Библиотека / Приключения / Дюма Александр : " Воспоминания Фаворитки Исповедь Фаворитки " - читать онлайн

Сохранить .
Воспоминания фаворитки [Исповедь фаворитки] Александр Дюма


        # Легендарная леди Гамильтон… В круговороте грандиозных исторических событий она пережила множество взлетов и падений. Какую тайну знала эта женщина, сумевшая из гувернантки превратиться в блистательную леди, спутницу аристократов своего времени, возлюбленную талантливого и бесстрашного полководца Горацио Нельсона?


^Иллюстрации Е. Ганешиной^


        ПРОЛОГ

        Четырнадцатого января 1815 года, около пяти часов вечера, по устланной снегом дороге от селения Вимий к расположенной между Булонь-сюр-Мер и Кале маленькой гавани Амблетёз, куда в 1688 году высадился изгнанный из Англии король Яков II, шагал священник, предшествуемый пожилой женщиной, видимо его провожатой. Он шел быстрым шагом, свидетельствовавшем о том, что его с нетерпением ждут, и беспрестанно запахивал полы плаща, пытаясь укрыться от порывов ледяного ветра, дувшего с берегов Англии. Было время прилива, и к реву валов, накатывавшихся на берег, примешивался глухой скрежет гальки, потревоженной прибоем.
        Пройдя около полульё по дороге, обсаженной двумя рядами чахлых вязов - зимой их оголяла сама зима, а летом трепал морской ветер, - старуха свернула на едва заметную под снегом тропку: она начиналась справа от дороги и упиралась в порог маленькой хижины, построенной высоко на склоне холма, что господствовал над окрестными далями. Лишь слабый огонек свечи или масляной лампы мерцал в окне, указывая местоположение этой хибарки, совершенно утонувшей в снежной мгле.
        Нашим путникам хватило десяти минут, чтобы добраться до порога; старуха уже протянула руку, чтобы открыть дверь, но та распахнулась сама, и молодой нежный голос произнес с чуть заметным английским акцентом:
        - Входите, господин аббат! Моя матушка ожидает вас с нетерпением.
        Старуха отступила в сторону, пропуская вперед священника, и вслед за ним вошла в хижину. Молодая девушка, открывшая им, затворила дверь и провела их во вторую комнату, единственную, где горела лампа. Лежащая в постели женщина с усилием приподнялась, увидев их, и слабым голосом спросила по-английски:
        - Это он?
        - Да, матушка, - на том же языке ответила ей девушка.
        - Так пусть он войдет! Пусть войдет! - перейдя на французский, воскликнула больная и бессильно упала на подушки.
        Пройдя во вторую комнату, священник склонился над кроватью, между тем как девушка и старуха остались за порогом.
        По-видимому, даже попытка пошевелиться очень утомила несчастную, и ее голова безвольно откинулась назад; слабеющей бескровной рукой она лишь указала на кресло, призывая служителя Господа приблизиться и сесть напротив.
        Священник понял этот знак, придвинул кресло к ее изголовью и сел.
        Наступившую тишину нарушало теперь лишь прерывистое дыхание умирающей и всхлипывания, которые девушка тщетно пыталась подавить в своей груди.
        Священник же воспользовался заминкой, чтобы оглядеться.
        Внутреннее убранство хижины являло собой странную смесь роскоши и нищеты. Мебель здесь осталась такой, какой и подобает быть в бедном доме, вид стен свидетельствовал о том же; однако простыни на постели больной были из тончайшего голландского полотна, ее ночная рубашка - из самого дорогого батиста, а платок, охватывавший ее шею и удерживавший копну великолепных каштановых волос, окаймляли драгоценные кружева, которым Англия даровала свое имя.
        Напротив кровати, разделенные лишь окном с бедными ситцевыми занавесками, висели два парных портрета мужчины и женщины в полный рост; принадлежа, по-видимому, кисти одного из знаменитых современных живописцев, они бросались в глаза великолепием красок и своими размерами.
        С одной картины на священника смотрел старший офицер британского флота. На его голубом мундире, слева, под орденом Бани - весьма почитаемом в Англии, где его дают лишь за великие благодеяния, оказанные отечеству, - красовались еще три награды; знаток подобных материй без труда распознал бы в одной из них неаполитанский орден Святого Фердинанда «За заслуги», в другой - мальтийский орден Святого Иоахима, учрежденный российским императором Павлом I и канувший в небытие вместе с ним; что касается третьей, то это был оттоманский Полумесяц, заключавший в своем изгибе бриллиантовый вензель султана Селима III.
        Однако особенно примечательно выглядело овеянное славой увечье, жертвой которого стал тот, с кого был писан портрет: широкий шрам, пробороздивший лоб, и черная повязка под ним, прикрывавшая вытекший глаз, не говоря уже о пристегнутом к пуговице мундира правом рукаве, где пряталась культя отнятой выше локтя руки.
        Изображенный на портрете светловолосый человек был среднего роста, его оставшийся единственный глаз искрился живым умом, наконец, орлиный нос и крупный волевой подбородок свидетельствовали о решительности и храбрости, столь необходимых воину.
        Напротив, женщина являла собой чистый идеал красоты и фации. Ее каштановые волосы без всяких украшений великолепными прядями ниспадали на шею и грудь; черный цвет глаз и бровей подчеркивал ослепительную свежесть кожи; точеный нос восхищал правильностью своей формы, а по-детски полураскрытые губы напоминали розовый бутон в весеннее утро и давали возможность если не увидеть, то угадать два ряда жемчужин.
        Молодая женщина на портрете была облачена в кашемировый хитон, шитый на древнегреческий лад; на ее правое плечо художник небрежно набросил пурпурный плащ; талию обхватывал широкий пояс из расшитого золотом вишневого бархата, а тяжелая пряжка была украшена камеей с профилем старца.
        Было совершенно очевидно, что на этом великолепном портрете изображена сама больная: во всем ее облике, хотя ей перевалило за пятьдесят и тяжелый недуг исказил ее черты, ощущались следы той изысканной прелести, которую художнику удалось передать на холсте.
        Пока служитель Господа предавался, так сказать, невольной созерцательности, страдалица медленно раскрыла глаза и устремила на него тревожный взгляд: казалось, она пытается прочесть на лице того, кого она призвала в посредники для последнего примирения между нею и Всевышним, предвестие небесного гнева или небесного милосердия.
        Священник был немолод - лет шестидесяти пяти; хотя несколько выбившихся седых прядей скрадывали мягкую безмятежность его чела, лицо выдавало простоту доброй души, и во взгляде тлела искорка той неисчерпаемой нежности, какую Леонардо да Винчи придал выражению глаз Иисуса.
        Приглядевшись к нему, больная испытала явственное облегчение и решилась заговорить:
        - Отец мой, во всех священных книгах, которые мне довелось прочесть, сказано, что милосердие Господне беспредельно; но я послала за вами для того, чтобы услышать то же самое от служителя Господа… Мои пороки, грехи, даже преступления (последнее слово она произнесла, понизив голос) столь велики, что мне необходимо слово такого святого человека, как вы, чтобы не умереть от отчаяния ранее, увы, близкого естественного конца.
        Священник не без удивления взглянул на эту женщину с приятным голосом и умиротворенным лицом; поистине ангельское выражение ее глаз пощадила даже лихорадка, снедавшая исстрадавшуюся плоть: неужели из этих уст прозвучало столь чудовищное признание? Помедлив, он отвечал:
        - Дочь моя, это страх смерти смущает ваш ум и чувства. Женщина - слабое создание, чье положение в обществе подчас вынуждает ее впадать в заблуждения и даже в серьезные грехи, однако, если я правильно вас понял, вы обвиняете себя не только в заблуждениях и грехах, но и в преступлениях.
        - О, именно так, отец мой: в преступлениях! Да, я не могу не понимать, что во времена, когда герой называл меня своей повелительницей, а королева - подругой, что в пору моей молодости, в вихре удовольствий и счастья, я не расценивала свои деяния подобным образом; однако, после того как его не стало и она тоже отошла в мир иной, с тех пор как меня постигли нищета и невзгоды - воистину, возмездие, кара небесная, - горе заставило меня усомниться в праведности моего пути. Ныне, отец мой, я увидела себя в подлинном свете: плоть мою пятнает грех распутства, а руки измараны в крови!
        - Дочь моя, милосердие Господне беспредельно, - возразил пастырь, - а Иисус именем своего Отца отпустил грехи и Магдалине, и несчастной, совершившей прелюбодеяние.
        Тут больная протянула руку, положила ее на локоть священника и постаралась приподняться, чтобы приблизиться к нему.
        - А Иродиаде он простил? - спросила она.
        Священник почти в ужасе отшатнулся:
        - Так кто же вы?
        - Да, воистину, отец мой, - со вздохом прошептала несчастная, - назови я вам сразу свое имя, все тотчас стало бы ясно… О, только не покидайте меня, когда я вам его открою! - добавила она.
        - Дочь моя, - сказал священник, - даже если бы на моем пути оказался отцеубийца, я не оставил бы его и утешал бы, сопровождая до самого эшафота.
        - Ах, эшафот - это искупление! - вскричала больная. - Если бы я окончила жизнь на плахе, а не вот так, в собственной постели, сомнения не терзали бы меня.
        - Неужели вы совершили убийство? - не без содрогания спросил священник.
        - Нет, отец мой. Но я позволила ему свершиться…
        - Осознавали ли вы тогда, что идете на преступление?
        - О нет, нет!.. Мне казалось, что я оказываю услугу королю, я возомнила, что служу Господу, но на самом деле лишь утоляла собственную жажду мщения. Неужели вы полагаете, что Господь сможет подобное простить той, которая сама не прощала?
        Священник внимательно поглядел на нее. Помедлив, он спросил:
        - Вы англичанка?
        - Да, отец мой.
        - Вы протестантка?
        - Да.
        - Почему же вы не послали за служителем одной с вами веры? В Булони есть пастор.
        - Знаю…
        Больная покачала головой и горестно вздохнула.
        - Так в чем же дело? - настаивал священник.
        - Наши пасторы, отец мой, слишком суровы, ведь вера наша непреклонна… А потому я не осмелилась.
        - Что ж, дочь моя, тем самым вы воздали немалую хвалу вере моих отцов. Почему же вы не обратились в ее лоно?
        - А если бы она отвергла меня?..
        - Наша вера приемлет всех, дочь моя. Разве Иисус не сказал доброму разбойнику:
«Истинно говорю тебе, ныне же будешь со мною в раю»?
        - Но разбойник был на кресте, он умирал вместе со Спасителем.
        - Кто умирает во Христе, умирает и со Христом, а раскаяние стoит распятия. Ведь вы раскаиваетесь, дочь моя?
        - О, искренне и горячо, клянусь вам! - воскликнула грешница, воздев руки.
        - Вы раскаиваетесь только лишь из страха смерти?
        - Нет, отец мой, покаяние пришло ко мне, как к святому Павлу на пути в Дамаск: словно пелена спала с моих глаз, и я увидела себя такой, какая я есть.
        - Но тогда вам должно быть известно, что Господь не только простил святого Павла, но и сделал его одним из своих апостолов, меж тем как тот стерег одежды тех, кто побивал камнями святого мученика Стефана.
        - Как вы добры, отец мой, поддерживая и утешая меня так.
        - Это мой долг, дочь моя. Когда строптивая овца удаляется от стада, невзирая на лай сторожевых собак, предупреждающих об опасности, добрый пастырь взваливает ее на свои плечи и относит в овчарню, но ведь его не может не обрадовать, если она возвращается сама! Говорите же, поведайте мне о ваших прегрешениях, я готов выслушать рассказ о них, и, если во власти скромного служителя Церкви дать вам отпущение содеянных вами грехов, вы удостоитесь прощения во имя Господа.
        - Мое повествование было бы долгим и напрасным: вам достаточно моего имени; когда оно вам станет известно, вы уже будете знать все.
        И вновь священник поглядел на нее с удивлением.
        - Так каково же ваше имя? - наконец спросил он.
        Умирающая склонилась к нему и дрожащим голосом едва слышно прошептала два слова:
        - Леди Гамильтон.
        - Это имя ничего мне не говорит, дочь моя, - сказал священник. - Мне оно неизвестно, и я слышу его впервые в жизни.
        - О Господи! - почти радостно воскликнула больная. - Значит, есть человек, не знающий меня! Есть уста, которые меня не проклинали!
        И она откинулась на подушки, вознося хвалу Всевышнему.
        Но внезапно по ее лицу промелькнул ужас:
        - Но ведь в таком случае я погибла, отец мой, у меня не хватит ни времени, ни сил все вам рассказать. А если я не поведаю вам ни о мучительном ужасе нищеты, ни о лихорадочной тяге к золоту, ни о неотвратимых миражах страсти; если вы узнаете из всей моей жизни только о прегрешениях, а не о соблазнах, вы никогда не простите меня… Ах, если бы вы согласились прочесть…
        - Прочесть что?
        - Повесть моей жизни, переданную во всех подробностях мною самой как первое искупление. Но прежде всего она послужит моей дочери, отвратив ее от пути, на который ступила я, и позволив не впасть в грехи, в которые впала я…
        - Так почему бы мне не прочитать ее, если она написана вами?
        - О, клянусь, кровью моего собственного сердца!
        - Так почему я не смогу ее прочитать? Ответьте же, наконец, прошу вас!
        - Потому что я англичанка и писала ее на английском языке.
        - Я пробыл пять лет в Англии, с тысяча семьсот девяностого по девяносто пятый, и говорю на этом языке как на своем родном.
        - О отец мой, отец мой! - вскричала умирающая, сжав руку священника. - Воистину, мне вас послал сам Господь, это вселяет в меня надежду на прощение.
        Потом с лихорадочной горячностью она прибавила:
        - Возьмите, отец мой, - и она протянула ключик, завязанный в уголок платка, который извлекла из-под подушки в виде валика. - Возьмите этот ключ и отоприте ящик вон того туалетного столика. Там вы найдете рукопись, озаглавленную «Му Life»[«Моя жизнь» (англ.).] ; возьмите ее, прочтите и возвращайтесь так скоро, как сможете, если вы принесете мне прощение. Если же я осуждена, просто пришлите рукопись - я все пойму.
        Священник поднялся с кресла, открыл ящик и извлек упомянутую рукопись.
        - Дочь моя, - сказал он, - мне придется уделить время и обязанностям, связанным с моим саном. Поэтому я снова смогу повидать вас только завтра в тот же час.
        - Думаю, в милосердии своем Господь позволит мне прожить еще один день. Особенно…
        Она помедлила, и священник ободряюще поглядел на нее. Она вздохнула и закончила:
        - … особенно если вы дадите мне свое благословение.
        - Благословляю вас, бедная женщина, и да ниспошлет вам Всевышний свое благословение, как это делаю я!
        Молодую девушку и старуху он застал в соседней комнатке на коленях.
        - Доверьтесь Господней воле, дитя мое, - сказал он девушке и положил правую ладонь на ее голову.
        Старуха без слов схватила его левую руку и поцеловала ее.
        Священник вышел.
        Больная, пока могла его видеть, не отрывала от него глаз и тянула к нему руки.
        На пороге комнаты появилась девушка.
        - Матушка, - спросила она, - как вы себя чувствуете?
        - Ох, лучше, милая Горация, гораздо лучше! Еще один подобный приход, и этот человек унес бы с собой мое прошлое…


* * *
        На следующий день в тот же час священник пришел снова с двумя мальчиками-служками, один из которых нес кропильницу, а другой - распятие.
        Больная казалась гораздо более умиротворенной, однако силы ее убывали. Было понятно, что поддерживали ее лишь Вера и Надежда - две дочери Господни.
        Священник подошел к кровати, лицо его дышало милосердием.
        Девушка и старушка помогли страдалице приподняться и застыли у постели, словно статуи Юности и Увядания по бокам врат жизни. Священник остановился в двух шагах от нее. Она ждала, сцепив пальцы и возведя взгляд к небесам.
        - Веруете ли вы в семь таинств, дочь моя?
        - Верую, - ответила она.
        - Веруете ли вы в пресуществление Иисуса Христа в святое причастие?
        - Верую.
        - Веруете ли вы в верховенство римского понтифика и его непогрешимость в вопросах веры?
        - Верую.
        - Веруете ли вы в символы римской Церкви и, наконец, во все, во что верует римская апостольская и вселенская Церковь?
        - Верую.
        Священник ладонью зачерпнул из чаши немного святой воды и пролил несколько капель на голову умирающей.
        - Окрещаю тебя во имя Отца, Сына и Святого Духа; пусть вода крещения смоет твои заблуждения, грехи и даже преступления!
        Из груди несчастной исторгся крик радости; она схватила руку пастыря, еще влажную от святой воды, поднесла ее к губам и жадно поцеловала. Затем в порыве одухотворенного блаженства воскликнула:
        - Господи, прими душу мою!
        И она без сил опрокинулась на подушки, которые ее дочь и старуха перестали поддерживать. Лицо умирающей обрело такую просветленную сосредоточенность, что обе женщины подумали, будто она заснула, и один лишь священник понял: только смерть может придать земным чертам такое небесное спокойствие.
        И действительно, она была мертва.
        Как она накануне сказала, священник унес с собой ее прошлое, а крестильные воды, струившиеся по ее челу, проникли в самую душу, смыв все: и грязь и кровь!


* * *
        А теперь познакомимся с тем, что прочел священник в рукописи, которая называлась
«Моя жизнь».

        В надежде, что Господь не отринет моего раскаяния и моего смирения, пишутся эти страницы.

    Эмма Лайонна, V-я Гамильтон
    1 января 1814 года



        I

        Мои первые воспоминания восходят к 1767 году, когда мне было три или четыре года. Я никогда не знала точной даты моего рождения; неясно, словно сквозь какую-то дымку, я вижу нас с матерью на какой-то дороге в горах: она то несет меня на плечах, то опускает на землю, и я плетусь за ней, держась за руку или вцепившись в ее подол. Время от времени путь нам преграждают ручьи и матушка берет меня на руки, переходит ручей, а затем снова опускает на землю. Должно быть, была зима или конец осени, мне постоянно было холодно, а иногда и голодно.
        Когда мы пересекали городок или какое-нибудь селение, моя мать останавливалась перед лавочкой булочника, умоляющим голосом просила у него хлеба и почти всегда получала его.
        А вот на ночлег мы редко останавливались в городках или селениях. Обычно мы выбирали какую-нибудь одиноко стоящую ферму и мать просила, чтобы ей позволили переночевать в сарае или хлеву. Те ночи, когда нам разрешали спать в хлеву, были для меня настоящим праздником: наконец-то я согревалась, а рано утром, когда мы собирались в дорогу, фермерша или служанка, приходившая доить корову, давала мне чашку теплого молока, которое казалась мне тем более лакомым, что я к нему не привыкла.
        Судя по пройденному нами пути, если предположить, что в день мы делали четыре или пять льё, все это длилось около недели. Наконец мы пришли в город Хоарден, служивший целью нашего путешествия.
        Отец мой Джон Лайонс умер, и мать, оставив городок, где его настигла смерть, решилась отправиться к его семейству, обосновавшемуся в Хоардене, и попросить помощи, чтобы воспитать меня и не пропасть самой.
        Затем мою память снова заволакивает туман и я вижу себя уже через несколько месяцев пасущей стадо овец на хуторе - там мою мать взяли прислугой.
        После испытанных ранее мытарств я полагала себя счастливой. Наступила весна, все зазеленело, и стало тепло. Склон холма, где паслось мое маленькое стадо, превратился в широкий ковер, расшитый тимьяном и вереском, и мои овечки с большим удовольствием щипали траву, а я плела себе венки из цветов. По вечерам я возвращалась на хутор и укладывалась спать в овчарне вместе с овцами. Корзинка с хлебом, кусочком масла или сыра, иногда крутым яйцом - это вполне утоляло мой голод на протяжении дня. Моя собака делила со мной хлеб и казалась столь же довольной заведенным порядком. После завтрака и обеда мы шли напиться к ближнему источнику; там из земли бил ключ, создавая крошечное озерцо хрустально-чистой воды, и уже из него струя серебряной нитью змеилась по склону холма.
        Так протекли три или четыре года, и никакие происшествия не оставили следа в моей памяти, ничто не нарушало прелестной монотонности моего существования.
        Однажды, склонившись, как обычно, к источнику, чтобы напиться, и приблизив губы к воде, я взглянула на свое отражение в венке из цветущего розового вереска и маргариток и заметила, что стала хороша собой.
        Я неверно выразилась, написав так: собственно, я не знала толком, что значит быть красивой. У меня никогда не было под рукой зеркала, в которое я могла бы поглядеть на себя. Но лицо, отразившееся в озерце, мне понравилось, я улыбнулась ему и приблизила губы к воде не столько для того, чтобы напиться, сколько чтобы поцеловать ту, что я там увидела.
        С этого дня источник сделался моей туалетной комнатой: подле него я примеривала, расплетала и плела вновь свои венки, пока не оставалась довольной произведенным впечатлением, и выражала свое удовлетворение тем, что целовала личико, отражавшееся в воде.
        Однажды такая нежность к самой себе чуть не привела к роковым последствиям: мои руки заскользили по траве, я упала в воду, и, если бы не моя собака, вытащившая меня оттуда, ухватив зубами за платье, я бы утонула.
        Я весьма мало представляла себе, что хорошо и что дурно, а потому, желая высушить одежду, я разделась донага и сама растянулась рядом с платьем, чтобы обсохнуть. Тут меня позвали. Я вскочила, увидела, что это моя матушка ищет меня, и побежала к ней. Она меня сильно выбранила, хотя я толком и не поняла, что ее рассердило.
        В нашем существовании наметились перемены к лучшему: моя матушка получила от графа Галифакса небольшую сумму, предназначенную отчасти ей самой, отчасти мне. Мою долю следовало употребить на мое образование.
        Я никогда не могла хорошенько понять, какова была причина такой щедрости графа Галифакса, и матушка не пожелала мне ничего объяснить, однако на хуторе поговаривали, что в моих жилах, по-видимому, течет более благородная кровь, нежели кровь Джона Лайонса. Храни меня Господь обвинять мою мать! Однако если это правда, мне становятся более понятны и ее безотчетные желания и настойчивое стремление к общественному положению, которого я достигла, но к которому, безусловно, не была предназначена.
        И вот на следующий же день моя мать объявила, что отныне мне не придется пасти моих овец, что меня поместят в пансион, воспитанниц которого я иногда видела, поскольку по четвергам и воскресеньям они нередко прогуливались около нашего хутора. Первыми моими словами тогда были:
        - Матушка, а у меня будет такое же красивое голубое платьице и такая же большая соломенная шляпка, как у них?
        - Конечно, - отвечала она, - ведь это форменная одежда, принятая в пансионе.
        Я запрыгала от радости. Мне показалось, что я буду выглядеть очень хорошенькой в подобном наряде, обладать которым я не осмеливалась и мечтать. Я расцеловала одну за другой всех моих овец и передоверила их молодому пастуху, присланному мне на замену.
        Но вот прощание с собакой затянулось надолго. Это животное, недавно спасшее мне жизнь, было очень нежно ко мне привязано. Я долго гладила и ласкала беднягу Блэка, прежде чем нашла в себе силы расстаться с ним, чтобы последовать за матушкой.
        Верный пес увязался было за мной, какое-то время он разрывался между любовью ко мне и долгом, но долг возобладал: Блэк проводил меня до того места, где мог следить за мной глазами, не теряя из виду овец, уселся на скалистом отроге и время от времени жалобно лаял, глядя в мою сторону; там он оставался в неподвижности, то и дело оглашая окрестности горестным воем, и, даже когда поворот дороги скрыл его от меня, я еще долго слышала его тоскливый голос.
        В тот же день матушка отвела меня в город, от которого наш хутор отстоял примерно в полульё. Там она заплатила за первые три месяца моего содержания в пансионе, и с меня сняли мерки для платья, которое шили в самом заведении, чтобы воспитанницы ничем не отличались друг от друга.
        Все это случилось в среду, а поступить в пансион мне предстояло в понедельник. Хозяйка пансиона пообещала отправиться с воспитанницами на воскресную прогулку в сторону фермы, чтобы я могла примерить форменное платье. Для них это было большим праздником, поскольку им предстояло позавтракать свежими яйцами и парным молоком.
        Гостей ожидали к девяти часам утра, и моя матушка взялась все приготовить.
        Именно тогда я в первый раз узнала, какую силу имеют деньги. Моя мать, до того всего лишь бедная служанка, с которой на ферме обращались грубо, как с последним из батраков, вдруг без всяких объяснений, словно по общей естественной, хотя и молчаливой договоренности, поднялась до ранга главной прислуги, надзирающей за всеми прочими, - и все лишь потому, что в ее руке увидели банковый билет в сто фунтов. А ведь если предположения относительно причин его появления у нее были правдивы, они должны были бы не столько возвысить, сколько унизить ее в глазах всех окружающих.
        После путешествия в город меня уложили на ночь подле матушки на тюфяке, положенном на стулья; под ним пристроился верный Блэк, встретивший меня так радостно, словно боялся, что я уже больше не приду.
        За те три или четыре года, что я провела на хуторе, не замечая иных перемен, кроме череды времен года, мне ни разу не приходило в голову, что один день может оказаться длиннее другого. Мне никогда не хотелось торопить время; я просыпалась с рассветом, засыпала в сумерки, делила свой кусок хлеба с Блэком, а крошки рассыпала птицам, плела венки из цветов, любовалась своим отражением в воде источника, грезила, сама не зная о чем, и, когда наступал вечер, не спрашивала себя, как долго я ожидала его прихода.
        Но тут все изменилось, что-то перевернулось в моей душе: минуты стали часами, часы - днями, дни - годами. Мне казалось, что я не доживу до благословенного воскресного утра, когда сброшу свои лохмотья и облачусь в новое платье, затмевающее голубизной небесную лазурь, и очаровательную соломенную шляпку, представлявшуюся мне воплощением каких-то впервые зародившихся неясных надежд и честолюбивых устремлений. Меня наяву преследовали странные смутные видения, какие обычно посещают нас только во сне; мне хотелось взобраться на вершину, достаточно высокую, чтобы обозреть гряду окружавших нас гор; я совершенно не представляла себе, что может находиться за их стеной, но, без сомнения, там было нечто более прекрасное, чем то, что видела я.
        Увы, всю оставшуюся жизнь я стремилась достичь какой-либо вершины и проникнуть взглядом за горизонт, за тот предел, что положил мне сам Господь…
        Наконец, столь долгожданный день наступил. Накануне всю ночь я не могла сомкнуть глаз и задолго до первого луча зари была уже на ногах. Матушка встала почти так же рано, как и я; она тоже купила себе кое-какие обновки и в то утро оделась с непривычным до этого тщанием. Она оделась в наряд горской крестьянки, что носят в Уэльсе, и я впервые заметила, что она, по-видимому, некогда была очень красивой и все еще сохранила немалую привлекательность.
        Затем, покончив с собственным туалетом, она занялась мною: расчесала волосы, уже тогда густые и шелковистые, естественно завивавшиеся крупными локонами, а затем, удивившись, что я еще в рубашке, пожелала натянуть на меня платье, которое я носила до того. Но я заупрямилась, объявив, что надеялась, снимая это тряпье накануне вечером, никогда его более не надевать.
        Кроме того, поскольку ее платье показалось мне верхом красоты и совершенства, я спросила у нее, могу ли я на те деньги, что отпущены мне, купить такое же для себя. Она пообещала кое-что еще покрасивее, если в конце месяца хозяйка пансиона скажет ей, что довольна мною.
        И я сказала себе: сделаю все и через месяц у меня появится новое платье.
        А чтобы не облачаться в старое, снова улеглась на свой тюфяк и стала ждать девяти часов.
        Но вот веселый щебет детских голосов, подобный щебету малиновок, оповестил меня о прибытии моих будущих однокашниц. Моя матушка, понимавшая, в каком я нетерпении, почти тотчас вошла ко мне в сопровождении воспитательницы, явившейся с новой одеждой.
        Предназначенный мне узелок заключал в себе два совершенно одинаковых форменных платья - с тою только разницей, что воскресное было сшито из более тонкого и приятного на ощупь полотна, - и все остальные предметы туалета от чулок до воротничков, каждого по полдюжине.
        Я не могла поверить, что столько добра будет принадлежать мне одной.
        Матушка заплатила за все, и лишь тогда я почувствовала себя полноправной обладательницей такого богатства. Оно обошлось нам в четыреста франков. Никогда я не видела столько денег сразу.
        Пора было, наконец, приступать к моему туалету.
        Портной, снимавший с меня мерку, оказался весьма искусен, и все пришлось мне как нельзя впору. Не прошло и десяти минут, как я была готова.
        Осколок зеркала - непривычная роскошь в комнатке матушки - позволил мне взглянуть на себя. Я испустила крик радости: мне показалось, что я стала еще более привлекательной, чем тогда, когда смотрелась в озерцо; особенно мне шла широкополая соломенная шляпка с развевающимися голубыми лентами банта; впоследствии, когда фортуна вознесла меня как нельзя более высоко, я нередко, желая как можно эффектнее оттенить те преимущества внешности, какими меня наградила природа, прибегала именно к соломенной шляпке с лентами, похожей на ту, что девочкой носила в хоарденском пансионе.
        Одним прыжком я выскочила из комнаты, стремглав пересекла хуторской двор и выскочила на лужайку. Там прогуливались все воспитанницы пансиона - шесть десятков девиц от восьми до пятнадцати лет.
        Они оглядели меня скорее с любопытством, нежели с симпатией.
        Одна из великовозрастных пансионерок произнесла:
        - А она недурна, эта крестьяночка.
        Другая откликнулась:
        - Да, но какая она неловкая!
        Мое сердечко сжалось: в новую жизнь я вступала под презрительные и саркастические улыбки.
        Я застыла перед ними в молчании, чувствуя, что мой лоб заливает краска стыда.
        - А ну, малышка, - приказала третья, - сходи-ка на ферму и передай, чтобы нам принесли яиц и молока!
        Однако самолюбие побудило меня взбунтоваться:
        - Прошу прощения, мисс, - парировала я. - Мне кажется, я не нанималась в услужение ни к одной из вас.
        - Разумеется, - улыбнулась первая из говоривших, - но так как ваша матушка прислуживает здесь на ферме, надеюсь, она будет так добра, что подаст нам все это. Мы проголодались.
        В эту минуту моя мать вышла из ворот хутора, и я с плачем бросилась в ее объятия. Она спросила, что меня так расстроило, поскольку за минуту до того я рассталась с ней радостная и счастливая.
        В двух словах я рассказала ей о происшедшем.
        Мои жалобы услышала и хозяйка хутора. Она подошла к пансионеркам и сказала:
        - Любезные барышни, моя ферма не постоялый двор. Я продаю масло, молоко и яйца на рынке, а не здесь. По просьбе моей приятельницы госпожи Лайонс я с радостью предложила бы вам все это, но, если гостеприимство ко многому обязывает, оно же имеет и некоторые права, среди них - право не подвергать себя оскорблениям. Я требую соблюдения этого правила как в отношении меня самой, так и всех, кто живет в моем доме.
        - Прекрасно сказано, сударыня! - откликнулась хозяйка пансиона. - Благодарю вас за преподанный урок. Мне и самой хотелось отчитать их, но, думаю, у меня так хорошо не получилось бы. Те из моих воспитанниц, кто сочтет себя достойными чести, оказанной вами, сами отправятся к вам за завтраком, и я заранее от имени всех их и от своего собственного приношу вам свою благодарность. Те же, кто не пойдет, обойдутся без еды. Вот и все. Итак, барышни, кто меня любит, пусть следует за мной!
        И хозяйка пансиона - ее звали миссис Колманн, - подавая пример всем прочим, направилась к дому. Воспитанницы последовали за ней, кроме тех трех, что прямо или косвенно обращались ко мне с неучтивыми словами.
        Почти тотчас миссис Колманн снова появилась на пороге, держа в одной руке корзину с яйцами, а в другой - большой кувшин исходившего паром молока.
        За ее спиной шли две воспитательницы, каждая тоже с корзинкой яиц и кувшином.
        Шествие замыкали фермерша и моя матушка, неся по огромному караваю только что вынутого из печи хлеба со светлой аппетитной корочкой.
        У каждой воспитанницы пансиона были с собой собственные тарелка, вилка, ложка и нож.
        Все расположились на лужайке вокруг миссис Колманн и воспитательниц.
        Три непокорные остались стоять в сторонке.
        Тогда я обратилась к хозяйке хутора:
        - Миссис Дэвидсон, не могли бы вы мне дать шесть яиц в маленькой корзинке, кувшинчик теплого молока и три чашки?
        Она поняла, что было у меня на уме, поцеловала меня в лоб и дала просимое.
        Я выбежала от нее и принесла корзинку, кувшин и чашки трем добровольным изгнанницам.
        - Сударыни, - сказала я, - не угодно ли вам простить меня, ведь это я стала невольной виновницей того, что вас наказали?
        - Благодарю вас, - процедила старшая из них. - Мы не голодны.
        - Эмма, - воскликнула хозяйка пансиона, - подойдите, поцелуйте меня и присядьте здесь, рядом! Вы добрая, хорошая девочка.
        Я оставила корзинку с яйцами, кувшин и чашки у ног трех строптивиц и уселась подле миссис Колманн. Она сказала правду: я действительно была доброй, хорошей девочкой. Моя ли вина, Создатель, или вина того мира, в который я попала, что я стала растленным созданием, ныне преклоняющим колена пред ликом твоим?



        II

        После завтрака, на котором наказанные девицы присутствовали, хотя и не принимали в нем участия, все подопечные миссис Колманн вместе с ней самой возвратились в город.
        Утром, до того как все это случилось, моим самым большим желанием было без промедления отправиться к миссис Колманн и занять место среди ее учениц. Но теперь мой первоначальный энтузиазм несколько остыл и я испросила у матери позволения еще немножко побыть на ферме. Итак, мы условились, что она отправит меня в пансион лишь на следующее утро.
        Заметив, как я подавлена неприятным впечатлением, и опасаясь упустить новую воспитанницу, миссис Колманн на прощание осыпала меня ласками и даже склонила нескольких девочек из числа тех, кто помладше, быть со мной полюбезнее. Но я-то все равно прекрасно чувствовала, что для этих пансионерок всегда останусь не более чем крестьяночкой, дочкой служанки с фермы.
        То, что я останавливаюсь на таких подробностях - этих и им подобных, о которых мне еще предстоит рассказать, - возможно, на первый взгляд выглядит наивным ребячеством. Но дело в том, что они оказали огромное влияние на мою судьбу. Так цветы бывают обязаны своим блеском и ароматом, а плоды сочностью и красотой не только садовнику, что взращивает их с большим или меньшим искусством и заботой, но и состоянию атмосферы, зависящему от случайных капризов природы. Моим главным грехом была гордыня: она сжигала меня, и дыхание людского презрения не охлаждало, а раздувало это пламя. Подобно Сатане, что сначала был прекраснейшим и возлюбленнейшим из ангелов Божьих, я погибла из-за своей гордыни, хотя рождена была лишь бедным, слабым человеческим существом.
        Когда миссис Колманн с воспитанницами удалилась, я побрела по дороге, ведущей к тому самому холму, где я последние три-четыре года пасла свое маленькое стадо.
        По воскресеньям этот холм служил для многих горожан местом их прогулок. Среди обитателей фермы уже не осталось никого, кто бы не видел меня во всем блеске. Там я уже насладилась всем возможным успехом и теперь отправилась на поиски новых восторгов и похвал.
        И действительно, поднимаясь по склону холма, я встретила или обогнала несколько стаек гуляющих, и многие заметили мою широкополую соломенную шляпку, длинные волосы, развевающиеся на ветру, румянец юности и здоровья, цветущий на моих щеках. До моего слуха доносились голоса:
        - Смотрите! Что за прелестное дитя!
        А кто-то спросил:
        - Позвольте, да это же маленькая пастушка, та самая, что пасет овец миссис Дэвидсон?
        Увы, так оно и было…
        Это замечание, в сущности вполне доброжелательное, отравило всю радость, что доставили мне восторженные восклицания других прохожих. Я погрузилась в грустную задумчивость и продолжала путь, потупив глаза и один за другим роняя из расслабленных пальцев цветы, которые собрала, чтобы сплести себе венок.
        Вдруг я услышала радостный лай: Блэк, узнавший меня издали, бросился мне навстречу. Бедное животное не обратило ни малейшего внимания на мой новый наряд, оно думало, что ему позволено обращаться с будущей пансионеркой миссис Колманн словно с овечьей пастушкой. Окрик «Пошел прочь, Блэк!» и удар хворостиной по непочтительным лапам, исторгнувший у него жалобный визг, были единственной наградой старому и, может быть, самому верному из всех друзей, каких я когда-либо имела. Так я ответила на его приветствие, полное радости и ласки.
        Блэк отошел от меня, понурившись и покачивая головой, словно говоря самому себе что-то и сам же себе отвечая.
        Пастушонок, теперь стороживший овец вместо меня, при моем появлении вскочил на ноги. Было видно, что он меня не узнал. Только когда я приблизилась, он воскликнул:
        - Ох, да это же вы, мисс Эмма! Какая… какая вы красивая!
        Я улыбнулась ему. Это был единственный комплимент, к которому не примешивалось что-нибудь обидное.
        Я была чрезвычайно признательна пастушку. Как выяснится впоследствии, эти несколько слов должны были повлиять на мою грядущую судьбу.
        - Здравствуй, Дик, - сказала я. - Ты славный малый! И ты тоже будешь красивым, если приоденешься.
        - Э, обо мне нечего толковать, - возразил он. - Я простой крестьянин, и вряд ли мне когда-нибудь случиться надеть что-нибудь получше. А вы совсем другое дело, видно, вы и впрямь настоящая мисс.
        Он намекал на слухи о любовной связи моей матери с графом Галифаксом, распространившиеся с тех пор, как этот господин дал ей сто фунтов стерлингов.
        Я ничего на это не ответила, так как не вполне поняла, что он хочет сказать, и спросила, как поживает его сестра, девочка примерно моих лет, по имени Эми Стронг, - в то время она была служанкой на соседней ферме.
        - У нее все в порядке, - отозвался он. - Вот бы она обрадовалась, если бы видела вас такой хорошенькой да нарядной!
        - Ты так думаешь? - спросила я.
        - Само собой, - отвечал он. - Вы ей нравитесь, мисс Эмма. И потом, она никогда не завидует, если кому повезет.
        Мы стояли на берегу озерца. Я склонилась над водой, но почему-то не решилась в присутствии Ричарда[Известно, что английское имя Дик - это уменьшительное от Ричарда. (Примеч. автора.)] поцеловать свое отражение, как это делала, когда бывала одна.
        Ричард засмеялся:
        - Вы смотритесь в наше озерцо… А придет час, мисс Эмма, когда вы уедете в город и станете любоваться собой в больших зеркалах с золоченой рамой, что выставлены при входе в магазине Хоардена. Когда будете там проходить, постойте перед витриной и осмотрите себя с ног до головы. Там большие зеркала и можно глядеть в свое удовольствие, за это платы не берут.
        Я присела на берег, более не пытаясь поймать взглядом свое зыбкое, искаженное рябью отражение. В мечтах я уже видела себя перед огромным, прекрасным зеркалом в золоченой раме. Вот я в элегантных покоях среди богатой, красивой мебели, под ногами у меня турецкий ковер, на окнах занавеси из небесно-голубого шелка, и я сама в платье того же цвета. Я закрыла глаза, чтобы забыть о моем действительном положении и всецело отдаться чудесным грезам.
        Увы! Сколько раз они тешили меня, эти мечты - ослепительное предвестие грядущего!
        Откуда они только взялись, эти видения, пришедшие из неведомого мне мира? Быть может, в них отразился блеск роскоши, виденной мной во младенчестве? В моем сознании эти образы быстро поблекли, но детская память сохранила отпечаток тех давних впечатлений. Когда я заговаривала с матушкой об этих смутных воспоминаниях, она лишь отвечала, что, должно быть, моей крестной матерью была фея, которая по ночам уводила меня в волшебные дворцы.

        Вот и на этот раз крестная взяла меня за руку и увлекла за собой. Открыв наконец глаза, очарованные радужными видениями, я сказала маленькому пастуху:
        - Ну, прощай, Дик. Завтра я уезжаю в пансион миссис Колманн. Но по четвергам и воскресеньям я буду возвращаться на ферму. Иногда я буду и сюда приходить, чтобы повидаться с тобой.
        И я удалилась, даже не вспомнив о Блэке. Бедное животное, обескураженное тем, как неласково я встретила его, не могло понять, почему теперь я его так равнодушно покидаю. Пес побрел было за мной, но вскоре остановился, сел и смотрел, как я спускаюсь с холма.
        Обернувшись, я бросила прощальный взгляд на этот уголок, эдем моего детства с его кустами можжевельника, молоденькими дубами, поляной, поросшей розовым вереском, и ключом, с журчанием бьющим из земного лона и сбегающим в долину, образуя маленькие водопады. Дик прилег на землю, обстругивая ножом кору с палки; его овцы бродили то тут, то там в нескольких шагах от пастушонка; Блэк сидел между ними и мной и смотрел мне вслед печальными глазами отвергнутого друга. Я даже не додумалась подозвать его и утешить, хотя бедный пес всем своим видом пытался объяснить, что он все равно любит меня. Но он не мог, подобно Дику, сказать мне, что я красива.
        Так я впервые проявила неблагодарность.
        Зато по отношению к Дику я не оказалась неблагодарной: напротив, как станет ясно в дальнейшем, я отплатила ему даже слишком щедрой благодарностью.
        На следующий день, как и предполагалось, мать отвезла меня к миссис Колманн. В первые дни мне был оказан прием, какой обыкновенно принят при поступлении всякой новой ученицы в пансион или послушницы в монастырь. Воспитательницам было рекомендовано обходиться со мною как можно мягче. Миссис Колманн сама проводила мою мать в дортуар и показала аккуратную белоснежную постель, только что приготовленную для меня, а также один за другим все предназначенные мне предметы туалета.
        Все эти новые вещицы, означавшие для меня вехи на пути к роскоши, были выданы мне под презрительными взглядами моих будущих соучениц. И вот я, не пролив много слез, простилась с матушкой, куда более меня расстроенной разлукой.
        Потом мне задали несколько вопросов, чтобы выяснить, каковы мои познания. Экзамен был кратким: я не знала абсолютно ничего, если не считать двух молитв, утренней и вечерней, предусмотренных обрядом англиканской церкви, в лоне которой я воспитывалась. Что касается письма и чтения, то о них и речи не было - я даже букв не различала, и потому мне пришлось учить алфавит в одном классе с пяти-шестилетними детьми, и это при том, что мне уже сравнялось девять и я имела претензию считаться взрослой барышней.
        Это было для меня нестерпимым унижением. Впрочем, на сей раз гордыня, столь часто игравшая роковую роль в моей судьбе, принесла пользу: стыдясь своего пребывания в младших классах, я прилагала невероятные усилия, чтобы скорее догнать своих ровесниц. Через три месяца я терпимо читала и даже начала писать. Тогда меня перевели в класс арифметики и английского языка, и я посещала его месяцев семь или восемь. После этого я была переведена к так называемым старшеклассницам.
        Там изучали географию, историю, музыку и рисование.
        Я уже добилась в этих предметах некоторого успеха, когда однажды утром в пансион примчалась моя мать и, вся в слезах, объявила, что мой покровитель граф Галифакс только что скоропостижно скончался. Он разбился насмерть, упав с лошади, и не оставил нам ничего.
        Мое учение было оплачено на месяц вперед, но по истечении этого срока мать была вынуждена забрать меня из пансиона, поскольку не имела средств платить за мое образование.
        Известие, что крестьяночке, чьи успехи весьма уязвляли всех этих прекрасных девиц, придется вернуться к своим овцам, вызвало всеобщее ликование среди учениц старшего класса, в числе их была и троица моих давних врагинь, сохранивших ко мне английское злопамятство. Только в младших классах некоторые мне сочувствовали - там, среди малышек, у меня были подружки. Миссис Колманн, прощаясь со мной, сделала вид, будто утирает слезу, показывая своим воспитанницам добрый пример. Но предложить мне продолжать образование бесплатно она не подумала, хотя не раз говорила, что через год-два я стану гордостью пансиона. Впрочем, она особенно любила повторять это в дни, когда матушка приезжала, чтобы внести плату вперед за очередной триместр.
        И вот я покинула пансион, унося на память и в утешение все мои маленькие предметы туалета и совсем новое форменное платье, которое миссис Колманн не велела мне носить, поскольку с этого дня я уже не могла считать себя пансионеркой.
        Короче говоря, расставаясь с пансионом, где было проведено полтора года, я имела начатки всестороннего образования, которое, однако же, во всех смыслах осталось незаконченным. Я умела читать и писать, с грехом пополам считала, знала кое-что из географии и истории, музицировала и рисовала настолько, насколько можно было этому научиться за три месяца занятий. Словом, кроме чтения и письма, я не приобрела никаких полезных знаний.
        Чтобы направить меня на путь истинный, такого образования было мало. Зато его было более чем достаточно, чтобы толкнуть меня на дурную дорожку.
        Новый удар судьбы, обрушившийся на меня, больно задел и мою мать. Как только хозяйка фермы увидела, что та вновь стала тем, чем была раньше, - всего лишь бедной вдовой, она не замедлила возвратить матушку в ее прежнее положение простой служанки.
        Что до меня, то, став после своего учения в пансионе как бы наполовину барышней, я оказалась ни к чему не пригодной. Не могла же я, в своем небесно-голубом платьице и соломенной шляпке, возвратиться к своему стаду и опять пасти овец, как какая-нибудь пастушка в духе Мармонтеля!
        Надо было искать для себя какое-то место.
        Однажды утром Эми Стронг, сестра Дика, зашла сказать мне, что стараниями ее матушки такое место найдено. Речь шла о том, чтобы в качестве няньки и воспитательницы маленьких детей войти в дом мистера Томаса Хоардена, носившего, уж не знаю почему, то же имя, что и город, где он жил. Этот господин приходился шурином последнему олдермену Бойделу и отцом знаменитому хирургу с Лестер-сквер.
        Тот род занятий, что мне предлагали, не имел ничего общего с моими честолюбивыми грезами. Но надо же как-то жить, а у меня не было выбора.
        Пришлось связать в узелок жалкие остатки моего имущества времен пансиона, перешить небесно-голубое платьице из форменного в обычное, а коль скоро мне полагалось двенадцать шиллингов жалованья за месяц, не считая комнаты и еды, посредством экономии я могла со временем пополнить свой убогий гардероб.
        Было нестерпимо унизительно поступить почти что в служанки к Хоардену. Но таков уж был каприз божественного Случая, похоже взявшего себе привычку забавляться мною то вознося, то снова низвергая.
        Но ты знаешь, Господи, что ныне, из бездны последнего унижения, откуда мне уже не подняться никогда, я благословляю тебя, взываю к тебе всем сердцем, и это сердце так полно благодарности, как не бывало во дни моего самого блистательного возвышения!



        III

        Я вошла в дом мистера Хоардена 20 сентября 1776 года. Мне было тогда лет двенадцать, от силы тринадцать.
        Хоарден был пуританин старого закала, суровый и справедливый во всех отношениях. Его жена тоже была женщина холодная и строгая. Малыши, о которых мне предстояло заботиться, приходились детьми их единственной дочери, умершей от воспаления легких в то время, как ее муж отправился в Америку.
        Их было трое. Двум старшим уже исполнилось четыре и пять лет, третий еще находился на попечении кормилицы.
        Большие часы, похожие на те, что были у дядюшки Тоби, казались неким божеством, управляющим жизнью всего дома. Каждую субботу, едва лишь прозвонит полдень, их заводили. Благодаря этому ритуалу, которым мистер Хоарден за мою память ни разу не пренебрег, жизнь семьи всю неделю текла размеренно и точно, словно ее приводил в движение механизм не менее точный, чем часовой.
        Вы спросите меня, кто же заводил часы вместо мистера Томаса Хоардена, если его не было дома в субботний полдень? Отвечу вам: мистер Томас Хоарден никогда не забывал, что в этот день и час ему надлежит исполнить сию важную обязанность. Если утром в субботу ему было необходимо отлучиться, он возвращался домой в половине двенадцатого; когда же дела призывали его днем, он уходил из дому не раньше половины первого.
        За целый год, что я провела под его кровом, я ни единого раза не видела, чтобы мистер Хоарден позволил себе хоть одно торопливое движение, повысил голос, улыбнулся или рассердился, упустил повод сделать доброе дело или совершил хотя бы малейшую несправедливость.
        Миссис Хоарден была в полном смысле слова тенью своего супруга. Она напоминала мне женские фигурки, которые указывают на барометрах ясную погоду или дождь: женщину, которая входит и выходит позади своего мужа и повторяет все его движения, открывая зонт, если он его открывает в знак ненастья, и закрывая, если он его закрывает в знак солнечной погоды.
        Вероятно, мистер Томас Хоарден был богат, однако за весь год мне не случалось видеть в его доме блеск иных монет, кроме тех двенадцати шиллингов, которые я получала первого числа каждого месяца. С пунктуальностью, свойственной этому семейству, сухая, цвета слоновой кости рука миссис Хоарден протягивала мне эту сумму ровно в десять часов утра.
        Супругам Хоарден принадлежал весь дом целиком. Его фасад выходил на главную улицу города, а с другой стороны дома располагался сад с дорожками, посыпанными морским песком, с цветочными куртинами, окаймленными буксом, с тисами, кроны которых были подстрижены в форме пирамиды. Садовник, ухаживавший за этим маленьким садом, был очень заботлив: ни разу мне на глаза не попался ни один палый лист, ни один цветок с надломленным стеблем. Дети там гуляли, но помнили, что играть в саду нельзя. Также они не имели права прикасаться к фруктам и цветам.
        Летом Хоардены вставали в шесть часов утра, зимой - в семь. Вся семья, хозяева и слуги, дети и кормилица, поднявшись с постели, отправлялись в молельню, где их ждала Библия со стальными застежками, прикованная к пюпитру. Мистер Хоарден открывал эту Библию, читал молитву, его жена откликалась: «Аминь!» Он закрывал Библию, и все шли в столовую. Там был сервирован завтрак, состоящий из молочных продуктов, масла и яиц. Еще на стол ставился большой чайник, вмещавший двенадцать чашек. Каждый имел право наливать себе чая сколько угодно, однако, по молчаливо признанному всеми обычаю, никто не выпивал больше двух чашек.
        За столом нас было пятеро: мистер и миссис Хоарден, двое детей и я, благодаря своей роли воспитательницы получившая право садиться за стол вместе с хозяевами. Впрочем, как мне кажется, другие слуги не слишком завидовали этой привилегии.
        Как только часы издавали то характерное шипение, какое у механизмов этого рода предшествует бою, все вставали. Это движение было столь отработано, что удар часов, отбивавших полчаса, как правило, заставал всех уже на ногах.
        Точно в полдень мы снова садились за стол. Только по субботам обед запаздывал на минуту: она требовалась мистеру Томасу Хоардену, чтобы завести часы. Обед не блистал роскошеством, но был недурен. Главным напитком было пиво, но, кроме этого, каждому полагался маленький стакан бордо; дети получали по полстакана. Обед продолжался ровно час.
        В пять часов подавали сандвичи, ржаной хлеб, масло и какие-нибудь пирожки. На сцене вновь появлялся большой чайник - так же как утром, его содержимое являлось единственным напитком, полагавшимся нам в этот час. Подобно завтраку, эта трапеза длилась полчаса.
        Наконец, в восемь часов мы ужинали. Ужин являл собой повторение обеда с той лишь разницей, что дети на нем не присутствовали. В половине восьмого им предлагали на выбор тартинки с маслом или с медом, а к восьми им полагалось уже быть в постели.
        Я ни разу не слышала, чтобы они плакали - если только им не случалось упасть и сильно ушибиться.
        По четвергам после завтрака запрягали в шарабан лошадь; мы с детьми и кормилицей усаживались, и кучер отвозил нас на какую-нибудь поляну неподалеку от города Хоардена.
        Для всех нас это было истинным праздником - будто камень сваливался с души, и мы нежились в солнечных лучах, отогреваясь после ледяной атмосферы, царящей в доме. Даже младенец на руках у кормилицы, казалось, чувствовал то же: он в эти часы становился гораздо веселее. Пока кормилица чинно прогуливалась, мы с детьми резвились на траве, собирая цветы и гоняясь за бабочками.
        Дети обожали меня, ведь я и сама, в сущности, была ребенком.
        В субботу после ужина у подъезда появлялась карета. В нее садились все, за исключением садовника: он оставался в своей хижине в саду и должен был сторожить дом. Мы отправлялись в деревню. Деревней назывался большой коттедж, расположенный в двух с половиной льё от Хоардена, между Честером и Флинтом, на берегу реки Ди, в четверти льё от места, где она впадает в Ирландское море или, точнее, в примыкающий к нему залив.
        На дорогу мы тратили два часа десять минут, никогда не больше, но и не меньше. Возница погонял лошадь трижды: первый удар кнута она получала, когда трогалась с места, второй - в середине пути, третий - приближаясь к цели.
        Впервые увидев море, я была глубоко потрясена. Хотя залив, образуемый устьем Ди, узок, взойдя на пригорок, можно было увидеть морской простор. В страстном порыве я протянула руки к этой бескрайности, поразившей меня так, словно сама вечность раскрылась передо мною.
        В продолжение семи теплых месяцев весны, лета и осени мы неизменно проводили за городом каждое воскресенье, посвящая его молитве и прогулкам. По воскресеньям мне полагалось гулять с детьми не только после завтрака, как по четвергам, но и после обеда.
        Здесь нам для этого не требовался шарабан. Удобное расположение коттеджа на правом берегу Ди между рекой и заливом давало нам возможность выбора: отправиться ли на морской берег собирать ракушки или пойти на приречный луг за цветами. В нашем распоряжении были три четверти льё, отделяющие речной берег от морского, и на этих прогулках нам было еще вольнее и веселее, чем по четвергам на полянах близ Хоардена. В общем, на два светлых дня в неделю приходилось пять дней мрака. Никогда моя жизнь не была так четко расколота надвое.
        Однажды - это было в первое майское воскресенье 1777 года около двух часов пополудни, то есть во время нашей второй дневной прогулки, - мы увидели на морском берегу красивую лодку, охраняемую не то четырьмя, не то пятью гребцами. Ее задние скамьи были устланы коврами и обложены бархатными подушками.
        В нескольких шагах от лодки какой-то мужчина, присев на скамеечку, рисовал с натуры валлийскую крестьянку, державшую на руках ребенка. Молодая женщина, стоявшая рядом с ним, через его плечо наблюдала за тем, как продвигается работа.
        Эти двое, хотя и облачившиеся в простые одежды для загородных прогулок, держались с такой элегантностью, что было не трудно распознать в них столичных жителей, лондонцев, неизвестно каким ветром занесенных во Флинтшир.
        Мои подопечные, охваченные любопытством, со всех ног бросились к неизвестным. Я звала их, пробуя удержать, но напрасно: насколько послушными они были дома, настолько своевольными становились вне его стен, как только вырывались на свободу. Они даже не откликнулись на мои призывы и вскоре уже стояли рядом с дамой и рисовальщиком.
        Те обернулись.
        - Славный малыш! - сказал мужчина, кладя ладонь на голову мальчика и внимательно приглядываясь к нему. - Как ваше имя, дружок?
        - Эдвард, - отвечал ребенок.
        - А вас как зовут, мисс? - продолжал незнакомец, обращаясь к девочке.
        - Сара.
        - Не правда ли, как странно, Арабелла? - заметил рисовальщик. - Те же имена, что у моих детей!
        И, помолчав, он добавил со вздохом:
        - В последний раз, когда я их видел, им было столько же лет, как этим…
        Задумавшись, он, кажется, совсем забыл о своем рисунке.
        В это время взгляд дамы случайно остановился на мне. Ее глаза так и впились в мое лицо.
        - Право, - пробормотала она, - что за блистательное создание! Да взгляните же сюда, Ромни!
        И она положила ему руку на плечо, стараясь отвлечь от печальных мыслей. Он помотал головой, словно прогоняя горестные воспоминания.
        - Что вы сказали, Арабелла?
        - Я говорю, что вам лучше бы не оглядываться каждую минуту назад, а взглянуть на то, что перед вами.
        Художник взглянул на меня и, казалось, остолбенел от изумления.
        - Подойдите сюда, мисс, - сказала мне дама, - и позвольте нам рассмотреть вас как следует. Вы так хороши, что глядеть на вас одно удовольствие.
        Мое лицо вспыхнуло румянцем стыда, но сердце так и запрыгало от радости. Это было совсем не то, что похвала маленького пастушонка, назвавшего меня красивой, или придирки взбалмошных пансионерок, которые оттого и смеялись над моей неловкостью, что я показалась им слишком красивой. Теперь леди и джентльмен, настоящие городские господа, восхищались мной, и искренне, без оговорок!
        Я сама не заметила, как подошла поближе.
        Художник протянул мне руку, и в ответ я подала свою.
        - А что за ручка! Я не говорю о том, какова она сейчас, но какой обещает стать! Посмотрите-ка, Арабелла.
        - О, будьте уверены, что я любуюсь ею с таким же наслаждением, как вы, Ромни. Благодарение Богу, я не завистлива. Вы разрешите узнать ваше имя, мисс?
        - Меня зовут Эмма, сударыня, - отвечала я.
        - А сколько вам лет? - спросил художник.
        - Должно быть, около четырнадцати, сударь.
        - Как? Вы не знаете собственного возраста?
        - Матушка никогда не называла мне его точно.
        - Право же, это наверняка дочь какой-нибудь герцогини, - заметил Ромни.
        - Нет, милорд, - возразила я. - Моя мать простая крестьянка.
        - А эти малыши, - спросила дама, - они ваши брат и сестра?
        - Нет, миледи, меня взяли в дом их дедушки, чтобы я заботилась о них и обучала их чтению и письму.
        Склонясь к художнику, дама шепнула ему на ухо:
        - Подумать только, Ромни, какую карьеру она бы сделала в Лондоне с таким-то личиком!
        - Замолчите, искусительница! Вы же погубите девочку!
        Он обернулся ко мне:
        - Мисс Эмма, не соблаговолите ли вы оказать мне величайшую любезность?
        - Охотно, сударь, - отвечала я. - А какую?
        - Потерпите минут пять, сделайте милость, чтобы я мог сделать с вас набросок.
        - С удовольствием, сударь.
        - В таком случае оставайтесь в том же положении, как и сейчас.
        Я замерла. Он слегка повернулся на своей скамеечке, и меньше чем минут за десять прелестная акварель была готова.
        Пока он работал, я с жадностью следила за каждым движением его кисти.
        Закончив, художник показал мне набросок:
        - Вы узнаете себя?
        - О, - вскричала я, вновь краснея, на сей раз от удовольствия, - этого не может быть, я не настолько красива!
        - Вы еще в тысячу раз лучше! Но знаете, Арабелла, для того, чтобы передать эту прозрачность кожи, воспроизвести блеск этих влажных глаз, эту пышную волну волос, нужны масляные краски… Приезжайте-ка в Лондон, мисс! Когда жизнь в провинции вам наскучит, за один-единственный час, если вы соблаговолите мне его уделить, я заплачу вам столько же, сколько вы получаете за год воспитания этих двух ребятишек.
        - После этого попробуйте назвать меня искусительницей, Ромни!
        - Вы тоже можете что-нибудь предложить ей, Арабелла, я не стану вам мешать.
        - Если вы приедете в Лондон, мисс, и если согласитесь удовлетвориться местом компаньонки с жалованьем десять фунтов в месяц, я буду счастлива взять вас к себе… Ромни, дайте-ка мне листок бумаги и карандаш.
        - Что вы собираетесь делать?
        - Дать этой прелестной крошке свой адрес.
        - Зачем? - обронил Ромни, пожимая плечами.
        - Кто знает, - промолвила Арабелла.
        - И у вас хватит отваги, чтобы держать при себе такую красавицу?
        - Почему бы и нет? - с вызовом отвечала дама. - Я из тех, кто ищет сравнений, вместо того чтобы бегать от них.
        И, повернувшись ко мне, она прибавила:
        - Вот мой адрес, мисс. Сохраните его на всякий случай.
        На бумаге было написано: «Мисс Арабелла, Оксфорд-стрит, 23». Я взяла ее, не совсем понимая, что мне с ней делать, да, собственно, и не собираясь ее использовать. Но, может быть, и Ева некогда так же взяла яблоко, вовсе не имея намерения его съесть.
        - Идемте, Ромни, - произнесла молодая женщина, увлекая художника к лодке. - Нас ждут в Парк-Гейте через час, а надо еще пересечь весь пролив.
        Художник встал, бросил золотую монету к ногам крестьянки, позировавшей ему, и, проходя в двух шагах от меня, проговорил:
        - Приезжайте в Лондон, мисс, вам там будет хорошо… а если не приедете, будет еще лучше. А пока, - он махнул рукой, - прощайте… или до свидания!
        - До свидания! - крикнула Арабелла, садясь в лодку.
        И хрупкая посудина стремительно заскользила по воде, гонимая усилиями четверых гребцов.
        Погруженная в глубокую задумчивость, я двинулась с детьми к дому.



        IV

        Здесь уместно вспомнить, как поразили мое воображение слова Дика, когда он упомянул о большом зеркале в золоченой раме, в котором я увижу себя с головы до ног. Если такого замечания было достаточно, чтобы фантазия тотчас унесла меня в волшебные дворцы феи Морганы, легко представить, какие безумные видения закружились в моем мозгу после разговора с художником и его прекрасной спутницей.
        Я не поняла и половины тех слов, которыми они обменивались между собой, да и тех, с которыми они обращались ко мне. Но я, тем не менее, поняла, что художник обещал мне пять фунтов за каждый сеанс, если я стану ему позировать, а мисс Арабелла предлагает десять фунтов в месяц, если я соглашусь быть ее компаньонкой. Короче, оба заверили меня, что в Лондоне я тотчас разбогатею.
        Конечно, место компаньонки у женщины, чье положение в обществе, как мне показалось, несколько двусмысленно, не назовешь особенно почетным. Но для меня, дочери бедной служанки с фермы, для меня, бывшей овечьей пастушки, незадачливой пансионерки из заведения миссис Колманн, а ныне воспитательницы, получающей четыре пенса в день за свои занятия с детьми у мистера Томаса Хоардена, - для меня возможность получать сто фунтов в год вместо нынешних семи-восьми была большим шагом вперед к грядущему благоденствию.
        И потом, само это магическое слово - Лондон! Город, о котором все говорят, куда все рвутся, средоточие всех честолюбивых порывов, устремленных туда, подобно тому как все реки стремятся к морю… Лондон! Просто попасть туда - ведь и это одно уже немало. Оказаться в столице, где полтора миллиона жителей, вместо того чтобы прозябать во флинтширском городишке, затерянном среди гор Уэльса, у пустынных и мрачных песчаных берегов Ирландского моря!
        Когда в понедельник утром мы возвратились в дом мистера Томаса Хоардена, это угрюмое жилище показалось мне особенно скучным и неприютным.
        А тут еще произошел случай, усиливший мое уныние. В следующий четверг я, по обыкновению, повела детей играть на лужайке. Я говорю «повела играть», потому что я сама уж больше не играла с ними. Присев на поваленное дерево, я предалась мечтам о большом незнакомом городе, куда влекли меня все мои желания. Вдруг я услышала шум шагов и голоса.
        Я подняла голову: ко мне приближались девицы из пансиона.
        С тех пор как я покинула его, случай ни разу не столкнул меня ни с одной из воспитанниц. Но сегодня он будто в отместку послал мне их всех.
        Я поднялась, чтобы приветствовать миссис Колманн. Она же едва соблаговолила меня узнать. Не произнеся ни единого слова, она лишь удостоила меня едва заметным кивком.
        Зато мои три врагини не преминули доказать, что у них хорошая память. Проходя мимо меня, старшая, которую звали Кларисса Демби, сказала своей приятельнице Кларе Саттон:
        - Смотри-ка, это же наша прежняя соученица Эмма Лайонс. Похоже, воспитывая детей, она преуспела не больше, чем тогда, когда пасла овец. Ведь на ней все еще платье нашего пансиона!
        И обе покатились со смеху.
        Некоторые из младших учениц тоже меня узнали, но только одна покинула подруг и подбежала, чтобы поцеловать меня. Это была Фанни Кэмпбелл, дочь сержанта морского флота.
        Двадцать два года спустя этот поцелуй спасет жизнь ее брату.
        Но сейчас поцелуй не мог заставить меня забыть горечь только что перенесенной обиды.
        Действительно, я до сих пор ходила в платье пансионерки. Я так берегла свой воскресный наряд, что он был все еще цел, и, значит, могла, ничего не тратя, снова и снова откладывать свое ежемесячное жалованье - всякий раз по двенадцать шиллингов.
        Это было мое сокровище, залог будущей свободы.
        С тех пор как я поступила в услужение к мистеру Хоардену, мне удалось скопить шесть фунтов. Свои драгоценные шесть золотых я прятала в своей комнате, в ящике комода, а ключ от него постоянно находился при мне - совершенно излишняя предосторожность: в доме Хоардена можно было бы оставить без присмотра хоть знаменитый бриллиант Великий Могол и нисколько не опасаться, что кто-либо покусится на него.
        Да, я все еще носила то же платье, Кларисса Демби сказала правду. Но если я уеду в Лондон, если стану компаньонкой мисс Арабеллы и буду получать десять фунтов в месяц, да еще если мистер Ромни будет платить мне по пять за каждый сеанс, когда я стану позировать ему, о, тогда я смогу менять наряды раз, нет - два раза в месяц, нет - каждую неделю.
        Никогда еще соблазн не впускал своих когтей так глубоко в женское сердце, как в те минуты, когда я вытащила спрятанный у меня на груди листок бумаги и раз десять повторила:
        - Мисс Арабелла, Оксфорд-стрит, двадцать три.
        Теперь я могла потерять эту бумажку: адрес уже был запечатлен в моем мозгу так неизгладимо, словно то была надпись, выбитая на камне.
        Вернувшись в дом, я застала там новое лицо. Это был сын хозяина, мистер Джеймс Хоарден, тот самый хирург с Лестер-сквер, о котором я уже упоминала.
        Он приехал из столицы и собирался погостить в отчем доме неделю. Стало быть, целую неделю я смогу слушать рассказы о Лондоне!
        Моя внешность произвела на него такое же поразительное впечатление, как и на других. Он расспрашивал меня о моей семье, задавал и вопросы, касающиеся меня самой, в частности о том, что я собираюсь делать дальше и почему не еду в Лондон. Он обещал, что сам постарается подыскать мне подходящее место. Но потом, когда мое сердце уже так колотилось от восторга и неистовых надежд, что готово было выпрыгнуть из груди, он вдруг вгляделся в мое лицо с особенным выражением тревожного интереса и пробормотал:
        - Хотя нет, право же, лучше бы вам не ездить туда.
        Я просто умирала от желания расспросить его обо всем, но не осмеливалась сделать это в присутствии мистера Хоардена. Однако случаю было угодно, чтобы тот как раз куда-то вышел.
        Едва лишь дверь закрылась за ним, с моих уст как бы сами собой сорвались слова:
        - Вы знаете мистера Ромни?
        - Какого Ромни? - удивился мистер Джеймс Хоарден.
        - Художника, - отвечала я.
        - Ну, кто ж его не знает? Ромни - величайший портретист нашего времени.
        И прибавил, пожав плечами:
        - Какая жалость…
        Он не закончил фразы.
        Я смотрела на него, спрашивая взглядом о том, о чем не решалась спросить вслух.
        - Да, - сказал он, - весьма жаль, что подобная гениальность сочетается со столь ужасной безнравственностью! У него была чудесная жена, двое очаровательных детей, а он покинул их, окружает себя актрисами и куртизанками, которые истощают его здоровье и кошелек. Правда, верно и то, что он ничего не жалеет для искусства. Он способен платить натурщице двадцать пять фунтов стерлингов, если эта натурщица наделена достаточно оригинальной красотой. Но откуда вы-то знаете Ромни?
        - Я с ним не знакома, - ответила я, краснея. - Просто когда я училась в пансионе, там была одна воспитанница, которая с ним в родстве.
        Тут вошел мистер Хоарден и я умолкла. Суровый пуританин, несомненно, нашел бы неуместным, что я веду с его сыном разговор на подобные темы.
        Больше я не заговаривала с мистером Джеймсом Хоарденом о Ромни: я уже узнала то, что мне было нужно. Ведь мистер Хоарден сказал, что этот художник способен платить двадцать пять фунтов стерлингов модели, если она одарена выдающейся красотой.
        Что касается мисс Арабеллы, то я остереглась заводить о ней речь. Мне не хотелось узнать, кто она, ведь пока я точно не знала этого, ничто не мешало мне принять ее предложение.
        Впрочем, не случайно же всякий, кто впервые видел меня, прежде всего говорил, что я должна поехать в Лондон? Хотя верно и то, что поразмыслив, они начинали сомневаться в разумности такого совета.
        Да что же в Лондоне такого ужасного? Среди полутора миллионов столичных жителей есть ведь и двести-триста тысяч девушек моего возраста. Неужели все они обречены на погибель только потому, что живут в Лондоне?
        Через неделю мистер Джеймс Хоарден уехал. Его интерес ко мне за время пребывания в родительском доме не остыл, а усилился. Прощаясь со мной, он сказал, что, если когда-нибудь я приеду в Лондон, чего он мне не желал бы, он просит меня не забыть навестить его.
        Он мог бы не опасаться, что я забуду о нем: его адрес уже был запечатлен в моей памяти рядом с адресом мисс Арабеллы.
        Судьбе было угодно, чтобы несколько дней спустя после его отъезда, отправившись к некоей родственнице Хоарденов, у которой как раз гостили мои воспитанники, я набрела на тот самый магазин, где торгуют зеркалами, о чем Дик говорил мне лет пять-шесть тому назад.
        Я вздрогнула, увидев себя целиком, с головы до пят, в одном из зеркал, выставленных на его витрине. Сама того не желая, я замерла перед собственным изображением, словно зачарованная им.
        Вдруг я почувствовала, как кто-то тронул меня за плечо. Обернувшись, я узнала Эми Стронг, с которой мы не встречались уже около года.
        Она была одета без особой изысканности, однако гораздо лучше, чем позволяло ее положение. Поэтому я посмотрела на нее с удивлением. Поняв, что я сейчас начну ее расспрашивать, она поспешила заговорить сама, не давая мне времени опомниться:
        - Что ты здесь делаешь?
        Я рассмеялась:
        - Ну ты же сама видишь.
        - Вижу: любуешься собой в зеркале. Ты считаешь себя красивой, и тут ты права. Хотелось бы мне быть такой красавицей, уж я бы тогда знала, что делать.
        - И что бы ты сделала?
        - О, меня бы только и видели в Уэльсе!
        - Куда же бы ты направилась?
        - В Лондон, конечно. Все говорят, что с красивым личиком в Лондоне может повезти. Поезжай туда, а как станешь миллионершей, возьми меня к себе горничной.
        Я вздохнула:
        - Будь моя воля, я бы уехала.
        - Что же тебе мешает?
        - А как ты себе это представляешь? Отправиться в такое путешествие одной, в моем возрасте?
        - Ну, если тебе недостает только попутчицы, я к твоим услугам.
        Я посмотрела на нее:
        - Ты это серьезно?
        - Серьезнее не бывает.
        - Но чтобы добраться до Лондона, нужно много денег.
        - Наоборот, это совсем не дорого. Достаточно одного фунта, это точно - я справлялась в Честере. Одно место внутри дилижанса стоит фунт, за два фунта мы получим два места и через три дня будем уже в Лондоне.
        - А твоя мать?
        Эми скорчила гримаску:
        - Мать? Мы с ней не ладим с тех пор, как я ушла с фермы.
        - Как, ты больше не работаешь у миссис Риверс?
        (Так звали хозяйку фермы, где Эми была прислугой.)
        - Нет… Да ладно, лучше я тебе скажу все как есть. Видишь ли, ее сын Чарли - он гардемарин - приехал ее навестить. Ну, и пока гостил у мамаши, стал за мной ухлестывать. А я, честно-то говоря, не слишком спорила: по мне, Чарли - парень видный. Но его мамаше это не понравилось, и она выставила меня за дверь. Тогда Чарли решил, что его долг как-то возместить мне потерю места, ведь прогнали меня по его вине. Перед тем как вернуться на корабль, он дал мне пятнадцать фунтов. Пять из них пошли на покупку одежды, без этого мне было никак не обойтись. Но осталось еще десять. Хочешь, поедем в Лондон вместе? Тогда пять фунтов я тебе дам… О, ты мне их вернешь, тут уж беспокоиться не о чем.
        - Спасибо тебе, Эми, - отвечала я, - но я почти так же богата, как ты: у меня есть семь фунтов.
        - У тебя семь, у меня десять - стало быть, семнадцать фунтов на двоих! С этим можно пуститься вокруг света… не говоря уж о том, что есть еще Чарли, который служит на флагманском корабле…
        - О, - вздохнула я, - если бы я могла быть уверена…
        - Уверена в чем? - заинтересовалась Эми.
        - В том, что одна леди, которая дала мне свой адрес, уже возвратилась в Лондон.
        - Как? Есть леди, к которой ты сможешь обратиться?
        - Да.
        - В Лондоне?
        - Да.
        - А для чего она дала тебе адрес?
        - Она хочет взять меня к себе в компаньонки. Будет платить десять фунтов в месяц.
        - Десять фунтов в месяц? И ты еще можешь колебаться?
        - Говорю тебе, я встретила ее всего лишь недели две назад на морском берегу неподалеку от коттеджа мистера Хоардена.
        - А где она жила?
        - Я слышала, как они упоминали о Парк-Гейте.
        - Они упоминали? Так эта леди была не одна?
        - Она была там вместе с художником. Он, со своей стороны, обещал, что, если я соглашусь позировать ему, он будет мне платить пять фунтов за час.
        - Каково! Тебе подвернулась леди, готовая выложить десять фунтов в месяц, если ты станешь ее компаньонкой, да вдобавок еще художник, который собирается платить пять фунтов за сеанс, и ты от всего этого отказалась?.. Будь ты католичкой, я бы подумала, что ты хочешь быть причислена к лику святых… Ну же, Эмма, поедем! Ты сперва разбогатеешь сама, а там и мне поможешь сколотить состояние.
        - Если бы можно было сначала выяснить, находятся ли они сейчас в Парк-Гейте или уехали…
        - Нет ничего легче.
        - Но каким образом?
        - Ты забываешь, что у нас еще есть Дик, которому тоже охота выбраться в Лондон. И, помимо всего прочего, разве мы не богаты? По каким дням ты бываешь за городом со своими господами?
        - Каждое воскресенье.
        - Назови мне имена твоего художника и этой дамы.
        - Художника зовут мистер Ромни, а ее мисс Арабелла.
        - Ромни… мисс Арабелла… Справиться о них в Парк-Гейте… Будь спокойна, я ничего не забуду. В субботу вечером я поеду с Диком в Честер, а в воскресенье в десять утра буду прогуливаться по морскому берегу. Мы там встретимся, и я сообщу тебе все, что узнаю.
        - Но что же станется с Диком? Ведь из-за всего этого он может потерять работу!
        - Вот еще! Да он уж давно не пасет овец!
        - Тогда чем же он занимается?
        - В точности не знаю… Наверное, немножечко контрабандой…
        - Ах! Мой Бог! Но контрабандистов ведь ссылают на каторгу!
        - Да, но для этого раньше надо их поймать. А Дик хитрый, он никому не позволит поймать его. А так как в наших местах он становится известен, то он не прочь перебраться куда-нибудь еще. Стало быть, до воскресенья?
        - До воскресенья! Но я тебе пока ничего не обещаю.
        - Кто тебя просит что-нибудь обещать? Когда прибудем на место, там уж посмотрим. Как бы то ни было, не забудь захватить с собой деньги и дорожную сумку.
        И она удалилось легкой беспечной походкой, по которой можно было догадаться, что для нее-то все сомнения уже позади.
        Я постояла немного в задумчивости и отправилась своей дорогой, бросив прощальный взгляд в зеркало.
        К несчастью, оно дало мне тот же совет, что и Эми Стронг!



