Ирвинг Клиффорд, Король Долины- библиотека РусЛит

Король долины Клиффорд Ирвинг

        #

        Клиффорд Ирвинг
        Король долины

        Автор сознательно допустил одну-единственную вольность в обращении с историческими фактами. Нью-Мексико стала Территорией Соединенных Штатов только в 1850 году, через несколько лет после того, как Гэвин Рой поселился в долине Дьябло. С другой стороны, ни один из персонажей этой книги не является историческим лицом - хотя такие люди жили тогда и живут сейчас…

        В войне между так называемыми духами небесными и дьяволами обе стороны сражаются не за право управлять небесами, но за право управлять адом. Поэтому, независимо от того, кто побеждает, ад все равно остается адом.

    Лу Синь

        Часть первая
        ЧУЖАК

        Глава первая

        Клейтон Рой сел на западный поезд в Амарилло. Это был высокий человек лет тридцати с небольшим. Через левую щеку под самый глаз тянулся шрам - след жестокого, страшного удара, разорвавшего кожу. Глаза его утратили невинность, но тем не менее, оставались мягкими. Впрочем, внешность этого человека была частью его маски, и, как всякая маска, мало что говорила.
        В этот зимний предрассветный час на темной земле не было теней. Он сидел один у окна и ни с кем не разговаривал. Рассвет начинал морщить небо на востоке, тонкие золотые нити его прошивали туман. Темнота крошилась, призрачные силуэты коров вырастали в первых проблесках света. Начали проявляться мягкие тени, блики и контуры чахлых деревьев. Все долгое утро Клейтон смотрел в окно, терпеливо ожидая, когда ландшафт начнет изменяться.
        Он немного поспал, а когда проснулся, поезд уже поднимался в горы. Черный плюмаж дыма от паровоза всасывался в выемку пути, и поезд ввинчивался, как сверло, в собственный туман. Наконец с жутким ревом он вырвался из туннеля на гладкую изумрудно-зеленую равнину и понесся на запад, туда, где были горы. Клейтон почувствовал, как чаще забилось сердце.
        Он прошел в конец вагона и остановился, слегка покачиваясь. В воздухе появился новый привкус, внезапная похрустывающая свежесть. Глаза Роя заволокла дымка, как будто его разуму пришлось обуздывать какое-то желание. Длинная луговина поднималась к горам, где темный сосновый древостой местами прорезали белые стрелы снега. До него доносился чистый и свежий запах сосновой хвои. Он не слышал шелеста ветра в траве, но он хорошо помнил его, и знал, что ветер будет единственным звуком в просторной и алмазно-твердой тишине гор.
        Теперь поезд шел медленнее, приближаясь к концу подъема. Клейтон вдохнул поглубже, задвинул за собой дверь - замок клацнул - согнул ноги в коленях и выпал наружу. Земля ударила его по ногам, он по инерции пробежал несколько шагов по ходу поезда, а потом упал на склон, откашливаясь от дыма.
        Паровоз снова начал набирать скорость, его колеса посверкивали на солнце, дикий и сердитый визг разносился над удлиняющимися к закату тенями. Искры улетали назад из-под колес, а позже, когда паровоз перевалил вершину и пошел на спуск, рев начал затихать. За ним остались вздрагивающие рельсы, вуаль дыма, эхо… а потом - ничего. Ветер заворчал высоко, вверху, в соснах, взъерошил луг - и внезапно в мире не осталось никаких звуков, кроме звуков земли и воздуха.
        Клейтон постоял, слушая, и бледная усмешка чуть шевельнула его губы. А потом полез вверх по склону оврага. Выбравшись наверх, он смог разглядеть, как высока зимняя луговая трава, какой чудный ковер расстелила она ему, как прекрасен этот вход в лес… Сапоги проминали в траве, как в снегу, глубокие ямки, он шел вверх чуть наискосок, прокладывая свой собственный путь к горам.
        Через час он добрался до деревьев; отсюда уже можно было окинуть взглядом долину, оставшуюся за спиной. Железнодорожный путь проходил в своей собственной темной выемке, а потом таял далеко вдали среди низких округлых холмов. Луг был похож на равнину, покрытую мхом, и, наверное, оказался бы гладким на ощупь, если бы его можно было потрогать. Гладкая зелень постепенно темнела, по мере того, как солнце клонилось к закату, и тени отдельных травинок дотягивались одна до другой и сливались, образуя длинные ворсистые темные полосы, зелень становилась сочнее, на ней появились мазки темной синевы - это ее коснулась сумеречная прохлада. Вдали выделялись стены черных елей, прильнувших к груди хребта, а вершины окрасило золотом заходящее солнце.
        Он свернул чуть в сторону и вошел в лес через портал, образованный высокими каштанами. Тень прохладной рукой скользнула по его лбу. Деревья поднимались высоко, туда, где их листья перехватывали свет, а внизу лес был темным и тихим - лишь сухие веточки с треском ломались под сапогами. Издали донеслось воронье карканье. Энергично взбираясь по склону, он добрался до овражка, где когда-то текла вода - яркая линия зелени просочилась здесь среди желтизны склонов. Вдоль этой промоины он и двинулся, упрямо и нетерпеливо проламываясь через нависшие ветки, тщетно пытающиеся защититься, - пока наконец оказался на гребне водораздела и смог заглянуть в следующую долину.
        Долина была длинная, заснеженная, сверкающая. Он стоял, тяжело переводя дух, потом широко раскинул руки и сжал кулаки - не слишком сильно, лишь бы ощутить напряжение в мышцах. Он смотрел на землю и небо… на коров там, далеко внизу, которым до него дела не было… на ястреба, кружащего над самыми высокими, зазубренными голыми скалами. Он расслабил руки. Он ждал. Ему хотелось крикнуть что-то туда, в это спокойствие, бросить вызов, нарушить застывший рев тишины своим слабым человеческим голосом.
        Но тишина была слишком первозданной, слишком властной. Она поглотила и утопила его слова, прежде чем они сорвались с губ. Он улыбнулся и понял, что перед ним - мощь, которая сможет всегда, без всяких усилий воспрепятствовать любому его желанию. Это была долина его детства, и он чисто по-детски обрадовался, увидев ее. Вот это и было все, чего ему хотелось, - увидеть ее еще раз, прежде чем уйти отсюда навсегда. Что мог бы он крикнуть? «Я вернулся»? Но, если это была правда, то откуда же взялось желание бросить вызов? Он уронил руки и громко рассмеялся. От дальних гор донесся шепот эха, насмешливый и передразнивающий.

        Глава вторая

        Спускался он осторожно, на полусогнутых ногах, потому что тропа была узкая, стесненная то скалами, то скользкими снежными наносами. Сумерки сделали воздух синим, а долина внизу стала серой и бледной. Он спускался, широко расставив руки, на случай, если упадет, но постепенно тропа расширилась. Она вывела его на каменистый открытый склон, и отсюда он увидел далеко на севере огни фермы - два ярких желтых глаза в сумерках, потом они исчезли, потом появились снова…
        Где-то впереди залаяла собака. Клейтон одолел подъем и увидел в полутьме хижину; тут же к нему бросилась собака, оскалив зубы и хлопая на бегу висячими ушами. Она непрерывно лаяла, но не нападала и, как ему показалось, улыбалась. Наконец дверь хижины распахнулась, мигнул огонек лампы, и в дверях показалась женщина с дробовиком наизготовку.
        - Здравствуйте! - крикнул Клейтон.
        - Здравствуйте, - настороженно отозвалась женщина. - Не бойтесь песика. Он не кусается, разве что вы с ним грубо обойдетесь. Просто не привык к чужим, вот и все.
        Это была женщина-горянка, худая и какая-то пятнистая, как и ее собака, но довольно привлекательная.
        - Откуда это вы идете? - спросила она, подозрительно прищурив глаза.
        - Я спрыгнул с поезда, из Амарилло ехал. А потом перевалил через горы.
        - По тропе?
        - Верно.
        - И куда вы направляетесь?
        - Нацелился на Калифорнию, но когда-то я хорошо знал эти места. Подумал, стоит заглянуть сюда, так, «привет» сказать.
        Она окинула его взглядом, заметила новые сапоги и чистый, без пылинки, стетсон.
        - Скрываетесь от закона?
        - Не-ет, - рассмеялся он.
        - А что ж у вас тогда за дела здесь?
        - Никаких дел, мэм. Я ведь уже сказал вам - я направляюсь в Калифорнию.
        - Ну, тогда, думаю, все в порядке. Вы - свободный человек. Зовут-то вас как?
        Он ответил, чуть замявшись:
        - Клейтон.
        - А моя фамилия - Керк.
        - Миссис Керк, я бы с удовольствием поел. Я вам заплачу за хороший ужин.
        Ее муж был фермер, рассказала она ему, который пришел к выводу, что обрабатывать землю в горах - слишком уж тяжкая работа. Он отправился в Дьябло, чтоб поискать работу в городе. Это было прошлым летом, обратно он так и не вернулся, только прислал однажды мальчишку за своими вещичками. Теперь она тут живет с двумя маленькими девочками…
        Она задержалась в дверях, глядя Клейтону в лицо, ее глаза скользнули вдоль шрама - от бороды до глазницы.
        - И где вы собираетесь переночевать?
        - Где-нибудь на дворе.
        Темнело с каждой минутой.
        - Так нельзя. У вас с собой нет спальной скатки, а к ночи будет совсем холодно.
        - Я думал, будет теплее. Насколько я помню эти края, к такой поре тут уже тепло.
        - Я могу вам дать еды с собой. Да и здесь вы тоже можете остаться. А утром пойдете дальше. Вы можете найти работу в Дьябло - это отсюда около шестидесяти миль к западу, в верхней долине. Там дела хорошо идут.
        - С благодарностью останусь, - ответил Клейтон.
        Он вошел внутрь. В хижине было тепло от очага. Две маленькие худые девочки стояли в углу, глядя на него.
        - Ну-ка, вы, двое, марш в постель, - приказала миссис Керк. Девчонки не тронулись с места, и она вздохнула. - Ладно, проходите, мистер Клейтон, это Сара и Эндимиона.
        Когда девочки наконец отправились спать, миссис Керк вернулась. Она была одета в длинный шерстяной свитер, синие джинсы и сапоги.
        - Я вчера убила оленя. - В ее глазах внезапно вспыхнула гордость. - Сама сняла шкуру и разделала. Я это впервые сделала. Я могу жить одна и не чувствую одиночества. Этого оленя я подстрелила прямо в сердце, с семидесяти пяти ярдов. - Она села на деревянную лавку рядом с ним, керосиновая лампа ярко осветила ее. - А чем вы занимались там, в Амарилло?
        - Плотником работал.
        - Плотником? Так вы работаете с деревом?
        Он кивнул, и у нее заблестели глаза.
        - Мой муж, перед тем как уйти, свалил большую сосну. Оставил ее во дворе. Сейчас вы не увидите, темно слишком. Он собирался сделать мне кресло - ну, по крайней мере, он так говорил. Можете вы сделать кресло?
        Теперь он увидел, что в хижине были только две длинные деревянные скамьи и два детских креслица - для девочек. Он сидел на скамейке, смотрел, как в очаге пляшет и потрескивает огонь и чуть оседают поленья, рассыпая вокруг белые угли.
        - Я вам заплачу за это, - сказала она. - Сколько времени потребуется, как вы думаете, чтобы сделать кресло?
        - Большое кресло?
        - Ну да. Такое, чтоб можно было сидеть глубоко. У меня тут есть на обивку… - Она поискала на полке и достала кусок грубой хлопчатобумажной ткани неопределенного цвета. - А чтоб набить подушки, в лесу полно сосновых иголок.
        - Я могу такое сделать быстрее чем за день.
        - Быстрее чем за день? Это сильно быстро!
        - Я могу это сделать.
        - Мой муж… ему хотелось много земли, кучу скота и чтоб люди на него работали. Вечно ему хотелось чего-то такого, чего он не мог добиться… как всем мужчинам. Но я могу управиться и одна. Всегда сумею при случае подстрелить оленя.
        Обед закончился. Клейтон сидел на скамье, вытирая с губ олений жир. Она стояла перед ним и машинально разглаживала ладонями свои джинсы.
        - Я не была с мужчиной целый год, с тех пор как мой муж убрался отсюда. Никто к нам сюда не заходит, а в город я ездила всего один раз. Я уже почти забыла, что такое мужчина… почти забыла, что при этом чувствуешь…
        Он смотрел на нее, не отводя глаз, и лицо у него слегка напряглось, кожа натянулась, жилки на лбу едва заметно запульсировали.
        - По-моему, вы искупались, когда уезжали из Амарилло, - тихо сказала она, наклонившись к нему и втянув носом воздух.
        - По-моему тоже, - сказал он.
        Она выпрямилась.
        - Я только погляжу, спят ли девочки, и закрою дверь…

…Рано утром, чуть только свет пробился через пыльные оконные стекла, он проснулся, вышел наружу и ополоснул лицо водой из ручья. Он отдохнул, тело стало легким, напряжение исчезло. Ручеек был маленький, он стекал с горы, и вода в нем была ледяная. Он немного подождал, чтобы увидеть, как солнце выглянуло из-за окружающих вершин, покрыв пики золотым налетом. Долина все еще оставалась жемчужно-серой, и снег в рассветных лучах блестел холодным оранжевым светом.
        Он усердно работал все утро. Женщина наблюдала за ним из кухонного окна. Он был большой и сильный, и за час разделал бревно на заготовки - он знал, что ему понадобится. Топор вгрызался в древесину, рассекал волокна, и от бревна отделялась нужная часть.
        Солнце поднялось уже высоко, он ощущал его тепло на спине, а земля под ногами высыхала. Ему доставляло удовольствие смотреть, как послушно раскалывается под ударами дерево, и слушать, как сухие и чистые удары топора разносятся в горной тишине.
        К полудню кресло было готово. Женщина с утра ушла в лес и собрала мешок сосновых иголок. Когда уже стало понятно, какого размера будет кресло и какой формы сиденье, она сшила из своей ткани подушку и набила ее хвоей. А потом положила на сиденье; кресло было простое, но удобное.
        - Ну-ка, сядь, - сказал Клейтон. Ему было приятно.
        Она села в кресло, потом поднялась и обошла вокруг него, проводя пальцами по гладкой поверхности подлокотников. Цвет дерева был светло-коричневый, медового оттенка.
        - Красивое кресло. У меня там на полке в кухне есть немного виски. Все приберегала его к случаю - только не знала, к какому. Может, выпьем сейчас, вроде как отпразднуем…
        - Мне пора двигать, - сказал Клейтон. - Я хочу засветло добраться до верхней части долины.
        - Ты - хороший человек, и умелый. Почему бы тебе не остаться? Мне здесь нужен мужчина… - Она говорила с трудом, чуть запинаясь. - А мне тут одиноко - ты ведь понял это ночью, верно? У меня есть дом и кусок хорошей земли. Тебе может попасться место и похуже. А я еще молодая женщина - мне всего двадцать восемь. Конечно, у меня двое детей, но они не помешают, я ведь видела, они тебе понравились. И ты им понравился. - Она наклонилась и положила руку ему на колено. - Или я тебе совсем безразлична?
        Клейтон вытер со лба пот - пот от честной работы. Поднялся на ноги.
        - Ты мне понравилась, и дети у тебя, похоже, славные девчушки. Но мне надо идти. Я никак не хотел воспользоваться твоей слабостью. И кресло это я сделал с удовольствием. Это хорошее кресло.
        - Я знаю. Ты можешь остаться, правда можешь. Мой муж не вернется, если тебя это беспокоит.
        - Нет, благодарю вас, мэм.
        Она сердито взглянула на него.
        - А почему тогда ты сделал для меня это кресло? За прошлую ночь ты мне ничего не должен, это я просила тебя, а не ты меня.
        Он покраснел и покачал головой.
        - Ты ведь не такая уж завидная находка, сам знаешь, - сказала она, глядя на его лицо и на шрам. - Может, ты и правда сильный и работящий, но вряд ли ты найдешь чего-нибудь намного лучше, чем тут, - она мотнула головой в сторону своей хижины, - даже там, в долине…
        И кивнула на длинную белую долину, которая уходила на север, к перевалу, а оттуда через верхнюю долину к Дьябло.
        - Я не собираюсь оставаться здесь. Я ведь уже сказал вам, я направляюсь в Калифорнию.
        Он пожал ей руку - рука была вялая, повернулся и начал спускаться по тропе, по хрустящему снегу, вниз, в долину.

        Глава третья

        Ранним вечером он добрался до подножия горы. Едва заметная тропа вилась через мескитовые заросли, половинка луны освещала дорогу. Ему была видна река, подернутая серебряными полосами, и просторная, длинная, холодная равнина, вытянувшаяся к югу. Далеко впереди показались освещенные окна хижины - туда он и шел ровным шагом. Долина лежала под луной спокойная и тихая, только тявкал койот где-то высоко в горах. Сапоги с хрустом проламывали тонкий наст, пока, наконец он не добрался до двора хижины, где снег был сметен.
        Его шаги услышали в хижине, и в дверях появился человек с лампой и винтовкой, которую он держал на сгибе руки. Он заслонил лампу и прищурился, вглядываясь в темноту.
        - Кто это? Кто здесь? Чего вам надо?
        Клейтон ничего не ответил, просто подошел поближе. Свет лампы отразился в глазах - теперь его лицо было на свету. Человек вскрикнул:
        - Клей!
        Клейтон схватил человека за руки и посмотрел сверху ему в лицо.
        - Привет, Лестер, - тихо сказал он.
        Они обнялись. Лестер был поменьше ростом, чем он, но с такими же голубыми глазами. Он был безбородый, бронзовый от загара, с крепкими руками, посильнее, чем у Клейтона, но ощущалась в этой силе какая-то первобытная неловкость.
        - Господи боже всемогущий, Клей! Боже всемогущий! Что ты здесь делаешь?
        - Слушай, ты что, в дом меня не хочешь пригласить?
        - Ну, конечно! Заходи! Заходи! - Он шагнул внутрь. Клейтон, наклонив голову в дверях, прошел за ним; с сапог на деревянный пол обсыпались комки снега.
        Седая женщина с болезненной желтоватой кожей, втянутыми щеками и не по годам отупевшим лицом сидела за столом посреди комнаты. Лестер закричал возбужденно:
        - Мэри-Ли! Это Клей!
        - Вижу, что он.
        Она была одета во все черное - кроме передника. Рядом с ней на сколоченной из сосновых досок лавке, прижав ладони к бледным щекам, сидела женщина помоложе, совсем юная, лет двадцати, с черными глазами и копной непокорных черных волос. Она тоже была одета в черное. Только тут Клейтон заметил у Лестера на руке узкую черную ленточку, приколотую к рукаву клетчатой рубашки английской булавкой.
        Он молча замер на мгновение в дверях хижины. Все здесь было знакомо ему: запахи, цвета, тени, и тепло, идущее от ворчащего в каменном очаге пламени. Но он ощутил холодность во взглядах женщин - а потом Лестер, его единоутробный брат, отступил на шаг к стене и тяжело вздохнул.
        - Добро пожаловать, Клейтон. Мы рады тебе, я вот что хотел сказать. Просто мы не знали, что ты приехал, вот и все. Мы думали, ты еще там, в Амарилло, или ниже по течению, у Большой Излучины - мы просто не знали, что ты должен вернуться сюда…
        - Я тут только мимоходом, - подчеркнул он, - просто иду через эти места, в Калифорнию направляюсь. А сюда заглянул посмотреть, как тут ты, и Мэри-Ли, и близнецы… и еще хотел забрать свое седло и всякие мелочи, которые я у вас оставил семь лет назад. Я не для того вернулся, чтобы причинить вам какие-нибудь неприятности, Лестер. Можете не беспокоиться, Мэри-Ли… Джоузи… вы не бойтесь, - он похлопал себя по бедрам, чтобы показать, что там нет ни револьвера, ни даже кобуры. - Вы же сами видите.
        Замолчал и посмотрел на них. Они не шелохнулись. Наконец он кивнул, медленно поднял руку и коснулся черной повязки на рукаве Лестера. И спросил - не словами, а взглядом.
        - Том погиб, - ответил Лестер. - Месяц назад, там, в долине.
        - Том… - у Клейтона дернулась щека. - Маленький Том! - Ему тяжело было поверить и еще тяжелее примириться с этой вестью. Он сказал хрипло: - Это для меня большое горе, Лес. Большое горе, Мэри-Ли, Джоузи… - Он шагнул вперед к молодой женщине, уронив руки, машинально потер ладонями штаны. - Ничего тут не скажешь… Я не буду расспрашивать, как это вышло. Я думаю, вы мне сами расскажете, если хотите… когда решите, что можете…
        - Я расскажу тебе, - поспешно сказал Лестер, - потом. Но ты садись. Садись, парень. Откуда же ты пришел - пешком, без лошади? Или ты приехал? Но я никакой лошади не видел! Как ты сюда попал?
        - Я спрыгнул с поезда и перевалил через горы, вон там, - Клейтон показал движением головы.
        - Через верхнюю долину?
        - Нет. Я не был в Дьябло. И не собираюсь туда. - Он сел за стол, сбросил с себя овчинную куртку и развел руки. Обе женщины молча смотрели на него. - Я только проходил мимоходом, - повторил он, - заглянул сюда, чтобы повидать вас и забрать свое старое седло…
        - Ты ел? - спросил Лестер.
        - С утра не ел.
        Старшая из женщин, Мэри-Ли, поднялась и пошла на кухню. Вернулась обратно с тарелкой дымящейся картошки, потом принесла хлеб, подливку и кусок ягнятины с косточкой.
        - Вроде не жесткое. Думаю, справишься.
        - На мой вкус - просто здорово, - сказал Клейтон. - Это куда получше, чем мне там приходилось есть.
        - Да-да, - нервно сказал Лестер. - Чем ты занимался, Клей?
        - Работал в Амарилло - в магазине работал, если хотите правду знать. Скопил немного денег, а теперь направляюсь в Калифорнию, хочу купить участок земли. А как у вас, Лес? Как дела идут? Как здоровье?
        Лестер пожал плечами.
        - Мне ведь сорок уже. Обзавелся артритом. Зимой малость побаливает, но когда приходит весна, все нормально.
        - А ты, Мэри-Ли? - вежливо спросил Клейтон.
        - Держусь.
        - А ты, Джоузи? Я ведь когда тебя видел последний раз, ты еще девчонкой была.
        Молодая женщина не ответила, только повернулась к огню и пошевелила кочергой дрова.
        Клейтон молча смотрел на нее. Он не очень ее помнил - так, была тощенькая девчонка с черными косичками и писклявым голосом, дочь бывшего шахтера, который прибился откуда-то с юга, из Колорадо. Она была женой Тома.
        Он начал есть. За едой он наблюдал за ними - а они наблюдали за ним. В комнате стояла неловкая тишина, тишина, которую не могло нарушить приветливое потрескивание огня и громкое стрекотание сверчков, разносившееся в ночном воздухе.
        Клейтон впервые за весь вечер смог присмотреться к комнате и заметить кое-какие перемены: новая кухонная посуда и новые хромолитографии на стенках, новое мягкое кресло, которое, должно быть, привезли из Санта-Фе, в этих местах такого никто не смог бы сработать. Он сказал будничным тоном:
        - Ты, вроде, неплохо справляешься, Лес.
        Лестер кивнул. Теперь он был поспокойнее, не такой нервный.
        - Я нормально справлялся. Я писал тебе четыре года назад, когда у меня весь скот украли. Но с тех пор дела шли неплохо. Я немного земли прикупил, хороший участок пастбища, у молодого Боба Хэккета. Старый Боб умер и оставил все молодому Бобу, а он не хотел быть фермером. Землю свою продал и подался в Калифорнию.
        - Это ты хорошо сделал, Лес. Я за тебя рад. - Он замолчал на минуту-другую, пока обгрызал косточку, потом спросил, как бы между делом: - А где Кэбот? Вы ничего про Кэбота не сказали.
        Он снова оглядел комнату - тени, отбрасываемые огнем в камине, темные капли смолы на потолочных балках, блестящие оконные стекла, ружья, повешенные над камином. Он осматривал комнату так, как охотник осматривает прогалину в лесу, когда думает, что там может быть зверь. У него даже ноздри чуть расширились, как будто он вынюхивал след.
        - Да тут Кэбота и следа не видно, - сказал он почти что про себя.
        Старшая женщина не сказала ничего. Младшая, не шелохнувшись, глядела в огонь.
        - Хочешь покурить? - спросил Лестер.
        Он кивнул, и Лестер, порывшись в кармане штанов, вытащил кисет, потом поднялся и шагнул к огню. Снял с каминной полки две трубки, передал одну Клейтону. Тот набил ее и осторожно раскурил от горящей лучинки, переданной ему братом.
        - Нет, - сказал Лестер. - Кэбот ушел. Он отправился в Дьябло с неделю назад. Он сказал Джоузи, что, если он не вернется через пять дней, значит, он не вернется вовсе.
        Клейтон попыхивал трубкой.
        - Что он хотел этим сказать?
        - Только то, что сказал, - ответила женщина.
        - Я не понимаю, - сказал Клейтон, - но, может быть, это не мое дело?
        Мэри-Ли покосилась на него, не поднимая головы, склоненной к огню. Глаза у нее были большие и желтые, как у кошки, с тем же самым сосредоточенным, ничего не выражающим взглядом. Пальцы шевелились - она распутывала моток пряжи, лежащий у нее на коленях.
        - Нет. Это твое дело. Уж если чье-нибудь это дело, так твое. Но ты появился слишком поздно, чтобы сделать тут что-нибудь. Том умер, а Кэбот ушел. И ты думаешь, что это не твое дело?
        Клейтон поднялся, потянулся, расправил широкие плечи. Он возвышался над столом. В тишине звякнули на тарелке его нож и вилка. Медленно подняв руку к лицу, он провел ею по черной щетине на подбородке, а потом пальцы мягко скользнули вдоль шрама, до темной впадины на загорелой щеке.
        - Почему это мое дело? - спросил он деревянным голосом.
        - Я хотел поехать за ним, - сказал Лестер, пропустив его вопрос. Он стоял в углу комнаты, в тени, куда перешел, чтобы иметь возможность смотреть наружу, в темноту. - Я хотел ехать за ним, но Мэри-Ли не велела.
        - Он боится, - сказала Мэри-Ли. - И правильно делает.
        - Да, я боюсь! - выкрикнул Лестер. - Ну что же я за такой человек, что не могу поехать за своим собственным сыном, когда он сказал, что если не вернется через пять дней, то, значит, не вернется вовсе? И буду сидеть здесь, как тупая скотина, и только думать об этом? Значит, я трус? - у него перехватило голос. - И ты будешь довольна, Мэри-Ли, если я буду сидеть дома и буду трусом, а, Мэри-Ли?
        - Я думаю, что у меня было двое сыновей, смелых сыновей, - отвечала она. - Один из них мертв и похоронен, и его вдова сидит рядом со мной в нашем доме, а второй, такой же дурак, как и первый… и если он человек слова, то он уже тоже мертвый. Хватит с меня такой смелости на всю мою жизнь… - Она тряхнула головой в сторону Клейтона - и снова опустила ее. Стояла у огня и посверкивала настороженными глазами. - Есть тут такой человек, который учил их быть смельчаками. Почему бы ему не поехать за Кэботом? Ведь это же Гэвин, его отец, виноват во всем!
        Лестер заговорил не сразу. Он не отвел глаз от окна, но то, как он стоял, ясно говорило всем, что ничего он там не видит, только смутную ночную тьму, да горы, да звезды. Наконец он повернулся к жене.
        - Я еду за ним - завтра.
        - Он мертвый, - прошептала она. - Я чувствую.
        - Нет.
        - Он сказал Джоузи, что может не вернуться, - и он не вернется. Я знаю это… и не спрашивай, откуда… но я знаю. Когда он уезжал, я видела это в его глазах. Ты ведь видел, как он смотрел. У него это выражение в глазах оставалось все время, пока он тут был. А теперь он мертвый…
        - Я привезу его обратно.
        - Может, и привезешь - в ящике.
        - Какой он ни есть, живой или мертвый, - сказал Лестер, и голос его зазвенел металлом, - я привезу его к тебе обратно!
        - И что мне с этого будет за радость? Да и не можешь ты ехать - ты ведь боишься, сам сказал.
        Лестер отвернулся от окна. Лицо у него за эти годы поправилось, но все равно скулы и челюстные кости отчетливо проступали под кожей.
        - Теперь мне не придется ехать одному. Клей вернулся. Он со мной поедет.
        Женщина дернулась, как будто ее ударили.
        - Нет, - быстро сказала она. Теперь ее голос звучал почти нежно. - Я не хочу, чтобы ты ехал, Лестер. Пожалуйста.
        - Мне надо. Мне надо найти его. Я не мог поехать один, - он повернулся к Клейтону, плечи его приподнялись, крупные руки беспомощно разошлись, - потому что мне было страшно. Я не боюсь признаться в этом. Я не умею пользоваться оружием, чтобы защитить себя. Но я смогу поехать, если ты поедешь вместе со мной.
        - Клей, ты и твой отец и так уже принесли много страданий в этот дом, - сказала женщина. - Зачем ты вернулся - за этим?
        Клейтон все продолжал гладить руками выцветшую ткань у себя на бедрах. Он нахмурился, и глаза его потемнели.
        - Я не ношу револьверов, - сказал он. - И я не отвечаю за то, что делает Гэвин. Я этим сыт по горло. - Это он сказал своему брату. А потом повернулся к Мэри-Ли. - Я не поеду с ним. Я не знаю, что сделал Кэбот, и не знаю, что случилось с Томом. Но я не собираюсь в Дьябло ни по этой причине, ни по какой другой. Я не хочу во все это ввязываться, Мэри-Ли. Я приехал только для того, чтобы забрать свое седло и повидать вас. А как с этим будет покончено, думаю, я смогу уехать…
        Глаза его брата сузились, губы шевельнулись - он по-прежнему жевал мундштук трубки. Мэри-Ли снова перевела взгляд на Джоузи - та сидела, опустив голову к огню. Она время от времени шевелилась - подвигала очередное полено к потрескивающему огню. Никто на нее не смотрел. В хижине было тепло, уютно, а снаружи ветер, разогнавшись на равнине, со стонами врывался в долину, и оконные стекла тихонько тарахтели в рамах. Лестер недовольно посмотрел во тьму и пробормотал что-то насчет снега.
        - Зима тут у нас была слишком мягкая, я думаю, может, она еще покажет себя, прежде чем кончится. Хорошая весна бывает только после суровой зимы.
        Он прошел к огню, тяжело ступая сапогами по толстым доскам пола. Остановился, глядя на скачущий огонь.
        - Хочу выйти наружу, на лошадей поглядеть, - сказал он. - Пойдем со мной, Клей.
        Оба молча натянули овчинные куртки, аккуратно надвинули шапки на головы. Густые лохмы темных блестящих волос говорили об их родстве больше, чем другие черты. Лестер снял винтовку, висевшую над камином, и положил на сгиб локтя.
        - Выйдем через заднюю дверь, - тихо сказал он. Клейтон последовал за ним. Женщины не подняли глаз.
        Они остановились за дверьми, в свежей прохладной тишине вечера. Над ними было звездное небо, перед ними простиралась в чистом белом очаровании земля, убегающая вдаль. Долину теснили с боков толстые черные горбы спящих гор, укрытых шлемами снега, призрачных и тихих, как будто земля грозила небу сжатой в кулак лапой с выступавшими костяшками. На западе за этими горами лежала верхняя долина и город Дьябло.
        - Тома застрелили в спину, - сказал Лестер, и голос у него был пустой и печальный. - Его нашли возле речки, милях в трех к югу от города. Он лежал головой в воде, лицом вниз. Вот это рассказал Кэбот, когда возвратился, - он рассказал, как узнал об этом… и сказал, что он следующим не будет. Сидел он тут - вот так просто, и тревога его грызла. Знаешь, Клей, мальчики… они всегда были страшно близки друг другу. Кэбот никак не мог оставить этого просто так. Он думал, что знает, кто сделал это и почему, но мне не стал говорить. Я спрашивал, но он мне не сказал…
        Клейтон кивнул, потом вскинул голову к звездам. Ветер утих, но он ощущал на щеках холодное и чистое прикосновение воздуха.
        - Вот это все, что он рассказал, - продолжал Лестер, - и почти все он рассказал в самый первый вечер, как только воротился. Мэри-Ли его во всем винила, говорила, что он всегда был умнее, чем Том, и что вообще им нечего было отправляться в Дьябло, это во-первых, а во-вторых, нечего было связываться с Гэвином. Она тебя тоже обвиняла, Клей, говорила, что мальчики стали такими дикими только потому, что это ты их взял к себе под крылышко, когда они еще детьми были… Поначалу она вообще вроде как голову потеряла…
        Трубка Лестера погасла. Он глубоко вздохнул и повел плечами.
        - Страшное это дело, Клей, потерять сына. У тебя-то детей нет, ты не знаешь…
        Клейтон сказал медленно:
        - Для меня это тоже горе, Лес, только я думал, что нечего мне много говорить об этом…
        Старший брат наклонил голову и ногой разгреб снег. Когда он говорил, клубы пара вырывались у него изо рта с каждым словом и быстро исчезали в ночи. Лица обоих были бледно освещены луной, вынырнувшей из просвета между двумя вершинами, и сверканием снежных кристаллов под ногами.
        - Я знаю, что ты сейчас чувствуешь. Может, и ты знаешь, что я чувствую. Я должен был ехать за ним, Клей. Ну просто не должен был я отпустить его вот так, одного. Я боялся - но я боялся не того, что мне будет страшно… не знаю, понимаешь ли ты, что я хочу сказать. Он ведь единственный мальчик у меня остался. Я мог бы поехать за ним, если бы ты поехал со мной. Ты очень торопишься в Калифорнию? Можешь ты это для меня сделать?
        - Время у меня есть, - сказал Клейтон, - только желания нет. Не хочу я никаких неприятностей. И меньше всего я хочу ввязываться в неприятности у Гэвина в долине. Ты ведь это можешь понять.
        - Ты не хочешь видеть Гэвина?
        Клейтон вздохнул.
        - Я научился ремеслу в Амарилло, Лес… Я плотник - и неплохой плотник. Я подумал, что могу уехать в долину Сан-Фернандо. Я знаю, что молодой Хэккет туда переехал; я собирался написать ему письмо и расспросить про все…
        - Ты изменился, Клей.
        - Я думаю, семь лет - это для любого человека достаточный срок, чтоб измениться.
        - Да, пожалуй.
        Они снова замолчали. На лице Лестера медленно перекатывались желваки.
        - Мне просто нужен кто-то, Клей, вроде как для поддержки, когда я поеду. Я могу сдаться слишком легко, если я буду один.
        - Ты слышал, что Мэри-Ли сказала…
        - А мне неважно, что она сказала. Я должен жить как сам понимаю. Не могу я позволить, чтобы мой мальчик отправился к дьяволу в логово, и не попытаться вытащить его оттуда. Тем более, когда одного из них уже убили. Он хороший мальчик, Кэбот. Он молодой и глупый. Меня он не уважает, но ты знаешь, Клей, что он о тебе думает.
        Клейтон ничего не ответил.
        - Вот из-за этого ты должен поехать со мной вместе. Просто поехать вместе. Ты это должен сделать ради Кэбота. И ради Тома, - добавил он.
        Клейтон приподнял руку. Глаза у него были холодные и суровые.
        - Твои мальчики сами выбрали себе дорогу. Я не заставлял их бросать дом и отправляться в долину. Когда я уехал из этих краев, они еще детьми были. Ты сам должен был держать их в руках, Лес. Это была твоя обязанность.
        - Не сумел я, - тихо ответил Лестер.
        Клейтон немного подумал. На мгновение ему показалось, что он слышит звуки, идущие от звезд. Звезды расцвели в темном небе - оно теперь стало темнее, когда луна скользнула за гребень северного хребта.
        - Если я не поеду с тобой, ты поедешь один?
        В первый раз за все время Лестер улыбнулся.
        - Наверное, я уже уговорил себя. Я думаю, что должен ехать независимо ни от чего.
        - Ты ведь не знаешь верхней долины. Его может не быть в городе.
        - Я могу порасспрашивать. Рыжего парня найти нетрудно, живой он или мертвый.
        - До Дьябло семьдесят миль. А в ширину долина раскинулась на добрый десяток миль. Как ты полагаешь, по какому берегу реки он ехал?
        Лестер задумался.
        - Нет, не знаю.
        - Он должен был бы ехать днем по южной тропе, чтобы солнце в глаза не било, а потом, уже под вечер, перебраться через речку на северную тропу, и если он на ночь не остановился, то ему надо бы держаться в тени северного гребня, чтобы не выставляться на освещенные луной места. Ну, это, конечно, если он не хотел, чтобы его увидели…
        - Это уж точно, - сказал Лестер тихо, почти печально.
        - Ты не можешь ехать один.
        - Придется. Я три дня не мог решиться, с тех пор, как вышло время, назначенное Кэботом. А теперь я должен ехать.
        - Лес, он знал, кто убил Тома? Ты мне правду сказал, что он не говорил?
        Лестер опустил глаза.
        - Он сказал тебе, - сказал Клейтон.
        - Да. Он сказал, что это был Гэвин.
        - Зачем бы Гэвину делать это?
        - А затем, зачем он все делает. Нормальный человек не сможет понять причин его поступков. Да и вообще, когда и кто мог объяснить поступки Гэвина?
        - Если он обвиняет Гэвина…
        - Вот именно. Какие у него шансы тогда будут? Он же против него, как ягненок против льва…
        Клейтон глубоко вздохнул и нахмурился. Глаза у него потемнели, а когда он заговорил, в голосе звучала горечь.
        - Ты мне не оставил выбора, Лес. Я поеду с тобой. Мы найдем Кэбота и привезем его обратно, вот и все. Люди могут меня не узнать, семь лет - это достаточно долго, чтобы любого забыть, а если он за это время становится взрослым и отращивает бороду, так еще легче. Ладно. Тебе придется дать мне лошадь. У меня-то нету. И еще тебе придется уговорить Мэри-Ли.
        - Спасибо тебе, Клей, - улыбнулся старший брат. Он все еще испытывал нерешительность - и вдруг оказалось, что больше говорить ничего не надо. Клейтон смотрел вверх, на звезды.
        - Я скажу Джоузи, чтоб постелила тебе в бывшей комнате мальчиков, - сказал наконец Лестер.
        - Как хочешь.
        Позже, уже лежа в темноте, с руками, сложенными под головой, ощущая на лице холодок ночного воздуха, Клейтон слышал, как ветер посыпает снегом долину и зовет его, будто чей-то голос. В последнее время ему часто слышались голоса. Иногда это были голоса незнакомые, которых он никогда не знал, иногда - знакомые, пришедшие из прошлого. Они пугали его. Запах долины пробудил в нем воспоминания, и он беспокойно вертелся в постели, думая о прошлом - против собственного желания он думал о мире, который он покинул, и о человеке, от которого он бежал…

        Глава четвертая

        Наступило утро, и снег засверкал. Солнце выползло из-за восточного горизонта, когда они уже позавтракали, и снег начал таять серыми пятнами на плоской груди долины. Дымок из трубы поднимался в светло-голубом утреннем воздухе. Дневной свет бил в землю, стучался в почву, освобождая ее, прорезая насквозь твердые коржи промороженной земли, раздирая на куски белую вуаль. Птицы, прячущиеся где-то в ветвях каштанов, затянули весенние песни. Их голоса далеко разносились над долиной и доходили до ранчо.
        Клейтон встал из-за стола и потянулся так, что затрещали кости рук и плечей. Женщины сидели молча и глядели на него. Мэри-Ли перевела глаза вниз, на пояс. У него на правом бедре висел «Кольт» с коричневой рукояткой.
        - Ты забираешь с собой последнего мужчину из этого дома. Двое уже умерли, а ты забираешь третьего, последнего…
        Он посмотрел на нее - женщину, породившую пятерых детей, из которых выжили только двое - близнецы. Он смотрел на ее безжизненное лицо, опавшие груди, отталкивающее тело. Ему было жаль ее - он помнил, какой она была в молодости смешливой девчонкой, и глаза у нее тогда были темнее - а сейчас они стали желтые и хищные, как у кошки; он вспоминал, как когда-то зимний воздух окрашивал ей щеки румянцем. Она напомнила ему его мать. Но он только сказал брату:
        - Я готов, Лес, - выезжаем, как только ты соберешься.
        Проваливаясь в снег, глубоко вдыхая чистый воздух, они прошли к сараю. Утро было чистое и тихое. Дверь сарая распахнулась, и густой теплый запах лошадей заклубился паром в утренней ясности. К нему примешивался острый аромат кожи и сухой дух сена, разбросанного по полу сарая, мягкий жирный запах конского навоза из денников. Через раскрытую дверь втекал зимний воздух. Здесь острее ощущалось, какой он нежный и пьянящий, как обжигает ноздри… И все же приятно было вдохнуть запах конюшни; семь лет Клейтон прожил в Амарилло, вдали от пастбищ и скота. Он похлопал кобылу по мягкому крупу, пальцы его замерли на ее жесткой шкуре.
        - Хочешь взять кобылу, Клей? Она старая, но еще крепкая. А вот жеребец теперь уже совсем никудышний.
        Клейтон, ступая по соломе, пошел к жеребцу. Он был старый, глаза беспокойно двигались и слезились. Кожа была горячая наощупь. Когда Клейтон погладил его, он коротко всхрапнул и закатил глаза, ударив копытом по соломе.
        - Он быстро устанет, - сказал Лестер.
        - Ты на какой собираешься ехать?
        - Мой - чалый.
        Семилетний чалый был большой, с подвижными суставами. Кобыла была постарше и мельче - широкогрудая, крепкая, приземистая бурая кобылка, напоминающая крепкую старую индейскую женщину. Лестер купил ее совсем жеребенком десять лет назад у индейца-навахо, который проезжал мимо по дороге в резервацию. Клейтон помнил ее. Он вернулся к ней и согрел руки у нее на шее.
        - Да, я возьму кобылу.
        Его седло висело на колышке, вбитом в заднюю стену сарая, в тени. Это седло принадлежало ему еще с тех времен, когда он был совсем мальчишкой. Оно было мексиканское, из Чиуауа, он всегда старательно ухаживал за ним, мыл с мылом и полировал по несколько раз в году, так что дубленая кожа лоснилась и ни пылинки не было в углублениях рисунка, вырезанного неизвестным мексиканцем. Клейтон не понимал значения непривычного иноземного орнамента из квадратов, спиралей и кругов, но был уверен, что какой-то смысл в этом рисунке скрыт, смысл, которого ему никогда не узнать, но все равно седлом этим можно было восхищаться, и приятно было чувствовать под собой глянцевую кожу, прочную и надежную. Он прошел к стене и снял седло с колышка. Сейчас оно не было ухоженным. Грязь глубоко въелась в канавки, кожа потемнела и покрылась пятнами. Серебро местами позеленело. Он подозрительно потянул носом. Пахло как от давно заброшенной вещи, пылью и гнильем. Он укоризненно посмотрел на брата, но Лестер отвернулся, притворившись, что не заметил, и принялся чистить чалому бок, что-то бормоча ему в ухо.
        Они вывели лошадей из сарая на утренний холод.
        - Я был здорово занят, - сказал Лестер. - От Тома и Кэбота мне, считай, никакой помощи в хозяйстве не было. Вечно они болтались в Дьябло или катались верхом по всей этой чертовой территории с ребятами Гэвина. Ну, время от времени возвращались и что-то делали, так что мне не приходилось морочить себе голову и нанимать человека, разве что мексиканца время от времени, чтоб привез дров с горы. Когда человек один, у него дел хватает.
        - Да ладно. - Клейтон провел ладонью по седлу, а потом обтер ее о чепсы. На солнце было видно, что кожа местами потрескалась и облезла.
        - Надо было мне, конечно, нанять человека, чтоб помогал, - продолжал брат. - За последние годы я не раз собирался нанять кого-то, но Мэри-Ли и слышать об этом не хотела.
        - Ладно, Лес, все в порядке. - Он затянул подпругу и расправил потник. - Если уезжаешь на семь лет, так надо быть распоследним дураком, чтобы думать, что вещи останутся такими же самыми до твоего возвращения. Хватит с тебя того, что земля пахнет по-прежнему и у неба цвет тот же самый. Я рад и благодарен судьбе, что ты все еще здесь, что вы с Мэри-Ли еще живые и здоровые.
        - Ну, думаю, за это и вправду можно благодарить судьбу. Но все равно, Клей, ты уж извини меня за седло…
        Клейтон улыбнулся. На солнце голубизна его глаз стала ярче. В Амарилло ему пришлось работать крепко, и он не расплылся, но все равно потерял что-то в своем внешнем виде, то, что осталось даже у Лестера с его вторым подбородком и валиком жира, перевесившимся через черный мексиканский пояс, - вид человека, который проводит жизнь под открытым небом на спине у лошади. Это та особенность внешнего вида, которую никто не мог бы придать себе искусственно и которую любой, кто ездит верхом и ведет такую жизнь, может заметить в другом. Может, это ветер как-то особенно высушивает впадины щек и выдубливает кожу лица, наносит на нее особый рисунок, как будто это лицо сморщено и напряжено в противостоянии непрекращающейся буре. Или это особенное выражение глаз, постоянно прищуренных против ветра и солнца, суженных и окруженных веером морщинок, расходящихся далеко от уголков глаз, как волны от ветра на глади залива. Все это давно исчезло с лица Клейтона. Оно не было бледным, но утратило едва различимые приметы человека, который проводит жизнь в седле и спит на твердой земле. Но память рук и ног хранила все
прежние навыки, и когда он вывел кобылу на солнце, то почувствовал, что ему удобно и приятно на этой земле, и поводья свободно лежали у него на руке, а сапоги опирались на землю ладно и твердо.
        Они закрепили седла, перекинули через спины лошадей седельные сумки и закрепили их снизу кожаными ремешками, обвязав их вокруг подпруги. К седлам были закреплены чехлы для винтовок - свисающие вниз и открытые сверху кобуры из мягкой кожи, смазанные изнутри мылом. Лестер вернулся в дом и принес две винтовки - те, что висели над камином. Потом принес из сарая коробку с патронами. Открыв затворы, они зарядили винтовки. Клейтон пересыпал патроны из коробки в полотняный мешочек и упрятал его поглубже в складки скатанного одеяла. Патроны для «Кольта» лежали у него в обоих карманах овчинной куртки, а еще один мешочек патронов, крепко завязанный, был во вьюке, на самом верху. «Кольт» он закрепил на правом бедре, кобуру смазал тогда же, когда и чехлы для винтовок - рано утром перед завтраком. После завтрака они скатали одеяла и приготовили вьюки, набив их консервами, беконом, топленым салом, сухарями и черным хлебом.
        - Перчатки у тебя есть, Клей?
        - Нет.
        Лестер обошел хижину и вошел через переднюю дверь, а Клейтон, последовав за ним, остановился у крыльца и подождал, пока он вернулся. Лестер протянул ему пару подбитых мехом перчаток. Они оказались ему по размеру.
        - Это перчатки Тома, - сказал Лестер.
        И носки, которые сейчас были на нем, тоже принадлежали Тому, чуть тесноватые для него носки, и серый шерстяной свитер под курткой. Чепсы и шпоры были его собственные, он вытащил их из потертого армейского байкового мешка, который лежал в кладовке под кучей овечьих шкур. Когда они сели на лошадей, там же, у сарая, из хижины к ним вышли женщины. Молодая куталась в шаль, но Мэри-Ли была в одном платье, как будто совсем не чувствовала холода.
        - Не уезжай, - сказала она Лестеру, и голос ее прозвучал как-то ломко. Единственный звук в тишине долины, кроме скрипа седельной кожи и чавканья тающего снега под копытами лошадей.
        - Я буду ездить, сколько понадобится, пока не найду его.
        - Он мертвый.
        - Тогда я привезу сюда его тело. Пусть уж хоть один из моих сыновей будет похоронен здесь. - Голос у него опять стал нервным. Он звучал тоном выше, чем обычно, и чалый ударил копытом в снег.
        Она продолжала смотреть на него холодно, только вяло покачала головой из стороны в сторону. Воздух был морозный, щеки у Джоузи и у обоих мужчин порозовели, но ее лицо оставалось бесцветным, а глаза стали еще желтее, чем всегда, как будто желчь проникла ей в кровь и затопила ее всю. Она печально кивнула Лестеру и повернулась к Клейтону.
        - Я проклинаю тебя… что ты вернулся… Ты и Гэвин, твой отец, - это от вас все горе. К чему вы прикоснетесь, то гибнет - будь ты проклят навеки, Клейтон!
        Кобыла Клейтона фыркнула. Он поерзал, плотнее усаживаясь в седле, но лицо его побледнело. Он скрипнул зубами. Ему хотелось сказать что-нибудь, как-то переубедить ее, но она отвернулась, отошла туда, где стояла Джоузи, опираясь на изгородь кораля, и остановилась за ней. Так она стояла, не шелохнувшись, только глядела невидящим взглядом в яркое светло-голубое зимнее небо. Кобыла тихо заржала и потерлась о бок чалого. Лестер посмотрел на Клейтона. Он тоже побледнел, глаза стали грустными и виноватыми. Он ничего не сказал, лишь покачал головой и пожал плечами.
        - Скажи ей, Лес, - проговорил Клейтон напряженным, натянутым голосом, - что ты просил меня поехать с тобой. Скажи ей, что это ради тебя я согласился ехать.
        - Я просил его, - Лестер прокричал это пронзительным, скрипучим голосом; от крика кобыла снова заржала так, что почти заглушила его. - Да, я просил его, Мэри-Ли! Слышишь?!
        Слышала она или нет, но виду не подала; резко, всем телом повернулась и побрела к хижине. Молодая женщина кивнула им головой и отправилась за ней. У двери она остановилась и прикрыла плечо бледной рукой. Вот так они стояли там, две женщины, повернувшись спиной, пока мужчины развернули лошадей и молча уехали напрямик через пастбище по рыхлому снегу. Долина как будто засосала их в свою глубину. Когда женщины, наконец, обернулись, чтобы проводить их покрасневшими глазами, верховые были уже только маленькими черными точками посреди широкого простора, одинокими, все уменьшающимися пятнышками, ползущими туда, где встречались бедра теснящих долину гор, к месту, которое называлось Проход у Красной Горы.

        Они ехали, не останавливаясь, весь день, и к вечеру добрались до подножия Прохода, до самой реки. Снег таял, и вода в реке начала подниматься; там, куда доходила вода, долина становилась глубокой и черной. Земля была мягкая, черная, лишь слегка подернутая инеем. По обе стороны петляющего речного русла раскинулись ранчо; там, где снег сошел, пасся скот, тупо опустив головы к земле. Коровы настораживали уши, когда лошади пробегали рысью мимо и копыта прорезали подмерзший дерн. Пробившись через долину, река сворачивала к западу длинной излучиной.
        За рекой раскинулось царство тишины. Места здесь были голые, бесплодные, земля сухая. Ни один дымок из печной трубы не поднимался в предвечернее небо. Это была суровая, открытая местность, поросшая сплетением можжевельника, кактусов и, изредка, мескита. Птицы проплывали над головой беззвучно, как хлопья снега, а потом сворачивали туда, где скот щипал едва пробивающуюся траву. Копыта лошадей расплескивали лужицы холодной воды, а там, где под водой был камень, цокали - и стылый воздух отзывался эхом. Какое-то время за ними летел орел, а потом свернул на восток, к горам. Горы все время надвигались на них с двух сторон, все теснее сжимая тиски, так что, когда земля начала подниматься, они оказались в клещах. Теперь нельзя было ни уклониться, ни сбиться в сторону, им оставался только один путь - туда, где смыкались бедра долины. Орел улетел - теперь ястреб плавал над вершинами сосен; потом он сорвался, спланировал вдоль склона и пролетел у них над головами в сторону западных пастбищ. В лесу залаяла дикая собака, и ястреб развернулся в ту сторону, надеясь на поживу. Где-то в чаще ухнула сова.
        Они настойчиво поднимались в гору, Клейтон - впереди. К сумеркам они миновали темный коридор сосен и были уже недалеко от перевала. Снег здесь лежал толстым слоем на земле и свисал тяжелыми пластами с ветвей деревьев. Небо затянулось облаками, стало серым и шершавым, и синий вечерний свет лишь кое-где пробивался сквозь случайные разрывы в сером одеяле туч. Клочья тумана путались в зарослях карликовых сосен. Стало холодно, мороз щипал пальцы сквозь мех перчаток, так что время от времени они начинали хлопать себя по бокам, чтобы согреть руки. Уши и носы покраснели. Лошади пыхтели, выдыхая клубы пара, но копыта ступали по густому снегу бесшумно. От чалого валил пар, он начал отставать, и кобыла машинально замедлила шаг.
        Они остановились в самой верхней точке Прохода, на перевале; отсюда открывался вид на верхнюю долину. Она была на несколько миль длиннее и шире, чем нижняя, река здесь возвращалась с юга и огибала вдали подножия холмов. Вечерние тени соскользнули со скал и окрасили белую равнину в тусклый голубой цвет.
        А вдали, у самого истока долины, располагался город Дьябло. Он лежал в котловине, окруженный косматыми спинами гор Сангре-де-Кристо [Исп. - Кровь Христова - примеч. пер.] . По ту сторону хребтов Сангре лежала пустыня. Но здесь перед ними расстилалась самая богатая долина Территории Нью-Мексико. И вся эта долина, вместе со склонами, шахтами, пастбищами и городом, принадлежала Гэвину Рою. Он был король; у него была своя королева, свои бароны, свои прислужники, своя личная армия.
        Когда-то у него был и наследник трона… Клейтон тронул поводья и направил свою кобылу медленным шагом по тропе, сбегающей в долину.

        Часть вторая
        КОРОЛЕВСТВО

        Глава пятая

        Гэвин Рой, отец Клейтона, был первым белым, поселившимся в этой долине.
        Он пришел сюда весной, в мае, когда долина распустила цветы над ковром бизоньей травы, окруженная синими горами, склоны которых были местами покрыты зарослями карликовой сосны. Земля была богатая, нетронутая, мягко пружинила под ногой. Он мог смотреть на долину часами, не испытывая желания ни заговорить, ни двинуться с места. Он мог вслушиваться в голоса тишины и ощущать себя чистым, как дитя.
        До прихода Гэвина долина принадлежала апачам. Но когда вторгся белый человек и потеснил их, индейский народ растворился в отдаленных каньонах гор Сангре-де-Кристо, оставив свою землю тому, кто оказался сильнее. Четыре человека из Техаса разбили лагерь на берегу реки Дьябло и принялись промывать гальку со дна в поисках золота.
        Они работали не покладая рук все долгое жаркое лето, а потом один из них отправился в горы поохотиться на оленя и остался там, убитый апачской стрелой. Другой заболел дезинтерией, и к концу сентября боли так измучили его, что он не мог сесть на мула. С третьим случился солнечный удар; ночью у него разыгралась горячка, он плакал и звал маму. Пришел октябрь. Трава засохла, и высоко в горах, выше линии леса, волки и рыси прятались в темноте среди бесплодных камней и выли, преследуя добычу. Первый снег укрыл глубоким мягким покрывалом промороженную землю; он забивался людям в башмаки, и ноги немели от холода. Ветер дул без отдыха, не утихомириваясь иногда целыми неделями.
        Напуганные приходом горной зимы, двое измученных болезнью золотоискателей двинулись на запад, надеясь добраться до Калифорнии. В долине остался лишь один из четверых. Звали его Гэвин Рой.
        Это был твердый человек, упрямый и умелый; он знал те секреты, которые позволяют выжить в одиночку. Выживание - вот единственное слово, которым можно описать его жизнь и дела. Мечта о Калифорнии представлялась ему такой же гиблой и безнадежной, как эта долина, или долина, которая была перед ней, - какой-то Богом забытый пыльный уголок где-то в районе «кастрюльной рукоятки» Техаса [Узкий участок территории, глубоко вдающийся между соседними штатами.] - и он остался. Он влачил жалкое существование, кормясь тем, что давала земля, наскребая немного золотого песка из мелкого русла реки Дьябло - только-только хватало купить одеяла, патроны для винтовки да снисходительность какой-нибудь проходящей по этим местам скво. Апачи почему-то не беспокоили его, хотя он видел дымки их костров на холмах и время от времени, подняв глаза, замечал одного из них, наблюдавшего за ним с какой-нибудь голой скалы, настолько неподвижного, что он казался изваянием. Он гадал, почему они никогда не спускаются вниз. Но ему и в голову не приходило, что каким-то образом его одиночество вызывало у них уважение, почти пугало их.
        Вот так он провел здесь два года.
        А потом один караван фургонов, проходящий через долину ранней весной, был расколот внутренними ссорами, и те, кого здесь оставили, около тридцати мужчин и женщин, не считая детей, решили с отчаяния остановиться в долине и заняться обработкой земли.
        Гэвин в тот день стоял лагерем у реки - тут он и подслушал их планы. Фургоны находились в сотне ярдов южнее, расставленные свободным кругом, и снаружи кольца стояли на страже три человека, высматривая апачей. Гэвин усмехнулся, обратив внимание на их позы - осторожные и напряженные. Он ленивой походкой двинулся вдоль берега, отбрасывая сапогом гальку, пока не приблизился к первому фургону, где стояла группа мужчин; они разговаривали и жестикулировали, показывая на долину, которая длинным пологим склоном поднималась к северу. Они рассуждали, как поделить хорошую землю у реки, когда появился Гэвин; он шагал по пыльной земле легкой походкой, задумчиво опустив глаза.
        Он был высокий, худой, с глазами цвета мелкой воды - бесцветный с виду человек, ненужный здесь. На запястьях кости проступали сквозь кожу, и за три года жизни здесь он не загорел, но его тело приобрело какой-то пыльный желтый оттенок, как дубленая оленья кожа. Голос у него был тихий, потому что он отвык от разговоров, и старший в караване, человек по имени Эли Бейкер, вынужден был наклониться, чтобы расслышать его слова.
        - Вы ведете этих людей?
        - Я, - ответил Бейкер с горделивой усмешкой.
        - Ну, так вот, - сказал Гэвин, - эта земля - моя. Я на ней живу уже три года.
        Бейкер всего-навсего улыбнулся в ответ - еще шире.
        - Вся эта земля? - он провел рукой большую дугу, демонстрируя размеры долины.
        - Вся земля у реки.
        - У вас есть документ?
        - Нет, документа у меня нет. Я здесь жил три года - был здесь, пока вы все сидели в своих теплых домах там, откуда вы сюда заявились. Я тут жил и работал один, и земля моя.
        - Но документа у вас нет? - громко повторил свой вопрос Бейкер.
        Гэвин вздохнул.
        - На этой территории ни один человек не имеет документа. На следующий год я пригоню сюда стадо мясного скота. Тут в долине хорошие пастбища. Ну, а если вы и ваши люди хотите завести здесь фермы, можете арендовать землю у меня. Расплачиваться будете частью урожая.
        Бейкер ухмыльнулся, и еще трое или четверо, стоящие рядом с ним, заулыбались.
        - Вы, значит, утверждаете, что продавать землю не будете? - спросил он с иронией.
        - Нет, только сдам в аренду.
        - И вы, значит, считаете, что, поскольку вы тут три года провели в одиночку, намывая потихоньку из этой речки золотой песок, вы имеете право сдать нам в аренду пять тысяч акров отличной пахотной земли - вот так вы считаете?
        Гэвин не отвел глаз.
        - Три года, - сказал он упрямо. - Три года, что я здесь в одиночку прожил, дают мне кое-какие права. Вы тут люди чужие. А я - здешний.
        - Ну, если уж вы хотите знать, так никто из нас тут не здешний - кроме вот них… - и Бейкер показал на отдаленные горные твердыни.
        - Апачи ушли отсюда, - ответил Гэвин. - Я остался. А вы только-только приехали.
        Переселенцы сперва слушали его рассуждения - неспешные, монотонные, хмурые - а потом начали открыто смеяться.
        - Да не спорь ты с ним, Эли, - сказал один из них. - Давай лучше разгружаться. Может, если не обращать на него внимания, он сам отстанет… как головная боль.
        Переселенцы эти были большей частью незадачливые фермеры из Индианы, случайное сборище людей из небогатых семей. В мечтах своих они представляли себе Калифорнию страной, где текут молочные реки в кисельных берегах. Жизнь в одиночку закалила Гэвина необычным образом, сделала его твердым изнутри - а этого переселенцы еще не смогли понять. Только Бейкер, который был фургонным мастером и умел читать и писать, воспринял его всерьез.
        - Уж если мы осядем на этой земле, - гнул Бейкер свою линию, - то вам лучше держаться подальше. Вы охотник - можете продавать нам мясо и шкуры.
        Двое мужчин стояли лицом к лицу на ровной полоске прерии, которой когда-то предстояло превратиться в главную улицу города Дьябло, совсем рядом с речным берегом, где вода переливалась через две плоские черные скалы и поворачивала у мыска, поросшего тополями.
        Гэвин спокойно произнес:
        - Если вы разгрузите свой фургон здесь, на моей земле, я вас убью.
        Все окружающие слышали, как он сказал это, и позднее это упоминалось в его оправдание. «Но надо признать, что он честно предупредил», - говорили люди.
        Бейкер пожал плечами. Он держал ружье для охоты на бизонов на сгибе руки, а у Гэвина был длинноствольный «Кольт», глубоко засунутый за кожаный мексиканский пояс. Бейкер угрожающе приподнял ружье, так что ствол закачался, глядя на ноги Гэвина, и улыбнулся:
        - Я думаю, что одному из нас придется убить другого, - сказал он достаточно громко, чтобы все вокруг слышали, - потому что мы собираемся разгружаться.
        Больше ничего сказано не было. Гэвин кивнул, повернулся к окружающим, слегка разведя руки, как будто хотел сказать «Ну, вы сами слышали», чуть наклонился влево, в молниеносном движении промелькнула рука, нога - и в следующее мгновение длинноствольный «Кольт» дважды пальнул. Тяжелая самодельная пуля из ружья ударила в землю у ног Гэвина, не причинив никому вреда, а Бейкер упал мертвый. Как потом оказалось, две пули пробили его сердце в полудюйме друг от друга. Человек, который стоял у него за спиной, потом клялся, что одна из пуль оторвала пуговицу у него с рукава, и мальчишки из каравана рылись в земле до самого заката, пока матери их не позвали, - все надеялись найти пуговицу и пулю, но напрасно.
        Гэвин подул в ствол своего «Кольта», чтобы охладить его, опустил руку с револьвером вдоль бедра и замер в ожидании. Люди посмотрели на него, потом - на мертвого, который лежал, вытянувшись в пыли, как будто спал, положив голову щекой на приклад винтовки. Гэвин ждал, что кто-нибудь еще бросит ему вызов, но вызова не последовало. Люди молча наклонились, кряхтя, подняли тело Бейкера и отнесли к дальнему концу каравана, оставив Гэвина одного.
        Во второй половине дня они похоронили Бейкера, а потом собрались за последним фургоном и, присев в кружок на корточки, начали обсуждать случившееся.
        - Его надо повесить, - таково было мнение одного из них. - Мы повесим его вон на том тополе у реки.
        - Петля - это для него даже слишком хорошо, - пробормотал второй.
        Они все повернулись к помощнику Бейкера, человеку по имени Джек Инглиш. Это был тридцатилетний широкоплечий человек, крепкого сложения, с массивной челюстью и гневными темными глазами. Он был женат и имел маленького сына.
        Джек Инглиш скривился, губы его сжались. Но он помнил, как размытым пятном мелькнул «Кольт» Гэвина, вылетев из-за пояса.
        - Повесить - это слишком опасно, - сказал он. - Он убьет двоих, а то и троих из нас, прежде чем мы набросим веревку ему на шею. Давайте лучше на закате пойдем к нему в лагерь, спокойно и мирно, вызовем его и скажем, что мы все обдумали и согласны сделать, как он сказал, а потом, когда он выйдет, чтобы с нами окончательно договориться, двое из нас зайдут сзади и отправят его в преисподнюю…
        - А отправлять-то ты будешь? - спросил молодой человек по имени Сэм Харди, и в глазах у него мелькнул насмешливый огонек.
        Инглиш потрогал свою винтовку и усмехнулся:
        - С превеликим удовольствием, Сэм.
        Но другие в дело не рвались. Они успели кое-что разглядеть в глазах у Гэвина Роя, и выражение этих глаз наводило на мысль, что если они попытаются выманить его на открытое место под предлогом переговоров, а потом попробуют застрелить сзади, что-нибудь пойдет не так. Ни один не мог сказать точно, что он имеет в виду, но думали все одинаково.
        - Ты хочешь выступить против него в одиночку? - спросили они у Инглиша.
        - В одиночку?
        - Если ты хочешь свести с ним счеты за то, что он застрелил твоего хозяина, тебе придется идти одному. Припомни, он честно предупредил Эли. Эли сказал, что одному из них придется умереть. Эли поднял на него винтовку. Припомни…
        Инглиш нахмурился, повел глазами по сторонам, глядя на мескиты и грушевидные кактусы… Смеркалось. Далеко на речном берегу небольшой костер выбрасывал желтые искры в теплый, темнеющий воздух, и Гэвин Рой сидел у огня, занятый починкой сбруи своей кобылы.
        - Значит, вы со мной не пойдете? - вызывающе спросил Инглиш.
        Люди слегка покачали головами.
        Вот так они проголосовали за то, чтобы дать Гэвину волю поступать по-своему. Они достаточно быстро усвоили ход его мыслей. В конце концов, он пришел сюда первым. Наверное, это дает ему какие-то права на землю, которую он, небось, так же хорошо изучил, как и места в горах, где можно отсидеться. Такого человека неплохо иметь в своей компании в этой дикой стране, где апачи все еще кочуют среди хребтов Сангре - хороший человек, когда он на твоей стороне, и очень плохой, когда он против тебя. Они, конечно, не знали, куда все это приведет, но человек он спокойный, и, если малость пойти на уступки, так какие неприятности может он им причинить? В один прекрасный день подходящий человек найдет подходящий случай, и, если судьба Гэвину исчезнуть с лица земли, так это будет сделано. Они очень гордились своим благоразумием и предусмотрительностью. Пока ты наковальня - терпи, как станешь молотом - лупи. Сэм Харди и Сайлас Петтигрю появились в мерцающем круге света у лагерного костра Гэвина, присели рядом с ним на корточки и рассказали, что решили переселенцы. Они будут обрабатывать землю и отдавать ему
небольшую долю урожая.
        - Хорошо, - сказал Гэвин без улыбки. - Это хорошо. Я ведь не имел в виду, что я ничего не буду делать для вас взамен. Буду. - Он похлопал по рукоятке «Кольта». - Я тут могу быть вроде как разведчиком, следить, чтобы никаких неприятностей не возникло. Я буду о вас заботиться - вот что я имею в виду. Если у вас возникнут какие-нибудь споры, приходите с ними ко мне. А я решу, кто прав.
        Сэм Харди открыл было рот - и закрыл снова. Он поднялся, и Петтигрю, уже пожилой человек, тоже встал вслед за ним.
        - Ладно, - согласились они, - так будет хорошо.
        Вот так Гэвин сделался их руководителем, заменив Бейкера. Люди начали строить хижины, все сразу, расставляя их вдоль будущей улицы в надежде, что когда-то они построят городок. Гэвин жил отдельно от них в своем лагере. У него был мул, кобыла и дикая апачская собака, которая поднимала лай, когда кто-нибудь приближался к палатке. Если в поселке возникали осложнения, споры или еще что-то в этом духе, Гэвин как-то узнавал об этом и, как обещал, решал, кто прав. Он выслушивал доводы обеих сторон, обдумывал их, высказывал свое мнение и для него дело на том и кончалось. Он знал, что его мнение не будет отвергнуто, как знал и то, что любви это ему не прибавит. Но это его и не волновало - он видел, как боятся его переселенцы, и давно решил: пусть лучше боятся, чем любят; лучше во всяком случае, для человека, который живет один. Это его долина, он нашел ее, оберегал ее, он сумел выжить здесь, как зверь. Иногда он улыбался людям - они старательно изображали ответную улыбку, но в его присутствии мужчины и женщины ощущали себя напряженно, ни один не решался засмеяться, пошутить или дать слишком большую волю
языку. Никому не хотелось идти у Гэвина за спиной. Это был человек такого сорта, что люди чувствовали себя безопаснее, когда он находился сзади, а они стояли к нему спиной. Они знали, что так им ничего не грозит, что он ничего не имеет против любого из них и не причинит никакого вреда, если вести себя как следует. Но, оказавшись у него за спиной, человек начинал дрожать от страха, сознавая, что больше не был в безопасности. Люди чувствовали, что он умеет читать их мысли и знает все их тайные устремления. Уж такой он был человек - тощий, спокойный и медлительный как змея, но энергия была свернута в нем, как бич, и затаена, как яд гремучей змеи.

        Глава шестая

        Прошло шесть месяцев. Однажды он ехал по высокому водоразделу на южном склоне долины, неподалеку от Прохода Красной Горы. Лето близилось к концу, воздух был напоен запахом сосны, сильным и свежим. Гэвин придержал кобылу и посмотрел вниз, на серебристую петлю реки далеко внизу, в долине. Несколько коров - его коров - паслись у восточного гребня, в тени склона. Солнце осторожно опускалось за цепь холмов, зажигая верхушки карликовых сосен дымным розовым светом. Красивая долина, - подумал он, - богатая и все еще не открытая.
        Кобыла неожиданно шарахнулась влево. Копыто с гулким звуком ударило по плоскому серому камню. Она подняла голову, заржала, потом сильно вздрогнула.
        В то же мгновение Гэвин услышал грохот ружейного выстрела, потом от дальнего гребня донеслось эхо. Кобыла начала оседать под ним - ее лоб был раздроблен пулей. Гэвин быстро соскользнул с седла, упал на землю и забился в укрытие между двух камней, сразу за упавшей лошадью, кровь которой уже начала окрашивать камни. Открытый глаз с упреком глядел в небо.
        Близился вечер, было тихо. Гэвин ждал. Он дышал бесшумно и вслушивался в тишину. Мелкие птички порхали в ветвях высоких сосен. Внизу на равнине коровы пережевывали свежую траву, и лишь изредка едва слышно тонкое телячье мычание доносилось на эту высоту. Через некоторое время послышался кашель, потом треск - это лошадь пробиралась через кусты, а потом и эти звуки затихли и исчезли.
        Гэвин знал отроги Сангре лучше любого белого человека. Всадник, который захочет спуститься в долину, не проезжая через Проход Красной Горы, вынужден будет сделать крюк по глубокой ложбине, проехать мимо высокой острой скалы, взобраться по крутому склону на южную сторону, а потом спуститься вниз по старой тропе, которая выныривает возле зарослей бузины.
        Он еще немного подождал, потом вытащил винтовку из чехла, закрепленного у седла, и начал спускаться напрямую по каменистому склону горы. Он двигался быстро и бесшумно, как апач. Ни один камешек не скатился у него из-под ноги. На полпути он заметил рысь, которая не слышала его приближения - она заворчала, потом спряталась к себе в пещеру. Гэвин усмехнулся и пошел дальше. Он добрался до дна долины за двадцать минут, последнюю сотню ярдов прыгая от камня к камню. Когда он остановился, положив руку на последний камень, и спрятался за ним, небо на западе уже начало темнеть, и у него над головой жалобно закричал козодой, как будто скорбно отпевал ушедший день.
        Пятью минутами позже Джек Инглиш выехал из-за дальнего изгиба обрыва на своем крупном гнедом. Он ехал быстрой рысью, время от времени останавливался и долгим взглядом обшаривал затененные холмы. Гэвин вышел из-за камня в последний момент. Он широко расставил руки перед Джеком - руки без оружия. Он ничего не сказал, просто дождался, пока Джек повернется и увидит его. Ему было любопытно посмотреть на выражение глаз этого человека.
        Голова Инглиша резко дернулась назад, как будто ее потянула петля аркана. Плечи сгорбились, он весь съежился. Казалось, он даже вжался в седло.
        - Гэвин… что вы тут делаете? - выпалил он.
        - Тебя жду, - отвечал Гэвин.
        У Инглиша перехватило дыхание, он облизал губы - язык мелькнул быстро, как у змеи.
        - Ты убил мою самую лучшую лошадь, - тихо сказал Гэвин.
        Инглиш воздел руки жестом, в котором сочетались возражение и мольба. У него задергалась челюсть, но он был не в состоянии промолвить хоть слово.
        Гэвин начал смеяться. Он хохотал - медленно и негромко, а потом смех перерос в неистовый хохот, эхом разнесшийся среди холмов, и Джек Инглиш начал смеяться тоже, удивленным, почти счастливым смехом. И тут Гэвин внезапно замолк, и его лицо приобрело мрачноватое, но довольное выражение. Он вытащил револьвер из кобуры.
        - Такой человек, как ты, не достоин жить в моей долине.
        Через четыре часа он пересек реку верхом на крупном гнедом коне, с телом Инглиша, переброшенным через круп у него за спиной. Здесь уже стояли несколько маленьких домиков вдоль того, что с натяжкой можно было назвать главной улицей, - она тянулась от кладбища. Еще здесь был барак, служивший универсальным магазином. Владельцем его был Гэвин, а человек, который торговал в магазине, Сайлас Петтигрю, работал у него по найму.
        Он сбросил тело Инглиша на берегу возле кладбища и подумал, что так будет намного легче тем, кто займется похоронами и могилой. А потом въехал в город и рассказал людям, что случилось.
        - Лошадь я оставлю себе, - добавил он, - взамен моей кобылы.
        На следующее утро поселенцы похоронили Инглиша рядом с его бывшим хозяином, Эли Бейкером. Никто не усомнился в рассказе Гэвина. Каждый слышал, как Джек Инглиш клялся, что убьет Гэвина при первой возможности. Это была земля, где человек сам создает свои собственные законы. И получает то, чего заслуживает.

