Последний платеж Александр Дюма


«Последний платеж» является продолжением известного романа «Граф Монте-Кристо». Его герой Эдмон Дантес после посещения Москвы становится преследователем-мстителем убийцы великого русского поэта А. С. Пушкина Жоржа-Шарля Дантеса, которого считает своим родственником.
        Роман был напечатан в России в 1900 г. Больше он не издавался.


        ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

        Глава I
        ГОСТИ МОСКВЫ

        В один из весенних дней 1838 года среди могучих каменных твердынь московского Кремля прогуливалась не очень обычная для этих мест чета иностранцев. Оба они, и мужчина, и женщина, были довольно молоды: он - лет сорока; она - далеко неполных тридцать. Одетые по-западному, но без малейшей претензии на вычурность. Они являли картину нежной и прочной дружбы: ласково опирались друг на друга, и со взаимной чуткостью останавливались возле каждой достопримечательности.
        Оба то и дело вскидывали головы, любуясь слепящим золотом глав, мощной грацией куполообразных шатров, мозаикой фресок.
        Долго стояли они так, по-детски запрокинув головы, перед удивительной белоствольной свечой Ивана Великого с вечно пылающим пламенем ее золотого венца.
        Приковал их изумленный взор также и величайший колокол мира - «царь колокол». И как бы незримо поглотило их обоих огромное зияющее жерло «царь-пушки» - Руа-деканон.
        А когда их взгляд упал на окутанное легчайшей дымкой апреля такое же золотоглавое Замоскворечье, лежавшее как бы в чаше по сравнению с мощным холмом Кремля, у обоих вырвалось восклицание восторга.

        - Невероятно, непостижимо!  - сказал старший из них, высокий с гордо посаженной головой человек с несколькими серебряными нитями на висках.  - Просто непостижимо! Когда Наполеон беседовал со мной на Эльбе, он выразился о Москве так: «Это самый странный город, какой я когда-либо видел в своей жизни». А я, вернее мы, Гайде, не находим слов, чтобы выразить наше восхищение. Я готов сказать прямо противоположное: «Это самый чудесный город, какой дала мне увидеть Судьба!»

        - Совершенно согласна с тобой, Эдмон!  - горячо поддержала его спутница.  - Вполне, вполне согласна с тобой,  - повторила она.  - Даже Париж, прославленный поэтами, не так сказочен, не так волнует душу и сердце.
        Черты лица и смуглость женщины намекали на ее южное или восточное происхождение, но безупречность ее французской речи говорила сама за себя.
        Похвала Москве от таких людей не могла быть банальной фальшью.

        - Надо думать, что устами Наполеона говорил политик-полководец, потерпевший от этого города свое первое и страшнейшее поражение…  - как бы самому себе разъясняя только что сказанное, продолжал тот, кого молодая женщина с дружеской интимностью называла Эдмон.  - Когда я услышал от него, никогда ничего не страшившегося, такое определение Москвы, мне сразу же захотелось самому увидеть этот таинственный город Востока. Мое любопытство было разбужено этой оценкой. И помнишь, Гайде, я не раз называл этот город в числе тех мест, где мне хотелось бы побывать после того, как будет завершено главнейшее дело моей жизни…
        Все - и в облике, и в манерах этого человека, и даже его голос: мужественно-мягкий, глуховатый - свидетельствовало о его незаурядности.
        Эдмон оторвал свой взгляд от волшебной панорамы Замоскворечья: от золотых, голубых, розовых, оранжевых глав его церквей, его колоколен, тонущих в свежей золотистой зелени бесчисленных садов.
        Медленно, жалея расставаться с увиденным, с тем, что еще приковывало их взгляды, чета гостей двинулась в сторону знаменитых Спасских ворот, при входе в которые всем полагалось обнажить голову. Даже и не зная об этом, при входе в эти древние много повидавшие ворота Гайде захотелось снять свою маленькую албанского стиля шапочку, которая хорошо гармонировала с ее строгим дорожным платьем. А Эдмон, уже слышавший о нерушимом обычае москвичей, проходя под сумрачным многовековым сводом, без всякого самопринуждения снял свой парижский цилиндр. Историю он чтил, как и Судьбу.
        И тут - за этими воротами - их ждал как бы новый совсем иной мирок! Суровый, при всей сказочной пышности и красоте, московский Кремль остался позади. Перед ними развернулось иное зрелище, не менее сказочное: весенне-пасхальная московская ярмарка, так называемый «Вербный базар». Правда, над Москвой еще не висел тот неумолчный, похожий на неуходящее многозвучное облако, так восторженно описываемый путешественниками, пасхальный перезвон колоколов. Ради него, собственно, и поспешила в древнюю эту столицу наша чета. До русской Пасхи оставалось еще несколько дней, но огромная площадь, примыкавшая к Кремлю снаружи, была вся заполнена множеством разноцветных и разнокалиберных балаганов с разнообразнейшими товарами. Москвичи, готовясь к главному празднику года - Пасхе, закупали здесь праздничные сладости, вина, волжско-каспийские деликатесы, а также обновки из одежды и обуви, галантереи, посуды, музыки: от свистушек глиняных до балалаек и гармоник.
        Внимательно рассматривая это необыкновенное зрелище, Эдмон Дантес задумчиво сказал:

        - Наполеон напрасно мечтал одолеть этот своеобразный народ, у которого так органически сочетается почти испанское фантастическое благочестие с почти итальянской неукротимой жизнерадостностью.
        Гайде с легким укором заметила:

        - Стоит ли о нем вспоминать, виновника твоих несчастий? Свидание с ним погубило тебя тогда, мой дорогой Эдмон!

        - Я вспомнил о нем потому, что свидание с Москвой погубило его!  - ответил граф.

        - Оно не погубило бы его, если бы он, подобно нам, явился сюда не завоевателем, а мирным, добрым гостем. И он, как мы сейчас, был бы очарован необычайной красотой этого города, его восхитительной картиной ландшафтов. Я где-то читала, что даже про это изумительное сооружение,  - она указала на собор Василия Блаженного,  - даже про это национальное чудо он не нашел иных слов, как такие: «Из всех сокровищ Москвы я вывез бы „Эглиз де Сэн-Базиль“, если бы только мог это сделать! Вот сердце России, вот ее символ! лишив ее этого чуда, я вырвал бы ее загадочное сердце…».

        - Значит, он все же воздавал должное чудесам этого города…  - примирительно улыбнулся Эдмон.

        - И все же хотел «избавить» от них Русь и Москву,  - улыбнулась Гайде.  - А разве есть что-нибудь подобное во всем мире?
        Медленно пройдя по обширной площади, обрамленной высокой могучей стеной древней кладки со своеобразным рисунком зубцов, гости приблизились к еще одной достопримечательности Москвы. Это была небольшая часовня. От ее широко раскрытых дверей веяло еще большим жаром, нежели с жаркого апрельского неба, заполненного солнцем. Этот жар исходил от бесчисленного количества непрерывно горящих восковых свечей самой различной толщины и длины: тонких, почти как колосок пшеницы; массивных - наподобие беломраморных колонн в миниатюре. Огромные серебряные канделябры вмещали то по одной такой гигантской свече, то по несколько десятков малых, закрепленных в разной величины гнездышках-ячейках. В свою очередь целые десятки таких канделябров на высоких и низких опорах теснились на сравнительно малом пространстве капеллы, словно устремлялись своим пылающим огнедышащим восковым войском к центральной внутренней ее стенке.
        Здесь находилась едва ли не главная святыня Москвы - Мадонна Иверская или Грузинская, ибо по-старорусски Грузия именовалась Иверией. Спасенная от турецко-персидских нашествий на Афон, увезенная когда-то из Грузии, эта высокочтимая икона была подарена Москве, Руси, взявшей Иверию (Грузию) под свое покровительство.
        Эдмон перед осмотром древней русской столицы во французском консульстве основательно вооружился разными сведениями о ней и сейчас мог щегольнуть ими перед Гайде.



        Глава II
        НЕЗАСЛУЖЕННАЯ ПОЩЕЧИНА

        Московские рестораны назывались трактирами. Ближайшим к Кремлю трактиром был знаменитый «Егор», расположенный в нескольких шагах от Иверских ворот.
        К этому трактиру примыкал не менее известный «Охотный ряд». Это средоточие гастрономической московской торговли, где можно было приобрести все: от саженного осетра до целого лебедя тоже почти с саженным размахом крыльев, и от десятипудового дикого кабана до тридцатипудовой лосиной туши. Здесь также можно было найти и медвежатину, и индюшатину, и рябчиков, и тетеревов, и молочных поросят, и спинки дикой степной козы-сайгака, и любую икру - от зеленой, зернистой до угольно-черной паюсной!
        Все эти огромные ресурсы для ублажения самых требовательных, избалованных или прожорливо-бездонных желудков были в любое время в распоряжении прославленного «Егора» - первейшего по размаху трактира Москвы, куда не гнушались заглядывать даже и коронованные особы. И этот пресловутый храм Чревоугодия, как и все в Москве, был своеобразен. Официанты в нем назывались «шестерка» или «беловый» - по необычному одеянию сплошь белого цвета: длинная до колен рубаха с плетеной подпояской, белые широкие штаны, на бегу раздувавшиеся, как паруса; белая громадная салфетка под мышкой. Не хватало лишь разве белого парика для совершенно законченной безупречно стильной полноты картины, но волосы у «шестерок» были, как правило, светло-русые, и ощущение общей белизны нарушалось.
        Для развлечения гостей трактир «Егор» был наполнен десятками птичьих клеток с соловьями, канарейками, дроздами и даже попугаями. Все это пестрело, свистело на разные голоса, но было не в силах заглушить жизнерадостный галдеж, пьяную или хвастливую болтовню многочисленных посетителей.
        Трактир даже высокого класса считался законным местом всяческого шума, пения не только птичьего, но и человеческого, пускай некоторые голоса поющих порой больше походили на козлиные или бычьи. Для особо почетных гостей хозяин, он же и главный метродотель, заводил редкую в то время музыкальную машину - немецкое подобие самоиграющей шарманки с пружинным заводом.
        В это многопосещаемое заведение и повел Эдмон Дантес свою откровенно проголодавшуюся спутницу.

        - Уж изучать Москву, так изучать!  - шутливо произнес он, вводя Гайде в звенящий птичьими и человеческими голосами обширный трактир, который занимал целых два этажа здания, соединенных широкой гостеприимной лестницей. Его нижний этаж был чуть попроще, подешевле. Верхний же - украшали не только птичьи клетки, картины в тяжелых золоченых рамах, разные виды пальм, но и имелось несколько аквариумов огромных размеров, где плавали стерляди, предназначенные для приготовления ухи по выбору заказчика.
        Изысканный вид Дантеса и его спутницы заставил солидного, бородатого, одетого в ливрею швейцара, указать им путь на верхний этаж.

        - Пожалуйте,  - сказал он уважительно и добавил, удивив гостей,  - Сильвупле…
        Эдмон уплатил за это приятное удивление серебряный рубль, в свою очередь изрядно удивив швейцара, не очень привычного даже здесь к таким щедрым чаевым: за одно лишь слово, за один лишь жест.
        Поднимаясь с Гайде по лестнице, бережно поддерживая ее под руку, Дантес повторил:

        - Как можно подумать о какой-то мести такому приветливому, доброжелательному народу! Хотя бы даже и за бедного Наполеона! Россия с ее народом сыграла роль руки и меча: Судьбы в отношении нашего великого соотечественника… Предадим забвению все подобные счеты! Судьбу не судят и Судьбе не мстят!
        Войдя в просторный и светлый зал второго этажа, предназначенного для избранных, наша чета остановилась, выбирая место. Гостей в этот час было уже довольно много. Дантесу хотелось занять отдельный столик на двоих, но почти все такие столики были уже заняты. Оставалось повернуться, чтобы идти поискать место в другом зале. И вдруг они услышали громкий, полный радостного изумления окрик:

        - Дантес, дружище!
        Из-за четырехместного столика быстро поднялся человек одних лет с Эдмоном и устремился к чете новоприбывших.

        - Дантес, ты ли это? Сколько лет мы не виделись?!
        Несколько лиц повернулись в их сторону. Но Эдмон не сразу узнал подбегавшего к нему человека. Ростом он был чуть поменьше графа, но плотный, широкоплечий, в одежде французского шкипера дальнего плавания. Этот человек был товарищем детства, земляком и другом Дантеса - Жюль Карпантье, с которым Эдмон не виделся почти четверть века.

        - Жюль, дружище!  - вскричал граф, узнав его, и они крепко обнялись.
        Дантес представил его Гайде. Они направились все вместе к столику, за которым сидел до их прихода земляк из Марселя.
        Начался шумный, сбивчивый, сумбурный разговор, в котором половина вопросов, как правило, остается без ответа, натыкаясь на встречные. Разговор перекинулся на Россию. Карпантье, как выяснилось, не впервые находился в Москве. Он транспортировал важные, особенной ценности грузы и, привозя их по морю в Россию, не ограничивался этим. Отвечая головой за их доставку, а также за сохранность, он подчас должен был их сопровождать даже до Петербурга. Каждое такое дополнительное путешествие давало ему доход почтенных размеров, и он похвалялся, что скопил дома, в Бордо, уже довольно кругленький капиталец. Карпантье сообщил друзьям, что женившись, он уже давно переселился в Бордо.

        - Еще два-три таких рейса,  - весело закончил он,  - и я смогу стать арматором, или по крайней мере, владельцем хорошего корабля… брига или баркентины.

        - Парусники уже начинают, кажется, уступать место пароходам?  - полувопросительно сказал Дантес.  - Не лучше ли тебе и обзавестись не каким-то бригом, а приличного тоннажа пароходом, мой Жюль?
        Карпантье всплеснул руками.

        - Ты смеешься, мой милый Дантес!  - вскричал он.  - Да разве это мне по карману? Хорошенькое дело - пароход! За всю жизнь не скопишь денег на такую новинку!

        - Думаю, что я был бы способен помочь тебе в этой безделице…  - сказал Дантес.  - Для старого приятеля и земляка не жаль расходов!
        Карпантье недоверчиво вгляделся в лицо Эдмона.

        - Ты, конечно, шутишь…  - пробормотал он, улыбаясь.

        - Да, нет,  - отозвался Дантес.  - Хватило бы тебе на это сотни тысяч франков?

        - Не помнил за тобой такого грешка - издеваться!  - вздохнул Жюль.

        - Да, я ничуть не издеваюсь,  - возразил Дантес.  - Говори, сколько у тебя не хватает денег для приобретения приличного морского парохода-каботажника?

        - Хватило бы полсотни тысяч франков!  - пробормотал Карпантье.

        - Завтра ты будешь иметь эту сумму, мой Жюль, не унывай.

        - Шутник, ты, однако!  - озарился широкой улыбкой земляк графа.  - Право, Дантес, не знал я за тобой такой способности!
        Занимаясь своим оживленным разговором, друзья из Франции не обращали никакого внимания на группу молодых людей, сидевших за несколько столиков от них. Эту группу составляли неплохо одетые москвичи явно не купеческого облика. Не были похожи они и на чиновников. По всем внешним признакам - это были студенты. Центром их маленькой компании был высокий, широкоплечий, напоминавший молодого медведя, барчук, чьи отрывистые, резкие фразы невнятно доносились до столика Дантеса и Карпантье.
        Время от времени вся эта компания поглядывала в сторону иностранцев, вроде как бы вслушиваясь в их разговор. Но поскольку Эдмон и Жюль говорили бегло, быстро, наверняка было нелегко разобрать речь французских гостей.
        Один раз явственно донеслось произнесенное медведеобразным студентом имя «Дантес» с полувопросительной интонацией. И после этого все четыре студента переглянулись, почему-то пожимая плечами и хмурясь.
        Но Эдмон и его друзья совсем не присматривались и не прислушивались, что делалось за соседними столами.
        Жюль продолжал недоверчиво острить:

        - Что ты, разве, получил солидное наследство? Или удачно, даже сверхудачно женился?  - он смешливо глянул при этом на Гайде.  - Но покупать для приятеля пароход, при том морской - о! Нет, друг Дантес, ты явно морочишь меня! Не хватает, чтобы ты предложил мне в подарок санкт-петербургского Медного всадника или московскую царь-пушку!
        Услышав донесшееся до них слово «пушка» соседи-студенты еще более насторожились, стали еще чаще поглядывать в сторону Дантеса и Карпантье.
        А Эдмон в ответ на остроту приятеля засмеялся и махнул рукой:

        - Но «цари» и «пушки», мой друг, не в моей власти, что же касается обещанного морского парохода - считай его своей собственностью. Я не люблю бросать слова на ветер, а моя радость по поводу нашей с тобой встречи слишком велика, чтобы я задумался над такой мелочью, как паровое каботажное судно. Возможно, я еще почесал бы за ухом, прежде чем предложить тебе монитор или трансокеанский пакетбот… Но все остальное - пустяки,  - он опять пренебрежительно махнул рукой.
        То ли радость по поводу неожиданной встречи за тридевять земель от родины, то ли опасения задеть какие-то нежелательные струнки, больные места удерживали Жюля Карпантье от настойчивых расспросов.
        Эдмон и сам не давал ему это делать, сам засыпал давнего друга вопросами.

        - Раз ты часто бываешь в России, ты должен знать и русский язык, Жюль!

        - Немножко - да, знаю,  - признался Карпантье.

        - Так скажи, что означает надпись на вывеске этого ресторана - «Егор»?
        Жюль усмехнулся, хоть ему сейчас и было не до улыбок.

        - Это примерно то же, что и в Париже «Жорж». Егор по-русски, Жорж - по-французски, понимаешь… Егоров трактир - ресторан «Жорж». Вполне прилично и благопристойно.
        Мысли его вращались вокруг предложения, сделанного ему Эдмоном: «Шутка сказать - этот милый былой марселец, пусть хоть и товарищ детства, что-то уж очень размахнулся! Обещает в подарок пароход, морской каботажный пироскаф… Забавник, но что, если это все же всерьез?»
        Лицо Жюля отражало бушевавшие в нем мысли и чувства в эти минуты.
        Эдмон понял это и добавил, пояснив:

        - Надо тебе сказать, Жюль, что мне изрядно повезло… Я понимаю твое недоверие, но что я сказал - вполне в моих силах и будет выполнено… Поверь, что я никогда не был пустым болтуном… А хвастуном и тем более…
        Карпантье замахал руками:

        - Дантес, милейший мой! Как ты мог даже подумать об этом? Разве я не знаю тебя с детства, Дантес?
        Напоминавший медведя студент вдруг поднялся со своего места и неторопливо пошел к столику иностранцев. Массивная неуклюжесть замедляла его движения между столиками обедающих. Он даже задевал кое-кого локтями и бедрами, но не трудясь извиняться, прокладывал себе путь.
        Остановясь возле Эдмона, он как-то странно помедлил, вглядываясь в иностранного гостя, словно стараясь узнать в нем кого-то. И наконец произнес на французском диалекте:

        - Вы, сударь, именуетесь Дантес?
        Хорошо настроенный Эдмон ответил вежливо с улыбкой:

        - Да, сударь, я - Дантес!

        - Жорж?

        - Э? Да…  - Эдмон машинально кивнул, вспомнив название трактира.
        И тут произошло нечто непостижимое, ошеломляющее, чудовищное: медведеподобный, вблизи еще более крупный, громоздкий детина, нанес Эдмону страшный удар - сокрушительную пощечину. Это не была умеренно-сильная, корректная пощечина, какой французский жантильом или английский джентльмен вызывают своего противника на поединок. Это был удар грубый, чуть-чуть не смертельный, нанесенный хотя и ладонью, а не кулаком, но способный свернуть менее прочно посаженную голову, чем какой был одарен природой Дантес. От этого удара Эдмон свалился с сидения на пол, теряя сознание. Жюль, пытаясь его поддержать, тоже упал.

        - Дантесу за Пушкина…  - громко и резко добавил парень, как бы что-то поясняя. Чуть помедлив, не дожидаясь, когда поверженный поднимется, он зашагал к своей группе. Та, уже стоя, ждала его возвращения, и тотчас же все вместе они направились к выходу. Видимо, перспектива разговора с полицией их не устраивала… А Жюль и Гайде припали к Эдмону.
        Эдмон не сразу и не без усилий с помощью Жюля, Гайде и одного из соседей по столикам, поднявшись и снова усевшись на свой стул, смертельно бледный, ничего не понимающий, растерянный, близкий даже к тому, чтобы зарыдать от незаслуженной обиды, тупо и мрачно молчал, уронив голову на грудь, а руки - на колени.

        - Что же это такое… Что же это такое?  - почти беззвучно бормотал он.  - Что я сделал этому человеку? Чем заслужил я такое убийственное оскорбление?
        Разумеется, он все это произносил по-французски, но человек, любезно помогавший ему подняться, понял эти полубессвязные фразы и сказал:

        - Если вы ничего не имеете против, я, пожалуй, мог бы попытаться, месье, пролить некоторый свет на эту несомненную для вас загадку…
        Его французский язык был безупречен, изысканно точен и без акцента. Собеседник явно принадлежал к высшему кругу москвичей.
        Эдмон с усилием, полусмущенно, полудосадливо кивнул:

        - Прошу вас, милостивый государь.
        Стыд перед Гайде, перед Жюлем, перед самим собой давил его. Он с трудом боролся против напрашивавшегося взрыва гнева.
        Любезный сосед прикоснулся к его плечу:

        - Успокойтесь, месье… Сейчас я постараюсь объяснить вам причину свалившейся на вас горестной и оскорбительной неожиданности… Дело, мне кажется, в том, что не столь давно наш величайший русский поэт Александр Сергеевич Пушкин был убит французским Дантесом.

        - О!  - вырвалось одновременно из трех уст: Эдмона, Гайде и Жюля.

        - Но ведь не мною же!  - тотчас же горестно вскричал Эдмон.  - Имя Дантес довольно редкое во Франции, не спорю, но причем тут я, месье москвич? Я только сейчас припоминаю, что мельком слышал или видел в газетах сообщение об этом печальном событии.
        Гайде дополнила его слова:

        - Месье москвич, ваша заботливая доброта располагает к искренности. Помню и я, как мой дорогой муж,  - она указала на Эдмона,  - прочтя заметку об этом происшествии в далекой тогда для нас России, со вздохом сказал, но вместе с тем и с улыбкой, месье, он, мой Эдмон Дантес, любит пошутить: «Теперь в Россию можно будет ехать только инкогнито!» И вот, увы, он начисто забыл об этом. Это ли не доказательство чистой совести?

        - И чистых рук!  - одобрительно подтвердил москвич, кивая.  - Не знаю, нужны ли вам дальнейшие пояснения, но хочется чуть-чуть оправдать в ваших глазах этого моего молодого соотечественника, который своей выходкой оскорбил не только ни в чем неповинного гостя, но и нашу славную Москву, и больше того - всю Россию! Ужасна, подобная выходка! Но все же кое-что может ее оправдать - патриотизм, господа, патриотизм! Напоминаю, человек, носящий имя Дантес, лишил жизни величайшего поэта России, красу и гордость русского народа - Пушкина! О, Александр Сергеевич Пушкин, был кумиром нашей страны, и молодежи в особенности… Простое созвучие «Дантес», господа, может сейчас вызвать приступ бешенства у нашего русского человека, и тем более у горячего молодого студента, да еще, может быть, хватившего чуть-чуть… А этот богатырь, что нанес вам удар, месье Дантес, наверняка из студентов. По-моему, я его мельком где-то уже видел… Его счастье, что не оказалось поблизости полицейского. Этот поступок не сошел бы ему с рук… Можно и сейчас начать розыск, и наказание рукоприкладцу будет… Строгая кара!
        Эдмон молчал… Наказание… Кара? Но тому ли, кто ее по-настоящему заслуживает? Тому ли кто был подлинным виновником этого поистине страшного происшествия? Что в самом деле совершил этот похожий на медведя студент, явно простодушный, но пламенный поклонник своего великого соотечественника, поэта Пушкина? Случайно услышанное имя «Дантес» вызвало у него приступ ярости, желание хоть так отплатить за гибель великого певца! А разве сам он, Эдмон, не отдал чувству мести лучшие свои годы? Разве не была месть для него главным двигателем и маяком на протяжении многих лет? Разве не приравнивал он месть, реванш к высоким законам и правам человека? Эдмон покачал головой:

        - Он не ведал, что делал, этот юнец! Он считал это своей данью справедливости… Как же его карать за это? Как его даже за это порицать?



        Глава III
        КАК ТЕПЕРЬ БЫТЬ?

        Гайде сидела, словно окаменев, как загипнотизированная. Беспомощно, по-детски раскрытый рот, да полные ужаса глаза в какой-то мере могли говорить о ее ощущениях. Только что путешествие в далекую загадочную Москву одарило их с Эдмоном великолепными зрелищами, какие даже до этого и вообразить было невозможно. Город, сразивший Наполеона, только что предстал перед ними во всем своеобразном великолепии, добродушии, веселой приветливой жизнерадостности,  - и вдруг такой непостижимый, непонятный, чудовищно неожиданный поворот! Она еще меньше, чем Эдмон и Жюль тоже потрясенные происшествием, была способна к какому-либо объяснению. Для нее больше, чем когда-либо, случившееся было похоже на страшный, кошмарный лихорадочный сон…
        Даже то, что поведал в виде догадки симпатичный москвич, пришедший на помощь Эдмону, не в силах было успокоить бедняжку Гайде. Красавица-Москва, только что улыбавшаяся им десятками, сотнями ласковых лиц, светившая им в сердце ослепительным золотом своих бесчисленных куполов и мягкой, нежной, весенней зеленью, сияющей голубизной своего неба - внезапно показала какой-то совсем иной облик.

«Да,  - сумбурно мелькало в мозгу бедной Гайде,  - вот, пожалуй, та настоящая, истинная Москва, что сломала хребет непобедимому Бонапарту, ввергла его в будущее море огня, пылая сама жертвенным костром, сожгла и славу великого завоевателя! Превратила ее в пепел и дым! Страшны ее люди, и вот живой убедительный образец этого. И какой! Упавший на пол Эдмон - божество ее - Эдмон, барахтавшийся на полу трактира от чудовищного удара, нанесенного ему потомком тех, кто сокрушил великого корсиканца! Недаром назвал он Москву самым страшным городом мира!»
        Гайде продолжала сидеть как во сне, пока приятный участливый москвич, однако и такие имелись в этом страшном городе, делал Эдмону и Жюлю свои пояснения, пытался утешить и успокоить Эдмона.

        - Для меня лично все ясно, дорогой иностранец,  - с трогательной и изящной деликатностью уговаривал он.  - И все будет окончательно прояснено, если вы поведаете также и ваше личное имя.
        Эдмон вместо ответа машинально вручил доброму москвичу визитную карточку, снова входившую в моду в Европе:


        ЭДМОН ДАНТЕС,
        граф Монте-Кристо


        - Ну, вот - вскричал незнакомец прямо-таки радостно.  - Теперь уже в самом деле окончательно ясно! Имя того, кто убил нашего великого Пушкина - Жорж, Жорж Дантес… И он не граф, а барон, притом сомнительного свойства… Он стал бароном лишь недавно - будучи усыновлен неким бароном Геккереном, посланником Нидерландов при Российском императорском дворе… Какая-то сложная малопонятная цепочка… Правда, у него есть некоторое сходство с вами, граф… Я видел его мельком в Санкт-Петербурге… Как раз на одном из дворцовых балов. Рост и прическа, и даже в чертах лица нечто… Только более светлый, чем вы… Возможно, что это какой-нибудь ваш родственник, пусть и не ближний… Но уж во всяком случае он отнюдь не граф и не Эдмон, а Жорж Дантес.

        - Такого родственника я не знаю, да и не хотел бы знать!  - хмуро сказал Эдмон.
        Покачав головой, он добавил:

        - Получить пощечину вместо того, кто ее заслуживает и с кем я не имею совершенно ничего общего, согласитесь, месье… Простите, я все же хотел бы знать, с кем я беседую и кому я уже столь многим обязан?
        Учтивый москвич тоже вручил Эдмону визитную карточку. Это было явным признаком того, что этот человек действительно принадлежит к высшему обществу. Но карточка была напечатана русскими буквами и это затрудняло смотревшего на нее графа.

        - Вышегорский,  - любезно подсказал собеседник.  - То, что произошло сейчас с вами, дорогой граф, скажу вам честно, огорчило меня чрезвычайно, повергло в неописуемый стыд за Москву, за моих сограждан, за нашу буйную молодежь, но вместе с тем и заставило как-то яснее, сильнее представить себе, как же чтит народ память своего великого поэта! Не обижайтесь, граф! Вы пострадали незаслуженно, несправедливо. Я готов стать на колени перед вами с мольбой простить и Москву, и москвичей. Но в душе у меня бродит непреодолимое чувство гордости за нашего незабвенного Александра Пушкина! Какую он завоевал народную любовь, какое широкое признание и поклонение!
        Почтительно откланявшись, он пошел. Но Эдмон вскочил, быстро догнал его, обнял:

        - Ваше участие, ваша добрая помощь, ваши утешения - все это так драгоценно, так отрадно, что не поблагодарить вас еще раз было бы с моей стороны преступлением! В мире есть две важные вещи - это благодарность и месть, не так ли, дорогой месье Вышегорский?
        Вышегорский пожал плечами.

        - Месть подобна кругам, расходящимся по воде, от одного круга рождается другой… Там, где реванш узаконен - это приводит к гибели целые племена и даже народы. Стоит ли восхвалять подобную догму?

        - Не знаю, как для кого, а для меня, господин Вышегорский, месть была и остается сладчайшим напитком!  - упрямо сказал Эдмон, и еще раз крепко пожал руку своего неожиданного московского знакомого.  - Да, спохватясь, задал он еще вопрос,  - а где произошло это тяжелое преступление - убийство поэта?

        - В Санкт-Петербурге, граф! Почти на глазах у высшей власти… Вот почему,  - прибавил он, понизив голос,  - народ склонен и власть нашу считать соучастницей этого преступления…
        Эти слова, как и все остальное по-французски, он произнес настолько тихо и осторожно, что Дантес едва их расслышал. Однако, расслышав и поняв, он так же тихо сказал приятному москвичу:

        - Власти своей за Пушкина пусть мстит обожающий его народ России, надеюсь, ему по силам такая задача… Что же касается меня, то я буду мстить, в первую очередь, за себя, за то страшное оскорбление, какому только что сейчас здесь подвергся, и буду мстить как раз тому, кто был виновником этого, по чьей вине это произошло… Подлинному виновнику!
        Лицо Вышегорского озарилось:

        - Но тем самым вы будете мстить и за Пушкина, любезный граф!  - уже не понижая голоса, произнес он, почти вскричал симпатичный москвич.  - Мне остается пожелать вам удачи!
        Вернувшись к своему столику, Дантес ощутил продолжавшуюся все еще там растерянность обоих своих компаньонов - Гайде и Жюля. Последний за все время не произнес ни слова. Он сидел, как опущенный в воду. И Эдмон понял, что приятеля мучительно терзает совесть - как это случилось, что он, растерявшись не отплатил тотчас дерзкому студенту-москвичу, пусть тот и был на голову выше его и почти вдвое шире в плечах. Бесспорно, подоспели бы тотчас и другие потомки князя Кутузова и могло разразиться новое Бородинское сражение. Однако честь марсельцев была бы все-таки поддержана, момент не был бы упущен…
        Но Эдмон вспомнил только что услышанные слова: «Месть подобна кругам расходящимся по воде…» В фешенебельном на свой лад московском ресторане-трактире легко могла разыграться буря почище любого Тирренского шторма… Вмешательство полиции могло повлечь пренеприятные последствия и для самого Жюля Карпантье, и для никем не признанного графа Монте Кристо, пускай уже и пострадавшего в первую очередь!
        Эдмону стало искренне жаль приятеля. Он положил руку на плечо Жюля:

        - Я понимаю - ты огорчен за меня…
        Карпантье возмущенно вскинулся:

        - Я разъярен… Я полон бешенства. Я опешил в тот миг. Мелькнуло даже, не навлек ли ты сам чем-нибудь этот удар? Это дало возможность им уйти. Я готов мчаться к генерал-губернатору Москвы и потребовать немедленного розыска наглецов, устроивших нападение на тебя, мой Эдмон!

        - Но ведь ты слышал мой разговор с этим русским, и надеюсь, понял каждое мое слово. Огласка этого происшествия была бы для меня куда страшнее того, что случилось… Это было бы для меня подобием смерти! Двойной позор лег бы на дорогое для меня имя «Дантес»! А сейчас руки у меня свободны…
        Снова оказавшись на вольном московском воздухе, и Эдмон, и Гайде, и даже Жюль шумно и глубоко вздохнули. Они даже оглянулись - точно ли они не спят, точно ли находятся в экзотической, но все же реальной Москве? Да, сомневаться было невозможно. Справа - над зубцами огромной красноватой стены высились уже знакомые чарующие золотые главы Ивана Великого и его свиты-дружины: полудесятка могучих многокупольных храмов… Над менее высокой стеной Китай-города виднелись причудливые многоцветные завитки и узоры Святого Василия. Слева - красовался голубовато-зеленоватый тоже узорчатый дворец Московской Законоспасской академии - той, где учился легендарный соперник Лавуазье - Ломоносов. А еще чуть левее, за углом первого трактира Москвы, обозначались мощные колонны самого крупного и знаменитого театра России - так и именуемого «Большой»!
        Жюль Карпантье, невзирая на успокоительные слова Дантеса, продолжал свое подавленное молчание. Он начал прощаться:

        - Прости, Эдмон, что так все получилось… Просто не знаю, как и оправдаться перед тобой, дружище… Я ничего не мог сообразить - так внезапно было это нападение!

        - Значит, у тебя даже мелькнула мысль, что это нападение могло быть и заслужено мною? Ничего удивительного, дружок! Времени после нашей с тобой последней встречи промчалось уйма - мало ли что могло произойти за этот срок! Я мог оказаться в заговоре в пользу врага России и Москвы - Наполеона… Мог стать участником международной банды по похищению кремлевских сокровищ - «царь-колокола» или «царь-пушки», а то и обоих сразу… Ты, конечно, заметил, что благородный москвич именовал меня графом, и удивлялся, конечно, в чем тут дело? Не самозванец ли я, каких немало теперь шатается по свету?

        - Что ты!  - смущенно откликнулся Карпантье.  - За это время столько людей стали графами, и герцогами, и даже принцами с легкой руки Наполеона.

        - Меня сделал графом не Наполеон, хотя чуть-чуть и он причастен к этому,  - возразил Эдмон.  - У Судьбы, как я не раз говорил Гайде и другим, есть свои удивительные причуды, свои умопомрачительные ходы… Один из таких причудливых ходов Судьбы и сделал меня вполне законным графом, милый Жюль! А в знак того, что я нимало от этого не зазнался - вот тебе чек на московский филиал «Лионского кредита»,  - он достал из кармана по всем правилам оформленную чековую книжку, и раскрыв ее, подал Карпантье уже готовый подписанный чек на пятьдесят тысяч франков.

        - Я написал и подписал его, провожая до выхода нашего московского знакомого…  - Пояснил он.  - Сначала я хотел вручить тебе этот чек завтра, мой друг и земляк, но подумал, что ты можешь испугаться по поводу случившегося сегодня, что не захочешь больше со мной и видеться… А я привык держать свое слово, выполнять свои обещания - вот тебе деньги на морской пароходик, мой милый марселец! Если не подвернется более желанного тебе названия, назови это судно «Монте-Кристо»… Знаешь, конечно, остров с таким названием на наших средиземных морских дорогах… Этот островок принадлежит теперь мне, и я буду рад, если новое чудо морей - пироскаф с таким именем будет не только бороздить синий простор нашего моря, но и пришвартовываться иной раз к этому малоизвестному для многих кусочку суши… Там есть удобные для захода бухты. В одной из них специально для тебя я прикажу оборудовать небольшой пирс…
        Не веря не только своим глазам, но и слуху, оцепенело смотря на чек и на Дантеса, Жюль Карпантье бормотал ошеломленно:

        - Да за что же мне такая милость? Такая щедрость… Такая странная улыбка Судьбы?

        - Не применяй к Судьбе такое понятие, такое слово - «странный», «странное», «странность»… Повторяю и готов повторять еще множество раз, Жюль, и вот опять-таки Гайде свидетельница этому, что у Судьбы почти все странно с нашей наивной человеческой точки зрения. Но лишь потому, что умы наши слишком поверхностны и ребячливы… Мы желаем, чтобы все было просто и ясно! Какое смешное, ничем не оправданное желание!

        - Но иногда уж слишком странно…  - пробормотал Карпантье.  - Вот как сейчас, дружище Эдмон…
        Граф кивнул:

        - Не спорю, странного немало. Но вот я немного вдумался в происшедшее, друзья мои. И хотел бы сказать, моя Гайде, в ответ тебе на кое-что из наших утренних разговоров! Обозначается нечто такое, что снова способно наполнить мою жизнь не идиллическим безмятежным спокойствием - сиречь безделием и бездействием, а свойственной мне жаждой поисков, бурь, борьбы!

        - Опять! Опять искания, бури…  - со вздохом сказала Гайде.
        Эдмон подтвердил:

        - Да-да-да, моя дорогая Гайде! Так написано мне на роду, вероятно, или на руке моей, как утверждают марсельские и иные цыганки… Судьба не любит, когда люди пытаются заглянуть в ее тайны, но она покровительствует тем, кто подчиняется ее велениям!



        Глава IV
        САНКТ-ПЕТЕРБУРГ

        Петербург встретил Дантеса и Гайде холодноватым туманом. И они могли воочию удостовериться в огромной разнице между двумя столицами России.

        - Мне непонятно,  - сказала всегда самостоятельная в суждениях Гайде,  - как мог вообще жить в таком городе величайший поэт России - Пушкин? Ведь это просто какой-то гигантский каземат, сплошная каменная тюрьма… Какая огневая, рвущаяся из сердца песня или поэма могла бы родиться в подобном каменном саркофаге! Возможно, Пушкин как раз задыхался в этой темнице, и потому сам рвался навстречу смерти. А вы, мой неукротимый друг, все-таки собираетесь мстить за него, рисковать собственной головой, ставить на карту и свое собственное счастье и мое также…

        - Прежде всего, милая моя Гайде,  - с какой-то особенной, редко звучащей в его голосе ноткой,  - ответил Дантес,  - я собираюсь мстить за себя самого.

        - Для меня это еще страшнее, еще тягостнее,  - со вздохом отозвалась Гайде.  - Хоть в общем-то и я сочувствую этому замыслу… Будь я в силах, я сама растоптала бы это чудовище, этого омерзительного однофамильца…

        - А вдруг это мой родственник - кузен, например?  - хмуро заметил Эдмон.  - Как быть тогда? У нас, французов, не принято убивать ни братьев, ни кузенов. Будем надеяться, что тут нет никакого родства…

        - Я, по совести, предпочла бы, чтобы родство оказалось, мой дорогой Эдмон…  - не без горечи откликнулась Гайде.

        - Нет, милая Гайде, я даже брату не простил бы убийство великого поэта! Но я придумал бы для него наказание без крови… Да, без крови. Но такое, которое стоило бы любого кровопролития…

        - Порой ты меня пугаешь, Эдмон…  - тихо сказала Гайде.  - В тебе проступает нечто демоническое, внушающее тревогу… Видимо, рана, которую тебе нанесли почти четверть века назад, все еще не зажила, все еще мучает, доводит до кощунства, до цинизма…
        Накануне отъезда из Москвы, по настоянию Гайде, Дантес вместе с ней был в Кремле на открытии того удивительного сорокадневного перезвона московских колоколов, который начинается в пасхальную ночь и беспрерывно длится шесть недель. Опираясь, как обычно, на сильную руку Эдмона, Гайде с нетерпением ждала той минуты, когда по сигнальному удару колокола на Иване Великом - начинают свой симфонический слитный звон все «сорок-сороковен» древней столицы, и десятками тысяч восковых свечей озаряется полуночная темень во всех концах великого города. Гайде втайне надеялась, что это еще более изумительное зрелище, нежели виденное несколько дней тому назад среди дня, что-то изменило бы в упрямой душе Дантеса.
        Но даже и это совсем уже сверхволшебное зрелище, сказочная симфония звука и света, не растопило, не преобразило бурелюбивое и суровое сердце ее друга…
        Сейчас в отеле «Отель де Франс», одной из лучших гостиниц Петербурга, смышленый и расторопный слуга-француз, просивший называть себя кратко и просто - Клодом, оказался небесполезным земляком. Он через два-три дня доставил Эдмону довольно большой список петербуржцев, имеющих касательство к гибели великого поэта.
        В этом списке на одном из видных мест числился атташе французского посольства месье Далиар.
        Этот Далиар и оказался первым гостем графа Монте Кристо вдали от все-таки дорогой ему родины.
        Во французском посольстве Петербурга он с полным достоинством представился как владелец островка, находящегося под протекторатом Франции - отмеченного на морских картах острова Монте-Кристо, и был принят с почетом, каким остался бы доволен и князь Монако - Монте-Кристо. После этого познакомиться с Далиаром уже не составляло никакого труда. Барон Далиар был приглашен и оказался аккуратен.

        - Чрезвычайно рад видеть вас у себя, дорогой гость!  - вскричал Эдмон, встречая Далиара в роскошной передней.  - Рад возможности познакомить вас с моей женой…
        В столь же роскошной гостиной, куда Эдмон провел «дорогого гостя», через несколько минут появилась Гайде, соответствующим образом расфранченная блестящая великосветская дама, в которой никто не заподозрил бы недавнюю сиротку-гречанку.
        Далиар, человек тоже великосветский, рассыпался в комплиментах и любезностях.

        - Какое счастье видеть в этой хмурой северной стране истинный, неподдельный цветок нашей родины - прекрасной Франции!  - задекламировал он с привычной готовностью.

        - Каким же цветком хотели бы вы меня считать, любезный барон?  - улыбаясь, спросила Гайде.

        - Тюльпаном,  - поспешил ответить барон, и сразу же поправил себя.  - Нет, розой, конечно, провансальской розой, мадам! Такой, какую прикреплял к своему шлему когда-то непревзойденный герой наших французских сказаний - Роланд!
        Начался обычный довольно шаблонный светский разговор, но Эдмон вскоре умело перевел его в нужное ему русло.

        - Сенсацией российской столицы за это время, говорят, была гибель великого поэта Пушкина?  - как-бы мимоходом он задал вопрос.
        Далиару оставалось лишь подтвердить:

        - Да, это так, граф.

        - Ну и каковы же были обстоятельства?  - все в том же полунебрежном тоне продолжал Эдмон.  - Не вы ли были его секундантом?
        Далиар пояснил, что секундантом у Пушкина был майор русской службы Данзас, а у противника Пушкина, Жоржа Дантеса - предшественник Далиара по службе в посольстве Франции - виконт д’Аршиак.

        - Великий поэт Пушкин, как вы его назвали, граф, был, однако, великого о себе мнения,  - продолжал затем Далиар.  - Он пренебрег милостями и благодушием императора, мнил себя центром придворного общества, издевался над всеми, но был до болезненности нетерпим к шуткам в свой адрес. Надо было быть настолько самолюбивым, что когда его поздравляли с вниманием, которое царь уделял его жене,  - Пушкин просто лез на стену, бесился, готов был без всякой дуэли застрелить человека, говорившего ему об этом… Никакой светскости, представляете?

        - Он был ревнив?  - спросила Гайде.  - Что же в этом худого?

        - Он был ревнив до нетерпимости,  - мягко, с осторожностью ответил Далиар.  - Такая ревность недопустима в высшем, придворном кругу… Обладая таким свойством, человек просто-напросто не должен соваться в высший круг.

        - Но, видимо, дыма без огня не бывает,  - сказала Гайде,  - и в этом высшем, по вашему выражению, круге, процветают по меньшей мере фривольность, неуважение к брачным узам, к брачному благополучию?

        - Все это довольно устаревшие понятия,  - выдерживая свой припахивающий цинизмом тон, ответил Далиар.
        Гайде вздохнула почти сокрушенно:

        - В ваших словах, месье Далиар, немало убедительности… Возможно в общем-то вы недалеки от истины… Но понял ли, по крайней мере, сам этот злополучный Жорж Дантес, что он натворил, понял ли всю тяжесть своего поступка, всю огромность своей вины перед русским народом? Не могло ли быть так, что он намеренно и обдуманно мстил русскому народу за разгром Наполеона? За позор Франции?
        Далиар покачал головой.

        - Нет, никоим образом! Во-первых, Жорж не проявлял никаких бонапартистских взглядов, совсем напротив! А во-вторых, он вообще был далек от какой-либо философии. Он был всегда жизнерадостным жуиром, бонвианом, хорошим собутыльником и игроком…

        - Вы говорите «был»… Где же он теперь? Он разве не жив?  - озабоченно спросил Эдмон.

        - О! Такова судьба… по приказу царя, он покинул Россию!
        После ухода Далиара Эдмон сказал:

        - Он убедил меня только в одном, этот гость: Жорж-Шарль не просто шалопай, а настоящий проходимец! Видно, во-первых, что он продал родину. Затем, во-вторых, продал отца, войдя в сомнительное, плохо пахнущее «усыновление» к какому-то голландскому барону… В-третьих, перепугавшись, он вступил в шкурный брак с сестрой той особы, с которой связывала его молва. В-четвертых, он, выждав время, убил мужа сестры своей жены. Говорят, и тут проявив неблагородство, выстрелил раньше, чем полагалось. Для меня уже ясно - он вполне заслуживает и то, что незаслуженно досталось мне и еще нечто… Такое, что клянусь, сделает его жизнь не по вкусу и Каину…



        Глава V
        ПОЭТ ВАСИЛИЙ ЖУКОВСКИЙ

        Во имя присущей Эдмону настойчивости, теперь предстояло разыскать Жоржа Дантеса где-то в других странах. В первую очередь все же вероятно, в Европе… Но где все-таки?

        - Милый Эдмон,  - подала совет Гайде,  - здесь у нас нет друзей, но здесь должны остаться друзья Пушкина.
        Слуге Клоду снова было дано поручение, закрепленное несколькими золотыми монетами:

        - Разыскать людей, хорошо знавших и еще лучше, друживших с известным русским поэтом.