        V

        По обыкновению, в следующую субботу в тот же час, как в субботу предыдущую, семейство отправилось за город; лошадь получила три привычных удара кнутом, и по истечении двух часов десяти минут мы вышли из кареты.
        Я не забыла предписаний Эми: захватила с собой семь фунтов с прибавлением тех двенадцати шиллингов, что мистер Томас Хоарден вручил мне накануне; вот только дорожной сумки мне не понадобилось: для моих пожитков хватило простой салфетки, связанной крест-накрест за уголки.
        Трудно описать те чувства, что охватили меня, когда я переступила порог дома, который мне, вероятно, не суждено было больше увидеть, и где, может быть, я проведу последнюю ночь, чтобы затем тайно исчезнуть, уподобившись беглянке, устремившейся куда глаза глядят навстречу неведомому миру, и вверив себя попечению такого переменчивого божества, каким является Случай.
        Поскольку мое бегство еще не было делом окончательно решенным, я пыталась представить все препятствия, которые мне нужно преодолеть; к несчастью, они были не такого рода, чтобы охладить столь воспаленную голову, как моя. Комната, где спали дети и я, располагалась на первом этаже и выходила окнами в сад; из сада через калитку можно было пробраться на песчаную отмель, где меня ожидали бы Эми и Дик, поскольку, в отличие от меня, за ними никто не надзирал.
        На другой день в условленный час я прогуливалась с детьми по побережью, Дик и Эми ожидали меня именно в том месте, где за месяц до того я повстречала мистера Ромни и мисс Арабеллу.
        Вот уже три недели, как они покинули Парк-Гейт, и никто не мог сказать, куда они уехали; правда, поскольку они велели доставить их до Честера, было весьма вероятно, что они отправились в Лондон.
        К тому времени я еще не пришла ни к какому решению, но Эми считала, что нам надо уезжать, и Дик был того же мнения: ему еще более, чем сестре, не терпелось расстаться с берегами Ирландского моря.
        Итак, поскольку из нас троих двое склонялись к отъезду, мнение большинства возобладало.
        Лондонский почтовый дилижанс отправлялся на следующий день в шесть часов утра, и Эми заблаговременно заплатила за два места в карете для нас с ней и за одно на империале - для брата.
        Итак, в полночь - ранее отлучиться было нельзя - Эми и Дик подойдут к садовой калитке; затем на лодке мы доберемся до Честера и будем на месте, по крайней мере, за час до отправления coach-post[Почтовый дилижанс (англ.).] .
        Когда мы обо всем договорились, Эми с братом ушли.
        День протек как обычно, без каких-либо отклонений от заведенного порядка. Я и после замечала, что ничто не проходит так быстро, как часы, заполненные повседневными делами, а вернее сказать, стоит такому дню завершиться, как кажется, что он пролетел быстрее всех прочих, ибо воспоминания о нем, не отмеченные никакими происшествиями, ничем выдающимся, стираются в памяти, растворяясь в монотонной серости жизни без радостей и печалей.
        Наступил вечер; детей уложили в привычное время, я отправилась ужинать с мистером и миссис Хоарден, а ровно в десять часов снова оказалась в своей комнате.
        Ранее я позаботилась принести туда перья, бумагу и чернила, ведь мне предстояло написать два письма: одно мистеру Хоардену, а другое - матери.
        Мистера Хоардена я благодарила за его доброту ко мне, заверяя, что никогда не забуду год, который имела счастье провести под его кровом, хотя некое стремление, более властное, нежели сила воли, увлекает меня в призрачную страну, что называется Лондоном; на этом пути я вверяю себя его молитвам и молитвам его супруги, уподобившись моряку в утлой лодчонке, отдавшемуся на волю неведомой морской стихии.
        Матушке же я сообщила, что нашла в Лондоне превосходное место у богатой дамы - имени ее я не стала упоминать, - где мне будут платить десять фунтов в месяц, и поэтому отправляюсь в столицу. Я прибавила, что, если место окажется действительно таким, какое мне было обещано, я не замедлю доказать, сколь глубоко я признательна ей за все ее прошлые заботы. Наконец я завершила послание, признавшись - и отнюдь при этом не солгав, - что я ничего не говорила ей о столь заманчивом предложении и даже не повидалась с ней, чтобы попрощаться, так как опасалась утратить всякую смелость и решимость уехать. Это бы неизбежно произошло, едва только я очутилась бы в ее объятиях.
        Кончив, я запечатала письма, написала адреса и несколько успокоилась.
        В любом другом доме я могла бы опасаться, что хозяева лягут спать позже обычного или какой-нибудь работник в саду узнает меня, но вся жизнь в доме Хоарденов была упорядочена с такой пунктуальностью, что со мной не могло приключиться что-либо непредвиденное.
        Я услышала, как пробило одиннадцать, потом половину двенадцатого на часах в столовой, столь же выверенных, как и те, что висели в городском доме, с той только разницей, что заводили их не в субботний, а в воскресный полдень.
        Подождав еще минут десять, я расцеловала лежащих в кроватках детей (они засыпали с таким завидным постоянством и неуклонностью, что одно это могло недвусмысленно свидетельствовать об их родстве с мистером Хоарденом), затем отворила окно и выскользнула в сад, постаравшись если не закрыть створки, то, по крайней мере, как можно теснее их сблизить.
        Под окном мне пришлось немного задержаться. Хотя мне нечего было особенно бояться, сердце мое билось так сильно, что мне нужно было перевести дух. К тому же стояла непроглядная мгла, а с тех пор как я поселилась у Хоарденов, меня снова стали посещать младенческие страхи перед темнотой, хотя я вовсе не знала их, когда жила на ферме и проводила все дни в горах.
        Но прошло несколько мгновений, и страх, связанный более с самим моим деянием, нежели с обстоятельствами его свершения, улетучился, глаза привыкли к темноте, дорожку, посыпанную светлой галькой, я хорошо различала: она бежала у меня под ногами, как длинная серая лента, и привела меня прямо к калитке в садовой ограде, выходившей к морю.
        Я бросилась к ней, но, добежав, остановилась: мне показалось, что за стеной кто-то разговаривает. Впрочем, в этом не было ничего удивительного, ведь Дик и Эми ждали меня с той стороны. Отдышавшись, я вполголоса спросила:
        - Это ты, Эми?
        Та откликнулась, и я услышала, как она сказала Дику:
        - Она все-таки пришла.
        Из этого можно было заключить, что молодые люди опасались, как бы я не изменила данному обещанию.
        Пока что я отомкнула калитку, для чего оказалось достаточно повернуть в скважине ключ. По правде говоря, никогда бегство, которому суждено было привести к таким необычным последствиям, не заключало в себе столь мало романтических подробностей.
        Итак, за калиткой стояли Эми и Дик. Я заметила, что Дик вооружен карабином и парой пистолетов. Он стал уже здоровым восемнадцатилетним парнем, был силен и выглядел смелым и решительным.
        Калитку мы захлопнули, Дик закрыл ее снаружи на ключ, чтобы после нашего ухода никто не смог проникнуть в сад, а ключ перебросил через ограду.
        В нескольких шагах оттуда нас ожидала маленькая лодка, вытащенная на песок; Эми и я забрались в нее, а Дик столкнул ее в воду, ловко вспрыгнул в нее, тотчас взялся за весла и принялся энергично грести.
        Насколько я помню, все это происходило в одну из прекраснейших июльских ночей 1777 года; именно тогда - в ночь с 15-го на 16-е - я покинула мирный дом, чтобы никогда туда не вернуться, оставив позади себя воспоминания о невинной юности. В то прошлое я отныне могла возвращаться только в своих мечтах, повторяя вслед за Франческой да Римини:

        … Тот страждет вечной мукой,
        Кто радостные помнит времена
        В несчастии…[Данте, «Ад», V, 121-123. Перевод М. Лозинского.]
        С той ночи прошло уже тридцать семь лет, но, когда я закрываю глаза и погружаюсь в мысли о минувшем, мне кажется, что все произошло только вчера, так отчетливо я вижу лица и предметы, врезавшиеся тогда мне в память.
        Небо было черным, но лишь из-за новолуния; тысячи звезд блистали в темной лазури; дом мистера Хоардена, вдоль которого мы бесшумно скользили, оставляя за собой на воде легкую, исчезающую почти за самой кормой борозду, вырисовывался огромной серой громадой справа от нас; за нашей спиной на холме, возвышавшемся недалеко от отмели, откуда мы отчалили, догорал костер, а впереди по курсу в каком-то недоступном глазу хуторе лаяла собака.
        Примерно в три часа мы причалили к противоположному берегу залива. Дик подвел лодку к маленькому шлюпу, стоящему у берега. На его окрик показались два человека; он обменялся с ними несколькими словами, передал им свое оружие, пожал руку одному, обнял другого, соскочил на берег и подал нам руку, помогая выйти из лодки. На том прощание завершилось.
        Мы пошли по дороге, ведущей к Честеру: от отмели, к которой мы пристали, нам предстояло пройти около одного льё. Для таких деревенских жителей, как мы, одно льё - это пустяки. Свой сверточек я несла сама, а узел Эми, потяжелее моего, взял Дик, по всей видимости не располагавший ничем, кроме того, что было на нем.
        В Честер мы пришли на рассвете. Дик отвел нас в некое подобие таверны, расположенной рядом с конторой дилижансов. Эми и я взяли там по чашке молока; Дик, далее нас ушедший от пасторальных привычек, заказал стакан джина. Так кое-как мы провели час, и ровно в шесть уже сидели в экипаже.
        В дороге с нами не случилось ничего, о чем бы стоило здесь рассказывать. Мы миновали большие английские города: Личфилд, Ковентри, Оксфорд - и на третий день в четыре часа пополудни прибыли в Лондон.
        У Дика был припасен адресок непритязательной гостиницы, хозяину которой он собирался шепнуть на ухо несколько слов, после чего нам был бы обеспечен благожелательный прием: содержатель заведения, кажется, был знаком со всеми контрабандистами побережья.
        Гостиница располагалась на маленькой улочке Вильерс, упиравшейся одним концом в Темзу, а другим - в Стренд.
        Признаюсь, мое первое знакомство с городом внушило мне скорее страх, нежели любопытство. Несшиеся во все стороны экипажи; шум, способный заглушить даже гром небесный; ошалелые пешеходы, все куда-то спешившие: они не шли, а почти бежали; даже воздух, из чистого и пронизанного светом, каким он казался на всем нашем пути к столице, сделавшийся здесь густым и пыльно-серым; наконец, жалкая гостиница, куда привело нас наше трехсуточное путешествие, - все это не отвечало моим сокровенным грезам, золотистый отблеск которых окрашивал жизнь в поэтические тона.
        Дик снял комнату для Эми и меня; я была истерзана чувством неизвестности, ведь было неясно, в Лондоне ли мисс Арабелла, а потому, наскоро приведя в себя в порядок и оставив Эми отдыхать, я взяла под руку Дика и попросила проводить меня на Оксфорд-стрит. Дик не более меня знал о расположении улицы, являвшейся средоточием моих надежд, но он стал расспрашивать прохожих, причем на каждом углу, и в конце концов мы менее чем за четверть часа достигли Оксфорд-стрит.
        Номер «23» красовался на двери очаровательного особнячка, за парадным двором которого можно было рассмотреть сквозь решетку роскошную зелень сада.
        У внушительной двери чинно стоял швейцар в великолепной ливрее.

        Не без страха я обратилась к господину, выглядевшему столь величественно, и слабым, прерывающимся от волнения голосом спросила, в Лондоне ли мисс Арабелла.
        - Что вам угодно от ее милости? - спросил швейцар.
        - Около месяца назад я имела честь повстречать мисс Арабеллу в Честере, - ответила я. - Она велела мне навестить ее в Лондоне, и вот адрес, который она сама мне дала.
        Швейцар дернул за шнур; раздался звон колокольчика, и ко мне спустилась дама лет сорока, видимо экономка.
        - Поговорите с девушкой, миссис Нортон, - проронил швейцар и снова застыл в торжественной неподвижности.
        Я повторила экономке то же, что сказала швейцару, и показала ей бумажку с адресом. Она прочла ее и покачала головой:
        - Действительно, почерк ее милости. Но, к несчастью, ее нет в Лондоне.
        - Ах, Господи, где же она? Ведь я приехала специально для того, чтобы с ней встретиться!
        - Последнее полученное от нее письмо помечено Дувром, в нем она оповестила нас, что отправляется во Францию.
        Сердце мое сжалось от этого первого разочарования, и я спросила:
        - А не подскажете ли вы, когда можно ожидать ее возвращения?
        - Не могу сказать. Но, возможно, ее милость будет здесь к началу скачек.
        - А на какое время назначены скачки?
        - Они пройдут с пятнадцатого по двадцать пятое августа.
        - Так что же делать? - спросила я, обернувшись к Дику.
        - Ждать, черт подери! - отвечал тот.
        - Если мисс угодно написать свое имя, - предложила экономка, - как только ее милость прибудет из Франции, мы сообщим ей.
        - Охотно.
        Я вошла в привратницкую и написала на листке бумаги: «Эмма Лайонна».
        - Будьте так любезны, - прибавила я, - передайте мисс Арабелле, что я та самая девушка, которую она повстречала в Уэльсе, на берегу моря, и дала свой адрес, посоветовав приехать к ней в Лондон.
        - А где вас можно найти, если ее милость пожелает отыскать вас?
        - Я пока ничего не могу сказать, я не знаю, что со мной будет.
        - Пока что, - вмешался Дик, - мы подождем ответа в…
        Но я оборвала его, понимая, что название гостиницы не прибавит уважения к нашим особам:
        - А пока что, - сказала я, - обо мне можно будет навести справки у мистера Джеймса Хоардена, хирурга с Лестер-сквер. Если вам угодно, я припишу его адрес под своим именем.
        - Не стоит! Именно он вылечил Тома, когда тот сломал ногу.
        - Спасибо… А теперь, - обернулась я к Дику, - будьте так добры, сопроводите меня к мистеру Хоардену.
        Дик осведомился о том, как пройти до Лестер-сквер, и, выяснив, что идти нам недалеко, мы отправились туда.



        VI

        Мистера Джеймса Хоардена тоже не оказалось дома, но он должен был вернуться к семи часам, а так как часы показывали уже половину шестого, мне предложили его подождать.
        Я попросила Дика вернуться в гостиницу, поскольку та находилась недалеко от Лестер-сквер, и прийти за мной через час. И в самом деле, Лестер-сквер лежит примерно на полпути между Оксфорд-стрит и Темзой, на которую выходили окна нашей комнаты.
        Прошло около получаса, и я услышала, как раздались три или четыре торопливых удара в дверь: так хозяин дома оповещал о своем приходе.
        Он вошел в своего рода приемную, где я его ожидала, и, хотя в комнате уже царил вечерний полумрак, тотчас меня узнал.
        - О, это вы, мое прелестное дитя! - обратился он ко мне с улыбкой, не лишенной некоторой грусти. - Покидая в последний раз Хоарден, я не сомневался, что не замедлю повстречать вас в Лондоне.
        - Вы меня в чем-то упрекаете, сударь? - спросила я.
        - Нет… Молодости свойственна страсть к приключениям, а красота сходна с роком тем, что ее счастливых либо пагубных следствий никто не может ни предугадать, ни предотвратить. Не желаете ли пройти в мой кабинет? Там мы сможем поговорить без помех, а мне кажется, что вам надо немало мне поведать.
        - Если вы будете так добры, что выслушаете меня, сударь.
        - Идемте, дитя мое.
        И взяв со стола канделябр с тремя свечами, он пошел впереди меня.
        Мы вошли и уселись в его кабинете, обставленном просто, но с большим изяществом.
        - Так, значит, вы теперь здесь, - начал он. - И что вы намерены предпринять?
        - Сударь, - отвечала я, - когда я вас спрашивала, известен ли вам мистер Ромни, объяснив, что он родственник одной из учениц пансиона миссис Колманн, я сказала неправду.
        Мистер Хоарден как-то странно улыбнулся.
        - Вы ошибаетесь, сударь, - поспешила я добавить, сильно покраснев. - Я видела мистера Ромни только однажды: на берегу моря, с ним была дама, которую зовут мисс Арабелла.
        - Да, - утвердительно кивнул доктор, - поговаривали, что он путешествовал в тех краях вместе с ней.
        - А теперь, - продолжила я, - позвольте мне сказать всю правду.
        И я ему описала нашу встречу во всех подробностях, упомянув об адресе, данном мне мисс Арабеллой, и о тех предложениях, что сделали мне оба; не скрыв ничего, я рассказала ему, при каких обстоятельствах я покинула дом его отца, как добралась до Лондона и как безрезультатно посетила дом на Оксфорд-стрит.
        Он дослушал до конца, помолчал, внимательно и долго глядя на меня, и наконец, взяв обе мои ладони в свои, заговорил с необычайной мягкостью, хотя и не без некоторой торжественности:
        - Дитя мое, в вашем возрасте и при вашей красоте в жизни существует два пути: один прям и прост, он пролегает через равнину, вид которой однообразен и спокоен, и ведет от брака и материнства к почтенной и всеми почитаемой старости; другой то возносит вас на вершины, откуда открываются блистательные горизонты, то низвергает в мрачные и грязные трясины. Следуя им, приходишь к тому же концу, но трижды, так сказать, меняешь лошадей, и три эти вынужденные остановки суть гордыня, удача и стыд. Вы сейчас на развилке двух дорог, определите, по какой из двух вы хотите идти.
        - О сударь, и вы еще спрашиваете?
        - Да, дитя мое, я могу и должен тебя об этом спросить, поскольку я не столько моралист, сколько, да будет позволительно в том признаться, философ. А посему не убежден, что, как утверждают некоторые слишком строгие ревнители нравственного совершенства, человек всегда волен распоряжаться собой. Я охотнее верю в несокрушимую власть материи над духом, нежели в то, что наша душа способна беспрекословно повелевать нашей же материальной природой. Даже если вы изберете прямую и простую дорогу, ночная темень, опьянение чувств могут увлечь вас в сторону; предположим даже, что добрые советы и ревностный пастырь направят вас на добрую стезю - таким советчиком и проводником могу послужить я сам, если вы мне позволите, - но существуют такие натуры, с таким складом и предрасположением души, над кем не властны ни советы, ни добрый пример. Общество отторгает от себя подобных людей, закон поступает еще суровее: он осуждает их, а вот наука пытается их понять, пожалеть, а подчас и простить. А у вас теперь на один шанс больше ступить на добрую дорогу и избегнуть пагубного жребия, ибо Провидение смилостивилось над
вами, побудив ту женщину отлучиться из Лондона. Готовы ли вы пообещать мне никогда по собственной воле не ходить ни к ней, ни к мистеру Ромни? Тогда я серьезно займусь вами.
        Я молчала.
        - Вы колеблетесь? - спросил он.
        - Нет, сударь, но они заронили в мое сердце золотые и сладкозвучные мечты. Мне обещали, что, приехав в Лондон, я прекрасно устрою свою судьбу, и даже не поинтересовавшись, как это случится, я примчалась сюда. Разве слишком большая цена - попросить у вас всего пять минут, чтобы позволить этим мечтаниям рассеяться?
        - Бедное дитя! - прошептал доктор.
        Некоторое время я оставалась в задумчивости, чувствуя на себе его пристальный взгляд, казалось проникавший в мою душу; этот взгляд вселял в меня неведомую доселе решимость. Наконец я заговорила:
        - Сударь, обещаю вам более не искать встреч ни с мисс Арабеллой, ни с мистером Ромни, даю слово, что не пойду к ним, но… но они сами могут найти меня, и, если я их случайно повстречаю, хотя и не буду к этому стремиться, не могу поручиться, что найду в себе силы уберечься от искушения.
        - Надеюсь, ты сделаешь все что сможешь, - вздохнул мистер Хоарден. - Воистину, нельзя требовать большего от дочери Евы.
        Тут кто-то дважды постучал в дверь, и два эти удара явственно указывали на униженное положение того, кто стучал. Я вздрогнула.
        - Что с вами? - встревожился доктор.
        - Сударь, - ответила я, - вероятно, это Дик, брат Эми Стронг, пришел за мной. Если вы действительно хотите, чтобы я воспользовалась вашими разумными советами, не отпускайте меня к ней: это ведь она увлекла меня в Лондон, она моя подруга, и если мне суждено пасть, я чувствую, что именно от нее исходит опасность моей гибели.
        - Хорошо, скажите, что до завтра вы пробудете в моем доме, поскольку я обещал завтра же подыскать для вас место.
        Слуга, ранее впустивший меня в дом, теперь появился на пороге кабинета и объявил:
        - Сударь, там стоит юноша, который привел сюда молодую особу и теперь явился за ней.
        - Впустите его, - сказал доктор.
        Затем он открыл дверь в гостиную, где занималась вышиванием молодая женщина двадцати трех или двадцати четырех лет, а у ее ног на ковре сидел ребенок и перелистывал книжку с гравюрами.
        - Душа моя, - обратился к ней доктор, - вот та девушка, о которой я тебе говорил по возвращении из Хоардена; она приехала от моего отца; будь так добра, приюти ее до завтрашнего дня. А завтра я надеюсь подыскать для нее подобающее место.
        Молодая женщина встала и подошла ко мне.
        В это мгновение на пороге появился мой спутник.
        Я сказала ему:
        - Дик, извинитесь за меня перед Эми, но мистер и миссис Хоарден оставляют меня здесь. Мой достойный покровитель весьма обнадежил меня, и если все сбудется, я вам тотчас напишу.
        - Прекрасно, я же вам говорил, мисс, что не стоит отчаиваться. Всемилостивый Господь не забывает своих чад, а в Лондоне хватит места всем. В любом случае, мистер Хоарден, вы потом еще будете похваляться, что оказали услугу той, кто еще вчера была самой красивой девушкой в провинции, а сегодня, вероятно, самая красивая в Лондоне. До свидания, мисс Эмма. И да воздаст вам Господь за все, мистер и миссис Хоарден.
        И Дик вышел, радуясь выпавшему мне счастью.
        Надо сказать, что счастье это не было именно таким, какого я добивалась. Для меня счастьем казалась блистательная шумная жизнь, полная движения, внезапных катастроф, неслыханных удач и негаданных поворотов судьбы. Конечно, молодая женщина, на моих глазах поцеловавшая своего супруга как доброго отца и, улыбаясь, снова спокойно усевшаяся подле ребенка (а он даже не оторвал глаз от гравюр, чтобы поглядеть на вошедшую), - так вот, эта молодая женщина, чья рука, явно никогда не вздрагивавшая от наплыва страсти, уже снова плавно порхала над вышитыми цветами, подбирая оттенки с безмятежной ловкостью и терпеливым прилежанием, - эта женщина несомненно была счастлива. Но, как объяснил мне всеведущий доктор, существуют натуры, чей темперамент не в силах мириться со столь бесстрастным благополучием.
        И потом, какая удача могла бы привести меня, в том моем положении, к тому, чем располагала она? Разве я была рождена в роскоши, чтобы, как она, найти в свои восемнадцать лет прославленного ученостью супруга, который бы свил для меня уютное, приятное и изысканное теплое гнездышко? Нет, я была бедной крестьянкой без всяких средств к существованию, почти без образования, я не осмеливалась отвечать, когда меня спрашивали, чем занимается моя мать, и едва осмеливалась отвечать, кто мой отец, если речь заходила о нем.
        Я была красива, вот и все. И могла полагаться только на свою красоту в тех случаях, когда другие уповают на образование и воспитание, на состояние или благородное происхождение. Одарив меня лишь одним, Господь в благости своей был столь щедр, полагала я, чтобы возместить мне отсутствие всего прочего.
        Именно моя красота должна была решить мою участь, а не я распорядиться ею.
        Вот какие мысли роились у меня в голове, когда я созерцала это мирное семейство, где муж читал, жена вышивала, а дитя разглядывало великолепные гравюры.
        Воистину, им было не так уж далеко от того рода счастья, что царило в доме мистера Хоардена-отца и его супруги.
        Как далеко им всем было до высокомерной, горделивой и решительной манеры обращения, свойственной мисс Арабелле! Как отличалось их существование от наполненной пламенным энтузиазмом свободной жизни овеянного славой художника, какую вел мистер Ромни!
        Вероятно, именно такую женщину, занятую вышиванием, и подобных детей, разглядывавших гравюры, некогда покинул мистер Ромни. По существу, если все было именно так, у меня тогда не хватило бы смелости поставить это ему в вину.
        Ах, безрассудная юность! Ах, безумные грезы!
        Увы! Ныне, обозревая на исходе жизни свой путь, я гляжу с раскаянием на то, на что взирала некогда с обманчивым чувством горделивого превосходства; как бы я хотела, чтобы место блистательной и греховной Эммы Лайонны, богатой и всевластной леди Гамильтон заняла просто милая, очаровательная молодая женщина, чтобы моя жизнь протекала в вышивании цветов подле мужа, расположившегося рядом с книгой, и ребенка, уснувшего на моих коленях!..
        В семь часов мисс Хоарден заварила чай, в девять мы поужинали. Вся разница в привычках мистера Хоардена-отца и его сына, как я заметила, заключалась в том, что их ребенок ужинал вместе с ними.
        В десять меня проводили в отведенную мне комнату. Дик позаботился принести мой нехитрый скарб; эти пожитки и пять фунтов, оставшиеся после оплаты моего путешествия, составляли все мое достояние.
        На следующее утро я осталась в своей комнате, не зная, следует ли мне спуститься к остальным, и ожидала, когда мне объяснят, что предстоит делать. Наконец слуга доложил, что завтрак подан, и я сошла в столовую.
        Мистер Джеймс Хоарден только что вернулся. Он подошел ко мне, сияя от радости:
        - Ну вот, дитя мое, - воскликнул он, - мне выпала удача, и теперь только от вас зависит, последуете ли вы тем путем, на который я вас недавно наставлял! Один из моих пациентов, мистер Плоуден, первейший лондонский ювелир, нуждается в продавщице для своего магазина; разумеется, ваши глаза могут затмить блеск его бриллиантов, а зубы - заставить померкнуть его жемчуга, но честное слово, тем хуже для него! Для начала у вас будет пять фунтов в месяц, а затем посмотрим. Я говорю
«посмотрим», поскольку совершенно не собираюсь ограничиться одной лишь этой рекомендацией. А пока мы договорились, что с завтрашнего дня вы приступите к своим обязанностям. Я отведу вас к нему и устрою.
        Однако тут, оглядев меня с ног до головы, он не смог сдержать восклицания:
        - Дьявол!
        Я покраснела.
        - Вы имеете в виду мой туалет, не правда ли?
        - Да. Нет ли у вас более свежего и чуть более модного платья?
        Я только покачала головой.
        - Вы, черт подери, достаточно красивы! Беспокоит меня отнюдь не это. Натяни на вас мешок из дерюги, какой-нибудь затрапезный балахон и вообще лохмотья, вы не перестанете поражать своей красотой, но для того, чтобы поступить в модный магазин, необходимо выглядеть соответственно. Если бы у меня было время, то до завтрашнего дня…
        Тут в столовую вошла горничная миссис Хоарден.
        - Госпожа еще не спустилась? - спросила она.
        - Нет, а что вам угодно?
        - К ней пришла мисс Сесилия.
        - Это портниха жены. Ее приход нам как нельзя кстати! - вскричал мистер Хоарден. - Попросите мисс Сесилию подождать, а миссис Хоарден - прийти сюда.
        Горничная вышла. Вся в смущении, я ожидала, что будет дальше. Наконец минут через пять появилась и хозяйка дома.
        - Друг мой, - обратился к ней супруг, - я позвал тебя, чтобы спросить, не сможет ли мисс Сесилия до завтра сшить платье для этой вот девочки?
        - Не думаю, чтобы она успела, - с сомнением отвечала та, - но подождите…
        - Хорошо, хорошо, жду!
        Миссис Хоарден в свою очередь внимательно оглядела меня, затем подошла поближе и убедилась, что мы почти одного роста.
        - Думаю, что смогу вывести вас из затруднения, - заключила она.
        - О, я полагаюсь на тебя.
        - Сесилия, - продолжала хозяйка, - как раз принесла мне простое, но весьма изысканного фасона платье. Девочка одного со мной роста, быть может, потоньше, но в любом случае, если ты решишь, что оно сможет ее устроить, она возьмет это платье, а я закажу себе другое, ведь мне, по сути, торопиться некуда.
        Супруг поцеловал ее в лоб.
        - Ты просто ангел! - вскричал он. - Да нет, я ошибаюсь, ты святая! А быть может, и то и другое одновременно.
        Потом он обернулся ко мне:
        - Подойдет ли это вам, мисс? Согласны ли вы надеть платье, сшитое для моей жены?
        - Я была бы горда и счастлива.
        Мистер Хоарден позвонил:
        - Позовите сюда мисс Сесилию.
        Вошла портниха.
        - Оставляю вас одних, - заключил мистер Хоарден, - ибо дальнейшее должно происходить вдали от мужских глаз.
        И на том он удалился.
        Платье подошло мне, словно его шили именно на меня.
        На следующий день в десять часов утра я уже была у мистера Плоудена, владельца самого роскошного магазина на Стренде, а мистер Хоарден прощался с хозяином заведения, расточая мне похвалы с такой горячностью, словно я была его собственной дочерью.
        Впоследствии у меня перебывало множество платьев, но ни одно не было таким красивым и не шло мне лучше, чем то, что дала миссис Хоарден.



        VII

        Если мистер Хоарден желал отвратить свою подопечную от соблазнов или удалить соблазны от нее, то оставив меня среди бриллиантов, изумрудов, сапфиров и жемчуга мистера Плоудена, он совершил самую недопустимую ошибку: ученый анатом, способный прочесть в грудной клетке или внутренностях больных как в раскрытой книге все, что их беспокоило, не смог распознать нравственного недуга, затаившегося в моем сердце и пожиравшего меня всю.
        Каково беспрестанно, день за днем касаться этих драгоценностей всевозможного вида и формы, составляющих собой то излишество, что так нужно - осмелюсь сказать больше: необходимо - каждой женщине, если она действительно женщина; каково примеривать их к шеям, запястьям, ушам созданий, менее красивых, нежели я, но приведенных к этому источнику сияния их мужьями либо любовниками, и знать, что они потом будут носить эти блистающие безделицы на балах, театральных представлениях, на празднествах?.. Это все равно, что оставить зажженную свечу на бочонке с порохом.
        Через недели полторы или две после того, как я стала служить в магазине, мистер Хоарден явился к своему пациенту осведомиться обо мне. Мистер Плоуден был от меня в восторге. Он утверждал, что большинство джентльменов, являвшихся теперь в магазин, чтобы приобрести драгоценности для жен и возлюбленных, используют это лишь как предлог, чтобы еще раз взглянуть на меня, и охотнее украсили бы, если бы осмелились, мои уши, руки и шею, чем прелести их собственных супруг или любовниц.
        В его словах было немало истинного, и от меня самой не укрылось, какое влияние я оказываю на мужские сердца.
        Мистер Хоарден от этих слов пришел в восторг и тотчас попросил у хозяина магазина отпустить меня на следующее воскресенье, поскольку, как он сказал, меня ожидает некий сюрприз. Он привезет меня обратно на следующий день рано утром. Мистер Плоуден дал свое согласие тем охотнее, что по воскресеньям в Лондоне не открывается ни один магазин, и, таким образом, милость, оказанная мне, вовсе не являлась ущербом для него самого.
        Конечно, дом мистера Хоардена, как о том можно судить по тем немногим строкам, что я уже ему посвятила, не являлся средоточием безрассудного веселья, но две недели, проведенные в магазине, где я предлагала покупателям драгоценности, расхваливала прелести дам, примерявших их на себя, и побуждала всех пришедших проявить чудеса щедрости, научили меня ценить те двадцать четыре часа, что давали если не удовольствие, то хотя бы отдых.
        К тому же мистер Хоарден говорил о каком-то сюрпризе, и я ломала голову, что за неожиданности мне уготованы.
        Итак, в воскресенье я была на Лестер-сквер, куда прибыла прямо к завтраку.
        Миссис Хоарден встретила меня с обычной для нее мягкостью и доброжелательностью. Стоял великолепный августовский день. Хозяева дома велели заложить коляску и отправились со мной на прогулку по Гайд-парку.
        До того в Лондоне мне были знакомы только Вильерс-стрит, Оксфорд-стрит, Лестер-сквер и Стренд. Эта аристократическая прогулка стала началом моего вступления в новый мир. Целые эскадроны всадников в богатых одеждах, которые носили в ту эпоху, грациозные амазонки в развевающихся платьях и вуалях… Короче, весь блеск и модная изысканность тогдашнего английского высшего света околдовали меня.
        Я бы пожертвовала тогда половиной оставшихся мне в удел лет, чтобы править одним из тех фаэтонов, что вихрем проносились мимо, или проехаться верхом на лошади, подобной тем, что гарцевали по аллеям, отведенным для верховых прогулок.
        Решительно, мистер Хоарден употребил для моего излечения от амбициозных планов и тщеславных грез лекарство, которое угрожало привести к последствиям, противоположным тем, на какие он уповал.
        Возвращаясь через Грин-парк, мы пересекли его пешком, чтобы доставить удовольствие малышу, а затем вернулись домой перекусить. Я спросила у хозяина дома, не была ли наша прогулка тем сюрпризом, о котором ранее шла речь.
        - Нет, - ответил он. - Мне показалось, что она вас действительно развлекла, однако я собирался вам предложить нечто лучшее, нежели простая прогулка: мне хочется, чтобы вы увидели Гаррика.
        Я совершенно не представляла, кто такой этот Гаррик.
        Не страдая ложной стыдливостью, которой иные особы стремятся прикрыть свое неведение, я попросила объяснений.
        - Ну да, конечно, откуда вам знать, - улыбнулся он. - Гаррик - первейший из актеров, когда-либо выступавших на сцене.
        Я широко раскрыла глаза. Он же продолжал:
        - Сегодня вечером он, вероятно, играет в последний раз, между тем как миссис Сиддонс, молодая актриса, которой предвещают большое будущее, напротив, сегодня дебютирует. Шеридан, чьим другом и хирургом я имею честь состоять, дал мне, как и обещал, ложу ради такого торжественного случая, и я хотел бы, чтобы и вы насладились столь роскошным зрелищем.
        - Как, я увижу спектакль? Я посмотрю комедию?
        - Нет, трагедию, но надеюсь, она понравится вам не меньше.
        Я испустила радостный крик и захлопала в ладоши, как настоящий ребенок, которым, впрочем, и была.
        - Ах, до чего же вы добры, мистер Хоарден! - вскричала я. - Как? Я смогу посмотреть настоящую трагедию? И на сцене будут короли и королевы?
        - Нет, сегодня их не будет. Зато найдется пара влюбленных, что стоят всех царственных особ.
        - А как называется трагедия, которую мы будем смотреть?
        - «Ромео и Джульетта», дитя мое - один из четырех шедевров Шекспира.
        - И я все это увижу? - восхитилась я, даже подпрыгнув от радости. - Бог мой, как я счастлива!
        - Прекрасно, в добрый час, - кивнул мистер Хоарден. - Оказывается, это большое удовольствие - сделать для вас что-нибудь приятное.
        Действительно, восхищению моему не было предела. Я часто слышала о театре, но не имела никакого представления, что там на самом деле происходит. Некоторые пансионерки миссис Колманн, видевшие в Честере выступления провинциальных трупп, возвращались из театра очарованные увиденным. Так каково же мне будет в лондонском театре?
        - В котором часу все начнется? - спросила я мистера Хоардена.
        - Ровно в половине восьмого.
        - А кончается?
        - Примерно в одиннадцать.
        - Так, значит, все продлится четыре с половиной часа?
        - Из ваших четырех с половиной часов, - рассмеялся мистер Хоарден, - надобно исключить несколько антрактов.
        - А мы придем к самому началу, правда?
        - Мы будем в нашей ложе к поднятию занавеса.
        - Ох, Боже мой, а сейчас только пять часов!
        - Притом без пяти минут. Но время пройдет быстро. Нам же еще надо многое успеть. Прежде всего мы должны попить чаю, видите - его уже сервируют; а я предлагаю вам сверх того отведать пудинга, поскольку мы будем ужинать поздно. К тому же вам еще предстоит заняться своим туалетом.
        - Моим туалетом? Мне, мистер Хоарден? Но вам же известно, что у меня только одно это платье, которое ваша супруга по доброте своей мне подарила. Разве что мне надеть то мое достопамятное голубое? А я о нем даже не вспомнила…
        - При всем том голубой цвет вам очень шел.
        - Цвет - да, а платье - нет. Вспомните, что таково было, по крайней мере, ваше собственное мнение.
        - Ну, надеюсь, все в конце концов образуется, - заметил он, в то время как мои глаза были прикованы к стрелке настенных часов.
        - А они не отстают? - на всякий случай спросила я.
        - В семействе Хоарденов, - рассмеялся доктор, - часы никогда не опаздывают и не спешат: они идут минута в минуту! Когда пудинг и пироги будут съедены, каждый поднимется к себе в комнату, поскольку будет лишь только половина седьмого, а для того, чтобы добраться до Друри-Лейн, потребуется не более десяти минут.
        Когда чай был выпит и пироги съедены, я машинально поднялась в комнату - ту самую, где провела первую ночь в этом доме; было совершенно непонятно, что там делать на протяжении целых сорока минут, остававшихся нам до счастливого момента отъезда, как вдруг я заметила разложенное на кровати прелестное платье из голубой тафты, похожее на одеяние принцессы из сказки об Ослиной шкуре, выкроенное прямо из небесной лазури.
        Одновременно со мной вошла горничная.
        - Вы позволите, мисс, помочь вам переодеться? - спросила она и подняла платье за плечики.
        Тут только я сообразила, что означали кое-какие высказывания доктора Хоардена, ранее казавшиеся мне неясными. Он не только позаботился о том, чтобы повести меня в театр, но подумал и о наряде, в котором мне туда идти.
        Слезы навернулись у меня на глаза, мне тотчас захотелось побежать к нему и высказать, как я ему благодарна!
        - А где мистер Хоарден? - спросила я у горничной.
        - Он помогает одеться госпоже, чтобы я могла быть сейчас с вами, пока вы надеваете платье: доктор хочет, чтобы все были готовы вовремя.
        Мне стало так грустно: я не чувствовала себя в состоянии когда-нибудь отплатить за столь неисчерпаемую доброту, которой никогда не смогла бы достичь, и даже не знала, как благодарить за нее.
        Мое нетерпение сменилось каким-то мечтательным недоумением; я думала об этом человеке, добившемся всеобщего признания, ставшем одним из самых знаменитых лондонских хирургов, выдающимся анатомом, первоклассным ученым, который не остановился перед тем, чтобы самому одевать собственную супругу только для того, чтобы дочка бедной служанки с фермы, бывшая воспитательница при детях у его отца, а теперь продавщица в ювелирной лавке, не опоздала на представление и не потеряла ни крупицы из того удовольствия, что она уже предвкушала!
        Гению всегда хватает милосердной доброты к малым, бесконечной снисходительности к слабым, что подчас сближает его с самим Господом всемогущим.
        А в четверть восьмого этот превосходнейший человек уже постучался в мою комнату и спросил:
        - Ну как? Все в порядке?
        Я выбежала ему навстречу, схватила его руку и, прежде чем он успел угадать мое намерение, поцеловала ее.
        Он посмотрел на меня; по-видимому, я показалась ему очень красивой, так как он с грустной нежностью пожал плечами.
        - Признай, - сказал он, показывая меня своей жене, которая вышла в эту минуту из своей комнаты, - что было бы величайшим несчастьем, если бы этот перл творения вступил на дурную стезю!
        Но он тотчас спохватился, подумав, должно быть, что дал слишком много пищи моей гордыне, и торопливо добавил:
        - Ну, пора, пора! Время ехать! Я обещал, что наше милое дитя не опоздает к поднятию занавеса.
        Действительно, мы вошли в ложу, когда увертюра еще только началась. У меня хватило времени обвести беглым взглядом блистательный амфитеатр. Шеридан, как раз недавно ставший директором этого театра, обновил убранство зала, пригласив лучшего из лондонских декораторов.
        Можно было подумать, что я попала во дворец фей.
        Почти ослепленная блистанием огней, завороженная магнетической властью музыки, восхищенная переизбытком золота, драгоценных камней, цветов, не в силах осмыслить, как можно соединить в одном месте столько богатств, не разорив весь остальной мир, я в те минуты не смогла бы выразить и даже осознать хорошенько, где я очутилась.
        Но поднялся занавес, и глаза мои перестали различать что-либо, кроме городской площади в Вероне.



        VIII

        Тот, кто уже последовал за мной по всем ступеням моего детства и помнит, в каком неведении и необразованности я воспитывалась, может представить себе, как я была поражена, увидев и услышав «Ромео и Джульетту» в исполнении величайшего трагика, какого когда-либо знала Англия, и самой знаменитой трагической актрисы, какую нам суждено будет впоследствии узнать. Мой ум, еще ничем не заполненный, как чистая страница, сразу получил все, что только можно постичь относительно поэзии, любви, сострадания, ужаса - все это было заключено в великолепной поэме, которая врезалась мне в память и привела мои чувства в состояние чрезвычайной восторженности и возбуждения.
        Мне тогда исполнилось столько же лет, сколько Джульетте; я была красивой и страстной, как и она, мне не казалось странным, что она внезапно воспылала любовью к юному Монтекки, любовью, которая в первый же день, а вернее, в первую же ночь свидания с возлюбленным продиктовала ей пророческие слова, - те, что предвещают гибель и ему и ей и обращены к кормилице:

        Поди узнай-ка. Если он женат,
        Пусть для венчанья саван мне кроят.[«Ромео и Джульетта», I, 5. Перевод Б. Пастернака.]
        Мистер Хоарден следил по выражению моего лица за всем, что творилось у меня в душе, и, как умудренный психолог, читал в ней словно в открытой книге; для него все это превращалось в занимательное исследование, окрашенное тем удовлетворением, какое дает сам вид наслаждения или даруемого счастья.
        И правда, мое счастье и блаженство не знали предела. Особенно когда начались сцены на балконе, первая, такая поэтичная, и вторая, проникнутая столь горячей страстью… Мои руки, прижатые к груди, тщетно пытались унять биение сердца, я тяжело дышала, устремив остановившийся взгляд на сцену, и хотела, как Джульетта, одновременно удержать Ромео и вытолкнуть его прочь.
        Легко вообразить, в какой ужас меня повергла та сцена, где Джульетта пьет таинственный эликсир, который должен погрузить ее в сон, и дрожит при мысли, что ей суждено проснуться одной в склепе предков, среди мертвецов, и трепетать от ужаса при мысли, что они вот-вот поднимутся из своих гробниц.
        А затем наступила катастрофическая развязка, которая произвела на меня тем большее впечатление, что она оказалась нова не только для меня одной, но и для прочих зрителей. Дело в том, что в первоначальном, оригинальном шекспировском тексте Ромео умирает около гроба Джульетты, так и не узнав, что любимая только спит, а к ней приходит пробуждение лишь после его смерти.
        Однако гениальное прозрение и драматическое чутье позволили Гаррику догадаться, мимо какой ужасающей по трагичности сцены прошел великий драматург; он пробудил Джульетту в тот самый миг, когда Ромео, сочтя ее умершей, принимает яд. Вместо двух отделенных друг от друга и, следовательно, раздельных смертей, он заставил любовников терзаться в единой агонии, завершающейся смертью: для одного - от яда, а для другой - от кинжала.
        Таким образом он возвысил сцену страдания до вершины отчаяния, поднял прекрасное до уровня возвышенного!
        В миг, когда Джульетта убила себя, я резко откинулась назад и потеряла сознание, в то время как весь зал, выражая благодарность Гаррику за его чудесное нововведение и за блеск неоспоримого дарования, разразился рукоплесканиями.
        Мой обморок не был чем-то опасным: немного холодной воды привели меня в чувство. Я смогла только схватить обе руки мистера Хоардена и крепко сжать их, а потом, не думая, насколько это соответствует правилам хорошего тона, бросилась в объятия его супруги и расцеловала ее.
        Мы возвратились домой. Там нас ждал ужин, но, как можно без труда догадаться, я не могла и помыслить о еде. В глазах у меня сверкали огни, в голове звучали стихи, сердце было переполнено чарами любви.
        Я попросила у мистера Хоардена позволения удалиться в свою комнату. Он разрешил, но перед этим подошел к книжному шкафу и сказал:
        - Я понимаю, что вам сейчас желаннее всего другого: вы хотите возвратиться на представление. Вот, возьмите!
        И он вложил мне в руки книгу.
        То был томик Шекспира с трагедией «Ромео и Джульетта».
        У меня вырвался крик радости. Доктор распознал самое жгучее стремление моей души и пошел ему навстречу раньше, чем его об этом попросили.
        Я бросилась в свою комнату, упала в кресло и перечитала пьесу от первой строчки до последней.
        Затем я возвратилась к основным сценам, к любовным объяснениям Ромео и Джульетты, начиная со встречи на балу и кончая предсмертным свиданием в склепе.
        Разумеется, я не была способна оценить гениальность создателя этого драматического и поэтического шедевра. Но юное сердце, полное надежд и любви, восполнило интуицией недостаток мудрости.
        Впрочем, я еще ничего не забыла: ни одного жеста трагика, ни единой интонации актрисы. И какого трагика, какой актрисы - Гаррика и миссис Сиддонс!
        В три часа ночи с распаленным сердцем и растравленным воображением, но побежденная усталостью, я, наконец, улеглась.
        Но я упала на постель только для того, чтобы в грезах видеть себя Джульеттой, сжимающей в объятиях воображаемого Ромео и умирающей вместе с ним от любви и горя.
        Нет нужды описывать, в каком расположении духа я вернулась в ювелирный магазин. С разрешения мистера Хоардена я захватила волшебный томик с собой. Сидя в экипаже, увозившем меня в магазин, я прижимала книгу к сердцу, словно опасаясь, что поэзия даст ей крылья и она может упорхнуть от меня. О, жалкие уловки, к которым мне приходилось прибегать, чтобы заинтересовать покупателей, льстивые слова, которые мое положение вынуждало меня произносить, расхваливание товара - как все это тяготило мое сердце и ранило мою гордыню! Быть такой же красивой, как Джульетта, иметь сердце столь же исполненное любви и поэзии, как и ее, - и примерять драгоценные безделушки в модном магазине, будь это даже заведение первого в Лондоне ювелира, вместо того чтобы быть на балу в парчовом платье со шлейфом, вместо того чтобы обмениваться с балкона словами любви с прекрасным кавалером, вместо того чтобы слушать пение птиц и спорить с возлюбленным своего сердца, поет ли то соловей или жаворонок! Согласитесь, что целая пропасть отделяла то, что было, от того, что могло быть, мечту от действительности.
        Я не отваживалась читать днем. Впрочем, на это у меня не было бы и времени. Магазин мистера Плоудена был одним из самых посещаемых в Лондоне и никогда не пустовал. Я была непрерывно занята. С каким же нетерпением ждала я десяти часов вечера, когда магазин закрывался.
        Как только магазин закрывался, я удалялась в свою комнатушку.
        Там я уже не только читала: за одну ночь я запомнила всю пьесу почти наизусть. А те сцены, что были мне особенно близки (я ошибаюсь, они были близки Джульетте!), я знала просто назубок, заучив не только стихи, но и интонации и жесты великой актрисы, игравшей Джульетту.
        Теперь я старалась воспроизвести ее жесты и интонации, но, когда читала те же самые стихи, то, обуянная гордыней, полагала, что сколь бы совершенной ни была миссис Сиддонс, когда я ее видела и слышала, она могла бы достигнуть еще большего изящества в том или ином жесте, большей чувствительности в голосе. Действительно, как я убедилась впоследствии, эта великая актриса лучше всего и со всем возможным совершенством играла таких героинь, как леди Макбет или мать Гамлета, а ее исполнение «нежных» ролей, влюбленной Дездемоны или Джульетты, подчас оставляло ощущение, что тут ей чего-то недостает. Так вот, именно телесной грациозностью, нежным чарующим голосом, по моему тогдашнему разумению, природа наделила меня. Легкая, почти воздушная поступь, гибкий стан, гармоничность форм и естественная плавность манер позволяли мне достигнуть столь совершенной женственно-мягкой томности, что ко мне было вполне приложимо то непереводимое определение, которое так любят итальянцы: morbidezza[Утонченность (ит.).] . Мне казалось, что я обладаю всем сразу - явление редкостное! - и мягким голосом и даром трагического
волнения; мое лицо, сейчас я могу в этом признаться, обладало способностью внушать впечатление полной истинности написанных на нем чувств, даже если они и были наиграны; оно с легкостью и блеском изображало грусть, меланхолию, радость. А телесная чистота была совершенно незапятнанной, хотя душа уже утратила девственную прозрачность; наконец, сама красота моя была, словно редкостный бархатистый плод, овеяна той неоспоримой непорочностью, что заставляет относиться с уважением даже к Венере Медицейской, несмотря на ее наготу. Одним словом, я уже сеяла вокруг себя огонь, но сама еще не пылала.
        Полночи я провела, декламируя и жестикулируя перед маленьким зеркалом, в котором отражалась едва ли пятая или шестая часть моей собственной персоны.
        На следующий день миссис Плоуден, то ли по наивности, то ли с оттенком иронии, спросила меня, не имею ли я привычку бредить по ночам: мои соседки по мансарде пожаловались, что я не дала им спать. Итак, она посоветовала мне бредить во сне или наяву с меньшим рвением, умеряя силу голоса.
        Сказать мне так значило заставить меня отказаться от единственной подлинной радости, посетившей меня с тех пор, как я родилась на свет.
        Я продолжала мои ночные упражнения, но полушепотом. Моей самой затаенной мечтой было показать свои таланты какому-нибудь театральному директору и быть принятой на сцену. Я уже подумывала попросить рекомендацию к мистеру Шеридану: я отнюдь не забыла его имени, хотя в то время не имела никакого представления о его славе. Однако как попросить о подобной услуге мистера Хоардена? Разве признаться ему, что я намерена покинуть ювелирный магазин ради театра, не значило объявить, что я сама желаю свернуть с прямого пути, на который он меня направлял, и устремиться по кривой дорожке, от которой он надеялся меня оградить? Решиться на такое у меня, как я чувствовала, не хватило бы сил.
        Что же делать?
        Ждать. Положиться на какой-нибудь из необычайных случаев, что подчас меняют все течение жизни, уподобиться утопающему, готовому доверить свое спасение любому хрупкому обломку, обещающему какую-то надежду.
        Так прошли две недели, быть может самые мучительные из тех, что выпадали мне до этого.
        Уже месяц, как я служила у мистера Плоудена, и, повторю, целых две недели меня сжигали мучения, какие я только что попыталась описать, и вот однажды у дверей ювелирного магазина остановился весьма изысканного вида экипаж, грум в ливрее серо-жемчужных и вишневых цветов распахнул дверцу кареты, и из нее вышла женщина в туалете безукоризненного вкуса.
        Взглянув на нее, я едва удержала крик, готовый вырваться из груди: то была мисс Арабелла.
        В ее манере держаться, когда она входила в магазин мистера Плоудена, ощущалась свойственная ей высокомерная решительность, словно она была не простой смертной, а богиней богатства и модного блеска или, вернее сказать, самой Фортуной.
        Меня она заметила сразу, наши взгляды скрестились, но ни один мускул на ее лице не дрогнул, выдавая, что она меня узнала.
        Ее поведение меня вовсе не удивило: наверное, ей забыли передать, что я приходила, по ее мнению, я все еще должна была находиться в Уэльсе, и если допустить, что мисс Арабелла еще помнила обо мне, то, как напрашивалось, единственная мысль, навеянная неожиданной встречей, могла быть только о том, как похожа барышня из ювелирного магазина на ту, с кем спутница мистера Ромни столкнулась некогда на побережье.
        Но удивления своего мисс Арабелла никоим образом не проявила. Она попросила показать ей драгоценности, и хотя эту миссию возложили на меня, говорила со мной как с совершенно незнакомой посторонней особой.
        Выбор ее остановился на украшении из изумрудов, окаймленных бриллиантами, стоившем три тысячи фунтов стерлингов, и она приказала:
        - Доставьте мне этот гарнитур в мой особняк сегодня же к пяти часам вместе со счетом для оплаты.
        А затем, указав на меня одним только движением глаз, добавила:
        - Пусть его принесет эта девушка.
        Я почувствовала, как по всему моему телу побежали мурашки. Меж тем мистер Плоуден ответил, что ее повеление будет исполнено, и наивежливейшим образом сопроводил гостью до кареты. Уже поставив ногу на подножку, она обернулась к нему и повторила:
        - Вы меня поняли, мистер Плоуден? Эта девушка, и никто другой! Иначе я не стану платить за ваш гарнитур, отошлю его обратно, и ноги моей более не будет у вас.
        - Пусть ваша милость не беспокоится, - заверил ее ювелир. - Все будет так, как вам угодно.
        Мисс Арабелла сделала знак кучеру, и лошади побежали крупной рысью.
        Я была совершенно уничтожена: то, что я призывала, не осмеливаясь облечь в слова, будто по мановению волшебной палочки явилось на мой молчаливый призыв - я не разыскивала мисс Арабеллу, она отыскала меня сама. Что бы ни воспоследовало после нашей встречи, я не нарушала слово, данное мистеру Хоардену.
        К пяти часам мистер Плоуден велел подать мне карету, ибо из осторожности не желал заставлять меня идти по лондонским улицам, имея в руках ларчик с такими драгоценностями. Решающий час наставал; я была близка к тому, чтобы попросить мистера Плоудена избавить меня от великого искушения, но искуситель уже притаился в моей собственной душе, и он одержал верх!
        Карета остановилась у дома № 23 по Оксфорд-стрит. Я узнала особняк, швейцара у его дверей и сад за оградой. Швейцар позвонил с тем важным видом, что, верно, не изменял ему никогда. Тотчас появилась экономка. Я сообщила, что приехала от мистера Плоудена. У нее уже был приказ меня пропустить.
        Мисс Арабелла ожидала меня в белом с золотом будуаре, затянутом небесно-голубым атласом. На ней был какой-то роскошный турецкий наряд; ее прическу опоясывала нить с нанизанными цехинами; шитый золотом вишневый бархатный корсаж оставлял полуобнаженной ее грудь; на ногах без чулок красовались восточные домашние туфли, тоже из вишневого бархата с золотом. Она сидела или, скорее, полулежала на подушках.
        Она сделала миссис Нортон знак оставить нас, и та вышла, затворив за собой дверь.
        - Сударыня, - начала я дрожащим голосом, не осмеливаясь поднять на нее глаза, - вот украшение, которое вы выбрали у мистера Плоудена, а к нему - счет. Мистер Плоуден передает вам, что он никогда не прислал бы счет, если б не вы сами…
        Она прервала меня.
        - Так это вы, малышка? - воскликнула она. - Подойдите-ка поближе, неблагодарная!
        Красота всегда оказывала на меня ни с чем не сравнимое действие, а мисс Арабелла, воистину, была блистательно прекрасна.
        Я приблизилась к ней и стала на колени, словно какая-нибудь уроженка античного Книда или Пафоса, к которой явилась сама Венера в те времена, когда богини действительно спускались с небес к смертным.
        - О сударыня, - пролепетала я, совершенно раздавленная, - вы осуждаете меня несправедливо! Как только я приехала в Лондон, мой первый визит был к вам, чтобы оказаться подле вас, повиноваться вам беспрекословно, коленопреклоненно услужать вам, как сейчас, - вот для чего я отправилась в Лондон. Я оставляла здесь о себе весточку, но вы, быть может, забыли об этом?
        - Идите-ка сюда, - приказала она и притянула меня на подушки рядом с собой. - Вы же видите, что я, напротив, вас вовсе не забыла, если разыскивала повсюду и даже отправилась в магазин этого отвратительного Плоудена… Но почему вы сюда не возвращались?
        Я опустила глаза, собираясь соврать:
        - Я опасалась, что вы еще не возвратились в столицу.
        - Тогда почему же вы велели мистеру Хоардену не давать мне ваш новый адрес?
        - Ах, я ничего не запрещала! - протестующе воскликнула я. - Вероятно, сам мистер Хоарден…
        Тут она с усмешкой прервала меня и закончила фразу:
        - … пожелал оградить вас от той опасности, которой ваша нравственность подверглась вблизи меня, не правда ли?
        Покраснев, я потупила глаза.
        - Итак, лгать вы еще не научились, - сказала она. - Я в буквальном смысле слова угадала, что там произошло.
        Она позвонила, и на пороге возникла миссис Нортон. Протянув ей пачку заранее приготовленных банкнот, мисс Арабелла приказала:
        - Возьмите это, доставьте к Плоудену и скажите, что я оставляю покупку у себя вместе с той, кто ее принесла.
        - О сударыня! - вскричала я. - Как? Вы желаете?..
        - Послушайте, неужели вы заставите меня поверить, что сожалеете о ювелирном магазине мистера Плоудена и грезите только о том, чтобы остаться барышней из лавочки? Полно! В таком случае вся моя вера в физиогномику пошла бы прахом. Здесь, моя дорогая, - прибавила она, смеясь, - вы вольны декламировать в свое полное удовольствие, и никто не станет жаловаться, что вы слишком громко грезите вслух.
        - Как! Вы и об этом знаете?.. - невольно вскрикнула я.
        - Я очень любопытна, очень, а сей грешок, как вам известно, свойствен красивым женщинам. Так вот, повторяю, здесь вам будет позволено декламировать сколько душе вашей угодно. И ходить на представления так часто, как пожелаете.
        - О, неужели это правда, сударыня?
        - Мне не составит труда удовлетворить подобную прихоть: у меня уже абонирована ложа на весь год, и она всегда пустует; вы будете пользоваться ею всякий раз, как у вас появится такое желание.
        Тут она обернулась к миссис Нортон:
        - Что такое? Почему вы еще здесь, дорогая?
        - Я бы хотела напомнить вашей милости, что от пяти до шести часов она ожидает визит, а поэтому, если я отправлюсь к мистеру Плоудену сама, хотя он и в двух шагах отсюда, персона, которую ожидают в это время, могла бы прийти и не обнаружить внизу никого, кто бы сопроводил ее к вам.
        - Вы правы. Пошлите Тома. А если лицо, которое мы ожидаем, объявится, попросите его чуточку подождать в гостиной и предупредите меня. Ступайте!
        Миссис Нортон вышла.
        - Посмотрим же на бриллианты, - с рассеянным видом промолвила хозяйка дома.
        Я тотчас открыла перед ней ларчик:
        - Они действительно великолепны!
        - О Бог мой, у меня их столько! Но Джордж вчера мне сказал, что всем камням он предпочитает изумруды; а ведь надо же что-то делать для тех, кто вас… Ох, у меня с губ чуть не слетело мерзкое слово: я едва не произнесла «кто вас содержит» вместо
«любит»!

        Я подняла на нее глаза, и нечто вроде холодного пота выступило у меня на лбу: я начинала догадываться, насколько прав был мистер Хоарден, но было уже поздно.
        - Помогите мне надеть этот гарнитур, - сказала мисс Арабелла и поочередно подставила мне шею, уши и руки.
        Был ли мой переход из магазина на Стренде в особняк на Оксфорд-стрит возвышением или падением? Я еще не могла решить. В заведении ювелира я находилась ради услужения публике, в особняке на Оксфорд-стрит стала камеристкой мисс Арабеллы.
        Я как раз застегивала второй браслет, когда возвратилась миссис Нортон и кратко доложила:
        - Это он.
        - И где он?
        - В гостиной.
        - Проводите мисс в апартаменты, что выходят в сад, проследите, чтобы она ни в чем не испытывала нужды, и приставьте к ней Сару для услуг.
        Миссис Нортон открыла маленькую дверцу, незаметную в деревянной панели, и пригласила меня следовать за собой, меж тем как мисс Арабелла встала, сделала несколько шагов по направлению гостиной и нежнейшим голосом произнесла:
        - Входите же, мой дорогой принц!



