Григория. Это лесник, что ли, вот там в избушке на берегу жи­вет? Одной руки у него нету…
        - Да, да, да, - быстро заговорил Илько, продол­жая улыбаться. - Я у Григория живу. Очень хороший Григорий.
        - Ну, конечно, лесник, - сказал Костя. - А дядя Матвей какой?
        - Дядя Матвей, кочегар с парохода «Владимир». Он в Соломбале живет. Ты знаешь, где Соломбала?
        Костя засмеялся:
        - Еще бы не знать! Да мы все из Соломбалы! И сейчас все в Соломбале живем.
        - Правда, в Соломбале? - обрадовался Илько. - И дядю Матвея знаете?
        - Нет, Матвея мы не знаем. Мало ли Матвеев в Соломбале!
        Глаза у Илько вдруг снова расширились. Он как будто что-то вспомнил и опять заулыбался. Хлопнул себя по голове и даже подпрыгнул от радости.
        - Правильно, правильно ты сказал - мало ли Мат­веев! Не дядя Матвей, а дядя Матвеев!
        - Это как же: не дядя, а дядя? - не понял Костя.
        Зато понял я и объяснил:
        - Это не имя, а фамилия. Не Матвей, а Матвеев. Он забыл, перепутал. Ты знаешь, Костя, какого-нибудь кочегара Матвеева в Соломбале?
        Костя подумал и потом сказал:
        - Нет, не помню. А зачем тебе этот Матвеев? От­куда ты его знаешь?
        - Матвеев хороший, он помог мне убежать с па­рохода «Владимир» от инглишей.
        - Помог от инглишей убежать? Значит, в самом де­ле хороший. Ну, ничего, Илько, мы тебе поможем разы­скать Матвеева. В Соломбале это нам раз плюнуть, если фамилию знаем. Найдем твоего Матвеева!
        Тут мы вспомнили о нашей окуневой ухе и поспе­шили к костру, позвав с собой Илько. Он, должно быть, наконец, поверил, что ничего плохого мы ему не сде­лаем, и охотно пошел с нами.
        Уха совсем остыла, и костер погас. Только тлеющие угольки удивленно посматривали из-под пепла на но­вого нашего товарища. Гриша занялся разжиганием костра, а Костя спросил у Илько:
        - Как же ты сюда попал из тундры?

        ГЛАВА ТРЕТЬЯ
        ИЛЬКО

        Илько жил далеко-далеко, за рекой Печорой, в тундре. Его отец был пастухом у богатого оленевода Теняко. Жилось плохо, в холоде и голоде, в постоянных кочевых переездах. Хозяин оленьего стада, которое пас отец Илько, был жадный и жестокий человек. Отец страдал тяжелой болезнью желудка, а Теняко знать ни­чего не хотел ни о каких болезнях и только посмеивал­ся. Его батрак худо смотрит за оленями, значит, он лентяй. А лентяев не нужно. А если у тебя и на самом деле болезнь, значит, и есть мясо тебе не нужно и жить на свете не нужно. Больной должен умирать. Так гово­рил, посмеиваясь, богач оленевод Теняко.
        Однажды в стойбище из далекого селения Пустозерска приехал русский человек. Люди окружили его - думали, что русский привез спирт, чай, порох и дробь. Зачем приезжать русскому, если он не хочет выменять у жителей тундры на свои товары шкурки красивых песцов!
        Но спирта, чая и пороха у русского не оказалось. Узнав об этом, Теняко разочарованно посмотрел на русского и ушел к себе в чум, даже не осведомившись, зачем же приехал гость из Пустозерска.
        Русский поселился в чуме отца Илько. Звали его Петр Петрович, а занимался он делом, казавшимся для жителей тундры, по крайней мере, странным: рисовал на полотне красками. Он рисовал бескрайние снежные просторы тундры, высокое небо, островерхие чумы и оленьи упряжки.
        Илько любил смотреть, как рисует Петр Петрович. Художник казался ему волшебником.
        Вначале на холсте ничего нельзя было разобрать. Потом в густых мазках белил начинали проступать тени, снег чуть синел, небо оживало и становилось по­хожим на настоящее. Каждый мазок усиливал впечат­ление. Расплывчатые, неопределенные фигурки на холс­те постепенно превращались в оленей, тоже словно в живых, настоящих.
        Наблюдая за работой художника, Илько волновал­ся. Он уже ощущал радость творчества, хотя ни разу не брал в руки кисть. Он чувствовал, что краски, цвета, оттенки, свет и тени - все это будет подчиняться и его желаниям, его рукам.
        Мысль о том, что он возьмет кисть и перенесет крас­ки с палитры на холст, - эта мысль даже пугала его. Она казалась Илько дерзкой и неосуществимой.
        Петр Петрович замечал, что мальчик почти не от­ходит от него. Однажды он спросил:
        - Хочешь, Илько, я научу тебя писать красками?
        Илько смутился и ничего не сказал. Мог ли он меч­тать о таком счастье!
        - Кто знает, - продолжал Петр Петрович, - мо­жет быть, из тебя выйдет настоящий художник. Будет время - и у твоего народа появятся ученые и писатели, художники и архитекторы, не будет в тундре шаманов, а будут учителя и врачи.
        Илько не понимал тогда, о чем говорил Петр Петрыч, как он называл русского человека.
        Петр Петрыч и Илько подружились. И когда худож­ник стал собираться в обратный путь, он попросил отца Илько, чтобы тот отпустил мальчика на время с ним в Пустозерск.
        Живя в Пустозерске у Петра Петрыча, Илько учил­ся говорить по-русски, привыкал к новой, необычной для него жизни в просторной деревенской избе.
        Петр Петрыч жил не так, как жил отец Илько. Отец любил чай и выпивал по пяти, а иной раз и по десяти кружек. Еще больше любил отец водку. Петр Петрыч водку совсем не пил, а чаю выпивал одну кружку.
        Отец ел сырое оленье мясо, и Илько ел сырое мясо. В доме, где жил Петр Петрыч, была печка, в которую ставили горшки с мясом или с рыбой.
        Отец не любил Теняко, хозяина оленьих стад, но боялся и слушался шамана. Петр Петрыч называл Те­няко кулаком, а шамана - обманщиком и говорил, что их обоих полагалось бы прогнать из тундры.
        На Север Петр Петрович приехал не по своей во­ле - сюда его выслало царское правительство за то, что он состоял в подпольной революционной организации. Из рассказов художника Илько уяснил, что царь счи­тается самым главным в России, что в России тоже есть богачи - такие, как Теняко. Но есть люди - боль­шевики, которые идут за бедняков и которые скоро про­гонят царя и всех богачей.
        Почти полгода прожил Илько у Петра Петрыча. Он уже разговаривал с художником по-русски и учился рисовать. А Петр Петрыч говорил, что будет обучать Илько читать книги и писать карандашом на бумаге.
        Когда стало известно, что стада Теняко останови­лись невдалеке от Пустозерска, Петр Петрыч и Илько отправились в тундру. И тут они узнали печальную но­вость: отец Илько несколько дней назад умер.
        Горько плакал Илько, и теперь ему уже ничего не оставалось делать, как снова вернуться с Петром Пет­ровичем в Пустозерск. Жили они так вдвоем еще два года - охотились, ловили рыбу, выезжали далеко в тундру. Илько научился и читать и писать, но больше всего он любил рисовать.
        Петр Петрович говорил:
        - Подожди, Илько, придет время - поедем с то­бой в большой город. Выучишься, приедешь в тундру учителем, будешь маленьких ненцев обучать грамоте.
        И казалось, что такое время наступает, потому что стал Петр Петрыч готовиться к отъезду. Но вдруг на Печоре появились американцы и англичане. Они при­плыли сюда на больших военных кораблях.
        Если раньше русские торговцы поили ненцев-про­мышленников водкой и обжуливали их на обмене пес­цов, то американцы и англичане силой заставляли от­давать дорогую пушнину. Когда Ефим Лаптандер не за­хотел отдать добытых им песцов, его пристрелили.
        Однажды чужеземцы в сопровождении русских бело­гвардейцев пришли в избу, где жили Петр Петрыч и Илько. Они перерыли все вещи, кричали на Петра Пет­рыча, угрожая ему пистолетами, а потом забрали с собой всю этюды, картины и книги. Когда инглишн оставили дом, Петр Петрыч сказал:
        - Нужно, Илько, уходить в тундру, иначе они убьют меня. И тебя не пощадят.
        Из рассказов Петра Петрыча Илько знал о Ленине, о большевиках, которые хотят всех бедняков сделать счастливыми людьми. Он знал также, что Петра Петры­ча ненавидят пустозерские кулаки, а они заодно с инглишами. Мальчик понимал, почему Петру Петрычу нужно уходить.
        Но уйти они не успели. Снова пришли инглиши, и белогвардейцы вывели Петра Петрыча во двор, а Илько заперли в избе. Мальчик слышал выстрелы, он кричал в отчаянии и тщетно стучал кулаками в дверь.
        Так Илько остался один, лишившись человека, которого он любил как родного отца.
        А потом американские офицеры насильно увезли Илько на пароход.
        Пароход был русский и назывался «Владимир». И вся команда на пароходе была русская. Но хозяевами здесь были американские офицеры. Они приказывали не только своим солдатам, не только русским матросам, но и русскому капитану парохода.
        Илько жил на палубе, потому что все каюты и куб­рики на судне занимали иностранные офицеры и солда­ты. Даже команде пришлось изрядно потесниться.
        Когда шел дождь, мальчик укрывался где-нибудь под брезентом и мучительно раздумывал над своей странно и горько сложившейся судьбой. Он не знал, что будет с ним и что хотят от него американские офицеры. Илько даже не подозревал, что чужеземцы замышляли взять его с собой за океан и показывать там своим приятелям как диковинку.
        Мысль захватить Илько принадлежала маленькому гривастому американцу в очках, и потому он теперь считал себя хозяином ненецкого мальчика.
        Если выглядывало солнце и становилось теплее, Илько выходил на берег и открывал свою заветную тетрадь. Он нарисовал несколько раз «Владимира» - ему нравился этот большой красивый пароход с невы­сокими мачтами и широкой трубой, с белыми палубны­ми надстройками и маленькой каютой на корме. Не будь американских офицеров, Илько согласился бы жить на «Владимире» всю жизнь.
        Один из кочегаров парохода, по фамилии Матвеев, приметил ненецкого мальчика и очень жалел его. Он частенько разговаривал с Илько, приносил ему еду. Когда было особенно холодно, Матвеев уводил Илько с палубы в кочегарку, где всегда было тепло и даже уютно. Матвеев уже много лет плавал на «Владимире», хорошо знал свой пароход и любил его. Илько в бла­годарность нарисовал кочегару «Владимира», а потом нарисовал и портрет Матвеева.
        Перед отходом из Печоры на пароход явилось мно­го американских офицеров. Среди них были такие, ко­торых раньше Илько никогда не видел.
        Очкастый «хозяин» подозвал к себе Илько и стал по­казывать его друзьям. Забавляясь, он бросал ненцу куски сырого мяса, требуя, чтобы Илько ловил куски на лету.
        Илько хотел убежать, но его схватили. Он сопротив­лялся, кусался и царапался. Перепуганный и обозлен­ный, он с ненавистью смотрел на американцев.
        - Ничего, приучим, - сказал очкастый, приказав солдатам надеть на Илько ошейник и привязать к две­рям каюты на корме.
        Через несколько дней «Владимир» пришел в Архан­гельский порт.
        Была поздняя осень. Увидев берег, Илько решил бе­жать от ненавистных людей, которые издевались над ним. Он сказал об этом Матвееву. Ночью кочегар тай­ком подошел к Илько и ножом перерезал ошейник. Он помог мальчику незаметно выйти с парохода на берег. Темными улицами Илько выбрался на окраину города и укрылся в лесу. В городе ему оставаться было опасно.
        Мальчик решил из Архангельска попасть в тундру, на Печору. Это было очень трудно - идти сотни кило­метров через леса и болота. На это, вероятно, не отва­жился бы ни один опытнейший охотник, будь он в по­ложении Илько - без пищи, без оружия, без карты и компаса.
        Но что оставалось делать Илько? Несколько дней плутал мальчик по лесу, питаясь ягодами. Наконец он вышел на берег Юроса, и тут его спящего нашел Гри­горий.
        Лесник приютил Илько в своей избушке. Вскоре он привык к своему маленькому питомцу и полюбил его.

        ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
        У ЛЕСНИКА

        Мы слушали рассказ Илько, ни словом не перебивая его. Когда Илько закончил, минуты две мы молча си­дели в тишине. Гриша, лежа на траве, сосредоточенно ковырял сучком землю. Обхватив руками колени, Костя смотрел куда-то далеко-далеко, поверх леса.
        Река, к вечеру потемневшая, без единой рябинки, ка­залось, застыла. В дремотном забытьи притихли де­ревья и кустарники. Только одинокая осина и при пол­ном безветрии неумолчно шелестела листвой, словно дрожа от озноба. Желтокрылый, в серой пыльце липу-нок, похожий на большую моль, трепетно вился над костром в бездымной струе нагретого воздуха.
        Молчание нарушил Костя.
        - Ничего, Илько, - ободряюще сказал он, - те­перь тебе некого бояться. И пешком идти в тундру не нужно. Сядешь в Архангельске на пароход и поедешь на Печору, к себе домой.
        - Теперь Петра Петрыча нету, - с тоской сказал Илько.
        - А если хочешь - оставайся в городе. Будешь учиться, станешь доктором или учителем.
        - А художником можно? - спросил Илько нереши­тельно.
        - Можно. Кем хочешь быть, на того и учись. Хо­чешь - профессором: звезды считать или, например, жуков, всяких там насекомых ловить и изучать, или внутренности у человека для медицины. Сколько угод­но. Ленин сказал, что все ребята должны обязательно учиться.
        - Ты слышал, как Ленин это сказал?
        - Нет, мне отец говорил.
        - А твой отец слышал?
        Косте, конечно, очень хотелось бы сказать, что отец слышал. Однако он переборол в себе желание приврать и сказал, что отец тоже сам не слышал, а читал в кни­ге, которую написал Ленин.
        - Вот мы осенью поступим в морскую школу учить­ся и потом будем моряками.
        - Моряком - это хорошо, - произнес Илько. - Я бы тоже хотел стать моряком…
        Илько поужинал вместе с нами, потом попрощался и скрылся в кустах можжевельника. Мы пообещали ему заехать на обратном пути к Григорию, чтобы догово­риться и устроить Илько жить в Архангельске.
        - Смелый парень, - наблюдая за уходящим Илько, тихо заметил Костя. - Хотел отсюда один в тундру пробраться.
        - Не пробрался бы, - сказал я. - Хорошо, что Гри­горий его нашел. Тут до тундры больше тысячи верст. На оленях зимой только можно, и то если дорогу хо­рошо знаешь.
        - Конечно, пропал бы, - согласился Гриша. - Чудак, без ружья и без компаса лесом! С голоду бы умер.
        - Лучше уж с голоду, чем к американцам, - сум­рачно вставил Костя. - Человек ведь, а не обезьяна, чтобы им забавляться да на цепочке водить.
        Мы еще долго разговаривали об Илько, придумы­вая самые разнообразные планы, как и где устроить его жить на первое время. И сообща решили, что лучше всего об этом посоветоваться с Николаем Ивановичем и с Костиным отцом.
        После осмотра сетей мы насобирали сухих веток, чтобы поддерживать ночью костер, и легли спать.
        На другой день позавтракали, три раза выкупались, и, собрав снасти, начали готовиться в обратный путь - домой. Уже забравшись в карбас, я спросил, помня ак­куратность деда.
        - Все взяли? Ничего не оставили?
        Гриша обошел место нашей стоянки и ничего не на­шел. Потом взял в карбасе жестянку, которой отчерпы­вали воду. Наполнив ее в реке водой, Гриша залил угли на пепелище, где был костер. При этом он бормотал себе под нос:
        - Осторожно нужно с огнем, а то разгорится…
        Избушка лесника Григория стояла на берегу Юроса. Это была даже не избушка, а маленький, любовно по­строенный домик с окнами, смотрящими на реку.
        Каждый раз, проезжая с дедом по Юросу, я любо­вался этим домиком. Даже не верилось, что его мог соорудить человек, имеющий только одну руку. Все у домика было хорошо устроено и прилажено: и окна с наличниками, и крылечко с перилами, и труба из кир­пича. Вдали от селений, среди лесов и рек, всякое жилье человека радует глаз и волнует сердце. А домик лесника Григория на берегу реки казался особенно при­влекательным. От него веяло романтикой охотничьего промысла, следопытской жизни в лесу, борьбы с при­родой.
        От берега на реку выступал узкий, в две доски, по­мост, который поддерживали вбитые в дно толстые бе­резовые колья. У этой «пристани» стояли на привязи, лодка и выдолбленный из цельного дерева стружок.
        На одной из стен домика были развешаны мережки[1 - Мережки - особый вид сетей], а неподалеку на козлах из жердей-троегубицы и мел­кие сети.
        Привязав карбас к помосту, мы с Костей вышли на берег. Гриша, по уговору, остался в карбасе.
        Не без трепета мы поднялись на крыльцо и тихонь­ко постучали. Дверь отворил сам Григорий. Он был вы­соким человеком, могучего сложения. Лицо Григория от ветров и солнца стало почти черным. Левый рукав широкой ситцевой рубахи был подогнут - руки недо­ставало выше локтя.
        - Хлеб да соль! - сказал я, увидев у Григория ложку.
        Григорий усмехнулся:
        - Проходите в избу, давно гостей не бывало.
        Голос у него был густой, певучий.
        - Мы по делу, - сказал Костя. - Извините нас, дядя Григорий…
        - Ладно, ладно. Добро извинять, коли чего натво­рили. Каково рыбачилось?
        - Оно вроде ничего, спасибо, - ответил я солид­но. - Деду Максимычу рыбы на три ухи везем.
        - Не богато.
        - И жаркое будет.
        - Едоков на двадцать? - Григорий насмешливо взглянул на меня. Он, конечно, знал хитрую привычку настоящих рыбаков не говорить правду об улове.
        В избе за столом сидел Илько и что-то ел, запуская ложку в миску. Увидев нас, он обрадованно закивал и заулыбался. Без совика, в большом пиджаке, должно быть, с плеч Григория, Илько выглядел совсем худень­ким.
        В избе стояла не белёная но аккуратно обмазанная глиной русская печь. От самой двери в угол тянулась прикрепленная к стене лавочка. От угла лавочка тяну­лась еще дальше, вдоль другой стены.
        В подпечке виднелись деревянные рукоятки ухватов и кочерги, а на шестке - чугунок, горшки и кринки. У шестка висела занавеска, отдернутая в сторону, и узорчатое полотенце.
        Было похоже, что здесь есть женщина. И думалось, что она вот-вот войдет из сеней в избу и начнет хозяй­ничать у печи. Но женщины в доме не было, и все хо­зяйство вел сам Григорий. Он готовил пищу, стирал белье, доил козу. Одной рукой он с отменной ловкостью действовал топором так же, как и штопальной иглой или веслом.
        Григорий пригласил нас обедать, но мы в один го­лос поблагодарили и отказались, сказав, что сыты, хотя у меня от одного вида запеченной в молоке картошки потекли слюнки.
        - Дядя Григорий, - начал Костя, - у вас еще долго Илько будет жить?
        Григорий облизал ложку и повернулся к нам:
        - А это дело его. Я его не гоню и держать не держу.
        - Ему бы учиться нужно.
        - Хоть учиться, хоть жениться, - по-доброму рас­смеялся Григорий. - У него своя голова, и смекалис­тая. Учиться ему, само собой, след бы… Ты как дума­ешь, Илько?
        Илько застенчиво улыбнулся:
        - Сначала бы в тундру…
        - Видишь вот, в тундру. А как туда попасть? Хо­рошо бы нынче пароходом. Да кто тебя возьмет.
        - А мы поговорим с одним знакомым дяденькой в городе, - сказал Костя. - Может быть, и отправят.
        - Что же, пусть едет. - Григорий положил ложку и почему-то начал старательно тереть пальцами бровь. Голос его как будто дрогнул: - У меня ему, конечно, тоже было неплохо… как у батьки… Тоскливо, может, только в лесу, без народу… А так, что же, пускай едет. Родная земля все-таки к себе тянет…
        Я чувствовал, что Григорий хотя так и говорит, но ему тяжело будет расставаться с Илько. За восемь ме­сяцев, которые прожил у него Илько, одинокий лесник привык к маленькому ненцу и полюбил его. Кто знает, может быть, чтобы хоть еще на некоторое время оття­нуть отъезд Илько, Григорий пока не рассказывал ему о больших событиях, происшедших в Архангельске. Впрочем, лесник и сам многого не знал. С тех пор как белогвардейский генерал Миллер удрал за границу, лесник всего один раз был в Архангельске. Там ему сказали, что он должен по-прежнему охранять леса и что к нему скоро приедут представители губисполкома.
        Григорий сообщил нам, что в ближайшие дни при­едет вместе с Илько в Соломбалу. А мы должны похло­потать об отправке мальчика домой.
        Прощаясь, Костя сказал Илько:
        - Ты нам хотел свои рисунки показать. Где они?
        Илько покраснел от смущения, но все-таки достал с полки тетрадь и подал Косте.
        Рисунки в тетради были карандашные и акварель­ные: бескрайняя заснеженная тундра, освещенная полу­ночным солнцем, оленьи упряжки в стремительном бе­ге, чумы, река с высоким берегом, пароходы.
        - Вот на этом пароходе меня инглиши привезли в Архангельск, - сказал тихо Илько, показывая на один из рисунков. - Хороший пароход, сильный… «Влади­мир» называется. А вот дядя Матвеев, хороший Мат­веев…
        Мы рассматривали рисунки и удивлялись: оказыва­ется, Илько был искусный художник. Его рисунки жи­ли на бумаге. Ему можно было только позавидовать.
        Илько вышел нас провожать. Показав на домик лес­ника, он восхищенно сказал:
        - Приезжайте! У Григория хороший, теплый чум.