        Через несколько дней высокая рыжеволосая женщина подошла к хижине Гэвина и вызвала его наружу. Что-то в ее голосе заставило его выйти осторожно, с винтовкой в руке. Но женщина не была вооружена, и лицо у нее было спокойное.
        - Я хочу забрать лошадь моего мужа. Одно дело - убить человека в порядке самозащити, другое - украсть его лошадь.
        Гэвин задумался. Он начал сворачивать сигарету, а она стояла молча в ожидании, высокая, приятной наружности женщина, еще молодая.
        - Вам нужна эта лошадь, чтобы пахать? - спросил он.
        - Да.
        - Как вы собираетесь сделать это? Вы умеете пахать? Или ваш мальчик уже достаточно большой?
        - Моему мальчику семь лет. Я буду сама пахать.
        - Для женщины это тяжелая работа.
        Она молча смотрела на него.
        - Ладно, - сказал он наконец. - У меня есть другая лошадь. Можете забрать этого гнедого.
        Он привел коня, она приняла повод с вежливым кивком и пошла по пыльной дороге к дальнему концу городка, где стоял ее фургон. Инглиш был человек ленивый, все откладывал со дня на день, он даже еще не взялся за строительство дома. Гэвин смотрел ей вслед, изучая ее походку и пытаясь представить себе ее тело под длинным черным платьем. Он убил ее мужа. Но в ее глазах не было настоящей ненависти. Он подумал, что увидел в них что-то, вовсе не похожее на ненависть. Интересно, что же она за женщина такая, если не испытывает ненависти к человеку, который убил ее мужа. Женщина, которая кое-что стоит, подумал он, с чем-то необычным в душе. Он ощутил возбуждение.
        Он выждал месяц, а потом встретил ее в городке, уже без черного траурного платья. Она покупала соль в магазине Петтигрю. Он приподнял шляпу. Она ему не улыбнулась, но кивнула и опустила глаза. Глаза были темнокарие, подернутые влагой. Когда она прошла мимо него, выходя из магазина, он уловил легкий мускусный запах духов.
        - Как по-твоему, сколько лет этой женщине? - спросил он у Петтигрю.
        Петтигрю задумчиво покрутил ус.
        - Вдове Инглиша? Лет двадцать семь - двадцать восемь, я бы сказал.
        - Я бы тоже так сказал, - кивнул Гэвин. - Молодая еще. Да и хорошенькая - ты согласен с этим, Сайлас?
        - Не просто хорошенькая. - Петтигрю спешил согласиться со всем, что скажет Гэвин. - Я бы сказал, красивая.
        - Красивая, говоришь? Ты и вправду так думаешь? Может, так оно и есть…
        Он следил за ней, пока она не исчезла из виду, и глаза его восхищенно сузились.
        К приходу зимы Сэм Харди и еще несколько молодых людей собрались вместе и построили небольшую хижину для миссис Инглиш и ее сына. Гэвин обычно стоял поблизости и смотрел, как идет работа. Строить они умели, и отличной сосны хватало, но они работали наспех, потому что у них хватало и других дел. Время от времени их жены приходили поглядеть, как они работают, а заодно - как они вертятся вокруг миссис Инглиш.
        Женщины тоже ощущали в ней что-то необычное, и их настороженная бдительность не ускользнула от внимания Гэвина.
        Однажды, когда он наблюдал, как они вывершивают трубу, мальчик, Лестер, остановился в нескольких футах от него. Это был маленький мальчик с мягким подбородком, черными волосами и нежными карими глазами, как у матери. Он стоял, выгнув спину, не решаясь посмотреть Гэвину в глаза, но все равно пристально глядя на него. Он осмотрел его грудь, потом револьвер, потом опустил глаза к сапогам. Гэвин был одет в аккуратно вычищенный пиджак, потертые джинсы, а на ногах у него были новые сапоги ручной работы из мягкой кожи, которые он купил в Таосе. Свой
«Кольт» он теперь носил в кожаной кобуре, привязанной внизу ремешком к ноге. Большие пальцы у него на руках были расплющены, но ногти чистые. Он уже больше не рылся в земле в поисках золота.
        Мальчик медленно наклонился, поднял с земли небольшой камешек и бросил в Гэвина. Бросил он не слишком сильно, и Гэвин, почувствовав удар в ногу, не вздрогнул. Его светлые глаза даже не моргнули. Он только улыбнулся мальчику и ждал, что будет дальше. Лестер поднял второй камень, чуть побольше, и отвел руку назад. Теперь он глядел Гэвину в глаза. Они были голубые, яркие и пустые - в них не отражалось никакого чувства. Губы его улыбались, и он ждал, пока мальчик бросит камень.
        - Ну, конечно, сынок, - сказал он. - Давай, вперед! Бросай. Покажи, что у тебя на душе.
        Мальчик выронил камень и убежал в хижину. Сердце у него колотилось, а глаза наполнились слезами. Он зарылся лицом в мягкие юбки матери.
        В тот же день попозже миссис Инглиш вызвала Гэвина из его хижины второй раз в своей жизни. На ней было красивое ситцевое платье, шляпка-капор, в руке она держала кожаные перчатки. Когда она заговорила, голос ее звучал низко и хрипловато.
        - Я хочу извиниться перед вами, мистер Рой, за своего сына, Лестера. Он не понимает. Он вбил себе в голову, что это вы убили его отца, но не смог понять причины. Но он хороший мальчик…
        Гэвин кивнул головой. Вытер ладони о штанины на бедрах.
        - Я понимаю. Очень любезно было с вашей стороны, что вы пришли, мэм. Вам необязательно было делать это. Я ведь все понял. Я знаю, что он славный парень.
        - Да. Он хочет заботиться обо мне. Но он вам больше не причинит вреда, разве что еще раз бросит камешек.
        - Нет, конечно, не причинит. - Он неуверенно помолчал. Она как будто не собиралась уходить, а день клонился к вечеру. - Не зайдете ли вы ко мне, мэм? У меня кофе на огне, если не возражаете выпить чашечку.
        - Хорошо. Только на минутку.
        Войдя в хижину, она сняла свой капор, и он увидел, как у нее уложены волосы - как будто несколькими языками пламени, светящимися в сгущающихся сумерках.
        Он разлил кофе - рука была как всегда тверда - и предложил ей чашку.
        - Славный дом они для вас построили, мэм, - сказал он чуть погодя.
        - Да, это будет хороший дом.
        - Немножко маловат, да и бревна они могли бы взять потолще, - отметил он.
        Она огляделась вокруг, оценила единственную комнату его хижины и улыбнулась.
        - У вас у самого здесь не так много места - для человека, владеющего пятьюдесятью головами скота.
        - Я буду строиться весной, - быстро сказал он. - Собираюсь продать этот скот и начать строить большой дом. Другого такого во всей долине не будет. Для начала несколько комнат, но больших комнат, хороших комнат… А потом, попозже, я смогу добавить еще несколько. Я тут прожил три зимы, и мне хватало - для одного человека. Я могу даже зимой уехать на время в Таос, а тут оставлю человека, чтоб следил за моим стадом…
        Они поговорили еще немного, а потом она заметила, что уже темно и ей пора идти.
        - Я вас провожу, - предложил он.
        - Очень любезно с вашей стороны, но моему мальчику это не понравится. Он чувствительный и такой… надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду. Я бы предпочла, чтобы вы не рассказывали, что я сюда приходила.
        - Хорошо. - Он улыбнулся снисходительно и довольно, как будто между ними возник какой-то заговор.
        Позже, уже зимой, когда мяса стало мало, он отправился в горы и убил молодого белохвостого оленя. Часть оленины он принес ей. И шкуру, на случай, если она захочет сделать перчатки, мокасины или что там ей понравится. Она приняла подарок.
        Через несколько дней она пришла к нему в хижину. Он выделывал часть шкуры другого оленя. Был вечер, уже стемнело, и на дворе было холодно. Он сидел перед камином, от дров, горящих на решетке, шло тепло.
        - А зимой в этих краях холодно, - сказала она, спокойно глядя ему в глаза.
        - Я знаю.
        Он провел рукой по ее волосам, и она удивилась, какой он нежный.
        - В чем же причина, а? Что он за человек был - что с ним не так было?
        - Свинья он был. Он не мог понять, чего мне хочется. Мы с ним никогда не были счастливы. Может, это и грех так говорить, но я рада, что он умер.
        Гэвин обдумывал ее слова. Он продолжал в молчании гладить ее волосы. Наконец он сказал:
        - Возможно, я сумел бы понять.
        - Я хочу сказать вам кое-что. Вы отличаетесь от всех других мужчин здесь. Другие, вроде Сэма - они добрые, но слабые. Слишком слабые. А вы настолько отличаетесь, что это меня иногда пугает. Но, может быть, именно потому, что вы совсем другой, вы сумеете понять…
        - В чем я другой?
        - Есть у вас что-то внутри - что-то вроде камня. И все же вы куда больше мужчина, чем они.
        - Да, - мягко сказал он, не пытаясь унять бешеные удары сердца…

…В феврале он уехал на месяц в Таос. Там он играл в казино и за первые два вечера выиграл в фараон пятьсот долларов. Остальное время он пил и путался со шлюхами. Когда он возвратился в долину, Дороти Инглиш ждала его. Она пришла к нему в хижину вечером, в тот же день, когда он вернулся, и сказала, что беременна.
        - Давно? - спросил он.
        - Примерно три месяца.
        - Ты уверена?
        - Да, уверена.
        - И ты уверена, что это от меня?
        Она взглянула ему в глаза и утвердительно кивнула.
        - Ну что ж, - нахмурился он, - надо это обдумать. Я приду утром, взгляну на скот, и мы тогда это обговорим.
        Утром он выехал на молодом пегом коньке, которого купил в Таосе, и, когда он оказался в сорока ярдах от хижины Дороти Инглиш, она высунула старое ружье для охоты на бизонов через узкое окошко, прицелилась ему в сердце, задержала дыхание и нажала на спусковой крючок. Пуля ударила в кость на левом плече, он упал на спину коню, вытянулся, пришпорил его и быстро погнал за хижину, а потом обратно вдоль главной улицы к своему дому, и капли крови отметили его след на чистом пушистом снегу.
        Он отсиживался в хижине неделю. С ним там была старуха-индианка из племени навахо - она готовила ему еду. Двое мексиканцев пасли его стадо, каждый вечер один из них приезжал и докладывал ему о состоянии скота. Гэвин пристально глядел на него холодными голубыми глазами и был уверен, абсолютно уверен, что они говорят чистую правду.
        Когда он окреп и мог уже опустить руку и прижать ее к боку, он оседлал пегаша и поехал в город. Сначала заехал к Петтигрю - выпить и проверить счета. Он был доволен - ни один человек в поселке не отважился бы надуть его.
        В полдень Дороти Инглиш вышла в город вместе с сыном. Гэвин остановился посреди улицы и задержал ее, помахав рукой. Он быстро заглянул ей в глаза - она не отвела взгляда - потом уставился долгим взглядом на ее живот под складками плаща. Больше нюхом, чем зрением, он определил, что там есть жизнь.
        - Погуляй, мальчик. Мы с твоей матерью хотим поговорить.
        Лестер поднял глаза на Дороти, но, прежде чем он успел возразить, она кивнула.
        - Я так полагаю, что это мой, - сказал Гэвин, когда мальчик ушел. - Я видел, как Сэм Харди увивался вокруг тебя, когда строил тебе дом, и я хотел знать наверняка. Я так полагаю, что это мой ребенок, потому что иначе ты бы не сделала то, что сделала. А если он - мой, так он будет носить мое имя. Ты думаешь, это мальчик?
        Она пристально смотрела на него. Губы его были напряжены, но говорил он спокойно - только ощущалось какое-то подспудное чувство, скрытая пружина желания. Его глаза - их голубизна была сейчас такая светлая, что они почти сравнялись цветом со снегом - почти не мигали. Она ненавидела его, она ненавидела его уже три месяца… но внезапно ненависть покинула ее. Она стояла в утреннем холоде и ощущала дуновение ветра на щеках и твердость земли под ногами, но не чувствовала ничего - как будто он обокрал ее, похитил все чувства. Он был не такой, как все другие мужчины, а она не смогла обуздать себя - и исчерпала источник его потаенной нежности. В течение недели она приходила к нему каждую ночь. Но она не нашла в нем нежности - она нашла грубость и мрак куда похуже всего, что когда-нибудь проявлял по отношению к ней Джек Инглиш.
        - Ты не ответила мне, - сказал он.
        - Как я могу ответить на такое? - гневно спросила она.
        - Разве женщины не могут сказать заранее?
        Она снова посмотрела на него. Теперь в его худощавом лице появилась какая-то наивность. Она ощущала, как его скрытое желание переходит к ней.
        - Может быть, - ответила она. - Может быть, я и могу сказать заранее. Я думаю, это мальчик. Да, я думаю, что у тебя будет сын.
        Он улыбнулся и отступил на шаг в снег, чтобы дать ей пройти. А потом вернулся к себе в хижину и начал набрасывать план дома, который он начнет строить весной, когда река вскроется и снег в прерии растает.

        Они поженились в апреле, а в июле она родила сына. Она дала ему имя Клейтон, в честь своего отца. Гэвин пил всю ночь в городе, и еще несколько ночей потом, раздавая сигары всем мужчинам. Он не видел, как она рыдала и проклинала новорожденного, который жадно сосал ее грудь, не слышал, как она стонала, потому что ей не хватало мужества сдавить ему шейку и прекратить эти слабые крики - а ей так хотелось сделать это, пока она не поняла, как он нуждается в ней, какой он мягкий и розовый, как непохож он на человека, которого судьба сделала его отцом.

        Глава седьмая

        Гэвин закончил свой дом к началу августа. Это был первый дом в долине, построенный не из дерева. Он построил его на мексиканский лад из адобы - белого кирпича воздушной сушки, комнаты выложил невысокими, с низкими потолками, а между кирпичами заботливо проложил слоями сосновую кору и хвою - в качестве изоляции от зимних холодов. Дом был спланирован в виде прямоугольника с внутренним двориком - патио, а патио располагалось вокруг высокого, покрытого густой листвой иудиного дерева [Другое название - багряник стручковый.] . Когда он брался за какое-нибудь дело, то делал его хорошо и неторопливо. Полы он покрыл овечьими, рысьими, оленьими шкурами. Была даже одна шкура молодого бурого медведя, которого он застрелил в марте, когда только начал таять снег. Это был красивый дом, построенный с выдумкой и заботой о будущем. Летом Гэвин поехал на две недели в Таос и вернулся с полным фургоном красивой мебели - там были зеркала, и восточные кресла с жесткой спинкой, и красные плюшевые подушки, и большой стол из пеканового дерева для столовой. Он купил и картины - написанные маслом копии Рембрандта и Рубенса,
и вставил их в рамки из резного дерева, выкрашенные в ослепительный золотой цвет.
        В тот год обстановка на рынке благоприятствовала торговле мясом, и он продал свой скот армейскому посту в Санта-Фе. Поселенцы усердно обрабатывали землю, урожаи были хорошие, и после окончания жатвы он методически объехал всех по кругу и собрал свою положенную долю в виде арендной платы - поселенцы обращали урожай в наличность в Таосе, Санта-Фе и Альбукерке. Каждую неделю он заходил в магазин к Сайласу Петтигрю, проводил в одиночестве десять минут в задней комнате, изучая учетные книги, а потом, удовлетворенный, забирал свой процент. Иногда он выпивал с Петтигрю, и они обговаривали вдвоем дела в долине. Он сумел понять, что Петтигрю - человек честолюбивый, и сделал его своим доверенным лицом - до определенной степени. Петтигрю пресмыкался перед ним. Гэвин понимал, почему, принимал это как должное, был осторожен и использовал Петтигрю как хотел.
        Он начал воспринимать себя как человека удачливого, и тогда впервые начал мечтать о будущем. Все дальше и дальше увлекали его эти мечты - так человека тянет, несмотря на опасность, склоняться над пропастью. А он был нетерпелив…
        В начале октября с гор спустился седой беззубый золотоискатель и побрел вдоль главной улицы городка, пока не наткнулся на заведение Петтигрю. Это был скорее универсальный магазин, чем бар, но Сайлас к тому времени начал уже гнать у себя во дворе ржаное виски и продавать его по десять центов за порцию, наличными. После шести-семи глотков этого пойла старик разговорился. Было ему лет шестьдесят. Тощий, ссохшийся, с лицом морщинистым, как у старухи-апачки. Только глаза у него блестели, как у мальчишки, узнавшего какой-то секрет. Да-а, там, в Сангре, есть серебро, говорил он, и он нашел его. Люди могут годами строить из себя идиотов, без толку пытаясь намыть в реке золотого песка - а вон там наверху (он мотнул головой в неопределенном направлении) каждый день глядит на них с темных горных склонов целое состояние!
        В магазине было несколько человек, они собрались у стойки, чтобы послушать его. Серебро, вы говорите?
        Старик ухмыльнулся, показав беззубый провал рта. Ярко-красные десны светились как уголья в тех местах, где когда-то были зубы.
        - Да, серебро, вот что я сказал! И ни один человек, кроме меня, не знает, где оно. Я нашел его - и я могу найти его снова.
        - Нету там серебра, - сказал кто-то из присутствующих, уверенно покачав головой. - Я там тоже бывал, наверху. Где вы нашли серебро?
        Ухмылка старика стала еще шире, глаза алчно вспыхнули.
        - Так я тебе и сказал, дружок! Сперва я отправлюсь в Санта-Фе и оформлю заявку, если ты не возражаешь!
        Петтигрю рассмеялся, и человек, который спрашивал, где старик нашел серебро, Джо Первис, рассмеялся тоже.
        - Давай-давай, смейся, - захихикал старик. - Может, в один прекрасный день я всю вашу компанию найму в погонщики мулов!
        - Выпей еще, старина, - приветливо сказал Сэм Харди.
        - Спасибо, сынок.
        Старик выпил, а потом с лица его исчезло веселье, и он втянул губы внутрь рта. И обратился к Сэму:
        - У меня затруднение вышло, сынок. Моего старого мула укусила гремучка, там, наверху, в горах, он и подох на месте. Никчемный старый мул, он и так готов был копыта отбросить, стоило на него прикрикнуть покрепче. А теперь у меня ни мула нет ни лошади. Как бы ты посмотрел, сынок, чтобы продать мне лошадку - в кредит, я хочу сказать - чтоб я мог съездить в Санта-Фе и оформить эту самую заявку?
        Тут все покатились от хохота - и Сэм, и Джо, и Сайлас, и Фрэнк Уэтмор. Старик нахмурился.
        - Давай, старина, еще выпей, - сказал Сэм, чуть успокоившись, - Такова жизнь - у тебя целое состояние в серебре, а наличных не наскребется даже за лошадь заплатить…
        Он хлопнул Джо Первиса по спине и вышел из магазина, все еще посмеиваясь. Его шпоры звякали по сосновому настилу.
        Гэвин узнал об этой истории в тот же вечер, как он неизменно узнавал обо всем. Около десяти часов он зашел к Сайласу выпить.
        - Ну, я тогда и говорю этому старикашке, мол, может, есть у него кусочек этого серебра, чтоб нам показать, - рассказывал Сайлас - А он только поглядел на меня через стойку так это хитро и говорит: «Ха! Ты что думаешь, я ненормальный, что ли?
        Я тебе говорю, Гэвин, я чуть не лопнул со смеху!
        - Где он сейчас? - поинтересовался Гэвин.
        - Спит в сарае за магазином. У меня совести не хватило ему отказать.
        - Как он расплачивался за выпивку?
        - Пару стаканчиков ему поставил Сэм Харди, а за остальное он платил наличными.
        - Сказал он, как его зовут?
        - Знаешь, Гэвин, это забавно - но не сказал. Ничего не могу сказать о нем, разве что говорил он не так, как в этих краях говорят. Старатели - они все локо [исп. - сумасшедший, безумный.] , Гэвин. Я вспоминаю, как-то еще там, в Индиане, завился один такой откуда-то с гор и принялся толковать всем подряд, что он - генерал Джордж Вашингтон, и что он вернулся, чтобы спасти Союз [Союз северных штатов перед гражданской войной в Америке и во время нее.] . Он говорил…
        - Пойду-ка я туда и взгляну на него, - перебил его Гэвин.
        Он нашел старика под навесом за магазином. Тот крепко спал, свернувшись клубком в соломе. В темноте пальцы Гэвина быстро скользнули в узелок, который старик положил под голову вместо подушки, и нащупали там кусок твердого зазубренного камня. Старик заворчал сквозь сон и перевернулся. Гэвин поднял его. Тот раскричался, что его разбудили.
        - Успокойся, старик. Я вовсе не собираюсь выгонять тебя отсюда. Просто хотел сам услышать, что ты рассказывал ребятам.
        Старатель с отвращением скривился и снова шлепнулся в солому.
        - Противно во рту, - пробормотал он.
        Гэвин исчез, вернулся с початой бутылкой виски и вручил ее старику. Старатель понюхал горлышко, потом задрал бутылку повыше и выпил. Немного виски пролилось ему на рубашку. Губы у него стали влажные и блестели в свете лампы.
        - Так ты, значит, нашел серебро, а? И ты не хочешь показать его и рассказать, где нашел?
        - Т-точно…
        Гэвин посмотрел в глаза старику.
        - Я тебе верю. Если б ты врал, так у тебя был бы с собой обломок ничего не стоящего камня, и ты б его совал всем под нос. Я думаю, что смогу дать тебе на время лошадь.
        Сон исчез из глаз старика.
        - За сколько? - резко спросил он.
        - За пять процентов от твоей заявки.
        - Пять процентов от моей… - Старик начал смеяться - и Гэвин тоже. - Пять процентов от незастолбленной серебряной жилы за лошадь, чтобы поехать в регистрационное бюро!.. Как вас зовут, мистер?
        - Гэвин Рой.
        - Вы парень толковый, мистер Рой. Потолковее, чем эти ослы там, в салуне… - он ткнул большим пальцем в сторону магазина. - И ваша манера делать дела мне тоже по вкусу. Вы смотрите человеку в глаза и выкладываете, что у вас на уме. Ну так я тоже не стану с вами торговаться, не-ет…
        Гэвин скова засмеялся:
        - Так вы согласны?
        Они пожали друг другу руки. На следующее утро в семь часов Гэвин появился у магазина Петтигрю, ведя в поводу гнедого коня, когда-то принадлежавшего Джеку Инглишу. Он привез старика к себе в дом, стоящим на окраине городка, и велел Дороти покормить их. Она подала оладьи, яичницу и целый кофейник черного кофе. Старик ел так, будто давно голодал.
        - Последнее время апачи начали спускаться с гор, - сказал Гэвин, показав рукой на запад. - Может, мне вас проводить немного?
        - Как захотите, мистер Рой, - бодро сказал старик.
        Они выехали из городка вместе - бородатый старатель на гнедом, Гэвин - на своем пегаше, и направились вдоль долины к проходу, который вел на равнину, а потом вверх по реке к Санта-Фе, в семидесяти милях отсюда. Они трусили рысцой бок о бок, пока не скрылись из виду далеко за городом в знойном мареве, опустившемся на долину между двумя хребтами.

        Гэвин вернулся через неделю, один, верхом на пегом коне. В этот вечер он угощал выпивкой в заведении у Петтигрю всех подряд, и никто не отказывался.
        - Я воспользовался случаем и перекупил заявку у этого старого чудака. Не знаю, что там наверху, в горах, но думаю, такой старик должен узнать серебро, когда увидит его. Я ему заплатил три сотни наличными сразу и еще три сотни он получит, когда приедет на Новый Год.
        Он вытащил из кармана аккуратно сложенный лист бумаги и развернул его на стойке всем на обозрение. Рассказывая, он не обращался прямо к кому-то конкретному, а поворачивал голову то к одному, то к другому. Время от времени он похлопывал Петтигрю по плечу, и Сайлас улыбался в ответ на слова Гэвина - что бы он ни говорил. Этот лист бумаги был законной заявкой, оформленной в Санта-Фе, в Регистрационном Бюро Соединенных Штатов. Из другого кармана он вытащил сложенный листок разлинеенной бумаги из тетрадки, на которой корявым почерком, вроде детского, было написано:

        Все права на серебро, которое я нашел в горах Сангре-де-Кристо, территория Нью-Мексико, я передаю настоящим Гэвину Рою из Дьябло за сумму в шестьсот долларов. Подписал собственноручно и без принуждения
        Франкли Фарадей

        - Старый ворон запрятал денежки в седельные сумки и помчался в Канзас-Сити, - Гэвин быстро улыбнулся окружающим. - Говорил он только об одном - как он весь город вверх дном перевернет - там, на востоке, этот самый Канзас-Сити. Женщины - вот он о чем толковал! Ну, что ж, - он сделал паузу, - такой человек, который полжизни провел в горах, копая землю и нюхая свой собственный пот… я так думаю, здорово изголодался по женщинам. - Он покачал головой и подождал, пока Петтигрю кивнет. - Хотя не знаю, почему он выбрал Канзас-Сити. Будь я в его возрасте да с такими деньгами в кармане, я бы отправился в Нью-Йорк и погулял бы там вволю. Это уж точно.
        Окружающие согласились, что в Нью-Йорке человек может разгуляться куда похлеще, чем в Канзас-Сити.
        - А почем вы знаете, что он вас не обжулил? - спросил Джо Первис. - Три сотни долларов - это до черта денег, чтобы уплатить их за заявку, которую ты в глаза не видел. Вы страшно рискнули, Гэвин.
        - Ну, - Гэвин слегка изменил свою историю, - на обратном пути я проехал через эти холмы, потому что тоже начал сомневаться, и малость покопал в тех местах, где старик говорил… что там серебро есть… - Он помолчал. И негромко добавил: - И кое-что нашел…
        У Первиса сверкнули глаза.
        - Вы что-то нашли? И привезли сюда?
        - Может привез, а может и нет…
        Он встал, кивнул окружающим, заплатил за выпитое и ушел. Они слышали, как застучали копыта его пегого конька по земле, а потом затихли, когда он выехал за город. Люди переглянулись.
        - А где же Гэвин взял три сотни долларов наличными? - спросил Первис.
        - У нас, - сказал Сэм Харди.
        - И от продажи скота, - добавил Петтигрю.
        - Серебро! Хотел бы я знать, сколько его там. Я так думаю, может, его хватило бы не только для одного человека, а, Сайлас?
        - Может быть, - согласился Сайлас, - хотя, насколько я знаю Гэвина, он застолбил там все, что хоть что-то стоит.
        - Выложить наличными три сотни долларов, - рассуждал Первис. И хитрым взглядом обвел остальных. - Ребята, а что, кто-нибудь из вас слышал когда-нибудь, как этого старика звали?
        Люди вокруг только покачали головами.
        - Кто-нибудь когда-нибудь видел его подпись? Кто-нибудь знает, умеет ли он писать?
        Люди сосредоточенно жевали табак и молчали, никто не кивнул, никто не покачал головой.
        - На твоем месте, Джо, я бы сперва подумал, что говорить, - сказал Петтигрю. - Ты ведь знаешь, как Гэвин воспринимает обиду. На твоем месте я бы не стал обижать его.
        - Когда-нибудь Гэвин станет богатым человеком, - сказал Сэм Харди. - Я это печенками чувствую.
        Больше никто никогда не слышал о старике, хотя время от времени Гэвин ворошил воспоминания, снова и снова рассказывая, с какой радостью тот помчался переворачивать вверх дном все гнезда греха в Канзас-Сити. Дней через пять после возвращения из Канзас-Сити, когда Гэвин сидел дома перед обедом и смазывал свой дробовик, Дороти поставила на стол еду, вытерла руки о передник и спросила у него:
        - Что ты сделал с конем?
        - С каким конем?
        - С этим моим гнедым конем. Старик на нем уехал. Что ты с ним сделал?
        На мгновение лицо Гэвина стало озадаченным, он был сбит с толку и растерян; но потом натянутость исчезла, и он улыбнулся по-мальчишески. Морщинки собрались у глаз лучиками и прорезали его дубленую желтую кожу. Он взялся за еду, обгрызая куски мяса с бараньей ножки.
        - Конечно, мне было страшно жалко расставаться с этим гнедым. Он для меня вроде как память был, знаешь… Сперва я подумал, что надо пристрелить его, но потом продал барышнику в Санта-Фе за пятнадцать долларов.
        Он отложил кость, вытер губы рукавом и улыбнулся ей так, что она вздрогнула.
        - Ты хочешь, чтоб я тебе вернул деньги за него? - он спросил это серьезно, но в глазах у него что-то засветилось.
        Она заглянула в эти глаза поглубже. С возрастом они как будто все больше и больше теряли окраску, становились бесцветными, обманчивыми и все более холодными, а морщинистая кожа вокруг них - все грубее и жестче.
        - Зло, - пробормотала она. - Ты - чистое зло.
        - Нет. Попросту у меня не было другого способа получить то, что я хотел. Это не зло. Это просто практичность.
        Так началось везение Гэвина Роя.

        Глава восьмая

        За годы, последовавшие после приобретения Гэвином серебряного прииска, на долину снизошло процветание. Люди обнаружили, что становятся богатыми. Ни один из них и не мечтал о таком, когда, измотанные бесконечно долгим путем в Калифорнию, потерявшие веру и мужество, они остановились здесь и решили заняться фермерством в этой забытой Богом и людьми долине. Они стоически смотрели вперед, предвидя тяжкие годы изнурительного труда и страданий; никого из них не посетило какое-нибудь светлое видение, ни один не отваживался верить во что-нибудь, кроме той удачи, которую можно слепить своими руками. Ни один, кроме Гэвина.
        Серебряная жила была богатая и тянулась непрерывной полосой вдоль восточного гребня гор. Первый год Гэвин разрабатывал эту жилу сам, вдвоем с апачем-полукровкой по кличке Большой Чарли. Он занимался этим достаточно долго, чтобы удовлетворить первоначальную жадность и любопытство, а потом начал продавать участки и доли ответвлявшихся жил людям из городка, людям, жаждущим богатства, которое можно было бы подержать в руках, как вот эти холодные, бесцветные куски серебряной руды. С наличными деньгами было туго - они никогда не платили наличными, но покупали свои доли за небольшой первый взнос и подписывали заверенное нотариусом соглашение отдавать какие-то проценты от общей добычи руды Гэвину и его наследникам в течение следующих девяносто девяти лет.
        Итак, долина процветала. Переселенцы продолжали прибывать и после того, как здесь остановился караван фургонов Бейкера, потому что земля оказалась плодородной, хотя и требовала упорного труда, и вокруг было множество отличных пастбищ для скота и лошадей - и на равнине, и на пологих склонах предгорий. Через некоторое время люди стали обрабатывать лишь столько земли, чтобы прокормить себя и семью. Они следовали примеру Гэвина и начали превращать пашни в пастбища для стад мясного скота. Если у человека не было денег, чтобы купить несколько коров и быка, Гэвин давал ему в долг. Он кое-что понимал в скоте и охотно тратил время, чтобы помочь людям установить изгороди или отобрать телят на племя, подсказывал другим, что надо делать, чтобы предупредить болезни, а когда приходило время продавать скот, действовал как агент и старался выколотить цену получше.
        Серебряный прииск работал непрерывно с весны до осени. Работы прекращались с первым большим снегопадом. Но Гэвин скоро потерял к нему интерес. Когда жила была разведана, нанесена на карту и пробиты шахты, работа стала смертельно скучной, и ею куда лучше руководил инженер, выписанный из Денвера. Гэвин получал прибыль и вкладывал деньги в самый лучший мясной скот, какой удавалось найти, потому что считал, что это - скотоводческая страна, и человек, ставший королем в Абилине или Додж-Сити, может быть королем всего Юго-Запада.
        Каждый год после окончания перегона скота он скупал участки в соседних долинах. Он построил несколько магазинов, банк, гостиницу и лесопилку на своей собственной земле в Дьябло. Он наблюдал, как растет город, расходится быстрыми шагами, и планировал его рост, не оставляя ничего на волю случая. Если кто-то собирался открыть свое дело, он должен был сперва прийти к Гэвину в роли просителя и рассказать о своей идее, своих перспективах и своих капиталах. Он должен был показать Гэвину, что понимает свое место в общине; он должен был пообещать верность и послушание, как вассал феодальному владыке. В силу этого в долине не было ничего такого, что хотя бы частично не принадлежало Гэвину. Через десять лет после убийства Эли Бейкера он превратился в самого богатого и самого влиятельного человека на этой земле. Такова была природа этого времени, этой земли и этого человека. В его стадах насчитывалось пятнадцать тысяч голов крупного рогатого скота, лучших лонгхорнов, они паслись на четырех сотнях квадратных миль. Когда он заключил контракт на поставку двух тысяч голов на запад для армейских частей,
расквартированных в Форт-Тусоне, он выбрал лучший скот в своем стаде; цена была справедливая, и когда гурт прибыл на место, все коровы до единой были налицо. В этот век всеобщего воровства и попустительства он очень быстро создал себе репутацию во всех гарнизонах Соединенных Штатов и государственных конторах, регистрирующих земельные сделки, по всему Юго-Западу. И подобно феодальному владыке, которым он стал, сам того не осознавая, он поддерживал железный порядок.
        Через два года после того, как он начал разрабатывать серебряный прииск, из Чиуауа приехала банда мексиканских скотокрадов и начала вылавливать коров из небольших стад, пасущихся в южном конце долины. Фрэнк Уэтмор, Сэм Харди и Джо Первис пришли к Гэвину со своей бедой.
        - Я потерял дюжину голов, и Сэм дюжину, а Джо - семь, - сказал Уэтмор, печально покачивая головой. - Это уже не забава. Долина слишком большая, чтоб держать под присмотром каждую отбившуюся корову. Эти чумазые мексиканцы, небось, валяются себе там, на склонах, а потом спускаются в сумерки и вылавливают их. Я думаю, они уже послали человека на юг с теми животными, которых захватили, потому что я вчера проехал двадцать миль, а потом вернулся обратно, сделав круг, и не нашел ни следа…
        Гэвин слегка улыбнулся.
        - Ну, и что вы собираетесь с этим делать?
        - Ну, - сказал Уэтмор, - я думаю, мы могли бы залечь в горах у них за спиной, возле Прохода… Подождем, пока они несколько штук заарканят, а потом перехватим, когда они попытаются выбраться из долины.
        - Хорошо придумано, - сказал Гэвин.
        Гости зашаркали ногами, обскребая грязь с сапог на крыльце дома Гэвина. Уэтмор откашлялся и посмотрел вдаль, поверх сарая и кораля Гэвина, в сторону гор, синеющих в свете предвечернего солнца.
        - Я так понимаю, - Гэвин улыбнулся, сверкнув зубами, - вы хотите, чтобы я поехал с вами.
        - Может, вы и несколько ваших парней, - сказал Джо Первис.
        У Гэвина к этому времени была дюжина людей, которые пасли его стада. Он их нанял - кого в Санта-Фе, а кого и южнее, даже в Альбукерке. Это были повидавшие виды люди, они жили у него в спальном бараке, почти не имели дела с другими ранчерами, делали то, что велел им Гэвин, и хорошо получали за это.
        - Ладно, - сказал Гзвин, - мы поедем туда завтра во второй половине дня, я, пара ребят и вы трое - если собираетесь принять в этом участие.
        Две ночи они провели в уединенной лощине на восточном гребне. На третий вечер, когда уже начало смеркаться, в долину быстро въехали три мексиканца и окружили с дюжину лонгхорнов, которых оставили пастись на берегу как приманку. Света пока хватало, работали они быстро и тут же погнали скот через долину вверх, к Проходу Красной Горы, к тому месту, где Гэвин убил Джека Инглиша. Гэвин и его люди быстро проскакали вдоль гребня и укрылись среди скал в проходе минут за пять до того, как могли появиться мексиканцы - тех задерживал медленно идущий скот.
        Они ждали, притаившись в темноте, а Уэтмор и Первис остались с лошадьми подальше, под соснами.
        Люди Гэвина были вооружены дробовиками. По его команде они выбили двух мексиканцев из сёдел раньше, чем те успели даже вытащить револьверы, а третьего ранили в шею и плечо. Он взмолился, прося пощады.
        Гэвин позволил ему уехать.
        - Отправляйся туда, откуда приехал, мучачо [исп. - мальчик.] , - прошипел он на ломанном испанском, - и скажи всем остальным, кому придет охота воровать скот в этой долине, что с ними будет точно так же. А теперь - вамос! [исп. - поезжай.На жаргоне ковбоев означает чаще всего «проваливай».] .
        Первис и Уэтмор привели лошадей из сосняка. В темноте медленно поехали обратно в город.
        - Не надо было убивать их, - негромко сказал Гэвину Первис, качая головой.
        - Если ты ранишь человека или засадишь в тюрьму, он на всю жизнь останется твоим врагом, - ответил Гэвин. - А когда ты убил его, на том дело и кончается. Не знаю уж, как это я так мягко обошелся с третьим парнем… ну, может он посоветует другим таким держаться подальше от моей долины…
        Вот так он в первый раз сказал «моя долина», обращаясь к человеку, которого не собирался убить. Другие тоже услышали это, обдумали - и не стали поправлять его.
        Месяцем позже вернулся в город Сэм Харди - он отгонял часть своего стада в Санта-Фе. Сэм купил себе новую десятигаллонную шляпу и пару серебряных шпор, украшенных нефритом - он тоже богател. Он пришел к Гэвину домой сразу после захода солнца. Они сидели на веранде и пили кофе с коньяком. Это был коньяк, который Гэвину доставляли по особому заказу из Нового Орлеана.
        - Это французский коньяк, - сказал он Сэму. - Я так думаю, ты не найдешь французского коньяка ни в каком другом месте на всей этой распроклятой территории.
        - Пожалуй, что нет. Он здорово мягкий. Послушай, Гэвин… - Сэм наклонился вперед, держа стакан в мозолистых бурых руках. - Был я в Санта-Фе и наткнулся на одного знакомого парня. А он и говорит, что сидел раз как-то вечерком в заведении у Доминго и слышал, как двое парней разговаривали. Это мексиканцы были, и они не знали, что мой друг понимает их речь. Они распили бутылку и толковали, что, как только закончатся перегоны скота, они отправятся сюда, в эту долину и пристрелят тебя прямо на пороге твоего дома. Я потом узнал, это были братья по фамилии Чавес. Эти парни говорили, что их двоюродный брат был один из этих чумазых, которых ты накрыл, когда они в прошлом месяце пытались угнать стадо Фрэнка. Они собирались сперва отогнать в Старую Мексику каких-то бычков, а потом вернуться сюда. Этот мой друг говорит, что они здорово сердито толковали…
        - Разговоры недорого стоят…
        - Мой друг говорит, мексиканцы эти были двое молодых ребят - может, и болтуны, но вроде как отчаянные. Он говорит, это ребята из той породы, что могут человека пристрелить просто ради развлечения.
        - Пусть попробуют.
        Они еще долго беседовали, а потом стемнело, и Сэм ушел, объяснив извиняющимся тоном, что жена будет ждать его с ужином. Когда он уехал, Гэвин снова сел в свое кресло на веранде, положил ноги на перила крыльца и смотрел, как с гор Сангре спускается тьма. Он видел, как с наступлением вечера загораются огни в городе. Это пока еще крохотный городок, ни на одной карте не найти, но он будет расти. Он сделает все, чтобы город вырос, а долина стала известной. Сейчас, впервые за всю жизнь, он почувствовал себя человеком, связанным каким-то долгом: что-то более важное, чем он сам, управляло его честолюбием и устремлениями. Чтобы долина стала такой, какую он видел в мечтах, нужно еще очень многое, а он - всего лишь один человек, уже тридцатисемилетний, вовсе не такой молодой, каким он всегда себя чувствовал… С высоты по низкой дуге скользнул козодой и сел на ветку тополя ярдах в пятидесяти от него. У Гэвина сжались челюсти, правая рука упала вниз в плавном движении, ладонь надежно охватила рукоятку «кольта», указательный палец согнулся на спусковом крючке. Из ствола ударил сноп пламени, рука застыла, а
козодой сорвался с места. Он улыбнулся и медленно опустил револьвер обратно в кобуру. Козодой захлопал крыльями и перелетел на ветку другого дерева.
        Одно дело - птица, - подумал Гэвин, - другое дело - человек. Козодой не может выстрелить из винтовки, не может направить револьвер мне в живот или в спину…
        Он вошел в дом и зажег в гостиной керосиновую лампу. Прямым размашистым почерком он написал письмо в город Амарилло, в Техасе, человеку, о котором он слышал и с которым даже встречался однажды в баре, давным-давно, - человеку по фамилии Риттенхауз.

        Через долину теперь раз в неделю проезжал почтовый дилижанс, следующий из Таоса в Санта-Фе, а на следующей неделе - обратно в Таос. Через две недели после того, как он отправил письмо, из дилижанса вышел сутулый человек в черном сюртуке, черной шляпе, с большими черными усами, слегка подкрученными кверху. Он сошел со ступеньки дилижанса на пыльную главную улицу городка напротив принадлежавшей Гэвину гостиницы под названием «Великолепная». Это название Гэвин взял из прочитанной им порнографической книжонки, где речь шла о похождениях молодого человека в Париже в начале века.
        Гэвин был здесь - встречал незнакомца. Они торжественно пожали друг другу руки, а потом в течение двух дней этот человек гостил у Гэвина на ранчо, и никто его не видел. На следующий вечер Гэвин обратился ко вновь созданному Комитету Граждан Долины Дьябло, собравшемуся в гостиной у Сэма Харди.
        - Этот город растет, - громко заговорил Гэвин, прочистив горло и выпив глоток воды. - И он должен расти правильно. Люди слышат про это место, знают, что долина у нас богатая. Это прекрасно. Мы будем принимать всех вновь прибывших, при условии, что это будут люди порядочные и что они будут понимать, что должны приспособиться к нашему образу жизни. Нам тут не нужны всякие подонки, нам не нужны любители стрелять в людей. И слишком много мексиканцев нам не надо, за исключением тех, которых мы нанимаем пасти коров и делать всякие другие вещи, которые их порода может делать и с которыми нам самим неохота связываться. Если мы хотим жить в этой долине как следует, правильно, нам тут нужны закон и порядок.
        Он представил незнакомца, который молча сидел в углу комнаты - по-прежнему в черном, под цвет глаз и усов. Это был человек со сдержанными манерами, который до сих пор и словом не обменялся ни с одной живой душой в городе, только скромно кивал дамам и приподнимал черную шляпу.
        - Это - мистер Эдвард Риттенхауз. Он был помощником шерифа в городах Абилине и Амарилло и работал как следует. Я предлагаю выбрать мистера Риттенхауза на новую должность шерифа города и долины Дьябло, Территория Нью-Мексико, с начальной оплатой двести долларов в месяц; эти деньги будем собирать по подписке с жителей нашей долины, которые отныне будут пользоваться его защитой. Что касается его квалификации, то она самая высокая, я за это отвечаю.
        Джо Шарп, который владел платной конюшней, запротестовал:
        - А для чего нам нужен шериф? У нас тут не бывает никаких преступлений. Ты ведь знаешь, Гэвин, чужие боятся соваться к нам в долину!
        - Еще бы мне не знать! - вызывающе рассмеялся Гэвин. - Они боятся, пока я тут езжу вокруг и присматриваю за порядком. Ну, так эти времена прошли. У меня есть дела поважнее, и я больше не собираюсь рисковать своей головой. С этого дня вам придется платить за свою безопасность - или заботиться о ней самим.
        Его слова не исключили полностью из голов горожан сомнений насчет опасности, от которой им потребуется защита, но Гэвин немедля подписался на тридцать долларов в месяц для выплаты жалования Риттенхаузу. Остальные поглядели на кандидата, который до сих пор ничего не сказал, лишь скромненько опустил глаза, когда Гэвин его нахваливал. Некоторые покачали головой, но когда дошло до голосования, послушно подняли руку вслед за Гэвином. Начали собирать подписку - подписывались кто на два, кто на пять, кто на десять долларов, пока не набралось две сотни. Всем было понятно, что чем больше человек заплатит, тем бдительнее будут его защищать; и Петтигрю, и Сэм Харди подписали на пятнадцать долларов каждый. Петтигрю, который заправлял магазином и новым салуном с игорным залом, мог - да и хотел - подписаться на тридцать долларов, но вовремя сообразил, что было бы ошибкой ставить себя вровень с Гэвином. Риттенхауз должен быть человеком Гэвина.

        Глава девятая

        В ноябре город Дьябло начинал свой очередной деловой день в девять часов утра. Толстый Фред Джонсон, парикмахер, открыл замок, весело подергал вкопанный в землю шест со спиральной полоской цвета мяты [В Англии и США - традиционный знак парикмахерской.] и вразвалочку прошел в свои владения. Его помощник, Джордж Майерc, примчался через три минуты. На обеих щеках у него была кровь - он порезался, бреясь без света, а зимой по утрам темно. Толстый Фред хихикнул - смех зарождался у него где-то в необъятных глубинах брюха. Голос у него был, как весенний гром - округлый, вкрадчивый и полный живой силы.
        - И как ты собираешься брить моих клиентов, если из тебя самого кровь хлещет, как из свиньи резаной? - спросил он, и зеркало вздрогнуло от звуков его баритона.
        Джордж Майерc, маленький запуганный человечек, робко улыбнулся и принялся торопливо править свою бритву. Первым его клиентом был Сайлас Петтигрю, а он всегда являлся вовремя.
        Петтигрю вошел в пять минут десятого, невнятно хрюкнул «доброе утро» и закрыл глаза, как только его усадили в кресло. Единственными звуками, нарушавшими тишину раннего утра, было жужжание мух, шлепание бритвы Джорджа по твердой коже ремня да басовитое пыхтение Толстого Фреда, который, оседлав крохотную табуретку, сонно глазел сквозь стекло витрины на главную улицу, освещенную мягким утренним светом. Легкий ветерок поднимал облачка пыли и гонял по деревянным тротуарам перекати-поле. Грязные лужицы от подтаявшего снега были подернуты рябью и напоминали ребра изголодавшегося человека. Солнце взобралось повыше на восточном небосклоне и превратило уличную пыль в золото. Старый индеец-навахо сидел на краю тротуара перед платной конюшней, опустив голову на колени, покрытые коркой бурые большие пальцы ног медленно и ритмично двигались в пыли. Он обретался в городе, сколько люди помнили, кормился подачками добрых людей и случайными заработками. Единственным близким ему существом была тоненькая слепая девочка-полукровка; сейчас она сидела, съежившись, под его драным красным одеялом. Никто не знал, откуда
появилось это дитя…
        Толстый Фред хрюкнул. Посредине улицы шагом ехали два всадника, низко надвинув шляпы, чтобы прикрыть глаза от ярких солнечных лучей, бьющих наискосок. Толстый Фред сонно наблюдал за ними.
        Они остановили лошадей перед парикмахерской, перекинулись несколькими словами, потом один слез с лошади и перешел через улицу. Глянул на полосатый шест и открыл дверь. Оглядел всех по очереди быстрым, внимательным беспокойным взглядом. - Сеньор Рой?
        Толстый Фред и Сайлас Петтигрю и глазом не моргнули. Джордж Майерc на мгновение отодвинул бритву от щеки Петтигрю, дружелюбно улыбнулся и начал объяснять:
        - О, конечно… Он живет…
        Петтигрю приподнялся в кресле и выругался.
        - Ты что, зарезать меня хочешь этой бритвой, парень? Кончай размахивать ею у меня над ухом, слышишь?
        Он немного повернулся крупным телом в кресле и через плечо мексиканца поглядел на улицу. Резные изукрашенные двери салуна слегка покачивались на утреннем ветру.
        - Так ты ищешь Гэвина Роя? - спросил Петтигрю.
        - Си, сеньор. [исп. - да, сеньор.]
        - Не знаю, где он сейчас может быть. Но ты можешь спросить в салуне. Он сейчас как раз мог туда зайти - выпить на ходу рюмочку. А если его там нет, так парень, что за баром стоит, скажет тебе, где его найти.
        Мексиканец наклонил голову, улыбнулся и прошептал:
        - Грациас, сеньор. [исп. - спасибо, сеньор.]
        Он вышел на улицу и подождал, пока его компаньеро [исп. - товарищ, приятель, спутник.] сойдет с лошади. Потом они привязали лошадей у коновязи. Поправили поля своих сомбреро, поглядели вдоль улицы вправо и влево и медленно направились к салуну.
        Джордж Майерc запротестовал:
        - Слушайте, но ведь Гэвин никогда не пьет там с утра, мистер Петтигрю! Вы ведь прекрасно знаете…
        - Ага, мы знаем, - перебил его Толстый Фред, положив ему на плечо толстую руку. - А теперь заткнись, Джордж…
        Он подошел к окну.
        Братья Чавес вошли в салун и быстро выпили по две порции текилы [Спиртной напиток, получаемый из сока столетника(американское алоэ),назван так по названию мексиканского города Текила, где его начали изготовлять.] . Это были парни с оливковой кожей, лет по двадцать с небольшим, с красивыми черными бровями и темными глазами. Старший, Хавьер, похлопал ладонью по стойке и спросил бармена Чарли Белла, где они могут найти некоего сеньора Роя.
        Чарли Белл покосился направо, им за спины, и парни повернулись вслед за его взглядом. В дальнем углу салуна, укрывшись в тени, спокойно сидел Эдвард Дж. Риттенхауз в неизменном траурном наряде, пил свою утреннюю чашку кофе и задумчиво жевал чайный бисквит. Он осторожно, без малейшего звука, поставил чашку на блюдце, смахнул крошки с фалд своего сюртука и только после этого поднялся. На груди у него была пятиконечная оловянная звезда, которая тускло блеснула в неярком свете внутри помещения, когда он вышел из тени и оказался в полосе солнечных лучей.
        - Сеньор Рой?
        - Нет, я не Гэвин Рой. Я - шериф Риттенхауз. Ну, парни, а вы кто такие?
        Братья Чавес обеспокоенно переглянулись, прежде чем назвать свои имена. Риттенхауз прищелкнул языком.
        - Так я и думал, - твердо сказал он. - Так вот, ребята, мне очень жаль, но этот город для вас закрыт. Прямо с этой минуты. Простым английским языком говоря, вы тут люди нежелательные. А на вашем собственном языке - в а й а н [исп. - уезжайте, отправляйтесь.] .
        Братья снова быстро переглянулись.
        - Порке [исп. - почему.] ? - спросил Хавьер.
        - Потому, что я так сказал, а я - это закон.
        Парни все еще колебались.
        - Это свободная страна, - сказал Хавьер.
        - Свободная или не свободная, но вы умотаете отсюда, прежде чем я досчитаю до пяти. И учтите, ребята, я не шучу.
        Братья Чавес оставались в нерешительности, пока шериф не досчитал до трех. Они не рассчитывали, что столкнутся с законом в такой глухой долине. Ну что ж, можно будет попытаться в другой раз. Они прочитали это в глазах друг у друга, и Хавьер кивнул Эрнандо. Они опустили головы, повернулись и вышли за дверь. Резко звякнули шпоры в хрупкой утренней тишине.
        Риттенхауз последовал за ними, заслонив рукой глаза от солнца, которое выглянуло над крышей платной конюшни и отразилось в уличных лужах. Он смотрел, как братья садились на лошадей, и глаза его сузились, превратившись в тонкие черные линии, будто проведенные чернилами. Он понял взгляды, которыми они обменялись. Он прошел несколько шагов направо, к середине улицы, так что солнце теперь было у него за спиной и светило прямо в глаза всадникам. Он прочистил горло и позвал их.
        - Эй, слушайте, Чавесы!
        Хавьер и его брат Эрнандо повернули лошадей и прикрылись руками от яркого зимнего солнца так же, как это недавно сделал Риттенхауз.
        А он печально покачал головой:
        - Я так считаю, что все вы, рожи чумазые, просто слабы в коленках от природы.
        Мексиканцы смотрели на него так, будто не поняли этих слов.
        - Я говорю, оба вы обмочились со страху.
        Они все еще смотрели.
        - Я написал в молоко твоей матери! - сказал Риттенхауз по-испански.
        Теперь они поняли - у них начали изменяться лица, красивые брови поднялись, глаза расширились; правые руки, поднятые ко лбу, начали опускаться - а левыми они натягивали поводья, сдерживая беспокойных лошадей… а тем временем Риттенхауз уже выхватил оба револьвера из кобур, прикрытых полами сюртука. Он выстрелил дважды еще до того, как братья Чавес успели коснуться серебряных рукояток своих
«Кольтов». Пуля из его правого револьвера пробила висок Хавьера и сбросила его с лошади. Он ударился о коновязь и соскользнул на тротуар. Эрнандо с простреленным животом крутнулся в седле и выкрикнул ругательство по-испански. Его лошадь поднялась на дыбы и поскакала легким галопом вниз по улице, по направлению к парикмахерской. Прямо напротив полосатого шеста ноги мексиканца выскользнули из стремян, и он свалился с седла, упав в лужу талой воды. Он поднялся на четвереньки, его начало рвать кровью. Риттенхауз быстро подошел к нему, приставил один из «Кольтов» к виску и милосердно спустил курок.
        Толстый Фред и Джордж Майерc стояли, прижав носы к витрине парикмахерской, Петтигрю толкался за ними, все трое, разинув рты, смотрели на улицу, где лежал мексиканец, запрокинув в лужу разбитую голову. Когда Ркттенхауз поманил их пальцем, они медленно вышли наружу.
        - Вы видели?
        Они торопливо закивали.
        Риттенхауз облизал губы и улыбнулся. В улыбке этой не было и капли юмора.
        - Ну, тогда вы трое - свидетели, что они попытались поднять на меня оружие. Верно?
        - Верно, - как эхо отозвался Петтигрю, остальные двое согласно кивнули.
        Риттенхауз оглядел их, одного за другим.
        - Вы, - сказал он Джорджу. - Заканчивайте брить мистера Петтигрю, потом возьмите пару людей и похороните этих парней. Можете обойтись без гробов, и могилу копайте одну. Они были родственники.
        Он вернулся обратно в салун, к своему кофе, который еще не успел остыть. Он допил чашку до дна, оседлал лошадь и поехал на ранчо к Гэвину, на окраину городка. Он был рассудительный человек и полагал, что Гэвин хотел бы узнать, что это там за стрельба была.

        Глава десятая

        После появления Риттенхауза Гэвин снял свои револьверы и больше не трогал их в течение пятнадцати лет. Риттенхауз стоял у него за спиной, молчаливый и неприглядный, и никто уже больше не помышлял убить Гэвина - лицом к лицу или выстрелом в спину. Не такой был человек Риттенхауз, чтобы не обращать на него внимания, и именно за это получал свое жалование, а вскоре получил и участок земли на южной стороне долины, с двумя сотнями голов лонгхорнов. У него были жена и дочь, которые жили с ним здесь три года, но потом дочь вошла в возраст, и он отправил их в Денвер, а сам переехал в отдельный номер гостиницы «Великолепная» и жил там до самого дня своей смерти.
        Он не пил, не сквернословил и, когда приезжал с Гэвином в Таос, позволял себе в качестве разгула провести час за рулеткой. Он был добр к детям и животным и всегда вежливо раскланивался с женщинами в Дьябло, когда видел, как они переходят улицу, или идут навстречу по деревянному тротуару. Он носил маленькую Библию в нагрудном кармане своего черного сюртука, хотя, впрочем, никто не видел, чтоб он ее читал. Сэм Харди в частной беседе с несколькими ранчерами сказал однажды, что, как ему кажется, «Риттенхауз скорее суеверный, чем религиозный, и, возможно, носит Библию на сердце, потому что думает, что она сможет остановить пулю лучше, чем любая другая книга такого же размера». За годы своего пребывания в должности шерифа Дьябло он устранил пять нарушителей спокойствия: братьев Чавес; любителя пострелять из Таоса по имени Джо Роуз, который напился в «Великолепной» и начал стрелять по хрустальным люстрам Гэвина; неизвестного мексиканца, который допустил чудовищную ошибку, в один прекрасный день попытавшись ограбить банк Гэвина; и, наконец, юного ковбоя из Линкольна по имени Хоби Грант, который
изнасиловал жену ранчера в северном конце долины - по крайней мере, так она заявила. Грант был двоюродным братом никому тогда не известного Уильяма Бонни, вскоре прославившегося под именем Билли Кид. Несколько лет спустя Билли проезжал через Дьябло и интересовался местонахождением Риттенхауза. Но к тому времени, к счастью для Билли, он уже был мертв.
        Итак, согласно обещанию Гэвина и его усилиям в долину Дьябло пришел закон и порядок. В то время, как остальная часть Территории знала только беззаконие, долина могла теперь свободно расти и развиваться без такого наказания Божьего как стрелки-мародеры, бандиты и бродяги. Ценой этому были двести долларов наличными первого числа каждого месяца, а также полное подчинение воле одного человека и мрачной власти другого.
        Гэвин создал оазис спокойствия и безопасности в сердце страны, которая вообще не знала, что такое безопасность. Пусть ранчеры ненавидели его - но они знали, что могут полагаться на него, потому что в его мыслях интересы долины занимали первое место. Они могли не опасаться за себя. Он не стремился создавать неприятности; он шел своим путем до тех пор, пока люди не противились ему и не наступали ему на мозоли. Он был бесстрастный деспот, и под его абсолютной властью долина процветала. Со временем, когда людям случалось выбраться из-под укрытия хребтов Сангре в другие поселения и увидеть бесчинства, творящиеся там под личиной свободы, они были рады вернуться в свои места.
        - Тут мы живем в безопасности, - говорили они. - Пускай Гэвин делает что хочет. Будем ублажать его - а почему бы и нет? Ему охота быть королем - ну и на здоровье! Давайте идти за ним следом - мы ж не стоим на месте, мы обеспечиваем свое будущее. Мы тоже будем богатыми.
        Риттенхауз набрал себе помощников из числа ковбоев Гэвина и из собственных знакомцев в Техасе. С самого начала их было четверо, а позже, когда стада Гэвина, клейменные тавром «ГР», выросли и паслись теперь далеко за пределами долины, число их увеличилось до пятнадцати. Они получали хорошее жалованье, и закон всегда был на их стороне, что бы они ни делали. В пределах долины Риттенхауз держал их в руках, но, выехав из нее, они не отвечали ни перед кем. Вернувшись домой и нацепив на себя серебряную звезду, они считали себя неприкосновенными. У них хватало ума не скрещивать шпаги с федеральным правительством, и когда маршал Соединенных Штатов из Санта-Фе наносил ежегодный визит в Дьябло, он гостил в доме Гэвина. Он курил кубинские сигары и пил коньяк «Курвуазье» в гостиной Гэвина, и даже угрюмый Риттенхауз смеялся его шуткам.
        - Я - патриот, - сообщал ему Гэвин. - Если я могу что-то сделать, чтобы помочь правительству, то не стану экономить. Если вам нужна какая-то помощь, так я и мои ребята здесь для того, чтобы служить вам.
        Впрочем, в других случаях он использовал другие методы.
        Однажды весной шериф города Таоса, человек по имени Кендалл Брейди, въехал в Дьябло. Впереди него бок о бок угрюмо ехали прикованные друг к другу наручниками двое людей Риттенхауза.
        - Это - два моих помощника, шериф, - холодно сообщил Риттенхауз, вызванный из своего номера в «Великолепной».
        - Помощники шерифа! - фыркнул шериф Брейди. - Послушайте-ка, Риттенхауз, эти два ваших так называемых помощника уже с неделю гуляют у нас в Таосе - так успели наскандалить, что их пора в каталажку сажать. Ну, я знал, кто они такие, поэтому не трогал их. Но два дня тому назад среди ночи они куда-то уехали, а на следующее утро у одного человека с пастбища среди холмов исчезли два десятка лошадей. Одно дело - коровы, Риттенхауз, а другое - лошади. Прошлой ночью я нашел ваших ребят у костра вблизи Прохода Красной Горы, а эти лошади были привязаны к колышкам в двадцати ярдах от них. Я думаю, это не оставляет места для сомнений у вас в мыслях, а, шериф Риттенхауз? У меня так нет. Один из моих помощников погнал животных обратно в Таос, ну, а я подумал, что лучше мне заехать сюда и привезти этих парней к вам. В Таосе мы конокрадов вешаем. Я не намерен расправляться с подчиненными другого служителя закона без его ведома - вы понимаете? Но я был бы рад узнать, что вы собираетесь сделать.
        Риттенхауз оглядел его. Шериф был невысокий, гибкий, голубоглазый, с ухоженными пшеничными усами. В Таосе он был известен как человек твердый и справедливый.
        - Вот что я вам скажу, шериф, - сказал Риттенхауз. - Я понимаю, что вы имели в виду, когда сказали, что лошади - это не коровы. Я намерен отправить этих моих людей в городскую тюрьму и отдать их под суд. Или, если хотите, можете забрать их обратно в Таос и судить там. И, конечно, я верю вам на слово, шериф, относительно случившегося.
        - Я думаю, у вас есть для этого все основания, шериф Риттенхауз… - любезно улыбнулся шериф Брейди.
        Арестованных отправили в тюрьму и поместили по отдельности в разные камеры под надзором молодого помощника шерифа Уильяма Кайли. Ближе к вечеру Гэвин приехал в город верхом и присоединился к обоим шерифам у Петтигрю, где они пили французский коньяк из его личных запасов до глубокой ночи. Шериф Брейди заснул в гостевой спальне в доме у Гэвина под толстым шерстяным одеялом и чистыми белыми простынями, в которые он был завернут вместе с носками и кальсонами. За завтраком они с Гэвином беседовали как старые друзья - Гэвин даже пообещал привезти несколько бутылок того самого конька «Наполеон», когда в следующий раз будет ехать через Таос - как вдруг услышали топот копыт в прерии, отдаленные крики, а потом деликатный стук в дверь.
        Дороти Рой молча прошла через комнату и открыла. Там стоял Риттенхауз, еще более траурный чем обычно, с легким налетом пыли на щеках и на лбу. Его темные брови были нахмурены. Он с опаской переступил порог, держа шляпу в руках.
        - Шериф Брейди, - мрачно сказал он, - у меня крайне неприятные новости. Эти конокрады сбежали. Какие-то мерзавцы вызвали ночью моего помощника Кайли наружу, оглушили его рукояткой револьвера и отняли ключи. Эти парни украли двух лошадей из платной конюшни и умчались из города с такой скоростью, будто сам дьявол за ними гнался. А мы не знали этого до самого утра, поэтому отправлять погоню уже поздно. - Он помялся в нерешительности, нахмурился еще сильнее, так что глаза его стали совсем черными и спрятались в глазницах. - Это, конечно, очень плохо характеризует надежность моей тюрьмы… и я вынужден сказать вам, что искренне стыжусь…
        Шериф Таоса положил нож и вилку и отодвинул от стола кресло.
        - Я не верю вам, Риттенхауз. Я думаю, вы врете.
        Риттенхауз вытащил белый накрахмаленный платок из нагрудного кармана и аккуратно вытер пыль с лица.
        - Ни один человек не может назвать меня лжецом, шериф, - сказал он. - К счастью для вас, вы находитесь под крышей мистера Роя, можете считать, что его гостеприимство спасло вам жизнь. Что ж, мы сможем оставить наши счеты на другой раз.
        Он повернулся и вышел прежде, чем Брейди смог что-нибудь ответить. Через несколько секунд он уже вскочил на лошадь и унесся галопом в сторону города.
        - Ничего не поделаешь, шериф, - вздохнул Гэвин. - Если эти люди удрали из тюрьмы ночью, то сейчас они уже покрыли половину дороги до Старой Мексики, а там вы их, конечно, не поймаете. Неприятные это были типы. Если бы Риттенхауз не был так ограничен в выборе - сами знаете, время весенних перегонов скота… он бы ни за что не нанял этих парней. Очень жаль, конечно…
        Дороти, стоявшая у кухонной двери за спиной у него, явственно фыркнула. Шериф Брейди взглянул на нее, сузив глаза, потом обернулся снова к Гэвину.
        - Мистер Рой, я благодарю вас и вашу супругу за гостеприимство. Пожалуйста, передавайте от меня сердечный привет вашему сыну. И, пожалуй, не утруждайтесь посылать этот коньяк. Я поразмыслил и понял, что предпочитаю виски. После него вкус по рту чище.
        - Как вам угодно, шериф, - Гэвин прятал насмешливую улыбку далеко в глубине глаз, и она была едва заметна. - Как вам угодно…
        Когда Брейди уехал, Гэвин повернулся к жене. Кровь отлила от его губ, они побелели.
        - И что это должно было значить?
        - Что - это?
        - Этот смех. Я его слышал, и Брейди тоже, чего ты и добивалась.
        - Да уж ясно, что это должно значить. Я вовсе не собираюсь скрывать, что думаю о тебе.
        - Ты - моя жена. Ты обязана держать мою сторону перед другими людьми. Я знаю, что ты обо мне думаешь, это твое личное дело, но для людей ты все еще моя жена.
        Она подняла руку, как будто обращалась к небесам. Ее рыжие волосы стали с годами бледнее, какого-то пыльного цвета, кое-где появились седые нити. Она собирала их в тугой узел на затылке. За годы их супружества она постарела, морщинки появились в уголках глаз и прорезали безжалостные бороздки на шее. Твердые складки пролегли от ноздрей к уголкам рта. На лице более заметно проступили кости; странным образом - и это замечали многие - она стала походить на Гэвина.
        - Твоя жена? - эхом отозвалась она. - А что это должно означать - для меня или для тебя? Я не разделяю ни твою постель, ни твои замыслы. Да я бы бросила тебя хоть завтра, ушла в горы пешком и брела, пока не собью ноги в кровь… и пусть у меня брюхо ввалится с голоду, пусть меня волки сожрут… если бы не мальчик. Если бы Клейтон не был дорог тебе, если бы ты не был добр к нему - я б тебя убила во сне и ушла в горы вот так, как я тебе сказала… - Она отвернулась к окну и какое-то время молча смотрела на мягкие коричневые груди дальних гор, на плечах которых искрами вспыхивал освещенный солнцем снег… горы, затененные тяжелыми весенними облаками… Она улыбнулась: - А ты никогда не боялся, Гэвин, что я расправлюсь с тобой, пока ты лежишь, храпишь и видишь во сне зло, которое сотворишь завтра? Никогда у тебя среди ночи сердце не начинало колотиться от страха?
        - Нет, - ответил он. - Убей меня - и Риттенхауз совершит месть. - Он говорил медленно, ласково перебирая слова, наслаждаясь видом ее расширенных глаз, полуоткрытого рта. - Он тебя найдет… Для него в этом будет личное удовлетворение… хотя ты, конечно, все равно будешь умирать счастливой, я знаю. Но он найдет и твоего драгоценного Лестера. Ты не понимаешь, какие у нас с Риттенхаузом чувства друг к другу. Мы зайдем как угодно далеко, для нас никаких границ нет, даже после смерти. Запомни это - если ты еще до сих пор не поняла.
        Она отступила на шаг и оперлась на спинку дивана, стоящего у камина. Что-то заставляло ее произносить вслух такие вещи, которые - она знала твердо - лучше бы оставить невысказанными, какой-то раскаленный докрасна железный стержень вины в душе…
        - А у тебя нет опасения, - прошептала она, - что Лестер сам убьет тебя прежде, чем я найду случай?
        Тонкие губы Гэвина скривились.
        - Лестер? Сын Джека Инглиша? Э-э, самое большее, на что он отважится - это попытаться выстрелить мне в спину… и все равно промажет! Да он меня больше боится, чем дьявола! В тот день, когда он кинул в меня камнем - семь лет ему тогда было - он совершил последний смелый поступок в своей жизни. Он тогда стоял лицом к лицу со мной - сделал он такое хоть раз с тех пор? Да что же это за мальчишка из него вырос?
        - Такой мальчишка, каким ты его сделал.
        - Я сделал все что мог. Из дерьма пули не слепишь.
        Он сердито отвернулся и вышел на крыльцо своего дома. Отсюда ему были видны дымки, поднимающиеся над трубами городка. Он втянул глубоко в легкие чистый воздух долины. Над гладкой зеленью ее ложа разносилось далекое мычание скота. Ему даже были слышны выкрики пастухов, которые искали на пологих склонах отбившихся коров. Приближалась очередная зима, скоро придется гнать гурты в Форт-Самнер, Натчез и Додж-Сити. Его гнев постепенно таял, он довольно улыбнулся и чиркнул спичкой о каблук сапога, чтобы прикурить сигарету. Рука сжала перила крыльца. Он впитывал силу из мира, лежащего перед ним, потому что он владел этим миром, властвовал над ним, мог разрушить его и построить вновь по своей прихоти. Он извлекал силу из этой женщины, потому что мог сделать с ней то же самое. Ему доставляло тайную радость, что она, ненавидя его, все же служила ему. Он приковал ее к своей жизни через сына.
        Ему было безразлично, какие чувства она питает к нему. Он не искал ни дружбы, ни любви. То, что он испытывал к людям вроде Риттенхауза или к своему сыну, было совсем иным. Чем-то неопределенным, тайным и личным. Он не требовал от них ничего, кроме верности, и отдавал взамен свою собственную абсолютную верность, всю, какую мог отдать.
        Он смотрел в синеющие сумерки, на пыль, поднимавшуюся над ложем долины. Он не пытался проникнуть в тайную жизнь чувств, и меньше всего - своих. Для него было достаточно жить и властвовать.