        IX

        Мои апартаменты состояли из трех хорошеньких комнаток, выходивших окнами в сад. Располагались они на высоте обычных антресолей. Одна из них - та, что посредине, - имела балкон, выдвинувшийся подобно террасе под сенью пышных зеленеющих крон высоких деревьев. Этот балкон был густо увит плющом и диким виноградом и как бы опоясывал дом, проходя под окнами других комнат.
        При виде этого балкона мое сердце подпрыгнуло от восхищения. Он напомнил мне декорацию ко второму акту «Ромео и Джульетты». Когда в полночный час, при лунном свете, я в белом пеньюаре выйду на этот балкон, ничто не помешает мне воображать себя Джульеттой. Мне не хватало только Ромео.
        Оставшись одна, я тотчас принялась размышлять о новой перемене, только что совершившейся в моей жизни. К каким берегам меня несло и какой рок толкал меня? Было ясно, что некая воля, во много раз могущественнее моей, распоряжалась моим существованием, не позволяя мне воспротивиться ее намерениям.
        Сначала она проявила себя в нежданной щедрости графа Галифакса, которая, избавив меня от униженного положения и природного неведения, заменила ее начатками образования, может скорее развращающими, нежели полезными. Потом меня, оставшуюся без покровительства графа, случай приводит в лоно семьи доброго, честного пуританина, где, как мне представляется, моя жизнь хотя бы некоторое время будет течь ровно и безопасно. Однако непредвиденная встреча с Эми Стронг если не порождает, то с огромной силой разжигает в моей душе надежды, что я гнала, пытаясь сопротивляться руке судьбы, так властно влекущей меня.
        И вот я приезжаю в Лондон по приглашению женщины, совсем незнакомой мне, но Провидение, на сей раз снизойдя до того, чтобы обратить на меня свой взгляд, устраняет эту женщину с моего пути. Взамен оно посылает мне мужчину с благородным сердцем и женщину с душой нежной и полной сочувствия, и для них я в одно мгновение из чужого человека становлюсь другом, для меня ищут и находят место, настолько же более почетное, чем то, какое я занимала в доме Хоардена-отца, насколько то место было предпочтительнее моей работы у миссис Дэвидсон. Девчонка, пасшая овец, достигла положения доверенного лица одного из богатейших лондонских ювелиров, но рок, которого я, казалось, избежала, вновь настиг меня и, прежде чем я успела осознать происходящее, опять толкнул на гибельный путь, где меня подстерегают печали, о каких так убедительно говорил мистер Хоарден.
        Что делать?
        Еще есть время: бежать из этого рокового дома, броситься к мистеру Хоардену, все рассказать ему, признаться во всем, даже в моем желании стать актрисой, крикнуть ему: «Вот я… спасите же, спасите меня!» И сделать это до наступления ночи, ведь если я исчезну на целую ночь - все будет кончено.
        Или остаться? Остаться, и пусть течение несет мою лодку без руля и без ветрил, среди стремнин и водоворотов, пусть вынесет в Океан, то есть в неизвестность - как знать, может быть, к чудесной стране Катай, что открыл Марко Поло, но, возможно, и в безжизненный край полярных льдов и торосов.
        Однако как не задуматься о жизни этой женщины, у которой замечательные лошади и роскошные кареты, слуги в богатых ливреях, великолепный дом и такие бриллианты, что нет слов описать их красоту, и ложи во всех театрах, и любовник, к кому она обращается со словами: «Входите же, мой дорогой принц, я жду вас!» Как сравнить все это с существованием бедной девушки, вынужденной стоять за прилавком, подниматься в восемь утра, проводить дни, перебирая драгоценности? От всех этих украшений в ее пальцах остается лишь память о прикосновениях, в глазах - только отблеск их сверкания, а в десять вечера, когда ей пора ложиться спать, оставшись одна в своей комнате, она не имеет права даже декламировать стихи Шекспира. Ей приходится бояться, как бы в противном случае соседки не стали жаловаться, что она их беспокоит, а хозяин - спрашивать, уж не бредит ли она!
        О Боже всемогущий! Пусть будут признаны святыми те из женщин, чьи души в силах противостоять бурному потоку желаний! Но даруй прощение, Боже, тем, кто не смог вынести искушений мирских и тягот того положения, в какое поставили нас законы человеческие! Смилуйся над ними, Создатель, ибо они достойны прощения!
        Увы! Я сама из их числа. Протекли вечерние часы, настала ночь, а я так и не смогла ни на что решиться. Мне бы следовало, по крайней мере, написать мистеру Хоардену, попросить поцеловать за меня стопы миссис Хоарден, этой достойнейшей из женщин… Я же не только не прибегла к его гостеприимству и покровительству, не только не послала ему ни строчки, но, стыдясь взглянуть ему в глаза, стала избегать встречи с ним. Чувствуя, что каждое воспоминание о нем чревато муками раскаяния, я старалась все забыть; когда же это не удалось, сделала все, чтобы заставить свою совесть оглохнуть.
        Так я во второй раз проявила неблагодарность.
        А между тем все могло бы обернуться совсем иначе. Я хотела написать письмо: вошла в маленький кабинет, где еще раньше заметила бюро, и стала искать в этом бюро бумагу, перо и чернила. Но ничего этого там не было, я нашла только какую-то книгу. Машинально раскрыв ее, я прочла: «Кларисса Гарлоу».
        Я понятия не имела, что это вообще такое - роман, как ранее, приехав в Лондон, не знала, что такое спектакль. Итак, я открыла книгу или, точнее, распахнула еще одну дверь в неведомый фантастический мир. Я вошла туда с тем же чувством, что испытала, когда театральный занавес впервые поднялся перед моими глазами.
        Этот роман, написанный, как утверждают, с нравоучительной целью, произвел на меня впечатление прямо противоположное тому, на какое рассчитывал автор. Ловелас, вместо того чтобы ужаснуть меня как коварный обольститель, показался мне чрезвычайно обворожительным джентльменом. Я завидовала несчастной Клариссе Гарлоу: за то счастье, какое она испытала, любя его, я готова была расплатиться ценою всех тех бед и превратностей, что выпали на ее долю.
        С того момента, когда эта книга попала ко мне в руки и я открыла ее, уже не могло быть речи ни о том, чтобы написать мистеру Хоардену, ни о возвращении в ювелирный магазин Плоудена. Фея вновь коснулась меня своей волшебной палочкой, и я больше не принадлежала себе.
        Миссис Нортон зашла спросить меня, не спущусь ли я выпить с ней чаю, но застала меня всецело поглощенной чтением. Я спросила ее, исходит ли это предложение от нее самой или это приказание мисс Арабеллы. Она отвечала, что мисс Арабелла сейчас принимает гостей и, вероятно, ей не до меня. Тогда я попросила миссис Нортон прислать ко мне в комнату мой чай и сандвичи, что заменит мне и полдник и ужин, и предоставить мне возможность продолжать чтение.
        Ни ее появление, ни уход не заставили меня поднять глаза от книги. Через минуту я услышала, как вошел лакей, принесший все, что я просила. По-прежнему не отрываясь от книги, я сделала ему знак, чтобы он поставил все принесенное на столик и оставил меня одну.
        Поскольку лакей, должно быть, и не мог желать ничего лучшего, чем избавиться от необходимости прислуживать мне, он повиновался. Когда он ушел, я заперла за ним дверь, словно боясь, что мне могут помешать.
        Я забыла о чае, о миссис Нортон, о мисс Арабелле, я весь мир забыла: теперь я была Клариссой Гарлоу, как раньше - Джульеттой.
        Однако через два или три часа подобного лихорадочного чтения в моей душе воцарился такой хаос, мозг был так разгорячен, что я ощутила настоятельную потребность подышать свежим воздухом.
        Я открыла окно и, выйдя на балкон, присела на одну из каменных скамей.
        Была дивная летняя ночь, подобная той, которую некогда выбрал Шекспир, чтобы населить ее персонажами своих грез. Лунный свет, проникая сквозь листву деревьев сада, придавал переливчатый блеск траве газона и дремлющей воде бассейна. Соловей Джульетты заливался в кустах. Это была одна из тех ночей, что опьяняют больше, чем самое жаркое солнце, и питают любовное томление в девичьем сердце.
        Сквозь шелковые занавески мне были видны ярко освещенные окна апартаментов мисс Арабеллы. Оттуда приглушенно просачивались звуки арфы и негромкий женский голос.
        Я никогда прежде не слышала этого божественного инструмента, трепет его струн, их звучание, едва доносившееся до моих ушей сквозь все препятствия, были полны бесконечной сладостной неги. Искусство и природа объединились, чтобы дать этот концерт, столь согласный с моими мечтами. Соловей Джульетты и арфа Клариссы вместе пели мне: «Все полно любви! Мы любили, люби же и ты!»
        Внезапно одно из окон распахнулось, оттуда хлынул свет, вырывая из мрака часть сада так, что я могла, оставаясь в тени, наблюдать за происходящим, не будучи замеченной. В окне появилась женщина: то была мисс Арабелла.
        Я хотела было уйти, но, сообразив, что меня невозможно увидеть, осталась на месте.
        Вместе со светом из окна изливалось благоухание.
        Потом я услышала голос:
        - Где вы, Арабелла? Где же вы, наконец?
        - Здесь, ваше высочество, - отвечала мисс Арабелла.
        - Что вы делаете там у окна, моя дорогая королева?
        - Я вся горю, вот и пытаюсь умерить жар.
        Красивый молодой человек, почти мальчик, подросток, появился подле нее и оперся локтями на балкон; они стояли так близко, что развевающиеся волосы Арабеллы наполовину скрывали от меня лицо юноши и черные пряди одной смешивались с белокурыми локонами другого.
        Этот молодой человек был не кто иной, как принц Уэльский, впоследствии ставший королем Георгом IV.
        Обеими ладонями он приподнял прядь ее волос и страстно их поцеловал.
        Я прислушалась, пытаясь разобрать, о чем они говорят, но их голоса были так тихи, что до меня не донеслось больше ни слова. Я расслышала только звук одного или двух поцелуев, потом юноша охватил рукой стан мисс Арабеллы и увлек ее в глубь комнаты. Окно закрылось, вслед за тем тяжелые шторы, упав, скрыли льющийся оттуда свет. Видение, полное любовной неги, скрылось, оставив и меня во власти какого-то непонятного томления.
        Соловей все еще пел, но звуки арфы умолкли.
        Мне вспомнилась сцена второго любовного свидания в «Ромео и Джульетте», и я с новой, еще неведомой силой ощутила в своем сердце тот сладостный трепет, что впервые овладел мною тогда в театре, а с ним и жажду выразить свое смятение вслух великолепными строками Шекспира. Но я колебалась, не смея звуком человеческого голоса нарушить эту гармоническую тишину, полную соловьиного пения и тех неуловимых, чуть слышных шорохов, которые, рождаясь в прозрачном сумраке летней ночи, кажутся шелестом крыл Оберона и Титании.
        И все же, помимо моей воли, словно капля, что соскальзывает с края переполненной чаши, с моих уст сорвался первый стих:

        Уходишь ты? Еще не рассвело…[«Ромео и Джульетта», III, 5.]
        Тут же я, вся дрожа, огляделась по сторонам. Никого не было поблизости. Я осмелела и, больше не таясь, взволнованно воскликнула:

        Нас оглушил не жаворонка голос,
        А пенье соловья. Он по ночам
        Поет вон там, на дереве граната.
        Поверь, мой милый, это соловей! -
        и умолкла, тяжело дыша. Мне послышался шум, как будто где-то открыли ставни окна.
        Я поглядела туда, откуда донесся шум. Но все было тихо, казалось, я по-прежнему одна здесь. Звуки собственного голоса доставляли мне огромное наслаждение, и я продолжала, отвечая вместо отсутствующего Ромео:

        Нет, это были жаворонка клики,
        Глашатая зари. Ее лучи
        Румянят облака. Светильник ночи
        Сгорел дотла. В горах родился день
        И тянется на цыпочках к вершинам.
        Мне надо удалиться, чтобы жить,
        Или остаться и проститься с жизнью.
        Победив первоначальную неловкость, пьянея от мелодии стихов и голоса, их произносящего, я продолжала со всей выразительностью, какую могла вложить в эту сцену, играть ее до конца. Следующая реплика была по праву моя, и я отвечала с таким жаром, будто Ромео присутствовал здесь и мог услышать меня или передо мной был полный зал публики, готовой мне аплодировать:

        Та полоса совсем не свет зари,
        А зарево какого-то светила,
        Взошедшего, чтоб осветить твой путь
        До Мантуи огнем факелоносца.
        Побудь еще. Куда тебе спешить?
        Мне показалось, что звучанию последних строк не хватало страсти, и я повторила их от всего своего сердца.
        На сей раз я осталась довольна собой. Словно все струны моей души прозвучали в этих словах, в этой мольбе: «Побудь еще. Куда тебе спешить?»
        Тогда я вместо Ромео ответила самой себе:

        Пусть схватят и казнят. Раз ты согласна,
        Я и подавно остаюсь с тобой.
        Пусть будет так. Та мгла - не мгла рассвета,
        А блеск луны. Не жаворонка песнь
        Над нами оглашает своды неба.
        Мне легче оставаться, чем уйти.
        Что ж, смерть так смерть! Так хочется Джульетте.
        Поговорим. Еще не рассвело.
        Я вспомнила, как прекрасна была миссис Сидцонс в тот миг, когда, признавая, что ошиблась, она вдруг понимает, какую опасность ее ошибка, а вернее, ее любовь может навлечь на Ромео. И, подобно ей, я вскричала таким же прерывающимся от ужаса голосом:

        Нельзя, нельзя! Скорей беги: светает,
        Светает. Жаворонок-горлодер
        Своей нескладицей нам режет уши,
        А мастер трели будто разводить!
        Не трели он, а любящих разводит.
        И жабьи будто у него глаза.
        Нет, против жаворонков жабы - прелесть!
        Он пеньем нам напомнил, что светло
        И что расстаться время нам пришло.
        Теперь беги: блеск утра все румяней.
        Едва лишь я произнесла последний стих, вложив в него всю страсть, что была в моей душе, как чей-то голос крикнул «Браво!» и раздались аплодисменты - как раз с той стороны, где ранее мне послышался шум открываемых ставен.
        Я вскрикнула и стремглав бросилась в свою комнату, заперлась там и, вся трепеща, рухнула на диван.
        Итак, я ошиблась. Я была не одна. У меня был слушатель.
        Но кто же он? Вероятно, молодой человек: его голос свеж, с выразительным тембром. Что до аплодисментов, то они продолжались даже тогда, когда я захлопнула свое окно. Пожалуй, они еще усилились, как бывает в театре, когда публика хочет заставить вновь появиться на сцене артиста, который только что дебютировал при столь же необычных обстоятельствах.
        И я, каким бы сильным ни было мое волнение, чувствовала, что оно сладко.
        Возможно, все эти подробности выглядят смешным ребячеством в глазах того, кто когда-нибудь прочтет эти строки. Но чем еще я оправдаю свое падение, если не сумею показать, как крут был склон, по которому я скользила вниз?



        X

        Ночь, последовавшая за вечером, полным столь бурных переживаний, не погасила их: казалось, будто я сама превратилась в героиню какого-то романа.
        Проникая в мои сновидения, волнуя сердце, встревоженное до самой глубины, меня преследовали два впечатления. Мне мерещилось сладостное видение любви: на фоне ярко освещенной комнаты - два прекрасных лица, склоненные друг к другу так близко, что смешались их волосы, их горячие вздохи. Вторым наваждением той ночи был мой незримый слушатель, тот, кто, конечно, не только внимал моим словам, но и не отрывал от меня взгляда, ловя каждую подробность ночной сцены, которую я разыгрывала, убежденная, что я совсем одна.
        Так все соединялось, чтобы погубить меня: события моих дней, грезы моих ночей…
        Мисс Арабелла появилась довольно поздно. Она приказала позвать меня. Я нашла ее в том же будуаре, где видела накануне.
        - Милая моя крошка, - тоном королевы обратилась она ко мне, - я покидаю Лондон, меня не будет несколько дней. Я бы охотно взяла вас с собой, но это невозможно. Итак, во время моего отсутствия вы останетесь здесь. Я знаю, что вы любите театр: моя ложа к вашим услугам. Вы могли бы, если хотите, бывать там одна, но для таких проказ вы слишком юны и прелестны. Поэтому будет лучше, если вы станете брать с собой миссис Нортон - она с удовольствием согласится вас сопровождать. Единственное, о чем я вас прошу: никого здесь не принимайте. Когда я вернусь, и к тому времени ваше увлечение театром не пройдет, я замолвлю за вас два слова Шеридану и мы устроим вам дебют. Если случайно встретите Ромни, постарайтесь, чтобы он вас не заметил; если он заметит вас, попробуйте избежать разговора, если же все-таки он с вами заговорит, не говорите ему, у кого вы живете. Мы с ним в смертельной ссоре.
        Я обещала мисс Арабелле, что последую ее советам.
        - А теперь, - сказала она, - не хотите ли помочь мне преобразиться?
        - Я с превеликой радостью сделаю все, что вы мне прикажете, - отвечала я. - Разве я здесь не для того, чтобы повиноваться вам?
        - Да, но только в ожидании той поры, когда ты сама начнешь командовать другими, моя милая крошка! А с таким личиком, как у тебя, это произойдет очень скоро.
        Она взяла меня за подбородок и продолжила:
        - Действительно, Ромни был прав, считая, что с моей стороны это ужасная самонадеянность - допустить, чтобы такое прелестное личико все видели рядом с моим. Но знаешь, о чем я жалею? - прибавила она, проводя ладонью по моим волнистым волосам.
        - Нет, - сказала я, - мне в самом деле непонятно, есть ли вообще в мире что-нибудь, о чем могли бы сожалеть вы, такая молодая, прекрасная, богатая, любимая!
        - Ты действительно находишь меня красивой или, как другие, говоришь это, только чтобы мне польстить? - и она, стоя перед зеркалом, притянула меня к себе, приблизив свое лицо к моему, словно затем, чтобы сравнить эти столь различные роды женской привлекательности.
        - Красивой! Очень красивой! - вскричала я так, что не могло остаться ни тени сомнения в моем чистосердечии.
        - Ну вот, - сказала она, - а я сожалею, что не могу вместо этого стать красивым, очень красивым. Будь я мужчиной, клянусь, нет на земле таких безумств, которых я бы не совершила ради тебя. Э, смотри-ка, - прибавила она, - даже не будучи мужчиной, я уже начинаю безумствовать: заболтавшись с тобой, заставляю принца ждать.
        Она поцеловала меня в лоб и позвонила, вызывая горничную:
        - Что, мой наряд еще не готов? Портной обещал все закончить к трем часам пополудни.
        - Платье ждет вас уже полчаса, сударыня.
        - Так подайте его.
        Служанка вышла и мгновение спустя возвратилась, неся в высшей степени элегантный костюм джентльмена.
        - Как! - вырвалось у меня. - Вы наденете мужское платье?
        - Да, принцу пришла такая фантазия. Мы проведем неделю в его загородном замке. Там будет несколько его друзей, мы будем охотиться и… да откуда мне знать, что нам придет в голову? Вчера он мне сказал: «Знаете, что вам надо сделать, Арабелла? Вам следовало бы переодеться мужчиной». Ну, я послала за своим портным и заказала ему этот костюм к трем часам дня. Он обещал успеть и, как видишь, сдержал слово. Итак, - мисс Арабелла повернулась к горничной, - чего вы ждете?
        - Жду приказаний госпожи, чтобы помочь ей одеться.
        - Не надо, мне поможет Эмма. Ты не откажешь мне в этой услуге, милая крошка?
        - Конечно, нет.
        - Итак, оставьте нас. Да велите привести почтовых лошадей, чтобы через полчаса мы могли отправиться.
        Горничная ушла.
        Тогда Арабелла принялась одну за другой рассматривать части своего нового туалета. Все было изготовлено с отменным вкусом и скроено так, что давало возможность оценить фигуру, которую будет облегать костюм.
        Камзол был сшит из бархата цвета граната, с золотыми петлицами; жилет из белого шелка был украшен вышивкой, которая изображала зеленую ветвь, усыпанную цветами, неотличимыми от настоящих; небесно-голубые бархатные панталоны и сапоги, сделанные из кожи столь тонкой, что ее можно было принять за ткань, охватывая ногу выше колена, позволяли угадать, как она стройна, и дерзко обрисовывали ступню, самую миниатюрную и изящную, какую только можно вообразить.
        Арабелла была, по-видимому, в восторге от своего нового наряда.
        - Как ты считаешь, я буду сносно выглядеть? - спросила она.
        - Вы будете неотразимы! - воскликнула я.
        - Какая откровенная лесть! - сказала она и прибавила, сбрасывая свой домашний наряд: - Ну же, помоги мне.
        Из ящика своего туалета она извлекла батистовую сорочку с жабо из великолепных английских кружев и такими же манжетами и протянула ее мне, чтобы я ей помогла в нее облачиться; волосы она уложила еще раньше, и мужская прическа чудесно подошла этому красивому лицу, в выражении которого, надобно признать, было куда больше дерзкого вызова, нежели скромности.
        Между тем Арабелла разделась до пояса. Право, она могла бы соперничать красотой если не с античными статуями, то с творениями скульпторов средневековья, быть может более соблазнительными с точки зрения изящества и непринужденности. Это не была Венера Праксителя или фидиевская Победа, но несомненно одна из граций, изваянных Жерменом Пилоном.
        Я застыла на мгновение, созерцая такое совершенство форм, которое в древности внушало религиозное поклонение.
        - Ну, - сказала мне Арабелла, - о чем вы задумались, прекрасная мечтательница?
        - Я смотрю на вас, сударыня, и думаю, что принц очень счастлив.
        Она усмехнулась, мило передернула плечами и наклонилась, чтобы я могла надеть на нее сорочку.
        Странная это штука - женская натура: наши высочайшие радости дарит нам тщеславие и даже самые нежные ласки значат для нас меньше, чем наслаждение, которое мы получаем от лести. Что я значила для мисс Арабеллы? Немногим больше, чем служанка. И однако было видно, что она так жаждет моих похвал, словно это были комплименты самого принца.
        Как бы то ни было, она продолжала облачаться столь же неторопливо и с тем же кокетством. Разумеется, этому переменчивому созданию уже случалось наряжаться в костюм кавалера. Когда переодевание закончилось, метаморфоза оказалась полной: всякий поклялся бы, что перед ним юноша лет шестнадцати-восемнадцати, не более, хотя в женском платье она выглядела на двадцать пять, но, по всей вероятности, миновала уже и этот возраст, пору первого цветения жизни.
        Упрекнув меня за неловкость - я не сумела повязать галстук, - она сама сделала это с быстротой и умением, выдающим привычку к особенностям мужского туалета. В это время вошла горничная и объявила, что почтовые лошади прибыли и карета ждет.
        Мисс Арабелла бросила последний взгляд на свое отражение, потом на меня. Было видно, что в ней совершается какая-то внутренняя борьба, суть которой мне была непонятна. Вдруг она наклонилась к самому моему уху:
        - Знаешь, о чем я думаю?
        - Нет, - отвечала я, действительно ровным счетом ни о чем не догадываясь.
        - Что я предпочла бы быть мужчиной и увезти тебя в этой карете, чем быть увезенной самой, пусть даже и наследником английского престола.
        Потом, взяв маленький хлыстик, рукоятку которого украшал великолепный изумруд, сказала:
        - Прощай! Будь спокойна, я вернусь как можно раньше. А пока оставляю тебя хозяйкой в этом доме.
        И она удалилась стремительными шагами, похлопывая хлыстом по своим сапогам и позванивая шпорами о паркет.
        Окно выходило на улицу. Я подбежала к нему, чтобы еще раз взглянуть на мисс Арабеллу. Легким движением она вскочила в коляску, влекомую четверкой лошадей, подняла голову и, увидев мое лицо, прижатое к оконному стеклу, послала мне воздушный поцелуй.
        Форейторы защелкали кнутами, и кони пустились в галоп.
        Я осталась одна в этой теплой, благоухающей комнате, где было невозможно думать ни о чем другом, кроме роскоши, любви и сладострастия.
        Я пробыла там целый час, пропитываясь этим возбуждающим духом, тем самым, что некогда делал Байи местом, столь опасным для добродетели римских матрон.
        Как же все это отличалось от той атмосферы доброты и понимания, какую я встретила в доме на Лестер-сквер, или от обывательского и торгашеского духа, который царил в магазине мистера Плоудена, и, наконец, от пуританской суровости, что душила меня в семействе Хоардена-старшего.

«Я оставляю тебя хозяйкой в этом доме», - сказала мисс Арабелла, уезжая. К чему бы это? Какие права я приобрела? Чем заслужила подобную исключительную благосклонность?
        Однако, каковы бы ни были причины моего особого положения, его преимущества оказались реальными, и я не замедлила в том убедиться. Вскоре появилась горничная и осведомилась, не будет ли каких-нибудь приказаний.
        От меня ждали приказаний! От меня, которая до сих пор всегда только получала приказания!
        Надо признаться, меня всю жизнь томило ощущение собственной униженности. Иногда, в часы счастливого опьянения, мне удавалось забыть, кто я и откуда явилась, но, оставаясь наедине с самой собой, я замечала, что куда более склонна торопливо наслаждаться милостями Фортуны, казалось возносившей меня лишь для того, чтобы сделать грядущее падение еще катастрофичнее, чем благодарить ее за это безумное возвышение, в котором я инстинктивно угадывала ошибку Провидения.
        Я отвечала, что, если миссис Нортон угодно доставить мне удовольствие и отобедать в моем обществе, а затем отправиться вместе со мной в театр, я буду ей весьма признательна.
        Миссис Нортон ничего лучшего и не желала: для нее было истинной удачей отправиться на спектакль. Она спросила, какой театр я предпочитаю. Но мне был известен только один - Друри-Лейн.
        Там играли «Макбета»: то был триумф миссис Сиддонс.
        В этот вечер мои впечатления очень отличались от тех, что вызвали во мне «Ромео и Джульетта». На сей раз я пережила все возможные степени ужаса. Взамен нежного очарования, которого миссис Сиддонс недоставало в роли Джульетты, здесь со всем блеском проявились качества противоположные: энергия голоса, непреклонность в чертах лица, честолюбивое вдохновение несокрушимой, как бронза, души - игра актрисы достигла совершенства почти сверхчеловеческого. Особенно она потрясала в сцене, когда леди Макбет толкает мужа на преступление, а еще - когда она подбадривает супруга, напуганного призраком Банко, и, наконец, когда, преследуемая во снах не столько раскаянием, сколько тревогой за свое поколебленное могущество, она появляется в ночном одеянии, с широко открытыми невидящими глазами, с глухим задыхающимся голосом и, скованная сном, являет собою страшное зрелище ночных мук, терзающих убийцу, - в этих сценах актриса была блистательна, поистине недосягаема.
        Я возвратилась с этого спектакля, может быть, еще более восторженная, чем в первый раз, однако менее растроганная: я восхищалась, но не плакала. Я чувствовала, что сейчас только, на этой постановке «Макбета», стала свидетельницей чуда искусства. А после «Ромео и Джульетты» мне казалось, будто я сама была участницей подлинной, естественной, а не разыгранной драмы.
        Вся трепеща, я вошла в свою маленькую комнатку и, находясь под свежим впечатлением увиденного, попыталась, как и в тот вечер, когда мистер Хоарден повел меня в театр, повторить все только что увиденное. Но скоро поняла, что ни мое лицо, ни голос не созданы для того, чтобы передать впечатление ужасного: голос был слишком певуч, лицо - слишком нежно и юно. Я засмеялась сама над собой, признав собственное бессилие воспроизвести эти мрачные интонации, эту власть неотразимого искушения, что свойственны той, кому Макбет мог сказать:

         … Bring forth men-children only;
        For thy undaunted mettle should compose
        Nothing but males…[… Лишь сыновей рожай. Должна творить // Твоя неукротимая природа // Одних мужей (англ.). - «Макбет», I, 7. Перевод Ю. Корнеева.]
        А я как-то непроизвольно впадала в совсем иное настроение, мой голос выражал такие оттенки нежной влюбленности, что я не могла не подумать, сколько новых, еще неведомых красок нашла бы я для роли Джульетты. При том и мои черты преображались в волшебном согласии со словами поэта; итак, в конце концов я почувствовала, что мне бы никогда не удалось возвести какого-нибудь Макбета с собою вместе на трон, какие бы усилия я для этого ни предпринимала, зато для того, чтобы увлечь за собой даже в могилу и самого неподдающегося Ромео, мне вовсе не нужно никаких усилий - довольно лишь говорить, смотреть, улыбаться.
        О, тогда я стала вспоминать сцену бала, она во всех подробностях прошла перед моими глазами: я видела, как две юные души, почти ничего не высказав вслух, уже безоглядно отдались друг другу, отдались с такой безраздельностью, что, когда Ромео уходит, Джульетта, чувствуя, что прекрасный незнакомец уносит с собой ее сердце, велит кормилице, чтобы та последовала за ним и узнала, кто таится под маской:

                        … Если он женат,
        Пусть для венчанья саван мне кроят.
        И я повторила эти слова, вложив в них всю свою душу, всю страсть, переполнявшую мое сердце. Внезапно мне послышалось, будто в саду, под балконом, кто-то зовет меня, но произносит не «Эмма», мое настоящее имя, а другое:
        - Джульетта!
        Была ли то игра воображения, обман чувств? Или я так увлеклась мечтами, что они стали мне казаться реальностью? Я осторожно приблизилась к окну, открыла его и вновь услышала голос, нежный, будто вздох ветерка:
        - Джульетта! Джульетта!
        Ромео нашелся, он был здесь, под моим балконом. Но как узнать, кто он?



        XI

        Уверившись, что неизвестный действительно проник в сад, мне следовало закрыть окно, опустить занавеску, поспешить в глубь комнаты и запереть дверь на два оборота ключа; разумеется, я поступила бы именно так, если бы находилась в те минуты в ином расположении духа. Но, должно быть, тот, о ком в Писании сказано, что он крадется, яко тать в нощи, уже наметил меня как свою будущую жертву и не желал давать мне передышку, стремительно увлекая все дальше в бездну.
        Вместо того чтобы закрыть окно и спастись бегством, я приклонила ухо к щели, образованной приоткрытыми ставнями, и прислушалась.
        Тогда незнакомец, к моему величайшему удивлению, стал нежным, выразительным голосом декламировать шекспировские строки, как если бы мы с ним были призваны сыграть каждый свою роль перед невидимой публикой или, скорее даже, как будто я действительно была Джульеттой, а он настоящим Ромео.
        Я внимала затаив дыхание:

        Но что за блеск я вижу на балконе?
        Там брезжит свет. Джульетта, ты как день!
        Стань у окна. Убей луну соседством;
        Она и так от зависти больна,
        Что ты ее затмила белизною.

        … О милая! О жизнь моя! О радость!..[«Ромео и Джульетта», II, 2.]
        Как известно, древние приписывали пению сирен магическое очарование, власти которого Улисс смог избежать только потому, что привязал своих спутников к мачтам корабля, а себе залепил уши воском. Увы! Я не была связана никакими путами. Увы, мой слух был открыт и жадно впивал сладостные мелодии любви! Этот голос привлекал меня с неотразимой силой, и я ступила на балкон с трепещущим сердцем и дрожащими губами.
        А голос, казалось проникший в тайну моего сердца, продолжал:

        Стоит, сама не зная, кто она.
        Губами шевелит, но слов не слышно.
        Пустое, существует взглядов речь!
        О, как я глуп! С ней говорят другие.
        Две самых ярких звездочки, спеша
        По делу с неба отлучиться, просят
        Ее глаза покамест посверкать.
        Ах, если бы глаза ее на деле
        Переместились на небесный свод!
        При их сиянье птицы бы запели,
        Принявши ночь за солнечный восход.
        Увлеченная чудной поэзией этих строк, я стала входить в роль: припомнила миссис Сиддонс и так же подперла голову рукой. Мой неизвестный Ромео, который, видно, только и ждал момента, когда я освоюсь с мизансценой, продолжал:

        Стоит одна, прижав ладонь к щеке.
        О чем она задумалась украдкой?
        О, быть бы на ее руке перчаткой,
        Перчаткой на руке!
        Тут уж не оставалось ничего другого, как ответить словами поэта.

        О, горе мне! -
        вздохнула я.
        Голос отозвался со страстью, заставившей затрепетать все фибры моего существа:

        Проговорила что-то! Светлый ангел,
        Во мраке над моею головой
        Ты реешь, как крылатый вестник неба
        Вверху, на недоступной высоте,
        Над изумленною толпой народа,
        Которая следит за ним с земли.
        Далее шла моя реплика. Я прижала руки к груди и с выражением, которое должно было осчастливить моего скрытого в потемках собеседника, отвечала:

        Ромео, как мне жаль, что ты Ромео!
        Отринь отца да имя измени.
        А если нет, меня женою сделай,
        Чтоб Капулетти больше мне не быть.
        Голос прошептал:

        Прислушиваться дальше иль ответить?
        Увлеченная своей ролью, я заговорила вновь, придав своему голосу самое ласкающее звучание:

        Лишь это имя мне желает зла.
        Ты б был собой, не будучи Монтекки.
        Что есть Монтекки? Разве так зовут
        Лицо и плечи, ноги, грудь и руки?
        Неужто больше нет других имен?
        Что значит имя? Роза пахнет розой,
        Хоть розой назови ее, хоть нет.
        Ромео под любым названьем был бы
        Тем верхом совершенств, какой он есть.
        Зовись иначе как-нибудь, Ромео,
        И всю меня бери тогда взамен!
        Должна признаться, что я с трепетом ожидала ответа, ведь то была реплика, с которой должен был начаться прямой диалог между мною и моим собеседником. И она не заставила себя ждать: Ромео отвечал с нежностью, которая ни в чем не уступала моей:

        О, по рукам! Теперь я твой избранник!
        Я новое крещение приму,
        Чтоб только называться по-другому.
        Читателю нетрудно вообразить нас - меня на моем балконе и моего Ромео, скрытого в темноте, но отделенного от меня столь малым пространством, что, если бы мы оба протянули руки, наши пальцы могли бы соприкоснуться. Мне остается лишь повторить здесь всю шекспировскую сцену до конца, предоставив читательской фантазии самой дорисовать декорации, а заодно и чувства, которые в эти мгновения зарождались в сердце пятнадцатилетней девушки, дебютирующей, если можно так выразиться, сразу в двух областях - пьянящей поэзии и таинственной любви.
        Итак, далее я обойдусь без комментариев, сосредоточив все внимание на самой шекспировской сцене.
        Я

        Кто это проникает в темноте
        В мои мечты заветные?
        Ромео

                              Не смею
        Назвать себя по имени. Оно
        Благодаря тебе мне ненавистно.
        Когда б оно попалось мне в письме,
        Я б разорвал бумагу с ним на клочья.
        Я

        Десятка слов не сказано у нас,
        А как уже знаком мне этот голос!
        Ты не Ромео? Не Монтекки ты?
        Ромео

        Ни тот, ни этот: имена запретны.
        Я

        Как ты сюда пробрался? Для чего?
        Ограда высока и неприступна.
        Тебе здесь неминуемая смерть,
        Когда тебя найдут мои родные.
        Ромео

        Меня перенесла сюда любовь,
        Ее не останавливают стены.
        В нужде она решается на все,
        И потому - что мне твои родные?
        Я

        Они тебя увидят и убьют.
        Ромео

        Твой взгляд опасней двадцати кинжалов.
        Взгляни с балкона дружелюбней вниз,
        И это будет мне от них кольчугой.
        Я

        Не попадись им только на глаза!

        Ромео

        Меня плащом укроет ночь. Была бы
        Лишь ты тепла со мною. Если ж нет,
        Предпочитаю смерть от их ударов,
        Чем долгий век без нежности твоей.
        Я

        Кто показал тебе сюда дорогу?
        Ромео

        Ее нашла любовь. Я не моряк,
        Но если б ты была на крае света,
        Не медля мига, я бы, не страшась,
        Пустился в море за таким товаром.
        Последние слова в его устах прозвучали так пылко, что мне уже не потребовалось разыгрывать волнение - с искренним жаром я отвечала:

        Мое лицо спасает темнота,
        А то б я, знаешь, со стыда сгорела,
        Что ты узнал так много обо мне.
        Хотела б я восстановить приличье,
        Да поздно, притворяться ни к чему.
        Ты любишь ли меня? Я знаю, верю,
        Что скажешь «да». Но ты не торопись.
        Ведь ты обманешь. Говорят, Юпитер
        Пренебрегает клятвами любви.
        Не лги, Ромео. Это ведь не шутка.
        Я легковерной, может быть, кажусь?
        Ну ладно, я исправлю впечатленье
        И откажу тебе в своей руке,
        Чего не сделала бы добровольно.
        Конечно, я так сильно влюблена,
        Что глупою должна тебе казаться.
        Но я честнее многих недотрог,
        Которые разыгрывают скромниц.
        Мне б следовало сдержаннее быть,
        Но я не знала, что меня услышат.
        Прости за пылкость и не принимай
        Прямых речей за легкость и доступность.
        Ромео

        Мой друг, клянусь сияющей луной,
        Посеребрившей кончики деревьев…
        Я

        О, не клянись луною, в месяц раз
        Меняющейся, - это путь к изменам.
        Ромео

        Так чем мне клясться?
        Я

                              Не клянись ничем
        Или клянись собой как высшим благом,
        Которого достаточно для клятв.
        Ромео

        Клянусь, мой друг, когда бы это сердце…
        Я

        Не надо, верю. Как ты мне ни мил,
        Мне страшно, как мы скоро сговорились.
        Все слишком второпях и сгоряча,
        Как блеск зарниц, который потухает,
        Едва сказать успеешь «блеск зарниц».
        Спокойной ночи! Эта почка счастья
        Готова к цвету в следующий раз.
        Спокойной ночи! Я тебе желаю
        Такого же пленительного сна,
        Как светлый мир, которым я полна.
        Ромео

        Но как оставить мне тебя так скоро?
        Я

        А что прибавить к нашему сговору?
        Ромео

        Я клятву дал. Теперь клянись и ты.
        Я

        Я первая клялась и сожалею,
        Что дело в прошлом, а не впереди.
        Ромео

        Ты б эту клятву взять назад хотела?
        Я

        Да, для того, чтоб дать ее опять.
        Мне не подвластно то, чем я владею.
        Моя любовь без дна, а доброта -
        Как ширь морская. Чем я больше трачу,
        Тем становлюсь безбрежней и богаче.
        Здесь нам требовался третий персонаж: по ходу действия в этом месте кормилица должна позвать Джульетту. И что же? По воле случая, который, видимо, желал сделать эту иллюзию реальности как можно более полной, в то мгновение, когда пора было прозвучать голосу кормилицы, из глубины комнаты и в самом деле донесся зов. Меня - Эмму на этот раз, а не Джульетту - окликнул какой-то женский голос, и я увидела, как кто-то приблизился к окну.
        Уже не имея времени, чтобы изъясняться стихами, я прозой шепнула моему Ромео:
        - Подождите, я вернусь.
        Войдя в свою комнату, я лицом к лицу столкнулась с Эми Стронг. Мы не видались с самого дня моего прибытия в Лондон, с той минуты, когда я покинула постоялый двор на Вильерс-стрит.
        Бедняжка была вся в слезах.
        Хотя ее появление пришлось не совсем кстати, я бросилась ей на шею со всем жаром юного сердца, что полно до краев и внезапно, изнемогая в жажде излиться, обретает долгожданного друга.
        С первых же слов, произнесенных моей подругой по путешествию, я поняла, что история, которую она хочет мне поведать, весьма длинна и Эми не собирается, придя в столь поздний час, покинуть меня ранее завтрашнего утра.
        Мне надо было проститься с Ромео; я провела Эми в мою спальню и, вернувшись на балкон, перегнулась через перила, протянув руку. Тотчас две ладони поймали ее, я ощутила прикосновение пылающих губ, и оба наших голоса одновременно шепнули:
        - До завтра!
        Я возвратилась к себе с бьющимся сердцем: все мои чувства были в страшном волнении, потрясенные тем новым и неизведанным, что проникло в мою кровь с помощью таинственных чар поэзии и любви.



        XII

        Эми Стронг без труда сообразила бы, что в моей жизни происходит нечто из ряда вон выходящее, но она была так поглощена тем делом, которое привело ее ко мне, что, видимо, ничего не заметила. Едва мы остались вдвоем, она тотчас приступила к своему рассказу.
        Речь шла о ее брате Дике, том самом молодом парне, что когда-то занял мое место, взявшись пасти овец миссис Дэвидсон, потом сделался контрабандистом, а недавно вместе с нами отправился из Честера в Лондон. Так вот, этот самый Дик угодил в лапы вербовщиков, занятых очередным принудительным набором матросов для флота его королевского величества. Его уже успели приписать к команде коммодора Джона Пейна.
        Моя задача состояла в том, чтобы умолить этого офицера возвратить юноше свободу. Эми Стронг слышала, что галантный коммодор ни в чем не может отказать хорошенькой куколке: итак, она тотчас подумала, что с моей помощью можно будет добиться желанной милости.
        Она осведомилась обо мне у мистера Хоардена, тот послал ее к мистеру Плоудену, последний дал ей адрес мисс Арабеллы, прибавив, что я исчезла, но, возможно, искать меня надлежит именно там.
        В тот вечер она заходила дважды. Ей сказали, что меня нет дома - и действительно, я ведь была в Друри-Лейн. Но, полная решимости повидаться со мною в какой бы то ни было час, Эми и в третий раз пришла, причем проявила такую настойчивость, что ее пропустили ко мне, хотя время уже близилось к полуночи.
        Как читатель уже успел убедиться, она явилась в тот самый момент, когда, по ходу пьесы, кормилица должна была позвать Джульетту. Ее появление произвело двойной эффект: во-первых, окликнув меня по имени, она как бы вновь превратила меня из Джульетты в Эмму, во-вторых, она меня вынудила проститься с моим Ромео почти в тот же миг, когда Джульетта простилась со своим.
        Я пребывала в том счастливом расположении духа, когда кажется, будто твое сердце так переполнено счастьем, что ты можешь одарить им весь род людской. Я обещала Эми Стронг завтра же заняться освобождением Дика. А поскольку она не могла возвратиться к себе в столь поздний час, мы постелили ей на канапе, чтобы она до утра побыла у меня, а там уж мы вместе возьмемся за осуществление нашего замысла.
        Насколько было известно Эми, сэр Джон Пейн находился на борту своего судна под названием «Тесей», стоящего на якоре в русле Темзы, между Гринвичем и Лондоном.
        В конце концов Эми все же заметила, что я, в отличие от нее, сияю от восторга. Она рассказала мне о своей беде; что ж, и я поведала ей свою не то чтобы радость - в сущности, у меня ведь не было разумных причин считать себя счастливой, - но рассказала о том, чем было занято мое воображение, о мечтах, которые для молодой девушки составляют если не счастье, то сладкий мираж.
        Само собой разумеется, что, пока мы бодрствовали, мой таинственный Ромео был предметом нашего разговора. Я уснула с его именем на устах, и тот поцелуй горел на моей руке - там, где его губы коснулись ее. Нечего и говорить, что моя ночь была исполнена самых пламенных грез.
        Рано утром, открывая дверь своей комнаты, я заметила на паркете письмо; по-видимому, его просунули в щель между полом и застекленной дверью, ведущей на балкон. На конверте было написано: «Джульетте».
        Распечатав его, я прежде всего взглянула на подпись: тот, кто обращался ко мне, мог назваться по фамилии, но с таким же успехом мог ограничиться лишь именем. Да, подпись гласила: «Гарри».
        Потом я прочла письмо, хотя было бы вернее сказать, что я его проглотила.
        Впрочем, я уже и сама мало-помалу стала догадываться обо всем. Ромео - Гарри был моим соседом; он увидел меня на балконе в тот вечер, когда я, думая, что осталась наедине с ночью и соловьем, певшим в саду, разыграла сцену из «Ромео и Джульетты»; это он приветствовал мою игру аплодисментами, заставив меня спастись бегством. Тогда ему пришла в голову идея на следующий вечер пробраться в сад, по примеру Ромео пренебрегая риском, с которым связана подобная дерзость, и выманить меня наружу, произнеся первые строки из прекрасной сцены в саду.
        Читатель уже знает, что эта хитрость ему удалась.
        Объяснения, которые он дал мне насчет самого себя, были кратки. Он студент университета в Кембридже, но, влекомый к театру, по его словам, неодолимой силой призвания, которое разделяю и я, он предлагает мне вместе попытать счастья в погоне за артистическим успехом и славой.
        Он умолял меня непременно прийти на балкон, когда наступит ночь, чтобы дать ему ответ, от которого, как он уверял, зависит все счастье его будущей жизни.
        Как я уже сказала, под этим посланием, отнюдь не послужившим к успокоению моего смятенного сердца, стояла подпись: «Гарри».
        По-видимому, оно было написано непосредственно после конца нашей так внезапно прерванной сцены, и тот, кто его писал, забрался на мой балкон, но, убедившись, что я не одна и, вероятно, уже не останусь в одиночестве этой ночью, подсунул письмо под дверь.
        Все это с полной очевидностью доказывало, что я в своих апартаментах вовсе не нахожусь в такой уж безопасности: стоит только моему соседу проявить дерзость, и мне не останется ничего иного, кроме как весьма быстро, как настоящей Джульетте, перейти от сцены в саду к сцене на балконе.
        Увы! Еще одна бедственная особенность моего положения состояла в том, что моя душа так бесстрашно увлеклась историей этой любви. Если Джульетта, наследница Капулетти, то есть одного из благороднейших домов Вероны, призванная поддерживать честь семейства, которое ее обожало, заботливо взрастило в принципах высокой добродетели, следования всем суровым требованиям света, поддалась порыву юного сердца, презревшего все общественные запреты, и принесла в жертву возлюбленному свою невинность, свою честь и репутацию, как могу я, бедная безродная девчонка, обязанная своим воспитанием разве что общественной благотворительности, не знавшая своего отца и почти что не ведавшая материнского присмотра, принужденная с младенческих лет в поте лица зарабатывать свой хлеб, лишенная доброго примера - основы основ истинного воспитания; я, никому не обязанная отчитываться в своих поступках; я, не рискующая, поддавшись увлечению, опозорить свое родовое имя; я, которая, погубив себя, не погублю никого и ничего, кроме себя, - могу ли я даже помышлять о сопротивлении там, где Джульетта уступила?
        Я об этом и не помышляла, да и вообще не думала ни о чем, кроме как о счастье вновь увидеть или, если быть точной, увидеть впервые моего неизвестного Ромео, ведь мне так и не удалось разглядеть его черты в ночных потемках. Только по звучанию его голоса я угадывала, что он молод, а по почерку и стилю письма могла судить о его тонком воспитании. Что касается наружности, то я была уверена: он красив, поскольку во всем этом приключении, в том, как он действовал, чувствовалась не только юношеская пылкость, но и уверенность в своей привлекательности.
        Я поцеловала письмо и спрятала его на своей груди, у сердца.
        Эми за это время уже успела одеться. Нам предстояло одолеть около полутора льё, чтобы добраться до того места, где расположилась английская флотилия. Но предстать перед адмиралом мы должны были не раньше полудня, таким образом, у нас было довольно времени, чтобы позавтракать и лишь после этого отправиться в путь.
        Позвонив, я вызвала лакея и спросила, нельзя ли, чтобы нам подали завтрак сюда, в мою комнату. Он отвечал, что мисс Арабелла, уезжая, приказала, чтобы все в доме повиновались моим распоряжениям, как ее собственным.
        Когда мы завтракали, слуга осведомился, не надо ли запрячь лошадей и подать карету к подъезду. Не желая, чтобы здесь все узнали, куда мы направляемся, я отказалась, прибавив лишь, что, по всей вероятности, вернусь не раньше вечера. Незадолго до полудня мы вышли из дому. Эми, лучше меня успевшая освоиться с лондонскими обычаями, наняла карету, условившись с кучером о плате за всю вторую половину дня, и мы покатили по направлению к Темзе.
        В общем, я предоставила Эми распоряжаться всем: мой ум был слишком занят вчерашними впечатлениями. То и дело я прикладывала руку к сердцу, чтобы убедиться, что письмо Гарри на месте и я не потеряла его. Единственным облачком, порой омрачавшим сладостные грезы моего сердца, была мысль о том, что, вместо богатого красавца-аристократа, готового тотчас обеспечить мне славу миссис Сиддонс или роскошную жизнь мисс Арабеллы, которая разъезжает в карете, запряженной четверкой коней, судьба послала мне простого школяра, бедного артиста, предлагающего мне лишь одно: об руку с ним вступить на тернистый путь к вершинам театрального искусства.
        Но ведь желанное благополучие не было навсегда потеряно, оно лишь откладывалось. Театр - это ведь своего рода храм, где культ красоты значит не меньше, чем культ таланта. И коль скоро я была уверена, что красива, - увы, мне столько раз это повторяли, начиная с бедняги Дика, впервые сказавшего мне об этом в горах Уэльса, и кончая Гарри - Ромео, в чьем письме в то утро я прочла то же, - итак, я знала, что хороша, и надеялась, что талантлива. Стало быть, достижение блистательного успеха было всего лишь вопросом времени. А время у меня было, я могла и подождать.
        Таким образом, я остаюсь верна первоначальному замыслу этих записок, до самых потаенных глубин открывая свою душу и помыслы перед людьми, быть может уже успевшими со всей строгостью осудить меня, как и перед Богом, который, смею надеяться, будет более милостив ко мне в час моей кончины.
        Если бы я сочиняла роман, я бы могла менять по своей прихоти последовательность и характер событий, сглаживать свои ошибки и приукрашивать грехи. Но я ведь назвала свою книгу «Моя жизнь», следовательно, я не имею права ничего изменить в событиях моей жизни и должна представлять их в истинном их значении, притом со всей возможной искренностью. Я признаю: будь моя книга романом, детищем человеческого ума, можно было бы сказать, что она плохо написана и - того хуже - дурно задумана. Ведь, являясь всего только плодом воображения, описанные в ней события не смогли бы оказать никакого влияния на жизнь окружавших меня людей. Но здесь речь идет совсем о другом. Я ничего не придумываю, а лишь переворачиваю страницу великой книги, что зовется историей человечества, книги, которую своим стальным пером пишет сама Судьба. Это она превратила меня в роковой метеор на небосводе столетия, оказавший пагубное воздействие на современников. Я обязана поведать все, как было, не скрывая даже самых низких своих помыслов, мой долг не утаить ничего, даже самые дурные мои дела, ибо одни вели за собой другие. Мое
единственное оправдание в том, что я не хотела, не замышляла и не подготавливала заранее ни единого из тех событий, которые со мной случались. Напротив, я всегда лишь уступала внешним силам, решавшим мою участь независимо от моей воли, слишком слабой, чтобы им противостоять.
        Впрочем, признаться ли?.. Да, движимая стремлением к суровой истине, я ведь решилась высказать все, даже то, что отчасти может служить и к моему оправданию, - мои худшие поступки или, вернее, худшие события моей жизни почти всегда исходили из благих намерений и превосходных принципов. И то, о чем мне предстоит сейчас рассказать, - моя первая ошибка, послужившая началом как моих падений в глубочайшие бездны позора, так и блистательных взлетов; эта ошибка была мною допущена во имя похвальной цели, продиктована человеколюбивыми соображениями. Ведь я хотела спасти брата моей подруги от самой ужасной участи, какая может выпасть на долю вольнолюбивого британца. И однако почему я вложила в это дело столько настойчивости, такой жар души и сердца? Уж не потому ли, что Дик когда-то первым так безоговорочно признал, что я красива?
        Я была так погружена в свои мысли, что не заметила, ни по какой дороге мы едем, ни сколько времени ушло у нас на дорогу. Но вот карета остановилась.
        Мы были на речном берегу, а неподалеку на якоре стоял великолепный военный корабль.
        Нас уже ждали? Я этого точно не знала, но с тех пор не однажды меня посещало подозрение, что между Эми и коммодором все было условлено заранее. Как бы то ни было, едва мы успели выйти из экипажа, как от «Тесея» отчалила лодка с шестью гребцами и прямо направилась к нам. Все было так ново для меня и столько разнообразных чувств теснилось в моем сердце, что в тот момент такая подробность ускользнула от моего внимания. Я припомнила ее только потом.
        Итак, мы тотчас оказались на борту судна.
        Первым, кого я увидела, поднявшись по трапу, был Дик, уже переодетый в матросскую форму. Бросившись мне навстречу, он проговорил душераздирающим голосом:
        - Ах! Мисс Эмма, сжальтесь над бедным Диком… его судьба в ваших руках.
        Я не очень-то поняла, откуда у меня могла взяться столь большая власть, но у бедного парня был такой унылый вид, что я пообещала сделать для него все, что в моих силах.
        Подошедший гардемарин грубо оттолкнул его, а нас провели в каюту сэра Джона Пейна.
        Эта каюта являла собой один из самых изысканных будуаров, какие мне когда-либо приходилось видеть даже в те дни, когда моя жизнь проходила в будуарах королевы. Ковер был изготовлен из великолепных тигриных шкур; занавеси из лучшего индийского кашемира спускались со стен, когда же их приподнимали, взору являлась коллекция оружия, трофеи богатейших восточных базаров. Сам коммодор восседал, а точнее, возлежал на турецком диване, расшитом золотыми цветами, какие можно было вообразить где-нибудь на берегах Ганга или Босфора; диван же, в свою очередь, покоился на двух бронзовых пушках, сверкающих, словно золото; в обычные дни эти орудия были полностью скрыты под пышными складками ткани, но в часы сражений кашемир отдергивали, оставляя оружие годным к употреблению, диванные подушки, покрывающие орудия, также убирали, и будуар светской красавицы превращался в арсенал английского коммодора.
        Сэр Джон Пейн, задрапированный в халат из китайской ткани, был погружен в чтение.
        Когда мы вошли, он повернулся в нашу сторону ленивым движением человека, которого побеспокоил нежданный визит. Потом, увидев перед собой двух женщин, он встал.
        Я бросила на него быстрый взгляд: при всей его мгновенности этого мне хватило, чтобы увидеть все.
        Перед нами был красивый офицер лет тридцати пяти, не более, по-видимому обязанный своим высоким чином не столько военным кампаниям, в которых он участвовал, сколько знатному происхождению и богатству. Одежда коммодора, так же как окружавшая его обстановка, говорила о пристрастии сэра Джона Пейна к блеску и роскоши; нож, которым он разрезал страницы книги, был серебряный с позолотой; на пальцах его сверкали перстни, а часы, лежавшие подле него, были украшены его фамильным вензелем из алмазов. Он распространял вокруг себя, если можно так выразиться, благоухание рафинированного аристократизма.
        Эми, рыдая, - она владела поразительным умением проливать слезы, когда хотела, - бросилась к его ногам или, вернее, попыталась броситься, однако он удержал ее и спросил, какова причина ее прихода.
        Она, делая вид, будто рыдания мешают ей говорить, дернула меня за руку и сделала мне знак, чтобы я объяснилась вместо нее.
        Адмирал, казалось, только теперь заметил меня, он взглянул мне в лицо с таким видом, будто был очарован моей красотой, и предложил мне сесть рядом с ним.
        Эми осталась стоять, закрывая лицо платком, и придушенным голосом сказала мне:
        - Говори! Говори же! Его милость скорее тебя послушает, чем меня!



        XIII

        Я и сама была в сильном волнении. Прерывающимся голосом я объяснила адмиралу, в чем цель нашего визита, уверив его, что, возвратив свободу бедняге Дику, он получит право на мою вечную признательность.
        Думал ли он так в действительности или желал мне польстить, но, как бы то ни было, адмирал спросил, какая причина побуждает особу моего общественного положения интересоваться судьбой этого простолюдина, о чьем освобождении я так хлопочу.
        Со смирением, к которому примешивалась изрядная доля гордыни, я отвечала ему, что я вовсе не особа с положением, а бедная крестьянка, землячка Дика.
        Тогда он взял мою руку и стал смотреть на нее, с сомнением качая головой.
        Действительно, мои руки были очень красивы. Сколько помню себя, я весьма ревностно о них заботилась, движимая кокетством, которое проснулось во мне не по возрасту рано.
        - Нет, нет, - заметил он смеясь, - это не руки крестьянки.
        Я уверила адмирала, что он заблуждается.
        - Ну, - сказал он, снимая со своего мизинца кольцо с бриллиантом и надевая его мне на палец, - не хватало только такого перстня, чтобы сделать их руками герцогини.
        Я покраснела до ушей - от смущения, но больше от удовольствия. Однако, хотя мне тоже казалось, что с этим украшением мои руки обрели особенную красоту, я попыталась все-таки возвратить адмиралу кольцо, преподнесенное так галантно. Но он задержал мою ладонь в своей, заметив, что, если я останусь глуха к его просьбе, мне следует опасаться, как бы и он не отказал в моей.
        Я бросила взгляд на Эми; она сквозь слезы глядела на меня с такой мольбой, что у меня не хватило духу упорствовать далее.
        Кольцо осталось у меня.
        Эми, казалось, заметно приободрилась. Она спросила:
        - Но что же будет с моим бедным Диком?
        - Послушайте, - сказал адмирал, - я теперь уже не вправе решить подобный вопрос сам; я могу предложить, чтобы его освободили, но мне необходимо получить согласие Адмиралтейства.
        - Да, - сказала я, сжимая руки Джона Пейна в своих, - но если освобождения попросите вы, они не могут отказать, не правда ли?
        - Надеюсь.
        - Скажите, что вы уверены!
        - Чтобы доставить вам удовольствие, я сделаю все, что от меня зависит, - произнес адмирал с изысканно-вежливым поклоном.
        - О, - вскричала я, - если все кончится хорошо, я буду вам так благодарна!
        - То, что вы мне сейчас сказали, это правда? - спросил адмирал, пристально глядя на меня глазами, полными если не любви, так, по меньшей мере, желания.
        Я покраснела и молча опустила голову.
        Мне показалось тогда, будто он обменялся взглядами с Эми, впрочем, в ее взгляде, как и в моем, может быть, не было ничего, кроме мольбы.
        - Что ж, - снова заговорил он, - я дам вам доказательство моей доброй воли. Я сегодня же отправлюсь в Лондон и там предприму необходимые меры.
        - О, как вы добры! - воскликнула я.
        - А когда и где мы сможем получить ответ? - спросила Эми.
        - Нет ничего проще, - сказал адмирал. - Подождите его.
        - Здесь? - пробормотала я растерянно, вспомнив о свидании, назначенном на этот вечер.
        - Нет, в Лондоне, в моем доме на Пикадилли.
        Я с сомнением покосилась на Эми.
        - Спросите у Эммы, - сказала она, - что касается меня, то я к услугам вашей милости.
        - Я готова ждать, где вам угодно, милорд, - пробормотала я, надеясь, что нашла удачный ответ. - Только…
        - Только? - повторил адмирал.
        - Мне необходимо быть дома в десять вечера.
        - Вы вольны удалиться, когда вам будет угодно. Но, поскольку ответ может заставить себя ждать и мне из-за этого, возможно, придется задержаться допоздна, давайте выпьем по чашке чая с пирогом. После этого я верну вам свободу и попрошу вас возвратить мне мою, чего, разумеется, не стал бы делать, если бы надобность оказать вам услугу не принуждала меня вас покинуть.
        Он позвонил в китайский колокольчик, отозвавшийся протяжным трепетным звоном.
        Вошел слуга.
        - Чаю! - распорядился адмирал.
        Конечно, все приказания были даны заблаговременно, ибо лакей почти тотчас возвратился с подносом, полным пирожных, печений и прочих сладостей. Все это он поставил на стол.
        - Ну, моя прекрасная просительница, окажите нам любезность: подайте чай, - сказал мне адмирал.
        Я повиновалась, конфузясь и краснея, одной рукой протянула ему чашку чая, другой подала сахар, да при этом еще присела перед ним в малом реверансе, которому научилась в пансионе.
        - В самом деле, - сказал мне сэр Джон, - все, что я о вас слышал, чистая правда: вы обворожительны!
        Я с упреком посмотрела на Эми. Фраза, вырвавшаяся у адмирала, доказывала, что он не только предвидел мой визит, как мне раньше показалось, а просто ждал его.
        - А, вы сердитесь на нее, зачем она мне проговорилась, что ее подруга - самое очаровательное создание на свете? И на меня вы сердиты за то, что мне захотелось увидеть вас? Но ведь с вашей стороны было бы очень жестоко отказаться прийти сюда. Тем самым вы бы обрекли вашего друга Дика на участь матроса, что, по-видимому, не является его призванием, а меня бы лишили возможности осуществить мое призвание, став вашим покорным слугой.
        Я не знала, что мне ответить на эти речи, в которых было так много изящной учтивости, но явно маловато почтительности. Он протянул мне свою чашку, чтобы я добавила туда несколько капель сливок. При этом он заметил, что моя рука дрожит.
        - Каково! - пробормотал он. - «Если вы порядочная и хороши собой, вашей порядочности нечего делать с вашей красотою»[«Гамлет», III, 1. Перевод Б. Пастернака.] .
        Я с удивлением посмотрела на него.
        - Вы не видели на сцене «Гамлета»? - спросил он.
        - Нет.
        - То, что я вам сейчас сказал, Гамлет говорит Офелии, поражаясь тому, как столько грации, красоты и добродетели может сочетаться в одной женщине.
        Я покачала головой.
        - Но, поскольку Офелия сомневается в любви принца Датского, - продолжал сэр Джон, - он говорит ей:

        Не верь дневному свету,
        Не верь звезде ночей,
        Не верь, что правда где-то,
        Но верь любви моей.[«Гамлет», II, 2.]
        При этом сэр Джон сжимал мои руки в своих, а голосу придал выражение глубочайшей проникновенности:

        Любовь бесхитростна; я не унижу чувство,
        Горящее в груди, уловками искусства.
        В смиренной простоте всем сердцем вас молю
        Не отвергать меня, ведь я вас так люблю!
        О, знайте, Гамлет - ваш, примите ж без сомненья
        И жизнь его, и страсть, и душу во владенье!
        - И что же Офелия ответила на эти слова?
        Сэр Джон поднялся.
        - Гамлет, - сказал он, - не дал ей времени для ответа: он удалился, доверив сердцу той, которую он любит, говорить за него даже в его отсутствие.
        - Вы нас покидаете? - спросила я.
        - После трех часов я уже не застал бы лордов в Адмиралтействе, а я желаю доказать вам хотя бы, что умею держать слово, и сегодня же принести ответ, которого вы ждете, а уж будет ли он благоприятен, зависит не от меня.
        - А что делать нам? - осведомилась Эми.
        - Вы будете так любезны, что подождете меня на Пикадилли. Вас проводит туда мой лакей.
        - Не могли бы вы, пока все не разрешится, отпустить бедняжку Дика хоть на сутки?
        - Идет, - со смехом откликнулся сэр Джон, - но при одном условии. Пусть мисс Эмма поручится, что этот хитрец не вздумает дезертировать. А если это все же случится, придется мисс Эмме телом и душой отвечать за него.
        - Эмма, ты согласна? - воскликнула моя подруга.
        Я протянула руку сэру Джону:
        - Даю вам слово, милорд.
        - Теперь, - вздохнул адмирал, - я хотел бы лишь одного: чтобы мошенник удрал на край света! Что ж, пойдемте, если вам угодно, чтобы я доставил вас на берег.
        - Мы поднялись на борт этого судна лишь для того, чтобы посетить милорда, - отвечала я. - И если милорд его покидает, нам больше нечего здесь делать.
        Сэр Джон вторично позвонил в колокольчик, и появился тот же слуга.
        - Шлюпку! - приказал адмирал.
        - Она готова, милорд.
        - Вы сойдете на берег вместе с нами и проводите этих дам на Пикадилли. Ужин должен быть приготовлен к семи часам.
        Я хотела было возразить против этого ужина в семь, но сэр Джон, не дав мне времени что-либо сказать, предложил мне руку и повел к трапу.
        Все офицеры корабля между тем выстроились, образовав два ряда от дверей каюты до трапа.
        Я не только потупила взор, но и опустила голову под их взглядами: они были до того тяжелы, что я даже ссутулилась под их бременем.
        Не помню, как я оказалась в шлюпке; до моего слуха донесся голос адмирала, приказывающий Дику следовать за нами; потом суденышко отделилось от корабля и легко, как птичка, полетело к берегу.
        На берегу уже ждала карета сэра Джона, рядом с ней стоял наш жалкий фиакр.
        - Неужели вы собираетесь ехать в Лондон в этом? - удивился адмирал.
        - Но как же иначе мы можем туда вернуться? - спросила я.
        - Пикадилли мне по пути, я подвезу вас туда.
        Он сделал лакею знак, чтобы тот заплатил кучеру фиакра, затем сам открыл перед нами дверцу экипажа и предложил мне войти туда первой, между тем как Эми успела обменяться несколькими словами с Диком, условившись, где они встретятся, когда станут известны результаты хлопот сэра Джона.
        Дик, не столь гордый, как мы, забрался в фиакр и, торжествуя, велел кучеру везти себя в Лондон.
        Сэр Джон расположился впереди, оставив нам два задних места, а лакей уселся рядом с кучером. Карета тронулась, я же - такова странная особенность моей участи - погрузилась в мечты, вовсе не сходные с теми, что переполняли меня на пути сюда.
        Ах, этот символический образ судьбы как непрерывно вращающегося колеса, он просто создан для меня! Но откуда мне было знать, какой смысл имело это вращение, куда в те минуты увлекало меня колесо - вверх, вниз?
        Поднялась ли я с того дня, как была пастушкой у миссис Дэвидсон? Опустилась ли?
        Я так глубоко погрузилась в эти размышления, что едва заметила, когда сэр Джон завладел моей рукой, и оставила ее покоиться в его ладонях.
        Через полчаса карета остановилась: мы прибыли на Пикадилли.
        Дверца отворилась, и сэр Джон сошел первым, чтобы подать нам руку. Я испытывала признательность к истинному джентльмену, который обращался с нами словно с герцогинями, и в невольном порыве слегка сжала его пальцы.
        - Благодарю! - шепнул он мне.
        Резким движением я вырвала руку.
        Он взглянул на меня с некоторым удивлением, но моя улыбка сказала ему, что в этом движении не было ничего оскорбительного для него.
        Было уже больше трех часов, нельзя было терять ни минуты, если он хотел вовремя успеть в Адмиралтейство. Итак, он снова сел в карету, а мы в сопровождении слуги вошли в дом.
        Этот дом, расположенный на полпути между Лондоном и местом, где стоял на якоре корабль Джона Пейна, являл собой очаровательный маленький особняк, меблированный со всею возможной изысканностью и не имевший иных владельцев или жильцов, кроме знатного покровителя Дика.
        Лакей, оставленный с нами, чтобы было кому ввести нас в дом, проводил каждую в отведенную ей комнату.
        Входя в свою, я приостановилась в изумлении, теряясь в догадках, где я раньше могла видеть эти самые покои.
        В их реальности было что-то совершенно немыслимое. Такая комната могла явиться мне только в грезах. Я еще ни разу даже не забредала на Пикадилли и, с тех пор как попала в Лондон, была здесь в первый раз.
        Я стояла посредине изящно обставленной комнаты; прямо передо мною возвышалось большое зеркало в золотой раме; я узнала шторы из небесно-голубого шелка, туалетный столик и комод из розового дерева; под ногами у меня был турецкий ковер, над головой - плафон, украшенный фресками, достойными кисти Буше или Ватто.
        Сомнения не было: когда-то я уже видела эту комнату.
        Я упала в кресло, обивка которого была из той же ткани, что и занавеси, и этот ярко-голубой цвет вдруг напомнил мне мое платье пансионерки, я увидела себя в этом платье, присевшую над озерцом на холме, где паслись овцы миссис Дэвидсон. В тот день Дик сказал мне: «Вы смотритесь в наше озерцо… А придет час, мисс Эмма, когда вы уедете в город и станете любоваться собой в больших зеркалах с золоченой рамой, что выставлены при входе в магазине Хоардена». Ведомая нитью воспоминаний, я мысленно вернулась в прошлое.
        Эта комната, это зеркало, и турецкий ковер, и шторы, такие же голубые, как форменное платьице пансиона - увы, столь далекое от меня! - да, все это являлось мне в моих детских мечтах, и вот при каких обстоятельствах семь или восемь лет спустя сон обернулся реальностью!
        И Дик, предсказывавший все это, ныне сам стал виновником того, что предсказание сбылось. Такое странное стечение обстоятельств укрепляло роковое убеждение, уже пустившее корни в моем сердце, - мысль о том, что моей судьбой управляют таинственные силы, борьба с ними тщетна, и мне остается лишь покориться их власти.
        Эми Стронг зашла ко мне примерно через полчаса и застала меня в том самом кресле, куда я упала, как только вошла в комнату. Кажется, моя задумчивость ее встревожила. Она стала пытаться развлечь меня болтовней о сэре Джоне Пейне, его доброте, проявленной по отношению к Дику, и любезности в обхождении с нами.
        Ничего не отвечая, я только усмехнулась. Я уже начала понимать и цель этой любезности, и расчетливость этих благодеяний. Инстинкт подсказывал мне, что выкуп за Дика буду платить я - моей честью.
        К несчастью, сэр Джон Пейн был молод, хорош собой, богат; на мою беду, он был галантен и казался добрым. Все объединилось, чтобы погубить меня, даже добрые инстинкты моего сердца, побуждавшие меня выручить Дика и утешить Эми.
        Часов в пять к дому подъехала карета. Я вздрогнула, Эми с криком бросилась к окну.
        Мне-то не нужно было туда бежать: я и не глядя чувствовала, что это сэр Джон, что он сейчас будет здесь.
        Мгновение спустя дверь отворилась. Он стоял на пороге, сияя:
        - Что вы подарите мне, мисс Эмма, - произнес он, - если я скажу, что принес добрые вести насчет вашего подопечного?
        - Что же я могу вам подарить, милорд, - отвечала я, вставая и протягивая к нему руки, - что, кроме сердечной признательности за вашу доброту?
        - Что ж, - промолвил он, - для начала я принимаю вашу благодарность. Остальные наши счеты мы сведем после.
        - Значит, вам удалось, милорд? - воскликнула Эми.
        - По крайней мере, я имею основания на это рассчитывать. Бумагу об освобождении вашего брата мне обещали доставить сегодня же вечером. Если угодно, давайте в ожидании этого сядем за стол. Вы, должно быть, умираете от голода, ведь там, на корабле, вы едва отведали пирога. Да я и сам не буду скрывать, что все эти дела, которыми мне пришлось заниматься, пробудили во мне волчий аппетит.
        Я только хотела напомнить, что мне необходимо вернуться на Оксфорд-стрит, как появился лакей и объявил, что, согласно приказанию милорда, стол накрыт.
        Сэр Джон Пейн взял меня под руку и повлек в столовую, находившуюся на том же этаже, что и моя комната:
        - Идемте же, мои прекрасные сотрапезницы, идемте к столу! - сказал он.
        День начинал клониться к закату, и после полумрака комнаты, усиленного шторами, столовая, в которую мы вошли, показалась ослепительной: она была ярко освещена и грани хрустальных бокалов, золото и серебро, отражая, еще усиливали свет.
        Право, ужин был таков, словно его приготовили руки фей для короля Оберона и королевы Титании. В зале было тепло, а воздух, напоенный ароматом, нежным и вместе с тем терпким, казалось, проникал в кожу сквозь все поры.
        При виде всей этой роскоши, под воздействием этих обволакивающих благоуханий я ощутила что-то похожее на опьянение. Силы оставили меня, мои колени затрепетали, голова безвольно склонилась на плечо. Сэр Джон почувствовал, что я повисла у него на руке, и по моим затуманенным глазам и расслабленности во всем теле догадался, что со мной происходит:
        - Вы из породы мимоз, - сказал он, - женщина и вместе с тем цветок. Счастлив тот, кто вдохнет аромат цветка и сорвет слово любви с уст женщины!
        Я глубоко вздохнула, и он подвел меня, едва державшуюся на ногах, к моему месту, сам же сел рядом.
        Очарование богатства всегда имело надо мной столь же могущественную власть, как ужас перед бедностью. Может быть, в моих жилах и в самом деле текла голубая кровь, и я потому прилагала столько усилий, чтобы возвратить права, отнятые у меня моим незаконным рождением? Из-за этого вся моя жизнь была лишь долгим опьянением. Когда я достигла такого общественного положения и богатства, что мне нечего было более желать в этом отношении, я, блестящая светская дама, впадала в такое же ослепление от славы, как некогда, будучи нищей девчонкой, пленялась знатностью и богатством.
        В тот раз я впервые сидела за богато сервированным столом; впервые бокалы тешили мой взгляд игрой своих граней, сверкающих, как бриллианты; наконец, тогда в первый раз я пригубила игристое французское вино, похожее на тот напиток древних времен, которым руки вакханок наполняли чашу наслаждения.
        Разумеется, все это никак не могло излечить меня от моего ослепления, охладить разгоряченную кровь, с лихорадочной быстротой бежавшую по жилам, погасить пламя, пылавшее в моей груди и обжигавшее мозг. Садясь за стол, я была уже пьяна от света, блеска, аромата.
        Когда мы сидели за десертом, вошел слуга, неся письмо с большой печатью.
        Сэр Джон распечатал депешу, убедился, что это бумага об увольнении Дика, и передал ее Эми.
        Та поднялась и под предлогом, что Дик заждался и надобно поскорее сообщить ему добрую весть, попросила позволения удалиться.
        Сэр Джон не возражал, он даже похвалил этот порыв, достойный доброй сестры.
        Я поняла, что вся моя дальнейшая жизнь будет зависеть от этих пяти минут, которые истекут сейчас. Видя, что Эми встала, я тоже поднялась. Сэр Джон не сделал ни единого движения, чтобы меня удержать, однако мне надо было зайти в мою комнату за шляпой и накидкой. Усилием воли я овладела собой и, решившись вырваться из сетей соблазна, опрометью бросилась в комнату.
        Она была освещена мягким светом алебастровой лампы. Не может быть ничего более прелестного, чем эта комната, погруженная в бледное сияние, напоминающее свет луны в летнюю ночь. Я замерла на мгновение, онемевшая, очарованная, раздираемая борьбой двух побуждений - остаться или последовать за Эми. Тогда я поняла, что нуждаюсь в какой-нибудь точке опоры вне меня. Я прижала руку к сердцу, стараясь нащупать письмо Гарри. Оно было на месте.
        Я вздохнула увереннее и хотела выбежать из комнаты. Но дверь за мной захлопнулась и стала неразличима среди узоров лепного орнамента. Казалось, в мою жизнь вошло колдовство, и я стала пленницей во дворце феи.
        Я повернулась, чтобы найти звонок и позвать слугу. Перед камином стоял сэр Джон. Раскрыв объятия, он тихонько пробормотал одно лишь слово:
        - Неблагодарная!
        При звуке его голоса головокружение, с которым я насилу справилась, возникло вновь, огненный туман поплыл перед глазами, и я упала в ждущие меня объятия.
        Благодарю тебя, Господи, что по твоему милосердному промыслу мое первое падение было следствием добрых чувств и преданности, а не сластолюбия и развращенности!