        ГЛАВА ПЯТАЯ
        ИЛЬКО В СОЛОМБАЛЕ

        - Фамилия? Имя?
        - Чижов Константин.
        Пожилой делопроизводитель в очках сидит за столом и перелистывает страницы списков. Мы стоим пе­ред ним и почтительно наблюдаем, как порхают над столом белые листы с фиолетовым бисером машинопис­ных букв. Где-то тут, на этих листах, напечатаны и на­ши фамилии.
        Делопроизводитель сердится - он не может разы­скать фамилию Кости. Он перевертывает весь список и снова начинает водить пальцем по столбикам фами­лий. Наконец, отчаявшись, он поднимает голову, снима­ет очки и утомленными красными глазами уставляется на Костю:
        - Никакого Журавлева нет.
        - Чижов, - смущенно поправляет Костя и, осме­лев, добавляет: - Журавлева и не нужно, а Чижов должен быть. На судомеханическое отделение сам по­давал заявление.
        - Ну вот, здравствуйте… - разводит руками дело­производитель и снова надевает очки. - Что же ты свою фамилию путаешь? А еще на судомеханическое отделение! Все ведь так перепутаешь! Капитан тебе звякнет «полный вперед», а ты ему дашь «полный на­зад». Нельзя путать!
        - Это вы сами перепутали Чижов должен быть.
        Делопроизводитель листает, ведет пальцем по стра­ницам сверху вниз и вдруг говорит
        - Вот! Чижов. Есть, да только… нет… В приеме отказано.
        Мы стоим и не верим своим ушам.
        Косте Чижову отказано в приеме в морскую школу! Нет, тут какая-то ошибка.
        - П-почему? - Костя даже начинает заикаться от волнения, лицо его густо краснеет от такой неожидан­ности. - Вы посмотрите лучше… Чижов моя фамилия…
        - Чего же еще лучше? Чижов, правильно. В при­еме отказать! Все ясно написано. А твоя как фамилия?
        - Красов Дмитрий, - отвечаю я испуганно.
        - Красов… так, значит… - делопроизводитель во­дит пальцем по листам. - Красов… Красов… Красов… Вот Красов! В при-е-ме отка-зать!
        Руки мои трясутся, и я не могу произнести ни еди­ного слова, а к глазам подступают слезы.
        Морская школа! Как много мы о ней разговаривали, долго мечтали, терпеливо ждали! Мы никогда даже не думали, что нас могут не принять.
        - Почему? - снопа спросил Костя, оправившись от волнения.
        - Почему? - повторил я дрожащим голосом.
        - Об этом начальника школы нужно спросить, - ласково ответил делопроизводитель, видя, что мы в крайней растерянности. - Вы сходите сами к нему, не бойтесь. Сейчас, как выйдете в коридор, налево - первая дверь. Он вам все объяснит.
        - Пойдем к начальнику! - решительно заявил Костя. - Чего бояться!
        Перед дверью кабинета начальника школы мы по­стояли с минуту в нерешительности. Потом Костя на­брался духу, постучал и приотворил дверь:
        - Разрешите войти!
        Начальник школы стоял у шкафа и перебирал кни­ги. Он был в морском кителе, но совсем не походил на моряка. Сутуловатый, худенький, начальник школы во­обще не был похож на начальника.
        - Что скажете, друзья?
        Захлопнув дверцу шкафа, шагнул к нам навстречу.
        Костя, видимо, решил действовать напрямик:
        - Товарищ Ленин сказал, что все ребята будут учиться на кого они захотят. А нас почему-то не при­няли…
        Начальник не без удивления, но весело посмотрел на Костю:
        - Не приняли? Почему же не приняли?
        - Не знаю. Там написано - «отказать».
        - И ты считаешь, что неправильно написано?
        Костя пожал плечами «Кто знает!»
        - Давай разберемся, кто нарушает указание Вла­димира Ильича. Тебе сколько лет?
        - Двенадцать - тринадцатый.
        - Двенадцать? А ведь это, дружок, маловато для морской школы.
        - Мне тринадцать скоро исполнится, до первого сентября.
        - И тринадцать маловато. У нас прием с четырна­дцати лет.
        - Но ведь товарищ Ленин…
        Начальник школы положил руку на плечо Кости:
        - Вот именно, Владимир Ильич и Советская власть не разрешают работать детям, не достигшим четырна­дцати лет. А у нас учащиеся будут ежедневно прохо­дить практику в учебной мастерской. По четыре часа. Теперь понятно, почему вас не приняли?
        Нахмурившись, Костя молчал. Ничего не подела­ешь, если такое указание дал Ленин.
        - На будущий год мы вас обязательно примем, - сказал, улыбаясь, начальник школы. - В первую оче­редь примем, раз у вас такое желание!
        Начальник школы пытался подбодрить нас. Однако нашему горю не было предела. Выйдя из школы, мы посмотрели друг на друга и отвернулись. Домой мы возвращались понурив голову. Год, ожидать целый год!
        Вечером нам стало известно, что Гришу Осокина в морскую школу тоже не приняли и по той же причине: мало лет.
        Втайне мы еще надеялись, что нам поможет наш старый знакомый, Николай Иванович, и потому на дру­гой день отправились к нему. Он мог поговорить с на­чальником морской школы и попросить за нас.
        Николай Иванович теперь работал в губернском ко­митете партии. Мы уже давненько не виделись с этим близким для нас человеком.
        По дороге мы вспоминали, как познакомились с Ни­колаем Ивановичем. Я воспользовался случаем и, на­верное, в десятый раз рассказал Косте о встрече на па­ровой шаланде.
        - Тогда еще Николай Иванович старшим механи­ком был. Усатый такой и уже старый. Ну не то чтобы старый, а пожилой. И часы у него вот такие толстен­ные. И совсем на революционера не похож! Ты бы, Кос­тя, никогда не догадался.
        - А ты догадался! - Мой приятель усмехнулся. - Я-то знал…
        - И я не догадался. Меня тогда к нему на паровую шаланду послали котлы чистить…
        - Да знаю я! - нетерпеливо прервал меня Кос­тя. - Который раз слышу. Если бы не я, ты и теперь ничего бы не знал.
        - Ну, теперь-то я бы знал.
        Так, вспоминая и споря, мы подошли к губкому партии. Губком помещался в центре Архангельска, в большом красивом доме Костя сказал, что раньше, при царе, в этом доме жил губернатор.
        Я не знал, кто такой губернатор, но, конечно, не сознался в этом, а спросил:
        - Один… во всем доме?
        - Ясное дело, один. Ну, были у него охранники, лакеи, прислуга и швейцар с бородой. Да он тогда мог хоть в пяти домах жить. Знаешь, губернатор самый главный в губернии был. Что хотел, то и делал.
        - Не знаю я без тебя!
        - А хорошо, Димка, что теперь губернаторов нету!
        Костя сказал это громко, когда мы уже вошли в вес­тибюль. Из-за столика поднялся невысокий в солдат­ской гимнастерке человек и пробасил:
        - Это верно, хорошо, что губернаторов нету. Их и не будет. А вы по каким делам сюда пожаловали?
        Нисколько не смутившись, Костя сказал:
        - К Николаю Ивановичу, товарищ дежурный, по срочному делу. Ему позвонить нужно - два двадцать четыре.
        - Даже по срочному! Ишь ты, какой срочный!
        Дежурный усмехнулся и стал крутить рукоятку ви­сящего на стене телефона. А потом он назвал номер, поговорил с Николаем Ивановичем и… передал трубку Косте.
        Подумать только, Костя Чижов разговаривает по телефону! Аппарат был большой, деревянный, с двумя блестящими глазищами звонков. Я не выдержал и потянулся к трубке. Ведь я еще никогда в жизни не раз­говаривал по телефону.
        - Костя, дай хоть чуточку послушать!
        Костя отмахнулся: «Не мешай!»
        Потом он все-таки дал мне трубку. Дрожащими ру­ками ухватился я за шероховатую рукоятку. Трубка была тяжеленькая. Я приставил кружок к уху, сказал, как дежурный, «аллё» и услышал только: «Сейчас вый­ду» и какой-то треск.
        - Дайте отбой, - сказал дежурный и сам несколь­ко раз дернул рукоятку телефона.
        Вскоре вышел Николай Иванович. Что-то в нем из­менилось с тех пор, как мы его видели в последний раз. Кажется, короче подстрижены усы. И лицо стало мо­ложе.
        Он обнял нас обоих вместе и потащил к себе в ка­бинет. Он расспрашивал о жизни, о Соломбале, о деде Максимыче.
        Костя пожаловался на то, что нас не принимают в морскую школу. Не может ли Николай Иванович по­говорить с начальником школы?
        Выслушав нашу горькую жалобу, Николай Ивано­вич прямо сказал:
        - Правило есть правило. Придется вам, дружки, годик подождать, морская школа от вас никуда не уйдет.
        Так рухнула наша последняя надежда.
        Зато Николай Иванович обещал нам помочь отпра­вить Илько на Печору, а когда тот возвратится, устро­ить маленького ненца в Архангельске в детский дом и на учебу.
        Перед тем как уходить, Костя спросил:
        - Николай Иванович, а что вы тут делаете, в губкоме?
        Николай Иванович улыбнулся: вот, мол, какие лю­бопытные да дотошные - все знать нужно!
        - Партия поручила мне большое и серьезное де­ло, - сказал он. - Сейчас нужно промышленность и транспорт восстанавливать. Лесопильные заводы не ра­ботают. Половина сожжена да разрушена. А республи­ке лес нужен для строительства. Пароходы на приколе стоят неремонтированные, да и угля нету. А пароходам нужно в Сибирь за хлебом идти. Так вот, надо порядок на заводах и на флоте навести. Этим я по поручению партии и занимаюсь. Понятно?
        - Понятно, - сказал Костя. - Все понятно.
        Мне тоже было все понятно, а Костя по дороге до­мой еще долго объяснял то, что говорил нам Николай Иванович.

…Через два дня приехал Илько. Играя на берегу речки Соломбалки, мы издали увидели знакомую боль­шую лодку Григория.
        Илько стоял на носу лодки и с любопытством рас­сматривал берега Соломбалки, многочисленные, всех цветов лодки, шлюпки, карбасы, перекинутые через речку деревянные горбатые мосты и дома на набереж­ной. Вскоре он тоже заметил нас и стал махать обеими руками.
        Он был в том же пиджаке, в каком мы его видели у Григория. Но теперь рукава пиджака были не подо­гнуты, а подшиты, и полы тоже подрезаны и подшиты. Должно быть, Григорий очень заботливо и тщательно собирал своего питомца в дорогу.
        У Илько оказался большой парусиновый заплечный мешок, набитый чем-то до самого верха. Свой старый совик он тоже прихватил с собой.
        Провожаемые удивленными взорами соломбальцев, мы отправились к нам домой.
        Дед Максимыч несказанно обрадовался появлению Григория. До позднего вечера они сидели, распивая чай и покуривая, и толковали о рыбалке, об окраске сетей, о повадках рыбы и о том, какие карбасы лучше и ус­тойчивее на волне - кехотские или поморские.
        У нас с Илько дел и разговоров тоже нашлось не­мало. Я показал ему шхуну, которую смастерил дедуш­ка. Потом мы рассматривали и читали книжки, взятые мной в библиотеке, недавно открытой для ребят. Потом Илько легко и быстро нарисовал наш дом, а потом и нас с Костей. Получилось очень похоже и красиво, как у на­стоящего художника.
        Своих рисунков мы Илько не показывали. По срав­нению с его искусством они выглядели бы мазней.
        Илько, кроме того, умел интересно петь песни.
        Дед с Григорием в комнате уже начали укладываться спать, а мы - пришли ребята чуть ли не со всей нашей улицы - сидели на ступеньках и перилах крыль­ца и слушали Илько.
        Его песня была необычная, совсем не похожая на те, которые пели в Соломбале. Илько пел обо всем, что видел перед собой, обо всем, о чем думал и мечтал. Он пел, не глядя на нас и нисколько не смущаясь, о боль­шом стойбище, где в деревянных чумах живут русские люди, о высоких деревьях, каких нет в тундре, о хоро­шем русском человеке Григории, который спас и прию­тил маленького ненца.
        Илько пел, чуть прикрыв глаза и раскачиваясь, и, вероятно, ему казалось, что он едет по бескрайней тунд­ре на легких нартах, увлекаемых упряжкой быстроно­гих оленей. Он пел о птицах, пролетающих на северо-восток и зовущих его лететь вместе с ними, о большом пароходе, на котором он поплывет на Печору, о боль­шом доме с тремя рядами окон, в котором он, Илько, будет учиться и станет хорошим художником, таким, как Петр Петрыч.
        Утром мы все вместе - Григорий, Илько, Костя и я - пошли в город. Илько всему изумлялся. Он смот­рел на трамвай и говорил: «Чум бежит». Он хотел со­считать все дома, но скоро сбился со счета. Он любо­вался мотоциклом, но ему почему-то еще больше понра­вился велосипед.
        Вскоре Григорий оставил нас, отправившись по сво­им лесным делам. Мы зашли в губернский комитет пар­тии к Николаю Ивановичу.
        Николай Иванович встретил нас приветливо, долго тряс руку Илько и сказал:
        - Твои товарищи - славные ребята. Дружи с ними, они тебе всегда помогут, настоящие молодые большеви­ки! А насчет поездки мы сейчас узнаем.
        Он стал звонить по телефону, потом куда-то ушел. А вернувшись, объявил: завтра на Печору отправляет­ся пароход «Меркурий». И хотя пассажиров брать не будут, начальник пароходства приказал для Илько сде­лать исключение. Николай Иванович долго расспраши­вал Илько о жизни в тундре, а потом сказал:
        - Теперь и в тундре наступит другая жизнь, дайте срок. Советская власть построит там города, а в горо­дах школы, театры, больницы. Жители тундры будут учиться, станут культурными людьми. В Советской республике все народы заживут дружной семьей. Наша партия никому не даст в обиду твой народ, Илько!
        Узнав, что Илько любит рисовать, Николай Ивано­вич написал записку и велел отдать ее товарищу в ниж­нем этаже.
        Товарищ Чеснокова - пожилая женщина в черной косоворотке и в красном платочке - прочитала запис­ку и, достав из шкафа две толстые тетради и несколько цветных карандашей, подала все это Илько.
        Мальчик вначале даже не поверил, что такое богат­ство предназначается для него. Нужно сказать, что в те времена толстые тетради и цветные карандаши и в са­мом деле могли считаться богатством.
        - Спасибо! - пробормотал Илько, необычайно об­радованный подарком. - Спасибо!
        На улицу он вышел сияющий.
        - Какая хорошая хабеня![2 - Хабеня - русская женщина.] Хороший Николай Ива­нович!
        Вечером мы провожали Григория. На маленькой пристани лесник обнял Илько и тихо сказал:
        - Не забывай меня, Илько Я тебя буду ждать!
        Он вскочил в лодку, любящими глазами посмотрел на своего питомца, веслом оттолкнулся от пристани. Потом вложил весло в кормовую уключину и с силой принялся галанить.
        - Буду ждать!
        Рыская носом из стороны в сторону, лодка стала быстро удаляться. Илько стоял на берегу и печальным взором следил за Григорием, пока лодка не скрылась за поворотом.

        ГЛАВА ШЕСТАЯ
        ПРОВОДЫ

        В дорогу Илько собирала моя мама. Она дала ему мои штаны, шапку и полотенце. Искусно уменьшила пиджак Илько и залатала совик. Наконец мама отку­да-то вытащила старые отцовские варежки и обшила их материей.
        - Там у вас, в тундре, наверно, сейчас холодно, - сказала она, примеряя варежки на руки Илько. - На всякий случай, не помешают.
        - Нет, - Илько покачал головой, - сейчас в тунд­ре тепло. Хорошо сейчас в тундре!
        - Ну, все равно не помешают, - сказала мама, она не особенно верила, что «сейчас в тундре тепло».
        Увидев все эти приготовления, Костя внезапно убе­жал домой и вернулся со свертком. Он тоже принес Илько подарок - выпросил у матери свою рубашку да прибавил к этому еще старую хрестоматию «Родник», выменянную на камышовое удилище.
        - Тут есть о том, как Петр Первый шведов под Полтавой разбил, - говорил Костя, перелистывая страницы «Родника». - Вот, видишь, Илько, «Горит восток зарею новой…» А вот смотри - про мальчика, который шел учиться:

        Скоро сам узнаешь в школе,
        Как архангельский мужик
        По своей и божьей воле
        Стал разумен и велик.
        - Думаешь, какой это «архангельский мужик»? - спросил Костя. - Знаешь?
        Илько наморщил лоб, но ответить не мог.
        - На букву «лы», - подсказал Костя.
        - Ломоносов! - не удержался я.
        Костя обидчиво махнул рукой:
        - Вечно ты, Димка, суешься со своим носом!
        Но, оказывается, Илько знал о нашем земляке Ло­моносове. Ему рассказывал о нем Петр Петрович.
        Подумав, Костя сказал:
        - Я прочитал это стихотворение папке, а он и го­ворит: «Правильное стихотворение и изложено красиво, но только божья воля тут ни при чем».
        - Это для того, чтобы складно было, - заметил я.
        - Как тебе не складно, - возразил Костя. - Это, чтобы царские слуги пропустили стихотворение в книж­ку - вот для чего Некрасов тут бога и подпустил. Из хитрости. Потому что царь не любил, чтобы бедняки учились. А про бога он все любил читать.
        Илько развязал свой мешок и стал укладывать в не­го подарки - одежду, тетради, карандаши, хрестома­тию. Вдруг он словно что-то вспомнил. Произнес задум­чиво и взволнованно:
        - Тогда я говорил неверно. Русские - хорошие люди! Они любят ненцев. Об этом я расскажу в тундре.
        - А Матвеева-то, кочегара с «Владимира», мы так и не разыскали, - сказал я. - Как бы нам его найти?
        - Если он в Соломбале, мы обязательно его разы­щем, - уверенно заметил Костя. - Вот только бы знать, какой он…
        Илько раскрыл свою тетрадь:
        - Вот он какой! Если встретите такого, значит, это и есть дядя Матвеев.
        Кочегар с «Владимира», друг Илько, был нарисован карандашом во всю страницу тетради. У него было про­стое, открытое лицо, чуть насмешливые глаза смотрели прямо на нас.
        - Не видал такого, - с сожалением сказал Кос­тя. - Нужно у отца спросить, он многих соломбальских моряков знает.
        - И у дедушки можно спросить. Мы его найдем, Илько. Пока ты будешь в тундре, мы его и найдем.
        Илько осторожно вырвал из тетради страницу с портретом незнакомого нам Матвеева и передал Косте.
        В рейс на Печору уходил пароход «Меркурий».
        Илько распрощался с дедом Максимычем и с моей матерью, мы с Костей пошли его провожать. Мы хотели взять с собой Гришу Осокина и зашли за ним, но его дома не оказалось. Гришина мать сказала, что «он, без­дельник, с утра где-то пропадает».
        - Вот ведь какой! - укоризненно заметил Костя. - Вчера уговаривались, а тут он убежал куда-то. А потом будет кричать: «Ладно, ладно, не хотели взять!» Так ему и надо!