        Глава одиннадцатая

        Гэвин построил самый красивый дом в долине, а теперь из года в год совершенствовал его. Дом был богато украшен мексиканскими драпировками, диванчиками в стиле Людовика XIV, комплектом чиппендейловских стульев, гравюрами на охотничьи темы в золоченых рамках орехового дерева, а перед верандой была установлена мраморная статуя оленя - еврей из Нового Орлеана клялся, что она привезена из Феррары. Перед каждым окном были высажены вязы, чтобы защищать их от жаркого летнего солнца, а вдоль боковых стен был разбит сад с алыми розами и голубым душистым горошком, разделенный мощенными плитняком дорожками. Он гордился своим небольшим садиком. Он проводил здесь редкие минуты, счастливые и спокойные короткие минуты, укрывшись от бурной суеты жизни. Его сад и его слабость к саду были чем-то глубоко личным, об этом не знал ни один человек. И это делало его еще более драгоценным.
        Он стал домовитым и богатым, но не стал ленивым. В течение десяти лет он имел контракт на поставку мяса в Форт-Самнер, где около десяти тысяч апачей-мескалеро были размещены на государственном обеспечении. А потом его взор обратился к рынкам, расположенным дальше к востоку - не ради прибылей, а чтобы удовлетворить стремление к расширению своего влияния. Впрочем, и другие стремления.
        Он начал перегонять гурты в весеннее время в Шривпорт на Ред-Ривер в Луизиане, откуда его скот везли пароходами на рынки Мемфиса, Виксберга, Натчеза и Нового Орлеана. В течение всего года он одевался просто, как всегда - широкополая шляпа из Санта-Фе, голубая хлопчатобумажная рубашка и джинсы с кожаными чепсами - но когда он поднимался по сходням на борт «Дикси Куин» в Новом Орлеане, одет он был так, как, по его мнению, подобало приезжему скотоводу на отдыхе - черный галстук ленточкой, облегающий пиджак в елочку, шляпа с узкими полями и низкие черные полуботинки вместо сапог из тисненой кожи. Полуботинки жали ему в пальцах, в облегающем пиджаке было неудобно; хуже того, он был уверен, что окружающие мужчины замечают это неудобство. Чтобы как-то возместить это неприятное ощущение, он тратил деньги всеми известными ему способами, только что бедным не раздавал. Он останавливался в номере-люкс лучшего отеля в городе и подчеркнуто заказывал горячую ванну каждый вечер перед ужином. В Дьябло он купался раз в неделю летом и раз в месяц зимой.
        После ванны он опрыскивался духами и ужинал в лучших французских ресторанах. Больше всего ему нравилось у Брассара. Он выпивал бутылку красного вина, всегда охлажденного, вытирал тонкие губы матерчатой салфеткой - во всех прочих жизненных ситуациях он обходился рукавом - и отправлялся в город. Он обнаружил заведение миссис Сэдлер и именно здесь проводил вечера.
        Затерявшийся в старом квартале Нового Орлеана дом миссис Сэдлер был старинным, с черными узорчатыми чугунными решетками, глубокими оконными нишами и двумя каменными львами на парадном входе. Высокое четырехэтажное здание когда-то принадлежало французскому генералу, потом богатому владельцу хлопковых плантаций и наконец достигло зенита своей славы, когда из Балтиморы прибыла миссис Сэдлер и купила его, выложив деньги на бочку.
        Спальни были застланы толстыми коврами винного цвета и обставлены на французский манер: зеркала в позолоченных рамах на трех стенах, горящие керосиновые лампы на прикроватных тумбочках, широкие мягкие кровати с четырьмя столбиками по углам и кружевными балдахинами. В небольших серебряных курильницах дымились благовония, и мальчик-негритенок в белой ливрее приносил в комнаты шотландское виски, бурбон и коньяк, а затем удалялся - все с тем же ничего не выражающим, ничего не замечающим видом. Девицы были молодые, всех оттенков кожи - от молочно-белого до эбеново-черного. Заведение миссис Сэдлер имело репутацию дома, где за деньги человек может получить все, что его душе угодно, и если он был не удовлетворен, то мог получить свои деньги обратно.
        Гэвин никогда не пользовался этим правом.
        Скинув свой джентльменский наряд, он вновь ощущал себя человеком. Он был ненасытен, и вкусы его быстро стали причудливыми. Среди девиц его любимицей была высокая, гибкая, дымчато-черная негритянка, которую звали Жиннет. Миссис Сэдлер сообщала, что она была дочерью раба, сбежавшего с плантации где-то на Миссисипи, и оставалась невинной до тех пор, пока нога ее не ступила на порог дома на Легран-стрит. Даже если все так и было, она научилась своему ремеслу быстро.
        Это Жиннет научила Гэвина, как пользоваться бичом. Через некоторое время он уже не мог без этого обходиться. То, чему он научился от негритянки, он с равной энергией передавал белым девушкам, Мари и Доминике. Но для завершения торжества он всегда возвращался к Жиннет. Потом он покачивал головой и усмехался, как мальчик, который вел себя плохо. Он хотел, чтобы его простили.
        - Как я дошел до жизни такой? - спрашивал он ее почти нежно. И она отвечала:
        - Да просто потому что ты животное, миленький, как любой мужчина, который может делать все, что ему хочется. У тебя душа, как у жеребца в период случки…
        - И тебе это нравится, а, шлюха ты черная? - говорил он заплетающимся языком.
        Тут у, нее глаза вспыхивали.
        - Да все, что ты удумать сможешь, я приму и отвечу тебе вдвойне.
        Он улыбался.
        - Эх, была бы ты белая, забрал бы я тебя с собой в Нью-Мексико!
        - Ну, уж нет, придется тебе ездить в Новый Орлеан за такой любовью, как тебе нравится, - пренебрежительно смеялась она. - Да ни одна порядочная женщина, белая или черная, не захочет поехать с тобой в эту твою пустыню.
        - Моя долина - это рай. Когда придет время, - заявлял он с чувством, - я уж найду такую, что поедет. Вот увидишь…
        На следующий день он отправился вверх по реке в Шривпорт. Он стоял, опираясь на деревянные поручни «Дикси Куин», сонный, довольный, вымотанный, а длинная бурая река медленно выгибалась и распрямлялась у него перед глазами. В Шривпорте его встретил Риттенхауз с коляской, запряженной свежими лошадьми. Он похлопал Риттенхауза по костлявому плечу и ухмыльнулся.
        - Хорошо провел время, Гэвин? - спросил шериф.
        - Отлично, отлично, Эд. Как там дела в долине?
        - Все мирно и спокойно, как всегда. Мне не особенно нравятся всякие там буйства…
        - Так тебе не нравятся буйства, а? - Он подтолкнул Риттенхауза локтем. - Слушай, Эд, ну ты же и тип! - Он повернулся к лошадям. - Слышите, ему не нравятся всякие буйства! - И взглянул на шерифа. - Да ты просто стареешь, вот в чем дело. Я тоже старею, но это не мешает мне радоваться всему, что я могу выжать из этой жизни. Уж не собираешься ли ты в скором времени уйти на покой, а, Эд?
        Риттенхауз улыбнулся. Они забрались в коляску, и он послал лошадей вперед, мягко щелкнув языком.
        - Я не уйду на покой, Гэвин, раньше тебя.
        - Это ты мне твердо обещаешь?
        - А мне деваться некуда будет. Мне ведь сорок четыре. Кто еще согласится держать человека в сорок четыре года на такой работе, какую я могу делать?
        Гэвин стал серьезен.
        - Эд, ты будешь шерифом Дьябло с жалованьем не меньше, чем сегодня, до самой своей смерти. Я тебе в этом клянусь. И более того, могу тебе сказать, это написано на бумаге, которая лежит в банке, в моем сейфе. Но мне не хочется, чтобы ты по-прежнему ходил в сапогах. Мне хочется, чтобы мы, два старика, сидели в уюте возле огня у меня в доме, толковали про старые времена, может, в один прекрасный день заснули вот так у огня, не взяв на себя труд проснуться - вот как мне хотелось, чтобы мы с тобой ушли из этой жизни… - Он протянул руку, забрал у Риттенхауза кнут и стегнул лошадей. Они пошли легким галопом.
        - И еще я хочу, чтоб ты подумал, кто займет твое место в Дьябло. Пора уже, чтобы какой-нибудь человек помоложе взял на себя ответственность и заботы. Вся честь и слава будет твоя, ты ее заслужил потом, как я - свою, но неприятности могут лечь на плечи кому-нибудь другому. Я бы отдал тебе моего сына Клейтона, но он еще слишком мал. Так что назови такого человека сам, Эд.
        Риттенхауз серьезно кивнул.
        - Думал я уже об этом, - признался он. - Нет нужды привозить человека со стороны. Один из моих ребят вполне справится…
        - Один из моих ребят? - переспросил Гэвин, поправив его. - И ты знаешь, кто?
        - Молодой Кайли.
        - Кайли?.. - Гэвин задумался, вспоминая помощника шерифа, который устроил побег конокрадов, пойманных таосским шерифом Брейди. - Да, верно. Пусть будет Кайли. Он ведь достаточно толковый?
        - Достаточно толковый и достаточно шустрый с оружием.
        - А может, он слишком толковый?.. Он не слишком толковый, а, Эд?
        Риттенхауз усмехнулся.
        - Он не хитрее тебя, Гэвин. А это все, что требуется.
        Гэвин улыбнулся ему в ответ. Мелькая спицами, вертелись колеса, огромная, просторная земля летела по сторонам, головы лошадей ритмично поднимались и опускались перед ним. Это была красивая земля - его Запад. Как ни приятно было время, проведенное в Новом Орлеане, но он был рад вернуться домой. Долина была его кровью и его жизнью. Этой весной ему исполнилось сорок пять лет, а Клейтону, его наследнику, было только одиннадцать. Гэвин вез ему в качестве подарка из Нового Орлеана, мексиканское серебряное седло… Они ехали в приятном молчании, и Гэвин с удовольствием представлял, как будет радоваться мальчик, когда он вытащит седло из коляски и отдаст ему. Такие минуты надолго остаются в памяти, и мысли об этом согревали его. Для Лестера он не вез ничего - кроме своего безразличия.
        Больше одиннадцати лет назад он женился на Дороти Инглиш и взял ее сына в свой дом. Лестер… все его мужество исчерпалось, думал Гэвин, в тот давний день, на пыльной улице, когда мальчик бросил в него камнем. С тех самых пор между ними установились холодные отношения, главный смысл которых был - избегать друг друга. Гэвин презирал пасынка, Лестер боялся отчима. Это не был физический страх, потому что Гэвин никогда не бил мальчика, даже не пригрозил ни разу в жизни. Это был страх, которому Лестер не мог противостоять, страх, что, если что-то толкнет его, какой-то дьявол заставит потребовать ответа от этого человека, его снова охватит ужас и он отступит, как случилось тогда, в тот день, перед маминой хижиной. Он избегал смотреть Гэвину в глаза из-за страха, что в мыслях снова всплывет жестокая правда: «Ты тот, кто убил моего отца…» И, как это было с придворным художником из сказки, которому сказали «Нарисуй что угодно, только не слона», запретная и непереносимая мысль выглядывала из-за краешка любого его поступка, и временами доходило до того, что нормальное восприятие мира искажалось, и он видел
только угрозу, черное облако, которое когда-нибудь, в любой день, в любое время года, расколется на каком-то остром пике и извергнет расплату.
        В семнадцать лет он привык при каждом удобном случае сбегать в город. Он ненавидел ранчо, запах табака Гэвина, лошадей Гэвина, коров Гэвина; он не мог слышать, как Гэвин и Риттенхауз негромко переговариваются и сипло смеются; не мог видеть свою мать, когда-то такую красивую, с рыжими волосами, стекающими на лопатки, а теперь иссохшую и побежденную. Единственный, с кем он мог говорить, был мальчик, Клейтон. Он ему нравился, Лестер даже любил его, потому что мальчик был простой и вначале смотрел на него снизу вверх, как на всех остальных взрослых мужчин. Но когда Гэвин и Риттенхауз взяли Клейтона под свою опеку и начали воспитывать из него наследника - учили ездить верхом, стрелять, браниться и отдавать приказания - Лестер остался один. Вот тогда он и ушел, телом и духом, в город.
        Никому не было до этого дела, все без него отлично обходились. Мысли его матери были далеки - их поглощала усталость и жуткая безнадежность; и поэтому он мог с полным правом проговориться перед девушкой, которую в конце концов нашел и которая жалела его: «До тебя никто по-настоящему не любил меня».
        В тот вечер, когда Гэвин вернулся из Нового Орлеана, Лестер вошел в гостиную, нервный и напряженный, остановился, держа руки за спиной и непрерывно обдирая заусенец на большом пальце, слова тяжело и неуклюже срывались с его губ, в горле пересохло от возбуждения. Гэвин и Дороти смотрели на него и слушали в молчании. Ему было восемнадцать лет, шея до сих пор обсыпана кругом яркокрасными прыщами; он пытался прикрывать их шейным платком, а платок все время соскальзывал, щеки его все еще были по-детски пухлыми - всего-навсего мальчишка, который потерял свое мужество одиннадцать лет назад, когда его отец бросил взгляд на неуязвимую спину Гэвина Роя.
        - Я хочу жениться, - сказал он после длинного, мучительного и невнятного предисловия, которого они не поняли. - Я хочу жениться на Мэри-Ли Уэтмор, и она сказала, что пойдет за меня. Ну, вот я и решил это сделать, но подумал, может, вы сначала что-то захотите мне насчет этого…
        Он не смотрел ни на мать, ни на отчима, просто опустил глаза к столу, где мать поставила вазу с розами из сада. Над букетом кружилась рывками пчела, в тишине ее жужжание звучало громко. Он нервно развязал шейный платок, потом затянул его снова - слишком туго, так что он мешал говорить.
        Мать подошла, положила руки ему на плечи.
        - Ты еще слишком молод, - сказала она. - Послушай, вам же всего по восемнадцать лет…
        - Это не имеет значения, - возразил он. - Какой смысл ждать, если мы уже сейчас знаем, как относимся друг к другу?
        Дороти повернулась к Гэвину. Он стоял возле камина, сгорбившись, одной рукой пощипывал щетину на подбородке. Светлые глаза были скрыты насупленными бровями.
        - Скажи ему, Гэвин.
        Гэвин кивнул - поднял и опустил голову. И тогда они увидели, мать и сын, что он улыбается. На лице у него была широкая жестокая улыбка, голубые глаза сверкали безрадостным весельем.
        - Та-ак! Вот, значит, где ты пропадал эту зиму. А я-то думал, ты все еще в той поре, когда самим собой обходишься. Оказывается, ты быстро вырос, пока я не смотрел за тобой.
        Юноша ничего не сказал. Вид у него был такой, будто он стоит голый на холодном ветру.
        - Скажи ему, что он еще слишком молодой, - повторила Дороти, уже не так уверенно.
        - Слишком молодой? А он не слишком молодой. Если он достаточно взрослый для того, что он, как я понимаю, делает, ну, так он достаточно взрослый и для того, чтобы сделать и это. - Гэвин фыркнул. - Меня только одно беспокоит. Скажи-ка мне, Лестер, на что вы с Мэри-Ли жить думаете? Как ты собираешься кормить ее? Как ты будешь покупать одежду для своей… э-э… семьи? - Он помолчал, улыбаясь. - Ты уже все это обговорил с Фрэнком Уэтмором?
        - Мэри-Ли разговаривает с ним сегодня, прямо сейчас, - пробормотал Лестер.
        - Она разговаривает? Хотел бы я знать точно, что она говорит… можешь ты мне сказать, парень, что она говорит своему старому папочке прямо сейчас, в эту минуту?
        - То же самое, что я сказал вам, - он ответил так тихо, что они едва расслышали.
        - Почему ты расспрашиваешь его об этих глупостях, Гэвин? - вмешалась Дороти. - Что ты имел в виду, когда сказал, что он достаточно взрослый? Он ведь ребенок!
        - Мистер Уэтмор может дать мне работу у себя на ранчо, - сказал Лестер, теперь уже громче. - Мэри-Ли думает, что он согласится.
        - Ну, а как же, конечно согласится, - сказал Гэвин.
        - И у него на ранчо есть хижина, маленький домик, где мы сможем жить.
        - А сможете? - ухмыльнулся Гэвин. - Хватит там места для вас всех?
        Лестер вспыхнул и вынул руки из-за спины. Они тряслись, как крылья раненой птицы.
        - В подарок на свадьбу я куплю себе коробку хороших сигар, - Гэвин вышел вперед и потряс руку Лестера, несмотря на его сопротивление. - Я горжусь тобой, мальчик. Оказывается, все-таки есть в тебе какая-то кровь. И есть у тебя кой-какая смекалка. Вот и отлично! Тебе это все здорово потребуется - потому что с этого дня, считай, ты человек самостоятельный и сам себя обеспечиваешь.
        С этими словами он торжествующе развернулся и вышел из комнаты. Возле сарая он нашел Клейтона. Мальчик сидел, скрестив ноги, возле мерина, которого Гэвин подарил ему на рождество, и полировал серебро на своем новом седле. Руки его двигались мягко, любовно - он водил тряпкой взад и вперед, а потом обмакивал ее в баночку с розовой политурой.
        - Нравится, сынок?
        Клейтон поднял голову и кивнул. Глаза у него были яркие и благодарные.
        - Я так думаю, оно пока слишком большое для тебя, - сказал Гэвин, - но ты, полагаю, до него дорастешь. Я не собираюсь дарить тебе такие седла каждый год, поэтому решил, что нужно подарить тебе одно, но такое, чтоб ты мог им пользоваться долгое время.
        - Мне никакого другого не нужно, - сказал тихо мальчик. - Я тебе очень благодарен, Гэвин.
        Вот уже около года Клейтон называл отца по имени, и Гэвину это было приятно. Он наклонился и потрепал Клейтона по плечу.
        - Хочу сообщить тебе новость, сынок. Твой брат Лестер покидает нас - женится. Если хочешь, можешь зайти в дом и поздравить его.
        - Лестер женится? - Клейтон удивленно поднял глаза и перестал полировать серебро. - Зачем ему это нужно?
        Гэвин выпрямился и усмехнулся.
        - А вот ты у него об этом и спроси, сынок. Пойди в дом и спроси его. А потом приходи в кораль и передай мне, что он ответит.
        Солнце скрылось за грядой облаков, и мальчик отвел мерина в сарай. Повесил седло на крюк, прикрыл его одеялом, потом снова снял одеяло, чтобы еще немного полюбоваться, как блестит серебро в неярком свете.
        Снаружи донеслись шаги по соломе, и он позвал:
        - Лес, это ты? Лес, зайди в сарай!
        Лестер подошел к нему, опустив голову на грудь. Глаза у него были угасшие и печальные. В сарае была полутьма, запах лошадей и навоза поднимался с утрамбованной земли, как аромат дешевых духов.
        - Ты чистишь этого мерина по два раза на день, а теперь еще, похоже, собрался напрочь содрать серебро с этого седла, так ты его драишь…
        Клейтон отложил тряпку и грязной рукой убрал со лба густые черные волосы.
        - Ты и вправду собрался жениться, Лес?
        - Кто тебе сказал?
        - Гэвин… и еще он просил узнать у тебя, зачем ты это делаешь.
        Лестер проворчал:
        - Так вот, значит, что он сказал, да?..
        - На ком ты женишься, Лес?
        Лестер сунул руки в карманы джинсов и потер ногу о ногу.
        - На Мэри-Ли Уэтмор.
        Мальчик нахмурился.
        - Она тебе нравится?
        - Нравится? Послушай, дурачок, я тебе скажу кое-что: когда ты собираешься жениться на какой-то девушке, то нужно куда больше, чем чтоб она просто нравилась. Ты должен любить ее. Ты хоть понимаешь, что это значит?
        Мальчик был озадачен.
        - Ну, примерно как любишь отца и мать, - медленно сказал он.
        - Лучше, чтоб было побольше, чем только это, - ответил Лестер с горечью.
        Клейтон повернулся к мерину и погладил его. Какое-то время он молчал.
        - Ты их ненавидишь, так ведь, Лес?.. - сказал он.
        - Его, - тихо сказал Лестер. - Ее я просто жалею, потому что она вынуждена жить с ним и деваться ей некуда.
        - Так ты для этого женишься - чтобы удрать отсюда?
        У Лестера вспыхнули глаза.
        - Кто тебе такое сказал?
        - Никто. Я просто спросил у тебя…
        Старший брат ничего не сказал, только скрипнул зубами - и этот звук явственно разнесся в жаркой тишине сарая.
        - Но за что ты его ненавидишь? Ты мне всегда давал ясно понять, что ненавидишь его, но ни разу не выложил напрямую, за что. Или я слишком мал, чтобы знать это?
        - Теперь ты уже достаточно большой, чтобы знать, - мрачно ответил Лестер. - За то, что он убил моего настоящего отца.
        Клейтон ожидал продолжения, все еще не отнимая руки от лошадиного бока.
        - Я это знаю. Но так получилось потому, что Джек Инглиш пытался убить его выстрелом в спину.
        Лестер шагнул к нему, вцепившись рукой в красный шейный платок.
        - Это неправда…
        - Да это каждый знает. Я услышал эту историю однажды в городе, люди говорили, и я спросил у мамы. Она мне рассказала…
        - Они врали! И вот что я тебе скажу - и вот это правда, потому что мама клялась, что так все было - когда он убил моего отца, у того даже оружия в руке не было! Гэвин вышел из-за скалы возле Прохода и выстрелил в него раньше, чем он успел коснуться оружия. Так что нечего мне тут рассказывать про выстрел в спину. Ты - сын подлого убийцы. Я ненавижу его до печенок!..
        Внезапно мальчик задохнулся до слез.
        - Скажи это ему, - прошептал он.
        - Ну, уж нет, пока - нет. Но придет день… - он не договорил угрозу.
        - Ты боишься, - сказал Клейтон, понемногу приходя в себя. - Он говорит, что ты трус, и так оно и есть.
        - Конечно я боюсь человека, который хладнокровно убивает других. Когда мы с ним будем сводить счеты, это будет честно и открыто…
        Мальчик рассмеялся резким, визгливым смехом.
        - И как это ты собираешься свести счеты с Гэвином, если ты его боишься до смерти? Или ты называешь сведением счетов женитьбу на этой кислой роже, Мэри-Ли Уэтмор?
        Лестер стиснул кулаки и отступил на шаг назад.
        - Ты, заткнись… дурак сопливый! Ты, сын Богом проклятого убийцы. Ты, сын суки и ублюдка. Ты, грязный сын…
        Лестер, похоже, и сам не сознавал, что говорит. Не больше понимал и мальчик, но слезы снова подступили к его глазам. Он бросился вперед, Лестеру в колени, и ударил его головой в мягкий живот, размахивая кулаками. Им приходилось драться и раньше, и Лестер знал, какой Клейтон сильный, какой он жестокий даже в игре. У него были большие руки, в отличие от отца, и худые молодые мускулы - сталь, обтянутая кожей. Его бросок сшиб Лестера с ног и сбил ему дыхание. Кулак Клейтона ударил его в ухо, и он почувствовал, как потекла кровь и загудело, будто от ветра, в голове.
        - Будь ты проклят! - прошептал он, перекатился и встал на одно колено. Оперся за стену - и его пальцы поймали бич, который висел на двух колышках, вбитых в стену. Он схватил рукоятку и поднялся на ноги.
        - Тебя я тоже убью, - сказал он, и взмахнул бичом, сжав рукоятку изо всех сил. Он снова упал на одно колено, а бич взвился, вытянулся в струну, громко щелкнул и впился в лицо мальчика.
        Удар отозвался звонким эхом. Лошади нервно затанцевали в стойлах. Клейтон даже не вскрикнул, он только повалился вперед, схватившись руками за лицо. Бич прорезал борозду - от глаза и вниз, до уголка рта. Мальчика трясло, он побелел.
        Ярость покинула Лестера, он медленно отступал, все больше и больше приходя в себя с каждым шагом, все лучше понимая жестокость того, что он сделал с мальчиком, которого искренне любил, и с собой тоже, потому что теперь…
        - Мне надо удирать, - хрипло пробормотал он. Бросил бич и замер на мгновение, как будто надеялся услышать хоть слово. Но Клейтон корчился на соломе в страшных муках, ничего не видя, с лица его капала кровь.
        Минут через пять он выбрался наружу и доковылял до столба кораля, где стоял Гэвин, беседуя с одним из работников. Гэвин обхватил его руками.
        - Сынок! Сынок! Господи, что с тобой случилось?
        Клейтон покачал головой. До сих пор он еще ни разу не застонал, не вскрикнул.
        - Меня мерин лягнул, - выдохнул он.
        - Этот мерин… - Гэвин нагнулся к мальчику и попытался остановить кровь своим шейным платком. Крикнул работнику: - Пойди, посмотри на мерина! Я отнесу мальчика в дом!
        Он торопливо побежал с мальчиком на руках, неся его, как новорожденного ягненка. Он бежал быстро, мягкими короткими шажками, прямо в гостиную большого дома. Дороти вышла из кухни, услышав его необычные торопливые шаги.
        - Клейтон! - закричала она - и вцепилась в Гэвина: - Что ты сделал с ним?!
        - Придержи язык, - бросил Гэвин, - неси сюда горячую воду и это твое обеззараживающее. Ты что, не видишь, что мальчику больно?
        Клейтона трясло, глаза у него были закрыты, зубы скрипели, как будто он грыз кожу, пока Гэвин вытирал кровь и успокаивал его.
        В гостиную вошел работник и снял шляпу.
        - Мерин его не лягал. Там на соломе валяется бич, которым волов погоняют. Кто-то ударил мальчика…
        - Лестер… - пробормотал сквозь зубы Гэвин.
        Только мольбы жены удержали Гэвина в тот день, не дали ему вскочить на лошадь, поскакать за пасынком и убить его на месте. Она бросилась Гэвину в ноги и ползала перед ним по полу, пока ему не стало тошно и стыдно перед Клейтоном, и он велел ей прекратить. Через пятнадцать минут из города приехал доктор и начал зашивать мальчику лицо.

        Лестер поехал прямо на ранчо Узтморов. Он рассказал Мэри-Ли, что он сделал, она рассказала отцу, и тому стало страшно оставлять парня у себя. Он с проклятиями приказал им обоим сидеть в гостиной, оседлал лошадь и быстро поскакал в сгущающихся сумерках к Гэвину.
        - Я не знаю, что с ним сделать, Гэвин. Я не приглашал его приезжать ко мне. Если хотите, я его приволоку сюда к вам. Вы ж поймите, я не приглашал его приезжать ко мне в дом…
        - Оставь его у себя, Фрэнк, - холодно сказал Гэвин. - Держи его там и постарайся, чтоб он никогда не попадался мне на глаза. С этого дня он ваш - твой и твоей девчонки. - Он отвернулся и ушел в спальню.
        Через шесть месяцев молодая жена Лестера разрешилась двумя мальчиками. Она назвала их Томас и Кэбот, в честь братьев своего отца. Они переехали в хижину на дальнем конце участка Уэтмора, и Лестер начал работать как простой пастух со стадом своего тестя. Задолго до этого с лица Клейтона сняли повязку. Щека была распорота от глаза до уголка рта, и этот шрам ему предстояло носить всю жизнь.

        Глава двенадцатая

        Путешественник, проезжающий через долину весенним днем, увидел бы край изобилия: стада коров, пощипывающих пышную траву; овцы, разбросанные по нижним склонам, как облачка дыма; люди на хороших лошадях, со сдвинутыми назад шляпами, лица, на которых оставили свой бронзовый поцелуй первые теплые дни. Подальше, в тени Сангре, раскинулись ранчо, дымки поднимались из труб курчавыми струйками в светлое небо. В городе он бы увидел суету и спешку процветания, оживленной деятельности мужчин и женщин, знающих свое место и довольных им, людей, которые упорно работали, а вечером хорошо ели вместе со всей семьей, собравшись вокруг крепкого деревянного стола перед полыхающим огнем в очаге.
        Еще не все серебро было выработано, река протекала через долину, делая почву влажной и черной. Цена на скот на восточных рынках поднималась все выше и выше, и Гэвин завез новые породы - брэймеров, ангусов и лонгхорнов с блестящими белыми рогами, до четырех и пяти футов в размахе и выгнутыми, как персидские сабли. Он уговаривал ранчеров разводить новые породы скота, фермеров - сажать новые сорта растений. На земле, где когда-то росли только мескит и грушевидный кактус, теперь выращивали люцерну, кукурузу и траву на сено. Гэвин завез плодовые деревья из Луизианы для фруктовых садов, розы из Техаса для своих живых изгородей и птиц - виргинских перепелок и алых танагр из Теннеси - для своего парка. Из года в год в положенное время приходили дожди, и с ними зеленела земля. На восточном склоне нашли медь, и Гэвин основал вторую горнодобывающую компанию с Риттенхаузом в качестве формального президента.
        В свои пятьдесят лет Гэвин был худощав, крепок в руках и ногах, всегда чисто выбрит, немногословен, ходил медленно, в седле держал спину прямо и жестко, немигающие голубые глаза щурились от яркого неба и снега. Однажды он сказал сыну:
        - Рай на земле - это то, что ты должен создать, он никогда не возникает сам по себе. Говорят, где конец радуги в землю упирается, там клад зарыт… так вот - нет там ничего, кроме того, что ты принесешь с собой. Эта земля была мертвой много лет - пот человеческий заставил ее расцвести.
        Кроме земли, единственной радостью для него было видеть, как маленький Клейтон подрастает рядом с ним в этой долине, которую он нашел и напоил собственным потом. Он никогда не возвращался из Санта-Фе, Таоса или Нового Орлеана без подарков: сначала это были игрушки и маленькое оружие; потом чистокровный арабский пони; потом мерин, красивый трехлеток из Техаса; серебряное седло из Чиуауа; многозарядный «Винчестер» новой модели; настоящий нож «боуи» [Тяжелый охотничий нож длинной 22-27 см с одной режущей кромкой; назван в честь придумавшего его полковника Джеймса Боуи.] из Форт-Уэрта и пара серебряных шпор с колесиками. Совсем маленьким он забрал Клейтона из-под опеки матери и начал воспитывать из него мужчину - мужчину во вкусе Гэвина. На ровном участке прерии за коралем он расставлял рядами бутылки из-под виски и жестяные банки. Они с Клейтоном становились на расстоянии пятидесяти ярдов, отвернувшись в другую сторону, против солнца.
        - А теперь пригнись - и резко поворачивайся, а одновременно выхватывай револьвер. Не гляди себе на руку или на револьвер; поймай глазом цель в момент поворота и быстро стреляй, пока ты еще согнутый. Выстрели два раза - больше ты все равно не сможешь попасть - а потом падай на землю и стреляй дальше.
        Он подпилил спуск и курок на револьвере мальчика так, чтобы Клейтон мог упасть на живот и взвести курок левой рукой.
        - Так ты сможешь выгадать около секунды на четырех выстрелах. А секунда, сынок, иногда обозначает разницу между жизнью и смертью.
        После того, как они тренировались час или два и мальчик научился разбивать четыре или пять бутылок из шести, Гэвин отвел его на другой огневой рубеж. Теперь солнце висело низко над горами за рядом бутылок и светило им прямо в глаза. Началась тренировка в стрельбе против света.
        - Носи шляпу низко надвинутой на лоб. Когда поворачиваешься, не высматривай какую-то конкретную точку на мишени, ты должен видеть форму. Выстрели один раз, когда повернешься лицом к солнцу, а потом падай. Револьвер ты должен успеть выхватить, поднять и нацелить, пока повернешься чуть-чуть, иначе тебя самого подстрелят.
        Когда и в этом упражнении мальчик достиг умения, удовлетворившего Гэвина, они начали стрелять из «Винчестера» с расстояния в триста и пятьсот ярдов. Потом сели на лошадей и учились стрелять на ходу - сначала на рыси, потом на легком галопе - кентере, а потом и на полном галопе.
        Позже к ним присоединился Ритенхауз и показал мальчику некоторые трюки, которых даже Гэвин не знал. Они уехали в предгорья, где земля была изломанной и неровной, покрытой валунами, скалами и высокими обнажениями твердых пород.
        - Допустим, человек прячется за скалой, - объяснял Риттенхауз, - и палит в тебя. Если ты с винтовкой, стреляй по камням у него за спиной. Пробуй раз, другой - и оценивай угол. Рикошет убивает человека ничуть не хуже, чем пуля, всаженная ему прямо в жилетную пуговицу… Или, скажем, бьешься ты с человеком один на один, допустим, в каком-нибудь арройо [исп. - ущелье, узкая лощина.] . Он знает, что у тебя один шестизарядный револьвер. Сделай четыре выстрела, а потом перезаряди - только очень быстро; после этого стреляй поскорее еще два раза, неважно куда, хоть в воздух. Он может подумать, что у тебя револьвер пустой - и бросится на тебя. Вот так ты его и подловишь, когда он выскочит на открытое место! Всегда работай мозгами, Клей, и считай, что твой противник не глупее тебя. Заставь его мозги работать против него. Не найдется на свете человека настолько хитрого, чтоб он не подумал, что он хитрее тебя, если ты ему намекнешь на такое.
        Гэвин учил мальчика охотиться, ездить верхом и жить в горах. Летом они выезжали на неделю-другую куда-нибудь повыше в Сангре. Стреляли оленей, куропаток, койотов, а в шестнадцать лет Клейтон убил своего первого медведя.
        Они наткнулись на медведя, старого черного убийцу со стертыми зубами, когда он пожирал убитую олениху. Весь день и всю ночь шли они по следам через лес, а на рассвете второго дня увидели его в трехстах ярдах перед собой на открытой полянке, поросшей изумрудной травой и окруженной чащей сосняка. Солнце только что поднялось, отец и сын сидели на поваленном дереве и курили первую утреннюю сигарету. Медведь остановился на краю поляны, а потом медленно и неторопливо побрел по траве.
        Клейтон сдвинул защелку предохранителя на «Винчестере», но Гэвин остановил его, положив ладонь на руку.
        - Если ты выстрелишь с такого расстояния и только ранишь его, - предупредил он, - с ним будет нелегко управиться.
        Пока они наблюдали, медведь выпрямился и потянул носом воздух. Утренний ветерок веял от поляны к склону, где они сидели.
        - Что это он учуял? - спросил Клейтон шепотом. И, как будто в ответ, медведь обиженно взревел от боли. В правой части груди у него, почти у плечевого мускула, появилась оперенная стрела. На таком расстоянии никто не мог бы заметить, как она пронеслась в ярком золотом утреннем свете над поляной.
        - Апач, - прошипел Гэвин.
        Медведь быстро кинулся в укрытие - в кусты можжевельника; в горах было тихо, только чуть слышно шелестел ветерок в верхних ветвях деревьев.
        Гэвин выжидал, изучая местность. Потом тронул рукой Клейтона и показал направо.
        - Обходи оттуда. Я хочу спугнуть этого апача. Когда услышишь мой выстрел, поднимайся и высматривай медведя. Он двинется с места. Он раненый, так что не выпускай его из виду. И не промахнись.
        Клейтон кивнул и исчез без единого слова. Он сполз вниз по склону, а потом, извиваясь как змея, прополз вдоль затененного выступа, пока не оказался в сорока ярдах от поляны. Запрыгнув на гребень, он сможет увидеть всю чащу карликовых сосен. Он ждал, стараясь дышать тихо, и следил, чтобы руки на ложе винтовки были сухими. Сердце колотилось как будто прямо о землю.
        Гэвин медленно перешел на солнечную сторону ложбины, выискивая затененные места под соснами. Как всегда, он двигался бесшумно, мягко, как танцор, проскальзывая от ствола к стволу. Когда до поляны оставалось около сотни ярдов, он увидел апача, устроившегося на высокой ветви ели, почти сливающегося с темно-коричневым стволом. Его черные глаза напряженно всматривались в чащу, куда отступил медведь, вторая стрела лежала на туго натянутом луке.
        Гэвин тщательно прицелился, глубоко вдохнул, задержал дыхание на три секунды, потом выстрелил.
        Через минуту донесся ответный выстрел с дальнего конца поляны. Гэвин быстро перебежал через гребень и спустился на другую сторону. Клейтон, согнувшись, стоял на одном колене, все еще прижимаясь щекой к прикладу, а в тридцати ярдах от него вытянулся вдоль поваленного ствола медведь с простреленной грудью. Он еще дышал, но умирал. Гэвин прикончил его выстрелом в голову.
        - А куда девался этот апач? - вспомнил Клейтон немного позже, когда они уже нашли лошадей и спускались по склону обратно в долину.
        - Я спугнул его, - сказал Гэвин. - Сейчас он, небось, уже отмахал полдороги до Форт-Самнера.
        Но когда Клейтон обернулся, чтобы напоследок посмотреть, как блестит солнце на синих вершинах гор, он заметил стервятников-канюков, которые кружились в небе и опускались в лес - в двух разных местах неподалеку от той зеленой прогалины высоко в горах. Он постарался выбросить это из головы.
        Следующей весной Гэвин взял его с собой в долгий перегон скота на восток. Юноша усердно трудился всю дорогу, ел и спал вместе с ковбоями. В течение двух недель он работал со стадом, пока оно продвигалось по пыльной равнине к Шривпорту. Здесь они поднялись на борт парохода «Дикси Куин», идущего в Новый Орлеан.
        Клейтон никогда не думал, что река окажется вот такой. Она потрясла его сильнее, чем все, что ему довелось видеть до сих. Дьябло - это была маленькая речка, приток Пекоса, который впадал в Рио-Гранде, но Миссисипи… это было что-то совершенно другое, коричневый гигант, непокорный и невообразимый. Клейтон часами виснул на полированных поручнях релинга и смотрел на реку.
        - Ты не рассказывал мне, - сказал он Гэвину. - Ты даже не рассказывал мне, какая это красота.
        - Это ерунда, - рассмеялся Гэвин и сжал плечо сына. - Подожди, пока мы доберемся до Нового Орлеана! Ничего подобного ты еще никогда не видел. Этого путешествия ты в жизни не забудешь, сынок!
        И, пока Гэвин проводил вечера за картами в салоне, Клейтон стоял на палубе в мечтах, вдыхая ночной воздух Луизианы.
        Они остановились в Новом Орлеане в «Палас-отеле» и в первый вечер спокойно пообедали у Брассара. Гэвин налил мальчику французского вина и посмотрел, как у него скривились губы - ему не понравилось.
        - Что, сынок, не нравится?
        - Слишком кислое.
        - Бой! - громко крикнул Гэвин официанту. - Принеси нам хорошего сладкого портвейну, слышишь?
        - Ну, это лучше? - спросил он, когда Клейтон отхлебнул первый глоток.
        Мальчик кивнул, а потом выкатил глаза в изумлении, когда подали цыпленка, завернутого в блестящую коричневую бумагу.
        - Как же это есть? - спросил он. - Что, прямо с бумагой?
        Гэвин рассмеялся.
        - Ой, сынок, многому тебе еще надо научиться! Да, ты у меня чистая деревенщина! Но не беспокойся - когда мы уедем из этого города, ты будешь мужчиной!
        Спать они легли рано, а на следующий день отправились в экскурсию по городу и часами бродили по старым французским кварталам. В прошлом году Гэвин привез мальчику новый костюм из Санта-Фе, и он в нем ходил - но заправлял брюки в сапоги. Когда они проходили по узким улочкам и аллеям, люди на них оглядывались.
        - Не обращай внимания, - сказал Гэвин. - Мы - скотоводы, а не городской люд, и этим гордимся. Когда мы выйдем в город сегодня вечером, я тоже надену сапоги.
        - А куда мы пойдем вечером, Гэвин?
        - Вот вечером и увидишь. Это будет кое-что особенное…
        После того как они искупались, побрились и поужинали в отеле, Гэвин остановил кэб - двухколесный экипаж с кучером сзади - и повез сына к миссис Сэдлер.
        Негр в дверях поклонился и поздоровался с Гэвином, назвав его по имени. Они поднялись по широким ступеням мимо каменных львов, и в гостиной их приветствовала лично миссис Сэдлер, в черном кружевном платье, с черной шалью на шее и приколотой на груди гвоздикой.
        - Это мой сын, Клейтон… Миссис Сэдлер, леди Юга.
        - Я польщена, - любезно сказала миссис Сэдлер. - Сын мистера Роя - в моем доме больше чем гость!
        - Вы здесь одна живете? - спросил Клейтон.
        Она улыбнулась.
        - Ну что вы, нет. У меня есть девочки, они мне составляют компанию.
        Гэвин прокашлялся, отвел Клейтона в сторонку и прошептал ему на ухо несколько слов.
        Поначалу Клейтон был смущен и напуган. Он схватился ладонью за щеку, пытаясь прикрыть шрам, но Гэвин твердо взял его за запястье и заставил опустить руку. Он не хотел, чтобы его сын чего-то стыдился.
        - Сынок, отметины на твоем лице значения не имеют - в счет идет то, что у тебя под шкурой, в твоем нутре. Ты - мой сын, и нутро у тебя крепкое. У тебя есть все, что нужно этим девчонкам, и это вовсе не твое лицо. Запомни это, слышишь?
        - Что, мне… - пробормотал Клейтон.
        Доминика, светловолосая девица-француженка, с незаметными скулами и светлосерыми глазами, одетая в нечто вроде простенького платьица, какое девушки надевают на пикник воскресной школы, вошла в комнату и украдкой улыбнулась Гэвину.
        - Доверься этой маленькой девочке, сынок. Она тебе покажет, что надо делать. Ты просто расслабься и доверься ей.
        Клейтон медленно поднялся вместе с ней наверх и присел на край кровати с балдахином, отворачивая глаза. Появился мальчик-негритенок и спросил, хотят ли они что-нибудь выпить.
        - Ладно, - сказал Клейтон, - принеси нам два стакана портвейна.
        - Портвейна, са-а?
        - Да… - он вспыхнул. - Красный портвейн, чтобы пить.
        - Да, са-а.
        Появилась бутылка. Они с девушкой выпили.
        - Твой отец рассказывал мне о тебе удивительные вещи. Он сказал, что ты «ун бон жён филь» [фр. - славный молодой сынок.] , и он прав.
        После третьего стакана портвейна Клейтон перестал играть с кружевным покрывалом и посмотрел Доминике в глаза. Она тем временем распустила корсаж и смотрела на него мягким взглядом, но за этой мягкостью скрывалась смелость опыта, а еще глубже светилось пламя желания. Он был молодой и девственный. Гэвин выбрал хорошо. Она желала его с отнюдь не профессиональной страстью. И когда Клейтон ответил на взгляд ее широко распахнутых глаз, он почувствовал, как вождлеление прокралось по его телу и стерло все страхи. Он взял ее за руку.
        - Покажи мне… я хочу посмотреть, какая ты, - сказал он грубовато. - И покажи, что мне делать. Всё…
        Доминика показала ему. Она показывала ему в этот первый вечер, и на второй вечер, и на третий; а на четвертый вечер Гэвин договорился с миссис Сэдлер, и Клейтону сказали, что у Доминики болит голова и она не работает. Юноша пошел с Жинетт.
        Он отозвался на призыв этой черной плоти со всей беззаботной дикостью молодого бычка. Потом Гэвин выпил с ней в маленьком баре рядом с гостиной, пока Клейтон одевался и причесывался.
        - Мистер Гэвин, этот мальчик - мужчина. Вы можете гордиться им по праву.
        - Я горжусь, - серьезно ответил он и дал ей лишние пять долларов.
        К концу недели юноша был измотан и бледен.
        - Ну что, хватит с тебя, сынок? - спросил Гэвин.
        - По-моему, я уже мог бы и помереть.
        Гэвин рассмеялся и посмотрел на него. Под глазами мешки, щеки как будто обведены карандашом, на лбу набухли вены. Распутство быстро положило на него свой первый мазок. Гэвин смотрел на него, полуобнаженного, лежащего поверх шелкового покрывала на большой кровати в гостиничном номере, и видел не по годам взрослое, твердое, мраморное-бледное тело, уже не детское. Шрам, оставленный бичом Лестера, как будто ярче проступил на щеке, налился багрово-кровавым цветом и придал лицу выражение жестокости, которого раньше в нем никогда не появлялось. Только глаза были те же самые - мягкие, светящиеся голубизной, - как будто что-то в нем осталось нетронутым.

        Через две недели они вернулись в Дьябло. Они подъехали к дому, усталые и измученные дорогой. К вечеру Клейтон искупался, побрился и появился в гостиной в свежей одежде. Мать подошла поближе - они только обменялись краткими поцелуями, когда он слез с лошади - и пристально посмотрела ему в лицо.
        - Он сделал это с тобой, - печально сказала она. - Я вижу…
        Клейтон вспыхнул. Левая рука поднялась к щеке.
        - Этого не скроешь. Я это вижу, оно врезалось тебе в лицо глубже, чем шрам от бича. Я вижу это по твоему лицу, и нет такой женщины, которая бы этого не увидела.
        - Оставь его в покое, - твердо сказал Гэвин, поднявшись со стула.
        - Оставить его… дьяволу? Что ты с ним сделал?!
        - Я сделал из него мужчину, - ответил Гэвин и усмехнулся.
        - Мужчину? Какого мужчину? Дьявола, как ты сам - по твоему собственному образу и подобию! Дешевого грязного кобеля!
        Гэвин обратился к сыну. Лицо его пылало.
        - Отправляйся к себе в комнату. Не слушай ее. Она выжившая из ума старуха. Погляди на нее, если мне не веришь. Погляди на нее и подумай сам - такая она, какой должна быть женщина? Теперь-то ты знаешь. Погляди, погляди на нее и, может, ты тогда поймешь, каково мне жить с ней!
        Клейтон поднял глаза на мать. Она задохнулась, в ужасе закрыв лицо руками. Она была согнутая и высохшая.
        - А теперь иди к себе в комнату, - сказал Гэвин со странной мягкостью.
        Клейтон повернулся, шагнул за дверь и пошел в свою комнату на другой стороне патио, мимо иудиного дерева. Он чувствовал себя опустошенным, лишенным мысли и воли. Мать не пошла за ним. Она по-прежнему закрывала лицо руками, она не видела даже, как он уходил, только слышала, как он шел и как тихо закрылась дверь.

        Она простудилась однажды в сырое зимнее утро и слегла в постель. Простуда поселилась у нее в груди и расползлась по всему телу. Она радовалась болезни и настроила себя так, чтобы дать ей погубить себя. Так оно и получилось - болезнь затянулась, постепенно перейдя в грипп, а потом в воспаление легких. А она не сопротивлялась, позволяла микробам добраться до самых открытых, слабых частей организма, угнездиться там и размножиться в крови. Ей было незачем жить, и смерть больше не страшила ее. В последний день, когда все уже знали, что она умрет, и она тоже знала, она была спокойной и оцепеневшей. Они стояли рядом с кроватью, отец и сын, и молчали. Молча смотрели, как она умирает, как глаза закатились к потолку. Последний след румянца покинул ее лицо. Клейтон с глухим стоном упал на колени рядом с кроватью и обнял мать, прижавшись лицом к ее холодной щеке. Она еще не умерла. Он умолял ее сказать ему что-нибудь, но она даже не повела глазом. Она лежала спокойно и ждала…
        Ближе к полудню они услышали топот копыт - лошадь неслась галопом, потом замедлила шаг во дворе. Послышался осторожный стук в дверь. Гэвин открыл - там стоял Лестер, комкая в руках шляпу. Не сказав ни слова, Гэвин шагнул в сторону и впустил его в спальню.
        Лестер стоял в углу комнаты, ему было трудно дышать. Он испытывал страх перед смертью, он испытывал страх перед двумя мужчинами, находившимися в одной комнате с ним. За семь лет он не обменялся ни единым словом с Гэвином, а когда ему случалось встретиться с Клейтоном, чувствовали они себя напряженно жутко, как чужие люди, которые вроде бы и узнали друг друга, но слишком церемонны, чтобы обменяться обычными вопросами.
        Как только Клейтон заметил брата, он поднялся с колен и обнял его за плечи. Оба они вышли из одного лона. Она была их матерью, она умирала. Лестер глубоко вздохнул, захлебнулся слезами, резко повернулся и вышел из комнаты. Он остановился снаружи, вперив взгляд в дальние горы. Клейтон вытер глаза рукавом и вышел к нему.
        - Прости меня, Лес, - сказал он. - Прости за все…
        - Она… о, Боже… она…
        У Лестера не было слов. Он протянул руку, как слепой, и схватил Клейтона за запястье. В первый раз встретились они, став взрослыми мужчинами, и смерть матери связала их крепче, чем они могли представить себе. Оба плакали.
        Из окна комнаты, где лежала его мертвая жена, Гэвин нахмурившись, наблюдал за ними.

        Глава тринадцатая

        Они похоронили ее в одиноком уголке кладбища, под дубом, оголенным пришедшей зимой. Могилу отметил гранитный камень с датами рождения и смерти:

«Жена Гэвина, мать Клейтона и Лестера »
        Церемония длилась всего десять минут, пришедшие на похороны стояли с сухими глазами, одинаково одетые в черные костюмы и плоские черные шляпы. Гэвин и Клейтон были как близнецы - если смотреть только на фигуру, манеру переступать с ноги на ногу и немного наклонять голову вправо при разговоре. Лестер был более коренастый, лицо его покрылось румянцем и сам он стал крепче от новой жизни. Он пришел с женой и сыновьями-близнецами. У нее были и другие дети, но выжили только эти, первенцы. Она стояла в стороне, опираясь на руку своего отца, и только у нее на глазах были слезы - не так уж она и горевала, просто одна женщина оплакивала другую.
        Даже в этот час, над свежей могилой, мысли Гэвина были где-то далеко, тайные и скрытые от всех. Пришло время опустить в землю простой сосновый гроб, но он так глубоко погрузился в задумчивость, что Риттенхаузу, который вместе с ними тремя нес гроб, пришлось подтолкнуть его локтем, чтобы вернуть на землю - Гэвин улыбнулся - почти что светлой благодарной улыбкой - и показал желтые зубы. А потом наклонился и взялся за дело.
        Вернувшись домой, он уселся в своё любимое плетеное кресло на веранде и небрежно положил ноги на перила. Близился вечер короткого ноябрьского дня, солнце уже опустилось низко над Сангре, и по земле протянулись длинные черные тени от каждого мескита, чойи [мексиканское название кактуса с особо длинными колючками.] и тополя.
        Только сейчас он полностью осознал, что свободен. От этой мысли у него закружилась голова, ему даже пришлось ухватиться за подлокотники. Восемнадцать лет назад, вернувшись из Таоса, он узнал, что она беременна, - и восемнадцать лет платил долг. Он возвращался мыслями в прошлое, и это время представлялось ему ночным кошмаром, все более мрачным в лучах его восходящей свободы - так тьма сгущается перед рассветом.
        Она была его женой, матерью его сына, и что-то внутри него, спрятанное так глубоко, что он до этой минуты и сам не осознавал, связывало его некоей странной верностью. За все эти годы он не знал ни одной другой женщины - здесь, в долине, хотя, говоря как перед Богом, он думал, что вполне мог бы… Мог бы даже привезти девушку из Санта-Фе и устроить ее со всеми удобствами в гостинице «Великолепная». Но он этого никогда не делал. А теперь, когда она умерла, он впервые увидел все ясно - и рассмеялся. И как это ей удавалось вот так держать его?
        Он задумался об этом - но не нашел ответа. Ну, что ж, а теперь он свободен. Все эти годы он рабски подчинялся придуманной им самим заповеди: «Не нарушай супружеской верности на глазах у жены» - а теперь он мог поступать, как ему заблагорассудится. Никто на свете не посмеет выступить против него или оспорить его привилегии. Он чувствовал, как кровь пульсирует в жилах. Ему пятьдесят лет, но жизненной силы в нем не меньше, чем в двадцать. Вспоминая прошлое, он тихонько рассмеялся - немного грустно. В двадцать лет он был изголодавшимся по сексу мальчишкой в техасском скотоводческом городке и не имел никаких шансов рядом со взрослыми мужчинами. Тогда он временами просто бесился от желания узнать свое будущее. Ему нужно было что-то такое, что он мог ощутить, взвесить, как растопырившую перья птичку, зажатую в ладони, что-то теплое, ощутимое. Куда идти? Что делать?..
        Он потер сухие ладони одна о другую, как скупец, раздумывающий о бесчисленных накопленных богатствах, которые он наконец сможет тратить…
        Он чувствовал, что в пятьдесят лет начинает жизнь сначала. Все эти годы он трудился и строил планы не только для себя, но и для своего сына. Своей плоти и крови. Эта фраза поразила его своим древним чувством. «Кость от кости моей, плоть от плоти моей». Теперь это будут он, Клейтон и Риттенхауз. Они могут попробовать этот мир на зуб - никто не устоит против их соединенной силы. Любовь к сыну пронзила все его существо - как боль. Мальчик начинает на том же месте, где начинал Гэвин, но у него для этого начала есть все, а у Гэвина не было ничего. Его ждет величие. Мальчик наложит свое клеймо на весь этот край, нет таких высот, которых он не сможет достичь. Он - наследник всех мечтаний Гэвина, мститель за все его поражения. У него есть кровь, происхождение, знания, опыт; все, что ему нужно, - это огонь в сердце, тайный огонь, который горит в Гэвине. И это придет к нему, верил Гэвин. Это придет к нему, как пришло когда-то к нему самому.
        Это была лишь часть его видений, а остальное лежало намного глубже и было намного тоньше.
        Он скрипнул зубами, и под дубленой кожей лица выступили желваки. Закат наполнил долину великолепными переливчатыми отблесками. Чистая голубизна неба быстро сгущалась и темнела, как будто невидимая рука гасила источники света. Густая краска медленно стекала от зенита к вершинам гор, потом небо прорезалось царапинами красного и розового, и пики рельефно выступили на темном фоне. Воздух был холодный, но Гэвин ощущал его в ноздрях, как очищающее пламя. В доме горел огонь, готовый согреть его, когда он решит зайти внутрь. Но он все еще медлил на веранде.
        Наступил темный, морозный вечер. Над головой сияли звезды, суля ему величие и славу. Тишина ревела у него в ушах жутко и сверхъестественно. И наконец он сумел поймать свое видение трепетными пальцами. Я правлю здесь как король, - сказал он себе, - и единственное, чего мне не хватает - это королевы.
        Женщина, лежащая в свежей могиле, была его женой, матерью его сына. Но была ли она его королевой?.. Он криво усмехнулся. Нет, она - это прошлое, что-то смутное и безотрадное, часть жизни, через которую ему надо было пройти, как через испытание. Женщина целеустремленная и настойчивая, но столь же не похожая на королеву, как кактус чойя - на розу, расцветающую весной у него в саду.
        Романтическая любовь всегда таилась где-то глубоко в его мыслях, и сейчас она распустилась цветком. Он вздрогнул, когда его посетило видение счастья. Было на свете место, куда ему всегда хотелось попасть, и теперь, верил он, это то единственное место, где ему удастся найти женщину, родившуюся этой ночью в его мечтах. Нью-Йорк больше не был местом на другом конце континента, он был у самых кончиков его пальцев, когда он поднял руки к звездам и протяжно крикнул во тьму ночи. Это не был человеческий крик, в нем не было слов, понятных хотя бы ему одному. Лишь клятва, расцветшая, вознесшаяся и исчезнувшая во тьме долины.
        Он вернулся в дом, зажег трубку и сел. Он курил, глядя в скучающие глубины огня, и продумывал свой план…
        Это было в ноябре, и он решил, что выедет ранней весной, после того, как зацветет его сад. Эта задержка чуть не погубила все его планы. В апреле началась война между штатами [Гражданская война 1861-1865 гг. между северными штатами (Союз) и южными (Конфедерация).] .
        Новости просачивались в долину тонкой струйкой. Сначала размах конфликта был неизвестен - некоторые хихикали и говорили, что Союзная Армия всыплет мятежникам разок-другой на их собственной территории, тем все дело и кончится, Конфедерация распадется, а конфедераты подожмут хвост и пустятся бежать со всех ног, лишь только завидят флаги северян. Другие же, более опасливые, беспокоились, что война распространится к западу и захватит Территории. И на какую сторону им тогда становиться? Они-то ведь не северяне и не южане, да и американцами они себя сознавали весьма смутно. Их верность - для большинства из них это стало ясно впервые в жизни - принадлежит Западу, земле, которую они заселили и освоили. Что им за дело до борьбы за свободу черных людей, что им за дело до этих бесконечных споров из-за тарифов? [Неблагоприятная для южан система налогов на предпринимательство послужила одной из причин войны.] . На Территориях нет рабов, здесь нет промышленности и транспорта. Они - люди сторонние, вольные, отдельная земля и отдельное племя.
        Какое-то время Гэвин боялся за долину. Ему даже подумать было страшно о большом вооруженном конфликте, который закончится поголовными грабежами и разрушением всего без разбору. Он представлял себе армию, марширующую через его долину, его сад. Он знал, что не может уехать отсюда, пока война грозит перекинуться к западу.
        Однажды на ранчо к Гэвину приехал Сэм Харди с последними новостями. Для войск Союза дела идут плохо: их крепко побили у Булл-Ран и Шенандоа. Южные армии ступили на землю Союза. Президент Линкольн призывал новых добровольцев, просил больше оружия, больше денег, и особо обратился к западным территориям.
        - Так вот я и думаю… - начал Сэм.
        - Нью-Мексико, я так полагаю, - сказал Гэвин, оборвав его, - относится к южной половине этого континента.
        Сэм удивленно захлопал глазами.
        - Так ты что, за Конфедерацию?
        - Нет, я - нет, - ответил Гэвин. Он тщательно обдумывал это уже месяц. Конечно, ему не надо было много раздумывать, чтобы понять, что он ненавидит идеи раскола и революции, - это были идеи, направленные против него лично. За власть борются, ее завоевывают, а после этого она становится священной.
        - Я не за Союз и я не за мятежников, - мрачно объяснил он. - Если война доберется до Нью-Мексико, я буду сражаться как любой другой мужчина, и я буду воевать за законное конституционное правительство Соединенных Штатов Америки. Я не за Союз, и я не за мятежников, - повторил он, как будто делал заявление, которое, по его мнению, будут цитировать. - Я - за эту долину.
        - Ну, конечно, и я тоже, но…
        - А никаких «но» тут быть не может. Если это будет в моих силах, ни один годный к военной службе человек не покинет эту долину, чтобы воевать против каких-то чертовых мятежников на чужой земле. Для человека священно то место, откуда он родом, его дом. Защищать его - вот это долг человека… - Он умолк и задумчиво посмотрел на Сэма. - Ты что, Сэм, подумывал сам пойти?
        Сэм пожал худыми плечами.
        - Ну, не так уж чтобы совсем. Я подумал было, может…
        Гэвин снова остановил его, рассмеявшись.
        - Тебе сорок пять лет, Сэм. Война - это занятие для людей помоложе. А у нас с тобой есть другие дела, за которые мы несем ответственность.
        - Я думал, может, мог бы стать офицером… - голос Сэма неуверенно смолк под твердым взглядом Гэвина.
        - Держись поближе к дому, - приказал Гэвин. - Если эти проклятые мятежники заберутся к нам сюда на Территорию, я тебе сам присвою офицерское звание. А до тех пор занимайся своим скотом… и передай всем другим, мол, я велел, чтобы люди оставались на месте и не вздумали никуда подаваться в погоне за славой. Ребята из Союзной Армии всыплют мятежникам ничуть не хуже, если жители этой долины и не внесут свои два цента.
        - Пока не очень-то на это похоже, - угрюмо сказал Сэм.
        - А ты подожди, подожди с полгода или около того, - предсказывал Гэвин. - Я знаю южных ребят - все они горячие как черти и много кричать мастера, но нутро у них мягкое. Северяне их побьют.
        Сэм Харди уехал и передал другим слова Гэвина. Люди кивали, скребли затылки, задумчиво качали головой и цокали языком.
        - Да, он это все верно говорит, - бормотали они. - Нечего нам мешаться в чужие дела. Лучше дома сидеть…
        Чтобы успокоить самых твердолобых, Гэвин создал в долине милицию. Из скромности он назначил себя всего лишь капитаном - «оставляет себе место для продвижения по службе в случае боевых действий», - ехидничал Толстый Фред Джонсон - а его помощниками в званиях лейтенантов были Сэм Харди, Риттенхауз и его сын Клейтон.
        Парень узнал об этом назначении однажды вечером, перед самым ужином, дома, в гостиной на ранчо. Гэвин отсутствовал целый день - что-то организовывал, что-то улаживал. Милиция должна будет собираться раз в две недели перед заведением Петтигрю для учений и проверки оружия. Ни один из членов милиции - а в нее записали всех годных к службе мужчин - не имеет права покинуть долину, не доложившись сперва одному из офицеров, а тот, в свою очередь, должен доложить Гэвину.
        - Сынок, ты будешь самым младшим из офицеров, а это значит, что люди будут к тебе присматриваться. Так что не подведи меня.
        Клейтон отодвинул стул от стола и положил нож на вилку.
        - Гэвин, я, конечно, все это высоко ценю, только я думал…
        - Что, сынок? Что ты думал? - Гэвин, наклонившись над тарелкой, отдавал должное бифштексу с картофелем.
        - Я думал… ну, я читал газеты, которые только что пришли с почтой из Санта-Фе - это денверские и чикагские газеты… у Союза дела идут неважнецки…
        Гэвин перестал жевать и сердито нахмурился.
        - Я ведь учил тебя выкладывать напрямую то, что ты хочешь сказать, сынок. Ну, так что тебя печет?
        - Я хочу уйти на войну, - негромко сказал Клейтон. - Я хочу присоединиться к человеку по имени Стюарт. Полковник Джеймс Джон Стюарт. Он дал объявление в денверской газете. Пишет, что ему нужны пятьсот годных к воинской службе людей с западных территорий, имеющих свое оружие и лошадей, желающих сразиться во славу Территорий за Союз, людей, которые…
        - Достаточно, - Гэвин поднял руку. - Я так думаю, ты это выучил наизусть. Я никогда не слышал ни о каком Джеймсе Джоне Стюарте и осмелюсь предположить, что это какой-нибудь хитрый жулик, который думает, что может собрать отряд людей и погулять по территории этих мятежников, попугать южных девчонок. Ты не можешь уехать, сынок. Ты нужен мне здесь.
        - Я тебе нужен здесь? - Юноша покачал головой. - У тебя здесь есть Кайли и Большой Чарли, они управляют твоими землями, Эд следит за порядком в городе. Ты никуда не уезжаешь, Гэвин, - так зачем я тебе нужен здесь?
        Гэвин наклонился через стол и положил руки на теплые плечи сына.
        - Потому что, Клей, когда я умру, эта долина, а, может, и добрый кусок Территории, будут твоими. Ты - единственный наследник всего этого. Ты вроде как… ну, ты что, сам не понимаешь?.. Ты вроде как принц. - Он откинулся назад и зарумянился, довольный найденным словом. - Да, принц, ожидающий своей очереди занять трон, так сказать. Я не собираюсь жить вечно, и придет день, когда я стану старым и буду годиться только на то, чтобы сидеть тут на веранде и покуривать трубку с Эдом. Вот это и будет твой день, сынок, вот тогда и настанет твое время. Но ты должен к этому подготовиться. И, говоря о подготовке, я вовсе не имею в виду, что ты имеешь право смыться вот так просто, когда ты можешь больше всего понадобиться долине. Разве ты сам не понимаешь этого? Разве долина для тебя ничего не значит?
        Клейтон посмотрел в горящие глаза отца, потом опустил взгляд. Он понимал, какой завет передает ему отец сейчас, но не знал, что должен сказать, чем может подтвердить, что соответствует такому долгу. Ему не надо было завоевывать или осваивать долину - отец сделал это до него. Когда Гэвин приехал сюда, земля была врагом - сухая равнина, поросшая чойей и пало-верде, и Гэвин сломил ее волю, подчинил ее себе, лишил ее власти. За эти годы часть окружающих гор лишилась своей дикой свободы, апачи жили теперь в резервации, черный медведь почти вывелся - так что юноша, вырастающий в мужчину, воспринимал ее как место, где он живет, место, которое он любит, - но она больше не бросала вызов его мужеству. И он не хотел власти. Власти во вкусе Гэвина.
        Была в нем и другая боль - тайная сила желания. Когда он думал о годах, проведенных в долине, то понимал, что они прошли, теперь он уже не ребенок. Он догадывался, откуда взялось это нечистое чувство, заполонившее его. Путешествие в Новый Орлеан изменило его жизнь. Эти ночи преследовали его. Невинные голубые глаза Доминики, влажная кожа Жинетт… Когда, скажем, он проходил по главной улице городка, направляясь в платную конюшню, и видел молодую женщину, жену или дочь кого-то из ранчеров, то она была для него уже не просто девушкой, идущей через улицу к магазину Петтигрю купить моток пряжи, нет, это было создание из плоти… и ему слышались странные вскрики в темноте. Приступы желания передергивали его, ему приходилось хвататься за твердое дерево коновязи. Вот эта, в простом бумажном платьице, с высоко поднятой головой и красиво изогнутой шеей, вот эта… захочет ли она?..
        Стремление к женщинам начало занимать главное место в его жизни. Если поехать на Восток воевать, думал он, то зверь, живущий у него в чреслах, останется в глубине, как в клетке. И если пройти очищение на поле брани, возможно, бес будет изгнан…
        Изнемогая от внутренней борьбы, не в силах открыться отцу, сидевшему по ту сторону стола, он поднял голову и сказал:
        - Я потом вернусь в долину. Да, когда все закончится. Но сейчас я должен поехать.
        - Ты останешься. - Лицо Гэвина налилось краской. - Поработай с Кайли и Риттенхаузом - и тебе достанется твоя доля крови и грома. Я знаю, что тебя тревожит. Ты молодой, и ты думаешь, что в этой долине тебе тесно. Я сделал ошибку, когда показал тебе Новый Орлеан. Но все же останься. Может быть, война придет сюда тоже, и тогда твое место - здесь. А тем временем поработай с Кайли и присмотрись к нему поближе. Это то, что ты можешь сделать для меня - присмотреться поближе к Кайли.
        - Да при чем здесь Кайли? Неужели я всегда должен делать то, о чем ты меня просишь? Неужели хоть раз я не могу сделать то, что хочу, что считаю нужным?
        - Это обидно, мальчик, - медленно сказал Гэвин. - Ты - свободный человек. Никогда я не держал тебя на коротком поводке, а теперь ты этим злоупотребляешь.
        - Нет, нет! Гэвин, вовсе нет! Попытайся понять меня. Разве ты не знаешь, что это такое, когда тебя зуд грызет, и ты знаешь, что если не почешешься, то с ума сойдешь? Вот то, что я сейчас чувствую…
        Гэвин рассмеялся, но невесело.
        - Это в тебе просто кровь играет, Клей, перебеситься тебе надо. Я-то это понимаю. Тебе почти двадцать лет. Конечно, тебе хочется совершить какие-то поступки, быть мужчиной. Я уважаю это желание. Но, скажу тебе, есть разные способы быть мужчиной. Делать, что тебе хочется, - это не единственная возможность; иногда быть мужчиной означает, совсем наоборот, делать то, что ты обязан делать.
        Клейтон молчал секунду.
        - А попросту это означает делать то, что тебе хочется, да? - взорвался он.
        - Сынок…
        - Ты говоришь, что я свободен. Свободен делать то, что ты мне прикажешь? Это не называется свободой. Это называется рабством!
        - Придержи язык! - крикнул Гэвин.
        - Ладно, я придержу язык. Это, конечно, решит все проблемы, я надеюсь.
        Гэвин печально покачал головой.
        - Что на тебя нашло, мальчик мой? Где ты научился такой озлобленности? Кто твой новый учитель?
        - Никакая это не озлобленность, - пробормотал Клейтон.
        Гэвин поднялся и начал набивать трубку. Его обед остался на тарелке, недоеденный. Он зажег лучинку от огня в камине, примял табак в трубке и поднес к нему тлеющий конец лучинки. Пыхнул несколько раз, а потом снова повернулся к Клейтону, и слова его прозвучали мягко, с раскаянием.
        - Клей, сынок, поверь мне, я все понимаю. И я бы отпустил тебя, если бы не одно обстоятельство. Я тебе пока не говорил, но скоро мне придется уехать на Восток. Надо кое-что сделать в связи с этой войной. Как только чуть-чуть снизится напряженность, мне придется отправиться в Нью-Йорк. Я не смогу уехать, сынок, если душа у меня будет неспокойна, а душа у меня не будет спокойна, если я не буду знать, что ты остался здесь и присматриваешь за всем. Эд становится слишком старым, слишком ленивым, а Кайли - слишком молодой, и, может быть, слишком ловкий. Ты тоже молодой, но ты - моя плоть и кровь, и тебе я могу доверять. Ты нужен мне здесь. Вот это моя последняя просьба. А дальше - поступай, как знаешь, сам выбирай…
        В его словах была такая теплота, такая доброта, столько доверия, что Клейтону захотелось кричать - не от сочувствия, не чтобы извиниться, нет, это было чувство протеста. Почему именно ему судьба назначила быть его сыном и подчиняться его приказаниям? Он твердо посмотрел на Гэвина. Он увидел широкую улыбку на дубленом лице, тонкие выступающие зубы, холод в улыбающихся голубых глазах. Но во взгляде, который он обратил на Гэвина, тоже было что-то столь же холодное и жестокое.
        - Хорошо. Ты сказал - сам выбирай, но по-настоящему выбора мне не оставил. Я останусь в долине и буду делать то, что ты мне скажешь. Но я не забуду, что ты вынудил меня к этому. И не вини меня, что бы ни случилось.
        С этими словами он отодвинул стул, поднялся и твердым шагом вышел на крыльцо. Постоял там немного, потом кинулся в кораль и оседлал своего коня. Гэвин услышал, как простучали копыта в сторону города.
        - Вражда, - мрачно пробормотал он. - Вот так мне довелось дожить до того, чтобы увидеть врага в собственном сыне… - И потом, с наивным простодушием, он уставился на увядающие огоньки в камине и спросил: - Что же я такого сделал, чтобы заслужить это?..

        Глава четырнадцатая

        Гэвин выжидал вплоть до битвы при Шайло, прежде чем наконец решился отправиться на Восток, в Нью-Йорк. Исход войны решен в пользу Союза, считал он, и теперь уже нет опасности, что она распространится на запад, на территории за Канзасом. Он сообщил Петтигрю, своему городскому глашатаю что его вызывают на Восток некие неназванные и, тем самым, еще более могучие власти - на совещание, суть которого ему запрещено открывать. Предположительно, намекнул он, речь пойдет о будущем статусе Территории в составе Союза после завершения войны.
        - Бьюсь об заклад, Гэвин собирается стать губернатором, - сказал Петтигрю своим прихвостням в салуне - и слух пошел гулять по городу.
        Когда, наконец, в сентябре он собрался в дорогу, человек сорок - пятьдесят собралось перед гостиницей «Великолепная», чтобы поглядеть, как он садится в дилижанс, отправляющийся в Санта-Фе. Все эти месяцы он обдумывал поездку, готовясь и настраиваясь. Когда наконец он нырнул в дилижанс, решительно выставив челюсть, с прищуренными глазами, вид у него был такой, будто он отправляется на битву, где решается вопрос жизни и смерти.
        Люди подмигивали и хлопали его по плечу.
        - Удачи тебе, Гэвин! Покажи им всем! Мы с тобой!
        Гэвин улыбался в узкое, задернутое занавеской окошко и оглядывал провожающих. Он слышал все слухи и со смехом отрицал все. Губернатор - а что за нужда ему быть губернатором? Он и так властвовал здесь единственным способом, который его устраивал - это была абсолютная власть, и правил он из-за кулис. Но пусть себе думают как хотят, если им нравится! И это его отрицание с улыбкой было всего лишь невысказанным признанием, что такая честь вполне возможна и что только от него зависит, будет ли это предложено или нет и примет он такое предложение или откажется.
        Пока кучер привязывал его сундук на крышу дилижанса, он обменялся рукопожатиями с Риттенхаузом.
        - Присматривай тут за всем, Эд, я на тебя рассчитываю.
        Риттенхауз улыбнулся и скромно отступил в толпу, когда Клейтон вышел вперед.
        Они, по сути дела, не попрощались толком. Когда Клейтон спросил, как долго он может отсутствовать, Гэвин лишь пожал плечами.
        - Это не от меня зависит, сынок.
        Он высунулся из дилижанса и поцеловал Клейтона в теплую щеку, потом вспыхнул и спрятался внутрь. Люди видели это, и их громкие прощальные выкрики стихли - они перешептывались:
        - Гэвин его поцеловал… ты видел?
        - Гэвин поцеловал его…
        Такого они за Гэвином никогда не видели, этой стороной он никогда не оборачивался к людям, - и в большинстве своем они были непривычно тронуты. Нежность Гэвина выделила этого паренька - еще бы!.. Женщины в толпе улыбались и смотрели на Клейтона, а он стоял, высокий, тонкий, в свежей накрахмаленной хлопчатобумажной рубашке - и в старых пропыленных джинсах и сапогах. Да, думали женщины, этот мальчик - хороший мальчик. Добрый, рассудительный, сильный - похож на своего отца, но в то же время совсем другой. И немного напуганный, такой молодой…
        С лица Гэвина сошел румянец, и он крикнул сыну:
        - Смотри за всем, Клей! Делай так, чтобы я тобой гордился! И слушай Эда - он тебе отец, пока меня нет…
        Клейтон кивнул и улыбнулся.
        - Пока, Гэвин! - спокойно сказал он.
        И тут, когда бич щелкнул над головами лошадей и дилижанс тронулся в облаке пыли, под хриплые прощальные выкрики, Гэвин в первый раз пожалел, что не отучил сына обращаться к нему по имени.
        В таком обращении недостает почтительности, думал он. Может, я сам испортил его, дал ему слишком много и слишком рано. Есть в Клейтоне какая-то нестойкость… этот взгляд, устремленный куда-то вдаль… Я теперь уже не знаю, о чем он думает, он стал чужим. И все же ему на пользу пойдет, если он сейчас будет сам править всеми делами и поддерживать порядок в долине. Да, это сделает свое дело, - решил наконец Гэвин, и погрузился в странное состояние полусна, полубодрствования, а дилижанс прогрохотал по речному берегу и двинулся к северному выходу из долины, направляясь в Санта-Фе. Теперь его мысли обратились вперед, туда, куда он ехал, оставив позади все заботы, от которых он удалялся.

        Примерно через месяц после его отъезда Риттенхауз однажды утром выехал из города, чтобы посетить ранчо Сэма Харди. Они вдвоем остались управлять местной милицией, и теперь оказалось, что вовсе нелегко поддерживать воодушевление людей, когда течение войны изменилось столь решительным образом. На обратном пути в гостиницу он остановился в салуне у Петтигрю, чтобы проверить счета. Октябрьское утро было жарким - на Юго-Западе это пора индейского лета [Так в Америке называют Бабье лето.] , влажная, не по сезону знойная жара, от которой воздух над пыльной прерией мерцает и струится, собаки начинают искать тень, а старики собираются на крылечках со своими трубками и замшелыми воспоминаниями.
        Риттенхауз покончил со счетами, выпил чашку кофе с бисквитом в своем любимом темном углу, сложил салфетку, сунул ее в латунное кольцо и вышел наружу, на влажный солнцепек. Кивнув людям, бездельничающим у дверей парикмахерской, он пошел через улицу, туда, где была привязана недалеко от банка его лошадь. Он наклонился над колодой, из которой поят лошадей, чтобы освежить лицо, - и тут кто-то увидел, как он схватился за бок.
        Риттенхауза пронзила резкая боль, как будто мул лягнул его в ребра. Он не мог дышать. Его скрутило, он прошептал что-то, чего никто не слышал. Тут к нему кинулись люди. Он дернулся, а потом упал лицом в пыль. По улице разнеслись крики - звали на помощь.
        Доктором в Дьябло был среднего возраста горбун по фамилии Воль, который десять лет назад решил перебраться из Канзас-Сити в Нью-Мексико с его сухим климатом - очевидно, ради собственного здоровья. Кабинет его занимал две редко убираемые комнаты в новом каркасном доме неподалеку от «Великолепной», на одной из боковых улочек. Это был странный человек, неразговорчивый и, как казалось многим, бесстыдный, и все же это был первый доктор, которому удалось добиться доверия среди женщин долины. До его появления обходились травами, собранными в горах, чтобы залечивать раны и утихомиривать боль, а при родах помогали соседки или одноглазая индианка из племени навахо, женщина неопределенного возраста, которую называли на мексиканский лад командрона. Но теперь док Воль, может, в силу своего городского опыта (ну как же, Канзас-Сити!) - а может из-за уродливых костей, выпирающих у него посреди спины (талисман сверхъестественных сил?), был первым, кого звали при всех болезнях, смертельных или простых. Работал он быстро, говорил мало, не выносил возражений и никогда не выжимал плату слишком настойчиво. Джорджу
Майерсу велели мчаться бегом в его кабинет, а Риттенхауза отнесли в холл гостиницы и уложили на красный плюшевый диван.
        Док Воль тщательно осмотрел Риттенхауза и нахмурился, его мясистые губы сжались в бледную линию. Риттенхауз лежал посеревший, задыхался и не в силах был что-нибудь сказать.
        - Удар, - пробормотал врач. - Сейчас ничего нельзя сделать, только отнести его наверх и обеспечить покой.
        - Удар! - разнеслось по всему городу. - У шерифа удар… Он умирает там в гостинице… до утра не протянет!
        - Вы собираетесь пустить ему кровь, док? - прогудел Толстый Фред, который считал себя авторитетом по части всех недомоганий, за исключением только рака, и в старые времена (после того, как он в первый раз велел Джорджу Майерсу вымести на улицу кучу обстриженных волос) не раз накладывал лубки на сломанные конечности в задней комнате парикмахерской.
        - Пустить ему кровь? - док Воль нахмурился еще сильнее, и лицо его стало багровым как свекла. - Не суйте свой нос в эти дела, Джонсон! Если вы хотите пустить ему кровь, так привезите какого-нибудь мексиканского лекаря из Таоса это сделать! Все, что ему можно, - это лежать спокойно и ни шагу с постели. А там будет видно…
        Клейтона вызвали с ранчо, и он прискакал в город галопом вместе с Уильямом Кайли, управляющим Гэвина и старшим помощником Риттенхауза. Он бросил поводья и, прыгая через две ступеньки, влетел в гостиницу. Доктор сидел в баре и попивал лимонный сок.
        - Что с ним, док? - спросил Клейтон, едва переводя дыхание.
        Горбун поставил стакан на стойку и приподнял руку. Пальцы у него были толстые, как обрубки, с чистыми розовыми ногтями.
        - Успокойся, сынок. У шерифа случился удар. Высокое кровяное давление, я полагаю. Все, что сейчас ему нужно - это покой.
        - Он будет жить?
        - Жить он будет - но не так, как привык. Похоже, левая сторона парализована. Боюсь, что остаток своих дней ему придется провести в компании ребят на креслах-качалках. После удара человек уже никогда не становится прежним, - Док Воль поджал губы, - конечно, не повезло ему, но каждый человек получает, что заработал…
        - Эд… парализованный! - Клейтон покачал головой - он не мог в это поверить. - Можете вы что-нибудь сделать?
        - Сынок, временами полезно иметь под рукой доктора, чтобы он не дал другим людям сделать чего-нибудь вредного, когда знает, что сам ничего не может сделать.
        Клейтон повернулся к Кайли, который стоял у него за спиной со шляпой в руках, опустив к земле карие глаза.
        - Билл, я думаю, это значит, что ты должен взяться за дело.
        - Боюсь, мне шерифские сапоги великоваты, - сказал Кайли ровным, ничего не выражающим голосом, - но я буду делать, что смогу.
        Док Воль окинул его оценивающим взглядом. За стеклами очков у него поблескивали черные глаза, глаза-бусинки, как у мелкой птахи.
        - Бьюсь об заклад, что ты справишься, Кайли. Ты сделаешь все, что сможешь. Надо просто-напросто поймать на главной улице пару чумазых мексиканцев, обозвать их трусами и сделать в них несколько дырок. Гэвин будет доволен, а люди в городе будут знать, что имеют точно такую защиту, к какой они привыкли.
        Кайли сперва ничего не сказал, лишь по-прежнему без всякого выражения ответил на взгляд горбуна. Кайли был человек молодой - еще и тридцати не исполнилось, но сдержанный и хладнокровный. Он приехал в долину из Тусона, где, как говорили, убил человека во время скандала в игорном доме.
        - Я буду поддерживать порядок, док, - ответил он, - так, как это делал шериф. И если кто встанет у меня на пути… - он не договорил, предоставив прочим возможность самим досказать за него. - Это относится и к чужакам, и к местным людям, будь они с прямой спиной или какие другие…
        Доктор фыркнул и со стуком поставил стакан на стойку, так что лимонный сок выплеснулся и брызнул ему на жилетку.
        - Кайли, я знаю таких как ты. Барахло, которое приходит сюда, потому что в других местах порядочные люди не хотят иметь с вами дела. Ни на что не годные, злые люди с душами убийц - вот вы кто. Я видел таких как ты живыми, видел, как они умирали, и могу тебе сказать кое-что: ты умрешь не шибко красиво.
        Кайли вздохнул.
        - Язык у вас, Док, такой же здоровенный, как горб. И жалко, что язык ваш не такой сообразительный, как горб, и не помалкивает… Ладно, сейчас у вас там наверху больной человек - так чего ж вы сидите тут, а не присматриваете за ним?
        Доктор снова поставил свой стакан, сплюнул на полированный пол и вышел за дверь, на улицу, на яркий утренний свет, двигаясь уродливо, раскачиваясь и прихрамывая - как маленький человек, придавленный большим грузом.
        - Не надо было тебе так говорить с ним, Билл, - негромко сказал Клейтон, глядя ему вслед. - Ты обидел его, когда вот так обозвал.
        - Он много разговаривает, - сказал Кайли, - как будто он шибко большой человек или еще чего-то. Знает, что калека, что никто его не тронет, - а иначе держал бы рот закрытым. Да что он из себя представляет, кроме того, что он уродец? Я уродов не переношу…
        - Он хороший человек, - пробормотал Клейтон.
        - Человек… с таким уродливым видом нечего лезть людям на глаза!
        Рука Клейтона невольно поднялась к широкому красному шраму, протянувшемуся от губы к глазу, но он отвернулся к лестнице.
        - Бедный Эд, - сказал он, - это его убьет.
        - Нет, не убьет. Ты ж слышал, что док сказал - он сможет сидеть в кресле и качаться где-нибудь на крыльце. В любом случае он уже стал стареть, его больше не волнует, что кругом делается. Последнее время он стал слишком мягко обходиться с людьми, как с этими ковбоями, что приезжают с другого конца долины и устраивают тут скандалы… а твой папаша смотрит на это сквозь пальцы, потому что они старые дружки… - Кайли подтянул ремень и забарабанил пальцами по стойке. - Но ничего. Теперь я наведу порядок. - Он дружески хлопнул Клейтона по плечу потной ладонью. - Ты ведь мне поможешь, Клейтон?
        Клейтон отступил на шаг и посмотрел вверх, на прохладные, прячущиеся в тени верхние ступени лестницы.
        - Я хочу подняться наверх, взглянуть на Эда. А потом я поеду обратно на ранчо. Большой Чарли пригнал новых коров из Таоса, и сегодня мы их будем клеймить.