        XIV

        Я стала любовницей сэра Джона Пейна.
        Это было началом целой череды самых прискорбных, хотя, может быть, и не самых постыдных событий моей жизни. Я дала слово исповедаться в них перед Богом и людьми, и да будет искренность моего повествования свидетельством покаяния.
        Если бы чистосердечное сожаление в совершенном грехе рождалось лишь как следствие неприятностей или материального ущерба, которые он повлек за собой, у меня бы не было никаких причин сожалеть не скажу что о моей первой любви (любила я лишь однажды в жизни), но о моем первом опыте. Сэр Джон, впрочем, был достойный джентльмен, благородный, щедрый, любезный, и за те пять или шесть месяцев, что продолжалась наша связь, заслужил только мои похвалы.
        Маленький особняк на Пикадилли был предоставлен в мое распоряжение, и когда он там появлялся - всякий раз, как обязанности службы оставляли ему досуг, - он вел себя так, будто явился не к себе домой, а в гости ко мне. Слугами и каретой также распоряжалась я, и по тому почтению, которое проявляла ко мне прислуга, я могла судить об отношении ко мне господина.
        Осмотрев свою комнату, как поступила бы всякая женщина, не лишенная любопытства, оказавшись в новом для нее жилище, я обнаружила там кошелек с моими инициалами, а в нем - пятьсот или шестьсот фунтов стерлингов, в ларчике - бирюзовый гарнитур в оправе с бриллиантами.
        Едва лишь я поняла, что эти деньги предназначены мне, я тотчас разделила их на две равные части - одну для моей матери, другую для себя. Я послала матушке ее долю, но не сообщив, ни где я нахожусь, ни откуда взялись эти деньги.
        В этом одно из моих утешений - ныне, когда мне угрожает печальная и безотрадная старость, знать, что, по крайней мере, в дни моих побед или моего позора я ни на миг не забывала о материальном достатке смиренной женщины, которой я обязана жизнью, столь блистательной и в то же время такой скорбной.
        В конце концов, я была бы совершенно счастлива, если бы не две заботы: что подумал обо мне мой неизвестный Ромео, когда ему пришлось весь вечер напрасно прождать меня под балконом, и что сказала мисс Арабелла, когда, возвратившись, не нашла меня в своем доме.
        В самом деле, странная у меня появилась манера покидать тех, кто делал мне добро или хотя бы желал этого. И мнение, которое после этого должно было складываться у них обо мне, тоже не могло не быть, по меньшей мере, странным.
        Несколько дней я провела на Пикадилли как затворница: что-то вроде стыда мешало мне показаться на людях. Через два дня, после того как я там поселилась, меня навестили Эми и Дик. Они явились удивительно нарядные; я даже заподозрила, что им тоже перепало от щедрот коммодора.
        И все же сэр Джон Пейн добился от меня, чтобы я согласилась выезжать. Театр по-прежнему оставался моей главной страстью, и он снял ложу в Друри-Лейн.
        Чтобы повезти меня туда, он выбрал день, когда давали «Гамлета». Не без волнения я слушала, как звучат с подмостков слова, которые я впервые услышала из его уст на борту «Тесея». Мысленно связывая свою судьбу с участью Офелии, я прониклась самым сердечным сочувствием к страданиям дочери Полония.
        Сцены ее безумия произвели на меня впечатление, сходное с тем, каким я была обязана сценам в саду и на балконе из «Ромео и Джульетты». Возвратившись из театра, я говорила только об Офелии и провела ночь в мыслях о ней, повторяя обрывки стихов, которые смогли удержаться в моей памяти.
        В маленькой библиотеке дома на Пикадилли я не нашла Шекспира, но у сэра Джона на
«Тесее» был томик, и, поскольку на следующий день коммодор должен был побывать там, он обещал взять с собой одного из слуг, чтобы тот привез мне книгу.
        Я ждала обещанного Шекспира так, как другая женщина могла бы ждать браслеты или колье. Скорее вырвав, чем взяв книгу из рук лакея, я тотчас заперлась у себя в комнате и погрузилась в океан поэзии.
        К вечеру я знала наизусть обе сцены безумия Офелии, а так как запомнила напевы, то печальные, то веселые, когда она приходит к милому дружку в Валентинов день или осыпает цветами могилу отца, я могла в полной мере проявить с детства присущий мне мимический талант, изображая все это, копируя жесты и интонации актрисы, игру которой видела накануне.
        Все это я проделывала в одиночестве перед тем самым большим зеркалом в золотой раме, которое напророчил мне Дик.
        Не хватало мне лишь одного: костюма. Впрочем, костюм Офелии очень прост, всего-навсего длинное белое платье. Такое нетрудно сшить.
        Я решила не прибегать ни к каким ухищрениям.
        Вечером, за ужином, я попросила у сэра Джона позволения отлучиться на следующий день из дому.
        Он посмотрел на меня с удивлением:
        - Как? Вы считаете, будто нуждаетесь для этого в моем позволении?
        - Нет, - сказала я, - и все же без вашего разрешения я бы не ушла.
        - Коль скоро вы так добры ко мне, может быть, вы соблаговолите быть откровенной до конца и скажете, с какой целью вы хотите уйти?
        - Я хочу купить материи на платье, - отвечала я.
        - Почему бы вам не пригласить вашу портниху?
        Я рассмеялась:
        - Потому что я хочу сшить себе платье сама.
        - Узнайте хотя бы адреса лучших магазинов.
        - Не стоит! То, что мне нужно, можно найти у первого попавшегося торговца. Собственно, не знаю, почему бы мне не послать туда вместо себя горничную… да, я так и поступлю, если вы согласитесь отправиться со мной в другое место.
        - Куда бы вы ни повели меня, моя дорогая Эмма, я всюду буду чувствовать себя на пути в рай. С моей стороны было бы безумием отказаться от вашего предложения.
        - Итак, договорились: после завтрака я пошлю свою служанку в город за покупками.
        - А мы, куда отправимся мы?
        - За город, если вам угодно. Завтра я хочу погулять на свежем воздухе.
        - И на какой час вы назначаете нашу прогулку?
        - После завтрака, если ваша милость позволит.
        На том и порешили. Утром, едва лишь встав с постели, я отправила горничную на поиски самого красивого льняного полотна, какое только удастся найти, и широкой вуали из черного тюля.
        Сэр Джон слушал, как я отдаю эти распоряжения, ровно ничего не мог понять и, похоже, сгорал от любопытства узнать хоть что-нибудь о моих намерениях. Но я держала рот на замке.
        Позавтракав, мы сели в карету, и я приказала везти нас за город, в ближние поля. Правда, поля, даже самые ближние, находятся довольно далеко от Лондона, и нам потребовалось больше часа, чтобы найти то, что было мне нужно.
        Наконец я велела остановить экипаж и вышла.
        - Я должен следовать за вами? - спросил сэр Джон.
        - Конечно, - отвечала я. - Вы должны не только следовать за мной, но и помочь мне.
        - В чем?
        - Увидите.
        Я вышла на полянку и принялась рвать васильки, лютики и овсюг.
        Сэр Джон смотрел, что я делаю, и делал то же.
        Когда у каждого из нас набралось по охапке дикорастущих трав, я возвратилась к карете.
        - Что за странная идея, - сказал сэр Джон, - ведь мы могли бы купить сколько угодно прекраснейших цветов у лучших лондонских садовников, вместо того чтобы ехать сюда за этим сеном.
        - А разве я вам не говорила, что я простая крестьянка? Вот полевые цветы и нравятся мне больше городских!
        - Неужели я так несчастен, что не в силах заставить вас не сожалеть о тех временах, когда вы были нимфой флинтширских пустошей, а не одним из божеств Лондона?
        - Нет, дорогой мой лорд, хотя моя божественность довольно сомнительна, ведь она признана лишь одним-единственным обожателем.
        - О, что до вашего культа, - отвечал сэр Джон, - вам довольно показать себя смертным, и он тотчас станет всеобщим. Когда Венере пришла фантазия воцариться над миром, она вышла из пены морской, и ничего более от нее не потребовалось.
        - Что же, - спросила я, смеясь, - вы мне советуете предстать перед моими будущими подданными в таком же одеянии, как мисс Афродита?
        - Нет, черт возьми! При царе Кандавле такая попытка кончилась слишком плохо, чтобы стоило ее повторять.
        Около трех часов дня мы вернулись на Пикадилли; сэр Джон высадил меня у ворот с моим снопом сена, как он выразился, и продолжал свой путь, поскольку еще должен был поспеть в Адмиралтейство.
        Моя горничная к тому времени уже успела возвратиться с покупками, которые были мной заказаны; кроме того, я приказала горничной привести швею, и она также ждала меня.
        Я хорошо запомнила фасон платья Офелии. Изменив в нем некоторые детали, что казались мне недостаточно изящными, я с той поразительной ловкостью, с какой всегда умела если не одеваться, то изобретать наряды, собственноручно выкроила некое подобие туники, пообещав горничной и швее по фунту каждой, если к девяти вечера наряд будет готов или хотя бы сметан.
        Обе тотчас принялись за работу, подгоняемые надеждой на вознаграждение.
        А я занялась разборкой полевых цветов и погрузила их в воду, чтобы они сохранили свою свежесть до вечера.
        Сэр Джон явился в шесть, веселый и довольный.
        Он ходатайствовал о двухмесячном отпуске и получил его. Эти два месяца он хотел полностью посвятить мне.
        Не любя сэра Джона в том абсолютном смысле, какого достойно это слово, я питала к нему привязанность, исполненную благодарности не столько за роскошь, которой он меня окружил, сколько за изысканную учтивость его обхождения; моя аристократическая гордость была такова, что само благодеяние в моих глазах значило меньше, чем форма, в которую оно было облечено.
        Сэр Джон испросил у меня позволения не возвращаться на борт «Тесея» ранее завтрашнего дня, и, как не трудно догадаться, он получил его. Однако я сказала, что приготовила ему сюрприз - в награду или в наказание за его преувеличенные притязания, это уж ему судить.
        Действительно, в девять часов я попросила, чтобы он разрешил мне ненадолго удалиться в свою комнату. Он же в свою очередь со смехом осведомился, не связана ли эта отлучка с обещанным сюрпризом, однако я предпочла оставить его в неведении.
        Платье было готово.
        Я распустила свои длинные волосы, сплела венок наподобие тех, какими украшала себя в детстве, чтобы потом любоваться своим отражением в водах источника, надела длинное белое платье, оставляющее открытыми руки и часть груди, и, призвав на помощь воспоминания, к которым я присоединила все мое вдохновение, распахнула двери салона.
        Мне предстояло сейчас впервые убедиться, какое воздействие оказывает на мужчин моя красота, облеченная двойной властью поэзии и игры.
        Конечно, мужчин на этот раз представлял для меня лишь один мужчина, притом весьма настроенный в мою пользу, а потому его мнение вряд ли могло заменить суд всего человечества. Тем не менее, я не рискнула предстать перед ним раньше, чем бросив долгий испытующий взгляд в знаменитое зеркало в золоченой раме.
        То, что оно сказало мне, было настолько приятно, что я, больше не колеблясь, смело вошла в зал.
        Сэр Джон стоял, прислонясь к камину, и как раз смотрел на дверь, в которой я появилась.

        При виде меня у него вырвался крик изумления и восторга. Итак, мой выход был удачен.
        Легко понять, как это меня окрылило.
        И я запела. Я пела ту самую песенку, то ли веселую, то ли печальную, которой начинается сцена безумия:

        А по чем я отличу
        Вашего дружка?
        Плащ паломника на нем,
        Странника клюка.[«Гамлет», IV, 5.]
        Сэр Джон протянул ко мне руки, но я притворилась, будто не вижу его, и с блуждающим взором запела опять, еще печальнее:

        Помер, леди, помер он,
        Помер, только слег,
        В головах зеленый дрок,
        Камушек у ног.
        Сэр Джон зааплодировал.
        Я издала долгий жалобный крик, подражая артистке, игравшей Офелию, и с рыданьем в голосе продолжала:

        Белый саван, белых роз
        Деревцо в цвету,
        И лицо поднять от слез
        Мне невмоготу.
        Сэр Джон шагнул в мою сторону.
        Тут только сделав вид, будто наконец заметила его, я обратилась к нему со словами, с которыми в трагедии Офелия обращается к королю:
        - «Награди вас Бог. Говорят, сова была раньше дочкой пекаря. Вот и знай после этого, что нас ожидает. Благослови Бог вашу трапезу».
        И тотчас, без перерыва, перейдя от глубочайшей меланхолии к детской беспечности, затянула песенку, которую так любят у нас в народе:

        С рассвета в Валентинов день
        Я проберусь к дверям
        И у окна согласье дам
        Быть Валентиной вам.
        Он встал, оделся, отпер дверь,
        И та, что в дверь вошла,
        Уже не девушкой ушла
        Из этого угла.
        Затем, возвратив своему взгляду на миг утраченную туманность безумия, я продолжала:
        - «Надеюсь, все к лучшему. Надо быть терпеливой. Но не могу не плакать, как подумаю, что его положили в сырую землю. Надо известить брата. Спасибо за доброе участие. - Поворачивай, моя карета! Покойной ночи, леди. Покойной ночи, дорогие леди. Покойной ночи. Покойной ночи».
        И я с веселым видом двинулась к выходу, мурлыча про себя мелодию несуществующей песенки.
        - Чаровница! - вскричал сэр Джон. - Да такая сумасшедшая самого царя Соломона с ума сведет…
        Но я, словно не слыша, продолжала, придав своему голосу выражение такой скорби, что даже сама содрогнулась:

        Без крышки гроб его несли,
        Скок-скок со всех ног,
        Ручьями слезы в гроб текли.
        - Эмма! - не выдержал сэр Джон. - Эмма! Ответьте мне, умоляю вас!
        - «Прощай, мой голубок!» - сказала я ему, не выходя из роли.
        Потом, снова приняв страдальческое выражение, расстелила на ковре мою черную вуаль и, обрывая лепестки цветов, забормотала:
        - «А вы подхватывайте: “Скок в яму, скок до дна, не сломай веретена. Крутись, крутись, прялица, пока не развалится”. Это вор-ключник, увезший хозяйскую дочь».
        Сэр Джон пытался прервать меня, но я не дала ему этого сделать. Улыбаясь, я протянула ему цветок:
        - «Вот розмарин - это для памятливости: возьмите, дружок, и помните. А это анютины глазки: это чтоб думать… Вот вам укроп, вот водосбор. Вот рута. Вот несколько стебельков для меня. Ее можно также звать богородицыной травой. В отличие от моей, носите свою как-нибудь по-другому. Вот ромашка. Я было хотела дать вам фиалок, но все они завяли, когда умер мой отец. Говорят, у него был легкий конец».
        Я упала на колени и, возведя взор к небу, зашептала в забытьи, словно разум окончательно покинул меня:

        Но Робин родной мой - вся радость моя.
        Однако сэр Джон не мог больше вынести этого: он подхватил меня и, подняв, прижал к груди.
        - Довольно, довольно! - взмолился он. - Иначе я сам с ума сойду.
        Я не могла ошибиться: в его глазах был неподдельный ужас, голос выдавал крайнее смятение.
        Я расхохоталась.
        - Послушайте, - сказал он, - это все еще ваше безумие? Вы продолжаете свою роль? Во имя Неба, ответьте мне серьезно!
        - Моя роль состоит в том, чтобы нравиться вам, мой дорогой господин, а не в том, чтобы вас пугать. Офелия упала в реку и утонула, но Эмма Лайонна жива и вас любит.
        И я бросилась ему на шею. Я была совершенно счастлива. В том, что я могу произвести впечатление, было невозможно сомневаться. Эффект превзошел все ожидания.
        Только в глубине моего сердца безотчетно шевельнулось воспоминание о бедном неизвестном Ромео, чей нежный голос так прекрасно подавал мне реплики под сенью высоких деревьев в саду мисс Арабеллы.



        XV

        Я не буду надолго останавливаться на этих нескольких месяцах моей жизни. Хотя в глазах моралистов мой светский дебют, может быть, наиболее предосудителен, я должна признаться, что он не внушает мне особых угрызений совести. Ведь в ту пору я была девочкой, заброшенной с малых лет и не обязанной давать отчет в своих поступках никому, даже матери, для которой сам факт моего рождения мог заранее послужить ответом на все упреки, с какими она бы могла ко мне обратиться. Я ни от кого не зависела, и мне оставалось надеяться только на себя; на свою беду, я была красива, естественный инстинкт юности побуждал меня тянуться ко всем ее радостям, всем соблазнам богатства и суетного блеска. Где мне было искать моральную и физическую опору для борьбы со всеми этими искушениями, даже если бы я решилась с ними бороться?
        Впрочем, плохо умея отличать добро от зла, я не имела даже намерения противиться соблазнам. Я беспечно катилась вниз, и этот путь казался мне все более сладостным, усыпанным розами; жизнь представала передо мной в облике юноши в венке из цветов, прекрасного, как весна. Бездумно опершись на руку моего лукавого покровителя, я последовала за ним, не спрашивая, куда мы идем, не ведая, на каком грязном перекрестке, в какой бесплодной пустыне он покинет меня!
        К тому же, надо признаться, одной из главных радостей и бед моего уклада было то, что я жила настоящим, и в сравнении с моим прошлым это настоящее казалось мне тогда чередой плотских утех, что было не в пример веселее прошедших шестнадцати лет. Мир не знал меня, а стало быть, ни в чем не упрекал, да я и сама себя не корила. Все побуждало меня к беспечному забвению былого, да заодно и мыслей о грядущем. Мне казалось, что, до тех пор пока моя красота не увянет, мне нечего бояться непостоянства фортуны. Думая о своем возрасте и глядя в зеркало, я говорила себе, что, благодарение Богу, я еще долго буду красавицей.
        Читатель, вероятно, помнит, что сэр Джон Пейн выхлопотал себе двухмесячный отпуск, чтобы полностью посвятить это время мне. Получив его, он спросил меня, куда бы я желала отправиться, чем бы хотела занять эти месяцы.
        Я предоставила лорду распоряжаться моей судьбой по его собственному усмотрению. Не имея представления ни о чем, кроме того узкого мирка, в котором жила, я ничего не могла пожелать и вместе с тем чувствовала непреодолимую тягу к неизвестному.
        Сэр Джон решил, что мы поедем во Францию. Я захлопала в ладоши. Я много слышала о Франции, но мне и в голову не могло прийти, что я когда-нибудь смогу там побывать. Французского языка я не знала, но сэр Джон владел им в совершенстве и обещал, что будет объяснять мне смысл всего того, что меня заинтересует.
        И мы отправились в путь. Эта страсть к неведомому, что владела мной, была болезнью эпохи, и меня, песчинку, затянуло в этот огромный водоворот.
        Бывают такие времена и есть такие народы, которые, устав от самих себя, заскучав от реальности, опьяняются мечтами и надеждами не только на то, чего нет, но даже на то, чего и быть не может. При всем моем невежестве я почувствовала это присущее Франции тяготение к невозможному, и оно произвело на меня глубокое и странное воздействие. Там царила предельная нищета и одновременно - еще более немыслимая роскошь. Принцы и высшее дворянство разорялись, расточая свое наследие с таким неистовством и такой беспечностью, как если бы знали, в какую пропасть катится общество.
        Что значили для них общественные беды? Кардинал де Роган был погружен в поиски философского камня; Калиостро, как нас уверяли, изобрел эликсир бессмертия; Месмер - способ исцелять все недуги посредством магнетизма; Франклин победил молнию и заставил ее, плененную, бежать по проводам, проложенным под землей; наконец, Монгольфье обещали проложить человечеству дорогу в небесных просторах. Старый мир мог кануть в бездну и там захлебнуться, ведь новый мир уже народился.
        Два эти месяца протекли для меня в каком-то нескончаемом ослеплении. У сэра Джона были самые породистые лошади, самые красивые экипажи, лучшие ложи во всех театрах. Я видела Лекена и мадемуазель Рокур, сидела на представлении «Оросмана», «Аталии» и «Британика», слушала «Ифигению в Тавриде» Глюка и «Дидону» Пиччини. Живописец Грёз, певец и почитатель невинности, написал мой портрет. И повсюду, где бы я ни появлялась, за моей спиной слышался восторженный шепот, все повторявший, что я прекрасна.
        Я была так счастлива, что сэр Джон решился послать в Лондон просьбу о продлении своего отпуска еще на месяц. Ему не отказали, однако предупредили, что по истечении этого срока ему надлежит незамедлительно поступить в распоряжение правительства. Война с Америкой становилась все более ожесточенной; Франция угрожала принять в ней участие на стороне противника, так что английскому флоту, по всей вероятности, придется дать решающее сражение у противоположного берега Атлантики.
        Сообщая мне о продлении своего отпуска, сэр Джон ни слова не сказал о полученном предупреждении: он не хотел ничем омрачать мою радость.
        Итак, мы задержались во Франции еще на месяц, после чего должны были вернуться в Англию.
        Это путешествие оставило по себе незабываемые воспоминания. Я два раза видела королеву: один раз в Опере на постановке пиччиниевской «Дидоны», второй - в Комеди Франсез, когда давали «Оросмана». То была счастливая пора моей жизни: я была любима, мною восхищались, ненависть и клевета еще не преследовали меня - это придет позже.
        Королева тоже обратила на меня внимание и осведомилась, кто я такая; мало того, оказалось, что мой образ остался у нее в памяти. Когда через три года г-жа Лебрен, ее придворная художница, прибыла в Лондон, она от имени ее величества просила у меня позволения написать мой портрет. Это была слишком большая честь, чтобы я могла отказаться, ведь, как меня уверяли, портрет будет находиться в собственной картинной галерее королевы.[Ныне этот портрет находится в галерее Лувра. (Примеч. автора.)]
        Когда мы вернулись в Лондон, мой домик на Пикадилли, признаться, показался мне немного грустным. Сэр Джон, почувствовав, что я могу заскучать, вскоре испросил у меня позволения представить мне кое-кого из своих друзей. Мы стали устраивать приемы, сначала раз в неделю, потом два, потом три, а там и ежедневно.
        Сэр Джон, от которого я не скрыла ни своего низкого происхождения, ни своей необразованности, сначала опасался, что я не смогу играть роль хозяйки дома, однако в первый же день эти опасения рассеялись. В том был один из самых редкостных даров, какими наградила меня природа: я была создана светской дамой, в этом смысле мне не требовалось тонкой внешней отделки, можно сказать, что я так и родилась воспитанной.
        Однажды вечером адмирал напомнил мне ту сцену безумия Офелии, которую когда-то, в начале нашей связи, я разыграла перед ним, произведя на него столь глубокое впечатление. Он спросил, не соглашусь ли я повторить ее для друзей, собравшихся к нам на чашку чая. Поскольку он спросил меня об этом совсем тихо, я могла так же шепотом объяснить ему, что для этого мне не хватает нескольких совершенно необходимых аксессуаров, в особенности полевых цветов, но к завтрашнему вечеру я буду готова повторить перед ним свой дебют.
        Наши друзья были приглашены на этот вечер, и сэр Джон предупредил, что я приготовила для них сюрприз.
        На следующее утро мы с ним отправились уже не в поля, как десятью месяцами ранее, - поля были покрыты снегом, - а в магазин искусственных цветов, чтобы достать васильки, овсюг, анютины глазки, исчезнувшие с поверхности земли уже три или четыре месяца назад.
        Не могу выразить, какая меланхолия овладела мною, когда я подбирала этот букет, в котором поддельные цветы должны были играть роль настоящих.
        Впрочем, сэр Джон, казалось, тоже был печален; по временам я замечала, как его глаза останавливаются на мне, но, встречая мой взгляд, он пытался улыбнуться. Последние неделю-две он ежедневно бывал в Адмиралтействе, и те же заботы преследовали его на борту «Тесея»; почти каждый день я замечала, что он отдает тихим голосом какие-то распоряжения, занимается приготовлениями к чему-то, о чем не хочет мне говорить. Было очевидно, что скоро в нашей судьбе наступят некие перемены.
        Тот вечер настал, вчерашние гости собрались, недоумевая и любопытствуя, какой же сюрприз я могу им готовить, тем более что сэр Джон предупреждал о нем не без некоторой торжественности. После чаепития, а вернее, еще во время него, я покинула салон и удалилась к себе в спальню; чтобы превратиться в Офелию, мне потребовалось лишь несколько минут. И вот в то время, когда этого менее всего ожидали, я распахнула дверь. Меня приветствовали восклицанием, из которого я заключила, что выход, как говорят в театре, мне удался.
        Мой успех был огромен. Впервые я дебютировала перед зрителями, ведь до сих пор, как читатель помнит, я либо репетировала в одиночестве, либо играла для одного-единственного зрителя. Только однажды я удостоилась аплодисментов незнакомца. Что касается сэра Джона, то впечатление, которое я произвела на него в этот раз, казалось, даже превзошло то, первое, и такой восторг уже не мог быть выражен всего лишь аплодисментами.
        Всех присутствующих охватил общий энтузиазм, мне кричали «Бис!», умоляли адмирала попросить меня повторить представление, однако я упорно отказывалась. Я была уверена, что недостатки моей игры, в первый раз ускользнувшие от глаз зрителей, непременно проявятся при повторении.
        - Зато, - предложила я, - если кто-нибудь пожелает подавать мне реплики, я охотно сыграю сцену или даже две сцены Джульетты на балконе.
        К сожалению, гости сэра Джона, имевшие больше склонности к наслаждениям, чем к поэзии, не были знакомы с Шекспиром настолько, чтобы среди них для меня нашелся тот, кто бы составил мне компанию.
        И снова я с живейшим сожалением вспомнила бедного Гарри, что некогда в саду мисс Арабеллы сумел сыграть такого поэтического, такого влюбленного Ромео.
        Вуаль ночного мрака, что скрывала от меня его черты, только голосу позволяя доноситься до моего слуха, окутывала это воспоминание нежным, чарующим покровом таинственности.
        - Какая жалость, - заметил сэр Джон, - что нашего друга Фезерсона нет сейчас в Лондоне! Вот кто знает всего Шекспира наизусть не хуже, чем сам Гаррик! Как только увижу Шеридана, надо будет спросить, где он сейчас.
        - Но он здесь, - возразил один из гостей.
        - Вы уверены, сэр Джордж? - спросил адмирал.
        - Только вчера я его видел и говорил с ним.
        - А нельзя ли как-нибудь узнать, где он остановился?
        - Нет ничего легче: я спрошу об этом его дядю, у него ведь дом на Хеймаркете.
        Не знаю почему, но я слушала разговор адмирала и сэра Джорджа с таким напряженным вниманием, что у меня даже началось сердцебиение.
        Адмирал повернулся ко мне:
        - Итак, если мы отыщем Фезерсона, вы согласитесь сыграть с ним две сцены из
«Ромео»?
        - Разумеется, - отвечала я с улыбкой. - Но почему бы вам самому их не выучить?
        - Действительно, - вздохнул сэр Джон, - по существу, мне бы и следовало это сделать. Но Гарри справится с такой задачей намного лучше меня.
        - Гарри? - вскрикнула я. - Какой Гарри?
        - Гарри, дорогая Эмма, это не кто иной, как господин Фезерсон.
        - Извините, - пробормотала я.
        - Вы что, были знакомы с Гарри? - спросил сэр Джон с некоторым любопытством.
        - Я слышала это имя, только там шла речь не о благородном лорде, а о бедном артисте, так что, - закончила я смеясь, - между моим Гарри и вашим сэром Гарри Фезерсоном не может быть ничего общего.
        Итак, было условлено, что сэр Джордж отправится на поиски сэра Гарри и, если он найдется, мы с ним устроим представление сцен из «Ромео».



        XVI

        Сэр Джордж не ошибся: лорд Фезерсон недавно возвратился в Лондон после пяти- или шестимесячного путешествия по континенту.
        Его дядюшка сообщил сэру Джорджу адрес племянника: он обитал в великолепном доме на Брук-стрит, на углу Гросвенор-сквер.
        Не застав его у себя, сэр Джордж просил передать ему два слова, не объяснив, о чем, собственно, идет речь, но назначив ему встречу на званом вечере у сэра Джона, а точнее, у меня.
        Не отдавая себе в том отчета, я уже питала особенный интерес ко всему, что касалось этого неизвестного мне господина.
        Званого вечера, назначенного на завтра, я ждала со странным нетерпением. О своем туалете я на сей раз заботилась с особой тщательностью: не знаю почему, но мне представлялось исключительно важным, чтобы сэр Гарри нашел меня красивой; в противном случае я была бы в отчаянии.
        Наши первые гости явились между девятью и десятью часами. Каждый раз, когда слышался шум открываемой двери, я порывисто оборачивалась. Но только когда часы уже показывали половину одиннадцатого, слуга наконец объявил о приходе сэра Гарри Фезерсона.
        Мое беспокойство не укрылось от внимания сэра Джона: он тоже, подобно мне, оглядывался всякий раз, чуть только открывалась дверь, и когда было объявлено о прибытии сэра Гарри, я почувствовала на себе его пристальный, пронизывающий взгляд.
        И вот сэр Гарри вошел.
        Это был привлекательный молодой человек лет двадцати трех - двадцати четырех, голубоглазый, с великолепными зубами и свежим, как у девушки, цветом лица. За полгода, проведенные им во Франции, он в полной мере усвоил французскую непринужденность манер, что же касается британской чопорности, от которой наши соотечественники обычно избавляются с таким трудом, то он, похоже, просто утопил ее в Ла-Манше, когда пересекал пролив. Войдя, он первым делом стал искать глазами сэра Джона и, найдя, направился прямо к нему, но, когда он приближался к нам, взгляд его упал на меня и тут он внезапно остановился как вкопанный, со странным выражением глядя мне в лицо.
        Не знаю почему, но я покраснела.
        Мой румянец и растерянность сэра Гарри были тотчас замечены сэром Джоном. Он испытующе переводил глаза с меня на гостя. Но его настороженность была видна лишь мне одной.
        Пожав руку другу, которого он не видел так долго, сэр Джон подвел меня к нему, чтобы познакомить нас.
        Сэр Гарри, явно чем-то взволнованный, сказал мне какую-то любезность, я отвечала бессвязным лепетом, сама не знаю что. Его голос оказал на меня необычайное действие: он невероятно напоминал голос того юного таинственного артиста, который когда-то в саду мисс Арабеллы разыграл со мной сцену из «Ромео».
        Обменявшись приветствиями со мной, сэр Гарри отошел в сторону, чтобы пожать руки другим приятелям, что были в числе гостей. Я осталась с глазу на глаз с адмиралом.
        - Так вы все же были знакомы с сэром Гарри? - сказал он мне тоном ласкового упрека, сжав мне руку.
        - Клянусь вам, - отвечала я, - что впервые вижу этого человека.
        - Вы знаете, что я верю каждому вашему слову, Эмма.
        - Я даю вам честное слово, дорогой сэр…
        Он смотрел на меня с нежностью.
        - Такие губы и такие глаза не могут лгать, - пробормотал он, словно говоря сам с собою.
        - Особенно когда в обмане нет никакой нужды, - прибавила я.
        Я была так уверена, что в самом деле не лгу, что все во мне было исполнено правдивости - и голос, и взгляд.
        И сэр Джон полностью успокоился.
        Тогда сэр Джордж завел речь о том, что было поводом для нынешнего званого вечера, и спросил лорда Фезерсона, не утратил ли он свое былое пристрастие к театру и помнит ли еще наизусть своего любимого Шекспира.
        Лорд Фезерсон улыбнулся, словно ему напомнили что-то.
        - Я многое забыл за эти полгода, - произнес он, - или, вернее, старался забыть. Но кое-что еще сохранилось в моей памяти.
        - А как насчет двух любовных сцен между Ромео и Джульеттой? - спросил сэр Джон Пейн.
        Печальная улыбка вновь мелькнула на губах лорда Фезерсона:
        - Их-то я хотел забыть в первую очередь. Но мне это не удалось.
        Напрасно я пыталась взглядом проникнуть в его тайные помыслы. На лице сэра Гарри нельзя было прочесть ничего кроме того, что произносили его уста.
        - В таком случае, Эмма, - сказал сэр Джон, - объясните моему другу Гарри Фезерсону, чего мы от него хотим. Наверняка он будет более снисходителен к просьбе красивой женщины, чем к нашим уговорам.
        - Да о чем речь? - спросил тот.
        - Я надеюсь, сударь, что вы не откажетесь взять на себя скучную заботу, чтобы доставить удовольствие сэру Джону Пейну и исполнить желание его почтенных гостей. Дело в том, что я без ума от театра, хотя, вероятно, никогда не буду выступать на сцене, и обожаю декламацию. На днях я разыграла перед этими господами сцену безумия Офелии из четвертого акта «Гамлета». Потом я согласилась сыграть две любовные сцены из «Ромео и Джульетты», если кто-нибудь соизволит подавать мне реплики. Но никто из этих джентльменов не знает их наизусть. Тут-то и прозвучало ваше имя, причем о вас говорили как об истинном артисте. Сначала все сожалели о вашем отсутствии, но потом стало известно, что вы возвратились в Англию. Наконец сэр Джордж взялся передать вашей милости приглашение принять участие в нашем маленьком чаепитии, и теперь все полны решимости, если уж вы попались в наши сети, не выпустить вас до тех пор, пока вы не согласитесь хотя бы на один вечер побыть моим Ромео. Итак, теперь вы знаете, что имел в виду сэр Джон и какие именно надежды возлагались на мое ходатайство. Надеюсь, ваша галантность не позволит вам
разочаровать нас.
        То ли форма этой просьбы показалась им изысканной, то ли мой голос, полный чарующей убедительности, имел такой успех, но джентльмены встретили мою тираду рукоплесканиями, как если она тоже оказалась частью моего театрального выступления.
        Было бы странно, если бы я, произведя такое впечатление на всех присутствующих, не добилась благосклонного ответа со стороны своего собеседника.
        Однако сэр Гарри ограничился лишь поклоном и довольно невнятно пролепетал, что он к моим услугам.
        Меня окружили, осыпая поздравлениями и уверяя, что это будет настоящий праздник - посмотреть и послушать, как мы вдвоем сыграем обещанные сцены.
        Теперь оставалось лишь одно затруднение: сэру Гарри требовалось время, чтобы заказать себе костюм Ромео. У меня наряд Джульетты уже был. Однако сэр Гарри заявил, что предвкушает такое удовольствие от этого импровизированного представления, что не желает никаких проволочек: он раздобудет костюм не позже чем завтра вечером и тогда же готов принять участие в исполнении нашего замысла.
        К особняку примыкала большая оранжерея, и на следующее утро сэр Джон Пейн послал за столяром и пятью-шестью подмастерьями, чтобы соорудили балкон; затем вокруг подмостков, убранных цветами, поставили множество кадок с тропическими растениями, и к двум часам пополудни все было готово.
        В это же время из Адмиралтейства явился курьер с весьма срочными депешами. Сэр Джон пробежал их глазами, слегка побледнел и заметно упавшим голосом проговорил:
        - Передайте их милостям, что приказание будет исполнено неукоснительно.
        Я заметила его смятение и, когда посланец удалился, приблизилась к нему, коснулась его локтя и спросила, не было ли в депеше каких-нибудь плохих известий.
        - Весьма досадная новость! - сказал он, пытаясь улыбнуться. - Милорды из Адмиралтейства вздумали устроить ночное заседание и принудили меня выразить желание на нем присутствовать.
        - Что ж, - отвечала я, - перенесем наше представление на другой вечер.
        - Ничего подобного, - возразил он. - Напротив, обязательно устроим его сегодня. Иначе кто знает, когда еще нам всем удастся собраться вместе? Я должен буду уйти из дома не ранее полуночи, так что у нас хватит времени, чтобы сыграть наши две сцены. А пока, прошу вас, подарите мне несколько минут, я буду вам признателен…
        Я поглядела на него с беспокойством. Почему сэр Джон, которому я всецело принадлежу, хочет благодарить меня за какие-то минуты?
        Но спросить его об этом я не решилась и, когда он обвил рукой мою талию, молча позволила ему увести меня.
        Вечер приближался, а сэр Джон с каждым часом казался все печальнее. Да я и сама, не знаю почему, чувствовала, что меня охватывает какой-то невыразимый трепет; сердце сжималось, хотя к этой грусти примешивалось некое очарование.
        Я словно бы и страшилась чего-то неизвестного, и жаждала его.
        Я представляла себе сэра Гарри одетым в черное; мне казалось, что камзол Ромео великолепно подойдет к его аристократической наружности.
        Этот наряд лорд Фезерсон прислал к нам еще днем с тем, чтобы его тотчас отнесли в домик садовника, примыкающий к оранжерее. Именно оттуда сэру Гарри предстояло появиться, прежде чем подойти к моему балкону, и костюм должен был ждать его там.
        В девять вечера он явился в обыкновенном одеянии. Он выглядел просто сияющим от радости, и это восторженное выражение создавало словно бы ореол, озаряющий его лицо.
        Я не могла не признать про себя, что он очень хорош, а звук его голоса, как и позавчера вечером, заставил меня затрепетать.
        Он подошел и поцеловал мне руку со словами:
        - Добрый вечер, милая Джульетта!
        На этот раз пришел мой черед смутиться, и я ничего ему не ответила. Если бы сейчас мне пришлось вести с ним беседу наподобие позавчерашней, я оказалась бы в немалом затруднении, но, на мое счастье, в том не было нужды, ведь мы обо всем договорились заранее.
        В половине десятого каждому из нас двоих настало время заняться своим туалетом. Я всегда очень быстро справлялась с этой задачей, даже когда наряд оказывался весьма сложным, так как не имела обыкновения пудрить волосы, исключая разве что случаи, когда приходилось присутствовать на больших торжествах.
        Гости спустились в оранжерею, которая на этот раз была освещена самым привлекательным образом. Там же в перерыве между двумя сценами нам должны были сервировать чай.
        Как только я была готова, сэру Гарри звонком дали знать, что ему пришло время появиться на сцене.
        Я глянула на него в импровизированное окно, якобы выходившее на балкон, и убедилась, что была права: средневековый костюм поразительно шел ему, он был красив необычайно.
        Он приблизился к моему балкону с таким видом, как мог бы только истинный артист или настоящий влюбленный, и начал:

        Но что за блеск я вижу на балконе?..
        При первых же его словах я вздрогнула: да, это тот самый голос, те же интонации, что звучали ночью в саду мисс Арабеллы! Или это чудо редкостного сходства, или я вновь обрела моего Гарри, которого считала потерянным навсегда.
        Но, с другой стороны, это же было немыслимо - предположить, что благородный лорд Фезерсон и бедный артист, с которым случай свел меня таким причудливым и таинственным образом, одно и то же лицо.
        Разумнее было допустить сходство голосов, поразительное, но все-таки возможное, нежели подобную более чем невероятную тождественность.
        Как бы то ни было, я почувствовала, что обаяние этого голоса непобедимо притягивает меня, так что, надо полагать, когда я вышла на балкон, выражение моего лица как нельзя более отвечало духу роли, поскольку зрители, приглашенные сэром Джоном, тотчас дружно зааплодировали.
        Всем известно, как начинается этот любовный диалог, когда Джульетта говорит сама с собой, еще не видя Ромео и полагая, что она одна, а Ромео видит возлюбленную, но не смея прямо обратиться к ней, тоже изливает свои чувства словно бы в пространство, и как два эти голоса, сначала не имеющие иных собеседников, кроме ночи и одиночества, в конце концов начинают отзываться друг другу; впрочем, эта сцена уже была воспроизведена раньше, но на этот раз она была еще более волнующей - ей добавляли выразительности яркий свет, возможность видеть персонажей, восторги публики.
        Я уже упоминала об аплодисментах, которыми был встречен мой выход на сцену; вторично их сорвал лорд Фезерсон, когда он произнес:

                             Не смею
        Назвать себя по имени. Оно
        Благодаря тебе мне ненавистно.
        Игра продолжалась, приобретая для меня странную реальность.

        Я более не была Эммой Лайонной, мой собеседник перестал быть сэром Гарри: он был Ромео, я - Джульетта, и я от всего сердца уверяла его:

        Моя любовь без дна, а доброта -
        Как ширь морская…
        Когда я повернулась лицом к публике, привлеченная аплодисментами, мне показалось, что сэр Джон украдкой смахнул слезу.
        Эта слеза обожгла мне сердце.
        К счастью, в тот момент мне по ходу действия полагалось услышать, что меня зовут, и убежать с балкона. Всего на несколько мгновений, но мне их хватило, чтобы овладеть собой, хотя, возможно, с этой минуты моя жизнь изменила свое русло.
        Дважды или трижды я прошептала невольно: «Сэр Гарри! Сэр Гарри! Сэр Гарри!», совершенно так же как могла бы позвать: «Ромео!»
        Я вернулась на балкон в смятении, с пылающим сердцем, охваченная дрожью, и когда дошло до слов:

        Да я б тебя убила частой лаской! -
        то так сжала руки на груди, словно уже не мечту жаждала обнять, не тень, не фантом, а подобно Психее, обнимающей Амура, хотела прижать к сердцу самое Любовь.
        Возвратившись в свою комнату совершенно вне себя, в то время как Ромео, оставшись под балконом, договаривал последнюю реплику, предшествующую его уходу, я лицом к лицу столкнулась с сэром Джоном.
        Я содрогнулась.
        Но он, прижав мою голову к своей груди, молвил:
        - Бедняжка Джульетта! Как ты любишь Ромео!
        Я поняла нежный упрек, скрытый в этих словах; поняла, что он опять усомнился в том, что я ему говорила по поводу сэра Гарри, когда уверяла, что никогда его раньше не видела.
        - Послушайте, сэр Джон, - сказала я тогда, - я никогда не лгала, а вам, кто был так добр ко мне, способна солгать менее, чем кому бы то ни было. Я расскажу вам все.
        - О нет, не надо, - запротестовал он, пытаясь улыбнуться.
        - Но я этого хочу! - настойчиво повторила я.
        И я в кратких словах поведала ему о том, что со мной случилось в саду мисс Арабеллы в ту ночь, когда, полагая, будто репетирую там в одиночестве, я обрела неизвестного партнера; я рассказала и о письме, которое получила наутро, и о том, как, в тот же день отправившись с Эми к нему, сэру Джону, чтобы испросить милости для Дика, больше уже никогда не встречала того мнимого студента из Кембриджа. Я призналась, что при первых же словах, которые сэр Гарри произнес, придя в наш салон, мне показалось, что я узнаю этот голос. Не скрыла и того, что стоило ему, выйдя на сцену, выговорить первые слова своей роли, как у меня пропали последние сомнения. Однако, когда я утверждала, что никогда раньше не видела этого человека, я говорила чистую правду.
        - Что вы хотите, мой друг! - прибавила я. - Если бы подобные речи не звучали слишком самонадеянно в устах такого слабого создания, я сказала бы, что моя жизнь - игрушка роковых сил, против которых я безоружна.
        Сэр Джон ничего мне не ответил, только вздохнул.
        В эту минуту я услышала шум - это зрители вызывали меня, крича, как в настоящем театре, когда публика требует, чтобы модная актриса показалась ей:
        - Эмма! Эмма!
        Я почувствовала, как кровь прихлынула к моему лицу.
        - Ступайте же, дорогое дитя, - промолвил сэр Джон. - Ступайте принимать почести, вы их заслужили.
        И он повлек меня в оранжерею, где я, едва появившись, была тотчас окружена, меня поздравляли, мне аплодировали все, кроме сэра Гарри: он отошел в сторону. Но его глаза говорили мне больше, чем самые бурные аплодисменты и похвалы друзей.



        XVII

        Представление, однако, еще не завершилось: после сцены на балконе нам еще предстояло сыграть сцену у окна; за всплеском желания мы должны были изобразить и восхождение к вершинам счастья.
        Второго испытания я очень опасалась и тихонько просила сэра Джона и громко - его друзей избавить меня от него, ссылаясь на свою усталость; при всем том нервная дрожь во всех членах, блеск глаз, лихорадочное напряжение голоса свидетельствовали об обратном, о том, что ни в каком отдыхе я не нуждалась.
        Собравшиеся принялись настаивать. Мое сердце вторило их просьбам, я не могла сопротивляться долго и поддалась.
        На этот раз, как следует из пьесы, мы должны были появиться на балконе вместе с сэром Гарри: моя рука охватит его шею, глаза утонут в глуби его зрачков, а наши сердца будут трепетать от любви.
        И вот сэр Гарри оказался со мной в этих импровизированных декорациях.
        Он придвинулся ко мне, его рука обвила мою талию, он прижал меня к груди и прошептал единственное слово:
        - Наконец-то!
        Я почувствовала, как между нами как бы пробежала искра. Мои веки смежились, руки стиснули его шею, из груди вырвался легкий вскрик, а затем, не знаю, как все произошло, но мои губы словно обожгло. Это был не первый поцелуй Джульетты, но первый, данный ей Ромео.
        Мне показалось, что я вот-вот потеряю сознание.
        Сэр Гарри увлек меня к окну. Невероятным усилием воли я взяла себя в руки, однако целая ночь любви не подготовила бы меня лучше к тому прощанию, полному одновременно нежности и боли, которое предшествует вечной разлуке веронских любовников.
        Наше появление было встречено всеобщими рукоплесканиями.
        Начинать предстояло мне; скажу откровенно, никакое сколь угодно глубокое изучение актерского мастерства не придало бы моему голосу большей правдивости, чем состояние моего собственного сердца.
        Поэтому эти прекрасные строки Шекспира:

        Уходишь ты? Еще не рассвело.
        Нас оглушил не жаворонка голос,
        А пенье соловья… -
        полились из моих губ слаще меда, а когда сэр Гарри отвечал мне, что ничего так не желает, как остаться подле меня, умереть за меня, трехкратный взрыв аплодисментов оповестил меня о том, что каждый из присутствовавших готов оказаться на месте моего Ромео.
        Наша сцена продолжалась, проходя через все оттенки чувства, которые с такой изобретательностью живописал гений Шекспира, однако, когда Ромео был вынужден вырваться из моих объятий, мне показалось, что моя душа покидает тело, и, совершенно разбитая, я без сил рухнула на колени.
        Зрители приняли это за наитие, озарившее мое сердце, хотя то была просто телесная слабость.
        Остаток сцены я играла, свесившись через балкон и вцепившись руками в балконную решетку.
        Притом даже меня удивило выражение собственного голоса, когда я произносила бессмертные строки:

        О Боже, у меня недобрый глаз!
        Ты показался мне отсюда, сверху,
        Опушенным на гробовое дно
        И, если верить глазу, страшно бледен.[«Ромео и Джульетта», III, 4.]
        А когда Ромео удалился, вымолвив последние слова прощания, моя реплика вылилась в крик, исполненный столь подлинной боли, что можно было поверить, будто моя душа воистину приготовилась навсегда проститься с бренной оболочкой.
        Мне трудно передать, какую бурю восторгов вызвала эта сцена, описать, как неистово мне аплодировали, когда она подошла к концу. Что касается меня, то я так и осталась на балконе почти без чувств. Сэр Джон подошел ко мне и, заключив в объятия, скорее принес, нежели привел к своим друзьям.
        Сэр Гарри также удостоился многих похвал, самым естественным образом переадресовав их мне.
        Сэр Джон соединил в своей холодной влажной руке обе наши пылающие ладони и произнес:
        - Если бы Ромео и Джульетта так любили друг друга, как вы, смерть при всей своей беспощадности не осмелилась бы их разлучить.
        Я поглядела на него с удивлением и высвободила свою руку, он отпустил ее только после страстного пожатия.
        Мы сели пить чай. Затем сэр Джон извлек часы и провозгласил:
        - Господа, в полночь я буду вынужден вас покинуть: в Адмиралтействе состоится ночное заседание. Нам осталось провести вместе всего четверть часа.
        Затем он отвел меня в сторонку и тихо произнес:
        - Я с вами не прощаюсь, дорогая Эмма. Может быть, заседание закончится не слишком поздно, тогда я смогу вернуться и провести эту ночь с вами; при всем том не ждите меня, ложитесь и спите. У меня есть собственный ключ, так что вам нечего обо мне беспокоиться.
        Не знаю почему, но эти слова заставили меня содрогнуться.
        - Разве вы не можете как-нибудь отпроситься? - робко спросила я, еще не понимая, действительно ли мне хочется, чтобы он остался.
        - Невозможно! - таков был его ответ.
        После этого он возвратился к чайному столику, вокруг которого сгрудились его приятели, и громко о чем-то заговорил, прилагая весьма заметные усилия, чтобы под напускной веселостью скрыть какую-то тревогу.
        Прошло около пятнадцати минут, и вот часы пробили полночь. Сэр Джон снова посмотрел на свой карманный хронометр - он показывал то же время.
        Это был знак гостям, что настала пора откланяться. Они простились со мной; собрался уйти с ними и Гарри, но в его взгляде сквозило глубочайшее сожаление; затем сэр Джон приблизился ко мне, поцеловал меня в лоб и произнес две строки, которые в пьесе говорит Ромео:

        Прощай. Спокойный сон к тебе приди
        И сладкий мир разлей в твоей груди![«Ромео и Джульетта», II, 2.]
        Моих сил хватило только на то, чтобы ответить ему улыбкой, почти такой же печальной, как и его собственная. Он бросил на меня последний взгляд, взял под руку сэра Гарри и вышел, пропустив вперед остальных гостей.
        Когда дверь за ними затворилась, я почувствовала себя почти такой же одинокой и испуганной, как Джульетта, пробудившаяся в склепе Капулетти. Я не могла не восхищаться, одновременно ужасаясь, с какой настойчивостью рок связывает различные эпизоды моей жизни странными узами, а моя воля не играет при этом никакой роли.
        Действительно, я почти что забыла того безвестного лицедея, робкого и покорного Гарри, лишь на миг промелькнувшего в моей жизни, пройдя как тень мимо меня и оставив не больший след, чем призрак. И вот сэру Джону взбредает на ум продемонстрировать своим друзьям мои актерские дарования, я исполняю сцену безумия Офелии, меня просят повторить, я спрашиваю, не может ли кто-нибудь подавать мне реплики и сыграть вместе со мной ту или другую из двух любовных сцен «Ромео и Джульетты», никто не знает ни первой, ни второй наизусть, кто-то из друзей сэра Джона произносит имя сэра Гарри Фезерсона… Имя Гарри заставляет меня вздрогнуть. Лорд Фезерсон, полгода отсутствовавший, как раз два или три дня назад возвратился в столицу; адмирал Пейн поручает сэру Джорджу пригласить его, его приводят - и что же? Случай, рок пожелали сделать так, чтобы лорд Фезерсон и студент Гарри оказались одним и тем же человеком!
        В чем мне упрекнуть себя? Ни в чем, кроме чувств, охвативших меня при виде его, при звуке его голоса, при его прикосновении; но разве от меня зависело ощущать эти чувства, не достаточно ли было уже того, что я умудрилась совладать с ними?
        Что должна переменить в моей жизни эта случайная встреча? О, что касается этого, то я отнюдь не собиралась брать на себя ответственность за нее. Я все уже рассказала сэру Джону, по его возвращении я поведаю ему и о тех переживаниях, что овладели мной из-за прихода сэра Гарри; ему, и только ему, предстоит распорядиться моей будущностью: стоит ли удалить меня из Лондона или оставить в столице и, следовательно, позволить еще не раз видеться с сэром Гарри.
        Я приняла это решение. Я не питала к сэру Джону подлинной любви, но относилась с великим уважением к свойствам натуры этот человека и была признательна ему за его щедрость. Обмануть его, чувствовала я, было бы грехом, который я никогда себе не прощу.
        Приняв решение, я несколько успокоилась. Рука сэра Джона, как я была уверена, поведет меня с дружеской твердостью, и, не беспокоясь о себе самом, он изберет для меня тот путь, который причинит мне наименьшие страдания.
        И вот я вышла из оранжереи и направилась в спальню, там я разделась и улеглась в постель, а поскольку он предупредил меня, что если сможет, то обязательно возвратится, я принялась его ждать, будучи уверена, что он сдержит слово. Вот только, полагая, что ночь недостаточно темна, чтобы облегчить мне мое будущее признание, я потушила все свечи и даже задула огонек ночника.
        Прошло довольно много времени, моя камеристка и прочие слуги удалились к себе, я услышала, как пробило час, затем два, а нетерпение ожидания и мысли, роившиеся в моей разгоряченной голове, не давали мне уснуть.
        Когда часы пробили половину третьего, мне показалось, что я слышу осторожные шаги, затем тихонько приоткрылась дверь туалетной комнаты, смежной с моей спальней, но потом все опять затихло.
        Я не сомневалась, что то был сэр Джон. У него был ключ от парадных дверей особняка, и не раз уже он являлся подобным образом в самое неожиданное время.
        Какое-то мгновение моя решимость готова была оставить меня, но я призвала на помощь всю свою волю и, если мне позволено так выразиться, всю свою порядочность.
        Наконец дверь отворилась. В туалетной комнате было так же темно, как и в спальне, а потому он подошел ко мне, продвигаясь на ощупь, ведомый только моим голосом. Он заключил меня в объятья, но я тихонько оттолкнула его со словами, что мне необходимо сделать признание; затем я поведала ему обо всем, что испытала в минувшие дни, с той минуты, когда услышала имя сэра Гарри, а вскоре и пришла к уверенности, что лорд Фезерсон и мой молодой студент - одно и то же лицо. Я не скрыла и того, что испытала, когда мнимый Ромео обвил рукой мой стан, когда его губы мимолетно коснулись моих и когда он бросил мне последнее прощай. Я чувствовала себя совершенно разбитой… и даже сказала ему, что в этот момент, когда я снова находилась в его объятиях, мои мысли витали где-то далеко, мне вспоминался сэр Гарри, его имя призывали мои губы…
        К моему величайшему удивлению, ответом на мою исповедь был крик радости, ведь выслушал ее отнюдь не сэр Джон Пейн, но сэр Гарри Фезерсон!
        Я узнала его по этому возгласу, по тому, как он, словно в бреду, тысячу раз повторил мое имя, по тембру голоса, сразу тронувшему самые тайные струны моей души. Было бессмысленно отпираться после того признания, которое он только что услышал от меня, и я отдалась на волю странного жребия, ибо некие силы продолжали играть мною, следуя своим причудливым и неведомым мне капризам.
        В двух словах сэр Гарри объяснил мне странную подмену, столь отвечавшую тайным желаниям моего сердца.
        Адмирал, перед тем как отправиться в Америку с вверенной его командованию эскадрой, заметил, что я влюблена в сэра Гарри и тот отвечает мне взаимностью. Впрочем, его вопросы и мои ответы убедили его в том, что я не кривлю перед ним душой. И вот он вышел из оранжереи под руку с сэром Гарри, пригласил его занять вместе с ним место в карете, и там внезапно оглушил юного лорда словами:
        - Я убедился, что вы любите Эмму, а она - вас.
        С тем же простодушием, что и я, сэр Гарри признался ему во всем. Сэр Джон на минуту задумался, а потом взял руку сэра Гарри и вложил ему в ладонь ключ, произнеся только три простых слова:
        - Сделайте ее счастливой!
        Затем он расцеловался с ним, и они распрощались.
        Ключ же, который коммодор дал сэру Гарри, был именно тот, что отворял парадные двери особняка на Пикадилли.
        А в ту минуту, когда сэр Гарри рассказывал мне эту историю, адмирал был уже в море и на всех парусах летел к Америке.



        XVIII

        Итак, снова - в какой уж раз! - судьба сама распорядилась мною, не оставив мне времени и возможности выбирать между добром и злом.
        Дом, где я жила, сэр Джон Пейн снял на год, притом на мое имя. Итак, все, что в нем было, принадлежало мне. Но я испытывала глубокие угрызения совести, живя с другим в доме, где все напоминало мне сэра Джона.
        Я не замедлила поделиться своими сомнениями с лордом Фезерсоном: оказалось, он и сам их разделял. И потому уже на следующее утро, взяв с собою только перстень, который адмирал надел мне на палец в день нашей первой встречи, да несколько гиней, что были у меня в кошельке, я отдала ключи от дома управляющему сэра Джона и мы с лордом Фезерсоном поселились в особняке на Брук-стрит, на углу Гросвенор-сквер, где ранее он жил один.
        Сэру Гарри едва сравнялось двадцать три года, он был в самом расцвете молодости и, не имея никаких обязанностей наподобие тех, какими государственная служба обременяла адмирала Пейна, увлек меня вслед за собой в водоворот блестящих светских развлечений, в которых участвовал на правах богатого, утонченного и модного джентльмена. Такую жизнь, что сэр Джон Пейн мог позволить себе только в Париже, где он пользовался полной свободой, сэр Гарри постоянно вел в Лондоне. До тех пор пока в доме не было хозяйки, он не устраивал приемов; как только там обосновалась я, друзья сэра Гарри стали собираться у нас трижды в неделю. На этих вечерах метали банк, проигрывали и выигрывали безумные деньги; я и сама пристрастилась к картам - роковая привычка, от которой я так и не сумела вполне излечиться.
        Наступила весна, и возобновились лошадиные бега. Открылись Эпсомские скачки - эта новинка тотчас стала и самой модной. Не было нужды просить Гарри, чтобы он повез меня туда: он был рад любому поводу потратить деньги. Он купил карету, великолепных лошадей, и в назначенный день среди неразберихи, которой в особенности отличаются торжества, связанные со скачками, мы отправились на бега.
        Не стану даже пытаться описать перемещения огромных людских толп - там собралось двести тысяч человек, приехавших во всех родах двуколок, тележек, ландо, колясок, фаэтонов - короче, в самых разнообразных видах экипажей. Тому, кто сам хоть раз видел этот неповторимый спектакль, бесполезно его описывать - и без того это зрелище останется в его памяти навсегда; тому же, кто его не видел, никакое описание не поможет понять, каков он на самом Деле.
        Изысканность экипажа, пышность ливрей форейторов, громкое имя, известное всем и каждому, - все это обеспечило лорду Фезерсону место в одном из первых рядов; притом случаю было угодно, чтобы совсем рядом оказалась другая коляска, по своей элегантности не уступающая нашей.
        В коляске сидели две дамы, или, точнее говоря, они почти стояли, превратив, как делают обыкновенно, откинутый верх коляски в высокое сиденье.
        Я поглядела на них и вздрогнула.
        То были две бывшие пансионерки миссис Колманн, те самые, что дважды оскорбили меня: один раз на ферме, куда они зашли выпить молока, и вторично - на поляне, где я гуляла с детьми мистера Томаса Хоардена.
        Читатель моих воспоминаний, верно, успел забыть их имена, но я-то помнила: одну звали Кларисса Демби, другую Клара Саттон.
        Прекрасно одетый джентльмен, должно быть супруг одной из этих дам, расположился стоя на месте возницы.
        В ту же минуту, когда я узнала их, они меня также заметили и зашептались, поглядывая в мою сторону. Затем Клара Саттон, встав на переднюю скамью, сказала что-то на ухо джентльмену, тот обернулся, внимательно оглядел меня и приказал кучеру отъехать и остановиться подальше.
        Возница тотчас повиновался, коляска удалилась, и место рядом с ними опустело.
        Сэр Гарри не заметил происшедшего: он как раз был поглощен созерцанием лошадей, которых вывели, демонстрируя публике. Обернувшись в мою сторону, он увидел, что по моим щекам катятся крупные слезы. Мне уже так давно не случалось плакать, что я отвыкла от слез. Оскорбление, только что нанесенное мне, заставило меня понять, что мои горести еще далеко не все в прошлом.
        Сэр Гарри в самом деле любил меня. Он стал весьма настойчиво выспрашивать, в чем причина моего горя. Я отговаривалась, скрывая ее сколько могла, но наконец, уступив его просьбам, указала на опустевшее место, оставленное уехавшей коляской.
        Сначала он ничего не понял и я была принуждена объяснить, что здесь случилось. Он пожелал узнать, кто были эти особы, оскорбившие меня. Я рассказала ему, что это мои бывшие соученицы по пансиону, которые, узнав меня и догадавшись, в каком качестве я могла оказаться в карете лорда Фезерсона, сочли для себя постыдным мое соседство.
        - Нет, этого быть не может! - вскричал сэр Гарри, бледнея.
        - Увы, - отвечала я, - тем не менее, это так.
        - Мы это сейчас увидим, - сказал он.
        Он сел на место кучера и, взяв вожжи из его рук, сам направил коней туда, где стояла коляска с двумя дамами, так что мы снова оказались рядом.
        Но едва лишь мы там остановились, как по приказанию господина, сопровождавшего этих дам, их экипаж вновь тронулся с места.
        Теперь бледность сэра Гарри стала смертельной. Он достал из кармана записную книжку, вырвал листок, написал карандашом несколько слов и, подозвав слугу, приказал:
        - Передайте это лорду Кембервеллу.
        Я не сомневалась, что те несколько слов, которые он написал, были не чем иным, как вызовом на поединок, и стала умолять сэра Гарри не отсылать записки.
        - Моя дорогая Эмма, - возразил он, - будьте добры не вмешиваться в это дело - здесь оскорбили не вас, а меня.
        Он произнес это с такой твердостью, что я поняла: настаивать бесполезно.
        Пять минут спустя лакей возвратился с ответом.
        - Прекрасно, - обронил сэр Гарри, прочтя записку.
        И тут же спрятал бумажку в карман жилета.
        Я стала просить его оставить бега и отвезти меня домой.
        - После первых трех заездов, дорогая, - отвечал он. - Я держал пари на две тысячи гиней с лордом Гринвиллом и не хотел бы уехать, не узнав, выиграл я или проиграл.
        Мне такая причина его отказа показалась сомнительной, и действительно, после окончания первого заезда он тотчас меня покинул и направился к беговой дорожке, но лишь затем, чтобы переговорить с двумя своими друзьями - кстати, одним из них был сэр Джордж. Переговорив с ними о чем-то, он возвратился ко мне с улыбающимся, хотя все еще несколько бледным лицом.
        - Ну вот, - сказал он, - в первом заезде я выиграл; это вы приносите мне удачу, милая Эмма.
        И он снова занял свое место подле меня.
        Во втором заезде сэр Гарри проиграл, но в третьем опять выиграл - то есть в конечном счете победа осталась за ним.
        Между первым и третьим заездами его друзья в свою очередь подошли к нему, и они опять о чем-то торопливо посовещались между собою.
        Как только окончился третий заезд, сэр Гарри дал приказ возвратиться в Лондон.
        Когда наша карета проезжала мимо коляски лорда Кембервелла, оба джентльмена приветствовали друг друга с самой изысканной учтивостью и улыбкой на губах.
        Я вернулась в Лондон с тяжестью на сердце.
        Вечером явились два секунданта сэра Гарри: джентльмены заперлись втроем и более часа вели переговоры.
        Когда посетители откланялись, я пыталась расспросить сэра Гарри о смысле происходящего, но он отказался дать мне какие-либо объяснения.
        Около девяти вечера лорд Гринвилл прислал ему сумму выигранного пари - две тысячи гиней, как и говорил мне сэр Гарри.
        - Что ж, - сказал он мне, - раз я держал пари от вашего имени, выигранное по праву принадлежит вам.
        И он высыпал деньги в ящик моего туалетного столика.
        Я едва расслышала, что он мне сказал: меня слишком занимала его ссора с лордом Кембервеллом.
        В час ночи сэр Гарри удалился в свою комнату, оставив меня одну. Я понимала, что ему нужно побыть в одиночестве и хорошенько выспаться, если завтра его ожидает дуэль. Ну а я решила, что этой ночью не сомкну глаз.
        Уходя, сэр Гарри запер дверь, соединяющую две наши комнаты; поднявшись, я подкралась к этой двери и стала глядеть в замочную скважину. Он сидел у своего секретера и что-то писал.
        Лицо его было несколько бледно, однако дышало великолепным спокойствием.
        Я легла в постель.
        Ночь тянулась бесконечно, и я слышала, как бой часов снова и снова отмечает время. Около шести утра, сраженная усталостью, я сама не заметила, как уснула.
        Когда я проснулась, день был в разгаре. Хотя мой сон был беспокойным, все же вышло, что я проспала целых три часа. Я спрыгнула с кровати и бросилась в комнату сэра Гарри. Комната была пуста.
        Я набросила пеньюар, позвонила и, когда явился слуга, стала его расспрашивать.
        Он сказал, что его господин велел подать экипаж без четверти семь утра. Ровно в семь за ним зашли два его секунданта и все трое уехали вместе.
        Сомнения больше не оставалось: сэр Гарри отправился драться.
        Более двух часов я ждала известий, снедаемая страшной тревогой. Около одиннадцати я услышала шум колес подъезжающей кареты. Бросившись к окну, я увидела сэра Гарри, выходившего из кареты вместе с обоими друзьями. Вскрикнув от радости, я кинулась к нему навстречу - бегом по лестнице.
        Они стрелялись на пистолетах; его противник был ранен в бедро, а он возвратился целым и невредимым.
        Дуэль наделала много шума в светском обществе Лондона, причем молва представила обстоятельства поединка в самом неблагоприятном для меня свете. Говорили, будто это я подстрекала сэра Гарри догнать отъехавшую коляску, тогда как я, напротив, зная, что не дождусь ничего, кроме нового оскорбления, отдала бы все на свете, чтобы сэр Гарри этого не делал.
        Все время, пока продолжалась болезнь лорда Кембервелла, сэр Гарри каждый день посылал справиться о его самочувствии.
        Приближалась летняя пора. У сэра Гарри Фезерсона было великолепное поместье An-Парк, в графстве Сассекс. Он отвез меня туда как хозяйку своего имения.
        Фальшивый титул миледи, которым учтивости ради величали меня друзья графа, сотрапезники, наполнявшие его замок, паразитируя на богатстве хозяина, тешил мое самолюбие, пока мы оставались в кругу своих. Но стоило выйти за ограду роскошной виллы, как леди Фезерсон вновь становилась всего-навсего Эммой Лайонной, авантюристкой, содержанкой, может быть несколько более красивой, чем другие, зато гораздо менее заслуживающей уважения.
        Следствием этого оказалось непреклонное упорство, с которым наши соседи при любом удобном случае выказывали мне свое презрение, ранившее меня в самое сердце.
        Надо признать, что для маленького двора, каким окружил меня сэр Гарри, я была истинной владычицей, королевой скачек, празднеств, охот. За три-четыре месяца, проведенные в поместье Ап-Парк, я научилась ездить верхом весьма уверенно и изящно. По вечерам я теперь часто разыгрывала сцены из комедий и трагедий, изображала средствами пластики наружность и повадки знаменитых женщин древности. Благодаря своей чрезвычайно выразительной внешности и великолепным костюмам (я заказывала их, следуя изображениям прославленных персонажей), мне удавалось передавать их характерные свойства столь верно, что подчас даже не возникала необходимость что-либо объяснять: при первом же моем появлении в образе какой-нибудь героини греческой, иудейской или римской истории имя этой героини тотчас срывалось с уст зрителей!
        Трудно было бы высчитать, в какую сумму обходился хотя бы всего лишь один день этой роскошной жизни на лоне природы.
        Раза два или три сэр Гарри Фезерсон лично отлучался в Лондон за деньгами, необходимыми для поддержания всего этого блеска.
        Управляющий, сначала оплачивавший его нужды, кончил тем, что объявил: доходы сэра Гарри истрачены на два года вперед и ему не на что более рассчитывать до тех пор, пока он не достигнет двадцати пяти лет и сможет по собственному усмотрению распоряжаться всем своим громадным состоянием.
        К концу июля он находился в столь стесненных обстоятельствах, что, собравшись в Лондон с целью попытаться получить очередной заем, был принужден попросить у меня денег на эту поездку. Его приятели, заметив, что дело идет к неизбежному краху, мало-помалу рассеялись. Двое последних из них отправились в Лондон вместе с Гарри, пообещав вернуться. Одна я ничего не замечала, ни в чем не сомневалась и воображала, будто кошелек сэра Гарри неисчерпаем, словно кошелек Фортунатуса.
        Три дня я ждала, ни о чем не тревожась. Потом, когда они истекли и еще два дня минули, не принеся никаких вестей, я несколько забеспокоилась. Лишь на шестой день, с тех пор как An-Парк осиротел, я получила письмо от сэра Гарри. Оно поразило меня словно удар молнии. Лорд Фезерсон писал так:



«Моя бедная Эмма,
        я совершенно разорен - по крайней мере, в настоящий момент мое положение именно таково. Я задолжал пятьдесят тысяч фунтов стерлингов. Моя семья соглашается вырвать меня из рук судебных исполнителей и атторнеев, но лишь с условием, что моя жизнь совершенно переменится, и суть этой перемены, которой я вынужден подвергнуть себя, состоит в отказе от самого дорогого, что у меня есть в мире, - от Вас. Более того: чтобы быть уверенными в моем благоразумии в течение этих двух-трех лет, отделяющих меня от моего совершеннолетия, меня отсылают в Индию, где семейство приобрело для меня торговую компанию.
        Все это устроилось только сегодня утром, а вечером мой корабль уже отправляется, так что, когда Вы получите это письмо, я уже буду в море.
        Прощайте, моя дорогая Эмма! Вы подарили мне восемь месяцев блаженства, равного которому не знал ни один мужчина. Простите, что я так дурно Вас за это отблагодарил.
        Тот, кто любил Вас, любит и будет любить вечно.