«Меркурий» стоял в Воскресенском ковше. Перед тем как отправиться в море, он должен был идти к Ле­вому берегу бункероваться - грузить уголь.
        На причале мы неожиданно встретили Николая Ивановича. С ним был какой-то незнакомый нам чело­век с чемоданом и кожаным пальто на руке. Николай Иванович сказал:
        - Это, Илько, товарищ Климов, представитель Центрального Комитета партии. Он едет в те же места, куда и ты, по поручению Владимира Ильича Ленина.
        Климов поздоровался с нами, а Илько спросил его:
        - Вы видели Ленина?
        Климов дружески улыбнулся:
        - Видел и разговаривал с ним перед отъездом. Владимир Ильич просил меня узнать, сколько в тундре нужно учителей и врачей и в чем нуждается ваш народ. Он велел еще узнать, кто в тундре хочет поехать учить­ся в Москву. Мне поручено также организовать у вас тундровый Совет. Совсем другая жизнь будет теперь в тундре.
        К «Меркурию» подошел буксирный пароход.
        - Николай Иванович! - крикнул с мостика в ме­гафон капитан «Меркурия». - Отваливаем. Прошу пас­сажиров на борт!
        Матросы убрали трап и перебросили швартовы с причала на палубу.
        - Счастливого пути, Илько! - сказал Николай Иванович. - Приезжай к нам.
        - Приезжай и зови других ребят! - крикнул Кос­тя, когда Илько был уже на пароходе.
        Буксирный пароход пронзительно свистнул и начал оттягивать нос «Меркурия».
        - Сколько простоите у Левого берега? - спросил Николай Иванович у штурмана, стоявшего на корме.
        - Недолго. В восемь вечера отход.
        Буксируемый маленьким пароходом, «Меркурий» развернулся и медленно поплыл вверх по реке. Илько и Климов стояли на палубе и махали нам шапками.
        - Хочется в море, - сказал Николай Иванович, глядя на удаляющийся пароход. - Давно не был в море.
        - Почему же вы теперь не поступаете на паро­ход? - спросил я.
        - Да вот, видишь, пока партия оставила меня в губкоме. Я уже рассказывал вам. А на будущий год обещают отпустить в плавание.
        Мы пошли по набережной Северной Двины. Боль­шая река была усыпана солнечными отблесками. Лег­кая дымка, гонимая южным ветерком, плыла над дале­кими песчаными островками.
        По реке скользили катера и лодки. Вдали, в сторо­не Соломбалы, показался идущий с моря большой па­роход.
        - С полным грузом идет! - заметил Николай Ива­нович торжествующе. - Действует наш советский флот! Добро!
        На углу мы распрощались с механиком и отправились в Соломбалу. Вдруг Костя хлопнул себя по лбу и сказал весело:
        - «Меркурий» отойдет от Левого берега в восемь часов. Вот здорово! Мы еще проводим и увидим Илько!
        - Опять в город поедем?
        - Зачем в город! Я кое-что поинтереснее придумал. Когда Костя рассказал, что он придумал, я с востор­гом одобрил его план.
        Вечером мы пошли к Грише Осокину, но и на этот раз дома его не застали.
        - Опять, наверно, уехал рыбу ловить, - сказала Гришина мать. - Вот вернется, я ему задам баню!
        Мы позвали с собой Аркашку Кузнецова и его ма­ленького братишку Борю.
        Спустя полчаса из речки Соломбалки на Северную Двину выплыла наша старая шлюпка «Молния». Нам пришлось грести изо всех сил, потому что «Меркурий» уже был близко, а наша «Молния» двигалась со ско­ростью черепахи. Однако мы успели вовремя.
        Когда мы подплыли к идущему «Меркурию» на са­мое короткое расстояние, Костя скомандовал:
        - Суши весла! В стойку!
        Мы подняли весла «в стойку». Это был торжествен­ный морской салют.
        - Ура-а! - закричали мы в один голос.
        Капитан заметил наше приветствие и ответил про­должительным гудком. Мы были горды! Старый, опыт­ный капитан большого морского парохода, словно рав­ным, отвечал мальчишкам, плывущим на дряхлой шлюп­ке. Я изо всех сил старался разглядеть на палубе Иль­ко, но не видел его.
        Неожиданно на «Меркурии» возникла легкая сума­тоха. Послышался звон телеграфа, и судно замедлило ход.
        Мы никак не могли сообразить, что произошло на пароходе. Прошло минут пять. «Меркурий», машина которого не работала, остановился. Наконец с мостика крикнули:
        - На шлюпке! Подойдите к борту!

«Молния» подошла к борту «Меркурия» вплотную. Сверху опустили штормтрап.
        И тут все мы ахнули от удивления. Два матроса очень бережно подняли над бортом и поставили на привальный брус мальчишку. Мы сразу же узнали его, да­же не глядя на лицо. Это был Гриша Осокин.
        - Ну, слезай! - крикнул матрос. - Да осторож­нее, не оборвись. Вот батька теперь даст тебе перцу!
        - На шлюпке! - насмешливо сказал штурман, пе­регнувшись через борт. - Знаете такого мореплава­теля?
        - Знаем, - ответил Костя смущенно.
        - Скажите-ка его родителям, чтобы угостили бере­зовой кашей этого Христофора Колумба. Вперед наука будет!
        Сопутствуемый насмешками матросов и штурмана, Гриша спускался по штормтрапу медленно и, видимо, с большой неохотой.
        В шлюпке он сел на банку и опустил голову, чтобы не видеть нас. Видимо, он тоже был крайне удивлен тем, что его замысел побега закончился такой неожи­данной встречей.
        - Эй, на шлюпке! - послышалось с «Меркурия». - Спросите-ка этого великого путешественника, не было ли с ним еще какого-нибудь Робинзона. А то, если в море обнаружится, придется и в самом деле на необи­таемый остров высаживать.
        - Я был один, - угрюмо, не поднимая головы, от­ветил Гриша.
        Штормтрап убрали. Снова на мостике зазвенел те­леграф. Под кормой у винта «Меркурия» вода вскипе­ла, и желтоватая ажурная пена поплыла по реке. Па­роход снова двинулся вперед.
        Только теперь мы увидели Илько. Должно быть, он вышел на палубу, желая узнать, что случилось. Тогда мы снова подняли весла «в стойку» и закричали «ура». Илько узнал нас и в ответ помахал нам рукой.

«Меркурий», ускоряя ход, дал продолжительный гу­док.
        - Дурной ты, Гришка! - укоризненно сказал Кос­тя. - И чего ты выдумал бежать!
        - Да-а-а… раз в морскую школу не приняли, - плаксиво ответил Гришка. - Говорят, лет мало, а вон у Димки дед с десяти лет зуйком на шхуне пошел.
        - Сравнил тоже! В то время и морских школ не было. А ведь тебя все равно бы ссадили с «Меркурия». Раз нельзя - значит нельзя, дубовая твоя голова!
        Гриша молчал.
        - Вот теперь тебе достанется от матери!
        - А вы не говорите ей.
        Костя резко развернул «Молнию» и скомандовал!
        - Полный вперед!
        - Не говорите, - жалобно попросил Гриша.
        - Ладно, не скажем, - согласился Костя. - Толь­ко, брат, теперь не старые времена, чтобы из дому убе­гать. Запомни это! Да бери-ка весло и греби - у нас судно не пассажирское!
        Гриша взял весло и принялся старательно грести.
        - Самый полный вперед! - подал команду Костя.

«Молния» поползла по реке чуть-чуть быстрее.

        ГЛАВА СЕДЬМАЯ
        НАВОДНЕНИЕ

        Осенью возвратился товарищ Климов и привез нам от Илько письмо. Самого Климова мы не видели. Он пробыл в Архангельске всего три дня и уехал в Моск­ву. Мы, конечно, понимали, что его в Москве очень ждут. Ведь Климов должен был доложить Ленину о том, как живут ненцы в далекой тундре.
        Мы знали, что ненцы-бедняки жили до Советской власти очень плохо. Их обворовывали русские торгов­цы - скупщики пушнины, притесняли и угнетали бога­тые кулаки-оленеводы, обманывали шаманы. И некому было заступиться за бедняков.
        В письме, которое взял у Климова Николай Ивано­вич, Ичько писал нам, что уже повидал многих своих земляков и что до весны он решил остаться в тундре. Живет он с русскими на базе, где устроились жить еще несколько ненецких мальчиков. Он помогает своим то­варищам учиться говорить, читать и писать по-русски. Сам он тоже учится у русских и подумывает, нельзя ли и ему на будущий год тоже поступить в морскую шко­лу, потому что на пароходе «Меркурий» ему очень по­нравилось. Он подружился с моряками, осматривал весь пароход и решил, что русские ребята Костя и Ди­ма не напрасно хотят поступить в морскую школу. «Узнайте, - писал Илько, - может быть, и мне можно будет учиться вместе с вами».
        - Он же хотел быть художником! - сказал я. - Неужели раздумал? Он так здорово рисует!
        - Одно другому не мешает, - ответил Костя спо­койно и авторитетно. - Очень даже хорошо быть моря­ком и художником.
        Далее в письме Илько спрашивал, нашли ли мы кочегара Матвеева, и просил передать поклон Григорию.
        Мы очень сокрушались, что не могли ответить Иль­ко. Пароходы на Печору уже больше не шли. Начались заморозки, и вскоре Северная Двина покрылась сплош­ным льдом. А между тем Матвеева мы разыскали. Про­изошло это очень просто.
        Еще в тот вечер, когда мы проводили Илько и когда так неожиданно смешно закончилась попытка побега Гриши Осокина, я зашел домой к Косте Чижову.
        В это же время вернулся с работы отец Кости. Те­перь он, как объяснил мой приятель, работал председа­телем комитета профсоюза водников.
        - Папка, - обратился Костя, - ты не знаешь ли такого человека? - Он показал портрет Матвеева.
        - Что-то знакомое, - сказал Чижов, рассматривая портрет. - Подожди, подожди, кто же это такой?..
        - Фамилия его Матвеев, он кочегаром плавал на пароходе «Владимир», - подсказал Костя.
        - Правильно, Матвеев. Это же наш, соломбальский парень. А кто его так нарисовал? Очень похож. И нос, и глаза… Здорово! Он и сейчас плавает…
        - А где он живет? Нам его нужно увидеть!
        - Вот где живет - не скажу. Но узнать можно. С ним плавал боцман Пушкарев, тот должен знать. А Пушкарев на Малой Никольской живет. Да зачем вам этот Матвеев понадобился?
        Костя рассказал о том, как Матвеев помог Илько бежать с парохода.
        - Да, «Владимира» у нас теперь нет, - сказал Чижов. Увели его интервенты. А Матвеев здесь, видел я его, плавает парень…
        На другой день мы пошли к боцману Пушкареву, но не застали его - он был в рейсе. Впрочем, жена Пушкарева объяснила нам, как найти Матвеева. Не теряя времени, мы отправились по указанному адресу. Но и Матвеева нам увидеть в тот день не пришлось. Он тоже был в море, в рейсе.
        Встретились мы с Матвеевым только через неделю. Пришли к нему на квартиру вторично и сразу же уз­нали его. Как будто мы видели Матвеева уже много раз - так он был похож на рисунке у Илько.
        - Здравствуйте, товарищ Матвеев! - сказал Костя и вытащил портрет. - Узнаете?
        - Откуда он у вас? - недоуменно глядя то на порт­рет, то на нас, спросил кочегар. - Это меня один маль­чонка изобразил. Вон на стенке тоже его рук дело…
        На стене в рамке действительно висел точно такой же портрет Матвеева.
        - Откуда он у вас? - уже встревоженно снова спросил кочегар. - Неужели пропал бедняга, этот мальчонка? А это что же… вы нашли?
        - Нет, товарищ Матвеев, - ответил Костя. - Иль­ко жив и здоров, и портрет этот он нам дал, чтобы мы вас разыскали.
        Мы рассказали Матвееву о том, как встретились с Илько и как проводили его на Печору. Матвеев очень просил нас известить его, когда Илько вернется.
        Однажды, уже по льду, пешком с Юроса к нам при­ходил Григорий. Он справился, не было ли от Илько каких-нибудь известий. Я прочитал письмо, в котором Илько передавал ему поклон.
        - Привык к мальчонке, - сказал лесник деду Максимычу, - и вот тоскую теперь без него. Такой он ду­шевный и смирный, такой понятливый… Теперь уж, зна­чит, до лета, до пароходов не бывать ему здесь.
        Лета мы ожидали с нетерпением. Собственно, мы ждали даже не лета, а осени, когда должны были по­ступить в морскую школу.
        А зима тянулась удивительно медленно.
        После школы мы катались на лыжах и на коньках, а однажды даже ходили в далекий поход - по реке Кузнечихе до Юроса, к леснику Григорию.
        Избушку лесника почти по крышу занесло снегом. Только узкая тропка спускалась от избушки на реку к проруби.
        Оказывается, Григорий ловил рыбу и зимой. Ма­ленькой пешней он прорубал во льду отверстия и опус­кал в них донницы. Почти каждое утро он приносил домой богатый улов.
        - Я без свежей рыбы не живу, - говорил лесник, потчуя нас жареными подъязками. - А хотите, зайчи­ком угощу. Вчера косого подстрелил.
        Мы изрядно проголодались и с аппетитом съели ры­бу, да еще попробовали и зайчатины.
        - Значит, Илько моряком хочет быть? - спросил Григорий.
        - Хочет учиться вместе с нами, - подтвердил я.
        - Ну что ж, пусть будет моряком. Это дело хоро­шее. Я моряков люблю, боевой народ…
        Когда мы отправлялись домой, Григорий сунул в мою сумку полдесятка крупных мороженых подъязков.
        - Это Максимычу снесешь. Соскучился, поди, ста­рик по рыбке свежей. Ну, скоро весна, пусть опять на Юрос рыбачить приезжает. Очень толковый старик, он мне по душе…
        А кто был не по душе одинокому леснику! Мы ни­когда не слыхали, чтобы Григорий кого-нибудь ругал. Хотя он и казался замкнутым и подолгу жил в полном одиночестве, но я чувствовал, что он любит людей. Это кто-то наврал Косте, будто Григорий злой и нелюдимый человек.
        Вот английских и американских офицеров он нена­видел. Ненавидел за издевательство над Илько, за бес­чинства, которые они творили на Юросе, глуша грана­тами рыбу, за убийство на глазах у Григория двух крестьян из ближайшей деревни. Даже человек, жив­ший вдали от селений, в глуши, и тот видел и пережил злодейства чужеземных захватчиков.
        Весна в этом году пришла рано. Апрельские теплые ветры и солнце изморили на Северной Двине лед. В верховьях начались подвижки льда. И вот на мачте полуэкипажа взвились новые сигнальные флаги: «Лед ломает против города и выше. Подъем воды 8 фу­тов».
        Обдирая деревянные причалы, сметая пристани и сваи, дробя в щепы не убранные вовремя лодки, Двина буйно сбрасывала в море свои ледяные путы.
        Казалось, что реки быстро очистятся ото льда. Но дед Максимыч не верил ранней весне.
        - Погодите еще ликовать, - сказал он вечером, когда стало известно, что уровень воды уже упал на один фут. - Погодите. Вот что еще утро покажет.
        Утром меня разбудил Костя:
        - Димка, смотри, что делается. Вода прибывает! Затор льда во всех устьях!
        Я вскочил и выглянул в окно. Весь наш двор был заполнен водой. По двору плавали доски, поленья и множество всевозможного мусора. У крыльца, привя­занная к перильцам, покачивалась наша старая «Мол­ния». Оказывался, Костя почти всю ночь не спал, и, когда вода хлынула на Соломбалу, он успел привести «Молнию» с берега речки в улицу. На нашей улице творилось что-то похожее на корабельный аврал. Спешно укреплялись деревянные мосточки-тротуары, вылавли­вались уносимые стихией дрова, в квартирах поднима­ли повыше все, что могла испортить вода. В низеньком домике у Кузнецовых вода уже зашла в комнаты и на четверть аршина залила пол.
        Гриша Осокин приплыл в наш двор на плотике, ко­торый он соорудил еще два дня назад. Вчера, узнав, что вода спадает, он даже приуныл - обидно было не испробовать на воде такой великолепный, конечно, по его словам, и устойчивый плот. Приплыв к нам во двор, Гриша тут же с азартом начал рассказывать о том, как он, рискуя жизнью и одеждой (мать могла задать ему трепку за мокрые штаны и рубаху), только что спас кошку. Эта кошка будто бы сидела на каком-то столбе, спасаясь от подступающей к ней воды.
        Мы с Костей незаметно переглянулись и сделали вид, что поверили Грише, однако никакого восхищения не проявили.
        Костя даже сказал:
        - Подумаешь, кошка! Она бы и без тебя сама спаслась.
        - А ты подожди, не перебивай! - разошелся Гри­ша, уже почувствовав себя героем. - Если бы не я, то кошка бы уже давно лежала на дне. Но это еще что!
        И Гриша, забыв обо всем на свете и даже сам веря себе, принялся рассказывать, как он спасал маленькую девочку.
        - Ладно, - остановил его Костя, - скажи лучше, что ты все это еще вчера дома выдумал. Хочешь с на­ми на «Молнии» по Соломбале прокатиться?
        - Сам ты выдумал! - обиделся Гриша.
        Было видно, что ему очень хотелось, чтобы его вы­думка оказалась правдой. В душе он, конечно, ругал глупых маленьких девчонок, которые не хотели падать в воду и потому не давали возможности Грише пока­зать свою отвагу.
        - Ладно, садись да поехали, - дружелюбно ска­зал Костя.
        Но Гриша отказался:
        - Была нужда мне на таком корыте плавать! «Мол­ния»! На вашей «Молнии» чем сильнее грести, тем ее быстрее назад тянет. Черепаха!
        - Не хочешь? - решительно спросил Костя. - По­жалеешь!
        Отталкиваясь веслами от стен дома, мы вывели «Молнию» к воротам.
        - Мой крейсер «Непобедимый» не вашей «Молнии» чета! - кричал нам Гриша, пытаясь угнаться за шлюп­кой. Крейсером «Непобедимым» он называл свой пло­тик.
        Однако «Непобедимый» явно отставал. Гриша изо всех сил действовал своим шестиком, но тщетно - пло­тик налетел на ограду садика и застрял.
        - Полный. Полный вперед! - командовал Гриша.
        Он уперся шестом в землю, пытаясь освободить свой «крейсер». Что-то треснуло, плотик резко качнул­ся и рванулся в сторону. А его капитан, потеряв равно­весие, беспомощно взмахнул руками и со всего размаху шлепнулся в воду под дружный хохот всех, кто видел эту неожиданную аварию.
        Мы поспешили к Грише на помощь, но он успел вплавь добраться до ближайшего крыльца. Разумеется, он мог и не плыть, а идти на ногах, потому что воды было не более чем по пояс. Но все равно одежда уже намокла, а плыть было куда интереснее, нежели идти.
        - Ну как, поедешь на «Молнии»? - спросил на­смешливо Костя.
        - Сначала высушиться нужно, - ответил Гриша, скручивая рубаху в жгут и ничуть не унывая. - По­дождите, тогда поеду.
        Но ждать мы не стали.
        Не часто, даже не каждый год, удается иметь такое удовольствие - кататься по улицам на лодке. Пока ждешь, вода уйдет.
        - Ты иди к нам, - сказал я Грише. - Обсушишься, а мы потом приедем и возьмем тебя.
        Не спеша мы выехали на набережную речки Соломбалки. Впрочем, теперь тут нельзя было разобрать, где речка и где ее берега.
        Посередине, на быстрине, неслись одинокие синева­тые льдины. Навстречу «Молнии» плыли другие лодки. Взрослые соломбальцы выезжали на лодках на работу.
        Из растворенных окон домов выглядывали старики, женщины, детишки. Ребята бросали из окон в воду бу­мажных голубей, спичечные коробки, палки, плевались.
        На своей «Молнии» мы перевезли из одного дома в другой каких-то двух старушек, потом доставили к острову Мосееву, откуда отходил в город ледокол, не­сколько моряков.
        На обратном пути мы проезжали тихой улочкой око­ло большого двухэтажного дома. В одном из окон ниж­него этажа мы увидели человека в форменной фуражке, в очках. Я тотчас узнал его. Это был начальник мор­ской школы Алексей Павлович Смольников.
        - Ребята! - крикнул Алексей Павлович, - хотите почитать интересную книжку?
        - Хотим, - ответил Костя. - Какую?
        - О, чудесная книжка! Я ее вам дам, а за это вы перевезете меня в школу. Тут недалеко.
        - Мы и так вас перевезем. Димка, загребай сильнее.

«Молния» подошла к окну, из которого уже свесил ноги Алексей Павлович.
        Вначале он подал нам толстопузый портфель, потом книжку и, наконец, сам спрыгнул в лодку.
        Тут пришло время показать, на что мы с Костей способны. Нельзя было ударить в грязь лицом будущим морякам перед своим будущим начальником.
        Костя подавал команды, и мы оба усиленно гребли, стараясь отличиться. И хотя не молниеносно, но доволь­но быстро наша «Молния» оказалась у морской школы.
        - Спасибо вам, ребятки! - сказал Алексей Павло­вич, передавая Косте книжку. - Со шлюпкой вы уп­равляетесь, как заправские моряки. Вот почитайте… «Морские рассказы» Станюковича. Был такой…
        Алексей Павлович не договорил, остановив внима­тельный взгляд на Косте.
        - Постой, где же я тебя видел? - Алексей Павло­вич посмотрел и на меня. - Да и тебя тоже видел… Ага, это вы приходили жаловаться, что вас не приняли в школу. Помню, помню. Ну, а в этом году будете по­ступать?
        - Как же, - ответил я.
        - Обязательно будем! - сказал Костя. - Теперь нам уже по четырнадцать… скоро исполнится.
        - Тогда до скорой встречи!
        Возвратившись на свою улицу, мы встретили Гришу Осокнна, снова плывущего на плотике.
        - Садись, - предложил Костя, тормозя веслами ход «Молнии».
        Одежда Гриши уже высохла. Он гордо стоял на пло­ту, словно на капитанском мостике.
        - Очень нужна мне ваша гнилая лохань! - пре­небрежительно заявил Гриша, выталкивая плотик на середину улицы. - Полный вперед! Освободите фарва­тер, «Непобедимый» сейчас разовьет самый форсиро­ванный ход!