        - Постараюсь это выполнить, граф!  - почтительно откланялся Клод, крепко зажав в горсти пять золотых.
        Еще день-два ожидания и Клод явился с очередными донесениями. Первым в списке друзей Пушкина стояло имя «Василий Андреевич Жуковский». Это, как оказалось, был тоже довольно известный поэт, без зависти, искренне преданный Пушкину, находившийся при нем до самой кончины.
        Но как заполучить такого гостя, как заманить к себе? Какой предлог придумать для такого свидания?
        Клод добавил к своему сообщению, что Жуковский тоже большая персона при императорском русском дворе, воспитатель подрастающего наследника престола, кавалер высоких орденов.

        - Вряд ли он расположен расхаживать по гостиницам!  - задумался Эдмон.

        - В таком случае, надо нанести визит ему,  - как всегда мудро решила Гайде.
        Клод узнал точный адрес выдающегося поэта. И не откладывая в долгий ящик, Эдмон и Гайде в пышной наемной карете с гайдуком на запятках отправились с визитом.
        Клод продлил свою услужливость настолько, что даже установил точно, в какие часы поэт Жуковский бывает дома. И действительно, они его застали. Отпечатанная с помощью Вышегорского, визитная карточка уже на русском языке:


        Эдмон, граф Монте-Кристо,
        Франция

        возымела ожидаемое действие, и после очень короткого промежутка времени в солидной приемной, гости были приглашены в кабинет высокопоставленного хозяина.

        - Насколько я припоминаю,  - добавил он добродушно, пожимая руки гостям, а у Гайде даже церемонно чмокнув ее хрупкие пальчики,  - в Средиземном морс есть островок с таким названием. Не из больших, но все же приметный.
        Эдмон поклонился:

        - Этот островок принадлежит мне,  - скромно произнес он.
        Поэт ощутимо сменил приветливое добродушие, слегка снисходительное поначалу, на уважительное внимание.

        - Верно, это очень приятно обладать такой независимостью от кого бы то ни было!  - деликатно сказал он.  - Море и небо - вот все соседство. Разве что пираты и корсары - как их теперь называют.
        Жуковский был уже довольно пожилым человеком, полным того особого лоска и такта, каким пропитываются люди двора за долгие годы общения с сильными мира, с коронованными и титулованными собеседниками. Он вышел к гостям в сюртуке со звездой одного из высших императорских орденов и этим сразу дал понять, что ждет от гостей не пустой болтовни, порожденной неким любопытством, а делового, или, по крайней мере, серьезного разговора. Разумеется, он в совершенстве владел французским языком.
        Эдмон поспешно подтвердил его ожидание:

        - Мы пришли к вам, месье Жуковский, чтобы выразить глубочайшее наше, а также и многих наших соотечественников соболезнование по поводу гибели великого Пушкина.
        Лицо Жуковского одновременно озарилось каким-то теплым светом, и в то же время несколько омрачилось.

        - Очень вам благодарен, господа!  - вскричал он с неподдельным одобрением.  - Любое сочувствие дорого нам, людям русской литературы, из-за утраты нашего гениального, общепризнанного мэтра, и особенно - от представителей той нации…
        Доставая большой батистовый платок, Жуковский не закончил фразу, как видно, намеренно. Однако было вполне ясно, что он хотел сказать.

        - Именно это обстоятельство и заставило нас в особенности скорбеть о случившемся…  - вставила и свое слово Гайде.  - Франция вряд ли может быть равнодушной к такому печальному событию.
        Жуковский светски поклонился в ее сторону, но возразил:

        - Пока дуэли не будут приравнены к преступлению, караемому по всей строгости Закона, остается лишь скорбеть и соболезновать… Но ведь именно Франции мы обязаны распространением в жизнь этого проклятого пережитка средневековья… Могу порадоваться и похвалиться за наше российское правительство: оно уже карает за дуэли. Офицер гвардии, убивший Пушкина, выслан из страны по повелению императора.

        - Дантес?  - с усилием переспросил Эдмон.

        - Да,  - энергично кивнул Жуковский.  - Барон Дантес де Геккерен… Человек, которого Рок подверг проклятию многомиллионного русского народа, и не только русского, надеюсь… Ваше соболезнование красноречиво!

        - Оно искренне!  - овладев собою, подтвердил Эдмон.

        - Судьба Каина ожидает этого человека…  - продолжал Жуковский, очень омрачаясь.  - Незримая печать уже горит на его лбу. Я не позавидовал бы его участи.

        - А куда он выслан?  - с невинным видом спросила Гайде.  - Не туда, где он может рассчитывать на сравнительную безопасность?
        Жуковский пожал плечами.

        - Кажется, он избрал Нидерланды… страну, посланник которой усыновил его здесь.

        - Надеюсь, он усыновил его еще до преступления?  - сдержанно спросил граф Монте-Кристо.

        - Да, это так,  - подтвердил Жуковский и добавил,  - вряд ли он мог предвидеть то, что последовало.

        - Может быть, это обстоятельство, что этот Дантес…  - Эдмону становилось все труднее произносить это имя,  - что этот офицер, получив титул барона, возымел еще большую уверенность в безнаказанности, и как раз и подтолкнуло его, так сказать, на его ужасный «подвиг»?
        Жуковский согласился.

        - Возможно… Впрочем, необходимо отметить, что иностранцы вообще пользуются в нашей стране множеством всяких льгот, поблажек… Наверняка, если бы нашего драгоценного Александра Пушкина убил русский, расправа с ним была бы куда строга! А иностранец, даже одноплеменник недоброй памяти Наполеона, отделался сравнительно легко. Я это не одобряю. Но меня, к сожалению, не послушали. Я предлагал посадить его на приличное время в тюрьму, тем более, что выстрел, если открыто не нарушал гуманное правило дуэли, то во всяком случае не совпадал с законом чести: он выстрелил раньше, чем Пушкин!

        - Следовало бы его повесить, сказать по правде!  - горячо воскликнула Гайде.
        Жуковский покачал головой.

        - Хотя повешение считается и бескровной казнью, но все равно это было бы умножением крови на кровь…  - мягко сказал он.  - Это означало бы двойное запятнание драгоценной для нас памяти Пушкина. Мы уже вышли из той фазы развития человечества, когда месть, кровавая в особенности, считалась священным непреложным законом.
        Гайде украдкой глянула на Эдмона. Разговор коснулся его «больного места». Как он отнесется?

        - Месть не вычеркнута, господин Жуковский, из списка священных прав человека, как мне кажется…  - неторопливо, обдумывая и подбирая слова, отозвался Эдмон.  - Мстящий может покарать общество, не вникнув должным образом в его мотивы, но когда он, мстящий, ощущает себя орудием Неба, осуществителем Воли судеб - он бесспорно идет на любые последствия.

        - Не значит ли это, что вы в какой-то мере оправдываете Дантеса?  - слегка насторожился хозяин.

        - О, нет, нимало!  - граф протестующе вскинул руки.  - Мне лишь подумалось, что нужны достаточные права для роли мстящего… И вот знаете, месье Жуковский, когда я ехал сюда, в Россию, я смутно мечтал хоть чем-нибудь или как-нибудь отплатить за одного из немногих великих людей мира, кого я знал лично и питал к нему большое уважение… За этого самого Наполеона Бонапарта, о котором вы только что говорили.
        Жуковский прищурился, но не ошеломленно, как рассчитывал Эдмон, а с какой-то своеобразной хитрецой понимания.

        - Вы меня этим не удивили, граф. Мне сразу подумалось, когда я услышал ваш титул, что вы должны самолично, или через вашего отца быть одним из тех, которые чем-то обязаны Наполеону… Сколько наделал он графов, герцогов, баронов! Да чего графов и герцогов - королей сколько сфабриковал после того, как сам произвел себя в императоры… Я сразу сделал предположение, что вашим графством и обладанием целого острова, пусть и не столь уж большого, вы как раз обязаны этому смелому и щедрому узурпатору, умевшему и подкупать и покупать людей. Граф Монте-Кристо - разве здесь не виден наполеоновский почерк?
        Эдмон запротестовал:

        - Он был лишь косвенным моим пособником. Ни титул, ни остров достались мне не от него.

        - Но все же при его содействии, вы признаете?  - подхватил довольный, хотя бы неполной своей догадкой поэт-собеседник.  - Ну что же, очень естественно, что вам захотелось отблагодарить как-то, отплатить за него хотя бы маленькой местью. Надеюсь, вы не рассчитывали взорвать московский Кремль…  - все с той же отеческой, дружелюбной иронией продолжал Жуковский свои расспросы, догадки.
        Эдмон невольно рассмеялся, улыбнулась и Гайде.

        - Мы были просто очарованы вашим Кремлем, месье поэт!  - энергично ответил Эдмон.  - Пробыв в Москве около недели, мы стали чуть ли не патриотами вашей страны. Более того, узнав о тяжелом преступлении нашего соотечественника Жоржа Дантеса перед русским народом, я глубоко задумался над этим. И вскоре у меня сложилось совершенно обратное решение. Осуществить месть не вам, русским, а именно этому отщепенцу, этому выродку нашей нации, лишившего Россию такого великого, дорогого ей сына.
        Теперь Жуковский уже без всякой иронии, даже с долгожданным удивлением, наконец, начал вглядываться в неулыбающееся посуровевшее лицо Эдмона.

        - Все это, милейший граф, нечто такое, чего я никак не ожидал от вас услышать… Одно дело - ваше сочувствие нам, соболезнование, высказанное вами в самом начале нашей беседы, ваше сожаление, что убийца Пушкина - ваш соотечественник. И совсем иное сейчас высказанное вами намерение - покарать его за это, отомстить за этот гнусный поступок. Я было думал, что вы имеете какие-то смягчающие его вину обстоятельства, пробуете чуть уменьшить тяжесть его деяния, и вдруг - полнейшая неожиданность! Вы намерены мстить ему за нас, русских! Если бы вы не произвели на меня сразу впечатление очень выдержанного, отнюдь не легкомысленного человека, человека, знающего цену своим словам и решениям, не бросающего слова на ветер,  - я бы мог подумать, что вы, простите меня за столь дерзкое слово… Но нет, я вижу, чувствую по всему, что тут нет ни малейшей рисовки, фанфаронства или желания подладиться к нам, русским… Я чувствую вашу искренность, граф, и просто ошеломлен тем, что услышал. Сказанное вами столь удивительно, что я невольно хочу просить вас о разрешении передать это моему дорогому цесаревичу… Он любит Францию,
хотя еще и не бывал там. Мы скоро собираемся туда с ним. Пока что он знакомится со своей родной страной, и я тоже имел счастье сопровождать его при этом. Ему будет приятно узнать, что вы, сын Франции, французский аристократ, так близко приняли к сердцу утрату России, тяжелейшую нашу утрату.
        Эдмон на минуту задумался:

        - Но его отец, император, слышал я, сильно покровительствовал убийце Пушкина… Даже избавил его от наказания… Если вы разгласите мое намерение, месье Жуковский, это может затруднить для меня выполнение моего замысла… Убийце дадут знать о том, что его ожидает. О том, что Эринии начали за ним погоню…
        Задумался и Жуковский:

        - Пожалуй, вы правы,  - кивнул он после раздумья.  - Да вы правы, граф, я ограничусь, если позволите, только сообщением цесаревичу о вашем глубоком и искреннем сочувствии, но если он выразит желание с вами увидеться, надеюсь, вы не захотите от этого уклониться?
        Граф Монте-Кристо развел руками:

        - Дорогой месье Жуковский! Как такая мысль могла мелькнуть у вас! Удостоиться такой возможности - поговорить с будущим повелителем величайшей державы мира лично - честь, выпадающая немногим. Наши взгляды могут не совпадать, но я буду счастлив и в этом случае. Около двадцати лет назад я беседовал с императором Наполеоном и даже имел от него рукопожатие, и сейчас вы обнадеживаете меня возможностью встретиться с будущим императором России.



        Глава VI
        РУССКИЙ ДОФИН

        Свидание графа Монте-Кристо с наследником престола Александром все же состоялось. Совсем еще молодой, только вступивший в жизнь питомец Жуковского был правдив, высок ростом, довольно мужественен, но юнец чувствовался почти в каждом его жесте и слове. Даже голос его еще не оформился как следует. То и дело проскальзывали способные внушить улыбку нотки молодого петушка. Но петушиного задора как-то все же не ощущалось в этом полуюноше. Напротив, бросалась в глаза некая мечтательность, медлительность суждений и осторожность - качества, явно привитые воспитателем Жуковским. Можно было, правда, подозревать и старательно подавляемую пылкость, романтическую восторженность. Но эти черты были, по крайней мере, искусно дисциплинированы воспитанием и этикетом.
        Беседа началась с Наполеона, сразу после того, как только цесаревич отдал благодарственный поклон за уже входившее в некий обычай для Эдмона и Гайде почтительное соболезнование о Пушкине.

        - Вы, граф, слышал я, были лично знакомы с Наполеоном Бонапартом?  - сразу задал вопрос русский дофин.  - Виделись с ним, беседовали?

        - Да, был такой случай, ваше высочество… Но в момент не слишком для него отрадный - на острове Эльба.
        Дофин кивнул:

        - Когда у него был перерыв в правлении Францией? Но это был очень интересный переход, как мне кажется. Он правил этим французским островом, как суверен, его именовали - император, а в Париже был король. Император был ниже короля, не правда ли, любезный граф?
        Он оглянулся на присутствующего Жуковского. Тот поощрительно кивнул. Ситуация, в которой оказался Наполеон, не могла не выглядеть любопытной и сложной. Вопросы, которые задавал наследник, свидетельствовали о работе его мысли, о его любознательности, по меньшей мере.
        Дантес пожал плечами:

        - Подавляющее большинство французов, в том числе и я, продолжали считать его и даже называть, не на глазах у полиции, конечно, своим императором.

        - Позвольте задать вам такой вопрос, дорогой граф,  - неторопливо произнес цесаревич Александр,  - французы только что за какие-нибудь десять лет до воцарения Наполеона казнили короля Людовика, сожгли его трон, создали с огромным энтузиазмом мощную вольнолюбивую республику по образцу древней Греции и Рима. И вдруг не прошло, как я сказал, и десяти лет, вашему народу уже потребовался единоличный повелитель, монарх. Причем, не француз, не бельгиец, не эльзасец хотя бы, а человек совсем другой этнической крови - потомок ассиро-вавилонян, финикийцев - корсиканец… Не загадочно ли это? Не говорит ли о неискоренимой потребности людей в поклонении перед кем-то, в ком ощущается большая сила?

        - Наполеон создал для Франции еще неслыханный престиж, еще не бывалое в ее истории величие…  - вежливо ответил Эдмон.

        - Которое тотчас же лопнуло, словно мыльный пузырь…  - не улыбаясь, словно повторяя хорошо преподанную и заученную догму, произнес русский дофин.  - Оно держалось только грубой силой, силой оружия.
        Но он вдруг по-детски сменил свой тон, удивив и Гайде, и Эдмона:

        - Однако я очень хочу быть объективным, дорогой граф. Франция чем-то и обязана Бонапарту, кроме престижа, купленного потоками крови. Он ввел какие-то важные реформы, насколько я слышал?
        Эдмон облегченно вздохнул и поклонился:

        - Ваше высочество хорошо осведомлены… В быт Франции прочно вошел свод лично отредактированных Наполеоном гражданских законов под названием «Кодекса Наполеона». Этот кодекс настолько авторитетен и приятен для народа, что и вернувшиеся к власти Бурбоны не решились его отменить.

        - В чем же суть этого кодекса, дорогой граф?  - с интересом спросил Александр.

        - Прежде всего в обеспечении свободы личности, в прочной охране права собственности, в равноправии всех граждан перед законом, в неограниченности личного прогресса (крестьянин может стать министром) и, наконец, во всемерном поощрении наук и искусств. Наполеон отменил и запретил навечно все какие бы то ни было виды былой феодальной зависимости. Понятие «раб» навеки изгнано из французского мышления.
        Российский дофин вздохнул.

        - У нас оно еще сохраняет полную силу. В этом отношении мы - самая отсталая страна в мире.
        Впервые за все время беседы подала голос Гайде:

        - Нет, ваше высочество. Россия не одинока, в этом ей сопутствует Америка. Соединенные Штаты Америки тоже сохраняют статус рабства.
        Лицо дофина озарилось на миг:

        - Благодарю за это напоминание, мадам,  - учтиво поклонился он в сторону гостьи, от которой, как видно, не ожидал подобной реплики.  - Очень ценное, несколько утешающее напоминание, мадам. Америка слывет передовой страной, не правда ли?
        Теперь голос подал долго молчавший Жуковский:

        - Его высочество цесаревич мечтает избавить Россию от рабства, когда придет время его царствования.
        Наследник поднял руку и быстро добавил:

        - Но это не значит, что я мечтаю о скорейшем царствовании, милейший мой наставник, Василий Андреевич.
        Эдмон молчал в ожидании новых вопросов.

        - А у вас есть подданные на вашем острове, господин граф?  - последовал вскоре следующий вопрос.

        - Есть лишь около десятка верных слуг, ваше высочество,  - поспешил с ответом Эдмон.

        - А в чем суть их верности, граф?  - не успокаивался дофин.

        - Каждый из них готов умереть за меня,  - не без гордости ответил граф Монте-Кристо.

        - Как раз это и есть и было всегда одним из главных устоев рабства,  - задумчиво, как бы самому себе сказал русский дофин.

        - Было время, когда я сам готов был умереть за Наполеона, ваше высочество!  - почти дерзко возразил Эдмон.

        - Но оно прошло, это состояние?  - поинтересовался Александр.

        - Прошло, ваше величество. Но уж так, мне кажется, устроен мир, что каждого тянет умереть за кого-то или во имя чего-то.

        - История полна прекрасных примеров самопожертвования…  - опять подал голос Жуковский, старавшийся держаться на заднем плане, в сторонке.  - Разговор велся, конечно, на совершеннейшем французском языке, и наставник держал себя наготове, чтобы подобно хорошему суфлеру, придти на помощь своему ученику в любую трудную для него минуту.
        Наследник подхватил подсказ:

        - В этом, конечно, нет ничего предосудительного, наоборот!  - уже с ноткой горячности воскликнул он.  - Я, например, мечтаю о возрождении крестовых походов! Сколько наших братьев по крови, по языку, по вере томится под гнетом мусульман: на Балканах - болгары, сербы, румыны, греки; в передней Азии - армяне - народ высокой культуры. Все они на положении рабов, с той важной разницей, какую вы только что отметили: верный раб готов умереть за своего владетеля, который готов убить раба каждую минуту. Кстати, у нашего великого Пушкина, соболезнование о котором вы столь любезно выразили, есть изумительное стихотворение о верности раба - «Анчар», не так ли?

        - Да, да, «Анчар»,  - подтверждая закивал Жуковский.

        - Вам известно это стихотворение, господа?  - задал вопрос гостям дофин.  - Жаль, если нет.
        И, обратясь к Жуковскому, он попросил:

        - Василий Андреевич, если еще нет перевода «Анчара» на французский, сделайте такой перевод, хотя бы без рифмы, сейчас… А? Пожалуйста, мне очень хочется, чтобы наши гости смогли на живом примере оценить того, о гибели которого они так трогательно соболезнуют.
        Жуковский выдвинулся вперед и легонько почесал за ухом:

        - В буквальном простом переводе неизбежно пропадает не малая доля прелести этой вещи… Поэзия зиждется на ритме и рифме.

        - Но мы не требуем рифм от Гомера!  - вскричал дофин.

        - Хорошо, я попробую,  - согласился Жуковский и начал.
        Когда Жуковский закончил свой беглый, экспромтный, но впечатляющий перевод этого шедевра русской поэзии - пусть и без рифмы, однако с чуткостью к ритму оригинала. Александр горячо зааплодировал своему наставнику. Присоединились к этому одобрению и гости. Эдмон был несколько равнодушен к литературе, но Гайде, которая чтением приобрела весь французский лоск, всю свою изысканность, оценила услышанное в полной мере и по смыслу и по высокой поэтической форме, приданной своему переводу Жуковским.
        Восторженные похвалы дофина видно в равной мере относились и к автору, и к переводчику.

        - Можно ли так владеть словом и мыслью!  - по-детски восхищался русский наследник.  - Впрочем, без рифмы, конечно, хуже. Хотите я прочту вам с рифмами, по-русски?

        - «Анчар» - стихотворение Пушкина,  - по всем правилам объявил русский дофин и даже волосы поправил.
        И он, словно школьник самого младшего класса, с упоением, то ли любуясь в самом деле звучным, чеканным, приподнятым стихом Пушкина, то ли своим умением неплохо выразительно читать, что дети тоже очень любят, или просто тешась своим голосом отбарабанил все стихотворение.

«Ребенок! Сущий младенец!» - одновременно подумалось Гайде и Эдмону о старательно читавшем стихотворение дофине.
        Жуковский из-за спины наследника сделал гостям знак: «Аудиенцию пора кончать».
        Эдмон понял знак царедворца. Но ему почему-то не хотелось уходить, не сказав какого-то веского, последнего слова в беседе с этим ребенком, которого ожидал самый высокий трон мира. Однако как раз тот сам не дал ему сказать последнего слова:

        - Если мне придется править Россией,  - опять несколько медлительно, как бы раздумывая, произнес будущий царь,  - я уничтожу, по крайней мере, два рабства: рабство славян у турок на Балканах, во-первых, и, во-вторых, постыдное для нас с Василием Андреевичем крепостное состояние русских мужиков… Ведь они все же выше американских негров, не правда ли?  - опять с детским простодушием обратился он к Гайде, которая в начале разговора утешила его, что рабство есть и в Америке.  - Из них даже художники выходят, и музыканты на славу! Как же можно торговать художниками, не правда ли?
        Жуковский одобрительно и поощрительно кивал. Но повторил свой знак гостям: пора уходить, так как дофин раззадорился на разговор с чужестранцами и как бы не налепетал чего-нибудь лишнего. Его опасение было не беспочвенным. Обернувшись к нему, дофин добавил:

        - А когда мы с вами, Василий Андреевич, будем во Франции, не забудьте ознакомить меня с «Кодексом Наполеона». Возможно, что-нибудь придется там позаимствовать… Без реформ не обойтись и нам. Не пойдем на реформы - хлебнем революции!
        Провожая гостей, Жуковский сказал:

        - По-моему, вы понравились цесаревичу, господа. Он был неузнаваем - исчезла обычно свойственная ему меланхоличность - он говорил с вами как равный с равными, даже чуть горячился иногда… Право, он удивил меня, и вы также тем, что сумели на него так подействовать.
        Эдмон поблагодарил Жуковского за то, что тот не раскрыл наследнику Николая его замысел в отношении барона Жоржа Дантеса де Геккерена.
        Жуковский тонко и мягко улыбнулся:

        - У меня мелькнула мысль, граф, что ваш замысел мог понравиться цесаревичу. Он недолюбливал Дантеса и раньше, так как мое возмущение не могло не передаться ему после преступления, совершенного этим выродком.

        - Но все же лучше, если поменьше лиц будет посвящено в мой замысел,  - ответил Эдмон.  - Тем более, что может еще ничего не получиться!

        - Только еще раз прошу,  - почти умоляюще сказал Жуковский.  - Месть эта должна быть бескровной! Память Александра Пушкина да не будет омрачена!



        Глава VII
        ВИНОВНА ЛИ?

        Для окончательного, решающего умозаключения Эдмону необходимо было еще свидание с вдовой великого русского поэта Александра Пушкина. Вина Жоржа-Шарля Дантеса была уже вне всякого сомнения, но необходимо было определить не пострадала ли чрезмерно и без того убитая событиями Натали Пушкина, когда еще один удар обрушился на ее семью в лице уехавшей с де Геккереном родной ее сестры Екатерины.
        Устроить свидание с вдовой Пушкина было наиболее нелегким делом. Безусловно, глубоко потрясенная гибелью мужа, столь выдающегося, столь дорогого всему народу, Наталья Николаевна замкнулась, уединилась и избегала каких-либо встреч или знакомств.
        Понадобился очень смелый, но и рискованный вместе с тем ход: Эдмон заявил о себе как о родственнике Дантеса де Геккерена. Он послал вдове Пушкина просьбу принять его, как родственника того человека, который сыграл роковую роль в ее судьбе и вместе обсудить не мог ли он, граф Монте-Кристо, чем-либо загладить тяжелую вину своего родича?
        Увидев Натали Пушкину, Эдмон, явившийся и на это свидание с неразлучной Гайде, был ошеломлен красотой этой всему миру известной теперь вдовы.
        Сразу пролился свет на многое, и в первую очередь, на истоки бурной, под стать Отелло, ревности великого поэта «российского Шекспира», как называл его посланник Далиар. А также стали понятны и те удивительные воздействия, какие оказывала красота мадам Пушкиной на самых высоких и требовательных ценителей.
        Молва, что сам русский император Николай Павлович Романов, был покорен этой редкостной красавицей, явным образом подтверждалась.
        Вдобавок эта женщина обладала и сама чисто царственными, королевскими манерами: осанкой, высокородной небрежностью тона, величественным равнодушием к громким титулам. Во всяком случае, громкий титул «граф Монте-Кристо» по всем признакам не произвел на нее сколько-нибудь значительного впечатления.

        - Чем могу служить вам?  - бросила она своим незаурядным гостям трафаретную фразу. Она даже как будто забыла или не придала никакого значения переданному ей через слугу намеку о намерениях неожиданных гостей как раз быть полезными ей самой, послужить чем-то именно ей.
        Эдмону пришлось очень осторожно повторить о предполагаемом родстве своем с Жоржем-Шарлем Дантесом. По мере того, как он излагал свои аргументы, мадам Пушкина все пристальнее, все внимательнее в него вглядывалась, словно тщательно проверяя или припоминая, где она могла видеть это лицо и не интриган ли он.

        - Так вы считаете себя родственником человека, убившего моего мужа?  - произнесла она, когда Эдмон закончил.

        - Нет, мадам,  - с наивысшей корректностью ответил граф Монте-Кристо,  - пока еще только стараюсь выяснить, не являюсь ли я ему родственником? И что должно быть следствием этого?

        - Если да, это не сделает вам особой чести…  - презрительно бросила Натали Пушкина.  - Не принесет и пользы, вероятно…

        - Ни мести, ни пользы я не ищу. Но надеюсь, что могут быть оценены, по крайней мере, мои старания сколько-нибудь смыть с не чуждого мне имени Дантесов хотя бы частицу того позора и бесчестия, какое навлек на это имя злополучный Жорж-Шарль.
        Теперь вдова поэта еще более насторожилась. Иностранец словно вторгался в ее внутренний мир, в область ее отношений с погибшим, в область того, что должно или не должно было быть…
        Но она нашлась и тут:

        - Мой незабвенный покойный муж, как я уже сказала, был по-детски доверчив. А буйное воображение поэта, как необузданный конь, мчало его, словно легендарный Буцефал его великого тезку Александра, когда тот был подростком - Александра Македонского, я имею в виду.  - Снисходительно, опять-таки полупренебрежительно, пояснила она, чем слегка покоробила начитанную Гайде.
        Гайде не преминула мягко возразить:

        - Александр Македонский, мой земляк, все-таки обуздал и оседлал своего Буцефала, сделав его своим любимым конем, который верно служил хозяину во многих сражениях.
        Вдова поэта поглядела на Гайде уже несколько по-иному: с чем-то вроде проснувшегося интереса.

        - Вы правы, мадам,  - уже не так надменно и сухо ответила она на эту реплику.  - Мой, наш Александр, не сумел сделать этого с бешеным конем своей фантазии, со своим яростным воображением, и неизбежное произошло: бешеный конь примчал его к смертельной пропасти…
        Эдмон нахмурился:

        - Значит вы склонны какую-то долю вины возложить и на своего покойного супруга, мадам? Так ли я вас понял?
        Вдова поэта заметно спохватилась не слишком ли много она сказала. Но снова нашлась:

        - Я не отметила в самом начале, что доверчивое воображение мужа было болезненно-возбудимым! Не нужен был никакой хитроумный Яго, чтобы пришпорить смертоносного коня… Любой, даже совсем неумный враг мог добиться того, что случилось.

        - Жорж-Шарль Дантес де Геккерен и был, как мне кажется, не очень умен?  - наивно спросила Гайде.
        Пушкина чуть помедлила и тихо ответила:

        - В светской среде ум не всегда заметен, да и не слишком нужен. Его заменяет этикет. Мой муж и не любил за это дворцовый круг - там ему было трудно блистать своим умом, своим гением.
        Эдмон задал еще один осторожный вопрос:

        - Ваш муж мог вырвать вас из этого опасного круга, увезти куда-нибудь в Москву, которую он любил и где его особенно любили и чтили… Или в какое-нибудь из своих поместий.

        - Он считал бы это бегством, капитуляцией перед светом, который он презирал.

        - В таком случае, получалось вроде заколдованного круга,  - пожал плечами граф Монте-Кристо.  - Он презирал «свет» и «свет» его ненавидел, толкал его к гибели… И добился этого в конце концов.

        - Могу заверить в одном, господа,  - совсем уже сухо и холодно сказала вдова великого поэта.  - Что я ко всему этому совершенно непричастна.

        - Может быть, его смерть повлекла за собой уменьшение ваших доходов, и вызвала затруднения в вашем быту?  - с неизменной осторожностью осведомился граф Монте-Кристо.  - Я был бы счастлив оказать вам помощь любого размера.

        - Вы так богаты?  - полунасмешливо спросила Пушкина, но уже без нотки любопытства.

        - Вполне достаточно, чтобы отвечать за свои слова,  - учтиво поклонился Эдмон и мельком перехватил одобрительный взгляд Гайде.

        - Император приказал за счет своей казны, то есть государства, покрыть все довольно многочисленные долги моего мужа… За нашей семьей сохранены доходы от издания его произведений. Было бы по меньшей мере неблагодарно принимать при таких обстоятельствах помощь от богатых иностранных меценатов.
        Эдмон одобрительно зааплодировал:

        - Браво, мадам! Вы вполне достойны гордой и славной памяти вашего великого мужа. Я вижу перед собой наследницу римских патрицианок. Но все же, прошу меня простить за настойчивость. Я должен, я обязательно должен узнать как вы расцениваете роль Жоржа-Шарля Дантеса в вашей трагедии?
        Госпожа Пушкина несколько секунд помедлила, видимо, чтобы наиболее точно и ясно сформулировать свой ответ.

        - Мой муж, русский поэт Александр Пушкин, погиб от руки барона Жоржа-Шарля Дантеса де Геккерена,  - отчеканила она, как если бы голос и тон ее принадлежали бронзовой статуе.
        Так же могла бы ответить и парижская гильотина, если бы она обладала даром речи!
        Граф Монте-Кристо с еще большей почтительностью поклонился вдове великого русского поэта. Участь Жоржа-Шарля Дантеса была решена этим ответом, приговор ему прозвучал в этих безжалостно точных словах.

        - Благодарю вас, мадам, и от своего лица и от лица моей жены,  - сказал Эдмон, сопровождая свои слова поклоном.  - Теперь мы знаем, как относиться к этому человеку, пусть он окажется даже самым близким нашим родственником… Пусть даже братом.
        В этих словах не содержалась угроза мести и тем более кровавой, но нечто в их интонации опять резко насторожило госпожу Пушкину.

        - Не забудьте, однако, граф, что моя родная сестра и очень любимая мною Екатерина, состоит замужем за этим человеком. Он ее не стоит, неоспоримо, но было бы очень жаль, если бы кара Дантесу де Геккерену пала и на невинную голову моей сестры. Несчастье в семье иногда может быть более тяжким возмездием, наказанием, нежели удар шпаги или пули из пистолета.
        Эдмон чуть усмехнулся:

        - Самый тяжелый на свете удар - это удар простой голой руки, так называемая «пощечина»!
        Произнеся это, граф Монте-Кристо с особой почтительностью прикоснулся губами руки вдовы Пушкина. И они с Гайде покинули гордую санкт-петербургскую красавицу.
        Выйдя на улицу и садясь в свой экипаж, Эдмон сказал, облегченно вздохнув:

        - Теперь мои руки развязаны. Так же как беспощадно наказывая Морсера, я сделал все, чтобы как можно более ослабить удар по Мерседес, так я постараюсь поступить и теперь.
        Помолчав и как бы умиротворяюще погладив руку Гайде, Эдмон Дантес, граф Монте-Кристо произнес:

        - Наше пребывание в России завершено. Теперь можно и должно приступить к разработке нашей дальнейшей программы действий.



        Глава VIII
        ПРОЩАНИЕ С ВЕЛИКИМ РУССКИМ

        Однако прежде чем покинуть пределы России, Эдмон и Гайде решили увидеть хотя бы могилу человека, столь неожиданно вошедшего в их жизнь, в их судьбу. Они хотели бы постоять в грустном молчании возле отвергнутого столицей гроба.
        Через содействие неизменно любезного поэта Жуковского и вдовы поэта - их общий друг Александр Гуренин, который не раз бывал у Пушкина в его псковской вотчине Святые горы, согласился быть спутником-провожатым для приезжего графа Монте-Кристо и его супруги.
        Белые ночи, хотя и имеют ряд неудобств - мешают людям спать,  - однако же обладают неизъяснимым очарованием. Сейчас на пути от Петербурга к Пскову граф Монте-Кристо и его спутники имели возможность насладиться великой прелестью белых ночей.
        В этом действительно было нечто неоспоримо волшебное! Не говоря уже о том, что кучеру-ямщику совершенно не нужно было напряженно следить за дорогой, минуя рытвины и ухабы, глубокие колеи, поблескивавшие водой. Своеобразный, чуть зеленоватый свет белой ночи, как бы вбиравший свечение весенней зелени, позволял совершенно как днем любоваться всеми красотами пути.
        Леса и рощи были полны колдовского соловьиного пения, способного затмить искусство любой признанной певицы: то чарующий сладостный свист, который похож на любовные сигналы марсельского молодого моряка, идущего на свидание со своей возлюбленной; то словно частая, настораживающая целый боевой батальон, барабанная дробь, рассыпающаяся по густой уже листве дубов и вязов; то вдруг разливающееся, как полноводный ручей, мелодичное течение могучего звука, непостижимого в такой маленькой птичке и в таком крохотном хрупком горлышке!
        Но где, на какой ветке или в какой древесной кроне хотя бы, таится пернатый крошка-волшебник? То и дело хочется остановить не сонного и даже не дремлющего ямщика и крикнуть ему:

        - Давай, бородач, вместе поищем этого звонкоголосого чудодея, поблагодарим его за то, что вместе со светом этой сказочной ночи не дает нам уснуть, велит любоваться неописуемым, неповторимым этим зрелищем!
        О Гайде уже нечего было и говорить! Она вся превратилась в слух и зрение, лишь изредка непроизвольно вскрикивая восторженно-негромко, почти молитвенно:

        - Боже, какая красота! Какое очарование, какое чудо. Даже ночью ковры ваших северных цветов прекрасны, неповторимы! Нигде в мире я не видела подобного неожиданного великолепия!
        Гуренин задумчиво заметил:

        - Ваша супруга, граф, вероятно, нечаянно произнесла два драгоценных для моего сердца слова: «северные цветы». Таково было название пушкинского журнала, любимого народом и им самим, великим нашим поэтом. Надо было быть именно Пушкиным, чтобы придумать такое покоряющее название! Сколько чувств самых разнообразных порождают эти простые, казалось бы, но могущественно-поэтические слова! А сейчас, как раз, когда мы едем как бы в гости к автору этого удивительного словосочетания - колдовство этих слов еще более неодолимо, неотразимо.
        Многоцветный ковер полевых северных цветов России в самом деле производил на гостей из Франции огромное впечатление! Какое разнообразие красок и тонов, какая удивительная гармоничность во всей этой кажущейся на первый взгляд пестроте… Лишь немногие из этих своеобразных, поистине северных цветов были отдаленно схожи с цветами южно-французских лугов, и уж совсем ничего общего не имели с пышными, как бы искусственными цветами, разводимыми в княжеских и королевских садах Европы, со всеми тамошними великолепными розами, лилиями, нарциссами, тюльпанами, крокусами. Но как по-своему прекрасны, чарующе привлекательны были все эти скромные по отдельности, однако, сказочные в совокупности своей разноцветные огоньки, которые можно было уподобить щедро разбросанным драгоценным самоцветам!

        - А как много везде говорится о суровости вашей природы!  - недоуменно повторяла Гайде Гуренину.  - Но это же совсем несправедливо! Такая природа не может не породить выдающихся и замечательных поэтов!
        Хороши были и проезжаемые гостями леса, рощи, перелески, полные стройных бархатно-белоствольных берез, мощных высокорослых дубов, а то и устрашающе-грандиозных в розовато-оранжевой коре пушистоглавых сосен или щетинистых, островерхих елей, похожих на готические башни гасконских замков.
        По просьбе Эдмона, и в особенности Гайде, Гуренин завез их в древний овеянный легендами Псков, на короткое время когда-то захваченный тевтонами и переименованный ими в «Плескау», но вскоре снова вернувшийся в лоно Руси под прежним, родным для русских именем.
        Вид его стен, соборов и звонниц говорил сам за себя, красноречиво свидетельствовал о глубокой древности этого форпоста славянизма.
        Гуренин, как видно, широко очень эрудированный в истории, пояснил графу Монте-Кристо и его супруге роль, сыгранную такими городами, как Псков и Новгород, в возникновении русского государства, в сохранении его национальной самобытности.
        Небольшую остановку, сделанную гостями в Пскове, они использовали для внимательного, полного интереса и уважения осмотра его каменных твердынь, высящихся над не широкой, но крутобережной рекой Великой.
        И соборы, и звонницы выглядели здесь суровее, строже, даже угрюмее, нежели празднично-светлые, высокие и солнечно-златоглавые храмы Москвы. Но и здесь чувство седой старины обозначалось не менее отчетливо, властно.
        Узнав о проезде через город Псков некоего богатого и нескупого французского графа, не счел зазорным встретиться с ним сам губернатор барон Аддеркас. Он тоже неплохо говорил по-французски и рядом умело поставленных вопросов выведал у приезжих о их намерении посетить усыпальницу Пушкина в Святых горах.
        Губернатор призадумался. Спросить имеют ли гости на это разрешение высочайших столичных пунктов, было вроде неудобно, не совсем прилично. Однако и оставить дело без внимания тоже, как видно, не годилось для этого провинциального правителя.

        - А почему, собственно, вам захотелось это сделать?  - ласково спросил он у Эдмона.  - Вы считаете себя поклонником этого поэта?

        - Нет, более чем поклонником, господин барон,  - холодно ответил уже начинавший раздражаться граф Монте-Кристо.  - Я считаю себя его должником.

        - Но где и как привелось вам ему задолжать?  - уже с недоумением осведомился губернатор Пскова.

        - Не за карточным столом, барон,  - сухо отрезал Эдмон и почти издевательски пояснил.  - Долги бывают не только карточные и не только биллиардные. Есть области человеческой деятельности и человеческих отношений, где место всяких азартных игр с успехом занимают высокие и благородные душевные порывы.
        Смущенный такой отповедью, губернатор все же не счел возможным сложить оружие без боя.

        - Существует далеко не безвредное понятие «традиция», любезный граф,  - начал он свою контратаку.  - И если бы с вашей легкой руки образовалась традиция у приезжающих в Россию иностранцев посещать непременно гробницу Пушкина, расположенную в глубине вверенной мне губернии, это вряд ли получило бы одобрение Санкт-Петербурга… Согласитесь, что далеко не всем и не всегда может нравиться стремление заглянуть во все внутренние комнаты вашего дома. Вероятно, это применимо даже и к прекрасной Франции, что же говорить о нашей столь во многом отсталой России.

        - Если вы беспокоитесь о состоянии ваших дорог или почтовых станций, дорогой барон,  - уже чуть мягче сказал Эдмон,  - то смею заверить - приобретенная мною для этого путешествия карета вполне рассчитана на подобные случаи. Если же вы опасаетесь, что мы можем подвергнуться нападению разбойников, то еще более решительно смею вас заверить, нигде, никогда, ни при каких обстоятельствах ни один разбойник не уходил от моего пистолета без существенного для себя ущерба. В большинстве случаев разбойники считали своей приятной обязанностью вытаскивать нашу карету из подготовленной для нас же ямы или грязи, и целовать нам с женой руки, получив после этого на «чай». Кажется, так называется это по-русски?

        - Да, так,  - подтвердил барон.  - Но не получается ли, что вы прощали этих негодяев, дорогой граф? Это, как известно, не вполне согласуется с законностью.
        Эдмон небрежно махнул рукой.

        - Прощают преступников и почище,  - ответил он со смесью горечи и насмешки.
        И вероятно даже не особенно изощренный в тонкости ума губернатор псковской губернии сообразил, что имеется в данном случае в виду.
        Гуренин еще более помог ему в этом.

        - Европа широко осведомлена, что великий Пушкин погиб от руки иностранца. Естественно и похвально стремление иностранцев как бы возместить зло от преступления совершенного одним из них. Их поклонение гробу и памяти российского гения можно только приветствовать, барон!
        На это Аддеркас возразить не нашелся ничего и только беспомощно в знак своего поражения в неравной схватке развел руками.
        Граф Монте-Кристо и его спутники беспрепятственно продолжали свой путь к месту последнего успокоения Александра Пушкина.
        Но барон Аддеркас был явно прав в своих опасениях. Чаще и чаще, чем дальше они ехали, «внутренность дома» становилась непригляднее. Все беднее, жальче, развалистее выглядели серые, ветхие, крытые соломой избы деревень, гнилее и ненадежнее мосты через овраги и речки, ухабистее и грязнее дороги, вливавшиеся в казенный тракт, тоже далеко были не блестящего вида.
        Сама местность, впрочем, делалась все живописнее. Долины речек все более глубокие, поблескивали и синели еще не совсем спавшими после весеннего разлива водами. Холмы, вздымавшиеся над ними, как бы набухали, росли все выше, переходя почти что в горы и тем оправдывая те названия, которые все чаще произносили Гуренин и кучер кареты - опытный, точно знающий всю эту местность бородатый ямщик.

        - Тригорское… Михайловское нагорье… Святые горы…  - эти слова то и дело мелькали в их разговоре.
        Вот появились на высоком горизонте, вырисовываясь на серо-голубом фоне неба, характерные славяно-византийские купола тусклой бедноватой позолоты.
        Гайде, как обычно, восторженно рассматривая проезжаемую местность из окна кареты, указала в ту сторону своей маленькой ручкой и закричала:

        - Святые горы!.. Святые горы!
        Верная своему обещанию, она теперь не пропускала ни одной русской фразы, услышанной ею, чтобы тотчас же справиться о ее значении, смысле. Словарь ее быстро обогащался не по дням, а по часам. Она уже самостоятельно произносила то одну, то другую обиходную фразу:

        - Ка-ка-я реч-ка? Ка-ка-я де-рев-ня? Ско-ро ли от-дых?
        За прихотливыми изгибами Сороти, небольшой, но жизнерадостной речки, карета графа Монте-Кристо въехала в солидно огороженный обширный двор старинной барской усадьбы,  - векового наследия семьи Пушкиных и Ганнибалов. Такова была просьба губернатора Аддеркаса, не прямо ехать к монастырю, чтобы не «полошить народ», а заехать на усадьбу и уже оттуда без особого шума направиться к усыпальнице поэта.

        - Сделайте мне хотя бы такое одолжение,  - попросил губернатор, боявшийся потерять свое должностное положение.  - Если будет сделано так, то в Санкт-Петербурге могут и не услышать о вашем визите, драгоценный граф.

        - Но, если все-таки услышат, что тогда?  - иронически усмехнулся Эдмон.

        - Тогда мне все же легче будет оправдаться!  - вскричал розовощекий, хотя и седой уже губернатор, как видно не малый жуир.
        Эту его полунасмешливую просьбу счел нужным выполнить Эдмон в уважение даже и к темным порядкам страны, где он все еще пребывал гостем. Страны, которая все же породила такого великого поэта, как Пушкин.
        Приезд иностранцев, однако, взбудоражил тихую, осиротевшую усадьбу. Не говоря об оглушительном лае собак, то ли радостном, то ли тревожном. Навстречу богатой карете графа высыпало все население усадебного дома, включая уж очень дряхлого старичка в шлафроке и ночной шапочке-ермолке, про которого Гуренин почтительно шепнул Эдмону:

        - Это отец, убитый горем, будьте с ним подобрее, дорогой граф. Он не особенно ладил с покойным Александром, но гибель знаменитого, прославленного сына, чуть-чуть не была смертельной и для него самого.
        Гостям были оказаны все знаки внимания и радушия, какие были свойственны сельским русским усадьбам. Были потревожены и погреба, и кладовые, и птичники. Закипели чудовищных размеров самовары - на случай, если остынет один, его должен тотчас же заменить другой. А кроме того, приезд гостей был своего рода праздником и для дворни, тоже принимавшей в своем кругу почетного гостя - бородатого, заслуженного кучера.
        Усаженные за огромный барский стол, гости подверглись бесчисленным расспросам, не успевая сами спросить о чем бы то ни было.

        - Что сейчас во Франции?  - жадно допытывались хозяева.  - Жив ли Наполеон, как утверждает молва? Бродит будто бы…
        Сдерживая невольную улыбку, Эдмон терпеливо отвечал, что вопреки в самом деле ходившей в свое время по Европе молве, Наполеон не бежал с острова Святой Елены, а тихо там скончался, так и не сумев осуществить свой последний реванш.

        - По Европе же осторожно бродит один из его наследников по родству, племянник Луи Наполеон Бонапарт, возможно, тоже мечтающий о троне,  - добавил граф, пытаясь объяснить истоки молвы.
        Однако и Эдмон, и Гайде наотрез отказались что-либо пить или есть, пока они не воздадут дань уважения гробу великого русского поэта - не посетят его усыпальницу при монастыре.
        Хозяева смущенно согласились с этим. Требование гостей было и резонно, и благородно. Угощение было отложено. Граф Монте-Кристо со своей спутницей направился к белым стенам монастыря, расположенного неподалеку. Гуренин привычно, уверенно их вел.
        Путь пролегал по дивно проложенной от усадьбы, тоже утоптанной и милой дорожке, скорее тропинке, через лесок и луг. И здесь подобно роскошному персидскому ковру, только еще более радующей, солнечно-яркой расцветки такого узора, какой не придумать никакому художнику-ковровщику. Хорошо утоптанная тропа с обеих сторон была окаймлена синими и лиловыми колокольчиками, мелколепестковой, но яркой дикой гвоздикой, огненными глазами ромашек, алыми кусочками гераниума-журавельника.
        В кустах и кронах деревьев заливались самозабвенно птицы, тоже как бы приветствовавшие нежданных и необычных гостей. И вконец очарованная Гайде в порыве восторженных чувств так крепко сжала руку Эдмона, что он даже спросил ее:

        - Что, моя дорогая? Что с тобой, Гайде?