        Через неделю Риттенхауз поднялся с постели, с чужой помощью облачился в привычный черный костюм и, опираясь на палку и уродливо дергая бедром, кое-как спустился вниз и выбрался на крыльцо гостиницы. Клейтон помог ему сесть в кресло-качалку, и он сидел, неподвижный как камень, все прохладное октябрьское утро, глядя на улицу, где клубки перекати-поля и шалфея прыгали у ног лошадей, привязанных к коновязям. Глаза у него потускнели и были черные, как будто незрячие. Левая сторона тела, включая руку и ногу, не действовала - была парализована. Волосы, раньше такие черные и прямые, поседели прядями, а сумрачное лицо приобрело желтоватый оттенок, и кожа на щеках под скулами сморщилась, как высохший персик.
        Он сидел в качалке и сжимал тонкими пальцами изогнутый подлокотник. По улице от кафе донесся выкрик, за которым последовал женский смех. Риттенхауз не слышал этого. Он оставил свои револьверы наверху, и они висели в потертых кобурах на железной спинке кровати. Его служба закончилась.
        С этого дня, как и предсказывал доктор, его царством стало плетеное кресло-качалка на веранде гостиницы «Великолепная». Вот только царедворцев не было рядом с ним. Он не имел друзей, никого - кроме Гэвина.
        В то первое утро он повернулся к Клейтону и уставился на него отсутствующим задумчивым взглядом, как будто не видел его а смотрел насквозь, в какой-то свой собственный мир, мир боли и унижения.
        - Когда будешь писать Гэвину, не упоминай об этом. Он, наверное, занят там на Востоке важными делами, и я не хочу, чтобы он тревожился о наших делах здесь, в долине. Ты понимаешь? Я тоже буду ему писать в этом месяце, и я не скажу ничего. Успеет узнать обо всем, когда вернется. А до тех пор Кайли будет управлять делами в городе, а ты занимайся долиной. Ты просто рассказывай мне, что где делается, и я тебе скажу, как поступать, если ты не сможешь справиться сам. Но ты справишься, Клей, я знаю, что ты сможешь. Твой отец думает, что ты настоящий мужчина, больше уже не мальчик, и он прав. Вот видишь, как он правильно сделал, что не дал тебе уехать на войну вместе с этим парнем, Стюартом! Теперь ты будешь тут править. Ты все сделаешь как следует…
        Он откинулся назад, почти полностью лишившись сил после длинной речи.
        - Ты ведь не напишешь ему? - прошептал Риттенхауз. - Ты даешь слово?
        - Не напишу.
        Удовлетворенный, он начал раскачивать свое кресло в ровном, медленном, монотонном ритме. Одинокий старик на крыльце.

        Клейтон ехал обратно на ранчо, крепко стянув поводья на гриве серого мерина. Вид Риттенхауза в кресле-качалке не просто опечалил его. Ему было тошно. Это не была жалость или грусть. Мог ли он сказать честно, что скорбит об этом человеке? Он пытался - но не смог, и в душе остался обжигающий стыд, когда ему открылось, как неглубока была его привязанность к Риттенхаузу. Беда, выпавшая на долю Эдварда, могла бы приключиться с любым человеком, а если ведешь такой образ жизни, как Риттенхауз, то счастье, если перевалишь за сорок. Выглядело это так, будто рука судьбы бросилась из кустов, как лев, и сомкнула когти на глотке жертвы. Снова и снова в мыслях Клейтона повторялись слова доктора-горбуна: «Каждый человек получает, что заработал».
        А что получу я? - думал Клейтон. - А Гэвин?..
        Однажды, когда он был еще мальчишкой и мать была жива, она пришла к нему вечером, чтобы пожелать спокойной ночи. Перед этим он слышал задыхающийся крик из гостиной, потом резкий голос отца - слов он не мог разобрать, их глушили толстые кирпичные стены. Когда мать наклонилась над ним, ее глаза были подернуты слезами. Он видел - они поблескивали, как жемчужины, в лунном свете, заполнявшем комнату.
        Она невнятно шептала ему:
        - В этом доме ты можешь услышать такое, что должен постараться забыть, Клейтон. Многое в этом доме… ты должен забыть.
        Он не понял, он не хотел понимать.
        Ее тяжелое, свистящее дыхание, слова сквозь зубы, как будто одна часть ее боялась говорить ему, а другая часть испытывала жестокую радость… Она говорила:
        - Настанет такой день… ты сам увидишь… ты узнаешь то, что знаю я. И ты будешь призван судить его. И тогда… но как я могу сказать тебе? Тогда ты уже будешь взрослым мужчиной… не знаю, каким… на радость или горе…
        Она погладила его, поцеловала - и слезы с ее глаз упали ему на щеку. Он резко отвернулся и спрятался в подушку.
        И вот теперь, через десять лет, он скакал по короткому нетронутому участку прерии между городом и ранчо, и ему казалось, что он в первый раз проснулся от того сна. Лишь секунду назад она поцеловала его, и он отвернулся, а теперь было утро, и он бодрствовал. Может ли человек пройти по жизни, не пробуждаясь ото сна?

«И ты будешь призван судить его»… Нет, думал он, я не хочу судить его, ни его, ни какого-либо другого человека. Разве не могу я прожить жизнь, найти в ней свой путь и оставить все таким, каким оно было всегда?
        Мужчина… Он сказал, что после Нового Орлеана я стану мужчиной. Но э т о не сделало его мужчиной, это сделало его животным, зверем, запертым в клетку и алчущим добычи. Жуткое беспокойство плясало у него внутри - тупая, саднящая боль.
        Он впился коленями в бока мерина, конь резко рванулся и перешел в галоп. Он как будто поднялся над прерией, он несся против ветра - и все же вместе с ветром, как часть его, управляемая - и все же свободная. Легкая голубая дымка затягивала подножия гор. Клейтон скакал в ту сторону, он не гнал коня, он лишь позволял ему бежать свободно. Ветер обжег ему щеки и сорвал с головы шляпу, так что завязанная лента перехватила ему шею и впилась в тело - а они все неслись в гору.
        Риттенхауз был осужден. Когда эта мысль стала для него ясной, он ощутил, что тяжкая ноша спала с его плеч. Он уже въехал на скалистый склон и шагом поднимался среди поля красного шалфея. Не нами вершится суд - нет, не нами. Ну, что ж, пусть судьба распоряжается по-своему. Судьба, но не я. Я не хочу принимать в этом участия.
        Копыта мерина резко застучали по камню, когда тропа пошла в обход больших скал на первом гребне. Чем выше поднимался он в золотой простор осеннего леса, тем свободнее становилось на душе. Он будет делать то, что должен, и ничего сверх того.
        Когда он оказался в одиночестве здесь, наверху, новые опасения покинули его так же быстро, как появились, и тогда вернулась старая боль. Он привязал коня и низко наклонился над поваленным деревом пало-верде. Большие темные комки паразитирующей омелы густо лепились среди ветвей. Чувствуя себя в безопасности в их тени, он принялся за свое одинокое дело, и лиловая долина расплывалась у него перед глазами.
        - Мне надо завести себе женщину, - пробормотал он потом.

        Глава пятнадцатая

        В последующие недели он весь день занимался работой на ранчо, а вечером отправлялся в город и обшаривал улицы голодными глазами.
        Там не было никого, кого он мог бы затронуть, кроме двух проституток, занимавших комнаты над магазином Петтигрю. Он ни на миг не допускал мысли, что жена кого-нибудь из ранчеров может оказаться доступной для него, а дочери, как он знал, ожидали лишь одного: поцелуй-другой, а потом - обручальное кольцо. Мало того, он панически боялся хорошеньких девушек, вокруг которых вечно крутились ковбои и служащие из городка. Ему казалось, что шрам у него на щеке вспыхнет как красный уголь, стоит ему заговорить с ними… Заговорить! В лучшем случае, пробормотать несколько слов, застенчиво запинаясь. Иногда он встречал какую-нибудь девушку, совершавшую покупки в торговом заведении Петтигрю.
        - Славная погодка, а?.. Столько работы в эти дни… Несколько хороших бычков только вот пригнали из Таоса… Здоровы ли ваши домашние? - После этого она вежливо улыбалась, платила Сайласу или его приказчику и исчезала. А его рука поднималась кверху и скользила по пылающей черте, протянувшейся от глаза к губе. Да разве захочет хоть одна девушка взглянуть на него?..

«Сынок, отметины у тебя на лице значения не имеют - в счет идет то, что у тебя под шкурой, в твоем нутре…» Ну да, это с проститутками так, которым ты платишь за любовь. Но с другими девушками, которые могут найти и выбрать себе красавцев, все по-другому… И еще у него не хватало терпения ухаживать за ними, даже если бы какая-нибудь была не против и захотела заставить его забыть про шрам… Какой толк ему заниматься ухаживаниями, терять время на всю эту галантную суету? Он знал Доминику и Жинетт - за ними не надо было ухаживать. Он искал такого же тела, готового ответить ему, которое он мог бы сжать в руках, мягкой жадной пустоты, куда он мог бы без всяких уловок извергнуть семя вожделения и бешенства, бушующее в его чреслах.
        Шлюхи, жившие над салуном, вызывали у него отвращение. Одна из них была мексиканка, черноволосая, с коричневатой кожей, пухлая, и в тот единственный раз, когда он подошел к ней, он почуял запах застарелого пота у нее из подмышек. Он угостил ее выпивкой, потом извинился и ускакал домой. Белая девица - ей было уже к сорока - была худая и такая узкокостная, что, стоило ему взглянуть на нее, как все его проблемы решились сами собой, - это зрелище убило в нем всякое желание. Каждый вечер он возвращался на ранчо, где жил теперь в одиночестве, укладывался в постель, в темноте или при мигающем свете керосиновой лампы, и вглядывался в тени, пока они складывались в формы красивых женщин, и делал единственное, что мог, чтобы остаться в здравом уме.
        В начале ноября к веранде, где сидел Клейтон, подъехал Сэм Харди. Был вечер, солнце только что скрылось за горами на западе.
        - Я собираюсь в Таос на несколько дней, Клей, - сказал Сэм - и подмигнул. - Есть у меня там кое-какое дельце в банке; может, еще быка куплю… вот я и подумал, что, если ты не очень занят, так, может, поехал бы со мной… Ты последнее время, как Гэвин уехал, работал как вол, так что маленькая передышка тебе не помешает.
        Он любил Сэма Харди, и Сэм всегда относился к нему по-хорошему, не упускал случая свернуть с дороги, заехать к нему, поздороваться, спросить, как дела. Временами Клейтону казалось, что Сэм наблюдает за ним, может, даже изучает его. Ему было интересно, что заставляет его так поступать. Потом, став старше, он пришел к холодному заключению, что единственная на то причина - это что он сын Гэвина, и таким способом Сэм хотел добиться его расположения. Но все равно он любил Сэма; это был простой человек, всегда приветливый, хороший скотовод, высокий и куда более сильный, чем можно было сказать с виду, и при том - мягкий и воспитанный человек.
        Он оставил ранчо на Большого Чарли и сказал, что вернется через неделю, а то и раньше.
        В первый вечер в Таосе он напился - так напился, что почти ничего не видел и больше не был разборчивым. Он подхватил первую же женщину, которая подвернулась, заплатил, не торгуясь, сколько она запросила, и привел в свою комнату в гостинице. Таос был большим городом, постоянно разрастался, здесь сконцентрировалась торговля и первые ростки промышленности Территории. В отелях начинали придерживаться некоторых стандартов Востока.
        - Прошу прощения, мистер Рой, - сказал ему ночной портье, - но вы не можете отвести эту леди к себе наверх после десяти часов вечера.
        Клейтон глянул на него с пьяной злобой, положил одну руку на барьер, чтобы не упасть, а другой вытащил свой «Кольт».
        - Ты знаешь, с кем разговариваешь? - заплетающимся языком пробормотал он.
        - Да, сэр, извините, сэр, но мне приказано…
        - К чертовой матери твои приказания… ты знаешь, кто я такой?
        - Да, сэр, знаю. Вы…
        - Я - принц Долины Дьябло, вот кто я такой!.. Ты еще хочешь со мной поспорить? - Он помахал револьвером. - Ты собираешься помешать мне отвести мою сестру наверх?
        - Нет, сэр, - холодно сказал администратор. - Я не стану мешать вам, ведите свою сестру наверх. Доброй ночи, сэр.
        В номере Клейтон выместил весь свой стыд на проститутке - в нем было больше стыда, чем вожделения, несмотря даже на хмель.
        - Миленький, а ты и вправду принц? - спросила она, хихикая и поддразнивая его.
        - Я не принц. Я мужчина, и я намерен показать тебе, до какой степени.
        И он показал ей, но на следующее утро управляющий отелем попросил его найти другое место для своей ночной жизни. Он перебрался в обшитый тесом отель на другом конце города, где платил сорок центов в день за комнату и где дежурный всегда смотрел в другую сторону или читал газету.
        Через этот номер продефилировал целый парад женщин - и оставил его потрясенным. Неужели это его судьба? Это не жизнь, это просто чистилище… но он продолжал, гонимый внутренним жаром. На пятый день Сэм Харди, который обыскивал все подряд салуны, игорные залы и публичные дома, наконец нашел его.
        - Клейтон! Какого черта ты тут делаешь?
        Было одиннадцать часов утра, Клейтон валялся на грязной простыне и покуривал манильскую сигару.
        - Ну, наверное, жду, пока ты меня найдешь, Сэм. - Он ухмыльнулся.
        - Я побывал в каждом отеле города, но уж никак не думал найти тебя в этом… Парень, но я ведь должен был присматривать за тобой!
        - Я уже могу сам позаботиться о себе, Сэм.
        - Ну, на этот счет возможны разные мнения. Тут кой-какие ребята в «Серебряном Самородке» сказали мне, где ты есть и как ты тратишь свои денежки. Я уж наслышался про твои подвиги, Клей…
        - Это мои деньги, и я могу их тратить.
        - Никто и не спорит. Только… - он замолчал в нерешительности.
        - Ты когда собираешься возвращаться в долину, Сэм?
        - Завтра с восходом солнца. Вот потому я и отправился тебя искать. Будь я проклят, но у меня хватило дури купить двух быков-ангусов вместо одного, как я собирался. Собираюсь скрестить их с лонгхорнами, Клей. Слушай, ты должен поглядеть на этих ангусов - рядом с ними лонгхорн выглядит, как помирающий с голоду койот. Сто шестьдесят долларов наличными за голову - вот я сколько за них отдал. Ну, потому я собираюсь выбраться пораньше, не знаю, как они перенесут дорогу…
        - Я думаю, отлично перенесут. Я с тобой не поеду, Сэм. - Он сел в постели и убрал рукой со лба черные волосы. Ногти у него были грязные.
        - Искупаться мне надо, - сказал он. - Да и подстричься тоже.
        - Ты не собираешься ехать со мной… как это, сынок?..
        Клейтон нахмурился.
        - Ну, скажем, мне понравилась городская жизнь. От нее человеку становится так тошно, что когда он снова попадает в свою маленькую долину, то готов свалиться с лошади и землю целовать.
        Сэм был озадачен - он не мог понять настроения Клейтона. Он подергал себя за нижнюю губу, потом взялся за усы.
        - Слушай, ну поехали. Хватит глупости болтать. Давай, седлай коня на восходе и поедем вместе.
        - Я остаюсь, Сэм.
        - Зачем?
        - Да у меня свидание с одной хорошенькой девочкой сегодня вечером. Я и с койки-то не слезу к восходу.
        - Наслышан я насчет твоих хорошеньких девочек, - медленно сказал Сэм. - Что на тебя нашло, Клей? А я всегда думал, что ты вполне нормальный, уравновешенный парень.
        - Ну, так я ненормальный, - он отбросил простыню и не спеша выбрался из постели. - Я - дикий необъезженный жеребчик из Ди-иябло!
        - Да не болтай ты глупостей, - бросил Сэм.
        Клейтон завернул голое тело в простыню и повернулся лицом к Сэму. Ему пришлось опустить взгляд на дюйм-другой, чтобы смотреть прямо в его серые глаза. Он еще раз покачал головой и отвернулся к умывальнику.
        Сэм заговорил спокойно:
        - Я в свое время видел много мужчин, которые совсем дурели из-за женщины. Из-за какой-то определенной женщины. Но ты уж совсем свихнулся. Это доведет тебя до беды, Клей. Конечно, я тоже имел дело с этими городскими девочками разок-другой за свою жизнь… но девки такого сорта, с какими ты водишься, - это ж просто барахло. Ты знаешь, что может с тобой случиться, Клей? Вернешься ты обратно в долину и в один прекрасный день, когда ты только соберешься заарканить бычка, вдруг у тебя начнет зудеть твое хозяйство, на следующий день зуд распространится, и когда ты поглядишь вниз, то обнаружишь, что подхватил такой триппер, какого на всей Территории не сыщешь. Сынок, - его голос забавно смягчился, - я ведь говорю с тобой, как отец говорил бы, как Гэвин…
        Резкий смех Клейтона прервал его, и Сэм в обиде отступил назад.
        - Так ты, значит, говоришь со мной как Гэвин? Советуешь мне оставить в покое этих гулящих баб? Кого ты надуваешь, Сэм? А теперь отправляйся-ка обратно в долину и, сделай одолжение, скажи Большому Чарли и ребятам, что я задержусь на несколько дней. Скажи им, что я тут делами занимаюсь! - Он рассмеялся, потом нахмурился, - это была старческая хмурость на молодом лице. - И скажи Эду, что я первым делом заеду повидать его…
        Сэм Харди уставился на него долгим взглядом, взглядом, полным жалости и привязанности. Он открыл было рот, потом закрыл, точно так, как двадцать лет назад, когда впервые в жизни обратился к Гэвину на пыльном берегу перед лагерем.
        - Видать, не надо было мне тебя брать сюда, - пробормотал он, поворачиваясь к выходу.
        - Это только вопрос времени, Сэм, - негромкие слова Клейтона последовали за ним. - Я бы попал сюда рано или поздно, с тобой или без тебя. Так что не тревожься насчет этого…

        Глава шестнадцатая

        Через десять дней он появился в долине. Уже упал первый снег, и Проход был забит сугробами. Воздух был холодный и сырой. Летний загар Клейтона поблек, кожа стала желтоватой - этим он не отличался от Гэвина. Глаза были обведены снизу белыми как мел кругами; они глубоко запали, как будто пытались спрятаться между костями, и он низко надвигал шляпу на лоб.
        По дороге он миновал небольшую хижину на окраине участка Фрэнка Уэтмора, где жили Лестер и Мэри-Ли с близнецами. Сейчас у них было новорожденное дитя, девочка, но у нее началась лихорадка, как только установилась холодная погода, и она умирала. Мэри-Ли не везло с детьми, кроме близнецов, которым теперь сравнялось уже по десять лет, - это были щекастые мальчишки, но крепкие и рыжие, как их бабушка.
        Старый мерин Клейтона потянулся к коралю, где нервно танцевали на снегу две кобылы. Темнело, хотя было только четыре часа дня, и Лестер в овчинной куртке вышел из хижины отвести мулов в сарай. Он поднял руку к глазам, чтобы прикрыться от снежного блеска и позвал:
        - Клей! Это ты? Заезжай!
        Клейтон не был здесь больше года, выходит, с самой смерти матери. Он кивнул Лестеру и направил мерина прямо в теплый сарай. Лестер с мулами появился там через минуту.
        Клейтон слез с коня, отпустил подпругу и перчаткой стряхнул снег с полей шляпы.
        - Давно не виделись, - приветливо сказал Лестер. - Я слышал, ты в Таосе был.
        - Да, я был в Таосе. И, как ты, без сомнения, слышал из того же источника, гулял там напропалую.
        - Да никакого источника, - улыбнулся Лестер, когда они шли обратно к хижине. - Просто люди говорят, вот и все. А если ты грешишь на Сэма Харди, так он и слова не сказал, кроме того, что тебе надо уладить какое-то дело с банком. Просто двое пастухов Первиса видели тебя там, ну, уж эти не могли удержаться, они-то всем рассказывали, что ты был пьяный в дым и весело проводил время.
        Когда они проходили мимо окна, на лица упал свет керосиновой лампы, и голос Лестера смягчился.
        - Не очень-то ты хорошо выглядишь, Клей.
        - Поспать малость надо, - пробормотал он.
        - Если хочешь переночевать тут, так мы тебе очень рады. Можешь занять запасную койку у мальчиков в комнате. Тебе вовсе не повредит нормально проспать ночь перед тем как окунуться в этот скандал в городе…
        - С удовольствием, Лес, спасибо тебе большое. Только о каком ты скандале говоришь - что там случилось в городе?
        - Потом расскажу… - Из кухни пришла жена Лестера, с высоко подобранными и прикрытыми косынкой волосами, в выпачканном тестом фартуке. - Мэри-Ли, тут Клейтон…
        - Привет, Клей. Ты, похоже, замерз. Садись к огню, согрейся.
        Он поблагодарил ее кивком и вытянулся в плетеном кресле перед камином, скинув потемневшие от снега сапоги и протянув ноги к огню. Жар был ласковый и добрый.
        - Ты останешься на ужин? - спросила она.
        - Если это тебе не слишком прибавит хлопот…
        - Я б не стала предлагать. Кэбот! Том! Идите сюда, поздоровайтесь с вашим дядей Клейтоном.
        Близнецы нерешительно вышли из своей спальни и приблизились к огню. У обоих были быстрые глаза, волосы морковного цвета и слегка пухлые лица. Они, не говоря ни слова, подошли к Клейтону и пожали ему руку мягкими ладошками.
        - Я здорово рад видеть вас, ребятки! - Он повернул голову к Лестеру, который стоял, опершись рукой на обшитую сосновыми досками стену. - Твои мальчики отлично растут, Лес. Ты, должно быть, ими здорово гордишься.
        Лестер вспыхнул от удовольствия. Кэбот и Том молча глазели на своего молодого дядюшку, вытянувшегося в кресле и поигрывающего пальцами ног на каминном камне.
        - Погляди, говорю тебе, - прошептал Кэбот своему брату, - дядя Клей - самый высокий человек во всей этой распроклятой долине. Вытянулся от качалки до огня, и на нем ни сапог на высоких каблуках, ничего…
        Том изучил длинную фигуру и, нахмурившись, кивнул. Лестер рассмеялся.
        - Мальчики видели тебя в городе в прошлом месяце, Клей, а позже увидели старого Слима Гарднера верхом на этом его муле - и жутко спорили, кто самый высокий человек в долине - ты или Длинный Слим.
        - Слим, я думаю, - сказал Клейтон, - если мерить от кончиков больших пальцев на ногах до макушки.
        Мальчики захихикали и подошли поближе. Том решился дотронуться до резной костяной рукоятки «Кольта», висящего на поясе Клейтона.
        Лестер был один из немногих людей в долине - если не считать женщин, доктора, Джорджа Майерса и некоторых стариков с артритом - которые не носили револьвера. Причина была простая: он не знал, как им пользоваться. Он знал, как нажать на спусковой крючок, зарядить патроны в барабан и почистить ствол, но попасть с пятидесяти шагов в бутылку из-под виски для него было ничуть не легче, чем в шляпку гвоздя с сотни шагов. Никто никогда не потрудился научить его, да и в натуре у него было что-то такое, что отвращало его от мыслей об оружии и кровопролитии. Он не был пацифистом, но верил, что никто не затеет схватки с невооруженным человеком - а если и да, ну что ж, значит, такая его судьба, и он встретит ее лицом к лицу, когда придет время. Были у него старый «Винчестер» и
«Кольт», но он их не держал на виду: «Винчестер» висел на колышке в спальне, а
«Кольт» лежал в кобуре под стопкой рваных хлопчатобумажных простыней в комоде. И сыновей своих он не учил обращаться с оружием.
        - Ты умеешь метко стрелять, дядя Клей? - спросил Том.
        - Если ветер будет не слишком сильный, то, думаю, смогу попасть в боковую стенку сарая.
        - А я готов биться об заклад, что ты можешь проделать дырку в задвижке этого сарая с сотни ярдов!
        - Ваш дядя Клей, - серьезно сказал Лестер, - самый что ни на есть лучший стрелок в этой долине. Я видел, как он сшиб бутылку из-под виски с трехсот ярдов, да еще со спины скачущего пони.
        - Ты видел? - спросил Клейтон. - Когда это ты такое видел?
        Лестер покраснел.
        - Ну, я частенько следил, как ты с Гэвином и Эдом этим занимаешься. Я наблюдал из окна спальни.
        - Ну, будь я проклят! А что ж ты сам никогда не попробовал?
        Лестер отвернулся и нашел на дубовом столе бутылку виски.
        - Давай малость согреемся, Клей. А вы, ребята, идите в кухню, помогите матери.
        Кэбот и Том не тронулись с места, но голос Лестера прозвучал тверже:
        - Идите, я сказал!
        Мальчики неохотно побрели на кухню, и Клейтон повторил еще раз:
        - Славные мальчики, Лес…
        - Да, хорошие ребята.
        - А как твоя маленькая девочка? - его глаза повернулись в сторону спальни.
        Лестер опустил глаза, потом покачал головой.
        - Видать, не выживет, - пробормотал он. - Пока, правда, держится. Доктор говорит, что ничего нельзя поделать. Просто не везет Мэри-Ли…
        Он поднял голову и с трудом улыбнулся.
        - Мы переезжаем, Клей. Я нашел хороший участок земли по ту сторону Прохода Красной Горы, милях в двадцати, она еще ничья, и как только весна придет, мы с Мэри-Ли выберемся из долины и построим себе там домик.
        - А что это ты вдруг надумал? - спросил Клейтон. - Вы что, не ладите с Фрэнком?
        - Нет, не в этом дело. Я просто хочу выбраться из долины. Не очень-то я держусь за Дьябло - я никогда не любил это место так, как ты, никогда мне не нравилось лазить по горам, и я… ну, я просто подумал, что лучше увезти мальчиков куда-то в другое место… - Он помолчал, глаза его на какое-то время задержались на гипнотизирующем сиянии огня. - Что-то плохое есть в этой долине, Клей. Думаю, ты знаешь, что я имею в виду. А с тех пор как с Эдом случился удар… ну, город стал еще немного хуже, опаснее. Этот твой парень Кайли начал малость давить на людей, строит из себя большого человека и поступает погано… Не знаю, как оно обернется, когда Гэвин возвратится с Востока, но даже если так… чувствую, что лучше мне дожить остаток своих дней где-нибудь в другой части этого края. Я ведь никогда не был особенно счастлив здесь, Клей…
        Последние слова прозвучали спокойно, он произнес их негромко и мягко. Клейтон сдвинул плетеное кресло и поскреб щетину на подбородке.
        - Я тебя понимаю, Лес, - сказал он тихим голосом. - Никогда в жизни с тобой не обходились по-честному. Может, и вправду тебе лучше уехать.
        - А еще мне хочется иметь свою собственную землю. Хочется видеть, как растет мой собственный урожай.
        - Да, я понимаю. Это дело хорошее… Ты справишься. Твои мальчики вырастут и будут славными людьми.
        Он чувствовал какую-то грусть, когда говорил об этом. Но потом голос его стал тверже.
        - А что ты там говоришь насчет Кайли?
        - Кайли… и его дружки закадычные, этот парень Уэйн Маккендрик и еще один, которого Пекос зовут - по-моему, Гэвин привез его из Санта-Фе - они завели манеру приезжать к ранчерам и требовать, как они выражаются, «плату за защиту». Сайлас говорит, Билла Кайли печет, что он не получает такое жалование, как Эд, хотя делает ту же работу, вот он и требует, чтобы ранчеры и торговцы покрывали разницу. Фрэнк Уэтмор вроде как начал упираться малость, и тогда Маккендрик его поколотил - на глазах у моих мальчиков.
        - А ты тоже упирался, Лес?
        - Нет, - тихо сказал Лестер, - я заплатил.
        - Сколько?
        - Пять долларов в месяц. Маккендрик сказал. Я ему дал пятерку, и он сказал, что будет приезжать первого числа каждого месяца и собирать плату.
        - Гэвин нанял его работать со стадом, - сказал Клейтон. - Он получает сорок долларов в месяц, жилье и кормежку, и еще двадцать за то, что исполняет обязанности помощника шерифа. Гэвину еще не известно, что Эд сидит прикованный к этому креслу-качалке, но когда он вернется, то, конечно, договорится с Кайли по-новому. Кайли это должен знать. И нечего ему вымогать деньги с вас, ранчеров.
        - Ты скажи ему это.
        - Думаю, скажу, - задумчиво ответил Клейтон. - А что Эд насчет этого говорит?
        - Эд теперь мало что говорит. Сэм Харди нашел его на крыльце «Великолепной» пару дней назад и толковал ему про все это добрых двадцать минут, так он говорит, Сэм. А когда он закончил, Эд только кивнул и дальше себе качается и на горы глядит, как будто ни слова не слышал. Единственное, что он ответил, - «Скажите мистеру Рою».
        - Гэвин не скоро вернется, - задумчиво пробормотал Клейтон.
        - Может, он тебя имел в виду, Клей.
        - Может и так. Я с этим разберусь, Лес, обещаю.
        - Я что хочу сказать, мы ведь по-прежнему все платим Эду жалованье, хоть он ни черта и не делает, чтоб его заслужить, только качается себе на крыльце, и, по-моему, это несправедливо, чтоб мы и этому Кайли набивали карманы тоже.
        - Я этим займусь, - сказал Клейтон решительно.
        - Ладно… - Лестер пожал плечами. - Ты уж прости, что я про это заговорил…
        - Вовсе тебе не надо просить прощения. Я так думаю, - он тяжело вздохнул, - теперь это моя обязанность.
        - Вот и люди так говорят.
        Клейтон начал выбираться из кресла, но Лестер остановил его.
        - Завтра будет время. А сейчас сиди и отдыхай. Пообедай толком, выспись, а уж завтра сможешь позаботиться обо всем…
        Ужин был простой, но сытный, а потом братья закурили у камина. Они сидели молча, как всегда глядя в шипящее пламя. Сейчас между ними не было обид; они были как старые друзья, братья, которым нет нужды что-то доказывать друг другу. Клейтон чувствовал, как ни странно, что хоть и получил свою отметину от руки Лестера, но лишь в его обществе мог забыть о ней. Он курил, глядя в огонь и раздумывая о Лестере и о жизни, которую тот себе выбрал. Новая земля, по ту сторону Прохода! Там до ближайшего города семьдесят миль, и жить будет одиноко. Но, правда, у него есть Мэри-Ли и близнецы. Клейтон думал - найдет ли он когда-нибудь женщину, с которой вместе мог бы жить и трудиться вдали от людей? Сможет ли одна женщина, порядочная женщина, когда-либо удовлетворить его? Он покачал головой. Или, подумал он, мне самому надо измениться. Но пока что он не обнаруживал в себе перемен. Он попытался взглянуть вперед, и будущее разверзлось перед ним как пропасть, как ловушка, из которой ему не выбраться. Из будущего потянуло холодным ветром, и даже сидя здесь, возле огня, он почувствовал этот холод.
        Спать он лег на свободной кровати в маленькой комнатке мальчиков. Но как только он стащил с себя джинсы и шерстяную рубашку и свернулся клубком под холодными простынями, стараясь двигаться потише, чтобы не разбудить мальчиков, послышался шепот Кэббота:
        - Дядя Клей!..
        - Да, - тихо сказал он, - это я.
        - Мы не спим. Мы тебя дожидались.
        - Ну… но вам надо спать.
        - Дядя Клей, ты собираешься драться с Кайли?
        - Я… что? - резко переспросил он.
        - Мы подслушивали под дверью, мы с Томом. Мы слышали, как папа рассказал тебе, что Маккендрик побил дедушку Уэтмора. Он треснул дедушку Уэтмора в живот, а потом этот второй парень схватил его за шиворот и ударил об столб. Ты будешь за это драться с ним, дядя Клей?
        - Я собираюсь говорить с ним, - прошептал Клейтон. - А теперь замолчите и ложитесь спать.
        На несколько секунд стало тихо, но потом подал голос Том.
        - Дядя Клей, ты научишь нас стрелять из револьвера?
        - А зачем вам нужно стрелять из револьвера? - пробормотал Клейтон.
        - На случай если эти типы придут сюда снова - мы с Кэботом им покажем!
        Клейтон тихо рассмеялся, уткнувшись в одеяло.
        - В таком случае я не стану учить вас.
        Мальчики обиженно заныли, и Клейтон сказал:
        - Тсс…
        - Разве не правда, - спросил Том, - что ты - самый лучший стрелок в долине?
        - Может так, может нет. В любом случае, мальчики, если хотите научиться стрелять, то попросите вашего папу.
        - Он не станет учить нас. Он не носит револьвер и он не умеет им пользоваться. Если кто и может нас научить, так это только ты, дядя Клей.
        - Ну, может, как-нибудь в другой раз, - сонно сказал Клейтон. - Может, на следующий год.
        - На этот год! - взмолился Кэбот.
        - Ну ладно, на этот год - но только если ваш папа скажет, что можно, и если вы пообещаете мне не набрасываться на Билла Кайли, пока я вам не дам разрешения.
        - Мы даем слово!
        - Ладно, тогда спите. Давайте, закрывайте рты. Я устал сильно.
        Послышался шелест - маленькие тела зарывались поглубже в нагретые постели. Клейтон перекатился на живот и начал тереть ноги друг о друга, чтобы скорее прогнать холод из костей. Он уже начал задремывать, когда донесся тихий голос Тома:
        - Помни, дядя Клей, - ты обещал.
        Он что-то буркнул и провалился в глубокий сон.

        Утром, едва рассвело, он позавтракал и поехал в город. Мальчики за едой ему ничего не говорили, только торопливо и заговорщицки пробормотали «Доброе утро, дядя Клей», но глаза у них горели - они верили, что он выполнит свое обещание. Лестеру он об этом говорить не стал.
        Когда он добрался до города, облака над восточной цепью Сангре начали разрываться, и тонкие лучи солнечного света здесь и там падали на тающий снег. Если бы кто-нибудь внимательно следил за горными склонами, то увидел бы, как белые пятна медленно становятся серыми, потом бурыми, по мере того, как облака уходят на юг и утреннее солнце делает свое дело. Но Клейтон не следил за склонами; его глаза бродили вдоль главной улицы городка, он пытался оценить темп движения на улице и городской шум.
        Он проехал мимо платной конюшни по направлению к гостинице «Великолепная», люди на улице кивали ему, а потом, когда он проезжал мимо, начинали торопливо перешептываться между собой:
        - Из Таоса вернулся, - уловил он чей-то шепот.
        - Молодой Рой…
        Перед «Великолепной» он привязал мерина к коновязи на солнышке. Он уже видел Риттенхауза в кресле-качалке. Риттенхауз глядел в его сторону, но дальше, не на него, а на далекие горы, и ничем не показал, что видит его.
        Клейтону его собственные шаги по расшатанным деревянным ступенькам показались слишком громкими. Ветшает гостиница, подумал он. Он остановился в четырех футах перед Риттенхаузом и внятно проговорил:
        - Привет, Эд. Я только что возвратился.
        Риттенхауз угрюмо кивнул. После удара он немного прибавил в весе, и кожа вокруг рта и глаз у него слегка припухла. Теперь это было полноватое лицо человека, ведущего неподвижный образ жизни.
        - Я рад видеть тебя, Эд. Как ты себя чувствуешь?
        - У меня все в порядке, - ответил Риттенхауз. - А ты как?
        - Ну, я вернулся, - Клейтон негромко рассмеялся. - И тут же услышал, что у вас здесь возникли осложнения. Я слышал, Кайли влез в твои сапоги и принялся пинать ими людей.
        Тут Риттенхауз усмехнулся, быстро протянул руку и схватил Клейтона за запястье. Усмешка у него была голодная, мрачная и жадная.
        - Сядь-ка, - приказал он, - вот тут, на перила. Я знал, что ты вернешься, знал, что ты не сбежал.
        - Сбежал?.. - удивился Клейтон. - Кто такое сказал?
        - Никто не говорил, просто я подумал, что ты мог бы сбежать. Садись. - И, когда Клейтон послушался, он продолжал: - Да, есть тут у нас сложности. Первым мне Сэм Харди сказал, а потом еще трое или четверо говорили. А я сижу тут, как… как… - внезапно глаза у него затуманились, подернулись подступившими слезами. Голос сломался. - …как беспомощный старик, Клейтон…
        - Эд…
        - Я послал за Кайли. Так ты знаешь, что он сделал? Он вместо себя прислал этого парня Маккендрика, сказать мне, чтоб я думал про свои дела и не лез в чужие. Он сказал мне… если бы я по-прежнему был со своими револьверами, Клейтон… даже вот таким калекой, я бы его пристрелил на месте. А теперь, когда ты вернулся… - он по-детски улыбнулся, - ты это сделаешь за меня.
        - Сделаю - что?
        - Прикончишь этих троих. Билла Кайли… я ж ему доверял как сыну… и остальных двоих.
        Клейтон не спеша закурил.
        - Я хочу поговорить с ними, Эд. Я не собираюсь приканчивать их, я только хочу им чуток мозги вправить. Они меня послушают. Они малость распустились, потому что ты стал беспомощным, а Гэвина нет в долине, и некому их приструнить.
        - Они тебя не послушают, - Риттенхауз покачал головой. - Они тебя в грош не ставят, ты для них просто сбесившийся мальчишка, который бегает по шлюхам в Таосе. Единственный язык, на котором они станут с тобой разговаривать, - это язык револьверов. Трое против одного, Клейтон, - к таким типам только повернись спиной, и ты мертвый.
        - Я не собираюсь поворачиваться к ним спиной, но я и не начну стрелять в человека, прежде чем не поговорю с ним мирно. Кайли мне никогда не наступал на мозоли. Я не особенно его люблю, но нельзя ведь набрасываться на человека только потому, что тебе не нравится, как он разговаривает с людьми.
        - Нет, это не сын Гэвина говорит, - горько вздохнул Риттенхауз.
        - Это я говорю. Где сейчас Кайли?
        - Если ты сын Гэвина, то ты не станешь тратить слова на этого парня. Он сейчас у себя в канцелярии, собирает, как он выражается, «плату за защиту». А теперь исполни свой долг, Клейтон.
        Клейтон вздохнул.
        - Эд, я с этим управлюсь по-своему.
        Риттенхауз посмотрел на него долгим взглядом.
        - Я в первый раз пустил в ход револьвер, когда мне было семнадцать лет, - сказал он. - В Абилине это было, в салуне. Один мексиканец чумазый устроил там скандал и замахнулся ножом на моего друга. А я тогда носил старый однозарядный «Кольт» - всего один шанс, так что лучше бить в самое яблочко. Я ему всадил пулю прямо в сердце, этому чумазому, и было мне тогда всего семнадцать лет. А тебе сейчас двадцать, Клей. И ты ни разу в человека не стрелял. Ты же сын Гэвина. Тебе нельзя быть трусом.
        Клейтон развернулся на месте, прошел по крыльцу к ступенькам, потом, перейдя улицу, остановился возле своего коня. Темные глаза Риттенхауза следили за ним. Клейтон крепко стиснул зубы, глаза у него пылали. В нем бушевала холодная ярость - не столько против Кайли, даже не против Риттенхауза. Эту ярость вызывало положение, в котором он сейчас оказался: сын Гэвина, преемник Гэвина, правая рука Гэвина и его мститель. Он стоял возле коня, положив ладонь на его теплый бок. Конь довольно всхрапнул. Десять лет назад, мальчиком, он сел на этого коня, и теперь они были привязаны друг к другу так сильно, как это возможно между человеком и животным. Клейтон продолжал гладить бок коня, ожидая, пока очистятся глаза и сухость исчезнет изо рта.
        Он не собирался никого убивать. Ни Кайли, ни кого другого. Этому он не смог меня научить, - думал он, и чувствовал что-то вроде торжества. - Зачем мне убивать кого-то?
        Он знал, что не испытывает страха перед схваткой и ему даже не приходило в голову пока, что это его могут убить. Три человека или один - все равно не этого он боялся. Но он вспомнил почему-то день смерти своей матери, медленную иссушающую боль, которую он испытывал… и еще он вспомнил тот день в горах, когда он застрелил черного медведя. Он вспомнил, как кружились канюки…
        - Нет, - сказал он себе, - он не заставит меня сделать это, обозвав трусом. Я встану лицом к лицу против любого в честном бою, но я не желаю поднимать на человека оружие, лишь бы потешить этих людоедов вокруг.
        Он провел мерина несколько шагов вверх по улице, как вдруг кто-то окликнул его шепотом.
        Это был Сайлас Петтигрю, выглядывающий из боковых дверей своего магазина.
        - Клейтон!
        Он медленно подошел, одновременно заметив, что главная улица как-то неожиданно опустела. Лишь несколько человек стояли на дощатом тротуаре перед салуном, да старый ободранный навахо по-прежнему занимал место у банка, шевеля пальцами босых ног в талом снегу. Его подопечная, слепая девочка-полукровка, сидела рядом с ним и плела корзинку из соломы. Клейтон кивнул. Старый навахо кивнул ему в ответ. Девочка, ощутив что-то, подняла голову, когда он проходил мимо.
        - Привет, Сайлас, - он улыбнулся, подойдя поближе. - Что это с тобой делается?
        - Зайди, - отрывисто бросил Сайлас.
        Клейтон вошел в затхлую, пропахшую плесенью темную комнату и огляделся. Людей в магазине не было. У дверей, ведущих в контору, составлены один на один ящики с товарами, на стойках развешены платья и пальто, недавно привезенные Сайласом из Данвера и Канзас-Сити.
        Сайлас зашел за стойку, снял с пыльной полки бутылку виски и налил два стакана.
        - Ты их еще не видел?
        - Кого? - спросил Клейтон. Виски он не тронул.
        - Кайли, кого ж еще, дурень! Ты что, не знаешь, что он тебя ищет?
        - Ищет меня? Нет, я этого не знал.
        - Ну, дожидается тебя, все равно. Риттенхауз сказал этому типу Маккендрику, что, когда ты вернешься в Дьябло, ты его пристрелишь - Кайли, то есть - а теперь он уже точно знает, что ты вернулся, и он тебя дожидается!
        Клейтон тихо выругался.
        - Эд сказал ему, что я…
        - А что, разве это не правда? Разве ты не собираешься снять с него скальп?
        Он наклонился через стойку, опершись на нее обеими ладонями, глаза его горели твердой и свирепой голубизной.
        - А почему я должен сделать это, Сайлас? Может, ты потрудишься мне объяснить?
        - Потружусь?.. Ну, черт побери, уж конечно я объясню тебе, почему, мальчик! Так вот знай, этот тип Кайли и его дружок Маккендрик заявились сюда две недели назад, буквально на следующий день после того, как ты с Сэмом уехал в Таос, и сказали мне, что с этого дня они будут забирать долю Гэвина в прибылях! И с салуном тоже так! А потом они отправились в «Великолепную», поговорили с Марвом Джоунзом, который управляет гостиницей твоего отца, и сказали ему то же самое. Сказали Марву, что Гэвин не вернется, может, целый год, а то и два, а может, и вовсе не вернется, - так они все берут под свой контроль! Нет, ты понимаешь? Под свой контроль! И это было в точности то, что они и имели в виду… - Петтигрю в ярости сбивался и брызгал слюной. - Они хотят захватить всю долину, мальчик, до последнего гвоздя!
        Клейтон вертел в руках стакан с виски и оставался невозмутимым.
        - Сколько они выдаивают из тебя, Сайлас?
        - Двадцать долларов в месяц «за защиту»! - выкрикнул Петтигрю.
        - Что ж, мне, конечно, очень жаль…
        - Жаль? И все?.. Тебя это не потрясло?
        Клейтон улыбнулся. А что тут могло потрясти? Как только он обдумал все это хладнокровно, как только он представил себе общую картину, все стало ясно, даже логично. Если не считать законной доли Гэвина в земле, шахтах и магазинах и того, что он контролировал банк, вся власть Гэвина над этой империей держалась в его кулаке; это была привычка, которую и он, и люди, жившие в долине, в течение двадцати лет воспринимали как факт, не задавая вопросов. Но в конечном счете все держалось на страхе перед силой. Чем завоевал Гэвин свою империю, как не силой - при их попустительстве? Так разве в таком королевстве не может появиться узурпатор?
        Именно это и попытался сделать Билл Кайли. Просто-напросто дворцовый переворот, пока король развлекается на охоте. И если никто не выступит против - а кто здесь может выступить против не на словах, а на деле, кто, кроме принца? - то по возвращении король будет закован в железо или, в лучшем случае, низведен до положения простого подданного. А если понадобится, то и убит. Король отсутствует, верный генерал королевской армии, беспомощный и увечный, сидит в кресле-качалке, принц поехал в Таос и, как коротко и ясно выразился Риттенхауз, «бегает по шлюхам». И тут под фанфары и литавры появляется узурпатор с «Кольтом» сорок пятого калибра.
        Петтигрю, должно быть, читал его мысли.
        - Ты не сможешь уклониться от этого, Клейтон, - сейчас уже нет.
        - Не смогу? А что помешает мне сесть в седло и поехать обратно в Таос, чтобы мирно провести там зиму?
        Побагровевшее лицо Петтигрю внезапно вновь побледнело.
        - Ты этого не сделаешь…

…Нет, не сделаю, потому что я - сын Гэвина. Не потому, что его кровь струится в моих жилах и позволяет мне хладнокровно убивать, а потому, что я - его сын, и он доверил мне эту долину. Потому что я обязан сделать это для него…
        Он наконец проглотил виски, налитое Сайласом, и вытер губы рукавом.
        - Где он, Сайлас?
        - Кайли?
        - Ну, а о ком же еще мы тут болтаем - об Аврааме Линкольне, что ли?
        - Он у себя в канцелярии, в том же доме, где тюрьма, в передней половине. Их там трое, Клейтон. Он, Маккендрик и этот полукровка, Пекос. Маккендрик ходит с двумя револьверами, у тех двоих - по одному. Посмотри, чтобы один из них не сидел в засаде где-нибудь на другой стороне улицы.
        Клейтон холодно улыбнулся.
        - Спасибо за всю твою помощь, Сайлас. У тебя найдется лишний револьвер?
        Петтигрю побледнел еще сильнее.
        - Ты хочешь, чтобы я…
        - Нет… - Клейтон засмеялся. - Я не хочу, чтобы ты взял оружие и шел со мной. Просто дай мне револьвер и немного патронов.
        Он взял «Кольт», который Петтигрю молча принес ему, спрятал его поглубже в карман своей овчинной куртки, и вышел из жаркого, пропахшего магазина на улицу, где было по-утреннему прохладно и свежо. Свет был мягкий, какой-то нереальный, в утренней дымке золотые солнечные лучи и грифельно-серые тени смешивались в причудливую картину. Улицы города были пусты. Исчезли даже старый навахо и слепая девочка.

        Глава семнадцатая

        За всю свою историю город не видел такого боя. На этой же полоске земли, тогда - еще девственной прерии, Гэвин Рой убил Эли Бейкера в честном бою двадцать один год назад. Через семь лет после этого Эдвард Дж. Риттенхауз спровоцировал братьев Чавес и хладнокровно застрелил их обоих в течение пяти секунд. Он убивал и других людей - быстро, безжалостно, одной-двумя пулями и без всякой суеты.

…Многие годы потом люди рассказывали об этом ноябрьском утре. Существовало несколько версий того, что произошло после выхода Клейтона из магазина Петтигрю - в зависимости от точки зрения рассказчика, то есть от того, где он прятался, и от того, с кем он первым успел поговорить, когда рассеялся дым. Старики, сидящие зимой у печки, спорили до посинения из-за таких мелочей, как, скажем, чем разбил Маккендрик витрину кафе - стулом, столом или собственным волосатым кулаком, или, к примеру, какого калибра был дробовик, из которого сделал первый выстрел Кайли; и даже о том, вырвался ли мерин Клейтона из платной конюшни, напуганный выстрелами.
        Однако все единогласно признавали, что Клейтон вышел из магазина Петтигрю на освещенную ярким и неровным зимним солнцем улицу, расстегнул овчинную куртку и медленным шагом повел старого мерина в сторону тюрьмы. Выражение лица у него было беззаботное, он даже улыбался, как будто просто вышел лениво прогуляться по солнышку. Люди, которые следили из дверей новой земельной конторы и салуна, божились, что по манере идти - вот такой медленной, легкой, свободной походкой - это мог бы быть сам Гэвин, только на тридцать лет моложе; и все равно, вылитый Гэвин, с худым обтянутым лицом, спокойный, невозмутимый… холодные голубые глаза и не моргнут…
        Клейтон довел мерина до платной конюшни, которая была на той же стороне улицы, где и тюрьма и шерифская канцелярия. Он завернул в конюшню и сдал коня Джо Шарпу. Велел хорошо накормить его и поставить в заднее стойло.
        - Он был невозмутимый и холодный, как огурец, что всю зиму пролежал в снегу, - рассказывал потом Джо Шарп. - И глазом не моргнул, и не дергался, вот так просто передал мне коня этого, притронулся к шляпе и, как вроде абсолютно точно знал, куда идет, повернулся на месте и пошел прямо через улицу к кафе.
        Маккендрик сидел в кафе - зашел выпить десятичасовую чашечку кофе. Место он занял возле окна, чтоб можно было следить за улицей. Трое других людей с официанткой вместе сгрудились подальше, возле выкрашенной серебрянкой дровяной печки, бока которой раскалились докрасна - там горели колотые сосновые поленья, сложенные пирамидкой поверх кучи опилок и щепок.
        Маккендрик был человек крупный, лет тридцати с небольшим, не слишком высокий, но широкий в груди и в талии, с короткой шеей - голова у него будто прямо из плечей вырастала. Нос перебитый, глазки маленькие, карие, а губы всегда потрескавшиеся, хоть в жару, хоть в мороз. Когда Клейтон вошел в двери, Маккендрик облизнул губы языком и откинулся в кресле.
        - Привет, Клейтон, - весело сказал он. - Я вижу, ты уже вернулся из Таоса.
        Люди, собравшиеся в задней части зала, утверждали, что при этих дурацких словах на лице Клейтона появилась широкая улыбка.
        - Похоже на то, - пробормотал он.
        А потом замолчал, просто стоял там, не говоря ни слова («Даже не видно было, как он дышит», заметил потом Нил Оуэн). Стоял, расставив ноги примерно на шаг, как учил его Гэвин, а руки у него свободно свисали вниз, дюймов на шесть впереди тела. Вот так он и стоял молча, пока наконец Маккендрик не рассмеялся - откуда-то из глубины горла.
        - И что тут смешного? - спокойно спросил Клейтон.
        Маккендрик прочистил глотку.
        - Да ничего смешного, просто ты так глядишь, как вроде ждешь чего-то.
        - А я и жду. Жду, что ты мне скажешь, сколько.
        Маккендрик был озадачен, лицо у него сморщилось, нахмурилось, ну просто как в театре.
        - Сколько? Чего сколько?
        - Сколько я должен внести.
        - Клейтон… - Маккендрик хихикнул. - Что-то я никак в толк не возьму, про что это ты толкуешь…
        - Я толкую про то, - сказал Клейтон, - что вы с Биллом Кайли разъезжаете по долине и требуете с ранчеров плату за защиту. Я слышал, что вы поколотили Фрэнка Уэтмора, когда ему это не понравилось и он вроде как заупрямился. Я слышал, что Лестер Инглиш платит вам пять долларов в месяц, а Сайлас - двадцать. Ну, так вот я теперь интересуюсь, сколько, по-вашему, я должен вносить, чтобы и мне не остаться без защиты. - Он сделал паузу. - Вы же ведь не думали обойти меня стороной, а, Уэйн?
        Лицо Маккендрика стало холодным, язык заскользил по губам.
        - Тот, кто сказал тебе, что мы поколотили Фрэнка Уэтмора - просто брехун проклятый. А насчет всего остального, о чем ты говоришь, так тебе лучше потолковать с Биллом. Я просто получаю у него жалованье за то, что делаю мою работу.
        - Вы с Биллом работаете на моего отца, - сказал Клейтон. - Когда Гэвин отсутствует, вы получаете приказы от меня.
        Маккендрик оттолкнул назад свой стул, так что он скребнул по посыпанному опилками полу, и медленно поднялся на ноги. Он был на шесть дюймов ниже Клейтона, но весом превосходил его фунтов на сорок.
        - Есть у вас какие-нибудь приказы для меня сию минуту, мистер Рой? - издевательским тоном протянул он.
        Люди у задней стенки, которые грелись возле печки, теперь хуже видели Клейтона - туша Маккендрика загораживала его. Их там было трое: Нил Оуэн, который хозяйничал в кафе; Боб Хэккет, ранчер, один из самых первых поселенцев, и Слим Гарднер, который, вообще-то говоря, должен был сейчас сидеть на своей табуретке в салуне, потому что было уже больше десяти часов. Никто из них не мог бы утверждать, что заметил движение руки Клейтона - им было плохо видно. Слим Гарднер сказал:
        - Одну минуту он смотрел на него, вот так просто стоял и покачивался взад и вперед. А в следующую минуту он уже навел этот свой «Кольт» на Маккендрика и, клянусь вам, за то время, что Маккендрику понадобилось бы, чтоб до кобуры дотянуться, Клей уже успел бы нарисовать пулями свои инициалы на этом жирном брюхе, да еще и поставить точку в конце!
        Маккендрик уставился на револьвер в руке Клейтона, а потом Клейтон сказал спокойно («да так вежливо, как если б просил благословения у проповедника», заметил Слим):
        - Да, у меня есть для тебя кое-какие приказы, Уэйн. Медленно подними руки и держи их вверху, пока Слим заберет у тебя эти револьверы. А потом бери свою лошадь, собирай вещички и убирайся прочь из этой долины. И не вздумай вернуться, потому что ты будешь объявлен в розыск, и кто бы ни был тогда шерифом, ему будет приказано прикончить тебя на месте. Слим…
        Длинный Слим Гарднер осторожно приблизился, сутуля плечи, и выполнил то, что сказал Клейтон.
        - Разряди револьверы, Слим, - сказал Клейтон, - а когда мистер Маккендрик будет готов покинуть город, можешь вернуть ему оружие. А я пока перейду на ту сторону улицы, мне надо немного потолковать с Биллом Кайли.
        В дверях он остановился, сунул свой револьвер в кобуру и задал вопрос, смысла которого никто из присутствующих не понял:
        - Слим, какой у тебя рост?
        - Ш-шесть футов и два дюйма, может, шесть и три - не знаю точно, - заикаясь, пробормотал Слим.
        Клейтон кивнул и улыбнулся себе под нос. Боб Хэккет, который в свои пятьдесят три года все еще мог услышать, как гремучая змея ползет через кусты в двух сотнях шагов, решил, что он еще и пробормотал «Похоже, мальчики были правы…», но так как для него в этом никакого смысла не было, то он не мог бы поклясться, что это достоверно.
        Потом Клейтон вышел за дверь - там была тень, потому что солнце в этот момент зашло за облако - и пошел через улицу.
        Когда он прошел шагов десять и был точно на середине улицы, направляясь наискосок к зданию тюрьмы, у него за спиной с грохотом разлетелось толстое витринное стекло кафе. Едва услышав треск, Клейтон, не поворачиваясь, пригнулся, выхватил револьвер и помчался к платной конюшне. В тот же момент Билл Кайли выскочил из дверей своей канцелярии, расположенной перед тюрьмой, с двухствольным дробовиком в руках. Он держал его на уровне бедра и потянул за правый спусковой крючок. Заряд дроби просвистел над спиной у Клейтона, который бросился плашмя на кучку сена, насыпанную перед дверьми конюшни. Заряд попал в старый деревянный столб, поддерживающий наклонную крышу конюшни, на высоте футов трех от земли. Столб согнулся, так что часть крыши просела вниз, хрустя подгнившим деревом; лошади внутри конюшни заржали в испуге и принялись колотить копытами по стенкам денников. Джо Шарп спрятался за скамейкой в темном углу. Он видел, как Клейтон медленно поднялся на ноги, а потом резко повернулся лицом к свету, падающему с улицы.
        Кайли бросил свой дробовик и кинулся обратно в шерифскую канцелярию. Через секунду он снова появился в дверях вместе с Пекосом-полукровкой, оба были белые как стенка, оба с «Кольтами» в руках.
        Эхо разбитого стекла и выстрела из дробовика еще разносилось по улице. Маккендрик разбил витрину, а потом кинулся на Слима Гарднера, но Слим отскочил за стойку кафе, а Боб Хэккет в тот же момент набросился на Маккендрика и прижал его в углу, как волка.
        - Ты уже из игры вышел, - сказал Хэккет.
        Клейтон ждал в конюшне. Их было двое, оба хорошие стрелки, и если полукровка пройдет по задней улице, а потом через проход между парикмахерской и земельной конторой, Клейтон окажется между двух огней. Пока он думал об этом, пуля ударила в железную планку, которой были связаны доски двери, срикошетила и пролетела мимо его уха. Кайли лежал на животе у себя в дверях и имел отличный обзор улицы и тротуара. Тяжело дыша, Клейтон повернулся. Сзади, в темноте он смог разглядеть Джо Шарпа, прячущегося за скамейкой.
        - Джо, - сказал он, - если не хотите, чтоб я совсем сбесился и уложил вам волосы на пробор рукояткой револьвера, немедленно отвяжите всех лошадей!
        Джо Шарп, который от природы соображал медленно, умел, тем не менее, быстро двигаться, когда верх брали силы, от него не зависящие. Он сглотнул и побежал от стойла к стойлу, отвязывая лошадей. Их было пять или шесть, и они нервно плясали, поднимая клубы пыли. Почуяв свободу, они вырвались на середину конюшни тугим неистовым клубком. Мерин пытался пробиться к своему хозяину.
        Клейтон поднял револьвер к потолку и дважды выстрелил. В тесном помещении выстрелы загрохотали как гром, усиленный эхом от стен. У лошадей глаза выкатились от страха. Клейтона, стоящего за дверью, чуть не расплющило, когда крупный рыже-чалый конь вылетел на улицу. Другие неслись за ним, теснясь друг к другу, громко ржали от ужаса и сталкивались боками, стремясь поскорее вырваться из заполненной пороховым дымом конюшни.
        Со своего места Кайли мог разглядеть только бока пяти несущихся галопом обезумевших животных, а позади них, в облаке поднятой пыли, - быстро промелькнувшую человеческую фигуру, как будто летевшую над тротуаром. Он выстрелил прямо в клубы пыли, раздался резкий крик раненой лошади. Кайли выругался сиплым севшим голосом.
        Клейтон тем временем занял проход и выжидал там, переводя дыхание. Он мог отсюда заглянуть через окно в парикмахерскую - там повсюду виднелись следы поспешного бегства.
        Через десять секунд послышался скрежет сапог по гравию, и из-за угла в проход нырнул полукровка - в тридцати ярдах от того места, где Клейтон стоял на одном колене в луже тающего снега.
        - Брось оружие - резко выкрикнул Клейтон - и на мгновение его самого испугал высокий, почти визгливый звук собственного голоса.
        Рефлекс, выработанный годами тренировки в прерии за домом, заставил его броситься на живот в тот самый момент, когда полукровка попытался остановить свой неуклюжий бег и вскинул револьвер на звук голоса.
        И вот теперь в первый раз в жизни Клейтон выстрелил в человека - в человека, с которым он в жизни не разговаривал, разве что приветливо здоровался. Он выстрелил один раз. Полукровка выронил револьвер и отступил на шаг, как будто пытаясь укрыться за дощатым забором; а потом медленно сел на снег и уронил голову на колени.
        Кайли услышал этот выстрел и теперь ждал.
        Через минуту утренний ветерок унес пыль, и на улице стало тихо. Из-за угла высунулась длинная рука Клейтона, и в диком темпе загремели выстрелы, шесть выстрелов через равные промежутки времени. Пули просвистели в неподвижном воздухе и впились в дощатый тротуар, отрывая от него щепки, всего в десяти дюймах от того места, где скорчился в дверях Кайли.
        Должно, быть, Кайли сосчитал выстрелы. Шесть выстрелов из кольта, теперь револьвер пустой… Он вылетел на улицу и понесся к кафе. Пробежав десяток ярдов, он оглянулся через плечо на проход и увидел Клейтона, низко пригнувшегося к земле, стоящего на одном колене и смотрящего на него виноватым взглядом. Клейтон навел второй
«Кольт», тот самый, что он взял у Петтигрю, и первыми же двумя пулями перебил Кайли позвоночник. Пули застигли того в прыжке, и он был уже мертв, когда рухнул в битое стекло и обломки досок перед кафе.
        А потом Клейтон выпрямился и неверным шагом двинулся через улицу, мимо тела Кайли, и распахнул настежь дверь в кафе.
        - Выходи, Маккендрик, - сказал он. Сердце в груди у него бешено колотилось.
        Маккендрик осторожно вышел на улицу, и глаза его застыли на распростертом трупе Кайли. Он с ужасом посмотрел на ствол револьвера Клейтона, и тогда Клейтон без улыбки крутнул «Кольт» на пальце и швырнул его через плечо с сторону
«Великолепной».
        - Поговорим, как мужчина с мужчиной, Маккендрик, - сказал он, резко выдохнув. - На этот раз тебе придется иметь дело не со стариком Фрэнком Уэтмором…
        Маккендрик взревел как зверь и бросился на него.

        - Уэйн должен был задать ему хорошую трепку, - говорил потом Толстый Фред Джонсон. Они с Джорджем Майерсом выбрались через задние двери парикмахерской, как только был убит Кайли и эхо от выстрелов разнеслось над крышами и утонуло в тишине долины. - Он ведь был здоровый мужик, фунтов на сорок, а то и на пятьдесят тяжелее Клейтона, а умелый здоровый мужик всегда побьет умелого мужика поменьше. Ну, я не хочу сказать, что Клейтон маленький или что он не справился бы сам, но… - он похлопал себя по обширному брюху, - в долгой драке здоровый мужик тебя просто вымотает…
        Во время драки на глазах Клейтона были слезы - слезы от гнева или от ненависти? По этому поводу было много споров.
        - Он был локо, бешеный, ненормальный, - говорил Боб Хэккет. - Когда человек дерется вот так, как он дрался, он может лить слезы как дитя и в это же самое время замолотит тебя до смерти…
        Толстый Фред, как опытный костоправ, бросил на весы свое мнение медика:
        - Когда человек вот так разозлится, в нем начинает разливаться его адреналин. И течет так густо и сильно, что просто заставляет его пускать слюну и реветь как корова, у которой теленка забрали!
        - А я думаю, это просто пот попал ему в глаза, - протянул Слим. - Это самое простое объяснение, и я вам так скажу: зачем искать какие-то сложности, когда все можно объяснить просто - разве не так, доктор?
        Доктор пожал плечами, и у него подпрыгнул горб.
        - Может быть, он плакал потому, что только что убил двоих людей. Две души человеческие… Об этом вы не подумали? Клейтон ведь от природы - не убийца…
        - Клейтон Рой? Сын Гэвина? - люди смущенно засмеялись. Доктор раздраженно отвернулся к бару…
        Они дрались, катаясь в пыли и грязи, около пяти минут. Их одежда почернела от грязи, лица стали мокрыми от пота. Клейтон едва сдерживавший бешенство, забыл сбросить овчинную куртку, она сковывала его движения, а от пота, текущего со лба, он почти ничего не видел. И за все пять минут драки у него не было случая скинуть ее - а Маккендрик был в джинсах и плотной рубашке в красную клетку. Они катались по земле, оплетая друг друга руками и ногами, лица у них были багровые. Наконец Маккендрик оказался сверху и своими громадными лапами, как стальными клещами, стиснул голову Клейтона с боков - а тот тянулся пальцами к его горлу.
        - Ладно… ты, урод, рожа драная… сейчас я увижу… твои мозги… в грязи…
        Клейтон вскрикнул от мучительной боли и протиснул кулаки между руками Маккендрика, разрывая захват.
        Он перекатился наверх, но при этом ухо его попало под колено Маккендрика, и правая половина головы вспыхнула от боли. Когда они отскочили друг от друга, ухо Клейтона распухло и кровоточило, а у Маккендрика нелепо отвисла губа, надорванная у щеки примерно на полдюйма.
        Они стояли лицом друг к другу, в шести футах один от другого, низко пригнувшись, как танцующие медведи. Груди вздымались в унисон и глаза горели дикой ненавистью.

«Кольт», который Клейтон швырнул через плечо на землю, лежал у ноги Маккендрика, поблескивая в потоках внезапно хлынувшего солнечного света. Маккендрик случайно толкнул его каблуком, оглянулся, увидел - и улыбнулся окровавленным разорванным ртом. И прежде чем Клейтон смог шевельнуться, он наклонился и схватил револьвер, и глаза его вспыхнули торжеством. Улица замерла, в тишине было слышно только тяжелое дыхание двух израненных людей. А потом тишину расколол выстрел.
        Окровавленный рот Маккендрика в изумлении раскрылся еще шире, показав тупые позеленевшие зубы. Неверными шагами он двинулся вперед, прямо в руки Клейтона, как влюбленный, медленно согнулся и повалился вниз, увлекая за собой любимое существо. Он упал, но револьвер из рук не выпустил. Они лежали, скованные объятиями. Наконец Клейтон выбрался из-под него. Он сидел в отупении, а потом глаза его изумленно уставились на темное красное пятно, которое с жадной стремительностью расползалось по более светлому красному тону клетчатой рубашки. Маккендрик дышал с отрывистыми хриплыми стонами. Но когда люди, выбежавшие из кафе, попытались поднять его грузное тело из грязи, он закашлялся, выплюнул немного крови и умер.
        На крыльце гостиницы «Великолепная», в семидесяти ярдах от них, Риттенхауз положил свой слегка дымящийся револьвер на одеяло, которым были накрыты его бессильные ноги. И медленно, как и до того, без тени торжествующей улыбки на лице, он начал раскачивать свое потрескивающее кресло в тени на тихом крыльце. Поскрипывание качалки прорезало всепоглощающую тишину улицы. Он покачивался и ждал, пока к нему подойдут люди.

        Глава восемнадцатая

        В течение двух дней Клейтон оставался на ранчо и не показывался в городе. Погода была все еще ясная: в долине стояли прекрасные, яркие ноябрьские дни, хотя на высоких склонах деревья уже сбрасывали последние листья, и с каждым днем зимнее солнце все сильнее соскребало зелень с земли и омывало холмы длинными бурыми шрамами.
        К крыльцу подъезжали всадники и звали его по имени, но он не отвечал. Большой Чарли, метис, приносил ему еду в комнату, а потом забирал, почти не тронутую, а когда кто-нибудь настаивал на встрече с ним, говорил всем, что Клейтон болен.
        - Его ухо беспокоит? - спросил Сэм Харди, не слезая с лошади. - Я слышал, он получил поганый удар ногой по уху.
        - Очень болеть ухо, - соглашался Большой Чарли. - Не видеть людей.
        Сэм Харди, как и всё остальные, кивнул, передал сочувствие и уехал, опечаленный, но удовлетворенный.
        Клейтон у себя в комнате пил. Гэвин оставил в буфете большой запас виски, и Клейтон перенес его к себе в комнату. Комната не менялась уже пятнадцать лет: из обстановки в ней был стул, стол и кровать, да еще репродукция «Ночного дозора» Рембрандта, оправленная в позолоченную ореховую раму и повешенная на белую стену - туда ее поместила его мать, когда ему было восемь лет. Он выставлял бутылки в ряд на столе, ложился на кровать и начинал пить. Единственный человек, которому был дозволен вход - так Клейтон приказал заранее, еще когда был трезвый - был доктор. Он пришел перевязать ухо. Других ран, которые бы не зажили сами, не было, и сломанных костей не было, хотя все ребра ныли и отзывались на прикосновение болью, а под глазом темнел омерзительный синий кровоподтек, там, где лопнул кровеносный сосуд.
        Доктор снял свой плохо сидящий черный сюртук, молча пришил ухо на место и смазал рану йодом, пока Клейтон скрежетал зубами, вцепившись в прутья железной спинки кровати.
        - Как ты себя чувствуешь, сынок? Голова болит?
        - Немного.
        - Это ты на себя напускаешь бойкости, или тебе так больно, что ты не можешь напрямую говорить об этом?
        - Да нет, не напускаю - вам-то это следовало бы знать. Болит, конечно, но такого чувства, что болеть будет вечно, нет. Так что я не слишком тревожусь из-за этого. Да и выпивка помогает.
        Доктор улыбнулся. Он был из той породы людей, кого улыбка делает еще уродливее: улыбаясь, он становился похожим на рогатую лягушку [Жабовидная ящерица игуана.] . Он протянул руку с короткими, как обрубки, пальцами и взял Клейтона за запястье.
        - У тебя прочная голова да и сам ты довольно крепкий паренек. Тебе повезло.
        - Мне повезло, - повторил Клейтон за ним, как эхо, безрадостным голосом.
        Горбун сложил свой докторский саквояж, потом вздохнул.
        - Если я что-то могу сделать для тебя, Клейтон, - сказал он угрюмо, - ты только попроси.
        Клейтон глотнул виски - ему обожгло язык, и покачал головой.
        - Может быть, я догадываюсь, что ты сейчас чувствуешь, Клей…
        - Не думаю. Ваша работа - сохранять людям жизнь.
        - Их надо было убить. Это были негодяи, подлые, никчемные поганцы. Жаль, что тебе пришлось этим заняться, но посмотри на это иначе - у тебя ведь просто не было выбора: или убить, или быть убитым. Это - закон джунглей, сынок, а здешняя долина вовсе не рай, это джунгли.
        Клейтон несколько секунд смотрел на него, а потом отвернулся к стене, закрыв глаза. Горбун, который почувствовал себя неловко из-за своих последних слов, невнятно попрощался и вышел наружу. Зимние сумерки медленно опадали на землю. Он неуклюже взобрался в ожидавшую его двуколку.
        На третий день Клейтон дохромал до кораля, оседлал молодого мустанга, которого он объездил весной, и поехал в город. Встречные окликали его, махали руками. Сайлас Петтигрю выскочил из магазина на улицу и закричал:
        - Клей! Как ты себя чувствуешь, мальчик? Заходи!
        Но Клейтон проехал мимо, лишь холодно взглянул на него. Теперь я герой, - горько думал он. - Убил двух людей, сэкономил старому скряге двадцать долларов в месяц - и вот я герой. Мужчины и женщины по обе стороны улицы улыбались ему, ласково окликали по имени. Мужчины притрагивались к шляпам, а девушки краснели. Он выпрямился в седле и неторопливым размеренным шагом направил мустанга к коновязи напротив «Великолепной».
        Калека спокойно сидел в своей качалке, то же самое темно-коричневое армейское одеяло прикрывало его ноги. Только теперь в его глазах появились яркие блестящие точки, как огонек где-то далеко в черной прерии.
        - Я приехал поблагодарить тебя, Эд, - медленно сказал Клейтон. - Я думаю, ты мне спас жизнь, стоила она того или нет.
        Риттенхауз слегка улыбнулся и прищурился - бледное зимнее солнце светило ему в глаза.
        - Ты мне ничем не обязан, Клей. Ты сделал ошибку, когда решил, что с таким типом как этот Маккендрик можно драться честно и открыто: пусть это послужит тебе уроком. Ты должен был убить его, когда вывел из кафе, пристрелить как собаку. Сам видел, что из этого получилось.
        - Да, я видел.
        Клейтон молча ждал, машинально прислушиваясь к собачьему лаю, а Риттенхауз полез в нагрудный карман и вытащил две черные сигары. Протянул одну Клейтону, тот покачал головой.
        - Я вижу, у тебя повязка на ухе. Что-то серьезное? В голосе его звучала нежность, и юноша ответил вежливо:
        - Все нормально. Док Воль этим занимается, Эд…
        Риттенхауз раскурил сигару.
        - Эд, - решительно сказал Клейтон, - ты сказал Маккендрику, что, когда я вернусь в город, я возьмусь за него и за Кайли.
        - Ну да, сказал, - ответил Риттенхауз между двумя затяжками. - Так ты и сделал, верно ведь?
        - Сделал… вынужден был… потому что они этого ожидали. Но я вовсе не собирался этого делать. Я ведь сказал тебе, что хочу сначала поговорить с ними.
        - Ну, а какая разница? Вот ты поговорил с Маккендриком - много оно тебе дало? Так уж карты легли, Клей - ты должен был выступить против них, хотел ты этого или нет. Я это знал; и каждый в городе это знал, кроме тебя одного.
        - Потому что они видели во мне сына Гэвина, - пробормотал он.
        - Потому что ты и есть сын Гэвина, - спокойно поправил его Риттенхауз. - Да, именно поэтому. Разве это недостаточная причина?
        Клейтон кивнул и помолчал, глядя, как завивается дымок от сигары и исчезает в густой тени веранды.
        - Эд, кто теперь будет шерифом?
        Колючая улыбка поползла по лицу Риттенхауза, он крепко прикусил влажный конец сигары.
        - А ты не знаешь? - спросил он. - Что, в твоих так называемых мозгах еще есть сомнения?
        - Сколько угодно.
        - Ты не можешь отказаться. Это твое право и твоя обязанность. Твой отец, может, и думал, что ты слишком молод, но ты доказал, что это не так. Ты показал себя, Клей. Ты - единственный, кто может справиться с этой работой.
        - Нет. Не хочу.
        - Придется. Ты должен.
        - Я не собираюсь делать что-нибудь, Эд, - быстро сказал он, - только потому, что ты, или Гэвин, или здешние так называемые граждане скажут, что я должен. Ничего, ты понял? Я не трус, думаю, я это уже доказал. Я отправляюсь на ранчо, там работы полно, и, думаю, для меня этой работы вполне достаточно.
        - Ну, а теперь успокойся, - сказал Риттенхауз, помахивая сигарой, - а теперь послушай и малость пошевели мозгами. Я знаю, что на ранчо всегда хватит работы для человека, и ты с ней управляешься хорошо. Если ты станешь шерифом, это вовсе не значит, что ты должен все бросить. Это даже не значит, что ты должен все время сидеть в участке, как я это делал. Народ в этой долине приучен вести себя мирно, и им достаточно знать, что у тебя на груди эта звезда, пусть ты где-то в миле от города клеймишь телков или даже сосешь это виски… от тебя и сейчас им прет… - А потом продолжил, уже мягче: - Я шучу, Клей. Никто не хочет вмешиваться в твою личную жизнь. Ты молодой, тебе охота погулять. Ну и давай… - Он полез в карман где-то под одеялом. - Держи. Люди просили меня вручить тебе эту штуку и выразить их благодарность.
        Клейтон медленно протянул руку, и Риттенхауз уронил ему в ладонь оловянную звезду. Он ощутил на коже холодок от нее. Это была та самая потертая пятиконечная звезда, которую Риттенхауз носил на своем черном жилете. Заблудившийся солнечный луч упал на нее, и она блеснула, как полированное серебро.
        Он сжал пальцы, ощутив острые края, и заговорил горячо - ему хотелось кричать от злости, но, в то же время, он ощущал слабость и мягкость где-то глубоко внутри, куда он не мог добраться:
        - Ты спас мне жизнь, Эд. Это кое-что значит… и я не могу отплатить тебе за это, кроме как… - Он запнулся и опустил глаза, чувствуя, что лицо его вспыхнуло. - Ладно… - пробормотал он и сунул звезду поглубже в карман. - Только я не хочу, чтоб кто-то делал из меня героя. Я буду носить эту проклятую штуку, но… - он замолчал. - Еще раз спасибо, Эд.
        Риттенхауз улыбнулся и повел рукой, показывая, что отпускает его.
        - Езжай домой.
        Клейтон взобрался на мустанга и легким галопом поехал из города, но не в сторону ранчо. Он никогда еще не ездил на этом мустанге по прерии и, как только миновал мексиканские лачуги на северном конце городка, пришпорил коня и поднял его в галоп. Мустанг был молодой, быстрый, широкий в груди, с отличным дыханием и горячий. Я надеюсь, старый мерин не будет возражать, - думал Клейтон. Он может нагуливать жир себе на пастбище и помереть во сне, с полным брюхом… Он почувствовал, как холодный ветер жалит лицо, когда конь, подчинившись поводьям, свернул к западу. Внезапно он тяжело застонал и опустил голову на горячую шею мустанга.
        Сам не зная почему, он ехал к хижине Лестера на краю долины.