        ГЛАВА ВОСЬМАЯ
        КОЧЕГАР МАТВЕЕВ. МЫ ГОТОВИМСЯ

        Илько приехал!
        Не прошло и десяти минут, как эта весть пронеслась по улице. Илько ожидали все ребята, потому что о его приезде мы разговаривали очень часто. В нашу комна­ту собралось почти все несовершеннолетнее население улицы.
        - Здравствуй, Илько!
        - Белых медведей видел?
        - А ты оленя с собой не привез?
        - А на собаках у вас ездят?
        - Что теперь делают шаманы?
        - Хочешь, я дам тебе складной ножик?
        - Пойдем лучше к нам играть! У нас щенок есть. Илько сидел, смущенно улыбаясь, и не успевал от­вечать на вопросы ребят.
        - Да подождите вы, неугомонные, - сказала ма­ма, - дайте человеку передохнуть с дороги!
        Всегда привыкшая о ком-нибудь заботиться, мама сразу же принялась хлопотать об ужине для Илько.
        У Илько был новый костюм, который он сам зара­ботал, промышляя в тундре песцов, и которым он, как видно, очень гордился. У нас таких костюмов еще не бывало. Представители базы Пушторга подарили ему кожаную фуражку и сапоги. Фуражка хотя и была но­венькая, блестящая, но меня она не прельщала - мо­ряки таких фуражек не носят.
        От тундрового Совета у Илько имелась бумага. В ней была изложена просьба - принять Илько учить­ся на моряка. Оказалось, что с Илько из тундры при­ехали еще два мальчика, у которых не было родителей. Они тоже хотели учиться.
        И Илько и его друзья из тундры должны были жить в Архангельском детском доме.
        - Мы уже говорили начальнику морской школы, - сообщил Костя. - Он сказал, что тебя примут. Только нужно тебя подготовить по математике и по русскому языку. Мы дадим тебе учебники, Алексей Павлович обещал, и будем тебе помогать. Хочешь?
        - Хочу, - согласился Илько. - Я всю зиму учил­ся и прочитал у русских много книг. А твою книжку «Родник» я прочитал много раз. Помнишь, «как архан­гельский мужик»?
        Илько ночевал у нас. Утром мы пошли в морскую школу, к Алексею Павловичу. Илько написал заявле­ние. Почерк у него был красивый, крупный, уверенный. Такому почерку можно было позавидовать.
        - А алгебру ты знаешь? - спросил начальник.
        - Умею примеры решать.
        Алексей Павлович написал на листке бумаги пример.
        Илько долго всматривался в буквы, цифры, скобки. Вздохнул и вернул листок Алексею Павловичу,
        - Я таких не умею.
        - А какие же ты умеешь? - не без тревоги спро­сил начальник школы.
        - Полегче. Сложение многочленов с двумя неизвестными.
        Лицо Алексея Павловича просветлело. Мы тоже об­радовались. Оказывается, Илько кое-что знает! Началь­ник написал другой пример.
        Илько потер пальцами лоб, присел на стул и стал писать. Через пять минут пример был решен.
        - Хорошо, правильно, - похвалил Алексей Павло­вич. - Если ребята тебе еще немножко помогут, ты по своим знаниям вполне подойдешь.
        Начальник школы дал Илько учебник по алгебре, несколько книг и стопку бумаги:
        - Учись, дорогой! И приходи ко мне, если будет трудно.
        От Алексея Павловича Илько отправился в детский дом, где его ожидали друзья. А на следующий день он снова появился у нас.
        - Пойдемте к Матвееву, - сказал Костя. - Он ведь просил известить его, когда Илько приедет. Мат­веев тоже вчера с моря пришел.
        - Как ты знаешь, что пришел?
        - Как знаешь! Он же на «Таймыре», а «Таймыр» вчера пришел. Сам видел!
        Всегда Костя все увидит и все узнает, особенно то, что касается моря, порта, пароходов.
        - Здорово Матвеев обрадуется, когда увидит Иль­ко. Знаешь, а он думал, что ты пропал. Даже испугал­ся, когда мы ему портрет показали.
        Мы прошли несколько улиц и уже свернули на ту улицу, где жил друг Илько, кочегар Матвеев.
        - А ведь мы напрасно, Костя, идем, - сказал я. - Матвеев сейчас, наверно, на судне. Ты знаешь, где «Таймыр» стоит?
        Костя остановился, озадаченный моим вопросом. Он присел на тумбочку и задумался.
        - Это верно, утром его дома, пожалуй, нету. А где «Таймыр» стоит - кто его знает. Может быть, на Ле­вом берегу. Да нас на судно все равно не пустят.
        Мы с Илько тоже присели. Что же теперь нам де­лать? А вдруг «Таймыр» сегодня опять уйдет в рейс? Рейсовая линия у этого парохода короткая, а стоянки в порту еще короче. Моряки шутя так и называют эту линию - «трамвайная».
        Илько даже приуныл. Мы понимали, что ему хоте­лось поскорее увидеть своего доброго друга.
        Так мы сидели и молчали. Я силился что-нибудь придумать, но, как назло, ничего не придумывалось. Отчаявшись, я сказал сердито:
        - Ну, Костя, неужели ты ничего не можешь придумать?
        Костя тоже сердито посмотрел на меня. Он, конечно, хотел сказать: «А сам-то ты почему не придумаешь?» Он даже приоткрыл рот, но не успел произнести и од­ного слова.
        - Вы что тут, ребята, делаете?
        Я поднял голову и увидел - кого бы вы думали? - Матвеева. Мы сидели задумавшись и не заметили, как кочегар проходил мимо нас.
        - А мы к вам хотели зайти, - растерянно сказал Костя. - Вот Илько приехал…
        Матвеев взглянул на Илько и, вдруг поняв, в чем дело, и узнав своего маленького товарища, бросился к нему. Он обнимал Илько, раскачивал из стороны в сторону, не выпуская из рук, отстранял от себя и смотрел в глаза мальчику, все еще как будто не веря встрече.
        А Илько прижимался к Матвееву.
        Они мало знали друг друга, но вместе пережили на «Владимире» тяжелые дни. И понятно, почему их встре­ча была такой радостной, такой трогательной.
        Мы с Костей, смущенные, стояли молча, смотрели на Матвеева и Илько и не знали, что делать. Во вся­ком случае, мы решили подождать, когда они разго­ворятся.
        - Значит, жив-здоров, - сказал, наконец, Матве­ев. - И какой франт! Вот молодец!.. Ну, расскажи, как ты жил после «Владимира».
        - Дядя Матвеев! Дядя Матвеев! - повторял Иль­ко. - Дядя Матвеев!..
        - У меня вахта с двенадцати, - сообщил Матве­ев. - Сейчас на судно, а в шесть - отход. Ну, прово­дите меня немного. Рассказывай, Илько!
        Илько, успокоившись и придя в себя, коротко рас­сказал обо всем, что произошло с ним после побега с «Владимира».
        - Ох и переполох был утром, когда тебя не оказа­лось! - произнес Матвеев, держа руку на плече Иль­ко. - Этот маленький американец рвал и метал. А наши втихомолку над ним посмеивались. А когда «Вла­димир» уходил, больше чем полкоманды наотрез отка­зались идти в море. Хотели несколько человек судить да, видно, побоялись. Песенка-то их была уже почти спета. Вот так я и остался в Архангельске - Матвеев помолчал, потом добавил: - Хотели мы «Владимира» затопить, да не успели. Жалко, увели гады пароход!
        Мы проводили Матвеева до реки Кузнечихи.
        - Через пять дней вернемся, - сказал он на прощанье. - Обязательно приходите. Жалко, сейчас времени нет.
        - Мы уже скоро учиться будем, в морской школе, - горделиво сказал Костя. - И Илько вместе с на­ми. А сейчас готовимся.
        - Это хорошо! Будете моряками, может быть, еще плавать вместе придется. Ну, всего доброго!
        Матвеев ушел. Я долго смотрел ему вслед. Он был совсем небольшого роста, но широкая спина и могучая шея выдавали его немалую физическую силу. Недаром он работал кочегаром, а дело это, как мы знали, было очень нелегкое.
        Вернувшись домой, мы сразу же решили готовиться к занятиям в морской школе. Костя сказал, что подго­товку нужно проводить, как в настоящей школе.
        - Я буду преподавателем математики и физики, Димка пусть обучает русскому языку, а Гриша - хи­мии. На уроке математики ты, Дима, и ты, Гриша, бу­дете, как и Илько, учениками, а на русском я буду учеником. Согласны?
        - Согласны, - сказал я. - Только Илько тоже пусть будет преподавателем. Пусть он обучает нас ри­сованию.
        - Правильно, Илько будет преподавателем по ри­сованию.
        Костя где-то раздобыл осколки разбитой алебастро­вой игрушки-собаки. Этими осколками мы писали, по­жалуй, не хуже, чем мелом. Классной доской служила дверь, снятая с погреба.
        Первый урок - урок математики - прошел благо­получно, если не считать маленькой неприятности с Гришей. В середине урока ему вдруг наскучило си­деть смирно и слушать объяснения Кости. Он сделал из бумаги хлопушку и оглушительно выстрелил.
        - Осокин, - строго сказал Костя, - выйди!
        Гриша посмотрел на улицу - там ребята играли в «чижика» - и вышел. На уроке русского языка слу­чилась подобная же история. Только я не выпроважи­вал Гришу из класса, а он сам обратился ко мне:
        - Дмитрий Николаевич, позвольте выйти!
        - Не пускай, - сказал Костя. - Ему хочется в «чижика» поиграть.
        - Да, а если у меня живот болит, - жалобно воз­разил Гриша.
        Минуту спустя он уже размахивал на улице лопат­кой, обороняя от «чижика» вычерченный на земле котел.
        Зато на уроке химии Гриша вел себя как самый строгий учитель. Однажды он даже хотел поставить Костю голыми коленями на мелко раздробленные кам­ни. Раньше так наказывали учеников. Но Костя вос­противился, сказав, что теперь не царское время и что Советская власть телесные наказания в школах запре­тила. Гриша, конечно, и сам знал, что таких наказаний теперь нет.
        - А стоило бы тебе постоять, - сказал он, прика­зав Косте сесть на место. - Плохо, Чижов! Нужно быть на уроках более внимательным!
        Косте пришлось промолчать: ничего не поделаешь, Гриша сейчас - преподаватель. Но Гриша, объясняя урок, сам так запутался в формулах, что потом мы все вместе не смогли распутать. В конце концов «препода­ватель» сказал:
        - А ну их, эти формулы! Я вообще терпеть не могу всякую химию.
        Самым прилежным учеником был Илько. Он стара­тельно решал примеры, писал сочинения, заучивал фор­мулы. И отметки у него неизменно были отличные.
        Наш «класс» просуществовал несколько дней. Гри­ша получил от своего брата увеличительное стекло и занялся изготовлением проекционного фонаря.
        - Некогда, - отмахивался он, когда мы его звали на уроки. - Лучше приходите сегодня к нам в сарай. Будут туманные картины. Не хуже, чем в кинемато­графе.
        Но Илько продолжал приходить к нам, и мы помо­гали ему готовиться в морскую школу. У него была удивительная память, и сам он учился с таким рвени­ем, какого, пожалуй, мы с Костей никогда не знали.
        - Ты, Илько, уже нас обгоняешь, - сказал как-то Костя. - Мы таких примеров еще не решали. Наверно, ты станешь профессором или изобретателем.
        Илько улыбнулся:
        - Я изучу все-все… - произнес он мечтательно. - Стану ученым и поеду в тундру учить людей жизни. - Он подумал и добавил: - Новой жизни, какой в тундре еще никогда не было.

        ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
        ПЕРВЫЙ ДЕНЬ

        Наступило первое сентября. И мне, и Косте было очень хорошо известно, что уроки начнутся ровно в во­семь часов. Мы терпеливо ожидали этого дня и этого часа несколько лет, но в день начала занятий, чуть попозднее восхода солнца, наше терпение лопнуло.
        Мы явились в школу, по крайней мере, часа на два раньше. Двери были заперты, и нам пришлось сидеть и ожидать на крылечке.
        Над Соломбалой стояло обычное утреннее безмол­вие. Только откуда-то издалека, со стороны Северной Двины, слышался глухой перекатный гул землечерпал­ки да в густой березовой листве надрывалась в пере­ливчатом щебетании неугомонная чечетка.
        Вскоре к школе стали подходить и другие ребята. Это тоже были новички. Все они держались робко и не­уверенно. Многих из них я знал - раньше они не были такими скромниками и тихонями. Наконец двери отво­рились, и мы, сняв кепки и фуражки, прошли полутем­ным коридором в небольшой зал. Посидели на деревян­ных скамейках - наскучило.
        - Что-то Илько долго нет, - сказал Костя. - Пой­дем посмотрим, что в этих комнатах.
        Он осторожно отворил дверь. Это была классная комната, но в ней вместо парт мы увидели обыкновен­ные столы, расставленные в два ряда.
        На широком подоконнике стояла какая-то машина, поблескивавшая полированной сталью и медью.
        - Это что? - спросил я шепотом.
        - Обыкновенная паровая машина, - ответил Кос­тя с таким равнодушием, словно он перевидал паровых машин несметное множество.
        Я видел машины на пароходах, когда чистил котлы, но они были немножко не такие.
        - А она работать может?
        - В разрезе - как же она будет работать! - Кос­тя повернул маховичок. - Видишь, поршни движутся. Это для наглядности, чтобы понятнее было. По ней бу­дем изучать настоящие машины.
        На полу лежали детали. По большим размерам мож­но было определить, что эти детали от настоящих пароходных машин. На стенах висели чертежи. Но что на них было изображено - об этом не мог сказать и Костя.
        Вернувшись в зал, мы увидели Илько. Он уже посе­лился в общежитии морской школы. Это общежитие было устроено для приезжих ребят.
        Прозвенел звонок. Мы вошли в классную комнату и расселись за столы. Начальник школы Алексей Пав­лович Смольников, поблескивая очками и медными пуговицами, прохаживался между столами.
        Когда все стихло, он подошел к преподавательскому столу и сказал:
        - Итак, товарищи, мы приступаем к занятиям в морской школе. Советскому морскому флоту нужны квалифицированные машинисты и механики. Вы стане­те такими специалистами, если будете учиться стара­тельно, с любовью. Иногда вам, может быть, будет не­легко, но не пугайтесь трудностей, смелее и настойчи­вее преодолевайте их. Советский моряк должен быть смел и настойчив! Учить вас будут опытные педагоги и инженеры. У нас есть хорошие учебные мастерские, где вы будете проходить производственную практику. Как видите, Советская власть и большевистская партия позаботились о том, чтобы у вас были все условия для учебы. - Алексей Павлович оглядел группу и весело добавил: - Поздравляю вас, будущие моряки, и же­лаю вам успешно учиться! Сейчас будет урок русского языка.
        Первый урок проходил тихо, в сосредоточенном по­скрипывании перьев и шелесте тетрадочных страниц. Мы писали сочинение на свободную тему. Преподава­тель русского языка, седенький подвижной старик, лу­каво улыбнулся и сказал:
        - Пишите, пишите. Вот теперь по этим сочинениям я узнаю, кто вы такие есть!
        Третий и четвертый уроки назывались «технология металлов».
        - Что будем изучать? - спросил я Костю.
        - Металлы, - ответил он, и из этого ответа я по­нял, что Костя и сам ничего не знает о технологии.
        Технологию преподавал известный в Архангельске инженер Скворцов. Звание «инженер» внушало нам ро­бость и уважение. Бойко постукивая мелком о доску, преподаватель быстро нарисовал слесарные инструменты и подписал: напильник драчевый, напильник бар­хатный, крейцмейсель, ножовка, ручник слесарный, дрель ручная. Все это мы перерисовали в свои тетради, а преподаватель стал называть отдельные части инст­рументов. Многие части своими названиями что-нибудь напоминали: полотно, губки, хвост, гнездо, барашек.
        На уроке русского языка Илько оконфузился, напи­сав «моряки» через «е». Зато сейчас, на технологии, он уже удостоился похвалы инженера Скворцова.
        - Из вас выйдет отличный чертежник, - сказал инженер, рассматривая рисунки Илько. - Это для ме­ханика важное качество.
        После часового перерыва мы снова собрались в шко­ле. Очень высокий сухощавый человек в рабочей курт­ке-спецовке повел нас в учебную мастерскую. В школе его называли мастером.
        Инструктор производственного обучения Василий Кондратьевич Иванов, как мы потом убедились, был действительно мастером на все руки. Слесарь высшего разряда, он выполнял сложные токарные работы, был первоклассным кузнецом, медником и жестянщиком.
        На первый взгляд он казался человеком сердитым. Брови у него были, как и усы, лохматые, обвисшие. Когда он что-нибудь обдумывал, то хмурился и от этого выглядел еще сердитее. Но ребят он любил и часто на­зывал нас тружениками. И мы с первых же дней полю­били нашего мастера.
        Заметив Гришу Осокина, который был по росту са­мым маленьким в нашей группе, мастер с хитрецой спросил:
        - А ты, труженик, себе годков не прибавил?
        - Что вы, Василий Кондратьевич! - возразил Гри­ша и даже немножко испугался. - Точь-в-точь по мет­рике.
        - То-то по метрике… А вот у нас один такой тру­женик в прошлом наборе прибавил себе целый год… Ты руки-то из карманов убери, на производстве только бездельники руки в карманах держат.
        Мастерская была просторная, с высоким потолком и огромными окнами. Верстаки протянулись по мастер­ской двумя длинными рядами. К верстакам было при­винчено множество слесарных тисков. В стороне стояли токарные, строгальные и сверлильные станки.
        На стене висел предостерегающий плакат:


        У машины игра
        Не доведет до добра.

        Ребята в первую очередь бросились к станкам, на которых работали старшие ученики. Но Василий Кон­дратьевич тут же приказал всем нам отойти от станков.
        - Придет время - сами будете работать, а пока рановато. Тут осторожность нужна! Подходите-ка луч­ше инструмент получать.
        Он вызывал учеников по списку.
        - Вот тебе ручник, вот зубило и крейцмейсель, вот пилы драчевая и личная. За тобой закрепляются тиски номер двенадцать. Инструмент береги!
        Я подошел к своим тискам и, конечно, сразу же опробовал их повертывая рукоятку, развел до отказа губки, а потом свел их крепко-накрепко.
        - Сегодня мы будем учиться рубке железа, - ска­зал мастер. - Вот смотрите, как это делается.
        Он взял кусок толстого котельного железа и зажал его в тиски. Приставив левой рукой зубило к железу, Василий Кондратьевич начал изо всей силы ударять по головке зубила ручником. Сила и точность ударов были изумительные. Вначале показалось даже страш­новато: вдруг тяжелый ручник попадет не на головку зубила, а на руку!
        Ребята, затаив дыхание, стояли вокруг и с восхище­нием наблюдали за каждым ударом. Вскоре верхний отрубленный кусок металла упал на верстак.
        - Кто хочет попробовать?
        Желающих вызвалось много. Но первым успел под­скочить Костя, и мастер передал ему ручник и зубило.
        Костя уже хотел замахнуться, но Василий Кондра­тьевич остановил его:
        - Так ты себе руки побьешь, труженик. Во-первых, нужно принять основную стойку слесаря. Смотрите! Он показал, как нужно стоять и держать зубило.
        - На первых порах ручник держи не за конец, а за середину рукоятки. И ударяй не сильно, вначале необ­ходимо меткости удара добиться.
        Костя нацелился и осторожно ударил. На куске железа появилась едва заметная царапина. Костя снова ударил. Ручник точно попадал на блестящую от ударов головку зубила. Железо почти не поддавалось. Костя замахнулся больше и ударил еще сильнее. Но ручник соскользнул с головки и ободрал на руке кожу.
        Костя потряс рукой, впрочем, сделав вид, что ничего особенного не случилось и ему нисколько не больно.
        - Не горячись, - сказал мастер. - Удары должны быть равномерные. Пока много силы не трать.
        Все ученики стали к своим тискам. Мастер раздал куски железа, и мы принялись за рубку. В мастерской начался такой грохот, что в окнах, перекрытых прово­лочными предохранительными сетками, дрожали стекла.
        Мастер переходил от одного ученика к другому, по­правлял стойку, снова показывал приемы рубки.
        Я тоже зажал свой кусок железа и неуверенно, пе­ред каждым ударом нацеливаясь, стал рубить. Дважды ручник попадал вместо головки зубила на косточки кулака.
        К перерыву, объявленному мастером, только трое из ребят сумели справиться с задачей. У меня железо оказалось искромсанным, но разрубить его так и не удалось.
        - Еще раз десять ударю и отрублю, - сказал Кос­тя во время перерыва. Он раскраснелся, капельки пота выступили на лбу. Видимо, Костя старался изо всех сил.
        - А у меня не поддается, - пожаловался Гриша Осокин. - Нам с Илько крепкое железо попалось.
        - Сваливай на железо! - усмехнулся Костя. - У всех одинаковое.
        - Нет, не одинаковое, - закипятился Гриша. - Вот попробуй!
        После перерыва по мастерской снова пошел грохот ручников.
        То тут, то там слышались радостные возгласы:
        - Готово! Отрубил!
        Наконец и мне удалось кое-как отрубить торчащий из тисков кусок. Мастер посмотрел на обрубок и пока­чал головой. Железо казалось истерзанным - так не­умело и неровно оно отрубилось. Потом мастер осмот­рел зубило и сказал:
        - Таким зубилом много не нарубишь. Пойдем к са­моточке, заправим.
        Самоточка - тонкий каменный диск - была уста­новлена у станков. Мастер передвинул рычаг, и диск стал быстро-быстро вращаться. Мастер прикоснулся острием зубила к диску. Послышался резкий звук, и узкий снопик белых искр брызнул из-под зубила.
        Мы снова вернулись к тискам. Мастер зажал в тис­ках кусок железа, легко разрубил его и показал мне кромку. Кромка была блестящая и совершенно гладкая, словно отрезанная. Я посмотрел на мастера смущенно, он на меня - ободряюще:
        - Ничего, научишься. Мастерство не вдруг при­ходит!