    Гарри».
        В тот же день явились представители правосудия, чтобы описать ту часть имущества сэра Гарри Фезерсона, которая находилась в замке Ап-Парк: она должна послужить гарантией для кредиторов и быть отдана в залог, тогда они приостановят судебное преследование.
        При их появлении я тотчас покинула замок, не унеся с собой ничего, кроме собственных носильных вещей и денежной суммы в двести пятьдесят фунтов или около того.



        XIX

        Это потрясение было одно из самых сильных, какие мне пришлось испытать в жизни. До сих пор я знала лишь вознесение из бедности к роскоши, от невзгод к счастью. И вдруг что-то в моем существовании надломилось, я сразу утратила былую веру в свою неуязвимость.
        Я всей душой любила Гарри, и мое сердце обливалось кровью оттого, что из него вырвали эту любовь. Болело не одно сердце: эта привязанность пустила такие глубокие корни, что теперь от этого разрыва все мое существо было истерзано страданием.
        Кроме душевных мук, на меня обрушились и материальные тяготы. С того момента, когда нежданный удар настиг меня, мне предстояло самой заботиться о себе, а когда ты оглушена горем, это становится нестерпимой обязанностью.
        Куда мне идти? Что станется со мной? Под чьим кровом я найду приют? На какой камень мне приклонить голову? Я не знала, что ответить на эти вопросы, что задавала самой себе, присев под деревом у той самой дороги, пыль которой всего несколько дней назад вздымалась из-под колес моей роскошной кареты или из-под копыт моего великолепного скакуна.
        В соседнем городке я наняла карету, внесла туда мои две или три сумки, уселась сама, но когда возница спросил: «Куда угодно леди?», не знала, что ему ответить.
        - Поезжайте по дороге, - сказала я.
        - По какой?
        - По этой.
        - Но куда?
        - До ближайшей деревни или города.
        - Ближайший город называется Натли.
        - Так везите меня в Натли.
        И кучер, весьма озадаченный, пустился в путь.
        Часа через три он остановил карету посреди площади большого селения, расположенного в прелестной местности, у подножия холма.
        - Ну вот, мы в Натли, - сказал он.
        - Справьтесь, нет ли здесь небольшого дома, который могла бы снять одинокая женщина, чтобы поселиться там со своей служанкой.
        Возница бросил повод на шею своей лошади и отправился на поиски того, о чем я его просила.
        Я осталась в карете, охваченная немым оцепенением: сколько минут или часов мне пришлось так просидеть, сказать не могу - я утратила ощущение времени.
        Но вот кучер вернулся; на другом конце селения он, по его словам, нашел маленький коттедж, который должен мне замечательно подойти.
        - Везите меня туда, - сказала я.
        Лошадь остановилась перед маленьким домом, стоящим в тени деревьев среди цветов; при нем был сад, окруженный изгородью с решетчатой деревянной дверцей, выкрашенной в тот же зеленый цвет, что и ставни. За домом по поручению его владелицы надзирала старая служанка, которой было поручено сдать его внаем, если на то найдется охотник. Сама хозяйка, не имеющая иной собственности, кроме этого коттеджа и скудной ренты в пятьдесят фунтов, на которую она жила, находилась в гостях у своего брата, который, выйдя в отставку в генеральских чинах, недавно потерял свою единственную дочь и просил сестру побыть с ним. Дом остался таким, каким владелица покинула его, то есть вполне меблированным, небогатым, но чистым.
        Мне хватило одного беглого взгляда, чтобы убедиться, что дом во всех отношениях подходит к состоянию как моей души, так и кошелька. Уединенное расположение его обещало мне покой, в чем мое сердце так нуждалось, и притом это жилище было достаточно скромным, чтобы я при моих малых средствах могла воспользоваться им на время, достаточное, чтобы решить, как быть дальше.
        С меня спросили тридцать фунтов в год. Я уплатила за шесть месяцев вперед с условием, что буду иметь право покинуть дом, ничего более не платя, если это произойдет в течение названного срока. Таким образом у меня оставалось около двухсот тридцати фунтов, что соответствует пяти тысячам семистам пятидесяти франкам.
        Если бы я пожелала остаться в этом домике и жить вдали от света, мне было бы обеспечено около трех лет покоя.
        Два часа спустя я уже устроилась в коттедже, с видом и убранством которого даже самый строгий из моих туалетов составлял престранный контраст; впрочем, сравнивая это скромное, но прелестное жилище с той бедностью, в которой прошло мое детство, я не могла не отметить, что в своем падении все-таки задержалась на полпути.
        За фунт в месяц и стол здешняя прислуга согласилась поселиться вместе со мной и взять на себя попечение о нашем хозяйстве.
        Первой моей заботой было заказать себе один или два наряда, более подходящих к моему новому образу жизни. Я велела сшить их из черного шелка. На все расспросы я отвечала, что меня зовут миссис Харт, я вдова и провожу в уединении первые месяцы моей скорби по утраченному супругу.
        Я была чересчур молода, чтобы уже быть вдовой, но предоставляла окружающим думать об этом моем рассказе все что угодно. Мне это было безразлично: я же все равно никого не видела.
        Первую неделю этого затворничества я провела наедине с теми страданиями души и тела, какие всегда сопровождают большие житейские потрясения; потом мало-помалу покой возвратился если не в мою душу, то, по крайней мере, в мои мысли, и я смогла обдумать свое положение.
        В общем, я потеряла человека, которого любила, но был ли он достоин тех сожалений, что я испытывала? Было ли то, как он со мной поступил, к лицу истинному джентльмену? Среди превратностей собственного жребия побеспокоился ли он обо мне? Подумал ли о том, что со мной станется? Постарался ли оградить меня от унижений, что уготованы несчастным женщинам, сделавшим свою любовь смыслом собственной жизни?
        Я была вынуждена признать, что нет.
        Как действия этого человека отличались от поступков сэра Джона Пейна!
        С того момента, когда мне удалось беспристрастно оценить сэра Гарри, определить истинную цену ему, печаль утраты стала заметно ослабевать. Несомненно, это был красивый, блестящий юноша, однако моя память подсказывала, что среди друзей сэра Джона и его собственных можно было бы отыскать пять или шесть молодых людей, в этом отношении ему не уступавших; и, вероятно, если бы таинственное происшествие, вследствие которого он вошел в мою жизнь, не оставило в ней столь неизгладимого следа, я бы обратила на него не больше внимания, чем на всех прочих, и он прошел бы мимо меня незамеченным.
        Нынешнее же мое положение, как бы то ни было, лучше, чем тогда, когда я впервые прибыла в Лондон. Если я захочу пожить в уединении, у меня впереди долгая череда безмятежных дней. Если пожелаю вернуться в Лондон и показаться там во всем прежнем блеске, моих средств хватит на один-два месяца - срок, достаточный, чтобы вскружить голову этому обществу, в котором я жила и куда всегда могу вернуться на прежних условиях.
        Размышляя подобным образом, я глянула в зеркало и убедилась, что юна, свежа, хороша как никогда. Если на моем лице еще и оставались какие-то следы пролитых слез, то довольно было самой легкой улыбки, чтобы уничтожить их.
        Но после кипучей жизни, когда каждый день был праздником, каждая ночь - игрой и наслаждением, я нуждалась в нескольких неделях отдыха. Безмятежная ясность моего сердца была замутнена, как чистая гладь озера после грозы: ему требовалось время, чтобы вновь обрести эту ясность. Те первые одинокие дни, что я провела в домике в Натли, не лишены были меланхолической прелести, и я иногда сожалела о них даже в пору, когда судьба вознесла меня на недосягаемые вершины; я говорила себе, что эта легкая, тихая жизнь, с похожими один на другой днями, в конечном счете, может быть, более всего прочего отвечает потребностям нашей природы.
        Однако должна признаться, что мой внутренний голос шептал мне, что я не из тех, кому природа готовила в удел спокойствие посредственности и отраду уединения; напротив, я принадлежу к натурам, которым необходимы крайности - азарт борьбы, ведущей к триумфу или погибели. На каких подмостках разыграется эта драма, этот поединок с судьбой во имя завоевания будущего? Об этом я ничего не знала, только чувствовала, что мне, воительнице, идущей на бой во всеоружии красоты, каприза и страсти к неведомому, этот покой дарован как краткая передышка перед сражением.
        Я провела в Натли два месяца, почти не выходя за садовую ограду. За этот срок во мне возродились все силы и вдохновение моей юности. Сердечная рана затянулась тем легче, что я говорила себе: утрата сэра Гарри была вынужденной, не случилось ничего, что могло бы нанести урон моему самолюбию, коль скоро наша разлука была не следствием охлаждения его страсти, а результатом насилия со стороны обстоятельств, оказавшихся могущественнее, чем воля лорда Фезерсона.
        Да, в разрывах подобного рода, - хоть мне, может быть, и не надо бы разглашать этот женский секрет, - наше самолюбие страдает еще больше, чем сердце. Женщина, говорящая себе: «Я разлучена с возлюбленным, но знаю, что он всегда будет любить меня», способна утешиться гораздо легче, нежели та, которой приходится признать:
«Я разлучена с возлюбленным, потому что он меня разлюбил».
        Вот почему на исходе второго месяца моего затворничества я вновь ощутила непреодолимую тягу к той ослепительной суете, что окружала меня весь последний год. Я решила вернуться в Лондон и снова попытать счастья; удача была мне до сих пор верна, и я имела основания надеяться, что она не покинет меня в самом начале этого пути.
        К тому же, по мере того как разум, а вернее, память возвращалась ко мне и в голове стало проясняться, я припомнила еще одну, может быть пока не упущенную возможность укрепить мое благосостояние. В свое время я так торопливо оставила свой домик на Пикадилли, последовав за сэром Гарри и поспешив оборвать все связи с прошлым, что и думать забыла о щедром даре сэра Джона, отдавшего мне в собственность всю богатую меблировку дома.
        И вот теперь я испытывала самое пылкое желание вновь увидеть этот дом, свидетель первых дней моего счастья, то есть торжества моей гордыни, ибо - что меня и сгубило - счастье для меня состояло даже не столько в радостях любви, сколько в удовлетворении гордыни. Я смутно припоминала теперь, что сэр Джон говорил управляющему, будто наем дома был оплачен на год вперед и все, что находится в его стенах, принадлежит мне. Правда, у меня не было никакой бумаги, подтверждающей эти мои права, и если память меня обманывает, если арендный договор составлен на имя сэра Джона, а не на мое - вопрос, который никогда прежде меня особенно не занимал, - или если управляющий окажется бесчестным человеком, со всеми этими заманчивыми надеждами придется расстаться.
        Настало время, когда сомнения стали для меня нестерпимы, и я решилась действовать, чтобы наконец отдать себе отчет в истинном положении вещей.
        Дилижанс проходил через Натли дважды в сутки - из Льюиса в Лондон и обратно. Не сказав служанке, вернусь я или нет (ведь так или иначе срок оплаченной аренды истекал через три с лишним месяца), я отдала ей ключи, заняла место в дилижансе и отправилась в Лондон. На следующее утро я уже была там.
        Я наняла фиакр, велела погрузить туда мои вещи и с бьющимся сердцем пролепетала трепетным голосом, чтобы меня везли на Пикадилли.
        Когда фиакр остановился у подъезда этого милого, столь памятного дома, где сейчас должен решиться такой важный для меня вопрос, я чуть было не потеряла все свои силы и остановилась перед дверью, не решаясь постучаться.
        Но тут вдруг, словно затем, чтобы покончить с моими колебаниями, дверь открылась и в ней появилась женщина. При виде ее я издала радостное восклицание.
        Передо мной стояла Эми Стронг, которая, как, вероятно, помнит читатель, всегда оказывала весьма большое влияние на обстоятельства моей судьбы. И вот снова по воле Провидения она встала на моем пути.
        Она узнала меня в тот же миг, как я узнала ее, и мы бросились друг другу на шею.
        За ее спиной, почтительно держа свою шляпу в руке, стоял привратник; увидев меня, он распахнул обе створки ворот, чтобы могла проехать карета.
        Въехав во двор, карета остановилась у самого крыльца. Привратник открыл двери и, поскольку я не решилась ни о чем спросить, заговорил сам:
        - Миледи долго была в отсутствии, но она увидит, что в доме все как было, каждая вещь на том же месте, на каком ее оставили.
        И он вручил мне ключ от второго этажа, где раньше были мои апартаменты.
        Мне стало ясно: ничего не изменилось и все, что находится в доме, принадлежит мне.



        XX

        Я возвращалась в это благословенное жилище, которое уже не надеялась обрести вновь, с глубокой радостью, и свою любимую голубую комнату я увидела сквозь слезы благодарности сэру Джону, комнату моих мечтаний, как и украшавшее ее огромное зеркало в золоченой раме, напоминавшее о предсказании Дика.
        Бедняжка Эми отнюдь не процветала. Я тоже всегда играла в ее жизни роль Провидения; пять или шесть раз она являлась в особняк, пытаясь разузнать что-нибудь обо мне и прибегнуть к моей помощи, но ей неизменно отвечали, что я в отъезде и неизвестно, где пребываю сейчас; она только что сделала последнюю попытку в том же роде и столь же безуспешную, когда, в отчаянии выйдя за порог, столкнулась со мной, неуверенно приближающейся к дому. Так мы повстречались.
        Я чувствовала себя такой одинокой, что встреча показалась мне благословением небес; я предложила ей пожить со мной, и, хотя ничего не было сказано относительно того места, которое она станет занимать в доме, Эми согласилась.
        Рассуждая здраво, мне предстояло принять одно из двух решений. Убранство дома на Пикадилли принадлежало мне; поскольку сэр Джон отказал его в мою собственность, продажа его позволила бы выручить от двух до двух с половиной тысяч фунтов.
        Следовательно, с тем, что у меня было, я могла выручить тысяч шестьдесят франков - это дало бы от ста до ста двадцати фунтов ежегодной ренты.
        Решись я отказаться от великосветских удовольствий, роскоши и блеска и вернуться в свой маленький домик в Натли, мне не стоило бы тревожиться о будущем: такая сумма дала бы мне обеспеченное положение.
        Напротив, если идти тем путем, на который я уже вступила, - полным приключений, капризов случая, - пришлось бы сохранить и дом и мебель, принимать у себя и подвергаться риску новых любовных похождений.
        Увы! Мой характер побуждал меня именно к последнему, да и Эми, игравшая рядом со мной ту же роль, что змей-искуситель шесть тысяч лет назад - подле Евы, подталкивала меня к такому же решению.
        Легко догадаться, к чему я пришла.
        Господь, исполненный всепрощения, а не только карающий за грехи наши, надеюсь, не потребует, чтобы я поведала обо всех подробностях того года, что прошел с моего возвращения на Пикадилли, восемнадцатого года моей жизни; все ступени мучительного существования женщины, живущей за счет своей красоты, были мною пройдены, все оскорбления, подстерегающие ее, меня не миновали, и чаша стыда была испита до дна. Если я не рассказываю все, то не потому, что забыла об этом: просто силы изменяют мне при мысли, что пришлось бы в воспоминаниях проделать тот путь снова. Скажу только, что по истечении года, день в день после моего возвращения на улицу Пикадилли, я покинула этот уютный особнячок, распродав все: мебель, драгоценности, кружева, оказавшись более бедной и более одинокой, нежели тогда, когда вступила на его порог, и сохранив от всей былой роскоши лишь шелковое платье, которое было на мне.
        Как же я впала в такую нищету, что даже Эми, первая и постоянная соучастница моего падения, покинула меня? Но то может ответить только Провидение, пожелавшее низринуть меня на низшую ступень лестницы преуспеяния, чтобы затем позволить снова добраться до ее вершины.
        Все подробности того ужасного дня навеки запечатлелись в моей памяти. Дело было в пятницу 26 октября 1782 года, в одиннадцать часов, в туманное промозглое утро, какие бывают только в Лондоне.
        Прежде чем навсегда уйти из особнячка на Пикадилли, я позавтракала ломтем хлеба и стаканом воды и была отнюдь не уверена, что достану на обед еще кусочек хлеба.
        Я пошла по Пикадилли к Олд-Бонд-стрит, не слишком задумываясь, куда ведут меня ноги, и брела, словно слепая, толкая прохожих и сама наталкиваясь на какие-то препятствия. Вскоре я оказалась на Оксфорд-стрит. Только случай привел меня туда.
        Там я как бы очнулась. Оказалось, что я подошла почти к самому дому мисс Арабеллы; поняв это, я на миг замерла. Пока я так стояла, какой-то экипаж въехал во двор и остановился у крыльца; женщина в короткой атласной накидке, богато украшенной кружевами, скользнула в него так стремительно, что облако кружев скрыло ее лицо, за ней в карету поднялся молодой человек; дверца захлопнулась, и карета промчалась мимо меня, обдав грязью. В женщине я узнала мисс Арабеллу, а ее спутник и, по-видимому новый обожатель, был мне вовсе неизвестен.
        Карета свернула на Хай-стрит и исчезла.
        Почему эта женщина, вероятно родовитая не более меня и явно не такая красивая, оставалась всегда богатой и счастливой, в то время как я, побывав богатой и счастливой, вынуждена смотреть ей вслед, отряхивая грязь, которой она окатила меня?
        Мне это показалось вопиющей несправедливостью судьбы.
        Я оставалась на том же месте еще около получаса и, верно, стояла бы еще долго, так и не отдавая себе отчета, почему не иду дальше, если бы вокруг меня не собралась кучка людей и какой-то полицейский, проложив себе дорогу в маленькой толпе, не спросил меня, что я тут стою, словно в столбняке, по щиколотку в грязи, похожая на безгласную статую.
        Я отвечала ему, что видела, как из дома № 23 на моих глазах выехала знакомая мне дама, и я жду ее возвращения, ибо мне надо с ней переговорить.
        - Идите-ка своей дорогой, - грубо сказал полицейский, - в такое время женщины, подобные вам, не имеют права стоять на тротуаре.
        Его слова вонзились в мое сердце, как раскаленный клинок; я встрепенулась, метнулась на Дин-стрит и спустилась к Стренду.
        Едва я сделала несколько шагов, как очутилась перед магазином мистера Плоудена, где я когда-то около месяца прослужила за прилавком. Жизнь там не была для меня ни счастливой, ни блестящей, но, по крайней мере, мне жилось спокойно.
        На том месте, которое некогда занимала я, сидела другая молодая девушка; по безмятежности, разлитой на ее лице, было видно, что она явно достигла или почти достигла вершины своих мечтаний и стремлений, сделавшись первой среди барышень ювелирного магазина.
        Мне слишком живо помнился окрик полицейского у особняка мисс Арабеллы, и потому я не задержалась подле торгового заведения мистера Плоудена и пошла вверх по Стренду к Кингс-Уильям-стрит, которая привела меня на Лестер-сквер, словно заставляя, ступенька за ступенькой, возвращаться по лестнице воспоминаний: там стоял домик мистера Хоардена, где я остановилась, приехав в Лондон, и где меня ожидал такой приятный, исполненный благожелательности прием.
        Уже на Стренде меня захватил дождь, он продолжался и сейчас, с каждой минутой усиливаясь, однако я дошла до такой степени нечувствительности, что, даже промокнув до костей, вовсе не замечала этого. Маленький домик выглядел все таким же благообразным, я бы даже сказала, пуритански чистым. Я уселась на ступени балагана, возведенного каким-то бродячим театром посреди площади.
        Напротив меня виднелась дверь дома мистера Хоардена. Я оставалась там под дождем более двух часов, чувствуя первые признаки голода, но гордость не позволяла мне постучаться в гостеприимный дом и попросить кусок хлеба.
        К несчастью, два источника благодеяний, к которым я могла бы прибегнуть, попав в безвыходное положение, были мне недоступны.
        Мистер Шеридан, чье имя очень часто произносилось при мне, не имел возможности быть мне полезным из-за пожара, уничтожившего театр Друри-Лейн, где он был директором и где я могла бы найти место, обеспечивающее некоторое положение.
        Что касается Ромни, то у меня никогда не было его адреса, я только помнила, что он обитает где-то неподалеку от Кавендиш-сквер или на самом Кавендиш-сквер, однако подобных сведений было недостаточно, чтобы отправиться на поиски его жилища.
        А мне между тем требовалась скорая и действенная помощь: хотелось есть, а я не знала, где приведется пообедать, приближался вечер, а я ломала голову, где мне переночевать.
        Я подняла глаза к Небесам, надеясь, что мой исполненный мольбы взгляд смягчит их гнев.
        В эту минуту мимо того места, где я сидела, проезжала карета; она остановилась, дверца распахнулась, женщина лет сорока или сорока пяти, закутанная в великолепную индийскую кашемировую шаль, вышла и подошла ко мне, подставив голову дождю, изливавшемуся с небес.
        В чертах женщины сквозила смесь цинического любопытства и вульгарности, совершенно не согласовавшихся с ее изысканным одеянием.
        Не предполагая, что она заинтересовалась именно мною, я уронила голову на руки.
        Но она тронула меня за плечо.
        Я подняла взгляд: женщина стояла передо мной; она нагло оглядела меня и громко прошептала:
        - Да она, право слово, хороша, очень хороша!
        С удивлением я посмотрела на нее: чего хотела от меня эта женщина?
        - Почему вы сидите вот так под дождем? - спросила она.
        - Потому что не знаю, куда идти.
        - Глупости! - возмутилась она. - Когда имеешь такое личико, как у вас, нет ничего проще обрести крышу над головой.
        - Однако вы видите, что со мной произошло именно так.
        - А почему вы так бледны?
        - Потому что закоченела и хочу есть.
        - Вы ничем не больны?
        - Еще нет, но обязательно заболею, если проведу ночь на улице.
        - А кто заставляет вас ночевать под дождем?
        - Я же вам сказала, что мне некуда идти!
        - Идите ко мне.
        Я снова посмотрела на нее и спросила:
        - А кто вы?
        - Я та, что предлагает вам все, чего вы лишены: кров, пищу, одежду и деньги.
        - А какова цена?
        - Потом поговорим и об этом, только поторапливайтесь! Я теряю из-за вас не только время, но и шаль и шляпу.
        Я все еще колебалась.
        - Что ж, тогда доброй ночи, прелестное дитя! - и она шагнула к экипажу.
        - Сударыня, сударыня! - взмолилась я.
        - Так что, вы решаетесь?
        - А если завтра ваши предложения мне не подойдут, будет ли мне позволено уйти от вас?
        - Это как вам будет угодно! Разумеется, прежде возместив мне расходы, если таковые потребуются.
        - Я следую за вами, сударыня.
        Я поднялась. Вода стекала с меня ручьями.
        - Садитесь впереди, да так, чтобы вас и видно не было.

        Я повиновалась, скорчившись в уголке. Она покачала головой:
        - Да, вы являете собой жалкое зрелище!.. Кстати, у вас нет никаких неприятностей с полицией?
        - У меня?
        - Ну да, у вас.
        - Какие у меня могли быть отношения с полицией? Я только сегодня утром вышла из собственного дома!
        - Ах! Так у вас был собственный дом?
        - Да.
        - И где же он находился?
        - На Пикадилли.
        - Но Пикадилли - не наш квартал.
        - Не ваш квартал? Я вас не понимаю.
        Она снова внимательно оглядела меня, и ее губы вытянулись в ниточку.
        - Впрочем, это возможно, - наконец произнесла она. - Вид у вас вполне добропорядочный. Однако кто угодно может принять такой вид!
        - Сударыня! - воскликнула я, почти оглушенная ее низменной манерой выражаться. - Если вы уже раскаиваетесь, что сделали мне предложение, я готова выйти из кареты.
        - Нет, оставайтесь.
        И она сама захлопнула дверцу и приказала кучеру:
        - Домой!
        Через десять минут экипаж остановился перед домом в Хеймаркете, все окна которого были наглухо закрыты.
        Я сильно окоченела, но, едва переступив порог этого дома и услышав, как за мной со стуком захлопнулась дверь, почувствовала, что мне стало еще холоднее.
        Мне показалось, что я вступила в склеп.
        И действительно, то был могильный приют, могила целомудрия и добродетели, откуда нельзя было выбраться, не неся в душе следы нравственной гибели, гораздо более устрашающие, чем печать физической смерти!



        XXI

        Из того, что мне требовалось, неотложнее всего - даже утоления голода - была надобность переменить всю одежду и принять ванну.
        Миссис Лав - было ли то прозвищем, данным ей завсегдатаями дома, или капризом случая? - прекрасно поняла, насколько оба эти желания правомерны, ибо сразу по нашем прибытии приказала, чтобы приготовили ванну и принесли смену белья и пеньюар в предназначенную мне комнату.
        Войдя в нее, я без сил рухнула в кресло, продрогшая, почти без чувств, едва замечая, что делалось вокруг меня.
        Миссис Лав с недюжинной расторопностью распоряжалась всем, но ее взгляд ни на миг не отрывался от меня.
        Когда воду согрели, она решила лично прислуживать мне в качестве горничной и приступила к этим обязанностям с некоторым жаром, впрочем, это обстоятельство прошло мимо моего сознания: в том полубесчувственном состоянии, в какое я впала, мало что могло меня насторожить. Мое платье намертво прилипло к коже - в те времена носили очень тесные туалеты, - и она разорвала его на мне, ножницами перерезав шнурки корсета.
        В одно мгновение я оказалась нагой. Хотя меня увидела всего только женщина, на меня нахлынуло какое-то неопределенное чувство стыда и кровь бросилась в лицо.
        Я поискала укрытия в ванне, но прозрачная вода служила недостаточным покровом моей наготе.
        При всем том, едва вступив в теплую воду, я ощутила несказанное блаженство, грудь расправилась, дышать стало легко.
        - Ах, сударыня, - вскричала я, уже нимало не беспокоясь о побуждениях, какими руководствовалась эта особа, оказавшая мне столь необычное гостеприимство, - как я вам благодарна!
        - Полно, полно, - пробурчала она. - О вас позаботятся, моя крошка, будьте покойны: вы достаточно красивы для этого.
        Затем она позвонила и громко приказала принести чашку бульона, при этом тихо прибавив несколько слов, но я не разобрала их.
        В обстановке и духе этого дома ощущалась странная смесь роскоши и дурного вкуса. Так, какая-то особа, одетая слишком кокетливо для служанки и недостаточно изысканно, чтобы выглядеть женщиной из порядочного общества, принесла мне превосходный бульон в чашке из грубого фаянса.
        Я не без отвращения поднесла ее к губам - за один лишь год я заразилась всеми привычками жизни в роскоши: я, некогда бедная крестьянка, уже не могла себе представить, как можно есть не на серебре и пить не из хрусталя или фарфора.
        Когда я выпила бульон, миссис Лав подошла к ванне, встала за моей спиной, взяла расческу, расплела мои волосы и сама расчесала их с такой тщательностью и ловкостью, которая сделала бы честь настоящему парикмахеру, затем она снова заплела их и укрепила короной на голове, придав прическе столь утонченно-прихотливый вид, что я не могла не признать ее искусность, едва взглянув на себя в зеркало.
        Когда она почти управилась с моими волосами, возвратилась служанка и шепнула ей на ухо несколько слов, от которых на лице миссис Лав расплылась удовлетворенная улыбка.
        - А теперь, милочка, - радостно провозгласила она, - вам пора выбираться из ванны: слишком долгое пребывание в горячей воде вредит не только здоровью, но и красоте. Идите, я сама вытру вас и помогу вам обсохнуть.
        Я давно уже приучилась пользоваться во время своего туалета услугами служанки, а потому без стеснения приняла приглашение миссис Лав. Комната была плотно закрыта и хорошо натоплена, по ней не гуляли сквозняки, а под ногами лежал толстый ковер. Я вышла из пены, как Венера, но, в отличие от античной богини, не имея возможности прибегнуть к тому естественному прикрытию, каким послужили бы мои длинные волосы, будь они распущены. Миссис Лав подошла ко мне с пеньюаром, но неожиданно обернулась к служанке:
        - Что это за грубое полотно? - спросила она. - Не принимаете ли вы мисс за какую-нибудь девицу с постоялого двора? Уберите-ка эти тряпки и принесите батистовые сорочки и батистовый пеньюар.
        Служанка вышла; я с удивлением поглядела ей вслед, пытаясь, наподобие античной статуи прикрыть наготу руками. Миссис Лав расхохоталась:
        - Ах, вот оно что! Вы, как видно, выпускница пансиона благородных девиц? В таком случае, малышка, надо было меня предупредить, я бы надела перчатки до того, как прикоснуться к вам, и наложила бы на рот повязку прежде чем заговорить. Ну же, встаньте прямо и поднимите руки, чтобы от них отхлынула кровь.
        - Но, сударыня…
        - Вам что, холодно?
        - Нет.
        - Тогда ни о чем не беспокойтесь и дайте мне вас хорошенько рассмотреть. Я не отрицаю: вы красивы, и весьма!
        Ее похвалы начали меня несколько тревожить, хотя я не имела пока действительной причины для беспокойства.
        - Умоляю вас, сударыня, - тихо сказала я, - позвольте мне одеться.
        - Надо потерпеть, пока вам подыщут подходящее белье. К тому же, столько бы вы ни ломались передо мной, могу поклясться, что вы не раз, моя куколка, вертелись перед зеркалом в том костюме, каким вас одарила природа, иначе вы не были бы женщиной… Ладно, вот и ваше белье, теперь можете одеться. Только позвольте мне под конец кое-что сказать вам: если вы не последняя дура, ваше преуспеяние в ваших собственных руках, вы слышите?
        - Да, сударыня, слышу, хотя, признаться, не вполне понимаю, о чем вы говорите.
        - Ладно, ладно, мисс Кларисса! Сейчас к вам призовут кое-кого, кто сумеет все разъяснить. Одевайтесь без помех, а если вам понадобится помощь, позвоните - она не заставит себя ждать. До свидания, милочка! И не корчите из себя недотрогу, тогда все обойдется как нельзя лучше.
        И миссис Лав удалилась, сопутствуемая служанкой, успевшей до того разложить белье на кресле.
        Оставшись одна, я некоторое время не двигалась, пребывая в неподвижной задумчивости. Меня больше не беспокоила моя нагота, вернее, я вспомнила о ней только для того, чтобы поглядеть на себя в зеркало. Насколько мне показалось, миссис Лав отнюдь не сгущала краски в своих похвалах и я вполне могла соперничать с самыми знаменитыми изваяниями древности.
        Наконец медленно и неторопливо я надела белье, способное удовлетворить самой придирчивой требовательности какой-нибудь Анны Австрийской. Все мои благоприобретенные привычки роскошной жизни пробудились во мне, и слова миссис Лав приятно отдавались в ушах: «Если вы не последняя дура, ваше преуспеяние в ваших собственных руках». Я уже протягивала руки к обещанному благоденствию, шепча:
«Пусть оно настанет побыстрее! Я готова его принять».
        Приходится признать, что я создание слабое и легко поддающееся соблазнам, ибо мне, наконец, стало понятно, куда я попала. Я догадалась, каким ремеслом занимается не слишком целомудренная особа, оказавшая мне гостеприимство, а ее восхищение можно было сравнить с радостью лошадиного барышника, оценивающего стати лошади, которую он собирается купить или продать; при всем том мой посвежевший вид и ласкающее прикосновение тонкого белья возродили во мне надежды и я начала вновь пробуждаться к жизни!
        Когда я уже закуталась в пеньюар и скользнула босыми ногами в чудесные шелковые домашние туфли, дверь распахнулась и в комнату внесли столик, сервированный на два прибора.
        Этот столик и то, что на нем находилось: резная серебряная посуда, китайский фарфор, скатерть саксонского полотна - все свидетельствовало о комфорте и даже роскоши.
        Беспокоило только одно: трапеза была сервирована не для меня одной.
        Второй прибор предназначался неизвестному, который должен был разделить ее со мной. Фортуна, улыбаясь мне снова, опять принимала таинственный вид, но теперь мне казалось, что она обращается с бедной Эммой уж слишком бесцеремонно. Впрочем, надо признать, что мое положение оказалось более чем незавидным и со мной, воистину, можно было не церемониться.
        Как только столик поставили перед камином, дверь снова растворилась и впустила мужчину лет сорока или сорока пяти.
        Одет он был изысканно, хотя претензия на благородство и утонченность сказывалась скорее в покрое его одежды, нежели в их богатстве и качестве тканей. На нем были гранатово-красный бархатный камзол с черным позументом, расшитый белый шелковый жилет, атласные штаны и черные шелковые чулки.
        Прибавьте к этому белый галстук, рубашку с великолепным жабо из английских кружев, туфли с бриллиантовыми пряжками и треуголку с черным шелковым кантом, довершавшие его наряд; очки в золотой оправе придавали вошедшему отдаленное сходство не то с государственным чиновником, не то с ученым.
        При виде его я поднялась с кресла, одновременно смущенная и раздраженная, однако быстро сообразила, что сам дом и мои затрудненные обстоятельства не предрасполагают к излишней щепетильности и, как выразилась миссис Лав, нечего корчить из себя недотрогу. Потому я смолчала и, вся дрожа, снова рухнула в кресло.
        Незнакомец, заметив, что я то краснею, то бледнею, понял, в каком я волнении, и приблизился ко мне с изысканной вежливостью:
        - Прошу прощения, мисс, за то, что предстал перед вами, не уведомив о своем приходе; но мне не терпится узнать, столь ли вы добры, сколь прелестны.
        Я пролепетала что-то невразумительное, ибо, сколь низко я ни пала в дни моего несчастья, я не была готова так прямо, сразу попасть в собственность первому встречному. Помимо воли у меня на глазах заблестели слезы.
        - О, - вскричала я, - это ничтожное создание не теряло времени напрасно!
        Неизвестный поглядел на меня с некоторым удивлением и, словно желая распознать, искренними ли были проливаемые мной слезы, продолжал:
        - Сударыня, насколько я разбираюсь в физиогномике, мне явственно видно, что я имею дело с особой, во всех отношениях достойной, каковую несчастливое стечение обстоятельств, осведомляться о коих я не считаю себя вправе, поставило в ложное положение. А посему тотчас спешу вас успокоить. Я явился сюда не для того, чтобы говорить с вами о любви, хотя ваша красота, сдается мне, способна отменить все прочие предметы обсуждения.
        - О сударь! - вскричала я. - Красота иногда оборачивается великими бедами!
        Незнакомец улыбнулся:
        - Ну, от подобного несчастья, насколько я знаю, женщины легко находят лекарство. Красота, сударыня - след божества на бренной земле; так позвольте же одному из ревнителей этого вселенского культа возложить дань уважения к вашим стопам.
        Я невольно улыбнулась тому выспреннему тону, каким были произнесены последние слова.
        - Прошу прощения, сударь, - сказала я ему, - но мне показалось, что вы только секунду назад заверяли меня, что не станете говорить о любви.
        - А разве я, сударыня, изменил данному слову? Почтение - отнюдь не признание в любви.
        Я понимала его все меньше и меньше.
        - Однако же вам, как предупредила меня хозяйка дома, настоятельно необходимо подкрепиться. Так прошу к столу, поешьте; я сяду рядом с вами, чтобы составить вам компанию, но прежде всего чтобы удостоиться чести вам прислуживать.
        От приглашения, сделанного с такой изысканностью, не было никакой возможности отказаться, особенно если учесть, что я в буквальном смысле умирала с голоду.
        Я придвинула кресло к столику; незнакомец, до того остававшийся на ногах, тоже пододвинул стул и сел напротив, оставив между мной и собой все пространство круглой столешницы.
        - Сударыня, - сказал он, подцепив на кончик вилки кусок холодной курицы и принявшись с ловким изяществом его разрезать, - некий латинский поэт, чье имя Гораций, сказал: «Сделки, легче всего приводящие к доброму завершению, суть именно те, что заключаются за столом, ибо вино для мысли - то же, что вода для растений: оно побуждает их распуститься и зацвести». Так ешьте же и пейте прежде всего, чтобы ваши мысли пришли в должное равновесие; а после мы поговорим о том деле, что привело меня сюда и может стать подлинной золотой жилой для нас обоих.
        Говоря так, он положил на мою тарелку крылышко цыпленка и до половины наполнил мой бокал превосходным бордоским вином.



        XXII

        Нет ничего более оскорбительного, нежели та власть над нашей волей, какую имеют потребности природы, выказывая слабость и ущербность самой человеческой натуры.
        Я уже писала, какую перемену во мне вызвали теплая ванна, натопленная комната и шелковистое белье; изысканный ужин, подаваемый мне незнакомцем с такими ухищрениями хорошего тона, которые подобали бы какой-нибудь герцогине, окончательно вернул мне доброе расположение духа и ту безмятежность, какую было позволительно иметь в столь стесненных обстоятельствах.
        Недоставало узнать только, какого рода сделку мне собираются предложить, однако, как я ни настаивала, до конца трапезы об этом не было промолвлено ни слова.
        Во время еды незнакомый мне посетитель вел себя с безукоризненной предупредительностью. Его беседа была обычной для воспитанного и образованного человека, если не считать некоторого налета педантической учености, свойственного речи врачей, адвокатов и вообще людей, посвятивших себя науке.
        Когда ужин закончился, мой сотрапезник попросил мою руку и, взяв ее в свои, начал считать пульс.
        - Итак, сударыня, - объявил он, - поскольку ваши железы действуют в полной гармонии друг с другом, пульс равномерен: шестьдесят восемь ударов в минуту, а желудок спокойно и без труда переваривает пищу, распространяя благоприятную теплоту во всем теле, - короче, имея в виду, что ваш ум приведен в состояние, благоприятствующее принятию важных решений, я решаюсь сообщить вам, кто я и какая нужда привела меня сюда.
        Я вся обратилась в зрение и слух.
        - Зовут меня доктор Грехем, я друг Месмера и Калиостро, занимаюсь демонстрацией мегалоантропогенетических опытов. В Лондоне я пользуюсь весьма недурной репутацией, и неоспоримые успехи на моем поприще ведут меня к прочному преуспеянию.
        - Ах, доктор! - откликнулась я с невольной улыбкой. - Я счастлива познакомиться со столь выдающимся человеком. Один из моих друзей - о его имени умолчу, - несомненно принадлежащий к вашему сообществу, не переставал обещать мне, что как-нибудь поведет меня на один из сеансов, которые вы даете на Олд-Бейли. Ведь вы там производите ваши опыты, не так ли?
        - Вы правы, сударыня, и вижу, что не ошибся, когда тотчас, как вас увидел, решил, что ваш ум не уступает вашей обворожительности. Надо ли мне теперь объяснять вам, какого рода научными трудами я занимаюсь?
        - Вы доставите мне этим большое удовольствие, доктор, хотя я и слыхала, что ваши опыты состоят в демонстрации на восковой кукле, выполненной в рост человека, самых недоступных пониманию природных тайн - от обращения крови по жилам до интимнейших таинств произведения на свет потомства. Ваша восковая статуя, богиня Гигиея, как вы назвали ее, возлежит на особом ложе, названном вами ложем Аполлона. Не так ли, доктор?
        - Истинно так, сударыня. Так вот, если мои демонстрационные опыты имели такой успех, когда я их производил на простой восковой кукле, рассудите же, сколь велико будет их действие на публику, если я возьмусь производить их на живом человеке, на особе, наделенной столь совершенной красотой, как ваша.
        - Но, доктор, - возразила я, - именно вы, для кого природа не оставила непознанных тайн, вы должны знать, что красота лица не обязательно сопутствует телесному совершенству и что мало найдется натурщиц, способных позировать, так сказать, для всей фигуры целиком. Так, Клеомен, насколько я слышала от людей, гораздо более сведущих, чем я, был вынужден отобрать до пяти десятков красивейших гречанок, чтобы они позировали ему для Венеры Медицейской.
        - Так вот, именно это до настоящего времени меня останавливало. Я искал образчик совершенства и еще два часа назад считал, что найти такую невозможно, но сейчас обрел его в вас.
        - Во мне, доктор? Однако позвольте мне заметить, что вы до сих пор видели только мое лицо и, быть может, мне куда как далеко до того совершенства, какое вам требуется.
        - Вы заблуждаетесь, сударыня, - с полнейшей невозмутимостью отвечал мой собеседник. - Именно поскольку я знаю, что вы средоточие всех возможных совершенств, я предлагаю объединить наши усилия, что должно принести нам славу и деньги.
        - Как это так? Вы знаете? - спросила я все более удивляясь его уверенности. - Кто же вам рассказал?..
        - Мне никто не рассказывал, сударыня. Я видел сам.
        - Видели? Но где? При каких обстоятельствах?
        - Миссис Лав, уже давно разыскивающая для меня девицу совершенной красоты, предупредила меня о вашем появлении. Я тотчас примчался. Когда вы принимали ванну, я находился в соседней комнате. Я наблюдал за вами сквозь особое отверстие, скрытое резными украшениями, а вы оставались обнаженной достаточно долго, чтобы ничто из ваших совершенств от меня не ускользнуло. Что касается изъянов, то я искал их тщетно, ибо не обнаружил ни одного.
        У меня вырвался крик ужаса:
        - Но неужели вы не понимаете, доктор, что ваш поступок отвратителен?
        - Сударыня, - отвечал он, отнюдь не смутившись, - если бы я имел честь узнать вас два часа назад, как я знаю теперь, я никогда не осмелился бы подвергнуть вас такому испытанию; однако, обнаружив вас в заведении миссис Лав, выяснив, каким образом она подобрала вас на Лестер-сквер, я не мог предполагать, что узрю чистый бриллиант там, где не надеялся найти ничего, кроме рейнской гальки.
        - О, доктор, доктор! - вскричала я, пряча лицо в ладонях.
        Мой собеседник спокойно дождался, пока я не отняла рук от лица, и взял их в свои.
        - Послушайте, - заговорил он. - Стечение обстоятельств дает ныне вам в руки возможность, какой более никогда не представится. Вам предстоит выбирать между годами нищеты, пожизненным позором и быстрым, верным обогащением, границы которому может поставить только ваша воля. Вы молоды, красивы, у вас благородная натура; не пройдет и года вашего пребывания в этом недостойном месте, как ваша юность увянет, красота поблекнет, а о благородстве не будет и речи. А здесь за один час, в течение которого вы подвергнете себя всеобщему восхищению, вы будете получать столько, что трех месяцев демонстрации хватит, чтобы обеспечить вашу независимость на всю оставшуюся жизнь; меж тем как здесь за ничтожную плату вы будете влачить дни и ночи, доставаясь первому попавшемуся жалкому пьянице, делаясь игрушкой любого матроса, у которого заведется в кармане лишняя гинея, терпя общество отверженных созданий, попав в рабство к грубой содержательнице этого заведения. У доктора Грехема вы станете богиней Гигиеей, у миссис Лав вы будете всего лишь девицей Харт. Здесь, на тротуаре Хеймаркета, вам ничто не принадлежит: даже
шляпа, даже платье, даже рубашка. Там с сегодняшнего дня вы возвратите ваше утраченное благополучие, единственным обломком которого, по всей вероятности, остался перстень на вашем пальце. Вас устрашает необходимость появляться нагой перед зрителями? Я бы понял вас, если бы вы не были восхитительно-красивы. Ибо, как сказал один мой знакомый философ, «целомудренность есть лишь чувство несовершенства». Но поглядите на танцовщицу в знаменитом театре, разве она не более обнажена в своем трико и юбочке из тюля, нежели будете вы, когда ляжете под газовым покрывалом, за балюстрадой, которая помешает к вам подойти? Поверьте мне, в совершенной красоте есть высшее благородство, а восхищение, достигшее высот энтузиазма, исключает вожделение. Судите об этом по мне самому. Ведь я видел вас выходящей из ванны, не так ли? Вы находитесь в доме, где желать - значит иметь. Что же сделал я, увидев вас? Разве я пришел к вам и грубо сказал: «Вы мне понравились, я хочу, чтобы вы мне принадлежали?» Нет, я явился преисполненный почтительности и, преклонив колено, умоляю: «О царица красоты, не позволите ли мне воздвигнуть в
вашу честь алтарь?» Вы только что упомянули юных спартанок и афинянок, которые подарили художнику, будучи простыми смертными, каждая свою долю божественной красоты. Разве колебались они показаться нагими перед великим ваятелем, обожествившим их в настоящем и покрывшим славой в потомстве? О нет, радостные и гордые, они сбрасывали с себя даже последнее покрывало, чтобы поделиться потаенными секретами собственных совершенств. Когда афинская куртизанка Мнесарета была осуждена за неуважение к святыням, что сделал ее защитник Гиперид? Он развязал ее пояс и позволил тунике соскользнуть с плеч, так что она неожиданно и помимо собственной воли предстала перед судьями во всей своей испепеляющей красе. И заседавшие на ареопаге не только признали ее невиновной, но и поголовно пали на колени. Так вот, перед вами сейчас тоже выбор: быть приговоренной к вечному позору либо снискать королевский венец. Поверьте мне, более целомудренно сбрасывать свою тунику один раз в день перед двумя сотнями зрителей, чем развязывать пояс десять раз, оставаясь наедине с любым встречным. Теперь я вас оставлю, подумайте. Я так уверен в
безукоризненности ваших суждений, что взываю единственно к разуму, и так полагаюсь на вашу деликатность, что оставляю вам плату вперед за пятнадцать вечеров по двадцать пять фунтов стерлингов каждый, итого - триста семьдесят пять гиней.
        Если вы откажетесь от моего предложения, вы просто отошлете мне назад эти триста семьдесят пять гиней и я пойму, что это значит. Если же я до послезавтрашнего утра не получу данную мной сумму назад, я приезжаю к вам с каретой и забираю вас отсюда. Посчитайте, что значит получать двадцать пять гиней за день в течение года, полугода, даже трех месяцев: две тысячи двести пятьдесят фунтов стерлингов! Почти целое состояние. Сумма громадная, а взамен от вас потребуется лишь один час в день, и в продолжение этого часа вам не надо делать ни единого жеста, вы не произнесете ни слова; вы сможете закрывать глаза, делать вид, что спите, при вашем желании я согласен, по крайней мере, погружать вас в магнетический сон, наконец - набросить на ваше лицо столь густую вуаль, что на следующий день никто, встретив вас, не сможет сказать: «Вот та великолепная статуя, что я видел вчера». А теперь разрешите поцеловать вашу прелестную ручку, мисс Харт: я удаляюсь и продолжаю надеяться.
        И, оставив на столике четыре свертка, три по сто гиней и четвертый - с семьюдесятью пятью, доктор Грехем, почтительно поцеловав мою руку, раскланялся и удалился.
        Я застыла на месте, не произнеся ни слова, лишь проводив глазами посетителя и задержавшись взглядом на затворившейся за ним двери. На все его увещевания я не нашлась что ответить, но в моей голове развернулось настоящее сражение. Нищета, грозившая мне, отсутствие крова над головой, голод - все это еще могло хоть отчасти объяснить, почему я согласилась принять гостеприимство миссис Лав, однако продлись оно более трех дней, и я испытаю на себе тлетворные последствия ее забот, что безнадежно запятнают всю мою жизнь и не будут иметь под собой никакого оправдания, поскольку не дадут мне возмещения, соответствующего приносимой жертве. Напротив, у доктора, как он сказал, нагота живой статуи будет накрыта покрывалом Фортуны; я сыграю роль Данаи, но золотой дождь, который прольется на меня, способен в этом мире смыть почти любые пятна. С одной стороны меня подстерегало бесчестье, а с другой - одно лишь бесстыдство.
        Я протянула руку, по одному стала брать свертки, разворачивать их; монеты посыпались мне на колени. Я погружала руки в это золото, пересыпала монеты, лившиеся из рук звонким золотым водопадом; рыжеватые блики запрыгали у меня в глазах - я пыталась ослепить себя их блеском; я твердила себе, что лишь от меня зависит иметь их в десять, в двадцать, в сто раз больше, что, в конечном счете, мое лицо будет сокрыто от глаз и никто не сможет вогнать меня в краску нескромным прямым взглядом, наконец, я повторяла себе все, что гордыня и необходимость могут нашептать изболевшемуся и нестойкому сердцу несчастного создания, женщины, наделенной от природы пристрастиями, против которых общество создало законы, оставив ей, молодой, красивой, умной, в удел лишь продажу себя как единственное средство против голода и нужды.
        В итоге я не отослала назад деньги, оставленные доктором Грехемом, а через день, в одиннадцать часов утра, он, как и обещал, явился за мной в карете.
        В тот же вечер, с лицом, прикрытым густой вуалью, и телом, окутанным легким прозрачным облаком газа, я, по собственной воле погруженная в магнетический сон, чтобы победить взбунтовавшееся целомудрие, возлежала на так называемом ложе Аполлона, служа доктору Грехему живым экспонатом для демонстрации его мегалоантропогенетических опытов.



        XXIII

        Такое могло произойти только в Лондоне. Тут требовалась именно здешняя особая смесь фальшивой стыдливости и истинного бесстыдства, она-то и объясняла умоисступление, которое вызвало у столичной публики это зрелище обнаженного человеческого тела - спектакль, которого не допустили бы ни в одной цивилизованной стране мира, однако лондонская полиция и не подумала ему воспрепятствовать.
        Желающие буквально дрались за право входа в салон, где доктор Грехем производил свои опыты, и хотя каждый входящий был обязан выложить за это фунт стерлингов, толпа собиралась каждый вечер.
        Едва лишь зрители уходили, доктор пробуждал меня, я одевалась, мы ужинали и расходились каждый в свою комнату. Должна подчеркнуть, что ни разу за те два или три месяца, когда я постоянно находилась подле него, я не слышала от доктора ни единого слова, которое не было бы исполнено симпатии и уважения.
        И вот теперь… я ведь клялась Господом, что выскажу без утайки все, что испытала, позволив читателю заглянуть в самые потаенные уголки не скажу женского сердца - Боже меня упаси выдавать себя за пример, достойный представительствовать за весь мой пол, - но, по крайней мере, я, как обещала, открою до конца сердце той женщины, которой я была. Ведь даже Руссо в своей «Исповеди» изобразил не человечество, а лишь одного человека, и, несмотря на некоторые весьма странные откровения, которые там содержатся, эта «Исповедь» считается достойной книгой. Не пряча от глаз психолога ни один из секретов своей души, я хочу написать книгу, способную если не превзойти произведение Руссо, то соперничать с ним.
        Итак, наступает время нового признания.
        По вечерам, во время наших совместных ужинов, доктор, должно быть опасаясь, как бы я не прервала череду этих столь доходных сеансов, всякий раз пересказывал мне похвалы и восторги публики, что роем поднимались и кружились над ложем, на котором я была распростерта. Для меня же этот хвалебный хор не существовал, даже слабые отголоски его не достигали глубин моего забытья. Но оттого, как часто он мне повторял, что сама Венера, пойманная в сеть своим ревнивым супругом, не вызывала у богов Олимпа такого восхищения, какое внушает смертным моя красота, мне в конце концов захотелось собственными ушами услышать эту пьянящую мелодию восхвалений. Как то обычно случалось с моими желаниями, это искушение вскоре стало непобедимым, а поскольку поддаться ему было нетрудно и не было даже нужды предупреждать об этом доктора, я решилась попробовать.
        На третий или четвертый день, как только доктор Грехем приступил к своим пассам, я притворилась, будто уже уснула, и с закрытыми глазами и лицом, на которое был наброшен батистовый платок, скрывающий его от взглядов зевак, приготовилась выслушивать те пламенные восторги, которые, по словам доктора, внушала любителям прекрасного моя бесподобная фигура.
        Грехем не преувеличивал. Никогда хвалы, обращаемые к владычице Книда и Пафоса, не возносились ввысь в облаках такого благоуханного фимиама, что курился вокруг возвышения, на котором я возлежала. Можно было подумать, будто каждый из этих льстецов, догадываясь, что мой сон притворен и я могу его услышать, изощрялся в комплиментах в расчете на воздаяние.
        Я выпивала эту сладкую отраву, не проронив ни капли.
        С того дня я решила всегда бодрствовать на этих сеансах, ценя вознаграждение, что доставалось мне в виде похвал, даже выше того, что получала в фунтах стерлингов.
        Что касается доктора, то его прибыль была такова, что, не ожидая просьб с моей стороны, он удвоил плату: теперь за каждый вечер мне платили пятьдесят фунтов вместо обещанных двадцати пяти.
        Вечеров пять-шесть протекло в этом блаженном опьянении, что дает успех, каким бы он ни был. Но однажды во время очередного сеанса до моего слуха донеслись слова, впившиеся в мое сердце, словно острый клинок, заставив меня вздрогнуть:
        - Какая досада, - произнес чей-то голос, - что при подобном совершенстве форм лицо у нее, вероятно, некрасиво!
        - Что заставляет вас предполагать, что лицо этой дивной статуи недостойно ее тела? - спросил другой. - Грехем, напротив, утверждает, что ее черты бесподобны.
        - Если бы это было так, - возразил первый, - зачем тогда ей его прятать?
        По-видимому, его собеседник нашел это соображение резонным, так как он ничего не возразил.
        В следующие два дня мне довелось подслушать еще несколько замечаний в том же роде, страшно задевшие мое самолюбие. Доктор Грехем по моему угрюмому виду заметил, что меня тревожит нечто такое, в чем я не желаю признаться. Он пытался расспрашивать меня с присущей ему учтивостью, но я не дала ему никаких объяснений.
        По Лондону между тем распространились самые противоречивые слухи относительно моего лица. Никто не предполагал истинной причины. Одни утверждали, будто им известно из достоверных источников, что я обезображена ветряной оспой. Другие - что громадный шрам бороздит мою щеку. Я слушала все эти суждения, и что-то похожее на ярость поднималось в моем сердце.
        С огромным нетерпением я ждала, когда у меня накопится достаточная сумма, чтобы можно было, наконец, прекратить эти демонстрации в обнаженном виде, к постыдной стороне которых я уже привыкла, так и не сумев привыкнуть выслушивать замечания тех, кто сомневался в моей красоте.
        И вот настал миг, когда, услышав очередную дискуссию в этом роде, я не стерпела. Едва заметным движением я заставила батистовый платок соскользнуть, и мое лицо явилось взорам присутствующих - с закрытыми глазами, но складка губ выражала дерзкий вызов.
        Раздались крики восхищения. Были минуты, когда зеваки в своем энтузиазме чуть было не разнесли балюстраду. Доктору Грехему пришлось броситься вперед, встав между ними и мной. Это происшествие, по видимости случайное, заставило новых зрителей заполнить салон доктора. В тот же вечер новость, что я столь же прекрасна лицом, как и телом, была уже у всех на устах. На следующий день она появилась также и в газетах.
        Обманутый подобно всем прочим, доктор Грехем также приписал падение моей вуали случаю, однако это происшествие имело для него такие замечательные последствия, что он начал умолять меня, чтобы я согласилась являться публике с открытым лицом. Я притворилась, будто уступаю его настояниям, хотя это была уступка собственному кокетству.
        Мой успех увеличился, доходы доктора достигли высочайшей цифры: в конце месяца он имел уже около тридцати тысяч фунтов стерлингов.
        Однажды вечером в хоре прочих я расслышала голос, заставивший меня вздрогнуть, - его тембр был мне знаком!
        - Это она! - пробормотал голос.
        И, помолчав немного, прибавил:
        - Она еще красивее, чем я думал.
        Я не посмела открыть глаза, ведь тогда стало бы понятно, что я не сплю и все слышу. Мои опущенные веки были последним покровом, за которым еще могла найти приют стыдливость.
        По-видимому, это был кто-то, кого я встречала в моей прежней жизни. Но тщетно я напрягала память: звук этого голоса хоть и жил в ней, однако не напоминал никого из тех, с кем я водила знакомство в дни моей связи с лордом Фезерсоном, равно как и с сэром Джоном, ни даже тех, с кем сталкивалась позже.
        Очевидно, следовало обратиться ко временам более давним, когда я еще не прибыла в Лондон. (Полагаю, нет нужды говорить, что голос принадлежал мужчине.)
        Подошел час закрытия, посетители разошлись, остался только один - по голосу я поняла, что это тот самый, кого я так безуспешно пыталась вспомнить.
        - Дорогой мой Грехем, - услышала я, - совершенно необходимо, чтобы вы убедили мисс Эмму Лайонну оказать мне милость, о которой я вас прошу.
        - Начнем с того, - возразил доктор, - что особа, чьей милости вы добиваетесь, вовсе не Эмма Лайонна. Ее зовут мисс Харт.
        - Возможно, для вас она и мисс Харт, любезный доктор. Но для меня ее зовут Эмма Лайонна. Во всяком случае, представьте меня ей - надеюсь, она не совсем забыла меня.
        - Сегодня же вечером? Нет, это невозможно!
        - Я не настаиваю, чтобы именно сегодня. Скажем, завтра.
        - Завтра? Хорошо.
        - Договорились.
        - При условии, что она не станет возражать.
        - В таком случае, как вы понимаете, я ничего не смогу поделать. Но я надеюсь, что она не откажется. Прощайте, мой дорогой Грехем.
        - Прощайте, мой дорогой Ромни.
        Ромни! Это был Ромни!
        Когда доктор вернулся, проводив его, он застал меня совсем одетой. Но не могла же я первая заговорить с ним о Ромни! Он бы тотчас понял, что, если я все слышала, значит, я вовсе не спала.
        За ужином он сам завел этот разговор, осведомившись, знаком ли мне художник по фамилии Ромни.
        Равнодушным тоном я отвечала, что года три или четыре назад действительно встретила однажды на берегу Ди художника, который так назвался. Он сделал с меня набросок и предлагал пять гиней за сеанс, если я соглашусь ему позировать.
        - Вам не будет неприятно снова встретиться с ним? - спросил доктор. - Сегодня вечером он был в числе наших посетителей. Он узнал вас и выразил живейшее желание быть вам представленным. Портрет кисти Ромни - пропуск в бессмертие, знаете ли.
        Я отвечала, что с удовольствием повидаюсь с ним, но, поскольку я собиралась просить его сохранить в секрете некоторые подробности моего прошлого, мне хотелось принять его у себя и без свидетелей.
        Грехем поклонился:
        - Как вам известно, - сказал он, - вы вправе свободно распоряжаться собой и вольны во всех своих поступках. Только дайте мне слово, что Ромни, какое бы влияние он ни имел на вас, не сможет вас убедить прекратить наши сеансы в течение ближайших двух месяцев. За этот срок я составлю себе необходимое состояние, а также буду иметь удовольствие надолго избавить вас от каких бы то ни было материальных забот.
        Обещание, данное доктору Грехему, я выразила простым рукопожатием. Он всегда держался со мной настолько почтительно, что я не могла отказать ему в подобном доказательстве моей признательности.
        На другой день, завтракая, по своему обыкновению, вдвоем с доктором, я нашла под моей салфеткой пару бриллиантовых серег, каждая из которых стоила не менее пятисот фунтов стерлингов.
        Я как раз примеряла подарок, вне себя от восторга любуясь сверканием драгоценных камней, когда услышала громкий стук в дверь - пять или шесть двойных ударов. В Лондоне каждому известно, что подобный стук возвещает о появлении знатного визитера.
        Не было сомнения, что это Ромни. И действительно, пять минут спустя, когда дверь отворилась, на ее пороге возник мой давний знакомец, повстречавшийся мне около залива Ди.



        XXIV

        Разумеется, я понимала, что при такой встрече лишь полная непринужденность манер поможет мне скрыть двусмысленность моего положения. После того, что Ромни видел вчера, принять позу, исполненную достоинства, было бы верхом глупости. Итак, при его появлении я поднялась и шагнула ему навстречу, протягивая руку и улыбаясь, как старинному приятелю:
        - Добро пожаловать!
        - Черт возьми, дорогая Эмма! - вскричал он. - Вы для меня припасаете один сюрприз за другим! Я видел вас трижды, и уже два раза мысленно говорил себе, что быть прекраснее невозможно. И в обоих случаях вы меня в том разуверили, так что я теперь и не знаю, не придется ли ошибиться в третий. Вы умудряетесь хорошеть без конца!
        - Что я слышу? Уж не признание ли влюбленного? Тогда извольте пасть к моим ногам, - отвечала я. - Если же это речь друга, тогда садитесь подле меня.
        - Коль скоро вы придаете делу такой оборот, позвольте мне сказать вам, что я бы не хотел претендовать на ранг друга прежде, чем будет потеряна всякая надежда завоевать более завидное положение. Вот, дорогая Эмма, я у ваших ног, и я заявляю вам, что поистине вы лучшее из всего, что я когда-либо видел в этом мире, а прекраснее этого дня, когда я говорю вам: «Эмма, позвольте мне любить вас», может быть лишь один единственный день - тот, когда вы мне скажете: «Ромни, я вас люблю».
        - Так любите меня, дорогой Ромни, я не против. Однако идите все-таки сюда, сядьте и давайте поговорим. Надо же мне узнать от вас самих, считаете ли вы меня еще достойной любить вас после всего, что случилось со мной с тех пор, как мы не виделись, и о чем я хочу вам поведать начистоту.
        - Прекрасно! - воскликнул он. - Так вы, стало быть, не довольствуетесь тем, что вы красавица, вы еще воспитанны и остроумны! Значит, вы решились окончательно свести меня с ума?
        - Ну, тут мне осталось проделать только половину работы, ведь другая половина выпала на долю мисс Арабеллы.
        - Вы видитесь с ней?
        - Я ведь сказала, что намерена полностью исповедаться перед вами. Так слушайте.
        И вот полусмеясь, полусерьезно, порой скорбно, однако все-таки не без кокетства, поскольку хотела понравиться ему, я рассказала Ромни все, что произошло в моей жизни со дня первой нашей встречи: как я прибыла в Лондон, движимая главным образом надеждой снова увидеть его, а узнав, что он уехал, попала к мистеру Хоардену. Затем я размотала перед ним всю диковинную цепь событий своей истории, не переставая удивляться, как могло случиться, что я ни разу не столкнулась с ним в том аристократическом и артистическом кругу, где провела около полутора лет сначала с сэром Джоном, потом с лордом Фезерсоном.
        Оказалось, Ромни тоже много обо мне слышал, хотя не догадывался, что речь идет о его старинной знакомой. Сыгранные мной сцены Офелии и Джульетты наделали шума в актерской среде, так что и ему захотелось поглядеть на меня, но его жизнь, без остатка поделенная между искусством и развлечениями, все отвлекала его от этого намерения. Вот и вышло, что мы разминулись.
        - Теперь, когда вы так богаты, - заметил Ромни, - я уже не могу предлагать вам пять гиней за сеанс. Речь может быть лишь о том, чтобы мне просить вас о милостыне. Вы вольны располагать вашим сердцем и вашей особой?
        - Я свободна, как ветер.
        - А доктор Грехем?
        - Это мой провожатый, только и всего. Правда, меня связывает с ним данное слово. Он меня вытащил из нищеты, хуже того - из положения самого позорного. Ну а взамен я теперь помогаю ему сколотить состояние.
        - Ладно, - сказал художник, - все это можно уладить. Вы обеспечите Грехему богатство, а мне - славу. Потом, если вам вздумается совершить доброе дело, вы помимо всего этого составите мое счастье. Таким образом, мало кто сможет похвастаться, что прожил жизнь с большей пользой, чем вы.
        Мы договорились, что с завтрашнего дня я буду посещать его мастерскую на Кавендиш-сквер, проводя там по часу ежедневно, и он начнет серию набросков с меня.
        Простились мы так, словно были нежнейшими друзьями, которым остался один шаг до того, чтобы превратиться в любовников.
        Мое бедное сердце слишком долго оставалось незанятым. К Ромни я всегда испытывала большую симпатию, и, повторяю, никакие узы не связывали меня тогда ни с кем. Хотя Ромни уже было около сорока пяти, он был одарен тремя достоинствами, каждое из которых стоит молодости: силой, изысканностью и славой - всем тем, чего могла бы пожелать даже женщина, имеющая куда больше права быть требовательной. Итак, в тот момент мне легко было поверить, что я люблю или, вернее, смогу полюбить Ромни.
        На следующий день, в условленный час, я приехала к нему. Он ждал меня, совершив все те маленькие приготовления, которые необходимы для встречи желанной особы: воздух был напоен ароматом, повсюду стояли цветы, пол устилал толстый мягкий ковер, великолепная шкура тигра покрывала возвышение, напоминающее то, на котором я возлежала в салоне доктора Грехема. Венок из виноградных листьев, смешанных с гроздьями, по-видимому, ожидал Эригону.
        Коль скоро я пришла сюда не только без всякого принуждения, но повинуясь желанию, откровенно выражая его сама, с моей стороны было бы просто смешно отказать Ромни в том, чего он ждал от меня.
        В первый же день он за два часа сделал великолепный эскиз. У нас в Англии художников мало, но зато те, кто есть, почти сплошь отличные колористы, среди которых Ромни - один из лучших.
        Вернувшись, я нашла бедного доктора Грехема несколько обеспокоенным. С тех пор как он вытащил меня из дома на Хеймаркете, чтобы привести к себе, я впервые покинула эти стены.
        Развеяв его тревоги в том смысле, какой его преимущественно занимал, я уверила его, что сдержу данное слово. Я рассказала и о том, что он уже знал, поскольку Ромни объяснил ему это прежде меня: что давным-давно знакома с этим знаменитым художником, а теперь сверх того возымела к нему сердечную склонность, которой не стала скрывать. Еще три месяца я провела, не меняя прежнего образа жизни, то есть подарив доктору Грехему целый месяц сверх обещанного. За этот срок Ромни написал с меня серию этюдов, а также закончил начатую Эригону, создав затем еще Венеру, Калипсо, Елену, Юдифь и Ревекку.
        В конце четвертого месяца доктор объявил о своем намерении вскоре закончить сеансы. Он заработал на них около ста тысяч фунтов стерлингов. Последние сеансы обернулись настоящим безумием: толчея была такая, что посетители буквально задыхались.
        Моя же прибыль составила что-то около восьми-десяти тысяч. Грехем предлагал делить выручку пополам, только бы я согласилась продолжать. Я отказалась. Мне надоела эта повседневная необходимость выставлять себя напоказ. Я испытывала потребность возобновить свой прежний образ жизни женщины, ищущей наслаждений. Никогда еще я не была так богата, и мне казалось, этому богатству не будет конца.
        Ромни предложил переехать к нему. Я согласилась.
        Мы провели три месяца в безоблачном согласии. Вся золотая молодежь Лондона была вхожа к Ромни. В числе самых знатных гостей появлялся там и лорд Гринвилл, как говорили, отпрыск благородного семейства Уорвиков, тот самый, у кого сэр Гарри Фезерсон когда-то на Эпсомских скачках выиграл пари на две тысячи фунтов.
        Среди знаков внимания, какими я была окружена со всех сторон, его любезности были наиболее настойчивыми, но, надобно прибавить, и самыми почтительными.
        Страстный поклонник совершенства форм, Ромни меж тем воспроизводил меня во всех позах, характерных для героинь античности.
        Лорд Гринвилл проводил целые часы в созерцании этих его полотен.
        В продолжение месяца или двух его любовь не проявлялась иначе как в этом обожании копий да аплодисментах, которыми он приветствовал оригинал, когда мне случалось изобразить какое-нибудь историческое лицо или продекламировать что-нибудь из Шекспира.
        Однажды вечером, когда я прочитала монолог Джульетты в то мгновение, когда она собирается выпить снотворное, он приблизился ко мне и пользуясь тем, что никто не мог его ни увидеть, ни услышать, проговорил:
        - Эмма, вы должны стать моей, иначе я сойду с ума.
        Я повернулась к нему со смехом.
        - Честное слово, я говорю серьезно.
        - Слово джентльмена?
        - Слово джентльмена!
        - Что ж, приходите, когда я буду одна, - отвечала я. - Тогда и поговорим.
        - А в какой час я должен прийти, чтобы застать вас одну?
        - Это меня не касается. Вы должны проследить, когда Ромни уйдет и воспользоваться этим.
        - Отлично, - сказал он, - большего я и не прошу.
        Через два дня, не успел Ромни куда-то отлучиться, как я вновь увидела перед собой лорда Гринвилла.
        - Вот я, - произнес он взволнованным голосом, бросаясь к моим ногам.
        - Встаньте, милорд, - молвила я. - Нам с вами надо поговорить о серьезных вещах, это лучше делать не стоя на коленях, а сидя рядом. Присядьте же, и давайте побеседуем.
        Лорд Гринвилл посмотрел на меня с удивлением:
        - Однако, мисс Эмма, я рассчитывал на более теплый прием с вашей стороны.
        - Почему я должна была принять вас иначе? - возразила я. - Я люблю Ромни, а не вас; по крайней мере, я не питаю к вам любви в том смысле, который вам бы хотелось придать этому слову.
        - И вы никогда не полюбите меня?
        - Я этого не сказала, милорд. Любовь состоит из двух стихий, или, точнее говоря, существуют два рода любви. Первый - это когда довольно одного взгляда, чтобы страсть мгновенно овладела всем существом женщины, когда пожар чувств разом вспыхивает от искры симпатии. Второй - когда любовный эликсир проникает в женское сердце медленно, капля по капле, как следствие нежного согласия душ и добрых поступков. Как я ни молода, милорд, мне уже знакомы две эти разновидности любви, и уверяю вас: тому, кто был любим таким образом, какой я назвала вторым, не приходилось сетовать на свою участь. Если бы мне было суждено полюбить вас страстно с первой минуты, это бы уже случилось и я бы не скрыла этого ни от вас, ни от Ромни, которого я бы тотчас покинула ради вас, ведь когда желание влечет женщину к другому мужчине, это уже неверность. Но вы молоды, красивы, богаты, знатны, следовательно, я бы могла вас полюбить - не так, как сэра Гарри Фезерсона, но так, как любила сэра Джона и теперь люблю Ромни.
        - Ну да, - заметил сэр Чарлз Гринвилл, - как говорит пословица, «от худого должника бери что можешь». Что ж, видно, мне придется принять такие условия.
        - Однако, сэр Чарлз, прошу вас обратить внимание на одно различие, - возразила я. - Должник должен, а я, согласитесь, ничего не должна.
        - Вы очень умны, мисс Эмма. А я, к сожалению, много раз слышал, что слишком острый ум портит сердце.
        - Не знаю, как у меня обстоит с остротой ума, никто до сих пор не говорил мне, что он уж так изощрен, но сердце у меня есть, я об этом знаю, так как, на мою беду, обычно приказывает оно. До сих пор я опасалась его гораздо больше, чем разума. Позвольте же моему разуму на этот раз принять на себя заботу о моем сердце.
        - Я весь внимание, мисс Эмма, хотя должен признаться, что ваши речи повергают меня в трепет.
        - Еще не поздно: вы можете последовать примеру Улисса. Прикажите рулевому править в открытое море, подальше от острова Цирцеи, или заткните уши воском.
        - Нет, я хочу слушать ваш голос, даже с риском превратиться в животное. Впрочем, если я готов внимать вам после всего, что успел услышать, это, вероятно, значит, что превращение уже наполовину свершилось.