        Он пробыл здесь четыре дня. Спал на свободной кровати в комнате близнецов. Сначала они буйно ему обрадовались - Лестер ездил в город за припасами и услышал там рассказы о битве. В глазах мальчиков он был героем, хотелось ему этого или нет. Даже Лестер хлопал его по спине и ликовал.
        - Ты избавил эту долину от трех гремучих змей, Клей. И не переживай - я бы на твоем месте и минуты сна не потерял из-за этого.
        Но после первых приветствий он понял, что Клейтон не желает говорить на эту тему, ему хочется уйти от этого, ему тошно от того, что случилось.
        - Ты хочешь отдохнуть здесь несколько дней? Ну, конечно, добро пожаловать! Мы тебе всегда рады!
        На второе утро после завтрака Клейтон отвел Лестера в сторонку, к коралю. Все еще держалась хорошая погода, с чистого голубого неба лилось тепло и прогревало свежий воздух.
        - Лес, - сказал он, - Кэбот и Том с меня не слезают. Они твердят, что я дал обещание научить их стрелять из револьвера. Не помню, чтоб я им такое обещал, хотя на прошлой неделе они ко мне приставали, может, я что и сказал, но они твердят, что я дал слово. Но это меня все равно не заставит, если ты что-то имеешь против. Это ты их отец, и они должны делать то, что ты скажешь.
        - Не знаю, - пожал плечами Лестер. - Им бы не повредило научиться управляться с
«Винчестером». Не знаю, как Мэри-Ли к этому отнесется. Может, она не захочет, чтобы тут возле дома была какая-нибудь стрельба, пока маленькая болеет.
        - Я мог бы забрать ребят в прерию подальше.
        - Ну, не знаю… А ты как думаешь?
        - Это не мне решать, а тебе.
        - Но ты не против?
        - Да мне все равно нечего делать, - равнодушно сказал он.
        Лестер вздохнул.
        - Они своими приставаниями замучают меня до смерти, если один из нас им не покажет, что и как. И, видит Бог, я не самый подходящий для этого человек. Так что давай, Клей, если, конечно, это тебя не очень затруднит.
        - Ладно, я пойду, скажу им.
        Ни у одного из близнецов не было своей лошади, так что, когда часов в десять утра они поехали к подножию западного гребня, Кэбот ехал на чалом коне отца, а Том - на сером муле, которого Лестер обычно запрягал в плуг. Клейтон привез их к крутому бурому склону, поросшему кактусами и чахлыми мескитовыми деревцами, милях в трех от ранчо, потом подозвал к себе. Мальчики были серьезны, их голубые глаза перебегали с «Кольта» на винтовку, а потом на тонкие загорелые руки Клейтона, когда он разломил револьвер и принялся объяснять им устройство механизма.
        Он провел там с ними три долгих утра, и подножия гор отзывались эхом на непрерывный треск выстрелов. Мишенями им служили ветви деревьев и оттопыренные зеленые уши кактуса-бочонка. Клейтон говорил с ними не спеша и тщательно поправлял, когда они ошибались, вспоминая, с каким терпением Гэвин и Риттенхауз учили его в прерии за ранчо. И каждое утро, когда они укладывались передохнуть на каменистую землю, пока Клейтон выкуривал сигарету, один из мальчиков просил:
        - А теперь расскажи нам, как ты расправился с Кайли. Расскажи еще раз, дядя Клей, расскажи, как оно все было…
        И ему приходилось рассказывать. Но почему-то, после того, как он рассказал все раз-другой, воспоминание как будто начало съеживаться в нем, и теперь он рассказывал, как о действиях какого-то другого человека; а когда он рассказывал в четвертый раз, то даже посмеялся и сказал:
        - Знаете, ребята, другого такого удивленного человека я в жизни не видел!
        Каждый день за обедом мальчики ели так, будто помирали с голоду, ели молча, быстро, и глаза у них горели. Мэри-Ли сновала из кухни к большому сосновому обеденному столу, не говоря ни слова, но всем своим видом выражая укор. Лестер поговорил с ней наедине, в спальне.
        - Клейтон нехорошо себя чувствует. Ему очень противно из-за того, что произошло в городе. Нам бы надо быть подобрее к нему, Мэри-Ли. Пусть отдыхает здесь, пусть поездит вокруг. Он мой брат, и я люблю его.
        Она холодно кивнула.
        - Это твой дом, твоя пища - и твои сыновья тоже. Ты можешь делать все, что тебе угодно.
        Клейтон ощущал ее неодобрение, как колючку в спине, но, когда после обеда они с Лестером курили на крыльце, Лестер сказал ему:
        - Клей, мальчишки на тебя просто молятся. Это очень хорошо, что ты с ними возишься, учишь… Я такого не смог бы. Я тебе благодарен.
        Когда они вернулись с холмов на четвертый день, со щеками, горящими от ветра и блестящими от пота, Лестер встретил их в нескольких шагах от дома и поднял руку, чтобы остановить - они смеялись.
        - Маленькая умерла, - тихо сказал он.
        Клейтон ближе к вечеру помог им похоронить девочку и, после тихого молчаливого ужина, оседлал мустанга и уехал обратно в город.

        Глава девятнадцатая

        Клейтон всегда держался в одиночку, живя на ранчо под бдительным оком Гэвина, и вырастая на пастбищах. Весной, в пору случек, он загонял коров в кораль, отсекал нужного быка из топчущихся у забора и гнал его к предмету страсти. В корале кипела пыль, Клейтон и Большой Чарли обвязывали лица платками и, проливая пот, совместными усилиями удерживали протестующую корову на месте, пока бык трудолюбиво делал свое дело. В январе, когда коровы телятся, он выбегал в холодный сарай в три-четыре часа утра, чтобы помочь молодой корове, телящейся в первый раз. В феврале приходила пора клеймения. Летом телят отлучали от маток, и приходилось ставить новые заборы, чтобы удержать ревущих коров на месте, на склонах восточных холмов. Всегда находилось, что делать: обламывать и объезжать лошадей, чинить сараи и корали, писать письма (медленно, вдумчиво) покупателям и поставщикам - а потом приходила пора перегонов.
        Никому в городе не приходилось часто видеть Клейтона, и никто не знал его по-настоящему. С ним раскланивались на улице, а когда он стал старше, иногда вечерком угощали его стаканчиком в салуне у Петтигрю. Люди его любили - и боялись, потому что он был сыном Гэвина; а женщины жалели - из-за шрама. Он был спокойный парень, серьезный, рассудительный и с хорошими манерами.
        Теперь, после убийства Кайли, он стал героем, и мужчины настойчиво искали его компании. Они вертелись вокруг, хлопали его по спине, а молчаливость его расценивали, как осторожность и вдумчивость в суждениях; И все-таки каждый инстинктивно ощущал, что должен проявлять к молодому парню доброжелательность и уважение, потому что это - наследник Гэвина. Никому не хотелось увидеть в этих голубых глазах, точно таких как у отца, то же самое привычное презрение и отвращение. Это было бы, как начинать все сначала с новым Гэвином. Но с парнем, думали они, может выйти по-другому. То, что им не удавалось с Гэвином, могло получиться с Клейтоном: в нем они надеялись найти человека с такими же слабостями и сомнениями, какие каждый из них находил у себя в душе.
        При нем все становились неестественно шумными и оживленными. В присутствии Гэвина люди привычно сохраняли уважительное молчание. А с Клейтоном они делались слишком уж громогласными. Каждый человек, за исключением Сэма Харди и Дока Воля, старался произвести на молодого парня впечатление своим многословием и преданностью. Но никто не попытался предложить ему дружбу, потому что ни один из них в глубине души не мог признать себя ровней Клейтону. И поэтому никто, кроме горбуна-доктора и Сэма Харди, не мог понять, как мало осталось в нем от мальчика, каким он был когда-то; а не понимая этого, никто и не мог ему помочь.
        Когда зима начала умирать, Клейтон завел привычку вечерами приезжать в город. Он больше не хотел ужинать в одиночку в доме на ранчо, он теперь предпочитал поесть в кафе Нила Оуэна или за пустым и чисто вытертым карточным столом в задней комнате салуна Петтигрю. В иные вечера, начав пить с кем-то на закате, он забывал поесть, и часов в девять, а то и в десять выбирался на улицу и брел деревянной походкой до платной конюшни, а там залезал на коня и позволял ему медленно и уверенно везти себя домой по темной дороге.
        Он мог быть пьяным, но крепко держал свой хмель внутри, так что когда другие мужчины у бара начинали бессвязно лепетать и прокладывали себе путь к выходу зигзагами от столика к столику, Клейтон по-прежнему сидел ровно, сдерживаясь напряжением воли. Люди, стоящие рядом, чувствовали его напряженность, ощущали ее хрупкость и им становилось не по себе. По уровню жидкости в стоящей перед ним бутылке можно было догадываться, что он пьян, но он этого ничем не выдавал, и окружающим хватало ума - или осторожности - не обращаться с ним, как с пьяным. Он никогда не качался, не глотал слогов, и в глазах у него не вспыхивала предательская краснота. Было похоже, что опьянение - это стена, за которой он прячется, и там ничто не может его настигнуть. Виски сковывало его конечности и леденило нервы; даже воздух вокруг него казался холоднее, чем в других местах бара.
        Напившись, он играл - и проигрывал. Он был спокойный игрок, бесстрашный - и плохой. Он мог поднимать ставки, ничего не имея на руках, и довольно скоро люди поняли его систему, если можно ее так назвать: ему просто нравилось блефовать. Фред Джонсон внимательно наблюдал за ним в течение двух вечеров, а на третий вечер сел за покерный стол и выиграл двести долларов. Потом он говорил:
        - Ему не просто нравится блефовать. Ему нравится проигрывать.
        И он проигрывал постоянно. Партнеры быстро изучили его манеру игры и, стоило ему ответить на чью-то ставку, немедленно требовали раскрыть карты - и почти всегда выигрывали. Если Клейтон садился играть в покер или монти, вокруг немедленно собиралась молчаливая толпа. Люди отталкивали друг друга, чтобы захватить место за столом. Они знали, что в игру вступил человек, который наверняка проиграет, и при удаче к концу игры можно было стать на пятьдесят, а то и на сто долларов богаче.
        Но его никогда не обыгрывали по-настоящему крепко. Не то чтобы люди сдерживались, понимая, что он пьяный, не то, чтобы они позволяли себе рисковать при плохой карте, - нет, просто боялись. Что будет, если он проиграет слишком много? Вдруг эта хрупкая оболочка лопнет? Никому не хотелось оказаться у него на дороге, когда это случится. Некоторые боялись его, другие же были достаточно хитры, чтобы время от времени дать ему выиграть, - пусть у него поднимется настроение, чтоб не хотелось бросить игру. Это был молчаливый заговор: раз в неделю, иногда - два раза, ему позволяли выиграть несколько долларов, предполагая, что он уйдет в хорошем настроении и будет стремиться сыграть еще раз. Однако со временем стали замечать, что в те немногие вечера, когда он выигрывал, в нем появлялась какая-то резкость, язвительность - и иногда после таких выигрышей он не садился за стол дня по три-четыре.
        Один только Сэм Харди пытался поговорить с ним. Он не был игроком, но как-то вечерком решил попытать счастья - и просадил десятку, а Клейтон, на которого пришелся главный проигрыш, расстался с семьюдесятью пятью долларами. В этот вечер игра закончилась рано (был январь, время отелов, и большинству игроков предстояло подняться часа в четыре утра), и Сэм пригласил Клейтона выпить по рюмке.
        - Клей… - Сэм пытался говорить оживленно, - не могу ли я, пока нет твоего отца, дать тебе пару, так сказать, родительских советов?
        - Говори прямо, - ответил Клейтон, точно так, как говаривал обычно Гэвин.
        - Ты проигрываешь слишком много денег, - сказал Сэм, - а это - грех. Ты ведь и не стараешься выиграть. Ты удваиваешь ставку, даже не заглянув в карту, которую тебе сделали втемную. Какой в этом смысл? Твой противник всегда поднимает темную карту, и это дает ему огромное преимущество…
        - Ты сегодня выиграл или проиграл, Сэм?
        - Я проиграл десять долларов, но…
        - Вот когда начнешь выигрывать, тогда и давай мне советы…
        Сэм печально покачал головой.
        - Это - не разговор напрямую, Клей. Есть разница…
        Клейтон допил свой стаканчик и уставился на Сэма холодными безжалостными глазами. И все же было что-то жалкое и уязвимое в самой твердости этих глаз, а жесткой прямизне спины, в скрипе зубов. Сэм с трудом сглотнул слюну и положил руку ему на плечо:
        - Ладно, сынок. Ты играешь так, как тебе нравится. Больше я рта не раскрою. Ты только помни - я не против тебя, я за тебя.
        Клейтон опустил глаза, пробормотал что-то, чего Сэм не расслышал, а потом тяжелыми шагами вышел из бара.
        Было еще рано, а он ничего не ел с полудня. Неподвижный воздух постепенно леденел в кулаке вечернего холода. Дальше по улице он заметил огни в кафе. Он медленно пошел туда, глубоко вдыхая, чтобы как-то прочистить мозги. Ему хотелось побыть одному, поужинать в молчании, но все же чтобы вокруг было тепло. На ранчо, конечно, найдется что поесть… но он открыл дверь в кафе и скользнул в угловую кабинку у самой стены.
        Официантка, которая обслуживала его, была новенькая (прежняя вышла замуж и уехала в Санта-Фе). Не очень молодая - по его оценке, около тридцати. Она приняла заказ и ушла, а он смотрел вслед, пытаясь оценить тело под белым платьем, выпачканным подливкой. Бедра мягко перекатывались. Он сразу почувствовал возбуждение, старые ночные видения ворвались в его сознание. Он хотел ее - так сильно, что был готов на все, готов был потом снести любое оскорбление и даже собственное презрение.
        Но, как выяснилось, в этом не было нужды. Девушка вернулась и принесла ему ягнятину с тушеным картофелем. Она была крашеная блондинка с полными красными губами, широкими округлыми грудями, крепкими руками и длинными острыми ногтями.
        Он подождал, пока последний посетитель покинет кафе, потом подозвал ее и попросил присесть к столу.
        - Меня зовут Клейтон Рой, - церемонно сказал он. Она ответила, что ее зовут Телма и что она знает, кто он такой.
        - Вам вовсе не было нужды говорить мне, мистер Рой. Кто же не знает вас в этом городе? Сидеть с вами - это - честь…
        Клейтон покраснел, а женщина улыбнулась ему - теплой, поощрительной улыбкой. Она приехала в Дьябло всего неделю назад, а ранчеры уже при случае пытались подкатиться к ней; но она всем отказывала. Она уже повидала виды, вышла замуж совсем молоденькой за пьянчугу, который обслуживал игорные столы в Альбукерке, и достаточно знала жизнь, чтобы, приехав в чужой город, не спешить и ждать благоприятного случая. Она боялась связывать себя, но все же не могла обходиться без мужчины - есть такой тип женщин. Еще до того, как Клейтон сел за стол, она уже сделала выбор. Она пару раз видела его на улице - он проезжал на своем широкогрудом мустанге; она слышала, как люди говорят о нем: с уважением, опаской и с жалостью. Он как будто взывал к обеим ипостасям ее души - и к матери, и к ребенку.
        Они немного поговорили за столом, пока он ел, а потом она закрыла кафе на ночь.
        - Ваш отец в отъезде. Вы, должно быть, чувствуете себя совсем одиноко на этом большом ранчо.
        - Да. Вы где остановились?
        - Сняла комнату у миссис Оуэн. Такая суетливая старуха - минуты покоя не дает.
        Он прочистил глотку и хрипло сказал:
        - Не хотите ли вы поехать ко мне на ранчо?
        - Чтобы остаться там? - спросила она, улыбаясь.
        Он покраснел густо.
        - Нет… я не могу… я имею в виду, что я только имел в виду…
        Телма положила теплую ладонь ему на щеку, и каждый нерв в его лице затрепетал.
        - Я знаю, что ты имел в виду. Да, - сказала она, - я поеду.
        Она надела пальто и набросила на плечи толстую шаль, пока Клейтон сходил через улицу за конем. Он посадил ее в седло, а сам, ведя мустанга под уздцы, пошел рядом, вверх по улице и дальше, через темную прерию, к своему дому. Единственным звуком в тишине были ритмичные удары копыт по земле. Он ощущал странное спокойствие и умиротворенность, шагая под холодным светом зимних звезд, ведя коня с женщиной, молча сидящей в седле - как если бы он уже очистился от внутреннего напряжения, даже до того, как наступил миг облегчения.
        Он повернулся к ней и произнес очень серьезно:
        - Люди будут говорить, вы ведь знаете…
        Он не мог видеть ее лица, скрытого в тени, но она рассмеялась низким горловым смехом.
        - Пусть говорят. Мне безразлично, если это тебя не волнует.
        - Меня? - он горько рассмеялся. - Почему меня должно волновать, что обо мне скажут?
        - Да… ты выше всего этого. Вот этим ты и понравился мне с самого начала.
        Ее хрипловатый голос, доходящий из темноты, вызывал в нем дрожь, он положил руку на теплую лошадиную шею и ускорил шаги.

        Теперь она уезжала с ним на ранчо три-четыре раза в неделю, а по воскресеньям, когда миссис Оуэн сама работала в кафе и Телма была выходная, она проводила на ранчо ночь и день. Вскоре ей пришлось переговорить с миссис Оуэн, которая заметила ее частые отлучки, а однажды в шесть утра видела, как она въезжает в темный город на мерине Клейтона. Но она была слишком независима, чтобы обращать внимание на бабьи пересуды, и заявила миссис Оуэн, что, пока она хорошо исполняет свои обязанности и не опаздывает на работу, своим свободным временем может распоряжаться, как хочет.
        Но главным было то, что она пользовалась популярностью среди мужчин. Дела в кафе шли неплохо, а после того, как город понял, где она проводит ночи, торговля сильно оживилась. Мужчинам было интересно поглядеть на нее - как же, женщина Клейтона Роя! - и они просиживали в кафе часами, шутили с ней и толковали между собой, какая она может быть в постели. Но обходились они с ней почтительно, никто уже не пытался за ней приударить, потому что никому не хотелось связываться с молодым шерифом. В первый раз они увидели в Клейтоне что-то человеческое, и мужчины глубоко и искренне радовались за него. Он продолжал пить и играть, но игра его стала теперь не столь отчаянной. Не то чтобы он стал чаще выигрывать, но теперь он проигрывал меньше, а когда случалось выиграть, он, вроде, радовался, и это тоже прибавляло ему человечности в глазах окружающих. Люди теперь шутили с ним, они чувствовали себя легче и лукаво подмигивали ему, когда он расплачивался в конце игры и вежливо прикасался к шляпе, прежде чем выйти в дверь и направиться в кафе.
        Телма ничего не требовала и была с ним терпелива. Во-первых, он более чем удовлетворял ее тело, во-вторых, она осознавала, что достигла определенного положения в городе. Она была женщиной Клейтона, и ее не волновало, что ей приходится одной ходить в церковь в воскресенье утром, или что он не прогуливается с ней по главной улице в воскресенье после обеда, как другие мужчины прогуливаются со своими женами или девушками. Он отдал в ее распоряжение своего старого спокойного мерина. Воскресными вечерами она возвращалась в город, ставила лошадь в платную конюшню, Джо Шарп приветствовал ее - и она ощущала гордость.
        Что же касается Клейтона, то он не переставал размышлять. Он был удовлетворен, впервые в жизни он ощущал, что его страсти утолены. Она любит меня, - думал он (хотя вовсе не вкладывал в это слово романтического смысла; просто это было единственное известное ему слово для обозначения отношений, когда за удовольствия не надо платить), и она ничего не требует. И он тоже старался быть добрым с ней. Если ему случалось выиграть за покерным столом, он давал ей денег на новое платье или шляпку. Однажды ему пришлось поехать в Санта-Фе, чтобы встретиться с правительственным чиновником и договориться о ежегодной отправке скота в Форт-Самнер. Он пробыл в городе всего один день и одну ночь и привез оттуда золотую брошку. Он вернулся в Дьябло в субботу, а в воскресенье, когда Телма пришла из церкви, повез ее в горы, чтобы показать серебряный рудник отца. День выдался чистый, морозный, воздух был голубой и прозрачный. По дороге он вытащил брошку из кармана своей овчинной куртки и отдал ей.
        - Это тебе, - спокойно сказал он. - Подарок.
        Она приняла брошку, и он заметил, что лицо ее просветлело. Это было лицо счастливой женщины. Его это глубоко тронуло - такое лицо он видел впервые в жизни. Это и порадовало его, и обеспокоило. Что это может означать? Как он этого добился?
        Они прогуливались по безлюдному руднику, он показывал ей шахты и направление жилы, а потом внезапно остановился и, насупившись, взял ее за руку. Второй рукой он коснулся шрама на своем лице.
        - Скажи, это тебя беспокоит? Ты считаешь, что я урод?
        Она улыбнулась и провела пальцем по красной отметине. Он от этого вздрогнул.
        - Только глупых женщин заботит лицо мужчины. Ты хороший человек - добрый и благородный. Когда-то, когда ты станешь постарше, ты осчастливишь какую-нибудь девушку.
        Он покраснел.
        - Я так не считаю… Я не считаю, что жениться - это так важно…
        - Это потому что ты боишься. Но страх покинет тебя.
        Он долго молчал, потом наконец заговорил - было видно, что ему трудно говорить.
        - А ты… как ты… я хочу сказать, что ты почувствуешь тогда?
        - Когда ты бросишь меня? - Телма улыбнулась. - Я буду скучать по тебе, мне будет печально какое-то время. Я не думаю, что это скоро произойдет - ты еще слишком молодой. Будь я помоложе, или ты постарше, может, все было бы иначе. Может быть, я чувствовала бы себя несчастной - уже теперь. Но ты ничего не можешь изменить. Я не маленькая девочка. Я понимаю жизнь…
        - Наверное, это несправедливо, - пробормотал он.
        - О, Клей! А что такое справедливость? Разве ты не доволен?
        - Доволен.
        - И я тоже.
        Он смотрел на нее, не отрываясь, с благодарностью. Глаза у нее были карие, с поволокой, лицо, пожалуй, слишком полное, чтобы назвать его по-настоящему красивым; в первый раз он увидел в морщинках вокруг глаз и рта следы давно перенесенных страданий. Не один я ношу шрам, - подумал он. - Так не слишком ли я себя жалею?
        - Пойдем, - сказал он, нахмурившись, - поехали обратно на ранчо.

        Так прошла зима. Ранней весной он послал Большого Чарли с десятком людей отогнать три тысячи голов скота в Шривпорт, а сам со второй такой же командой отправился в короткий перегон - они гнали пять тысяч голов отборных мясных коров в Форт-Самнер. Перегон занял три недели; проезжая на обратном пути через Санта-Фе, Клейтон купил браслет с бирюзой и рубинами для Телмы.
        А когда он появился в Дьябло, его ждало письмо от Гэвина.
        Он медленно прочитал его при свете керосиновой лампы в гостиной большого дома на ранчо. Он знал, что Гэвин не умеет ни хорошо писать, ни правильно излагать мысли, так что кто-то явно писал за него. На письме была дата, штемпель почты города Нью-Йорка, а почерк был женский.

«Дорогой сын!
        Я скоро возвращаюсь. Я узнал от Эда обо всем, что случилось - он не хотел писать раньше, чтобы не беспокоить меня; он также сообщает, что заставил тебя дать обещание, чтобы и ты не писал мне - по той же причине. Как ужасно то, что случилось с Эдом! Мы все должны быть вместе с ним в годину его несчастья.
        Я горжусь тем, что ты совершил, сын мой, Эд описал мне все в подробностях. Я говорил тебе, что ты будешь нужен в долине, и я оказался прав. Война близится к концу, армия Союза громит мятежников и воздаст им полной мерой за все их деяния. Я это знаю со слов самого генерала Шермана. Я также слышал от надежных источников, что отряд полковника Джеймса Дж. Стюарта численностью в двести пятьдесят человек был почти полностью уничтожен в Теннесийской кампании, а те, что остались живы, опозорили себя, дезертировав и разбежавшись по домам. Я рад, что ты не имеешь с ними ничего общего.
        Я расскажу тебе все о Нью-Йорке, когда возвращусь. Да, это замечательное место, и я тут замечательно провел время. Когда-нибудь мы с тобой приедем сюда вместе, и я покажу тебе все достопримечательности.
        Есть у меня новости, сын мой. Я возвращаюсь домой не один. Три дня назад я обвенчался в Маленькой Церкви За Углом (это так называется самая настоящая церковь
[Ццерковь Преображения близ Пятой авеню в деловой части Нью-Йорка.] ) с молодой леди из хорошей нью-йоркской семьи, которую звали в девичестве Лорел де Лонг. В пору цветения вишни мы поедем в Вашингтон, округ Колумбия, в небольшое свадебное путешествие, а потом поедем на поезде до Санта-Фе, и прибудем домой почтовым дилижансом примерно пятнадцатого числа следующего месяца. Не стану говорить, что она будет для тебя, сын мой, новой матерью, потому что она не намного старше тебя годами, но я знаю, что ты будешь обожать ее так же, как и я. Она - королева.
        Пожалуйста, проследи, чтобы в доме была чистота и порядок, не забудь о ЖИВЫХ изгородях и цветах. Ты можешь сообщить людям новости, и я не буду возражать, если меня и миссис Рой встретит небольшая депутация горожан.
        А пока, сын мой, как всегда с наилучшими пожеланиями здоровья, и с любовью…»

        Письмо было подписано твердым неразборчивым почерком Гэвина:

    «Твой отец»

        Часть третья
        ИСХОД

        Глава двадцатая

        Королева Гэвина была единственной дочерью нью-йоркского коммерсанта из джентльменов, умершего отнюдь не романтической смертью от водобоязни, когда Лорел было десять лет от роду, а ее брату шестнадцать. Поэтому детей вырастила супруга покойного, миссис Джеймс де Лонг, с помощью суровой древней няньки и благодаря щедрости дядюшки по отцовской линии. Помощь дядюшки была действительно щедрой и к тому же как нельзя более уместной, ибо, когда после смерти де Лонга разобрались в состоянии его финансов, оказалось, что он был в значительно большей степени джентльменом, чем коммерсантом. Он тогда как раз занялся оптовой торговлей привозным суконным товаром и опрометчиво предоставил ряд кредитов нескольким таким же благородным негоциантам, как он сам. К счастью, Флора Силден выходила замуж за Джеймса де Лонга не с пустыми руками, у нее оставались кое-какие личные средства, и, кроме того, ее приданое в десять тысяч долларов, вложенное в ценные бумаги, было все еще не тронуто, да еще существовал этот дядюшка. Однако ощутимых доходов, таких, какие подобают нью-йоркской семье с положением, у де Лонгов не было, и
рассчитывать на их появление в будущем не приходилось.
        И миссис де Лонг решила жить скромно и бережливо, поджидая удобного случая. Ведь у нее есть дочь, по всем признакам обещающая превратиться в красавицу, и у нее есть сын, Роберт, который когда-нибудь сумеет сделать карьеру. Жила она по-прежнему в старом фамильном особняке на Юниверсити-Плас, лишь заперла несколько комнат наверху да рассчитала дворецкого и кучера. Ей оставалось только подождать лет восемь, пока Лорел войдет в возраст, да еще годиков пять-шесть, прежде чем Роберт займет подобающее джентльмену положение.
        И все бы получилось, как она задумала, если бы Роберт не сбился с пути истинного. Он изучал право в университете Нью-Йорка, но к концу второго года обучения настолько глубоко залез в долги, что дольше скрывать их от матери не было никакой возможности. Тут были и карточные долги, и неоплаченные счета от портных, из винных лавок и шикарных ресторанов, и, что самое ужасное («Никогда не прощу!» - воскликнула мать), от ювелиров и даже из зоомагазинов. Молодой человек слишком уж увлекся городскими дамами того сорта, которые постоянно требовали от него доказательств самозабвенной любви, а в противном случае не хотели иметь с ним ничего общего.
        Так что пришлось открывать семейные сундуки и платить. А потом последовала сцена: мать заявила Роберту, что он порочит доброе имя де Лонгов, что он «бесчестный и бессовестный негодяй», что он «распутник и подлец» и что «если бы отец на том свете узнал, то от такого позора он умер бы еще раз».
        Роберт, который успел повертеться среди нью-йоркских гуляк, слышал кое-что о покойном отце и знал теперь достаточно хорошо, что, как гласит известная пословица, «яблоко от яблони недалеко падает». Однако он стерпел оскорбления и промолчал.
        Скандал не прошел даром: Роберт забросил дамское общество и сумел все же окончить университет, правда отнюдь не в числе лучших, а скорее наоборот; нашел, не без дядюшкиной протекции, место клерка в адвокатской конторе на Уолл-Стрит - и вскоре сбежал с дочерью проезжего виргинского табачного плантатора, с каковой и сочетался браком в Роаноке. У плантатора были деньги и сколько-то там рабов, но совершенно, по словам миссис де Лонг, не было родословной. Она безрезультатно пролистала все светские календари в поисках его имени, и впоследствии, во время одной из редких вспышек открытой неприязни, сказала Гэвину: «Я не удивлюсь, если окажется, что в его жилах течет изрядная доля негритянской крови».
        Гражданская война застала Роберта в Виргинии. Он вовсю занимался там табаком, и возвращаться на Север не пожелал. Для миссис де Лонг это оказалось последней каплей, переполнившей чашу ее терпения - она лишила его наследства.
        Впрочем, наследовать было особо нечего - денег оставалось всего ничего, и надежды на замужество дочери улетучивались из-за долгов Роберта и его бегства в Виргинию. В эту пору в благородных семействах Нью-Йорка иметь брата-рабовладельца считалось дурным тоном… Мало того, денег на приданое не оставалось. А кому нужна девушка - пусть даже отличного происхождения и воспитания, но без приданого? И миссис де Лонг глядела в будущее мрачно.
        Ко всему еще, возникли сложности и с самой девушкой. Лорел выросла достаточно привлекательной внешне, но характер у нее сложился скверный. Она была в курсе финансового положения семьи, и оно ее не устраивало. В восемнадцать лет она не могла себе позволить те платья, которые ей хотелось; у нее не было своих драгоценностей - приходилось носить материны, а они, с ее точки зрения, безнадежно вышли из моды; де Лонги не имели собственного выезда, что лишало ее возможности показаться молодым людям в городе, и не могли позволить себе отправиться летом на какой-нибудь фешенебельный курорт - по существу, им приходилось таиться и изнемогать от жары в Нью-Йорке.
        Вот так обстояло дело, когда появился Гэвин.
        Его намерения вовсе не были лишены смысла. Прибыв в Нью-Йорк, он остановился в шикарном номере в отеле на Пятой Авеню, с окнами в парк, и тут же зачастил в холл и бар, стремясь завязать знакомства с нужными людьми. Это ему сразу удалось - он был самой интересной и необычной фигурой в этом громадном городе - богатым скотоводом с Дикого Запада. Дикарь, но дикарь с определенным достоинством и притом не ограниченный в средствах. Пустив в ход хорошо отработанное обаяние и деньги, он быстро проложил себе путь в общество. Ему был предоставлен, если можно так сказать, временный доступ. И до тех пор, пока он играл роль загорелого, застенчивого крупного скотовода с грубоватой речью, поджарого обитателя романтических прерий, его принимали. Сделай он хоть один неверный шаг, будь слишком груб или слишком застенчив не с тем человеком, и перед ним тут же захлопнулись бы все двери. Но он не допускал промашек. Он знал, как себя вести, и знал, что действовать надо быстро.
        Когда он, худой, голубоглазый и высокий, вышагивал вразвалочку по Пятой Авеню погожим осенним деньком, это было весьма импозантное зрелище. Он курил лучшие сигары, носил лучшие костюмы от лучших портных и никогда не забывал вдеть в петлицу свежую красную розу. К тому же у него достало чутья не снимать свои ковбойские сапоги из мягкой телячьей кожи и шляпу из Санта-Фе. Таким образом, он соединил в своем одеянии все лучшее, что могли предложить два столь разных мира: тот далекий мир прерии и этот мир большого города.
        И случай не заставил себя ждать. Его пригласили на бал, посвященный первому выходу в свет некоей местной дебютантки. Он напомадил волосы, начистил сапоги и ринулся в бой.
        Действуй быстро! - вот такой был у него девиз.
        На балу присутствовал добрый десяток барышень, которые могли бы ему подойти, но как только его представили Лорел де Лонг, выбор был сделан. Именно о такой он и мечтал: юной, изящной девушке, хорошо воспитанной и из хорошей семьи, с тонкой длинной шеей и волосами цвета меда, отливающими на солнце золотом. Глаза у нее были серые, с поволокой, цвет лица светлый, причем без пудры, которую он разглядел на других личиках, а ярко-красные губы казались невероятно чистыми и непорочными. Говорила она не громко, чуть вызывающе. И он тут же предположил (ибо кое-что знал о животной природе женщин), что в этом тихом омуте водятся черти, которых ему удастся приручить и использовать. Вот такую девушку он и искал - чтоб ангельский облик можно было обожествлять, а дьявольское нутро топтать в минуты близости. Лорел де Лонг приняла его приглашение на третью кадриль и, когда во время танца он вежливо спросил, может ли он нанести ей и ее матери визит (к тому времени он уже навел кое-какие справки у друга их семьи), она прошептала, что да, только если он сначала спросит у мама.
        Мама сидела в углу в кругу других таких же мама, и все они ревниво следили за перемещениями своих дочерей по паркету танцевального зала. Гэвин приблизился к ней и, широко улыбаясь, изложил свою просьбу, говоря со специфическим акцентом жителя Нью-Мексико.
        Конечно, - отвечала миссис де Лонг, - она сочтет за честь принять представителя великих западных территорий. Он мог бы прийти в четверг днем к чаю.
        Прежде чем Гэвин прибыл, сжимая в руке цветы, она уже знала о нем все. Он успел стать приметной фигурой в городе, и навести справки особого труда не составляло. Она выяснила, что ему сорок шесть лет (именно такой возраст он называл в Нью-Йорке) и что он самый богатый человек в Нью-Мексико. А что касается его образования и происхождения, то об этом расспрашивать она не стала, догадываясь, что тут дело безнадежное. Но дочери уже двадцать два года - и ни гроша за душой - значит, придется несколько умерить запросы.
        После первого посещения Гэвина миссис де Лонг пришла к выводу, что ее такая партия устроит. Конечно, есть разница в возрасте, а это означает, что дочь рано овдовеет… ну что ж, богатая вдова - это лучше, чем бедная жена. Конечно, дочери придется переехать в края мистера Роя… здесь миссис де Лонг вздохнула, и, честно говоря, это был вздох облегчения. В конце концов, нашим западным форпостам нужны женщины таких кровей, к каким относится их семья. Сама я, конечно, не поеду - разве что попозже, в гости, - но для Лорел это будет жизнь замечательная и в чем-то даже благородная.
        Гэвин продолжал осторожные ухаживания более месяца: приходил на чай, вывозил дам на прогулку в Центральный парк в наемном экипаже, а однажды в воскресенье пригласил их отобедать с ним на Пятой Авеню. Его чутье подсказывало, что дела идут на лад, но в то же время оно ему говорило, что не следует воспринимать успех у де Лонгов как нечто само собой разумеющееся. И он старался очаровать мать с тем же рвением, с каким ухаживал за дочерью. Более того, настала однажды минута, когда он вдруг с ужасом подумал, что его знаки внимания будут неправильно истолкованы. Однако этого не случилось. Она поняла его игру, и когда он пришел делать предложение, была готова.
        Произошло это холодным метельным днем в начале февраля. Он приехал к чаю. Лорел нездоровилось, в гостиную она не спустилась. И Гэвин решил ловить момент.
        - Миссис де Лонг, я человек простой, с Запада, и не умею ходить вокруг да около. Я люблю вашу дочь, уважаю ее. И прошу у вас ее руки.
        Миссис де Лонг улыбнулась:
        - Могу я спросить, какие у вас перспективы, мистер Рой?
        - Ну, почему же нет! Мне принадлежат четыре сотни квадратных миль лучших пастбищных земель к западу от Миссисипи, тысяч пятнадцать-двадцать крупного рогатого скота, один серебряный рудник и один медный. Я президент Городского банка Дьябло и председатель Коммерческой палаты Долины Дьябло. Дом у меня не такой элегантный, как у вас, миссис де Лонг, но все же, полагаю, он подойдет королеве, и его можно еще расширить в западную и южную стороны, если снести кораль и свинарник. И, - прошептал он, наклонившись к ней поближе, - мне дали понять - но это, мэм, строго между нами, - что когда Нью-Мексико получит статус штата, я смогу всерьез заняться политикой и стану первым сенатором от этого штата - от республиканской партии, конечно.
        И он откинулся назад довольный. Довольна была и миссис де Лонг. Все это она уже знала прежде, но посчитала необходимым соблюсти условности - задать вопрос и выслушать ответ. Относительно же политического будущего Гэвина она поверила ему безоговорочно, ибо знала, что пути политики неисповедимы.
        - Я буду говорить с вами откровенно, мистер Рой. Как вам известно, мы принадлежим к старинному роду. В числе предков мистера де Лонга, мир праху его, были самые первые голландские поселенцы, члены Вест-Индской компании в Новом Амстердаме… так раньше назывался Нью-Йорк, - объяснила она. - А мой отец, Мэтью Силден - потомок преподобного Роберта Элиаса Силдена, поселившегося в Массачусетсе в 1655 году. Мы очень старинный род, и главное наше богатство - в нашем происхождении и традициях, а не в банке. Что же касается приданого…
        Тут Гэвин счел за нужное нарушить условности и прервал ее.
        - Приданое? - воскликнул он с деликатной интонацией. - Постойте, мэм, дайте мне сначала договорить. Когда простой неотесанный сын Запада, вроде меня, встречает такую розу, как ваша дочь, и мечтает сделать ее своей королевой, он настолько счастлив от одной возможности сидеть в ее присутствии у вас в гостиной, что думает о приданом не больше, чем… нет, мэм, да мне воображения не хватает сочинить подходящее сравнение!
        Ведь это я надеюсь, - он перешел на заговорщицкий шепот, - что смог бы как-то компенсировать вам потерю очаровательной дочери… маленький подарок… в знак признательности… просто, чтобы показать вам…
        Миссис де Лонг залилась краской и подняла руку:
        - Ах, пожалуйста, мистер Рой… Я необычайно ценю ваши чувства и доброту, не говоря уже о вашем понимании. Я поговорю с дочерью.
        Гэвин поклонился и ушел, а на следующий день в тот же час явился за ответом. Он принес с собой кольцо, украшенное бриллиантом и сапфиром, которое купил у Тиффани за три тысячи долларов. Когда миссис де Лонг сообщила, что дочь сочтет за честь принять его предложение («она еще слишком слаба, сэр, чтобы лично засвидетельствовать вам это»), Гэвин вручил ей кольцо, как маленький знак его упований и преданности.
        Свадьба была назначена на апрель: он сказал, что хочет возвратиться в Нью-Мексико весенней порой, когда стоит прекрасная погода, которая, он уверен, будет способствовать улучшению здоровья невесты; а когда состоялась помолвка, он преподнес миссис де Лонг чек на десять тысяч долларов, выписанный на нью-йоркский банк, и сотню гарантированных ценных бумаг - привилегированных акций компании
«Серебряный Рудник „Роя“.
        - Я надеюсь преподнести такой же подарок, мэм, вашей дочери в тот день, когда она сделает меня счастливейшим из смертных.

        Глава двадцать первая

        Супруга счастливейшего из смертных откинулась на спинку пыльного сиденья дилижанса и закрыла глаза. Она устала, так устала… только не надо, чтобы Гэвин это знал. Плечи и руки ныли - приходилось без конца держаться за ремни, чтобы не упасть. Сухая щелочная пыль прерий разъедала глаза. Но она не хотела показывать это Гэвину. Она понимала, как много он от нее ждет, и твердо решила не разочаровывать его. Малейшая жалоба с ее стороны вызовет прилив сочувствия и нежности, а потом на голову кучера обрушится буря гнева - как это он не придерживает лошадей. Поэтому она молчала. Лучше доехать поскорее - и ей пригрезилась горячая ванна в прохладе и покое хозяйского дома на ранчо.
        Она скрывала усталость, ибо по-своему любила Гэвина. Нет, это была не та любовь, о которой она мечтала в восемнадцать, - чтобы некий пылкий молодой человек заметил ее в окошке нарядного экипажа, безумно влюбился, неотступно следовал за нею до самых ворот дворца и добивался благосклонности, читая стихи при луне - но все же что-то от той любви было… что-то похожее. Гэвин немолод, но так романтичен, чуть ли не до глупости. Ей это нравилось. Светские молодые люди - хоть она и не решалась открыто признаться себе в этом - наскучили ей. Что они знают? Ничего. О чем мечтают? Да ни о чем. И тут появился Гэвин в мягких ковбойских сапогах и принялся нашептывать ей страстные слова, растягивая их, как это делают на Диком Западе… он предлагал ей жизнь иную, не похожую на все, что она знала до сих пор.
        И ко всему он богат, богаче любого из тех молодых людей, которые вращались на небосклоне ее небольшой вселенной. У него уже позади годы, когда человек тратит все силы, чтобы добиться успеха; теперь он в том возрасте, когда деньги тратят для удовольствия - отныне и для ее удовольствия. Она носила драгоценности от Тиффани и платья от мадам Леру с Парк-Авеню. Она могла иметь все, чего душа пожелает. Стоило ей только намекнуть, и Гэвин вскакивал, как по сигналу боевой трубы. Да, это любовь - как в романе… за это она и любила его. А то, что он старше, не имеет никакого значения. Он крепок телом и разумом - таким может быть только мужчина, работающий собственными руками и головой.
        Брачную ночь они провели в номере отеля. Гэвин просто испугал ее своей страстью. Она была невинной и, конечно, испытывала скованность и робость. Но супруг, несмотря на весь пыл, старался быть кротким и сдерживал себя. Он преклонялся, он был терпелив, это ей льстило - и к утру боль и смущение уже забылись.
        Не то чтобы она получила удовольствие, занимаясь с ним любовью, ничуть - она просто мирилась с этой необходимостью. Однако она хотела любить его, она старалась. Она даже догадалась изобразить удовольствие. И тут же обнаружила, что это очень на него действует… Еще она заметила, что в минуту страсти его охватывает какое-то ослепление: он едва осознавал ее присутствие в этот миг. Потом она уяснила, что, если постараться и угодить ему (а чувство супружеского долга облегчало эту задачу), если позволить ему делать с ней все, что он хочет, то он будет доволен. «Тебе хорошо было?» - спрашивал он потом, а она улыбалась, кивала в ответ, нежно целовала его в губы… хотя вовсе не понимала, что он имеет в виду и что она должна чувствовать. Он же, гордый собой, успокаивался и вскоре засыпал. Ладно, думала она, сейчас медовый месяц, я его жена и должна уступать его желаниям, ночью я раба. Ночь принадлежит ему… и тут она делала законный вывод: зато день - мой.
        Впрочем, было две или три ночи, когда она теряла власть над собой и отвечала ему с такой страстью, которой сама же потом пугалась. Казалось, он извлекает что-то из нее наружу, что-то укрытое так глубоко, что она тревожилась из-за этого куда больше, чем из-за своей стеснительности. В те ночи она слышала себя как бы со стороны. Слышала, как, совершенно забывшись, кричит - грубо, вульгарно. Чей это голос? Откуда? Из каких глубин? И она чувствовала, как что-то пробуждается в самых дальних тайниках её существа. В такие ночи она любила его больше всего, с незнакомой материнской страстью. Она ворковала над ним и гладила его по худой спине, пока он не засыпал. Но он этого не замечал! Он не чувствовал разницы! Это озадачивало ее, обижало до боли, однако она была слишком неопытна, чтобы понять, почему. А оттого, что он не обращал на нее внимания, она любила его еще больше - за то, что он умел пробудить в ней ответные порывы, так изумлявшие ее.

        Солнце нещадно палило сквозь легкую дымку. В долине все деревья стояли в цвету, вбирая тепло земли и солнца. С ветки на ветку порхали малиновки и пустельги, и своим гамом нарушали тишину. Груши и миндаль возносили к небу густые грозди белых цветов, а яблони втыкали в горизонт острые красные бутоны. Воздух был свежий и душистый. Из дилижанса, катящегося вниз по склону холма, долина казалась ковром, затканным розовыми, лиловыми и кремовыми узорами. Лорел раздвинула занавески, высунулась в окошко.
        - Боже! Да это сад! - воскликнула она в восхищении.
        - А разве я тебе не говорил? - щеки Гэвина зарделись от удовольствия. Он прижал ее руку к губам. Вот об этом он и мечтал… но это уже не мечта, вот она, рядом с ним, наяву, из плоти и крови! Она поспешно улыбнулась:
        - Да-да, ты говорил…
        И вновь повернулась к окошку, наблюдая, как проносятся мимо деревья и кусты; потом тут и там замелькали коровы, их белые и коричневые бока, потучневшие на сочных молодых травах, лоснились на солнце. Гэвин следил за ее лицом и сам молодел, видя этот чисто детский восторг.
        Моя королева! Моя королева, - беспрестанно повторял он про себя, как ребенок, твердящий молитву.
        Впереди появился город. Он крепко схватил ее за руку:
        - Смотри туда!
        Сквозь шлейф пыли она увидела Дьябло, вереницу приземистых деревянных и глинобитных построек. Одни прятались в тени ив и тополей, другие были ничем не защищены от беспощадных лучей южного солнца. Дилижанс подкатил к первым мексиканским хибарам на окраине, и кучер подстегнул лошадей; те, почуяв конец пути и предвкушая полные ясли в прохладной конюшне, побежали резвее.
        Гэвин показал на жалкие лачуги:
        - Тут живут чумазые. Лезут сюда без конца. Хотя и они нужны - из них получаются хорошие слуги. У тебя будет столько слуг, сколько захочешь.
        Она склонилась над саквояжем, припудрила нос, слегка нарумянила щеки. Помадой она не пользовалась, а ресницы в краске не нуждались. Гэвин гордо взглянул на нее, сузив глаза. Ну, теперь они увидят! Он уже разглядел кучку людей, собравшуюся перед «Великолепной» в ожидании его прибытия в город.
        Колеса сверкнули на солнце в последний раз, и дилижанс остановился. Гэвин неслышно засмеялся. Мужчины были в костюмах, дамы нарядились во все лучшее, как на праздник, - в ситцевые платья с турнюром из Канзас-Сити и шляпки с вуалями и перьями. Два мальчугана подняли вверх плакат с надписью крупными буквами: ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ, ГЭВИН И МИССИС РОЙ! Слим Гарднер откопал где-то ржавый кларнет, и когда колеса дилижанса замерли, поднес его к губам и издал три несусветных гудка. Они что, смеются надо мной? - спросил сам себя Гэвин - но потом сообразил, что его встречают, как короля. Ну да, они же любят меня!
        Он благодарно улыбнулся Слиму, и тут сквозь толпу к дверце дилижанса протиснулся Сайлас Петтигрю, схватил своей пухлой ладошкой руку Гэвина и затряс ее.
        - Гэвин, ты - как бальзам для наших душ! Добро пожаловать домой!
        Гэвин церемонно кивнул и улыбнулся, а Петтигрю тем временем напустил на себя чопорный и торжествующий вид:
        - Гэвин! От имени и по поручению граждан Дьябло я от всего сердца поздравляю тебя и твою супругу…
        - Спасибо, Сайлас - Вдруг Гэвин посуровел. На кой черт ему это подхалимство? Да разве такого он хотел?..
        - Сайлас, миссис Рой устала с дороги, и нечего ей тут томиться, выслушивая кучу речей. Лучше скажи, где Эд? И где мой сын? Он подал кабриолет?
        Сайлас откашлялся:
        - Высунься в окно - и увидишь Эда. Он, как всегда, сидит на веранде
«Великолепной». А Клейтон здесь, с кабриолетом.
        - Хорошо, - Гэвин помахал толпе рукой, и приветствия усилились. - Передай людям, что через недельку-другую я приглашаю всех к себе. Зажарим пару бычков. Выпьем, потанцуем на воздухе. Все как полагается. И они смогут тогда поглазеть на миссис Рой. Рад буду всем. Приглашаются все, белые, конечно.
        - Отлично, Гэвин, а…
        Но Гэвин уже отвернулся и отдавал приказания кучеру:
        - Перегружай эти чемоданы в кабриолет! Да поосторожнее!
        Он шепнул пару слов Лорел и выбрался из дилижанса. Тем временем несколько человек из встречавших протиснулись пожать ему руку, но он отмахнулся, повернувшись к ним спиной, направился к «Великолепной» и поднялся по ступенькам.
        - Эд, - сказал он, охваченный жалостью. - Ах ты ж, старый греховодник…
        Риттенхауз попытался улыбнуться:
        - Привет, Гэвин! С возвращением!
        Какое-то время Гэвин молча сжимал руку Риттенхауза, пристально глядя на него. И постепенно жалость уходила, а слезы на глазах высохли. Да, Эд совсем старик. Беспомощный калека! А вот он, Гэвин, вернулся победителем, с королевой! И в глубине души он неожиданно воздал хвалу Господу за ниспосланное ему счастье жить и быть здоровым.
        - Эд, малышка устала с дороги, мне надо о ней позаботиться. Я к тебе попозже загляну.
        - Когда, Гэвин? - спросил Риттенхауз.
        - Потом, Эд. Когда я приведу в порядок дела на ранчо. И девочку надо устроить… - Он внезапно отвернулся. - Где, черт побери, Клейтон?
        И сбежал вниз, перепрыгивая через ступеньки.
        - Сынок!
        Клейтон вышел из-за кабриолета - он там привязывал ремнями чемоданы.
        Он был тощий, смуглый - и какой-то натянутый. Широко шагая навстречу ему, Гэвин почувствовал дрожь в руках. Не подведи меня, сынок… Он подошел поближе, положил Клейтону руки на плечи, а потом заглянул в глаза. Как будто в зеркало: тот же ровный, изучающий взгляд, та же закаленная солнцем ясная синева глаз, на дне которых затаилась едва уловимая угроза.
        Гэвин неловко обнял его. Клейтон не отстранился. На губах его появилась улыбка. Чего же я в нем побаиваюсь? - спросил себя Гэвин.
        - С приездом, Гэвин!
        - Чертовски рад вернуться! Я по тебе соскучился, мальчик. И по этой проклятой долине тоже… - а потом, помолчав, сказал с усилием: - Ты уже ее видел?
        - Твою жену?
        - Да. Ее зовут Лорел. И я хочу, чтобы ты с самого начала называл ее Лорел. Ты к ней сразу так и обратись, слышишь? Пусть она почувствует себя дома.
        Гэвин кинулся к дилижансу и, открыв дверцу, протянул руку. Лорел коснулась пальцами его запястья и шагнула вниз, опираясь другой рукой ему на плечо. Он подхватил ее, повернул в воздухе и легонько поставил на землю, а потом предложил ей руку, которую она приняла, устало улыбнувшись в ответ. Толпа подалась на шаг назад и замерла в молчании. Она кивнула, скромно потупила глаза и пошла с Гэвином через улицу к кабриолету, где, сдвинув шляпу на затылок и засунув большой палец за ремень джинсов, их ждал Клейтон.
        - Это мой сын. Клейтон.
        - Как поживаете? - улыбнулась Лорел.
        - Очень хорошо, мэм. А вы? Как доехали?
        - Спасибо, очень хорошо. Немного устала в дилижансе. Но мы уже добрались, передохнем и… О, Гэвин. - Она развернулась на месте. - Он такой милый юноша! Я буду любить его как брата! - снова повернувшись к Клейтону, она коснулась губами его щеки, так что Гэвин вспыхнул от удовольствия. А потом протянула руку, чтобы ей помогли подняться в кабриолет.
        Толпа приглушенно зашумела, а Клейтон, красный как рак, вскочил на козлы и, едва Гэвин и его жена уселись на кожаные сиденья, резко щелкнул языком. Лошади взяли с места рысью.

        Глава двадцатъ вторая

        Гэвин не поскупился, готовясь к торжеству. Это был настоящий королевский пир, пир в честь его королевы. Он послал нарочного в Санта-Фе и заказал струнный квартет, игравший в «Палас-Отеле». Когда управляющий отеля заартачился, посланец Гэвина вручил ему конверт с пятью десятидолларовыми банкнотами, управляющий смягчился и уже не возражал против отсутствия музыкантов в течение нескольких дней. На следующий вечер квартет прибыл в Дьябло и разместился в двух номерах
«Великолепной». Гэвин навестил их утром и сообщил, что ему требуется «музыка первый сорт» - на этой вечеринке будет леди, которая знает в этом деле толк, и если толпа напьется и захочет этой своей простецкой музыки, так пусть не обращают внимания.
        - Мне нужны вальсы, понятно? А когда не будут танцевать - хорошо бы сыграть парочку-другую классических вещиц. Вы знаете Моцарта?
        - Да, сэр, - руководитель квартета не спускал глаз с револьвера, торчащего из кобуры. - Он мой личный друг, познакомились, когда в последний раз играли в Канзас-Сити.
        - Хорошо. Вот и играйте его, - велел Гэвин. - И играйте как следует. Эта леди из Нью-Йорка, она знает что почем, так что не вздумайте халтурить.
        Вечером перед началом праздника он одевался в своей комнате, когда постучал Клейтон - пришел попросить черный галстук-шнурок.
        - Рад тебя видеть, сынок. Так замотался в эти дни, столько дел перед праздником… не было даже возможности поговорить с тобой по-настоящему. И не то, чтоб много было чего сказать - я побывал в городе и наслышался, какие ты тут дела делал, пока меня здесь не было, - и он подмигнул. - Ты, похоже, времени даром не терял, а?
        - Вроде того, - и Клейтон залился краской.
        - Ну, ладно. Послушай, дай-ка я завяжу тебе этот галстук. - Он привычным движением завязал двойной узел на галстуке, затянул покрепче и отступил на шаг. - Немного на Востоке натренировался. - Он хмыкнул. - Клей, видел бы ты меня! Я там таким пижоном ходил! Клянусь, ты не узнал бы своего старого папашу, если бы видел, как он вышагивает по этой ихней Пятой авеню! Я писал тебе, сынок, что хотел бы с тобой вместе как-нибудь съездить в Нью-Йорк, когда твоя мать - я имею в виду Лорел - даст мне маленький отпуск. Не сказать, чтоб мне сильно нужен был отпуск. Ей-богу, нет! - тут он заговорил потише. - Сынок, она сделала меня счастливым…
        Клейтон улыбнулся и шагнул было к выходу, но Гэвин остановил его:
        - Постой, не удирай. Я тебя кое о чем хочу спросить. Хватит обо мне, давай о тебе поговорим. Для начала скажи-ка: много ты просадил в покер у Сайласа?
        Клейтон насупился.
        - Думаю, слишком много.
        - А сколько это - слишком много?
        Прежде чем Клейтон сумел согнать хмурое выражение с лица и ответить, Гэвин захихикал и игриво хлопнул его по плечу.
        - Ладно, сынок, это мелочи! Не слишком прямой ответ, но и так понятно. Мне наплевать, выиграл ты или проиграл, в конце концов, деньги для этого и существуют, чтобы немного развлечься. Хотя, честно, мне не нравится, что ты проигрываешь - думаю, уж мой-то сын мог бы перенять у своего отца малость смекалки насчет карт, - но, ты, наверное, чего не добрал в карты, наверстываешь в любви, здесь-то ты перенял кое-что, а? А, сынок?
        Клейтон хотел отшутиться, но не нашел, что ответить.
        - А с кем ты придешь сегодня на танцы? Со своей официанточкой, да?
        - Да, с Телмой.
        - А теперь шутки в сторону, - и лицо Гэвина стало серьезным. - Хочу тебя сегодня попросить о двух одолжениях. Первое ты сделаешь потому, что так надо и ты должен это сделать для меня. Я хочу, чтобы ты потанцевал немного с Лорел, - парочку-тройку этих модных танцев, ладно? Ты ведь за эту неделю ее и не видел ни разу - все торчал на пастбищах с этими коровами, как будто втрескался в каждую из них. Я ведь занят был, ну, и вроде как надеялся, что ты ею займешься, покажешь тут все… Ладно, не стоит оно разговора. Ты, наверно, собирался это сделать потом, когда будешь посвободнее. Но слушай, сынок, она чувствительная, и ей кажется, что ты ее недолюбливаешь. Ты просто не имеешь права давать ей повод для таких мыслей. Так что ты сегодня потанцуй с ней немного. И брось говорить ей мэм. Я с самого начала просил тебя называть ее Лорел. Ну, как, договорились?
        Клейтон кивнул.
        - А вторая просьба ради тебя самого. Я не хочу, чтоб ты торчал весь вечер с этой твоей бабенкой. Это будет нехорошо выглядеть. И не в том дело, что я на это смотрю неодобрительно только потому, что она официантка и никто в городе не знает, откуда она взялась - я просто думаю о Лорел. Ей было бы приятнее, если б ты обращал хоть какое-то внимание на этих хорошеньких девчонок, вроде Нелли Первис или дочки Хэккета… Эй, а чем тебе не хороша дочка Хэккета, - спросил он, видя как Клейтон скривил губы, - или она тебе не по вкусу?
        - Да не знаю, может она и хороша. Просто я с ней никогда и двух слов не сказал. И смотрит она как-то свысока.
        - Пойми, Клей, это ты можешь смотреть на людей свысока, а не дочки этих фермеров-голодранцев из Индианы. Ладно, а как насчет Нелли Первис?
        - Да я в жизни не разговаривал с Нелли Первис, - сказал он раздраженно.
        - Слушай, по-моему, ты просто не хочешь иметь дела с порядочными девушками, а?
        - Да, что-то не очень…
        Гэвин помолчал.
        - Ладно, сынок. Я тебя понимаю. Я не вчера родился и прекрасно понимаю, почему ты предпочитаешь такую женщину, как Телма. Только вот что я тебе скажу, сынок: погладь любую кошку, и у нее шерстка поднимется. Ты понял, что я имею в виду?
        - Думаю, понял.
        - Постарайся понять. А иначе будешь неприятно удивлен. Послушай, сынок, - он доверительно наклонился, и глаза его заблестели: - Ты знаешь, что такое баба внутри, на самом донышке?
        Клейтон покачал головой:
        - Нет…
        - Тварь. Чистое животное. Вот что она такое. Под всеми этими тряпками, за всей этой болтовней. Ты только копни поглубже, и сразу увидишь. Любая, без исключения. Дай им только скинуть эти модные юбки…
        Он остановился, потом хрипло рассмеялся.
        - Да-а, ничего себе разговорчик отца с сыном! Тебе стыдно за меня?
        Клейтон даже не улыбнувшись, сказал:
        - Я сделаю то, что ты просишь. То есть потанцую с Лорел. Охотно. Насчет других не знаю. Посмотрим.
        - Я спросил, тебе стыдно за меня?
        - Как мне может быть стыдно за тебя, - ответил Клейтон и слегка улыбнулся, - когда я сам такой же?
        Лицо Гэвина расплылось в добродушной улыбке.
        - А ты, сынок, молодец. Мы друг друга понимаем. Ладно, иди. Выглядишь ты отлично - чистенький весь, как коровье вымя. Поди-ка глянь, как там жарится-парится. И присмотри, чтоб наши неотесанные ребята не добрались до запасов выпивки.
        Часов в восемь, как только появились первые гости, Клейтон уехал в город, чтобы разыскать Телму. После возвращения Гэвина он не мог приводить ее к себе на ранчо; это бесило его, он скучал по ней и желал ее еще сильнее. Она ждала его возле кафе, которое на этот вечер решили закрыть, потому что весь город отправлялся гулять на ранчо. Он привязал мустанга, подошел к ней и взял за руку.
        - Тел, мы могли бы куда-нибудь пойти ненадолго?
        - А что случилось, Клей?
        - Я хочу тебя, - простонал он. - Это что, плохо?
        - Клей, но я нарядилась. Целый час корсет затягивала. Не будь дурачком - у нас будет еще вся ночь после танцев, будет завтрашний день, если хочешь.
        - Нам негде.
        - Я знаю, я думала об этом.
        - И что ты собираешься предпринять?
        - Снять комнату. Миссис Оуэн я сказала, что нашла жилье подешевле. На самом деле новая комната не дешевле, но лучше - более уединенная. Это в том новом доме, где у доктора Воля кабинет, как раз напротив, дверь в дверь. Всего одна комната, но он сказал, что я могу пользоваться его уборной.
        Клейтон улыбнулся:
        - Это ты здорово придумала, Тел!
        - А хочу я тебя не меньше, чем ты меня. Ты что, не знаешь?
        - Да, конечно. Ну поехали, а то опоздаем.
        И сам засмеялся от своей непоследовательности; а потом отступил в сторону, чтобы полюбоваться ею. На ней было бордовое платье и туфли в тон; жесткие соломенные волосы она собрала на макушке и покрыла их лаком.
        - Отлично выглядишь, - прошептал он.
        - А ты как, ладишь с новой женой Гэвина? - спросила она у него по дороге на ранчо.
        - Вполне, - сказал он сдержанно. - Она почти все время сидит у себя в комнате и читает книжки. Она их целый чемодан с собой привезла.
        - Она красивая.
        - Пожалуй.
        - Только слишком молодая для твоего отца. Тебе не кажется?
        - А ему нравятся молодые, - ответил Клейтон.
        - Все равно, толку из этого не будет. Так всегда получается. Ну, может пару лет проживут, а потом он ей надоест.
        Клейтон посмотрел на нее в упор, но она не отвела глаз. Телма никогда не боялась говорить прямо все, что думает, он это знал и уважал.
        - Если так, - заметил он, - то меня рядом не будет, и я этого, слава Богу, не увижу.
        - Почему? Ты куда-то уезжаешь?
        Вечер стоял тихий; над прерией сгущались сумерки. Он вздохнул и придержал лошадей.
        - Я хочу убраться отсюда. Думал поехать на Запад, поселиться где-то в другом месте. Денег я поднакопил, играть так много в карты уже не собираюсь - теперь могу купить небольшой собственный участок. Нет у меня желания всю жизнь пасти скот Гэвина.
        - Но когда-нибудь он станет твоим.
        - Нет, по настоящему моим не станет никогда.
        - А что ты имеешь против Гэвина?
        - Ничего, - быстро сказал он. - Совсем ничего. Только он подавляет меня. Понимаешь? Он любит меня, я для него - все, но он меня подавляет. Может, когда-нибудь я смогу сюда вернуться, но сейчас, думаю, мне надо убираться. Я хотел было поехать на Восток, на войну, но он меня не пустил. Не хочу я сидеть всю жизнь на привязи!..
        - Ты не на привязи, - заметила она.
        - Нет, внешне - нет, но внутри… - и он вытянул руки в поисках нужного жеста, потом вновь уронил их и подхватил поводья.
        - У меня душа вся узлами повязана, Телма. Может, тебе этого не понять. Но я должен освободиться от пут, вот и все, а здесь, в этой долине, ничего не выйдет. Можно бы поехать в Калифорнию… - Он повернулся в седле и заглянул ей в глаза. - Если уеду, поедешь со мной?
        - Ты имеешь в виду - жить с тобой вместе? - спросила она, немного помолчав.
        - Да, именно так. Жить со мной, куда бы я ни поехал.
        - Не знаю, - она колебалась. - Помнишь, мы как-то говорили о будущем, и я сказала, что мне все равно? Это и сейчас так - но если мы уедем и будем жить вместе…
        - Тел, - сказал он горячо, - я всегда буду с тобой. Что бы ни случилось. Я тебя одну не оставлю.
        Она широко открыла глаза от изумления - его наивность восхищала ее.
        - Да ты просто дурачок или ребенок, по крайней мере. Неужели ты не знаешь, что так не бывает?
        - Я не знаю как бывает. Где я бывал? Чем занимался? Да разве я жил вообще? Неужели ты не видишь, что я хочу быть свободным?
        - Да, я вижу. Все хотят быть свободными, только покажи мне такого, кто на самом деле свободен. Клей, никто не свободен! Искать свободу - это глупая затея. Все равно, что копать золото в пустыне.
        - Но некоторые находят золото.
        - Да, и становятся его рабами. Ты найдешь свою драгоценную свободу, что бы она собой ни представляла, и станешь ее рабом, - точно так, как сейчас ты раб того, что тебе не дает покоя. Я знаю, Клей, - сказала она проникновенно. - Мне довелось видеть, как люди становились мертвецами при жизни просто потому, что добились, чего хотели.
        Эта мысль смутила его, но он не стал в нее углубляться.
        - Значит, ты со мной не поедешь?
        Телма вскинула голову:
        - Дай мне подумать. Когда ты решишь окончательно, тогда и поговорим. - Она сжала его локоть. - Это вовсе не потому, что мне все равно, что с тобой будет, Клей, ты ведь сам знаешь. С тобой я могла бы быть счастливой.
        - Да, я знаю.
        - Только ты сперва подумай: не бежишь ли ты от чего-то такого, что тебе не по зубам?
        Он нахмурился:
        - От чего мне убегать?
        - Но именно это я и хотела от тебя услышать.
        - Да не от чего. - Он вдруг ощутил какое-то нетерпение, слегка пришпорил свою лошадь и потянул за собой ее мерина.
        Сейчас, как всегда, когда он заговаривал о своих желаниях, его охватила неуверенность. Внешне все было вроде понятно, но глубже скрывалось нечто, чего он не мог ни объяснить, ни даже назвать. Он страшился собственного незнания - и, тем не менее, черпал в нем силы. Я должен освободиться от Гэвина, - повторял он сам себе, цепляясь за эту мысль, как утопающий хватается за соломинку.
        Но тут звуки музыки и мягкие огни китайских фонариков, превратившие двор в сказочный сад, отвлекли его от этих дум и вернули к действительности. Он тряхнул головой и направил лошадей к коралю.
        Танцы уже начались; повара отрезали от зажаренных туш куски мяса для первых гостей. Работники под руководством Лорел протянули от тополей к крыльцу, а оттуда - к столбам короля шесть ниток проволоки. На них-то и были развешаны разноцветные фонарики: вишневые, оранжевые, темно-синие, золотистые. Внутри кораля построили подмостки для струнного квартета. Музыканты нарядились в бежевые костюмы и бордовые галстуки. Музыка гремела вовсю, и мелодии вальсов улетали далеко в прерию. Запахи жареного мяса и шкварок возносились в вечерний воздух. Клейтон двинулся через двор, здороваясь за руку с мужчинами и кланяясь дамам, а Телма пошла в дом подгладить юбки и припудрить нос. Вокруг сияли разрумянившиеся лица, общее веселье вдруг захватило его - он почувствовал, как от души отлегло, и зашагал бодрее.
        Гэвин, стоявший на веранде, окликнул его:
        - Ну, где ты пропадаешь, негодник? Я что, черт побери, сам должен встречать весь город? Постой тут за меня, я хоть выпью пойду!
        Клейтон улыбнулся и, поднявшись по ступенькам, пожал Гэвину руку.
        - А где Лорел?
        - Танцует с Сайласом! - Гэвин веселился вовсю. - Клей, это видеть надо! Не поверишь, пока сам не увидишь. Ступай, парень, посмотри малость. Я уж, так и быть, с выпивкой подожду, а ты иди, погляди, получишь удовольствие!
        Клейтон рассмеялся. Мимо проходил официант с подносом в руках - нес выпивку жаждущим гостям, которые сгрудились вокруг ямы с зажаренными тушами. Клейтон перегнулся через перила, схватил стаканчик с виски и сунул отцу в руку, а сам пошел вокруг веранды к танцевальной площадке. Ее устроили с южной стороны хозяйского дома - уложили на траву сбитый из досок настил. Из конюшни выгнали животных, чисто подмели и окурили как велела Лорел, а затем украсили стены широкими красными и синими лентами.
        Квартет играл вальс, и Сайлас Петтигрю, крепко схватив Лорел, кружил ее на самодельной танцевальной площадке. Она держалась от потного Сайласа на расстоянии в добрых два фута, и вовсе не из скромности, а просто чтобы спастись от его топочущих сапог и огромного пуза: задень он ее, она грохнулась бы, как заарканенный телок. А Сайлас самозабвенно мычал мелодию в такт музыке.
        Впервые вижу, чтоб Сайлас так надрался, - подумал Клейтон. Похоже, чертовски славная вечеринка. Он залпом выпил свой виски, поставил стакан на перила и спустился по ступенькам. Из дома вышла Телма, и он направился к ней:
        - Я в танцах не силен, когда трезвый, но если ты рискнешь, могу попробовать.
        Она улыбнулась, и они закружились в вальсе. Тут из-за края веранды появился Гэвин в сопровождении эскорта усердных доброжелателей.
        - Давай, давай, сынок, живее! Закружи эту красотку!
        Телма покраснела, а Клейтон непроизвольно замедлил вращение. Тут они оказались совсем рядом с Лорел и Сайласом. Она хмурилась и, похоже, совсем запыхалась.
        - Эй, Сайлас, - сказал он резко. - Ну-ка, давай полегче! Это леди, а не табуретка в баре!
        Лорел быстро глянула на него, а Сайлас тем временем прекратил бешеное кружение. На ней было платье из Нью-Йорка, и ни одна женщина здесь не могла с ней потягаться. Это было искрящееся платье цвета морской волны, перехваченное по талии золотистым кушаком, расшитым каменьями. Наряд этот подчеркивал ее осиную талию и миниатюрную, почти птичью фигурку. Платье было глубоко вырезано; во время танца грудь ее высоко вздымалась и, казалось, вот-вот вырвется наружу… Волосы цвета меда венчала черная диадема, почти корона, в центре которой сверкал изумруд в тон платью. Клейтон вспомнил, как Телма говорила, что она красивая. Да, действительно, красавица… Сайлас развернулся и спросил с вызовом:
        - Ну что, слабо тебе, Клей? Что-то не припомню, чтобы ты танцевал когда-нибудь. Может, покажешь нам, как это делается?
        - Как ты я не сумею, куда мне до тебя, - сказал Клейтон весело, - темперамент у меня не тот… но в неуклюжести потягаться смогу.
        Лорел залилась смехом. Забрала руку у Сайласа и протянула Клейтону:
        - Если ваша партнерша не возражает… Клейтон убрал руку с талии Телмы и повернулся к ней лицом:
        - Она не станет возражать, если, конечно, ей не придется вместо вас танцевать с вашим партнером, да, Тел?
        - Нет, не стану, - Телма отступила назад. - Давай, Клей, покажи нам.
        - Да ну, - покраснел он, - я вовсе не собирался никому ничего показывать…
        - Собирался, собирался! - завопил Сайлас. - Дайте место! Сейчас Клейтон Рой покажет высокое искусство вальса! Все, черт вас подери, с площадки, что, непонятно? - он пригнулся и отпихнул в сторону Джорджа Майерса с женой.
        Квартет по-прежнему гремел, Клейтон осторожно опустил руку на талию Лорел и двинулся, поймав такт. У него было врожденное чувство ритма. Он почувствовал, что ведет ее все увереннее, а она следует за ним чутко и послушно. Она откинула голову назад, и он увидел белый изгиб ее шеи. Она танцевала самозабвенно, с удовольствием… Он постарался отключиться, погрузившись в музыку.
        - Ты хорошо танцуешь, Клей, - сказала она негромко, когда танец закончился. Все зрители бурно захлопали; захлопал даже Сайлас, который почти все время держался обеими руками за ограду кораля, чтобы не упасть.
        - Да, мэм.
        - Клей… - строго сказала она. - Если ты будешь называть меня мэм, я буду называть тебя сэром. Тебе это понравится?
        - Нет… Лорел, - улыбнулся он. - Это я по привычке. Чертовски трудно отвыкать.
        Она взяла его под руку и увела в прохладный уголок веранды. Он подозвал официанта.
        - Я рада, что ты потанцевал со мной, Клей. Давно хотела спросить…
        - Не мог же я допустить, чтобы Сайлас вот так таскал тебя по площадке, - перебил он, неодобрительно качая головой. - До конца этого вальса он бы успел сломать тебе пару ребер.
        - Я хотела сказать, что давно собираюсь спросить, отчего ты избегаешь меня. В конце концов, я жена твоего отца: мы должны узнать друг друга и подружиться. А я почти не вижу тебя.
        Он покраснел:
        - Я был очень занят. Мы натягиваем проволоку, ставим новые изгороди - пора отлучать телят. Вы… ты ведь слышала, как ревут коровы?
        - Да, меня это удивило. Почему они так беспокоятся?
        - Не нравится, что у них телят забирают, вот и все. Если б у тебя был ребенок, тебе вряд ли бы понравилось, что какой-то парень его уводит и ставит между вами забор, верно?
        - Да, вряд ли. - Она слегка порозовела. - А что, кроме тебя этим заняться некому?
        - Гэвин меня так учил: если хочешь, чтоб работа была сделана как надо, сделай сам. Лучшего совета я в жизни не слышал.
        Опять начались танцы, и он посмотрел на площадку. Телма была там, с Марвом Джонсом, а Гэвин танцевал с Нелли Первис. Там кружились еще пар пять или шесть, пытались, кто как мог, попасть в такт музыки. Остальные же гости толпились возле столов с жареным мясом, подхватывали ломти говядины и свинины прямо из-под ножа и заталкивали их сальными руками в сальные рты.
        - Не похоже на то, что ты ожидала? - спросил у нее Клейтон.
        - Да нет. Я знала, что меня ждет жизнь без особых удобств. Здесь все не так, как в Нью-Йорке, но я знала, что так и будет; и все-таки, хоть я и много потеряла, думаю, что приобрела намного больше.
        - Хорошо, что ты так думаешь. Надеюсь, здесь ты будешь счастлива.
        - Спасибо, Клей. Я в этом уверена. - И улыбнулась любезно. - Я буду очень счастлива, если смогу считать тебя другом.
        - Я тебе друг. Можешь на меня рассчитывать.
        - Я знаю, что могу рассчитывать. Знаешь, у меня был брат, но он был… не такой. Ты совсем другой, и я хочу, чтобы ты стал мне братом, таким, какого у меня не было.
        - Постараюсь, - неопределенно пообещал он.
        - Гэвин подарил мне пони, а я привезла из Нью-Йорка свое дамское седло. Послезавтра мы собираемся проехаться по долине верхом, он хочет показать мне все вокруг. Почему бы и тебе не поехать вместе с нами? Устроим пикник, сможем побыть вместе, втроем, без посторонних. Ты не против?
        - Я не смогу, - отрезал он. - Это же воскресенье.
        - Ну и что, что воскресенье?
        - Я должен кое с кем увидеться.
        - Должен с кем-то увидеться? - Она удивленно подняла брови. - С кем?
        - Какая разница…
        - И это настолько важная встреча, что ее нельзя отложить ради прогулки с нами?
        - Да. - Он вдруг помрачнел, отошел от нее на шаг и окинул глазами двор.
        - Извини, Клей, но это не очень хорошее начало дружбы.
        - Лорел, только не надо на меня давить…
        Она замерла и сцепила перед собой руки:
        - Я не давлю, Клей. Я просто из кожи вон лезу, чтобы с тобой подружиться.
        - Ну, а мне этого вовсе не надо. Пусть все идет как идет, само собой…
        Она холодно и высокомерно посмотрела на него:
        - Что ж, если вам так угодно.
        Он понимал, что ведет себя глупо, но ему уже было наплевать.
        - Да, мне так угодно.
        - Я не буду рассказывать Гэвину. Просто скажу ему, что ты очень занят на ранчо. Видишь ли, он хотел, чтобы это я пригласила тебя поехать с нами. Он думал, что мне ты не откажешь.
        - Можете, черт возьми, говорить Гэвину что хотите. Скажите, что у меня свидание с официанткой в городе. Он поймёт!
        Она отступила на шаг, широко раскрыв глаза.
        - Почему ты так груб со мной? - воскликнула она.
        Он повернулся, в испуге озираясь по сторонам, не стоит ли Гэвин за спиной. Но тот был возле ямы с зажаренными тушами. Одной рукой он запихивал здоровенный кусок свинины в широко разинутый рот, а другой сжимал стакан. Он ослабил галстук, а шляпу набросил на столб кораля.
        - Пошли, - резко сказал Клейтон, - я отведу вас к нему.
        - О нет, я больше не хочу быть вам обузой. Идите к вашей девушке, она, очевидно, вас ждет.
        - Может быть, но я не хочу оставлять вас здесь одну.
        Она отвесила поклон:
        - Какая галантность! Какое воспитание! Какие манеры! Поистине, дорогой мой, я в восхищении!
        Она развернулась на каблуках и, высоко подняв голову, зашагала в дом. Клейтон подавленно смотрел ей вслед.
        Зачем он ведет себя так? Он обругал себя на чем свет стоит и обеими руками стиснул перила. Господи, и я считаю себя взрослым человеком!
        И все-таки он знал, что от чего-то уберегся, хотя не понимал пока от чего. Тяжело ступая, он спустился по ступенькам во двор и, когда танец закончился, прошел по дощатому настилу к Телме и Марву Джонсону.
        - Привет, Клейтон, - сказал Марвин. - Хороший вечерок, а? Славный праздник закатал нам твой отец, верно?
        - Да, - буркнул он.
        - Ты ел, Клей? - спросила Телма.
        - Нет, не ел. Я голоден… А ты?
        - Я ждала тебя.
        - Извини нас, Марв. - Он взял ее под руку и повел к яме с мясом, чувствуя сквозь плотный шелк платья ее упругое тело. А вот у Лорел рука мягкая, узкая, даже слишком хрупкая…
        - Ты была права, - сказал он, когда они сделали себе бутерброды и прошли к одному из столиков возле ворот конюшни. - Она здесь не приживется.
        - Кто?
        - Жена Гэвина.
        - Но я никогда этого не говорила. Я только сказала, что когда старик женится на молоденькой девушке, это не надолго.
        - Я в этом не разбираюсь. Я только знаю, что уж очень она настырная. У нас так не заведено.
        - Ну и что, тебе-то какая разница?
        - Я вынужден жить с ними под одной крышей, по крайней мере - пока.
        - Клей, что с тобой? Я тебя таким никогда не видела.
        Он скользнул взглядом по сторонам. Многие гости были уже пьяны, остальные - на подходе. Женщины стояли кучками вокруг веранды и перемывали косточки окружающим, разбирая их прически и наряды. На другом конце площадки он увидел Нелли Первис и Джейн Хэккет - они оживленно о чем-то болтали, согласно кивая головами, юные груди под корсажами трепетали от возбуждения. Такого праздника долина еще не видела.
        - Ты только посмотри на них, - пробормотал он.
        - Им хорошо, - сказала Телма.
        - А тебе?
        - Ну, и мне. Я люблю праздники.
        Он насупился, но тут же оттаял и взял ее за руку.
        - Послушай, ты пойдешь со мной?..
        - С тобой? А куда?..
        Он оглянулся.
        - В прерию.
        - Ох, Клей, но… - она начала было возражать.
        Ему было стыдно. Он хотел обладать ею в темноте, но не так как раньше, ему хотелось лишь ощущать податливость невидимого тела.
        - Мы сможем вернуться, - умолял он, - потом.
        Она вздохнула:
        - Какой ты жадный…
        Но не смогла устоять перед его настойчивостью и пошла с ним. Незаметно ускользнув из освещенного фонариками круга, они растворились в черноте ночи. Стояла теплая звездная ночь. Луны не было. Когда они ушли подальше в прерию, музыка стала какой-то призрачной, она плыла над прерией, как шевеление ветерка, чуть слышно оплакивающего кого-то, а огоньки ранчо казались низкими звездами, которые каким-то чудом опустились к подножию гор. Потом их поглотила тишина.
        - Хорошо здесь, - сказал он умиротворенно. - Давай посидим немного. Наверное, мне надо было просто уйти подальше от этого шума и посидеть в тишине, на чистом воздухе.
        Он нашел возле мескитового дерева место, поросшее мягкой травой, и вытянулся на ней, положив голову на колени Телмы. Теперь ему дышалось легче. А над головой расцветала ночь, темная и полная истомы.
        Через какое-то время он сел и прикурил сигарету, прикрывая огонек спички от ветра ладонями. А когда он снова повернулся к Телме, она уже сняла туфли и расшнуровывала платье.
        - Что ты делаешь?
        - Я же знаю, что ты хочешь меня.
        - Да ладно, уже все в порядке.
        - Нет, возьми меня. Тебе станет лучше.
        Он неторопливо снял одежду и наклонился над ее распростертым в темноте телом. А через несколько минут, неожиданно для себя, набросился на нее неистово и грубо, как будто пытаясь вытрясти что-то из нее, заставляя ее стонать от наслаждения.
        - О, Господи, Клей! - кричала она.
        Когда все было кончено, она посмотрела на него как-то отстраненно. Он почувствовал, что она понимает его лучше, чем он сам. И ему стало стыдно, стыдно за то, что он воспользовался ею. О чем он грезил в этот миг вожделения? С кем он лежал здесь в прерии?
        Он знал… но не хотел признаться самому себе. Однако чувствовал, что и она знает.
        Когда они вернулись, было уже поздно. Пройдя в ворота кораля, они оказались на площадке, залитой разноцветными колышущимися пятнами света. Они прошли через яркую красную полосу и, как только завернули за ограду, он заметил на веранде Гэвина и Лорел. Они смотрели на него, потом Лорел отвернулась.
        Тут к нему подскочила Нелли Первис. Ее темные глаза сияли, а из собранных в пучок черных волос выбилась непослушная прядь.
        - Гэвин говорит, ты должен потанцевать со мной! Я тебя везде ищу. Ну, пойдем, Клей!
        - Я больше не могу танцевать, - сказал он твердо. - Слишком устал. Как-нибудь, Нелли, в другой раз.
        - Но другого раза не будет!
        Он пожал плечами:
        - Ну, что ж, очень жаль.
        - Да кто ты такой?! - вскипела Нелли. - Что ты из себя строишь?
        Он повернулся к ней спиной - и наткнулся на пристальный взгляд Телмы. И снова ему стало стыдно, он не знал, куда девать глаза.
        Он догадывался, что с ним. Когда-то в Новом Орлеане Гэвин вручил ему ключ от клетки, где таилось страшное чудовище, но лучше бы он этого не делал - теперь этот зверь вырвался наружу и рыскал на свободе, и сдерживал его только тонкий поводок разума и узы преданности, готовые вот-вот порваться, преданности тому, кто был причиной этих страданий.