        Жизнь в те времена была еще трудная. Но люди знали, что все страшное осталось позади, они видели обновление жизни и верили в будущее.
        Еще весной все женщины с нашей улицы начали работать на общих огородах за Соломбалой - копали грядки, сажали картошку, потом окучивали и пололи. Мы, ребята, тоже работали на огородах.
        Теперь, осенью, картофель первого урожая выкопали. Но нам уже ходить на огороды не приходилось: поч­ти весь день мы проводили в школе и в учебных мас­терских.
        Мать работала не только на огородах, кроме того, она шила по заказу завода для рабочих куртки из гру­бой материи, которая называлась чертовой кожей.
        Маме шел сорок второй год. Высокая, худощавая, она всегда казалась утомленной. И все-таки я никогда не видел ее дома сидящей без дела. Последнее время она нередко ходила с другими женщинами на какие-то делегатские собрания, но в субботние вечера неизменно зажигала у иконы лампадку.
        - Тетя Таня, - спросил однажды у моей матери Костя Чижов, - зачем у вас эта коптилка горит? Ведь бога нету…
        - Кто знает, есть или нету. Пусть горит, не мешает. Ты не смотри!
        Она, конечно, знала, что никакого бога нет, но у нее еще остались привычки старой жизни. И с этими при­вычками ей, видимо, было нелегко расстаться.
        Зная, что я поступаю в морскую школу, мать пере­живала и чувство гордости, и чувство тревоги. Ее муж и ее отец, ее братья и ее племянники были моряками. Кем же еще мог быть ее сын, если не моряком?
        Но жизнь матери проходила в постоянной мучитель­ной тревоге. В детстве и юности она ждала из плавания своего отца. Потом она вышла замуж за моряка, и по прежнему, когда мой отец уходил в рейс, ее сердце не имело покоя.
        Несколько лег назад отец погиб. Сгладилась ли в ее душе эта тяжелая утрата? А вот пройдет год-другой, и в море, в длительные рейсы, - а для матери моряка они кажутся особенно длительными, - уйдет сын. И снова в томительном терпении она будет ожидать сына, как прежде ожидала отца и мужа.
        Дедушка успокаивал маму:
        - Теперь плавать не то, что в прежнее время. Из порта вышли - и в пароходстве уже знают об этом, едва двадцать миль прошли - и опять сообщают, курс такой-то, все живы-здоровы, кланяйтесь деточкам, ка­питан обедает, ест рисовую кашу с молочком, потом бу­дет кофий пить… А бывало уйдешь в рейс, так о тебе дома ничего и не знают, пока не вернешься. Теперь в море погибнуть - надо еще мозгами пораскинуть…
        Дед Максимыч, конечно, шутит, преувеличивает. Но ведь надо же мою мать как-нибудь успокоить. А то, что его внук Димка станет тоже моряком, как он сам и как его сыновья, - это ему по душе.
        Раньше тихими летними вечерами мать обычно сидела у окна, починяя мою или отцовскую одежду. Она ожидала из рейса отца. И когда он появлялся, она бро­сала шитье, улыбалась какой-то совсем новой, светлой и тихой улыбкой и подходила к нему. Отец, почему-то всегда смущенный, обнимал ее и коротко спрашивал «Ну как?» Потом мать принималась хлопотать об ужине.
        В первый день, возвращаясь из школы, я еще с ули­цы увидел у окна маму. Она сидела и что-то шила Она тоже увидела меня и встала. И улыбнулась той светлой улыбкой, которая запомнилась мне со времен отца.
        Не означала ли эта улыбка, что в моей мальчишес­кой жизни наступила новая пора?..

        ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
        СВОИМИ РУКАМИ

        В учебной мастерской на стене висел огромный фа­нерный щит. На щите были укреплены изделия тех ре­бят, которые учились уже второй год. Поблескивали отполированными гранями слесарные ручники, различ­ных размеров клуппы с плашками для нарезания резьбы, ручные тисочки, угольники, плоскогубцы и кругло­губцы. Нам никак не верилось, что такие замечатель­ные вещи изготовлены нашими соломбальскими маль­чишками, которые еще год назад лазили по заборам, играли в «чижика» и не смогли бы сказать, для чего служит кронциркуль.
        Но вот прошел месяц, и Василий Кондратьевич уже многому научил нас в слесарном деле. Мы прорубали крейцмейселем канавки в железе и чугуие, выравнива­ли напильниками поверхности, действовали ножовками, дрелями и шаберами.
        Все ребята спешили поскорее закончить одну рабо­ту, чтобы получить очередную, более сложную.
        Костя был в числе первых - он уже опилил поков­ку болта, нарезал его и теперь делал для этого же бол­та гайку.
        Мы с Илько застряли на просверливании отверстий. Просверлить ручной дрелью десять отверстий в толстой чугунной плитке - это была для нас нелегкая и очень длительная работа.
        Гриша Осокин отстал даже от нас.
        И вдруг произошло невероятное. Накануне Гриша начал также сверлить отверстия в чугунной плитке. Часа полтора перед окончанием работы он яростно крутил рукоятку дрели, но дело у него двигалось пло­хо. Он не просверлил и одного отверстия. На другой день Гриша снова принялся усердно трудиться.
        Вдруг он спросил у меня:
        - Много еще осталось?
        - Скоро восьмую досверлю.
        - А я уже закончил все десять.
        - Не ври! - не поверил я.
        Гриша подошел ко мне и показал свою плитку. В ней действительно были просверлены насквозь десять отверстий.
        Я усомнился:
        - Это не твоя плитка.
        - Ну да, не моя! Видишь, номер мой.
        На изделии каждого ученика выбивался личный но­мер. На плитке, которую показал мне Гриша, стоял его номер - «19».
        - Что-то очень быстро, - удивился я. - Когда ты успел?
        - Вот сумей-ка! - Он усмехнулся и пошел сдавать работу мастеру.
        - Осокин нас опередил, - сказал я Илько.
        Илько продолжал сосредоточенно работать и ничего не ответил.

«Нужно торопиться», - подумал я. Мельчайшие, словно пыль, серые опилки чугуна сыпались из-под сверла на губки тисков. Рукоятка проворачивалась с трудом.
        Когда, по моим расчетам, сверло уже должно было выйти с обратной стороны плитки, неожиданно что-то хрустнуло. У меня помутилось в глазах. Отдернув дрель, я увидел кончик сверла, торчащий в плитке. Дру­гой кончик оставался в дрели. Сломал!
        Я положил дрель на верстак и огляделся. Все ребя­та работали, мастера поблизости не было. Кажется, никто не заметил этого неприятного происшествия.
        Но что же делать? Не следовало торопиться и силь­но нажимать на дрель. Если бы где-нибудь достать сверло такого же размера!
        Я попытался вытащить обломок сверла из плитки, но тщетно. Стальной стерженек со спиральными выре­зами словно врос в чугун. В этот момент к моим тис­кам подошел Илько. Он хотел что-то спросить, но за­метил поломанное сверло и встревоженно взглянул на меня:
        - Сломал?
        - Ну да, только молчи. Попадет мне теперь! Что делать?
        - Не горюй, Дима, - участливо заметил Илько. - Давай скажем Косте.
        Мы позвали Костю на совещание. Но чем он мог мне помочь? Костя наморщил лоб, ничего не придумал и сказал:
        - Нужно показать мастеру.
        - Заругается.
        - Верно, - подтвердил Илько, - покажи мастеру. Ведь не нарочно же ты сломал! Иди, Дима, не бойся. Хочешь, я с тобой пойду?
        - Нет, лучше я один.
        С душевным трепетом и дрожью в коленях подошел я к конторке, где сидел Василий Кондратьевич.
        В дверях я столкнулся с Гришей Осокиным. Он был сумрачен и не сказал мне ни слова.
        - Василий Кондратьевич, - боязливо начал я, ед­ва переступив порог, - у меня несчастье случилось…
        - Что такое? - Мастер отодвинул журнал посе­щаемости, который он заполнял.
        - Вот видите… сверло сломалось…
        Я подал ему плитку с застрявшим кончиком сверла. Мастер осмотрел обломок и сказал:
        - Пленка, с трещинкой сверло было. А ты перепу­гался небось?
        - Перепугался, - признался я.
        - Ты тут не виноват. С браком сверло было. Вот возьми другое, только осторожнее сверли, равномерно и не пережимай. И хороший инструмент нарушить мож­но, если без осторожности.
        Мастер зажал мою плитку в маленькие тиски, до­стал какую-то рогульку и без особого труда вывернул из плитки обломок.
        С чувством облегчения вернулся я к своим тискам и торжественно показал Косте и Илько новое сверло.
        - А Гриша все снова сверлит, - сообщил Костя. - Мастер здорово рассердился на него.
        Секрет быстрой сверловки Гриши раскрылся очень просто. Мастер взглянул в отверстие плитки на свет и строго спросил:
        - Где сверлил? На каком станке?
        Гриша начал было уверять, что все отверстия он просверлил сам ручной дрелью.
        Мастер посмотрел на него долгим укоризненным взглядом:
        - Тут просверлено на станке, по отверстию видно. Ты что же, Осокин, сюда пришел учиться или обманом заниматься?
        Гриша не выдержал и во всем сознался.
        Оказывается, накануне вечером он положил плитку в карман и унес ее домой. Утром, пока мы были в шко­ле на уроках, Гришин брат, работавший в механичес­ком цехе лесопильного завода, за несколько минут про­сверлил в плитке десять отверстий на сверлильном станке. В перерыв он передал плитку Грише.
        Оказывается, это же самое Осокин предлагал сде­лать и Илько. Однако Илько честно отказался. «Я сам просверлю, - сказал он. - Мне научиться надо. И те­бе не нужно делать на станке, это неверно». Но Гриша не стал слушать Илько.
        Перед окончанием работы Василий Кондрдтьевич созвал всех ребят нашей группы. Он рассказал о маль­чике, который десяти лет пошел на завод в ученье. Ученье заключалось в том, что парнишка подметал цех, убирал от станков стружки и таскал тяжелые поковки. Три года ему не разрешали к инструменту даже прика­саться. А однажды, когда он попробовал ножовкой от­пилить кусочек от железного стержня, мастер цеха на­давал ему подзатыльников.
        - Этот парнишка был я, - сказал Василий Кондратьевич с горечью. - Так нас в старое время учили.
        Потом он рассказал об одном ученике, не назвав фамилии, который сегодня хотел обманом опередить товарищей и получить хорошую отметку.
        - Кто это? Кто? - спрашивали ребята.
        Гриша Осокин стоял, потупив глаза. Было видно, что он тяжело переживает свой поступок.
        За обман начальник школы на первый раз объявил Осокину выговор. При этом он сказал:
        - Твой старший брат, видимо, не очень любит тебя, если не хочет, чтобы ты сам учился хорошо и терпеливо работал.
        Вскоре история с Гришкиной плиткой почти за­былась.
        С каждым днем все шире и многообразнее откры­вался для нас мир мастерства. С каждым днем, с каж­дым часом жизнь становилась интереснее. Мы, маль­чишки, вчерашние голубятники и ветрогоны, познавали основу основ жизни, самое прекрасное на земле - труд.
        Василий Кондратьевич вручил мне железный, отко­ванный в кузнице болт с круглой головкой. Это была первая настоящая работа. Ведь все, что я делал до сих пор, в дело не шло. Просто меня учили пользоваться инструментом. Плитки, шпильки, куски железа, мною обрубленные, опиленные, отшлифованные и просверлен­ные, ни на что не годились. Болты с гайками - это был заказ, полученный морской школой от какого-то пред­приятия.
        Пусть ребята с нашей улицы, которые не учатся в морской школе, думают, что обработать болт - ра­бота пустяковая. Пусть они так думают! А сумеют ли они сделать разметку шестигранника на круглой голов­ке болта? Им и в голову не придет забелить головку мелом, чуть смоченным водой. Они вряд ли догадаются воспользоваться циркулем и кернером - специальным инструментом для пробивания точек на металле.
        Головку нужно опилить так, чтобы мастер, проверяя ее шестигранник с помощью тупого стодвадцатиградус­ного угольника, не заметил ни малейшего просвета. По­том мастер возьмет кронциркуль и проверит, одинаковы ли размеры между всеми противоположными гранями. После этого можно обрабатывать шпильку болта - опиливать, шлифовать, нарезать резьбу.
        Признаться, все это не очень уж сложно. Но все-та­ки радостно сознавать, что вот этот первый, тобою об­работанный болт с гайкой пойдет в дело, к какому-то механизму. В то же время с ним жалко расставаться - такой он хорошенький, тяжеленький, блестящий и, глав­ное, сделанный своими руками.
        Гриша Осокин и Илько одновременно со мной за­кончили обработку болтов. Гриша ходил довольный, ожидая очереди к мастеру и размахивая листком-зада­нием, где должны были появиться отметки по графам: точность, срочность, чистота.
        - Точность, срочность, чис-то-та, - повторял Гри­ша. - Точность, срочность, чис-то-та!
        Впереди нас ждали более сложные задания по учеб­ной программе - изготовление самых разнообразных инструментов.
        Позднее по этим работам мы вспоминали все другие события, происходившие в жизни морской школы.

        ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

«ВЛАДИМИР» ИЛИ «ЭДУАРД»?

        Все ребята в школе любили Илько, старались с ним дружить и помогать ему. Наша группа гордилась тем, что у нас учится мальчик, который жил в тундре, уме­ет управлять оленьими упряжками и говорить на не по­нятном для нас языке.
        Еще в первые дни учебы однажды Валька Толстиков, задира и драчун, выхватил у Илько из рук на­пильник.
        - Это мой напильник, - сказал Илько. - Отдай!
        - Ты его у меня из ящика стащил! - крикнул Валька и побежал.
        Илько стоял у своих тисков и не знал, что делать. Обида сжала ему горло - он никогда не брал чужого.
        Все это произошло на глазах у Кости Чижова. Не сказав Илько ни слова, он подошел к Вальке Толстикову:
        - А ну-ка, дай сюда напильник!
        - Какой еще напильник? - с усмешкой спросил Валька.
        - Который ты у Илько взял.
        - Это мой, иди ты подальше!
        Костя покраснел от волнения и схватил Вальку за плечо. Тот рванулся, но Костя держал его крепко.
        - Добром говорю: отдай! А то плохо будет!
        - А где мой напильник?
        - Вот и ищи свой, а нечего у Илько отбирать, - Костя отпустил Вальку и взял напильник.
        Ребята уже окружили поссорившихся.
        - И запомни, - сказал негромко Костя, - кто обидит Илько, будет иметь дело со мной.
        - И со мной, - сказал я.
        - И со мной, - повторил Гриша Осокин.
        - Напрасно ты, Чижов, ему бока не намял! - крикнул кто-то из ребят.
        Костя неторопливо пошел к своему рабочему месту.
        - Подумаешь, - зло усмехнулся Валька Толстиков, - из-за какого-то самоедского тюленя…
        Костя услышал эти слова и обернулся. Он быстро подскочил к Вальке и замахнулся:
        - Повтори, что ты сказал!
        Толстиков струхнул и, не видя поддержки среди ре­бят, молчал.
        - Ох, - сказал Костя, опуская кулак, - или ду­рак ты, Валька, или гад…
        Это был первый и последний случай, когда пришлось за Илько заступиться. Вскоре Толстиков помирился с ним и сказал:
        - Ты не сердись на меня, Илько.
        - Я и не сержусь! - Илько дружески улыбнулся и махнул рукой: мол, бывает, ничего.
        Илько жил со всеми дружно, учился старательно и успешно. Отставал он лишь по русскому языку. Но все мы старались помогать ему.
        Он часто вспоминал русского художника Петра Пет­ровича, который так много доброго сделал для маленького ненца. Было горько и обидно, что Петр Петрович не дожил до той светлой жизни, о которой он мечтал, за которую боролся и в которую теперь вместе с нами полноправно вступил его воспитанник из далекой тундры.
        Работая у тисков, Илько напевал. Песня была одно­тонная, тихая, как шуршание напильника, а может быть, как шелест снежного наста, встревоженного полозьями легких нарт.
        Мои тиски были рядом, и я часто прислушивался к песне Илько. Песня состояла из русских и ненецких слов, но я хорошо улавливал ее смысл. Илько пел о дружной жизни русских и ненцев, о силе той дружбы, которую не смогут победить ни ветры, ни морозы, ни шаманы, ни чужеземные люди.
        Но чаще в своих песнях Илько мечтал. Он пел о том, что над тундрой поднимается новое солнце, что его на­род будет жить счастливо и весело, не зная нужды и болезней. Он пел о том, как поедет в самое большое стойбище - в Москву, увидит там Ленина и нарисует его большой портрет. Он привезет портрет в тундру, покажет своему народу и скажет: «Это Ленин, большой человек, который заботится о ненцах, посылает в тунд­ру учителей и докторов. Учитесь у него жизни!»
        Весной Илько затосковал. Он знал, что скоро из Архангельска пойдет первый пароход на Печору. Его сно­ва потянуло в родные края, на поросшие оленьим мхом ягелем просторы, где бледное солнце, уже не скатываясь к горизонту, день и ночь ходит по кругу над тундрой.
        В школу на уроки мы теперь не ходили, но продол­жали работать в мастерской. Постепенно ребята закан­чивали курс слесарного и токарного дела, переходили в кузницу - учились ковать, потом учились паять оло­вом и медью, рубить заклепки и клепать толстые листы котельного железа. Все это должен уметь делать каж­дый корабельный машинист и механик.
        Вечерами ученики нашей группы приходили во двор морской школы и помогали Василию Кондратьевичу ремонтировать моторную лодку. Мастер на все руки, Василий Кондратьевич был знатоком двигателей внут­реннего сгорания. Из всевозможного старья он собрал мотор и установил его на шлюпке, подаренной школе морским пароходством.
        Наконец ремонт моторной лодки был закончен, и мы собрались, чтобы спустить ее на воду.
        На катках мы без труда подтащили катерок к речке Соломбалке и осторожно столкнули с берега. Василий Кондратьевич запустил двигатель.
        Ребят было много, и понятно, что всем хотелось про­катиться на моторке.
        - Придется в две очереди, - решил мастер.
        Косте, Илько и мне удалось забраться в моторную лодку в числе первых. Оглушительно выхлопывая газ, катерок двинулся по речке. Чуть заметные волны рас­катывались за кормой. Вскоре выхлопы смягчились, двигатель стал часто и размеренно постукивать. Васи­лий Кондратьевич удовлетворенно вздохнул и сказал:
        - Хорошо… Как швейная строчит!
        Катерок вышел из устья Соломбалки на широкий простор Северной Двины. Здесь легко дышалось. Сла­бый ветер приносил издалека волнующие воображение запахи смолы и морских водорослей.
        Фарватером прошел буксирный пароход «Бревенник». Крутая волна высоко подняла наш катерок и бе­режно опустила. В груди появилось знакомое ощуще­ние невесомости.
        Перестук мотора над рекой звучал особенно отчет­ливо.
        У причалов стояли пароходы и пароходики. Над их трубами, перемешиваясь, вились прозрачные струйки дыма и пара.
        Вдруг на одном из пароходов звонко и весело уда­рили склянки. И моментально мелодичные, легкие в ве­черней тишине, словно мячики, металлические звуки побежали по всем кораблям.
        - Восемь часов, - сказал я.
        - Да, смена вахт, - подтвердил Василий Кондра­тьевич. - Скоро они будут звонить и для вас.
        - Еще не скоро, - Костя вздохнул. - Через год.
        Катер шел вниз по реке. Остались справа на набе­режной окраинные дома Соломбалы. Впереди возвыша­лись штабеля досок на лесной бирже. Издали лесная биржа походила на уменьшенный в масштабе город не­боскребов. У причала грузились досками морские транс­портеры-лесовозы.
        Не рейде, нацелив в небо стрелы лебедок, неподвиж­но замерли два парохода. Вода лениво колыхалась у бортов, отражая в глубине перевернутые неясные, дрожащие очертания корпусов.
        - Иностранцы, - разглядывая кормовые флаги, говорили ребята. - Один - норвежец, другой - англи­чанин.
        Я почему-то невольно взглянул на Илько. Он сидел на кормовой банке, рядом с мастером, и глаза его, уст­ремленные на иностранный пароход, казалось, остекле­нели. Что застыло в его глазах: удивление, горечь или ненависть? Вероятно, он вспомнил страшные дни, пере­житые на пароходе, в неволе у американских офицеров.
        Василий Кондратьевич круто развернул катер в об­ратную сторону.
        Илько на мгновение ухватился за его руку:
        - Подождите…
        Мастер с недоумением посмотрел на Илько:
        - Что такое?
        - Нет, ничего… я так…
        Илько отвернулся и стал смотреть в противополож­ную сторону. Потом он вновь повернул голову и дол­гим, запоминающим взором окинул рейд, где стоял анг­лийский пароход с широкой двухполосной маркой на трубе.
        Пока катер шел по Северной Двине и потом по Со­ломбалке, Илько молчал в непонятном раздумье. На берегу он отвел меня в сторону и сказал:
        - Дима, мне нужно лодку.
        - Какую лодку?
        - Вашу «Молнию».
        - Зачем?
        - Нужно поехать к английскому пароходу.
        - А чего ты там забыл?
        - Это, кажется, тот пароход, «Владимир». Он не английский…
        - Как не английский? - не понял я. - На нем самый настоящий английский флаг.
        - Не английский, - повторил Илько. - Это укра­денный у русских пароход. Меня везли на нем из Пе­чоры. Только он теперь перекрашен.
        Я оторопел. Мне было известно, что англичане и американцы увели с Севера несколько русских паро­ходов.
        - Не может быть, Илько! Ты, наверно, спутал.
        - Не знаю. Нужно поехать и посмотреть получше.
        Мы подозвали Костю и рассказали ему о подозре­нии Илько.
        - Поедемте сейчас, - решил Костя, но тут же пе­редумал. - А если Илько ошибся?.. Кому-нибудь взрос­лому бы сказать…
        - Николаю Ивановичу, - предложил я. - Или твоему отцу…
        - Отца дома нету, он до завтрашнего дня в затон уехал. А Николая Ивановича где сейчас искать? В го­род нужно идти. За это время «англичанин» и уйти может.
        - А если Матвееву? - спросил Илько. - Матвеев много лет плавал на «Владимире», он «Владимир» хо­рошо знает.
        - Вот это правильно! - обрадованно вскричал Костя. - Если это «Владимир», Матвеев в один миг его узнает. Хороший моряк свое судно по гудку и по дыму даже узнает.
        - По дыму не узнает. Дым у всех пароходов одинаковый, - возразил я.
        - Да ладно, Димка, тебе бы только спорить! Тут не дым, а весь пароход будет на виду. А уж по виду-то Матвеев сразу скажет… Вот что. Ты, Дима, беги и при­веди сюда «Молнию». А мы с Илько побежим за Мат­веевым. Потом как ни в чем не бывало проплывем око­ло парохода и посмотрим!
        - Мне нужно взять тетрадку Петра Петрыча, - сказал Илько. - Там есть «Владимир», я его рисовал.
        - Ладно, - согласился Костя, - иди за тетрадкой.
        На речке опять застучал мотор - Василий Кондратьевич, как обещал, повез вторую группу ребят на Се­верную Двину.
        Илько отправился в общежитие за тетрадкой, Кос­тя - к Матвееву, а я, взволнованный необычайным со­общением, помчался по набережной Соломбалки к на­шей улице, где на речке стояла старая, заслуженная «Молния».
        Десяти минут мне было достаточно, чтобы взять вес­ла и уключины, забраться в шлюпку и отчалить. Илько тоже не задержался, он уже ждал на берегу у старого моста.
        А Кости и Матвеева все еще не было. Мы волнова­лись.
        Оставаясь в шлюпке, я то и дело привставал и всматривался вдаль. Наконец я не выдержал и выскочил на пристань. И увидел их: Матвеев шел спокойно и молча слушал Костю, а тот, забегая вперед, возбужденно рас­сказывал.
        Спустя минуты две наша «Молния» двинулась в путь.
        - Товарищ Матвеев, а вы сможете узнать, если это взаправду тот пароход? - спрашивал Костя, с силой нажимая на весла.
        - «Владимира» своего не узнаю? Да я его из ты­сячи других таких же коробок узнаю! Плохой моряк, раз он свое судно с другим спутает.
        - А если не «Владимир»?
        На этот мой вопрос никто не ответил.
        В устье речки нам встретился школьный катер.
        - Куда вы так поздно, труженики? - спросил удив­ленно Василий Кондратьевич.
        - Покататься, - уклончиво ответил Костя.
        По течению мы быстро спустились вниз по Северной Двине до стоявших на рейде иностранных пароходов. На реке уже было по-вечернему прохладно. Низкий ле­вый берег скрылся за мутно-белой пеленой росы.
        - Это «Владимир», это он! - повторял взволно­ванно Илько. - Я несколько раз его рисовал. Дядя Матвеев, неужели вы не узнаете?
        Матвеев молчал и хмурился.
        Поравнявшись с пароходом под английским флагом, мы на значительном расстоянии стали рассматривать его. Потом мы смотрели на рисунки в тетради Илько. Сходство по очертаниям было полное. А Матвеев про­должал молчать, хотя мы поминутно задавали ему во­просы.
        - Это он, - опять сказал Илько. - Я не мог оши­биться, потому что пять раз рисовал «Владимира». Вот каюта на корме, тут меня привязывали на цепочку… Костя, еще ближе!.. Смотрите, вон вмятина на борту. Видите? Это «Владимира» случайно ударил другой па­роход, когда мы уходили из Печоры. Сильный был удар, я тогда даже свалился и набил себе на лбу шишку…
        Костя направил «Молнию» к пароходу, и мы общи­ми усилиями прочитали на носу его название, написан­ное по-английски: «Эдуард».
        - Не волнуйтесь, ребята, - сказал наконец Матве­ев к общей нашей радости. - Илько прав, это никакой не «Эдуард», это «Владимир». Я его узнал сразу же, как увидел. Только молчок, никому ни слова. Поняли? Я сейчас поеду в город. Илько поедет со мной.
        Итак, Илько был прав. Англичане, уведя «Владими­ра» с грузом леса и пушнины, перекрасили его, постави­ли на трубе марку английской пароходной компании и дали новое название.
        Разумеется, все требовалось еще раз проверить. Но это было уже не наше дело. Оставалось только сооб­щить о необычайном открытии нашему старому другу Николаю Ивановичу. А Николай Иванович, конечно, знает, кто во всей этой истории должен разобраться.

        ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
        НА «ОКТЯБРЕ»

        Илько и Матвеев не ошиблись. Как нам потом рас­сказал Николай Иванович, при окончательной проверке действительно оказалось, что «Владимир» и «Эдуард» - это одно и то же судно. Были вызваны другие моряки, которые раньше плавали на «Владимире», и они тоже быстро опознали пароход.
        Так Илько возвратил своей Родине ее собственность, похищенную во время англо-американского нашест­вия, - большой морской пароход.

…Английский флаг на судне был спущен, и сразу же по флагштоку взлетело и затрепетало на свежем поры­вистом ветру красное полотнище с серпом и молотом в уголке - флаг Советской страны.
        Осенью «Владимир» вместе с другими судами был поставлен к соломбальскому причалу для текущего ре­монта. Только теперь пароход получил уже новое на­звание - «Октябрь».
        - Ты знаешь, кто назначен старшим механиком на «Октябрь»? - спросил меня Костя, когда мы вечером возвращались из мастерской.
        - Откуда же я знаю?
        - Николай Иванович! - восхищенно сказал Кос­тя. - И я хочу…
        Он замолчал.
        - Ну, чего же ты хочешь? - нетерпеливо спросил я.
        - Я хочу… ох, это было бы здорово!.. Хочу попро­сить, чтобы меня, тоже послали на «Октябрь».
        - На ремонт, что ли?
        - Ясно дело, сейчас на ремонт, а весной и в пла­вание. С Николаем Ивановичем!
        Признаться, я чуть не лопнул от зависти. Через две недели все мы, закончив производственное обучение в школьных мастерских, должны были пойти на прак­тику, на ремонт пароходов. Конечно, если Костя попро­сит Николая Ивановича, старший механик охотно возь­мет его к себе на судно. И как это Костя первый доду­мался? А куда же, на какой пароход пошлют меня? Впрочем…
        - Послушай, Костя, а двух учеников не возьмут на «Октябрь»?
        Мой приятель принял такой вид, словно он уже со­стоял в числе команды «Октября».
        - Не знаю, - сказал он соболезнующе, - вряд ли. К чему нам двух учеников?
        - А как же на «Днепре» в прошлом году двое уче­ников было?
        Тут Костя расхохотался и покровительственно по­хлопал меня по плечу:
        - Испугался, что я один попаду к Николаю Ива­новичу, а? Не бойся! Могут даже троих на одно судно взять.
        Я успокоился, обрадованный, и предложил:
        - Мы еще Илько возьмем.
        - Ясное дело, его нужно. Его на «Октябрь» обяза­тельно возьмут. Ведь если бы он не вспомнил…
        Мы были уверены, что нас троих пошлют на «Ок­тябрь». Но вышло иначе. На «Октябрь» требовался только один ученик. Николай Иванович сам ходил в от­дел кадров пароходства хлопотать о нас. Там едва-едва согласились дать ему двух учеников.
        Мы были крайне огорчены. Кто же из нас пойдет на другой пароход? Я подумал и сказал Косте:
        - Илько обязательно должен быть на «Октябре». Ведь если бы не он, пароход бы опять ушел в Англию.
        - Конечно, - согласился Костя. - Пусть Илько идет на «Октябрь». А мы с тобой… бросим жребий.
        Он свернул в трубочки два листка бумаги. На од­ном из листиков было написано заветное слово. Тру­бочки Костя положил в кепку.
        - Тащи!
        С трепетом запустил я руку в кепку, вытащил одну трубочку, развернул ее и прочитал: «Октябрь»!
        Я радовался, смеялся и прыгал, пока не заметил разочарованно-хмурого взгляда Кости. Мне тоже сразу стало грустно.
        - Слушай, Костя, иди на «Октябрь», а я пойду на другой пароход.
        - Нет, - сказал Костя, и глаза его просветлели. - Уговор дороже денег… Мы еще с тобой поработаем на одном корабле и поплаваем. А раз сейчас тебе выпал «Октябрь» - ты и иди.

…«Октябрь» был большой пароход с машиной в ты­сячу сил, с трехтопочным котлом и множеством вспомо­гательных механизмов.
        Когда мы с Илько пришли на пароход, на его трубе уже красовалась марка советского торгового флота - неширокая красная полоса. Котел еще был под паром, но скоро огни в топках должны были погасить. Для зимнего ремонта на судне оставались механики, три машиниста и два кочегара.
        - Справимся! - сказал Николай Иванович и, по­казывая на нас, добавил: - Вон у нас еще какие по­мощники есть!
        Мы смущенно молчали, а механики и машинисты с любопытством смотрели на нас - своих помощников.
        Кроме Николая Ивановича, на «Октябре» оказался еще один наш знакомый, которому мы несказанно обра­довались. Это был кочегар Матвеев. Он упросил в па­роходстве, чтобы его направили на старое судно, где он плавал много лет.
        - Вы все знаете, - продолжал Николай Иванович, разговаривая с командой, - что наш «Октябрь», быв­ший пароход «Владимир», недавно возвращен советско­му флоту. Во время интервенции он был уведен англи­чанами за границу. В то время интервенты похитили из разных советских портов свыше двухсот наших круп­ных пароходов. Это вам, товарищи, известно. Но вы, кроме Матвеева, не знаете, что наш «Октябрь» возвра­щен Родине благодаря вот этому мальчику, благодаря Илько…
        Конечно, механики, машинисты и кочегары этого не знали и были изумлены сообщением старшего механи­ка. Тут начались расспросы, и Николаю Ивановичу пришлось рассказать историю возвращения корабля.
        - Вот это здорово! - восторженно сказал один из машинистов, когда механик закончил рассказ. - Я сам видел, как уводили наши пароходы за границу. Больно было смотреть… я помню те дни… Спасибо тебе, Илько!
        Машинист подошел к Илько и крепко пожал руку моему другу. Вслед за ним и все остальные члены команды «Октября» с благодарностью пожимали руку смущенному Илько.
        -Ну, с чего начнем? - спросил Николай Ивано­вич. - Пожалуй, будущим морякам следует по-настоя­щему с судном познакомиться. Теорию уже изучали?
        - Начали пароходную механику, - сказал я.
        - Добро! Значит, сегодня и посмотрим весь паро­ход, познакомимся с ним, а завтра к ремонту присту­пим. Дела всем хватит, хорошая практика перед плава­нием будет.
        Раньше мне пришлось повидать немало самых раз­нообразных судов - и морских пароходов, и буксиров, и шхун, и ботов. Я даже считал себя знатоком кора­бельной науки. Все-таки ведь мой отец был матросом, и он многому меня научил. Кое-что я слышал от зна­комых моряков. Кроме того, я сам чистил котлы.
        Но в этот день я понял, что знаю о кораблях еще очень мало. Есть ребята, вроде Гриши Осокина, кото­рые думают, что моряком стать очень просто: поступил на судно - и ты уже моряк. Однако эти ребята ошиба­ются. На каждом корабле столько механизмов, приспо­соблений, приборов, что даже одни их названия не ско­ро запомнишь. Впрочем, что касается Гриши Осокина, то он теперь уже по-иному думает о морском деле. На одном из последних уроков по кораблестроению в шко­ле он смешал в кучу шпангоуты, бимсы и стрингера и, конечно, получил неудовлетворительную отметку.
        - У вас, Осокин, не корабль получается, - сказал тогда Грише преподаватель, - а свалка металлическо­го лома. Для будущего моряка это непростительно. Плохо! Садитесь!

…Экскурсия по пароходу с Николаем Ивановичем была настоящим путешествием.
        Корабль! Только старый, опытный моряк, каким был Николай Иванович, мог показать все то чудесное, что скрыто за этим словом.
        Николай Иванович показывал и рассказывал, а мы с Илько его расспрашивали. В первые минуты я держался солидно, делая вид, что все это мне давно изве­стно. Однако первый же мой вопрос, который был за­дан тоном бывалого моряка, оказался для меня кон­фузом.
        Я хотел узнать, с какой скоростью ходит «Октябрь», и спросил:
        - А сколько узлов в час делает «Октябрь»?
        Слова «узлов» и «делает» должны были показать мою осведомленность в морском деле. Но вышло сов­сем иначе. Николай Иванович улыбнулся и сказал:
        - Узлов в час? Так, дорогой, моряки не говорят. Узел не мера длины, а единица скорости судна. Наш «Октябрь» идет в час восемь морских миль, это значит он идет восемь узлов. И когда говорят столько-то узлов, то в «час» не добавляют. Если узлов, то уж обязатель­но только в час. Не путайте мили с узлами.
        На судне много необычного. Поэтому, если вам при­дется попасть на корабль, не называйте палубу полом даже в каюте. На судне нет перил, но есть поручни. Веревки здесь называются концами. И стрелы на ко­рабле не для того, чтобы ими стрелять, но для того, чтобы поднимать груз. И барабан у лебедки не для того, чтобы барабанить, но для того, чтобы наматывать на него трос.
        Да, путешествие по пароходу было для нас полно открытий и всевозможных неожиданностей. Мы не за­метили, как прошло время, и нам уже нужно было со­бираться домой.
        На другой день начался ремонт. Мы с Илько помо­гали механикам и машинистам разбирать машину. По­том нам пришлось взяться за притирку кранов и кла­панов, которых у паровой машины, у котла и у вспомо­гательных механизмов бесчисленное множество.
        Огонь в топках котла был погашен. В машинном от­делении сразу стало прохладно. Зато кочегары устано­вили камелек - небольшую чугунную печку.
        Когда в камельке разводили огонь, становилось очень тепло. Стенки камелька так накалялись, что ка­зались румяными.
        Почти каждый день старший механик Николай Ива­нович приносил на судно какие-нибудь новости. Перед началом работы и во время перекура он рассказывал машинистам и кочегарам о том, что происходит в Со­ветской республике и за ее рубежами. За несколько дней перед Новым годом Николай Иванович пришел на пароход взволнованный и радостный.
        - Ну-ка, дорогой, - обратился он ко мне, - ска­жи, в каком государстве ты живешь?
        - В Советской республике, - ответил я.
        - Правильно. Но знай еще вот что: все советские народы теперь объединились в одно государство. И го­сударство наше теперь называется Союз Советских Со­циалистических Республик!
        - Союз Советских Социалистических Республик! - повторил я.
        И эти гордые слова повторяли в тот день все моряки «Октября».
        Было это в декабре 1922 года, когда в Москве толь­ко что закончился Первый Всесоюзный съезд Советов. О съезде Советов нам тоже рассказывал Николай Ива­нович.
        Всю зиму мы проработали на судоремонте, с нетер­пением ожидая весны и первого рейса в море.

        ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
        НАВИГАЦИЯ ОТКРЫТА

        Ремонтные работы на «Октябре» были полностью закончены до начала ледохода.
        День поднятия паров на судне подобен празднику. Николай Иванович приказал кочегарам подготовить топки. Котел был наполнен водой. В кочегарке собра­лись все механики, машинисты, кочегары и, конечно, мы, ученики. Команда уже была укомплектована для навигации.
        И вот пришли старший механик и капитан. Нико­лай Иванович при полной тишине с торжественным ви­дом сам открыл первую топку и поджег промасленную паклю. Потом он то же самое сделал у второй и у тре­тьей топки.
        Было слышно, как зафыркало пламя и как оно за­гудело в топках весело и порывисто.
        Кочегар Матвеев сбросил куртку и остался в сетча­той короткорукавой рубашке. Легко, словно играя ло­патой, он зашуровывал в топки уголь. Топки дышали нестерпимым жаром.

…Дрогнула стрелка манометра и медленно-медленно поползла по делениям дуги к красной черте-марке. В котле накапливался пар - появилось давление.
        Николай Иванович, довольный и веселый, встал с мусорной кадки, широко улыбнулся и сказал:
        - Теперь можно будет опробовать и главную ма­шину.
        Мы поднялись на палубу. Запрокинув голову, Нико­лай Иванович указал рукой на черный дым, клубящий­ся из трубы.
        - Идет! Ух, какой густой… Сплошной уголь!
        Он перегнулся через кап и крикнул в кочегарку:
        - Хватит, дорогой! Все топливо в трубу выбро­сишь. Довольно!
        Жгуче-черная грива дыма постепенно стала превра­щаться в серую, словно седея на глазах.
        Около «Октября», окалывая лед, из стороны в сто­рону мотался большой буксир ледокольного типа. Он с разбегу, словно задорный петушок, налетал на тол­стую кромку застарелого льда. Его форштевень, уда­рившись о препятствия, поднимался. Казалось, буксир вот-вот встанет на дыбы. Кромка льда не выдержива­ла, трещала, крошилась, а по ледяному полю, словно лучики, разбегались трещины.
        По середине Северной Двины прошел ледокол и про­бил широкое русло.
        Весна была напористая в своем наступлении. Кру­шить лед ей помогали и солнце, и южные ветры, и теп­лые дожди. Теперь союзниками весны были и команды ледокольных судов.
        На следующий день после подъема паров опробова­ли главную машину, а также динамку, донки и осталь­ные вспомогательные механизмы. Мы чувствовали себя именинниками. Ведь мы всю зиму работали на ремонте котла и механизмов. Есть и наша маленькая доля в этом общем труде восстановления большого парохода.
        Золотники сейчас подают в цилиндры пар, а я вме­сте с машинистом Золиным эти золотники ремонтиро­вал. Мне пришлось вновь подгонять подшипники, в ко­торых сейчас проворачивается коленчатый вал. Я при­тирал бесчисленные краны и клапаны, вырубал про­кладки, набивал сальники. Теперь, когда проворные эксцентрики, тяжелые шатуны и штоки, массивный вал пришли в движение, радостно было сознавать, что во всем этом заложен труд твоих рук.
        Промелькнуло несколько дней, порт ожил. Над га­ванью понеслись гудки пароходов, заскрипели погру­зочные стрелы, затарахтели лебедки и брашпили. По Северной Двине уплывали в Белое море почерневшие поздние льдинки. Навстречу им бежали юркие катера и безмачтовые, с гофрированными крышами пароходи­ки пригородного сообщения.
        Всюду в порту пахло дымом, пресным отработанным паром и краской, просыхающей на корпусах пароходов и ботов. В ковшах, у стоянок катеров, поверхность во­ды зацветала жирными радужными пятнами нефти и машинного масла.
        Навигация открылась. С моря, со зверобойных про­мыслов, пришли переполненные тюленьими шкурами суда. Они принесли в порт запахи рыбы и ворвани.
        За два дня до отхода в рейс наш пароход отбукси­ровали к Левому берегу под погрузку. Нам, ученикам, было приказано перейти жить на судно. Поместили нас в кочегарском кубрике. Меня назначили на первую вах­ту - с восьми до двенадцати часов Илько на вторую - с двенадцати до четырех.
        Мы уже давно перезнакомились со всей командой «Октября», особенно же подружились с радистом Пав­ликом Жаворонковым и кочегаром Матвеевым.
        Наш старый знакомый, кочегар Матвеев - немоло­дой моряк невысокого роста, но коренастый и мускули­стый - удивлял нас, когда стоял на вахте. Он работал легко, словно играя, и мог шуровать уголь в топку, стоя спиной к котлу и перекидывая лопату через плечо. Он без труда поднимал огромные железные кадки со шлаком, а тяжелые кочегарские инструменты - ломики и резаки - в его руках казались необычайно легкими.