        - Я поняла окончательно,  - ответила она, как могла тихо,  - как и почему появляются поэты… Такая местность не могла не поразить человека, подобного Пушкину! Кумира многомиллионного народа!
        Все же Гуренин расслышал ее слова. Он одобрительно и понимающе кивнул:

        - Вы совершенно правы, мадам! Все лучшее, что создано нашим великим другом, было написано либо здесь, либо по воспоминаниям об этих чудесных местах.

        - Я еще больше хочу и мечтаю теперь овладеть вашим языком, месье Гуренин,  - пылко ответила Гайде.  - Я хочу не только прочесть все написанное великим сыном этой изумительной страны, этой волшебно-прекрасной страны и природы, но и заучить наизусть все то наилучшее, что вы мне могли бы назвать в его творениях. Мне мало того, с чем нас познакомил господин Жуковский.

        - Я не совсем точно выразился, мадам,  - счел нужным поправиться их собеседник.  - Все творения Пушкина по-своему прекрасны, глубоки, мощны, но сердце женщины наверняка обладает особенной восприимчивостью и требовательностью. Значит, неизбежен и особый, наиболее тонкий отбор! Палитра Пушкина была необычайно широка. Ему могли позавидовать и Вольтер, и Рабле, но его обняли бы и Вергилий, и Данте!

        - Как странно!  - сказала вдруг Гайде, даже остановившись.  - Имя убийцы Пушкина почти совпадает с именем его величайшего предшественника в поэзии.

        - Два полюса, две крайние точки…  - задумчиво добавил к этому Эдмон.  - Сверхгениальность, сверхзлодеяние… Данте и Дантес… Наверняка названные вами Вергилий и Данте воспитали в Александре Пушкине его не только русский, но и всемирный гений.
        Вспомнились, правда, и слова того же Жуковского:

«Поэту труднее стать всемирным, нежели великому прозаику… Мигель Сервантес доступен неизмеримо больше, нежели мощный Камоэнс и веселый рассказчик Бокассио более знаменит, нежели Торквато Тассо».
        Но он же, милый Василий Жуковский, высказал твердую уверенность: «Пушкин мнил себя лишь народным поэтом, национальным, русским певцом красоты и жизни… Пройдут годы и его имя станет родным для всех народов мира!»
        Снова и снова переживал и продумывал Эдмон Дантес, как прихоть Судьбы, которая привела его в Россию почти недоброжелателем из-за почитаемого им Наполеона, вдруг словно по мановению волшебной палочки превратила его почти в патриота России, в настойчивого, до конца решительного мстителя за этого русского, праху которого он даже пришел сейчас поклониться!
        Воистину неисповедимы пути ее - всемирной властительницы Судьбы!
        За обедом все его участники, побывавшие у гроба Пушкина, держались задумчиво, не шумно, как будто покойный находился где-то совсем недалеко, рядом, и всякая шумная шутка, смех или возглас могли оскорбить эту близость.
        Один только старичок, отец, не уставал негодующе повторять:

        - Сколько раз говорил ему я: иди в дипломаты! По министерству иностранных дел служить! Если не министра добьешься, то амбасадора непременно. Или как это у них называть принято - чрезвычайного и полномочного посла. Всю свою, увы, недолгую жизнь мечтал он о заграничных путешествиях, уж такого-то наездился бы в посольском ранге! И хоть бы какие помехи ему были - на трех языках говорил в совершенстве, помимо своего русского… И за француза, и за англичанина мог сойти, и даже за немца. И друг его по лицею Горчаков в персоны вышел - одного слова было бы довольно. Хочу, мог и все! Сейчас же были бы забыты все его юношеские шалости и провинности! Все его мальчишеское «анфантеррибльство». Так нет - не желаю чиновником становиться…
        Старик больше бормотал по-русски, видимо, начиная уже забывать французскую светскую речь. И Эдмону было почти не по силам следить за его старческим шепотом. Но услужливо-заботливый Гуренин старался переводить ему кое-что наиболее существенное из болтовни старца, и Эдмон мог теперь уже составить окончательное представление о характере великого поэта.

        - Да, да, он, конечно, не хотел стать государственным чиновником даже и самого высокого ранга. Это был признак настоящего служителя Муз - самоотверженного и преданного жреца Аполлона. Он был редактором и издателем одного из самых лучших, передовых журналов России с красивым названием «Северные цветы». Даже Жуковский был по сравнению с ним не свободен, пусть и в высокой и почетной своей роли наставника цесаревича, дофина России.
        Все наивные старания старика вызвать за обеденным столом сколько-нибудь заметное оживление (как же иначе, заграничные гости пожаловали), так и не увенчалась успехом. Не было ни тостов, ни братания, ни даже хотя бы какого-нибудь спора… Дыхание траура и печали все время висело над столом и даже задорно шумевший самовар не мог побороть скорби, царившей в сельском усадебном доме Пушкиных…
        Теперь гостям предстоял путь до недалекой Риги.



        Глава IX
        ДЯДЯ И ПЛЕМЯННИК

        К старинному, много раз менявшему хозяев, городу Риге, который расположен в устье могучей, хотя и длинной реки Двины, текущей от дремучих лесов Литвы, карета графа Монте-Кристо подъезжала примерно через полтора ездовых суток после Михайловского. Золото графа делало свое дело. Свежие кони давались на почтовых станциях мгновенно и безотказно, а оставшийся бессменно на козлах все тот же бородатый, героически-неутомимый ямщик только покрякивал и покрикивал в преддверии незаурядных чаевых.

        - А ну, залетные, повеселей! Не простых людей везете, титулованных…
        В этом, возможно, таилась и усмешка труженика по адресу богатых и знатных. Кони слушались, несли карету безотказно, делая по четыре, по три лье в час.
        Рига - совершенно не похожий на внутренние города России. Только с Санкт-Петербургом имелось некоторое сходство. Почти одинаковыми у них были шпили, приземистые колокольни-башни. Приморский город Рига своим бытом и говором отличался от России. Французские гости приехали словно в иную страну.
        А когда подъехали ближе к порту, здесь их совсем охватило что-то схожее для Эдмона с родным его Марселем. Отличалась все же многоводная, широкая, как бы плечистая река Двина, которая образовывала дополнительный залив, глубоко внедрявшийся в город. Лес мачт и рей, знакомый и дорогой сердцу запах корабельной смолы, перебранки и переклички матросов - порт жил своей обычной, повседневной жизнью: одни корабли неподвижно стояли под погрузкой или разгрузкой; другие - чистили и ремонтировали; третьи - неторопливо подходили к пирсам, на отшвартовку, ведомые опытными, осторожными лоцманами; четвертые - напротив, так же неторопливо отчалив, двигались к выходу в открытое море, не синевшее здесь, как синеют южные моря, а скорее как-то розовеющее или желтеющее на горизонте. Возможно, это было игрой солнца, не больше, но ведь могло быть и постоянной характерной окраской этого северного Балтийского моря.
        Гуренин, до конца любезный, искал взглядом не какой-нибудь из многочисленных, стоявших здесь парусников-бригов, шхун, шлюпок, он искал нечто другое. И вот удовлетворенно вскричал:

        - Есть! На причале!
        Обернувшись к слегка недоумевающему Эдмону, он пояснил:

        - В определенные дни сюда приходят, вернее заходят по пути из Петербурга или в Петербург два пироскафа «Ганзаферейн» и «Николай», первые и пока что единственные на Балтийском море пароходы. Они и надежнее и быстроходнее, и комфортабельнее бродящих здесь парусников. Необходимо, не откладывая, поспешить к стоящему вон там пароходу и приобрести на нем приличные места. Каюты пока что безумно дороги, и спрос на них еще не велик, поэтому есть шансы попасть на эту морскую новинку!
        Для Эдмона и Гайде, имевших хорошую паровую машину на своей яхте на случай штилей или слишком сильных штормов, пароход был уже не полной новостью, но возможность проделать путь до Гамбурга по мало приветливому северному морю на пароходе их соблазнила.
        Вместе с Гурениным они направились к причалу гамбургского парохода, который, как оказалось, возвращался из своего петербургского рейса.
        И вот здесь, у причального пирса произошло нечто, вторично до глубины души потрясшее Эдмона Дантеса.
        В высоком и широкоплечем молодом человеке, стоявшем на борту, граф Монте-Кристо узнал ошеломленно того, кто полтора месяца тому назад дерзко и яростно нанес ему страшный удар по лицу в московском ресторане-трактире.
        И еще более ошеломляющим оказалось то, что тотчас же последовало: увидев этого медведеобразного молодого человека, спутник Эдмона и Гайде, господин Гуренин, удивленно вскинул руки и радостно закричал:

        - Кого я вижу! Жан, ты ли это? Какими судьбами?
        Молодой великан растерянно переводил взгляд со спутника графа на него самого и Гайде, которых он несомненно узнал сколь ни коротка была их встреча в Москве. Он полувнятно забормотал с борта по-русски нечто неясное даже для Гайде, хотя ее словарь все расширялся:

        - Матушка вызывала… срочное дело. А вы, дядюшка, как сюда попали?  - лепетал молодой человек, не зная, что делать, как видно, то ли обнимать давно невиденного родственника, то ли спрятаться внутри парохода.
        Выручил его дядюшка:

        - Давай облобызаемся, племяш, как велит московский обычай!  - весело и добродушно произнес господин Гуренин, вызывая его на пирс. Потом он обернулся к своим окаменевшим спутникам.

        - Прошу познакомиться - мой племянник студент Жан, по-русски Иван. Как будто догадываюсь я, он приезжал на побывку из Берлина, где по примеру Ломоносова постигает бездны университетской премудрости… А это,  - сделал он жест племяннику,  - мои драгоценные гости, вернее - гости России, народа русского, французский граф Монте-Кристо и его прелестная, культурнейшая супруга - мадам Гайде! Прошу взаимно любить и жаловать, знакомством сим не пренебрегать!
        Странное смущение и раздумье племянника не ускользнуло от Гуренина-дяди:

        - Да что же это, друзья мои, стоите вы, словно пригвожденные!  - вскричал он, глядя то на одного, то на другого.  - Или неровен час, может быть, где-нибудь уже повстречались на перепутьях сложной нашей жизни… И еще того хуже - не поладили, может?
        Эдмон взял на себя обязанность покончить с затянувшейся неловкостью. Он постарался как можно доброжелательнее и мягче улыбнуться, и произнес:

        - Ваш племянник, дорогой месье Гуренин, по всей видимости, принял меня за другого кого-то… Подобные случаи бывают и не столь уж редко! Надо лишь побыстрее прояснить недоразумение, только и всего!
        Он заставил себя протянуть молодому великану руку, которую тот, к его удивлению, схватил, как некий спасательный круг.
        Этот молодой «медведь» - Жан Гуренин выглядел сейчас совершенно иным по сравнению с тем, каким был в Москве. Если там вся его огромная фигура дышала яростной ненавистью, гневным, даже бешеным презрением, то сейчас это был просто смущенный студент, который неправильно ответил на экзамене и потому готовый на все, лишь бы исправить свою оплошность.
        Даже Гайде стало как будто жаль этого растерявшегося увальня. Она снисходительно улыбнулась и молвила:

        - Многие ошибки зрения происходят от ошибок логики… Логика же учит нас, что белое не может быть одновременно и черным, а также один и тот же человек не может быть одновременно в двух противоположных точках земной поверхности…
        Эта не такая уж новая идея прозвучала, видимо, впечатляюще и убедительно для молодого студента, тем более наличием знакомых по науке терминов и он совсем уже виновато заулыбался:

        - Признаться я и в самом деле принял вас за других…  - пробормотал он, тряся руку Эдмона и поспешил приложиться к ручке графини.
        Успокоенный господин Гуренин ободряюще похлопал племянника по плечу:

        - Приучайся, Жан, быть светским человеком. Я бы на твоем месте поехал учиться уму-разуму, да заодно и хорошим манерам не в солдафонский Берлин, а в царство изысканности и благородства - блистательный Париж. Сколько уже веков этот город обучает весь мир изяществу поведения и логичности мышления. Туманные идеи Канта не могут сравниться с ясностью Гольбаха и Монтена, с конкретным гуманизмом Ламерри и Дидро!.. Эх,  - с веселым благодушным вздохом добавил он,  - не прочь бы и я пройти какой-нибудь из факультетов Сорбонны, великого парижского кладезя знаний… Да, увы, не пустят старика…
        Напряженность полностью разрядилась. Гуренин-старший осведомился у младшего легко ли он получил в Петербурге билет на пароход и, получив утвердительный ответ, бурно потащил графа и Гайде к окошку кассы.
        Но и в уме, и в сердце Эдмона под маской внешнего его спокойствия все так и кипело! Судьба свела его с тем, кто нанес ему величайшее из всех мыслимых оскорблений, и пусть оскорбление это предназначалось другому - все же именно его лицо, лицо Эдмона Дантеса, графа Монте-Кристо подверглось постыдному удару от руки этого полусмешного юнца. Это можно было, конечно, сравнить с ошибочно пущенным во время детской уличной игры комком грязи, или выплеснутым из окна ведром помоев, но сравнение еще не есть равенство понятий. Пощечина, полученная Эдмоном Дантесом вместо Жоржа-Шарля Дантеса не должна была остаться несмытой. Чем угодно и как угодно - водой ли, кровью ли, или, наконец, всемирным оповещением, что пощечина, адресованная другому Дантесу, который вполне ее заслужил,  - все же дошла по назначению. Клеймом Каина - вот чем она должна была дойти до Жоржа Дантеса де Геккерена!
        При содействии господина Гуренина удалось получить на гамбургский пароход отдельную, высшего класса каюту, стоимости столь высокой, что мало кто мог позволить себе такую роскошь. Выяснилось, что молодой племянник-студент смог при вероятной своей обеспеченности приобрести место лишь в шестиместной мужской кают-компании. Он был весьма доволен и этим.
        Прощаясь с пришедшими ему по душе французскими гостями, Гуренин-старший на глазах у племянника горячо обнял и прижал Эдмона к сердцу, несколько раз поцеловал руку Гайде и долго-долго махал с причала белым платком.
        Видя все это, молодой «медведь» Жан все более растерянно молчал, конфузливо пряча глаза от неожиданных и невольных своих попутчиков. Вдруг, наконец, как бы решившись, выждал, когда они возвращались в свою каюту, он подошел к ним своей тяжелой медвежьей поступью.
        Его французский говор, впрочем, оказался вполне приличным, как и подобало представителю одной из виднейших дворянских семей. Почти умоляющим голосом он начал просить прощения за происшедшее в московском трактире:

        - Это было явное и чистейшее недоразумение!  - несколько раз повторил он.  - Ваш компаньон по столу так шумно называл вас Дантесом и даже Жоржем, как мне казалось…
        Эдмон чуть принужденно улыбнулся.

        - Он просто объяснил мне название ресторана «Егор», что по-французски равнозначно «Жорж». Трактир «Жорж» в самом деле довольно громкое название.
        Эдмон был не против того, чтобы молодой «медведь» (хотя он и оказался весьма симпатичным собеседником-спутником и явно неповинным в происшествии) все же подольше и побольше помучился ощущением своего «подвига». Пусть извлечет хоть какой-нибудь урок из этой почти трагической истории!
        Примирение, впрочем, состоялось полностью. Жан был так же очарован четой Монте-Кристо, как и его достопочтенный дядя.
        Эдмон сказал неожиданному попутчику:

        - Я очень рад и даже благодарен вам, месье Жан, что вы не углубились ни в какие подробности о нашей московской встрече при разговоре с вашим дядюшкой. И весьма надеюсь, что вы не будете вспоминать об этом неприятном, досадном недоразумении и в будущем при каких бы то ни было обстоятельствах.
        Месье Жан с готовностью закивал:

        - О, разумеется, разумеется, дорогой граф! Я вполне понимаю, что такого рода прискорбное происшествие не должно запечатлеваться ни в мемуарах, ни в памяти его невольных участников. Со своей стороны надеюсь, что и свидетели этого мрачного инцидента постарались забыть о нем возможно скорее.
        Эдмон вспомнил, что московский знакомый Вышегорский был свидетелем не только тяжелого события в трактире, но и той грозной клятвы, которую он, Дантес, граф Монте-Кристо в его присутствии произнес - клятвы о суровой мести истинному виновнику всего: Дантесу де Геккерену. Что касается Жюля Карпантье, за него Эдмон мог быть совершенно спокоен. Став владельцем парового судна и дав ему название «Монте-Кристо», Жюль вряд ли позволил бы себе болтать лишнее о своем благодетеле и друге, сделавшему ему этот довольно ценный подарок.
        Пароход «Священный Союз», как по-немецкому обычаю тяжеловесно был назван первенец парового мореплавания по Балтике и Норд-Зее, шел, понятно не с такой быстротой, как мог бы лететь при попутном ветре, при полном поставе парусов легкокрылый трехмачтовый бриг. Но пароход все же успешно преодолевал суровые мили серовато-желтого Балтийского моря, впервые увиденного Эдмоном и его женой.
        Окраска этого моря разительно отличалась от привычной им чистейшей лазури южных морей - Лигурского, Тирренского, Эгейского… Великан Жан оказался не только человеком, знающим французский, немецкий и английский языки, но и вооруженным солидным запасом естественно-философских познаний. Он постарался объяснить своим спутникам это явление по-научному:

        - Воды Балтийского моря, тесно окруженного древними, почти сказочными лесами, обладают повышенной зональностью. Уже одно это способствует их пепловидному оттенку. Но, кроме того, господство пасмурной облачной погоды тоже немало влияет на преобладающий их цвет… Даже в сравнительно ясные дни в воздухе здешних мест держится неуловимая туманная дымка, которая придает поверхности моря характерную белесоватость.

        - А вы случайно не поэт, господин Жан?  - спросила с ласковой улыбкой Гайде.  - Вы так понятно и образно поясняете.
        Молодой «медведь» покраснел. Гайде по-видимому угадала.

        - Да, я тоже немного пишу! Поэтому я так и благовею перед Пушкиным!



        ЧАСТЬ ВТОРАЯ

        Глава I
        ЖАДНОСТЬ

        Амстердам - неофициальную столицу Голландии, которую так любил русский царь Петр I, можно было уподобить и Венеции и Петербургу: вода, каналы, мосты. Но для такого сравнения, во-первых, Венеция была слишком древним городом - форпостом Финикии, откуда и герб этого города «Крылатый Лев», «Феникс» или «Вениче» по-итальянски; Петербург же - детище Петра - был слишком молод; во-вторых, в отличие от Венеции с ее лазурным южным небом, над Амстердамом, как почти и над всей остальной Голландией постоянно висела тяжелая северно-морская пасмурная погода, не гостья, а хозяйка здешних мест. Амстердаму было далеко до Санкт-Петербурга по пышности, насаждаемой русскими императорами в их новой столице.
        После конфуза со своим приемным сыном, бывший посланник барон де Геккерен в ожидании новых назначений отсиживался в деловой столице Голландии - Амстердаме, где его высокое звание не мешало принимать участие в разных финансовых и коммерческих операциях.
        Дантеса при нем здесь не было, как довольно быстро сумел с полной точностью установить граф Монте-Кристо при помощи верного своего слуги.
        Поэтому и стояла сейчас перед Эдмоном не очень легкая задача - любыми путями выведать у осторожного дипломата-барона, как и где можно нащупать след нового Каина, скрывшегося с горизонта, убийцы Пушкина.
        Амстердамский дом барона-финансиста - солидно-хмурой, обычной в этом городе архитектуры - стоял на одном из центральных каналов города. Узенький, едва разминуться двум встречным прохожим, тротуар отделял стену этого здания от парапета, тянувшегося вдоль канала. Вход в здание имел вид вдавленной в стену ниши. Тяжелый, не очень начищенный, видимо, для солидности, для доказательства старины дверной молоток, который служил вместо входившего в моду колокольчика, дал Эдмону возможность вызвать слугу, исполнявшего роль швейцара. Здесь можно было себе позволить больше скромности, бережливости по сравнению с жизнью в высоких столицах.
        Визитная карточка графа Монте-Кристо, однако на сей раз не с такой быстротой дала Эдмону доступ во внутренние апартаменты барона де Геккерена. Старый дипломат принял его с характерным равнодушием сановника, объездившего полмира и насмотревшегося всякой всячины - не только графов, герцогов, королей, но и султанов, и эмиров, и магарадж.

        - Вы застали меня накануне моего отъезда в Вену,  - сухо сказал барон гостю,  - и потому просил бы вас быть предельно кратким, по-деловому…
        Эдмон учтиво поклонился.

        - О, разумеется!

        - Чем могу служить в таком случае?  - совсем уже официально спросил барон Эдмона, который оделся для этого визита с особой элегантностью. Предвидя трудность и щекотливость этого разговора, Гайде он на этот раз не взял с собой.
        Он решил сразу же выбить почву из-под ног у опытного, искушенного в уклонности и обиняках собеседника.

        - Я прибыл к вам по делу о наследстве, которое мог бы получить ваш приемный сын Жорж-Шарль Дантес… О наследстве весьма огромном, притом…
        Глаза барона вдруг засветились тем особенным блеском, который загорается даже у совсем уже ветхого, расслабленного годами и трудами скряги, когда он ощущает запах денег.

        - Ах, вот что?  - несколько помедлив, как бы обдумывая сказанное Эдмоном, переменил свой тон де Геккерен. Голландия, многие годы считавшаяся главным банком Европы, хорошо знала, как пахнут деньги.

        - Да,  - повторил Эдмон.  - И чем он скорее приступит к соответствующим действиям по подтверждению своих прав на это наследство, тем будет выгоднее для него.

        - А не могу ли я более точно осведомиться, граф (визитная карточка делала свое дело), о размерах наследства, и о тех соответствующих, как вы изволили выразиться, действиях, какие надлежит предпринимать моему сыну?

«Самое главное достигнуто!» - мелькнуло в голове у Эдмона.  - «Каин цел и может клюнуть на жирную приманку. Не надо только торопиться с дерганьем удочки».
        Спокойно и деловито Эдмон начал давать ответы на вопросы барона:

        - Наследство составляет несколько миллионов звонких гульденов…
        Де Геккерен сделал даже легкое движение в своем кресле. Глаза его все разгорались. Возможно, эти деньги были бы ему кстати в его собственных финансовых операциях.
        Эдмон невозмутимо продолжал:

        - А действия, которые имеются в виду, сводятся в основном к подтверждению его прав на это серьезное состояние. Основным наследником являюсь я, носящий имя Эдмон Дантес.
        Барон де Геккерен совсем привскочил в своем кресле.

        - Вы… вы… ваше имя - Эдмон Дантес?

        - Да, уважаемый барон,  - так же хладнокровно ответил Эдмон.  - И если ваш приемный сын сможет доказать и подтвердить, что он - мой родственник, он получит право на часть, равную нескольким миллионам голландских гульденов или полутора десятков миллионов марок.
        Повторение этих аппетитных цифр производило все большее действие. С каждым словом Эдмона жадность все явственнее просыпалась в этом голландском бароне, сыне страны, где столетиями было освящено совмещение титулов с сундуками… Усыновление Жоржа-Шарля, молодого авантюриста, пробравшегося в императорские кавалергарды санкт-петербургского двора, могло быть вызвано разными причинами. Перспектива получить с таким «приемным сыном» неожиданное своеобразное «приданное» в полтора миллионов гульденов, звонких, полновесных голландских гульденов - это уже выглядело просто веселой улыбкой Судьбы!

        - Впрочем, лишь после того, как все совершенно будет с полной определенностью выяснено, сверено со статьями законов уже, так сказать «набело», окончательно, я буду иметь удовольствие и честь выполнить свой родственный долг и уведомить Жоржа-Шарля по адресу, который вы, надеюсь, не откажете мне дать.
        Барон де Геккерен слегка насторожился:

        - Дать сейчас?  - переспросил он поспешно.  - Думаю, что сейчас это было бы бесцельно. Жорж то и дело меняет место своего пребывания. Пасмурная погода Амстердама ему не понравилась, он переехал в мое утрехтское имение. Там тоже что-то пришлось ему не по сердцу, и сейчас я даже не очень точно знаю, где он - то ли в Утрехте, то ли в Брюсселе, то ли в родном ему Кольмаре?
        Главное было выяснено. Де Геккерен попался в ловушку! Эдмон помедлил и возобновил свою тонкую игру:

        - Отлично, барон. Теперь два достаточно авторитетных, не обремененных родственной связью свидетеля должны дать нотариально заверенное подтверждение, а я дам согласие на получение Жоржем-Шарлем Дантесом де Геккереном, приходящегося на его долю наследства.
        Барон встревожился.

        - Значит, еще необходимо ваше согласие на это?
        Эдмон кивнул:

        - Да, дело обстоит именно так. Но чтобы у вас не было сомнений в серьезности и реальности всего этого и, принимая во внимание материальные затруднения Жоржа-Шарля Дантеса в настоящий момент, я могу дать вам чек на пятьдесят тысяч гульденов. Однако пока прошу не упоминать при встрече с Жоржем-Шарлем о нашем сегодняшнем разговоре до выяснения всех обстоятельств…
        И он вручил барону де Геккерену уже заранее заготовленный чек на одну из крупнейших банковских контор Амстердама.
        Де Геккерен ошеломленно разглядывал поданный ему чек, опытным взглядом проверяя его безупречность, платежегодность.

        - Рассматривайте это как маленький аванс…  - небрежно добавил граф.  - Нечто вроде утешительной гарантии… Если даже дело и провалится, все-таки ваш приемный сын будет иметь хоть небольшую, но осязаемую выгоду. Деньги - не всегда благостный дар,  - задумчиво, как бы рассеянно добавил он.  - Деньги иной раз могут сделать человека в сто крат несчастнее, чем он был, пока не почуял их дьявольский запах.
        Барон запротестовал:

        - Не думаю, что ваше наследство может сделать Жоржа-Шарля несчастным… Он еще молод, он найдет применение этим деньгам. Кроме того, ему надо содержать эту несчастную, которая что камень повисла на его шее… Родственницу убитого им петербургского стихотворца… Уже одно это может считаться вполне достаточной карой. Сжальтесь хоть вы над ним, граф!
        Эдмон усмехнулся.

        - Не трудно понять, что вы предпочитаете получить все пять миллионов… Но завещатель, как известно, является непререкаемым и безусловным распорядителем того, что он завещает. Ни при его жизни, ни после смерти - никто не может изменить его волю, только он сам!



        Глава II
        ПЛАН СЛОЖИЛСЯ

        Итак, план действий у Эдмона сложился… Он твердо помнил свое обещание и Гайде, и вдове Пушкина, и его другу - поэту Жуковскому - не обагрять священный гроб поэта какой-либо новой кровью, не омрачать светлую память о нем кровавой местью или отплатой, сопряженной с какой-нибудь еще одной смертью. Возмездие новому Каину - убийце великого поэта - должно быть бескровным, но превзойти по тяжести и мучительности все, что могло бы придумать обыкновенное воображение!
        У какого-то восточного народа есть обычай вместо кнута или стрекала - острия для подкалывания, подгона мула, быка, верблюда,  - прилаживать перед мордой животного пучок отборного, вкусно пахнущего и заманчивого на вид сена. Повинуясь неодолимому желанию завладеть этой приятной и могущественной приманкой, животное подчиняется каждому движению руки хозяина.
        Сделать Дантеса де Геккерена двойной игрушкой его собственной жадности, качества неотъемлемого у авантюриста, и изощренных движений со своей стороны, куда злей и коварней, чем у самого жестокого погонщика - таков был в общих чертах план великого виртуоза мести, каким можно было к этому времени считать былого скромного марсельского моряка Эдмона, волей Судьбы превращенного в легендарного графа Монте-Кристо.
        Чек на пятьдесят тысяч гульденов, который граф в беседе с де Геккереном небрежно назвал мелочью, пустячным пока авансом, на ладони барона весил столько, сколько весили бы кожаные мешки со звонкой наличностью. Этот чек и страшил, и приковывал, напоминая то о возносящемся шаре, то напротив - о тяжеленном камне, помогающем тонуть.
        Жадность, однако, взяла верх над осторожностью! Старый барон де Геккерен - хитрый, тертый, опытный гибрид дипломата с банкиром, поддался соблазну и за себя и за Жоржа - дал Эдмону ряд имен и адресов в Эльзасе, в Бельгии и даже в Париже.
        Но в дальнейшем после важного свидания с де Геккереном шаги свои Эдмон направил все же совсем не так, как он говорил об этом барону.
        Эдмон размышлял так:

        - Самым надежным убежищем для себя убийца Пушкина должен был счесть родовое поместье своего приемного отца барона де Геккерена, где не только в глазах закона это имя пользуется целым рядом привилегий, но в глазах местного населения посягательство на носящего такое имя, наверняка, рассматривалось бы как вызов всей общине, может быть даже всей утрехтской провинции…
        Как раз неподалеку от древнего города Утрехта, возле местечка Дриберг, что в переводе означает «Три горы», находилось имение барона де Геккерена ван Баверваарда, как без особых затруднений выяснили для графа Монте-Кристо его золотые гонцы-слуги.
        Логика подсказывала ему заехать в Утрехт, который находился на прямом пути из Амстердама в Эльзас, где по первоначальным своим наметкам Эдмон собирался прояснить туманную родословную Жоржа-Шарля. Теперь надобность в этом отпала, ибо как будто подтверждалось, что разыскиваемый действительно укрылся от мира в тишине и уединении небольшой утрехтской усадьбы де Геккерена, если не решил только еще более замести следы. Он мог отбыть в неизвестном направлении, оставив в сельском замке лишь жену свою Екатерину Николаевну Гончарову с маленькой дочкой.
        Могло, впрочем, быть и так, что хотя бы даже отдаленно прослышав о чьем-то интересе к своей личности и своему местопребыванию - человек, уже потерявший спокойствие совести, счел за благо объявить себя отсутствующим, а на самом деле просто укрылся в одной из довольно все же многочисленных комнат своего сельского замка.
        Сестра знаменитой петербургской красавицы, виновницы одной из тяжелейших трагедий века - Екатерина Дантес де Геккерен-Гончарова, была тоже довольно миловидна, и то, что на ней женился блестящий петербургский кавалергард, не могло бы, пожалуй, рассматриваться, как поступок, продиктованный только трусостью или компромиссом.
        У нее, правда, не было той царственной осанки, какую обнаружил Эдмон при знакомстве с ее сестрой Натали, вдовой поэта.
        Как и при всех щекотливых разговорах, где могли угрожать разные неожиданности, вплоть до оскорблений, слез, рыданий, угроз, протестов, Эдмон не взял с собою Гайде, идя на встречу с баронессой Дантес де Геккерен. Гайде со своей стороны не обиделась на него за это.

        - Думаю, что если меня с тобой не будет, мой друг-повелитель, эта особа проявит меньше осторожности, больше доверчивости, откровенности, иначе говоря…

        - Откровенность - это главнейшее, чего бы я хотел от этой встречи,  - как всегда ласково и вместе с тем значительно ответил граф своей преданной подруге.
        Ни швейцаров, ни лакеев в этой сельской резиденции не было, были только служанки, что подтверждало предположение Эдмона о не блестящих финансовых делах петербургского беглеца.
        Заданный на безупречном французском языке вопрос баронессы Гончаровой-Дантес де Геккерен прервал его мысли об основном хозяине этого «замка».

        - Что привело вас ко мне, месье граф, и чем я могу быть вам полезна?

        - Мадам,  - с глубоким поклоном ответил Эдмон,  - я только что приехал из России, из Санкт-Петербурга, где хотел увидеться с вашим супругом, дабы уведомить его о возможной для него перспективе получить довольно солидное наследство.
        Баронесса приподняла брови, явно озабоченная.

        - О каком наследстве вы говорите, сударь?  - медленно переспросила она.
        Эдмон снова любезно поклонился.

        - Я предпочел бы сначала сообщить об этом вашему супругу, мадам, во избежание каких-либо ошибок. Но если вы не боитесь возможного разочарования - в случае несовпадения необходимых данных, то я готов изложить дело и вам.
        Баронесса помедлила с ответом, взвешивая сказанное, прикидывая весомость риска. Эдмон сделал вывод, что и мадам Дантес де Геккерен отдает себе отчет в возможности того, с чем он явился.

        - Я лично тоже предпочла бы оставить это до вашего непосредственного свидания с моим мужем,  - не проявляя взволнованности, но и не пытаясь скрыть интерес, произнесла она после паузы.  - Однако раз вы уж сюда пожаловали и, так сказать, раздразнили мое любопытство, было бы справедливо, господин граф, если бы вы, хоть вкратце посвятили меня в существо дела.
        Все с той же отменной любезностью Эдмон отвесил третий поклон.

        - Что же извольте, мадам,  - мягко, даже как бы участливо, на случай и в самом деле возможного разочарования начал он.  - Ваш муж имеет возможность получить около пяти миллионов голландских гульденов, если он сможет обосновать свое кровное родство с марсельской фамилией Дантес, к коей принадлежит по своему рождению и ваш покорный слуга!  - Здесь по французскому этикету он был вынужден сделать и четвертый поклон.
        Это дало ему возможность украдкой снизу, неторопливо поднимая голову, увидеть, какое впечатление произвели его слова.
        Миловидность и простодушие молодой женщины не спасли ее от потрясения, явно вызванного словами гостя. Собственно, было даже странно, если бы этого не произошло. Прожив около двух лет в стране, где любят деньги, в недостаточной обеспеченности с детьми, даже чистейшая непорочная душа, чуждая всякой алчности и меркантильности неизбежно должна была понять, что такое полновесный гульден, какова его сила!
        Пять же миллионов гульденов, обещающих свалиться с неба на людей, знающих цену каждому из этих пяти миллионов кругляшей,  - можно ли сомневаться было во впечатлении от этой цифры?
        Бедняжка главным образом растерялась. Воспитанная выдержка, способность к искусственно сохраняемому равнодушию в отношении низменных материальных проблем, натренированное самолюбие - все это заметным образом зашаталось, заколебалось.
        Эдмону было достаточно подметить один только жест - совершенно непроизвольный, конечно, и вместе с тем предельно красноречивый: рука на миг вскинутая к сердцу!
        Можно было теперь ждать любых слов, даже пренебрежительных, безразличных по звучанию, но главное было уже выяснено: не безразлична была для этой наверняка не слишком благоденствующей особы названная пришельцем огромная сумма.
        Голос баронессы в самом деле был напряженно-спокойным, когда она подала свою первую реплику на сообщение гостя:

        - Хотелось бы убедить вас, господин граф, что мой муж даже ради такой цифры, какую вы упомянули, не способен пойти на какой-либо недостойный его чести поступок.

        - Убеждать меня в этом нет надобности, мадам,  - опять-таки сделал поклон граф Монте-Кристо.  - Компромисс, фальшь, сделка с совестью, с честью - все такие понятия совершенно исключены в данном деле. Уже тот факт, что к вам пришел человек, который мог бы и не приходить, сообщил то, что он мог бы не сообщать, ожидает того, что может оказаться абсолютно пустой тратой времени. Все это должно убедить вас, мадам, что в этом деле не может найтись даже ничтожной щелки для неблаговидности. Я выполнил задачу - отыскал, если не самого реципиента, то, по крайней мере, его супругу,  - сообщил то, что следовало, теперь дело всецело за вами, мадам, и вашим супругом. Если сочтете нужным уведомить вашего супруга о том, что я имел честь вам сообщить, и если он пожелает предпринять соответствующий шаг, пусть в течение предстоящей недели он письменно или лично свяжется со мной в Утрехте в отеле «Судаграхт». Целую неделю я готов ожидать его появления, беседы с ним, осуществления необходимых решений и формальностей, ибо речь идет не о пяти гульденах, и даже не о пяти тысячах таковых, а о пяти миллионах, поймите… И я
надеюсь, что как любящая, или по крайней мере, совершенно лояльная супруга вы не преминете не только передать вашему супругу о моем визите, но и дадите ему ваш авторитетный совет.
        Баронесса не могла не заметить укола.

        - Полагаю, что ваш визит не рассчитан на проверку наших отношений, не так ли?  - уже почти с женским сарказмом спросила она, ощупывая Эдмона испытывающим взглядом.

        - Я, мадам, со своей стороны полагаю, что мое посещение будет понято и вами, и вашим супругом, как посещение, во всяком случае, благожелательное… отнюдь не рассчитанное на причинение вам ненужного беспокойства и разочарования. И еще менее - на некую студенческую шутку… Мой вид наглядно доказывает, что шутки буршей уже не прельщают меня, и давно! Я, кстати, побывал в Санкт-Петербурге,  - напомнил он.

        - Он жил там до происшедшей с ним тяжелой драмы…  - начала было баронесса, уже несколько мягче, но тотчас спохватилась.  - В какой связи вы там побывали?

        - Именно в связи с только что упомянутым вами печальным событием, с некоей трагически кончившейся дуэлью.

        - Что вам известно об этой дуэли?  - в упор задала вопрос хозяйка.  - Достаточно ли много вам известно о ней, господин граф?
        Эдмон пожал плечами.

        - И сообщения, и суждения о ней разноречивы, мадам… Надо быть очень авторитетным и опытным судьей, чтобы основательно, по всей справедливости разобраться в происшедшем несчастье, но главное мне кажется бесспорным.

        - Что же именно?  - быстро спросила хозяйка сельского замка.

        - Русский поэт погиб от руки вашего мужа, от его пули, вернее.

        - Важная поправка!  - вскричала родственница поэта.



        Глава III
        ЛИЦОМ К ЛИЦУ

        Утрехт… Один из старейших и тишайших городов Голландии. Когда-то во времена римских завоевателей - «Ультраэктум», грозная крепость, плацдарм легионеров Цезаря на правом берегу Рейна,  - это поселение уже в пятом веке нашей эры превратилось в мирный торговый город. Здесь возник один из лучших в Нидерландах рынков молочного скота. А местные женщины создали не менее знаменитый промысел тончайших, изысканных кружев, получивших название «королевских». Утрехтские кружева и поныне славятся в Европе.
        Эдмон и Гайде заняли подобающие их положению апартаменты в лучшей гостинице города на Судаграхте - Старом канале, который вместе со своим близнецом Ньюфеграхтом - Новым каналом, соединял новое и прежнее течение реки Рейн.
        Из окон гостиницы французским гостям открывались довольно приятные ландшафты - справа гладкий, цвета бутылочного стекла канал, а слева - высокая, величественная башня епископского собора, Над каналом доброжелательно склоняли свои кроны и ветви старинные огромной толщины ветлы, и их отражения в темном зеркале воды чем-то напоминали шедевры голландской пейзажной живописи с их темноватыми, как правило, фонами.
        Эдмон подробно рассказал Гайде о своем свидании с баронессой, и, разумеется, упомянул о том, что предмет их поисков Жорж-Шарль находится в настоящее время в Эльзасе.

        - Что бы это могло означать?  - задумчиво прибавил он.  - Возможно, что его так называемый «приемный отец» успел оповестить его о моих требованиях, и молодой авантюрист спешит воспользоваться временем, чтобы там, на месте своего рождения, подготовить надлежащую обстановку к моим личным розыскам?
        Гайде задумчиво сказала:

        - Убийство Пушкина могло стать для этого Молодого шалопая также и неким поворотным моментом. Исправлять можно не только наказанием, но и самим преступлением… У этого Дантеса номер два могут сейчас возникнуть следующие пути: либо коренным образом переделаться, обрести благородство не только в сомнительном «апострофе», а и во всем своем поведении, в мыслях своих и чувствах, во всем… Либо стать еще худшим негодяем, готовым на все, на любую немыслимую подлость во имя дальнейшей гнусной карьеры! Возможно и это.
        Эдмон одобрительно кивнул.

        - Ты, милая Гайде, обладаешь драгоценным для твоего восточного происхождения даром: четко, ясно и вместе с тем образно высказывать то, что и самому мне приходит в голову… Муж сестры убитого им человека…

        - Бель-сер…  - поправила Гайде.  - Крохотное отличие.

        - Крохотное,  - согласился Эдмон.  - Однако все-таки один из близких по нашим понятиям родственников… может же в самом деле ощутить всю чудовищность им содеянного. Может и произойти в нем такой перелом.

        - Это было бы неплохо,  - Гайде кивнула.  - Если бы не моя беспредельная преданность вам, мой друг-повелитель, я, пожалуй, могла бы и взбунтоваться. Нас все время подгоняет как будто суровый властный ветер - вперед, вперед, вперед! Мы сами как бы подвергнуты какому-то наказанию: все время кого-то искать, кого-то преследовать… Вполне готова одобрить и поддержать твою расправу, милый Эдмон, с этим Дантесом номер два, если он остался негодяем. Но если он вдруг проявил бы признаки улучшения, исправления, перемены, может быть, и не следовало бы оставаться беспощадным в его отношении?

        - Мой план не догма, от которой нельзя отступать ни на йоту, милая Гайде,  - хмуро усмехнулся Эдмон.  - Ведь я вообще не имею никакого представления об этом злополучном человеке… Даже мельком, издали не приходилось мне его пока видеть.

        - Твердокаменная предвзятость чужда мне, как ты знаешь, Гайде!  - продолжал он.  - И действительно, если я увижу в этом человеке черты и признаки того, о чем ты говоришь, я постараюсь пересмотреть и возможно видоизменить в чем-то свой план… Он не останется без наказания, этот типичный представитель авантюризма, наследник проходимцев, которым кишел прошлый горестный век до самой великой революции. Даже и в ее огневой поток ухитрились влиться не тонущие и не сгорающие оппортунисты, искатели удобной, незатруднительной наживы, просто искатели приключений… Даже великий Наполеон, перед которым я почти преклонялся до посещения Москвы, был не чужд этого авантюризма… Москва, представшая передо мной во всем великолепии своего национального достоинства, своей колоритной самобытности, гордости и непокорности, заставила меня как-то по-иному задуматься и над притязаниями Наполеона. Ради чего, в самом деле, вверг он сотни тысяч моих соотечественников и родственников в этот бессмысленный и роковой поход? Только ради того, чтобы прибавить к своему лавровому венку Цезаря еще одну веточку и наделать еще несколько
десятков новых, самодельных, никому не нужных герцогов, графов, баронов?
        Гайде улыбнулась:

        - Эдмон, ты забываешь, что и ты граф из новых…
        Эдмон энергично поднял руку в знак протеста, несогласия:

        - Я никому не обязан своим графством, Гайде, пойми это раз и навсегда, постарайся запомнить. Если я говорил когда-то шутливо, что тоже обязан Наполеону своим титулом, то само собой с ноткой иронии, даже горести. Когда двадцать четыре года назад я плыл по синим безмятежным водам Адриатики мимо родной твоей Греции из Триеста, вспоминая о шумной разноязычной Смирне, посещаемой перед этим нашим старым красавцем «Фараоном», я смутно мечтал попасть домой в Марсель либо под новый 1815 год, либо в самом его начале - радостно поздравить отца, друзей и Мерседес, мою тогдашнюю невесту, с этим полным чудесных надежд и ожиданий 1815 годом… Но Судьбе угодно сделать все по-иному… Я, правда, пережил при этом ряд удивительных мгновений - почти час длилось мое свидание с кумиром многих моих друзей и сограждан - императором Франции… Многие отдали бы полжизни, а то и всю жизнь, за такое счастливое событие… Оно и мне обошлось, впрочем, если и не в полжизни, то все же почти в полтора десятка лет могилы заживо…
        Снова он вспомнил уже отдаленные теперь дни и годы. Гайде видела, понимала, что вспоминает он их уже несколько по-иному, под другим углом! Ей хотелось, чтобы Эдмон как можно скорее встретился со своим… «двойником», составил о нем вполне точное представление и пришел к столь же твердому, точному решению.

        - Могу только повторить,  - сказала она со вздохом.  - Тяжела жизнь того, кто подвергается погоне. Но тяжела она и у того, кто осуществляет погоню…

        - Следовало бы записать твои изречения, Гайде,  - с ласковой улыбкой произнес Эдмон.  - За время нашего путешествия их накопилось бы немало и чего доброго, парижские издатели как раз начали бы за тобой погоню…
        Она подхватила шутку:

        - О, от такой погони я не стала бы убегать! Будь я более привычна к перу, я описала бы нашу жизнь, милый Эдмон, на зависть и удивление любому Шатобриану!

…От немедленного отъезда в Эльзас она, однако, отговорила:

        - Раз мы обозначили свое местопребывание в Утрехте, в гостинице «Судаграхт» и баронесса Дантес записала этот наш адрес, сейчас было бы просто не к лицу мчаться в Кольмар… Еда не бегает за желудком, говорят мои земляки…

        - Еще один афоризм!  - рассмеялся граф Монте-Кристо, целуя руку своей находчивой подруги и спутницы.
        Однако день проходил за днем, жизнь в городе скотарей и кружевниц становилась уже скучноватой. А тот, кого Эдмон рассчитывал, как мотылька фонарем, приманить сверканием горы золота, не спешил появляться в пределах видимости.
        Возможно, он уже вернулся из Эльзаса и уже находился в Дриберге и даже украдкой наблюдал за действиями своего странного родственника.
        Начало уже понемногу складываться предположение, что в самом деле Жорж-Шарль Дантес де Геккерен не в пример своему приемному отцу не столь подвержен великому и могучему недугу - жадности. Не спешит увидеться с тем, кто сулит ему золотые миллионы. Разве что там, в Эльзасе, в Зульце и Кольмаре дело сложилось для него неблагоприятно и демократизировать хотя бы временно свой «патронизм» бывшему российскому кавалергарду не удалось…
        Но вот, когда Эдмон и Гайде уже всерьез начали подумывать об отъезде из Утрехта в Богезы, в Эльзас, чтобы там непосредственно убедиться в своеобразной капитуляции преследуемого, гостиничный слуга почтительно доложил почетному жильцу графу Монте-Кристо о желании увидеться с ним некоего Дантеса де Геккерена ван Баверваарда.
        Эдмон переглянулся и перемолвился с Гайде:

        - Будем принимать его вместе, дорогая?  - быстро спросил по-итальянски Эдмон.