        Глава двадцать третья

        Вот уже год Лорел жила на ранчо с Гэвином. Летние месяцы пролетели быстро. Она ездила с ним верхом по долине, и где бы они не появлялись, люди приветствовали их. Мужчины приподнимали шляпы, женщины уважительно кивали - а сами завидовали ее праздности. Лорел это нравилось. Когда в середине лета бывало слишком жарко, она удалялась в свою комнату и читала книги, которые привезла с собой из Нью-Йорка. В комнате было прохладно - деревья, посаженные Гэвином много лет назад, давали густую тень. А после полудня, когда утихал бриз и воцарялся зной, ее обмахивала опахалом горничная-мексиканка. Гэвин выстроил для Лорел специальную ванную, и она частенько лежала, вытянувшись в прохладной воде, почитывая романы, французскую поэзию и журналы, ежемесячно доставляемые дилижансом из Нью-Йорка. Если ей чего-то хотелось, то стоило только сказать Гэвину - и требуемая вещица появлялась так скоро, как только всадник мог покрыть расстояние до Санта-Фе и обратно. Гэвин был ослеплен любовью. Он души в ней не чаял, и потакать ее прихотям стало для него смыслом жизни.
        Когда пришла зима, долину завалило снегом и дороги занесло. Теперь он не разрешал ей одной отъезжать далеко от дома. Был у него какой-то необычный страх перед зимой, он боялся внезапных метелей и слепящего ветра.
        Зимой ей стало немного тоскливо. Если Гэвин уезжал, то не с кем было и поговорить, разве что с горничной да с работниками, возившимися возле дома - в хлеву или на конюшне. Клейтон почти все время занимался со скотом. Телма к тому времени переехала в комнатушку напротив кабинета доктора Воля и дала ему ключ. И он на ранчо почти не появлялся, разве только по делу.
        Но и при Гэвине Лорел все равно скучала. Он завел привычку сидеть в ее комнате в кресле с жесткой спинкой и смотреть на нее. И что бы она ни делала: читала, выщипывала брови или просто глазела в окно на снег - он не сводил с нее глаз. Все вызывало у него восхищение - любое ее движение, любой жест. Вытянула губку - и его лицо озаряла улыбка. Наклонялась снять мокрую обувь или переодевалась - он жадно разглядывал ее. Любая мелочь в ней вызывала у него гордость - гордость собственника. Иногда, когда она спала во время сиесты, дневного отдыха - он потихоньку забирался в ее комнату, устраивался в том же кресле и молча курил, неотрывно глядя, как во сне у нее поднимается и опускается грудь, как она под покрывалом передвинула ногу, как у нее приоткрылся рот и чуть-чуть отвисла к подушке губа, немного перекосив лицо. Все в ней казалось ему прекрасным.
        Просыпаясь, она вздрагивала, потом какое-то время изумленно смотрела на него, как будто видела впервые в жизни. Это был кто-то чужой, смуглый, обветренный, притаившийся в углу ее спальни. Она старалась ничем не выдать это странное чувство и улыбалась ему. Но в этом не было никакой необходимости: даже ее удивление и мимолетное смятение он боготворил и ловил с ненасытной жадностью.
        Зимние месяцы тянулись медленно; она все чаще и чаще отказывала ему. На ночь она обычно накручивала свои длинные волосы на папильотки, а потом надевала коричневый шелковый платок и завязывала его на затылке. А когда Гэвин подходил к ее постели, говорила: «Нет, нет, ты растреплешь мне волосы. Мне завтра нужно выйти в город, и я не хочу, чтобы волосы были как мочало».
        А иногда она жаловалась на головную боль. У нее так часто болела голова, что он в конце концов привез из города доктора Воля, который тщательно ее обследовал.
        - Ерунда, - запротестовала она. - У меня это с детства. Поболит и пройдет.
        - А как она у вас болит? - спросил доктор Воль.
        - Как будто кто-то втыкает иголки в мозг, а потом вытаскивает. Понимаете, о чем я говорю?
        Некрасивое лицо доктора Воля сморщилось. Он прописал ей какие то болеутоляющие пилюли:
        - Принимайте сразу после обеда. Может быть, тогда боли прекратятся.
        А если не болела голова, она жаловалась на рези в нижней части живота.
        - Не понимаю, - говорила она Гэвину. - У матери они тоже бывали. Может, это наследственное. Так сильно режет. Но завтра, дорогой, мне будет лучше. Да-да, обязательно, я знаю.
        И он со всем этим смирялся, заботливо ей прислуживал и становился все нежнее. Он хотел отвезти ее к докторам в Санта-Фе. А если врачи в Санта-Фе не помогут, тогда - в Денвер.
        - Почему бы нам весной не поехать в Нью-Йорк? - спрашивала она.
        - В Денвере врачи ничуть не хуже, чем в Нью-Йорке, - Гэвин был мрачен. - Может, в следующем году съездим туда. - Он колебался, вертя в пальцах сигару, потом медленно сказал: - А ты не хочешь, чтобы к нам приехала на время твоя мать? Допустим, в мае, когда хорошая погода.
        Она отрицательно затрясла головой:
        - Нет, не хочу. Я думаю, ей здесь не понравится. А даже если и понравится - это для нее слишком уж дальнее путешествие. Она стареет…
        Гэвин покрылся красными пятнами: миссис де Лонг была на пять лет моложе, чем он.
        - Но как бы там ни было, врачи мне не нужны, - сказала Лорел. - Доктор Воль прекрасно справится сам. Мне просто надо немного отдохнуть и не обострять боль. Вот и все. Ты должен быть со мною нежным и осторожным, Гэвин…
        Он был нежен и осторожен. Но, чем нежнее становился он, тем холоднее становилась она. Иногда в постели, в момент своего оргазма, он видел, как она закусывает губу и отворачивает лицо.
        - Я тебе сделал больно? - спрашивал он, тяжело дыша.
        - Немножко… но ничего, продолжай…
        Изредка она выдавливала из себя стон удовольствия. Случалось это редко, но все же достаточно часто, чтобы заставить его поверить в ее желание, достаточно часто, чтобы убедить его и заставить терпеливо ждать и надеяться. Он стал угрюмым и как никогда внимательным, надеясь, что сможет уловить тот миг, когда она окажется податливой и будет хотеть его так, как хотела в первые недели их совсеместной жизни.
        С наступлением весны ей как будто стало лучше. На щеках проступил румянец, и в первый же теплый день она взяла свою лошадь и отправилась покататься по долине в одиночку. Деревья щеголяли первыми лопнувшими почками, выбросив белые, розовые, фиолетовые розетки. После долгого зимнего покоя земля оживала вновь, нетерпеливо пробуждаясь. И Лорел томилась, будто и она должна была вот-вот расцвести, будто и она вот-вот пустит росток, который пробьется сквозь податливый суглинок. Воздух был свеж и бодрил. В ней шевельнулась любовь к Гэвину - ведь это его долина, это он привез ее сюда, положив к ее ногам свою жизнь и свою землю. Она обязательно постарается больше любить его, быть к нему добрей…
        Тут она заметила одинокого всадника на горизонте. Он скакал в ее сторону. Она ждала, и сердце билось все быстрее. Он подъехал ближе и приподнял шляпу - это был ранчер с дальнего конца долины. Она вежливо кивнула в ответ.
        К обеду тучи накрыли землю, похолодало, тени расползлись повсюду и слились в темный, все поглотивший покров. Настроение у нее испортилось, и она быстро поскакала назад на ранчо.
        Гэвин свозил ее на недельку в Санта-Фе. Они танцевали, играли в карты, ходили на званые обеды, которые давали губернатор и генерал, командующий федеральными войсками. И она оттаяла. А на годовщину свадьбы Гэвин повел ее обедать в лучший ресторан города. За второй бутылкой шампанского он пустил слезу. Она уставилась на него в изумлении. Она не могла этому поверить: он плакал от счастья. Он был ей так благодарен… В эту минуту она впервые ощутила свою власть над ним. Власть - и привкус жалости. «Он уже старенький, - думала она. - Он превращается в старика, сентиментального и слезливого».

        В июне из мексиканской пустыни задул горячий ветер и надолго обосновался в долине. Он метался над прерией, натыкаясь на теснящие долину горы, и иссушал землю. Почти вся трава пожухла и увяла, и сочные зеленые краски раннего лета исчезли за одну ночь. Выжженная, прибитая, обезображенная земля напоминала изнуренного борца. Ветер пустыни доводил до исступления, лишал сна, от него пересыхало горло. Никто не помнил такого суховея, даже Гэвин. Мексиканцы, правда, говорили, что это им знакомо, такие ветры случаются в Соноре и Чиуахуа, они могут дуть много недель подряд и доводят скот до бешенства. Это «вьентос дель дьябло» - ветры дьявола, так они называются. Эти ветры зарождаются в начале мая в пустыне и распространяются по всей стране, пока не достигнут моря, где дьявол жить не может. Так говорили мексиканцы.
        Воды для скота было достаточно, но уже в первую неделю ветров пять сотен голов скота либо пали, либо так ослабли, что не могли сами добраться до воды. Гэвин со своими работниками целый день ездил вдоль подножья гор Сангре, сгоняя скот к воде. Некоторых коров приходилось тянуть к реке на веревке, и даже потом, напившись, они ложились на брюхо и поднимали подернутые пеленой, опухшие глаза к солнцу. Клейтон их пристреливал, чтобы избавить от мучений. Все ездили, надвинув шейные платки на рот и нос, пытаясь хоть как-то защититься от пыли и ветра. На лице, выше платка, ветер выжигал красную полосу - будто стегнули бичом.
        Ранчеры ждали летних дождей. Каждый год приходили дожди в эту пору, а с ними - свежий ветер с гор. Люди ждали, что придут дожди и прогонят прочь «эль вьенто дель дьябло». Но в это лето дождь так и не пошел…

        Глава двадцать четвертая

        Как-то ранним утром Лорел поехала в город - заказать у Сайласа Петтигрю шелка. За беседой и лимонадом она засиделась в магазине дольше, чем собиралась. Когда она наконец выехала в обратный путь, солнце поднялось уже высоко, а ветер скользил по долине молча, как змея. Жаркие языки зноя лизнули ее в лицо. Когда впереди показалось ранчо и их дом, она распустила шарфик и подняла глаза к палящему диску солнца на белесом небе. Она почувствовала жар, легкую слабость, хотела пришпорить лошадь, чтобы проехать последнюю сотню ярдов до ворот кораля - и не успела: все поплыло, она потеряла сознание и свалилась с седла на дорогу. Над ее телом поднялось белое облачко едкой щелочной пыли.
        Все это видел из конюшни Клейтон. Он со всех ног кинулся к ней по раскаленной земле. Лорел была бледна, лоб усеяли капли холодного пота, на щеке налипла пыль. Он присел, осторожно приподнял ей голову и вытер лицо своим шейным платком. Все еще тяжело дыша после быстрого бега, он огляделся вокруг, но никого поблизости не было. Только дул, не прекращаясь, ветер, и сухая мертвая тишина душила долину.
        Он поднял женщину на руки и понес к дому. Все время дул ветер; жуткий, сверхъестественно резкий, он, казалось, проникал прямо в мозг.
        Когда он поднимался по ступенькам, к двери суетливо метнулась молоденькая служанка Лорел.
        - Ке паса? Что случилось? - испуганно бормотала она.
        - У нее обморок. Она упала на дорогу. Скажи кому-нибудь из парней, чтобы привели ее пони. И принеси льда. Где Гэвин?
        - Эль сеньор но эста.
        - А где он?
        Девушка пожала плечами.
        - Кон лас вакас, - сказала она, с трудом выговаривая слова. - С коровами.
        - Ладно, неси лед. Да что это с тобой?
        Девушка обливалась потом, была какая-то бледная.
        - Мне тоже плохо. Эль вьенто дель дьябло.
        Клейтон чертыхнулся и, распахнув носком сапога дверь, внес Лорел в спальню.
        В комнате пахло жасмином - спальня пропиталась ароматом ее духов. Окна были распахнуты настежь, и он чувствовал, как ветер из прерии проникает в комнату. Он осторожно положил Лорел на кровать и какое-то время всматривался в ее лицо, все еще такое же бледное. Потом закрыл окна. Лучше уж жара, чем этот ветер.
        Прошел в ванную, намочил в баке с холодной водой салфетку и отжал. Прежде он никогда не бывал в ее ванной комнате, и ему в глаза бросились дамские вещи. Он замер на мгновение. Это был мир, которого он не знал, этот мир остановил его на миг - и заставил ощутить себя легкомысленным и свободным. Тут он услышал кашель Лорел, вернулся в спальню и, аккуратно сложив салфетку, приложил ей ко лбу. Свободной рукой он развязал ее шейный платок и расстегнул верхнюю пуговицу блузки. Одета она была в облегающие джинсы с серебристым ремешком. Он попробовал его расстегнуть, но остановился, услышав, как по гостином прошлепали сандалии служанки.
        Девушка принесла лед, Клейтон обвернул его салфеткой и положил на лоб Лорел. Ему показалось, что теперь ей стало легче дышать.
        - Ничего страшного, - сказал он, - просто перегрелась. Расстегни ей одежду, а если сможешь - раздень ее. Я подожду в коридоре.
        Девушка засмеялась:
        - Можете остаться, сеньор. Мне все равно, а сеньора не узнает. Кроме того, я сама могу потерять сознание и хочу, чтобы вы меня тоже подняли.
        Клейтон отвернулся к окну и стал смотреть вдаль. На горизонте плясали плоские волны зноя. Где-то далеко-далеко заржала лошадь, а потом, как бы в ответ, залаяла собака. Она лаяла не переставая, хрипло и бесцельно. На какое-то мгновение замолчала, потом начала снова От этого лая у Клейтона голова пошла кругом, и он ухватился за оконную решетку.
        - Буэно, - сказала служанка. - Она будет спать, а когда проснется - все пройдет. Я ухожу, сеньор. Позовите, если буду нужна.
        Он подошел к постели и взглянул на Лорел. Служанка сняла с нее блузку и джинсы и укрыла простыней На щеках у Лорел вновь выступил румянец, веки подрагивали, но глаза не открывались. Он легонько коснулся ее лица. Кожа была по-прежнему холодной. Тогда он опять подошел к окнам и опустил шторы - комната погрузилась в полумрак. Сам он тоже чувствовал дурноту, у него подкашивались ноги. С пяти утра он работал со стадом и приехал на ранчо лишь для того, чтобы сменить уставшую лошадь.
        В полумраке затененной комнаты он сильнее ощутил запах жасмина. Шелковистые пряди ее волос в беспорядке разметались на подушке. Он вдруг понял, что хочет прикоснуться к ним, погладить - только чтоб она не знала. Она шевельнулась, он отдернул руку, но она не проснулась. И он решил, что спать она будет долго.
        Внезапно у него закружилась голова и земля поплыла под ногами. Он опустился на кровать и уронил голову на подушку. Подушка была прохладная, приятная… Пряди ее волос слегка касались лица. «Присмотрю за ней, - подумал он. - Нельзя, чтобы она проснулась в одиночестве. Она не будет знать, как сюда попала, ей станет страшно…» И снова залаяла бешеная собака. Где-то далеко-далеко… он попытался не обращать внимания. Он вдыхал жасминовый аромат Лорел и ждал, пока лай затихнет…

        Он открыл глаза в темноте, не зная, где он находится. В ушах все еще отдавался эхом собачий лай. Он сосредоточенно прислушался - нет, ничего… На краю постели сидела Лорел, в темноте вырисовывался округлый изгиб ее плеча. Она смотрела на него сверху, на его голову на подушке, совсем рядом с вмятиной, которую оставила ее голова.
        - Что ты здесь делаешь? - шепотом спросила она.
        Пересохшее горло саднило, голова плыла, будто высосанная досуха. Она прикоснулась к его плечу. Он дернулся.
        - Не знаю, - с трудом проговорил он. - Тебе было плохо…
        - А где Гэвин?
        Она склонилась к нему, и даже в темноте он сумел разглядеть ее улыбку, увидел, как сверкнули зубы, а потом озабоченно сузились глаза. Он попытался подняться опираясь на локти. Но руки не держали, и он снова упал на постель. Не было сил, в голове гудел иссушающий ветер пустыни.
        - Клей, - прошептала она, потом наклонилась и прижалась к нему прохладной щекой. Он почувствовал, как ее губы скользят по его колючему, небритому лицу. Собачий лай гремел в ушах барабанным боем, запах жасмина пронизывал все тело, холодный и обжигающий.
        - Нет… Ты упала с лошади, я тебя принес…
        У нее кровь прилила к щекам, на шее запульсировала жилка. Она вздрогнула, наклонила голову и прильнула губами к его губам, но не жадно, а медленно, как бы пробуя.
        Она была бледна, когда отстранилась. Это было удовольствие, оно влекло ее и, в то же время, пронзало болью… Да, - решила она. - Да.

        Трое суток Клейтон метался в жару. Его оставили лежать в комнате у Лорел. Он спал в ее кровати, иногда просыпался среди ночи или днем, но тоже в полумраке, потому что шторы были по-прежнему задернуты, и все кого-то звал.
        Гэвин удивленно спросил жену:
        - Что это ты его положила к себе в комнату?
        - Не знаю даже, - ответила Лорел. - Мне просто хотелось, чтоб ему было удобно, а здесь больше воздуха. Он приехал из прерии и свалился на веранде. Мы со служанкой принесли его сюда. Но он мне не мешает. Меня вполне устраивает, как сейчас…
        Спала она теперь в комнате Гэвина, в одной с ним постели, впервые с зимы. Раньше она жаловалась, что не может спать с ним вместе: он беспокойный, часто ворочается во сне, будит ее. Но теперь она ложилась рядом и иногда среди ночи прижималась к нему, клала голову на плечо. Ему это доставляло удовольствие, и он уже не ворчал, что Клейтон занимает ее кровать. Она привлекала Гэвина к себе и позволяла ему любить ее.
        - Ты не боишься забеременеть? - спрашивал он заботливо. - У тебя ведь середина месяца.
        - А я хочу, - говорила она. - Теперь я хочу. Разве мы не можем себе это позволить?
        - Господи, конечно же! Я всегда об этом мечтал, просто не хотел тебя принуждать. Но я и сейчас этого хочу!
        Когда он засыпал, она выбиралась из постели, тихонько шла босиком в свою комнату и долго смотрела на спящего Клейтона.
        Она бережно ухаживала за ним, никого не подпуская:
        - Он должен отдыхать и, по-моему, его не беспокоит, когда я в комнате.
        Доктор Воль приехал в своем возке осмотреть Клейтона.
        - У парня железное здоровье, но даже железо порой гнется. Вы совсем замучили его работой.
        - Да я его не заставляю, - мрачно ответил Гэвин. - Он сам. Встает в четыре утра, возвращается затемно. Всю последнюю неделю домой не показывался, сгонял коров к реке.
        - А как ваш скот?
        Гэвин покачал головой:
        - Ветер стих немного, но животным нужен дождь. Всей долине нужен.
        - Да. Но я слышал, мексиканцы говорят, что в этом году дождей не будет. Они говорят, после такого ветра дождей никогда не бывает.
        - Эти чумазые ни черта не понимают. Просто любят поболтать про разные страхи. Их хлебом не корми, только дай покаркать…
        Доктор Воль пожал плечами:
        - Парню станет лучше, но вы ему не давайте больше надрываться.
        Прежде чем уйти, уже в дверях, доктор Воль обратился к Гэвину:
        - Та женщина, что работает в кафе у Оуэна, спрашивает, не могла бы она как-нибудь приехать, проведать его.
        Гэвин посмотрел на Лорел. Она стояла, прислонившись спиной к камину, потом шагнула вперед.
        - Нет, - сказала она. - Думаю, лучше, чтобы не было никаких посетителей. Через несколько дней он поправится, и тогда, если захочет, сможет сам к ней поехать.
        Доктор Воль поджал губы, маленькие черные глазки блеснули, он вышел наружу.
        - Загляну на следующей неделе, - пробормотал он, уже поставив ногу на железную подножку двуколки.
        На третий день жар у Клейтона спал и взгляд прояснился. Сразу после ужина Лорел уселась у его изголовья. Занималась вечерняя заря, и комнату заливало последним теплым светом. По обе стороны от кровати стояли цветы в вазах. Лорел положила Клейтону на лоб надушенный носовой платок, и в комнате пахло жасмином. Он спал голый по пояс, положив руки поверх простыни. Она сидела, ожидая пока он проснется, и смотрела на эти загорелые руки. Он с трудом раскрыл глаза и спросил:
        - Где Гэвин?
        - В городе.
        - А ветер?
        - Почти стих.
        Он сел и отложил платок в сторону. Закат окрасил небо багрянцем, его отблески ложились яркими пятнами на неровную стену. Клейтон тихо улыбнулся:
        - Хотел позаботиться о тебе - и сам оказался в постели.
        - Врач сказал, что ты переутомился на работе.
        - А как вышло, что ты уложила меня здесь?
        - Так было удобней… в тот вечер.
        Он нахмурился, стараясь воскресить в памяти, что именно тогда случилось. И вдруг, увидев как она смотрит, испугался. Он мало что помнил. Прежде всего вспомнилось, как надсадно лаяла собака; этот лай всю неделю стоял у него в ушах и мерещился даже во сне.
        Еще он вспомнил запах жасмина. И этот надушенный носовой платок на подушке рядом беспокоил его. А потом он вспомнил все остальное.
        Выпрямившись, он сел в постели и схватил ее за руки. Крепко сжал и притянул к себе.
        - Послушай, - торопливо проговорил он. - Ты жена моего отца. Поняла?
        Она глубоко вздохнула. Он больно сжимал ее запястья, но это была сладостная, желанная боль…
        Лорел усмехнулась. Она наклонилась к нему так близко, что ее губы почти касались его губ, едва не целуя его:
        - Клей, он старик. А ты… разве ты не хочешь меня?
        Он был не в состоянии отодвинуться. От этих слов его проняла дрожь. Лицо ее было так близко, что у него голова пошла кругом.
        - Подождем, пока тебе станет лучше, - сказала она. - Я знаю, как ты ко мне относишься: ты меня любишь, и нечего скрывать. Мне это всегда было ясно…
        Он отвернулся. Солнце зашло; в сумерках проступали белые складки подушки, а стена казалась серой. Лорел поднялась, раздались тихие шаги. А когда он повернул голову обратно, ее уже не было в комнате. Он застонал и перевернулся на живот, закрыв лицо руками.
        Если бы можно было никогда не вставать с этой кровати… Он свернулся калачиком, как ребенок, обхватив колени руками, изо всех сил прижимая к ним подбородок; он лежал так, озябший и тихий, и ему хотелось остаться здесь навсегда.

        Глава двадцать пятая

        В конце лета Лестер Инглиш с женой и сыновьями перебрался в нижнюю долину, по ту сторону Прохода Красной горы. За небольшую сумму наличными он купил там землю, а банк в Таосе дал ссуду под закладную. На этом участке была хижина, рядом с нею колодец, а невдалеке - рощица строевого леса. Лестер решил пристроить еще одну комнату и соорудить хлев. В мае он приобрел три десятка коров, двух лошадей и хромого мула. «Венто дель дьябло» и долгая летняя засуха забрали у него половину скота, а одна из лошадей взбесилась, и ее пришлось пристрелить. Но другие скотоводы понесли такие же убытки, и он не роптал, смирившись с судьбой. Покоряться судьбе - вот чему научили его прошедшие годы. Позади, там, где он жил после того как сбежал от Гэвина, остались четыре маленьких могильных холмика. Но как ни странно, он верил, что Господь послал ему это в наказание за грехи. Ведь он грешил, он человек слабый, и надо нести свой крест. И он лишь смиренно наблюдал, как день ото дня стареет его жена и подрастают сыновья.
        Семью он перевозил в фургоне, который одолжил у тестя; Клейтон отправился с ним, чтобы помочь в дороге со скотом. Особой нужды в помощи Клейтона не было, но он сказал:
        - Если не возражаешь, Лес, я поеду с тобой. Хотелось бы взглянуть на твою землю.
        А когда они добрались до места, он увидел, что работы здесь непочатый край, Лестеру одному никак не справиться, и решил остаться помочь.
        Работал Клейтон не покладая рук, от восхода до заката, как будто все еще охваченный летней лихорадкой. Лестер, бывало, останавливался передохнуть и вытереть пот со лба, но Клейтон качал головой: «Я не устал».
        Лестер был все время рядом, все пытался понять, что у Клейтона на душе. После ужина они стояли, облокотившись на новую изгородь кораля. Оба испытывали чувство гордости за сделанную работу. Осенний вечер был прохладен; звезды алмазами высыпали на безлунном небе, бросая тусклый свет на прерию, чуть подсвечивая горный хребет. А загадочная тишина, тишина неведомых мест, навевала разные мысли.
        - Тебе здесь будет нелегко, Лес, - негромко сказал Клейтон. - Еще столько работы. И никого рядом, чтобы помочь. К тому же колодец пересыхает.
        - Надо бы его углубить футов на двадцать. Ты уедешь - мои парни мне помогут.
        - Конечно. А земля здесь хорошая. Что да, то да. Отличная земля. И дух от нее какой-то особенный, чистый и свободный.
        - Понимаю, понимаю. Уйдешь из долины - тебе везде так покажется.
        Клейтон замолчал - он задумался. С неба сорвалась звезда и, прочертив в небе над горами белую дугу, исчезла где-то за перевалом.
        - Почему бы тебе не остаться здесь, Клей? Работали бы мы с тобой вместе на этой земле. Здесь ее много, намного больше, чем мне надо. Ты мог бы пригнать сюда хороший скот. Сам ведь говоришь, земля здесь хорошая. Ну, что скажешь?
        Клейтон задумался, покусывая кончик языка.
        - Не знаю, что и сказать, - тихо ответил он.
        - Я тебе давно уже говорил, эта долина - гиблое место. Ее лучшие дни позади. Может, люди этого не понимают, но чувствуют. Они говорят, что Гэвину давно на всех наплевать. Они говорят…
        - Случилось первый раз за столько времени засушливое лето, вот и все. Думаю, Гэвин здесь ни при чем, это дело Господне.
        - Конечно. Только люди привыкли, что Гэвин все решает за них и держит себя так, будто он и есть Господь. А сейчас они малость прозрели. И говорят, что Гэвин уже не тот, что ему на все наплевать - с тех самых пор, как он привез молоденькую жену с Востока. Это не я, Клей, это люди говорят. При тебе-то никто ничего такого не скажет, ты его сын. Но им надоело, что он все время ими помыкает. Они думают, что они теперь взрослые люди. А еще им не понравилось, как он обошелся с Эдом - просто бросил его помирать в этой гостинице. Мол, теперь он калека, Гэвину пользы от него никакой, он про него и забыл. А Эда оно доканывает потихоньку…
        Клейтон посмотрел брату в глаза:
        - Да это просто лицемерие, вот это что! Хоть один из них думает о ком-нибудь, кроме себя? Гэвин им все дал. Оставь их одних решать все дела, и они глотки друг другу перегрызут, как стая койотов!
        - Я только передаю тебе, что говорят. Это не значит, что я сам так думаю…
        - А я тебе говорю, что они - ничтожества! Никто за себя постоять не может. Ты помнишь Кайли и Маккендрика? Да если б я не был таким болваном и не сделал за них это грязное дело, так они бы на брюхе перед ними ползали!
        - Согласен. Так почему бы тебе не перебраться сюда и не начать все заново?
        - Что человеку нужно на самом деле? - спросил Клейтон, словно не слыша брата. - Поесть, завернуться на ночь в пару одеял, может, завести жену и ребятишек и работать на собственной земле. Но им этого мало. Их мучает страх. Им хочется чужого. Жадность и похоть. Да, похоть, - он говорил все громче и громче. - Им хочется иметь всего больше, чем нужно. Больше земли, больше скотины… стать чем-то побольше, чем они есть, и, наконец, их мучает просто похоть… они хотят тех, кто им не принадлежит. И не спорь. Я много повидал…
        - Клей, ты молодой, а говоришь как старик. Ты обозлен.
        - Наверное, так оно и есть, - и он замолчал.
        - Не надо озлобляться, Клей. Какая муха тебя укусила?
        - Никакая.
        Лестер пожал плечами:
        - Ну, делай как знаешь. Но ты все же мог бы попробовать - я имею в виду здесь, на этой новой земле. Хуже чем там, не будет. Или боишься, что Гэвин не отпустит?
        - Нет, не боюсь. Когда почувствую, что созрел - уйду, и сам черт меня не остановит. - Он помолчал и глубоко вздохнул. Его руки искали опору, он стиснул пальцами тесаное дерево.
        - У меня там еще есть дела.
        - Ты мог бы взять ее с собой.
        Клейтон резко вскинул голову:
        - Ее? Ты кого имеешь в виду?
        - Эту женщину, что в кафе работает. Она мне нравится.
        Клейтон усмехнулся и опять наклонил голову:
        - А-а-а… ты про Телму. - Он хлопнул Лестера по плечу. - Конечно, мог бы, Лес. Конечно, я мог бы ее взять. Только со мной ни одна приличная женщина жить не станет.
        - Почему? Что за чушь ты несешь? Что это за разговор у нас пошел?..
        - Да, скверный разговор, - он повернулся и скрылся в темноте, оставив Лестера одного. Далеко в прерии он остановился в тени деревьев. Ветер шумел в ветвях, а листья трепетали и прикасались к его щеке. Где-то далеко, у подножия гор затявкал койот. Клейтон ощутил себя одиноким, отрезанным от всех людей, от всех живых существ. Я как этот койот, воющий одиноко в ночи, - подумал он про себя, - зверь, питающийся отбросами…
        Даже сейчас, здесь, под ночным небом, стоял перед ним образ Лорел и манил его. Он понимал, что это наваждение, но не мог избавиться от него. Она возникла перед ним как наяву… пришла, назвала его братом… Он отвернулся, надеясь, что страсть покинет его, что он проснется на следующий день и ничего такого не останется, он будет опять свободен…
        И она всегда догадывалась! Она так и сказала: «Мне это всегда было ясно!» Он вспомнил эти слова со стыдом.
        Может, его страсть у него на лбу написана? Может, уже все это знают? Может, Гэвин распознал, что скрывается за его угрюмостью и грубостью… Ну и пусть, - подумал он, свирепея, - плевать я хотел. Пусть видят, какой я на самом деле.
        Он постоянно избегал ее, страстно желая - и в то же время страшась увидеть. Но больше всего он боялся оказаться с ней наедине. Как в тот вечер, когда он лежал с нею рядом на одной кровати, когда он думал, что ей плохо, и сам свалился от жары… Желал снова пережить эту минуту - ненавидел это свое желание, гнал его прочь, как будто это осязаемый предмет, который можно вышибить из головы ударом кулака. Он ненавидел это свое желание, и все же оно жило в нем и терзало его. Оно всплывало ночью, когда он, усталый после целого дня работы, валился на кровать. И всякий раз, вместо того, чтобы рухнуть в черный сон, как в пропасть, он видел в полудреме, как тянется к ней, а она к нему, их тела встречаются, ее губы терзают его плоть… И эта боль была реальнее настоящей раны.
        Часто он кричал во сне, случалось, просыпался в темноте, и напряженно прислушивался к чему-то. К чему? Неужели он осмелился подумать, что она к нему придет? Наяву он этого не хотел; он бы двери закрыл на засов, если бы заподозрил, что это может случиться…
        Когда Гэвин уехал по делам в Санта-Фе, он уехал тоже. Он не хотел оставаться вдвоем с нею на ранчо - уехал на неделю в горы, охотился. Наедине с самим собою, уставившись в сумерки леса, он опять грезил о ней: он видел ее лицо, волосы на подушке, белое тело. Запах хвои превращался в аромат жасмина. Он в бешенстве вскакивал и принимался топтать сапогами костер, расшвыривать дрова, пока не оставались одни тлеющие угли.
        После выздоровления он все реже и реже виделся с Телмой. Он ловил себя на том, что с отвращением смотрит на ее грубое тело, и сам себя за это ненавидел. Он хотел сказать ей все и избавиться от омерзительного чувства, но не решался. Такого не простила бы ни одна женщина. Вместо этого он крепко сжимал ее тело и старался отогнать подальше то, другое чувство.
        Вновь где-то у подножия гор завыл койот. Клейтон поднялся и медленно побрел в ночной темноте к хижине Лестера.

        Когда на следующее утро Клейтон возвращался в долину, его мустанг захромал. Клейтон слез с коня и, прощупав его подколенок, обнаружил, что распухло сухожилие. Был уже почти полдень; на небе ни облачка; дул легкий ветерок. Клейтон вытер пот со лба, выпрямился. Неподалеку было ранчо Первиса, и он спокойным шагом направил мустанга туда, следя, чтобы конь ступал по ровному, и все время одной рукой управлял им, похлопывая по толстому загривку и разговаривая с ним тихо и ласково. В окно его заметил Джо Первис и вышел на порог.
        Приблизившись, Клейтон сказал:
        - Вот, наверное, подвернул ногу где-то на камнях, возле перевала. Никогда с ним такого не бывало. Джо, можно поставить его пока у вас в конюшне и одолжить другого?
        - Конечно же, Клей. Рад буду тебе помочь. Как там твой отец и его красавица-жена? Все еще воркуют как голубки?
        Клейтон никогда не любил Первиса. Это был дюжий здоровяк лет под пятьдесят, с красной бычьей шеей и резким неприятным голосом, раздражавшим как визг щербатой пилы. Тут на порог, старательно изображая удовольствие, вышла миссис Первис. Глазки у нее были узкие, серые и хитрющие.
        Работник Первиса принес ведро теплой воды. Клейтон встал на колени на теплой соломе конюшни и, смочив в ведре полотенце, принялся растирать ногу лошади.
        - Делай это два-три раза в день, - наставлял он работника, - и через неделю все будет в порядке. Я тогда заеду, заберу его. И еще: держи его в тепле и хорошо корми. Ты уж постарайся, ладно?
        - Конечно, мистер Рой.
        Клейтон вернулся к дому, где его, улыбаясь, поджидала миссис Первис:
        - И не вздумайте отказываться, мистер Рой, - она взяла его под руку. - Обед уже на столе, стынет. Пожалуйте, мистер Рой! И Нелли тоже просит вас остаться!
        Он последовал за ней в дом. У окна на стуле сидела Нелли, томно глядя куда-то вдаль, на горы. Она успела переодеться: вместо джинсов надела цветастое ситцевое платье с глубоким вырезом на груди и тщательно причесалась перед зеркалом в спальне. Когда Клейтон, негромко хлопнув дверью, появился на пороге столовой, она вскочила:
        - Ой, Клей Рой? Как ты оказался в наших краях?
        - Я тебе уже говорила, - пропела мать с кухни. - У него захромала лошадь, когда он ехал через перевал.
        Нелли раскраснелась и поднесла ладошку ко рту:
        - Мама шутит. Я не знала, Клей, что ты здесь. Правда не знала!
        - Я помогал Лестеру Инглишу строить хлев и рыть колодец, - объяснил Клейтон. - Не был в городе дней десять.
        И повернулся к Первису, шедшему в столовую:
        - Как дела, Джо? Как твой скот?
        - Ну, я как раз хотел поговорить об этом. Садись, Клей, поедим…
        Клейтон сел к столу. Первис прокашлялся и застучал ножом по тарелке:
        - Рад, что вы, сэр, заехали. Очень рад.
        Подали еду, и Первис просто набросился на нее. Набил полный рот картошки и изобразил улыбку. Он был из числа тех людей, которым легче делать два дела сразу: тогда меньше отвечаешь за каждое из них.
        - Так, значит, я вот про что… скот, понимаешь… э-э-э… то есть вода. Ну, в общем… коровам мало воды… понимаешь… а река… видишь ли, кхе, твой отец… - тут Первис откашлялся и отправил в рот большой кусок мяса, - Гэвин, он вроде как не понимает… э-э-э… что скот надо поить… а он в толк не возьмет… ну, а мы…
        Клейтон нахмурился. За столом стояла тишина, слышалось только, как Первис с хрустом разгрызал мелкие косточки.
        - Просвети меня, Клей. Я имею в виду, что мне остается делать? Сидеть и смотреть?
        - Джо, - сказал Клейтон, - я не понимаю, о чем вы говорите.
        - Не понимаешь?
        Первис глянул ошарашенно.
        - Точно не понимаешь? - глупо повторил он.
        - Конечно же. Вы говорите о скотине, воде, верно? Тогда в чем дело - воды-то в реке полно, разве нет?
        - Так об этом я и говорю!
        - Ну, и?..
        - Но Гэвин ведь говорит иначе…
        - Тогда это вы просветите меня. Что произошло? Я был в отъезде. Я гляжу, стоит мне отлучиться, как в долине что-нибудь случается.
        - Только на этот раз дело в другом. - Первис откинулся на стуле, и лицо его постепенно приняло изумленное выражение. Дряблая красная кожа собралась уродливыми жирными складками.
        - И это с нами Гэвин так поступает… С кем? С нами! - прошептал он. - Мы же всегда были с ним, Клей… и что же…
        Неделю назад колодцы на пастбищных землях Первиса пересохли. Ветер и засуха лишили воды всю долину. Остались только река да два-три небольших ручейка в предгорьях. Первис со своими людьми пять миль гнали триста голов скота из предгорий в долину, к реке. Земля у реки принадлежала Гэвину, но рекой пользовался любой, чья скотина сюда забредала. За милю до берега Первис наткнулся на ограду. На расстоянии в шесть футов друг от друга в землю были вогнаны свежие сосновые столбы, а на них натянута новенькая колючая проволока. Первис и его пастухи молча ехали вдоль ограды, пока не встретили надпись от руки:

«Проход запрещен по распоряжению Г. Роя.»

        Навстречу им скакал какой-то всадник. Приблизившись к Первису, он натянул поводья. Это был молодой Боб Хэккет.
        - Что, черт побери, все это означает? - спросил у него Первис.
        - То что написано. Вчера днем мой отец пригнал сюда стадо. Смотрит - они уже протянули эту ограду до фактории. Скотина так хотела пить, что просто на проволоку лезла и рвала себя в кровь. А сейчас она вся в крови, бродит по горам, воду ищет.
        - Что это Гэвин надумал?! - взревел Первис.
        - Мы съездили к нему вчера вечером. Он говорит, что его скоту тоже нужна вода. Говорит, вода в реке упала на два фута и опускается с каждым днем. Поэтому, пока не пойдут дожди, здесь прохода не будет. - На лице молодого Хэккета появилась кривая усмешка. - Другими словами, мистер Первис, держитесь подальше.
        - И что твой папаша собирается делать?.. так и стерпит? - вскричал Первис.
        - Он будет делать то же самое, что и вы, мистер Первис. Что мы всегда, сколько себя помню, делали в этой долине. Конечно, будет злиться, а сделает то, что ему сказано. Или вы считаете, что можете сорвать эту проволоку и погнать стадо к реке?
        - Но коровам надо пить, - пробормотал Первис.
        Хэккет кивнул в сторону гор:
        - Пожалуйста, вон там ручьи есть…
        Первис подумал немного.
        - Но если я погоню туда своих коров, твой папаша - своих, если все хозяева туда пригонят свои стада, так воды там не хватит.
        - Что ж, тогда вам лучше поторопиться, - сказал Хэккет.
        - А эта изгородь охраняется?
        - Нужды нет. Никто ж ее не тронет. Или, может, вы тронете, мистер Первис?
        - Но не могу ж я допустить, чтоб мой скот подох, - сказал Первис Клейтону за обедом. - Как ты думаешь, Клей, могу? Скажи, ты на моем месте допустил бы такое?..
        Клейтон откинулся на стуле. Запустил руку в карман, выудил кисет и принялся скручивать сигарету. Разровнял волокна горчичного цвета так, чтобы по концам было побольше, а в середине оставалось небольшое углубление. Потом большим пальцем скрутил бумажку в трубочку, прижал, наклонился и провел языком по свободному краю бумаги. Пальцем пригладил шов - и лишь после этого поднял глаза на Первиса. Ему было тошно.
        - Знаешь, почему никто в этой долине не полезет через ограду, которую поставил Гэвин? - спросил Первис.
        Клейтон едва заметно кивнул.
        - Нет, - сказал Первис, - ты не все знаешь. Гэвин имеет все законные права поставить эту ограду и не пускать наши стада на свою землю, даже если нам придется гонять скотину на водопой в горы за пятнадцать миль. И кто же будет защищать его законное право? Кто будет следить и призовет к ответу человека, который загонит свое стадо на землю Гэвина? Ты понял, Клей? Ты понял, кто?!
        Клейтон медленно опустил руку в карман и сжал пальцами серебряную звезду - он всегда держал ее там, не на виду. Он носил ее в кармане, чтобы не думать о ней, но что толку обманывать себя? Другие знали, что она там, и всегда имели это обстоятельство в виду.
        Теперь глаза Первиса не улыбались:
        - Да - ты! И я тебя, Клей, спрашиваю, за себя и за других: что ты собираешься предпринять в связи с этим?
        Клейтон встал:
        - Спасибо, Джо. Спасибо за гостеприимство, я имею в виду. Похоже, мне пора домой. - Первис вскочил на ноги, лицо его покраснело.
        - Подождите, Клей. Я ведь вас не обидел, нет? Что я такого сделал? Я просто…
        - Нет, вы меня не обидели, - ответил Клейтон на ходу, кивнув на прощание миссис Первис и Нелли. Но дойдя до порога, остановился. Совсем забыл про мустанга… Он покраснел и опять повернулся к Первису:
        - Джо, я вынужден попросить у вас лошадь, - сказал он тихо.
        - Конечно, возьмите моего вороного мерина. Но погодите, Клей, что вы так торопитесь?
        - Вы спросили, что я намерен делать насчет этой ограды, что Гэвин поставил. Так вот, для начала я намерен поговорить с ним об этом.
        - Только не рассказывайте ему, что это я вас втравил, - засуетился Первис. - Я же просто хотел ввести вас в курс дела. Я вовсе не напрашиваюсь на неприятности.
        - Понятное дело. Вы хотите, чтобы я напрашивался…
        - Просто поговорите. Скажите ему, у нас скот пропадает. Я знаю, у него большое стадо, а мы мелкие ранчеры, но у нас тоже ведь…
        Но говорил он в пустоту. Клейтон повернулся и чуть не бегом кинулся в коралю. Поймал вороного, оседлал его и открыл ворота. Из дома выскочила Нелли и подбежала к ограде.
        - Клей!
        Он пристально посмотрел на нее и увидел во взгляде нечто такое, что прежде замечал в других глазах - мольбу и обещание. Но он тут же выбросил это из головы, коротко кивнул Нелли и дал коню шенкеля. Вороной вылетел из кораля и пустился легким галопом. Клейтон предоставил коню самому выбирать аллюр, только направил его к ранчо Гэвина.

        Гэвин сидел в тени, под навесом веранды, и наблюдал, как на горизонте появилось небольшое облачко пыли, которое постепенно приближалось и увеличивалось. Он довольно улыбнулся и подумал: «Вернулся. Он всегда возвращается, когда у меня есть в нем нужда…»
        Он напустил на себя строгий вид и крикнул через плечо:
        - Лорел, вели служанке приготовить кофе. И принеси к нему коньяк.
        Клейтона он мог узнать за милю, даже на чужой лошади. «Конечно, он ведь точно такой, как я тридцать лет назад… Все равно что смотришь на самого себя, скачущего сюда из тех давних времен, - думал он. - Да-а… сколько горя он мне принес - а все равно он мой. Домой возвращается… знает, здесь его место».
        Вышла Лорел с бутылкой коньяка. Глянула на приближающегося всадника, кивнула:
        - Он от перевала едет. Я его через окно увидела.
        - Я хочу поговорить с ним один на один, - сказал Гэвин. - А ты ступай в дом и ложись. Тебе ведь сейчас отдыхать надо, а? Так вроде доктор говорил?
        - Так, так… - Она застыла в дверях и не уходила.
        Но когда Клейтону осталось всего несколько сот ярдов, Гэвин приказал:
        - Иди ложись!
        Она ушла, и он снова повернулся лицом к прерии. Клейтон остановился у ворот кораля и пустил вороного внутрь. Вытер с лица пыль, не спеша подошел к веранде и кивнул Гэвину. Гэвин кивнул в ответ.
        - Чей конь?
        - Первиса. Мой мустанг потянул сухожилие на перевале, пришлось его у Первиса оставить.
        - У Первиса, говоришь? - по лицу Гэвина промелькнула усмешка. - Так ты, значит, девчонку видел?
        - Какую девчонку?
        - На прошлой неделе заметил ее в городе. Она в магазин заходила. Да-а, быстро она выросла, эта девчушка… Бьюсь об заклад, если б ты уделил ей малость внимания…
        Клейтон поднялся по ступенькам и стал перед Гэвином, опершись руками на перила веранды у себя за спиной.
        - Я видел Джо Первиса. Он говорит, ты огородил землю вдоль реки. Я видел изгородь, когда проезжал.
        - Верно, сынок. Я это сделал сразу, как ты уехал. Как-то утром пришло в голову, я и послал парней на всю ночь сделать эту работенку, сказал им, что можно потом спать весь день. Так они шустро управились.
        - Ну, а дальше что?
        Гэвин налил коньяку в два стакана, один поставил для Клейтона на поручень перил.
        - Сынок, у меня после весенних перегонов осталось пять тысяч голов. Пока дул этот проклятый ветер, мы потеряли восемь сотен. Те, что остались, - это лучшие наши коровы, самые плодовитые и породистые, и самые лучшие быки. Единственный способ сохранить стадо в хорошем состоянии - это давать пить вволю. Воды в речке хватит на месяц, если поить пять тысяч голов. Если к тому времени не пойдут дожди, то стаду конец. И если я разрешу всем подряд гонять сюда стада, то они за три недели всю воду высосут. Смотри, вон уже цветы сохнут. Не могу я рисковать скотиной.
        - А как насчет других коров в долине? Коров Первиса и прочих ранчеров?
        Гэвин пожал плечами:
        - Когда жареным пахнет, тут уж каждый за себя.
        Клейтон задумался. А потом медленно проговорил:
        - А если другие так же начнут рассуждать?
        - Наплевать! Ты что думаешь, если я позволю им поить их скот в реке вместе с моим стадом, так они мне спасибо скажут? Черта лысого! Ты думаешь, люди понимают доброту? - Он наклонился вперед, и глаза его стали колючими. - Ни черта, вот что я тебе скажу! Они одно понимают - закон и порядок, и кто их законно за глотку схватит, того они и уважают.
        Клейтон глотнул из стакана, коньяк неприятно обжег желудок. Слишком жарко было, чтобы пить. Над прерией не по сезону нещадно палило солнце, выжигая деревья и кусты; даже воздух стал белесым от зноя. Над горами стояло марево, четкие очертания хребта расплывались в нем.
        - Круто берешь, - сказал спокойно Клейтон.
        Гэвин усмехнулся:
        - А я и есть крутой человек.
        В глубине души Клейтон понимал, что в словах Гэвина есть доля правды. Здесь не существует такого понятия, как благодарность. Вот благонадежность - это да, есть такая штука; благонадежность и верность, которые сохраняются до тех пор, пока власть заботится о человеке и расплачивается сполна за его лояльность. Он знал эту истину всю жизнь, и до сих пор с нею мирился, даже принимал ее. Он сам был частью этой системы. Но Лестер прав: эта долина - место недоброе и гиблое.
        И конечно, дело не только в Гэвине. Никто не смог бы властвовать так, как он, если бы ему не спускали с рук.
        Долина представлялась Клейтону миром людей, которые всю жизнь неуклонно и жадно стремятся к одному: к собственному благу… как они его понимают. Никто не знает, в чем оно, но каждый за него из кожи вон лезет и бьется до крови. В таком мире Гэвин может править, потому что он его понимает, принимает и ни перед кем не отчитывается. Он никогда не опускался до объяснений и оправданий. Он с этим миром обходился по справедливости и расплачивался за то, что получал от него, выполняя свои обязательства - это люди понимали и уважали. А боялись его вот почему: он не лицемерил и не возносил хвалы фальшивым божествам, которым молились другие, которые боялись открыто признаться в своих желаниях…
        Клейтон взглянул на Гэвина и на минуту ощутил какое-то странное уважение.
        Но оно постепенно угасало, когда он вновь задумался о себе. Что-то в нем изо всех сил рвалось на свободу. Кажется, он уже когда-то почувствовал такое, когда был с Телмой. Ощущение - но такое скоротечное, что он не успел остановить и осмыслить его. Только светлое мгновение, спрятанное в глубинах памяти, смутное и более недостижимое. Оно ушло: Лорел его нарушила. Но не погибло - его можно будет отыскать вновь, где-то в тайных глубинах души…
        Гэвин наблюдал за ним молча. Наконец Клейтон поднял на него глаза и мотнул головой в сторону прерии.
        - Но ведь эти изгороди никто не сторожит.
        Блеклые голубые глаза Гэвина сверкнули.
        - Верно, сынок. Так нужды нет. Если кто-то погонит скот к реке, я просто обращусь к закону, пусть власти этим занимаются.
        - К закону, - задумчиво сказал Клейтон. - Ко мне, значит.
        - К тебе, сынок.
        В кармане у Клейтона лежала серебряная звезда, которую два года назад передал ему Риттенхауз. Он вытащил ее, ощутив пальцами стершиеся затупившиеся концы. Несколько раз подбросил осторожно на ладони, а потом положил на перила рядом с пустым стаканом из-под коньяка. Звезда блеснула на солнце.
        - Нацепи ее на кого-нибудь другого, Гэвин.
        Гэвин пристально смотрел на него.
        - Или делай сам эту грязную работу. С меня хватит.
        - Хватит? - Гэвин задохнулся.
        Клейтон тяжело вздохнул:
        - Так или иначе, ты это не принимай как личную обиду. Я никогда не хотел быть шерифом. Старина Эд меня чуть не силком заставил надеть звезду. А ты сегодня заставил ее снять.
        - Я?.. Я?!
        Клейтона охватило чувство жалости. Он понимал отца. Ну, да, как это он осмелился посягнуть на сыновний долг?! Только что ж это за долг, который требует такого? Это уж слишком! Нельзя сделать то, что требует от него этот долг. Если действительно каждый за себя, то он бы боролся. Боролся и уничтожал… но если он уничтожит Гэвина…
        - Ты, похоже, не понимаешь, как это человек может хотеть чего-то другого, не того, что хочешь ты…
        - Человек может, - медленно произнес Гэвин. - Это я понимаю. Но не мой собственный сын.
        - Ну что ж, значит, я плохой сын. Мне не нужно ничего такого, чего хочешь ты. Жалкая у тебя жизнь, ты только о себе думаешь. Я терпеть не могу…
        - Замолчи! - взревел Гэвин, приподнявшись со стула. Лицо его побледнело. - Плевать я хотел, чего ты терпеть не можешь! Я не хочу… Мне не надо твоей любви… Потому что, мальчишка, теперь я вижу, ты ничего не можешь мне отдать! Ты безжалостный, - сказал он, понижая голос. - Видит Бог, ты еще хуже меня. Мальчик, - сказал он еще тише, - ты слишком жесток…
        - Я хотел только сказать, - Клейтона трясло, - что я терпеть не могу подчиняться тебе. Не знаю почему. Может, не будь ты мне отцом, я бы спокойно принимал твои приказы. Это глупо звучит, я знаю, но я так чувствую. Гэвин…
        - Замолчи! - повторил Гэвин. - С меня хватит!
        Клейтон дышал прерывисто, как будто воздух силой нагнетали ему в легкие, против его воли:
        - Да, я жестокий. Я более жестокий, чем мне хотелось бы. Но не настолько все же, чтобы с этим примириться… ты-то о себе такого не скажешь. Разве ты не видишь, что я не хочу быть таким? Разве тебе не понятно, что я пытаюсь сделать?
        - Ты просто хочешь разбить мне сердце, - глухо сказал Гэвин, - вот что ты пытаешься сделать. Только, мальчик, - он поднялся, и в глазах его блеснул металл, - силенок у тебя для этого мало. - Он шагнул к перилам и резко смахнул наземь серебряную звезду - она, вращаясь волчком, полетела по дуге и упала в пыль.
        Клейтон повернулся и пошел по ступеням вниз. Он слышал позади шаги Гэвина, слышал, как за ним захлопнулась дверь. Клейтон присел на корточки и долго сидел, ничего не видя перед собой. Потом подобрал звезду и спрятал в карман. Закусил губу, жалея о каждом сказанном слове, и о тех ужасных вещах, которые он начал открывать для себя. И вдруг он увидел в окне женский силуэт: Лорел, зажав штору в маленьком кулачке, наблюдала за ним. Мы все против него, - подумал он, - все… А он нас все еще любит…
        Он отвернулся, чтобы не видеть этих страстных горящих глаз, и быстро зашагал к коралю.

        Глава двадцать шестая

        Клейтон приехал в город, поставил лошадь в конюшню и пошел к Телме домой. Ее там не оказалось - она была в кафе. Он прилег на кровать, сцепив пальцы на затылке, чувствуя их мягкое давление, и уставился в пустоту. Через какое-то время встал и скрутил сигарету. Издали доносился знакомый звон монет и стаканов. Докурив сигарету, он выбросил окурок в окно и долго смотрел, как он дотлевает в пыли темной улицы.
        Когда он вошел в салун Петтигрю, там было битком. Люди плечом к плечу выстроились вдоль стойки; на всех трех покерных столах шла игра, вокруг игроков толпились зрители. В салуне было не продохнуть. В облаках дыма лица казались серыми, неживыми. В углу тапер играл на пианино, но если кто и слушал музыку, то виду не показывал. Был тот час, когда все уже немного выпили и ясность внешнего мира затуманилась, зато каждый чувствовал себя увереннее в своем внутреннем, знакомом мирке, уютнее и чуть свободнее. Все безмятежно улыбались, пили, играли в покер - или следили за игрой, отпуская замечания, одобрительно кивая, когда делались ставки, и покачивая головой, когда наступала пора раскрывать карты, и игроки ловкими пальцами переворачивали их лицом вверх. Фишки глухо звякали на мягком сукне, потом раздавался резкий звук, как от стремительно падающей воды, - когда уверенные пальцы сгребали фишки. Клейтон взял в баре виски и подошел к одному из столиков. Он чувствовал себя отделенным от толпы, как будто оказался в новом мире и никого здесь не знал.
        Первым его заметил Толстый Фред Джонсон. Лицо его расплылось в улыбке - и тут же в голове зародилась мысль.
        - Привет, Клей! Ребята, это же Клей пришел! Сто лет его не видали…
        Клейтон вежливо кивнул всем: Джонсону, Джо Первису, Марву Джонсу, Сэму Харди, Джорджу Майерсу, двум незнакомым ковбоям и одетому в черное человеку по имени Феннел, который здесь был за крупье.
        - Мне не сдавай, я пропускаю эту сдачу, - Первис затушил сигарету и застегнул пряжку на ремне. Обычно все играли, ослабив ремень и расстегнув ворот рубахи.
        Они с Клейтоном отошли в сторону.
        - Ну, что сказал Гэвин? - спросил Первис.
        - О чем?
        - Как о чем, об ограде, дуралей! - Он был немного пьян и зол. Он проигрывал в покер Сэму Харди - тот играл бездумно, но ему шла карта.
        - Он сказал, что ограда останется, - чуть улыбнулся Клейтон. - И закон позаботится, чтобы ее никто не тронул. Насчет этого ты был прав…
        Первис ухмыльнулся насмешливо:
        - Конечно, я был прав! Черт меня подери, уж я-то знаю, как твой папаша дела делает. Раньше он предоставлял старине Эду улаживать неприятности, а теперь, когда Эд калека, у него есть ты. Ну и что же ты собираешься делать, если мы на каком-нибудь участке снимем проволоку и погоним наш скот к реке?
        За столом раздался радостный вопль. Джорджу Майерсу пришла двойка, которой ему не хватало до стрита, и он сорвал банк. Другие незлобно выругались, а зрители закивали головами, словно знали обо всем наперед. Джордж Майерс хихикнул и начал складывать столбиком свои фишки.
        - Я бы на твоем месте этого не делал, - сказал Клейтон Первису. - Я бы погнал скотину в предгорья.
        - Ты хочешь сказать, что не пустишь нас?
        - Придется. Вы ведь сами назначили меня шерифом.
        Первис отступил назад, уставившись на шерифа, и лицо его исказилось от гнева. Клейтон холодно смотрел на него.
        - Да-а, я ошибся, - сказал Первис с усилием. - Я говорил, что ты не такой, но я здорово ошибался. Ты - сын Гэвина, и ничем другим отродясь не был.
        - Сообразительный ты, Джо. Что мне всегда в тебе нравилось, так это твоя сообразительность.
        Но прежде, чем Первис успел ответить, его окликнул из-за стола Толстый Фред:
        - Тебе сдавать, Джо, или нет? Или ты уходишь?
        - Нет, не ухожу. И не собираюсь.
        - Клей, хочешь сесть?
        - Но, похоже, у вас полный состав.
        Фред быстро оглядел стол, облизал верхнюю губу и похлопал Джорджа Майерса по руке:
        - Джордж, ты почти при своих. И больше тебе сегодня уже никак не снять. Почему б тебе не пойти домой и не дать чуть-чуть поиграть Клею? Пусть попытает счастья, давно он уже удачу свою не испытывал…
        Игроки за столом затаили дыхание, стараясь выглядеть безразличными. Вот уже несколько месяцев они мечтали увидеть Клейтона за покерным столом. Пустые глаза прятали алчность.
        - Давай, Джордж. - сказал Феннел, - возьми стаканчик за мой счет. Пусть Клей сядет.
        Джордж Майерc собрал свои фишки в горсть. Он привык делать то, что хотели другие. Рассчитался с Феннелом, который банковал.
        - И совсем я не при своих, - пожаловался он Клейтону. - Проиграл пять долларов.
        - Может, я верну их, - Клейтон сел на его место. - Не уходи. Побудь здесь и принеси мне удачу, Джордж.
        Люди за столом помнили, как играет Клейтон. Он торгуется при любой игре. Когда ему приходит плохая карта, он сначала хмурится, а потом старается скрыть это за ухмылкой. А когда карта хорошая, у него глаза вспыхивают от возбуждения. Все, кроме Сэма Харди, который считал фишки, склонившись над столом, обменялись красноречивыми взглядами и поняли друг друга без слов. Они дадут Клею поблефовать и выиграть понемногу несколько раз, а потом загонят в угол и заставят делать крупные ставки со слабой картой на руках. Вот так обычно они и доили его. Со всего салуна собрались любопытствующие, столпились вокруг стола и глубокомысленно кивали друг другу. Глаза у людей сузились, сердца бились в унисон.
        Клейтон для начала взял фишек на пятьдесят долларов, вручив Феннелу расписку. Свои долги он всегда платил сполна и без проволочек уже на следующий вечер, а так как он был сыном Гэвина, то кредит имел неограниченный.
        Первые две сдачи он не рисковал, ставил мелочь и пасовал, хмурясь, уже на втором круге. В третьей игре ему пришла дама, а Фред Джонсон выложил две шестерки. Тут все, кроме Феннела и Первиса, упали.
        Джонсон погладил свои пухлые щеки:
        - Славные две шестерочки, - громко заметил он. - Ставлю на них девять долларов.
        Он пододвинул в банк красные фишки и стал ждать, что скажет Клейтон.
        - Отвечаю и поднимаю еще на десять, Фред.
        - Ты меня поднимаешь на десятку? - Джонсон согнал с лица улыбку, картинно нахмурился и вздохнул. - Видали, это с одной дамой он поднимает меня на десять долларов! Бьюсь об заклад, у него темная карта - дама [Описывается вариант покера, когда первую карту каждому игроку сдают втемную, а затем продолжается в открытую.] . - Он покачал головой, собрал свои карты и бросил их на зеленое сукно рубашкой вверх. - Пожалуй, я лучше упаду - сберегу денежки.
        - Феннел?
        Феннел тоже спасовал.
        - Джо?
        - Без меня, - сказал Первис. - Пусть парень забирает.
        - Забираешь, Клей?
        Клейтон перевернул свою темную карту - туз, загреб банк и ребячливо улыбнулся.
        - Ну вот, взял на пушку! - вскричал Джонсон.
        Игроки расслабились, откинувшись на стульях. Зрители, понимающе улыбаясь, переглядывались. До них дошло. Сэм Харди поднял глаза и тоже понял все. Он сдвинул фишки к банкомету:
        - Я выхожу, - сказал он. - Давай рассчитаемся, - и повернулся к Клейтону. - Пошли, сынок, я поставлю тебе стаканчик и провожу до конюшни.
        - Я ж только сел, Сэм. И выигрываю, в кои-то веки. Ну как тут уйдешь? - Клейтон усмехнулся и стал тасовать фишки в руках.
        Сэм укоризненно посмотрел на остальных; они сидели с непроницаемыми и невинными лицами. Феннел позвал:
        - Кто-нибудь сядет?
        Место Сэма тут же заняли. Играли еще с полчаса, и Клейтон едва оставался при своих. Он трижды выиграл, каждый раз понемногу, имея на руках по паре, а потом спустил все зараз, когда Джо Первис получил два туза подряд, - одного втемную, второго в открытую, а под конец, последней картой, - третьего, и побил десятки Клейтона.
        На следующей сдаче сразу начали по-крупному. Первис выигрывал и все рвался поднимать игру; Толстому Фреду легли три пики поверх темной карты. Первис поднял на двадцать долларов. Ответили только Фред и Клейтон.
        Фред и Первис внимательно посмотрели на Клейтона - и заметили блеск в его глазах. Переглянулись. Клейтон предъявил две девятки и семерку, Первис - двух королей и пятерку. Феннел раздал по последней карте: четвертую пику - Фреду, туз - Первису, и семерку - Клейтону. Толстый Фред присвистнул:
        - Две пары у парня. С виду совсем неплохо! Ты думаешь, твои две пары, Клей, смогут побить флеш - если он у меня есть, конечно?
        - Помалкивай и играй, - сказал Клейтон.
        - Сейчас твое слово, парень!
        Клейтон смотрел в свои карты. Все зрители, собравшиеся вокруг стола, сделали полшага вперед - по команде.
        - Ставлю пятьдесят долларов, - сказал он сдавленным голосом. - Пятьдесят долларов и спорю - у тебя нет флеша!
        Теперь было слово Первиса. Он покачал головой, нахмурился, выпятил губу. Это был спектакль. Он знал, что у Фреда флеш, и ему нужно было поднять ставку.
        - Рискну вслед за Клеем. Не думаю, Фред, что у тебя флеш. Отвечаю и поднимаю еще на полста!
        Джонсон вытащил скомканный носовой платок и вытер лоб. Его поросячьи глазки заблестели:
        - Поддерживаю и еще пятьдесят! Феннел негромко сказал:
        - Итого, Клей, клади сто, если хочешь продолжать.
        Клейтон жестом попросил перо и бумагу. Написал расписку на двести долларов, швырнул ее через стол и смел в свою кучу стопку голубых фишек.
        - Сто и еще сто!
        - Гм-гм-гм, мальчик закусил удила! - воскликнул Первис. - Я - пас, - он сложил свои карты. - Думаю, тебе тоже, Фред, лучше задрать лапки.
        Фред усмехнулся:
        - Я человек азартный. Отвечаю на твои сто, Клей, и поднимаю еще на сто.
        Собравшиеся вокруг стола возбужденно загалдели. Теперь уже все отошли от бара, чтобы наблюдать за игрой. У стойки остались только Сэм Харди, пивший в одиночестве, да бармен Чарли Белл. Но и Чарли тянул шею - хотел получше разглядеть, что там делается.
        - Я напишу тебе расписку, - сказал Клейтон, - на эти сто и еще на двести.
        - Еще двести?!
        - Я поднимаю до двухсот, Фред. Хочешь швырять деньги на ветер, давай, вперед!
        Толстый Фред рассмеялся.
        - Думаешь, блефанул на две сотни, так я сразу спасую? Хочу сообщить тебе новость, сынок: я так блефовал, когда тебя еще на свете не было. - Он полез в карман и достал бумажник. Там лежали две стодолларовые банкноты, аккуратно сложенные вдвое. Он положил их на стол, а сверху придавил фишками, чтобы не сдуло. На лбу у него выступила испарина:
        - Можешь написать расписку потом. Я тебе доверяю. Давай, показывай темную карту!
        Клейтон прочистил глотку, оглядел напряженные лица вокруг - на него никто не смотрел, все уставились на темную карту, лежащую крапчатой синей рубашкой вверх… и перевернул ее - семерка!
        - Банк! - раздался отчетливый шепот.
        Клейтон не спеша придвинул к себе банк. Взял две банкноты и засунул их в нагрудный карман рубахи. Слегка наклонился над столом и улыбнулся прямо в лицо потрясенному Джонсону.
        - Сегодня, Фред, я играю на выигрыш.