        - Прекрасно! Я вижу, милорд, что вы тоже человек с умом. Стало быть, мы друг друга поймем. Выслушайте же меня до конца.
        - Я вас слушаю.
        - Мне еще нет двадцати. Я родилась в деревне, но сумела побороть в себе привычки, унаследованные с детства. Я не получила никакого воспитания, но природная понятливость, чтение и хорошая память позволили мне преодолеть этот недостаток. Я совершала ошибки, но снова встала на ноги. Я была нищей, страдала от голода и жажды, мне нечем было защититься от ветра, дождя и холода, и вот я хожу в бархате, живу в окружении шедевров искусства и, хоть не богата, могу тратить тысячу франков в месяц: до конца моих дней мне обеспечена безбедная жизнь. Если бы я согласилась еще три месяца участвовать в сеансах доктора Грехема, я стала бы миллионершей, но я не пожелала этого. Мне нравится Ромни, я предпочитаю принадлежать ему.
        - Так это для того, чтобы сообщить, что Ромни имеет счастье быть любимым, вы предложили мне прийти сюда, когда его не будет дома?
        - Именно так! Нам надо обсудить серьезные вопросы, от них, возможно, будет зависеть ваша или моя судьба. Поэтому так важно, чтобы мы объяснились с полной откровенностью и без помех.
        Сэр Чарлз глубоко вздохнул.
        - Но может быть, вы предпочитаете сойти с ума? - спросила я.
        - Не понимаю вас.
        - Разве вы не сказали: «Будьте моей, Эмма, иначе я с ума сойду»?
        - И это правда.
        - Что ж, если я могу принадлежать вам только на определенных условиях, надо, чтобы я их вам объяснила.
        - Объясните же.
        - Итак, повторяю вам, все обстоит следующим образом: я выбрала Ромни без великой любви, но так, как можно выбрать милого человека, который бы разделял твое одиночество в этом мире и мог при необходимости тебя поддержать. Ромни меня любит, и я привязана к нему; наша жизнь приятна и полна нежности, у меня нет причин ломать ее, если только - слушайте внимательно! - если только мне не представится случай изменить к лучшему мое положение, не денежное, заметьте, а мое место в обществе. Вы так любите меня, что готовы лишиться рассудка? Что ж, полюбите настолько, чтобы жениться.
        Сэр Чарлз Гринвилл просто подскочил на стуле:
        - Жениться? - закричал он. - На вас?!
        Я поднялась и сделала ему реверанс.
        - Милорд, - сказала я, - когда вы будете расположены ответить на это предложение иначе, чем подпрыгнув от изумления, я буду иметь честь принять вас. А до тех пор разрешите мне отказаться от удовольствия беседовать с вами и радости, которую доставляет мне ваше присутствие.
        Затем кивком я простилась с ним и удалилась в свою комнату, оставив его в мастерской одного.
        После этого разговора прошло дня три-четыре - сэр Чарлз не появлялся.



        XXV

        Ромни по-прежнему был отменно хорош со мной: я удовлетворяла его самолюбие как любовница и его вкус художника как модель. Недаром его самые лучшие живописные работы были созданы в пору нашей связи. Он был тогда в такой моде, что, при всей его склонности к мотовству, умудрялся как бы помимо воли откладывать по двадцать-двадцать пять гиней в день, невзирая на то, что содержал в своих конюшнях четверку лошадей, имел две кареты и трех или четырех лакеев в передней.
        По вечерам мы устраивали приемы - трижды в неделю, прочие вечера были отданы театру или прогулкам.
        Наша связь была украшена всеми прелестями взаимной симпатии, притом без тех бурь, что порождает страсть.
        На четвертый день после достопамятного объяснения ко мне снова явился сэр Чарлз. Я приняла его точно так, как если бы между нами ровным счетом ничего не произошло; у меня не было к нему ни влечения, ни отвращения. Свои условия я высказала, вовсе не рассчитывая, что он их примет, - скорее затем, чтобы раз и навсегда расставить все по своим местам, чем действительно надеясь стать леди Гринвилл.
        Он несколько раз приближался ко мне, заговаривал шепотом, но коль скоро не задавал никаких прямых вопросов и не переходил к сути дела, то не смог вытянуть из меня ни слова о том, что касалось его сердечных мук.
        Ромни то ли сообразил, что ревность с его стороны была бы смешна, то ли доверял мне - ведь я оставалась с ним, ничего не просила, да и, кстати, ничего не получая, - то ли, наконец, подобно мне самой, он рассматривал нашу связь как отношения, не обязывающие ни к чему ни его, ни меня, полагая, что они должны продолжаться лишь до тех пор, пока будут приятны для обоих. Как бы то ни было, он никогда не проявлял признаков беспокойства, какие бы любезности ни расточали мне другие.
        Однажды он сказал мне так:
        - Само собой разумеется, мы с вами оба не настолько глупы, чтобы обманывать друг друга, не правда ли? Я вдвойне счастлив обладать вами как любовник и как живописец, но я не позволю себе никакой назойливости, вы ведь это понимаете? Вероятно, первым, кто пожелает расторгнуть нашу связь, буду не я, но если это все же случится, я объявлю вам о том прямо, уверенный, что вы простите мне мою искренность и мы останемся добрыми друзьями. Я просил бы о том же и вас.
        Я протянула ему руку, и договор был заключен.
        Итак, я решила рассказать ему о любви сэра Чарлза, как только это чувство проявится более определенно. Самой себе я поставила лишь одно условие: чтобы потом мне не в чем было себя упрекнуть, я не допущу ни малейшего кокетства по отношению к сэру Чарлзу.
        Но признаться ли? Женская опытность подсказывала мне, что вся моя власть над ним, которая, должно быть, обеспечит мне полную победу, зиждилась на полном отсутствии влечения к этому человеку.
        На следующий день, когда Ромни отправился на очередной сеанс к леди Крейвен, ставшей впоследствии знаменитой маркграфиней фон Анспах, - он тогда писал ее портрет, - явился слуга и доложил о приходе сэра Чарлза Гринвилла.
        Я отвечала, что готова принять его.
        Он вошел, очень бледный и до крайности взбудораженный.
        С улыбкой я указала ему на место возле себя.
        - Дорогая Эмма, - заговорил он, - я не в силах более терпеть эту неизвестность.
        - Неизвестность? - повторила я. - Мне, напротив, кажется, что в целом свете не найдешь более ясного, недвусмысленного предложения, чем то, что я вам сделала.
        - Думаете, я бы колебался, если бы все зависело от меня? Знаете, могло так случиться, что вы меня больше никогда бы не увидели.
        - Как так? Вы случайно не собираетесь покончить счеты с жизнью? Подождите хоть, пока октябрь наступит - это же месяц самоубийств.
        - Нет, я не хочу становиться в ваших глазах ни храбрецом, ни посмешищем. Истина же проста… Не знаю, известно вам или нет, но у меня есть очень богатый дядюшка. Дядюшкой он приходится мне потому, что первым браком был женат на сестре моей матери. Он по рождению шотландец, молочный брат короля Георга Третьего, старый ученый, археолог, геолог или кто там его разберет. Его зовут сэр Уильям Гамильтон, и вся моя надежда на его огромное наследство, потому что мое собственное достояние невелико, почти ничтожно.
        - Вот как? Но, милорд, откуда в таком случае у вас берутся деньги?
        - Это жалованье, которое я получаю, служа в министерстве. Но если министерство падет и мистер Фокс, мой товарищ по колледжу и большой приятель, перестанет быть министром, я потеряю тысячу пятьсот фунтов стерлингов жалованья, что приносит мне служба, и тогда у меня останется надежда только на дядюшку. Так вот, дорогая Эмма, этот дядюшка прислал письмо, где говорится точно о том же, о чем я вам только что рассказал. Он предлагает мне должность первого секретаря посольства в Неаполе, а впоследствии возможность унаследовать не только его место, но и все его громадное состояние. Сначала я колебался, принять это предложение или отвергнуть, но чувствую, что вдали от вас жизнь для меня невозможна. Я отказался.
        - Напрасно.
        - И у вас хватает духу говорить мне это!
        - Да. Отказавшись, вы совершили первую глупость. А женившись на мне, совершите вторую, и вам придется это сделать, если правда, что вы остаетесь из-за меня.
        - Вы плохая утешительница, Эмма!
        - Зато я говорю правду. Поверьте мне, сэр Чарлз, если вы еще не отправили дядюшке письмо с отказом, порвите его; если же оно уже отослано, пошлите вслед второе, с противоположным решением. Поженившись, мы с вами оба прогадаем. Мне, быть может, и удастся возвыситься, но вас - вас несомненно ждет унижение.
        - Значит ли это, что вы берете назад данное мне обещание и что, даже если я решусь жениться на вас, мне не на что надеяться?
        - Об этом я не сказала ни слова, милорд. Обещание было дано, и я его сдержу.
        - Увы! - вздохнул сэр Чарлз. - Горе в том, что я даже не волен совершить то, что вы зовете безумством. Пока я не достигну полного совершеннолетия, отец ни за что не даст позволения на мой брак с женщиной, которую он не сам выбрал для меня; и даже будучи совершеннолетним, чтобы жениться по собственному вкусу, мне придется начать против него борьбу и призвать себе на помощь закон.
        - Сколько вам лет?
        - Всего лишь двадцать два с половиной.
        - Что ж, милорд, - смеясь, сказала я, - по-моему, все это, напротив, складывается наилучшим образом. За два с половиной года, которые пока отделяют вас от вашего совершеннолетия, у вас будет время проверить, действительно ли вы любите меня, и тогда увидим.
        - Как, вы способны смеяться надо мной сейчас, когда я так страдаю? Вы же прекрасно видите…
        - Я ничего не вижу. Я слышу то, что вы мне говорите, вот и все.
        - И вы не верите моим словам?
        - Вспомните, что Гамлет сказал Полонию: «Слова, слова, слова!»[«Гамлет», II, 2.]
        - Но в мою честность вы верите, мисс Эмма? - серьезно спросил лорд Гринвилл.
        - Больше, чем в вашу любовь, сэр Чарлз.
        - А в мое слово джентльмена?
        - До известной степени. Но клятвы имеют свойство выдыхаться с течением времени.
        - Стало быть, вы ни во что не верите?
        - Не совсем так. Я верю в непостоянство всего того, что составляет жизнь человеческую.
        - Так представьте себе, мисс Эмма, что я принял неоспоримое решение жениться на вас, когда стану совершеннолетним…
        - Это выглядит уже серьезнее, хотя ничего неоспоримого я здесь не вижу.
        - Почему же?
        - Потому что женщина в моем положении не может подать в суд, требуя исполнения брачного обещания.
        - А если я выдам вам бумагу, скрепленную моей подписью, где это обещание будет дано в таких выражениях, что отказ исполнить его покрыл бы меня бесчестьем?
        - Тогда об этом еще стоило бы поразмыслить.
        - И вы поразмыслите?
        - Если получу такую бумагу, возможно…
        - Отлично. Вы ее получите сегодня же вечером.
        - Не искушайте меня, милорд!
        - Мисс Эмма, - произнес лорд Гринвилл, вставая, - я вас люблю больше всего на свете, и если для того, чтобы вы стали моей, необходим брак, что ж, вы будете моей женой.
        - Я сделаю для вашего спасения последнее, что в моих силах, милорд: не стану распечатывать ни одного конверта ни сегодня вечером, ни завтра; таким образом у вас до послезавтра будет время передумать. Мне нетрудно подождать двадцать четыре часа после того, как я ждала два месяца.
        Он поцеловал мне руку и ушел.
        Все это говорилось и делалось им с простотой человека, принявшего решение. Недаром сэр Чарлз пользовался в свете безукоризненной репутацией во всем, что касалось обязательности: никто не мог бы усомниться ни в том, что он выполнит свое обещание, ни в том, что он полон готовности это сделать.
        Я же со своей стороны, действуя подобным образом, не исходила из корыстных расчетов, не шла на поводу у своих честолюбивых устремлений, а уже далеко не впервые подчинялась той непостижимой силе, которая, управляя моей судьбой, требовала, чтобы с каждым шагом я поднималась на еще одну ступень общественной лестницы.
        Конечно, однажды я упала, и падение мое было глубоким.
        Но вследствие этого падения я снова на ногах - относительно, конечно. Любовь сэра Джона и сэра Гарри была лишь данью моей красоте; любовь Ромни была освящена высоким служением искусству.
        Я думала, что в истории даже для куртизанок есть свои ранги: я побыла Фриной, потом стала Лаис, теперь мне осталось дорасти до Аспазии.
        Аспазия - подруга Сократа и Алкивиада, жена Перикла, чье слово немало значило в решении государственных дел Греции, в том числе таких, как Самосская, Мегарская и Пелопоннесская войны, уж ее-то не назовешь обыкновенной куртизанкой!
        И вот некий голос тихо нашептывал мне теперь, что мне мало быть Лаис, что со временем я стану второй Аспазией.
        Вошел Ромни.
        Мы были с ним слишком близкими друзьями, чтобы я скрыла от него то, что только что произошло.
        - Дорогой мой Ромни, - начала я, - какой совет вы бы дали женщине в моем положении, если бы ей подвернулся случай выйти замуж за будущего пэра Англии и стать миледи?
        - А, - сказал Ромни, - так сэр Чарлз Гринвилл наконец объяснился?
        - Значит, вы замечали, что он в меня влюблен?
        - Черт возьми!
        - И ни слова мне не сказали?
        - Я был уверен, что в нужный момент вы сами об этом заговорите.
        - Милый Ромни, право, вы так очаровательны, что, по чести говоря, у меня, кажется, никогда не хватит мужества расстаться с вами.
        - Можете быть уверены в одном, дорогая Эмма: мы с вами не расстанемся никогда.
        - Но если я выйду за сэра Чарлза, ведь придется…
        - Да ведь расстаются тела, а вовсе не души. Итак, до тех пор пока воспоминание обо мне будет доставлять вам удовольствие, пока мысли о вас останутся для меня счастьем, разве это не будет истинным, реальным присутствием одного в жизни другого или, как выражается Церковь на своем символическом языке, разве это не родство душ? В пяти сотнях льё, в тысяче льё друг от друга мы, может быть, будем ближе, чем иные пары, которые никогда не расстаются.
        - Ромни, да вы просто философ, проповедник платонической любви.
        - Древние говорили: «Кто умирает молодым, тот любим богами». Что ж, мне всегда казалось, что самая прельстительная страсть - та, которой не дано было состариться. Скошенная в полном расцвете, в воспоминаниях она сохраняет свое благоухание и в сравнении с другими, подверженными медленному увяданию, остается вечно юной и свежей, словно весенняя заря.
        - Так значит, Ромни, вы считаете, что…
        Я не договорила.
        - Я считаю, что вы последуете за своей судьбой, Эмма.
        - Стало быть, вы верите, что в один прекрасный день я стану супругой английского пэра?
        - Кем вы станете, я понятия не имею. Но если, уехав отсюда года на четыре, я по возвращении услышу, что вы стали королевой и правите тремя державами сразу, меня это не удивит. Я не был бы Ромни, то есть первым художником Англии, если бы не верил во всемогущество красоты.
        - Ох, Ромни, как странно: то, что вы сейчас сказали, мне часто повторяет внутренний голос. В этом почти страшно признаваться, Ромни, но я верю в свою судьбу.
        - Что ж, доверьтесь ей. К тому же если здесь действительно замешана воля Провидения, сопротивление было бы греховно.
        Вечером я получила письмо от лорда Гринвилла, однако, следуя своему обещанию, не распечатала его. Но он, объятый любовным жаром, не имел терпения ждать и пришел в тот же вечер.
        Я показала ему нераспечатанное письмо.
        А Ромни был с ним так же приветлив, как обычно, и быть может, даже еще приветливей.
        - В котором часу мне ждать вашего ответа? - спросил сэр Чарлз.
        - Завтра до полудня.
        - Дай Бог, чтобы он был таким, какого жаждет мое сердце! - сказал лорд Гринвилл.
        Утром я распечатала письмо. Там содержалось следующее:



«Клянусь честью, что по достижении мною совершеннолетия сделаю мисс Эмму Лайонну своей супругой; если я не сдержу своего обещания, согласен, чтобы все считали меня недостойным называться джентльменом.

    Лорд Гринвилл.
    1 мая 1783 года».
        Я показала письмо Ромни.
        - Можете не сомневаться ни минуты, - сказал он. - В этих четыре строчках ваше будущее. Если же сэр Чарлз не сдержит слова, не кто иной, как я, займусь тем, чтобы его бесчестие было полным.
        - В таком случае возьмите это письмо, - сказала я. - В ваших руках оно сохранится лучше, чем в моих.
        - С этой минуты, дорогая Эмма, - сказал Ромни, пряча письмо в шкатулку, где он держал свои самые ценные вещи, - вы моя сестра, а я ваш брат. Если меня постигнет какое-нибудь несчастье, я позабочусь, чтобы это письмо было вам передано; впрочем, вы сможете в любой момент потребовать его, ведь оно адресовано вам.
        Я прошла в свою комнату, взяла перо и написала сэру Чарлзу Гринвиллу:



«Возьмите у себя в министерстве недельный отпуск и сегодня вечером приезжайте за мной в экипаже; потом везите меня куда пожелаете.

    Эмма Лайонна».
        Спустя час я получила такую записку:



«Я приеду и буду в Вашем распоряжении. Но в Вашей записке кое-чего не хватает: после слов “Эмма Лайонна” следовало прибавить: “Леди Гринвилл”.
        Тот, кого Вы сделали счастливейшим из смертных.

    Ч. Г.»
        Вечером карета, запряженная четверкой лошадей, увозила нас по эдинбургской дороге, в то время как Ромни оповещал моих друзей, что через два с половиной года они увидят меня снова, но уже как носительницу титула и имени леди Гринвилл.



        XXVI

        Мне кажется, я достаточно дала понять, какое чувство если не привязало меня к сэру Чарлзу, то соединило меня с ним.
        Прежде всего это убеждение в том, что он действительно любит меня, уверенность в его порядочности, наконец, и, быть может, прежде всего остального, - та гордыня, что влекла меня к почестям, блеску, богатству столь же неотвратимо, как ночного мотылька притягивает пламя, готовое его пожрать.
        Сэр Чарлз владел в Шотландии небольшим замком, родовым достоянием своей матери; замок располагался на берегу залива Форт, между Масселборо и Престонпенсом, в восьми льё от Эдинбурга. Мы остановились именно там.
        От мистера Фокса - кому он, вероятно, поостерегся открыть истинные свои намерения - сэр Чарлз добился не недельного, а месячного отпуска.
        Связь наша продлилась более трех лет и оказала решающее влияние на всю мою дальнейшую жизнь, однако если бы я стала говорить о том, какие чувства я испытывала тогда, мне почти не о чем было бы рассказать.
        В силу данных обещаний - нарушить их сэр Чарлз почитал для себя невозможным - он смотрел на меня как на свою жену и относился ко мне соответственно. Я тоже, видя в нем будущего супруга, обращалась с ним так, как если бы он им уже стал.
        Никогда не забывая, каково было мое положение, когда он встретился со мной, и еще больше - что за несчастья случились со мной до этого, я полностью отдавала себе отчет, какую жертву он принес, обязавшись жениться на мне; вот почему более всего я хотела сделать его счастливым, чтобы за те два с половиной года, которые должны были предшествовать нашему законному бракосочетанию, он ни секунды не раскаивался в данной клятве.
        В замке сэра Чарлза мы провели не больше времени, чем это было необходимо, чтобы отдохнуть от долгого путешествия; мы решили потом отправиться путешествовать по Шотландии.
        Будь я даже принцессой королевской крови, вряд ли сэр Чарлз смог вы выказать больше предупредительности, нежели я видела от него за то время. Мое путешествие превратилось в курс лекций по истории; во время него я узнала множество легенд об Уоллесе, о Роберте Брюсе, Монтрозе и Карле Эдуарде, осмотрела комнату, где был убит Риччо, и замок, послуживший тюрьмой для Марии Стюарт.
        Месяц прошел очень быстро, и мы возвратились в Лондон. В наше отсутствие домоправитель сэра Чарлза снял для нас дом, выходящий фасадом на Грин-парк; у меня и сэра Чарлза были там отдельные апартаменты. Жалованье сэра Чарлза и его личные доходы составляли примерно две тысячи фунтов в год; их не хватало для той жизни, которую он вел. Однако министр - при условии, что ему самому не придется покинуть свой пост, - обещал молодому человеку найти возможность увеличить его жалование.
        Поэтому мой будущий супруг написал лорду Гамильтону, что, будучи обязан своим личным преуспеянием успехам Фокса, он останется в Лондоне, пока его друг сохранит свой пост; кроме того, он сообщил о полученных обещаниях и просил дядюшку со своей стороны приложить некоторые усилия, чтобы эти обещания сбылись.
        В ответ сэр Уильям Гамильтон прислал ему чек в тысячу фунтов стерлингов на своего лондонского банкира.
        С тонкой предупредительностью лорд Гринвилл осведомился у меня, не желаю ли я взять несколько уроков по необходимым или весьма приятным предметам, чтобы дополнить мое образование; я тотчас поняла, что круг познаний, вполне достаточный для Эммы Лайонны, искательницы приключений и удовольствий, слишком узок для леди Гринвилл, а потому попросила сэра Чарлза лично составить мне план моего обучения. С того дня у меня появились учителя французского, итальянского, я стала брать уроки пения, танца и рисования.
        Я уже упоминала, что природа наделила меня чрезвычайной восприимчивостью к знаниям и цепкой памятью. Потому, занимаясь по стольким предметам одновременно, я умудрялась делать быстрые успехи в каждом из них. Голос и слух у меня оказались превосходными, можно было подумать, что музыка была тем искусством, которым я некогда владела, но немного забыла, и теперь мне осталось только кое-что припомнить. И итальянский язык я выучила, так сказать, не разговаривая, а напевая.
        Что касается французского, я так горячо взялась за его изучение, что все свободное от иных занятий время меня можно было увидеть не иначе как с книгой прозы или стихов, написанных на языке Расина и Вольтера.
        Все это совершенно изменило мою жизнь: тысячи мелких удовольствий, расцвечивающих существование хорошенькой женщины, уступили места занятиям весьма серьезной особы, более похожей, скажем, на какую-нибудь мать семейства. А через десять месяцев появление малютки-дочери придало нашему союзу полную видимость настоящего супружества.
        Однако за два месяца до этого наше благополучие оказалось под серьезной угрозой.
        То, что предвидел сэр Уильям Гамильтон, свершилось. Свергнув министерство Питта, Чарлз Фокс в 1782 году получил портфель министра иностранных дел и тотчас заключил мир с Америкой и Францией. После этого Фоксу показалось, что дипломатический триумф дает ему неограниченные возможности, а потому, получив сведения о лихоимствах, чинимых Ост-Индской компанией, он открыто объявил о них с парламентской трибуны и потребовал расследования, однако, проиграв в Верхней палате, оказался вынужденным сложить с себя министерские полномочия и вернуться в ряды оппозиции.
        Для нас его отставка означала потерю сэром Чарлзом своего места. А его ежегодные доходы составляли от двухсот пятидесяти до трехсот фунтов стерлингов.
        Как обычно, он воззвал к своему дядюшке, заверяя того, что через самое малое время Чарлз Фокс не преминет возвратиться в министерство, а если это произойдет, его положение окажется как никогда прочным и сулит заманчивые виды на будущее, ибо за преданность и дружбу ему непременно воздастся.
        Сэр Уильям Гамильтон откликнулся присылкой нового чека в тысячу фунтов на своего лондонского банкира.
        С этой суммой, если к ней прибавить собственные доходы сэра Чарлза и ренту с восьми или десяти тысяч фунтов, принадлежавших мне самой, мы могли бы жить довольно скромно в ожидании лучших дней - именно к этому я, насколько у меня хватало сил, подталкивала сэра Чарлза. Однако из-за того ли, что он страстно верил в скорое возвращение к власти мистера Фокса, или же потому, что его привычная расточительность не внимала доводам здравого смысла, мы продолжали жить по-прежнему.
        Вследствие этого случилось так, что вскоре мы оказались без всяких средств.
        В этих обстоятельствах мне оставалось только одно: предоставить мое маленькое достояние в распоряжение того, чье имя я вскоре собиралась носить.
        Я так и сделала.
        Прошло полтора года, и эти деньги тоже истощились.
        В третий раз сэр Чарлз написал своему дядюшке, но теперь он получил лишь отказ, впрочем, с предложением приехать в Неаполь на тех же условиях, что были оговорены ранее.
        Однако подобный отъезд неминуемо превратился бы в нашу вечную разлуку; сэр Чарлз не допускал и мысли последовать дядюшкиному приглашению.
        А наше семейство увеличилось: детей стало двое, и это лишь усугубило наши трудности.
        Конечно, через три месяца сэр Чарлз должен был достигнуть совершеннолетия, а я была уверена: в тот самый день, как это произойдет, я стану леди Гринвилл; но что это должно было дать? Некоторые перемены в нашем положении, но никаких - в состоянии денежных дел.
        Между тем наша нужда мало-помалу перерастала в настоящую нищету.
        Не могу, да и вряд ли сумею хорошенько описать все каждодневные случаи, когда наша гордыня, наши привычки и природные склонности вступали в схватку с необходимостью: один раз я уже вкратце обрисовала такое падение, но множить подобные описания… на это у меня не хватило бы смелости и сил.
        Я не могла не испытывать благодарности к сэру Чарлзу, переносившему все эти страдания из любви ко мне, но его печаль, его муки, его отчаяние не могли укрыться от меня. Мне удалось победить его сопротивление, и он послал четвертое письмо дяде.
        Ответ лорда Гамильтона поразил нас как удар молнии.
        Он сообщал нам, что навел справки о положении, в каком оказался сэр Чарлз, и разузнал, что причиной его бедственного положения явилась любовь к куртизанке, недостойной такого чувства; далее он объявлял о своем скором приезде в Лондон, где намеревался сам составить свое суждение и действовать так, как подскажет ему увиденное.
        При всем том в письме был еще постскриптум: сэру Чарлзу сообщалось, что, если ему придет добрая мысль последовать ранее сделанным предложениям, для этого достаточно сейчас же отправиться в Неаполь, оставив недостойную его даму в Лондоне, а милосердный родственник уж позаботится о том, чтобы она не умерла с голоду.
        В похвалу сэру Чарлзу я должна сказать, что последнее письмо его скорее раздражило, чем расстроило, и он не стал даже писать ответ.
        Однако благородные чувства ничего не могли изменить в нашем положении. После того как мы ограничили себя во всем, что посчитали излишеством, нам уже приходилось отказывать себе и в необходимом. Мы продали последние драгоценности, более года не платили за дом, нам предъявили иск, и достаточно было окончательного решения суда, чтобы выкинуть нас вместе с детьми на улицу.
        Мы были доведены до той крайности, когда уже начинаешь желать новых несчастий, поскольку никакая самая страшная катастрофа казалась неспособной ухудшить нашу жизнь.
        Вдруг нам стало известно, что сэр Уильям Гамильтон уже неделю как пребывает в Лондоне, в своем особняке на Флит-стрит.
        Нас никто не предупредил о его прибытии. Вне всякого сомнения, сэр Уильям использовал это время, чтобы побольше разузнать о нас; в любом случае над нашими головами сгустились грозные тучи.
        Узнав эту новость, сэр Чарлз принял внезапное решение.
        - Моя дорогая Эмма, - сказал он мне, - ничто, кроме расставания, не способно сделать нас более несчастными. Так вот: наша судьба в ваших руках.
        Я поглядела на него с недоумением. Он же продолжал:
        - Послушайте, я знаю своего дядю - это археолог, влюбленный во все, что обладает пластической красотой; свою жизнь он проводит среди прекраснейших мраморных изваяний Древней Греции, между тем мне неизвестна статуя, будь то создание самого Праксителя или Лисиппа, которая сравнялась бы с вами в совершенстве. Ступайте к моему дяде, бросьтесь ему в ноги, умоляйте - и наше дело будет выиграно!
        Я с удивлением посмотрела на моего будущего супруга, совершенно сбитая с толку подобным предложением.
        - Как? - воскликнула я. - Он предубежден против меня, а вы желаете, чтобы именно я испытала на себе его гнев?
        - Его раздражение против вас, милая моя Эмма, объясняется только тем, что он не понимает, почему я в вас влюблен, а этого он никогда не поймет, если сам не увидит вас. Но стоит ему хоть раз вас увидеть, испытать на себе неотразимое очарование вашего голоса, увидеть слезы в ваших умоляющих глазах, и он поймет все и простит нас.
        Я лишь покачала головой: подобный шаг вызывал во мне глубочайшее отвращение.
        - Тогда, - вздохнул он, - нам остается только покориться неизбежному, ибо я уверен, что мне нечего ожидать от визита к дяде: он ждет его, заранее приготовился и, так сказать, вооружился, простив меня, в то время как вас…
        Но я прервала его:
        - Послушайте, сэр Чарлз, мне неприятно, если в вашем уме, но главное - в вашем сердце могла зародиться мысль, что ради вас, ради того, чтобы отплатить вам за вашу преданность, я неспособна согласиться на любой, пусть самый оскорбительный для меня самой шаг. Дайте мне только срок до завтра, чтобы я смогла приготовиться к такому визиту, и я отправлюсь туда!
        - Вы вольны, Эмма, поступать как считаете нужным, - отвечал он. - Но поверьте, время дорого, и потерять даже лишнюю минуту было бы величайшей неосторожностью. Не сегодня-завтра лорд Гамильтон может опередить нас, а для успеха предприятия надо, чтобы первенство здесь осталось за нами. Наденьте самое скромное платье: вы никогда не бываете так хороши, как в минуты естественной простоты. Наденьте его и отправляйтесь на Флит-стрит; все знают, где находится особняк лорда Гамильтона, смело входите, говорите то, что вам подскажет сердце, - и от вашего имени, и от моего, и от имени наших детей… Господь довершит остальное!
        В словах сэра Чарлза звучала такая убежденность, что я сама чувствовала, как поддаюсь его доводам. Когда я просила отсрочки на день, я поступала как осужденный на смерть, умоляющий отложить казнь; я старалась оттянуть решающий миг, но, коль скоро решение уже было принято, медлить значило лишь продлевать мучения.
        С твердостью, которую способна придать только решимость отчаяния, я направилась в свою комнату, надела самое простое платье, подвязала волосы, которые никогда не пудрила, простенькой лентой, коротенькая накидка и широкополая соломенная шляпка довершили мой туалет. Проделав все это довольно быстро, я снова предстала перед сэром Чарлзом.
        При звуке шагов он поднял голову - и у него невольно вырвался восхищенный возглас:
        - Ах, вы никогда не были так прекрасны, дорогая Эмма! Воистину, мы спасены!



        XXVII

        Решившись быть смиренной до конца, я не стала нанимать карету, а отправилась на Флит-стрит пешком через Пелл-Мелл и Стренд.
        Сэр Чарлз не ошибался: мне стоило лишь спросить, где дом сэра Уильяма Гамильтона, и мне тотчас его показали.
        На пороге особняка я почувствовала, что мои колени слабеют, и прислонилась к стене, стараясь собраться с силами.
        Его милость был у себя.
        Лакей, встретивший меня у входа, осведомился, кто я, чтобы доложить своему господину о моем приходе. Но я боялась, что при одном этом имени двери передо мной закроются, и потому отвечала так:
        - Просто скажите сэру Уильяму, что молодая дама просит принять ее.
        Хотя мне шел уже двадцать пятый год, я выглядела такой юной, что лакей, не желая признать меня молодой дамой, возвестил о приходе какой-то девушки. Потом до меня донесся голос сэра Уильма:
        - Просите.
        Я прижала руку к сердцу, стараясь унять его мучительное биение и чувствуя, что мне не хватает воздуха.
        Лакей возвратился, распахнул дверь и пригласил меня войти.
        Сэр Уильям сидел за столом, правя корректуру своего труда под названием «Заметки о Везувии».
        Я остановилась в дверях, ожидая, когда он поднимет голову.
        Заметив меня, он на мгновение замер в неподвижности, глядя мне в лицо, потом поднялся и сделал шаг навстречу:
        - Что вам угодно, прелестное дитя? - спросил он.
        Голос изменил мне, я смогла только шагнуть к нему и, почти лишаясь чувств, упала на ковер.
        Видя мою бледность и то, как меня колотит дрожь, он позвонил, призывая на помощь. Вошел лакей.
        - Ей плохо! - закричал сэр Уильям, - Вы же видите, ей совсем плохо! Идите сюда, помогите мне!
        Вдвоем они перенесли меня на канапе. При этом моя шляпа упала, и из-под нее хлынула волна волос.
        Если бы я подстроила это нарочно из кокетства, и тогда не могло бы получиться лучше: у меня были несравненные волосы.
        - Соль! Принесите нюхательную соль! - приказал сэр Уильям.
        Лакей принес флакон, и лорд, присев возле меня и прислонив мою голову к своему плечу, поднес его к моему лицу.
        Я открыла глаза, которые до последней минуты оставляла закрытыми не столько от слабости, сколько от страха.
        - Ах, милорд, вы так добры! - прошептала я и соскользнула к его ногам.
        Он смотрел на меня с возрастающим изумлением.
        - Должно быть, мисс, вы собираетесь просить меня о чем-то неисполнимом, - сказал он, - если вы настолько сомневаетесь в моем согласии.
        Я закрыла лицо руками и разрыдалась.
        - О милорд, милорд, - проговорила я, не поднимая головы, - если бы вы только знали, кто перед вами!
        - Так кто же вы?
        - Та, что ненавистна вам более, чем кто-либо другой в этом мире, милорд.
        - Я ни к кому не питаю ненависти, мисс, - возразил сэр Уильям.
        - В таком случае я та, кого вы считаете самой презренной.
        Он положил руку мне на голову и приподнял ее.
        - Эмма Лайонна, - пробормотала я.
        - Но это невозможно! - воскликнул он, отшатываясь. - Невозможно!
        - Почему же, милорд?
        - Немыслимо, чтобы это лицо было лицо падшей женщины!
        - Ваш племянник, человек со столь благородным сердцем, никогда не сделал бы своей избранницей падшую женщину.
        - Но как быть со всем тем, что я слышал о вас? Правда это или сплошные хитросплетения лжи?
        - А что именно говорили вашей милости? Я готова со всей искренностью ответить на любые вопросы. Для того, кто оказался в моем положении, искренность - первейшая из добродетелей.
        - Мне говорили, что ваша мать была служанкой на ферме, а вы сами пасли овец…
        - Это правда, милорд.
        - Потом вы стали прислугой в маленьком провинциальном городке…
        - И это правда.
        - Еще я слышал, что, приехав в Лондон, вы нашли приют в доме одного славного доктора, мистера Хоардена, который устроил вас на работу в ювелирный магазин, но ваши дурные наклонности вскоре побудили вас отказаться от этой скромной судьбы.
        - Это также правда.
        - Но дальше, конечно, начинается клевета: мне говорили, будто вы сделались любовницей сэра Джона Пейна, потом сэра Гарри Фезерсона…
        Ни слова не говоря, я кивнула, признаваясь в истинности всего, что было им сказано.
        - Потом вы продолжали опускаться все ниже: стали сообщницей шарлатана Грехема, любовницей Ромни и, наконец, сошлись с моим племянником, которому, как меня уверяли, вы согласились уступить только с условием, что он женится на вас, притом вынудили подписать брачное обещание и таким образом держите моего племянника теперь в рабстве наперекор его воле.
        - Я прошу вашу милость дать мне десять минут, чтобы оправдаться, - отвечала я.
        И поднявшись, бросилась вон из комнаты.
        - Куда вы? - закричал сэр Уильям. - Подождите!
        - Я вернусь, милорд.
        Как на крыльях, я сбежала по лестнице и, вскочив в проходивший мимо фиакр, крикнула:
        - На Кавендиш-сквер!
        Пять минут спустя я уже вбегала к Ромни.
        Мне посчастливилось: он был дома.
        - Брачное обещание лорда Гринвилла! - закричала я. - Дорогой Ромни, отдайте мне его!
        - Да что с вами такое, милая Эмма? Вы вне себя.
        - Не важно… Это обещание, оно мне нужно… Умоляю, скорее! Скорее!
        Ромни бросился к шкафу, открыл уже известный мне ящичек и достал бумагу, подписанную лордом Гринвиллом.
        - Возьмите, - сказал он. - Но может быть, вы все же посоветуетесь со мной, прежде чем что-то предпринимать?
        - В том, что касается столь тонких материй, милый Ромни, советоваться можно только с собственной совестью. Благодарю вас.
        Выбежав из комнаты, я поспешила к фиакру и велела отвезти меня на Флит-стрит. Поднявшись по лестнице с той же быстротой, с какою только что спустилась, я увидела сэра Уильяма: в раздумье он прохаживался по комнате большими шагами.
        Не давая лорду времени на расспросы, я протянула ему брачное обещание сэра Чарлза.
        - Что это такое? - спросил он.
        - Пусть ваша милость соблаговолит прочесть.
        И сэр Уильям прочел:



«Клянусь честью, что по достижении мною совершеннолетия сделаю мисс Эмму Лайонну своей супругой; если я не сдержу своего обещания, согласен, чтобы все считали меня недостойным называться джентльменом.

    Лорд Гринвилл.
    1 мая 1783 года».
        - Ну и что же? - сказал он. - Я и так знал, что это обещание существует.
        - Вы ошибаетесь, милорд, - возразила я, - его больше нет.
        И, подойдя к камину, я бросила бумагу в огонь, который тотчас пожрал ее.
        - Что вы сделали? - спросил сэр Уильям.
        - Ничто больше не связывает вашего племянника, милорд, - отвечала я. - Он свободен, теперь вам остается только убедить его меня покинуть.
        И не сказав более ни слова, я вышла из комнаты, не оглянулась, хотя он звал меня, и отправилась домой.
        Сэр Чарлз ждал меня в крайней тревоге.
        - Ну скажите же, - спросил он, как только я вошла с разгоревшимся от быстрой ходьбы и перенесенных волнений лицом, - что там произошло?
        Я во всех подробностях описала ему свою встречу с его дядюшкой.
        - Стало быть, вы сожгли мое брачное обещание?
        - Да, сэр Чарлз, теперь вы свободны.
        - Это только значит, дорогая Эмма, что мой долг перед вами, прежде записанный, стал по отношению к вам долгом чести. Вот и вся разница.
        - Послушайте, сэр Чарлз, - сказала я, - здесь есть над чем поразмыслить. Сейчас наступил самый решающий миг, от него зависит ваша судьба. Если сейчас вы расстанетесь со мной, не только свет одобрит вас, но будущность ваша тотчас окажется обеспечена, вы вступите во владение своим состоянием, тогда как, напротив, если вы станете упорствовать и не покинете меня, общество вас осудит, а дядюшка лишит наследства. Если исходить из денежных соображений, вы никак не можете со мной остаться, я же в материальном отношении могу без вас обойтись. Разбогатев, вы вернете мне десять тысяч фунтов, которые мы растратили вместе, и сможете добиться от дядюшки, чтобы он обеспечил наших детей, таким образом, мы все сможем жить в достатке. Если же вы останетесь бедняком, мои дети и я тоже будем бедны, и неизбежно наступит день, когда вы раскаетесь в своем самопожертвовании, а наши дети станут меня упрекать, что по моей вине они остались ни с чем.
        - Довольно, Эмма, довольно! - вскричал сэр Чарлз, прижимая меня к себе, словно боялся, что меня вырвут из его объятий. - Пусть будет все что Господу угодно, но никакая человеческая власть не в силах разлучить нас!
        Вдруг он вскрикнул. Я оставила дверь открытой, и его дядюшка, который вошел не замеченный нами, запретив слуге объявить о своем визите, стоял на пороге. Итак, он слышал все только что сказанное между нами.
        - Дядюшка! - воскликнул сэр Чарлз, отступая в смущении.
        Я же обратилась к лорду Гамильтону:
        - Как видите, милорд, я сделала все, что от меня зависело. Не моя вина, если я не преуспела.
        - Оставьте-ка меня наедине с этой молодой женщиной, сударь, - сказал сэр Уильям сэру Чарлзу.
        Сэр Чарлз отвесил почтительный поклон и удалился.
        Сэр Уильям Гамильтон подошел ко мне и протянул руку:
        - Я вами доволен, мисс, и надеюсь, что вы будете и далее проявлять настойчивость в своих попытках вразумить его.
        - Прошу прощения, милорд, - возразила я, - но, как видите, я не нуждаюсь в том, чтобы вы поддерживали меня вашими советами. Надеюсь, что мне хватит советов моей собственной совести.
        - Отлично! Но, как вы только что говорили этому молодому безумцу, у вас ведь есть дети.
        - Это другое дело, и мой материнский долг напомнить, что они нуждаются в вашем внимании.
        - Насколько я понял, мой племянник задолжал вам десять тысяч фунтов стерлингов.
        - Возможно, милорд, но это касается только его и меня.
        - Если мой племянник согласится покинуть вас, я готов утроить эту сумму.
        - Я не отдаю в рост ни мои деньги, ни мою любовь.
        - Но что вы будете делать с двумя или тремя сотнями фунтов ренты?
        - Попробую использовать мои таланты.
        - Будете давать уроки?
        - Почему бы и нет?
        - Уроки чего?
        - Французского или итальянского языка.
        - Вы говорите по-французски и по-итальянски?
        - Да.
        Тогда сэр Уильям обратился ко мне со словами сначала на одном, потом на другом из названных языков. Я отвечала достаточно правильно, так как он, видимо, был удовлетворен.
        - Вы еще и музыкантша, не так ли? Я вижу здесь фортепьяно и арфу.
        - Да, я играю на этих инструментах.
        - Вы не сочтете нескромным, если я попрошу вас что-нибудь сыграть?
        - Вы вправе приказывать, милорд.
        - А если, вместо того чтобы приказывать, я попрошу вас об этом?
        - В таком случае вы, может быть, будете снисходительны, если я вам спою одну вещь, очень близкую моему нынешнему душевному состоянию.
        - Пойте что вам угодно; каков бы ни был ваш выбор, я послушаю с удовольствием.
        Должна признаться, что в ту минуту я уже была не совсем чужда ухищрений кокетства. Поскольку я не могла угадать побуждений, заставивших сэра Уильяма задавать мне все эти вопросы, то не увидела в них ничего, кроме бесчувственности и эгоизма, и была возмущена жестокостью обращенной ко мне просьбы - не мог же он не понимать, каково мне петь, находясь в подобной ситуации! И уж если нельзя было отказаться, я хотела, по крайней мере, извлечь из этой своей вынужденной покорности как можно больше пользы для нашей любви.
        Призвав на помощь всю ту редкостную мимическую выразительность, какой одарила меня природа, я присела перед арфой, прислонившись к ней лбом, мои распущенные волосы разметались по плечам, пальцы, пробежав по струнам, извлекли из них несколько скорбных аккордов, и я, словно Дездемона, поникнув под бременем безутешной тоски, запела душераздирающую балладу об иве:

        Несчастная крошка в слезах под кустом
             Сидела одна у обрыва.
        Затянемте ивушку, иву споем,
             Ох, ива, зеленая ива.[«Отелло», IV, 3. Перевод Б. Пастернака.]
        На званых вечерах у сэра Гарри и у Ромни мне не однажды случалось исполнять эту балладу, полную поэтической жалобы, и всегда она имела громадный успех, но на этот раз я пела как никогда выразительно, ведь и моя душа была истерзана печалью.
        Сделав паузу между первым и вторым куплетом, я прислушалась, но не уловила даже дыхания сэра Уильяма: вся его душа была прикована к словам моей песни.
        Я продолжала:

        У ног сиротинки плескался ручей.
             Ох, ива, зеленая ива.
        И камни смягчались от жалости к ней.
             Ох, ива, зеленая ива.
        Тут я остановилась, как бы давая понять, что сэр Уильям уже получил достаточное доказательство моих способностей к мимической игре, пению и музицированию. Но он взмолился:
        - О, заклинаю вас, продолжайте!
        И я вновь запела:

        Обиды его помяну я добром.
             Ох, ива, зеленая ива.
        Сама виновата, терплю поделом.
             Ох, ива, зеленая ива.

        Не плачь, говорит он, не порть красоты.
             Ох, ива, зеленая ива.
        Я к женщинам шляюсь, шатайся и ты.
             Ох, ива, зеленая ива.

        И заставив струны арфы издать пронзительный жалобный вскрик, медленно угасший, словно последний вздох умирающей, я умолкла, взволнованная, тяжело дыша, обессиленно склонив голову к плечу, в ожидании нашего спасения или нашего осуждения.
        - Сударыня, - произнес сэр Уильям, - теперь я понял, почему мой племянник обожает вас. Скажите ему, что я его прошу посетить меня завтра, нам есть о чем поговорить.
        И он удалился, почтительно поклонившись мне.
        Едва лишь дверь за ним закрылась, как сэр Чарлз (из спальни ему было и слышно, и видно все, что здесь происходило) вбежал в салон и, сжав меня в объятиях, с сияющими от радости глазами, вскричал:
        - Ты спасешь нас, я был в этом уверен!



        XXVIII

        Можно понять, какие чувства оставил во мне этот день. Сэр Чарльз питал радужные надежды, а я почему-то не могла их разделять.
        Мне казалось, что в этой моей мнимой победе над сэром Уильямом кроется что-то непонятное. В ответ на все, что мне говорил лорд Гринвилл, на все планы, которые он строил, я повторяла:
        - Завтра посмотрим.
        И вот завтра настало.
        Сэр Уильям Гамильтон не назначил часа встречи, и сэр Чарлз собрался к нему в девять утра.
        Я осталась дома. Время ожидания показалось мне столетием, хотя то был всего лишь час.
        Когда он истек, сэр Чарлз возвратился. При одном взгляде на него я тотчас поняла, что ни одна из его надежд не исполнилась. Он был бледен и выглядел совершенно уничтоженным.
        - Ну что? - спросила я, заранее трепеща.
        - Неумолим! - отвечал он, вытаскивая из кармана какое-то письмо. - Он настаивает на нашем немедленном разрыве.
        - Что я вам говорила?
        - В случае нашего согласия, - продолжал сэр Чарльз, - он предлагает ренту в пятьсот фунтов стерлингов каждому из наших детей, причем в случае смерти одного из них его доля достанется другому; я буду продолжать получать тысячу пятьсот фунтов ренты, а вам будут возвращены десять тысяч, истраченные нами совместно.
        - И что же вы ответили?
        - Я отказался.
        - Что это за письмо?
        - Оно адресовано вам.
        - От вашего дядюшки?
        - От моего дядюшки.
        - Так давайте прочитаем.
        - Оно именно вам, и я дал слово, что вы прочтете его одна.
        - Дайте его мне.
        - Хотите, я вам что-то скажу? - продолжал сэр Чарлз, печально глядя на меня.
        - Что именно?
        - Мой дядя влюблен в вас.
        Я содрогнулась.
        - Вы с ума сошли, сэр Чарлз!
        - Клянусь вам, что это так.
        Моя голова склонилась на грудь.
        Догадка, сверкнув как молния, озарила мое сознание.
        Я вспомнила всю вчерашнюю сцену, вспомнила полные восхищения взгляды сэра Уильяма, его голос, исполненный нежности.
        С письмом в руке я подошла к камину. Я собиралась бросить его в огонь.
        Сэр Чарлз остановил меня.
        - Эмма, - твердым голосом произнес он, - вчера вы подбадривали меня, убеждая быть мужчиной, а я противился вашим доводам, которые касались и интересов наших детей, и интересов, касающихся лично меня. Сегодня я говорю вам: Эмма, прочтите это письмо и подумайте о тех предложениях, что в нем содержатся, ибо я уверен - там есть предложения. Настал час окончательного решения, и если вчера я считал себя вправе распоряжаться своей участью и судьбой моих детей, то сегодня я не могу выбирать за вас и стать препятствием на вашем пути к будущему счастью и благоденствию.
        Я с изумлением смотрела на него, но, зная благородство Чарлза, ни на минуту не усомнилась в чистоте побуждений, заставивших его так говорить со мной.
        - Я обещал моему дяде, - продолжал он, - что дам вам возможность, не чиня никаких препятствий, прочесть его письмо. Читайте же, милая Эмма, и если это ультиматум сэра Уильяма Гамильтона, а я уверен, что так оно и есть, предоставляю вам решить нашу судьбу.
        Со слезами на глазах он обнял меня и удалился в спальню, оставив меня в салоне одну.
        Я стояла, застыв в неподвижности; на лбу у меня выступил пот, я вся дрожала. Потом, зашатавшись, упала в кресло. Я понимала, что и в самом деле держу в руках судьбу всех нас. Распечатав письмо, я не сразу смогла прочесть его: туман застилал мне глаза. Мало-помалу буквы стали более различимыми, мой взгляд прояснился, и я прочла:



«Сударыня,
        со вчерашнего дня я много думал, думал со всем тем спокойствием и хладнокровием, какие только возможно сохранить, увидев Вас даже в мои лета.
        Страсть моего племянника стала мне понятна: ее объясняют Ваши качества, Ваши достоинства, наконец, очарование Вашей натуры. Мне стало ясно, что Вы не просто любимы - Вы любимы вечной любовью.
        Но в жизни есть роковые силы, против которых бороться бессмысленно: в столкновении с ними победить невозможно, можно лишь разбиться насмерть. Не далее как вчера мы с Вами оба имели перед глазами пример действия этих роковых сил: он содержится в Вашей истории, в признаниях, которые Вы мне сделали с такой искренностью.
        Подумайте сами и скажите мне, возможно ли, чтобы в том самом городе, который видел Вас любовницей сначала сэра Джона Пейна, затем сэра Гарри Фезерсона, а также пособницей Грехема и натурщицей Ромни, Вы вдруг стали женой сэра Чарлза Гринвилла, рискуя на каждом шагу, который Вы сделаете на улицах Лондона, встретиться с памятью о прошлом, которого не смоешь никаким раскаянием, так что даже всемогущество Господне было бы не в силах избавить Вас от него.
        Ваш брак с моим племянником, даже если допустить, что я бы на него согласился и позаботился о Вашем благосостоянии, сулит невзгоды и Вам, и Вашим детям.
        Вам двадцать пять лет, - это Вы мне сказали, что таков Ваш возраст, ибо я сам не дал бы Вам больше восемнадцати, - итак, Вам двадцать пять, а моему племяннику только двадцать четыре, стало быть, он на год моложе Вас. Он еще только вступает в возраст страстей. Как бы Вы ни были прекрасны, соблазнительны, совершенны, не исключено, что настанет день, когда он к Вам охладеет, и тогда Вы услышите из его уст слова сожаления о той жертве, которую, как ему покажется, он принес Вам.
        Ныне, если Вы возьмете в мужья его, человека, лишенного средств и видов на будущее, это будет самопожертвованием с Вашей стороны, и я первый готов заявить об этом, но в глазах света все-таки жертву принесет он.
        Я же предлагаю Вам следующее: вместо того чтобы стать моей племянницей, будьте мне дочерью.
        Бездетный вдовец, я одинок в этом мире; племянник, выросший вдали от меня, чужд моему сердцу; моя привязанность к нему - лишь отражение той любви, что я питал к его матери, моей сестре, непосредственно к нему у меня нет никаких чувств; да он и сам, не отдавая себе в том отчета, измеряет свое расположение ко мне лишь мерой того добра, что я могу для него сделать.
        Если Вы согласитесь стать моей приемной дочерью, все непреодолимые преграды, мешающие Вам спокойно и счастливо житье Англии, растают сами собой, как исчезает след судна, перешедшего из одного моря в другое. Я увезу Вас в Неаполь, где Вас никто не знает, не видел, где Вас не будут звать ни Эммой Лайонной, ни мисс Харт, где Вы не будете прежней любовницей Пейна и Фезерсона, сообщницей Грехема, натурщицей Ромни. Вы будете носить другое имя: Вы выберете его сами и станете моей названой дочерью, моей возлюбленной дочерью.
        Не стану говорить Вам о моем богатстве. У меня семь-восемь тысяч фунтов стерлингов ренты, не считая жалованья посла, что составляет пять тысяч в год; я разделю это состояние на три части: одна достанется Вам, другая - моему племяннику, третья Вашим детям.
        Но нет, я буду говорить Вам только о тех услугах, какие можете мне оказать Вы. Мне пятьдесят восемь лет; я нуждаюсь в заботе, в дружбе - за неимением любви; мне нужно, чтобы меня любили, как можно любить старика. Сколько мне еще осталось жить? Шесть, восемь, может быть, десять лет. Рассудите, как быстро протекут эти годы в Вашем возрасте; итак, в худшем случае проиграв ставку в десять лет, Вы окажетесь в итоге свободной, богатой тридцатипятилетней женщиной в полном расцвете сил и красоты, к тому же - позвольте мне прибавить эти слова, не вкладывая в них никакого язвительного намека, - женщиной, очистившейся ценой своей самоотверженной преданности.
        Разрешите прибавить еще, что я живу в Неаполе, одном из прекраснейших городов мира, причем имею все основания рассчитывать, что проживу там до конца моих дней; что я друг короля и королевы; что я там окружен обществом, на которое Вы тотчас приобретете огромное влияние благодаря Вашей красоте, Вашим дарованиям, Вашей необычайности наконец; что это общество состоит из выдающихся умов и талантов, аристократии всякого рода, будь то аристократия крови или духа; что Вы, рабыня прошлого, станете там царицей будущего.
        Теперь я все сказал. Подумайте. Я жду Вашего ответа с бoльшим нетерпением, чем влюбленный юноша: жду, как старый эгоист.
        Впрочем, каким бы ни оказалось Ваше решение, оно ничего не изменит в чувствах, что я к Вам питаю, и среди них уважение занимает первое место.

    Уильям Гамильтон».
        Признаться, это письмо, такое простое, благородное и полное достоинства, глубоко тронуло меня. Мои руки безвольно повисли вдоль тела, я уронила голову на грудь и погрузилась в мечтательное раздумье.
        Когда я подняла голову, передо мной стоял сэр Чарлз. По его меланхолической улыбке легко было понять, что он догадывался обо всем, что творилось в моей душе.
        Я протянула ему письмо:
        - Прочтите.
        Но когда он опустил взгляд на исписанную страницу, я с живостью воскликнула:
        - Нет! Только не при мне! Прочтите его один, так же как я его читала. Как бы то ни было, у вашего дяди благородное сердце.
        Сэр Чарлз отправился в свою комнату, а я снова осталась одна в салоне.
        Одна? О нет… Письмо сэра Уильяма населило его множеством незнакомых видений. Похоже, что рок, случай, судьба, Провидение в который раз готовились распорядиться мной, невзирая на мои собственные намерения, не оставляя мне возможности выбирать. Я не могла оспаривать правоту и разумность соображений сэра Уильяма Гамильтона по поводу моего брака с его племянником. Все эти доводы не раз приходили в голову и мне самой, и чем более близкой оказывалась эта цель, поставленная передо мною моим честолюбием, тем менее желанной она становилась в моих глазах.
        Зато горизонты, которые только что открылись передо мной, когда я читала письмо сэра Уильяма, были так заманчиво озарены солнцем Средиземноморья, прежде светившим мне разве что сквозь строфы Тассо и Ариосто! Мое пагубное воображение, всегда готовое увлечь меня в вольную страну фантазии, уже принялось развертывать передо мной свои ослепительные миражи. Я вновь стану королевой салона; эта роль, утраченная мной после отъезда сэра Джона, утраты сэра Гарри, разорения сэра Чарлза, возвратится ко мне в новом, еще не виданном мною блеске: эту роль я завоюю благодаря положению, которое в дипломатическом мире занимает сэр Уильям Гамильтон.
        Посол - это ведь если и не сам король, то представитель королевской власти; самое взыскательное женское честолюбие не может не удовлетвориться рангом супруги посла. Правда, последовав за сэром Уильямом, я буду не супругой, но всего лишь приемной дочерью посла, а это далеко не одно и то же, ведь скука, каприз или взбалмошный нрав старика в любой момент могут привести к тому, что меня выставят за дверь, возвратив к состоянию Эммы Лайонны, а то и мисс Харт. Приемная дочь - положение очень уязвимое, тут нет никаких гарантий.
        Что ж, значит, сэру Уильяму следовало предложить мне стать не его приемной дочерью, а женой. При этой мысли слепящий туман поплыл перед моими глазами.
        Однако что здесь уж такого невероятного? Разве лорд Гринвилл не принадлежит к более родовитому семейству, чем лорд Гамильтон? Разве он не потомок Уорвиков или, по крайней мере, не отпрыск одной из боковых ветвей этого прославленного рода, берущего свое начало от самого легендарного графа Ричарда Невилла, которого прозвали «делателем королей»? А сэр Уильям принадлежит к хорошему шотландскому роду, только и всего. Итак, если Гринвилл, то есть, иначе говоря, Уорвик, соблаговолил дать мне брачное обещание, почему бы сэру Уильяму Гамильтону, правда богачу, правда занимающему высокое положение, но зато лишенному того обаяния молодости и аристократизма, какое есть у его племянника, - почему бы сэру Уильяму не сделать леди Гамильтон ту, которой довольно сказать только слово, чтобы стать леди Гринвилл?
        Останавливалась ли я когда-нибудь в своем пути наверх? Или, иначе говоря, как случалась, что мои падения всегда имели, так сказать, провиденциальное значение, благодаря чему каждое из них возносило меня выше, чем я находилась до того, как пала?
        Разве стать леди Гамильтон после того, как я была почти что леди Гринвилл, не значит возвыситься настолько же, насколько взмыла вверх любовница Ромни, превратившись в леди Гринвилл?
        Итак, решено: я стану леди - Гринвилл или Гамильтон, будет видно.



        XXIX

        Более часа я провела под властью этих мыслей, и только бой часов вывел меня из мечтательного оцепенения.
        Я стала оглядываться, желая найти сэра Чарлза.
        Неужели он все это время читал письмо своего дяди? Почему, прочтя его, он не вернулся, чтобы вместе обсудить наше положение?
        Я поднялась, решившись пойти к нему, если он сам не пришел ко мне. Но, войдя в спальню, я увидела, что она пуста.
        Я заглянула в туалетную комнату, но и там никого не было.
        Сэр Чарлз ушел? Возможно: из спальни был ход на черную лестницу, а она ведет на улицу.
        Я огляделась, пытаясь отыскать какой-нибудь ключ к этой загадке, и заметила на бюро сэра Чарлза развернутое письмо его дядюшки.
        Рядом с ним я увидела листок бумаги, на котором рукой лорда Гринвилла было начертано несколько строк:



«Я не ошибся, Эмма: мой дядя влюблен в Вас. Я не хочу, пользуясь влиянием, которое, возможно; имею на Ваше сердце, заставить Вашу судьбу свернуть с предначертанного пути. В этот дом я вернусь не ранее чем через неделю и, по всей вероятности, уже не найду Вас здесь.
        Но во имя будущего наших детей, ради счастья нас обоих не соглашайтесь быть никем иным, кроме как леди Гамильтон.

    Чарлз Гринвилл».
        Итак, он тоже увидел эту дорогу, что открывалась передо мной, он тоже поверил, что я могу достигнуть той цели, которая некогда ослепляла меня, пока я не научилась смотреть на нее не опуская глаз, как орел смотрит на солнце.
        Я взяла перо и стала писать:



«Милорд,
        я показала лорду Гринвиллу письмо, которое Вы соблаговолили мне прислать.
        Он тотчас покинул дом, объявив, что желает предоставить мне возможность свободно распорядиться своей и его судьбой, а также судьбами наших детей, а потому намерен вернуться только через неделю.
        Итак, мне надобно Вам ответить, и я это сделаю с той же прямотой, какую до сих пор проявляла по отношению к Вам.
        Каким образом я могу оказаться достойной быть приемной дочерью сэра Уильяма Гамильтона, если я недостойна стать его племянницей?
        Нет, милорд, все это слишком сложно, настоящий выход много проще: я не буду ни Вашей дочерью, ни племянницей, я останусь, как и была, просто Эммой Лайонной.
        Я покидаю Лондон. Два года назад я провела три месяца - быть может, самых счастливых в моей жизни! - в прелестном маленьком городке Натли. Я возвращаюсь туда.
        Согласно воле сэра Чарлза, с которым я Вам обещаю больше не видеться и которому возвращаю свободу от всех прежних обязательств, я буду жить или одна, или с нашими детьми, посвятив свою жизнь их воспитанию.
        За детей я теперь спокойна, коль скоро Вы, милорд, принимаете участие в их судьбе.
        Я заблуждалась, милорд, когда думала, что смогу быть честной женой, доброй матерью, способной составить счастье порядочного человека; я заблуждалась, ибо Вы судите иначе.
        Но и Вы ошиблись, полагая, что я могу, потеряв право на свое прежнее достаточно двусмысленное положение, согласиться на другое, еще более ложное.
        Мое положение в обществе как любовницы лорда Гринвилла сложилось в Лондоне; но кто скажет, какое положение я сумею занять в Неаполе в качестве вашей приемной дочери?
        Нет, милорд, такая честь не по мне. Рожденная в потемках безвестности, я и умру там же - право, дни, проведенные мной в солнечном блеске успеха, были не самыми счастливыми для меня.
        Прощайте, милорд! Найдите своему племяннику супругу благородную и целомудренную, сделайте ее Вашей приемной дочерью и предоставьте бедную Эмму ее нищете и бесчестию.
        Считающая себя служанкой Вашей милости и не претендующая на более высокое звание

    Эмма Лайонна».
        Не медля ни минуты, я отослала это письмо сэру Уильяму Гамильтону и занялась приготовлениями к отъезду.
        Либо сэр Уильям примчится сюда прежде, чем я упакую свою первую дорожную сумку, либо зная, что я в Натли, сэр Чарлз приедет за мной туда.
        В первом случае это будет шаг вперед, во втором, впрочем, тоже, и так было бы даже лучше, ибо после отъезда лорда Гринвилла мне не хотелось задерживаться в этом доме.
        Сэр Уильям поспешил ко мне, едва лишь получил письмо. Он застал меня за упаковкой моих вещей.
        - Так это что, серьезно?! Вы действительно хотите уехать? - вскричал он.
        - Как нельзя более серьезно, милорд, - отвечала я. - Не можете же вы предполагать, что я бы позволила себе шутить с вами?
        - А если бы ваше послание не застало меня дома и я пришел бы не тотчас, а спустя два часа?..
        - Меня бы уже здесь не было.
        - Вы воображаете, что таким способом вам бы удалось ускользнуть от меня?
        - Ускользнуть от вас, милорд? Не понимаю. Я ведь не бегу ни от вас, ни от сэра Чарлза. Я ни от кого не бегу. Я просто уезжаю.
        - Я был бы в Натли через час после вашего приезда. А возможно, что и за час до него.
        - Но что же вам делать в Натли, милорд?
        - Я бы явился, чтобы сказать вам, Эмма, что, с тех пор как узнал вас, больше не могу обходиться без вас и умоляю остаться со мной в том качестве, какое вы сами выберете.
        Мое тщеславное сердце сладко затрепетало.
        - Милорд, - произнесла я, - вы сами знаете, что существует лишь один род уз, способных связать меня с вами, - тот самый, в котором я отказала вашему племяннику.
        - Эмма, что заставляет вас так говорить со мной? Тщеславие?
        - Нет, милорд, достоинство.
        - Признайтесь, Эмма: поступая так, вы следуете чьим-то советам?
        - Вы угадали, милорд.
        - И кто же этот советчик?
        - Некто, без мнения которого я не могу ничего честно решить.
        - Кто же он?
        - Сэр Чарлз.
        - Мой племянник?
        - Пройдите в эту комнату, милорд, - там на бюро вы найдете письмо, которое, уезжая, оставил мне сэр Чарлз.
        Сэр Уильям вошел в спальню и почти тотчас вернулся с письмом в руках. Наскоро пробежав его глазами, он обратился ко мне:
        - Мисс Эмма, угодно ли вам оказать милость человеку, который всегда будет вам только отцом, согласившись стать его женой?
        У меня подкосились ноги, и я упала в кресло; жемчужинки холодного пота проступили на моем лбу.
        Не сон ли это?
        Надменный сэр Уильям Гамильтон, приехавший из Неаполя затем, чтобы расторгнуть мой союз с его разоренным племянником, союз, который я чуть было не заключила, действительно предлагает мне свое имя, титул, состояние?
        - Милорд, - сказала я, - если я потороплюсь принять такое великолепное предложение, вам со временем может прийти в голову мысль, что я ловко поймала вас на слове. Повторите мне это предложение завтра, и я вам отвечу.
        - Согласен, но с условием, что свой ответ вы дадите в часовне моего особняка и мы в тот же вечер уедем в Неаполь.
        - Завтра, милорд, любое ваше желание будет для меня приказанием.
        - А пока вы разрешите сэру Уильяму провести с вами сегодняшний вечер как другу?
        - Отказать вам, милорд, значило бы отнять у вас шанс вовремя одуматься.
        - Вы полагаете, что я буду скучать?
        - Боюсь, что послу, другу королевской семьи, ученому, окруженному аристократией духа и крови, общество овечьей пастушки из Уэльса покажется не слишком занимательным.
        - Вы похожи на принцесс из наших народных сказок, Эмма: вашей крестной матерью была фея, но вы, чтобы надежнее сохранить свою тайну, сократили на одну букву имя, которое она вам дала. На самом деле вы не Эмма, вы Гемма!
        - Милорд, милорд, вы слишком привыкли беседовать с королевой! Вспомните, что вы в Лондоне, а не в Неаполе.
        - Эта королева станет вашей подругой, Эмма; эта королева еще попросит вас давать ей уроки изящества и тонкого вкуса; эта королева будет вынуждена уступить вам свою корону в тот самый день, когда вы пожелаете затмить государыню в глазах ее подданных!
        - Когда вы говорите ей такие любезности, милорд, королева протягивает вам руку для поцелуя?
        - Почему вы спрашиваете?
        - Хочу поучиться царственным манерам в предвидении будущей роли вице-королевы.
        И я подала ему руку.
        Лорд Гамильтон поцеловал ее так почтительно, как будто перед ним была сама Мария Каролина.
        - Учитывая мои завтрашние планы, - произнес он, отпуская мою руку и кланяясь, - вы не удивитесь, если я скажу, что у меня много дел на сегодня. Позвольте же мне вас покинуть и не забудьте, что вы обещали подарить мне сегодняшний вечер.
        Я и сама испытывала потребность остаться в одиночестве, чтобы разобраться в чувствах, теснившихся в моем сердце, и особенно в мыслях, переполнявших мозг. Я сделала сэру Уильяму самый грациозный реверанс и сказала, что буду ждать его в восемь вечера.
        Когда он ушел, я сжала голову руками, словно боялась, что она разорвется.
        Есть ли необходимость далее задерживать внимание читателя на странной ситуации, в которой я оказалась, вынуждая его, так сказать, перелистывать вместе со мной страницы, заполненные ее подробными описаниями?
        Нет. Как и догадывался лорд Гринвилл, сэр Уильям Гамильтон влюбился до безумия; в час дня, расставаясь со мной, он был очарован, ослеплен, опьянен!
        На следующий день, благодаря оплаченному моим будущим супругом разрешению не оповещать о нашей женитьбе, протестантский пастор, некогда по милости самого сэра Уильяма получивший свой приход, обвенчал нас в одной из комнат особняка, преобразованной в часовню. Все произошло без шума, очень скромно; не было никого, кроме необходимых по обычаю свидетелей.
        По окончании церемонии пастор передал каждому из нас выписку из своей приходской книги, что подтверждало законность наших супружеских уз.
        На сей раз это было уже не брачное обещание вроде того, что некогда прислал мне лорд Гринвилл, - это был настоящий брак, пусть заключенный втайне, но тем не менее законный.
        В тот же вечер, после того как сэр Уильям с истинно королевской щедростью уладил все дела сэра Чарльза и наших детей, мы покинули Лондон и отправились в Неаполь.