        - Прими его сначала один, друг мой,  - также быстро откликнулась Гайде.  - Когда обозначится необходимость или возможность к этому, могу появиться и я.

        - Прошу ввести пришедшего,  - приказал Эдмон слуге.
        Через одну-две минуты в приемную-гостиную графа вошел действительно почти что его двойник - такого же высокого роста, такой же осанки и с немалыми чертами лица схожими с Дантесом Эдмоном.
        Два Дантеса устремили взгляды один на другого - вот уже можно сказать!  - скрестили их как два фехтовальщика свои остро отточенные шпаги.
        Явным различием был только возраст: седина все более обозначалась в волосах и бакенбардах Эдмона, однако это и сближало встретившихся. У Жоржа-Шарля был уклон к белокурости и рыжеватости, у Эдмона с юности был южнофранцузский темный цвет волос, сейчас заметно уступивший место седине.

        - Позвольте представиться вам, граф,  - не громко, без эффектации или нажима произнес гость.  - Мое имя Жорж-Шарль Дантес де Геккерен ван Баверваард.

        - Но почему вы не добавили, что вы барон?  - сразу в упор задал вопрос Эдмон, не считая нужным представиться в свою очередь. Жена Жоржа-Шарля наверняка передала мужу визитную карточку графа. Повторять ее текст было бы нелепо.
        Гость медлил с ответом, видимо, не столь уже легким для него делом.
        Наконец, он набрался решимости и ответил:

        - Ни то, ни другое мое баронство я не могу считать достаточно обоснованным. Первое было куплено моим отцом за деньги, второе - было дано мне как бы взаймы для поддержания моего кавалергардского престижа в Санкт-Петербурге, в высшем обществе…

        - Но в обоих случаях, насколько мне известно, вы пользовались этим титулом, не так ли?  - стараясь удержаться от едкости, спросил Дантес.
        Гость протестующе помахал рукой.

        - Ваши сведения не вполне точны, господин граф… А кроме того, вот уже примерно сто лет, как мир охвачен некоей манией величия и самозванства. В России, где, насколько я понял, вы только что были, дело дошло даже до того, что простой казак объявил себя императором, во Франции - императором провозгласил себя артиллерийский поручик. Несколько ранее - адвокат из Арканзаса провозгласил себя верховным жрецом богини Разума и в качестве такового - главой государства! После этого никого уже нельзя било удивить: бульварный щеголь Мюрат попал в короли, десяток бывших унтер-офицеров стали маршалами и герцогами, дивизионные генералы почти все сделались графами, а бригадные - баронами.

        - Ваш батюшка, насколько мне известно, был тыловым интендантом…  - пока еще довольно ласково и мягко перебил Эдмон.

        - Наполеон ценил и эту должность,  - кивнул гость.  - Она была выгодна обеим сторонам - и ему, и ее носителю.

        - Кстати,  - так же мягко продолжал Эдмон,  - как будто и более отдаленный ваш предок заметно проявил себя на поприще интенданства… При короле Людовике XV во время требовавшей немало оружия войне, он был искусным и предприимчивым сталеваром в Богезах, умело использовал месторождения железной руды и, кажется, в конце концов заработал дворянское звание?

        - Надо сказать, что очень ненадолго,  - кивнул полусоглашаясь гость.  - Он был еще жив, когда революция решительно и безжалостно отняла у него это эфемерное звание и снова превратила его просто в Дантеса.

        - Просто в Дантеса?  - приподнял брови Эдмон.  - Вы, значит, не очень высоко цените это честное демократическое имя, имя, которым гордился целый ряд поколений добрых тружеников Франции… Имя, кстати, весьма редкостное и имеющее мало ответвлений… Между прочим, известны ли вам еще какие-нибудь семьи Франции, носящие такое имя?
        Гость покачал головой.

        - Слышал что-то о южной ветви, о моряках Средиземноморья… Но они будто бы ведут свой род от итальянского поэта Данте… Имя это - Дантесы - большая редкость во Франции, и, конечно, можно предполагать наличие хотя бы отдаленного родства между теми, кто его носит…
        Эдмон кивнул…

        - Во всяком случае, можно считать почти достоверным, что это имя принесено во Францию извне… Отсюда и его редкость, отсюда и вероятность того, что носящие это имя находятся между собою в родстве, хотя бы и отдаленном… А это в свою очередь налагает на людей с таким именем какие-то традиционные обязательства.
        Лицо гостя оживилось, озарилось, это еще не был тот огонек жадности, который так ярко вспыхнул в глазах барона де Геккерена неделю тому назад, но для Эдмона уже стало ясно совершенно, что его план не был ошибочен.
        Эдмон продолжал:

        - Франция, ставшая доброй родиной для Дантесов, имеет ряд неплохих традиций. В частности, одна из таких традиций - это сохранение в роду, носящем одно и то же имя, тех накоплений и приобретений, каких посчастливилось добиться членам этого рода. Иными словами, устойчивая традиция, по которой владелец того или иного существенного состояния должен приложить все силы для отыскания таких родственников, которые имеют право места в завещании на наследство.
        Лицо гостя все более оживлялось, прояснялось. Вместе с тем, все яснее становилось и то, что привело его в гостиницу «Судаграхт». Запах миллионов гульденов или франков, или гиней безразлично в какой валюте была бы обозначена его доля в завещании!
        А Эдмон продолжал:

        - Не удивительно, что и мне, носящему это редкое во Франции имя Дантес, сердце и разум подсказали, что я должен поискать людей, достойных участия в моем наследстве.

        - Но,  - не особенно задерживаясь, продолжал Эдмон,  - эти люди должны быть поистине достойными. И в первую очередь, они должны превыше всего ценить свое редкое имя Дантесов, не запачканное никакими искусственно приклеенными к этому имени фальшивыми титулами… И главное - никакими проступками перед совестью…
        Собеседник Эдмона принял нечто вроде обиженного вида.



        Глава IV
        ДА БУДЕТ ВЫСЛУШАНА И ДРУГАЯ СТОРОНА

        В гостиную вошла Гайде.

        - Позволь, мой друг, представить тебе моего однофамильца, а возможно и родственника - Жоржа-Шарля Дантеса…  - тотчас по всем правилам этикета обратился к ней Эдмон.

        - О!  - сделала приветственный жест Гайде.  - Вы, кажется, участник недавно происшедшей в России кровавой драмы? Было бы очень интересно из первых рук узнать об этом трагическом событии…
        Эдмон повернулся к гостю:

        - Надеюсь, вы не откажете нам в любезности с такой же обстоятельностью и откровенностью, как почти признанным, установленным родственникам, поведать о том, что заставило вас покинуть Россию?
        Жорж-Шарль замялся:

        - Но ведь это как будто уже довольно широко известно…

        - О нет!  - возразила Гайде.  - Печать Европы весьма скудно осведомляла своих читателей о гибели великого русского поэта… И еще меньше, скучнее о вашей роли в этом мрачном происшествии.
        Жорж Дантес пожал плечами:

        - Сказать по правде, мне кажется, что я сыграл в этой драме почти что пассивную роль «орудия Рока»… санкт-петербургский Отелло, между прочим, и крови той же, что шекспировский Отелло - африканской, страдал некоторой маниакальностью… У него было, по-моему, две мании, нередко соответствующие одна другой: с одной стороны - мания величия, мания грандиоза; а с другой - сколь не странно на первый взгляд, мания инфериора, то есть самонедооценки… У людей смешанной крови это, слышал я, довольно частое явление.

        - Так он действительно был африканского происхождения?  - переспросила Гайде.  - Очень отдаленного, быть может?

        - Не думаю,  - опять, пожав плечами, ответил Жорж-Шарль.  - Но во всяком случае в одном из своих стихотворений он даже не без гордости писал, что его дед, заметьте дед, по имени Ганибал, имя почетное у карфагенян, был продан российскому императору Петру Великому и достиг на службе высоких степеней. В самом деле - генерал Ганибал, любимец Петра, был даже начальником российской артиллерии. А предки по отцу - Пушкины, были не раз в родстве с царями Руси. Все это вместе взятое оказалось вполне понятным источником невероятного, необъятно огромного самолюбия, гордости, ревности и обидчивости…

        - Ревность мужчины никогда не считалась пороком,  - как всегда афористично уронила Гайде.  - Ревность высмеивалась только у женщин, и даже каралась и преследовалась порой…

        - Ревность порой сама карала мужчин,  - не без находчивости сказал на это Жорж-Шарль.  - Так было с шекспировским Отелло, так случилось, увы, с Отелло санкт-петербургским…

        - Вы склонны высмеивать вашу жертву?  - сдвинув брови, вмешался Эдмон.  - Рыцарям не было свойственно шутить над поверженным, а тем более над убитым противником.
        Жорж Дантес снова пожал плечами:

        - Вообразите, я никогда не ощущал Пушкина, как противника… Никогда не мог представить его себе в таком качестве… Для меня это было бы подобно конфликту между орлом и соловьем. Орлы на наших кавалергардских шлемах, кстати сказать, все время напоминали нам, их носителям, о величайшем различии между нами и статскими, как у нас в гвардии было принято именовать не военных… И в первую очередь здесь идет речь о крайней недопустимости опасных для взаимной чести ссор.

        - Но как же все-таки подобная ссора произошла?  - с чисто женским настойчивым любопытством, неукротимым и неумолимым, задала новый вопрос Гайде.  - Что привело вас к роковому конфликту?
        Жорж Дантес немного помолчал, а затем ответил:

        - Жена Пушкина в самом деле считалась одной из первейших красавиц российского царского двора… Сам император оказывал ей подчеркнутое, всеми замеченное внимание… Танцевал с ней неоднократно. Можно ли удивляться, что и офицеры его гвардии мы наперебой считали за честь удостоиться ее согласия на танец. Сам Пушкин, значительно меньше ростом, чем она,  - избегал танцевать с ней, чтобы не вызвать насмешек и улыбок у зрителей. Но, судя по всему, бурно ревновал ее к каждому партнеру по танцам. Исключение, возможно, могло быть лишь для императора, с которым у него были очень своеобразные отношения.

        - А в чем было это своеобразие?  - с нетерпеливым любопытством перебила его Гайде.

        - Чувствовалось, что оба они не любят друг друга, и в то же время стараются быть приятными один другому… О чем бы не попросил Пушкин царя, все тотчас же осуществлялось. Просьбы царя Пушкин тоже по возможности старался выполнить. И одной из таких просьб императора к своему подданному-поэту было, чтобы он и его жена не пропускали ни одного дворцового бала… Я сам не слышал этого, но будто бы царь сказал: «Без твоей жены тускнеют свечи зала… Когда она появляется, свечи гаснут совсем».
        Гайде одобрительно захлопала в свои маленькие ладошки:

        - Очень тонко, совсем по-восточному сказал этот «медвежий» царь!

        - Эту, не лишенную остроумия, фразу слышал я, приписывали вам, а не царю,  - суховато заметил Эдмон.

        - Царь неплохо относился ко мне,  - признал Жорж-Шарль.  - Он ценил мои французские каламбуры и остроты и кое-что в самом деле подхватывал. Но в данном случае - просто не берусь утверждать, кто сформулировал первым эту галантную шутку.

        - Кстати, она очень припахивает лексикой рококо, в стиле галантности Людовика XV…  - сама себя поправила Гайде.
        Жорж-Шарль быстро метнул на нее оценивающий взгляд. Сколь ни был он, по всем признакам, озабочен исходом этой важной для себя встречи, присутствие и сама личность этой явно незаурядной женщины, жены или подруги графа Монте-Кристо, не могли его не заинтересовать.

«Кто она? Турчанка, египтянка, левантийка?» - наверняка мелькнуло в его мозгу.  - «И для чего она присутствует? Чтобы быть свидетельницей его промахов? Или для дополнительного о нем суждения как о кандидате на сказочное наследство?»
        Да что говорить - наследство в пять миллионов гульденов, в десять миллионов франков - могло справедливо считаться сказочным для еще довольно молодого искателя приключений! Рожденный в год крушения Наполеона, ровесник бегству великого завоевателя из Москвы, Жорж-Шарль Дантес имел сейчас неполных тридцать лет - возраст наибольших жизненных амбиций, притязаний, потребностей… Возраст, когда сновидения полны дворцов, карет, роскошных картин и статуй, золоченой и точеной мебели, ковров, фонтанов, парков… А также и женщин, прекраснейших, восхитительнейших женщин, рядом с которыми могла бы померкнуть даже и северная санкт-петербургская красавица Натали Гончарова, не говоря уже о много уступающей ей сестре Екатерине… Законной его, Жоржа-Шарля Дантеса, супруге.
        Да, что и говорить, он Жорж-Шарль Дантес крепко связан, даже скован этим внезапно и случайно обрушившемся на него браком, состоявшемся по приказанию императора Николая Романова, по указанию всемогущего Бенкендорфа. Но столь же неожиданно и маняще замаячившие вдруг золотые миллионы могли бы как в сказке превратить любые оковы и путы в почетную цепь Золотого Руна…
        О, такой случай нельзя упускать ни в коем случае!

        - Продолжайте ваш рассказ, господин Дантес…  - напомнила ему Гайде.
        Спохватясь, он с учтивым поклоном, продолжал:

        - «Медвежий» царь, как вы его, мадам, назвали, соединял и продолжает соединять в себе черты восточного деспота и типичного европейского монарха школы Борджиа - Маккиавели… Он лукав и коварен, галантен и либерален, когда нужно. Он неумолимо жесток и непреклонен, беспощаден, безжалостен, когда это диктуется какими-то соображениями. Когда Пушкин пожаловался ему через своего политического опекуна, начальника императорской охраны, графа Бенкендорфа, на то, что я будто бы слишком настойчиво и открыто ухаживаю за его женой, к которой по всей видимости был небезразличен и сам император, этот последний через того же Бенкендорфа дал мне понять, что для спасения моего и его реноме я должен сочетаться браком с родной сестрой жены Пушкина Екатериной Гончаровой.

        - О!  - многозначительно произнесла Гайде.

        - А как вы к ней относились, к этой особе, не будет нескромностью спросить?
        Жорж-Шарль несколько секунд помедлил с ответом.

        - Она мне нравилась…  - произнес он.  - Не так, конечно, как ее красавица-сестра, королева императорских балов, но…

        - … достаточно, чтобы сделать ей предложение?  - подхватила Гайде.
        Жорж-Шарль кивнул:

        - Да, я сделал ей предложение, оно было принято.

        - Этот поступок говорил в вашу пользу,  - громко произнес Эдмон.  - И находясь в Петербурге, я счел не лишним на случай надобности в реабилитации моего возможного родственника Жоржа-Шарля Дантеса в глазах Европы захватить точную копию того письма, в котором покойный русский поэт выражал удовлетворение этим вашим поступком… Вот эта заверенная нотариальная копия.
        Он помахал вынутым из папки листком бумаги и прочел написанное по-французски письмо Пушкина. Пока Эдмон читал его, гость то краснел, то бледнел. В письме говорилось, между прочим, в важнейшем месте следующее:

«Оказалось, что в течение назначенного срока г. Дантес влюбился в мою свояченицу мадемуазель Гончарову и попросил ее руки. Общественный шум по этому поводу заставил уведомить меня г-на де’Аршиака (секунданта г-на Дантеса), что мой вызов следует считать отмененным.
        В ожидании я удостоверился, что анонимное письмо-пасквиль было мне написано г-ном де Геккереном (посланником Голландии), о чем я считаю своим долгом предупредить и правительство и общественность».
        Убийственно звучал этот пассаж… Смертоносное презрение вложил российский поэт-остроумец в эти безупречно построенные фразы на языке первейших саркастов мира.
        Жоржу-Шарлю Дантесу было явно не по себе от полных яда строк - вряд ли до этого момента им слышанных. Адресат этого письма - дальновидный граф Бенкендорф уж вряд ли стал бы посвящать мальчишку-поручика, пусть даже и царского любимчика-кавалергарда в секреты своей корреспонденции, и тем более в строки, столь убийственно звучащие для этого лейб-гвардейского шалопая.
        Был умен и дальновиден, оказывается, и погибший поэт. Он не ограничился посылкой своего полного яда письма одному только графу Бенкендорфу, а дал копии с него и для общественного распространения!
        Попавшая в руки графа Монте-Кристо одна из таких копий красноречиво говорила: во-первых, о великом презрении поэта к своему новоиспеченному свояку - кавалергарду Жоржу-Шарлю Дантесу; во-вторых, о его мрачной ненависти к пригревшему Жоржа-Шарля барону де Геккерену, ненависти, полной также и какого-то смутно-тяжелого предчувствия.
        Пушкин уведомлял в лице Бенкендорфа императорское правительство о грозящей ему, Пушкину, опасности.
        Законы чести и достоинства не совпадали с законами официальными. Воинский устав Империи под угрозой суровых наказаний запрещал дуэли, но традиции чести были сильнее, и дуэли продолжали жить…
        Если нельзя было прибегнуть к руке наемного убийцы, как во времена Медичи и Борджиа, то можно было без особого риска заставить подлежащего убийству человека выйти к роковому дуэльному барьеру - и более меткая, опытная рука осуществляла вынесенный кому-то приговор.
        Кроме того, прочитанный Эдмоном текст со всей очевидностью показывал, что Александр Пушкин не признавал в имени Жоржа-Шарля Дантеса не только никаких признаков законного баронства, но даже и дворянства - о чем ясно говорило отсутствие апострофа, который имелся и в написании имени его секунданта де’Аршиак. Пушкин подчеркивал свои сомнения в праве Жоржа-Шарля Дантеса быть российским кавалергардом.
        Казалось бы, Жорж-Шарль мог только радоваться: письмо Пушкина, во-первых, подтверждало его «безапострофность», условие, поставленное графом для обоснования прав на завещание; во-вторых, из этого письма было видно, что Жорж-Шарль ценой немалой жертвы - принудительной женитьбы, отказался от холостяцкой кавалергардской свободы. И таким образом отделался от первой намеченной дуэли с Пушкиным.
        Однако лицо бывшего кавалергарда пылало при чтении письма все сильнее! Из каждой строки все рельефнее вставал образ приспособленца, смутной личности с сомнительной биографией, человека, которого Пушкин сам успел заклеймить язвительным прозвищем «Сун-Дизан»! А в добавление в этому издевательскому клейму - Рок, на который посмел ссылаться Жорж-Шарль в начале беседы, наложил на него еще одно клеймо пострашнее! То клеймо, о котором не раз говорил и вспоминал Эдмон - яркое клеймо Каина, братоубийцы…
        Когда Эдмон закончил чтение этого двояко-двусмысленного документа, бывший кавалергард с минуту сидел, как пришибленный. Он раскрывал рот, как бы намереваясь что-то сказать, но закрыл его, не издав никакого звука. Гайде, видимо, стало жаль его, и она ушла под предлогом дел, небрежно простившись с «героем».
        Первым заговорил Эдмон:

        - Мне этот документ показался свидетельствующим в вашу пользу, господин Жорж-Шарль Дантес… Он продолжает представляться мне таким и сейчас. Опираясь на него, я могу рассматривать вас, пусть даже и условно, как моего родича и юридически обоснованно включить вас в мое завещание. Но вот досада - два чувства порождает это убийственное письмо, месье Жорж-Шарль: чувство смеха и чувство жалости… Вы заметили, что я не смеялся, читая вам этот документ. Это значит, что мне было вас жаль… Да, именно так! Мне вас жаль, молодой человек, носящий одинаковое имя со мной - как бы не ухищрялись вы его «облагородить», «обаронить». Жажда славы, карьеры, богатства могла толкнуть вас даже и на худшие дела - сделать из вас атамана какой-нибудь шайки шулеров или фальшивомонетчиков, или пройдох-самозванцев со лжетитулами… Это не произошло, но даже четверти ваших горе-подвигов, начиная с неблаговидного альянса с Геккереном…
        Жорж-Шарль сделал слабое движение, которое обозначало протест. Похожий жест сделал и Эдмон:

        - Не отпирайтесь, не оспаривайте!
        Видя, что собеседник еще что-то хочет сказать, Эдмон строго остановил его взглядом и жестом:

        - Извольте слушать, что сейчас буду говорить я. Повторяю, вы, Жорж-Шарль Дантес, сейчас в полной моей власти… Стоит мне дать заказ в газеты Европы - и конец! Сто тысяч гульденов будет достаточно, чтобы превратить вас в бродягу-каторжника, или того еще хуже в полного парию-отщепенца… Половины этого будет достаточно, чтобы похоронить вас с плитой и памятником… И даже с надписью «Достойному потомку Каина».
        Жорж-Шарль корчился как поджариваемый на адской сковородке.

        - Но мне вас жаль…  - медленно, как бы вбивая гвозди, повторил Эдмон.  - Не столь давно вы продались не очень дорого голландскому дельцу де Геккерену. Сейчас я предлагаю вам гораздо дороже продаться мне…
        Удивление, промелькнувшее на лице Жоржа-Шарля, было неописуемо. Он широко открыл рот, как рыба, делающая свой последний вздох.

        - Я, носящий гордое и незапятнанное имя Дантесов - смелых и честных мореходов, намерен отмыть позорные пятна, которые вы, тоже Дантес, насаждали на это имя. Я вправе это сделать и обязан это сделать! Мои условия таковы, слушайте: вы будете все время, пока я жив, получать от меня по пятьдесят тысяч гульденов, то есть по сто тысяч франков ежегодно для того, чтобы вести искупительно-скромный, солидно-честный образ жизни, не участвуя ни в политической, ни в общественной суете, не делая ни одного шага, не произнося ни единого слова, не заводя ни одного знакомства без моего разрешения… По истечении двадцати лет, если моя смерть не наступит ранее этого срока - вы получите пять миллионов гульденов, назначенных вам по завещанию, даже если я буду продолжать жить. Если же Всевышнему угодно будет позвать меня раньше - вы, понятно, станете обладателем этого состояния соответственно раньше.
        Заключительные пункты документа, который Эдмон достал из ящика письменного стола, гласили:

«Кроме того, нижеподписавшийся Жорж-Шарль Дантес торжественно обязуется не вызывать сам и не принимать какие-то ни было, от кого-бы то ни было вызовы на поединок, сколь бы тяжелым не было оскорбление.
        В случае безупречной, достойной имени Дантес - дальнейшей после подписания настоящего договора жизни господина Жоржа-Шарля Дантеса сумма, завещаемая ему господином Эдмоном Дантесом, наследства может быть последним увеличена до десяти миллионов гульденов, или до двадцати миллионов франков, причем вторые пять миллионов должны будут поступить в распоряжение господина Жоржа-Шарля Дантеса после конкретной физической смерти завещателя».
        Жорж-Шарль молчал.

        - Решайте же, сударь… Альтернатива весьма узка. Ваш ответ повлечет вашу быструю общественную гибель, а может быть, даже и физическую, в форме вашего собственного самоубийства… Вы будете получать пощечины каждый раз, когда вы осмелитесь где-либо появляться.

        - Это звучит как неслыханнейший шантаж…  - пролепетал Жорж-Шарль едва слышно.

        - Я разыскивал вас не для того, чтобы с вами миндальничать, сударь!  - грозно произнес Эдмон.  - Если у вас есть сколько-нибудь разума и логики - вы должны как за великое счастье ухватиться за мое предложение… Это - якорь спасения для вас.

        - Вы хотите меня обезличить… Превратить в игрушку… В паяца на веревочке…

        - Вы были таковым в руках де Геккерена!  - прогремел Эдмон.  - Да, я хочу сделать вас своей игрушкой, сударь, но к счастью для вас - не такой отвратительно-постыдной, какой вы были у Геккерена. Я буду распоряжаться вами в общественном смысле, что совсем не такая уж редкость, но затем компенсация вам за это будет неслыханно огромной! Понимаете?

        - Но если я все же откажусь…  - как бы самому себе пробормотал Жорж-Шарль.

        - Тогда, повторяю, ваша песня спета,  - неумолимо, с особой жестокостью в голосе произнес Эдмон.  - Такого Дантеса на земле не будет!

        - Но я уже и так не Дантес…  - почти простонал несчастный и вдруг опрометью бросился вон из комнаты.

        - Я спрячусь!  - выкрикивал он.  - Вы меня не найдете!

        - Не буду и искать больше,  - еще грознее ответил Эдмон.  - Вы сами явитесь ко мне снова…
        Прежде чем гость успел выбежать из большой длинной комнаты для приемов, Эдмон помахал пачкой листов специальной художественной бумаги для рисования углем.

        - Оглянитесь и посмотрите,  - крикнул он убегающему Жоржу-Шарлю. Тот невольно, подчиняясь неодолимой властности окрика, остановился и оглянулся.

        - Откуда это у вас?  - опять скорее простонал, чем воскликнул он.

        - Я приобрел это по сходной цене у петербургского придворного художника Лядюрнера,  - хладнокровно ответил Эдмон,  - это те же шаржи, которые привлекли к вам симпатии русского императора Николая Павловича. Злые и малопристойные шаржи на ныне царствующего во Франции короля Луи-Филиппа Орлеанида, виновника вашего удаления из Парижа пять лет назад с отнятием у вас и сомнительного дворянства, якобы дарованного вашему деду Бурбонами, и баронства, проданного вашему отцу Наполеоном. Едва Луи-Филипп обнаружит в вас автора этих не высоких по мастерству, но едких и весьма обидных для него карикатур, вам, конечно, будет строго запрещен въезд в пределы Франции, даже в Эльзас… Учтите и это, Жорж Дантес.
        Все это Жорж-Шарль выслушал словно окаменелый, не двигаясь с места, где он остановился. Видимо, это было главным, решающим аргументом со стороны неумолимого и таинственного графа Монте-Кристо в глазах его злополучного однофамильца.

        - Значит, Лядюрнер отдал императору Николаю лишь копии этих проклятых шаржей,  - пробормотал он, словно пьяный.

        - Зачем вы называете эти картинки проклятыми, они помогли вам стать кавалергардом и фаворитом русского царя в свое время… О, вечная неблагодарность людей, даже по отношению к самому себе…
        Дантес сделал несколько колеблющихся шагов назад, в сторону Эдмона.

        - Вы принуждаете меня подчиняться вашим требованиям,  - угрюмо, с ненавистью в голосе пробормотал он.

        - Согласиться с моими предложениями, месье Жорж-Шарль,  - иронически поправил Эдмон.  - Ну что ж, так-то лучше. Кстати, у меня заготовлен и формальный, по всем нотариальным правилам составленный контракт… Вам остается лишь прочесть его и подписать…
        Жорж-Шарль прочел подготовленный текст и злобно выругался:

        - Милль Дьябль! Это настоящий контракт с Сатаной!.. Право, я как будто запродаю душу дьяволу, господин граф… Может быть, вы и есть в самом деле Сатана? Я становлюсь вашим полным рабом, если подпишу это!

        - Для вас я скорее ангел, Жорж-Шарль,  - хмуро проворчал Эдмон.

        - Вы предлагаете мне погребение заживо,  - опять почти простонал Дантес.

        - Я предлагаю вам в наследство десять миллионов золотых гульденов, пять из них после нескольких лет вашей честной, порядочной жизни и еще пять после моей смерти…

        - Я повторяю, что вы хотите превратить меня в своего безропотного, бессловесного раба,  - прохрипел Жорж-Шарль с тем самым звуком, какой, вероятно, обозначен в Библии, как «скрежет зубовный».

        - Я хочу превратить вас в человека, достойного имени «Дантес», имени, которое имею честь и счастье носить я сам, и которое носили мои великолепные предки, возможно, что и ваши, впрочем,  - с неизменным хладнокровием и точностью языка парировал отчаянные выпады гостя хозяин.

        - Я не нуждаюсь в перевоспитании, исходящем от вас,  - продолжал скорее рыдать и клохтать, нежели говорить, несчастный Жорж-Шарль.

        - Я могу нанять для вас самых лучших гувернеров и учителей хороших манер, месье Жорж-Шарль, оставив за собой лишь обучение вас чести и благородству.

        - Я не нуждаюсь ни в каком тютеляже, исходящем от вас!  - снова заскрежетал зубами Жорж-Шарль.
        Рука Жоржа-Шарля, уже тянувшаяся с пером к листу контракта, снова отчаянно дернулась, разжалась. Перо выпало и полетело по полу. Жорж-Шарль порывисто встал и теперь уже стремительно вышел.
        Только с порога, на мгновение остановившись, он бросил Эдмону:

        - Я считаю и считал себя всего лишь орудием Судьбы, господин граф.
        Но Эдмон тоже успел бросить ему в ответ:

        - А я считаю и считал себя рукою Судьбы, господин Жорж… Она не забудет вас своим гневом и карой…
        Услышав, как видно, стук двери уже без всякой осторожности захлопнутой убегающим гостем, в гостиной опять появилась Гайде. Она увидела валяющееся на полу измятое гусиное перо и поняла, что договор остался неподписанным.
        С недоумением она подняла взгляд на Эдмона:

        - Твой адский замысел остался неосуществленным, мой друг?  - медленно произнесла она.
        Но Эдмон, чуть помедлив и с каким-то торжественным выражением лица, отчетливо и раздельно произнес:

        - Напротив, мой замысел осуществился полностью… К мукам Каина, ярко и понятно описанным в Библии, у этого человека с этого дня прибавились еще и муки Гарпагона… Он не будет иметь ни часа покоя, размышляя о своем отказе от золотых миллионов, то терзаясь сожалением об этом, то пытаясь успокоить себя надеждой на выгоды от этого отказа, но тотчас же снова впадая в отчаяние, в муки жадности… Такие возможности, как сейчас упускает он, открываются лишь раз в сто лет и то лишь перед одним из ста миллионов… Представь, дорогая Гайде, он даже внушил мне какую-то крошечку уважения своим отказом-бегством. Он, правда, не сказал, как подобало бы мужчине: «Нет, я не подпишу такой договор никогда!» Он предпочел убежать. Жорж Дантес как бы сохранил этим за собой право вернуться к этому делу. Называя мое предложение сатанинским, он уподобил этот договор продаже души Фаустом Мефистофелю, вероятно… Увы, он не понял, что я как раз предлагал ему почетную роль кающегося грешника, имеющего шансы на помилование… А сейчас он уже в аду…



        Глава V

«КЛУБ МЫСЛИТЕЛЕЙ»

        И Эдмон, и Гайде были удовлетворены результатами долгожданной встречи с их предполагаемым родственником.
        Хотя Гайде сразу сгоряча и назвала то, что ее муж сделал с Жоржем Дантесом «неудавшимся ходом», она не могла его не похвалить.

        - Мой дорогой «гений мести», ты и в самом деле поставил этого человека в такое положение, какое шахматисты называют «безвыходным».
        Она любила с детства и умела играть в шахматы, в любимейшую игру ее отца, сербско-греческого генерала, и нередко приводила сравнение шахмат с жизнью.

        - Да, Эдмон, ты как бы поставил его между ферзем и ладьей - справа удар и слева удар! Справа мат и слева мат! Не продавшись тебе на почетных и выгодных условиях «наследства», он обрекает себя, возможно, на нищету, на стесненность в средствах, во всяком случае. А тем самым и на мучительные терзания о драгоценной упущенной возможности. Ты прав, муки такого рода не менее остры и тяжелы, долговечны и изнурительны, чем муки рабства, даже и добровольного хотя бы…
        Эдмон был обрадован быстротой, с которой Гайде уяснила себе всю, в общем-то действительно «дьявольскую» сущность его расправы с двойным виновником: смерти великого поэта, и той незабываемой, хотя и объяснимой пощечины, которую он получил в московском трактире-ресторане.
        Пусть были произнесены глубокие извинения и оправдания в этом ужасном происшествии от месье Жана, но Жорж Дантес был истинным виновником происшествия и расплачиваться надлежало ему!
        Обещание, данное Жуковскому и Натали Пушкиной, вдове поэта,  - избежать пролития дополнительной крови,  - было выполнено. То, что сейчас унес на своих ссутулившихся от злобы и страха плечах Дантес номер два - убийца Пушкина - было в самом деле пострашнее смерти, сожаление потери. Был ли уровень его достоинства, благородства достаточен, чтобы забыть более или менее быстро о потрясающе заманчивой, уже как бы в руки вложенной и все же упущенной горе золота?
        До конца бесславных дней своих - если только сам он не укоротит их, не ускорит их завершение - должен будет помнить этот полубродяга-полуландскнехт о своем бегстве из гостиницы на Судагрехте с потерей десяти миллионов полновесных гульденов нидерландских и ежегодной ренты в сто тысяч франков.
        Теперь Эдмону и Гайде уже не оставалось никакой надобности в этих апартаментах. Можно было возвращаться на родной и милый для них островок Монте-Кристо. Но путь туда волей-неволей пролегал через Париж, где они решили на несколько дней остановиться, немного соскучившись о великом и величественном городе.
        Поместившись, как обычно, в солидном «Отель дю Рен» на Вандомской площади, неподалеку от Пале-Рояль и Тюильри, Эдмон и Гайде начали обсуждать программу своего пребывания в Париже.
        Гайде между прочим сказала:

        - Теперь тебе, мой дорогой повелитель, надо побольше уделять внимания и интереса столь близкой тебе игре Царей и Мудрецов - шахматам. Тебе надо переключиться на нее с многолетней игры шахматной жизни - поисков и уничтожения твоих врагов… Твой ум изощрен и искусен в разных головоломных задачах… Я нимало не удивилась бы, если бы ты прославился как шахматный чемпион.
        Эдмон улыбнулся:

        - Спасибо, милая Гайде, за, вероятно, не очень заслуженный комплимент. Ведь мы довольно много играем в эту игру у себя на острове. И ты меня часто побиваешь.

        - Вот именно, к сожалению, это случается, но этого не должно быть! Твой мозг неизмеримо сильнее и подвижнее в фехтовании мыслями. Небольшая практика с сильными шахматистами доставила бы тебе немало удовольствия и пользы. Я слышала, что где-то неподалеку от нашего отеля находится знаменитый парижский клуб шахматистов, который остроумцы-парижане так и именуют «Клуб мыслителей». Давай посетим как-нибудь этот клуб. Право, тебе надо переключить свой поуставший ум на нечто мирное, успокоительное.
        Оказалось, что под шутливым этим прозвищем слывет знаменитое кафе «Режанс» по соседству с Вандомской площадью и с французским Национальным театром, а также рядом с королевским дворцом, на площади Пале-Руайяль.
        На следующий день чета наша отправилась завтракать в кафе «Режанс». И в самом деле почти за каждым из многочисленных столиков особой «игровой» его половины сидели погруженные в глубокое шахматное мышление энтузиасты-партнеры. И по целой толпе энтузиастов-наблюдателей теснилось у столиков наиболее сильных, как видно, игроков.
        Возле одного из столиков полюбоваться незаурядной игрой остановились Гайде с Эдмоном.
        Корректное, полушепотом, комментирование игры наблюдателями существовало и в этом храме Каиссы.

        - Ах…  - послышался вдруг чей-то досадливый, вполголоса вскрик рядом с ними.

        - Не надо было ходить элефантом!
        В этом чуть громче шепота возгласе было столько страстного, искреннего огорчения и возбужденности, что Эдмон и Гайде невольно вгляделись в соседа.
        Это был довольно приятный на вид человек, живой, подвижный, правда, не суетливый, но энергичный в своих жестах и движениях. Он производил впечатление не просто «мыслителя», а и деятеля, непременно деятеля в какой-то конкретной и важной области, не только шахматной.
        Он повторил совершенно тихо, едва слышно:

        - А ведь, пожалуй, я не прав… Элефант вырывается на важный пункт… Как вредна поспешность суждений!
        Эта реплика тоже могла лишь расположить в его пользу, он не боялся признать свою ошибку.
        Гайде, однако, не плохо игравшая в шахматы, так же тихонько возразила приятному соседу по толпе:

        - «Корню» или «элефант», как вы его называете, в самом деле пошел неудачно. Он погибнет через два-три хода!

«Корню» - название епископской митры, двурогой по форме и термин этот во Франции был равносилен английскому названию этой фигуры - «бишоп» (епископ). А «элефант» - это было греческое обозначение этой же фигуры, перешедшее и в русский язык, как «слон».
        С чисто женским любопытством так же тихонько добавила к своему смелому утверждению о шахматном ходе Гайде вопрос:

        - А почему вы по-гречески называете эту фигуру?
        Эдмон улыбнулся, но слегка остерег шепотом свою подругу:

        - Милая Гайде, как бы не запротестовали игроки.
        Однако сосед поддержал Гайде:

        - Месье, мы разговариваем очень тихо… И, во-первых, я должен поздравить вас с такой мудрой дочерью, а, во-вторых, сам задать вопрос: вы знаете греческий язык, мадемуазель?
        Напор взволнованных, любопытствующих наблюдателей отодвинул всех троих Эдмона, Гайде и незнакомца подальше от столика с острой партией и дал возможность Гайде уже не шепотом, а погромче ответить:

        - Я родом гречанка, а вы месье?  - Не дав ему ответить, сразу же добавила.  - Притом, я не мадемуазель, а мадам. И я не дочь, а жена моего спутника, месье…
        Эти две фразы были произнесены с такой великолепной гордостью, что и Эдмон и незнакомец невольно расхохотались.

        - Прошу прощения!  - сделал галантный поклон незнакомец.  - Я не хотел этим обидеть ни вас, мадам, ни вашего мужа… По совести, вы вряд ли против того, чтобы выглядеть его дочерью, а он - вряд ли против того, чтобы иметь такую молодую жену…
        Снова произошел обмен негромким смехом, а незнакомец все же счел нужным ответить на вопрос Гайде:

        - Вы спросили меня, откуда я знаю греческую терминологию… Извольте, мой отец был пять лет комендантом греческого острова Корфу, легендарной Керкиры Одиссея. Точнее начальником французского гарнизона на этом острове при Наполеоне. Я бывал у него еще мальчиком, конечно! Однако запомнил немало слов.

        - А у меня были родственники на Корфу в ту пору,  - сказала Гайде.  - Они укрывались там под эгидой французов от турок. Как звали вашего отца, месье? Помню рассказы о благородстве французского коменданта Ле… Ле…?

        - Отца моего звали Лессепс…  - вновь с поклоном ответил собеседник,  - Матье Лессепс, мадам… А меня зовут Фердинанд Лессепс, с вашего позволения мадам и месье…
        Позволение назвать себя требовалось, ибо это обязывало и другую сторону сделать то же.
        Отрекомендовавшись, Эдмон и Гайде продолжали беседу - непредвиденное знакомство началось.
        Лессепс предложил Гайде сыграть партию в шахматы. Внеся наблюдателю маленький установленный взнос, Лессепс предложил Гайде выбрать сторону и занять игровые места. Эдмон стал в позицию наблюдателя, пока единственного. Но вскоре их тоже начали окружать любопытные: женщина, играющая в шахматы - было большим раритетом, и вдобавок, она то и дело задавала своему партнеру, а также и наблюдающим довольно трудные задачи.
        После все-таки проигравшей Гайде, сел Эдмон и ему пришлось напрягать всю свою недюжинную находчивость, изобретательность, глубокомыслие, чтобы вывертываться из не менее находчивых и изобретательных ситуаций, предлагаемых господином Лессепсом.
        Гайде не раз порывалась подсказать кое-что своему другу, но он сам ее останавливал:

        - Милая Гайде, я играю с незаурядным противником, и мне доставит одинаковое удовольствие и выигрыш и проигрыш… В первом случае это будет означать, что я отплатил за тебя, а во втором - ты получишь, надеюсь, законную возможность отомстить и за меня и за себя.

        - Боже мой!  - вскинула Гайде вверх руки.  - Понятие мести прокралось и в шахматы! Изгнать, изгнать его отсюда немедленно!

        - Понятие изгнать нужно,  - присоединился месье Лессепс.  - Но понятие «реванша» изгнать невозможно. Это наизаконнейший термин всякой игры, мадам.

        - О, если бы его применение ограничивалось только играми,  - со вздохом уронила Гайде, украдкой взглянув на Эдмона.
        Он, поглощенный ходом партий, не придал значения этой фразе, не счел ее относящейся к себе.
        Но через несколько минут он с торжеством провозгласил:

        - Ничья!
        Лессепс согласился, и они перешли на половину аперитивов и еды. Сели, понятно, за общий столик и завязали беседу уже не касающуюся шахмат.
        Гайде начала припоминать о своем детстве в Греции. Нашлось, что вспомнить и господину Лессепсу. Он рассказал немало интересного:

        - Когда Наполеон был уже полностью разгромлен, к острову Корфу подошла английская эскадра и начала блокаду… Иными словами, повели жестокий обстрел острова, всех стратегически важных его точек, было произведено и несколько десантов. Отец мой героически оборонялся… Он был ранен, контужен, однако не поднимал сигнала капитуляции… Да так и не сдался, пока не был захвачен в плен силой. Он отбивался руками и ногами, чуть не рыдал, однако, пришлось покориться печальной участи… Англичане, впрочем, в уважение к его доблести, не подвергли его долгому режиму плена, и он был отпущен. Но отец не захотел возвращаться во Францию, снова возглавленную Бурбонами… Он выхлопотал консульский пост сначала в Италии, потом в Испании, где у нас была состоятельная и знатная родня - граф Монтихо де Тэба… Тоже наполеоновский офицер, один из немногих испанцев, горячо преданных Бонапарту…

        - Была?  - переспросила с интересом слушавшая Гайде.  - Что же, их теперь нет и они умерли?

        - Умер граф Монтихо, кавалер Почетного Легиона и один из любимцев покойного императора. Был момент, когда Наполеон, разгневавшись на своего братца, малоспособного Жерома, которого он сделал королем Испании, хотел назначить на его место полковника Монтихо, наподобие того, как он предложил шведам взять себе в короли одного из своих генералов - Бернадотта! Впрочем, когда шведы на это согласились, Наполеон срочно произвел Бернадотта в маршалы для импозантности…

        - А теперь вы живете в Париже, месье Лессепс?  - осведомилась Гайде, любознательная как обычно все женщины.

        - И да, и нет, мадам,  - ответил месье Лессепс.  - Но моя парижская квартира неподалеку отсюда на улице Ришпанс, между Вандомской площадью и площадью Согласия… Поэтому я и заглядываю сюда довольно часто, хотя, конечно, и не претендую на шахматные лавры… До Девенка мне далеко!
        Девенк был в то время чемпионом кафе «Режанс» и одним из редакторов знаменитого шахматного журнала «Паламед».

        - Однако,  - продолжал Лессепс,  - необходимость заставляет меня служить по дипломатическому ведомству. Ряд лет я был консулом в Египте, в городах Каире и Александрии. А сейчас, после такой же должности в Роттердаме, жду назначения в не чуждую мне Испанию - в Малагу.

        - Вы были дипломатом в Голландии?  - с живостью спросил Эдмон.  - А не знавали там де Геккерена бывшего посла в России?

        - Знаком был с ним мельком,  - ответил Лессепс.  - Темная личность!  - И продолжал, вернувшись к мысли, оброненной Гайде,  - об ограничении «реваншей» в играх.

        - Да, если бы все политические разногласия можно было ограничить сферой игр! Применять игры и в дипломатии и в стратегии! Насколько упростились бы и вместе с тем усовершенствовались бы международные отношения. Вместо посылки дорогостоящей армии в пределы несогласного с вами государства, вы могли бы послать туда всего-навсего пяток-десяток отборных шахматистов или пусть даже борцов хотя бы. Принцип борьбы сохранил бы свое значение, но полностью исключалось бы кровопролитие…

        - У боксеров кровопролитие все-таки, кажется, бывает?  - не удержалась от лукаво-наивной реплики Гайде.
        Лессепс засмеялся:

        - Бывают даже и смертельные случаи, увы! Но лишь как самое редкое исключение! Да-да! Что же касается нескольких капель крови из носа или губы доблестного кулачного бойца - он только гордится этим, как гордятся своей потерей крови, причем чем больше, тем лучше - наши солдаты, и офицеры… Мой отец, например, просто скорбел, что потерял не всю свою кровь там, на Корфу!

        - Много еще, да, много странного в мире,  - со вздохом сказал и Эдмон.  - Я тоже не сторонник ненужных кровопролитий… Но есть случаи, когда это бывает совершенно необходимо… Вообразите, что на корабль напали пираты? Или на караван, идущий по степи, по безлюдной пустыне, где-нибудь между Азией и Африкой, из Мессопотамии в Египет,  - нападает шайка туарегов?

        - Как раз нечто подобное было со мной,  - вскричал экспансивный Лессепс.  - Мой караван был, правда, невелик, десяток верблюдов, груженных геодезическими инструментами и продовольствием… Никаких шелков или парчи, или драгоценных благовоний - просто лишь то, что было необходимо для небольшой рекогносцировочной экспедиции… И что же! Ни на что не нужные этим «туарегам», нивелиры и диоптры,  - все это было мгновенно растащено, экспедиция моя обезоружена технически начисто, и пришлось на всем этом поставить крест. Разумеется, в подобных случаях я тоже не против кровопролития, прогресс без этого невозможен. Культурный наводит страх на некультурного, умный на глупого, сильнейший на слабого! Это закон бытия и природы.

        - Но сильнейшими оказались те, кто отнял у вас ваши инструменты?  - задала не лишенный ехидства вопрос Гайде.  - И где, позвольте вас спросить, произошел этот прискорбный случай?

        - Он произошел на Суэцком перешейке…  - ответил Лессепс.  - Когда я делал попытку обследовать трассу задуманного мною канала. Давней моей мечты!