        Весь вечер рядом с ним, подбадривая его, находился Джордж Майерс, то улыбаясь, то мрачнея, в зависимости от того, как складывалась игра.
        - Ты мой счастливый талисман, Джордж, - говорил Клейтон весело. - Не отходи от меня. - И Джордж хихикал, поглядывая на окружающих.
        Игра кончилась заполночь, позже обычного. На этот раз все отчаянно старались отыграться. Но никто не мог устоять перед Клейтоном. Он поднимал ставки, соперники, утирая пот со лба, отвечали - и проигрывали. Когда у него на руках не было карты, он все равно поднимал ставку, они отвечали, смутно надеясь, что он блефует; но потом мужество изменяло им, и они пасовали один за другим. Постепенно он собрал возле себя несколько столбиков фишек, улыбаясь загадочно и зло.
        Когда он ушел, настроение у всех, кроме Джорджа Майерса, было ни к черту. То, на что они рассчитывали, - единственная упорядоченная часть их беспорядочного внутреннего мира, - подвело их. Теперь ни в ком из них не оставалось ни жалости, ни стыда, ни ощущения, что они лучше или хуже Клейтона. Он растоптал их самодовольную уверенность, и тем совершил, сам того не ведая, большую ошибку. Они мрачно смотрели, как он вразвалочку выходит через двери салуна на улицу, и в глазах их застыла неукротимая ненависть.

        Клейтон возвращался на ранчо в непроглядной ночной темноте. Он очень устал, но улыбался, радуясь своей победе. Впервые в жизни он захотел выиграть - и выиграл. Радовался как мальчишка, и от этого острее воспринимал все вокруг, отчетливее слышал шум невидимых крон на ветру. Деньги, сложенные аккуратной пачкой, приятно грели грудь; от этого на душе было светло, радостно - он редко испытывал такое. Уже подъезжая к ранчо, он услышал, как где-то в темноте заржала лошадь. Он насторожился и остановил коня.
        Теперь Клейтон отчетливей услышал впереди неровные удары копыт, как будто сдерживаемая поводьями лошадь топталась на месте. Он перенес вес тела на левое стремя - седло скрипнуло, бесшумно соскользнул на землю и сразу присел в темноте. Мерина он отпустил, а сам быстро стал взбираться на холм, за которым дорога спускалась к ранчо, немного забирая вправо. Легкий ветерок дул ему в спину, поэтому по запаху он ничего не мог определить. Интересно, кому это хватило дури? Которому из них? Он вытащил револьвер из кобуры, а когда оказался наверху холма, неожиданно наткнулся на одинокого всадника - силуэт чуть выделялся на темном фоне неба и гор.
        - Только шевельнись, сукин сын, и я тебя пристрелю, - сказал он.
        В темноте глаза лошади сверкнули белками, всадник застыл на месте, лишь медленно повернул голову. Клейтон подкрался к нему и схватил рукой поводья. Лицо всадника проступило светлым пятном во тьме, оно склонялось все ближе… и ближе…
        - Лорел! - воскликнул он. - Боже правый!
        Она соскользнула с седла. Он увидел, что она совершенно окоченела на ветру и вся дрожит. Револьвер выпал из его руки и, ударившись о камень, высек искру.
        - Прости меня, - прошептал он. - Я думал… я не знал… не обижайся!..
        - Я ждала тебя. - Она припала к нему, пряча озябшие руки у него на груди. - Я столько часов тебя жду… Я не обижаюсь, Клей. Ни капельки.
        Он обнял ее за талию, чувствуя под руками мягкое гибкое тело. Как она замерзла! Его охватило чувство скорее нежности, чем желания. Так замерзла, - а все равно ждала… Он завернул ее в полы своей теплой куртки; она, дрожа всем телом, прижалась к нему.
        - Куда мы можем пойти? - еле слышно спросила она.
        Он отбросил прочь остатки благоразумия и повел ее. Запах ее духов был крошечным островком тепла в холодной ночи.
        - Я знаю одно место, - сказал он охрипшим голосом. - В горах. Недалеко. Там нас сам Господь Бог не найдет…

        Глава двадцать седьмая

        Высоко в горах западного хребта Сангре стояла заброшенная старательская хижина, укрытая в ущелье между двумя мрачными пиками. Склон был изрезан глубокими шрамами - эти следы оставили стремительные горные потоки, вздувающиеся и сверкающие под ярким весенним солнцем, наперегонки несущие талую воду с вершин вниз, к реке, через камни и кусты. Эта часть гор была совсем дикая. Охотясь в одиночку, Клейтон часто проезжал здесь. Хижина была ветхая, потрепанная ветром и непогодой, совершенно заброшенная; одиноко парящие в небе орлы знали ее лучше, чем люди. Одна стена разрушилась, доски сгнили, превратившись в труху. Но сейчас в этой хижине были люди. На твердом полу лежал Клейтон, укрытый попоной; он глубоко дышал, успокаиваясь.
        На него смотрели серые с поволокой глаза Лорел. Гладкая кожа обтянулась на скулах, губы припухли. Она дождалась, пока он отдышится, а потом притянула к себе, прижала к горячей груди. Ее длинные стройные ноги искали его.
        - Я не могу отпустить тебя… - шептала она.
        Он сел. В темноте он едва слышал ее дыхание. Стоило ему отстраниться от ее горячего тела, и он почувствовал, как здесь холодно. Густо усеянное звездами небо заполняло пролом в стене, над дальним хребтом завис серп месяца. Он прислушался, но ничего не услышал, только заунывно выл ветер среди отвесных скал каньона, а за шумом ветра таилось морозное молчание гор. Эта тишина, такая неправдоподобная, околдовывала его…
        Он вновь повернулся к Лорел. Она неутомимо гладила его по спине, длинные тонкие пальцы пытались соблазнить его, не отпустить, удержать. Она взяла его холодную руку и сжала ее бедрами. Он ощутил горячую гладкую кожу.
        - Ты здесь замерзнешь, - сказал он нежно. - Ты ведь не привыкла.
        Она шептала ему слова любви, и они сливались с голосом бродящего по хижине ветра, свистящего в темноте сквозь щели в прогнивших досках. Он склонился к ней, ощущая, какая она горячая и влажная, как он ей желанен. И теперь уходить было уже поздно…
        Потом он пристально всматривался в темноту, вслушивался в ночь, но не слышал ничего - лишь потрескивал лед на мелких ручьях да тявкали койоты, ищущие, где бы укрыться от холода.
        - Нам пора уже…
        - Клей… - она прикоснулась к его руке, голос ее звучал нежно. - Такого со мной никогда еще не было. Ты ведь понял…
        - Понял.
        - Я не верила, что это может быть вот так. Я никогда такого не чувствовала. Он же только берет от меня, и никогда ничего не дает взамен. Он не понимает…
        Клейтон попытался возразить, но почувствовал ком в горле и не смог выдавить ни слова.
        - Что будем делать? - спросила она.
        - Делать? А что тут можно сделать?
        - Теперь я не могу вернуться к нему.
        - Ты должна.
        Она молчала, подыскивая слова. Она отдала все, что у нее было; она должна получить все взамен. Она любила в нем твердость и страстность - и стремилась обратить эти свойства в нежность; она хотела превратить его в нежного раба.
        - Ты сказал, что любишь меня. Минуту назад ты говорил это, вот на этом самом месте. И ты знаешь, что я люблю тебя. Разве в моей жизни теперь ничего не изменилось?
        - Да, - кивнул он головой, - изменилось.
        - И все же ты хочешь, чтобы я вернулась к нему?
        - Но ты должна! Ты его жена!
        - Ладно, - сказала она презрительно. - И что же тогда остается мне, какая жизнь? Может быть, ты мне солгал? Ты так боишься сказать правду?
        - О чем ты говоришь? - сказал он беспокойно.
        - Я говорю, что хочу, чтобы ты был мой, только мой. И чтобы я была у тебя одна.
        - А Гэвин?..
        - Гэвин?! - Она тихонько вскрикнула. - Ты так его боишься! Я уеду с тобой, уеду из этой долины туда, где Гэвин нас никогда не найдет. Я брошу все, что у меня есть, ради тебя, совсем не думая о последствиях - ты понимаешь? Я брошу все! Но ты, что ты бросишь?
        - Ты не знаешь, что я уже бросил, придя с тобой сюда.
        - Твое драгоценное самоуважение! У меня его сейчас совсем нет, но мне все равно - у меня есть любовь, настоящая любовь. Это… это святое.
        - Но из этого ничего не выйдет.
        - Ничего? Да ты мужчина или нет? Настоящий мужчина хочет иметь собственную женщину, хочет заботиться о ней. Он не станет прятаться от нее, увиливать, он не позволит ей жить с другим!
        - Но Гэвин мой отец, - вяло возразил он.
        - И все же ты его ненавидишь!
        - Не-е-ет, - протянул он. - Нет, это не так. Но жить с ним вместе я не могу. Я собираюсь уехать, Лорел.
        - Тогда возьми меня с собой!
        Он в отчаянии тряхнул головой:
        - Подожди, мне нужно время подумать.
        - Время подумать?! Да я презираю тебя за это! А долго ли ты думал, чтобы привести меня сюда, в эту Богом забытую лачугу?!
        - Долго думал, долго. Ты не знаешь, Лорел, как долго я думал. И лишь когда я не мог больше сдерживаться, когда уже ничего другого не оставалось, лишь тогда я привел тебя.
        Он крепко держал ее за руки, и глаза его на мгновение вспыхнули гневом. Но гнев тут же угас, когда он понял, что она получает от этого удовольствие. Он угрюмо уставился в темноту. Из-за тучи выглянула луна, бледным светом осветила лес; ему на лицо упала тень.
        - Тихо, ты что-нибудь слышишь?
        Она прислушалась, но услышала лишь его тяжелое дыхание.
        - Скажи, ты знаешь, что я действительно люблю тебя? Ты веришь в это, Клей?
        - Думаю, что да.
        - Когда будешь решать, что делать, ты должен знать об этом…
        На северном склоне, примерно за милю от хижины, вспыхнул огонек. Кто-то разжег костер. Рука Клейтона сжала ей плечо.
        - Одевайся, - велел он тихо.
        Она дрожала: холодная и отсыревшая одежда неприятно студила разгоряченное тело. Он тоже одевался, положив револьвер на подоконник выбитого окна, и вглядывался в темноту.
        - Лорел, до долины поедем вместе. Потом ты поедешь вперед, а я за тобою следом.
        - Ты думаешь о том, что я просила? Чтобы забрать меня с собой?
        - Да, думаю. И ни о чем другом думать не могу. Но сейчас нам надо ехать.
        - Это ты придумал приехать сюда, - напомнила она ему. - Ты сказал, что…
        - Неважно, - оборвал он ее. - Я знаю. Я хотел тебя. Я не мог больше терпеть.
        Когда они седлали лошадей, было все еще темно. Она крепко прижалась к нему:
        - Гэвин думает, что у меня не может быть детей, - прошептала она. - Но на этот раз я что-то почувствовала. Внутри себя. Словно я ждала тебя все это время. Словно ты подарил мне ребенка. Что-то такое щелкнуло, ты понял?
        Клейтон нахмурился, но чем дольше всматривался он в ее глаза, блестящие в темноте, тем мягче становилось его лицо, и наконец он привлек ее к себе.
        - Я тоже что-то почувствовал, - прошептал он.
        - Клей, что бы ты ни сделал, я буду с тобой. Лишь бы ты любил меня, а я тебя никогда не покину, ни за что на свете!
        Он тихонько засмеялся.
        - Давай, садись, если твой пони учует других лошадей, он может заржать. Держи руку наготове, и чуть что - сразу зажми ему морду. Нельзя, чтоб кто-то услышал нас раньше, чем мы его. Понятно?
        Они медленно ехали в темноте, долго петляли по лесу, объезжая стороной замеченный вдалеке костер. Ей было страшно в темном, безмолвном мире гор. Она ехала за Клейтоном, не сводя с него глаз. Он держал голову чуть набок, напряженно прислушиваясь. Но иногда и он оглядывался и страстно смотрел на нее. Его взгляд скользил по ее бедрам, и он представлял, даже чувствовал, какие они нежные и податливые, как они сжимают его… Даже сейчас, в этой холодной тьме, он ощущал, как она возбуждает его. Он подумал о ее последних словах.
        Он тоже почувствовал этот щелчок…

        Глава двадцать восьмая

        Гэвин сидел в своей комнате, погруженный в невеселые раздумья. Он пристроил к дому еще одну комнату, для себя - здесь можно было подумать, здесь он иногда спал, в те ночи, когда Лорел хотелось остаться одной. Он развесил по стенам свое оружие и два чучела - головы медведя и рыси, которых он подстрелил лет десять назад, когда вместе с Клейтоном ездил по горам. В камине потрескивало пламя, и Гэвин пристально смотрел в огонь, ощущая тупую назойливую боль в пояснице - как будто на нее тянуло холодом от неровного каменного пола.
        Теперь он часто приходил в эту комнату - уединиться и поразмыслить. Жизнь начала подводить его, что-то складывалось не так, и он пытался понять причину, выловить, схватить за глотку - и задушить. Но она не давалась в руки.
        Ему было одиноко, слишком одиноко. Лорел опять отсутствовала - уехала на прошлой неделе дилижансом в Таос на три дня, за покупками.
        - Я одна поеду, - сказала она. - Когда мы в городе вместе, ты становишься таким нетерпеливым…
        Тогда же уехал и Клейтон - отправился за перевал проведать Лестера. Гэвин невесело размышлял. Ему уже почти шестьдесят. Он женат на самой красивой женщине из всех, кого знал. У него взрослый сын, сильный и умный. И все же он одинок. То, о чем он мечтал, предназначалось не только для него самого, он думал и о других; но, кажется, разделить с ним эти мечты некому. Жизнь обманула его, обольстила надеждами и обещаниями. Она вела его трудной дорогой - и он шел, не уклонялся от трудностей и не ловчил. Он следовал долгу. Да, он выполнял свой долг, как понимал его, каким он ему представлялся. Он честно играл в эту игру - а потом боги вдруг изменили правила…
        Лорел отдалялась от него с каждым днем, с каждой ночью. Теперь он почти никогда не спал с ней в одной постели. Даже когда он занимался с ней любовью, она ему не принадлежала. Она не была с ним. Он испробовал все: бывал то нежен, то равнодушен, то раболепен, то суров. Когда он требовал того, что причиталось ему по праву, она исполняла супружеские обязанности… но он получал бы куда больше удовольствия, уложив в постель манекен из магазинной витрины. В темноте спальни он слышал только свои собственные страстные стоны - и чувствовал себя одураченным. То, как она молчала, было равносильно отказу. Всякий раз, покидая ее постель, он чувствовал себя ущербным. Постепенно он начал осознавать, что с ним она просто отбывает наказание - и презирает его. Он унижался, пытался подольститься к ней - и сам себя за это презирал.
        У людей в долине глаз острый. Над ним начали посмеиваться за спиной. В баре у Петтигрю звучали сальные шутки в его адрес.
        - Эта девчонка - холодная как лед… совсем оседлала Гэвина… Ты видал, он перед ней на задних лапках ходит, стоит ей только пальцами щелкнуть… А эта уж щелкать умеет… что пальцами, что зубами…
        Людям не удавалось затаить насмешку, их выдавали глаза. И он тогда становился надменным, шумным и хвастливым. Он терял уверенность в себе - и от этого становился жестким, как никогда, в деловых переговорах. Он потерял власть над Лорел - что ж, он все еще властвовал над долиной. Но теперь, когда люди знали его слабое место, в них поубавилось подобострастия, они уже не столь охотно принимали его житейскую мудрость. Сами того не сознавая, они уже считали его умирающим королем. Все чаще и чаще со всеми своими бедами они шли к Клейтону, предпочитая холодный цинизм младшего резким надменным приказам старшего. Обида после конфликта из-за воды засела глубоко.
        Гэвин искал утешения у Клейтона - и не находил. Клейтон был почтителен, внешне предан, но не более…
        Что же сталось с его мечтами?
        Но он еще надеялся. Одна заветная мечта еще оставалась, пока еще далекая от осуществления. Он хотел еще детей, по крайней мере, еще одного сына. Пусть даже дочь, славную маленькую девчушку, которую он мог бы ласкать и баловать. В те вечера, когда Лорел жаловалась на недомогание, он думал о том, что она может родить. Он следил за ее календарем, тщательно отмечая эти дни, и в благоприятную ночь грубо настаивал на своем праве, не считаясь ни с какими отговорками. Но она все не зачинала.
        Наконец он принял решение. Однажды вечером он зашел к ней в комнату, когда она сидела перед зеркалом в позолоченной раме и расчесывала волосы. На этот раз он как будто не заметил ее красоты. Он был холоден и деловит.
        - Завтра утром уложи вещи. После обеда мы едем на дилижансе в Денвер. Побудем там пару дней, может больше.
        - Зачем? - спокойно спросила она.
        - Я поговорил с глазу на глаз с доктором Волем. Он говорит, в Денвере есть один человек, специалист, недавно приехал с Востока, женский доктор. Он может тебе помочь.
        - Что это значит - мне помочь?
        - Ты прекрасно понимаешь, что, - сказал он резко. - Он вылечит эту твою хворь, чтобы ты могла иметь ребенка!
        Помолчав она спросила:
        - Ты так сильно хочешь ребенка, Гэвин?
        - Да. И ты мне его родишь, даже если оно тебе будет стоить жизни. - Он резко развернулся и вышел.

        Дни, когда Гэвин и Лорел были в Денвере, прошли тихо. Клейтон все время работал на ранчо, а вечерами ездил в город, немного играл в карты, потом шел к Телме.
        Он был слишком многим обязан, чтоб вот так сразу порвать. Но она его изучила, видела насквозь и всегда знала, что с ним происходит. Так и теперь она знала о Лорел. И смогла перенести это, потому что всегда старалась уберечь себя и не влюбиться в Клейтона всерьез. Сейчас она относилась к нему по-матерински и успокаивала его. И в то же время ей было жаль…
        - На самом деле она меня не любит, - говорил он. - Я для нее только способ вырваться, освободиться от Гэвина. Ей кажется, что она любит меня, но я ей тоже скоро надоем. Не те мы, кто ей нужен.
        - Почему бы тебе не уехать? - спрашивала Телма. - Ты всегда об этом говорил. А сейчас - самое время. Уезжай один и стань свободным. Избавься от них.
        - Да, да, точно. Я это и сделаю, так и знай. Как только буду готов…
        Пока Гэвин был в отъезде, у Эда Риттенхауза случился второй удар. Он лежал в своем номере в «Великолепной», а вокруг, как и в первый раз, собрались люди, глазея на бессильное тело. Какое-то время он что-то бормотал про себя, потом последний раз взглянул с ненавистью на собравшихся в комнате и умер. Он был старым человеком, которого никто никогда особо не знал, и его похоронили без особых церемоний у реки, по соседству с его жертвами. Никто не любил этого человека - и никто не оплакивал.
        Но по городу пронесся злой шепоток. Горожане, собравшись в кучки на улице или в салуне, злословили:
        - Он умер, потому что у него сердце разбилось, - говорили они. - Это Гэвин добил его. Он был ему единственным другом, а потом, когда привез эту девчонку из Нью-Йорка, совсем забыл про него. Гэвин бросил его гнить на этой веранде.
        - Ему больше незачем было жить.
        - Гэвину на него было наплевать. Ему теперь на все наплевать, кроме этой девчонки!
        Их неприязнь к Гэвину росла и принимала определенную форму, она складывалась вокруг памяти о Риттенхаузе, к которому при жизни никто добрых чувств не питал. Сайлас Петтигрю, как всегда, пытался защитить своего патрона:
        - Гэвин дал нам все, что у нас есть. Это он сделал нашу долину самым богатым местом в Нью-Мексико. Вы не имеете никакого права набрасываться на него сейчас. очему бы вам не пойти к нему и не выложить напрямую то, что вас волнует?
        Люди пожимали плечами:
        - К Гэвину идти нечего. С ним вообще говорить нельзя. Ни о чем. Он уверен, что всегда знает, что хорошо, что плохо, а на других ему наплевать. Он всегда таким был. Если бы не Клейтон, кто-нибудь давно уже спросил бы с Гэвина за все. Пора бы тебе, Сайлас, поумнеть. Не давай вытирать о себя ноги.
        В день возвращения Гэвина над долиной разверзлись свинцовые дождевые тучи. Ливень хлестал по сухой земле, изнывающей по влаге; почва жадно поглощала воду. Потоки воды несли с гор валежник, захламляя предгорья; молодая трава на пастбищах полегла. Пенящийся поток грязи покрыл землю и устремился в реку; она вздулась и с ревом неслась по долине. День нельзя было отличить от вечера, на землю опустились серые сумерки. Дорогу развезло, колеса утопали в жидкой грязи. Дождь ждали давно, но в этом мраке люди чувствовали себя тревожно; они прятались по домам и глядели сквозь исполосованные водой стекла на эту безрадостную картину. Буря напомнила людям, что они смертны, и породила в них страх.
        Они видели в окна, как через город, с трудом продираясь по грязи, прополз в сторону ранчо кабриолет Гэвина и скрылся в сгущающемся тумане. Пара приблудных ястребов пролетела совсем низко над головой. Выбиваясь из сил, птицы опустились на ветку дерева и умостились на ней, нахохлившись и кутаясь в черные крылья. Неподвижные и жалкие, сидели они под безжалостным дождем, потом свалились на землю. На крылья налипла грязь, они отяжелели, а к полудню размокшая земля засосала птиц, и лишь грязный кончик крыла остался торчать, обозначив их могилу.
        На ранчо Гэвину рассказали о смерти Риттенхауза. Он застыл на минуту в скорбном молчании, склонив голову и опустив веки. Наконец он открыл глаза; они были сухие, лишь по белкам разлились прожилки кровяных ручейков.
        - Где Клейтон?
        - В горах. Они там скот клеймят, - сообщили ему. - Должно быть, укрылись в какой-нибудь хижине.
        Гэвин смотрел на дождь. Сердце билось с трудом, и он вышел на веранду глотнуть прохладного сырого воздуха. Потом вернулся в дом, подошел к комнате Лорел, повернул в двери ключ и опустил его в карман дождевика. Услышал, как она рыдает за дверью. Но у него лицо было каменное, перекошенное, холодное, как этот дождь. Никто в долине никогда не должен узнать, что произошло с ним в Денвере. Никто не должен понять того, что он собирается делать. Пусть себе судят, думал он. Пусть себе вопят…
        Он плотнее закутался в дождевик и в сырой конюшне оседлал лошадь. Лошадь нехотя шагнула в грязь и медленно зашлепала к городу, хвост лип к ногам. Гэвин сгорбился над мокрой гривой, он чувствовал, как дождь проникает за ворот и стекает вдоль спины тоненькой струйкой. Но он радовался торжеству стихии, его взгляд скользил по разбухшим тучам, которые, как тонущие боевые корабли, бросили якорь над долиной. Пусть льет, пусть все рушится, думал он, и чувствовал как кровь стучит в каждой жилке. Оставив лошадь в платной конюшне, он перешел через улицу к салуну Петтигрю и сбил с ног комья грязи, ударяя в ступеньку твердыми носками сапог. Он знал, что там уже собралась, сгрудившись у печки, вся мужская часть городка.
        Он рассматривал их. Постепенно, один за другим, они поворачивали головы и натыкались на его пристальный взгляд. Лицо у него было худое, как у скелета, а на щеках блестели потеки дождя. Бледные, пыльно-голубые глаза смотрели странно.
        Без охоты, невнятно люди приветствовали его, но Гэвин по-прежнему молчал. Взгляд его перебегал с одного человека на другого, останавливался и беспокойно бежал дальше. Боб Хэккет сидел у камина, водрузив ноги в шерстяных носках на решетку. На нем взгляд Гэвина остановился надолго. Гэвин холодно и испытующе разглядывал его, потом покачал головой. Взглянул на Сайласа и слегка улыбнулся. Опять, не сказав ни слова, покачал головой и вышел из салуна. И тогда все возбужденно заговорили вполголоса. Старый Боб Хэккет посмотрел Гэвину вслед и повернулся к своему сыну:
        - Что это с ним?
        - Не знаю, - ответил молодой Боб, - только выглядел он странно.
        - Словно искал кого - и не нашел.
        - Да, - согласился его сын. - Вроде того.
        - Только что из Денвера вернулся, хоть бы поздоровался с людьми…
        - Да. Вид у него странный.
        Хэккет протопал по скрипучим половицам к двери и увидел как Гэвин верхом выехал из ворот конюшни, на дождь. Мокрый плащ ярко желтел в тусклом свете серого дня. Он выехал из города на запад, и вскоре всадник и лошадь растворились в тумане.

        Прошло два часа. Люди по-прежнему сидели в салуне, на улице по-прежнему хлестал дождь. Непрекращающийся ливень барабанил по крыше салуна, да так, что она дрожала; окна были белы от пенистых потоков воды, несущихся из водосточных труб. И тут сквозь шум дождя донесся торопливый чавкающий звук копыт. Хэккет подошел к двери и увидел, что по главной улице несется всадник, стегая мокрые бока лошади. Перед салуном он натянул поводья, и, бросив лошадь под дождем, ввалился в дверь, увлекая Хэккета за собой. Его глаза пылали от возбуждения - он знал, а они еще нет.
        Человек этот был здесь не чужой. Он работал на ранчо Сэма Харди, на западном склоне. Он тяжело дышал и хватал людей за руки.
        - Сэм… - сказал он. - Сэм убит. Гэвин застрелил его. И бросил в грязи. Я затащил его в дом, оставил там. Сэм убит…
        А потом рассказал по порядку.
        Он работал в конюшне рядом с домом и видел, как из тумана выехал Гэвин, промокший до нитки. Подъехал прямо к крыльцу, позвал Сэма.
        Ну, сам он внимания не обратил, продолжал заниматься своим делом. Слышал только, как Гэвин с Сэмом о чем-то говорили у крыльца.
        - Они ж старые приятели, я думал… у меня и в мыслях ничего такого… слышу, стоят, чешут языками, ну а я задаю корм мулам. Что мне было, выходить, здороваться?.. У них свои дела…
        Люди качали головами, глаза были скованы страхом. Ярость пока держалась в берегах, но нарастала.
        - Я не слышал, чего они там говорили, но выстрелы услышал. Два выстрела, оба раза стрелял Гэвин. Я выскочил под дождь… а он лупит вовсю, пока добежал до дома, промок насквозь… Смотрю, а Гэвин уже в седле. Думаю, он и меня мог бы пристрелить… если б захотел… если б пытался спрятать концы в воду. А он просто повернулся спиной и поехал прочь, будто меня и не видел. Исчез в тумане, как и появился, будто в воздухе растаял. Сэм лежал на полу, у двери. В руке у него револьвер был, но он не стрелял. Он был еще живой, умирал на глазах у меня, две пули в живот, а кровищи-то, кровищи. Боже всемогущий!
        Он замолчал и оглядел людей, сгрудившихся вокруг печки. Может, впервые в жизни он ощутил свою значимость. Они беззвучно шевелили губами, подавшись вперед, чтобы лучше слышать.
        - Он еще живой был. Я к нему нагнулся, говорю: «Сэм, Сэм, что случилось?» И слышите, он смотрит так… смотрит на меня и качает головой… вроде улыбается. А я опять спрашиваю, спрашиваю… «За что?» А он опять качает головой, вот так, все сильнее и сильнее. Он мог сказать, ей-Богу, мог - но не захотел. Я отнес его на кровать…
        - Он умер? - тихо спросил Сайлас.
        - Так я ведь говорю… Через несколько минут. Так ни слова и не сказал…
        Все зашептались, раздались угрозы.
        - За что?
        - Они были друзьями. Он всегда любил Сэма. Не спорили никогда…
        - Да как он мог!.. Не имеет он права!
        - Сэм был хороший мужик. Никого никогда не обидел. Как жена умерла, сам жил. И за молодым Клеем всегда присматривал.
        - Но почему он это сделал? Он что, спятил?
        - Да-а-а, - задумчиво тянули в салуне. - Наверно, так и есть. Он сошел с ума.

        Глава двадцать девятая

        Гэвин забаррикадировался на ранчо. Он ждал, что горожане придут сводить с ним счеты. Он был уверен, что расплата последует, и был к ней готов. Семеро из его людей, которых он привез из Санта-Фе и Альбукерка, расположились вокруг дома на веранде, положив винтовки на перила. Руки у них чесались. Им хорошо платили, чтобы они делали то, что велит Гэвин, а долина, на их взгляд, была слишком мирной. Они рвались в драку.
        Но никакой драки так и не последовало. Ранчеры кипели от злости, грозились, а потом начали ссориться между собой - точно так же, как двадцать с лишним лет назад, когда Гэвин убил на берегу реки Эли Бейкера.
        Бешенство горожан обернулось бессильной ненавистью. Воевать с наемниками Гэвина никому не хотелось. Горожане предпочитали мир - любой ценой. А сейчас они больше прежнего боялись этого человека, который может убить вот так, без причины, без предупреждения. Никто не набрался смелости спросить у Гэвина, что же такого сделал ему Сэм Харди. Они боялись разозлить его - и оставили его в покое.
        В город Гэвин приезжал только при крайней надобности, и всегда в сопровождении своих людей. Он жаждал возвращения Клейтона. Но через несколько дней один из его людей доложил, что кто-то видел, как Клейтон уезжал из долины, ведя в поводу навьюченого мула. Гэвин пожал плечами и открыл своим ключом дверь спальни Лорен. Она лежала в постели, изможденная, полуодетая.
        - Он сбежал. Твой любовник, твой драгоценный Клейтон - сбежал! Наверное, узнал…
        - Тебе его никогда не поймать, - сказала она слабым голосом.
        - А я и не собираюсь его ловить, - ответил Гэвин. - Пусть прячется, ничтожество, всю свою жизнь!
        - А ты убил бы его?
        - Да, - сказал он тихо. - Думаю, что да, окажись он здесь. - Он повернулся и обхватил голову руками. - Но теперь мне все равно, - прошептал он. - Меня теперь ничто не волнует…

        В ту ночь она сумела выбраться из спальни и в темноте пешком прошагала две мили до города. Ночь была холодная, у нее зубы стучали - пальто не спасало, ветер пронизывал ее изнеженное тело.
        Добравшись до города, она поднялась по ступенькам, ведущим в комнату Телмы. Телма вышла в халате и домашних туфлях. Волосы Лорел были растрепаны, глаза дико горели, она комкала складки платья:
        - Ты знаешь, куда он уехал! Ты должна мне сказать!
        - Да, знаю, - ответила Телма. - Но тебе я никогда не скажу. Он уехал один и сюда не вернется.
        - Я найду его…
        Телма спокойно покачала головой:
        - Нет, никогда. Никто из вас его не найдет.
        - Почему же он уехал? - спросила Лорел с неожиданной подозрительностью. - Как он узнал?
        - Что узнал? Он уехал потому, что Гэвин убил Сэма Харди. Он сказал, что все, с Гэвином он покончил - покончил раз и навсегда! Тебе это понятно?
        В глазах Лорел вспыхнула странная радость:
        - Понятно ли мне? Да понятней, чем тебе!
        Телма нахмурилась:
        - О чем это ты толкуешь?
        - Значит, он уехал не потому, что испугался. Неужели не ясно? Он уехал не потому, что Гэвин узнал!
        - Что узнал?
        - Что у меня будет ребенок, ребенок Клейтона!
        Телма смягчилась:
        - Когда? Когда будет?
        Тень ужаса легла на лицо Лорел; в ее обреченном взгляде не осталось прежней юной жизнерадостности, а сквозило одно лишь страдание. Она бросилась Телме на грудь:
        - Он мне не даст! Гэвин не позволит мне родить! Он заставит меня убить ребенка!
        - Он не сможет! - прошептала Телма.
        - О, еще как сможет. Он может все! - Глаза у нее еще больше округлились от страха. - Он же дьявол, ты разве не знаешь?
        - О Господи. Побресита [исп. - бедняжка.] . Успокойся, хватит дрожать. - Она крепче прижала Лорел к себе, стараясь унять ее рыдания. - Скажи мне только одно - зачем ему было убивать несчастного Сэма?
        Лорел вырвалась из ее рук:
        - Я не могу сказать тебе, - проговорила она, задыхаясь. - Никто не должен знать. - Потом, уже у двери, прежде чем выскользнуть на улицу, она прошептала опять: - Потому что он - дьявол…

        Клейтон ехал на восток в последних лучах угасающего дня. В облаках появились просветы, и скоро ночь поспешила прикрыть разрывы синими заплатами, прихваченными булавками звезд. Дождь прекратился еще рано утром. Воздух в долине был свеж и чист, и Клейтон вдыхал его полной грудью. Он ехал через Проход и все никак не мог надышаться его чистым горным воздухом, потом опустился в нижнюю долину. И все это время он вздрагивал и ежился, как будто его толкал в спину пропитанный злом нечистый ветер.
        Серебряное седло - подарок Гэвина - он оставил у брата. Лестер вышел проводить его и долго смотрел вслед, смотрел как он едет, низко согнувшись, словно пытаясь заслониться от этого незримого ветра. Звезды ярко сияли на затянутом черным бархатом куполе неба. Вскоре силуэт Клейтона растаял в сгущающейся тьме, осталась лишь земля, ровная и теплая, раскинувшаяся, как усталый ребенок в ожидании благословенного сна.

        Часть четвертая
        КЕСАРЮ - КЕСАРЕВО…

        Глава тридцатая

        Закат полоснул по краю неба. Багровая рана кровоточила над землей, заливая снег алым и розовым. Потом эта рана затянулась, и ночь обрушилась, как смерть, одним сотрясающим ударом. Шквалистый ветер трепал сосны, сшибая с ветвей комки снега, и куртки двух всадников были испятнаны белым там, где на них налипли летящие хлопья. Ночь была темная - луна еще не взошла. Лошади осторожно ступали по тропе. Всадники всматривались в темноту, вслушивались в шум ветра, ощущали, как холод льнет к лицу и запястьям.
        Вскоре они спустились с перевала к подножию и остановились на ночлег. Здесь был такой же густой лес, а дальше лежала долина. Они уже видели огни какого-то ранчо. Но им не хотелось прийти туда затемно. Лучше спать у своего костра.
        Клейтон нашел сухую сосну, наломал охапку веток и свалил их на поляне. Лестер снял с лошадей вьюки, достал еду и котелки. Он привязал лошадей, оставив длинный повод, и они тут же принялись разгребать снег, отыскивая траву.
        - Они замерзнут.
        - Ничего не поделаешь, - сказал Клейтон. - Если хочешь, накрой чалого одним из своих одеял, а я своим укрою кобылу.
        Он развел костер, отблески пламени упали ему на лицо, видно было, что он улыбается. Семь лет он не ночевал у костра. Семь долгих лет прошло с тех пор, как он уехал из дому, - и не в Калифорнию, о которой всегда мечтал, а на восток, в Техас, в те самые края, которые когда-то покинул Гэвин, чтобы найти себе королевство. Это как расплата, думал Клейтон, да, круг должен быть замкнут. Туда, в Техас, его прогнало чувство стыда за то, что он - сын Гэвина Роя, человека, который убил Сэма Харди. И он никогда не стремился узнать, почему Гэвин сделал это; поступок говорил сам за себя. Человек, способный на такое, не заслуживает жалости. Он заслуживает возмездия - но не от руки собственного сына. Клейтон изменил всю свою жизнь, сменил имя, облик. Семь лет одиночества в другом мире, где его никто не знал, где он был свободен. Он глядел в огонь и улыбался, думая, как иронична судьба. За свободу, за право жить без родины, он заплатил одиночеством. Он добровольно заплатил эту цену. Он отбыл свой срок, семь долгих лет, и вот теперь пришла пора снова собираться в путь - чтобы быть одиноким где-то в другом краю.
Братья приготовили еду, не спеша поели, а потом закурили трубки, сидя на корточках у костра. Лошади уже перестали щипать траву и теперь тянулись поближе к костру, чтобы согреться. Снова ухнула сова. Взошла луна, она как будто чуть растолкала облака, и теперь сквозь паутину ветвей сверкали звезды… Они сидели и курили, думая каждый о своем, говорить им не хотелось… как вдруг Лестер положил трубку на одеяло и, наклонив голову, прислушался. Клейтон молча наблюдал за ним.
        - Слушай…
        Клейтон приподнялся на корточках. Он напряженно вслушивался, брови у него сошлись.
        - Просто ветер, наверное, - сказал Лестер. - Или снег осыпается с верхних ветвей.
        - Нет. Это что-то живое.
        Лестер подошел к своему коню, вытащил из чехла винтовку и большим пальцем отвел защелку предохранителя.
        - Винтовка не понадобится, Лес. Там кто-то раненый. Прислушайся получше…
        Они услышали далекий пронзительный стон, похожий на завывание ветра в соснах, но более живой и какой-то сдавленный, будто человек - или зверь - стонал сквозь зубы.
        - Где-то там, - сказал Клейтон и показал кивком головы вправо, - и не очень далеко. - Он двинулся вниз по склону, в темень леса.
        - Подожди.
        - Зачем?
        - Мы не знаем, что там такое. Лучше, чтоб никто не знал, что мы здесь.
        - Я не говорю, что это Кэбот, - сказал Клейтон, - ну, а вдруг? Потом будешь жалеть, что не пошел. Хотя, конечно, это скорее просто раненый олень или рысь…
        Они вошли в лес; снег под ногами был рыхлый, нетронутый, вокруг сомкнулась тьма. Клейтон шел первым. Пройдя с полсотни шагов, он вдруг выпрямился.
        - Это не человек.
        - Ну, тогда пошли назад, - с нервным смешком отозвался его брат.
        - Но это и не зверь. У тебя спички с собой?
        Лестер зажег спичку, поежился от холода. Он угрелся возле костра, и теперь, удалившись от огня в морозную мглу, сразу озяб. Будь он один, ни за что не отошел бы от костра. Он почти не сомневался, что Кэбота нет в живых. Но угрызения совести, ненависть к собственному малодушию, презрение за то, что жил с постоянной оглядкой на жену, заставляли его идти.
        Они вышли на прогалинку, похоже, кем-то расчищенную - ветер не оставил бы такой резкой границы между белым снегом и темной землей. Они услышали дыхание, приглушенный стон - человеческий… Лестер вытащил из кобуры револьвер, но держал его как-то неуверенно. Он сделал еще шаг вслед за Клейтоном, и тут под ногой оглушительно треснула сухая ветка. Лестер присел и застыл на месте. Клейтон обернулся к нему.
        - Дай-ка мне спички.
        Первая спичка не зажглась. Вторая вспыхнула, и они увидели на полянке женщину. Она лежала на земле. Платок на голове развязался, волосы запорошило снегом. Голова была запрокинута назад, шея резко выгнута; она металась, упираясь ногами, от каблуков остались глубокие вмятины в земле. Ее юбки были задраны выше пояса, при свете спички живот проступил вспухшим белым горбом. Огонек пыхнул на ветру и погас. Клейтон опустился на одно колено и зажег еще одну спичку. Женщина повернула к ним лицо. Глаза ничего не выражали, от боли они подернулись пленкой. Она была молодая, смуглая и черноволосая. Матово-красные губы разжались, женщина вскрикнула. Обхватила руками живот и начала месить его, как тесто, погружая пальцы в мягкое тело. А потом принялась колотить себя по бедрам сжатыми кулаками.
        - Боже правый! Что она здесь делает?
        - А ты что, не видишь? - негромко сказал Клейтон.
        - Я хочу сказать, почему здесь, в лесу? Боже правый, она что, сумасшедшая?
        - Может быть. - Клейтон склонился над женщиной. Она, казалось, не видит его, но все равно он сразу увидел, как она замерзла - ее так трясло от холода, что он никак не мог понять, начались у нее схватки или нет, и сколько еще до родов. Он осторожно положил ладонь ей на живот. Женщина отпрянула, прикрыла губы тыльной стороной руки и прикусила костяшку пальца. Но Клейтон не убирал ладонь, хотя и касался живота как можно легче - он хотел поймать под ней биение жизни. Только теперь он заметил, что женщина лежит на одеяле, и понял, что она пришла сюда специально.
        - Она не залезет на лошадь, - он повернулся к Лестеру. - Седлай и скачи туда, вниз, к ближайшему ранчо. Может, у них еще горит свет. Подними с постели женщину, любую, какую найдешь, и тащи сюда. Объясни, в чем дело - она сообразит, что взять. Будет отказываться - не слушай. Если придется, припугни револьвером, но притащи ее сюда. - Он стиснул крепкую руку Лестера. - Справишься, Лес?
        - Справлюсь. - Он тяжело дышал. - А может…
        - Говорю тебе, Лес, иди! Седлай и скачи что есть мочи. А то она умрет. Скажи женщине, пусть возьмет одеяла, а если у нее повозка, подгоните ее к подножью. Туда я ее донесу, когда родит. Ну, давай, шевелись!
        Женщина вскинула голову и закричала. Лестер бросился бежать и сразу исчез в темноте кустарника, как будто нырнул в чан с нефтью. Клейтон снова повернулся к женщине и опустился на колени рядом с ней. Он натянул свои перчатки на ее руки со скрюченными пальцами и принялся растирать ей запястья.
        - Сейчас кто-нибудь придет и поможет тебе, - сказал он, но она не слышала. Он снова положил ладонь ей на живот. Он был горячий, внутри по-прежнему что-то пульсировало. Клейтон поспешил убрать руку.
        Женщина высоко запрокинула ноги, дергая ими. Клейтон руками прижал их к земле. Они были холодные как лед, и он попытался согреть их, растирая икры. Он заглядывал ей в лицо, но звезды давали слишком мало света, ничего нельзя было разглядеть. Он вздохнул, отпустил ее, и, наклонившись к земле, начал метаться вокруг поляны, собирая хворост. Набрал охапку, вернулся и разжег костер. Когда огонь разгорелся, Клейтон смог наконец рассмотреть ее. Женщина была молодая, красивая, несмотря на худобу - скулы резко проступали под кожей. Полукровка - наполовину мексиканка, наполовину белая. Глаза темные, но тусклые. Она его не видела. Неровное пламя костра осветило ее лицо, и Клейтон понял, что она слепа.
        Лестер вернулся через час, тяжело продираясь через кусты. Луна уже скрылась за верхушками костра. Он пришел один.
        - Женщина не захотела подниматься сюда, - выпалил он, когда отдышался. - Она со мной пошла, ждет там, внизу, с двуколкой - но наверх подниматься не хочет.
        - Но ребенок еще не родился! - сердито сказал Клейтон. - Чего она ждет там, внизу? Она что, хочет, чтобы я принимал роды?
        - Она говорит, чтобы мы отнесли ее вниз… если она родит здесь, в холоде и темноте, так оба погибнут - и ребенок, и мать.
        - Она одна или с мужем?
        - С ней работник. Она толстая, не хочет лезть на гору.
        Клейтон выругался. Он снова повернулся к роженице. Все время, пока Лестера не было, он разговаривал с ней - ни о чем, просто говорил негромко, чтобы успокоить ее. Он рассказывал ей, как пылает костер - зная, что она хоть и не видит, но чувствует его тепло, описывал ей месяц, который смотрит сквозь лапы сосен. И женщина успокоилась - он видел, как разжались ее пальцы в теплых перчатках. Клейтон сбегал к их первому костру, затушил его, принес фляжку с виски и смочил ей губы. Потом выпил глоток сам - и опять говорил и говорил с нею шепотом, едва слышным сквозь потрескивание костра, убеждая, что все будет хорошо. И нетерпеливо ждал, когда придет Лестер с женщиной.
        - Слишком толстая, говоришь? Тогда похоже, придется самим тащить ее вниз. Но как? На руках мне ее снести? Или усадить ее на лошадь перед собой? Как, Лес?
        - Не знаю, - нервно ответил Лестер. Он уже понял, что женщина слепая, разглядел, что она полукровка, и ему было не по себе от этих невидящих глаз, в которых отражалось пламя костра.
        - Узнаешь ее, Лес?
        Лестер медленно покачал головой.
        - Откуда мне ее знать?
        - Помнишь старика-навахо, который вечно сидел напротив парикмахерской Фреда? С ним была девчонка - я бывало останавливался посмотреть, как она плетет корзины. Старик умер. А это - та девчонка.
        Клейтон подошел к роженице и стал возле нее на одеяло, широко расставил ноги.
        - Ты меня слышишь? - спросил он. - Сможешь ехать на лошади со мной? Тебе нельзя здесь оставаться.
        Женщина кивнула, губы приоткрылись - она улыбнулась.
        - Она не понимает, что делает, - прошептал Лестер.
        - Все равно ей придется ехать, - сказал Клейтон. - Побудь с ней, Лес - хотя нет, я побуду с ней, а ты иди, оседлай мою лошадь и приведи сюда. Тут не очень далеко спускаться. Так ты говоришь, женщина будет ждать?
        - Обещала. Когда я уезжал от них, они запрягли пару.
        Через десять минут все было готово. Они собрались, затушили костер и подняли женщину на лошадь перед Клейтоном. Она села боком, обхватив его руками за шею, а лицом уткнулась в меховой отворот его овчинной куртки.
        - Постой-ка, - пробормотал он, кое-как стащил куртку с себя и завернул в нее женщину.
        - Поезжай вперед, - сказал он Лестеру. - Я ведь не знаю, где двуколка ждет.
        Женщина положила голову ему на грудь, одной рукой он обнимал ее, а в другой держал поводья. Его кобыла шагнула во тьму вслед за чалым Лестера, и лошади двинулись, петляя между сосен, бесшумно спускаясь по рыхлому снегу вниз по склону, в долину.
        У подножия горы ждала женщина в двуколке, в руке она держала фонарь, чтоб ее можно было найти. Они увидели ее сразу, как только выехали из леса на открытое место. Роженица держалась за шею Клейтона и стонала. Когда они, двигаясь на свет фонаря, добрались до двуколки, Клейтон соскользнул с лошади, осторожно снял женщину и опустил на землю. Низким мужским голосом женщина с фонарем спросила:
        - У нее уже началось?
        - У нее уже давно началось. А когда кончится - я не знаю.
        Тут свет фонаря упал на ее лицо. Клейтон шагнул к ней, наклонился и взял за руки, удивленно подняв брови.
        - Телма! - сказал он, - это я, Клей.
        Она долго смотрела на него, потом улыбнулась.
        - И верно, Клей вернулся.
        Он с трудом оторвал от нее взгляд и, кивнув в сторону роженицы, спросил:
        - Можно, я усажу ее в двуколку?
        Подхватив роженицу сильными руками, Телма помогла ему усадить ее в двуколку. Рядом с Телмой сидел мужчина, держал вожжи и зевал. Луна светила ярко, и Телма напряженно вглядывалась в лицо Клейтона.
        - Это твоя жена?
        - Нет, Тел. Мы только что нашли ее. Разве брат тебе не сказал?
        - Он поднял меня с постели, я спросонок ничего не поняла.
        - Мы нашли ее в лесу - там, наверху, - он показал головой.
        - Я видела ваши костры. У вас ведь было два костра?
        - Да.
        Клейтон был уже в седле и развернул лошадь. В миле от них ярко и тепло светили окна в доме Телмы.
        - Мы с Лестером поедем вперед, а вы - за нами, ладно, Тел?
        Она что-то сказала своему работнику, и он щелкнул бичом. Лошади тронулись, двуколка, накренившись, круто развернулась на заснеженной полянке, и лошади легким галопом понесли ее к ранчо, оставив братьев позади.
        - Ты помнишь Телму? - тихо спросил Клейтон.
        - Я никогда ее не знал, - ответил Лестер. - Что она за человек? Хорошая женщина?
        - На нее можно положиться.
        Здесь, на равнине, братья погнали лошадей, наклонившись вперед и сжимая шенкелями их твердые бока. Куртка Клейтона осталась у роженицы, и теперь грудь его оказалась в холодных объятиях ветра. Братья легким галопом скакали за двуколкой, не отставая, а когда она неожиданно притормозила, вырвались вперед.
        Они привязали лошадей к столбу. Клейтон бросился к воротам, распахнул их, и тут храпящие кони подкатили отставшую двуколку.
        Клейтон поднял руки, чтобы принять у Телмы роженицу, но она подала ему что-то, завернутое в шерстяное одеяло, и предупредила:
        - Осторожно!
        - Что это еще…
        Но тут же понял сам - еще прежде, чем она успела прошептать:
        - Ребенок!
        - Родился! - проговорил он, поворачиваясь к брату. - Родился, пока они ехали! Как тебе нравится? Родился!
        - Замолчи и стой спокойно, - сказала Телма. Теперь свет из окон падал ей на лицо, и Клейтон увидел, как она постарела: лицо оплыло книзу, из ноздрей торчали пучки черных волос. Глаза сверкали, но, казалось, стали меньше.
        Тут только он заметил, что от свертка, который он держит в руках, тянется нить - пуповина - к закутанной фигуре роженицы, лежащей на сиденье двуколки.
        - Она в порядке, - сказала Телма. Тут же, не заходя в дом, она наклонилась, при ярком свете луны подхватила пуповину - и откусила. Телма сразу перевязала ее шерстяной ниткой из своего шарфа. Клейтон по-прежнему держал в руках младенца и чувствовал, что он уже отделен от матери, но не ощущал в нем никаких признаков жизни.
        - Мертвый?
        - Иди в дом, - мягко приказала Телма.
        Лестер открыл щеколду и распахнул дверь. Клейтон вошел внутрь и оказался в просторной комнате с дощатыми стенами, очень похожей на большую комнату в хижине Лестера, если не считать, что здесь все было как-то мягче, во всем была заметнее женская рука - желтые крахмальные занавески, которые тут же подхватил ночной ветер, ворвавшийся в комнату вслед за ними, соломенные циновки индейской работы, гравюра над камином; в очаге на ложе седого пепла тлеющие угли еще хранили тепло угасающего огня. Значит, кроме нее и работника здесь никого нет, заключил Клейтон, был бы еще человек - догадался бы подбросить дров в камин.
        Он осторожно опустил сверток на длинный сосновый стол и приподнял краешек одеяла. Красное, сморщенное существо, которое каких-то пять минут назад пришло в этот холодный мир, лежало и дрожало перед ним. Головка была покрыта какой-то слизью, похожей на свернувшееся молоко. Крошечный ротик кривился и морщился.
        - Живой! Лестер, Тел, он живой!
        Телма и Лестер подошли сзади. Она рассмеялась низким, грудным, теплым смехом.
        - Да! Это девочка!
        Лестер с работником внесли молодую мать и усадили на скамью. Она сидела, широко расставив ноги, и тяжело дышала, роняя голову на грудь.
        - Она слепая, ты знаешь? - тихо спросил Клейтон.
        - Я вижу. Отнесите ее в ту комнату, - Телма указала коротким толстым пальцем. Мужчины вдвоем подняли роженицу и, ногой открыв дверь, внесли в соседнюю комнату и уложили на кровать, на яркое покрывало, наброшенное поверх разобранной постели. Это была постель Телмы. Она спала здесь, когда появился Лестер.
        - Теперь уйдите отсюда, - сказала она, - нам надо остаться с ней вдвоем.
        Клейтон и Лестер вернулись в гостиную и уселись на скамью. Работник, невысокий жилистый мужчина лет пятидесяти, посмотрел на них в упор. До сих пор он не проронил ни слова, но теперь потряс головой, как будто хотел сбросить сон, и спросил:
        - Что вы делали там, наверху, в горах?
        - Укладывались спать, - улыбнулся Клейтон.
        - Вы нездешние?
        - Нет.
        Он опять тряхнул головой.
        - Лучше бы вам держаться подальше от этой долины.
        Прежде чем Клейтон успел ответить, в дверях показалась Телма и поманила пальцем. Лестер, который сидел ближе, вскочил.
        - Нет. - Она кивнула Клейтону. - Ты иди.
        Он шагнул было вперед, но она добавила:
        - Можешь и этот узелок захватить с собой, Клей.
        Он осторожно поднял малютку и понес, бережно держа ее на руках. Молодая мать лежала под покрывалом. На столике возле кровати горела керосиновая лампа, и при ее свете Клейтон смог лучше рассмотреть лицо женщины: гладкую кожу, высокие скулы, темные дуги бровей, большой рот, черные глаза. Невидящий взгляд был устремлен вверх, к деревянным балкам крыши. Волосы выбились из-под платка и, обрамляя лицо, разметались по простой белой наволочке. Телма откинула покрывало и овчинную куртку. Обнажилась тяжелая набухшая грудь.
        - У нее будет полно молока. Клади сюда ребенка.
        Клейтон сделал, как ему сказали. Малышка поймала сосок и принялась слабо посасывать. Минут пять Клейтон молча наблюдал за этой картиной, потом Телма забрала ребенка.
        - Еще рано.
        Клейтон наклонился, присматриваясь. Ни на соске, ни на губах младенца он не увидел молока; была лишь какая-то бесцветная жидкость.
        - Смотри, - сказал он озабоченно. Телма улыбнулась.
        - Так и должно быть. Молоко появится позже. У тебя что, своих детей нету?
        Он отрицательно покачал головой. Вид этой полной смуглой груди как-то странно тронул его. Он смотрел на нее долго, не отводя глаз, и ему не было стыдно. Телма, кажется, поняла, что он испытывает в эту минуту - так нарочито медленно она прикрыла эту грудь.
        - Она спит. Пойдем отсюда.
        Она уложила младенца под покрывало рядом с матерью. Потом сходила в другую комнату и принесла кирпич, нагретый в камине; завернула его в полотенце и положила в ногах у спящей матери.
        Когда они вернулись в гостиную, Телма зевнула и опустилась на стул.
        - Устала, - сказала она. - Один из вас может лечь здесь - в комнате у Чоли есть свободная койка, - она кивнула на своего работника. - Другому придется спать на полу - или во дворе, если есть желание. Буду рада, если вы позавтракаете со мной утром - тогда и поговорим. А сейчас я слишком измучилась. Ну как, устраивает вас это?
        - Конечно, - сказал Лестер, - вы очень добры, мэм.
        - Кто из вас ляжет здесь?
        - Я буду спать во дворе, - сказал Клейтон и встал. - Можно поставить лошадей в конюшню?
        Телма кивнула, и Клейтон сказал Лестеру, чтобы тот ложился спать, а о лошадях он позаботится сам, утром можно будет пустить их на выгон. И вышел за дверь, на морозный ночной воздух.
        Устроив на ночь лошадей, он расстелил свои одеяла возле кораля, под стенкой сарая, где не было ветра. Горы высились зазубренными черными горбами, лунный свет и тени украшали их, как отделка из перьев. Ночь, молчаливая и беззвучная, плыла к рассвету в чистой и прозрачной тишине. Какое-то время Клейтон неподвижно лежал на спине, закинув руки за голову, и смотрел на звезду, потом услышал шаги Телмы. Он знал, что она придет.
        - Я подумала, ты замерзнешь, - сказала Телма. - Ты же отдал ей свою куртку. Возьми мое пальто - оно теплое, шерстяное.
        - Подожди, Тел. Не уходи. Посиди со мной.
        Она медленно опустилась, села рядом и подняла глаза к луне, избегая его взгляда.
        - Сколько лет прошло, Тел… Сколько воды утекло.
        - Да, Клей, много лет.
        - Как ты жила все это время?
        - У меня все хорошо, - медленно проговорила она. - Но я стала старше. Много работала, откладывала деньги - и вот, купила это ранчо. Теперь у меня есть ранчо - а больше у меня нет ничего…
        Он сжал ее руку, но не нашелся, что сказать в ответ. Ему хотелось только сказать, как он рад снова увидеть ее, быть рядом и вспоминать, как много она значила для него - тогда. Но он чувствовал, что она и так все знает, и не хочет, чтобы он об этом говорил.
        - Время - жестокая вещь, - сказала она. - Теперь ты понимаешь, почему я не пошла за тобой, когда ты звал меня?
        - Тел…
        - Но это было давным-давно, Клей. Тебе не надо про это думать.
        - А я думаю. Часто.
        - Я жалею, что ты вернулся и увидел меня - такую. Лучше бы ты помнил меня, какой я была тогда.
        - Ты чудесная женщина, Тел. Лучшей Господь не создавал.
        Она вздохнула и встала.
        - Клей, не хочу я больше говорить с тобой сейчас. Я устала и хочу спать. Понятно?
        Он молча кивнул и взял ее пальто. Она вошла в дом, осторожно закрыла за собой дверь и задвинула засов. Пальто было мягкое и уютное, хранило ее женское тепло. Клейтон надел его. Телма была крупная, широкоплечая, и пальто ему только чуть-чуть жало под мышками. Ощущая ее тепло, он вспомнил о том, что его собственная овчинная куртка согревает эту полукровку - молодую мать, и при мысли, что она приняла частицу его тепла, он глубоко вздохнул, набрав полные легкие холодного ночного воздуха. Когда он вновь поднял глаза, ночь уже начала истончаться на острых гребнях Сангре.

        Глава тридцать первая

        Клейтон проснулся еще до рассвета и сейчас стоял, опершись на ограду кораля. Первый свет утра подогревал снизу пузатые серые облака, сонно льнувшие к вершинам гор, и подталкивал их кверху, в уже раскрывшееся небо. На фоне светлых кучевых облаков вдоль хребта низко и быстро неслись чередой клочки туч серо-сального цвета. Первое хрупкое свечение залило склоны западного хребта, утренний бриз пробежал по долине, всколыхнув верхушки сосняка - это было как глубокий вздох, будто горы с шумом втянули в себя остатки ночного ветра.
        Клейтон стоял, облокотившись на ограду, запрокинув голову. Чувствовал он себя хорошо, хоть и мало спал. Руки охватывали ограду, заскорузлые пальцы поглаживали гладкое дерево. Сапог запутался в кустике полыни. Прокричал петух, в конюшне завозились лошади. Заскрипели ржавые петли, задняя дверь дома распахнулась. Массивная фигура Телмы в сером толстом салопе заполнила дверной проем. Глаза у нее были мутноватые и встревоженные, будто она не спала ночь или была внезапно разбужена. Вслед за ней из раскрытой двери потянулась струйка дыма - едва ощутимая, но Клейтон почуял ее и сообразил, что Телма разожгла камин. Дымок завился и растаял в светлеющем небе.
        Телма была женщина крупная, но полное тело ее выглядело крепким, тугим, ничуть не дряблым, а на красном лице проступали вены. Еще не старая, никак не старше сорока, она казалась усталой и потрепанной, словно все, что было в ней мягкого и нежного, отпало давным-давно, а снаружи осталась лишь грубая корка, как защита от новых болезненных ударов.
        - Она спит? - спросил Клейтон.
        - Да.
        - Как по-твоему, она в порядке?
        - В порядке. Еще рано говорить.
        - Не буди ее пока, пусть отдохнет как следует, ладно?
        Телма подняла брови и молча посмотрела на него. Минуту-другую он стоял в той же непринужденной позе, потом вспыхнул под ее взглядом, отвернулся и, опершись локтями на перекладину изгороди, шумно потянул воздух носом. Она подошла ближе и взглянула на него, прищурив один глаз. На вылинявшем смуглом лице ее желтые глаза светились словно крупицы золота.
        - Она точно не жена тебе?
        - Нет.
        - А отец - ты? Или он? - спросила, имея в виду Лестера.
        - Нет, Тел.
        - А как ты думаешь, кто отец?
        - Не знаю. Мы просто услышали, как она кричит, там, на горе, в лесу. Мы там остановились на ночь, хотели спуститься в долину утром. Потом нашли ее, и я послал брата вниз за помощью.
        - Клей, Чоли - просто работник, понимаешь? Конечно, понимаешь - я знаю, что ты все понял, извини. Просто не люблю, когда обо мне думают Бог знает что. Не хочу, чтобы ты рассказывал в городе, что, мол, у Телмы живет мужик, который вроде бы работник, а на самом деле - вовсе нет.
        - Я ничего такого не думал, - сказал Клейтон.
        - А зачем ты едешь в город? Или просто проездом в Санта-Фе?
        - Нет, - сказал он, помедлив, и убрал ногу с перекладины. - Мы ищем сына моего брата. Может, ты его видела… Он должен был где-то тут проезжать, примерно неделю назад. Парень лет девятнадцати, но, может, выглядит и постарше.
        - Рыжий?
        - Да, - сказал он, не скрывая удивления. - Он здесь останавливался?
        - Он не останавливался. И я его не видела, но Чоли видел, там, наверху. В это время года редко кто ездит через Проход, вот мы его и заприметили.
        - А как это Чоли разглядел, что он рыжий? Он что, без шляпы был?
        Телма медлила с ответом. Она сорвала травинку, выросшую под столбом, и жевала ее в задумчивости.
        - Ты не первый его ищешь, его уже спрашивали и описали получше, чем ты. Описали, как он может быть одет, какая у него лошадь. Они сказали, что он коренастый, рыжий, на подбородке ямка, у него жеребец в яблоках.
        - Это он. Это сын моего брата. А кто же искал его?
        - Помнишь Большого Чарли? Это тот апач-полукровка, которого Гэвин держал при себе. Вот он и искал.
        Потом они завтракали на кухне в тепле и уюте. Работник уже поел и пошел в курятник покормить цыплят; в его отсутствие Телма, казалось, почувствовала себя спокойнее, как-то расслабилась. Она приготовила яйца, нарезала большими ломтями бекон и сварила овсянку, мужчины неспешно поели и дочиста вытерли тарелки кусками черного кукурузного хлеба.
        - Спасибо Вам, мэм, - сказал Лестер, - что терпите нас. Вломились к Вам посреди ночи, полукровку эту притащили Бог знает откуда.
        - Хорошая, крепкая девочка, - сказала Телма, - только, может, слишком худая. Я видела ее в городе. Вечно она сидела на циновке возле той развалюхи, где старый навахо жил. Я ее запомнила, подумала еще, - какая красивая девочка. Я тогда не догадалась, что она слепая - она сидела и плела циновку.
        Клейтон закончил есть, вытер губы рукавом и достал из кармана нож. Подцепив лезвие ногтем большого пальца, раскрыл его, потом из кармана чепсов вытащил березовую палочку. Пока Лестер и Телма разговаривали, он начал ее строгать; стружки падали на плотно сдвинутые колени, он строгал, не глядя, только время от времени опускал глаза. В Амарилло он часто вырезал что-нибудь из дерева, вечером, когда солнце сядет.
        Они говорили о долине, о погоде, и когда говорил Клейтон, Телма внимательно смотрела на него и не обращала никакого внимания на Лестера - а тот барабанил по краю стола заскорузлыми пальцами, и нервный ритм только подчеркивал плавное течение беседы.
        - Хотите взглянуть на девочку? - спросила Телма попозже. Они кивнули, и она повела их в спальню. Молодая мать лежала с закрытыми глазами, но когда они вошли, повернула голову; она их не видела, но по шагам определила, сколько их, определила, что здесь женщина и двое мужчин. Она протянула руку и прижала к себе ребенка.
        - Комо эстас? (Как ты себя чувствуешь?) - спросила Телма.
        - Бьен. (Хорошо.) - Она говорила так тихо, что они едва слышали. Но голос ее был такой глубокий, грудной, что они застыли, удивленные. - И ля нинья? (Как моя дочка?)
        Вновь ее голос вызвал ту же реакцию, и она наморщила лоб, не понимая, почему они молчат.
        - Хорошо, - сказала Телма. - Слабенькая, худенькая немножко, как ты.
        Молодая женщина молчала в нерешительности, облизывая пересохшие губы. Клейтон взял со столика стакан и поднес к ее губам. Она сделала один глоток и отвернулась.
        - Она видит? - спросила женщина чуть громче, чем раньше.
        Ответила Телма:
        - Когда я вожу рукой у нее перед глазами, она следит за рукой. Глазки у нее голубые - но у всех детей глаза голубые. Скажи, что ты делала там, на горе?
        На лице женщины отразилось облегчение, она покачала головой, подняв невидящий взгляд к стропилам.
        - Я ушла из города. Мне пришлось уйти.
        Она сочла такое объяснение достаточным, замолчала, повернулась к малышке и прижалась губами к ее редким волосикам. Девочка заплакала. Телма и братья переглянулись.
        - У меня очень хорошее осязание, - сказала молодая мать. - Я хорошо ее чувствую, какая она, я ощущаю ее глаза, и нос, и ручки, ножки - я знаю, как она выглядит.
        Несколько слезинок сбежали по ее щекам; она привлекла дочку к себе и дала ей грудь. Девочка начала сосать, потом опять заплакала. Мужчины молча смотрели на нее.
        - У меня, наверное, нет молока, - сказала слепая.
        - Подожди, может, я смогу помочь. - Телма приподняла ребенка, уложила его на нагретое место под боком у матери, так, чтобы ручонками девочка уперлась в ее большую грудь. Потом она стала осторожно мять грудь пальцами, массировать круговыми движениями - от соска наружу. Сосок постепенно наполнился молоком, стал тугим и твердым.
        - Здесь двое мужчин, - тихо сказала молодая женщина.
        - Ничего, это те, которые привезли тебя сюда.
        - А тот, который разговаривал со мной в лесу - он здесь?
        - Да, я здесь, - сказал Клейтон.
        - Вы так хорошо разговаривали со мной, - сказала она. - Вы мне очень помогли. Вы сейчас смотрите в сторону?
        - Нет.
        - Я хоть и не вижу, но чувствую такое… Большие руки Телмы разминали вторую смуглую грудь. Девочка перестала плакать, Телма взглянула на нее. Малышка дышала медленно, с усилием. Телма покачала головой.
        - Ке паса? Что случилось? - спросила роженица.
        - Ничего. Ты должна успокоиться. Хочешь спать?
        - Я устала.
        - А есть?
        - Немного.
        Телма нахмурилась.
        - У меня есть ветчина, но свежее мясо было бы лучше.
        Клейтон одной рукой заправил рубашку, а другую запустил в густые черные волосы.
        - Там наверху, в горах, есть олени. Пошли, Лес. Мы запросто завалим теленка.
        - Это было б здорово, - сказала Телма. - Если бы ты это сделал, Клей, было бы отлично.
        Они направились к южному склону хребта Сангре, более пологому, чем то место, где они расположились накануне. Тучи ушли, небо сияло синевой. Снег так ослепительно сверкал на солнце, что невозможно было смотреть, не щурясь. Утро было чудесное, голубое. Быстро теплело.
        Забравшись немного повыше, они спешились и отпустили лошадей, бросив поводья на землю. Кое-где под соснами уже протаяли пятна красной земли - здесь лошади смогут пощипать первые весенние ростки. Немного выше, там, где летом обычно образуется озерцо, братья остановились и стали ждать. Незадолго до полудня Клейтон увидел наверху, у гребня хребта, олениху с детенышем. Едва он успел улечься в снег на живот и щелкнул предохранителем винтовки, олениха вскинула голову, уловив звук в неподвижном воздухе, потянула носом - и сорвалась с места, олененок - за ней. Они помчались вдоль хребта, чуть в сторону от того места, где залег Клейтон. Потом, как он и ожидал, она остановилась и застыла - парящая и неподвижная как камень - с любопытством глядя в его сторону, а позади в той же позе застыл ее детеныш. А через долю секунды, когда мышцы ее напряглись и она готова были взлететь и исчезнуть из виду за гребнем горы, Клейтон спустил курок. Он стрелял олененку в голову, целясь с запасом на пол-корпуса. Пуля настигла детеныша в прыжке - и он рухнул в снег уже мертвым. Олениха, не оглядываясь, прыгнула и исчезла из
виду, чтобы оплакать его - если только она умеет плакать - в одиночестве, укрывшись в лесной чаще.
        Они дотащили олененка к подножию горы, там сняли шкуру и выпотрошили. Клейтон нарезал темно-красное мясо большими кусками, уложил в седельные сумки, и они поехали обратно на ранчо. Телма встретила их у порога.
        - Ребенок умрет, - сказала она.
        Большую часть дня братья наблюдали за девочкой. Она вяло сосала материнскую грудь, но маленькие ручки были слишком слабы, чтобы надавить на тугую округлую вспухлость вокруг соска. Телма подоила двух своих херефордских коров, разбавила молоко, вскипятила его, а работника послала на соседнее ранчо за резиновой соской. Но это не помогло. Девочка отворачивала сморщенное красное личико к подушке и судорожно дышала. Она лежала, такая худенькая, жалкая и сучила ручками и ножками. Ее мать рассказала, что очень плохо питалась. Она жила с сестрой в хижине на окраине городка, пока не пришло время рожать. А родить решила в лесу, в одиночестве, и умереть вместе с ребенком.
        Лесник повез ее на своей повозке, запряженной парой мулов, почти до самого перевала, а там свернул и поехал к своей горной хижине. Почти двое суток она провела там, на этом склоне, прежде чем братья услышали ее стоны.
        - Как тебя зовут? - спросила Телма.
        - Эсперанса - в честь моей мамы. Мой отец был капитаном кавалерии. Они оба умерли.
        - И теперь тебе некуда идти?
        - Мне все равно, куда идти, - вздохнула она. - А эти люди, которые меня привезли - кто они такие?
        - Проезжие. Говорят - из Амарилло.
        - А этот высокий, бородатый, с мягким голосом - он кто?
        - Он сейчас придет. Я не знаю, кто он такой.
        Клейтон помедлил у двери.
        - Не бойся, - сказала Телма. - Зайди, поговори с ней, только не слишком долго.
        Он вошел в комнату и сел рядом с кроватью. Чтобы занять чем-нибудь руки, опять достал свою березовую палочку и начал строгать, как утром. Она спросила, что он делает, он ответил.
        - А что ты вырежешь из нее?
        - Еще не знаю. А что бы ты хотела?
        - Я? - удивилась она. - Наверное, какого-нибудь зверя, какого-нибудь пушистого зверя - можешь ты вырезать такого из дерева?
        - Зверя я, думаю, вырежу, но чтобы сделать ему мех, нужна какая-то хитрая резьба.
        - Ничего, мне это неважно. Я буду представлять себе, что он пушистый. Сделай его гладким, как будто он прилизанный - тогда будет легче представить себе, что это мех.
        Он старательно резал дерево, ловко орудуя большими руками, и время от времени поглядывал на лицо, повернутое к нему профилем. Взгляд ее был устремлен под крышу. Ребенок изредка шевелился, и она давала ему грудь, но он тут же сползал на покрывало, так и не пососав.
        Клейтон видел это, и ему было грустно, но в то же время он сознавал, что будет лучше, если девочка умрет. Он понимал, что эта женщина беспомощна, а с ребенком - тем более, и сама она это понимает, потому и ушла в лес, чтобы умереть.
        Лестер негромко постучал, приоткрыл дверь.
        - Может, нам уже пора ехать дальше, как ты думаешь?
        - Чуть позже.
        - Останьтесь на ночь, - сказала Телма из-за спины Лестера. - Я вам рада.
        - Нет, Тел, - сказал Клейтон. - Нам надо в долину - мы ищем сына Лестера.
        Они вышли и опять оставили его одного с молодой женщиной. Он спросил, как ее зовут, она ответила.
        - Хорошее имя. Эсперанса - это красиво звучит.
        - Ты любишь звуки? - спросила она.
        - Звуки? Люблю ли я звуки? Да, пожалуй, - задумчиво сказал он.
        - Потому что для меня на свете есть только звуки, запахи и ощущения. Я не отличаю день от ночи, красное от зеленого, но я знаю, нравится мне вещь или нет, хорошая она, или плохая - как-то, по звуку, по запаху. Некоторые вещи пахнут чистотой, как сосны, снег, ветер - только не всякий… я их люблю. Люди тоже имеют запах, одни - хороший, другие - плохой.
        - А я как пахну? - спросил Клейтон с интересом.
        - Подойди поближе.
        Он склонился над ней. Она приподнялась, выгнув шею - так же, как тогда, в лесу, когда ее терзала боль - чтобы приблизиться к нему. Клейтон почувствовал запах ее, и ребенка, и мыла, которым Телма мыла ее, и еще какой-то смутный запах, как от земли. И ее молока - резкий и сладковатый. Он снова откинулся на стуле.
        - Ну?
        Она ничего не говорила. Прошло несколько секунд, глаза ее увлажнились, и она беззвучно заплакала. Слезы потекли на подушку, она отвернула голову от него.
        - Прости. Я что-нибудь сделал не так?
        Она отрицательно замотала головой, а он сидел и не знал, что сказать. Деревяшка, в которой уже можно было узнать кошку, лежала у него на коленях, он накрыл ее рукой, чтобы согреть. Нож валялся на полу, но Клейтон не поднимал его - он боялся двинуться.
        Наконец она краем простыни вытерла глаза.
        - Я знаю твой запах, ты же отдал мне свою куртку, - сказала она хрипло.
        - Скажи, - попросил Клейтон, - неужели все так плохо?! Я не про мой запах, а все, что ты видишь там, во тьме. Что, все так плохо? Ты должна знать! Ты же родила ребенка, это чудесно, этим гордиться надо - и все же я чувствую в тебе печаль, тоску, ту самую, от которой ты хотела умереть…
        Ему хотелось сказать ей что-то. Он мучительно искал слова, чтоб шли от самого сердца. Он не стремился быть красноречивым, он просто боялся произнести первые попавшиеся слова, которые могут оказаться случайными, поверхностными, не главными - как сугубо внешними, декоративными были его борода, вся его жизнь последние семь лет, которая была лишь попыткой избавиться от постыдной памяти, загнать внутрь горькие воспоминания о том, как он изменил чему-то главному в себе, чему-то подлинному, настоящему. Поэтому первые слова дались ему трудно:
        - Да, тьма - я знаю, во тьме человек слаб, во тьме хочется опереться на кого-то, на чей-то свет. И вдруг выясняется, что никакого света нет и не было, что все ложь. Это свет, который исходит от людей, но, понимаешь, есть еще другой свет - спокойный, ровный. Вот ты говоришь, что ты чувствуешь его - в ветре, в мягком снеге, или, например, в снежинке - ты, Эсперанса, не видишь снежинку, но ты чувствуешь ее, чувствуешь этот свет, идущий от нее, это тепло - хотя по-настоящему она-то не теплая… но ты понимаешь…
        Теперь речь его лилась, он не испытывал стыда, внутренняя борьба в нем утихла. Его переполняла теплота, он оперся руками о край кровати и все говорил, говорил. Потом коснулся ее руки.
        - Я хочу тебе что-то рассказать, можно? - Теперь он говорил громче, голос его звенел. - Я пришел из тьмы; не только эти семь лет, а всю свою жизнь я брел во тьме. Боролся со злом, которое во мне, и терпел поражение. - Ты понимаешь, что это значит? И все это время во мне был этот чистый свет, его можно было выставить против зла, но я не знал, как это сделать, и я проиграл. Потерпел поражение. Я словно умер - и, кажется, после этого зло ушло из моей души, словно сочло, что я больше не гожусь, чтобы жить во мне. Ты понимаешь? Из этой тьмы что-то вышло, проявилось, будто первый проблеск света…
        - Ты хочешь сказать, - произнесла она по-испански, - что жизнь выходит из тьмы?
        - Об этом я как раз и спрашиваю. Так это или нет? Твоя тьма лучше, чем моя. Ты можешь узнать, так это или нет.
        - Вот тебе ответ, видишь? - она приподняла ребенка и поднесла к груди.
        - Но ты бы умерла вместе с ним, - прошептал он.
        - Не знаю, - она устало покачала головой. - Мне не суждено было умереть, иначе вы не нашли бы меня.
        - Да.
        - Значит, я еще не испила свою чашу до дна. Значит, Богу угодно, чтобы я испытала что-то еще.
        - А ты хочешь этого? - тихо спросил он.
        - Крео ке си. (Да, наверное.)
        - Хорошо. Это хорошо. Клянусь Богом, это хорошо. - Он помолчал. - Знаешь, наверное, хорошо, что я нашел тебя там в лесу. Для меня хорошо.
        - Как ты странно говоришь! Почему ты так говоришь?
        Взволнованный, он поднялся. Он не понял, дразнит она его, или смеется над ним. Он что-то невнятно пробормотал, потом повернулся и пошел прочь из комнаты, тяжело стуча каблуками по дощатому полу. Выйдя за дверь, он устало привалился к стене и сжал виски.
        - Господи! Зачем ей еще эти муки?! Может, для нее было бы лучше умереть? Господи, зачем я это сделал!
        Он вошел в большую комнату. Телма и Лестер сидели у огня. Они спокойно разговаривали, ожидая его. Лестер встал.
        - Ну что, наверное, пора? - спросил он.
        - Останьтесь на ужин, - сказала Телма.
        Клейтон наконец стряхнул с себя наваждение.
        - Нам надо ехать, Тел.
        - Вы едете в город?
        - Да.
        - Там неспокойно, Клей.
        - Что еще случилось? Опять Гэвин?
        Она помрачнела.
        - Да, Гэвин. Но к тебе это не имеет отношения, теперь это тебя не касается.
        - Ну-ка, в чем дело, рассказывай.
        - Ты всегда ненавидел его за то, что он вытворяет. А теперь стало еще хуже. Он привез себе еще людей из Альбукерка. Это страшные люди, они никого кроме него не признают. Без них он не удержался бы. Здешние ранчеры все пошли против него. Если б не эти новые наемники, - его выкинули бы отсюда.
        - А сейчас?
        - Говорят, теперь ранчеры тоже завели себе охрану. Я уж стараюсь дома сидеть. Теперь одинокой женщине стало небезопасно ездить по долине.
        - Так что - намечается драка?
        - Говорят, намечается. Точно не знаю.
        - Ну, и если ранчеры победят? Что тогда будет?
        Она пожала плечами.
        - Думают, небось, сразу рай наступит. Зло неизвестное всегда кажется меньшим, чем известное. - Она положила ему на руку свою шершавую ладонь. - Не ввязывайся в неприятности из-за него, Клей. Ничего хорошего из этого не выйдет.
        - Мы просто хотим найти сына Лестера, и больше ничего. А потом я двину дальше - в Калифорнию.
        - Да, я помню, - она улыбнулась.
        - Смотрите, - сказал Лестер. За окном шел снег, падал тихо, спокойно. Земля уже покрылась новым белым покрывалом.
        - Теперь все соберутся в городе, Клей.
        Они седлали лошадей в темноте. Клей в глубокой задумчивости беззвучно шевелил губами, перебирая слова, которые боялся произнести вслух. Наконец он собрался с мужеством, доверившись своим чувствам - может быть, вопреки здравому смыслу.
        - А что будет с ней? С Эсперансой и ребенком?
        - Она побудет у меня, пока не окрепнет, - сказала Телма. - А потом пусть делает, что хочет.
        - Как ты думаешь, с ребенком все будет хорошо?
        - Нет.
        Клейтон печально кивнул.
        - Передай ей вот эту штуку. Я вырезал это для нее, но еще не совсем закончил.
        - Что это? - Телма повертела в пальцах деревянную фигурку.
        - Зверь. А какой - это она тебе скажет.
        - Она? А как она узнает?
        Клейтон рассмеялся.
        - Она пощупает его мех, Тел. - Потом внезапно он свесился с лошади и наклонился к ней, их лица оказались рядом, так близко, что они почувствовали дыхание друг друга. - Оставь ее у себя, пусть побудет, пока я не вернусь. Я хочу увидеть ее еще. Понимаешь, Тел?
        - Да, Клей, понимаю.
        Он выпрямился в седле, чувствуя, как стало тепло в груди. Оба брата еще раз поблагодарили ее, пришпорили лошадей и поскакали в долину, притихшую в ожидании событий.