        XXX

        Мы пересекли часть Франции, Бельгию, Германию, побывали в Вене, задержавшись там на срок, необходимый для того, чтобы сэр Уильям мог засвидетельствовать свое почтение императору Иосифу II, которому он имел честь быть представлен четыре года назад, когда его величество посетил Неаполь инкогнито, без свиты, под именем простого дворянина; потом мы побывали в Венеции, Ферраре, Болонье и Риме.
        Когда мы прибыли в Рим, сэр Уильям решил постепенно вводить меня в итальянский высший свет. Археологические изыскания не раз привлекали лорда Гамильтона в Рим - не скажу в главный город христианского мира, но в столицу Цезарей, - и здесь он был близко знаком со многими самыми достойными семействами.
        Мы приехали туда в начале весны 1788 года.
        Пий VI занимал резиденцию на площади Святого Петра в течение тринадцати лет, а самому ему был семьдесят один год. Прекрасный Анджело Браски, который, будучи избран папой как преемник Климента XIV, даже колебался, не присвоить ли себе в новом качестве имя Формоз II, настолько он был влюблен в свои женственные черты и пышные светлые волосы, так и остался неутомимым поклонником своей красоты, и об этом культе собственной персоны рассказывали самые смешные подробности. Злые языки, которые есть повсюду, даже в Риме, утверждали, что в конце концов его святейшество чем-то обязан своей великолепной наружности, ибо она имеет непосредственное отношение к его возвышению, ради которого кардинал Руффо, старшина Священной коллегии, употребил всю свою власть, ибо, как говорили, он питал к молодому прелату расположение, подобия которого надлежит искать в античности: оно было сравнимо с любовью Сократа к Алкивиаду.
        Эта красота, положившая начало его карьере, продолжала способствовать ей и в дальнейшем - разумеется, если верить все тем же злым языкам, чьи суждения я лишь повторяю; Анджело Браски, потеряв своего покровителя, позаботился заменить его покровительницей: он вступил в тайную связь с любовницей кардинала Редзонико, племянника папы, и папа предоставил ему место верховного казначея, которое впоследствии отнял у него славный Ганганелли, взамен сделав его кардиналом. Впрочем, Климент XIV не мог поступить иначе: кардинальская шапка, согласно обычаю, полагалась каждому верховному казначею святого престола, если он терял свой пост, будь то по заслугам или нет. Тем не менее Анджело Браски принес Ганганелли благодарность за оказанную честь, однако папа, как уверяют, чистосердечно заявил ему:
        - Я вас сделал кардиналом, потому что хотел отдать пост казначея человеку, чья порядочность не вызывает сомнений.
        Поблагодарив за милость, Браски не счел уместным выразить признательность также и за мотивы, по которым она была ему оказана.
        Когда мы прибыли в Рим, мне представилась благоприятная возможность повидать его святейшество, который, как было известно, с женщинами видался, хотя их не принимал. В самом деле, когда какая-нибудь знаменитая иностранка или местная аристократка выражала желание увидеть верховного понтифика и об этой просьбе передавали его святейшеству, он отвечал обыкновенно, что в такой-то день и час намерен прогуливаться в саду Квиринала, если дело происходило летом, или в парке Ватикана, если была зима; дама являлась в нужный срок в условленное место и, встретившись его святейшеству по пути, получала папское благословение.
        Но я, как протестантка, не могла надеяться даже на такую привилегию; однако нашлось еще более простое средство снискать желаемую честь.
        Управляющие коллегии Пропаганды добились согласия его святейшества присутствовать на одном из их ученых диспутов; следовательно, для сэра Уильяма как посла было нетрудно получить там места. Поскольку эти места были оставлены заранее, нам не пришлось ни стоять в очереди, ни ждать, - мы явились туда точно к началу заседания.
        Едва мы уселись, как громкий шум возвестил о прибытии его святейшества.
        Должна признаться, что его появления я ожидала с большим любопытством.
        Действительно, трудно было найти более представительного старца, чем Пий VI: его кудри, став из белокурых серебряными, сохранили свою роскошную волнистость, кожа была слишком свежа, чтобы поверить, что тут обошлось без притираний, но зубы были в самом деле красивы, а взгляд отличался замечательной живостью.
        Возможно, что в тот день его глаза блестели ярче обычного, а румянец на щеках был розовее. Молва, вполголоса передаваемая из уст в уста, гласила, что его святейшество только что постиг очередной припадок яростного гнева, внушавшего ужас его ближайшему окружению и способного вспыхивать по самой ничтожной причине.
        Для торжества, на котором ему предстояло присутствовать, Пий VI заказал своему портному новое одеяние; но не совсем удачно заложенная складочка на панталонах нарушила безупречную правильность форм, предмет его особой гордости. За этот грех его святейшество упрекнул беднягу посредством пинка, придя в негодование, которое виновный пытался умерить смиренными извинениями. Но извинениям, сколь бы они ни были смиренны, как говорят, положила конец оглушительная пощечина. Сраженный не так болью, как ужасом, грешник впал в бесчувствие, из которого его удалось вывести не иначе как обильным кровопусканием.
        Церемония началась. Все шло наилучшим образом до тех пор, пока уже ближе к концу заседания его устроители, полагая, что доставят удовольствие верховному понтифику, продемонстрировав, сколь далеко Церковь простирает свое влияние, если ее приверженцев можно встретить даже в тропиках, предоставили слово молодому негру из Конго, и сей африканец-неофит начал свою речь, на мой взгляд как нельзя более выразительную, но в самом начале прерванную его святейшеством, который поднялся и вышел вон с видом крайнего неудовольствия; не прошло и нескольких секунд, как причина столь дурного расположения духа стала всем известна. Пия VI не занимали ни красота произносимой речи, ни Конго, на какой бы широте эта страна ни располагалась, он заметил только одно - негр очень безобразен; его лицо неприятно поразило органы зрения папы, и он удалился, посоветовав впредь не оскорблять его взор видом подобных уродов.
        Это было все, чего заслужили управляющие коллегии Пропаганды своим благородным рвением!
        Зато несколькими месяцами раньше, 6 октября 1787 года, - дата, оставшаяся в памяти окружения его святейшества благодаря отметившему этот день грандиозному празднеству, - Провидение даровало его святейшеству большую радость: принцесса-герцогиня, синьора Констанция Онести, разрешилась от бремени крупным младенцем мужского пола.
        В Риме принцессой-герцогиней называли жену одного из племянников папы, которого последний сделал принцем-герцогом; что до прочих его племянников, в основном они стали кардиналами.
        Принцесса-герцогиня, то есть супруга принца-герцога Онести-Браски, как поговаривали, была дорога его святейшеству в нескольких смыслах: как племянница, поскольку была замужем за его племянником, но также как дочь любовницы кардинала Редзонико, прекрасной Джулии Фальконьери, с которой он сам был близок. Ходили слухи, что вследствие этого принцесса-герцогиня была папе еще роднее, нежели он сам согласился бы допустить, ибо на самом деле Пий VI отрицал насколько он мог это отцовство, ссылаясь на религиозные принципы, которые не запрещали ему адюльтер, но нетерпимо относились к кровосмешению.
        По поводу же рождения упомянутого младенца в Риме прошли большие торжества, причем все кардиналы и прелаты выражали свою радость и преданность его святейшеству, осыпая подарками принцессу-герцогиню.
        Мужа принцессы мне довелось встречать на вечерах или, как выражаются в тех местах, на беседах у княгини Боргезе, менее скучных, чем другие римские беседы, хотя, говоря об этой всеобщей скуке, надобно сделать исключение для бесед, происходивших в доме старого кардинала де Берниса, где царила непринужденность, присущая Франции, которую он представлял. Итак, супруг Констанции Онести - я встречала его у княгини Боргезе - был довольно видным мужчиной с лицом и статью атлета, уроженцем маленького городка Чезены, достаточно представительным, чтобы стать принцем-герцогом. Он отличался дремучим невежеством, так что в Риме, когда речь заходила о каком-либо бедняге, достигающем последней степени идиотизма, обычно говорили: «Он глуп, как принц-герцог».
        Впервые явившись к княгине Боргезе непосредственно после прибытия из Чезены, еще переполняемый тщеславием по поводу своего титула принца-герцога и родословной, только что обнаруженной у него благодаря весьма своевременным изысканиям некоего римского ученого, он захотел пить и попросил у хозяйки дома стакан воды.
        Принц-герцог стоял, прислонясь к камину, и г-жа Боргезе ответила:
        - Дерните два раза за шнурок, у вас за спиной, и вам принесут то, чего вы хотите.
        Он повиновался, ничего не понимая: принц-герцог не был еще знаком с таким способом использовать колокольчик, изобретенным г-жой де Ментенон, как известно, всего-навсего какую-нибудь сотню лет назад. Поэтому невозможно описать его изумление, когда стоило лишь дважды дернуть за шнурок, как в дверях появился лакей с подносом, полным прохладительных напитков. Чтобы удовлетворить его любопытство, пришлось объяснить ему, каким образом действует звонок, и тут - надо отдать ему справедливость - он пришел в такой восторг, что весь вечер только об этом и говорил. Восхищение принца-герцога было так велико, что, вместо того чтобы отправиться к себе домой, он приказал отвезти его в Ватикан и, разбудив своего дядю, который уже успел отойти ко сну, поделился с ним своим примечательным открытием.
        Папа, не вставая с постели, дернул за шнурок звонка, висевший у его изголовья, и сказал камердинеру, прибежавшему на этот зов:
        - Проводите монсиньора Онести, и в следующий раз прежде чем пропустить его ко мне в такой час, потрудитесь сначала осведомиться, стоит ли то сообщение, с каким он сюда спешил, того, чтобы меня будить.
        Невежество принца-герцога распространялось на все области без исключения. Через несколько дней я застала его высочество у маркизы Бокка Падули-Джентили. Там беседовали об английской и французской литературе - предметом разговора были Шекспир, Бен Джонсон, Расин, Корнель, Мольер.
        Принц-герцог будто воды в рот набрал: он не знал никого из этих господ, их имена он слышал впервые. Когда речь зашла о трагедии «Магомет», посвященной Ганганелли, сэр Уильям произнес имя Вольтера.
        - А! - вскричал принц-герцог, подпрыгнув от радости на своем кресле, - Этого я знаю! Немецкий монах, враг святой Церкви!
        Добрейший принц спутал Вольтера с Лютером.
        В общем, могло показаться, что некий рок заставляет этого болвана постоянно попадаться нам на пути. На следующий день он вновь оказался вместе с нами за столом у венецианского посла. Беседовали о Вене, об императорской картинной галерее. Принц-герцог, объятый высоким вдохновением эстета, вскричал:
        - Когда я жил в Вене, я проводил целые дни в этой галерее, погрузившись в созерцание «Ночи», полотна кисти Корреджо.
        Все переглянулись. Ведь каждый из присутствовавших знал, что висевшая ранее в галерее Модены «Ночь» Корреджо, купленная Августом III, курфюрстом Саксонским, находится ныне в Дрездене.
        Лорд Гарвей, граф Бристольский, епископ Дерри, что в Ирландии, не смог без возражений стерпеть подобное проявление невежества.
        - Право, монсиньор, - произнес он, - мне неловко противоречить столь ученому собеседнику, но осмеливаюсь все-таки уверить вас, что вы ошибаетесь; картина, которой, согласно вашему желанию, следовало бы находиться в Вене, чтобы вы могли созерцать ее в полное свое удовольствие, тем не менее, в настоящее время пребывает в Дрездене.
        - Прекрасно! - запротестовал принц-герцог. - Вы, стало быть, хотите сказать, что разбираетесь в этом лучше, чем мой дядя? О том, что картина в Вене, я слышал от него, а он в качестве папы непогрешим, вот как!
        - Монсиньор, - возразил лорд Гарвей, - ваш довод для меня не годится: вспомните, что я протестантский епископ, а следовательно, не признаю непогрешимости вашего дяди.
        Я уже упоминала о том, как гордился принц-герцог своей родословной, наскоро состряпанной для него и оставляющей далеко позади ту поддельную родословную, которую в свое время изготовил адвокат Никола Давид для герцогов Гизов и которая восходила к самому Карлу Великому.
        Что касается родословной принца-герцога, то ее подноготная такова.
        Анджело Браски происходил из знатного, но обедневшего чезенского семейства; его сестра вышла замуж за мелкого буржуа, уроженца тех же мест, по фамилии Онести, который занимался торговлей и никогда не имел ни малейшей претензии разъезжать в каретах французского короля.
        Однако когда папский племянник стараниями его святейшества превратился в принца-герцога, ему пришлось подыскать происхождение, достойное подобного ранга.
        По счастью, знаток генеалогии, взявшийся за это дело, листая «Житие святого Ромуальда», натолкнулся на следующую фразу:



«Romualdus, ex honestis parentibus natus»[«Ромуальд, в семействе честнейшем рожденный» (лат.).] .

        He упустив удобного случая, знаток своего дела присвоил Ромуальду фамилию Онести и подготовил роскошно изданный труд: из него явствовало, что племянник папы является прямым потомком этого святого, урожденного Онести.
        Само собой разумеется, что именно в честь этого неоспоримого родства первенец, рожденный принцессой-герцогиней 6 октября 1787 года к великой радости папского двора, при крещении получил от своего дяди имя Ромуальдо.



        XXXI

        Говоря, что римские беседы были очень скучны, мне бы следовало прибавить: скучны для других, ибо для меня они представляли собой зрелище настолько новое, что казались занимательными или, вернее, необычными.
        Римлянки, конечно, очень красивы, но это скорее можно сказать о простолюдинках, чем о знатных дамах. Среди жительниц Трастевере и среди крестьянок окрестных селений отнюдь не редко можно было встретить женщин, напоминающих мадонн Рафаэля, но, повторяю, почти все они принадлежали к простонародью.
        Среди же аристократок красавицы попадались гораздо реже: вот причина, почему мое появление в великосветских салонах Рима произвело настоящий переполох.
        Среди прелатов и кардиналов возникла смута, почти революция.
        Но прежде следует пояснить, что представляет собой обыкновенный званый вечер в Риме, если никакое чрезвычайное явление вроде моего визита не нарушает установленного порядка.
        На таких сборищах царит обстановка во вкусе правительственных чиновников и духовенства: это времяпрепровождение в рамках строгого этикета, и если сердце подчас еще может найти там что-то для себя интересное, то ум - никогда. Повсюду чувствуешь себя настолько стесненно и принужденно, что малейшие проявления веселости становятся невозможны даже среди молодых людей. Во всех сердцах прячется боязнь, в любом взгляде сквозит недоверие. Вместо того чтобы пускаться в откровенные излияния, как в Англии или во Франции, здесь все молча изучают друг друга, страшась скомпрометировать себя неосторожным словом. Чужестранцы, лишенные подобных опасений, в этой ледяной атмосфере тоже становятся холодны и скованны. Это общество напоминает громадные часы, механизм которых остановлен и лишь время от времени начинает двигаться от какого-нибудь сотрясения, чтобы вскоре замереть снова.
        К счастью, там хотя бы играют, причем игра ведется крупная, но, как бы ни был присущ мне азарт, я все-таки предпочла наблюдать и размышлять над тем, что у меня перед глазами, полагая, что к картам я еще успею вернуться.
        Если хозяйка дома не играет, она завладевает каким-нибудь преосвященством или министром и беседует с ним в продолжение всего вечера; остальные присутствующие, облеченные каким-либо саном или званием, поступают так же, и эти многочисленные беседы с глазу на глаз так серьезны и тихи, что в кругу пятидесяти персон можно услышать, как пролетает муха. Все эти люди своей неподвижностью напоминали мне сенаторов Древнего Рима, восседающих на своих курульных креслах в ожидании смерти от руки галлов.
        Когда среди собравшихся оказывается три-четыре кардинала, для остальных гостей дело принимает особенно неудобный оборот. Достославнейшие преосвященства без конца бродят туда-сюда, им надо уступать место, приветствовать их приближение глубокими поклонами и остерегаться наступить на волочащуюся полу их одеяния. Простые прелаты толпятся вокруг них, изгибаясь, как скобки, и встречая рукоплесканиями каждую фразу, которую преосвященство удостоит обронить из своих священных уст.
        Мое появление в Риме и в этих кругах, как я уже говорила, произвело немалое волнение. Преосвященства, перестав блуждать взад-вперед наподобие мольеровского мнимого больного, собирались вокруг меня и, так как я с легкостью говорила по-итальянски, в то время как лишь немногие из них с грехом пополам могли объясниться по-французски, а английского не знал никто, они были в восторге от возможности расточать мне комплименты, одновременно пресные и преувеличенные, на том языке, на котором, по словам Данте, так звонко звучит si[Да (ит.).] .
        Одним из самых настойчивых моих почитателей стал лорд Гарвей, епископ Деррийский, и поскольку он говорил со мной по-английски, будучи если не по уму, то по своей самобытности способен поддержать беседу, так что каждый из нас смеялся словам другого; преосвященства и столпы ультрамонтанства, окружавшие нас, были весьма заинтригованы.
        Из всех этих вечеров наиболее приятными я считала беседы, происходившие в доме маркизы де Санта Кроче. Но, правда, это был круг близких друзей, куда я попала благодаря положению лорда Гамильтона; там собиралось самое избранное общество, состоявшее почти сплошь из членов дипломатического корпуса.
        Я очень настойчиво добивалась, чтобы меня представили маркизе де Санта Кроче, потому что знала, что на ее маленьких приемах, куда гости собираются в десять вечера, бывает кардинал де Бернис, а я хотела познакомиться с этим обаятельным стариком, так как читала его стихи - те, которые он сам называл грехами молодости.
        Кардиналу де Бернису было в ту пору семьдесят три года; он сохранил не только все свое остроумие, но и почти не утратил юношеской живости; в Риме он пребывал в качестве протектора Франции. Было известно, что смолоду он сыграл заметную роль в европейской дипломатии, принял монашество и сан аббата; оказавшись в Париже, он публиковал там свои стихи галантного содержания и понравился г-же де Помпадур; в возрасте двадцати девяти лет был принят в Академию; после смерти кардинала Флёри быстро сделал карьеру, был отправлен послом в Венецию, стал кардиналом. Это он, будучи министром иностранных дел, подписал союзный договор с Австрией, а во время Семилетней войны впал в немилость, так как был приверженцем мира наперекор мнению г-жи де Помпадур. Однако в 1764 году г-жа де Помпадур умерла, и кардинал де Бернис стал архиепископом Альбийским, а пять лет спустя - послом в Риме. В первые годы своего пребывания здесь он играл весьма блестящую роль, и, хотя Испания приобрела чрезвычайное влияние на Ватикан, ему удавалось благодаря своим личным качествам обеспечить и Франции неплохую позицию.
        В тот же день, когда нас представили его преосвященству, мы были приглашены отобедать у него назавтра.
        Мы заранее знали, что стол у кардинала де Берниса превосходен и что, вопреки обычаям римских слуг, его лакеи не экономят на гостях, скармливая им остатки вчерашнего пиршества.
        Кардинал жил на широкую ногу, был хлебосольным, и всякий, кто однажды был ему представлен, знал, что место за столом ждет его всегда. Эта повседневная расточительность, празднества, которые он давал, беспечное мотовство, происходившее в его окружении, вели кардинала к разорению тем вернее, что родные его, управлявшие его имуществом во Франции, изобретали каждый год то засуху, то наводнение, лишь бы избавиться от необходимости высылать ему деньги; всегда оказывалось, что восстановление разрушенного поглотило все средства, еще остававшиеся после стихийных бедствий.
        Милый старик рассказал мне все это смеясь и не без кокетства прибавил:
        - Какое счастье, что мне семьдесят три! Так или иначе моих средств хватит на тот недолгий срок, что остался до конца.
        Увы, этот достойный человек ошибался. Отозванный со своего поста три года спустя за несогласие примириться с Французской революцией, лишенный всего своего достояния, он, расставшись с сотней тысяч римских экю ренты, остался в стесненных обстоятельствах, которые обернулись бы нищетой, если бы не вспомоществование, что выхлопотал для него при испанском дворе кавалер д’Асара, его друг.
        Мы встречали у кардинала де Берниса этого испанца, о доблести, честности и учтивости которого в Риме было единодушное мнение. В те дни он и испанский двор, двор Карла III, находились в несколько щекотливом положении в связи с одним мелким мошенничеством, допущенным его святейшеством: вопреки своим настояниям, испанцам так и не удалось добиться справедливости.
        Как всем известно, общество Иисуса в 1767 году было изгнано из Испании и Неаполя, а в 1773-м орден иезуитов был вообще упразднен Климентом XIV, прожившим после его отмены менее двух лет.
        Хотя Карл III был очень зол на святых отцов, ведь с самого рождения ему приходилось бороться со слухами о том, что на самом деле он сын кардинала Альберони, а не Филиппа V, его мщение ограничилось их высылкой из пределов державы и тем, что он побудил к такой же мере своего сына Фердинанда; однако он продолжал выплачивать им пенсион в звонких испанских пиастрах, весьма ценимых в Италии и особенно в Риме, ибо местные монеты чеканились Бог весть из чего.
        И вот в Чивитавеккья прибыл корабль с пиастрами, присланными из Мадрида.
        Эти пиастры были предназначены для уплаты пенсиона изгнанникам.
        Пий VI велел доставить их на монетный двор.
        Когда деньги прибыли, вместо того чтобы распределить их между святыми отцами, его святейшество повелел их расплавить, добавить туда четвертую часть примеси, начеканить паоло, папетто, тестоне и карлино и выдать этой жалкой монетой причитающуюся иезуитам сумму, причем на этой махинации, как уверял нас Дженкинс, банкир сэра Уильяма, папа выгадал более двадцати пяти на сто.
        Ни иезуиты, ни кавалер д’Асара, несмотря на все свои протесты, не смогли добиться восстановления справедливости; уверившись в том окончательно, они отправили королю Карлу III прошение о том, чтобы впредь пенсион выдавался им непосредственно из рук испанского посла.
        Но все это мелочи по сравнению с тем, что мне приходилось слышать о других способах, используемых верховным понтификом с целью раздобыть денег или, говоря точнее, увеличить достояние принца-герцога и кардинала Онести, двух своих племянников. Его святейшество был до мозга костей подточен гангреной непотизма.
        Ко времени нашего прибытия в Вечный город Пий VI, несмотря на свое могущество мирское и церковное, готовился проиграть процесс, который он мог бы десять раз выиграть, если бы был всего лишь несправедлив.
        Но, к несчастью, он был сущим нечестивцем.
        А дело было так.
        Был в Риме носильщик, рожденный в окрестностях Милана, который своим тяжким трудом скопил баснословную сумму в восемьсот тысяч римских экю (то есть четыре миллиона четыреста тысяч французских ливров).
        Этого носильщика звали Лери.
        У него было три сына - Амазис, Джузеппе и Джанно.
        Отец разделил свое состояние между ними, но с условием, что, если кто-либо из них умрет, не имея детей мужского пола, его доля наследства перейдет к братьям.
        Джанно, старший сын, умер вскоре после отца, не оставив потомства. Джузеппе умер вторым, у него была дочь Анна Мария. Что до Амазиса, третьего сына, то он, став священником, тем самым утратил возможность обзавестись наследниками мужского пола.
        Было бы справедливо, чтобы все досталось девушке, даже наследство священника, поскольку никто из умерших братьев не оставил после себя сына.
        Однако священник, напротив, стал утверждать, что все принадлежит ему, и действительно присвоил наследство целиком в ущерб Анне Марии, чью мать он терпеть не мог.
        Анна Мария затеяла судебный процесс против своего дяди.
        Тогда священник, злоупотребляя своим влиянием и подкупив свидетелей, стал доказывать, что Анна Мария незаконнорожденная.
        Однако, расставив ей эту ловушку, он добился только того, что общественное мнение возмутилось.
        Толки об этом процессе достигли ушей папы, и он почуял выгодное дельце. Он поручил некоему Нардини отправиться к Амазису и предложить ему кардинальскую шапку и ренту, о размерах которой необходимо было достичь полюбовного соглашения. Амазису давали понять, что, поскольку состояние было заработано его отцом в государстве его святейшества, справедливость требует, чтобы все, кроме причитающейся ему по условиям первоначального дележа трети, отошло в собственность папы.
        Амазис увидел в этом предложении способ удовлетворить одновременно свое тщеславие и свою ненависть; он составил дарственную, передав во владение папе все свое добро в расчете на то, что тот великодушно возместит понесенный им ущерб.
        Папа незамедлительно передал добытое состояние в собственность принцу-герцогу; что касается ренты и кардинальского сана, обещанных Амазису, он об этом и думать забыл.
        Амазис возроптал, но тщетно.
        Тогда им овладело раскаяние в причиненном бессмысленном зле. Он написал завещание, где объявлял, что дар, принесенный его святейшеству, был следствием ловушки, в которую он попал по указке бесчестного советчика; признавался, что такому дурному совету он последовал преимущественно из ненависти к невестке, за что просил у нее прощения, и, изобличая себя в преступном умысле, требовал подаренное назад.
        Нардини, пособник его святейшества, кому, вероятно, тоже забыли заплатить за его труды, присоединился к Амазису, объявив также о своем раскаянии в том, что способствовал Пию VI в исполнении его гнусных замыслов.
        Завещание Амазиса и признания Нардини вскоре были преданы гласности, и со всех сторон стал раздаваться негодующий ропот; однако папа в ответ ограничился заявлением, что щедрость, проявленная Амазисом в его пользу, была не чем иным, как чудом святого апостола Петра, и что не пристало противиться этому благодеянию, коего святой удостоил своего преемника.
        Поскольку все это происходило, когда папе был уже семьдесят один год, Анна Мария и ее мать, посоветовавшись с лучшими адвокатами Рима, решили было подождать его кончины, чтобы затем возобновить процесс и судиться уже не с папой, а с принцем-герцогом.
        Такое решение привело Пия VI в панику. Ведь после его смерти некому будет обрушить всю тяжесть папской власти на чашу весов - по старинной мифологической традиции неотъемлемого атрибута правосудия.
        Тогда он решил заставить девушку признать его права и в свою очередь затеял против нее судебный процесс. Но интерес к этой истории, к бедной крошке, которую он вздумал обобрать, стал настолько всеобщим, а несправедливость, против которой она восставала, была настолько очевидной, что судьи предупредили святого отца о безнадежности предъявленного им иска и посоветовали решить дело миром.
        Тогда папе пришлось обратиться к Анне Марии с деловыми предложениями, и они договорились. По слухам, Анна Мария согласилась ограничиться половиной наследства своего деда, уступив другую принцу-герцогу, который таким образом из четырех миллионов четырехсот тысяч ливров чужого добра присвоил два миллиона двести тысяч!
        Что он вышел из положения с честью, сказать трудно, но уж что с выгодой, - так это несомненно.



        XXXII

        При моей страсти к театру легко догадаться, что по прибытии в Рим я прежде всего попросила сэра Уильяма повести меня на какой-нибудь спектакль. Мое любопытство теперь оказалось тем сильнее, что я была наслышана о местном обычае, согласно которому женские роли в театре исполняли юноши.
        Право, не знаю, можно ли считать юношей двойственными существами, способными заменить женщин. Греки, эти страстные любители красоты, в своих пластических фантазиях создали образ Гермафродита, средоточие всех прелестей обоих полов, того, кто был разом и Гебой, и Ганимедом. Римляне же со своими сценическими обычаями выпускали на подмостки существа, не принадлежащие ни к тому полу, ни к другому, не годные быть ни Гебой, ни Ганимедом.
        Впрочем, эти диковинные создания внушали римским прелатам любого возраста те же безумные восторги, какими воспламеняется лондонская и парижская молодежь, пленяясь красотками из Оперы.
        Сэр Уильям повез меня в театр Валле. Давали «Армиду» Глюка, и роль Армиды исполнял юный певец, пользовавшийся самым неистовым обожанием со стороны римских прелатов.
        Когда он появился на сцене, - должна признаться, что, не будучи предупреждена, приняла бы его за женщину, и даже красивую женщину! - так вот, в миг, когда он выступил на сцену, не успев еще взять ни одной ноты, зал взорвался аплодисментами. Суровые прелаты, почтенные кардиналы, чей бесстрастный вид поражал меня, казалось, были готовы лишиться чувств от восхищения, чуть только этот… эта… это… право, не знаю, как сказать, - короче, это нечто показалось из-за кулис.
        Успех был огромен.
        Мы сидели в ложе кардинала Браски-Онести, младшего брата принца-герцога, который, насилу поднявшись с одра тяжелой болезни, счел, что страсти, возбуждаемые этим новым Спором, не могут повредить выздоравливающему. Он хвастливо рассказывал нам, что недуг приключился с ним вследствие полнейшего истощения сил после оргии, во время которой он держал пари, что перепьет пятерых самых лихих пьяниц и окажет внимание пятерым самым красивым куртизанкам Венеции.
        Святой отец едва не умер в результате всех этих подвигов, однако пари было выиграно.
        Кардинал Браски-Онести был одним из самых ярых почитателей модной оперной знаменитости. Он обещал лорду Гамильтону провести его в уборную странной Армиды и добиться для него позволения присутствовать при туалете волшебницы, которой предстоит переодевание между первым и вторым актом.
        Я спросила, могут ли и дамы тоже быть допущены туда.
        Он отвечал, что вообще это не принято, но, разумеется, синьор Велути - так звали певца - охотно сделает для меня исключение как для иностранки, особенно если я соблаговолю сделать ему несколько комплиментов, так как, в сущности, синьор Велути обожает красивых женщин.
        Кардинал приказал пропустить нас, и через дверь, соединяющую зрительный зал с подмостками и кулисами, мы попали сначала на сцену, потом в коридор, ведущий к уборной Армиды. Перед ее дверью стояла очередь, заполнив коридор.
        Однако при виде кардинала-племянника обожатели поскромнее поспешно расступились, прижимаясь к стенам, и мы вошли в комнату, сплошь затянутую небесно-голубым атласом и по части изысканности больше похожую на будуар светской обольстительницы.
        Кумира мы застали пред его алтарем, то есть перед туалетным зеркалом; кардинала-племянника он приветствовал самой прельстительной улыбкой и спросил, как тот осмелился явиться сюда без букета цветов или коробки конфет.
        Тогда кардинал Браски-Онести, сняв с мизинца перстень с бриллиантом стоимостью в добрую тысячу римских экю, надел его на палец синьора Велути, прося принять это кольцо вместо букета. Имея честь сопровождать английского посла с супругой, прибавил он в свое оправдание, он не знал, будет ли у него сегодня возможность прийти сюда, дабы выразить свое восхищение; однако лорд и леди Гамильтон пожелали познакомится с великим певцом, чьему искусству они рукоплескали, и он, Браски, воспользовался этим, чтобы поблагодарить любимого артиста за наслаждение, которое он ему доставил в первом акте «Армиды». После этого кардинал представил нам синьора Велути, и тот соблаговолил протянуть сэру Уильяму Гамильтону руку для поцелуя, а мне милостиво предложил сесть.
        То ли ему приятен был сам факт, что мы иностранцы, то ли он был польщен вниманием со стороны посла одной из могущественнейших держав, - так или иначе, синьор Велути был с нами очень мил; он бросал на меня самые нежные взгляды и говорил, что, если мы позволим, он будет счастлив отдать нам визит.
        Само собой разумеется, что мы не могли отвергнуть столь заманчивое предложение.
        Потом, занявшись исключительно мной, он пожелал знать, какой помадой я крашу губы и при помощи какого состава добиваюсь такой белизны зубов. Я отвечала, что никогда не использовала для полоскания рта ничего, кроме чистой воды, что касается моих губ, то их цвет таков, какой дала природа.
        Синьор Велути воскликнул, что этого никак не может быть, что такое возможно разве что чудом, и, взяв свечу, попросил у меня позволения рассмотреть мои губы и зубы поближе. Я предоставила ему эту возможность со всей предупредительностью, на какую была способна, и после такого осмотра синьор Велути торжественно признал, что я самая красивая особа из всех, каких он когда-либо видел.
        Полагая, что этой похвалой он отдал нам долг гостеприимства, он вновь принялся за свой туалет, одновременно продолжая заигрывать с поклонниками и время от времени испуская грациозные рулады, всякий раз встречаемые восторженными аплодисментами присутствующих.
        Было забавно наблюдать, какие усилия эти господа, все или почти все принадлежавшие к высшему духовенству, предпринимали, оспаривая друг у друга взгляд, улыбку, благосклонное слово фальшивой Армиды. Один услужливо держал наготове ее венок из роз, другой - ее волшебную палочку, третий - покрывало, призванное не столько скрывать, сколько подчеркивать ее прелести; еще один завладел короткой накидкой, предохраняющей это ангельское горлышко от воздействия сквозняков, способных причинить ему вред.
        Я смотрела, слушала, удивляясь, что это не сон, и невольно улыбаясь: те, кто в глазах народа были столпами благочестия, изощрялись в рабском поклонении этому идолу, еще одному из бесчисленного множества ложных божеств, обитающих в пантеоне человеческих ересей!
        Наступило время выхода на сцену; прочих смертных об этом оповещали звоном колокольчика, но синьора Велути - или синьору, это уж как угодно - режиссер лично явился предупредить, сопроводив приглашение такими знаками почтительности, словно перед ним была настоящая королева.
        Прекрасная Армида не потрудилась извиниться за свой уход ни перед кем, исключая меня. Мне же сказала, коснувшись моего плеча своей волшебной палочкой:
        - Я не могу сделать вас еще прекраснее, чем вы есть, но в моих силах сделать для вас то, о чем Кумекая сивилла, которую вы посетите, забыла попросить Аполлона: моей магической властью я могу сделать так, чтобы ваша красота стала вечной!

        Затем, пробормотав несколько слов, которые должны были означать кабалистические заклинания, чаровница сделала мне вполне женский реверанс и удалилась, покачивая бедрами и пуская рулады, должна признаться безупречные с точки зрения их звонкости и чистоты.
        Я вышла из уборной, онемевшая от изумления, и возвратилась в нашу ложу, находившуюся так близко от сцены, что синьор - или все-таки синьора? - Велути, заметив меня, весь остаток вечера мог оказывать мне лестные знаки внимания, то обращаясь в мою сторону во время самых эффектных рулад, то пронзая меня смертоносными стрелами своих взоров.
        На следующий день меня посетил граф Бристольский, и я поделилась с ним вчерашними фантастическими впечатлениями. Он стал смеяться и рассказал мне, что в Риме среди высшего духовенства известен, кроме семи, восьмой смертный грех (его еще называют благородным грехом); прелаты, разумеется, борются с его искушениями, но так слабо и лениво, с таким странным самодовольством, что, похоже, им приятнее каяться в нем, нежели его избегать.
        Правда, в присутствии графа, поскольку он англичанин и протестантский епископ, они в этом смысле стараются соблюдать известную сдержанность, что, однако, не помешало ему узнать об этой стороне римских нравов множество невероятных и забавных подробностей.
        Хотя мне было любопытно поглядеть на синьора - или синьору? - Велути вблизи и при дневном свете, я все же не пустила новоявленного Спора на порог, когда через два дня в пять часов пополудни он заявился в элегантной сутане аббата: ему сказали, что неотложные дела вынуждают меня сегодня никого не принимать.
        В ночь накануне этого несостоявшегося визита произошло курьезное событие, дающее некоторое представление о качествах римской полиции и о том, как его святейшество Пий VI понимал правосудие.
        В пятидесяти шагах от нашего особняка, на площади Испании, около двух часов ночи была совершена попытка ограбления - воры забрались в дом некоего Ровальо, часовщика Ватикана. Часовщик с сыном и двумя слугами оказали сопротивление: один из воров был убит на месте, другого нашли потом умирающим на углу улицы дель Бабуино.
        На следующее утро стало известно, как Ровальо защитил себя сам.
        Это был не первый случай, когда грабители пытались забраться к нему, так как в его магазине было много богато украшенных часов и просто драгоценностей. Дважды он спугнул их, вовремя услышав шум, производимый взломщиками.
        Оба раза он спешил оповестить о случившемся полицию, однако прелат Буска, возглавлявший департамент общественной безопасности, учтиво выразив ему свое огорчение, не принял никаких мер против злоумышленников.
        Убедившись, что ему нечего ждать помощи от властей, хотя они и обязаны были бы его защитить, Ровальо в один прекрасный день, явившись в Ватикан чинить часы, исхитрился как бы случайно встретиться с папой. Он рассказал ему все, попросив, чтобы его защитили от грабителей, которые с оружием в руках лезут к нему в магазин.
        - Мой дорогой Ровальо, - отвечал папа, - я от всего сердца опечален тем, что вы попали в такое отчаянное положение. Но что же я могу сделать? Если монсиньор Буска не желает вас защищать, я не могу заставить его сделать это; стало быть, защищайтесь сами как можете.
        - То есть как, ваше святейшество? - удивился Ровальо.
        - Вооружитесь. Запаситесь ружьями, пистолетами, мушкетонами - пусть они будут и у вас, и у вашего сына, и у слуг. Караульте хоть внутри магазина, хоть у дверей и, когда эти мерзавцы вернутся, чтобы вас грабить, открывайте по ним огонь. Сколько бы вы их ни перебили, я заранее обещаю вам отпущение.
        Ровальо последовал совету папы: он защищал себя сам и уложил двоих бандитов.
        Папа сдержал слово: публично дал ему отпущение греха - двойного убийства.



        XXXIII

        Я не могу закончить мой рассказ о Риме, не прибавив еще нескольких замечаний, касающихся местных лиц и событий. Благодаря сравнению наших северных нравов с нравами Юга эти впечатления так глубоко запечатлелись в моей памяти, что через три десятилетия портреты людей и описания различных обстоятельств выходят из-под моего пера как бы сами собой, такие точные и сходные с оригиналом, словно все это я писала по свежим следам, в 1788 году, когда мы гостили в Риме.
        Что сразу бросилось мне в глаза по прибытии в Рим, это необычность цен. Чтобы нанять коляску, в Лондоне надо заплатить одну гинею за день, в Париже - восемнадцать ливров, а в Риме всего лишь ливров семь-восемь.
        Соотношение цен за номер в гостинице приблизительно то же: в Лондоне сколько-нибудь приличные апартаменты стоят одну гинею в день, в Париже - пятнадцать ливров, в Риме - не более десяти.
        Да, кареты, жилье, даже пища в Риме дешевы, - правда, и кормят там ужасно! Но есть одна вещь, которая там дорога, это то, что называют buona mano[Хорошие чаевые (ит. .] , - проще говоря, чаевые. Нанося визит кому бы то ни было, будь то благородный мирянин, священник или кардинал, на следующий день надо ожидать прихода его слуг: в полном составе они явятся к вам требовать подарков.
        Архиепископ Венский просил сэра Уильяма передать пакет кардиналу Буонкомпаньо; сэр Уильям, не имея причин встречаться с этим прелатом, хотя тот и был брат князя, правящего в Пьомбино, передал пакет его лакею, когда проезжал мимо кардинальского дворца. На следующий день этот отъявленный мошенник, обряженный в ливрею, явился пожелать сэру Уильяму доброго здравия от имени своего господина, а от своего собственного имени потребовал buona mano.
        Сэр Уильям отвечал, что он не наносил визита кардиналу Буонкомпаньо, а только мимоходом передал ему письмо, сделав это из чистой симпатии к его отправителю, и что, следовательно, давать на чай своему лакею - дело самого кардинала, а лорду Гамильтону вовсе незачем награждать чаевыми кардинальского слугу.
        Но нахал настаивал, так что сэру Уильяму пришлось попросту выставить его за дверь.
        Банкир сэра Уильяма Гамильтона в Риме был настолько необычной персоной, что я не могу не посвятить ему нескольких слов. Звали его Томас Дженкинс, и по происхождению он был англичанину смолоду он учился живописи, но убедился, что как художник не поднимется выше посредственности, и сделался банкиром, оставшись вместе с тем отменным знатоком всевозможных теорий, имеющих отношение к живописи и рисунку, да заодно и к археологии: его суждения по поводу камей и гравированных камней были почти непогрешимы.
        Античность он изучил превосходно, и никто бы не сумел дать более точную справку насчет какого-нибудь барельефа, статуи или бюста, какой бы ущерб ни был им причинен долгим нахождением в земле или лопатой рабочего, выкопавшего их оттуда. Заканчивая это похвальное слово, скажу еще, что с Дженкинсом часто советовались кардинал Алессандро Альбани (не следует его путать с кардиналом Франческо), знаменитый Винкельман, автор «Истории искусства древности», и прославленный Рафаэль Менгс, один из лучших живописцев современной школы, умерший десять лет назад.
        Это сочетание банкирской деятельности и торговли статуями, камеями и медалями сделало Дженкинса одним из крупнейших богачей Рима.
        Сэр Уильям не только взял у него крупную сумму, необходимую для продолжения нашего путешествия, но еще купил у него два или три кольца и несколько самых красивых камей и все это преподнес мне в подарок. Став свидетельницей той манеры, в которой Дженкинс вел свою торговлю, я сохранила в памяти об этом неизгладимое впечатление.
        Когда покупатель выражал желание приобрести какую-нибудь медаль, он начинал с того, что рассказывал историю ее приобретения и чего это ему стоило; затем с величайшим жаром принимался расхваливать этот экземпляр, рассказывая о его редкости и оригинальности, что позволяло ему потребовать за него значительную цену.
        Если, вопреки его ожиданиям, вы соглашались выложить требуемую цену, он принимался вздыхать, проливать слезы и кончал тем, что разражался рыданиями. Любящий отец, который видит, что супруг готов увезти на край света его единственную дочь, не мог бы проявить более безутешной скорби. Я присутствовала там, когда сэр Уильям покупал предназначенные мне драгоценности, и признаюсь, что была тронута до слез.
        - Милорд, - сказал он сэру Уильяму, - если когда-нибудь вы пожалеете о том приобретении, что сделали сейчас, принесите мне эти кольца, эти камеи и медали; вы получите за них ту же цену, эти деньги будут ждать вас всегда, и знайте: возвратив эти бесценные сокровища, вы мне вернете всю усладу и утешение моих дней.
        И что самое поразительное, Дженкинс, пойманный иногда на слове, неукоснительно держал его, то есть в любую минуту был готов полностью возвратить полученную сумму, причем выражал живейшую радость оттого, что может вновь завладеть предметами, об утрате которых он так сожалел.
        Был ли то хитрый расчет или им владела подлинная страсть археолога, который, подобно Кардильяку, не мог расстаться со своими сокровищами, как бы то ни было, свойственная Дженкинсу верность слову весьма подбадривала покупателей, совершенно освобождавшихся от опасения заплатить за свою покупку цену, превышающую ее стоимость. Ведь они могли не сомневаться, что при желании смогут, возвратив продавцу его товар, тотчас получить назад свои деньги.
        Хотя я не без причин считаю, что наделена умением выражать игрою лица разнообразные состояния человеческой души, должна признать, что если Дженкинс при расставании со своими камеями и медалями не испытывал подлинных терзаний, а исполнял заученную роль, то он оставил меня далеко позади в искусстве смеха и слез.
        Хотя, попав в Рим, мы на некоторое время там задержались, нам не довелось свести знакомство покороче с человеком, которому предстояло в дальнейшем сыграть важную роль при дворе в Неаполе - я имею в виду главного казначея его святейшества, монсиньора Фабрицио Руффо, но все же мне думается, что пора представить читателю этого прелата.
        Монсиньор Фабрицио Руффо приходился племянником кардиналу Руффо, старшине Священной коллегии, тому самому, кто столь ревностно способствовал духовной карьере красавца Анджело Браски, что их задушевная дружба внушала многим довольно-таки непочтительные предположения.
        Отдадим должное его святейшеству: взойдя на престол святого Петра, он сохранил такую признательность тому, кто проложил ему туда дорогу, что первой его заботой стало предоставить племяннику покойного кардинала как раз то место, которое он сам, Браски, некогда получил от Редзонико благодаря протекции прекрасной Джулии Фальконьери. Он сделал молодого Фабрицио Руффо верховным казначеем - место, как я, кажется, уже упоминала, дающее право на кардинальскую шапку любому, кто по какой-то причине его покинет.
        Монсиньор Руффо слыл в Риме человеком умным и не чуждым искусству Фолара и Монтекукколи; он даже имел обыкновение говорить, что, доведись ему жить во времена Лавалетта и Ришелье, он чаще бы носил кирасу и шлем воина, чем кардинальскую шапку и пурпурную мантию.
        Он был большим любителем прекрасного пола и этой склонности нисколько не таил, проявляя, напротив, величайшее презрение к певцам - певицам; до нашего приезда в Рим он крайне настойчиво домогался взаимности некоей синьоры Лепри, родственницы той самой Анны Марии, о гонениях на которую я уже рассказывала. Поскольку монсиньор Руффо не скрывал своих похождений, они были известны всем и каждому; вследствие этого им выпала честь быть прославленными в сатирических стишках, а их сочинитель, газетчик из Флоренции, поплатился за них длительным тюремным заключением; со времен того легендарного памфлетиста, которого Сикст V послал на галеры, никто не помнил иных примеров подобной суровости.
        Поскольку здесь я намекаю на анекдот, хорошо известный в Риме, но неведомый за его пределами, картина нравов не будет полна, если я в скобках не расскажу эту историю.
        В годы правления Сикста V некий поэт по имени Марере написал сатиру, в которой нанес оскорбление супруге одного из высокопоставленных чиновников. Оскорбленная дама пожаловалась папе. Тот, будучи суровым, но справедливым, послал за Марере и сам допросил его о причинах, по которым поэт позволил себе подобную дерзость. Выслушав объяснения, удовлетворившие верховного понтифика лишь наполовину, но заставившие его несколько раз улыбнуться, его святейшество спросил, как же все-таки стихотворец осмелился вывести женщину под ее собственным именем как куртизанку, хотя ее имя, напротив, является чуть ли не символом добродетели.
        - У вас были какие-то причины мстить ей? - спросил Сикст V.
        - Нет, святой отец, - отвечал поэт, - я ничего против нее не имею.
        - В таком случае что заставило вас оскорбить ее и оклеветать?
        - Мне нужна была рифма, а ее имя как раз подошло.
        Сикст V поморщился.
        - А каково ваше собственное имя, синьор поэт? - спросил он.
        - Марере, к услугам вашего святейшества, - представился стихотворец.
        - Что ж, теперь моя очередь сочинить стихи; раз уж ваше имя подсказывает мне рифму, попробую срифмовать так:

        По заслугам синьора Марере
        Мы отправим его на галеры!
        Приговор, произнесенный папой, возымел эффект, и на все попытки заступиться за виновного его святейшество неизменно отвечал:
        - По-моему, рифма и разум так редко приходят в соответствие, что тот единственный случай, когда они оказались в ладу, следует принять во внимание и запечатлеть в памяти потомства.
        Синьор Марере был препровожден в Чивитавеккья на галеры, где и умер, оставив два тома неизданных стихов, поскольку ни один издатель не осмелился их опубликовать.
        Накануне нашего отъезда, выйдя из театра Валле в час, когда вечер далеко еще не кончился, мы отправились попрощаться к обаятельному кардиналу де Бернису, прозванному Вольтером «Цветочницей Бабет».
        У него мы встретили графа Бристольского, епископа Дерри, - он только что явился туда с тем же намерением, что и мы.
        - Стало быть, ваше преосвященство покидает Рим? - спросила я у этого необычного прелата, чей своеобразный характер произвел на меня впечатление.
        - Ах, Бог мой, именно так, моя прекрасная соотечественница. Счастье благоприятствует мне!
        - Когда же ваше преосвященство отправится в путь?
        - Завтра.
        - А куда, если позволительно полюбопытствовать?
        - Об этом вы скоро узнаете.
        Утром после завтрака он явился к нам и выразил желание поговорить с сэром Уильямом.
        Сэр Уильям прошел с ним вместе в кабинет, но не прошло и пяти минут, как он возвратился, смеясь и ведя за руку его преосвященство.
        - Дорогая Эмма, - сказал он мне, - милорд Гарвей утверждает, будто вдруг так в вас влюбился, что не может расстаться с вашей драгоценной персоной, опасаясь умереть от печали. По этой причине он просит позволения сопровождать нас в Неаполь. Поскольку я предполагаю, что вы не желаете смерти одному из самых знаменитых наших пэров и достойнейших столпов Церкви, я со своей стороны поддерживаю его просьбу, и теперь его преосвященство ожидает лишь вашего согласия, чтобы стать самым гордым из мужчин и самым счастливым из епископов.
        Так как семьдесят два года монсиньора избавляли меня от особенных опасений, я не сочла возможным отказать в столь невинной просьбе, да еще наперекор желанию сэра Уильяма Гамильтона.
        Я протянула монсиньору руку, которую он поцеловал, демонстрируя живейшую радость, и было решено, что с этого часа он поступает на службу в английское посольство в качестве моего верного рыцаря.



        XXXIV

        Мы выехали из Рима в двух почтовых каретах и фургоне, избрав сухопутное путешествие, хотя оно и было сопряжено с риском натолкнуться на грабителей. Впрочем, сказать по правде, опасность была не так уж велика: с нами были шесть лакеев графа Бристольского и двое наших, все крепкие, храбрые английские парни, - эскорт, достаточный, чтобы нас защитить.
        Путешествовать в обществе сэра Уильяма Гамильтона было огромным удовольствием, особенно для меня, с моим постоянным желанием расширить свой, увы, весьма скромный кругозор. Блестящий знаток античности, сэр Уильям был, сверх того, чрезвычайно взыскателен к себе и, делясь своими познаниями, имел обыкновение взвешивать каждое слово. Поэтому, если он рассказывал о каком-либо событии, называл дату или описывал произведение древнего скульптора, можно было слепо верить в точность этих сведений.
        Из Рима мы выехали по виа Аппиа, то есть через старинные Аппиевы ворота, оставив слева от себя долину Эгерии, цирк Каракаллы и гробницу Цецилии Метеллы, а справа - катакомбы святого Себастьяна и усыпальницы рода Аврелиев.
        Сэр Уильям приказал остановить экипаж перед гробницей дочери Метелла Критского, где покоился прах этой молодой женщины, известной своим умом, жившей во времена расцвета Рима, знавшей Цезаря, Помпея, Цицерона, Клодия, Катулла, Гортензия, Лукулла, Катона: возможно, они собирались у ее очага, пока неугасимая ярость гражданской войны не встала между ними.
        Невзирая на свои семьдесят два года, мой верный кавалер граф Бристольский вышел из кареты и проявил самое решительное желание взобраться на вершину усыпальницы Цецилии Метеллы, чтобы сорвать для меня ветвь дикого гранатового деревца, проросшего сквозь руины.
        Когда мы проезжали Аккуа Ферентину, сэр Уильям показал нам место, где Клодий получил смертельные раны от рук гладиаторов Милона.
        В Дженцано мы, оставив свои экипажи, в сопровождении вооруженной карабинами четверки слуг поднялись к озеру Неми, одному из самых красивых на римской равнине и отделенному горой Джентили от невидимых руин Альба Лонги.
        Графу Бристольскому влюбленность в меня, казалось, возвратила юношескую резвость ног, и он не покидал нас ни на минуту: шагал рядом, а случалось, что и впереди.
        Прогулка продолжалась около часа. Потом мы вновь заняли наши места в экипаже и по круто спускавшейся вниз дороге покатили к Понтийским болотам (их осушением был весьма озабочен Пий VI - не во имя общественного блага и оздоровления столицы, а чтобы увеличить земельные владения своего племянника принца-герцога).
        На середине этого спуска нам повстречалась карета; по виду ее мы издалека определили, что она принадлежит кому-то из столпов Церкви; поравнявшись, мы узнали его - то был монсиньор Руффо.
        Он сделал нам знак остановиться и спросил, не найдется ли у нас стакана свежей воды для бедняги, которого он везет в Рим в собственной карете и который подхватил ту страшную лихорадку, что свирепствует в окрестностях Понтийских болот; он нашел его лежащим под деревом, взвалил к себе на плечи, отнес в экипаж и теперь спешит в Рим, чтобы отдать больного на попечение врачей.
        Будучи верховным казначеем, монсиньор Руффо часто приезжал туда, чтобы наблюдать за работами, затеянными Пием VI, и выдавать плату рабочим.
        В одну из таких поездок ему и подвернулся случай совершить то доброе дело, свидетелями которого мы стали. Слепая ненависть, порождаемая гражданской войной, со временем сделала нас - Гамильтона, Нельсона и меня - ожесточенными врагами кардинала Руффо; но сегодня, когда былая ярость остыла и когда я пишу эти строки, я должна сказать, положа руку на сердце, что кардинал, способный на поступки вроде того, о каком я сейчас только поведала, часто проявлял человечность в ответ на ту слепую мстительную злобу, что обуревала его врагов, и в числе их я была, увы, одной из самых деятельных.
        Когда наступит день рассказать обо всех тех ужасных событиях, я воздам ему должное.
        Мы дали ему воды, которую он просил для своего больного: тот, измученный лихорадкой, каждую минуту просил пить, а у нас в фургоне был целый дорожный погребец.
        Верховный казначей распрощался с нами, сказав, что мы, вероятно, еще увидимся в Неаполе.
        Действительно, ведь кардинал был неаполитанец, отпрыск весьма родовитого семейства из Сан Лучидо, что в Калабрии. Знатность их рода даже вошла в поговорку. Когда в Италии говорят о примерах старинного, неоспоримого аристократизма, это звучит так:
«Эванджелиста в Венеции, Бурбоны во Франции, Колонна в Риме, Сансеверино в Неаполе, Руффо в Калабрии».
        Затем каждый отправился своей дорогой: монсиньор Руффо в Рим, мы - в направлении Террачины.
        Не видела ничего диковиннее этой дороги через Понтийские болота, по обеим сторонам которой землекопы его святейшества роют канал; всюду видны изможденные, болезненные лица этих несчастных, каждый из которых более или менее страдает хворью, называемой mal’aria[Малярия (ит.)] ; каждые две недели их приходится заменять новыми рабочими, поскольку их предшественникам необходимо вернуться на римские холмы для поправки здоровья, потерянного среди болот.
        Когда настала ночь, этот пейзаж приобрел особенно фантастический вид. Свет луны, плывущей среди больших черных туч, вырывал из мрака клочки болота, оставляя прочее в полной темноте; топот копыт наших коней, щелканье кнутов возниц, большие птицы, что-то вроде цапель и выпей, бесшумно взлетающие из высоких трав или от лужиц болотной воды, в которых лежали, с сопением поднимая свои безобразные головы с раздутыми ноздрями, огромные буйволы, чьи туши в потемках казались еще более гигантскими… Я впервые видела этих чудовищ ночью и на свободе, и они показались мне исчадиями каких-то диких, примитивных времен, так что меня поневоле даже дрожь пробрала.
        Но главное впечатление, из-за которого все, что нас там окружало, врезалось мне в память до конца моих дней, - это почтовые станции.
        В Понтийских болотах нет деревень, есть только две-три почтовые станции, представляющие собой деревянные хижины, где живут несчастные почтари со своими семьями.
        Лошади их, маленькие, тощие и лохматые, не стоят в конюшнях, а пасутся на воле.
        На щелканье кнутов наших форейторов выходили человек пять-шесть. Похожие на призраки, вооруженные длинными шестами, они вскакивали без седел на ближайших попавшихся лошадей и, уже верхом, окружали остальных, пасущихся на свободе, и с громкими криками галопом сгоняли их к хижинам. Там лошадей ждали другие несколько человек - они ловили их за гривы и после ожесточенной борьбы в конце концов взнуздывали, накидывая на них в клочья изодранную упряжь, и впрягали в нашу карету, не обращая внимания на взбрыкивание, ржание и нервную дрожь животных, бурно негодующих против такого насилия.
        Потом, когда три экипажа были запряжены, почтари отпускали этих рвущихся прочь лошадей, которые до этого в бешенстве грызли удила; предоставленные самим себе, они кидались вперед неистовым галопом, справа и слева сопровождаемые двумя всадниками, и те, помогая почтарям, криками и ударами удерживали лошадей вместе с экипажами на середине дороги; все это больше не было тремя каретами или почтовым фургоном - это была лавина, вихрь, ураган, не преодолевавший расстояние, а прямо-таки пожиравший пространство.
        В Террачину мы прибыли около трех часов ночи; там мы два часа отдыхали на стульях, поскольку сомнительная чистота простынь заставила нас отказаться от предложенных кроватей.
        Около шести утра мы снова двинулись в путь, собираясь в следующий раз сделать остановку в Мола ди Гаэта. В то время как слуги графа Бристольского вытаскивали из фургона провизию и накрывали на стол, мы распорядились, чтобы нас проводили к развалинам виллы Цицерона. Там, с Плутархом в руках, сэр Уильям рассказал нам историю гибели великого оратора начиная с минуты, когда тот вышел из дома и увидел стаю ворон, упорно преследовавших его, кружась над самой головой, - предвестие близкой смерти! - и кончая мгновением, когда он, спасаясь бегством по дороге, ведущей к морю, услышал за спиной шаги убийц, догонявших его, и приказал рабам опустить наземь носилки, чтобы, прожив всю жизнь в судорожном страхе смерти, умереть с кротостью мученика и твердостью героя.
        Одна из тех особых странностей, какими изобилует античная история, - страх, толкавший римлян на множество низостей, но покидавший их в то самое мгновение, когда они наконец оказывались лицом к лицу со смертью, столь пугавшей их. Извечный ужас внезапно уступал место самой непреклонной, самой великолепной отваге. Достаточно вспомнить хотя бы смерть Петрония, Лукана и Сенеки, трех нероновых льстецов.
        Час спустя мы возвратились в Мола ди Гаэта и, позавтракав, возобновили свой путь в Неаполь, куда прибыли около девяти вечера по капуанской дороге.
        Столь же неизгладимое впечатление, как зрелище Понтийских болот, хотя это и было переживанием совершенно противоположного рода, ожидало меня в Неаполе. Когда в дивную ясную ночь моим глазам представился дымящийся Везувий, над кратером которого в насыщенном парами воздухе дрожала полная великолепная луна, похожая на раскаленное ядро, вылетающее из жерла мортиры, я была потрясена.
        Мы ехали через Капуанские ворота, мимо Старого замка, миновали улицы Марина и Пильеро, по левую руку за дверцами кареты остался Кастель Нуово, по правую - площадь Медины; мы проскакали мимо портика театра Сан Карло, расцвеченного множеством огней по случаю какого-то внеурочного представления, пересекли площадь Святого Фердинанда, проехали по улице Кьяйа и наконец остановились на углу набережной Кьяйа перед дворцом Калабритто Капелла Веккья, резиденцией английского посла.
        Эту первую ночь лорд Бристольский провел в посольстве, однако поскольку по счастливой оказии над комнатами сэра Уильяма, занимавшего второй и третий этаж здания, оказались пустующие апартаменты, монсиньор Деррийский остановил на них свой выбор и уже со следующего дня смог обосноваться как следует.
        Итак, я очутилась в Неаполе, притом в ранге, какой не мог и пригрезиться мне в самых горячечных честолюбивых мечтаниях. Эмма Лайонна исчезла, канула в небытие мисс Харт; в грязи темных лондонских улочек потонуло все мое бесславное прошлое; осталась лишь леди Гамильтон, супруга посла Англии.
        Отныне мне самой надо было об этом не забывать.



        XXXV

        Поскольку мне предстоит описать тот особый круг людей, с которыми имел дело сэр Уильям Гамильтон, вполне естественно, прежде чем вдаваться в описание политических событий, в гуще которых я оказалась, в первую очередь следует поподробнее рассказать о странном человеке, уже поверхностно знакомом читателю: о лорде Гарвее, графе Бристольском и епископе Деррийском.
        Он был последним, двадцатым ребенком в семье, притом единственным дожившим до зрелых лет, и ему достались состояние, титулы и наследственные должности всего семейства.
        Лорд Бристольский нигде не жил постоянно, а к тому времени, когда я его увидела, уже более двадцати лет его нога не ступала на землю его епархии; ничто в нем не позволяло думать, что он принадлежит Церкви - ни одеяние, ни речи. Обычно на нем была белая шляпа, какой-нибудь цветной шелковый камзол, то очень светлый, то яркий, редко черный. Что касается его нравов, они были так же лишены стеснительного ханжества, как и его беседы. Первой его заботой по приезде в Неаполь стало снять по ложе в Сан Карло и Сан Карлино. Он не имел и начатков религиозной веры даже в основополагающие церковные догматы, которые сам первый беспощадно высмеивал, упоминая о бессмертии души с таким равнодушием, какое граничило с сомнением; лишь светские разговоры по-настоящему могли его развлечь: он любил рассказывать или слушать легкомысленные, даже скандальные анекдоты.
        Во время своего первого путешествия по Франции он посетил долину Роны, Гренобль, Дофине и, оказавшись у Гранд-Шартрёза, добрался туда, где угнездилась обитель последователей святого Бруно.
        Он объявился там как раз ко времени обеда. Ему пришлось долго стучаться в двери, запертые, чтобы никто не потревожил преподобных отцов во время столь важной церемонии, и привратник сначала уведомил его, что запрещено вступать в обитель, когда служители Господа сидят в трапезной; однако сэр Гарвей показал ему визитную карточку с гербом и надписью под ним: «Лорд Бристольский, епископ Деррийский». Привратник отнес ее к настоятелю; тот, увидев слово «епископ» и решив, что имеет дела с католическим епископом, тотчас велел его впустить и вместе со всем своим причтом встретил, преклонив колена и прося благословения, в чем лорд Гарвей, отнюдь не церемонясь, не отказал ни ему, ни остальным монахам.
        Воспоминание о том, как католические монахи со всем религиозным трепетом восприняли благословение епископа-протестанта, весьма веселило монсиньора Деррийского, и он нередко к нему возвращался.
        Однажды его так восхитила музыка «Matrimonio segreto»[«Тайный брак» (ит.).] , что он на следующий день послал своих шестерых английских слуг, наказав им прослушать оперу Чимарозы как можно внимательнее.
        Когда они возвратились, он собрал их и спросил, достаточно ли пунктуально они выполнили его распоряжение, а получив утвердительный ответ, приказал отныне и впредь обращаться к нему, только исполняя речитативы в духе тех, что были в
«Matrimonio segreto», будь то для того чтобы испросить его приказаний, либо сообщить ему или о приходе посетителей, или же о том, что стол накрыт.
        Слуги вначале переглянулись, думая, что их хозяин тронулся умом; однако он продолжал настаивать, тогда они попросили день отсрочки и, посовещавшись, наутро послали к нему двух парламентеров, и те объявили «милорду графу», что считают несовместимым с достоинством английского слуги говорить нараспев, уподобляясь фиглярам с театральных подмостков.
        Лорд Бристольский пообещал, что, если они уступят его желаниям, он удвоит их жалованье, и дал им еще сутки на размышление.
        Когда отпущенный срок истек, та же депутация объявила ему, что, сколь ни велики преимущества, которые сулит им его лордство, они с прискорбием вынуждены упорствовать в своем отказе; милорд Гарвей заплатил им всем за полгода вперед и отправил назад в Англию. А после их отъезда он набрал полдюжины неаполитанцев и сделал им следующее предложение:
        они должны обращаться к монсиньору только с речитативами, переложенными на музыку из «Matrimonio segreto», притом им самим предстоит привести в согласие слова и музыку;
        для исполнения этих обязанностей, требующих гораздо больше способностей, чем заботы обычного слуги, они удостоятся месячного жалованья в сорок пять дукатов, а это почти вчетверо превосходит то, что получают в Неаполе самые вышколенные лакеи;
        однако оговаривалось и условие sine qua non[Непременное (лат.).] : имея на протяжении первых шести месяцев бесплатный стол и одежду от монсиньора Деррийского, шестеро виртуозов приемной за первые полгода не получат на руки ни сольдо, и вся сумма будет им выплачена лишь по истечении этого срока;
        если же кто-либо из служителей уйдет от монсиньора до истечения первых шести месяцев, ему не будет причитаться никакого вознаграждения.
        Слуги-неаполитанцы согласились с условиями, после чего пригласили paglietto[Адвокатишка (ит.).] , чтобы составить контракт, а через шесть месяцев граф Бристольский уже мог наслаждаться голосами вполне спевшейся маленькой домашней капеллы.
        Однажды вечером, когда лорд Гарвей ужинал у нас, явился его слуга и, обращаясь к нему речитативом, вручил ему пакет с большой черной печатью. Монсиньор прочитал послание, положил его под свою тарелку и весь остаток ужина смеялся, болтал и кокетничал, как ему обычно было свойственно, однако покинул нас в одиннадцать - на час ранее обыкновенного.
        На следующий день сэр Уильям, опасаясь, что причиной преждевременного ухода гостя могло оказаться его недомогание, послал осведомиться, принимает ли лорд Бристольский.
        Монсиньор передал, что у него случилось большое несчастье и он не может никого видеть.
        Встревоженный сэр Уильям нарушил запрет и нашел бедного старца в слезах и стенаниях.
        - Боже правый! Что с вами? - спросил сэр Уильям.
        - Вы, вероятно, заметили, что вчера мне принесли письмо с черной печатью? - напомнил граф Бристольский.
        - Разумеется.
        - Так вот, там сообщалось, что в Ливорно умер мой сын. Мне не хотелось, чтобы за вашим столом воцарилась печаль, и я сдержал себя, но, как только вернулся домой, горе навалилось на меня тем сильнее, что мне пришлось таить его в сердце. Вот почему мне захотелось выплакаться вволю и я велел не принимать никого, даже вас.
        Само собой разумеется, как лицо официальное, сэр Уильям был вынужден уделять время дипломатическому корпусу, однако в круг его ближайших знакомцев входили ученые и выдающиеся литераторы.
        Старейшим иностранным посланником в Неаполе был португальский посол граф де Са. Занимая эту должность вот уже тридцать лет, он умудрился побывать в Лиссабоне лишь один раз и постарался возвратиться как можно быстрее. Однажды он был повергнут в неописуемый ужас: поговаривали об упразднении португальского посольства в Неаполе как не оправдывавшего расходы и поручении послу в Риме представлять Португалию при обоих дворах. Но, к счастью для графа, король Жозе I вскоре умер, а его дочь, королева Мария, решила сохранить посольство в Неаполе, и граф де Са смог вздохнуть спокойнее.
        По правде говоря, мало дипломатов имели такую синекуру, какой оказалась должность португальца: ему приходилось лишь сообщать своему двору текущие местные новости, да и эту обязанность граф переложил на своего секретаря. Единственной повинностью, добровольно наложенной на себя графом, была прогулка. Много говорили о его гареме, состоявшем из танцовщиц театра Сан Карло, сам же он не произносил почти ни слова, успев подзабыть родной португальский и не усвоив хорошенько ни итальянского, ни французского. Он был высок ростом, широкоплеч, а телосложением и физиономией походил на буйвола.
        О его талантах и достоинствах не могу сказать ничего положительного: видя его по три раза на неделе в продолжение трех лет, я, как ни старалась, не обнаружила ни одного.
        Самым значительным из послов, поскольку, по сути, он представлял в Неаполе интересы правящего семейства, был господин граф Лемберг. Он был настолько же заметным человеком, насколько граф де Са - бесцветным. Прочие смертные ставили ему в упрек некоторое чванство; однако поскольку это мнение либо не отличалось справедливостью, либо г-н Лемберг почитал свой порок смехотворным пустяком в сравнении с высокомерием посла Великобритании, мы не имели случая заметить в нем что-либо подобное. Среди неаполитанцев же граф снискал такую репутацию потому, что не выносил придворных льстецов и пошляков - ими кишел местный двор.
        С первого же вечера, когда я его увидела, мне бросилось в глаза, что он отзывался о самых именитых персонах при здешнем дворе совершенно не стесняясь, как если бы дело касалось последних лаццарони.
        Так, однажды речь зашла о кавалере Актоне, и тосканский посланник отважился пропеть хвалу этому фавориту.
        Уголки губ графа Лемберга дрогнули в высокомерно-презрительной гримасе:
        - Действительно, - процедил он, - этот человек был бы недурным корсаром. У него таланты и повадки пирата, и, быть может, именно этому обстоятельству он обязан своим возвышением.
        Утверждают, что даже в беседе с королевой он объявил ей самой, когда разговор коснулся того же самого Актона:
        - Я не берусь предполагать, каковы тайные способности этого министра: мне они неизвестны и я не горю желанием их узнать. Однако все, что доступно моему разумению, то есть те таланты, которые он раскрыл нам в министерстве, отнюдь не соответствуют тем обязанностям, какими ваше величество соблаговолили его наделить.
        Воистину, положению графа Лемберга при неаполитанском дворе завидовать не приходилось. Будучи дипломатическим агентом правящего семейства, он оказался замешанным во множество интриг, и, надо признать, что некоторые из них весьма принижали высокое предназначение его миссии.
        А между королем и королевой ссоры вспыхивали, увы, частенько (о некоторых из них, случившихся в моем присутствии, еще предстоит рассказать), и посол был вынужден вмешиваться во все эти семейные перепалки, примирять супругов, выступать от имени императора, наконец, не реже раза в месяц выполнять при них обязанности, так сказать, мирового судьи.
        Поэтому, выходя на прогулку, бедняга Лемберг никогда не мог быть уверенным, что ему вдогонку не снарядят погоню, а садясь за стол - что его не оторвут от стола, чтобы он водворил мир и спокойствие среди августейших супругов. Так, через несколько дней после нашего прибытия он давал большой званый обед, и один из гостей, присутствовавших там, рассказывал, что в разгар трапезы примчался курьер от королевы и Лембергу пришлось тотчас же покинуть собравшихся, принужденных завершить обед без него.
        А в Казерте однажды зашла речь о маркизе де Сан Марко, доверенной особе королевы, и граф гневно отбросил на стол салфетку и поднялся, вскричав:
        - Ох, эти проклятые бабенки, они меня с ума сведут!
        В заключение моего обзора государственных мужей упомяну о некоей весьма незначительной фигуре в дипломатическом мире - имперском консуле и тосканском агенте, по имени Боннекки.
        Очень маленький, очень старый, чрезвычайно говорливый, постоянно за всеми шпионящий, в вечной погоне за новостями, он слонялся с неподвижным взглядом, вытянув шею и навострив уши - и все потому, что был в переписке с императором Леопольдом, докладывал ему каждую неделю обо всех скандальных историях, приключившихся при дворе и в городе. А если ничего интересного не случалось, он, не раздумывая, их сочинял. Сначала император держал его на твердом жалованье, однако постепенно новости стали иссякать, а потому монарх, чтобы поощрить своего корреспондента, постановил платить ему за недельную работу, а не раз в год.
        И вот уже год как синьор Боннекки получал по два французских луидора за каждый анекдот, который император почитал интересным.
        Таким образом г-н Боннекки получал до двух десятков золотых в месяц.
        Приманка была весьма сильна, и потому этот маленький человечек воспитал в себе редкостный талант проникать в каждый дом, добиваться приглашения на все званые обеды и празднества. Всем было прекрасно известно, чем он занимался, но, поскольку он действовал от имени императора и, как поговаривали, от имени королевы Каролины, доверившей свой тайный шпионаж явному шпиону своего брата, никто не осмеливался закрыть перед ним двери собственного дома и даже встречать его с кислой миной. Возвратившись к себе, он приспосабливал все, что удалось вынюхать, делал заключения из услышанного, подводил итоги, прибавлял, урезывал, перелицовывал - и еженедельно отсылал своему монарху скандальную хронику, предметом которой были высокопоставленные государственные люди.
        А теперь перейду к врачам, ученым и литераторам, составлявшим узкий кружок желанных собеседников сэра Уильяма, и таким образом будет довершено описание того мира, в который мне предстояло вступить, куда меня увлекли обстоятельства, о каких уже шла речь, и иные, еще более невероятные и куда более драматические, что мне придется представить взору моего читателя.