        - Канала?  - бурно, с необычайной для себя взволнованностью вскричал Эдмон.  - Да, об этом как раз много мечтал и я! О канале, прямо ведущем из Медитеррании в Индию!
        С неутихающим волнением Эдмон продолжал:

        - Еще совсем юным, начинающим марсельским моряком вместе с другими моими товарищами, я страстно мечтал об этом стремлении, о прокладке кратчайшего морского пути без многомесячного объезда Африки, да и тем более по таким зонам Атлантического океана, где часты полные штили - горе для парусных судов. Мы, молодые моряки, то и дело обсуждали, как было бы замечательно, если бы какой-нибудь смелый и мудрый человек взялся бы за это дело. Кто-то из наших говорил, что такое стремление уже и было известно когда-то древним.
        Лессепс прервал:

        - Совершенно верно! Древним был известен путь из Средиземного моря в Красное через Нил, через один из его правобережных притоков. Но это было терпимо и приемлемо лишь для маленьких корабликов, почти лодок, галер. Что же касается сколько-нибудь крупнотоннажных судов, для них, конечно, этот путь был негоден. Нынче же все больше в быт входят и паровые корабли, необходимость в прямом канале по примерной линии Александрия - Суэц становится все насущнее. Было бы преступлением перед цивилизацией откладывать эту мысль в какой-нибудь дальний ящик. Вот почему я на свой страх и риск, на свои собственные скромные средства попытался несколько лет назад провести разведочную техническую экспедицию по Суэцкому перешейку… И как видите, потерпел крах.
        Эдмон не снижал своего энтузиазма:

        - Послушайте, месье Лессепс! Сама судьба свела нас, как видно! Гайде, жена моя, обладает, вероятно, колдовским даром - она притащила меня в эти приятные стены и тем обеспечила нашу с вами встречу. Вдвойне интересную - вы сообщили мне кое-что и о де Геккерене. Мне в высшей степени интересно слушать все, что вы говорили об этом замысле, и я торжественно заявляю вам, месье Лессепс, что готов вложить в ваше благородное и необходимое для человечества предприятие какие угодно деньги, разумеется, в пределах моих возможностей.
        Отказ Жоржа-Шарля Дантеса от договора о наследстве еще более подстрекал Эдмона к его участию в зачине Лессепса.
        А тот тоже еще более в свою очередь заинтересовавшись реакцией Эдмона, с еще большим подъемом начал посвящать супругов в подробности своих намерений и исканий. Он продолжал:

        - Существует группа людей, которые не прочь погреть руки на этом деле - они именуют себя «Сен-сомонистами»… Их возглавляет некий Анфантен, мечтающий о какой-то особой национальной организации и чуть ли не особом государстве в зоне будущего канала.
        Он продолжал:

        - Конечно, ни Турция, ни Египет, ни государства, им протежирующие, не согласятся на создание подобного фантастического государства, хотя, говорят, за спиной Анфантена таится знаменитый Ротшильд, богатейший человек Европы.
        Эдмон несколько минут молчал и вдруг решительно заявил:

        - Месье Лессепс! Я никогда не простил бы себе, если бы прошел мимо такой идеи, как ваша, и вас, как ее носителя! Можете рассчитывать на меня, по крайней мере, в двух отношениях: я готов дать вам несколько существенные средства на организацию новой экспедиции по разведке тех мест, по подготовке технического решения этой задачи - проект, сметы и прочее. А кроме того, если я буду располагать временем, то и сам я, и моя жена - смелая, любящая деятельность и движение, мы оба охотно примем участие в такой экспедиции, если в ней будете участвовать и вы.
        Лессепс озарился, расцвел. Он вскочил и начал пожимать руку Эдмону и Гайде.

        - Какая в самом деле неожиданная удача, господа! Разве, войдя сюда сегодня посмотреть игру мастеров шахматного искусства, мог я предполагать подобную случайность? Я просто готов и петь и танцевать и обнимать вас без конца! Но это не в стиле кафе «Режанс», к сожалению!..

        - Я горжусь своей интуицией!  - смеясь, сказала Гайде.



        Глава VI
        ЕЩЕ ОДНА ВСТРЕЧА

        В Марселе в конторе с вывеской «Арматор Жюль Карпантье» было оживленно, людно. То и дело подходил какой-нибудь человек и из простых, и «почище» и либо робко, либо смело переступал порог, чтобы попасть в не очень просторную, но хорошо обставленную приемную.
        На внутренней двери, ведшей в кабинет арматора, виднелось лаконичное указание:

«Здесь производятся переговоры об экспедициях».
        Но за тем столом, где входящие ожидали увидеть господина Жюля Карпантье, арматора,  - сидел в эти дни уже хорошо знакомый читателям граф Эдмон Дантес де Монте-Кристо.
        Именно он вел переговоры об экспедиции, столь скупо и загадочно обозначенной в объявлении на двери.
        Владелец конторы Жюль Карпантье, впрочем, присутствовал тут же в своем кабинете. Лицо его сияло, он был на вершине блаженства и счастья! Самый дорогой сейчас в мире для него человек - старый друг и приятель Эдмон гостил у него, был с ним бок о бок, делился с ним своими планами и замыслами!

        - Эдмон, волшебник, чародей, колдун! Алхимик, черт тебя возьми!  - то и дело восклицал он.  - Ведь надо же было нам встретиться два года тому назад в златоглавой Москве! Золото с куполов ее как будто пролилось в мой карман! Разумеется, я немедленно по возвращении заказал в Бордосской верфи превосходный паровой пароход и назвал его как раз так, как у нас было условлено «Монте-Кристо!» Собирался первым рейсом пришвартоваться у твоего острова, дружище Эдмон, да вот ты сам ко мне нагрянул!
        Эдмон уже вкратце посвятил его в суть своей новой затеи для воплощения той мечты, которую когда-то разделял с ним и Карпантье - мечты всех сколько-нибудь передовых и мыслящих средиземноморских моряков. Жюль, разумеется, тоже пришел в неописуемый восторг, тоже загорелся этой идеей и был вдвойне благодарен Эдмону, когда тот предложил ему активное соучастие в этом.

        - Можешь безоговорочно на меня рассчитывать, друг Эдмон! Наш, твой, по существу, пароход сослужит неплохую службу. Одно дело являться на тамошний египетский берег на какой-нибудь парусной шаланде и совсем иное - бросить якорь великолепного каботажного парохода под флагом Франции…
        Эдмон, улыбаясь, возразил:

        - А вот флага Франции как раз и не будет!

        - Как так?  - удивился Карпантье.

        - Да, мой друг, нужно придумать наш собственный флаг… Например, конус в круге на сплошном лазурном полотнище…

        - Может быть, лучше подошел бы крест вместо конуса?  - сказал Жюль.  - Конус понятно - это «Монте», но важна и вторая половина «Кристо».

        - Ты забыл, что мы едем на мусульманский берег,  - резонно заметил Эдмон.  - А Гайде учит меня уважать даже и Магомета…
        Вербовка техников-геодезистов шла не слишком гладко и успешно. Только неслыханные оклады в конце концов соблазняли специалистов этого дела на полное риска и опасностей путешествие в край Клеопатры и Птоломея, в места, заставившие спасовать даже Наполеона. В места знойные и песчаные, болотистые и влажные, в места, где смыкались два величайших континента земли - Азия и Африка. В места по соседству с великой и грозной горою Синай, где по Библии человечеству были даны основные законы существования: «Не убий», «Не укради», «Не солги на ближнего», «Не завидуй», «Не сотвори себе фальшивого кумира».

        - А если я там погибну?  - настойчиво спрашивали почти все приходившие.  - Что будет иметь моя семья?

        - Пятьдесят тысяч франков наличными,  - твердо и спокойно отвечал Эдмон всякому, независимо от его вида и костюма, но если спрашивающий начинал торговаться, охотно набавлял и даже удваивал эту сумму.

        - А много ли там змей?  - спрашивали почти все.

        - А львы там есть?

        - А крокодилы?
        Приходили люди, полные решимости, почти не задававшие вопросов, кроме главного: каков будет заработок? Но появлялись и такие, которые по часу и по два выматывали душу расспросами и пожеланиями.
        Карпантье, как правило, присутствовал при этом торге, готовый в любую минуту в случае надобности прийти на помощь своему другу и благодетелю, как говорится, перервать горло всякому, кто осмелится проявить непочтение или алчность… И тем паче хоть чем-нибудь оскорбить дорогого ему Эдмона.
        Даже отлучаясь он точно указывал, куда он уходит, чтобы матрос, дежуривший по конторе, мог немедленно его уведомить о самой малейшей неприятности.

        - Вербовка - дело всегда деликатное, щекотливое, милый Эдмон… Может проскочить настоящий волк в овечьей шкуре!
        Но вот в один из дней, впрочем, в присутствии Жюля, в кабинет по вербовке вошел уже хорошо знакомый и памятный Эдмону человек - высокий, самоуверенный, осанистый, но с явными признаками не очень блестящих материальных обстоятельств. На нем был, правда, и парижский цилиндр, и редингот с буфами на плечах, но зоркий глаз Эдмона подметил фальшивый блеск в его якобы бриллиантовой галстучной булавке, не первую свежесть его манжет и некомплектность некоторых пуговиц его жилета, не говоря уже о давнем невозобновлении маникюра.
        Словом, это был наверняка не в фазе процветания и успехов Дантес номер два, отказавшийся от пятимиллионного наследства и стотысячной ренты и теперь, возможно, пытавшийся честным путем и трудом заработать свой насущный хлеб.
        Эдмон мгновенно, еще на пороге узнал его и сделал знак Жюлю сменить его за столом вербовщика, а сам быстро вышел в соседнюю комнату через запасную, боковую дверь.
        Но он не ушел, а став у открытой двери, начал внимательно слушать разговор Карпантье с вновь прибывшим, который, видимо, не подозревал, куда попал.
        Жюль догадался, что Эдмон не напрасно поручил ему этот разговор, и повел его, этот разговор, с корректной, но въедливой обстоятельностью.

        - Позвольте, месье, узнать ваше имя, возраст и профессию?  - с наивысшей учтивостью начал расспрашивать Карпантье.

        - Меня зовут Жорж Баверваард,  - ответил новоприбывший.  - Мне тридцать лет и профессия моя - военный…
        Эдмон тотчас вспомнил, что «Баверваард» было второе имя де Геккерена, Жорж-Шарль заботливо отбросил частицу «ван», обозначавшую голландское дворянство, сейчас уже совершенно ему не нужное.

        - Военный?  - переспросил с еще большей учтивостью Жюль Карпантье.  - Какую же должность хотели бы вы иметь в нашей экспедиции, сударь?
        Жорж-Шарль не без важности вскинул голову:

        - Совершенно естественно, что я хотел бы возглавить вооруженную охрану экспедиции, вести снаряжение ее боевыми припасами и оружием, подобрать и дисциплинировать бойцов охраны, обеспечивать безопасность передвижения и остановок.

        - Но известно ли вам, сударь, что эта экспедиция будет осуществляться не под флагом Франции или какой-нибудь иной страны, известной вам, а будет иметь, так сказать, частный характер?

        - Я догадывался об этом,  - не смущаясь, сказал Дантес номер два в новом очередном своем воплощении.  - Я считал, что именно поэтому и оклад должен тут быть намного выше, нежели в правительственных войсках!

        - Какой же оклад хотели бы вы иметь, сударь?  - с возможно наивысшей любезностью задал последний вопрос Жюль Карпантье.
        Жорж-Шарль секунду-две подумал, окинул взглядом обстановку, стены, как бы прикидывая, сколь богато это предприятие.

        - Я хотел бы иметь такие условия: гарантийный страховой залог моей семье при подписании контракта в сумме ста тысяч франков и пятьдесят тысяч франков мне лично, авансом, не дожидаясь проведения и завершения экспедиции…
        Жюль Карпантье не без изумления посмотрел на «военного».

        - Но, сударь, такие условия мог бы предъявить генерал, возглавляющий экспедиционную колониальную армию!
        Все так же не смущаясь, Жорж-Шарль ответил с великолепной простотой:

        - Что же вы думаете, я не догадываюсь, что это и есть замаскированная колониальная армия?
        В этот момент неторопливо появившись из-за двери, Эдмон не без ядовитости спросил:

        - И вы мечтаете стать новым Лафайэтом? Или Сюфференом, или Шампленом?
        Теперь Жорж-Шарль сразу же узнал своего старшего родича-двойника.
        Он, побледнев и задрожав, машинально провел рукой по глазам, как бы проверяя не во сне ли это, или стирая некую пленку наваждения.

        - Вы? Это вы… вы?  - беспомощно залепетал он и даже схватился за край стола.

        - Да, это я, месье Жорж-Шарль… На этот раз вы Баверваард…  - с сарказмом ответил Эдмон.  - И я очень рад вас увидеть в роли честного искателя работы… Это красноречиво говорит мне о многом, и в первую очередь о том, что судьба вашей семьи вам не безразлична, не чужеродна. Однако вижу я также и то, что вас по-прежнему обуревает жажда авантюр, желание продать свою голову и шпагу кому угодно - возобновить карьеру профессионального наемника-убийцы, по чьим-то трупам, но все же добраться до славы, благосостояния, власти, быть может…

        - Каждый делает то, на что он способен…  - заплетающимся языком пролепетал Жорж Баверваард.

        - А разве вам было бы труднее получить и обеспеченность, и благоденствие, отрешившись в свое время от вашего главнейшего отвратительного порока - авантюристической карьеры, месье Жорж-Шарль?..

        - Жадность не лучше кровожадности, мне кажется,  - пробормотал уже несколько приободрясь как будто бы, бывший кавалергард российского императора,  - если бы все военные стыдились своей профессии…

        - О, это было бы превосходно!  - воскликнул Эдмон.  - И в первую очередь в таких армиях, которые создаются для захватов, для разбоев, для грабежей, для покорения слабых, для триумфа сильных!
        На это Жорж-Шарль не нашел, что возразить и уныло молчал.
        А Эдмон продолжал:

        - Но рад вас видеть еще хотя бы для того, чтобы спросить вас, как дался вам, сердцу вашему отказ от договора со мною в Утрехте, в гостинице «Судаграхт»? Не превосходило ли ваше сожаление об этом, то сомнительное и эфемерное удовольствие, которое вы доставили вашему еще более сомнительному самолюбию?
        Тут лицо Жоржа-Шарля снова приобрело пунцовый цвет и преобразилось. Подобие спокойствия или хотя бы самоконтроля, какое с явно огромным трудом он вызвал на своем лице, уступило место буйной ярости, почти нечеловеческой, звериной, такой, какая бывает у затравленного волка или леопарда. Он схватил со стола Карпантье тяжелый чугунный пресс и ринулся на Эдмона со сдавленным, похожим на рыдание ревом:

        - У-у-убью-у-у…
        Только своевременный марсельско-морской финт Жюля, знаменитый удар ногой в бедро, сразу обезвредил нападающего. Он упал на одно колено и этого было достаточно, чтобы могучие руки Жюля сковали все его дальнейшие движения. Эдмону не пришлось участвовать в этом. Он мог спокойно оставаться на своем месте и, насмешливо вглядываясь в Жоржа-Шарля, неторопливо всаживал в него раскаленные иглы своих дополнительных укоров и наставлений:

        - Недоучка, выгнанный из Сен-Сира, из шевалье де-ля-гард, шалопай, за какие-то темные услуги продавшийся голландскому дельцу ван Баверваарду, несколько раз менявший подданство и имя - вы сейчас делали попытку пролезть в военно-колониальную экспедицию, которую, подсказал вам ваш нюх неисправимого авантюриста… Да как притом - с генеральским окладом! Какова амбиция, каков аппетит! Что, возможно, ван Баверваард присвоил себе львиную долю той субсидии, которую я ассигновал на поддержание вашей несчастной семьи?
        Эдмон написал чек и сунул его в скованную железным объятием руку Жоржа-Шарля:

        - Вот сумма, на которую вы рассчитывали, идя сюда… Еще одна, чтобы вы не торговали своей шкурой - как ради тех ни в чем неповинных существ, которых вы увлекли вместе с собой на ваш темный и скользкий путь международного кондотьера… Договор, который вам предлагался в Утрехте, спас бы вас от унизительных поисков кровавой работы. Желаю вам дальше не забывать об этом.
        Он сделал знак Карпантье:

        - Жюль, отпусти этого человека и укажи ему, как отсюда выйти…
        Но сам вырвавшись из рук Жюля и швырнув данный ему Эдмоном чек на пол, Дантес номер два стремительно выбежал из кабинета арматора. На секунду задержавшись на пороге, он выкрикнул как и год назад:

        - Я только орудие Судьбы!
        Оставшись наедине с Жюлем, Эдмон крепко пожал ему руку:

        - Ну вот, милый Жюль, заслуженное тебе спасибо! Сегодня ты блестяще возместил то, что ты считал своей оплошностью в Москве! Помнишь, ты горевал, что не пришел ко мне на выручку в нужный момент, когда на меня напал грозный москвич…

        - Да, конечно…  - смущенно подтвердил Жюль.  - Конечно, помню, увы…

        - Так можешь утешиться, дружище! Сейчас здесь был человек, которому предназначалась та страшная пощечина!

        - Как! Этот? Этот…  - У Карпантье перехватило дыхание.  - И ты сообщаешь мне об этом только сейчас? Да я бы его сокрушил, как попрыгунчика! О, я догоню его, я разыщу его!  - и он было бросился к двери.
        Эдмон остановил его за рукав:

        - Не надо! Не трудись, мой Жюль! Этот человек уже крепко наказан, и кара, назначенная ему, еще продолжается…

        - Но ты еще совал ему денег, Эдмон?  - пробормотал ошеломленный Карпантье.  - И кажется, изрядно! И ты называешь это карой? Очень странно, дружище!

        - Эти деньги для него были бы подобны адским раскаленным угольям!  - сурово усмехнулся Эдмон.  - Они прожгли бы ему его братоубийственные, окровавленные наемнические руки…



        ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

        Глава I
        ПОД ГРОХОТ ПУШЕК

        Над Парижем опять грохотали пушки, уже не в первый раз после осады и взятия народом Бастилии с 1789 года.
        Но пожалуй, впервые с таким ожесточением, с такой яростью, с таким обилием жертв.
        Один за другим погибали командовавшие правительственными войсками генералы. Был убит, пытавшийся вмешаться увещеванием и крестом архиепископ Парижа, монсиньор Арф. Был убит главнокомандующий Национальной гвардией Бреа. Было убито за три дня вообще около десяти тысяч человек в этом ожесточенном сражении, в том числе и пять генералов. Больше, чем при Аустерлице!
        Около шестисот баррикад у наивных, но не легких для одоления крепостей: из столов, стульев, шкафов, тачек, телег, кроватей, бочек, ящиков, сундуков, дверей, сорванных с петель в домовых подъездах; мешков, набитых булыжниками и песком выросло на нелегких для боя, главным образом, кривых и узких улицах… И на более широких магистралях делались попытки возведения баррикад, но там их было гораздо труднее отстаивать против правительственных войск.
        Какую цель имели баррикады, эти эфемерные крепости?
        Каждому было ясно, что достаточно несколько выстрелов пушки, чтобы это несложное сооружение либо развалилось на мелкие куски, либо сгорело. Да и защитникам этих полудетских крепостей не очень легко было укрываться во всей этой дырявой решетчатой неустойчивости… И все же укрывались и боролись.
        Войска Второй республики под командованием генерала Кавеньяка вели пушечный обстрел баррикад, а защитники баррикад отвечали на огонь пушек стрельбой из старых мушкетов, охотничьих ружей, заряженных крупной дробью, как на волков, заржавленных, реквизированных в дворянских домах дуэльных пистолетов… Возможно, возникала даже мысль прибегнуть к помощи луков и стрел.
        Вот потому-то гибли и генералы, пытавшиеся подавить восстание, и архиепископы, пробовавшие примирить обе стороны, и исконное пушечное мясо - солдаты, и восставшие пролетарии Парижа.
        Да, шел отчаянный бой между Республикой и теми, кто устанавливал эту самую республику! Между теми, кто встал у власти, и между теми, кто их поставил у власти… И какой бой! Горели не только баррикады, пылали целые улицы. Дымом было окутано девять десятых Парижа - от Сент-Антуана до Сен-Жермена, от плас Этуаль до плас Бастилль, от гар дю Нор до гар дю Лион!
        Грохот пушек не смолкал ни на минуту… Если затихала пушка, громившая баррикаду на улице Божирар, тотчас взамен ей ревела пушка на Рю Монпарнас…
        В феврале 1848 года король Луи-Филипп Орлеанский бросив престол, покинул Париж. Никто не попросил его остаться, даже те хорошо обеспеченные парижане, которым какой-то остроумец приклеил лаконичный ярлык «рантье-рентист» и, которые почти восемнадцать лет поддерживали «короля с зонтиком» - как другие, не меньше остряки прозвали Луи-Филиппа.
        Зонтики нужны тому, кто мало пользуется каретой и даже извощичьим фиакром, тому, кто много ходит пешком и подвергается опасности ливня… Луи-Филипп прославился своей любовью к пешим прогулкам по Парижу с зонтиком под мышкой, с широкополым по моде того времени цилиндром на голове и даже нередко в галошах, еще только начинавших входить в обиход. Это была внешность, весьма отличавшая его от Гарун-аль-Рашида, знаменитого галифа, каждую ночь бродившего по Багдаду и выведывающего, любит ли его народ. Луи-Филипп был не особенно разговорчив, в разведывательные беседы не вступал, но чутко прислушивался к народной молве, с каким прилагательным употребляется его имя?
        Он все чаще стал замечать, что народ Парижа прилагает к его имени непочтительные прилагательные:

        - Бездарный Луи!

        - Безмозглый Луи!

        - Бесполезный Луи!
        Естественно, он сократил свое циркулирование по столичным кварталам, но тогда возникли другие эпитеты:

        - Луи-шлафрок…

        - Луи-канареечник…

        - Луи-трусишка…
        На его счет записывалось все: и домашние, внутренние незадачи, и внешние зарубежные провалы… Австрия, Пруссия, Россия, не говоря уже об Англии, сокрушившей Францию Наполеона,  - все эти государства просто третировали Францию Луи-Филиппа, как замаскированную королевским титулом буржуазную «лавочку». Колониальный дележ обходился без Франции. Левант (Ближний Восток) становился все более английским рынком. Кипр и Мальта - две сверхмогучие базы британского флота, как бы отсекали исконно милые французам порты - Смирну, Алепо, Яффу…
        Февральский «выпуск пара» из бурлящего, клокочущего котла Франции выбросил Луи-Филиппа за пределы Парижа и страны. Его место во главе власти занял генерал Кавеньяк, смутно мечтавший о вакансии Наполеона, однако, «не тянувший» по всем признакам на эту должность.
        Прошло меньше четырех месяцев и народ Франции снова взбунтовался - теперь уже против правительства Кавеньяка. Теперь было решено клапан не открывать - Кавеньяк провозгласил:

        - Мятеж народа против республики - незаконен!
        Царило нечто невообразимое, когда снова приехавшие в Париж Эдмон и Гайде поместились в гостинице на улице Монтабор, в наиболее тихом и безопасном, казалось бы, месте Парижа, в самом его центре, близ Лувра и французского Национального театра, Тюильри и Пале-Руайяль.
        Чуть подальше расположенная Вандомская площадь уже полыхала пожарами и пальбой, но гостям удалось без повреждений добраться до знакомого и любимого пункта - кафе «Режанс», до которого было рукой подать от их гостиницы «Континент».
        Уже у самого входа в «Режанс» их вдруг окликнул смутно знакомый молодой голос:

        - Граф! Мадам Гайде! Какая приятная и удивительная встреча!
        Оклик этот принадлежал больше семи лет им не встречавшемуся, немало изменившемуся, возмужавшему и словно еще более выросшему, дважды знакомому им месье Жану-Ивану! Они могли бы и не узнать его теперь, но он узнал их издали и сразу поспешил к ним с протянутыми руками по русской манере.

        - Какая изумительно приятная встреча!  - продолжал повторять он, тиская руку Эдмона, чмокая руки Гайде и сверкая отличными охотничьими зубами.  - И тем более в такой необычной обстановке!

        - А я уже почти парижанин,  - продолжал он,  - с Берлином распростился давно и навсегда. Сыт Берлином и тамошней чопорной публикой!
        Встрече обрадовались. Даже обнялись, как настоящие старые друзья, и тотчас засыпали друг друга вопросами.

        - Наша встреча произошла на сей раз уже в совершенно необыкновенной обстановке,  - сказал месье Жан, ведя своих давних знакомцев внутрь кафе.  - Я по убеждениям моим республиканец. И должен был бы лично драться на стороне трехцветного, красно-бело-синего флага республики… Но не говоря уже о том, что нам, иностранцам, вообще рекомендуется не ввязываться в чисто французские дела, сейчас я в полном недоумении, даже в растерянности… Ряд моих парижских друзей находятся по ту сторону баррикад: одни под черным знаменем анархизма, как мой не только друг, но и земляк Мишель Барунин, другие - под чисто красным, без всяких добавок - знаменем пролетариата… Это потомки санкюлотов, и их девиз - «республика без буржуа!» Но легко ли этим самым буржуа примириться с подобным лозунгом? Вот в моей растерянности я и решил заглянуть сюда, в очень любимый мною «Режанс»! Здесь тоже идет борьба, но бескровная и тем пока что для меня более приемлемая… Я ведь большой любитель шахмат!  - признался он.
        На удивление и Эдмону, и Гайде, и даже месье Жану за целым рядом столиков в кафе «Режанс» с олимпийским спокойствием, как бы не придавая никакого значения происходящим событиям,  - вели свои шахматные партии парижские мастера этой величественной игры… Они были так поглощены своими досками и фигурами, что почти не поднимали голов и глаз, и месье Жан мог не тревожить своих знакомых какими-то обязательными обращениями.
        Он вполголоса продолжал:

        - Париж - это душа и мозг Франции. И вот вам ошеломляющая картина. За стенами, за окнами этого здания бушует очередная социальная буря, в сущности уже, кажется, седьмая или даже больше после 1789 года буря, правда, особенной, еще невиданной силы! А здесь, внутри этих уютных спокойных стен, отборные философы как бы намеренно игнорируют налетевший на их Париж ураган! Они как бы молчаливо декларируют этим: «То, что творится там, за стенами, касается прежде всего участников… Республика подразумевает полную независимость воззрений и позиций ее граждан… Если дерутся два класса, две партии, состоящие из инакомыслящих, не обязательно всем другим гражданам тотчас же ввязываться в драку»…
        Эдмон покачал головой и возразил:

        - Но если такая драка угрожает уже самой республике, ее благополучию и даже существованию? Тоже необходимо блюсти нейтралитет?
        Гайде со своей стороны добавила:

        - В том, что вы только что сказали нам, месье Жан, мне послышались нотки не свойственного вам цинизма… Я ошибаюсь, быть может?
        Месье Жан, храня любезность, поспешил с ответом:

        - Спектакль, которому мы невольно оказались зрителями, может подтолкнуть даже и к цинизму… Мне невольно вспоминаются сцены, которые случалось мне наблюдать в родной, все еще погрязшей в рабстве России… Там есть обычай неизвестной давности и неизвестного происхождения, возможно, с времен еще доисторических: по праздникам жители двух концов городка или поселка сходятся на серединной площади или на разделяющей их речке и устраивают жесточайшее, беспощадное побоище… Во имя чего, спросите вы. Да так просто, в силу и во имя традиции, векового обычая… Странный обычай, бесспорно! Может быть, он постепенно складывается и во Франции?
        Эдмон и Гайде невольно вспомнили, каким угощением приветствовал их когда-то в России молодой месье Жан, совсем еще молодой тогда, хотя обстановка и мало способствовала улыбкам.
        Но месье Жан сам поспешил добавить:

        - Применение кулаков, однако, все же было бы значительно гуманнее, нежели Кавеньяковская стрельба из пушек… Не мешало бы рекомендовать именно кулачные сражения для разрешения классовых разногласий… Увы, чем больше совершенствуется оружие - от стрел к мушкетам и штуцерам, от пращей - к пистолетам, тем ожесточеннее становятся классовые распри.
        Немного помолчав, он продолжал:

        - Из всех благ, о которых должно мечтать человечество, главнейшим, по-моему, с моей, быть может, несколько идеалистической точки зрения, является мир, мирная жизнь! Все силы, все помыслы человечества должны быть направлены на искоренение войны по каким бы то ни было мотивам.
        Он нервно, возбужденно жестикулировал.

        - Хотя я и страстный ружейный охотник и перебил немало пернатой дичи и зайцев, но я готов все свои силы отдать на благородную службу охраны мира между людьми. Как раз поэтому я с особой враждебностью отношусь к движению бонапартизма, которое сейчас поднимает голову во Франции. Восстановление империи - это возрождение войн, конец миру, едва успевшему водвориться в Европе.
        В главные двери зала вошел человек с забинтованной головой. Сквозь бинт проступали пятна остановленной запекшейся крови. Человек внимательно вгляделся в сидящих и направился к месье Жану.
        Приблизившись на расстояние шепота, он начал взволнованно и торопливо что-то говорить. Лишь отдельные клочки его сообщения улавливал слух Эдмона и Гайде.

        - Клиши… Сен-Жермен… Артиллерия усиливает огонь по площадям… «Гертиус гауденс» делает попытку вмешаться.
        Лицо месье Жана делалось все озабоченней. Он вдруг поднялся решительно и извинился перед компаньонами по столу.

        - Прошу великодушно простить меня, но я должен вас покинуть… Возможно, вы уже догадались, что «Тертиус гауденс» - это силы, которые заинтересованы в развале республики, в том, чтобы ее красно-белый-синий флаг распался на части… В первую очередь в этом заинтересованы бонапартисты… Их провал под Ватерлоо позабыт, их соперники-легимисты и филлипары, безнадежно скомпрометированы, теперь их очередь «попытать счастья». Но их попытки вмешаться в ход событий должны быть решительно пресечены… И как, возможно, в неизвестных нам сферах действуют и темные, и светлые силы, помогающие соответственно, тьме и свету на земле в их взаимной борьбе, так и мы, скромные друзья Франции, должны осуществлять примерно то же.
        Он поцеловал руку Гайде, обнял Эдмона и быстрыми шагами пошел к выходу из кафе.
        Кто-то из безмятежно игравших шахматистов узнал его и окликнул:

        - Месье Жан Гуренин, бонжур, присядьте на минутку…

        - Рад бы присесть, месье Дювенк, но меня призывают более неотложные дела.

        - Какие дела могут быть сегодня в Париже!?  - бросил, не поднимая головы, партнер месье Дювенк, видного шахматиста кафе «Режанс».

        - Как раз сегодня,  - находчиво ответил месье Жан,  - там на улицах и площадях Парижа разыгрывается весьма серьезная шахматная партия.

        - Мы предпочитаем, да и вам советуем, месье Гуренин, нашу безвредную для кого бы то ни было деревянную и пальмовую кавалерию, пушки и пехоту… Поберегитесь, нам будет очень огорчительно лишиться такого замечательного собрата по искусству, такого выдающегося шахматного игрока,  - напутствовал месье Дювенк русского коллегу.

        - Не накликайте и в самом деле на меня беду!  - шутливо откликнулся месье Жан.
        Дружественный, но не шумный смех проводил месье Жана к выходу.
        Эдмон и Гайде переглянулись.

        - Он пошел, чтобы попробовать сложить голову свою за установление мира на земле,  - с горьковатой иронией уронила Гайде.
        Громыхание пушечных и ружейных выстрелов, все более явственное и близкое, мешало, однако, Гайде и Эдмону сосредоточиться на ходе начатой ими партии.
        То и дело казалось, что бомба ударилась где-то совсем близко от «Режанса» и Театральной площади с главным театром Парижа - «Комеди Франсэз».
        Месье Жан не случайно сравнивал происходящее с неким далеко не комедийным спектаклем.
        Но вот опять он появился между шахматными столиками, теперь уже и сам с забинтованной рукой. Той рукой, сила которой была хорошо известна Эдмону, поддерживая того самого своего знакомца или товарища, который приходил за ним час назад… Видимо, рана, полученная этим человеком в голову, давала себя знать все сильнее, и он уже нуждался в серьезной помощи. А в «Режанс» русский великан был своим авторитетным человеком, и вокруг него тотчас закрутились и гарсоны, и официантки, и даже хозяин, берясь вызвать медика.
        Месье Жан своей увесистой медвежьей походкой опять подошел к чете Монте-Кристо. Мельком взглянув на положение фигур, он добродушно уронил:

        - Не играется? Вполне понятно… Сообщение насчет «третьего радующегося» подтвердилось. Мы, я и группа моих друзей-студентов, обнаружили на одном из чердаков кучку явных бонапартистов… Кое-кто из них даже не счел нужным с себя снять цилиндры. А стреляли они из офицерских пистолетов. И представьте себе, дорогой граф, один из них, тот, которому удалось задеть меня пулей в руку, оказался удивительно похожим на вас! Я был прямо поражен сходством, но он поспешил обратиться в бегство, и мне не удалось удостовериться, не было ли это ошибкой зрения? Впрочем, зрение у меня охотничье, многократно испытанное и вряд ли я мог так сильно ошибиться… Но это спасло шельмеца - это сходство остановило мой палец… Выстрела не последовало и он успел улизнуть. Да, я бы, признаться и не выстрелил бы в него, все равно я был просто скован ощущением его сходства с вами, граф! Я совершил когда-то ошибку тяжелейшую, которую до сих пор не прощаю себе: она была вызвана сходством по журнальным эстампам. Сейчас - было сходство в натуре. Только увидев вас рядом друг с другом и твердо зная «кто есть кто» - решился бы и теперь на
какое-то действие…

        - Кто же, по вашему, мог быть этот человек?  - спросил Эдмон.
        Месье Жан помолчал и как бы с усилием ответил:

        - Об этом можно только догадываться.



        Глава II
        ОН ДОЛЖЕН БЫТЬ НАЙДЕН!

        Кое-как, под продолжающийся свист бомб и пуль добравшись до своего отеля, Эдмон и Гайде почти одновременно вспомнили о настораживающем сообщении месье Жана.

        - А что, если это и в самом деле наш злополучный Жорж-Шарль?  - задумчиво, как бы самого себя спросил Эдмон.
        Чуткая, быстро угадывающая мысли мужа, Гайде не очень хотела, чтобы оказалось так, не хотела бы вообще, чтобы Эдмон задумался над этим, но данный месье Жаном намек и толчок было нелегко обойти молчанием.
        За семь лет жизни вдали от Парижа, то на Суэцком «истмусе», то на их средиземноморском островке, Эдмон и Гайде почти никогда не вспоминали о Жорже-Шарле, подобно тому, как во многих семьях избегают произносить имя кого-то из этой семьи, угодившего на виселицу или на каторгу…
        Не один раз в своих мыслях Эдмон не без чувства удовольствия представлял себе те кошмарные муки, какими он так коварно и хитроумно, в самом деле почти с дьявольской изобретательностью, наполнил жизнь своего дальнего родственника, многообразно и многократно запятнавшего общее имя.
        И вот, если только верно сообщение месье Жана, этот человек как ни в чем ни бывало опять возникает на общественном горизонте, опять бросается в пучину политических битв и интриг с неумирающими, неукротимыми надеждами на подлинное жизненное возвышение.
        И можно ли удивляться, если он, в самом деле, сумел перенести те мучения неутоленной алчности, терзания самоупреков и сожалений, какие налагал на него гений мести графа Монте-Кристо. Если он дожил, не застрелившись, не повесившись до новой встречи со своим мстителем, который, впрочем, мог стать и его спасителем в свое время.

        - Милая Гайде,  - со вздохом, значение которого было хорошо понятно его подруге, произнес он наконец,  - вполне возможно, что ты права, а я по-ребячески ошибся, когда торжествовал, что отравил жизнь этому недостойному носителю имени Дантесов… Когда мы уезжали на наш остров, я был совершенно спокоен, я был уверен, что он не вынесет тех адских страданий, какими я наградил его, что он либо повесится, как Иуда, либо разобьет себе голову о скалы, когда эти страдания сделаются для него совершенно невыносимыми, либо даже вырвет собственный язык, которым он отказался от моих великодушных предложений.

        - Великодушных?  - с недовольной иронией молвила Гайде.

        - Да, в первую очередь они были великодушны!  - горячо вскинулся Эдмон.  - Я открыл перед ним возможность стать ни от кого и ни от чего независимым человеком…

        - Зависимым от тебя, Эдмон!  - с ласково-иронической усмешкой возразила Гайде,  - и как!

        - Он мог рассматривать меня, как своего старшего брата!  - протянул, разведя руками, Эдмон.  - И такая зависимость не постыдна!

        - И все-таки, такая зависимость считается более предосудительной и зазорной, нежели любая другая,  - возразила Гайде.  - Придворный, раболепствующий перед своим королем, перед любимцами короля и перед его лакеями, ни капельки не стесняется этого, напротив, даже гордится возможностью пониже согнуть свою спину… А подчиниться отцу или брату стыдится!
        Эдмон не придал особенного значения этому мимолетному замечанию Гайде, хотя, как всегда, не лишенному наблюдательности. Но смысл этих слов стал ему ясен и близок, когда в очередную встречу с месье Жаном зашел разговор о претендентах на власть.
        Месье Жан, рука которого уже зажила, был как всегда хорошо осведомлен, а кроме того, уверенно и умело разбирался в ситуации. Восстание было подавлено, шел подсчет жертв. Подытоживалось также и то, кто же остался в выигрыше?

        - Бескровный переворот в феврале при Луи-Филиппе как бы уравновесился наизнанку огромными гекатомбами сейчас в июне!  - задумчиво и вместе с тем веско, с рельефностью смысла заговорил месье Жан.  - Луи-Филипп исчез, как исчезает в феврале снег зимы, без всякого сопротивления, перед лицом дружного, единодушного требования всех слоев и классов: «Уйди добром!» Сейчас после четырех месяцев существования французской республики номер два (первая существовала до воцарения Наполеона) понадобилось страшнейшее кровопролитие, чтобы спасти ее! От кого же так яростно оборонял республику бравый генерал Кавеньяк!? От рабочих и безработных, от студентов, от художников, от мечтателей разных профессий - словом от всех, кто ненавидел власть денег… Наверняка, под бомбами Кавеньяковской артиллерии погибло не мало людей без какой-либо ясной политической программы - иначе говоря, стихийных анархистов. Мой друг, который прибегал за мной в кафе «Режанс», русский, как и я, но убежденный анархист. Он принадлежит как раз к числу людей, для которых баррикада - любимейшее и желаннейшее место в жизни… Есть как бы особая порода,
если не целая раса людей, ненавидящих самое понятие власти. Есть такие люди, а их не мало, и я не только о себе, но и в вас, граф, порой угадывают такого же.
        Эдмон сделал слегка смущенное движение, как бы признавая правильность догадки месье Жана. А тот продолжал:

        - И должен признаться, что считая себя убежденным приверженцем республиканской законности, ненавистником монархии и крепостничества, все еще царящих на моей родине, я в эти кровавые дни не знал, с кем мне по пути.

        - На чьей же стороне выступали вы тогда на днях, позвольте вас спросить, милый месье Жан?  - спросила Гайде.
        Месье Жан усмехнулся, поднял руки, как бы чуть оправдывающимся жестом:

        - На стороне слабейших, как меня учили в детстве. Можно было бы даже сказать обреченных…

        - Всех учат этому, но многие не выполняют это!  - уронил Эдмон.
        Месье Жан кивнул, полуодобряя эту реплику:

        - Для человека, обладающего чувством достоинства и самоуважения - самое трудное и ответственное - определить с достаточной точностью - кто же слабейший? Страх примкнуть к сильнейшему может так сковать мыслящего и гордого человека, что он просто отойдет в сторону.

        - Как сделали это мы с Эдмоном,  - с детской очаровательной простотой подхватила Гайде.

        - Не хватало того, чтобы и вы вмешались в эту кашу!  - воскликнул месье Жан.

        - Мне кажется, вы могли сами догадаться, дорогая мадам Гайде, что я не был ни на чьей стороне, мы с моими друзьями провели охоту на бонапартистов, то есть за той «стороной», которую принято именовать «нейтральной», но которую мой друг Мишель Барунин очень точно определил словами «тертиус гауденс». Эта, не участвовавшая в недавней битве сила, мне сейчас кажется наиболее страшной, мне, с моих личных позиций народолюбия и свободолюбия. Готовится новая эра пресмыкательства, коленопреклонения, руколобызания, гуттаперчевых спин, воскурения фимиамов, а вместе с тем - новых кровопролитий, еще небывалых, во имя престижа Новой Империи, во имя восстановления власти Бонапартов…

        - Так вот чего добиваются бонапартисты?  - всплеснула руками Гайде.  - Нечего сказать, страшные, видимо, в самом деле, люди! И подумать, что еще сравнительно недавно мой граф тоже считал себя «бонапартистом»!
        Но при этом она ласково, как бы утешающе погладила руку Эдмона и задала месье Жану еще вопрос тоном школьницы, спрашивающей учителя:

        - Все же, я хотела бы знать побольше об этом самом «бонапартизме»! Ведь Бонапарт давно уже умер…

        - Да, уже более четверти века, как его нет, мадам Гайде, но он на диво всем продолжает властвовать над умами и душами. Этот психоз поразителен, непостижим. Первейшие поэты, такие как Байрон, Гете, Зейдлиц и даже русские, включая Лермонтова и Пушкина, возлагали свои словесные венки на его страшную гробницу! Вспомните потрясающий патриотический реквием, созданный австрийцем Зейдлицем в память этого Молоха наших времен - стихотворение «Воздушный корабль», подхваченное у нас в России гениальным молодым поэтом Михаилом Лермонтовым. Ведь что ни строка в этой вещи - то благоговейнейшее рыдание, месса, траурный гимн!
        Он прочел несколько строф по-немецки и затем во французском переводе и, пожалуй, тут же пожалел об этом. Впечатление, произведенное и самой вещью, и его выразительным, не карикатурно-высмеивающим чтением было настолько велико, что даже Эдмон приоткрыл рот, а Гайде в одном месте даже смахнула выступившую слезинку.
        Месье Жан, впрочем, сам спохватился, что вызвав эффект, обратный тому, какого хотел, и возобновил высмеивание бонапартизма.

        - Не столь давно, в дни перевозки праха Наполеона из этой воспетой Зейдлицем могилы во Францию, в Париж, в великолепное, специально построенное здание, Один из его племянников, некий Луи-Наполеон Бонапарт, сын падчерицы Наполеона Гортензии и одного из его братьев, сделал попытку государственного переворота… Эта авантюра стоила жизни еще нескольким французским солдатам, но последыш Наполеона был пощажен. Он отделался пожизненным заключением в военной тюрьме. Там и жил там припеваючи около шести лет, даже не считая нужным бежать, накапливая себе ореол мученика и героя… Снисходительность к нему властей была столь велика, что он имел там апартаменты из четырех комнат, своего врача, камердинера, секретаря и метрессу-англичанку! И все-таки, в конце концов он сбежал!
        Гайде спросила:

        - Было ли это попустительством местных тюремных властей или же это было санкционировано Луи-Филиппом?
        Месье Жан усмехнулся, пожал плечами:

        - «Филиппары» испытывали дрожь, трепет перед именем Наполеона, это бесспорно! Они платили повышенный пенсион его «почетным легионерам», наносили визиты его бывшим министрам, маршалам и герцогам. Родной племянник Наполеона не мог быть приравнен к рядовым каторжникам, его охраняла грозная и огромная по размерам тень его великого дядюшки…

        - Вы все-таки признаете, значит, Наполеона великим, месье Жан?  - еще задала вопрос Гайде.
        Месье Жан усмехнулся:

        - Почти все страшнейшие бичи человечества почему-то завоевали в истории прозвище «великих»: Кир Великий - персидский, Александр Великий - греческий, Помпей Великий - в Риме, Карл Великий - во Франции, Фридрих Великий, превративший Германию в казарму…

        - Но вы все же опять увернулись от моего вопроса!  - со смехом, но настойчиво напомнила Гайде.  - Считаете ли вы лично, месье Жан, великим этого финикийца, сумевшего стать императором Франции и покорить воображение первейших поэтов мира - пусть официально история и отказала ему в этом эпитете Великий.
        Месье Жан тоже рассмеялся:

        - Я могу взять на себя приятную задачу познакомить вас, господа, с выдающимся поэтом современной Франции - Виктором Гюго… Правда, я не числюсь среди его приятелей, но быть посредником в его знакомстве с вами вряд ли представит трудность, и тогда вы оба получите интереснейшую возможность видеть перед собой в одном лице и почитателя Наполеона и ярого ненавистника бонапартистов!

        - Что же касается меня,  - закончил месье Жан,  - я отнюдь не почитатель Наполеона, но не вправе отказать ему все же в своеобразном величии. Я солидаризуюсь в этом с моими доподлинно великими соотечественниками, которых только что называл,  - с Пушкиным, Лермонтовым. Он не может импонировать романтикам, поэтам… Но в отношении его последователей и последышей-бонапартистов у меня, как и у вашего исполина Гюго, может быть, лишь одно презрение и враждебность! Но не находите ли вы, дорогие друзья, что и мне пора вас спросить, как вы поживали все это время, как идет жизнь на вашем благословенном острове среди лазури Средиземноморья, что у вас нового?
        Гайде не выдержала, не удержалась похвастаться, что у них появился сын, которому уже три года и который остался там в надежных руках.

        - Все население нашего островка равно двадцати двум человекам, состоит оно из проверенных, преданнейших наших друзей,  - продолжала она свою радостную похвальбу.  - Со всеми у нас чисто братские отношения, полная искренность и доверие, ни тени угодливости или раболепия. У каждого приятные ему обязанности: шкипер и два матроса на нашей парусно-паровой яхте, два рыбака на сетеловной шхуне, три садовника и лесник, три стрелка-охотника по дичи, они же и береговые сторожа. Их жены и дети… Полное равенство и довольство, никаких заговоров или потребности что-то изменить в этом распорядке жизни…
        Эдмон, почти все время хмурый, оживился, озарился:

        - Да, Гайде дает правильную картину того, как течет жизнь на нашем тихом островке… Она забыла упомянуть, что мы очень часто и с увлечением играем с ней в шахматы, которыми, кажется, увлекаетесь и вы?

        - Да,  - кивнул месье Жан,  - я люблю это занятие и вижу в нем нечто значительно большее, чем развлечение, игру. Я вижу в нем школу законности и справедливости, добросовестности и благородства. Гюго, нередко заходящий сюда, в «Режанс», живет совсем рядом. И, между прочим, также оценивает шахматы, хотя сам играет очень редко.
        Эдмон сказал:

        - Гайде так живо и приятно напомнила о нашей жизни на острове, что невольно захотелось поскорее туда вернуться. Тем более после таких страшных, кровавых событий.
        Гайде захлопала в свои маленькие ладошки:

        - Вот чудесно! Давайте, граф, уедем завтра же?
        Месье Жан даже огорчился и омрачился:

        - Вам так быстро наскучило мое общество? Но ведь я обещал вас познакомить с Гюго! Вы не пожалеете об этом знакомстве… Это огромный ум!