…Рано утром, встретив меня на верхней решетчатой площадке машинного отделения, Николай Иванович спросил:
        - На вахту?
        - На вахту, - ответил я.
        - Сейчас на стоянке в машине пока делать нечего. Пойдем на палубу, подменишь кочегара. Уголь рубить умеешь?
        - Сумею, - уверенно сказал я, хотя понятия не имел о такой работе. - Чем его рубить?
        Старший механик улыбнулся:
        - Карандашом.
        Мне показалось, что я ослышался. Или, может быть, Николаи Иванович шутит? В недоумении я стал под­ниматься на палубу следом за механиком.
        - Идите в кочегарку, приборочку там нужно сде­лать, - сказал Николай Иванович кочегару, сидевшему у вентилятора. - А рубку передайте ученику.
        Он взял у кочегара лист бумаги и стал объяснять, как нужно «рубить» уголь. Дело оказалось пустяковым. Нужно было вести счет погрузки угля - ставить ка­рандашом палочки-единички. Каждая корзина - одна палочка. После каждых четырех корзин погруженного угля и четырех отметок пятая отмечается косой попе­речной палочкой, пересекающей четыре предыдущие.
        - Так делается для удобства счета, - объяснил Николай Иванович. - Пяткбми.
        Я принялся за дело, наблюдая, как стремительно взлетают в воздух плетеные круглые корзины с углем и по команде «трави!» ныряют вниз.
        Корзина - на бумаге появляется палочка. «Пя­тая», - считаю я и перекрещиваю «заборчик», состоя­щий из четырех единичек. Очень уж нехитрое дело - моя первая морская вахта на стоянке.
        Вахта закончилась, но погрузка угля продолжалась. И тогда на смену мне появился кочегар Матвеев.
        - Завтра в восемь вечера отход.
        - Куда пойдем, не знаете?
        - Кажется, в Мурманск. Ладно, давай карандаш да иди обедай.
        Я отправился на камбуз и встретил там Илько. По­вар Гаврилыч, весело подмигнув нам, наполнил миски супом, да таким густым, что ложка стояла, и сказал:
        - Добрые хлопцы, вот бы мне одного такого на камбуз! А? Хотите в помощники? Житье будет - луч­ше не сыскать!
        - Мы на механиков учимся, - сказал я.
        - Что механик, что штурман, что камбузный мас­тер на судне все едино моряки. А вы знаете, что один знаменитый полярный мореплаватель сказал? Не зна­ете? Он сказал, что в полярной экспедиции повар после начальника экспедиции на корабле - первый человек! Понятно? Вот! А в народе говорят: повар-блинник каждый день именинник. Ну, не хотите - как хотите. Приходите за вторым.
        Мы поднялись с Илько на полубак и с аппетитом принялись за обед.
        - Илько, ты видел море, - сказал я. - Какое оно?
        Илько задумался. Потом стал говорить, с трудом подбирая слова:
        - Море?.. Оно очень-очень большое и очень-очень красивое. Я люблю рисовать море… Оно разное, море. В сильную бурю оно темно-зеленое и тогда кажется тяжелым… А когда тихо, оно голубоватое и кажется легким, как воздух. Очень трудно подбирать краски, когда рисуешь… А рассказывать еще труднее. Мне не рассказать тебе, какое море…

        ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
        СЧАСТЛИВОГО ПЛАВАНИЯ!

        Последнюю ночь перед рейсом я ночевал дома. Ут­ром мать проводила меня до ворот.
        - Мы скоро вернемся, мама, - дрожащим голосом сказал я.
        Она обняла меня. Прихрамывая и опираясь на пал­ку, подошел дед Максимыч. Я уже с ним прощался, но старик не выдержал и тоже вышел проводить меня.
        - До свиданья, мама! До свиданья, дедушко!
        - Счастливого плавания, Димка!
        Я помахал им и торопливо зашагал по улице. На по­ловине пути обернулся. Мама и дед все еще стояли у во­рот и смотрели мне вслед.
        День тянулся на судне на редкость медленно. После вахты я успел пообедать, побродить по причалам, сы­грал три раза в шахматы с радистом Павликом Жаворонковым, послушал рассказ повара Гаврилыча о том, как он плавал вокруг света.
        Томясь ожиданием, мы с Илько сошли на берег, ос­мотрели с причала все поблизости стоящие пароходы и пришли к заключению, что среди них «Октябрь» - са­мое красивое и, пожалуй, самое мощное судно.
        Вдруг Илько схватил меня за руку и крикнул:
        - Бежим, Дима! Смотри, отходной подняли! На задней мачте «Октября», подзадориваемый ветер­ком, трепетал синий с белым квадратом отходной флаг. Мы вбежали на палубу. По всему заметно было, что пароход отправляется в плавание.
        Дым над трубой стал густым и черным - кочегары шуровали. Из машинного отделения слышались тяже­лые вздохи. Это прогревали главную машину.
        На мостик поднялся капитан. Мы с Илько пережи­вали торжественные минуты, а лицо у капитана было спокойное, даже равнодушное. Конечно, ему приходи­лось уходить в море, наверно, сотни раз. Чего ему вол­новаться или радоваться!
        Ровно в восемь часов оглушительный басовый гудок трижды разорвал застоявшуюся к вечеру двинскую ти­шину. На мостике металлическим перебором зазвенел телеграф, словно кто-то железной палочкой провел по стаканам, поставленным в ряд. И сразу такой же метал­лический перезвон послышался из машинного отделе­ния.
        Матросы сбросили швартовы на палубу. Капитан в мегафон что-то кричал с мостика старшему штурману, стоявшему на полубаке. Буксирный пароход оттащил «Октябрь» от причальной стенки.
        Глухо заработала машина. Было слышно, как под кормой винт взбивает упругую воду. Зашевелились и поползли у фальшборта штуртросы, соединяющие руле­вую машину штурвальной рубки с рулем.

«Октябрь», сделав полукруг, ходко пошел вниз по реке.
        Мы стояли у правого борта. На высоком берегу бе­лыми зданиями и зеленью бульвара сиял под вечерним солнцем родной Архангельск.
        Неожиданно, выйдя на самое широкое место Север­ной Двины, «Октябрь» стал поворачивать влево. Я в не­доумении взглянул на рубку, где стоял штурвальный матрос. Неужели «Октябрь» будет еще где-нибудь при­швартовываться?
        - Куда это он? - спросил я у Илько.
        Но тот и сам не знал, почему пароход так круто ме­няет курс.

«Октябрь» вначале шел, пересекая реку, затем еще больше взял влево. Берега с причалами, зданиями, де­ревьями разворачивались вокруг нас. Можно было по­думать, что штурвальный, если не сошел с ума, то про­сто забавляется. Пароход уже описал огромный полу­круг и плыл в обратную сторону. Однако странные дей­ствия штурвального, кроме нас, никого не смущали и не удивляли. Капитан и вахтенный штурман расхажи­вали но мостику, сохраняя полное спокойствие.
        Все объяснил нам поднявшийся на палубу Николай Иванович.
        - Уничтожают девиацию, - сказал он.
        Мы с Илько посмотрели друг на друга и вместе спросили:
        - А что это за девиация такая?
        - Девиация? Это отклонение магнитной стрелки компаса от магнитного меридиана. Иначе говоря, это ненормальность в компасе. Эту ненормальность нужно устранить, чтобы пароход в море не сбился с правиль­ного курса.
        Пока Николай Иванович нам объяснял, «Октябрь» снова вышел на середину фарватера.
        - Теперь уже в море, - сказал старший механик.
        Архангельск остался далеко за кормой.
        - Смотри, Илько, наша Соломбала! - крикнул я. - Вот Мосеев остров, а вон флотский полуэкипаж. А это что за хибарка на берегу?
        - Это не хибарка, - сказал Матвеев смеясь. - Не узнал? Это же кинотеатр.
        Неужели это «Марс»? Каким он издали кажется ма­леньким и смешным! Эх, ребята наши не знают, что мы в море пошли. Костя Чижов только знает, мы ему го­ворили. Но он на своем пароходе, на «Канине». Тоже готовится в рейс…
        - А отсюда нашей улицы не видно.
        - А ты заберись на мачту, тогда увидишь.
        - Нет, не увидеть. Далеко, и домов много…
        Мне казалось, что вся Соломбала приветствует нас и желает нам счастливого плавания. До свиданья, ма­ма. До свиданья, дедушка Максимыч! Счастливо пла­вать, Костя! Счастливо оставаться, наша родная Солом­бала!.

«Октябрь», выпустив струю пара, резко затрубил. Впереди тоже послышался свисток. Навстречу нам шел огромный морской пароход-лесовоз.
        Лесовоз шел без груза. Подобно могучей скале, воз­вышался его корпус над водой. Было видно, как кру­тится под кормой у руля большой винт. Лопасти винта, оголяясь, разбрасывали по сторонам пену и брызги.
        - Из дальнего возвращается, - заметил я солидно и со знанием дела. - Из-за границы…

«Октябрь» долго шел судоходным рукавом Северной Двины - Маймаксой. На берегах Маймаксы стояли лесопильные заводы, тянулись лесные биржи. Кое-где от заводов остались лишь высокие кирпичные трубы. Заводы были сожжены интервентами.
        Но вот река расширилась, и уже стал виден морской простор. Вскоре «Октябрь» вышел в Белое море.
        Длинный низкий остров с одинокой башней маяка разлегся в море, недалеко от устья Северной Двины.
        - Мудьюг, - сказал кто-то из команды.
        Так вот он какой, этот остров смерти. Здесь были в заключении отец Кости - котельщик судоремонтных ма­стерских большевик Чижов - и отец Оли - капитан Лукин.
        И я вспомнил недавние страшные дни арестов, рас­стрелов, издевательств - палаческие дни кровавых аме­риканских и английских захватчиков.

        ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
        В ПЕРВОМ РЕЙСЕ

        Я проснулся с необычным чувством. Какая-то непо­нятная сила поднимала меня вместе с постелью и по­душкой. Вдруг эта сила словно пропала, и я стал мед­ленно опускаться. Откуда-то доносился глухой и тоже непонятный шум.
        Открыв глаза, я увидел большой медный чайник, раскачивающийся над столом, словно маятник. Чайник висел на крючке.
        Иллюминаторы были закрыты и крепко завинчены ушастыми гайками-барашками. В толстые стекла то и дело била волна.
        - На вахту пора, - сказал кочегар Матвеев. - Вставай завтракай.
        Я поднялся и стал одеваться. Тут обнаружилось, что пропал один ботинок. Странно… Куда он мог деваться? Может быть, кочегары решили надо мной подшутить и спрятали ботинок? Но вскоре оказалось, что «подшутил» надо мной шторм. Мой ботинок «уехал» в другой конец кубрика, и я насилу его разыскал.
        Завтракать не хотелось. Я выпил кружку горячего чая и вышел на палубу. Шторм был не сильный, но кач­ка изрядно чувствовалась. «Октябрь» одиноко шел по неспокойному морю, сплошь покрытому мутно-зелеными валами. Когда палуба опускалась, на нее взлетали бесчисленные брызги воды. Вокруг стоял непрерывный и монотонный шум моря. Берегов не было видно.
        Уже пробило восемь часов, и я поспешил в машин­ное отделение на вахту. На палубе было прохладно. В машинном отделении меня приятно обдало теплом. Здесь горело электричество и после мокрой, обдуваемой ветром палубы казалось уютно. Свет электрических лам­почек красиво искрился на полированных частях маши­ны, обильно смазанных маслом.
        Машина работала неравномерно. Когда корма паро­хода поднималась и винт оголялся, машина работала быстрее. Но стоило корме опуститься, винт получал в воде нагрузку, и машина поворачивала коленчатый вал медленно, с трудом.
        Старший машинист Павел Потапович объяснил, в чем заключается моя работа во время хода. Мне нужно было смазывать машину и щупать подшипники - про­верять, чтобы они не нагревались.
        Смазывать на ходу главную машину вначале каза­лось очень трудно. Носочек масленки никак не хотел попадать в воронку, и масло лилось впустую. Но вскоре я освоился и научился смазыванию. Некоторые части машины смазывались не маслом, а просто мыльной во­дой из специальной спринцовки. Это было даже инте­ресно - пускать струю воды на машину. Еще совсем недавно в Соломбале я делал такие спринцовки из труб­чатого растения, которое у нас называлось бадронкой.
        Щупать подшипники оказалось сложнее. Было не­много страшновато смотреть, когда Павел Потапович выбирал момент и в такт машине несколько раз спокой­но накладывал руку на движущийся вкруговую мотылевый подшипник. Но на первой же вахте я научился и этому делу.
        Перед окончанием вахты я почувствовал тошноту. И в это самое время Павел Потапович послал меня в тоннель набить густым маслом - тавотом - подшипни­ки главного вала. Тоннель - узкий и низкий коридор - шел от машинного отделения к корме. На корме качка ощущается особенно сильно. Кроме того, воздух тесного тоннеля насыщен испарениями масла.
        Я еще сильнее ощутил головокружение.
        Поспешно набив коробки маслом, я выбежал из тон­неля. Вероятно, вид у меня был жалкий, потому что старший машинист спросил:
        - Ты чего побледнел? Море бьет?.. Ну, беги скорее на палубу!
        На палубе от свежего воздуха мне стало легче. Ми­нут десять спустя подошел кочегар Матвеев, тоже сме­нившийся с вахты:
        - Какова первая ходовая вахта? Пойдем умывать­ся, да перекусить надо. Проголодался я здорово.
        Качка так подействовала, что я не мог даже думать о еде. И тем удивительнее было смотреть, с каким аппе­титом уничтожал обед кочегар Матвеев.
        - Во время качки мне поесть только подавай, - намазывая хлеб маслом и ухмыляясь, сказал он. - Во время качки у меня аппетит двойной. И тебе советую есть побольше. Кто не ест, тот к морю никогда не при­выкнет. Заставить себя нужно.
        Он взял ломоть хлеба и густо посолил его:
        - Вот для начала такой бутерброд съешь, а потом постепенно привыкнешь - все будешь употреблять.
        На Илько качка совсем не действовала. Он отстоял свою вахту как ни в чем не бывало. Но к этому времени и я уже освоился с качкой.
        Так началась наша морская жизнь.
        Команда на «Октябре» была дружная. С такими мо­ряками жилось весело, и вскоре я забыл о тех приклю­чениях, о которых мы раньше так часто мечтали с Ко­стей. Еще два дня назад мне казалось, что самые неве­роятные приключения начнутся сразу же, как только мы выйдем в море. Однако жизнь на «Октябре» шла обыч­но и даже однообразно. И пока мы шли в Мурманск, ничего выдающегося не случилось. Правда, утром на третьи сутки море накрыл туман. «Октябрь» шел замед­ленным ходом, и вахтенный матрос почти непрестанно бил в рынду. Звоном рынды он предупреждал суда, ко­торые могли встретиться «Октябрю».
        Вначале я, признаться, побаивался: а вдруг произой­дет столкновение! Но ни одно судно нам не встретилось, и вообще все обошлось вполне благополучно.

«Октябрь» вошел в Кольский залив. Нас окружали высокие скалистые берега.
        Пароход отдал якоря на рейде. После обеда мы на шлюпке отправились на берег, чтобы посмотреть порто­вый город Мурманск.

        ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
        В МУРМАНСКЕ

        Жизнь свою, пока еще небольшую, я прожил в Архангельске и никогда не видел других городов. Я читал названия далеких портов на кормах пароходов, и маль­чишеское воображение рисовало мне просторные рейды, высокие причалы, десятки судов, стоящих под погруз­кой, прямые пыльные улицы, уходящие от набережной к центру города.
        Шагая по улицам Мурманска, я переживал какое-то совсем новое, еще не знакомое мне чувство. Раньше в своих играх мы «заходили» на кораблях в портовые го­рода всех частей света. А тут был настоящий город, на­ходящийся за много сотен миль от Архангельска, от речки Соломбалки, от нашей улицы, от старого погреба, где мы так любили играть. Это был первый настоящий порт на пути наших морских странствований.
        Я чувствовал, что заканчивается детство, заканчива­ются мальчишеские игры. Впереди была уже «взрослая» жизнь. Она манила в свои широкие просторы, открывая множество самых разнообразных дорог.

«Октябрь» увлек нас из Архангельска, но мы были на пароходе не пассажирами. Мы сами заставляли па­роход двигаться - смазывали машину, запускали дон­ки, питали водой котлы, шуровали в топки уголь.
        Где, в какой стороне Архангельск? Где-то там дале­ко, на юго-востоке. Там осталось наше детство. Там мама, дед Максимыч, Костя Чижов, которого направи­ли учеником на пароход «Канин».
        Архангельск стоит на шестьдесят четвертой параллели. В конце октября морозы уже сковывают Северную Двину и навигация до мая там прекращается. А Мур­манск значительно севернее Архангельска, он находится за Полярным кругом. И все-таки порт не замерзает, навигация продолжается круглый год.
        - Это потому, что сюда подходит теплое течение, - поясняет Матвеев.
        Он уже много раз бывал в Мурманске и теперь рас­сказывал нам все, что знал об этом молодом городе.
        После бегства англо-американских интервентов город на некоторое время притих. Страшные следы иноземных пришельцев были видны всюду: в пепелищах на месте зданий, в разбитых причалах, в искалеченных корпусах судов.
        Теперь порт постепенно начинал оживать. В Коль­ский залив то и дело входили пароходы и рыболовные боты. Слышались гудки, перестук судовых двигателей. Над причалами ветер гнал запах рыбы, машинного мас­ла и отработанного пара.
        На мачтах и флагштоках судов колыхались красные флаги. Встречались и флаги других стран - норвеж­ские, шведские, голландские, английские.
        На окраинах Мурманска многие жилища имели странный вид. Крохотные, высотой чуть побольше чело­веческого роста, эти жилища были собраны из досок, фанерных листов и старого кровельного железа. Насе­ления в городе становилось все больше, а жить было негде. Но тут же неподалеку мы видели и поднимаю­щиеся стены новых домов - в городе начиналось строи­тельство.
        Кроме рабочих, моряков, советских служащих, в Мурманске в те времена было немало и таких людей, которые спекулировали, занимались контрабандой - незаконно, тайком перевозили через границу из Норве­гии и Финляндии шелка, костюмы, вина, сигареты.
        Часто в городе устраивались облавы, в которых коммунисты и комсомольцы - рабочие и моряки - по­могали чекистам и милиции вылавливать контрабанди­стов, спекулянтов и шпионов.
        - Когда все наладится, Мурманск будет одним из лучших портов Советского Союза! - сказал Матвеев.
        - А куда еще пойдет «Октябрь»? - спросил Илько, стараясь шагать в ногу с Матвеевым и заглядывая ему в глаза. - На Печору не пойдет?
        - Говорили, что следующий рейс будет в Мезень, - ответил кочегар. - А потом на Новую Землю или на Печору. Еще неизвестно.
        - Хорошо бы на Печору! - сказал Илько мечта­тельно. - Теперь там у нас хорошо, в тундре… Дима, ты хочешь к нам на Печору?
        - Конечно, хочу. Я всюду хочу побывать. Вокруг Европы пойдем, на Черное море - в Одессу, Новорос­сийск, а может быть, потом еще дальше - на Дальний Восток…
        Мечтая, я думал о том, какая большая наша Совет­ская страна. Сколько морей, океанов, портов…
        На свой пароход мы вернулись только к ужину. «Ок­тябрь» уже был подведен к причалу. За кормой «Ок­тября», у этого же причала, стоял английский пароход «Снэрк». На корме его под названием был обозначен порт приписки: Глазго.
        Вечер был тихий и теплый. В кубрик идти не хоте­лось, и мы с Илько расположились ужинать на палубе, у трюмного люка. К нам присоединились Матвеев и еще два кочегара.
        Залив чуть заметно рябил, отражая в бесчисленных отблесках низкое заполярное солнце. Вдоль берегов тя­нулись неширокие полосы безупречной глади - каза­лось, что вода застыла тут на веки вечные.
        В вечернем воздухе плыл смешанный запах сырости скал и водорослей, смолы, тюленьего жира. Тишина обняла залив, корабли, причалы. Жизнь в порту словно замерла. Редко-редко на палубе какого-нибудь из паро­ходов появлялся человек и сразу же исчезал.
        Ужинали мы молча. После вахты и прогулки по го­роду чувствовалась усталость.
        Вокруг было очень тихо, и потому внезапный резкий металлический звук заставил всех нас поднять голову. Затем сразу же раздался продолжительный сыпучий шум, послышались всплески воды.
        Матвеев вскочил и побежал на корму.
        - Смотрите, что делают! - крикнул он возмущенно.
        Мы тоже поднялись и направились было на корму, но Матвеев уже возвращался.
        - Видите, что придумали! - сказал он, показывая рукой на «Снэрка». - Шлак сбрасывают за борт. Засо­ряют гавань. Ну за это они ответят! У себя в Лондоне или Глазго они так не делают, а у нас, думают, можно.
        Засорять гавань строго-настрого воспрещается. Да­же мы, соломбальские мальчишки, хорошо знали об этом и никогда не бросали камней в гавань. А англи­чане здесь, в Мурманске, высыпали в воду полные кад­ки шлака. Выбрасывать шлак можно только в указан­ных местах на берег или в море.
        - Ничего, мы их научим нас уважать! - Матвеев решительной походкой направился в кают-компанию.
        По вызову капитана явился представитель из порто­вой конторы. Вместе с Матвеевым он пошел на «Снэрк».
        - Почему сбрасываете шлак в воду? - спросили английского кочегара.
        - Механик приказал.
        - А вы знали, что это запрещено?
        - Конечно, знал. Говорил механику, а он приказал сбрасывать в воду.
        - А у себя в Глазго сбрасываете шлак в воду?
        - Нет, в Глазго запрещено сбрасывать.
        - Наглец ваш механик! - в сердцах сказал пред­ставитель порта по-русски.
        Вызвали механика и капитана «Снэрка».
        - Я не знал, что у вас нельзя, - пробовал увиль­нуть механик. У него, конечно, были другие соображе­ния: «Сейчас, на стоянке, вахтенному кочегару нечего делать - пусть вирает и сбрасывает шлак, иначе в мо­ре придется для этого вызывать подвахту».
        - Сколько лет вы плаваете?
        Англичанин нахмурился. Вопрос был в этом случае неприятен. Механик не мог быть новичком.
        - Это к делу не относится.
        - Стесняетесь своего стажа и опыта? - усмехнулся представитель порта и обратился к капитану «Снэр­ка»: - Придется составить и подписать акт.
        - Я отказываюсь, - заявил английский капитан.
        - Дело ваше, - спокойно сказал представитель порта. - В таком случае «Снэрк» будет задержан в порту. Мы не можем нарушение оставить безнаказан­ным. Покойной ночи, сэр!
        Представитель порта и Матвеев вернулись на «Ок­тябрь». В кают-компании был составлен акт о засоре­нии гавани.
        Меня и Илько позвали в кают-компанию. Там, кро­ме представителя порта и кочегаров, были наш капитан и механик Николай Иванович.
        - Вы видели, товарищи, как со «Снэрка» сбрасы­вали в воду шлак? - спросил у нас портовик.
        - Видели, - в один голос ответили мы.
        - Тогда прошу подписать этот акт.
        Дрожащей от волнения рукой я кое-как вывел на бумаге свою фамилию. Я еще никогда не подписывался на таких важных документах.
        Илько тоже расписался. Николай Иванович поло­жил руку на плечо Илько.
        - Были времена, сам помню, - сказал он, - жи­телей тундры в клетках через Петербург за границу во­зили на помеху иностранным туристам. Как зверей, на показ возили. И это называется у них цивилизацией! А вот теперь Илько их будет учить культуре и порядку.

        ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
        ДОМОЙ

        Ночью с северо-запада подул свежий порывистый ве­тер. К утру ветер усилился и перешел в шторм. Порт наполнился непрерывным шумом - свистом ветра в снастях, тугими хлопками флагов и брезентов, ударами прибойных волн о борта и причалы.
        Я вышел на палубу.

«Снэрк» все еще стоял у причала рядом с «Октяб­рем» - два корабля под разными флагами у одного при­чала. Но то были флаги не просто различных стран - они были флагами различной жизни.
        На корме «Октября» развевалось красное полотнище с серпом и молотом в уголке. И это означало для нас многое - свободный труд, дружбу рабочих и крестьян, дружбу народов.
        На «Снэрке» висел британский флаг. Он утверждал силу денег, богатство одних и нищету других, рабство колониальных народов - флаг чужого мира. На этом пароходе, на атом маленьком плавучем кусочке Анг­лии, именуемом «Снэрком», были чуждые нам Законы и порядки.
        Все это я уже хорошо понимал.
        На палубе я почувствовал, как меня охватывает озноб.
        - Прохладно, - сказал я, поеживаясь.
        - Не прохладно, а холодище дикий, - ответил Мат­веев. - Простынешь! Иди оденься потеплее. Я отправил Илько одеваться, он тоже выскочил в одной рубашонке. Да еще рисовать на таком холоде вздумал!
        Кочегар повернул меня за плечи и легонько подтолк­нул к двери кубрика!
        - Иди, иди!
        Минуту спустя, натянув куртку, я снова был у борта. Появился и Илько.
        Мой приятель по-прежнему увлекался рисованием. Вот и сейчас он захватил с собой краски, кисти и лист плотной ватманской бумаги. Но рисовать ему не приш­лось. Мешал сильный ветер, хотя Илько и пытался ук­рыться от его буйных порывов за трубой.
        А казалось, как хорошо бы запечатлеть на бумаге бушующий залив: темно-зеленые волны, сверкающую россыпь брызг и рвущиеся с мачт и флагштоков цвети­стые флаги! Как меняются краски со сменой погоды! Я был уверен, что Илько мог передать на бумаге не только краски, но и все движение в порту, весь шум шторма: свист ветра в снастях, удары флагов, гром прибоя. Даже горьковатый вкус волны моряны, даже острый запах из сельдяной бочки, прибитой волнами к борту «Снэрка», - все мог передать Илько. Всему это­му его научил Петр Петрович - замечательный чело­век, большевик, художник. Он первый позаботился о судьбе бедного ненецкого мальчика. Хотя я никогда не видел Петра Петровича, но хорошо представлял его и всегда с благодарностью за Илько вспоминал о нем.
        - Нет, рисовать нельзя! - с досадой сказал Илько, пряча в карман коробку с акварельными красками.
        - Да, здорово штормит!
        - Вот если бы нас такой шторм застал в море, - заметил Матвеев, повернувшись спиной к ветру и сло­жив ладони корабликом, чтобы закурить папиросу, - все кишки бы у вас вывернуло.
        - Не вывернуло бы, - убежденно сказал я. - Как-нибудь выстояли бы…
        После завтрака механик поручил мне и Илько очень ответственную и нелегкую для нас работу - разобрать донку. Он так и сказал:
        - Попробуйте разобрать самостоятельно.
        Конечно, это только так говорилось - «самостоя­тельно». Старший машинист Павел Потапович все вре­мя находился неподалеку от нас, хотя и делал вид, что нисколько не интересуется разборкой донки. А сам то и дело украдкой поглядывал на нас и ухмылялся, когда у «самостоятельных» что-нибудь не получалось.
        Все-таки мы успешно справились с заданием и об­ращались за помощью к Павлу Потаповичу не больше пяти раз.
        После работы мы разговаривали только о «нашей» донке. Хорошо бы нам поручили ее и собрать. Интерес­но, как она теперь будет работать? Я пытался уверить кочегара Матвеева, что скоро мы сможем взяться само­стоятельно и за ремонт главной машины. Вот бы еще нам на подмогу Костю Чижова! С этим парнем можно за любое дело взяться. Жаль, что его нет с нами на «Октябре». Где ты, где ты, наш дружище, Костя? За­быв о донке, мы стали с увлечением и восторгом рас­сказывать команде о Косте, о том, какой он умный, сме­лый и находчивый.

…Три дня и три ночи штормило. Три дня и три ночи на мачте над портовой конторой болтались терзаемые свирепым ветром штормовые сигналы. Казалось, залив кипел. Злые мутные волны, шипя и пенясь, ожесточенно таранили причалы и борта океанских пароходов. Мел­кие суденышки - боты, катера, буксиры - утомленно кланялись волнам, словно просили о передышке.
        На четвертые сутки шторм притих. Флаги на судах уже не трещали и не хлопали, а неслышно шевелились, то лениво взмывая, то снова опадая на флагштоки. За­лив посветлел, и волны, присмирев и спрятав свои пен­ные гребни, стали отлогими и ласковыми.
        Загрохотали якорные цепи, застучали на ботах дви­гатели. Отстоявшись, суда снова покидали порт.
        Из-за шторма «Октябрь» вышел в море с опозданием почти на полсуток.
        Позавтракав, мы с Илько стояли у правого борта и любовались синеющим вдали высоким скалистым бере­гом. До моей вахты оставалось около часа.
        - А на будущий год тоже учениками будем пла­вать? - спросил Илько.
        - На будущий - машинистами, - ответил я. - Школу закончим весной, и останется для практики одна навигация.
        Илько некоторое время раздумывал, потом сказал мечтательно:
        - Тогда в отпуск поеду в Москву. Я никогда не был в Москве… А теперь опять поеду на Печору, в тундру, к своим…

«Октябрь» взял курс на Архангельск. Скоро мы бу­дем дома, в родной Соломбале.
        Пришел ли с моря Костя Чижов? Выезжает ли дед Максимыч на рыбалку? Мама, наверно, беспокоится за меня - был шторм… Бывает ли у нас лесник Григо­рий? Как живет морская школа?
        Признаться, я очень соскучился по нашей милой Соломбале.
        Всего десять дней продолжался наш рейс, но поче­му-то кажется, что «Октябрь» уже давным-давно ушел из Архангельска. Как много за это время мы повидали и пережили!
        Чередовались вахта за вахтой.

«Октябрь» одиноко шел по океану, оставляя на от­логих волнах длинный пенистый след. Свободные от вахт часы мы с Илько проводили на палубе. Иногда к нам присоединялся Павлик Жаворонков.
        В горло Белого моря «Октябрь» вошел рано утром. В Белом море нам встретилось несколько пароходов и ботов, шедших из Архангельска.
        Впереди одним курсом с «Октябрем» шел какой-то пароход. Лишь к вечеру нам удалось настигнуть его. И как велики были у меня и у Илько удивление и ра­дость, когда нам стало известно, что этот пароход - «Канин»! Он возвращался из Мезени.
        Когда пароходы поравнялись, мы проглядели все глаза, надеясь на палубе «Канина» увидеть нашего дружка Костю Чижова. Неужели он не знает, что мы так близко от него?
        Но, конечно, мы не увидели Костю. Пароходы шли слишком далеко друг от друга, и это нас страшно огор­чало. Мы даже намекали вахтенному штурману, что, мол, неплохо бы подойти к «Канину» поближе. Однако этот намек не был принят во внимание.
        Наш пароход миновал остров Мудьюг. И вот пока­зались низкие берега Северной Двины, вдали дымили трубы лесопильных заводов. А там, дальше, - наша Соломбала.

        ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
        СНОВА В СОЛОМБАЛЕ


«Октябрь» отдал якоря на просторном городском рейде против портовой конторы. Спустя часа полтора мимо нас, весело приветствуя гудками город и парохо­ды, прошел «Канин».
        Костя стоял на палубе, размахивал руками и кричал:
        - На «Октябре»!.. Привет морякам «Октября»! Димка, а где Илько? Ого, вы уже на якоре… вас и к стенке не подпускают…
        - Здравствуй, Костя! - отвечали мы. - Когда пой­дешь домой? Подожди нас!
        Сделав полукруг, «Канин» протиснулся в Воскресен­ский ковш и пришвартовался.
        Вскоре Николай Иванович отпустил меня и Илько.
        - Можете гулять до завтра, до утра. Передайте Андрею Максимычу поклон!
        С «Октября» уже был спущен штормтрап. У борта покачивалась шлюпка. Вместе с несколькими моряками мы спустились в шлюпку и вскоре были на берегу.
        Костя Чижов поджидал нас. Он, как и мы, был в си­ней моряцкой куртке. Казалось, что за эти десять дней, которые я его не видел, Костя вырос и раздался в пле­чах. Верхняя пуговица у куртки была не застегнута. Между откинутыми крайчиками воротника куртки вид­нелся уголок сетчатой нательной рубашки.
        Этому моряцкому шику стоило позавидовать. Но я словно не заметил рубашку-сетку и, поздоровавшись с Костей, сразу же сказал:
        - Мы вас все-таки ловко обошли.
        - Зато мы уже два рейса в Мезень сделали.
        - А в Мурманске шторм был. И потом, Костя, мы донку ремонтировали. Самостоятельно!
        Очевидно, это сообщение заинтересовало Костю. Од­нако он не хотел сдаваться и не стал задавать вопро­сов, а сказал серьезно:
        - Хорошая практика. Я целую вахту у котла само­стоятельно стоял. Кочегар даже не подходил к топкам.
        Ни я, ни Илько полной вахты у котла не стояли. Лишь иногда кочегары разрешали нам пошуровать в топку уголь.
        - На «Октябре» пар трудно держать, - сказал я и добавил задорно: - Это не то, что на вашем «Канине»!
        Костя посмотрел на меня, усмехнулся, но промолчал.
        Мы подошли к трамвайной остановке. Я снова начал рассказывать о нашем плавании. Но Костя перебил меня:
        - Эх, ребята, я вам самого главного не сказал!..
        Он замолчал, весь преобразившись, а глаза его за­блестели. Я почувствовал, что у Кости действительно есть сообщить нам что-то особенно важное. Когда мы вошли в вагон, он торжественно сказал:
        - Меня приняли в комсомольцы!
        Я не знал, верить ему или не верить.
        - Врешь! - по привычке и на всякий случай ска­зал я в надежде, что если Костя обманывает нас, то сразу же в этом сознается.
        - Очень мне нужно врать! - ответил наш приятель независимо.
        Мне все-таки не хотелось верить. Как же так? Костю приняли, а нас еще не приняли! Это было очень обидно. Почему Костя всегда и везде оказывается впереди нас?
        - Кто тебя принял?
        - На судне приняли. На комсомольском собрании мое заявление разбирали и приняли.
        У меня вдруг возникла мысль. Я легко мог прове­рить, правду ли говорит Костя.
        - Покажи комсомольский билет!
        - Билета еще нету. Думаешь, его сразу и выдают, как примут? Членский билет я получу здесь, в городе. Зато мне уже комсомольскую нагрузку дали - судовую стенгазету вместе с машинистом Терешиным выпускать.
        - И значок будешь носить?
        - Конечно! А потом я вступлю в партию, - мечта­тельно сказал наш друг. - Но это еще не скоро. Когда восемнадцать лет исполнится.
        - Ничего, - решительно сказал я, - мы с Илько тоже заявления подадим.
        - У вас на «Октябре» есть ячейка?
        - А как же! Павлик Жаворонков, радист, - секре­тарь. Нас примут.
        - Ясное дело, примут, - согласился Костя.
        Некоторое время мы ехали молча. Потом я спросил:
        - Костя, а самое главное, что должен делать ком­сомолец?
        - Понятно что: помогать партии большевиков, быть сменой… Я так и писал в заявлении: «Прошу принять меня в ряды Коммунистического Союза Молодежи, по­тому что я хочу помогать Коммунистической партии бо­роться за новую жизнь».

«Я тоже так напишу в своем заявлении, - решил я, - «помогать Коммунистической партии бороться за новую жизнь». И еще добавлю: «за социализм».
        Мы не заметили, как проехали в трамвае через весь город. Быстро перешли через реку Кузнечиху по мосту.
        Тут мы попрощались с Илько. Он пошел к себе в общежитие морской школы.
        Вот она, наша Соломбала! Как будто здесь ничего не изменилось. И все же какой-то новизной веяло от этих знакомых берегов, от всех этих деревянных домов, от каждого деревца и кустика.
        Впрочем, ничего не изменилось, пока мы были в рей­се. Но как изменилась наша Соломбала за три года, с тех пор как над ней всколыхнулись флаги Советской страны!
        Со стороны лесопильного завода, который стоял на берегу Кузнечихи, доносился непрерывный веселый шум. Там опять бойко работали рамы - огромные станки для распиловки бревен на доски. У заводского бассейна мы видели большие плоты леса, прибуксированные с вер­ховьев Северной Двины. По широкой деревянной мосто­вой на двухколесных тележках «медведках» лошади та­щили стопы чуть желтоватых, пахнущих смолой досок.
        Я вспомнил слова Николая Ивановича, сказанные им три года назад в губкоме партии: «Надо промыш­ленность и транспорт восстанавливать, республике лес нужен для строительства…»
        И вот лес есть! «Зеленое золото идет!» - такой за­головок я видел в губернской газете. Его будет еще больше, этого «зеленого золота», будет столько, сколько потребуется стране. Лесопильные заводы уже работают не только в Соломбале, но и в Маймаксе, Цигломени, на берегах Северной Двины выше Архангельска.
        За мастерскими виднелись мачты и трубы морских пароходов, готовящихся в далекие рейсы.
        На главной улице, недалеко от речки Соломбалки, строились два двухэтажных дома для рабочих завода.
        - Отец говорил, что в этом доме мы квартиру полу­чим, - сказал Костя, останавливаясь и хозяйским взглядом окидывая первый дом. - На втором этаже!
        - И с нашей улицы уедете?
        - Ясное дело, уедем. Теперь у нас комната одна, да и та маленькая. А тут квартира - две комнаты. Скоро переедем. Видишь, уже электричество проводят.
        Действительно, два монтера навешивали на ролики новых столбов электрические провода.
        - А у нас еще в прошлом году электричество про­вели. Костя, а ты будешь к нам приходить, когда пере­едешь?
        - Конечно, буду. Пойдем скорее!
        У заводского сада мы опять задержались. Когда я уходил в рейс, в ветвях берез едва заметно проступала робкая прозелень. Сейчас весь сад был зеленый. Ма­ленькие ребятишки с детской площадки играли в саду.
        У решетчатого забора был построен для игры большой пароход. На носу парохода было написано назва­ние: «Юный моряк». Ребята облепили пароход. И мне вдруг тоже захотелось забраться на палубу этого «плы­вущего» по траве корабля, подняться на мостик и дать команду в машинное отделение.
        - Нам раньше таких не строили! - не без зависти сказал я.
        - Раньше! - Костя усмехнулся. - А кто бы для тебя раньше стал строить?.. Смотри, и штурвальчик, и спасательные круги, и флаги есть. Как на настоящем!.. Эй, на «Юном моряке», капитаны, куда курс?
        Занятые игрой, малыши не обратили на нас ника­кого внимания. Это было даже немного обидно. Но ведь эти «шпингалеты», как называл их Костя, конечно, и не подозревали, что мы только-только вернулись с моря, из настоящего рейса на настоящем пароходе.
        Мы пошли дальше.
        - Смотри, Костя, школа. Как там сейчас тихо!
        - До сентября, - заметил Костя. - Знаешь, скоро новую школу будут строить. И новые учебные мастер­ские. Алексей Павлович говорил. Уже проекты готовы. Но к тому времени мы уже окончим школу, специаль­ность получим, дипломы…
        А вот и речка Соломбалка, заполненная лодками и карбасами. Ребята, как всегда, купаются. Пожалуй, нам теперь уже не к лицу купаться в такой речонке.
        - Посмотри, Костя, что ребята придумали. Колеса! И хорошо идет…
        По речке плыла лодка. На ней было устроено при­способление, напоминающее колеса речного парохода.
        - Изобретатели… - снисходительно произнес Ко­стя. - А ведь на самом деле быстро ходит. Хорошо придумали!
        Где же теперь старая шлюпка «Молния»?
        Подойдя к нашей улице, мы почувствовали знакомый запах костра и разогретой смолы.

«Молния» была поднята на высокий берег и пере­вернута. Около нее стоял, склонившись, дед Максимыч. Раскаленным железным крючком он водил по днищу старой шлюпки, вгоняя пек в пазы. От крючка подни­мался легкий сизый дымок.
        Дед Максимыч посмотрел в нашу сторону и заулы­бался:
        - Здорово, моряки! С привальным! Как плавалось?
        - Спасибо, дедушко! Поклон от Николая Ивано­вича.
        Дед Максимыч сунул крючок в костер и достал свою маленькую коричневую трубочку.
        - Скука без дела - вот и надумал вашу посудину в порядок привести. А у меня карбас на плаву, можно ехать на рыбалку. Поедем?
        - Нет, дедушко, послезавтра - опять в рейс.
        - В рейс? Ну что ж, это хорошо. Море, оно здо­ровье дает… И к труду приучает.
        - Мы на будущий год уже машинистами пойдем, - сказал Костя.
        - Дедушко, а Григорий с Юроса не бывал?
        - Как не бывал! Вчера от нас уехал. Он Ильку ждет не дождется. Сегодня к вечеру опять обещал быть, за товарами в город собирается. Женится Григорий.
        Подходили ребята с нашей улицы, расспрашивали о рейсе, сообщали соломбальские новости. Гриша Осокин пожаловался:
        - А наш «Иртыш» все еще на ремонте стоит. В мо­ре пойдем через неделю, не раньше. Но тут он оживился и сказал:
        - Ребята, сегодня кино интересное! Пойдем?
        - А как же! - ответил я. - Костя, пойдешь?
        - Можно сходить, - согласился Костя. В этот момент я увидел мать. Она возвращалась до­мой из магазина. Я бросился к ней. Мама обняла меня, улыбаясь той светлой и тихой улыбкой, которой всегда встречала отца.
        - Пойдемте обедать, - сказала мама.
        Гурьбой мы пошли по улице, прихватив с собой ин­струменты деда Максимыча. Дедушка, погасив костер, тоже пошел с нами.
        Я любил свою улицу. Но еще никогда она не каза­лась мне такой родной. Мы шли по ней как хозяева.
        - А помнишь, Костя, как мы на корабельное клад­бище ездили?
        - А помнишь, Дим, как «Прибой» утопили?..
        Мы чувствовали себя выросшими, иными, чем были два-три года назад. Жизнь наша двинулась вперед. Но детство, хотя оно было нелегким и суровым, все же ка­залось нам славным и дорогим. Оно было для нас до­рогим потому, что в эти годы на наших глазах больше­виками завоевывалась светлая жизнь, наше будущее.


        notes

        Примечания


1

        Мережки - особый вид сетей

2

        Хабеня - русская женщина.


 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к