        Глава тридцать вторая

        Падал мягкий снег, и вечерний воздух стал тихим и ласковым. Снег шел весь день, и сейчас крупные снежинки продолжали плавно опускаться в темноте, укрывая долину сплошным ковром. К ночи ветер стих, и на землю опустилась тишина. Снег приглушал все звуки, и тьма набухла таким тяжелым безмолвием, что если встать на открытом месте, можно было слышать, как оно глухо стучит в ушах, хотя на самом деле это был только шелест проплывающих хлопьев снега да шум реки, бегущей в нижнюю долину.
        Луны не было видно, она ускользнула за огромную тучу, которая клубилась над гребнем, хватаясь наощупь за сверкающие черные пики. Казалось, мир захлопнул двери и отрезал долину от всей Вселенной.
        Весь день с гор спускались ковбои и въезжали в город. Они ехали молча сквозь тихий снегопад, и коровы сами, с негромким мычанием тянулись за лошадьми. У подножия горы всадники, продираясь сквозь сугробы, отыскивали потерявшихся телок и гнали их к стаду, спокойно, без обычных выкриков.
        Еще до темна весь скот был укрыт в сараях, а ковбои, пряча лица от снегопада, пробирались в город - и в безжизненной долине воцарился покой. Наверное, десять тысяч лет назад здесь было так же.
        Ковбои перебирались через реку. Они оставляли лошадей в платной конюшне и, убедившись, что кони будут накормлены, вытерты и укрыты теплыми попонами, собирались по двое, по трое и направлялись вверх по улице, в сторону салуна Петтигрю. Громко стучали каблуками по разбитому дощатому тротуару, толчком распахивали качающиеся двери салуна, так, что они со стуком бились в стену, а потом створки, поскрипывая, болтались взад-вперед, пока из темноты не появлялся следующий посетитель. Посреди зала стояла пузатая печь, раскаленная докрасна, и едва очередной посетитель переступал порог салуна, его обмороженные уши и нос тут же обжигало жаром. Люди топали ногами, стряхивая снег с сапог, и улыбались. Чарли Белл, бесстрастный и багровый, стоял на своем месте, опираясь толстыми лапами на полированную сосновую стойку. Люди снимали перчатки, снег таял и капал на пол, что-то кричали знакомым, говорили о снегопаде и о коровах, толпились у бара, хлопали друг друга по спине, лезли через толпу к стойке, ударяли одна о другую рукоятки револьверов - за шумом этого не было слышно, а Чарли Белл из кожи лез вон, чтобы всем
угодить.
        На чисто вытертых столах расставили тарелки, разложили ножи и вилки. Из кухни в задней части салуна старый повар, индеец-навахо, притащил три огромных кастрюли с горячим, дымящимся рагу. Люди устремились к столам, оставив недопитые стаканы на стойке, и набросились на еду. Снег за окном все падал и падал. Желтые огни города светились во тьме, указывая дорогу заплутавшим путникам.
        Еще два всадника проехали шагом по деревянному мосту, переброшенному через реку на краю города. Они кутались в теплые овчинные куртки, на полях шляп толстым слоем налип снег. Справа и слева, куда ни глянь, беззвучно падал в реку снег, и вода уносила его. Мост под всадниками слегка заскрипел, а, может, причиной тому был порыв ветра. После того, как первые вернувшиеся в город ковбои оставили своих скакунов в конюшне и перешли через дорогу - в салун Петтигрю, прошло полчаса, и за это время их следы замело полностью; теперь улица лежала гладким нетронутым полотном. Лошади вздрагивали и били копытом - не хотели стоять на месте. Клейтон наклонил голову, прикрываясь от ветра, потом тронул коленями мокрые бока кобылы и двинулся по безлюдной улице.
        Добравшись до конюшни, он оставил лошадь конюху. Это был парнишка-мексиканец в выцветших джинсах, он сидел не соломе и кутался в бурое шерстяное одеяло.
        - Протри ее, - сказал Клейтон. - Протри как следует, слышишь?
        - Си, сеньор.
        - И дай ей двойную порцию овса.
        - Си, сеньор.
        Он помедлил, вдыхая густой запах лошадей, которые все еще дрожали от холода. Глянул, сколько их тут, просмотрел клейма.
        - Где парни? - спросил он как бы между прочим.
        - В салуне Петтигрю. Вы нездешний… знаете, где это? Я могу показать.
        - Я знаю, - сказал Клейтон.
        Он пошел вверх по улице, рядом с ним - Лестер. Из-за угла неслась поземка, закручивалась в танце у запертых дверей лавок. Где-то в переулке жалобно мяукнула кошка.
        В салуне, в большом зале, ели свой обед ковбои. Рагу было густое, они накалывали на вилки целые картофелины и жадно отправляли в рот. Появились девицы и устроились за другим столом. Со скучающим видом они глазели на мужчин и слушали, как те гогочут за едой. Проститутки работали на Петтигрю и жили на втором этаже салуна. Их было трое - две белых и одна мексиканка, на них были платья в блестках, глаза густо подведены синим, в ушах - длинные серебряные серьги. Старшая, Роза, повернулась к двери и первой увидела вошедших.
        - О, привет, к нам гости! - пронзительно крикнула она.
        При этих словах люди за столом повернулись или скосили глаза. Раздалось звяканье ножей по тарелкам и более глухие удары стаканов о доски стола.
        Клейтон, не мигая, смотрел на всю компанию - оценивал выражение лиц. На минуту воцарилось неловкое молчание, а он тем временем прошел через зал к бару и оперся рукой на стойку. Теперь он мог видеть компанию, сидящую за столом, только в наклонных зеркалах, обрамлявших большие часы на стене за стойкой бара.
        - Чарли, виски!
        Чарли Белл протянул руку под стойку и извлек оттуда бутылку своего лучшего виски. Его мясистая красная физиономия со щелочками глаз оставалась абсолютно бесстрастной. Он налил стакан виски и отступил в сторону.
        Клейтон пригубил, обжигая язык, потом запрокинул голову, одним махом осушил стакан и поставил на стойку.
        Все это время он вслушивался в тишину за спиной, шарканье ног под столом, шумное дыхание жующих, стук вилок о тарелки, и знал, что пока ему ничто не угрожает - пока он не повернулся к ним лицом.
        Он положил на стойку серебряный доллар, забрал сдачу и прошел в середину зала, где в раскаленной печи весело полыхали поленья. Протянул руки, жар коснулся ладоней, и он почувствовал, как начинают отходить промерзшие кости. Наконец повернулся и подошел к столу, где ели мужчины.
        - Я ищу Кэбота Инглиша. Думаю, вы его знаете.
        Один из ковбоев, дородный, с хмурым лицом, испещренным морщинами, поднялся со стула, вышел вперед и остановился, покачиваясь с пятки на носок.
        - Спокойно, мистер, - сказал Клейтон. - Я пришел сюда мирно, точно так же собираюсь и уйти. Просто я ищу молодого Кэбота.
        - А нельзя ли спросить, зачем?
        Клейтон слегка кивнул в сторону Лестера.
        - Кэбот - его сын.
        Минуту-другую здоровяк соображал, как поступить, потом буркнул что-то, повернулся и пошел через зал. Братья последовали за ним, оставляя на дощатом полу мокрые следы. В задней части салуна Петтигрю была отдельная комната, здоровяк подошел к двери и дважды стукнул кулаком. Кто-то подошел, шаркая ногами, и дверь открылась. Щурясь сквозь облако сигарного дыма на яркий свет в зале салуна, на пороге стоял Джо Первис. Он посмотрел на Лестера, потом на Клейтона и удивленно заморгал. Губы искривились в какой-то странной улыбке.
        - Все нормально. Это свои. Впусти их, - сказал он здоровяку.
        Клейтон вошел первым. В комнате было тепло и накурено. Позади Первиса за зеленым покерным столом сидел Сайлас Петтигрю. Увидев их, он подался вперед с отпавшей от удивления челюстью, маленькие глазки блеснули. Дым поднимался от лежащих в пепельнице недокуренных сигарет и стоял над столом серой закопченной трубой.
        На другом конце комнаты сидел Кэбот Инглиш, его рыжие волосы сияли в чуть колеблющемся свете масляной лампы. Лестер шагнул вперед и прошептал имя сына.
        Сайлас мелко засмеялся, и Клейтон улыбнулся ему в ответ - улыбкой человека, который явился из прошлого, из небытия: нежданный, никому уже не нужный и всеми забытый.
        Сайлас был старый, старше, чем он помнился Клейтону. Но с годами он как-то окреп - и телом, и кошельком; проницательные глаза, мерцавшие из-под припухших век, быстро оправились от первого удивления. Он весело, гортанно смеялся, колыхаясь всем телом, и слегка поглаживая толстыми пальцами гладко выбритые щеки.
        - Клей! - гремел он. - Провалиться мне на этом месте, Клей!
        - Точно, он, - проговорил Первис - Я поначалу не признал с этой бородой, но это точно он!
        Клейтон кивнул.
        - Привет, Сайлас. Привет, Джо. А это там Кэбот? Привет! Ты меня тоже помнишь?
        Кэбот засмеялся по-мальчишески и кинулся ему навстречу, радостно протягивая руку.
        - Да, Клей!
        Его лицо было озарено воспоминаниями. Они крепко стиснули друг другу руки, и вложили в это рукопожатие всю ту теплоту, которую сохранили друг к другу.
        - Как я рад тебя видеть, Клей! Как ты?
        - Отлично. А с папой не хочешь поздороваться?
        Кэбот вспыхнул, шагнул вперед, потом замешкался.
        - Здравствуй, па, - и нахмурился, смутившись. - Что ты здесь делаешь?
        - За тобой приехал, сынок, - ответил Лестер.
        Лицо парня потухло. В нем появилось что-то тяжелое, темное - прежде этого не было. - Глаза жесткие, - подумал Клейтон, жесткие не по годам… С отцом Кэбот покончил - потому что считал его конченым человеком, ни на что не годным, разве что ходить за скотиной да глядеть, как стареет его иссохшая жена.
        Под взглядом сына Лестер побледнел, остальные отвели глаза в сторону и смущенно покашливали. Сайлас всем телом развернулся на стуле и скомандовал громовым голосом:
        - Всему свое время. Ну-ка, Клей, садись! Так здорово увидеть тебя, сынок, через столько лет! Я уж и не чаял с тобой встретиться. Это сколько же времени прошло - лет семь, восемь? Да-а, много воды утекло, Клей! Ты к нам насовсем, или только с папашей повидаться?
        Вопрос остался без ответа. Клейтон сдвинул шляпу на затылок и оседлал стул. Он пытался оценить атмосферу этой комнаты и настроение трех мужчин, собравшихся здесь. В голосе Сайласа не было искренней радости. В нем звучал страх, прежний страх перед ним, Клейтоном, к которому примешивалось и еще что-то новое. Клейтон криво улыбнулся и запустил пальцы в бороду. Лестер закашлялся. Джо Первис, который за эти годы стал еще мрачнее, маячил за спиной, у двери, сжимая пальцами огрызок потухшей сигары - будто прятался.
        Наконец Клейтон ответил будничным голосом.
        - Ну, Лестер же сказал тебе, Сайлас. Мы искали Кэбота. От него уже давным-давно ни слуху, ни духу не было, мы и подумали, что, может, у него какие-то неприятности.
        - У меня-то никаких неприятностей, - резко отозвался Кэбот. - А про Тома ты слышал?
        - Слышал, - тихо сказал Клейтон. - Мне жаль, Кэбот.
        Лестер стоял, уставившись в пол. Когда он поднял глаза, в них была боль - боль, рожденная чувством вины и страха. Вины за то, что в душе его не было жажды мщения, страха от того, что мстить вызвался его сын.
        - Это Большой Чарли убил его, - сказал Кэбот. - Помнишь этого метиса, что работал на Гэвина? Торчал при нем все эти годы. Мы точно узнали - это он.
        - Где он сейчас? - спросил Лестер.
        - Умер, - мрачно улыбнулся Кэбот.
        - Клей, ты пока устраивайся поудобнее, - сказал Сайлас - Не в добрый час ты приехал…
        - Это как же понимать?
        Глаза Кэбота горели ненавистью.
        - Этот сукин сын сидел у себя на ранчо, а его прихвостень, этот ублюдок поганый…
        Сайлас положил на плечо парню свою узловатую лапу, и тот осекся на полуслове. Оборванная фраза повисла в напряженной тишине. Кэбот стряхнул его руку, вышел вперед и остановился перед Клейтоном. Голос его срывался, он задыхался, пытаясь удержать слезы, стоящие в глазах, слезы горя и ненависти.
        - Я тебе скажу все, - выговорил он, - потому что ты рано или поздно все равно узнал бы. Ты должен узнать и понять, Клей. Этот ублюдок убил Тома, потому что Гэвин ему приказал. А Гэвин его послал, потому что понимал, к чему идет. Это он нас вроде как предупреждал таким способом. Он понял, что на этот раз ему конец, что ранчеры решили вышвырнуть его из долины.
        Клейтон слушал, не понимая. Он изо всех сил пытался переварить то, что услышал, напоминая сам себе, что прошло много лет и все здесь могло измениться. Ранчеры решили…
        - Вы хотите вышвырнуть Гэвина из долины? - проговорил он, не в состоянии поверить. - Из его долины?
        Его перебил Сайлас.
        - Долина такая же его, как и твоя. Эта долина принадлежит всем, кто здесь трудится и живет, кто обустроил, создал ее…
        - Но это Гэвин создал ее! - воскликнул Клейтон. - Больше, чем любой из вас, больше, чем кто другой…
        Сайлас терпеливо вздохнул, будто говорил с ребенком, который не хочет понять простых вещей.
        - Да, он создал ее, Клей, - а теперь делает все, чтобы ее погубить. Послушай меня, сынок, здесь многое изменилось. С тех самых пор, как твой папаша огородил реку, чтобы его скот мог пить, а у всех остальных подыхал от жажды, с тех самых пор ему стало наплевать на эту долину и на всех, кто здесь живет. С тех самых пор, как он пристрелил Сэма Харди - одному Богу известно за что - никто из нас не может чувствовать себя в безопасности. Стоит кому-нибудь встать на его пути - как бедняга Том - и он, секунды не раздумывая, спускает на него своих псов.
        - А мне всегда казалось, что ты с ним заодно, Сайлас.
        Сайлас опустил глаза, и двойной подбородок лег ему на грудь.
        - Ты, Клей, его сын, а все же предпочел уйти от него. Кому же как не тебе понять, что я сейчас испытываю. Я был ему другом, но для такого, как Гэвин, это пустой звук. Он использовал нас всех - вот и все.
        - Как и вы использовали его. А теперь хотите от него избавиться. - Клейтон подался вперед. - И как же вы намерены это сделать? Ведь парни из Санта-Фе все еще сидят там, у него на ранчо.
        Сайлас улыбнулся.
        - Нет, уже не сидят. Они убрались оттуда. Шестеро из них сидят сейчас здесь, в зале. Можешь поговорить с ними, они тебе скажут - Гэвин сошел с ума, сбесился. Они говорят, в жизни не видели, чтоб человека так переполняли злоба и ненависть.
        Сайлас наклонился, и его припухлое лицо придвинулось почти впритык к лицу Клейтона.
        - Тебя он тоже ненавидит, Клей. Все эти семь лет ненавидит. Стоит заговорить о тебе - плюется. Эта девчонка, его жена, задурила ему голову, свела с ума. Ему теперь на все наплевать, на весь белый свет. Ты ничего ему не должен, абсолютно ничего. Не вмешивайся в это дело, Клей. Уезжай из города.
        - Пока не поздно, - пробормотал Джо Первис.
        Клейтон медленно повернулся.
        - Что ты хочешь сказать?
        - Я помню, что ты говорил, когда Гэвин поставил изгородь. Что ты - его сын.
        - Да, я его сын. - Клейтон сжал зубы и втянул воздух. Потом повернулся к Кэботу. - Мы с твоим отцом приехали в эту долину только для того, чтобы забрать тебя отсюда Поедешь с нами?
        - Уехать с вами? - Кэбот захохотал. - Ты что, локо? Ты хочешь, чтобы я уехал сейчас?
        - Лес, поговори с ним.
        На скулах у Кэбота заиграли желваки.
        - Па, ты держись подальше. Эта драка не про тебя. Поезжай домой и забирай с собой Клея.
        - Не могу, сынок, - вспыхнул Лестер. - Я поклялся твоей матери, что заберу тебя отсюда и привезу домой.
        - А я поклялся, что Том будет спокойно спать в своей могиле. Это для тебя что-нибудь значит или нет?
        Лестер привалился спиной к двери.
        - Если все, что ты сказал, правда… Если Гэвин действительно…
        - Правда, правда, черт побери! И он за это заплатит! А тебе что, жалко его, что ли?
        - Клей, - умоляюще проговорил Лестер. - Я не могу его остановить. Ты же видишь, не могу.
        - Если бы ты хотел, Лес, ты бы смог. Только, сдается мне, ты не очень хочешь. Может, тебе напомнить, что сказала Мэри-Ли, когда мы уезжали, может, тогда ты действительно захочешь?
        Лестер помнил ее проклятие. Он понимал, что Клейтон прав, понимал, что может что-то сделать, чтобы удержать Кэбота. Но что? У него не было своей собственной воли. Он чувствовал себя щепкой, увлекаемой бушующим потоком чужих желаний и страстей. И вспоминая Гэвина, вспоминая годы, проведенные с ним и матерью на его ранчо, медленную пытку, которую он терпел, вспоминая, как гибло в нем все мужское из-за страха перед этими бесстрастными голубыми глазами - вспоминая все это, он вдруг испытал прилив радости, представив себе Гэвина униженного, вышвырнутого из своего собственного королевства, может быть, даже мертвого. Неужели ему жалко? Разве не будет это местью за него самого, за все те годы? Мальчишкой он тоже клялся отомстить… Пустые слова, он так и не набрался мужества выполнить эту клятву. А теперь его сын решил мстить, мстить и за него тоже… Он вспоминал: это Гэвин убил его отца, это он свел в могилу его мать, сделал из него посмещище, довел его до последней черты в тот день, в конюшне, когда Лестер поднял бич… Вся его жизнь вдруг сошлась в нынешнем дне. Все верно, все так и должно быть, это
искупление всей его вины и страха. Он вдруг испытал новое чувство - гордость за своего сына, за Кэбота.
        - Я не могу его остановить, Клей. - Он проговорил это со смирением в голосе, но сдерживаемая улыбка на лице выдавала жажду мщения.
        Клейтон смерил Лестера взглядом и отвернулся. Как долго Гэвину не было места в его душе? Семь лет! И Клейтон не хотел всего этого. Он здесь не за тем, чтобы судить, чтобы прощать или проклинать.
        Он повернулся и посмотрел на людей, которые всегда клялись Гэвину в дружбе и всегда ненавидели его. - Меня они, конечно, тоже ненавидели. Петтигрю, Первис, юный Кэбот - даже Лестер: их раскрасневшиеся лица, воспаленные предвкушением, испарина на лбах, выдавала их с потрохами. Нет, у них не больше права судить, чем у меня…
        Все низменное в них поднялось со дна и, как гной из нарыва, прорвалось наружу в этом акте справедливости. Справедливости! Он усмехнулся. Они больше думают о власти, чем о справедливости. Отдай им в руки эту долину - и они тут же превратятся в коллективного Гэвина, или в свору маленьких Гэвинов, каждый из которых по воскресеньям в церкви раскланивается с другим, а в темноте перерезает ему глотку.
        Где-то глубоко-глубоко в нем поднималась спавшая до сих пор сила - верность крови.
        - Вот, значит, вы как… - пробормотал он. - Все против него…
        Первис стоял у двери, перекрывая выход, и взгляд его метался между Клейтоном, Кэботом и Петтигрю. Обращаясь к остальным, он зашептал, как будто Клейтон был в трансе и не мог его услышать.
        - Нельзя его выпускать. Он предупредит Гэвина. Он такой же самый, я всегда говорил вам, такой же самый…
        Сайлас провел рукой по губам.
        - Напрасно ты приехал в такое время, Клей.
        Клейтон спросил негромко:
        - А где Лорел?
        - Ушла из дома сегодня утром. Он держал ее взаперти в спальне. Она подкупила служанку, добыла ключи и добралась до города. Сейчас ее старый док Воль у себя прячет. Она знает, к чему дело идет, и не хочет, чтобы ее вышвырнули отсюда с каким-то психопатом. И она права, он же просто загонял ее в могилу.
        - Значит, и она тоже бросила его…
        - Клей, ты можешь уехать отсюда. Мы не станем тебе мешать. Садись и скачи, не оглядываясь, и просто забудь про всю эту историю.
        - Нет, - пробормотал Первис себе под нос. - Надо его задержать. Не тот он человек, что бы доверять ему. Нельзя его выпускать. Нас четверо, а он один, - в его голосе пронзительно звучала угроза, - мы его задержим.
        Клейтон повернулся к Лестеру.
        - Лес, ты едешь со мной?
        - Клей… я не могу… Кэбот здесь…
        - Ладно, Лес.
        - Погоди минутку, - сказал Сайлас - Что ты собираешься делать, Клей? Куда ты едешь?
        Клейтон улыбнулся.
        - Самой короткой дорогой из этой долины. Не волнуйтесь - я только заеду к Телме, повидаться, и больше никогда сюда не вернусь. А долину оставляю тебе, Сайлас, тебе и Джо. Потому что эта долина - ад на земле.
        Снежинки тихонько стучались в стекло - единственный звук в грозной, как зазубренное лезвие, тишине. Клейтон вскинул голову и окинул взглядом лица. Они были измученные и неуверенные; а его глаза горели каким-то странным огнем. Слова его в тишине прозвучали негромко:
        - Я ухожу. Не пытайтесь остановить меня.
        Он попятился к двери, а трое перед ним смотрели на него, не в силах двинуться с места. - Господи, удержи их, пусть не пытаются меня остановить, - молил он. - Не сейчас, только не сейчас… - Петтигрю приоткрыл было рот, но так ничего и не сказал. Кэбот был смущен; у Первиса зубы сомкнулись с сухим костяным стуком.
        Бросив последний взгляд на Лестера - не презрительный, а скорее печальный, - Клейтон закрыл за собой дверь и исчез; легкое дуновение воздуха коснулось лиц тех, кто остался в комнате, а они все еще смотрели на то место, где только что он стоял.

        Глава тридцать третья

        Выйдя на улицу, Клейтон замер на миг, вслушиваясь, как где-то далеко в прерии рыщет ветер. Что-то было в этой тишине, в том, как лениво дремали, едва дыша, бревенчатые дома, засыпанные снегом, что-то, подчеркивающее звук ветра и даже хруст наста под ногами. Темные улочки города, тихие и уютные, были сама невинность. Тишина окружала его, как сложенная ковшиком рука, готовая сомкнуться. Над головой сквозь серую вуаль облаков замигали звезды, и далекий плач ветра внезапно смолк.
        Клейтон повернул налево и не спеша зашагал вверх по улице, мягко ступая по нетронутому снегу. Миновав темную веранду «Великолепной», где как будто до сих пор жил призрак, он свернул в переулок. Прежде чем уехать отсюда навсегда, нужно сделать еще одно дело. Помедлив, чтобы напоследок глотнуть свежего ночного воздуха, Клейтон поднялся по ступеням; доски прогибались и вздыхали под ногами.
        В темном коридоре он помешкал. Перед ним была дверь в комнату - раньше здесь жила Телма. Снизу выбивалась тонкая полоска света. Он постучал тихонько, чуть подождал - и вошел. На стуле возле окна, опустив голову на грудь и сложив руки на коленях, сидела Лорел. Он услышал запах жасмина.
        - Лорел, это я, Клей, - сказал он.
        Его поразило ее спокойствие. Она сидела, словно красавица из старинной баллады, которая семь долгих лет ждала возлюбленного в своей комнате, ни секунды не сомневаясь, что в назначенный час он придет. Клейтон подошел ближе - но любовь не проснулась, и сердце билось по-прежнему ровно.
        Лицо ее стало тоньше, четче прорезались губы, подбородок лишился детской припухлости, которую он так хорошо помнил. Она стала еще красивее. Но теперь это была красота пресмыкающегося: кожа утратила перламутровый оттенок и сильнее обтянула скулы. В глазах уже не было прежнего света… Он подошел совсем близко, а она спокойно, не отводя взгляда, смотрела ему в лицо.
        Клейтона захлестнула волна печали и утраты, захлестнула - и одновременно промыла его душу.
        - Ты приехал за Гэвином, - тихо сказала она.
        - Нет. Я приехал с братом - искать его сына.
        Она не поняла, свела брови в недоумении. Клейтон махнул рукой, не желая объяснять.
        - Мне захотелось просто зайти, повидаться с тобой. Надеюсь, ты не против. Если против - я уйду.
        - Я не против, - улыбнулась она. - Ты изменился, Клей, я бы тебя не узнала.
        - Это из-за растительности, - сказал он, дернув себя за бороду. - Я ее скоро сбрею.
        - Нет, не только это. Ты повзрослел, возмужал. Я помню тебя мальчиком.
        Он вдруг понял, что совершенно свободен от Лорел. Страсть прошла давным-давно, даже память о ней умерла и погребена, вот он снова здесь - но она не воскресла. В первый раз он увидел в Лорел взрослую женщину, самостоятельную личность, понял и принял ее присутствие здесь. Она отказалась искупать грехи Гэвина - как и сам Клейтон семь лет назад. Он не мог осуждать ее, прикованную цепью брака к старику, которого она не в силах была полюбить.
        Она первая заговорила о главном.
        - Ты знаешь, что они собираются сделать с Гэвином?
        Клейтон кивнул.
        - И куда же ты пойдешь? - спросил он.
        - Не знаю. У меня ничего нет, только несколько акций, которые он мне подарил. Но, говорят, они ничего не стоят.
        - Может, ты вернешься домой, туда, откуда приехала?
        Лорел покачала головой.
        - Нет. Слишком много времени прошло. Я слишком стара для этого. - Она бросила на него быстрый взгляд, потом улыбнулась. - А может быть, останусь здесь. Странно… но теперь это мой дом. А ты, Клей?
        - Поеду в Калифорнию, куплю кусок земли. Это будет мой дом.
        Она потянулась вперед и ледяной рукой коснулась его щеки.
        - Ты знаешь о моем ребенке?
        - Да, мне сообщили. Можешь себе представить, что я чувствовал. Но все равно, из этого ничего не могло получиться, Лорел.
        - Да, теперь я понимаю, но… - она сжала голову руками. - Это той ночью, в хижине, в горах… Я точно знаю, что той ночью. Ты помнишь, я почувствовала это? Когда он узнал, то поклялся, что никогда не допустит. Он держал меня взаперти, морил голодом. О , Клей! - в ее глазах снова вспыхнуло пережитое страдание. - Ты понимаешь, я почувствовала, когда он у меня внутри умер! Ты можешь понять, каково это для женщины?
        - Лорел, не надо об этом.
        - Я хотела бежать за тобой следом. Но он клялся, что найдет меня. Он совсем обезумел.
        - Я знаю. Я даже хотел поехать за ним сейчас, попробовать увезти его отсюда, но понимаю, что ничего не выйдет.
        - Не ходи! - твердо сказала она. - Даже не думай об этом. Он сошел с ума. И ты за него не отвечаешь.
        - Если не считать, что я его сын, - тихо проговорил Клейтон.
        - Нет, Клей, больше нет.
        Что-то в ее голосе поразило его.
        - Что ты хочешь этим сказать?
        С улицы донесся шум: несколько человек пробирались сквозь сугробы. Клей хотел было встать, но она схватила его за руки и удержала.
        - Куда ты?
        - Мне пора.
        - Клей, ты любил меня когда-то. Возьми меня с собой, забери отсюда. - Она больше не владела собой, Клейтон чувствовал, как дрожат ее пальцы.
        - Не могу, Лорел. Не проси. Между нами давным-давно все кончено.
        - Ты собираешься к Гэвину. Я по глазам вижу. Не ходи к нему, Клей!
        - Не собираюсь я к нему, - сказал он удивленно. - Я уезжаю отсюда навсегда. Хватит с меня Гэвина, я свободен от него.
        Она покачала головой.
        - Нет, ты не свободен. Никто не может освободиться от дьявола, пока он сам не отпустит. - В глазах ее вспыхнула злая мудрость, она еще крепче стиснула его руки. Клейтон почувствовал, что покрывается холодным потом. - Послушай, что я скажу, Клей, - шептала она. - Я могу освободить тебя от него! Я расскажу тебе правду. И ты будешь свободен, сможешь забрать меня отсюда, и тебе нечего будет бояться…
        - Мне и так нечего бояться. Я не боюсь его.
        - Тише, - сказала она, оглядываясь через плечо. - Он может услышать. Он не человек - он дьявол. И он тебе не отец.
        Клейтон оттолкнул ее от себя и шагнул к двери. Она бросилась за ним, вцепилась в куртку, повисла. Глаза горели диким огнем.
        - Выслушай меня, - молила она. - Я могу освободить тебя! Жизнью твоей заклинаю, выслушай! Ты знаешь, за что он убил Сэма?
        Клейтон попытался вырваться - она испугала его, ему не терпелось скорее уйти.
        - Слушай же! Он думал, что я не могу иметь детей, повез меня в Денвер, к врачу. Помнишь? Доктор должен был лечить меня от бесплодия, а выяснил, что я, - она смущенно улыбнулась, - беременна. Тогда он сделал анализ Гэвину - и сказал, что это он не может иметь детей, и никогда не мог. И не сможет. Это неизлечимое! Доктор сказал, что это у него от рождения. И сделать ничего нельзя. И тогда я, наверное, просто лишилась рассудка. Я рассказала ему, что это был ты - в ту ночь, в хижине…
        - Ты говоришь, от рождения… - Клейтон наконец понял - и замотал головой. - Не мог иметь детей… Но как же я…
        На лице Лорел теперь играла улыбка - ехидная, злорадная.
        - Гэвин вышел от врача бледный, как покойник. А я радовалась! Он был убит, поражен в самое сердце, у него свет померк в глазах, - ее трясло. - А я думала о твоей матери, как она должна была его ненавидеть - наверное, так же, как и я.
        Она продолжала говорить, и теперь ее била мелкая дрожь:
        - Потом мы вернулись домой, в долине шел дождь, и Гэвин пошел искать того человека. И он нашел его, нашел Сэма - выбирать-то ведь было почти не из кого. А потом он заставил меня поклясться, что буду молчать. Он говорил, что если я скажу хоть слово, хоть одной живой душе, он отведет меня в горы, голую привяжет к дереву и так бросит. И с того самого дня он больше не живет, понимаешь? Он сидит в своей комнате, как больной зверь в клетке; уже семь лет он не спит со мной. И знаешь, Клей, после всего этого… мне стало жаль его. И я хотела его…

        Клейтон шагнул за порог на неосвещенную улицу… Взглянул направо, налево, но не заметил в темноте никаких признаков жизни. С крутой крыши банка - напротив, через дорогу - сорвался ком снега и, обрушившись на тротуар, поднял легкое пушистое облачко.
        И вновь воцарилась тишина, город спал. Ветер вырвался из-за угла и шлепнул его по щеке. Клейтон слышал, как в конюшне, чуть выше по улице, еле слышно переступают лошади. Двадцать один год ему был тогда, девять лет назад, когда он прятался в конюшне, а Билл Кайли хотел его убить и поджидал на улице. Там он впервые сражался за Гэвина. Там - в каких-то двадцати ярдах отсюда - терпеливо покачивался в своем кресле Риттенхауз, спрятав револьвер под одеялом, прикрывающим его бессильные ноги. Казалось, по пустынной улице бредут призраки давно ушедших людей. Вот Сэм Харди - всегда добрый, заботливый, умолявший его в Таосе не губить в себе мужчину. Сэм Харди, который любил его мать, но не мог на ней жениться, который стоял у ее могилы с сухими глазами. Теперь Клейтон думал о своей матери - и не испытывал стыда за нее, только грусть. Он никогда не понимал ее по-настоящему, и теперь гадал, возможно ли это вообще - понять в человеке его глубинную суть, самое сокровенное в нем, то, что никогда не должно выйти на свет.
        Клейтон попытался вырваться из тисков оцепенения, более сильного, чем объятия холодного ночного ветра. Куда-то идти? Что-то делать? Некуда, незачем… Он медленно побрел к конюшне. Из дверей салуна Петтигрю доносились сердитые голоса, ветер подхватывал их и уносил прочь. Когда ущербная луна скроется на рассвете за гребнями Сангре, эти люди толпой поскачут к дому человека, который тридцать три года держал их в узде. - Господи, чем же я обязан ему сегодня? - спрашивал Клейтон сам себя. - Мы оба жили словно в темноте, ни один из нас не знал о другом, кто он такой, и говорили друг с другом на разных языках. Он убил моего отца, а я похитил жену у него из постели, отнял навсегда. Так что мы квиты: долг был велик, а расплата - страшна.
        Из темноты конюшни тихо вышел конюх-мексиканец и так неожиданно тронул Клейтона за руку, что тот нервно шарахнулся.
        - Уезжаете, мистер?
        Клейтон зажмурился, тряхнул головой и кивнул. Вдохнул крепкий запах конюшни и вспомнил молодую женщину, которую нашел на поляне. Тихий голос из тьмы, созвучный его собственному голосу. Он обещал Телме, что приедет за этой девочкой. Детям тьмы не найти дела лучше, чем быть поводырями у слепых, думал он, у слепых и стариков…
        Конюх похлопал кобылу по боку.
        - Она хорошо поела, - сказал он. - Голодная была очень.
        Клейтон вскочил в седло, уселся поудобнее и выехал из ворот. Низкая луна просвечивала размытым пятном сквозь облака, как будто затонула и медленно опускалась на дно, куда-то за хребты Сангре.

        Глава тридцать четвертая

        Ветер стонал на краю заснеженной прерии, словно скорбящая мать: тихо, печально, неспешно. Этот скорбный голос как будто молил Клейтона о чем-то, и он придержал кобылу, чтобы вслушаться. Нет, только ветер. Но все равно, теперь он знал: ребенок Эсперансы мертв. Явственно, словно она лежала здесь, рядом с ним, он увидел, как медленно ползут по смуглым щекам слезы из невидящих глаз. Боль рванулась внутри. Он задрожал и привалился к стволу дерева, а ветер все выл и выл во тьме.
        Сколько он оставался у этого дерева, Клейтон не помнил. Было очень холодно. Жалобно заржала кобыла, он положил ладонь ей на бок и почувствовал, как она окоченела - и только тогда ощутил холод, тронул ее и двинулся вверх, через пригорок. Из темноты возник, мерцая окнами, такой знакомый прямоугольник хозяйского дома. В окнах гостиной горел свет, перед верандой стояла запряженная двуколка, лошади были старательно укрыты попонами. Подъехав поближе, Клейтон услышал, как из дома донесся хриплый кашель, потом смех. Он кивнул сам себе. Повел кобылу к конюшне, открыл крючок, завел ее в стойло. В конюшне было темно и влажно - лошади надышали. Клейтон снял со стены две попоны и укутал кобылу получше. Даже здесь, в конюшне, было холодно, и лошади жались одна к другой, чтобы согреться.
        Он вышел во двор и в темноте направился к дому. Его уже услышали и теперь умолкли, поджидая. Клейтон поднялся по ступенькам и открыл дверь, не постучав.
        Гэвин лежал в кресле - тощий, пожелтевший призрак. Глаза его горели, как осколки агата с черными блестящими точками посередине. Костлявые, как у скелета, пальцы свисали до самого пола. У камина стоял доктор Воль. Увидев Клейтона, он сузил глаза, потом перевел взгляд на Гэвина. Тот закудахтал, как старуха.
        Было что-то нелепое в этих двух людях, что-то уродливое и смешное. Клейтон прошел на середину комнаты и остановился между ними.
        - Я вернулся. Не насовсем, а чтоб увидеть тебя и предупредить.
        - Не трудись, - сказал доктор. - Я специально прискакал сюда, чтобы предупредить его. Все без толку. С тем же успехом я мог сидеть дома, в тепле.
        Гэвин продолжал тихонько посмеиваться, кивая головой, но постепенно начинал осознавать, что это действительно Клейтон.
        - Ты вернулся…
        - Да. Мы с Лестером приехали в город из нижней долины. Мы искали его сына, Кэбота… Они все в городе, но на рассвете будут здесь.
        Глаза Гэвина блеснули. Он снова пробормотал:
        - Ты вернулся…
        Клейтон повернулся к доктору Волю.
        - Он понимает, что они хотят сделать? Вы ему говорили?
        - Я все ему объяснил. Ему надо садиться в седло и скакать отсюда.
        - Куда он поедет?
        - Никуда не поедет - он хочет остаться здесь. Говорит, что не уедет с ранчо. Если они заявятся - он их встретит.
        - Не может он их встретить, их слишком много. Ему надо уезжать.
        Воль презрительно усмехнулся.
        - Говори с ним сам. Он никуда не поедет. Он упрямый старик.
        Снова глаза Гэвина сверкнули, голова медленно повернулась, как на шарнире. Кожа так обтягивала острые кости лица, что, казалось, готова была вот-вот лопнуть, а под подбородком она протянулась вертикальными складками.
        - Да, я старый и упрямый, - спокойно сказал он, - и никто на свете не будет указывать, что мне делать. Пусть приходят эти шакалы. Посмотрим, какого цвета кровь у шакалов.
        - Это будет твоя кровь, - нахмурился Воль. - Старик, что ты хочешь доказать? Вот твой сын, он вернулся Бог знает через сколько лет, чтобы сказать тебе то же самое, что и я говорю. Уезжай с ним. Когда все закончится - вернешься.
        Гэвин впервые взглянул на Клейтона и поднял от удивления брови.
        - Ты что здесь делаешь? - требовательным голосом спросил он.
        - Поехали со мной, - сказал Клейтон. - Я знаю одно место здесь, в долине, где можно спрятаться на время.
        - Не собираюсь я нигде прятаться. Я остаюсь здесь. Это они тебя подослали?
        - Они дали мне приехать сюда потому, что не смогли остановить. Ты прав: они шакалы и трусы. Но они прийдут всей толпой и будут подталкивать друг друга в спину.
        Гэвин презрительно захохотал.
        - Так значит, ты приехал, чтобы спасти мне шкуру. А с чего ты взял, что я хочу ее спасать?
        - Вот видишь, - сказал Воль, - он хочет здесь умереть. Ну, что ж, наверное, это его право. - Он вздохнул. - Твоя жена у меня. Передать ей что-нибудь?
        - Скажи ей… - начал Гэвин со свирепым видом и осекся. - Скажи ей, что мне нечего ей сказать напоследок. Скажи ей просто… нет, - пробормотал он, - ничего не говори.
        - Я сделал все, что мог, - доктор положил руку Клейтону на плечо и заглянул ему в лицо снизу вверх. - Пойдем, Клей.
        Клейтон покачал головой.
        - Нет, я задержусь немного.
        - Нельзя тебе задерживаться. Шакалы не станут разбираться.
        - Я должен остаться.
        - Это бесполезно, - сказал Воль нетерпеливо. - Ты что, не видишь, он хочет умереть здесь?
        Все это время Гэвин молча пялился на них, будто не понимая, о чем они говорят. Потом на лице его заиграла какая-то странная мягкая улыбка, обнажив желтые зубы и испещрив кожу возле глаз паутиной то их морщинок. Но взгляд был все так же устремлен в пустоту.
        - О чем ты думаешь, парень? - настаивал Воль. - Тебе что, жизнь не дорога?
        Клейтон улыбнулся.
        - Вы всегда были умным человеком, доктор. Вы же вроде всегда все понимали. Неужели сейчас вам не понятно?
        - Я понимаю одно: с тех пор, как я сюда приехал, ты, единственный из всех, совершил разумный поступок - когда уехал отсюда. До меня доходили разговоры, где ты, что ты, чем занимаешься. И я радовался за тебя - тебе хватило мужества уйти, другим - не хватало. Так найди же в себе мужество сейчас, уходи отсюда!
        - Вот этого я как раз и не могу сделать. Я должен поговорить с ним.
        - С ним? - Воль кричал, не обращая внимания на Гэвина. - Не с ним ты будешь говорить, а с толпой маньяков, жаждущих крови. Ты молодой и сильный парень, Клей, не то, что я, калека. Хватай его и тащи отсюда, привяжи к лошади веревкой и скачи во весь дух, увези его куда-нибудь подальше, где он сможет помереть в мире и покое - если он хоть что-нибудь для тебя значит.
        - Тащить меня? - вдруг проговорил Гэвин. - Черта с два! Он может оставаться или уходить, мне наплевать, но меня из этого дома он не вытащит. И ты, Воль, уходи. Ты сделал все, что мог.
        Доктор взял с каминной полки свою черную шляпу и нахлобучил на голову.
        - Вот что, Гэвин, я вам скажу. Вы получите завтра все, что заслужили. Вы убийца - вы убивали людей, не моргнув глазом, вы убивали бы и дальше, если б могли. Я презираю вас. Я пришел только затем, чтобы спасти жизни людей, - тех в кого вы завтра утром будете стрелять. Может быть, они дураки и шакалы, но все же они не так порочны, как вы.
        - Я знаю, Воль, - тихо ответил Гэвин. - Но ты меня не презираешь, сам знаешь. Уж это мы с тобой понимаем, да. Тебе всегда хотелось быть таким, как я. А теперь ты думаешь, что можешь стать даже лучше, выше, чем я - стоит только спасти мою жалкую жизнь. Ну, так у тебя это не выйдет. - Он говорил тихо и отчетливо, потом умолк, продолжая улыбаться.
        Доктор, горбатый, уродливый, повернулся и пошел к выходу. Он бросил последний укоризненный взгляд на Клейтона и вышел, даже не закрыв дверь. Они услышали, как он ворчит на лошадей во дворе, а те храпят и никак не могут развернуться, потом он звонко щелкнул языком, и лошади побежали - копыта глухо застучали по мягкому снегу.
        - А теперь попробуй вытащить меня отсюда, - сказал Гэвин Клейтону, - и я пристрелю тебя на месте.
        Клейтон пожал плечами и закрыл дверь.
        - Не уходишь, так садись, - продолжал Гэвин, - бери табак, закуривай. - Ты тут не чужой, знаешь, где я его держу.
        Клейтон нашел на каминной полке трубку, набил и не спеша раскурил. В трубе завывал ветер. Гравюры криво висели на горбатых стенах из адобы, когда-то гладких и ровных, а теперь потрескавшихся и осыпающихся. На французском диване зияли дыры, прожженные окурками. Дощатый пол из полированной сосны покрылся слоем грязи, грязь набилась во все щели и въелась в дерево. В воздухе стоял запах старого сала. Запах упадка и разложения.
        Когда Клейтон вновь повернулся и взглянул на старика, в нем уже не было прежней твердости, он начал оттаивать. Он почувствовал жалость, и это чувство сближало его с Гэвином больше, чем кровная связь, в которую он когда-то верил. Он подошел к старику совсем близко и опустился на одно колено - теперь ему была видна каждая пора на сухом желтом лице Гэвина.
        - Я виделся с Лорел. Она рассказала мне, за что ты убил Сэма. Она сказала, что я - не твой сын.
        Гэвин помолчал минуту, и по пустым глазам невозможно было понять, что он чувствует, потом вздохнул.
        - Она мне никто. Пусть говорит все, что хочет.
        - Поехали со мной, - порывисто сказал Клейтон. - Не бросай свою жизнь под ноги людям, которые того не стоят. Я собираюсь в Калифорнию, едем со мной. Это новая страна, Гэвин, нетронутая, как когда-то эта долина. Ты сможешь там жить в мире и умереть в мире.
        - Я готов умереть сейчас, - сказал Гэвин. - Я старый усталый человек. Когда я приехал сюда, меня звали ехать дальше, в Калифорнию. Я не поехал. Я не родился здесь, как ты, но здесь я стал человеком. Это моя долина, она всегда была моей, моей и останется. Моя по праву - никому ее не отнять! - Он взглянул на Клейтона - почти нежно. - Ты не мой сын. Я растил тебя двадцать три года, и любил как мог, но это тебя ни к чему не обязывает. Я убил Сэма Харди, и ты мне ничем не обязан. Я убил твоего отца… как и отца Лестера. Теперь вы оба ничего мне не должны.
        Он уронил голову на грудь и из-под редких бровей смотрел на Клейтона каким-то странным взглядом, в котором вызов смешался с чем-то более глубоким - с печалью. Он как будто хотел засмеяться, но смех не получился, только хрипло забулькало в горле. Медленно опустилась рука, он растопырил пальцы, словно хотел оттолкнуть Клейтона, хотя тот не двигался с места.
        - Я знаю, - сказал Клейтон. Старик отвернулся к окну и устремил взгляд в темноту. - Гэвин, я не позволю, чтобы ты сидел здесь один и ждал, пока они прийдут по твою душу. Нельзя, чтобы они вот так, тебя взяли. Одинокого…
        - А я и есть одинокий, сынок. Всегда я был одинокий. - Теперь он говорил чуть громче.
        - Да, я тоже. Но теперь я остаюсь с тобой. Не могу я, чтобы ты встретил их один.
        - Ну и дурак, - проворчал Гэвин. Он опустил голову и сложил руки на коленях, медленно покачиваясь в кресле.
        - Если ты не поедешь со мной, я останусь здесь.
        - Незачем тебе быть здесь. Им нужен только я. И я хочу встретить их сам.
        - Нет, меня они тоже хотят убрать. Они не знают правды про нас… про Сэма. Они думают, я вернулся, чтобы помочь тебе.
        Гэвин, пошатываясь, встал. Руками он осторожно водил вверх и вниз по ребрам, будто надеялся найти там что-то еще кроме хрупких костей.
        - Так зачем?.. - он колебался, - так зачем ты вернулся? Может, я не расслышал, когда ты говорил. Я не слушал… Скажи мне еще раз, Клей, зачем ты вернулся сюда…
        - Не за тем, чтобы опять причинить тебе зло. Хватит зла. Мы уже все сотворили, что может сделать злого один человек другому… Кроме убийства…
        - Человек живет мечтами, - тихо перебил Гэвин. - А мои мечты мертвы - убиты.
        - А мои - только родились. Все эти годы я слишком боялся, чтобы мечтать, - я был переполнен ненавистью. Но теперь у меня не осталось больше ненависти, она умерла, не знаю уж почему. На это ушло семь лет, но теперь ее нет, ненависти, и я чувствую себя свободным. Во мне больше нет ненависти к тебе, Гэвин… - голос его дрогнул. Гэвин привалился спиной к стене, словно пытаясь защититься.
        - Я тебе не отец, а ты мне не сын. Твой отец мертв… и мой сын тоже.
        - Ну и ладно, - вскрикнул Клейтон. - Между нами нет прошлого. Все это ложь, ничего этого не было! Я просто незнакомый тебе человек - и вовсе не испытываю к тебе ненависти.
        Гэвин устало помолчал.
        - Нельзя оставаться здесь со мной. Уже поздно, а ты сам сказал, что они прийдут на рассвете.
        - Ты не заставишь меня уйти.
        Гэвин вновь опустился в свое кресло и начал раскачиваться. Он думал о Риттенхаузе, о том, как бросил его там, на гостиничной веранде, качаться в кресле до самой смерти. Это было единственное в жизни, чего он не мог себе простить… Тощие плечи под черной рубашкой затряслись, из горла вырвалось хриплое карканье, накопившаяся в груди боль душила его и рвалась наружу - это было жутко. Клейтон попытался вызвать в памяти лицо прежнего Гэвина, которого он знал когда-то. На того человека он готов был обрушить свой гнев. Перед этим, скорчившимся в кресле, он был безоружен.
        Губы Гэвина шевелились, и Клейтону пришлось склониться к нему, чтобы расслышать.
        - Помнишь Большого Чарли? - шептал он. - Он был со мной все эти годы. Просто апач-полукровка, говорил мало, ничего он для меня не значил, но он был со мной. Так вот, он подрался с Томом Инглишем, сыном твоего брата. Это была честная драка, Том первый начал - Большой Чарли мне потом сказал. А я ему верил… Они убили Большого Чарли и швырнули труп ночью в мой розовый сад два дня назад. А мои люди - они все меня бросили. Просто исчезли. Я так и не понял, почему, Клей. Просто взяли и исчезли. А ведь я с ними по-честному обходился…
        Он вытер губы рукавом, потом взглянул на Клейтона по-детски удивленно.
        - Так значит, - он говорил почти робко, - ты хочешь взять меня с собой? Туда, куда ты едешь?
        - Да.
        - И ты больше не испытываешь ко мне ненависти?
        Клейтон почувствовал ком в горле, покачал головой, сказал тихо:
        - Нет.
        - Иди сюда, - старик поманил пальцем, и Клейтон шагнул к нему. Гэвин обнял его и изо всех сил прижал к себе. - Всю свою жизнь, - заговорил он, - я пытался. Я пытался. Я видел, как ты отдаляешься - и пытался удержать тебя. А тебе ничего не нужно было от меня, хотя я мог дать так много. Теперь у меня ничего не осталось. Лорел ушла, мои люди ушли, Эд умер - а ты вернулся, пришел помочь мне! О Господи Боже! Теперь я не могу отказать тебе - это была бы слишком жестокая насмешка надо мной. Больше я тебя никуда не отпущу… - он закрыл глаза, устыдившись своих слез.
        - Я поеду с тобой, Клей.
        Клейтон высвободился из объятий старика и отступил назад. Тот следил за ним со страхом в глазах.
        - У нас мало времени. Я оседлаю лошадей и приведу к дому, а ты - собирайся.
        Он рванулся из душной комнаты на холодный ночной воздух. Жеребец Гэвина стоял в конюшне, и Клейтон в темноте, наощупь, затянул подпруги поверх потника, успокаивая животное ласковыми словами.
        Закончив, он вывел его и кобылу к крыльцу. Жеребец, почуяв, что кобыла в охоте, бил копытом землю и мотал головой. Клейтон привязал уздечки к Столбику веранды и похлопал жеребца по теплой шее.
        - Спокойно, парень, - прошептал он. - Она тебя сейчас не хочет. Ничего, успокойся. Твое время еще придет.
        Гэвин появился на крыльце - тощая тень. Он снял со стены карабин и нес его за ремень. Приклад стучал по дощатому полу веранды. Клейтон позвал его, и он медленно сошел по ступенькам.
        - Клей, - сказал он, - куда мы едем?
        - Здесь, в долине, есть одно ранчо. Мне надо там повидать кое-кого. Может, мы возьмем ее с собой в Калифорнию. Пока не знаю, может, это безумие; мне надо подумать. Но мы едем в Калифорнию - это точно.
        - Калифорния… - Гэвин начал кивать головой. - Новая страна. - Уж там-то есть где руки приложить человеку. Двое мужчин, таких как мы с тобой, да мы горы можем своротить. А то найдем место, где еще никто не бывал. Начнем с самого начала, вдвоем, как будто ничего и не было.
        - Да, как отец и сын.
        - Я сделал тебя человеком, - прошептал Гэвин, - я поставил тебя на ноги. Сделал из тебя мужчину…
        - Да, Гэвин, это ты сделал.
        Старик подошел к жеребцу и положил руку на подрагивающую шею.
        - Подсади, Клей. Подсади меня, я что-то ослаб. - Клейтон посадил его в седло, осторожно, как ребенка. - Жалко расставаться с садом, - сказал Гэвин. - Они его вытопчут. А я любил свой сад.
        - Мы вырастим новый сад, там - в Калифорнии.
        - Я любил эту долину, - шептал он хрипло. - Три года жил здесь один, прежде чем сюда пришли люди. Жил один, у реки. Так было хорошо тогда, мирно, спокойно. Никого не было, только я. Не хочется уезжать отсюда…
        Клейтон вскочил в седло и сильно хлопнул жеребца по крупу. Вырвавшись из круга света от лампы, все еще горящей в доме, оба всадника вылетели со двора и растворились во тьме.

        Глава тридцать пятая

        Они ехали по долине размеренным шагом. Близился рассвет, и мороз лютовал вовсю. Луна уже спряталась за черным гребнем гор. Глаза привыкли к темноте, и земля виделась теперь совсем иной: дикой, первобытной, словно по ней еще не ступала нога человека. Такой впервые увидел ее Гэвин много лет назад, такой она была по ночам, когда он спал в одиночестве у костра и вскакивал от уханья филина, от шелеста травы на ветру - дикая земля, необжитая и невозделанная, суровая, неподвластная воле человека. Гэвин громко вздыхал. На фоне этого застывшего пейзажа брели караваном его мечтания. Вот они - застигнутые из засады, растерзанные и разметанные, корчатся в предсмертных судорогах… Тщетно пытался он мысленно собрать воедино мертвые кости кровных связей, которых так отчаянно жаждал всю жизнь - нет, они не хотели оживать. Безмолвие угнетало его, он все ниже склонялся к голове лошади, словно прячась от ветра, что возник где-то далеко-далеко и рыскал в темноте, будто кого-то искал… Они проезжали мимо ранчо, серые очертания которых выделялись на черном фоне холмов. Наконец тьма начала рассеиваться. Сначала вырвалась
фиолетовая линия и смело очертила контур хребта, за ней метелка из красных перьев смахнула с неба последние звезды. Над землей разлился бледный свет, в долине проступили контуры деревьев и изгородей, тусклыми тенями обозначились ложбины.

        Их заметили, как только они покинула ранчо. Двое верховых разведчиков прятались неподалеку среди деревьев, укрываясь от ветра. Их усталые, но внимательные глаза выхватили из темноты силуэты беглецов. Разведчики, нахлестывая коней, помчались в город и взлетели по ступенькам салуна, выкрикивая свое донесение.
        Люди в салуне, утомленные всенощной пьянкой, сидели с красными опухшими лицами. Но выпивка прибавила им храбрости. Услышав новость, они взорвались, как будто их обжулили, увели из-под носа законную добычу. Лестер слышал, как они бормочут проклятия, видел глаза, налитые жаждой крови. Он долго молча ворочал языком, наконец заговорил, и голос его зазвучал тонко и надтреснуто.
        - Он уезжает. Вы ведь этого и хотели, верно? С ним Клейтон, он увезет его из долины… Вы… не можете…
        - Не лезь в это дело, - прорычал Первис, - Он не твой брат, он сын Гэвина! Вот видишь, он соврал, что уезжает один!
        Многое вспомнил Джо Первис в этот момент. Сначала тот день, когда он приехал к Гэвину и рассказал, что у него воруют скот в дальнем конце долины. Он помнил презрительную ухмылку Гэвина, помнил свой раболепный страх и бессилие.
        Помнил он и день, когда лошадь Клейтона повредила ногу на перевале. Жена сказала ему: «Нелли влюблена в Клейтона Роя. А он даже не потанцевал с ней на празднике у Гэвина. Она для него как грязь под ногами. А ты стоишь, как дурак, и все ему с рук спускаешь…» Он помнил, как насмешливо улыбнулся Клейтон тогда, в салуне, когда он спросил, что он сделает, если они погонят свой скот к реке. В этот вечер он обжулил их в покер. Да, Джо еще тогда сказал ему: «Ты сын Гэвина». Первис повернулся к Лестеру:
        - Ты привез его сюда, думал, он поможет тебе найти сына, а он с самого начала собирался помогать Гэвину! Он надул тебя, Лестер! - а потом он развернулся лицом к остальным. - Мы запросто его догоним! На моем ранчо, как раз на полпути отсюда до Прохода, возьмем свежих лошадей. У меня на всех хватит. Если дать им уйти, они просто так не успокоятся, наберут людей и вернутся. У них сейчас только одна дорога - через Проход, если не будем жалеть лошадей, мы их перехватим!
        Лестер дрожащей рукой тронул Кэбота за плечо. Тот дернулся.
        - Он убил Тома, понимаешь ты или нет? - сказал он и отвернулся.
        Мысль о предстоящем деле опьяняла Кэбота, ему не терпелось вырваться из пересыщенной духоты салуна на предрассветный мороз. Он рванулся в дверь, сбежал по ступенькам и бросился в конюшню. Остальные, ворча, последовали за ним, оттолкнув Лестера в сторону. Прижавшись спиной к стене, он прикрыл глаза рукавом, как будто от света. Первис и Сайлас Петтигрю вышли последними. Они взобрались на лошадей и не спеша выехали вслед за остальными - на безопасном расстоянии.

        Глава тридцать шестая

        В лучах холодного рассвета туман клубился над самой землей, потом внезапно налетевший ветер поднял его и выгнал вон из долины. Облака разошлись, и ослепительные потоки солнечного света устремились вниз, оставляя на земле широкие бело-золотые полосы. Тени скачущих всадников струились по сверкающему снегу, словно черные ручьи.
        Оглядываясь назад, они видели верховых, вытянувшихся по прерии темной цепочкой. Они неслись, раздирая воздух, злой и холодный, лошади были в мыле, гривы стояли на ветру, как жесткие черные вымпелы.
        Кобыла начала уставать, теперь Клейтону в лицо летели комья снега из-под копыт жеребца. Он оглянулся через плечо, на тонкую пунктирную линию погони. Она не приближалась, но и не отставала. Он скакал, низко пригнувшись к голове лошади. Гэвин впереди съехал с тропы, направляясь напрямую к Проходу, до которого оставалось не больше мили.
        Гэвин был белый от возбуждения. Он не оглядывался; он не слышал, а скорее ощущал частую дробь копыт, что веером рассыпалась по прерии к северу от них. Он знал, кто гонится за ним - люди, которые знакомы ему всю жизнь, которые работали на него, клялись ему в преданности. А теперь они гонятся за ним, чтобы убить. А он удирает, бежит от них - бежит от своей смерти и от своей жизни одновременно. Он мчался по земле, которую он создал и на которой он жил: он мчался по своей долине. С каждым скачком лошади он оставлял за спиной еще один кусок земли, которая принадлежала ему и которую он никогда больше не увидит. Проход, маячивший впереди, то самое место, где поджидал он Джека Инглиша в роковой день много лет назад, - это черта, за которой останется все, ради чего он жил.
        Калифорния далеко, - думал он. Никогда ему не добраться до Калифорнии. Он слишком стар. Чем дальше едет он вверх по коридору из сосен вдоль тропы, тем дальше уезжает он из жизни. Он скачет из ниоткуда в никуда. Губы его дрожали, взгляд холодных голубых глаз затуманился. Да, он умрет, так и не добравшись до Калифорнии - умрет бесприютным стариком, полностью зависящим от милости сына. Да и сына-то не своего, - с горечью вспомнил он. - Господи! Впервые в жизни он удирает от людей!
        Они начала подъем на перевал, лошади карабкались по голым камням, высекая искры подковами. На самом верху Гэвин так резко осадил жеребца, что ехавший сзади Клейтон врезался в него и чуть не опрокинул - не возьми он круто влево, они свалились бы в пропасть.
        - Что случилось? - крикнул он.
        Гэвин развернул свою лошадь кругом, из-под копыт со стуком выкатывались камни и, срываясь с сумасшедшей высоты, неслись по крутому склону вниз, в заснеженную долину. Преследователи стягивались к тропе, ведущей к перевалу.
        - Хорошее место, - Гэвин тяжело дышал. - Вот тут мы их и будем держать.
        - Гэвин!
        - Нет! - зарычал он, оскалив зубы, спрыгнул с лошади на пятачок мокрой земли и выхватил из чехла карабин. Кобыла Клейтона фыркнула, вытянула шею к земле и, раздвигая носом кустик паловерде, принялась щипать первые едва пробившиеся ростки. Снизу доносились звонкие удары подков - первые из преследователей уже начала подъем по каменистой тропе. Гэвин растянул губы в исступленной улыбке.
        - Им и в голову не придет, что мы остановились.
        Клейтон размахнулся и в бешенстве ударил кулаком по карабину, отбросив его в сторону.
        - Их слишком много! Долго, по-твоему, мы продержимся, когда они нас окружат?
        - Достаточно долго, - прошептал Гэвин. - Я больше не собираюсь удирать. Шакалы!..
        - Гэвин!
        Гэвин резко обернулся. Он был снова ловким, легким в ногах, молодым. Отскочил в сторону и быстро присел за камнем, опустившись на одно колено. Приклад уперся в плечо, горящая щека любовно прильнула к деревянному ложу. Сухо треснул выстрел - и далеко внизу раздался испуганный вскрик, а потом грохот - чья-то лошадь вместе с седоком покатилась по склону сплошным клубком рук, ног, копыт, прямо на острые камни. Раздался глухой удар, словно большой ком снега упал с дерева - и мягко наплыла тишина.
        - Не будь дураком, слезай скорее с лошади, - весело проговорил Гэвин. - Хоть ты, хоть я, мальчик, мы с любым из них можем потягаться. Я тебя не учил бегать от стаи шакалов!
        Ярдах в двухстах от них ниже по склону что-то зашелестело в кустах, и он выстрелил еще раз. Раздался вопль, потом сдавленный стон. Гэвин громко засмеялся.
        - Слышишь? Слушай, как стонет шакал!
        Из кустов снова донесся жалобный стон. Гэвин поднял карабин, передернул вниз-вверх скобу и послал еще две пули в кусты. В ответ посыпался град выстрелов. Пули летели снизу вверх, свистели и расплющивались о скалы высоко над головами беглецов. Лошади испуганно заржали.
        Клейтон бросился к ним, низко пригибаясь, увел вверх по склону и укрыл под соснами на верхушке гряды. Пуля, угодив в дерево, отколола кусок коры у него над головой, он бегом вернулся назад и опустился на колени рядом с Гэвином.
        Долина лежала перед ним как на ладони, ее белое ложе причудливо прорезала извилистая лента реки. Рядом уходила вверх зазубренными уступами скальная стена; ее будто подпирала сбоку громадная глыба камня, нависающая над крохотной ложбинкой, где они залегли.
        - Гэвин, живыми нам отсюда не выбраться…
        - Я выберусь живым, мой мальчик, и ты тоже. Главное, стреляй поточнее. Они лезут - слышишь, ползут через кусты.
        Клейтон прислушался и в прозрачной тишине уловил звук - чьи-то сапоги и одежда скребли и шуршали по камням. Гэвин улыбнулся, показал вправо и вниз. Осторожно сдвинулся к большому камню ярдах в пяти перед Клейтоном и растянулся на животе. Черные брюки задрались, между ними и сапожками из телячьей кожи виднелись голые ноги - худые, с набухшими венами. Карабин в руках у Гэвина снова сердито рявкнул. Пронзительно завизжал рикошет.
        Легкий ветерок теребил Клейтону волосы и тихо шептался с соснами наверху. В ложбинке было прохладно. Ветер принес аромат леса. Наступило затишье, маленькой островок покоя. Внизу блестела река. Солнце уже вскарабкалось на восточную гряду гор, снег стал желтый как лютик. И тут Клейтон заметил, как полыхнула внизу на склоне рыжая голова. Где-то там был Кэбот Инглиш.
        Тишину разорвал смех Гэвина. Он разрядил карабин в кусты, поднялся и легко побежал к Клейтону, а пули свистели у него над головой, чудом пролетая мимо.
        - Не буду высовываться! - глаза его светились радостью. - Ты не подведешь меня, Клей! Всю свою жизнь я знал, что ты будешь со мной, вместе будем стоять против врага, вместе ляжем… - Он взвыл и погрозил кулаком солнцу. - Да понимаешь ли ты, что за день сегодня? Это лучший день… лучшая минута в моей жизни. Ты, сын, ты рядом со мной!
        - Послушай меня, - Клейтон наклонился к Гэвину - теперь лицо его было совсем рядом, в нескольких дюймах, - мне есть зачем жить, понял? Мне теперь есть зачем жить.
        - Да, какая-то женщина. Помню, ты говорил. - Его надтреснутый голос на миг смягчился, глаза замерцали - он вспомнил. - Только кто бы она ни была, она принесет тебе страдания, сынок. Страдания и боль. - Он схватил Клейтона за локоть. - Оставайся со мной.
        - Гэвин, они не остановятся, они заберутся на гребень или пролезут через Проход. Они не сдадутся просто так.
        - И я не сдамся - никто не сможет обо мне такого сказать!
        Клейтон застонал.
        - Ради всего святого, постарайся понять меня! Там внизу с ними - сын Лестера.
        - А мне-то что до этого - или тебе? Разве он не один из них?
        - Я поклялся…, - он рывком сбросил руку Гэвина и вскинул голову. Слева из-за выступа каменной глыбы, доносился отчетливый звук - сапоги скребли по камню. Кто-то взбирался на гребень.
        Гэвин улыбнулся, шагнул вперед и принялся прилаживать карабин в углубление между двумя камнями на краю ложбинки.
        - Может, это сыночек твоего Лестера? - зашептал он, оглядываясь через плечо. - Видит Бог, я надеюсь, что это он…
        Он ждал, прижавшись щекой к прикладу, и не отрываясь глядел вниз, на долину. - Моя долина, - думал он. - Им не выкинуть меня отсюда. Моя…
        Клейтон вскинул винтовку. Оглушительный грохот выстрела расколол тишину. Эхо отразилось от скал, заметалось между горами, сотрясло воздух в ложбинке и растаяло внизу, в безмолвии долины.
        Наступила полная тишина. Долина казалась безмятежной, почти мирной, словно вырванной из времени.
        Люди на склоне не шевелились. Как будто знали.
        Клейтон бросил винтовку в снег, вышел из-за камней и остановился, открытый всем взглядам. Он смотрел вниз и ничего не видел, только чувствовал, как ветер холодит щеку. Снег был белый-белый, и Клейтон на минуту закрыл глаза. Потом открыл снова - и увидел перед собой плодородный простор долины.
        - Будьте вы прокляты! Теперь вы можете его взять! Он мертв! Будьте вы прокляты!
        Ветер уносил его полный муки голос вниз, в тишину.
        Он повернулся и во весь рост зашагал по земле, по снегу. Ровным шагом поднимался он вверх среди косых теней, падающих от сосен. На гребне перевала нашел кобылу и осторожно повел ее вниз по склону - прочь из долины.

        notes

        Примечания

1

        Исп. - Кровь Христова - примеч. пер.

2

        Узкий участок территории, глубоко вдающийся между соседними штатами.

3

        Другое название - багряник стручковый.

4

        исп. - сумасшедший, безумный.

5

        Союз северных штатов перед гражданской войной в Америке и во время нее.

6

        исп. - мальчик.

7

        исп. - поезжай.На жаргоне ковбоев означает чаще всего «проваливай».

8

        В Англии и США - традиционный знак парикмахерской.

9

        исп. - да, сеньор.

10

        исп. - спасибо, сеньор.

11

        исп. - товарищ, приятель, спутник.

12

        Спиртной напиток, получаемый из сока столетника(американское алоэ),назван так по названию мексиканского города Текила, где его начали изготовлять.

13

        исп. - уезжайте, отправляйтесь.

14

        исп. - почему.

15

        Тяжелый охотничий нож длинной 22-27 см с одной режущей кромкой; назван в честь придумавшего его полковника Джеймса Боуи.

16

        исп. - ущелье, узкая лощина.

17

        фр. - славный молодой сынок.

18

        мексиканское название кактуса с особо длинными колючками.

19

        Гражданская война 1861-1865 гг. между северными штатами (Союз) и южными (Конфедерация).

20

        Неблагоприятная для южан система налогов на предпринимательство послужила одной из причин войны.

21

        Так в Америке называют Бабье лето.

22

        Жабовидная ящерица игуана.

23

        Ццерковь Преображения близ Пятой авеню в деловой части Нью-Йорка.

24

        Описывается вариант покера, когда первую карту каждому игроку сдают втемную, а затем продолжается в открытую.

25

        исп. - бедняжка.