        - Ну хорошо! Мы уедем послезавтра!  - совсем по-детски согласилась Гайде.
        Эдмон вздохнул.

        - Я отвезу тебя домой, Гайде, к сыну, но тотчас же вернусь в Париж… Человек, о котором рассказал нам месье Жан, должен быть непременно найден! И горе ему, если он весел и беспечен!



        Глава III
        РЫЦАРЬ СПРАВЕДЛИВОСТИ

        Месье Жан все же выполнил свое обещание познакомить средиземноморцев со знаменитым поэтом и драматургом Виктором Гюго. Знакомство состоялось накануне их отъезда, когда зайдя как раз в «Режанс», чтобы проститься с их русским другом, они не без труда добрались до его столика, окруженного толпой любопытных. Судя по всему, месье Жан считался в самом деле одним из незаурядных игроков в шахматы.
        Заметив их, он сделал им знак и шепнул:

        - Гюго здесь. Через несколько минут я кончу мою партию и буду вас знакомить.
        Он подвел их к мало чем по внешности примечательному человеку, сутуловатому, с хмурым или задумчивым лицом и зачесанными на затылок волосами. Он держался скромно, не делал никаких возгласов, не подавал советов или оценивающих игру реплик, не позволял себе расталкивать соседей-зрителей.

        - Месье Гюго,  - довольно почтительно, что было мало ему свойственно, обратился к нему месье Жан.  - Позвольте представить вам весьма интересных гостей из Медитеррании, графа Эдмона Монте-Кристо и его супругу мадам Гайде…
        Гюго несколько удивленно вгляделся в представленных и, пожав им руки, произнес:

        - Признаться, я думал, что Монте-Кристо - это чистейшая выдумка моего коллеги Дюма… Оказывается - нет, и я имею честь встретиться с теми, кто представлялся мне плодом литературной фантазии… Что же, я очень рад…
        Месье Жан вернулся к своему столику, в уважение к обычаю - дать возможность отыграться противнику, а новые знакомые некоторое время продолжали разглядывать чужие игры. Говорить при этом можно было лишь вполголоса, чтобы не помешать игрокам, хотя по-видимому, ничто в мире не могло бы им в этом помешать.

        - Вы сами не играете?  - вежливо спросил Гюго.

        - Вообще-то играем, но сейчас предпочитаем любоваться искусством других,  - ответил Эдмон.

        - Как и я,  - кивнул их новый знакомый.  - Но я-то живу в двух шагах - на этой же плас-Руайяль, а Вам ради такого удовольствия пришлось проделать немалый путь, чуть не в тысячу лье… Что ж, и ваша супруга играет?
        После утвердительного ответа он сказал:

        - Это редкость… Шахматы - среднее между войной и живописью, поэтому женщины редки во всех трех областях…

        - Почему вы сопоставляете шахматы с живописью, месье Гюго?  - робко спросила Гайде.
        Собеседник задумчиво ответил:

        - Красивая ситуация на доске равносильна шедевру-полотну, картине…

        - Но картину пишет один человек, а не два…  - находчиво возразила Гайде.  - Микеланджело даже свой «Страшный суд» писал один.
        Несколько отодвинувшись и всмотревшись в Гайде каким-то изучающим, анализирующим взглядом, Гюго пригласил чету к столику на неигровой стороне кафе. Как видно, он признал их достойными своей беседы.
        Когда они сели, он снова неторопливо заговорил:

        - Впрочем, больше всего покоряет меня в шахматах царящее в них чувство справедливости… Несправедливость, беззаконие, злоупотребление силой или властью невозможны в шахматах. А справедливость - самое больное мое место, почти что моя мания в этом мире. Подхлестываемый чувством справедливости, я совершаю иногда довольно часто поступки, навлекающие на меня, если не ненависть, то удивление, подозрение в достаточной ли мере я нормален.
        Он замолчал, как бы выбирая, что рассказать для примера:

        - Мои родители были совершенно разных политических взглядов… Мать была фанатически предана Бурбонам. Людовика XVI именовала святым мучеником, делу реставрации Бурбонов отдавала все свои симпатии и немало средств… А отец был столь же фанатическим приверженцем Наполеона… За мадридский поход Наполеон сделал его генералом, и отец настолько хранил ему верность, что когда Карл X предложил ему маршальское звание, он наотрез отказался. Он заявил Карлу X: «Император имел право делать нас маршалами, он сам когда-то был солдатом». Но когда тот же Карл X присвоил мне за «литературное мастерство», как было сказано в королевском «бреве» о награждении,  - орден Почетного Легиона, кстати сказать, тоже созданный Наполеоном, мой отец сказал: «Справедливость - выше политики» и прикрепил на мой сюртук со своего генеральского наполеоновского мундира крест Почетного Легиона, лично приколотый ему когда-то Бонапартом… Возможно, что как раз с этого времени я и стал маньяком справедливости…

        - Или точнее - рыцарем справедливости?  - почтительно переспросила Гайде.

        - Всем известный «Рыцарь Печального Образа» был ведь, насколько я понимаю, тоже маньяком справедливости, не так ли?  - впервые за всю беседу усмехнулся Гюго.  - Но он в некотором роде компрометировал эту идею, вступая, например, в схватку с ветряными мельницами… Я же, представьте себе, сам удостоился со стороны досужих шакалов прессы уподобления ветряной мельнице, подумать только!
        В этих словах были смешаны гнев, горечь и едкий сарказм…
        Он счел нужным пояснить:

        - Лет восемь назад австрийский посол в Париже устроил парадный прием. Были приглашены и бывшие соратники Наполеона, его маршалы, заслуженно охраняемые Карлом X и Луи-Филиппом, своего рода живые реликвии былого…
        Даже лицо у него болезненно исказилось при этом воспоминании:

        - Но вообразите, секретарь посла, объявляя на верхней площадке лестницы имена поднимающихся, имел наглость не упоминать присвоенные им Наполеоном титулы. Не называя ни «герцогом Далмации» маршала Сульта, ни «герцогом Рагузским» маршала Мормона, ни «герцогом Тревизо» маршала Мортье… Я вспомнил завет отца: «Справедливость - выше политики» и написал, может быть, и вам известную «Оду Вандомской колонне»… Там есть такая строфа:

        «История, создавши Пантеон,
        Не поступилась справедливой данью:
        И Карл Великий и Наполеон
        Поставлены превыше всех колонн -
        На высоту народного признанья!»

        - Что творилось в легитимистских кругах!  - опять с едкой усмешкой продолжал он.  - «Гюго - оборотень»… «Гюго - ветряная мельница!» А о каком, собственно, ветре могла идти речь? На троне сидели Орлеаниды в лице «первого рантье» - Луи-Филиппа… Наполеон покоился в гробнице… Бонапартисты были почти под запретом…
        Как раз в этот момент к их столику подошел месье Жан, освободившийся от игры с упорным противником. Он почтительно осведомился у Гайде и Гюго в первую очередь:

        - Вы разрешите мне присоединиться к вашему обществу?
        Гайде только кивнула, как уже своему, а Гюго указал на свободный четвертый стул:

        - Пожалуйста! Кстати, вы, кажется, русский? Литератор? Я не ошибусь, если скажу, что ваш большой поэт Пушкин не побоялся проявить справедливость, поставить справедливость выше политики, написав стихотворную драму о Годунове… Этот Годунов тоже считался и узурпатором и тираном, но Пушкин, призвав на помощь справедливость, нарисовал его так, что даже в непритязательном переводе я с волнением читал этот шедевр! И мне представляется, что подлинный художник слова непременно должен быть справедлив, всегда ставить справедливое воздаяние герою на самое главное, на самое высшее место…
        Месье Жан не удержался:

        - Про вас идет молва, месье Гюго, что вы уважаете Наполеона, но не уважаете бонапартистов…

        - Это недалеко от истины,  - кивнул Гюго.  - Но с тех же обязательных для меня позиций справедливости, я не способен безоговорочно признавать и Наполеона… Громя своей образцовой, но в сущности никакой не гениальной артиллерией одуревших от непонимания чего бы то ни было - войн, поборов, муштровки - крепостных мужиков Европы и разваливающиеся стены феодализма, он заставил весь мир считать себя невиданным военным гением… Но военный гений - это гений кровопролития, и когда мир начал захлебываться от крови, он вместе со своей кровавой рвотой изрыгнул и Наполеона… Подобная же судьба ждет и других, кто ему вздумает подражать…

        - А войны я ненавижу с такой силой, с какой вообще можно что-либо ненавидеть!  - добавил он после нескольких секунд молчания.
        Гайде по наивности или с умыслом заметила:

        - Но месье Гюго, вы только что уподобляли войны шахматам?

        - Я ожидал, что вы можете задать такой вопрос,  - кивнул Гюго.  - И рад, что вы его задали! Войны и шахматы имеют, однако, лишь внешнее сходство - «кавалерия», «пехота», «артиллерия» даже. Ну и само собой - «главнокомандующие». Но разница как раз в том и состоит, что война - это шахматы без какого бы то ни было признака справедливости! Больше того, война - это сплошная беззаконность. Справедливой может быть цель войны, это неоспоримо, что же касается войны как таковой, самой по себе - она преисполнена чудовищными беззакониями, нелепостями, несправедливостями. Она проходит по полям ни в чем не повинных, ни к чему не причастных земледельцев, уничтожает их посевы и урожаи, их скот, их дома, их семьи, порой их же собственными руками, если они находятся среди дерущихся. Она сокрушает, превращает в пепел и развалины ни в чем не повинные города с мирными детьми, женщинами, стариками, с ценностями труда и искусства, с храмами и музеями, с драгоценными реликвиями древности и старины. Война щадит затеявшего ее короля, но подсекает только что расцветшую, полную силы и доблести юную жизнь, наращивает славу
седовласых генералов, но лишает мать сына, жену - мужа, сестру - брата. Хуже того, она может свести на поле боя братьев, воюющих один против другого!
        Эдмон, до того почти молчавший, спросил:

        - Вот, месье Гюго, вы назвали имя великого русского поэта Пушкина…

        - Да,  - с живостью отозвался Гюго,  - я был покорен его поэмой о Годунове, даже и в довольно посредственном переводе.

        - А известны ли вам обстоятельства его гибели?

        - Он был убит на поединке, и кажется, своим родственником… Понимаю,  - кивнул он,  - вам хочется знать мое мнение о поединках? Не сродни ли они войне? Тоже кровопролития, и тоже брат может оказаться против брата. Пушкина убил будто его «бо-фрер», не так ли?

        - Совершенно верно,  - подтвердил Гуренин,  - муж его свояченицы, но француз Дантес…
        Эдмон вздрогнул, как от укуса овода. Уже давно не повторялось это отвратительное ощущение причастности к петербургской трагедии.

        - В поединке все же есть какое-то подобие правил,  - задумчиво сказал Гюго, как бы для себя осмысливая различие между войной и дуэлью.  - Но те, кто пытается определить исход поединка только волей Судьбы, волей Всевышнего, забывают или намеренно зачеркивают злую волю участника, желание противников убить… Оно бывает, правда, не всегда, иной раз дело кончается мирно или царапинами, но нелегко заглянуть в сердце злого человека, с каким желанием он вышел на единоборство дуэли… Во всяком случае, я глубоко и искренне скорблю и стыжусь, что великого Пушкина убил француз!

        - А скажите, господин Гюго,  - набрался храбрости задать еще вопрос Эдмон, не боявшийся прежде на равных разговаривать с коронованными особами,  - в свете вашего несомненно правильного принципа справедливости этот француз, убивший Пушкина, подлежит, нужно думать, очень суровой каре!?

        - Да, если только он не сумеет с полной ясностью доказать, что он был прямым и бесспорным орудием Судьбы…  - медленно, словно взвешивая свое слово, ответил знаменитый парижанин.
        После короткой паузы он продолжал:

        - Между прочим, я слышал, что этот человек еще существует, и больше того, пытается играть какую-то роль… Будто бы он выставил свою кандидатуру в новое Национальное собрание от Зульцского округа в Эльзасе. А сейчас проявляет какую-то деятельность даже и здесь, в столице. Мне, как тоже баллотирующемуся в Национальное собрание, время от времени сообщают, каких коллег по этому учреждению мне может преподнести все та же Владычица Судьба.

        - Вы, значит, верите в Судьбу или в то, что обозначается этим именем?  - взволнованно спросила Гайде.  - Эдмон пытается сделать меня «поссибилисткой», последовательницей Вольтера, только допускавшего возможность Высшей силы, но я остаюсь ревностной католичкой и под судьбой разумею Всемогущего… И знаете, месье Гюго, я уже несколько лет старательно изучаю творения и жизнь Пушкина, даже русским языком овладела для этого!

        - Ого!  - воскликнул прославленный собеседник.  - Русский язык - второй по трудности после китайского!

        - У моей жены исключительные способности к языкам,  - пояснил Эдмон.  - Она свободно говорит на пяти и усваивает шестой - русский.

        - Только из-за Пушкина,  - повторила Гайде и продолжала,  - Пушкин поразительно гениален и многосторонен… Порой можно подумать, что это был не человек, а некий вулкан, извергавший вместо лавы то чистое расплавленное золото поэзии; то уже готовые, отшлифованные алмазы, рубины, сапфиры своего словесного богатства; то обжигающее пламя своей души. Его творческая палитра непостижимо богата: от языка древних сказаний-былин до светской речи, свободно льющейся на легкий, как ветер, стих… Он постиг и величайшую торжественность Гомера и мудрую грацию Овидия. А в «Борисе Годунове» он равен Шекспиру, если не выше…
        Гюго восхищенно перебил ее:

        - Вы, значит, тоже оценили «Годунова»? Я рад это слышать.

        - Может быть, как раз «Годунов» - вершина творчества Пушкина,  - полусогласилась Гайде,  - но мне хотелось бы назвать одну его вещь, небольшую по размерам, но необычайную по глубине… Это его стихотворение «Пророк».
        Гюго наморщил лоб, вороша память:

        - Возможно, что оно мне и неизвестно,  - протянул он с сожалением.
        Месье Жан предложил свое содействие и Гайде с чувством, с подъемом начала читать, припоминая:

        Духовной жаждою томим
        В пустыне мрачной я томился
        И шестикрылый Серафим
        На перепутьи мне явился.
        И он мне грудь рассек мечом
        И сердце трепетное вынул,
        И угль, пылающий огнем,
        Мне в грудь разверстую водвинул.
        И средь суровой тишины,
        Полдневным зноем накаленной
        С непостижимой вышины
        Донесся голос отдаленный:
        «Восстань, Пророк, и виждь, и внемли,
        Исполнись волею моей,
        И обходя моря и земли,
        Глаголом жги сердца людей!»
        Гуренин, осторожно исправляя ее неточности, постарался возможно ближе и поэтичнее перевести строфы Пушкина великому французскому мэтру. Тот, восторженно кивая и даже взмахивая рукой в некоторых местах - «Слушайте, смотрите!» - с напряженным вниманием проследил все.
        А потом, после довольно долгой, задумчивой паузы, сказал:

        - Мне хотелось бы поставить под этим стихотворением мою подпись! Настолько это соответствует моим мыслям и моим чувствам! Я хотел бы сберечь его в написанном виде… Я сам мечтаю о тернистом пути пророка…
        Гайде позволила себе небольшой комментарий:

        - Скажите, месье Гюго, столь вдохновенные и серьезные строки могли быть написаны, как упражнение в стихотворстве, рожденное бессонницей или еще того хуже, «манией величия», как надменно сказал нам его убийца.
        Гюго насторожился:

        - Так вы где-то встречались с этим человеком, господа?  - задал он вопрос чете своих новых знакомых.  - И какое же на вас произвел он впечатление?

        - Встречи были короткими, трудно было составить достаточно полное представление об этом субъекте,  - сказал вместо Гайде Эдмон.  - Могу только сказать одно, господин Гюго,  - было бы горестно, если великий Пушкин погиб от руки полного ничтожества… К лицу ли было льву идти на поединок с шакалом…



        Глава IV
        СЛЕД ОБНАРУЖИВАЕТСЯ ВНОВЬ

        Эдмон задержался на Средиземном море. К нему приехал Лессепс подводить уже порядочные итоги ведшихся под шумок изысканий на Суэцком перешейке экспедициями, снаряжавшимися под разными марками и масками: то археологическая, то палеонтологическая, то просто географическая… Щедрые бакшиши местным властям угощениями и подарками помогали держать суть дела в тайне от верховной Стамбульской власти и даже от султанского наместника Аббаса-паши, не сочувственно относившегося к идее канала, даже в туманном Анвантеновском варианте - воскресить узенькую водную дорожку от Нила в Красное море… «Вариант Сезостриса», как важно именовали сен-симотисты эту, одну из своих ребяческих утопий…
        Лессепс восторгался, был полон оптимизма:

        - Замечательно! Превосходно! У нас есть уже увесистая, объемистая кипа планшетов, есть что показать европейским правительствам для создания международного блока государств-акционеров…

        - Что вы намеревались, Фердинанд, сделать Эдмона негласным хозяином этой постройки…  - насмешливо напомнила Гайде.  - Вы не надеялись, что государства способны прийти к соглашению и сотрудничеству в этом деле…

        - Э!  - не смутился Лессепс.  - Эдмон и так уже намучился с этой затеей, а если на него обрушится злоба или зависть Англии или Австрии, он проклянет тот день и час, когда познакомился со мной! Но я так дорожу его добротой и дружбой! Он мне, как брат, милая Гайде!

        - У него есть во Франции один довольно сомнительный брат,  - продолжая улыбаться, поведала Гайде.  - Такого брата я не пожелала бы никому…

        - Но ведь я же не такой, надеюсь!  - возмутился Лессепс.  - А кроме того, я неплохой партнер в шахматы, мадам Гайде, не забывайте!
        В Париж приехали только в сентябре все трое - Эдмон, Гайде и Лессепс, теперь уже просто державшийся за Эдмона, своего тайного «финансиатора и операнта», как он его по-свойски пышно называл. По совету Лессепса они опять поселились на Вандомской площади в отеле «дю-Рен».

        - Мне до вас два шага с моей ре-Жапанс,  - аргументировал Фердинанд.  - А вам столько же до нашего общего рая - «Режанса»…
        Возобновились и встречи с месье Жаном, и даже с Гюго, хотя и вовлеченным в политическую жизнь: он прошел в Национальное собрание, но продолжал пусть реже, все же заглядывать в кафе «Режанс», расположенного буквально рядом с его квартирой.
        Кончался сентябрь. Так приятно было посидеть под сенью широкопалых каштанов на открытой площадке и в «Режанс», и в кафе «дю-Рен» и в любом другом из многочисленных кафе парижского центра… Золотом осени был одет и близкий парк Тюильри, и звездоносные клены на Сенской набережной.
        Выборы в Национальное собрание только что закончились. И все кафе гудели политическими дебатами, обсуждением результатов, перспектив, прогнозов…
        Вместе с Гюго от Сенского департамента был избран кандидат бонапартистов, племянник Наполеона, известный под именем «принц Луи». Об этой личности было особенно много толков.
        Спрошенный Эдмоном и Гайде на этот счет господин Гюго высказался сдержанно:

        - Справедливо ли его избрание, спрашиваете вы? Поскольку он получил столько же голосов, как и я, с моей стороны было бы некорректно, несправедливо опорочивать избрание его… Голос народа - голос Неба. Посмотрим, как он себя проявит, этот Луи!
        Зато месье Жан просто неистовствовал:

        - Бонапартисты ликуют! Им удалось провести в парламент Франции своего главного лидера - племянника Корсиканского Чудовища… Растут надежды на восстановление империи под эгидой наполеоновского охвостья… Недаром мой друг Мишель говорил во время июньских боев о «гертиус гауденс»… Недаром мы с ним бегали ловить этих «гертиусов» по чердакам… Сейчас у них торжество: «Гамский узник», как они его агитационно именуют, выбран в Национальное собрание Франции наравне с великими поэтами Гюго и Ламартином, с великим ученым Араго, с большим социологом Ледрю-Ролленом… Что же это такое? Куда катится эта прекрасная, но легкомысленная страна? К новым египетским и московским походам? К новым Бородино и Ватерлоо? К новым миллионам мертвецов на полях битв? Психоз все нарастает, уже пошла молва, что быть во Франции «Наполеону Новому», номер два! Да, да, казалось бы почти через тридцать лет после смерти этого страшного человека на дальнем океанском острове никому бы и вспоминать о нем не надо. А вот, подите ж, все другие нынешние партии в страхе и трепете сторонятся перед этой, лишенной идейного содержания тенденцией!
Землю - крестьянам? Нет! Сокращение рабочего дня пролетариям? Нет! Новые пачки титулов тунеядцам? Наверняка, если только эта безыдейная и бессмысленная тенденция дорвется до власти! Четверть века не просто давил и терзал Европу этот стервятник - он насаждал новое психологическое явление - бонапартизм. Бонапартизм - это кровь, новые реки человеческой крови! Когда мне, редко очень правда, вдруг померещится, что я хотя бы нечаянно убил человека - меня сотрясает отчаяние! Хватит крови, пролитой Наполеоном, друзья мои! Два миллиона человек погибло от пуль за два десятка лет его палачества… Он не годится в кумиры никому, кроме больных тяжелой психической болезнью - бонапартизмом! Позор, проклятье и гибель бонапартизму!
        После этих слов, особенно громко произнесенных месье Жаном, от одного из стоявших неподалеку столиков поднялись трое людей. Один из них, выше других ростом, шел посредине, остальные по бокам, как принято сопровождать военного парламентера или знаменосца.
        Приблизившись к столу, занимаемому графом Монте-Кристо и его горячим, пылким собеседником, не стеснявшимся довольно шумно высказывать свои суждения (на неигровой половине кафе это позволялось), трио остановилось, притом, таким образом, что их лица были в упор обращены к лицу месье Жана, а Эдмон оказался спиной к подошедшим.
        Высокий господин в сюртуке и цилиндре медленно и в то же время резко бросая слова, заговорил, обращаясь к месье Жану:

        - Сейчас вы произнесли целую клеветническую речь, чернящую память нашего великого покойного императора… Великого императора, повторяю и подчеркиваю я, того, кто создал немеркнущую славу Франции, вознес ее на недосягаемую высоту среди всех народов и государств Европы, спас и ее, и Европу от ужасов якобинской революции и маратско-робеспьерского террора, почти создал единую семью европейских наций… Наконец, он укрепил защиту прав человека своим бессмертным сводом законов «Кодексом Наполеона»… Вы же осмелились именовать его чудовищем, палачом, мясником, иноземцем, стервятником и еще какими-то столь же непристойными эпитетами и званиями… Я барон Баверваард и мои друзья-единомышленники, категорически требуем от вас, сударь, немедленно принести извинения той политической группировке, которую вы дерзко назвали «бонапартизмом», и полностью взять обратно все, что вы только что высказали в данном общественном месте…
        Месье Жан, несколько смутясь, впрочем, поднявшись со своего стула во весь свой рост, не сразу нашелся с ответом.
        Но Эдмон как только услышал полузабытое имя «Баверваард» полуобернулся и, стараясь не привлекать к себе внимания, пристально вглядывался в непрошенного наполеоновского адвоката.
        Месье Жан, наконец, собрался с ответом:

        - Я высказал свои твердые, прочно сложившиеся взгляды и убеждения и не намерен брать обратно ни одного произнесенного мною слова!
        Ростом он выглядел даже повыше бонапартиста вместе с его цилиндром, а осанка и плечи не располагали к какому-либо физическому воздействию на него.

… Видимо, как раз поэтому подошедшие «рыцари бонапартизма» воздержались от рукоприкладства для поддержания своего требования. Высокий, чуть помедлив, отчеканил:

        - В таком случае вам, сударь, придется принять наш, точнее мой вызов на поединок. Мы, почитатели славного имени Наполеона, великого императора и завоевателя, всем миром признанного полководца, затмившего и Цезаря, и Ганнибала, и Александра Македонского, требуем от вас оплаты ваших дерзких нападок на него вашей наверняка неизмеримо менее ценной кровью…
        Эдмон, не поднимаясь со стула, оглянулся, однако, так, чтобы говорившему можно было полностью увидеть его и узнать. Правда, и в усах и на висках у Эдмона сильно уже прибавилось красивой серебряной седины, кроме того, он уже отпустил за эти семь лет и небольшую бородку. Но кое-что в этом же роде прибавилось и у «барона Баверваарда», однако, Эдмон узнал его без особого труда.

        - А у вас, как я вижу, все еще не прошла потребность в чьей-то чужой крови, Жорж-Шарль Дантес,  - медленно, словно вбивая гвозди, произнес Эдмон.  - Как видно, вам не пошли на пользу ни мои предостережения, ни мои наставления.
        Услышав это, господин в цилиндре остолбенел. Лицо его побагровело. Он зашатался, взмахнул руками, как бы желая, за что-то схватиться…
        Вскрикнул, скорее простонал:

        - Вы… вы… опять…
        И на удивление всем, и своим коллегам-спутникам, и месье Жану, и даже Гайде он, как укушенный или ужаленный, как потерявший рассудок, отталкивая все ему мешавшее: и стулья, и людей, и даже столики, бросился к выходу.
        Месье Жан с предельным недоумением спросил Эдмона:

        - Что произошло? Что такое вы сказали ему, граф, столь его ошеломившее, опрокинувшее? Вы не дали мне как следует, по-настоящему поговорить с этим человеком, с этим надменным и даже наглым последышем Бонапарта…
        Один из двоих оставшихся, хотя и поменьше ростом, чем бежавший «барон», не менее надменно выпятил грудь и сказал:

        - Если бы я имел право с вами драться, я заставил бы вас полностью ответить за все ваши дерзости по адресу великого Наполеона и его теперешних последователей.

        - Что же мешает вам в этом, сударь?  - спросил вместо месье Жана Эдмон.

        - То, что и я принадлежу к роду Бонапартов!  - последовал высокомерный ответ.
        И круто повернувшись на каблуках, лишь ростом схожий с Наполеоном, этот сородич Бонапартов с острой, модной козлиной бородкой и каким-то отчужденно маниакальным взглядом удалился.



        Глава V
        УКОРИЗНА ПРЕТЕНДЕНТА

        Вечером этого же дня возле небольшого особняка на рю-Гренелль, снятого новоизбранным депутатом Национального собрания Луи Бонапартом, было заметное скопление карет и фиакров. Предстояло очередное совещание парижских бонапартистов, посвященное предстоящей срочной и важной кампании по выборам президента французской республики. Выборы были назначены на 10 декабря, до них оставалось немногим больше двух месяцев…

10 декабря 1848 года!
        Съезжались виднейшие бонапартисты столицы, наполеоновские герцоги, принцы, бароны, маршалы и генералы, правда с осторожностью, выработанной многими годами Реставрации и Орлеанизма,  - в каретах с задернутыми шторками, в фиакрах с поднятым верхом. Верхом. Выходили и шли в подъезд особняка, привычно оглядываясь, не следит ли агент в длинном черном пальто откуда-нибудь из-за угла или из-за толстого ствола каштана?
        Между собой переговаривались негромко, а то и вовсе предпочитали помолчать до гостеприимного входа в особняк.
        Но зато уже там давали полную волю своим языкам и темпераментам.

        - Остаются считанные недели!  - восклицал то один, то другой.  - Готовятся и республиканцы Вальдек-Руссо, и Тьера, и монтаньяры Ледрю-Роллена, и даже креатуры герцога Омальского - сынка Луи-Филиппа! А располагаем ли мы всем необходимым, и в первую очередь - деньгами, деньгами, деньгами…
        Таково было содержание и суть почти всех разговоров, на разные лады ведшихся в гостиных и коридорах особняка в ожидании начала совещаний. Они и имели главным пунктом своей повестки изыскание денежных средств на проведение важнейшей выборной кампании: Франции впервые за всю историю ее предстояло избрать президента! Ни Дантон, ни Марат, ни Робеспьер не были президентами Французской республики. Они были «слугами народа», «гражданин-депутат» было у них высшим званием. А сейчас тридцатимиллионный французский народ призывался к избирательным урнам повсеместного плебесцита, чтобы персонально и определенно назвать главу исполнительной власти - президента.
        Национальное собрание не единодушно пошло на этот шаг. Всем была ясна опасность такого всенародного вручения власти и ответственности некоему определенному лицу. Больше всех хлопотали о проведении плебесцита бонапартисты, в изрядном числе пришедшие в Национальное собрание, и теперь провалиться в плебесците означало бы для них полный крах всех их мечтаний и расчетов.

        - Хоть из-под земли, хоть с облаков, хоть со дна моря,  - но деньги должны быть раздобыты,  - возбужденно гудели наполеоновские герцоги и генералы, сберегшие свои звания и титулы, но не сохранившие мешков с золотом и ларцов с драгоценностями. Или, быть может, просто наученные жизнью не рисковать, не расходоваться, очертя голову, на политику?
        Перед началом совещания в личном кабинете претендента разыгралась довольно оригинальная сцена.
        Луи-Наполеон Бонапарт, тот самый петушиного облика господин, который днем подходил к столику Эдмона в кафе «Режанс», стоял сейчас за своим столом, и грозно опершись на него руками, в упор спросил вошедшего к нему в кабинет Жоржа-Шарля Дантеса:

        - Прошу безотлагательно, до каких-либо переговоров объяснить мне, барон Баверваард, кто этот человек, повергший вас сегодня в ужас? Настолько, что вы от него позорно бежали?
        Жорж-Шарль не мог не ожидать этого вопроса и заранее подготовил ответ:

        - Ваше высочество, это мой дальний родственник из рода Дантесов, к коим принадлежали и мои предки до получения в прошлом веке - из рук вашего незабвенного дяди, императора Наполеона I, также драгоценного баронского титула…
        Шли в ход, и небезуспешно, все полузабытые и полурастраченные козыри в искусной подаче уже немало искушенного в политике Жоржа-Шарля вполне годились, видимо, для игры… в том числе и «ваше высочество»…

«Принц Луи» слегка опешил:

        - Ваш дальний родственник? Но с каких пор бегают от родственников, да еще тем более от дальних?  - оправясь от изумления, произнес он, позволив себе даже чуточку юмора.  - Неужели он настолько беден, что даже вам нужно от него бегать, барон?

        - Напротив, ваше высочество,  - почтительно возразил Жорж-Шарль своему новому покровителю.  - Этот человек сказочно богат…
        Луи-Наполеон вскинул вверх свою бородку, недоумевая еще больше.

        - Ничего не понимаю! Кто же бежит от сказочно богатого родственника?  - уже скорее с досадой воскликнул он.  - Тем более, зная в каком положении наше дело, наша организация! Не сошли ли вы внезапно с ума, месье барон! Как имя этого человека?
        Пришлось выкладывать.

        - Когда-то он был, как и я, просто Дантес… (Тьфу, опять обмолвка от растерянности!). Но сейчас, и довольно уже давно, он - граф Монте-Кристо.
        Луи-Наполеон наморщил лоб, что-то припоминая.

        - Граф Монте-Кристо? Владелец островка в Медитеррании? Но я что-то слышал о нем… Он был как-то связан с императором как будто?

        - Да, как будто было нечто в этом роде, ваше высочество!  - поддакнул, чтобы выиграть время Жорж-Шарль.
        Претендент опять задумался.

        - Мы не имеем права убегать от таких личностей, месье барон. Это преступно в отношении нашего дела. Да ведь это для нас была бы просто неоценимая находка!
        Начал понимать сущность дела и Жорж-Шарль.

        - Вы хотите сказать, ваше высочество?..  - пробормотал он.

        - Да, я хочу сказать, дорогой мой, что этот ваш дальний родственник, пусть он даже вам и не родич, должен быть всеми способами и средствами вовлечен в сферу нашего влияния и нашей деятельности… Если подтвердится, что он был действительно чем-то или как-то связан с великим императором, это будет уже залогом его сближения с нами. А если, как вы отметили, он и в самом деле довольно богат - насчет сказочности его богатства, может быть и гипербола,  - тогда его полезность для нас еще больше увеличится.

        - Когда-то, во время нашей первой с ним встречи, около семи лет назад, он не моргнув, отвалил мне пятьдесят тысяч голландских гульденов… И обещал мне несколько миллионов наследства, если я сумею доказать, что я действительно его родственник.

        - Только и всего?  - изумленно уставился на него принц Луи.  - И вы не сумели этого сделать? Простота и растяпа! Вот уж не мог бы предположить в вас такого… такого…

        - Такой щепетильности, ваше высочество…  - попытался проявить достоинство Жорж-Шарль.

        - Головотяпства и беспомощности, сударь!  - отчеканил Луи-Наполеон, как видимо старавшийся поскорее подготовить себя к подражанию своему дяде в резкости, бесцеремонности обращения со своими будущими придворными.

        - Сейчас поздновато об этом говорить, ваше высочество…  - оправдывающимся тоном произнес Жорж-Шарль.  - Кроме того, он предъявил мне еще и другие условия… для меня оскорбительные…

        - Да? Какие же, не поделитесь?

        - Он потребовал от меня отказа от политической и общественной деятельности… Отказа от поединков… Вторгался в мои семейные права…

        - Предполагая сделать вас своим наследником, он, естественно, хотел обезопасить вас от случайностей, ошибок молодости.

        - Возможно, ваше высочество,  - почти согласился Жорж-Шарль,  - но я не мог на это пойти.

        - Вот это и есть головотяпство, сударь!  - решительно повторил свою оценку Луи-Наполеон.  - Еще если бы вы были из семьи Бонапартов, у вас было бы право на подобную щепетильность… Подумать, что потеряла бы политика без вашего вмешательства в нее? Надо исправлять вашу тяжелую ошибку… Что позволяется Юпитеру, то не позволяется быку.

        - Ваше высочество!  - уже почти возмутился Жорж-Шарль.

        - Не хочу слышать никаких возражений!  - вскричал претендент.  - Если вы не сделаете все от вас зависящее, чтобы восстановить отношения с этим графом, если вы не пожертвуете даже чем-нибудь большим, чем ваше сомнительное самолюбие…

        - Ваше высочество…  - почти простонал Жорж-Шарль.

        - Мы отбросим вас, сударь, как отбрасываем никому ненужную ветошь, и вы тотчас же убедитесь, что вы действительно никому не нужны! При всей своей неразборчивости наши единственные реальные соперники - кавентьяковцы не сочтут возможным воспользоваться услугами человека, последовательно отброшенного и Бурбонидами, и Орлеанидами, и Бонапартидами… Вам останется записаться в санклоты; сударь, да, в санклоты новой формации - образца 1848 года.

        - Ваше высочество!  - в третий раз подряд возопил Жорж-Шарль.  - Я совершенно не намерен бросать вас, изменять вам, переходить в какой-нибудь иной лагерь…
        Луи-Наполеон иронически ему кивнул:

        - За полным отсутствием какого-либо иного лагеря, сударь.

        - Я готов сделать все, чтобы не только примириться с моим странным и страшным родственником, ваше высочество, но и завербовать его в наш лагерь в Союз Друзей Империи.

        - Ну, вот так-то будет лучше,  - одобрительно и примирительно снова кивнул кандидат бонапартистов.  - И чем скорее вы начнете действовать в этом направлении, тем будет больше шансов на успех. Время дорого, этот граф сможет уехать, может проникнуться к нам таким презрением, что не захочет и разговаривать с вами… А нам нужно уже сегодня внести успокоение в умы и сердца наших людей. На совещании, которое я должен сейчас открыть в большом зале, нас уже наверняка ожидают собравшиеся. Либо вы, либо я сам должны в числе возможных наших ресурсов назвать и этого графа, даже не дожидаясь никаких проверок… Время не ждет, не будет беды, если он и не обнимался с Наполеоном I, не связан и с вами кровными узами, важно, что он богат, важно, что он уже открывал вам свой кошелек. Пустите в ход все, даже шантаж, если это понадобится, сударь, но мы должны выиграть этого человека, как выигрывают крупную ставку в карты или даже как важную битву! Запомните все это - и за дело!
        Он позвонил в массивный серебряный колокольчик и бросил вошедшему лакею:

        - Пусть собравшиеся приготовятся… Я иду к ним…
        Поистине он уже готовился в преемники Наполеону!
        Предшествуемый еще одним лакеем, сопровождаемый бывшим кавалергардом российского императора, претендент мелким, быстрым шагом двинулся в залу приемов.
        Его появление было встречено аплодисментами.
        Принц Луи ответил на приветствие друзей-почитателей тоже аплодисментами - этот обычай был перенят у испанцев, поступающих так на дружественных сборах и вечеринках.
        Принц поднялся на возвышение, предназначенное для выступлений певцов и музыкантов во время интимно-гостевых вечеров, и произнес краткую вступительную речь:

        - Друзья и единомышленники! Когда люди совместно берутся за осуществление своего общего политического идеала, они обязаны сообща обсуждать и все важнейшие этапы, и детали его осуществления. На наше счастье мы не являемся партией нелегальной, мы имеем возможность сходиться и говорить о насущных проблемах нашего движения… Мы сейчас наиболее перспективная партия Франции, и все ближе момент, когда нашим долгом, прямым нашим долгом, а не простым использованием ситуации будет решительный захват власти. Предстоящие выборы президента республики - важнейший экзамен нашей готовности… Мы должны смело пойти на этот экзамен и с честью его выдержать!
        Снова раздались аплодисменты в зале. Но вслед за этим начали раздаваться возгласы:

        - Экзамены - несколько иное дело!

        - На экзамены можно идти и без туго набитого кошелька!

        - Верно! Выборы же - весьма не дешевое удовольствие!

        - Буржуазия богаче нас, у нее больше шансов на победу в выборах…

        - Мы чертовски бедны!  - повторяли один за другим выступавшие на совещании.  - Наши нищенские военные пенсии, наши титульные ренты не дают нам возможности даже своевременно вносить наши членские взносы, не говоря уже о каких-либо солидных пополнениях выборного фонда…
        Кто-то даже договорился до предложения организовать ограбление французского банка и именно этим начать захват власти.
        Оптимистические голоса были в печальном меньшинстве.
        Но среди них прежде всего звучал голос самого хозяина особняка, самоуверенный, бескомпромиссный голос принца Луи-Наполеона. А также и того человека, который сейчас считался чем-то вроде «доверенного лица» у принца. Это был франко-голландский «барон» Баверваард!

        - Друзья и соратники!  - громким офицерским голосом начал свою речь Баверваард, кое-кому известный, впрочем, и как Жорж-Шарль Дантес, и как де Геккерен.  - История сама постепенно расчищает нам дорогу к власти… Нам незачем прибегать к таким крайностям, как хотя бы даже и политически мотивированная экспроприация французского банка. Это сразу же отвратит от нас миллионы избирателей. Нам нужно обратиться к другим источникам, и прежде всего, непосредственно прямо к людям таким, которые были чем-то обязаны великому шефу нашего движения - Наполеону… Или хотя бы были связаны с ним чем-то общим, взаимопамятным, незабываемым… Среди таких людей могут найтись и богачи, и даже миллионеры. Одного из таких мы с принцем знаем лично и убеждены, что он не откажет нам в своей поддержке. Во всяком случае в ходе этой выборной кампании должны быть решительно, раз и навсегда пресечены распускаемые нашими врагами злостные слухи, что принца субсидирует какая-то богатая англичанка, что он запродался испанским банкирам Эммануилу и Исааку Перейра, и всякую иную подобную молву, рассчитанную на компрометацию нашего дела.
        Аплодисменты покрыли его речь, не лишенную пафоса и пыла, и сам принц милостиво похлопал в ладони.
        Негромко, так, чтобы его было слышно только Жоржу-Шарлю, он бросил ему:

        - Итак, вы взяли на себя очень важное обязательство. Остерегайтесь уклониться от него, сударь…
        А громко для всех принц Луи провозгласил:

        - Наше дело, господа, это не заговор школьников против наскучившего им учителя, за нашими спинами высится великая тень Наполеона I.
        Опять раздались аплодисменты. Из этих слов было видно, что не исключено и появление «Наполеона третьего», ибо «вторым» у бонапартистов считался герцог Рейштатдский - «Орленок».

        - Когда я делал высадку в Булони, повлекшей мое Гамское заточение, у меня было всего двенадцать человек… Сейчас по одному Менскому департаменту за меня голосовали сто двенадцать тысяч человек, не считая здесь сидящих.
        Новая вспышка аплодисментов одобрила эту эффективную концовку совещания.



        Глава VI
        ИСПОВЕДЬ БЕГЛЕЦА

        Эдмон не сразу сообщил месье Жану, что человек, сбежавший от них из кафе «Режанс» был как раз тот, кому предназначалась когда-то страшная московская пощечина.
        Услышав это, месье Жан едва не заплакал.

        - Черт вас возьми!  - закричал он на Эдмона.  - Почему вы тотчас же мне об этом не сказали. Я догнал бы его на авеню, я схватил бы его, свернул бы ему шею!
        Эдмон, напротив, добродушно улыбался.

        - Вот как раз этой-то опасности мне и не хотелось вас подвергнуть, милый месье Жан. Парижская полиция могла не войти во все оттенки ваших переживаний, вы могли попасть сперва в участок, а потом и в Сюртэ… А при неблагоприятном обороте дела угодить даже и еще дальше, в еще более «привилегированное» заведение.

        - Вздор! Посольство не дало бы в обиду одного из богатейших орловских помещиков, представителя одного из древнейших российских родов!
        Теперь уже и Гайде улыбнулась.

        - Что я слышу? А ваш демократизм, месье Жан, куда он делся?
        Пришлось теперь смущенно оправдываться месье Жану:

        - Что ж, прав был Гораций, когда говорил, что в других людях пороки заметнее, чем в себе…
        Эдмон успокоительно потрепал его по руке:

        - Троим людям я обещал, что Жорж-Шарль Дантес сохранит свою шею в неприкосновенности: это Гайде, вдове Пушкина и ближайшему его другу-поэту Жуковскому.
        Сверх ожидания не пришлось долго разыскивать Жоржа-Шарля. Он на этот раз уже без приглашений сам появился в один из ближайших дней в апартаментах графа Монте-Кристо.
        Свидание сразу же началось в присутствии Гайде, которая хотела этого, страшась, как бы накал разговора не породил какую-нибудь беду.
        Но опять-таки, паче всего ожидания Жорж-Шарль держался почти униженно, во всяком случае, с такой скромностью, которая даже вызывала сомнения или подозрения,  - не просто ли это искусная игра, вызываемая обстоятельствами, Эдмону и Гайде еще не известными?
        Повествование его было горестным.

        - Ваше предостережение, граф, не оказалось пустым, напрасным…  - признался он прежде всего.  - Если вы предвидели для меня годы мучений, предвидение ваше вполне подтвердилось. Да, редкую ночь на протяжении нескольких лет я не скрипел зубами от злости и бешенства, что не согласился на договор с вами… Пусть этот Договор ущемлял и мою свободу и чувство достоинства, но он обеспечивал мне главное - отсутствие самого страшного для человека - чувство беспомощности! Вскоре после встречи с вами у меня увеличилось семейство, родился сын, о котором мечтали и я, и моя жена, бывшая свояченица Пушкина, его бель-сер… Сразу же я вспомнил о вашей готовности и желании быть полезным этому пусть и дальнему, но все же родичу чтимого вами российского поэта и вместе с тем, возможно, и вашему собственному родичу… Если точна ваша версия о родстве марсельских и эльзасских Дантесов… А барон де Геккерен в самом деле погрузился в финансовые операции большого размаха, и ему было уже не очень до меня, как вы тоже правильно предсказали…
        Он даже потупил глаза в знак пристыженности своей или почтения к зоркости дальновидного Эдмона.
        Свой цилиндр он совершенно в стиле бедного родственника держал на коленях и вовлекал его края в действие, когда в этом ощущалась надобность психологического свойства - в секунды раздумья и смущения.
        Он продолжал:

        - Стесненность в средствах, которой так легко было избегнуть, приняв ваши благородные в общем-то условия, угнетающе действовали не только на меня, но и на мою жену Екатерину… Я скрыл еще от нее, к счастью, полное содержание вашего тогдашнего договора: он был известен ей лишь в самых общих чертах, в чертах преимущественно негативных: «запрещается то-то, отменяется то-то…» Но она женским чутьем догадывалась, что, ставя ряд каких-то запретов, вы, граф, человек колоссального богатства, не могли не компенсировать меня как-то и чем-то за все это… Она смутно догадывалась, что я наглупил! Вскоре после рождения сына она умерла, мучительно тревожась о судьбе его и остальных наших детях, общим числом четырех… Мог ли я растить и воспитывать их без чьей-либо помощи, без крупных или хотя бы значительных средств? Терзания мои все возрастали…
        Эдмон подозревал, что это - старательно подготовленная и искусно разыгранная мелодраматическая сцена. И вместе с тем, что-то новое угадывалось в этом человеке, то, чего не было в нем, судя по прежним рассказам и оценкам, касающимся его персоны.
        Но что именно? Может быть потеря жены, вдовство с четырьмя маленькими детьми все же произвели некий существенный перелом в этой легкомысленной, авантюристической натуре, сделали то, возможность чего допускали когда-то он и Гайде: возможность некоего перерождения, озарения, того, что по-гречески называется «катарзис».
        Гайде продолжала молчаливо вбирать в себя каждое произнесенное гостем слово, уже не как прежде швыряемое, а почти с усилием выдавливаемое слово.
        Когда он говорил о смерти жены, Гайде даже показалось, что у него на ресницах блеснули слезы, а голос сдавил с трудом преодоленный спазм.

        - Да, господин граф, я еще раз должен признаться, что я грыз локти при воспоминании о нашем с вами когда-то разговоре и о своем мальчишеском фанфаронстве и отказе от соглашения - такого фантастически благоприятного, такого, которое давало мне право называть сказочным, да и то, это было бы слишком скромно…

«Он собирается возобновить разговор этот сейчас»…  - мелькнуло у Эдмона с наплывом неприязненности, даже гнева.  - «Напрасный расчет!»

        - Лишь позже, когда уже было невозможно что-либо поправить в сделанном, я понял…  - продолжал кающимся голосом выкладывать Жорж-Шарль,  - да, я отчетливо понял, какую страшную альтернативу поставили вы передо мной… Принять ваши условия выглядело для меня постыдным рабством, погружением в моральное небытие, самоуничтожением заживо… Отвергнуть же их, эти условия, оказалось источником непрерывного самоистязания, самобичевания, непрерывных угрызений: зачем я отверг это? О, несчастный, самовлюбленный глупец!
        Эдмона на миг порадовало совершенно точное совпадение своего былого, семь лет тому назад замысла с тем, что рассказал сейчас Жорж-Шарль. Видимо, такое же ощущение было и у Гайде, которая была полностью посвящена в свое время в план Эдмона. С той существенной разницей, однако, что к ее радости и гордости за дальновидность и ум ее мужа примешивалось и чисто женское чувство жалости… Тем более, когда Жорж-Шарль рассказывал о жене и ее мучениях.

        - Вам было жаль, что вы не приняли моих предложений?  - в упор и напрямик спросил Эдмона, как бы стремясь положить поскорее конец излияниям гостя, да и всей беседе с ним вообще.
        Было ясно, что блистательно задуманное осуществилось: семь лет этого человека терзало мучительное сожаление о глупо упущенной возможности стать миллионером, ни от кого независимым, иметь дворцы, кареты, десятки отборных коней, сотни слуг и прислужников, блистать в свете в положенное время и наслаждаться покоем тишины в летнюю пору в роскошном уединенном замке - в Богезах или в Бретани…

        - Да,  - глядя вдруг опять с наглым прямодушием ему в глаза,  - ответил Жорж-Шарль.  - Я и мучился, и восхищался одновременно вашей поразительной изобретательностью. Вы поступили со мной, как делают наши эльзасские фермеры с лисами и хорями. Капкан ставится с таким расчетом, чтобы туда попала нога или хвост. Зубы капкана захлопываются, и зверь до конца своей жизни должен делать бесполезный выбор: откусить себе собственную ногу или хвост; или же так и таскать за собой сводящий с ума адский прибор, придуманный человеком - капкан.
        Огонек злости вдруг на миг вспыхнул в его уже почти сорокалетних, заметно утомленных жизнью глазах. Это все-таки были глаза человека, еще не перестававшего мечтать о крупном жизненном выигрыше.

        - Да,  - повторил уже другим, более смиренным тоном Жорж-Шарль.  - Целых семь лет я старался заглушить в себе настойчивый, неодолимый голос алчности, пытался противопоставить вашим миллионам какие-то иные возможности и перспективы… Помните, может быть, нашу короткую, мимолетную встречу в Марселе, в конторе арматора, снаряжавшего экспедицию на восток… Я хотел собственными руками зарабатывать на жизнь себе и моей семье.

        - Нелегкий замысел для того, кто привык к совершенно иному,  - едко уронила Гайде. Но Жорж-Шарль, не смутясь или не заметив, продолжал:

        - Не один раз складывалось у меня решение разыскать вас, господин граф, и объявить о моем согласии на ваши чудовищные, хотя в общем-то правильные, законные требования… Но вы, по слухам, покидали Францию, и надолго.
        Эдмон переглянулся с Гайде.
        Догадка его как будто подтверждалась.

        - Еще два-три года назад, милый Жорж-Шарль, я, пожалуй, мог бы возобновить то действительно фантастическое, с точки зрения здравого смысла предложение, какое я вам сделал при нашей первой встрече… Но сейчас многое переменилось, и прежде всего я сам! Желание мстить, как бы руководившее всеми моими действиями и помыслами, мстить за что угодно и кому угодно, лишь бы можно было иметь причину для мести,  - уступило с годами место некоему безразличию, с мыслью о правильности библейского изречения: «Мне отмщение - и аз воздам»… Иными словами, нельзя, незачем присваивать себе высокое верховное право Высшей силы - карать тех, кого она сочтет нужным… Кроме того, мы с Гайде теперь уже не бездетны - у нас уже есть кому наизаконнейшим и радостнейшим образом оставить наше немалое наследство. Если у вас была мысль об этом же, вы опоздали, дорогой Жорж-Шарль… Мне уже почти ровно пятьдесят лет, личных амбиций и прожектов у меня нет. И можно лишь пособолезновать вам, что вы своевременно не приняли мою руку поддержки.
        Наступила довольно длительная пауза.
        Жорж-Шарль то ли меланхолично, то ли иронично смотрел на графа.
        Наконец он вздохнул и протянул:

        - Мне хотелось бы поменяться с вами ролями, дорогой граф!
        Эдмон удивленно приподнял брови:

        - Что вы хотите этим сказать, сударь?

        - Я хочу сказать, граф, что такие блестящие умы, как у вас, крайне нужны нашей бонапартистской ассоциации. Пытаясь отыскать вас, все же в моменты почти смертельного моего отчаяния и самоистязания, ваш покорный слуга кое-что выяснил о вашем прошлом… Удалось установить, что вы в свое время оказали великому Наполеону исключительно важную услугу - обеспечили его бегство с острова Эльба… Наша бонапартистская агентура числит вас в почетном списке будущих, после нашей близкой победы - нотаблей Франции! При вашем желании вы можете получить пост морского министра или министра финансов и даже министра внутренних дел, учитывая ваш двойной опыт - долголетней жертвы и долголетнего карателя-разыскивателя. Такие люди, точнее сказать, такой человек позарез нужен новой, готовящейся к возрождению Французской империи. Понимаете ли вы меня, дорогой граф?
        Теперь уже Эдмон почти ошеломленно молчал. Вот о каком обмене ролями говорил этот неисправимый и настойчивый искатель политического счастья! О, теперь ясно видно, что он поднакопил и ума за это время, он хочет достойным образом отплатить своему непризнанному родичу за былое. По давнему принципу: «Долг платежом красен».
        На секунду-две Эдмон перевел взгляд на Гайде. Она тоже ошеломленно и даже подавленно молчала. Какие мысли бушевали у нее в голове?

        - Бесспорно, есть над чем подумать,  - теперь уже как будто и впрямь поменявшись ролями с Эдмоном, чуть иронически протянул Жорж-Шарль, не переступая впрочем, рамок почтительности.  - Учтите, напоминаю еще раз, что вы стоите в золотом списке, больше того, в «Орлином списке» Союза бонапартистов Франции. Человек, который вместе со мной подходил позавчера к вашему столику в кафе «Режанс», был сам будущий император. К сожалению, у меня не хватило выдержки, сдали нервы и я не довел свою защиту до конца. Но принц Луи уже простил мне это, как только узнал, кто был человек, обративший меня в бегство. Больше того, как раз наш будущий император и направил меня сейчас к вам с просьбой дать предварительное согласие на участие в управлении Францией после нашей скорой победы… «Нет надобности,  - сказал он,  - добиваться от господина графа выдвижения им своей кандидатуры на предстоящих новых выборах в Национальное собрание. Человек, помогший бессмертному Наполеону покинуть плен на острове Эльба и вновь вернуться на императорский трон, достоин самых высоких почестей и должностей! Если он не пожелает быть
министром, кресло сенатора всегда для него! Он может стать и председателем сената». Вот что просил меня передать вам наш будущий император Наполеон Третий!
        Эдмон вспомнил, о чем недавно сообщали ему Гайде и месье Жан, отлично осведомленный о делах Франции. В самом деле уже придумано и название для кандидата на императорскую корону. Подбираются уже кандидаты и на министерские посты, и на сенаторские…
        И он, Эдмон Дантес, не зная, не ведая, очутился в «Орлином списке» как один из почетнейших кандидатов в состав будущей власти!
        Что сказал бы, услышав все это, милый и трогательно пылкий Жан Гуренин? С ним мог бы, вероятно, приключиться обморок, или еще того хуже, разрыв сердца!
        Что же делать сейчас? Выгнать взашей этого оппортуниста, сумевшего перекраситься из рьяных легитимистов, из пресловутых «шуанов герцогини Беррийской», как он именовал себя при императорском дворе в Петербурге, в близкое лицо к главе бонапартистов… О, это действительно питомец дьявола! Никакой наивности, никакого простодушия, ни грани легкомыслия! Он и месть придумал, достойную самых прожженных заправил адской канцелярии! Граф Монте-Кристо отравил ему ряд лет жизни тоской об утраченных миллионах, он же подставляет не менее хитроумный капкан: жажду власти!

        - Вы можете идти…  - небрежно бросил Эдмон посланцу будущего императора, как обращаются к магазинному рассыльному.  - И передайте тому, кто вас послал, что граф Монте-Кристо уже сам обладает суверенными правами. Ему принадлежит остров в Средиземном море, и у него нет никакой надобности идти в услужение к кому бы то ни было, хотя бы даже и на роль министра. Ваш расчет соблазнить меня прелестью власти ошибочен, сударь. И мой категорический отказ от этого наивного соблазна никоим образом не повлечет у меня никаких сожалений… Не надейтесь, что этой попыткой вы компенсируете ваши мучения, о которых вы сейчас поведали.
        Он прищурился и довершил:

        - Если только у вас вообще хватило достоинства не солгать, не выдумать все эти внушающие жалость мучения и терзания ваши?
        Жорж-Шарль развел руками:

        - Убеждать вас в противном, граф, означало бы как раз совершенно утратить всякие признаки собственного достоинства.
        Эдмон кивнул:

        - Отрадно слышать от вас хотя бы и это… Было бы страшно и чудовищно, если бы великий поэт Пушкин погиб от руки совершеннейшего негодяя…



        Глава VII
        ПОКУПКА

        Спустя несколько дней Жорж-Шарль Дантес вновь явился к Эдмону в отель «дю-Рен», но уже не один, а в обществе того самого невысокого господина с козьей бородкой, который был с ним и в памятный день в кафе «Режанс».
        Жорж-Шарль торжественно отрекомендовал приведенного им человека:

        - Позвольте, граф, представить вам главу нашего Союза по восстановлению славы Франции, принца Луи Бонапарта, племянника великого императора Наполеона.
        Обратясь к своему спутнику Жорж-Шарль произнес:

        - А это, ваше высочество, мой дальний родственник по тем родовым ветвям Дантесов, когда они еще не имели наследственных титулов, а были просто рядовыми французскими тружениками… Мой прадед - эльзасским сталеваром-оружейником, а его предки - первостатейными отважными моряками на Средиземном море неподалеку от гнезда вашей династии - Корсики…

        - Рад познакомиться лично,  - сказал уже без петушиной заносчивости принц Луи.  - Ваш подвиг, граф, на острове Эльба, золотыми буквами вписан в историю Наполеона… Мы произвели ряд проверок и перепроверок этого замечательного эпизода и всех его дальнейших последствий и полностью убедились, как в его подлинности, так и в огромности той цены, какую вы заплатили за ваше геройство…
        Не желая называть гостя громким титулом «ваше высочество», Эдмон все же вынужден был в силу вежливости именовать его «месье-ле-пренс».
        Этого, видимо, пока оказалось вполне достаточно.

        - Я совершенно не считал свой поступок геройским, месье-ле-пренс,  - ответил граф Монте-Кристо,  - и стал догадываться о его какой-то значительности лишь тогда, когда на меня обрушились в высшей степени тяжелые, и даже, как мне казалось, незаслуженные кары.
        Гость улыбнулся довольно приятной улыбкой, которую тотчас подхватил и поддержал Жорж-Шарль:

        - Подумать только, наш славный друг считал кары, павшие на него незаслуженными?! Ну, а мы считали бы их заслуженными, если бы знали тогда о вашем подвиге! Ведь и для нас и для вас освобождение Орла из клетки было самым правильным и правым делом, не так ли? А разве в таком случае террор врагов можно считать заслуженной карой? Почетной была она!
        Этим словам нельзя было отказать в логичности, хотя они и исходили от человека, несколько дней назад показавшегося Эдмону отталкивающим.
        Человек, явившийся на сей раз в обществе того же Жоржа-Шарля, не изменился в чертах своего лица, не вырос, не расширился корпусом, но все же это был уже как бы другой: весьма вежливый, почти обаятельный, с отличными светскими манерами. В нем, правда, не было ничего, схожего с надменной простотой Наполеона, грубоватой резкостью и отрывистостью солдата-императора, каким всю жизнь оставался корсиканец, но смелость, даже дерзость, скрашенная изысканностью обращения, сквозила в этом человеке. Видимо, все же не случайно попал он на опасную должность претендента.
        Он продолжал, обращаясь к Эдмону:

        - Террор и преследования со стороны врагов - это наилучший диплом для политического бойца. Кара, постигшая вас от прислужников Людовика XVII, от подлого и беспринципного, дрожащего даже перед тенью императора-вожака племени легитимистов…
        Эдмон невольно взглянул на Жоржа-Шарля.
        Бывший рьяный легитимист, втершийся в любимцы к Николаю Романову, как раз ссылаясь на свой легитимизм, побледнел, но ничем больше не выдал своих чувств. Могло быть, что он уже признался Луи-Наполеону в «ошибках молодости», могло быть, что он и утаил таковые от своего нового покровителя, но следовало воздать ему должное: он сохранил полное самообладание в этот не очень приятный для него миг…

        - Кара эта свидетельствовала как раз о смертельном ужасе Бурбонских лакеев перед могуществом временно свергнутого, но не повергнутого в прах и в забвение моего великого родича. Народная любовь была на его стороне, пусть и не дешево обходилась народу его преданность создателю бессмертной, национальной славы Франции. Вы, господин граф, несомненно уже давно, в случае нашей победы под Ватерлоо, носили бы титул герцога и, возможно, вам бы был предоставлен в суверенное владение не маленький островок Монте-Кристо, а тот самый солидных размеров остров Эльба, с которого вы помогли бежать моему неукротимому дяде. Да, он был более, чем Орел, он был также и Лев в одном и том же лице и умел ценить помогавших ему Орлов и Львов - он умел быть благодарным своим пособникам и последователям. Племянник Наполеона, претендент на восстановление его славы и престижа явился к вам сейчас, граф, пусть с запозданием по времени, но с не увядшей по силе благодарностью, которую не успел выразить вам сам покойный…

        - Он поблагодарил меня своим рукопожатием,  - с невольной взволнованностью, вновь живо и ярко вспомнив былое, ответил Эдмон.

        - Горячо завидую вам, господин граф!  - вскричал гость.  - Я и все мои коллеги - соратники по нашему движению - искренне завидуют вам в этом! Ни я, ни большинство из них не имели такой высокой и памятной чести… Шутка сказать - рукопожатие Наполеона, который даже не всех королей удостаивал такого почета… Мы собрали очень много разрозненных ссылок на ваше свидание с покойным исполином, однако, жаждем из ваших собственных уст вновь услышать связный и полный рассказ об этом. Не откажите в добром согласии на это, господин граф, людям, для которых это дороже хлеба, дороже наилучшего вина, традиционного источника бодрости и отваги!
        Эдмон невольно смутился. Напор был столь энергичен, что отказать было почти невозможно. Он не устоял перед настойчивостью и жаркой просьбой, явно искренней, натуральной.

        - Мой шкипер, капитан корабля «Фараон», шедшего с грузом из Смирны осенью 1814 года с заходом в Триест, Венецию, в Мессину и Чивита-Веккию, внезапно умер… и умирая, он вручил мне, своему помощнику по управлению судном, некий, тщательно покрытый печатями пакет и сказал, что я, не щадя жизни, должен сделать заход на остров Эльбу и через приближенного императора, самое доверенное его лицо, господина Бер…

        - …трана!  - подхватил с беспокойством и энтузиазмом Луи-Наполеон, как бы опасаясь, что Эдмон ошибочно произнесет «Бертье» или еще какое другое имя.

        - Просил бы не подсказывать мне,  - с заметной досадой отозвался Эдмон, и подсказки подобного свойства уже не повторялись.

        - С помощью господина Бертрана,  - продолжал граф Монте-Кристо,  - лично передать этот пакет императору в собственные руки…

        - О!  - с тем же энтузиазмом, нимало как видно, не обидясь, снова вскричал принц Луи.  - В собственные руки Наполеона! Даже не полагаясь на Бертрана? Ну и как же отнесся господин Бертран к такому требованию?

        - Он сперва с изумлением на меня воззрился, потом улыбнулся и все-таки подчинился.

        - Но вы были в тот момент совсем юношей, господин граф!  - воскликнул Луи Бонапарт с возрастающим восторгом, к которому примешивалось даже некоторое недоверие.  - Однако прошу простить меня, я заставил вас перескочить важные пункты: как вы добирались до Эльбы, перехитрили патрули, сторожившие остров…

        - Заход мы сделали глубокой ночью, но на всякий случай мною был дан приказ иметь наготове морской сигнал: «На борту чума…»
        Принц Луи восторженно расхохотался:

        - Великолепная находчивость, господин граф! И подумать только, что вам было тогда всего лишь девятнадцать лет! Это и поразительно, и восхитительно, не правда ли, барон?
        Спутник его промычал нечто утвердительное.

        - Но глубокой ночью император наверняка спал? Неужели он был разбужен?  - чуть не захлебываясь от восторга и удивления, продолжал перебивать Эдмона его главный слушатель.

        - Да,  - подтвердил Эдмон,  - он был разбужен господином Бертраном и дал мне аудиенцию в необычное время - значительно заполночь.

        - Подумать! Подумать!  - продолжал принц свои возгласы восхищения.  - Аудиенция после полуночи у Наполеона, который, насколько мне известно, очень ценил хороший сон… Он отмечал, что все наиболее блистательные победы были им одержаны после отличного сна…
        Эдмон продолжал неторопливо, ожидая новых прерывающих его рассказ, вопросов.

        - Он действительно вышел ко мне, как видно, не очень довольный - в шлафроке, нахмуренный, почти сердитый… «Что за пакет?» - резко спросил он одновременно и меня, и Бертрана. Бертран взял пакет из моих рук и сразу же передал его Наполеону,  - попытался продолжить свой собственный рассказ Эдмон, и вновь принц Луи не удержался от уточняющей реплики.

        - Императору Наполеону, хотите вы сказать, граф…
        Было ясно, что тут не просто культ имени, но и культ титула, и из чувства корректности Эдмон, соглашаясь, кивнул:

        - Да, он обращался к нему, как к царствующей особе - «сир»…
        Принц Луи одобрительно воскликнул:

        - Иначе не могло и быть! Все были уверены, что он вернется царствовать на трон, который он сам себе воздвиг! А кроме того, ведь звание императора за ним сохранялось. Великолепно, граф, великолепно! Очень прошу вас продолжать ваш изумительно интересный и волнующий нас рассказ…
        Он уже как бы приучился говорить о себе во множественном числе, впрочем, возможно, подразумевая и Жоржа-Шарля.
        Эдмон решил, не обращая внимание на реплики, без остановок вести свой рассказ, который и для него самого становился как бы все более волнующим, будящим призабытые переживания и чувства.

        - Наполеон довольно небрежно взял поданный ему Бертраном пакет, но как только взломал печати и начал чтение, лицо его тотчас озарилось… Не дочитав и до середины, он вскричал: «Наш час пробил, мой Бертран!» А когда дочитал до конца, он ударил по письму ладонью и уже, обращаясь ко мне, спросил, как спрашивает генерал новобранца: «А вам, мой мальчик, известно что-либо о содержании этого письма?» Взгляд его был одновременно и грозен и ласков - сочетание, поразившее меня…
        Луи опять восторженно взорвался:

        - Он весь в этом! Таков он и был всегда… Впрочем, лишь с теми, кто были ему приятны!
        Эдмон досадливо продолжал:

        - Он засмеялся, увидев недоумение на моем, тогда еще действительно полуребячьем лице, лице безусого парня, ходившего три года в помощниках штурмана, далекого от политических бурь и штормов. Я невольно ответил: «Но ведь пакет был так крепко запечатан!» Тут они оба засмеялись - и он, и Бертран…
        Принц не стал уже вставлять реплик, поглощенный рассказом. Он тоже восхищенно захохотал. Эдмон продолжал:

        - Он, я имею в виду покойного императора, взял меня за ухо и, подтолкнув поближе к канделябру, стоявшему на столе, словно, чтобы лучше разглядеть мое лицо, спросил: «В тебе, паренек, нет итальянской крови?» Я вынужден был пожать плечами и ответил: «Дед моего деда хвалился, говорят, тем, что будто бы его дед был внуком некоего итальянского поэта…» «Как же твое имя, милейший?» - спросил император. Я без смущения ответил: «Дантес»… Я и понятия не имел тогда, о каком поэте мог толковать мой пра-пра-прадед! Наполеон, пардон, император, еще ближе подтянул меня к свету и пристально минуты две, вглядевшись, произнес только три слова: «Все может быть!»

        - На этом и закончилась аудиенция?  - вскричал несколько разочарованно Луи-Наполеон.

        - Нет,  - ответил Эдмон,  - император поинтересовался и тем, кто мои родители, какой их возраст… Спросил также, кто арматор корабля «Фараон», привезшего ему письмо с печатями, письмо, которое он, видимо, ожидал… Когда я назвал ему имя арматора - Моррель, он опять улыбнулся и произнес: «Мне знакомо это имя… Рад, что он причастен, хотя бы косвенно к сегодняшним хорошим вестям»… И после этого он протянул мне руку для… пожатия…

        - А может быть… для поцелуя?  - с трепетом в голосе спросил принц Луи.  - Ведь вы же были действительно мальчик по сравнению с ним. Мальчик,  - подчеркнуто повторил он,  - а он - император! Вы не считаете, что его рука была протянута вам для поцелуя?  - полувопросом еще раз повторил Луи.
        Эдмон отрицательно покачал головой.

        - Я хорошо знал, как протягивает руку для поцелуя наш марсельский архиепископ… Вот так…
        И он даже показал, как именно.

        - А император,  - он уже втянулся в произнесение этого слова,  - протянул мне свою руку вот так!  - и он показал, не оставляя места для сомнений, как была протянута рука императора ему. Совершенно, как равного равному, как взрослого взрослому, как мужчины мужчине…
        Принц Луи-Наполеон взорвался новой вспышкой восторга, почти пароксизмом восхищения:

        - Вот вам и брехня о высокомерии императора!  - вскричал он, даже ногой топнув от избытка чувств.  - Да ведь это же образец демократизма: пожатие руки простому юному моряку, рядовому марсельцу…

        - Простите, сударь…  - холодновато остановил его граф Монте-Кристо.  - В тот момент я не был простым моряком и рядовым марсельцем… Отец мой был известным портовым лоцманом, уважаемым всеми, и я, как уже кажется, сказал об этом, вел самостоятельно на правах капитана крупнотоннажное торговое судно из весьма дальнего и важного рейса, поймите это, сударь… А не предусмотренный арматором заход на Эльбу мог стоить потери весьма ценного груза… И императору все это было совершенно ясно, и уже поэтому он не мог протянуть мне свою руку для поцелуя.

        - Но и это была бы великая честь!  - возразил каменно молчавший до этого Жорж-Шарль.

        - Для искушенного политика возможно,  - с небрежностью бросил ему Эдмон.  - Оппортунист, предвидевший возможность возврата его на трон, вероятно, был бы счастлив такому случаю, но простодушный моряк мог и не оценить такой чести…
        Принц Луи примирительно вмешался:

        - Факт остается фактом - рукопожатие моряка и императора имело место в действительности, и ему надлежит войти в историю!

        - Я нимало не претендую на упоминание какого-нибудь историка, господа,  - не без некоторой надменности промолвил Эдмон.  - Лучше быть малоизвестным графом Монте-Кристо, чем широко и прискорбно известным…  - он непроизвольно глянул в сторону Жоржа-Шарля Дантеса и оборвал свою фразу.
        Принц Луи, однако, не хотел бросать начатое, как видно…
        Он долго многозначительно молчал, и после этого сказал:

        - Я должен повторить то, с чего начал эту беседу, граф… Франции нужны такие люди, как вы… Таких людей чрезвычайно немного, и тем более высока их национальная ценность. Мы убедились, что рука императора действительно была протянута вам для благодарности за совершенное геройство - пожатия, благодарного с его стороны, понятно, а не для верноподданического поцелуя - с вашей… Даже и в последнем случае таким эпизодом надо было бы дорожить и гордиться… Но то, что вы столь убедительно и правдиво нам рассказали, превышает рамки эпизода - это было событие! Историческое событие, сударь! И если бы мы, борющиеся сейчас за восстановление славы Франции, пренебрегли таким событием, и в особенности его живым, реальным участником в вашем лице, нам, как политикам, была бы грош цена поистине! Мы упустили бы такой могучий шанс на привлечение народных сердец к нашему делу, какой не найдешь и напрягая силы! Такие шансы не отыскиваются, они дарятся Судьбой. И, отвергая их, мы нанесли бы оскорбление самой Судьбе, бросили бы ей вызов… Нет, мы не вправе этого делать. Мы должны упросить вас, дорогой граф, примкнуть к нашему
геройскому движению, стать нашим почетным сочленом, кандидатом на высшие государственные и общественные должности в нашей прекрасной, но увы, раздираемой разногласиями стране! Вы, Эдмон Дантес, граф Монте-Кристо, выручивший Наполеона из плена на острове Эльба, вы при жизни достойный памятника француз, не можете не стать бонапартистом…

        - А в чем это должно выразиться?  - после довольно долгой, как бы испытующей паузы задал Эдмон вопрос, которого, как видно, давно уже дожидались его гости.
        Принц Луи тотчас встрепенулся:

        - Прежде всего, да позволено будет оповестить о том страну, с помощью сочувствующей нам прессы!

        - Допустим… Дальше?
        Гости переглянулись.

        - Вы постепенно начнете себя проявлять. Примите участие в намечаемых выборах Национального собрания, может быть?

        - Я ни в коем случае не соглашусь на роль лошади, скачущей галопом на депутатское место…  - брезгливо ответил Эдмон.  - Делать себя игрушкой политических букмекеров не по мне, господа.

        - Вам гарантировано место в сенате, дорогой граф,  - с готовностью сообщил принц Луи.  - Если только вы этого пожелаете…

        - Или министра…  - подал опять голос долго молчавший Жорж-Шарль.
        Долго молчал на этот раз и Эдмон. Гости уже начали покашливать в ожидании его ответа, но он все еще не давал его.
        Наконец, совершенно неожиданно для обоих пришедших, он произнес:

        - В первую очередь вам нужны, конечно, деньги? Сколько?
        Гости смущенно переглянулись. Это прозвучало почти оскорбительно, ошарашивающе, во всяком случае.

        - Я могу вам сейчас дать для начала миллион франков,  - сказал Эдмон.  - Однако только при одном условии…

        - Говорите, пожалуйста,  - поперхнувшись от спешки, воскликнул принц Луи.  - Все, что угодно, будет наверняка принято нами!

        - Условие мое может показаться вам странным, господа, но оно имеет под собой фундамент…
        Он указал на спутника принца - на своего старого знакомца…

        - Я могу примкнуть к вашему движению только в том случае, если человек, носящий то же имя, что и я, пусть подгримированное, замаскированное фальшивыми титулами, если этот человек клятвенно отречется от какой бы то ни было своей личной политической инициативы. Он, этот человек, Жорж-Шарль Дантес…
        Жоржа-Шарля мучительно передернуло; он даже схватился за грудь.
        А Эдмон неумолимо продолжал:

        - … попав в Санкт-Петербург, представился русскому императору как энтузиаст Бурбонов и легитимизма… Изгнанный из России за убийство великого русского поэта, он пробовал пристроиться к Орлеанидам, но я помешал ему в этом, предостерег… Сейчас он хочет усесться в седло бонапартистов. Но нам, двум Дантесам, абсолютно несхожим внутренне, хотя, говорят, и похожим внешне, немыслимо сидеть в одном седле! Мое условие может быть вами отклонено, господа, но оно твердо, как железо: Жорж-Шарль де Геккерен ван Баверваард - ни под каким из этих имен не должен быть на политической поверхности… Он должен быть моей общественно-политической куклой; делать и говорить только то, что я разрешу ему говорить и делать, не проявлять ни малейшей общественно-политической инициативы вообще, не делать и не принимать дуэльных вызовов ни с французами, ни с иностранцами, и наконец, безоговорочно, неукоснительно, незамедлительно выполнять все мои приказы, только исключительно мои приказы… Нарушение этого торжественного договора со стороны моего бесславного родича и по существу однофамильца - повлечет за собой, во-первых, мой
немедленный разрыв с вашим союзом, господин Луи-Наполеон, а во-вторых, фактическое уничтожение Жоржа-Шарля Дантеса мною, Эдмоном Дантесом. В этом случае я буду беспощаден… Вот таковы мои условия, господа. Семь лет назад я предъявил подобные условия для господина Жоржа-Шарля Дантеса лично, или, точнее сказать, семейно, надеясь уберечь от новых пятен дорогое мне имя Дантесов и по возможности отмыть прежние пятна, посаженные на это имя этим злополучным господином. Он сбежал, уклонился от почетного и выгодного договора, и мы не виделись более семи лет… Я надеялся, что эти годы не прошли даром, хотя бы излечили моего родича-однофамильца от авантюризма, политического карьеризма, оппортунизма… Оказалось - увы, нет! Повторяю и резюмирую: принц Луи, вам быть свидетелем и арбитром, депозитарием и нотарием этого на сей раз неписанного договора! Союз по восстановлению главы Франции получает в моем лице финансовую опору, с первым на ваши предвыборные нужды взносом в сумме один миллион франков и дальнейшими по мере надобности и моего понимания их важности… Вы же, принц Луи-Наполеон, продаете мне, как африканский
царек, одного из своих подданных чернокожих, человека с черной совестью, вот этого, стоящего рядом с вами… Цена приличная, не правда ли? И я думаю, что сделка состоится… Этому человеку теперь уже не к кому перебегать. Голландия тоже не нуждается в нем после злоключений де Геккерена, его лжеприемного отца. Россия - и тем более после того, как имя Дантес стало там синонимом Каина. Итак, по рукам, господа! Преамбула моя была длинна, быть может, но она полностью прояснила для вас мою позицию. Принц Луи-Наполеон, вот чек на ваше имя… берете вы этот чек?

        - Беру…  - после паузы, но решительно произнес кандидат в императоры.
        События развертывались неторопливо, но и неодолимо.
        Претендент еще раз был у графа, но на этот раз уже без Жоржа-Шарля, просил дополнительную ссуду на выборную кампанию.

        - Я не стыжусь обращаться к вам, дорогой граф, ибо ваша рука, соприкасавшаяся с рукой моего великого предшественника, вдвойне дорога мне. Из ваших рук я готов принять любую помощь! Они не запятнаны ни колебаниями, ни изменой и деньги, данные такими руками, наверняка принесут Франции удачу и благополучие! А ведь я двадцать лет только и думал о благе Франции - я изучил политические и экономические науки, хотя имел до этого диплом артиллерийского офицера, которым, как известно, довольствовался и Наполеон Первый…
        Принц Луи продолжал свой искусный натиск на островного богача - для него это явно был вопрос жизни и смерти.

        - Я серьезнейшим образом готовлюсь к управлению Францией, дорогой граф! Я написал ряд трудов, изданных в Англии и в Швейцарии и даже в Париже, о том, что необходимо французскому народу… Позвольте преподнести вам их с надписью, полной уважения: «Человеку, помогшему бежать Наполеону с острова Эльба!» Прочтя, хоть бы пробежав их, вы уловите, в каком направлении я намерен действовать, придя к власти. Я постараюсь создать сотрудничество классов. Все это нанесет сразу же мощный удар главному злу народной жизни - пуаперизму…
        Можно было просто заслушаться этой вялой, даже с заиканием речи, но полной радужных, оптимистических предвидений и, главное, при этой внешней вялости уверенности.
        Однако этот одержимый принц, претендент на роль императора Франции, чем-то заинтересовал Эдмона. Уверенность, с которой готовился он к этой роли, убежденность в своем праве на нее, а главное в том, что народ Франции не надает ему тумаков за его третью попытку восстановить трон Наполеона, все это невольно порождало у Эдмона если не сочувствие, то уж во всяком случае внимание.

        - Как вообще вы относитесь к тому довольно темному лицу, принц, с которым вы ко мне приходили, и как это лицо оказалось в вашем окружении?  - задал Эдмон еще один вопрос.
        Претендент замялся.

        - Он уверил меня, что он на дружеской ноге с императором России - Николаем, чуть ли не в родстве с королем Пруссии Вильгельмом, вхож к императору Австрии - Францу Иосифу…
        Эдмон возмущенно покачал головой.

        - Вы сказали, принц, что не хотели иметь дело с прожженными дельцами от коммерции и финансов, но чем приятнее общество такого авантюриста?
        Принц вскинулся, как бы не зная, вспылить или улыбнуться. Он выбрал второе:

        - Дорогой граф, уже одно то, что он познакомил меня с вами, искупает три четверти его грехов…



        Глава VIII
        ЕЩЕ ОДНО РУКОПОЖАТИЕ

        Председатель Национального собрания - Марра, «почти Марат», как острили депутаты, постучал своим позолоченным молоточком и провозгласил:

        - Гражданин Луи-Наполеон Бонапарт, избранный большинством в пять с половиной миллионов голосов на пост президента Французской республики, приглашается на принятие присяги…
        Итак - свершилось! Немалая помощь Эдмона Дантеса посодействовала ошеломительному результату выборов, когда ближайший конкурент Луи-Наполеона, герой июньской бойни «в защиту республики» генерал Кавеньяк, получил только миллион голосов с небольшим, а остальные даже лишь по нескольку десятков тысяч…
        Действительно, верный данному обязательству, другой Дантес - Жорж-Шарль или «барон Баверваард» - не проявлял никаких признаков политической активности за все это время. Поручительство, сделанное за него принцем Луи, как видно, возымело свое действие. Он, устрашенный двойной угрозой, спрятался, видимо, в какую-нибудь щель, каких немало в Париже, и либо делал там что-то втихомолку, либо вообще выжидал, что будет дальше.
        Эдмон тоже по-своему был верен слову. Вручая принцу еще свой второй миллионный чек, он сказал:

        - Если я обнаружу, что кто-то из вас нарушил договоренность, я просто физически уничтожу, наконец, этого неисправимого оборотня… А против тех денег, какие даю вам сейчас, я пущу в ход другие, сколько понадобится, чтобы нейтрализовать произведенное ими действие.
        Ради проверки и наблюдения за тем, как выполняются партнерами его обязательства, Эдмон остался в Париже на все время избирательной кампании, а Гайде уехала к сыну на остров.
        Он теперь много реже виделся и с месье Жаном. Хотя настоящего разрыва и не произошло, но отношения заметно охладились. Встречаясь в кафе «Режанс», они уже не садились играть друг с другом, месье Жан избирал себе других шахматных противников, а после игры не происходило и прежних долгих, жарких бесед на политические и философские темы.
        Зато он ощутимо сблизился с Виктором Гюго, который оказался в самом деле во многом единомышленником Эдмона.
        Некоторая экзальтированность ощущалась в его манерах, но никакого наигрыша не было в его словах, обращенных к Эдмону после знакомства.

        - Молодой русский литератор, нас познакомивший, был совершенно прав, когда охарактеризовал меня, как человека на перекрестке, на развилке дорог. Вслед за моим дорогим отцом я чтил человека, который в своем первом манифесте назвал себя так: «Я волею народа император французов Наполеон…» Для этого нужна была не только смелость, но и ум. А ум - высшее достояние и достижение человечества всегда импонирует и покоряет… Даже умный враг не столь уж противен и ненавистен, как враг глупый, тупой, быкоподобный… Однако чем старше я становлюсь, чем обстоятельней разбираюсь в устройстве человеческого общества и в своих собственных тяготениях, взглядах, тем страшнее становится для меня личность Великого Императора, посмевшего заявить, что он поставлен на свою головокружительную высоту, на Монблан власти «волею народа!» Если бы хоть написал он чуть скромнее - «Волей истории» или «волей Судьбы!» А так узурпировать не только власть саму по себе, но узурпировать также и «волю народа»,  - вот что породило первую трещинку в моем благоговении перед Исполином! Уж если набрался дерзости поставить ножки своего кресла на
головы тридцати миллионов людей, притом каких людей - сынов великой революции, которые смели многовековое идолище феодализма,  - так не издевайся над ними вдвойне, не изображай свое более чем дерзкое деяние следствием «желания», «воли» народа, чуть ли не слезной его просьбой… Вот где иссяк ум и такт Наполеона, вот где я чуть не вскричал возмущенно, вчитываясь в этот манифест: «Не уберегся от лицемерия и он!» А прибегнув к лицемерию сам, как мог воспрепятствовать он буйному росту и процветанию лицемерия и вокруг него, во всей присвоенной им себе Франции, в, почти всей присвоенной Европе? Бывало, вслед за отцом я до хрипоты кричал: «Вива, Наполеон!» Бывало желание и голову сложить за этого человека…

        - Как и у меня…  - невольно вырвалось у Эдмона.

        - Вероятно, такие чувства и мысли не были чьим-то особым достоянием,  - задумчиво усмехнулся Гюго.  - Потребность чтить и повиноваться - просто непостижима в человеке!

        - Такая потребность совершенно естественна в отношении Божества…  - уронила Гайде. И Гюго оценил ее реплику, одобрил ее.

        - Да, но она противна и разуму, и природе в отношении людей! Найдя этот манифест Наполеона, я в нем почти разочаровался.
        Сейчас, в дни торжества бонапартистов Гюго был одним из немногих, кто последовательно и упорно сопротивлялся их действиям и успехам.
        Это он выступил с гневным протестом, когда обсуждалось предложение о всенародном голосовании кандидатур на должность президента.

        - Президент республики должен быть главным слугой народа… Слуги народа-депутаты и должны выбирать его из своей среды… Чем меньше будет избравшее его большинство, тем скромнее и исполнительнее будет он, всего лишь глава исполнительной власти! Аппарата, исполняющего волю избранников народа - депутатов! Тем придирчивее и требовательнее смогут быть к нему и законодатели-депутаты Национального собрания, давшие ему исполнительные полномочия. Но если кандидат в президенты соберет хотя бы несколько миллионов голосов французов и хотя бы на миллион голосов опередит своих соперников - это уже способно вскружить ему голову. Он уже может вообразить себя не просто уполномоченным парламента, а кем-то вроде всенародного избранника и повторить дерзкий, в корне ошибочный тезис Наполеона о том, что он стал императором «волею народа!» Возомнить себя «законодателем!»
        Всем и депутатам и гостям Пале-де-Бурбон, среди которых был и Эдмон, было ясно, против кого выступает знаменитый Виктор Гюго, уже дважды избранный в Национальное собрание в Париже.
        Уже велика была его популярность в народе, веским и убедительным его писательский голос, но в каком-то странном самогипнозе и самоуспокоении парламент Франции постановил избрать президента всенародным плебисцитом. Всего лишь сто с небольшим голосов было подано за мысль Гюго и более шестисот - против…
        Когда, принеся присягу, вновь избранный и утвержденный президент республики Франции принц Луи-Наполеон Бонапарт сошел с трибуны и начал обходить ряды депутатов, пожимая руки тем, кто по его мнению этого заслуживал, он протянул свою ладонь также и Виктору Гюго, «коллеге» по его избранию от округа Сены.
        Гюго отвернулся и крикнул в зал:

        - Он вам покажет, что такое президент «волею народа!»
        Но и Кавеньяк, которому принц Бонапарт протянул руку, тоже отверг эту честь.
        Тут, однако, новый президент уже нашелся:

        - Быть может, вы боитесь запачкать мою руку кровью ваших июньских жертв, господин генерал? Не беспокойтесь, мне будет гораздо легче ее отмыть, чем вам…
        Не все расслышали эту слегка шепеляво и с заиканием произнесенную фразу, но Кавеньяк, побагровев, вскочил и поспешил к выходу.
        Эдмон дождался выхода в кулуары ставшего очень симпатичным ему Виктора Гюго, хотя по существу они оказались в разных лагерях. Это была уже не первая их встреча, были и споры, разногласия, но что-то влекло их друг к другу.
        По выходе из гудящего и жужжащего зала заседаний вновь избранный президент Франции не поленился отыскать в толпах гостей и депутатов также и Эдмона, которому он посылал личное приглашение.
        Он застал графа как раз беседующим с Виктором Гюго, но не смутился и снова протянул писателю руку:

        - Я знаю и не забываю, месье Гюго, что ваш отец был верным соратником моего дяди-императора… Нам, думаю, тоже следует быть друзьями.
        Но Гюго и тут оказался на высоте:

        - Господин президент, у меня еще не было возможности удостовериться в ваших добрых намерениях… Что до моего отца, то дети не обязаны повторять ошибки своих родителей.
        На счастье принц Луи мог передвинуть протянутую руку в сторону Эдмона и тем спасти, как говорят, «свое лицо».
        Эдмон пожал руку принца и даже поздравил его с избранием, но произнес при этом слова, которым Виктор Гюго наверняка внутренне зааплодировал:

        - Я поддерживаю весьма важную и ценную мысль господина Гюго, что и вы не должны повторять ошибок родителей и даже ваших дядей…
        Было общеизвестно, как много навредил себе и сам Наполеон Первый и его немалочисленные братцы - все в совокупности дядюшки нового президента Франции, своей маниакальной погоней за властью.
        Реплика графа была остра и полезна, и принц не счел нужным на нее обидеться. Он только усмехнулся:

        - Главной и роковой ошибкой Наполеона был поход на Москву… Я не намерен связываться с Россией, и не только потому, что знаю о ваших симпатиях к этой стране, дорогой граф.
        Было понятно, что Жорж-Шарль приоткрыл ему кое-что относительно Пушкина и того, что Эдмон карал его сколько возможно за убийство великого русского поэта.
        Сочтя, что он уже достаточно удостоил Эдмона и Гюго своим вниманием, президент-принц перешел к другой группе депутатов, а Гюго, пожав плечами, сказал:

        - Вероятно, что самая счастливая минута его жизни… Трон императора ему предстоит захватить силой и кровью, наверняка, а сейчас в его избрании есть все же, хотя бы видимость «воли народа».
        Эдмон покачал головой.

        - Я никогда не мог понять как следует, чем привлекает людей власть? Власть денег - это еще сколько-то понятно, в этом есть нечто соблазнительное и влекущее. Но власть господства и тяжела и позорна для властвующего; нужно быть все время сильнее и умнее подвластных. Ослабел - гибель, гильотина; оказался глупее своих подданных - срам!
        Виктор Гюго, проводив взглядом переходившего от одной кучки к другой вновь избранного президента Франции, задумчиво добавил к своим прежним словам:

        - Даже этот приученный к сдержанности человек не в силах скрыть сегодня свою почти мальчишескую радость… Но завтра он переедет в Елисейский дворец в карете, запряженной восьмеркой лошадей, и в дальнейшем будет знать только такой способ передвижения. Уже завтра он даст свой первый дипломатический бал с приглашением всех находящихся в Париже послов и коронованных особ, а также и всех уцелевших своих родичей… И приглашенные будут радоваться, а не приглашенные - печалиться… Нет, право, господин граф, поистине ужасен Идол Власти, и я все более сочувствую идеологам анархизма - Прудону, Бланки, Сен-Симону, непримиримым врагам этого Идола!
        При всей своей умудренности Гюго допустил в своей меланхоличной тираде ряд довольно существенных ошибок.
        Запряженная восемью лошадьми карета с эскортом из одетых в латы конных гвардейцев уже через полчаса повезла нового президента в Елисейский дворец, где лишь недавно и недолго прожил незадачливый директор генерал Кавеньяк.
        Во-первых, на следующий день в карету первого президента Франции было впряжено уже двенадцать белоснежных коней с попонами, украшенными орлом Наполеона, и при его прогулке по Елисейским полям его приветствовали несметные толпы зевак.
        Во-вторых, свой первый президентский прием принц Луи-Наполеон Бонапарт посвятил всем общественным знаменитостям Парижа: ученым, писателям, публицистам, художникам, скульпторам, философам.
        Неожиданно для себя был приглашен на этот прием даже Виктор Гюго!
        Принц Луи как бы подчеркивал этим свою «необидчивость». Был приглашен и граф Монте-Кристо, и к своему немалому удивлению увидел среди присутствующих, среди множества гостей вновь избранного президента Франции также ряд идеологов анархизма: Прудона, Анфантена и даже «монтаньяров» Педрю-Роллена!
        И принц Луи Бонапарт демонстрировал свою широкую натуру. Идеологи, видимо, хотели показать, что их натуры не менее широки! Но Эдмона утешило и обрадовало, что среди участников приема оказался также и его приятель Фердинанд Лессепс.

        - И ты здесь!  - вскричал он.  - Президент к тебе благоволит?

        - Я с ним не знаком,  - ответил Лессепс.  - Может быть, он спутал меня с кем-нибудь из моих покойников: с отцом или дядей Батистом Бартелеми? Оба были довольно знамениты…
        Друзья рассмеялись и уже не расставались до конца раута.

        - Ты еще не бросил свою консульскую лямку?  - спросил Эдмон.

        - Очень сильно об этом подумываю,  - кивнул Лессепс.  - Но карман, карман - тощ, почти пуст… А проект канала еще не находит достаточно богатых энтузиастов.

        - Ты его все-таки хочешь продать?  - слегка нахмурился Эдмон.

        - Должен же я возместить тебе твои затраты!  - вскричал Лессепс.

        - Об этом тревожься меньше всего,  - сказал Эдмон.  - Я не хочу и не смогу примириться, если это великое сооружение окажется в руках неких биржевых акул, спекулянтов, компрадоров…

        - Можешь не беспокоиться, граф. Я и сам на это не пойду!  - заверил Лессепс.  - Но надеюсь, ты не будешь иметь что-нибудь против, если возглавлять компанию канала буду все-таки я - инициатор этого дела, этой мечты…

        - А какую роль ты отведешь мне в таком случае?  - усмехнувшись, осведомился Эдмон.  - Роль казначея?
        Лессепс несколько секунд подумал:

        - Неужели ты будешь против звания вице-президента, мой друг Эдмон?  - умильно, почти умоляюще протянул он.  - Ведь ты само олицетворение скромности, непритязательности, вражды к карьеризму.
        Эдмон не смог удержаться от смеха:

        - Ха, ха, Фердинанд! Я кругом под запретом! Гайде советует мне прекратить карать людей, даже заслуживающих кары. Месье Жан против того, чтобы я сочувствовал бонапартистам, друзьям твоего отца и твоего дяди… Месье Гюго тоже против этого. И наконец, мой друг Лессепс против того, чтобы я позволил себе хоть бы малюсенькую карьеру!
        Лессепс хлопнул его по плечу:

        - Шутник ты, граф! Но ведь ты же некоронованный король! Какая еще к черту нужна тебе карьера? Будь я как ты, я бы всюду появлялся лишь инкогнито! Это было бы единственным спасением от людей, покушающихся на твою могущественную чековую книжку!

        - А что тебе известно о моих тратах?  - продолжая улыбаться, спросил Эдмон, однако уже не без некоторого любопытства.  - Кроме тех, понятно, какие пошли на изыскание Суэцкой зоны?
        Лессепс пожал плечами:

        - Я могу только догадываться,  - уронил он.  - Мельком встретясь с месье Жаном, этим симпатичным русским, с которым ты меня как-то познакомил, из мимолетного разговора с ним я уяснил, что между вами произошло некоторое охлаждение и как раз из-за того, что он подозревает тебя в чрезмерной щедрости.

        - В отношении кого же?  - быстро спросил Эдмон уже без улыбки.

        - Ясно, в отношении кого… В отношении наследников твоего друга Наполеона. Я пытался его разуверить или хотя бы успокоить, но он, хотя и иностранец, великолепно осведомлен о политических закулисьях.

        - О, так вот в чем причина!  - пробормотал Эдмон уже просто озабоченно.  - А я-то ломал голову, почему он меньше общается теперь со мной? Необходимо это поправить! Этот молодой человек мне странным образом очень дорог! Если бы я сказал почему, ты бы, пожалуй, назвал меня сумасшедшим!

        - В таком случае не буду допытываться!  - опять со смехом воскликнул Лессепс.



        Глава IX
        ДРУЗЬЯ СХОДЯТСЯ ВНОВЬ

        Весенний Париж был как всегда прекрасен. В самом сердце столицы, у прославленного Лувра, величественный сад Тюильри благоухал множеством разных цветов: и акациями, и жасмином, и высокорослой гигантской сиренью, и подарком Шамплена - американской магнолией, и вывезенным из Леванта адамовым деревом с его восхитительными огненно-розовыми соцветиями, не говоря уже о бесчисленных, тонко благоухающих липами бульваров.
        Мастера партерного садоводства - клумб и куртин, тоже вносили свой немалый вклад в многозвучную симфонию колдовских запахов.
        Настоящее наводнение роз захлестывало цветники Парижа!
        Созвучие красок не уступало созвучию запахов. Светилось все, даже грифельно-серые кровли старинных особняков и отелей издавали, казалось, некое тончайшее, как кожица голубой сливы, полуденное свечение. А стены этих же дворцов и особняков, пусть и не очищенные от налета столетий - от оливково-зеленоватой каменной плесени, смыть которую не под силу никаким ливням и даже трубам пожарников, просто пламенели и ослепляли отсветами сверхщедрого майского солнца - то розовыми, то желтоватыми, то особенно чисто парижского цвета, как раз среднего между розовым и желтым. Синие и лазурные пятна стекол в окнах, почему-либо не распахнутых настежь, нимало не нарушали гармонию этих тонов, напротив, дружески перекликались с богатой, многооттеночной зеленью уличных кленов, тиссов, вязов…
        На открытой площадке кафе «Режанс» как раз под сенью могучих старинных, тоже много повидавших вязов Плас-Руайяль собрались уже давние друзья - Эдмон и Гайде, Лессепс, Гюго и месье Жан. Последний, правда, приехал всего лишь на несколько дней навестить свою дочь Полинетт, воспитывающуюся в семье знаменитой певицы мадам Виардо, в правилах и традициях самого высокого парижского воспитания.
        Месье Жан яростно поносил жандармов Наполеона Первого.

        - Понятия «империя» и «жандармы» не отделимы. Они органически дополняют одно другим. И я искренне желаю вам, друзья-французы, не дожить до возрождения у вас империи.

        - Всецело поддерживаю ваше пожелание, молодой коллега!  - одобрительно кивнул Гюго.  - Лично я могу поручиться, что ни одного дня не проживу на земле Франции, если она будет переименована в «империю». Я эмигрирую в тот же день.
        Лессепс благодушно и оптимистично успокаивал:

        - Ну, зачем же такие крайности, господа! Десять лет благополучно прожили самые свободолюбивые французы под скипетром императора Наполеона: так же и пили и ели, и любили, и наслаждались жизнью, и писали неплохие картины, и создавали неплохие сооружения. И даже гордились, что у них не королевство и не скоротечно-эфемерная республика якобинцев, а вновь после более чем тысячелетнего перерыва, после великого Шарлеманя - Кардуса Магнуса, сильная и авторитетная империя.
        Тонко напомнив о Шарлемане, Лессепс, конечно, имел в виду известное произведение Виктора Гюго «Вандомская колонна», где и сам он почтительно вспоминал о первом императоре Франции - Карле Великом, Шарлемане.
        Гюго не рассердило, но все же, видимо, чуть задело напоминание Лессепса.

        - Я уже неоднократно разъяснял, что в моем творчестве я больше всего руководствуюсь принципом: «Справедливость выше политики»… История сама экзаменует претендентов на лестную роль: творить историю, рассортировывает их на годных, полугодных и совсем негодных. Шарлеман явно относился к разряду годных, Наполеон к полугодным, а сегодняшний откровенный претендент на эту же роль, называть которого нет надобности, наверняка относится к совсем негодным.
        Лессепс мягко и неторопливо на сей раз возразил:

        - А я вот в этом не вполне уверен, дорогой мэтр! Быть великой, значительной, международно-влиятельной державой Франция может быть только при наличии сильной, авторитетной власти… Республиканцы пока проявили себя очень слабыми - слишком велик разброд между ними, личные и политические разногласия… Что же остается делать? Короли? Но уже само по себе одно слово «король» вызывает сейчас у французов тошноту, позыв на рвоту… «Консульство», но я сам много лет ношу звание консула и знаю какова его цена… Остается еще одно понятие - «регентство» - «Режанс», но лишь ради нашего славного местопребывания разве что, ибо «Режанс» означает «юный король под опекой!»

        - «Юный король под опекой» не слаще «старого короля в халате»,  - проворчал в ответ Гюго и добавил,  - хотя это симпатичное, давно близкое мне кафе и носит звучное название «Режанс», но в самом понятии регентство я не обнаруживаю ничего симпатичного. Именем юного, а то и малолетнего престолонаследника взрослые, прожженные дяди, как правило, творят всякие беззакония и набивают себе карманы…
        Несколько секунд помолчав, он добавил еще:

        - Нет решительно, господа, я не вижу иного пути для человека, чтущего справедливость и законность, как именовать себя республиканцем.
        Месье Жан почти восторженно подхватил слова Гюго:

        - Я тоже считаю за честь именовать себя республиканцем! Народовластие, считаю я, в крови русских… Русь начиналась с республики, с Великого Новгорода ведется летоисчисление нашей страны, а Новгород был самой настоящей республикой. Этим немалым по размерам государством правил парламент, носивший название «вече». Но особенность этого парламента была в его самобытности. Всякий гражданин Новгорода, придя на зов особого «вечевого» колокола мог высказать свою мысль, внести свое предложение… А президент, «посадник» по тогдашнему - почти буквальный перевод слова «президент», осуществлял решения «вече»! Это была почти идеальная, почти античная, греческая или римская республика. Русские могли показать пример всей Европе!

        - И все-таки власть принадлежала нотаблям - богатым и сильным!  - возразил Лессепс.  - Много раз уже я говорил и себе и другим, что власть всегда принадлежала сильным. Иного и не может быть, все иное начисто исключено! И это великое благо, это единственный залог прогресса!
        Гюго, как видно, боялся, что может втянуться в жаркий и бесплодный, ненужный ему спор. Воспользовавшись паузой, последовавшей за словами Лессепса, он поднялся и любезно простился со всеми:

        - Господа, милости прошу ко мне! Между прочим, с Плас-Руайяль из непосредственного соседства с «Режанс» я переселился на рю Латур-Довернь, над Монмартром. Мне стало как-то душно и тесно здесь - Королевская площадь, Королевский дворец, сад королей - Тюильри, королевский музей Лувр… А там, на Латур-Довернь, изумительный воздух, великолепная панорама Парижа, чуть-чуть не с птичьего полета, ощущение хотя бы относительной свободы… Непременно прошу ко мне при первой же для вас возможности…
        Оставшись с месье Жаном и Лессепсом, Эдмон решил не откладывать давно лелеянное намерение.

        - Месье Жан, позвольте нашу полуслучайную встречу здесь, полуслучайную, говорю я, ибо где же еще был больший шанс встретиться с вами, нежели здесь, использовать для углубления вашего знакомства с господином Фердинандом Лессепсом. Мельком вы с ним уже знакомы, и, возможно, что-нибудь вам не очень по сердцу в его взглядах и высказываниях, но я более чем уверен, что и вас увлекут те мысли, которые сделали меня почти его почитателем.

        - Почитателем графа считаю себя я, дорогой месье Жан!  - бурно перебил Лессепс.  - Не говоря уже о том, что он старше по возрасту, он много мудрее, богаче опытом, он великий знаток людей и справедливый судья-оценщик их деяний и замыслов.
        Месье Жан не преминул уронить лишь Эдмону понятную реплику:

        - Даже такие люди, месье Лессепс, не застрахованы от оплошностей.

        - Что говорить, что говорить!  - согласился Лессепс.  - Но все же, чем шире у человека кругозор, чем глубже он вникает в сравнительную значимость дел и событий, тем больше он гарантирован от того, что вы называете оплошностями. Во всяком случае я никогда не соглашусь, что великая и бескорыстная помощь графа в создании первого на земле искусственного межматерикового пролива могла бы быть принята за некую оплошность!
        Месье Жан насторожился.

        - И искусственного материкового пролива, вы говорите? Прошу прощения, но я хотел бы узнать некоторые подробности, месье Лессепс.
        Эдмон сделал Лессепсу глазами знак «можно».

        - Подробности? Извольте, друг моего друга! Вам можно довериться, полагаю. Вот уже много лет, как я ношусь с мечтой проложить глубокий и достаточно широкий мореходный канал между африканским и Евроазиатским континентами по известному вам, конечно, Суэцкому истмусу, перешейку.
        Месье Жан явно этим заинтересовался:

        - Мечта многих, вероятно…  - кивнул он.  - Даже я, далекий от таких проблем, недоумевал иной раз, глядя на карту, почему там нет пролива?

        - Я поделился моей мечтой с месье Эдмоном,  - продолжал Лессепс,  - и оказалось, что и он одержим подобным недоумением.

        - Больше!  - вмешался Эдмон.  - Такой же пылкой мечтой, вдвойне более сильной в сердце бывшего моряка-шкипера.
        Месье Жан опять понимающе кивнул:

        - Очень естественно! Воспылал бы и я на вашем месте.

        - Но воспылать было еще недостаточно!  - продолжал Лессепс.  - Удивительным образом оказалось, что кроме сочувствия моему замыслу, граф Эдмон, обладает еще и солидными средствами, достаточными хотя бы для приступания к этому великому делу.
        Месье Жан вздохнул:

        - Средства, средства… Всем и на все нужны средства…
        Эдмон вмешался опять:

        - Милый месье Жан, нет и не может быть большего наслаждения, нежели тратить без оглядки на то деньги, что подсказывает одновременно и ум, и сердце. А тут участвуют как раз и ум, и сердце!

        - А там?  - прищурясь, задал опять неясный для других вопрос месье Жан.  - Там что, ум или сердце? Или тоже оба вместе?

        - Пожалуй, больше все-таки ум…  - улыбнувшись ответил Эдмон.  - Там я исходил почти из шахматного расчета. Мне нужно было поймать в безысходную матовую сеть человека, по принципу: «Долг платежом красен».
        Месье Жан приподнял брови:

        - Вон что! Но не слишком ли дорога за это цена?
        Лессепс, не поняв, протестующе поднял руку:

        - Месье Жан! Никакая цена не может быть сочтена слишком высокой за это величайшее сооружение нашей эры! И если бы граф не поддержал меня своей благородной и бескорыстной помощью, я был готов продать душу черту, лишь бы раздобыть нужные средства. К счастью, видимо, чертям не по вкусу мой замысел, ибо мне на помощь приходят пока что ангелы… Вот ангел номер один,  - он сделал шутливый жест в сторону Эдмона.  - А второй ангел - мадам Гайде, благословившая наш многотрудный подвиг… А третий…

        - О, есть даже и третий?  - удивился теперь уже и Эдмон, тоже полушутливо.

        - Да, дорогой Эдмон!  - вскричал Лессепс.  - Я же говорю, что нам покровительствует Небо, а не силы Ада… Можешь себе представить - новоиспеченный президент Франции ухаживает за моей милой испанской кузиночкой «Жи». За сверхпрелестной Евгенией Монтихо де Тэба, и поскольку она отказала уже и герцогу Альба, и герцогу Осуна - справедливость, которой поклоняется месье Гюго, наверняка готовит ее на роль императрицы Франции! Она давно уже отказалась от кандидатуры Стендаля и бредит племянником Наполеона. Она его, и только его, желает себе в мужья! Она еще девочкой как-то видела принца, и он произвел на нее неизгладимое впечатление… Недавно кузина призналась мне, что уже по-настоящему познакомилась с Луи-Наполеоном, и я уверен, что она его добьется… А если «Жи» станет хотя бы президентшей, то дело в шляпе! Постройка Суэцкого пролива будет обеспечена всеми средствами, всем престижем Франции…
        Месье Жан невольно закряхтел:

        - Вот, значит, с какими мечтами переплетаются ваши мечты о разделе материков?  - протянул он хмуро, почти мрачно.  - Странно, что в этом мире денег, титулов, карьер даже самое благородное, самое нужное для человечества начинание непременно оказывается в зависимости от каких-то браков, родства, своячества…
        Эдмон почуял, что словоохотливость Лессепса может испортить желанное ему примирение с месье Жаном. Он поспешил вмешаться:

        - У Судьбы, месье Жан, свои непостижимые пути. Повторяю в сотый раз. Мне многократно приходилось в этом убедиться, и если мой друг и товарищ по мечте о проливе между Азией и Африкой Фердинанд Лессепс не полагается на мою способность довести это великое дело до полного завершения, не следует порицать его за это.
        Повернувшись затем к Лессепсу, он уже несколько подозрительно спросил:

        - Может быть с принцем-президентом у тебя даже был уже какой-нибудь разговор о нашем замысле? Может быть, ты уже соблазнился перспективой зашевелить его карманы, то бишь государственную казну Франции? В известных пределах это было бы вполне справедливо. Но выше этого, нам уже угрожала бы опасность самим оказаться в плену у обязательств. Я не хотел бы этого, дорогой Фердинанд!

        - Заверяю тебя, дорогой друг, что даже моей милой «Жи», «будущей императрице», как мы уже давно зовем ее в шутку, я ни одним звуком не обмолвился о нашей мечте…

        - Но насколько я понимаю,  - усмехнулся месье Жан,  - это продолжает оставаться мечтой и сейчас?
        Лессепс тоже улыбнулся, но не без некоторой снисходительности:

        - Мечта, сударь, по-моему есть то, без чего жизнь не стоила бы и двух су. Я просто счастлив, что от стадии мечты, так сказать, совершенно бестелесной, подобно мыльному пузырю, или цепочке таких мыльных пузырей, мы с графом Эдмоном перешли сейчас в стадию мечты уже изобразимой хотя бы на бумаге. Да, да, в результате напряженной пятилетней работы мечта наша перенесена уже на хорошую чертежную бумагу в виде целой серии нивелированных планшетов, разрезов или так называемых планшетов, что для гидрологов и гидротехников является уже доброй половиной дела. И смею заверить вас, месье Жан, что на этой стадии наша мечта недосягаема для биржевых акул. Акулы, кстати, вообще еще не очень падки на простые мечтания… Мечта начинает их интересовать только тогда, когда к ней присасываются подобно ракушкам, какие-то цифры, и то по преимуществу цифры возможных доходов, а не расходов. Я и позволил себе свой рассказ лишь потому, что здесь, в храме чистого мышления, тоже своего рода мечтаний, не может возникнуть никакой спекулятивной мысли, никакого грубого меркантильного расчета…

        - Мы, люди, называющие себя республиканцами,  - веско заговорил месье Жан,  - тоже полны мечтаний. И наши мечтания представляются нам еще более конкретными, нежели те, о каких вы сейчас поведали… Установить в России народовластие, положить навечно конец рабству крестьян, прикрепленных к земле помещиков и князей. Рабочих сделать соучастниками промышленных прибылей, отменить ужаснейшую, нигде в мире не существующую систему военной службы - двадцать пять лет по принудительному набору!
        Лессепс изумленно воскликнул:

        - Не может быть!

        - Вот видите,  - опять хмуро улыбнулся месье Жан,  - даже вы, видавший виды человек, объездивший полмира, удивлены, ошеломлены моими конкретностями… Надеюсь, вы не будете оспаривать, месье Лессепс, что наши мечты конкретнее ваших или вашей, точнее, ибо ваша мечта сконцентрирована по существу лишь на одном: уничтожить перешеек между Африкой и Азией… И для осуществления этой мечты нужно в сущности только одно - деньги, достаточно много денег! Не так ли? А для осуществления наших мечтаний необходимо неизмеримо большее: нам в полудикой, забытой нашей стране нужна настоящая революция, а не трагикомедия недавней пугачевщины.
        Проявляя тактичность, дабы не задержать, не отвлечь спором месье Жана от ожидавшей его шахматной партии с господином Дювеном, Эдмон сослался на то, что и его где-то ожидают.
        Лессепс учтиво пожал всем руки и откланялся:

        - Беседа с вами была мне в высшей степени интересна, месье Жан! Надеюсь, что небезынтересно было и вам поговорить с таким фантастом, как я, но очень просил бы не передавать этого никому… Акул все-таки я страшусь смертельно…
        Когда он ушел, месье Жан несколько смущенно сказал:

        - Не наговорил ли я ему неприятностей, граф?
        Эдмон, улыбнувшись, ответил:

        - Если вы не предназначали эти неприятности мне!

        - Возможно, поначалу и было нечто вроде такого намерения, но вы вместе с этим человеком смягчили меня вашим утопизмом. Уничтожить какой-то перешеек для вас важнее, чем укрепить республику во Франции, установить республику в России…

        - Но, неужели, месье Жан, вы способны зачеркнуть всю грандиозность нашей мечты?
        Месье Жан снова нахмурился:

        - Мечту нельзя отрывать от действительности. Какой действительности она предназначена служить, ваша мечта? Еще большему закабалению народов, попадающих в сферу ее влияния! Гигантскому обогащению арматоров-судовладельцев, которые будут действовать на трассе вашей мечты? Звериному соперничеству государств, желающих оседлать эту вашу мечту, как оседлывают кровную скаковую лошадь?
        Эдмон, боясь новой ссоры с месье Жаном, уважение к которому у него все возрастало, ответил скромно, почти приниженно:

        - Нам кажется, что названные вами народы: абиссинцы, персы, индусы, малайцы, если не тотчас же, то со временем будут благодарны нам за это приобщение их к цивилизации. Арматоры-судовладельцы смогут дать гораздо больше заработков и занятости нашему брату морякам. А что касается звериного соперничества государств, можно создать международный контрольный орган, который и будет согласовывать интересы…
        Месье Жан неожиданно рассмеялся:

        - Бедный мой, бедный простодушный граф! Вот тут-то и проявляется во всем блеске ваша наивность средиземноморского островитянина!
        И вместе с терпеливо дожидавшимся поблизости месье Дювеном он отправился к давно приготовленному шахматному столику.



        Глава X
        КРЕДИТОР И ДОЛЖНИК

        В ночь с первого на второе декабря 1851 года правая рука принца-президента Луи Бонапарта - шеф полиции Мопа арестовал Кавеньяка и других генералов, поддерживающих республику, а утром - новый император Франции, назвавший себя Наполеоном Третьим, торжественно въехал на белом арабском коне в Париж по маршруту своего дяди: загородный дворец Сен-Клу - Триумфальная арка - Тюильри…
        Его сопровождали только что возведенные им в звание маршалов генералы Сент-Арно, Маньян и Кастеллан, два полка латников конной гвардии и артиллерийская батарея для салютов, а возможно и для других неожиданный оказий, вроде возмущения народа…
        Но возмущения народа не последовало. Народ смеялся над арестованными Кавеньяком и Шангарнье - главными персонажами июньского кровопролития 1848 года:

        - Дошла очередь и до них…
        Вожак республиканского протеста - Виктор Гюго, как и заявлял год назад, под угрозой свирепой расправы, эмигрировал в тот же день в Бельгию. Агенты Мопа, пришедшие арестовать его, нашли только гневную записку: «Подождите до моего возвращения».
        Увы, ему удалось возвратиться только девятнадцать лет спустя…
        Объявленный Наполеоном Третьим новый плебисцит гласил сверхдерзко: «Хотят ли его французы в императоры?»
        Этот вопрос дал совершенно естественные для такой обстановки результаты: «за» проголосовало более семи миллионов человек, «против» всего лишь двести с чем-то тысяч.
        Император Наполеон Третий принял графа Эдмона во дворце Тюильри, но не в деловом своем кабинете, а в одной из многочисленных ампирных гостиных. Строгость линий сочеталась в ней с обилием позолоты.
        Все говорило о том, что новый хозяин дворца хотел создать для гостя ощущение интимности: на столике с двумя приставленными к нему креслами стояла бутылка доброго бордо, ваза, полная дорогих фруктов, коробка отличнейших сигар.
        На той стене, которую должен был иметь перед глазами Эдмон, нарочито и усаженный так хозяином, висел большой, во весь рост портрет Наполеона Первого, опять напоминавший о роковой встрече на острове Эльба в глухую январскую ночь 1815 года.
        Только тогда был не портрет, а сам устрашающий и влекущий «Он» - сонный, злой, ворчливый поначалу - покойный император.
        Было похоже, что Наполеон Третий не боялся сравнений, сопоставлений со своим предшественником по императорской короне, хотя различие было немалое. Наполеон Первый выглядел малышом на длинных ногах, а Наполеон Третий крепышом на коротких ногах. Наполеон Первый никогда не признавал бороды, ни даже бакенбардов, а у этого же Наполеона все значительнее формировалась холеная эспаньолка, именуемая во Франции - «руайяль» - «королевская» со времени Карла IX и Генриха IV, введших такой фасон бороды. Наполеон Третий, значит, не во всем был намерен подражать своему великому дяде…
        Массивный, как уже было сказано, корпус на невысоких и довольно тонких ногах, эта бородка, скорее петушиная, чем козлиная, задорно вздернутый кок над заметно лысеющим лбом, все это заставило снова вспомнить Эдмона свое первое впечатление от этого человека три года назад в кафе «Режанс».

«Настоящий галльский петух - эмблема Франции!»
        Но и тут были различия, обозначенные временем:
        При первой встрече это был рассерженный, рвущийся в схватку петух, готовый на поединок! Тогда он выглядел пылким энтузиастом своей идеи, восстановления империи, а сейчас перед графом сидел умиротворенный, удовлетворенный «Шантеклер» со спокойным, даже мечтательным взглядом, встретивший свою величайшую, желанную зарю и вступающий в долгий, насыщенный приятными делами день…
        Да и чего, в самом деле, мог бы он сейчас желать или требовать? Он, ставший императором Франции, бесконтрольным, неограниченным распорядителем несметных богатств одной из богатейших стран мира.
        Они сравнялись в могуществе средств, в том могуществе, что измеряется золотом. Не случайно, как видно, он и принимал гостя в такой комнате, где золото, казалось, струилось по всем стенам, по всей мебели, по вертикальным канеллюрам камина, даже по шторам.
        Кроме них двоих, пока что в гостиной не было никого. У императора достало такта не посадить третьим за столик с угощением того, кто их свел четыре года назад в неожиданном и удивительном знакомстве. Но Эдмон внутренне, смутно хотел бы, чтобы виновник их знакомства, тут же присутствовал.

        - Итак,  - с любезной улыбкой, которая, как говорили, была редка на его лице, заговорил новый император Франции,  - ваше благородное мне содействие не пропало напрасно, и если вы не считали свой вклад безнадежным, то ваши надежды оправдались, дорогой граф…
        Он говорил по-прежнему медлительно, чуть-чуть заикаясь, но ощущался хорошо поставленный язык, по-французски точный и тонкий, приправленный и иронией, и юмором, и безошибочным чутьем дистанции. Это уже был разговор императора, с другим, гораздо меньшим сюзереном, должника с кредитором, которому хоть сейчас можно вернуть долг, пусть и немалый…
        Но вообще-то, нужно ли было возвращать его, этот долг? По существу это ведь даже и не долг, а покупная плата за некоего Жоржа-Шарля Дантеса, трижды менявшего имя и взгляды авантюриста! Как бы за некий одушевленный товар!

        - Я не питал никаких надежд, господин император,  - тоже медленно и спокойно, без малейших признаков стеснения или волнения ответил Эдмон.

        - Ба!  - вскричал с внезапно вспыхнувшим на его лице смехом новый император Франции.  - Вы что же, дорогой граф, и к нему,  - делая жест, он наполовину повернулся к висевшему за его спиной портрету,  - обращались так же оригинально: месье л’эмпрер? Теперь понятно, почему он так ласково отвечал вам, мон гарсон. Ха-ха-ха…

        - Пожалуй, вы правы,  - ответил Эдмон, опять никак не титулуя собеседника.  - Возможно, что именно так простодушный, не искушенный в этикете, да и не признающий никаких этикетов моряк обращался к вашему великому дяде. Но надеюсь все-таки, что уж вы-то не назовете меня мон гарсон, не так ли? Ведь не являясь вашим подданным, я даже и права не имею именовать вас мон эмпрер - мой император, если бы даже мне и захотелось это сделать. Я еще не принес присягу Франции. Республике не успел, и не успел еще империи.
        Наполеон Третий одобрительно притронулся к плечу Эдмона.

        - Ваш ум остер и находчив, мне доставляет искреннее удовольствие тет-а-тет с вами, дорогой граф. Но я, пожалуй, побоялся бы дать вам аудиенцию по всей форме, в присутствии канцлера, гофмаршала, протоколистов! Ха-ха-ха! Воображаю, как встали бы волосы дыбом у камерфурьера, записывающего ваши реплики…
        Эдмон пожал плечами:

        - Честь получить от вас парадную аудиенцию меня не прельщает, не обижайтесь, месье-л’эмпрер,  - он опять применил то же обращение, хотя теперь Наполеон Третий уже чуть нахмурился.  - Мне хотелось именно с глазу на глаз коснуться в беседе с вами двух интересующих меня вопросов…
        Его собеседник почувствовал и понял серьезность его слов.

        - Что ж, я вас слушаю, дорогой граф,  - кивнул император и дополнил несколько отпитые бокалы.

        - Первое, что я хотел затронуть - это мое знакомство с неким господином Лессепсом…
        Произнося это имя, Эдмон зорко, хотя и прищурясь, следил за лицом своего партнера по беседе.
        Нет, прославленная уже прессой мраморная маска не дрогнула.

        - Батист Бартелеми? Путешественник?

        - Нет, Фердинанд,  - возразил граф Монте-Кристо.  - Консул в Египте. Мне почему-то казалось, что вам должно быть знакомо это имя.

        - Возможно…  - бесстрастно допустил хозяин дворца.  - Но разве удержишь в памяти все имена, которые приходится слышать государственному деятелю.
        Он сделал жест всей рукой в сторону висевшего сзади его портрета.

        - Даже он не мог запомнить имена всех своих маршалов… Поэтому, говорят, он и придумал для них титулы с названием мест, где они отличились.

        - Ваши слова, месье-л’эмпрер, показывают, что Лессепс не ведет со мной двойную игру, хотя мог бы через свою известную вам кузину…
        Произнося это, он снова сверлил взглядом дымчато-голубые глаза императора, но те по-прежнему оставались безмятежно спокойными, непроницаемыми.

        - Господин Лессепс весьма заинтересовал меня проектом, который пока что не приобрел у него никто, но за которым спустя два-три года, максимум - пять, будут гоняться наперебой все так называемые «великие державы». Однако купить проект этот так никому и не удастся, ибо приобрел его я…
        Вдруг беспристрастность в лице императора пропала. Он вскинул руки и даже привскочил:

        - Вы?.. Вы… Вы дерзнули его приобрести?! Сколько же вы ему заплатили, все покупающий?
        Теперь Эдмон пребывал каменно-спокойным.

        - Я оплатил несколькими миллионами франков так называемые проектно-камеральные работы, не говоря о моем личном в них участии. Мы два года провели вместе с Лессепсом на Суэцком перешейке, ища наилучшие варианты решения, беря бесчисленные нивелированные разрезы, пробы грунта и водозалегания. Не будучи формально подданным Франции, я все же являюсь ее патриотом, так же, как и Лессепс. И мы хотим, чтобы именно Франции принадлежала часть этого величайшего сооружения эпохи. Когда работы будут доведены до полной зримости, когда всему миру будет понятно все величие, все значение осуществляемого замысла,  - уже не мечты, не фантазии, а осязаемой реальности, тогда, как патриоты Франции, мы преподнесем это сооружение в дар родному нам французскому народу. Независимо - будет ли это империя, или республика, или хотя бы даже королевство. Вот почему я и не хотел бы оплачивать дважды одно и то же…
        Заканчивая, он сказал:

        - А что касается данного вами мне эпитета «все покупающий», то позвольте напомнить, что деньги, которые я вам давал, обозначали совершенно продуманный и безусловно законный акт покупки явно продажного человечешки… Цена могла показаться чрезмерно высокой, но я этим, по существу, выкупал из бесчестия и возможности дальнейшего запятнания драгоценное для меня имя «Дантес!» Мое, мое собственное, родовое имя! Через вас я выкупал это имя у выродка-пройдохи, который не погнушался трижды сменить родину, убить свояка-брата, менял, как перчатки, свои политические воззрения и, несомненно, предал бы вас с такой же легкостью, как уже раньше трижды продавал своих хозяев. И все это - от праздности и легкомыслия, от фатовства и фанфаронства, от честолюбия и тщеславия. Но также и от жадности, от желания жить сытнее, роскошнее, беспечнее, шумнее, нежели тысячи и миллионы других!
        Ему послышался какой-то шорох в направлении большого, ранее не замеченного им шкафа, расположенного во внутренней стене комнаты. Но острота и напряженность беседы с новым императором Франции помешала придать этому значение.
        Он продолжал:

        - Не только потому, что он носит такое же имя, как я, не только потому, что мне пришлось неслыханной ценой оплатить это совпадение, не денежной, нет, не теми миллионами, которые я вам предоставил, хотя и это имело свое значение. И вот, я настойчиво и последовательно караю его за то первобытное бездумье, за ту дикарскую бессовестность и пустоту, которая толкнула его на убийство великого русского поэта. В его лице я хочу покарать дичайший из пережитков человечества - кровавое увенчание спора или ссоры поединком! Что может быть нелепее, как в области личных отношений между людьми, так и в области отношений между народами, разрешать споры и разногласия посредством оружия! Сколько целых народов погибло из-за этой нелепой, идиотской традиции. Ореол чести должен быть полностью отнят у этого варварского обычая, перенятого людьми у коршунов…

        - Нет, это вы коршун, граф, вы - безжалостный коршун, и вас надо убить, как убивают коршунов, мирные, безобидные поселяне…
        Эти слова доносились сзади, от секретной двери, которая так была похожа на шкаф. Для полноты впечатления она была увенчана бронзовым бюстом Юлия Цезаря, но сейчас из-под этого бюста на Эдмона смотрело знакомое лицо - лицо Жоржа-Шарля!
        Император сделал взмах рукой и вскрикнул:

        - Я не просил вас появляться, барон!
        Но Жорж-Шарль с характерной для него смесью дерзости и подобострастия, возразил:

        - Ваше величество, я не могу позволить этому человеку ни его вызывающий тон, ни тем более те вызывающие мысли, какие он швыряет вам в лицо!

        - Но мы так обязаны ему!

        - Императоры не имеют обязательств,  - изрек Жорж-Шарль, и выдернув из отворота сюртука пистолет, несколько менее громоздкий, чем прежние дуэльные, направил его на Эдмона:

        - Вы запретили мне три вещи, любезный граф, покупая меня у принца Луи: называться бароном, заниматься политикой и стреляться… Пока принц не стал императором, мы с ним точно соблюдали эти условия, но, как я уже сказал, императоры не имеют обязательств. Теперь я снова открыто именую себя бароном, император назначил меня членом государственного совета, и вот вам третье: сейчас вы получите давно ожидаемую пулю!
        Эдмон повернулся к новому императору Франции:

        - Я не верю ушам: вы назначили его в свой государственный совет? Так ли это?
        Наполеон Третий на этот раз густо покраснел, почти потемнел:

        - Мне нужны преданные люди…

        - В том числе и наемные убийцы?  - едко спросил Эдмон. Пожалуй, он с этого и начинал как будто.
        С молниеносной быстротой, вонзясь как бы гипнотизирующим взглядом в глаза Жоржа-Шарля, Эдмон приблизился к нему, каким-то неуловимым точным движением выбил левой рукой пистолет из руки бывшего кавалергарда, а правой рукой нанес ему невиданной силы пощечину. Она была наверняка намного сильнее, чем та, которую он сам когда-то получил в незабываемом московском трактире.
        Жорж-Шарль упал, как пораженный громом.

        - Вы убили его!  - воскликнул Наполеон Третий, видя, что Жорж-Шарль не шевелится, даже не дышит.

        - Возможно,  - равнодушно уронил Эдмон.  - Пора было это уже кому-то сделать. А, кроме того, он - моя собственность, месье-л’эмпрер, вряд ли у вас есть основание порицать и преследовать меня за это. Помните лучше о ваших собственных обязательствах.
        Он повернулся и пошел к выходу. Вслед ему грянул выстрел: Жорж-Шарль, очнувшись, поднял пистолет и наудачу выстрелил.
        Эдмон остановился и небрежно бросил:

        - На сей раз вы промахнулись, сударь… Но платеж за прежнее с вами произведен полностью. Вы получили то, что вам причиталось. И я могу теперь спокойно уведомить об этом того, кто переложил на меня эту довольно почетную обязанность.



        ЭПИЛОГ


        Утро на Средиземном море прекрасно. Недаром столько лучезарных мифов родилось на этой розовой муаровой ряби и бело-золотистой пене, что ожидает восходящее солнце у попутных, встречных островов на гранитных рифах и песчаных отмелях.
        Легчайший ветерок - альпийский бриз, почти всегда участвует во встрече солнца. Если пену порождает утренний прибой, то нежную рябь на розовой воде рассвета как раз и делает этот ласковый ветер - детище доброго божка Эола, а не сурового Посейдона, обрушивающего на лоно моря страшные бури.
        Островок Монте-Кристо мог быть когда-то пристанищем-убежищем финикийских мореплавателей в часы такой неистовой бури, когда и голой скале рад швыряемый рассвирепевшей стихией утлый кораблик. Но он не был неприглядно голым: щедрое солнце издавна одело его в благородный зеленый наряд миртов и лавров, никогда не теряющих листву морских дубов и золотого зноелюбивого дрока. Здесь мать-природа, Иштар финикиян давала своим сынам и кров пещер, и достаточно пищи: в звериных норах, в птичьих гнездах, в рыбьих зарослях-заплесках…
        Эдмон Дантес граф Монте-Кристо был тоже - еще более заботлив и доброжелателен к своим гостям. Он давно уже построил здесь удивительно скромный по своей внешности, не дразнящий ничей завистливый взор из мало-мальского отдаления, но вместе с тем и весьма комфортабельный островной замок. Не всякий моряк и не во всякую трубу мог распознать с морской глади этот искусно построенный замок, половина которого как бы врастала в гранит островка, в его высокие, обомшелые утесы, а башни и выступы сливались с очертаниями древних скал.
        Веранды и террасы замка тоже были как бы подготовлены природой заранее, оставалось их включить в контуры замка, плотно и удобно связать их с живым телом этого необыкновенного «шато».
        Птицам, летящим весной из солнечного Египта в хмурую Скандинавию, этот маленький островок мог казаться лишь неким бугорком или пятнышком на необозримой голубой глади Средиземного моря. Но для двух с небольшим десятков его жителей он был вполне достаточным пространством для существования.
        Трое сверхметких стрелков, старший егерь-лесник и два его помощника не ведали скуки, то очищая массив вечнозеленого дуба, заросли лентиско и мирта, то готовя дичину для своей островной коммуны, то зорко приглядываясь к какому-нибудь подозрительному парусу, болтающемуся в окрестностях островка. Свои паруса - двух рыболовных баркасов, тоже не подверженных безделью и скуке, были им достаточно хорошо известны, чтобы хоть на миг спутать их с чужаками-контрабандистами, или мелкими пиратами-хищниками, еще кое-как доживающими свое время на Медитеррании, уже почти полностью очищенной от пиратства и корсарства былых времен строгими корветами военных флотов. Испания, Франция, Италия, Греция, Австрия и даже Россия, не считая морской владычицы Британии, владевшей такими твердынями, как Гибралтар, Мальта, Кипр - меньше чем за столетие почти полностью выветрили память о тунисских и алжирских морских разбойниках, о таких, к каким когда-то попал в долгое рабство великий Мигель Сервантес!
        Островок Монте-Кристо мог наслаждаться более или менее прочным покоем, тишиной, безмятежностью. Только от стихий, от природных бурь и гроз не был он огражден чем-либо, но жители островка отнюдь не сетовали на это, не обижались. В бесчисленные знойные дни десятимесячного каждый год лета, когда даже бризы с материка не смягчали духоту, налет самой страшной грозы с яростным ливнем был приятен, отраден, доставлял удовольствие, малознакомое жителям менее солнечных мест.
        В такие минуты и часы Эдмон, Гайде, их дети и гости, как правило, не покидали просторную крытую веранду замка.
        Широкий, неоглядный вид открывался с веранды. Замок, построенный на самой высокой точке островка, был так искусно вделан в скалы, что и в сильнейшую подзорную трубу можно было не различить его с моря. Но зато сидящие на просторной веранде могли заметить любой бриг или шхуну, не говоря уже о дымящихся, хотя все-таки и редких пароходах.
        Верный слову и договору Жюль делал заход на островок в каждый свой рейс, шел ли он в Венецию, или на Кипр, или в полюбившийся ему Порт-Саид, на шумную и многолюдную стройку Суэцкого канала, куда всегда было много хороших, выгодных грузов.
        Сейчас в один из предзакатных часов долгого июньского дня 186* года отлично знакомый жителям островка пароход «Монте-Кристо» также вошел в маленькую, уютную бухту, которая была почти целиком видна с веранды замка.

        - Кто-то приехал к нам,  - предположил Эдмон, и как вошло у него в обычай, направился встречать приехавшего, еще не узнанного издали.
        Минут через десять он возвратился с гостем. Высокий, в пышной шапке жестко-вьющихся седеющий волос, лет изрядно за пятьдесят, но несколько чрезмерно румяный - предрасположенность к апоплексии - он шумно появился на веранде:

        - О, как здесь чудесно! Наконец-то я добрался до вас, мои милые островитяне! Так давно-давно мечтал об этом.
        Он с нежной почтительностью поцеловал руку Гайде, чмокнул в лобик выскочившую десятилетнюю очаровательную Мерседес и раскинул руки, чтобы обнять Александра:

        - Иди сюда, мой мальчик, мой крошка-крестник!
        Александр с некоторым недоумением и даже обидой проворчал:

        - Какой же я «крошка»? Мне уже семнадцатый год…

        - Но я помню тебя трехлетним когда-то в Париже… Не обижайся, родной!

        - Но кто вы такой, сударь?  - стараясь быть вежливым, хотя бы по тону, спросил Александр.
        Гость раскланялся всем своим массивным телом:

        - Я твой тезка, тоже Александр!.. Ха-ха-ха! Вот что значит давно не видеться! Я, прости за нескромность, писатель, льом-де-леттр! Писал кое-что о твоем папе: «многострадальный граф»…

        - О!  - вскричал удивленный Александр.  - Это ваше произведение, сударь? Так я страшно рад увидеть вас воочию, живого…
        Гость продолжал весело хохотать - и плечами, и животом, и даже ногами, пожалуй. Но слова, изрекаемые им теперь, были уже довольно серьезны, даже значительны:

        - Да, я еще жив пока что и просто счастлив, что успел увидеть своего героя и его семью в полном благополучии и благоденствии. Правда, я прочил ему еще большую, почти мирового значения роль…
        Он на секунду остановился и, продолжая улыбаться, посмотрел в глаза Эдмону, как бы спрашивая: «Можно ли?»

        - Роль, равную роли знаменитого и прославленного сейчас Лессепса, вдохновителя и создателя величайшего сооружения эпохи, сооружения, которым будет вправе гордиться наш девятнадцатый век! Но я доволен уже и тем, что отец твой, милый мальчик, все же причастен к этому грандиозному историческому делу! Впрочем, как опасается мой друг Виктор Гюго…
        Александр не удержался, прервал гостя:

        - О! Месье Гюго ваш друг?

        - И какой еще! Самый главный, возможно! Самый авторитетный во всяком случае… Так вот он, к сожалению, считает, что постройка Суэцкого канала, детища твоего отца и Лессепса, может вместо блага принести человечеству бедствия, оказаться яблоком раздора между народами и государствами…

        - А что, возможно, что он и прав,  - теперь уже Эдмон прервал гостя полузадумчивой репликой.

        - Хочется все же надеяться, что он не прав,  - горячо и без улыбки на сей раз возразил массивный гость.  - Я раз побывал на Суэцком перешейке и убедился, что человечество оказалось бы врагом самому себе, если бы не соорудило искусственного пролива между Азией и Африкой. Возможны раздоры из-за этого блистательного сооружения, но польза, которую он сулит множеству стран, неисчислима и не подлежит сомнению.

        - Был уверен в этом и я когда-то,  - все так же задумчиво произнес граф Монте-Кристо.  - Потому-то я так и загорелся этой идеей, так много вложил в нее: и энтузиазма своего, и надежд, и денежных средств…
        Гость подхватил:

        - Да, и даже побаивался, что эта, как вы называете «затея», отвлечет вас, мой друг, от главнейшего, что свело вас, сблизило, сроднило, от мести Каину нашего времени, мерзкому авантюристу, убившему безжалостно и беззаконно моего родича по имени - великого русского поэта тоже Александра Пушкина… Ведь он тоже африканского происхождения, как и я! Мы оба могли быть наглядным примером и доказательством тех сил, какие таятся в Солнечной крови Африки! Мстя за Пушкина, полного иноплеменника для вас, мой Эдмон, вы смывали пятно не только со своего родового имени «Дантес», но и со всех ваших европейских сородичей. Вы тем самым сблизили детей Африки с питомцами высоко цивилизованной Европы, лишь злейшие враги из них смотрели и продолжают смотреть на африканцев, как на нечто низшее, обреченное на вечное унижение и рабство! О, нет, и я, и Пушкин из своего гроба, благодарно приветствуем вас, Эдмон Дантес, за вашу настойчивость и неумолимость в отношении выродка, носящего то же имя, что и вы.
        Гайде, до этого молчавшая, сочла нужным присоединиться к разговору:

        - Но то, шер метр, о чем вы говорите с таким восторгом, отняло у Эдмона и его семьи немало драгоценных лет, подвергало и его не раз тяжкой опасности, а тем самым и нас, кому он так дорог! Месть имеет свой вкус, свою сладость, но созидание неизмеримо важнее и радостнее. Вы опасались, месье Александр, что движущая сила мести, лучше сказать возмездия,  - уступит место в душе Эдмона энергии созидания, строительства, не так ли?
        Гость полусмущенно кивнул:

        - Были такие моменты, признаюсь… Но возмездие состоялось, и все это - уже достояние прошлого…
        Эдмон подтвердил:

        - Я давно уже не слежу за судьбой этого человека. Я посчитал свою задачу осуществленной, шер метр, доставив по назначению то, что ему было предназначено, при таком свидетеле, который уж вряд ли стал бы с ним нянчиться после этого… При императоре Франции… А если он, император Франции, все-таки продолжает с ним нянчиться, значит, и он того же поля ягода, башмак той же пары.
        Гость пожал плечами:

        - Гюго, на которого мне никогда не надоест ссылаться, держится именно такого мнения. Он считает, что даже недолгое «соратничество» Наполеона Третьего с убийцей великого поэта Пушкина сделало его, императора Франции, таким же вовеки неизменимым преступником.
        Граф Монте-Кристо помедлил и сказал:

        - Сознаться, я охладел к Суэцкой стройке после того, как узнал, что Лессепс породнился с Наполеоном Третьим через свою кузину Евгению Монтихо. Когда она вышла замуж за новоявленного императора, Лессепс предпочел столкнуться именно с ним, со «свояком», предоставив тем самым как раз Франции права на то, что должно было быть международным достоянием. Мое ненужное руководство и финансирование Лессепс предпочел променять на громогласное покровительство французской империи. А покровительство превратилось в обладание. А единоличное господство Франции над Суэцким каналом в ущерб и обиду Великобритании, Германии, России, Италии, Австрии - может очень дорого обойтись и самой Франции и ее захватливому, любящему помпу и рекламу повелителю…
        Не без горечи, он продолжал:

        - Я долго любил и уважал Лессепса, но он не устоял перед соблазном взять в компаньоны ни много, ни мало как императора. А император, в свою очередь, соблазнился столь великолепным и ошеломляющим «приобретением!» То, что не удалось Наполеону Первому - обеспечить для себя прямой и короткий путь в Индию - по суше - вдруг как подарок сваливается на голову Наполеону Третьему из гениальных и услужливых рук Лессепса. Можно ли было устоять перед таким искушением?! Но и Наполеон Третий, как и его предшественник номер один, тоже посчитавшийся со своей тягой в Индию через Москву, может сильно пожалеть об этой сделке. Напади сейчас кто-нибудь на него, на Францию - быть и ему и Франции в тяжелом, смертоносном одиночестве.
        Все трое вздохнули: и гость, и граф, и Гайде. Только юный и еще довольно беззаботный тезка гостя Александр Дантес, с покоряющей наивностью спросил:

        - А почему всем этим императорам обязательно нужна Индия? Нам, например, совершенно достаточно нашего тихого маленького островка Монте-Кристо!