        XXXVI

        Случилось так, что сэр Уильям незадолго до своего последнего отъезда в Лондон лишился сразу двух своих наиболее постоянных сотрапезников.
        Первый из них умер в возрасте тридцати восьми лет: это был знаменитый Гаэтано Филанджери (его вдове я впоследствии причинила зло, в чем ныне раскаиваюсь).
        Другой был старцем восьмидесяти лет и слыл самым остроумным человеком в Неаполе. Возможно, покойный аббат Гальяни - так звали прославленного остроумца - был обязан такой своей репутацией тому, что долгое время жил во Франции.
        Поскольку они оба скончались еще до моего прибытия и я не успела с ними познакомиться, у меня нет причин заниматься ими далее. Что касается оставшихся, то в числе наших наиболее частых визитеров следует назвать прежде всего врача Котуньо и его коллегу кавалера Гатти, двух в высшей степени занятных персон.
        Доктор Котуньо, хотя и занимал важное место среди светил медицинской науки, был, по словам сэра Уильяма, человек в высшей степени сведущий в классической литературе - греческой, латинской и итальянской. Я никогда не могла понять, каким образом при своей многочисленной клиентуре, работая в клинике и давая консультации на дому, он выкраивал время еще и для чтения, которому был обязан своей громадной эрудицией. У тех, кто приходил к нему на прием, он никогда не брал ничего сверх раз и навсегда установленной платы в три пиастра. При всем том он зарабатывал три тысячи фунтов стерлингов в год.
        Незадолго до нашего приезда в Неаполь он вылечил виконта д’Эриса, испанского посла, от паралича - у этого дипломата отнялась правая рука. Потребовались полтора месяца и пятьдесят визитов, чтобы полностью исцелить его.
        Испанский посол прислал врачу тысячу дукатов. Котуньо ответил ему следующим посланием:



«Ваше Превосходительство ошиблись, послав мне тысячу дукатов за пятьдесят визитов. Я взял себе за правило не брать за свои визиты больше трех пиастров, хотя бы моим пациентом оказался сам король.
        Пятьдесят визитов по три пиастра - это составляет сумму в сто пятьдесят пиастров.
        Я имею честь отослать разницу Вашему Превосходительству.

    Котуньо».
        Доктор Гатти был примечателен совсем в другом роде, он был настолько же жаден, насколько Котуньо бескорыстен. Будучи самым пламенным сторонником прививок, он в бытность свою в Париже заработал на них бешеные деньги.
        В глазах доктора Гатти сэр Уильям был его лучшим другом по двум причинам: он весьма ценил, во-первых, наш стол, а во-вторых, наши экипажи, которыми он мог свободно располагать. В противоположность Котуньо, очень озабоченного положением неимущих классов, доктор Гатти надменно заявлял, что он не унизится до того, чтобы лечить людей второго сорта.
        В отличие от Котуньо, антиподом которого он, казалось, поклялся быть во всем, Гатти никогда не заглядывал в ученые книги, ограничиваясь тем, что почитывал газетные статьи и памфлеты. Вместо того чтобы сохранять свою независимость перед власть имущими, как было свойственно его знаменитому коллеге, он был чрезвычайно настойчивым искателем их милостей.
        Он утверждал, что два самых счастливых в мире народа - это неаполитанцы и испанцы, поскольку их короли Фердинанд и Карл III - такие заядлые охотники, что им не хватает времени заниматься чем-либо еще, а народ, которым государь не занимается, стоит на пути к совершенному благосостоянию.
        Что касается последнего умозаключения, то, по-моему, сэр Уильям и сам склонялся к мнению доктора Гатти, ведь всей своей карьерой при дворе Фердинанда он был обязан своей страсти к охоте и ловкости, которую он проявлял в этом искусстве.
        На следующий день после нашего прибытия король послал сэру Уильяму приглашение, написанное собственноручно:



«Приходите скорей, дорогой Гамильтон, и составьте мне компанию на охоте в Казерте. У меня не выпадало ни одного удачного дня со времени Вашего отъезда; Вы увезли мою удачу с собой, и я надеюсь, что Вы привезли ее обратно.
        С дружеской приязнью

    Ваш Фердинанд Б.»
        Третьим близким другом нашего дома, если не считать членов дипломатического корпуса, был маркиз Дель Васто, прямой потомок того, кому Франциск I отдал свою шпагу, не пожелав вручить ее коннетаблю де Бурбону. Маркиз Дель Васто принадлежал к семейству д’Авалос, одному из самых почтенных в Италии; у него было сто тысяч дукатов ренты, что соответствует пятистам тысячам французских ливров. Подобные состояния, довольно обычные для Англии, в Италии очень редки. Шпага Франциска I, разумеется, хранится в сокровищнице дома д’Авалос.
        Довольно часто сэр Уильям принимал у себя также герцога Термоли, потомка генуэзского аристократического рода, давно обосновавшегося в Неаполе.
        Герцог Термоли был главным королевским конюшим; сын князя Сан Никандро, он, однако, был весьма далек от того, чтобы гордиться этим обстоятельством. Дело в том, что князь Сан Никандро, назначенный воспитателем короля, по мнению одних, из-за интриг, по утверждениям других, не пожалев для этого трат, воспитал государя так плохо, что тот, нередко раздражаясь на собственное невежество, говорил герцогу Термоли:
        - Твой отец - виновник моих бед и бед моих подданных, но я достаточно справедлив, чтобы не сердиться на тебя за то, что твой отец сделал из меня осла.
        И верно, мне не один раз доводилось слышать, как Фердинанд жаловался на полученное им воспитание, вменяя в вину князю Сан Никандро свое невежество, достойное лаццарони, что бездельничают на молу.
        Однако королева, краснея за своего необразованного супруга, вместе с тем использовала это обстоятельство, чтобы удалить его от управления, сосредоточив всю власть в своих руках; мне же она не раз говорила, что ответственность за это бедствие следовало бы возлагать прежде всего на министра Тануччи, который выбрал в воспитатели Фердинанду князя Сан Никандро именно из-за его очевидной для всех неспособности: рекомендуя князя на эту должность, он хотел, чтобы юный принц остался невеждой, а сделавшись королем, оказался не в состоянии даже частично постигнуть науку управления и вынужден был оставить бразды в руках министра.
        В этом немало правды, хотя не стоит абсолютно верить королеве там, где речь идет о старом министре-тосканце, которого она терпеть не могла и который, по ее мнению, находился в полном подчинении у Карла III, будучи обязан ему своим положением. Тануччи при дворе олицетворял испанское влияние, а королева, дочь и сестра императора, стояла за Австрию.
        Можно зайти весьма далеко, начав рассуждать о ненависти Каролины ко всему испанскому и французскому, ненависти, распространившейся на ее мужа и сыновей, а также о ее симпатии ко всему, что исходило из Австрии. Говорили даже, что она создала заговор антисупружеский, антиматеринский и антинациональный ради присоединения Королевства обеих Сицилий к Австрии, которой оно принадлежало по условиям Утрехтского мира, но было вырвано из ее рук победой Карла III (то был один из эпизодов большой войны Франции против Австрии) в 1734 году. Ныне, когда чувство дружбы и гордость королевскими милостями более не заслоняют мне глаз, я должна признать, что королева в этом отношении давала немало поводов для клеветы.
        И в самом деле, я так и не смогла понять, откуда у королевы такая неприязнь к собственным детям мужского пола при том, что она, напротив, проявляла столько нежности к дочерям. Эта антипатия, то находившая себе объяснение в необходимости приучить мальчиков к дисциплине, то замаскированная под заботу о том, чтобы упорядочить их воспитание, то прорывавшаяся наружу под предлогом, что надо укреплять их характер, выражалась в жестоких наказаниях за любой пустяк. Поэтому мать внушала им отчаянный и беспредельный страх. В ее присутствии я никогда не видела улыбки на лицах этих бедных маленьких принцев; они вздрагивали от малейшего звука и, едва заслышав издали голос королевы, бежали к отцу, чтобы укрыться в его объятиях.
        Старший из царственных мальчиков умер около 1778 года в возрасте лет семи-восьми после долгой болезни: его состояние все время ухудшалось, что враги Марии Каролины объясняли плохим обращением, жертвой которого он был. Когда принц слег, королева пустилась в рассуждения и споры с врачами о природе и причинах недуга, тогда как ее муж, не пытаясь превозмочь свое невежество, в чем сознавался так бесхитростно, просто плакал. Когда юный принц скончался, горе короля усилилось, но Мария Каролина, как все уверяли, ограничилась тем, что повторила известные слова матери-спартанки, сказавшей: «Производя моего сына на свет, я уже знала, что придет час, когда он умрет».
        В то время, когда я находилась при неаполитанском дворе, умер инфант дон Альберто; он даже умирал у меня на коленях. Среди юных принцев именно этот был моим любимцем. В свое время я расскажу о его смерти, пока же только замечу, что, по-моему, эта утрата лишь удвоила ненависть королевы к французам и республиканцам, так и не проникнув в ту глубину ее сердца, где обитает любовь, заставляющая мать проливать кровавые слезы на могиле своего ребенка.
        Единственным любимым сыном королевы, казалось, был принц Салернский, рожденный, помнится, в 1790 году; это его она прижимала к сердцу в минуты, когда принц Альберто умирал у меня на руках. Ради этого сына она пожертвовала бы всеми остальными, однако говорят, - хотя я в ту пору была далеко от нее и сама никогда не поверю в подобное злодейство! - что году в 1812-м, когда принц, находясь в Палермо, проникся симпатией к англичанам и встал на их сторону, она покусилась на его жизнь и пыталась подсунуть ему чашку отравленного шоколада. Согласно народной молве, принца спас от гибели его камердинер Карломаньо Вилья - отсюда необъяснимое могущество этого человека, имевшего больше влияния на своего господина, чем члены его семьи, чем любой фаворит, чем любой из министров.
        Итак, молва утверждала, что Каролина предпочла своего брата Иосифа II своим детям, а интересы австрийской монархии - интересам Королевства обеих Сицилий.
        Впрочем, я расскажу о том, что видела, так же чистосердечно, как поведала о том, что происходило со мною самой. А уж читатель пусть сам делает из моего повествования те выводы, какие ему угодно.



        XXXVII

        Дом сэра Уильяма Гамильтона совершенно не был подготовлен к тому, чтобы в нем поселилась женщина: ко времени нашего прибытия он представлял собой музей ученого и антиквара, полностью приспособленный для занятий геологией, нумизматикой и хранения коллекции скульптур. Пришлось в этой «мертвой натуре» расчищать место для натуры живой и проторить в прошлом дорогу для настоящего.
        Нужно отдать должное сэру Уильяму: он не защищал ни единого предмета из своих сокровищ от моего натиска и позволил мне в обширном втором этаже особняка, ранее целиком отведенном для английского посольства, выбрать три комнаты для себя, и он не допустил, чтобы какой-нибудь осколок лавы Везувия, медали Цезарей, обломок статуи античного Аполлона или Венеры вторглись в мои новые владения.
        Впрочем, должна признаться, что природное кокетство побудило меня ухаживать за всеми этими древностями, включая и наших старцев-ученых. Не прошло и месяца, как я уже могла, не прибегая к каталогам, самостоятельно снабдить надлежащими этикетками все двадцать четыре или двадцать пять образцов лавы Везувия; с первого же взгляда отличить поддельного цезаря от настоящего, от одного из тех цезарей, что были отчеканены при Адриане; наконец, по отдельному фрагменту мысленно восстановить статую целиком.
        Сэра Уильяма совершенно пленила та легкость, с какой я усвоила его вкусы и стала вносить свою лепту в его жизнь археолога и антиквара.
        Привыкшая исполнять львиную долю светских обязанностей в доме лорда Гринвилла, одного из самых пресыщенных модников Англии, я без труда преобразовала гостиную сэра Уильяма в место, достойное сравнения с самыми элегантными салонами Неаполя, тем более что в этом итальянцы во многом уступали лондонцам.
        После первых свершений я решилась усилить восторги моих почитателей, вспомнив о своих сценических талантах. Поскольку большинство обычных посетителей нашего дома были итальянцы, я не сочла уместным представлять перед ними сцены из Шекспира: такая щедрая пища была вовсе не для их деликатных желудков. Поэтому я ограничилась несколькими живыми картинами. Я в один вечер сменила перед ними накидку еврейки на греческий пеплум, турецкий тюрбан на диадему знатной арабки, перед их глазами предстала Юдифь, Аспазия, Роксалана, Елена, и я отважилась показать несколько начальных па того танца с шалью, который впоследствии пользовался таким успехом не только в Неаполе, но и в Париже, а вслед за тем - в Лондоне, Вене и Санкт-Петербурге.
        Вскоре в столице Королевства обеих Сицилий только и говорили, что обо мне - о невиданном чуде, вывезенном из Лондона сэром Уильямом Гамильтоном; все мужчины, причислявшие себя к цвету неаполитанского общества, и даже некоторые женщины оспаривали честь быть приглашенными в английское посольство; однако меня оскорбляло, а сэра Уильяма весьма удивляло то, что не последовало ни одного приглашения от двора.
        Сэр Уильям был постоянным спутником короля на охоте и рыбной ловле и не упускал при этом ни тут ни там малейшей возможности поговорить обо мне и похвалить меня; монарх поздравлял его с такой прелестной, достойной и ученой женой, но королевская учтивость тем и ограничивалась.
        Я знала, что обо мне несколько раз говорили и с королевой Марией Каролиной, но она прекращала разговор или с явным раздражением уводила его в сторону.
        Мне посоветовали как-нибудь, якобы случайно, попасться на пути королевы. Подстроить встречу казалось нетрудно: королева часто прогуливалась с молодыми принцессами, своими дочерьми, по садам Казерты, а доступ туда если не всем, но тем, кто выглядит достойно, был открыт; иногда даже простолюдинам удавалось завоевать благосклонность слуг, чтобы лично обратиться к монаршей милости. Я попросила сэра Уильяма при первой же оказии, когда ему надо будет отправиться в Казерту, взять меня с собой, и выразила желание осмотреть ее сады, считавшиеся необыкновенно красивыми.
        Быть может, сэр Уильям заподозрил, что за магнит на самом деле притягивал меня в Казерту, но он, наверное, больше меня страдал от того пренебрежения, жертвой которого я оказалась, и потому сам, по-видимому, не нашел ничего дурного в том, чтобы какая-нибудь приятная или даже досадная случайность предоставила повод объясниться.
        Однажды, когда ему понадобилось сообщить королю содержание полученных из сент-джеймсского кабинета депеш, мы отправились в Казерту. У сэра Уильяма там были свои апартаменты, где он мог оставаться сколько ему угодно и где ему прислуживали люди его величества. До своего путешествия в Англию он нередко пользовался этой привилегией, но с моим появлением в Неаполе он, весьма часто наезжая в Казерту, никогда там не оставался на ночь.
        Когда с депешами было покончено, король предложил сэру Уильяму остаться в замке, чтобы на следующий день отправиться вместе на большую охоту. Сэр Уильям заметил, что он приехал с супругой, но короля это не смутило:
        - Ба! Разве у вас здесь нет ваших апартаментов? Если леди Гамильтон что-нибудь понадобится, ей стоит лишь приказать - мои служители будут ей повиноваться, как если бы повеления исходили от меня самого.
        И этим все было сказано.
        При всем том, поскольку это пребывание в Казерте соответствовала и моим планам, сэр Уильям сопроводил свое согласие остаться вопросом: не выйдет ли каких-нибудь неудобств, если я пожелаю прогуляться по окрестным садам?
        В ответ король лишь пожал плечами, давая понять, что подобная предупредительность совершенно излишня.
        Сэр Уильям возвратился и передал мне содержание их разговора.
        А за обедом, подавая нам какие-то особенные вина, лакей не преминул заметить:
        - Из погребов его величества.
        На жаркое нам предложили фазана в обрамлении славок, и тот же лакей с особым выражением отчеканил:
        - С охоты его величества.
        Было понятно, что сэр Уильям снискал особое расположение государя, но не менее явно бросалось в глаза, что знаки королевского внимания на меня не распространялись.
        Вечером сэр Уильям получил приглашение к карточному столу короля, однако, поскольку в нем не говорилось ни слова обо мне, он выискал самый неуклюжий и смехотворный предлог, чтобы отказаться, но было сочтено, что причина достаточно уважительна.
        На следующий день, с восходом солнца, к сэру Уильяму уже постучались, напомнив о королевском приглашении: его величество всегда отправлялся охотиться с первыми птицами и, уподобляясь в этом своему предку королю Людовику XIV, не любил, чтобы его заставляли ждать.
        Сэр Уильям был глубоко задет тем, что его брак рассматривали как не существующий. Он уведомил меня, что, если мне удастся повстречать королеву и меня поставят в неловкое положение, ничто не удержит его самого в Неаполе: ни двадцатилетние привычки, ни его любовь к античности, ни климат, благотворный для его здоровья, - он попросит короля Георга отозвать его в Лондон или использовать его способности при том дворе, который я изберу сама.
        Мой туалет был как нельзя более прост, я не пожелала выставить напоказ ни одно из моих преимуществ: нет худшего средства понравиться королеве, ревниво стремящейся затмить всех красотой, чем показаться ей слишком привлекательной; у меня уже давно зрела в голове тщеславная мысль, что королева, уже потеряв первый цвет юности, быть может, опасается моего соседства.
        Комнаты, где мы остановились, выходили окнами в сад, поэтому мне легко было подметить, когда королева выйдет на прогулку. Впрочем, я уже знала, что после завтрака, с десяти до одиннадцати, она прогуливалась там вместе с юными принцессами.
        В четверть одиннадцатого я, наконец, увидела ее в сопровождении трех дочерей: семнадцатилетней принцессы Марии Терезии, которой на следующий год предстояло стать эрцгерцогиней, а еще через два года - австрийской императрицей, шестнадцатилетней Марии Луизы, которая чуть позже сделается великой герцогиней Тосканской, и принцессы Марии Амелии - ей тогда было шесть лет.
        Кроме этих трех у королевы были еще четыре дочери: девятилетняя Мария Кристина, в будущем - королева Сардинская, Мария Антония четырех с половиной лет, впоследствии ставшая принцессой Астурийской, двухлетняя Мария Клотильда - ей, увы, было суждено умереть в 1792 году, и еще лежавшая в колыбели Мария Генриетта, пережившая свою сестру всего на несколько месяцев.
        Итак, настал миг исполнения моего плана. Увидев, что королева отошла в глубь сада, причем старшие принцессы чинно шествовали по бокам, а нетерпеливая Мария Амелия все время забегала вперед, срывая цветы и пытаясь ловить бабочек, я взяла книгу и вышла из дома. Я делала вид, что читаю, и это позволяло замечать все, сохраняя отсутствующее выражение лица.
        Прежде всего я избрала кружной путь, чтобы столкнуться с королевским семейством только в противоположном конце сада: мне хотелось, чтобы королева подумала, будто только благодаря случаю я оказалась у нее на дороге. Кроме того, терзаясь между нетерпением и страхом, я хотела выиграть несколько мгновений, чтобы успеть подготовиться.
        Итак, я вступила в аллею, которая неминуемо должна была вывести меня навстречу королеве. Мои глаза опустились в книгу, однако я не смогла бы различить даже ее названия: буквы ничего не говорили уму, мысль витала где-то далеко, а сердце билось с непривычной силой.
        И вдруг на изгибе аллеи я оказалась в двадцати пяти или тридцати шагах от королевы. А маленькая принцесса Амелия оказалась еще ближе - шагах в десяти.
        Я сделала вид, будто не заметила ничего и полностью поглощена чтением, что оставляло мне возможность в должный миг поднять глаза и изобразить почтительное удивление, рассчитывая на выразительность своего лица и умение передавать мимикой не только всевозможные чувства, но мельчайшие оттенки переживаний. Однако маленькое происшествие заставило меня оторваться от книги ранее, нежели я намеревалась.
        Малышка-принцесса Амелия, подбежав, выхватила из букета цветок и протянула мне.
        Это было добрым предзнаменованием.
        Я подняла голову, сделала вид, что сначала заметила царственного ребенка, а затем - его сестер и королеву, и, склонившись в глубоком реверансе, приготовилась принять протянутый цветок.
        Но тут негодующим голосом, в котором звучало возмущение нечаянной встречей, королева дважды окликнула: «Амелия! Амелия!» Услышав окрик - а ее величество умела придавать своему голосу непреклонную повелительность, - девочка вздрогнула, обернулась и побежала к матери, так и не расставшись с цветком из букета; прежде чем я очнулась от замешательства, Мария Каролина схватила дочь за руку, вытолкнула ее на поперечную аллею и устремилась за девочкой в сопровождении старших принцесс, давая понять, что оставляет для меня путь свободным.

        Удар поразил меня в самое сердце. В слезах я кинулась в комнаты, тотчас приказала запрягать и возвратилась в Неаполь, оставив для сэра Уильяма следующую записку:



«Не беспокойтесь о моем самочувствии, не оно причина моего отъезда. Я сочла необходимым покинуть Казерту; надеюсь, когда я расскажу Вам, что здесь произошло, Вы одобрите мой поступок.

    Ваша Эмма».
        Через два часа я уже входила в посольство. Там я приказала переменить лошадей и отослала экипаж сэру Уильяму.



        XXXVIII

        В семь часов вечера прибыл сам сэр Уильям.
        Возвратившись с охоты, он узнал о моем отъезде и, хотя услышал из собственных уст государя приглашение к ужину, покинул Казерту, велев передать его величеству, что непредвиденные обстоятельства вынуждают его возвратиться в столицу.
        Мой супруг уже догадывался, что произошло; мне было достаточно только сообщить некоторые подробности. Тут я обязана воздать ему должное: его это оскорбление задело еще больше, чем меня. Он предложил мне в тот же вечер уехать из Неаполя, даже не объявив о своих намерениях во дворце; однако я добивалась совсем другого. Уехать так - значило оставить поле битвы, признать поражение.
        Мне же надо было победить.
        Я должна была добиться представления королю и королеве, получить признание двора, как и полагалось супруге английского посла, я стремилась блистать там, как и везде, где мне того желалось, наконец, меня переполняла решимость отомстить гордячке-королеве, заставив ее собственных придворных признать, что я красивее ее, да к тому ж не менее умна и остроумна.
        Вот почему я настояла, чтобы сэр Уильям попросил у самого короля объяснений по поводу пренебрежительной выходки его царственной супруги.
        Когда сегодня я вспоминаю, в каком я тогда была ослеплении, моя дерзость просто удивляет меня.
        Сэр Уильям, ни секунды не колеблясь, уступил моему желанию: его восхищение мною настолько выходило за пределы разумного, что, как и меня, его удивило поведение ее величества по отношению ко мне.
        И вот он отправился в Казерту, добился встречи с королем и тотчас, без околичностей, заговорил об интересующем его предмете, не забыв упомянуть, что его собственное пребывание в Неаполе зависит от того, как при дворе отнесутся ко мне.
        Король очень ценил сэра Уильяма, и не потому, что испытывал какое-то особое расположение к нему, но из любви к самому себе, потакая своему природному эгоизму. Лорд Гамильтон слыл прекрасным ходоком, метким охотником, превосходным наездником, остроумным и веселым собеседником; за многие годы король свыкся с его присутствием, и покладистого приятного англичанина ему стало бы весьма не хватать.
        Кроме всего прочего, на западном политическом горизонте сгущались тучи. Как ни мало разбирался король Неаполитанский в делах, ему было очевидно, что в случае возможного разрыва с Францией сэр Уильям, молочный брат английского короля, товарищ детских игр Георга III, мог оказать ему немалую помощь в его отношениях с сент-джеймсским кабинетом. А поэтому такое открытое заявление монарх встретил добродушно и отвечал любезным, милым тоном, какой иногда звучал в его речах совершенно естественно, а если и был наигран, то с такой искусностью, что никто не мог разгадать, притворяется ли он, или совершенно искренен. Так вот, король спросил:
        - Дорогой лорд, известен ли вам слух, что распространился здесь?
        - Нет, но надеюсь, ваше величество соблаговолит просветить меня.
        - Так вот, поговаривают, что вы не женаты.
        Сэр Уильям предвидел такой оборот дела. Он вынул из кармана свидетельство, выданное протестантским пастором, и представил его королю со словами:
        - Вот, государь, это послужит ответом.
        Тот прочитал документ и долго вертел его в руках с некоторым замешательством. Затем он промолвил:
        - Надеюсь, что не сообщу вам ничего нового, если скажу, что в Неаполе полно злых языков; так вот, если вы отпечатаете это свидетельство и развесите его на всех углах, а я особым указом повелю ему верить, здесь останутся сомневающиеся, в то время как стоит вам сделать так, чтобы ваш брак был признан при английском дворе и леди Гамильтон удостоилась приема у короля Георга Третьего - а при тех отношениях, что существуют у вас с вашим монархом, я не вижу здесь никаких затруднений, - никто не осмелится отрицать очевидное… Как вы об этом не подумали?
        Сэр Уильям поглядел на короля, стараясь проникнуть за маску добродушной непритязательности, намертво приросшую к лицу этого хитреца из хитрецов, но не преуспел: особый дар позволял королю постоянно хранить личину наивнейшего из смертных.
        - Хорошо, государь, - наконец нарушил молчание мой супруг. - Надеюсь, вы дадите мне месяц отпуска?
        - Да, и к крайнему моему сожалению! Мне бы не хотелось ни на день расставаться с таким прекрасным компаньоном, но, поскольку вы меня попросили, притом ради такого серьезного повода, как признание вашего брачного союза, я не в силах отказать.
        - Итак, мне остается только написать в Лондон, чтобы мой приезд не наделал там переполоха…
        - Постойте! Я могу избавить вас и от этой отсрочки.
        - Ваше величество окажет мне услугу.
        - Прелестно. Письма, полученные мной от моего шурина императора Австрийского и моего свояка короля Французского можно счесть достаточно важными, чтобы незамедлительно показать их мистеру Питту… Я говорю «мистеру Питту», так как у вас творится примерно то же, что и здесь: король не значит ничего, а премьер-министр - все. Иначе я бы сказал: «королю Георгу Третьему». Так вот, я доверю вам оригиналы этих самых писем и присовокуплю мое собственноручное послание к моему брату, королю Великобритании. Таким образом, исполняя мое поручение, вы получите достаточную свободу уладить ваши собственные дела.
        Большего сэр Уильям не мог и желать. Тотчас он получил письма, которые должен был показать своему повелителю и главе кабинета, и вечером того же дня на предоставленном в наше распоряжение быстроходном корабле королевского флота мы отплыли в Ливорно.
        По пути мой супруг должен был заглянуть во Флоренцию и передать письмо короля великому герцогу Леопольду; от Флоренции наше путешествие продолжится уже на почтовых, а на обратном пути в Ливорно нас будет ожидать королевская фелука.
        Можно сказать, что погода благоприятствовала нашим намерениям: мы плыли при попутном ветре и переход длился всего три дня.
        Сэр Уильям успешно выполнил свою миссию перед великим герцогом Леопольдом - он нашел его весьма встревоженным тем оборотом, какой приняли дела во Франции. Все там предвещало революцию, и первые события 1789 года, до которого дошло мое повествование, предвещали, что возмущение во Франции будет серьезным и отзовется во всех уголках цивилизованного мира.
        Вот почему он не мог не одобрить поездку сэра Уильяма в Лондон и ту объявленную цель, которую он преследовал. Кроме того, великого герцога тревожило ухудшение здоровья его брата, германского императора Иосифа II.
        - Посмотрим, - говорил он, - как выпутается наш зять Фердинанд Четвертый, утверждающий, что имел счастье не воспитать ни одного философа на своих землях.
        Во всяком случае, он придерживался того мнения, что необходимо австрийскому императору, неаполитанскому королю, римскому первосвященнику и всем итальянским монархам объединиться и составить оборонительную и наступательную лигу, своего рода санитарный кордон, не позволяющий революционным идеям проникнуть через Альпы.
        Мы выехали из Флоренции на почтовых лошадях, через Сен-Готард и Швейцарию добрались до Нидерландов и оттуда морем отплыли в Англию.
        В Лондон мы прибыли ровно через десять месяцев после нашего отъезда оттуда и обосновались в нашем особняке на Флит-стрит.
        В тот же день сэр Уильям был принят королем.
        Не без тревоги я ожидала его возвращения. Вернувшись в Лондон, я, так сказать, погрузилась в свою прошлую жизнь с ее тяготами, позором моих первых лондонских лет. Король мог оказаться слишком щепетильным, а если меня не примут во дворце, никакой титул леди Гамильтон мне не поможет: я паду ниже той ступени, с какой началось мое возвышение.
        Сэр Уильям возвратился, сияя от счастья: мое публичное представление ко двору назначили на следующий понедельник. Король не возражал и выказал себя как никогда более ласковым и предупредительным к своему другу Гамильтону.
        В тот же день сэр Уильям выразил желание увезти в Неаполь мой портрет, который будет написан Ромни, все еще считающимся модным живописцем. Нельзя было и предположить, что сэру Уильяму не были известны прежние отношения между Ромни и мной, но он в такой малой степени считал себя моим супругом, что не выказал ни малейшей ревности к большому художнику.
        Было уговорено, что на следующее утро мы нагрянем в мастерскую на Кавендиш-сквер. Я была слишком уверена в учтивости Ромни, чтобы заранее предупреждать его письмом, где бы просила отныне видеть во мне только леди Гамильтон, и никого больше; более того, уверенная в своей власти над сэром Уильямом, я заранее предвкушала, в какое удивление повергнет Ромни мое неожиданное появление.
        Поскольку мой супруг горел желанием, чтобы я была изображена в костюме одалиски, я облачилась в свой великолепный наряд турчанки, и мы сели в закрытый экипаж, который доставил нас на Кавендиш-сквер, благо мастерская Ромни находилась недалеко от нашего особняка.
        Я помнила этот дом и сохранила о нем добрые воспоминания. Никогда не будучи страстно влюбленной в Ромни в том смысле, в каком следует понимать это чувство, я испытывала к нему большую нежность, и, когда его облик всплывает в моей памяти, на губах у меня неизменно появляется улыбка.
        Нас встретил прежний камердинер, прислуживавший в доме еще в прошлые времена; он меня тотчас узнал; глазами я указала ему на поднимавшегося вслед за мной мужа, и он тут же доказал, что прекрасно меня понял, спросив, следует ли ему доложить о визите сэра Уильяма и леди Гамильтон. Я попросила не делать этого, поскольку мы решили нанести дружеский, а не церемониальный визит и поэтому объявим о себе сами.
        Он отошел, пропустив меня вперед.
        Мы вошли в мастерскую Ромни. Все четыре стороны света уплатили свою дань, чтобы украсить этот просторный храм искусств. Великолепная коллекция оружия диких племен и цивилизованных народов, стрелы индейцев Флориды, канджары и дамасские клинки украшали стены, шкуры бенгальских тигров, атласских львов, сибирских медведей и персидских пантер были брошены на диваны и кресла, устилали пол, украшали стены под прелестными эскизами мастера. Наконец, в обширной комнате не было уголка, где бы глаз не наткнулся на какой-нибудь предмет, имеющий несомненную денежную или художественную ценность.
        Ромни как раз клал последние мазки на полотно, изображавшее Эригону, возлежавшую на ковре цветов в обнимку с тигром. Сама Эригона сохранила отдаленное сходство с некоей Эммой Лайонной, а это свидетельствовало о том, что Эмма Дайонна не полностью улетучилась из памяти художника.
        При звуке открываемой двери он не обернулся, решив, по-видимому, что лакей вошел в мастерскую, чтобы привести здесь что-нибудь в порядок или передвинуть.
        Я тронула его за плечо; он обернулся и невольно вскрикнул, но, заметив у меня за спиной моего супруга, поднялся и отвесил мне поклон:
        - Вы еще прекраснее, чем прежде! - проговорил он. - Никогда бы не поверил, что такое возможно.
        Потом он обернулся к сэру Уильяму и продолжил:
        - Примите мои поздравления, милорд, и сразу скажите, не могу ли я чем-либо быть вам полезен?
        А затем с изысканной обходительностью, как если бы видел меня в первый раз, Ромни показал все, что могло бы нас заинтересовать в его мастерской.
        Сэр Уильям сообщил ему о своем желании написать меня в том костюме, в котором я пришла. Сияющий Ромни тотчас схватил большой холст и в мгновение ока набросал композицию будущего полотна.
        Мы договорились, что я стану приходить позировать ежедневно. Ромни обещал, что к концу недели портрет будет готов.
        На следующий день сэр Уильям снова отвез меня на Кавендиш-сквер, однако, поскольку у него были еще дела в городе, он ограничился тем, что высадил меня у мастерской, пообещав возвратиться за мной через два часа.
        Ромни хватило хорошего вкуса на протяжении этих двух часов ни словом не обмолвиться о нашей прежней близости. Он говорил со мной о Риме, о Неаполе, хотя более слушал меня, и обещал навестить нас там.
        Надо признать, что такая деликатность почти что задела меня: я не могла ее не оценить, но она ранила мне сердце.
        Даже забыв сама, настоящая женщина никогда не смирится, если забудут ее.
        Сэр Уильям возвратился несколько позднее, чем обещал, так что портрет от этого только выиграл. Мой супруг успел повидаться с мистером Питтом, показал ему письма королевы Марии Антуанетты и императора Иосифа II и долго беседовал с ним о делах на континенте.
        Во Франции меж тем становилось все хуже: холод и голод, казалось, сговорились превратить французов в настоящих бешеных чертей.
        Собеседники поговорили и о Генеральных штатах, первое заседание которых было назначено на 4 апреля. Мистер Питт предполагал, что революция начнется именно в те дни.
        Сэр Уильям получил неограниченные полномочия для ведения в Неаполе английских дел по его собственному усмотрению, разумеется при соблюдении интересов Великобритании.
        Обо всем этом при Ромни он не сказал ни слова, но посвятил меня в существо дел, как только мы возвратились в наш особняк.



        XXXIX

        В следующий понедельник, 20 марта 1789 года, вдень моего представления ко двору, я не позировала Ромни: весь день был посвящен подготовке к этой великой церемонии, и в особенности заботам о моем туалете.
        После моего представления должен был состояться большой придворный бал.
        Король при моем появлении тотчас подошел ко мне, с неотразимой галантностью предложил мне руку и проводил меня на мое место, не переставая любезно со мной беседовать вплоть до того момента, когда заговорил с сэром Уильямом.
        Едва его величество покинул меня, как ему на смену пришел принц Уэльский. Увидев его, я поневоле оказалась вся во власти воспоминаний: вот я в своем простеньком одеянии компаньонки стою на террасе дома мисс Арабеллы в тот вечер, когда она принимала у себя принца Уэльского; вот я вижу их вдвоем у окна; вот они удаляются в глубь ослепительно освещенных покоев во всем блеске молодости и страсти.
        Не помню, что принц говорил мне, не знаю, что я ему отвечала, - нити воспоминаний тянули меня из настоящего вспять, в прошлое.
        Наверное, принцу показалось, что я глупа.
        Тот вечер был для меня исполнен двух чувств - самолюбивого торжества и страдания. Гордость моя ликовала, ведь я достигла цели - я официально принята при английском дворе как супруга лорда Уильяма Гамильтона; никакой другой двор не сможет отказать мне в приеме, и я в качестве супруги посла великой державы занимаю в обществе место рядом с принцессами крови, всего одной ступенькой ниже! И тем не менее, меня мучила каждая улыбка, каждый пристальный взгляд, каждое слово, вполголоса произнесенное на ухо - всюду мне мерещилось оскорбление, прячущееся, как змея в траве, но готовое поднять голову, едва лишь за мной закроется дверь.
        Сэр Уильям был бесподобен в своем спокойствии и удовлетворении: если бы, чтобы стать его женой, я вышла бы из монастыря с самым строгим уставом, с самыми неприступными стенами и запорами, он и тогда не мог бы больше гордиться мною на глазах у света.
        И все же вечер показался мне долгим; хотя мы ушли с бала еще до часу ночи, я вернулась домой совершенно разбитой.
        На следующий день мне никак не захотелось пропустить очередной сеанс у Ромни: я спешила увидеть лицо друга, чувствуя, что вчера передо мной теснились лишь маски.
        Когда я пришла, мне сказали, что он отлучился по неотложному делу, а меня просил простить его и дождаться.
        Сэр Уильям, у которого на это утро были назначены еще дела, сел в карету, а меня оставил у Ромни.
        Я ждала с крайним нетерпением: у меня были новости, чтобы рассказать их другу, и я полагала, что ему тоже есть о чем мне поведать.
        Поэтому, когда я услышала его шаги, когда узнала его голос в комнате рядом с мастерской, наконец, когда увидела, что дверь открывается, я бросилась к нему и засыпала вопросами.
        - Что? Как? Говорите же!
        Вероятно, и в его душе происходило нечто подобное тому, что волновало меня: как ни маловразумительны были мои восклицания, он ответил именно на те вопросы, которыми была занята моя голова.
        - Что ж, - сказал он, - вы вчера имели бешеный успех! Я сегодня утром объехал весь город, собирая новости насчет вас, и всюду встречал разъяренных женщин. Похоже, вы были просто волшебно-хороши! Мне рассказывали, что три герцогини от зависти даже занемогли, другие, видя, как король подводит вас к креслу, а принц Уэльский беседует с вами, кусали себе пальцы от злости и едва не пришли в исступление. Я только что делал набросок для портрета леди Крейвен, доброй англичанки старого закала, которая совсем недавно развелась с лордом Крейвеном после четырнадцати лет супружества. Она там была и от души смеялась, глядя, какие мины они корчили при виде вас. Я не скрыл от нее, что надеюсь застать вас у себя, и она мне сказала очень просто: «Передайте ей мои поздравления и скажите, что она самое прекрасное создание из всех, что я когда-либо видела».
        Я схватила Ромни за руку и сжала ее изо всех сил. Я умирала от желания броситься ему на шею. От его слов все мое существо до самого мозга костей наполнилось божественным чувством удовлетворенной мстительности.
        На следующий день во всех газетах появились сообщения о придворном бале. Некоторые из них не щадили меня, но какая разница! Все равно я выиграла у королевы Неаполя.
        На седьмой день мой портрет был закончен. Однако, поскольку из-за восточных аксессуаров, которыми окружил меня художник, это более походило на картину, чем на портрет, сэр Уильям, впрочем восхищенный талантом, с каким он был выполнен, попросил Ромни простереть свою любезность до того, чтобы снова взяться за работу и создать еще один портрет, настолько же непритязательный, насколько первый был полон изысков.
        Ромни ничего лучшего и не желал; он утверждал, что работать над моими портретами ему так приятно, что он хотел бы никогда не иметь иной модели.
        Второй портрет был начат в тот же день, когда Ромни закончил первый. Новый был прост, в настоящей греческой манере.
        Я была изображена лицом к зрителю, с непокрытой головой, чуть склоненной к правому плечу; длинные волосы, распущенные и развевающиеся, падали мне на грудь, полуприкрытую муслиновой туникой; на плечи была наброшена накидка из алого кашемира; моим единственным украшением был золотой пояс с чеканкой в арабском духе, в который была вделана камея с изображением сэра Уильяма Гамильтона.
        Второй портрет, на мой взгляд, даже превосходивший первый, был закончен за пять дней; это тот самый, что сэр Уильям подарил лорду Нельсону, потом он висел в каюте
«Громоносного», а после его смерти был мне возвращен. Ныне, в жалкой хижине, где я пишу эти воспоминания, этот портрет висит рядом с изображением Нельсона. В дни моей бедности мне предлагали до двенадцати тысяч франков за эти два портрета, но я никогда не соглашусь с ними расстаться: они будут приданым моей Горации.
        Во время нашего пребывания в Лондоне сэр Уильям дал несколько званых вечеров, куда была приглашена вся столичная знать. Некоторые дамы, сочтя уместным принять стыдливую позу и обходить меня стороной как зачумленную, не пожелали почтить эти вечера своим присутствием, но ни одной молодой красивой аристократки среди них не нашлось. По настоянию сэра Уильяма на двух из этих приемов я продемонстрировала свой артистический талант: в первом случае прочла монолог Джульетты, во втором спела арию Нины, сопроводив ее мимической игрой.
        В тот вечер всеобщий энтузиазм был особенно пылким. В частности, Ромни был прямо вне себя от восторга.
        На следующий день он так писал одному из своих друзей:



«В предыдущем письме я, кажется, сообщал тебе, что приглашен на обед к сэру Уильяму и его жене. В тот вечер несколько персон из нашего великосветского общества собрались послушать, как поет леди Гамильтон. В серьезных ролях она так же хороша, как в комических, и вызвала всеобщее восхищение как своим талантом, так и грацией. Но ее Нина превзошла все, что только можно вообразить, и я уверен, что никто бы не смог вложить в эту роль больше огня души. Присутствующие буквально задыхались от избытка чувств, так ее игра была проста, величава, исполнена священного ужаса и возвышенной патетики».

        Два моих портрета были чрезвычайно тщательно упакованы, и сэр Уильям, не пожелав расстаться с тем, что он именовал своим сокровищем, устроил так, чтобы они отправились в дорогу вместе с нами.
        Мы покинули Лондон 20 апреля. Сэру Уильяму хотелось возвратиться домой через Париж. Англия, которой вскоре предстояло вступить в столь жестокую войну с Францией, была еще в мире с ней, и ничто не препятствовало сэру Уильяму исполнить свою фантазию.
        В Париж мы приехали 26-го, как раз вовремя, чтобы увидеть бунт, так что, можно сказать, нас обслужили сверх желаемого. То был бунт Сент-Антуанского предместья.
        Сэр Уильям приложил все возможные усилия, чтобы успеть к открытию заседания Генеральных штатов, которое должно было состояться 27 апреля. Но по прибытии он узнал, что все перенесено на 4 мая.
        Итак, вместо открытия Генеральных штатов мы стали свидетелями поджогов и грабежей складов Ревельона.
        Как зрителям этого спектакля нам достались лучшие места. Должно быть, еще накануне стало известно, что ожидаются события, так как вечером сэр Уильям сказал мне, что получил разрешение посетить Бастилию.
        Мы решили воспользоваться им завтра же.
        Чем ближе мы подъезжали к Бастилии, тем гуще была уличная толпа. Нам даже показалось, что мы никогда не проберемся с нашим экипажем к воротам крепости.
        Наконец нам это все же удалось, хотя пришлось выслушать много свиста и брани. Мне показалось, что французский народ очень изменился с тех пор, как я была здесь в первый раз.
        Господин де Лонэ, предупрежденный о том, что английский посол с супругой намерен посетить Бастилию, уже ждал нас, чтобы лично почтить важных гостей в стенах королевской крепости.
        Он начал с того, что осведомился, не угодно ли нам поглядеть на узников, по крайней мере на тех из них, кого ему разрешено нам показать. Я в ответ поинтересовалась, допустима ли с моей стороны просьба об освобождении некоторых из этих несчастных. Однако господин де Лонэ отвечал, что он не вправе заходить так далеко в своей любезности.
        - В таком случае, - сказала я, - если я не смогу ничего для них сделать, предпочитаю не встречаться с ними вовсе.
        - Что же тогда вы хотели бы увидеть?
        - Париж с высоты башен.
        Это не представляло трудности. Господин де Лонэ предложил нам следовать за ним и, вопреки моим настояниям так и не надев шляпу, с непокрытой головой пошел впереди нас.
        Я спрашивала себя, как джентльмен столь учтивый и благовоспитанный может быть до такой степени безжалостным, а точнее, настолько корыстным в отношении к узникам.
        Об его алчности рассказывали что-то немыслимое. Все должности в Бастилии вплоть до места поваренка были продажными, и деньги он клал себе в карман. Имея жалованье в шестьдесят тысяч ливров, он, как утверждали, находил средства удвоить эту сумму. Он выгадывал на всем: на дровах, на вине, на провизии. Терраса одного из бастионов была превращена в сад для прогулок заключенных; он получал за этот садик сотню франков ежегодно, сдавая его в аренду садовнику.
        Когда мы оказались на высоте башен, нашим взорам представился с одной стороны весь целиком бульвар Тампль, с другой - все пространство до Королевского сада, с востока был виден Венсенский замок, с запада - Дом инвалидов.
        Только теперь мы смогли увидеть, как многолюдна толпа, сквозь которую нам пришлось добираться сюда, чтобы теперь увидеть ее сверху.
        Вся эта людская масса стекалась к предместью Сент-Антуан. Она казалась раздраженной, а некоторые, проходя мимо, грозили кулаками Бастилии.
        Господина де Лонэ это забавляло.
        Я спросила его, чем вызваны весь этот шум и крики.
        Он отвечал, что парижское простонародье, у которого голова пошла кругом, поддалось дурным влияниям и утверждает, будто умирает с голоду. И вот фабрикант бумажных обоев Ревельон, один из аристократов от коммерции, - а это худший вид аристократии! - говорят, заявил, что рабочие получают даже слишком много и следовало бы понизить их дневной заработок до пятнадцати су; еще рассказывают, что при дворе его собираются наградить черной лентой Святого Михаила, заручившись таким образом поддержкой влиятельного выборщика-роялиста.
        Вся эта толпа двигалась в направлении его складов. Раздавались крики, сулившие смерть обойному фабриканту. К счастью, он успел скрыться: дома его не нашли.
        Тогда мгновенно изготовили чучело из вязанки соломы, надели на него старое платье, принесенное старьевщиком, нацепили ему на шею черную ленту, подвесили на шест и стали таскать по улицам Парижа.
        Процессия прошла перед Бастилией по направлению к площади Ратуши, где чучело должны были сжечь, но, удаляясь, эти люди кричали, что они завтра вернутся, и обещали спалить тюрьму.
        - Если вы хотите увидеть это, - учтиво предложил нам г-н де Лонэ, - жду вас завтра в тот же час. Полагаю, это будет любопытно.
        - Однако, - сказала я ему, - раз они высказывают подобные намерения вслух, полиция успеет принять все нужные меры, чтобы им помешать.
        - О миледи, - смеясь, возразил г-н де Лонэ, - видно, вам кажется, будто вы все еще в Англии, где констебль, коснувшись своей маленькой дубинкой плеча предводителя мятежников, одним этим движением рассеивает стотысячную толпу! Не заблуждайтесь, миледи: мы во Франции, а у нас, когда народ закусит удила, его такими средствами не остановишь. Окажите мне честь, согласившись завтра позавтракать со мной; я поставлю на каждой башне по часовому, чтобы нас предупредили, когда спектакль начнется, и тогда на десерт я могу вам обещать драматическую сцену, какую увидишь не каждый день.
        Я глянула на сэра Уильяма; он прочел в моих глазах жажду не упустить такой возможности и, поскольку он не умел хотеть того, что не было бы желанно мне, сказал:
        - Сударь, миледи и я согласны на все, что вы предлагаете, исключая только завтрак.
        Господин де Лонэ поклонился:
        - Одна беда, сударь, - возразил он, - эти два предложения невозможно отделить одно от другого. Мне представился случай принять за своим столом, быть может, первого в мире ученого и, вне всякого сомнения, самую красивую женщину Англии. Я не упущу подобной удачи!
        Я была удивлена и вместе с тем тронута этой тонкой французской учтивостью, которая, как живой цветок, проросла даже сквозь трещины в камнях тюремного замка.
        - Что ж, сударь, - сказала я, - от имени моего мужа и от себя самой я отвечаю согласием. Но с одним условием.
        - Условие, поставленное вами, миледи, принимается заранее, даже если оно состоит в том, чтобы я передал вам ключи от Бастилии. Итак, что от меня требуется?
        - Чтобы нам подали к завтраку то, что обычно подают узникам. Пусть это напомнит нам, что мы завтракаем не где-нибудь, а в тюрьме.
        - На этот раз я вполне могу удовлетворить ваше желание, миледи, и обещаю вам обыкновенный завтрак заключенных.
        - Честное слово?
        - Слово дворянина.
        Я протянула руку г-ну де Лонэ:
        - Мне известно, что, когда француз говорит так, он предпочтет быть убитым, чем нарушить обещание. До завтра, сударь.
        На том мы и простились с галантным комендантом Бастилии.



        XL

        В ожидании зрелища, обещанного на следующий день, сэр Уильям спросил меня, где бы я желала провести сегодняшний вечер. Нечего и говорить, что я отвечала: «В Комеди Франсез!» Театр всегда был главной моей страстью, и если бы в пору моей бедности Друри-Лейн не сгорел, я, вероятно, дебютировала бы там и стала, может быть, соперницей миссис Сиддонс, а не Аспазии.
        Наверное, так было бы лучше для спасения моей души и моя совесть теперь была бы гораздо спокойнее.
        Давали «Беренику» Расина.
        Сэр Уильям послал нанять для нас ложу, однако посланный вернулся ни с чем: свободных лож в театре уже не осталось.
        В городе мятеж, голод, а в театре нет мест! Невозможно было в это поверить.
        Мы спросили о причине такого наплыва публики, и нам объяснили, что молодой трагик, который дебютировал всего два года назад, но уже пользуется огромной и заслуженной известностью, сегодня вечером впервые появится на сцене в роли Тита.
        Поинтересовавшись, как зовут этого актера, я узнала, что его имя Франсуа Тальмa.
        Заметив, что я ужасно разочарована такой неудачей, сэр Уильям тотчас написал своему коллеге, английскому послу при французском дворе, спрашивая, нет ли у него случайно в этом году ложи в Комеди Франсез.
        Или его милость не был женат, или его супруга не любила театра, но он отвечал, что, к большому сожалению, не имеет возможности удовлетворить желание сэра Уильяма: он не нанимает ложи.
        Я была в таком отчаянии, что стала просить сэра Уильяма поговорить с хозяином нашей гостиницы, расспросить его, не знает ли он каких-нибудь средств все-таки получить ложу или хоть какие-нибудь места на представлении.
        - Есть только одно средство, - сказал он нам, - написать самому господину Тальмa.
        Сэр Уильям сделал протестующий жест.
        - Это прекрасно воспитанный молодой человек, - продолжал хозяин, - он вращается в лучшем парижском обществе, он отменный патриот, и, конечно же, если ваша милость соблаговолит назвать себя, Тальмa сделает все, что от него зависит, чтобы доставить вам удовольствие посмотреть на его игру.
        Сэр Уильям повернулся ко мне в нерешительности, не зная, как поступить. Умоляюще сложив руки, я ответила ему самым красноречивым взглядом.
        - Что ж, - вздохнул он, - раз вы этого хотите…
        Он взял перо и написал:



«Сэр Уильям Гамильтон, посол Его Величества короля Британии, и леди Гамильтон, его супруга, имеют честь приветствовать господина Тальмa и выразить желание сегодня вечером увидеть его в роли Тита. Все наши усилия нанять ложу оказались тщетными, и потому мы вынуждены, рискуя показаться назойливыми, прибегнуть к помощи господина Тальмa и просить у него два места в зале, каковы бы они ни были, лишь бы только ими могла воспользоваться леди.

    27 апреля 1789 года».
        - Вы беретесь отправить это письмо господину Тальмa? - спросил сэр Уильям хозяина гостиницы.
        - Разумеется! Нет ничего легче.
        - А доставить нам ответ?
        - Охотно, милорд, - отвечал хозяин. - Чтобы быть уверенным, что поручение выполнено с толком, я отправлюсь туда сам.
        И, не ожидая, пока мы выразим свою благодарность, он удалился с письмом.
        - Право же, - пробормотал сэр Уильям с некоторым сожалением, - надо признать, что французы очень вежливый народ. Какая досада, что они так легкомысленны!
        Лорд Гамильтон был в ту минуту далек от предположения, что весьма скоро французы
«исправятся», разом избавившись от того качества, за которое он их хвалил, и от того, в котором он их упрекал.
        Через полчаса наш хозяин вбежал, сияя: в руке он держал записку.
        - Вы достали ложу? - вскричала я, увидев его.
        - Вот она! - отвечал он, помахивая запиской над головой.
        Я взяла у него листок; на нем были написаны от руки следующие слова:



«Пропустить в мою ложу.

    Тальмa».
        А ниже стояло:



«Вход для артистов».

        Ликуя, я завладела драгоценной бумажкой.
        - Погодите! - сказал сэр Уильям. - Это еще не все: Тит оказывает нам честь, ответив на наше послание.
        - А, посмотрим!
        И я прочла:



«Гражданин Тальмa в отчаянии от того, что лишен возможности предоставить знаменитому сэру Уильяму Гамильтону и леди Гамильтон другую ложу, кроме своей собственной, расположенной на сцене. Но, какова бы она ни была, он отдает ее в их распоряжение с чувством глубокой признательности, что вы соблаговолили вспомнить о нем.

    27 апреля 1789 года».
        Невозможно было найти более совершенную форму благопристойного ответа.
        Нечего и говорить, что точно в половине восьмого мы были в театре. У входа нас ждал швейцар. Он провел нас через сцену и пропустил в ложу.
        Было сразу видно, что тот, кому она принадлежала, вложил в ее убранство все кокетство, на какое способен человек искусства. Одну из стен полностью занимало большое зеркало; кресла были обиты турецкой тканью с золотым шитьем. Эта ложа напомнила мне мастерскую Ромни в миниатюре.
        Я была счастлива возможностью оказаться на сцене, она радовала меня вдесятеро больше, чем если бы мы были в зрительном зале, пусть даже в самой королевской ложе.
        Нетерпеливо ожидая, когда поднимут занавес, я тем временем наблюдала другой спектакль, в своем роде еще более любопытный, нежели трагедия. Он разыгрывался здесь, за кулисами.
        Актеры, собравшись, говорили о своем собрате Тальмa и гадали, какой новый эксцентричный костюм он позволит себе на этот раз. Эксцентричностью они называли те немалые и в высшей степени ученые изыскания, которые Тальмa вел ради приближения театральных постановок к исторической достоверности.
        Наконец прозвучал колокольчик, раздались три удара, возвещающие начало спектакля, режиссер удалился, и занавес поднялся.
        Должна признаться, что, когда в первой сцене второго акта появился Тит, у меня вырвался крик восхищения. Казалось, на сцену выступила ожившая римская статуя.
        Всего великолепнее была голова: волосы, коротко остриженные и завитые на античный манер, увенчаны золотым лавровым венком; пурпурная накидка, небрежно накинутая на плечи, не стесняла движений, позволяя актеру принимать самые эффектные позы, - все это накладывало совершенно особый отпечаток на его внешность и побуждало зрителя мысленно переноситься на семнадцать веков назад.
        Все прочие артисты рядом с ним казались масками.
        Роль Береники исполняла, насколько мне помнится, молодая красивая артистка по имени г-жа Вестрис; на ней был костюм в старом духе с фижмами и напудренный парик.
        Когда актриса появилась в четвертой сцене второго акта и оказалась лицом к лицу с Титом, она сначала изумленно отшатнулась, потом ее стал разбирать неудержимый смех, с которым ей насилу удалось справиться. У Тита были голые ноги и руки, тогда как другие актеры были в шелковых кюлотах и тонких хлопчатых трико.
        Тем не менее, она начала, по мере сил вкладывая в свою речь всю душу, декламировать длинный монолог, начинавшийся словами:

        Простите, если пыл мой кажется нескромным[Ж. Расин, «Береника», II, 4.] … -
        а кончался так:

        Но вы хоть помните меня, мой господин?
        Однако, произнеся этот последний стих, вместо того чтобы слушать ответ Тита, она окинула его взглядом с головы до ног, и, когда он в свою очередь заговорил:

        О, верьте мне, клянусь бессмертными богами,
        Что образ ваш стоит всегда перед очами,
        Разлуке не дано затмить хотя б на час
        Сияние его в душе, что любит вас! -
        г-жа Вестрис пробормотала:
        - Прости, Господи! Тальмa, но вы же без парика! Без трико! Без кюлот!
        Потом, в то время как Тальмa, закончив свою реплику, тихо отвечал ей: «Мой друг, римляне их не носили», она с новой пылкостью продолжала:

        Так что же вы? Зачем клянетесь в вечной страсти,
        Коль холодны уста и в сердце нет участья?
        Должна признаться, что я откинулась в глубину ложи и хохотала от души, в то время как сэр Уильям, как знаток античности, с неожиданной для него горячностью встал на защиту таланта:
        - Да он же прав! Совершенно прав! Браво, молодой человек! Браво! Вы похожи на статую, найденную в Геркулануме или Помпеях! Perge! Sic itur ad astra![Вперед! Так идут к звездам! (лат.)]
        Трагик слегка поклонился нам в знак признательности.
        - Что это за люди у тебя в ложе? - неприветливым тоном осведомилась г-жа Вестрис в паузе между репликами.
        - Английские артисты, - отвечал Тальмa с легкой улыбкой, которую зрители могли принять за еще один знак любви Тита к Беренике.
        - Да, да, именно артисты, господин Тальмa! - вскричала я, хлопая в ладоши. - Вы правы, мы тоже артисты!
        Выход Тита вызвал у меня еще более бурные рукоплескания. В этом эпизоде, полном одновременно смятения, любви и достоинства, молодой трагик был бесподобен.
        Когда занавес опустился по окончании второго акта, в зале раздались неистовые аплодисменты; зрители высовывались из своих лож с криками «Браво!». Оттуда, где мы находились, зрительного зала не было видно, однако несколько актеров подошли к занавесу и стали заглядывать в специально проделанную в нем маленькую дырочку.
        - Что там? Да что там такое? - спрашивали остальные, нетерпеливо спрашивая тех, кому посчастливилось завладеть наблюдательным пунктом.
        - Хорошенькое дело! - раздался в ответ чей-то голос. - Только этого не хватало!
        - Да что происходит?
        - У этого сумасшедшего Тальмa появились подражатели!
        - Как? - воскликнул кто-то из комедиантов. - Уж не появились ли случайно в партере зрители без кюлот?
        - Нет, но в креслах первого ряда один молодой человек, воспользовавшись антрактом, видимо, успел остричься, он теперь причесан на манер Тита, это ему сейчас аплодируют.
        Между вторым и третьим актом примеру смельчака последовали еще трое или четверо юношей. В последнем акте Тальмa уже имел в зале добрых два десятка подражателей.
        Стоит ли говорить, что мода на прически «под Тита» родилась именно в тот вечер?
        Когда в конце пятого акта занавес опустился после весьма посредственного финала
«Береники», - да простит мне Господь мой недостаток пиетета! - сэр Уильям Гамильтон, предвосхищая мое желание, попросил швейцара узнать у гражданина Тальмa (как читатель помнит, именно так он назвал себя в своем письме к нам), не могли бы мы посетить актера в его уборной, чтобы выразить свою признательность.
        Он тотчас послал сказать нам, что это для него большая честь, рассчитывать на которую он не осмеливался, но коль скоро нам так угодно, он примет ее с благодарностью.
        Мы направились к нему. Коридор был полон народу, однако при виде дамы, судя по всему из высшего общества, все расступились, пропуская нас.
        Тит ожидал нас на пороге, чтобы принять с почетом. Велико же было наше удивление, когда, обратившись к нам на превосходном английском, он спросил нас, а точнее, сэра Уильяма, угодно ли его милости сохранить инкогнито.
        Сэр Уильям отвечал, что для него нет никакого резона скрывать честь, которую он оказывает самому себе, явившись выразить великому артисту свое восхищение, и что он бы желал, напротив, быть представленным гостям, собравшимся в уборной Тальмa и, по всей видимости, принадлежащим к мыслящей части общества.

        Сэр Уильям не ошибся: Тальмa представил нам одного за другим поэта Мари Жозефа Шенье, у которого собирался приобрести его «Карла IX»; Дюсиса (его «Макбета» он как раз намеревался возобновить на сцене); молодого Арно, чьего «Мария в Минтурнах» он изучал; Лагарпа, который добивался, чтобы он сыграл его трагедию
«Густав Ваза»; художника Давида, по чьим эскизам создавались его костюмы; кавалера Бертена, лет шесть назад опубликовавшего свою книгу элегий, а теперь со дня на день намеревавшегося отправиться в Сан-Доминго, где в следующем году ему предстояло умереть; Парни, прозванного «французским Тибуллом» и как раз занятого в то время воспеванием своей Элеоноры, тогда как его брат, быть может, не столь поэтично, однако не менее остроумно воспевал мадемуазель Конта; и сверх того еще пять-шесть молодых людей, если и не успевших создать себе имя, то подающих немалые надежды на это.
        Вокруг сэра Уильяма тотчас собрался свой кружок, около меня - свой. Поэты тяготели ко мне, художники интересовались лордом Гамильтоном. Он вступил с Давидом и Тальмa в ученую дискуссию по поводу античного костюма, в то время как я расхваливала кавалеру Бертену и Парни их стихи, а они расточали комплименты моей наружности.
        Сэр Уильям, всегда готовый устроить мне очередной триумф, и тут не упустил случая.
        Он пригласил Тальмa и всех друзей, находившихся с ним в его уборной, прийти завтра к нам на вечер в «Отель принцев». Если Тальмa согласится почитать стихи Корнеля, Расина и Вольтера, леди Гамильтон со своей стороны сыграет что-нибудь из Шекспира.
        Также он попросил Тальмa предупредить друзей, что вечер завершится ужином.
        Приглашение было принято единодушно, и мы удалились.
        На следующий день в десять утра, если читатель помнит, нас ожидал завтрак у коменданта Бастилии.



        XLI

        Возвратившись из театра, я поблагодарила сэра Уильяма Гамильтона за чудесный вечер, которым была обязана ему. Люди искусства в конечном счете всегда казались мне тем единственным обществом, для какого я была создана, и если бы, следуя своему истинному призванию, я отдала себя театру, мне, без сомнения, удалось бы завоевать известность, равную известности мадемуазель Шанмеле или миссис Сиддонс.
        Утром я велела позвать двух портных и набросала для них рисунки двух костюмов, необходимых мне сегодня же вечером, - один для Офелии, другой для Джульетты. Я сказала этим портным, что они могут взять себе столько помощников, сколько потребуется, лишь бы к восьми вечера оба костюма были готовы.
        Они дали мне свое слово, что все успеют, и я, успокоенная этим обещанием, так же как вчера - словом дворянина, данным г-ном де Лонэ, в половине десятого села в карету, чтобы вместе с сэром Уильямом отправиться в Бастилию; но когда мы оказались на бульваре Тампль, толпа, запрудившая его, уже была так густа, что проехать не было никакой возможности. Тогда мы двинулись по улице Тампль, достигли набережной и оттуда направились вдоль Арсенала. Здесь проезд был свободен, ибо мятеж не распространился далее стен Бастилии, и мы повернули налево к Сент-Антуанскому предместью.
        Господин де Лонэ ожидал нас, и стол был накрыт с большой роскошью. Он предложил нам приступить к завтраку без промедления, предполагая, что бунт, по всей вероятности, развернется во всем своем блеске ближе к полудню.
        Когда подали первое блюдо, мы, увидев изобилие яств и тонких вин, стали упрекать г-на де Лонэ, что он не сдержал своего слова накормить нас так же, как обычно питаются заключенные.
        Но он возразил, нисколько не смутившись:
        - Миледи, вы поставили условия, но в рамках этих условий вы предоставили мне полную свободу действий. У нас здесь в Бастилии есть самые разные заключенные, от принцев крови до памфлетистов. Итак, на питание принца крови тратится пятьдесят ливров ежедневно; для маршала Франции - тридцать шесть ливров; для бригадных и прочих генералов - двадцать четыре, для советников - пятнадцать, для обычных судей - десять ливров; для священнослужителей - шесть и, наконец, для памфлетистов - экю в день.
        - И что же? - спросила я, не слишком понимая, для чего ему понадобились все эти цифры, куда он клонит.
        - А то, - отвечал он, - что я вас воспринимаю как принцев крови, вам предложен такой же завтрак, какой подается им, вот и все!
        - Стало быть, мы завтракаем, как господин де Бофор? - уточнила я.
        - Вы ошибаетесь, дорогой друг, - возразил сэр Уильям. - Господин де Бофор был заключен не в Бастилии, а в Венсенском замке. Это господин де Конде был в Бастилии.
        - Как? Так это он здесь выращивал гвоздики? Если из них осталась хоть одна, вы мне подарите ее, господин комендант?
        - Вы снова ошиблись, - заметил сэр Уильям. - Тот, кто развлекался садоводством, - это Людовик Второй, Великий Конде, и он тоже был узником Венсенского замка, если, конечно, вы не считаете узником Бастилии того, кто просто появился здесь на свет. А вот Генрих Второй, его отец, довольно унылый господин, тот действительно здесь сидел.
        - В добрый час! - вскричал г-н де Лонэ. - Подумать только, что ученый англичанин просвещает меня, повествуя об истории моей крепости… Что ж, я предлагаю тост за лондонский Тауэр! Пусть он всегда избавляет английских королей от их недругов, как Бастилия избавляет короля Франции от его врагов. Могу смело заверить вашу милость, что вино, в котором утопили герцога Кларенса, было не лучше того, которое вы пьете сейчас.
        Мы только что осушили свои стаканы, чтобы отдать должное гостеприимству г-на де Лонэ, когда нам объявили, что, если мы желаем увидеть мятеж во всей его красе, не следует терять ни минуты.
        Господин де Лонэ хотел удержать нас за столом, уверяя, что время терпит, но наше любопытство оказалось сильнее его доводов, и мы настояли, чтобы немедленно подняться на башню, ближайшую к Сент-Антуанскому предместью.
        Действительно, едва поднявшись туда, откуда ни одна подробность происходящего не могла от нас ускользнуть, мы увидели ужасную сцену грабежа во всей ее неприглядности.
        - Да, черт возьми! - сказал г-н де Лонэ, легко касаясь плеча сэра Уильяма. - Я могу показать вам не только разграбление склада Ревельона, но и его самого.
        - Как так?
        - Я забыл вам сказать: не далее как вчера утром, зная, что ему грозит быть повешенным, он явился ко мне просить убежища, и в нем я ему, разумеется, не отказал. Видите вон того маленького человечка с курчавыми волосами и сжатыми кулаками, что гримасничает и, похоже, так бурно воспринимает происходящее? Вон-вон, он сейчас высунулся за крепостные зубцы, словно собрался с этакой высоты прыгнуть вниз!
        - Это он?
        - Он самый.
        И, чтобы избавить нас от сомнений, он окликнул:
        - Э, господин Ревельон, как вам нравится все, что там происходит?
        Окрик заставил Ревельона вздрогнуть.
        - Я думаю, господин комендант, - отвечал бедняга, - что если бы двору не был необходим бунт, чтобы выиграть время в отношении Генеральных штатов, то мы быстро бы покончили с этой кучей грабителей! Смотрите, ну разве это не издевательство? Их там тысячи две, этих мерзавцев, что разоряют мой дом и, чего доброго, еще подожгут его! А вон господин де Безанваль выслал… ну-ка, посчитаем! Десять… пятнадцать… двадцать… двадцать пять… тридцать… Тридцать человек выслал господин де Безанваль, чтобы удержать натиск двух тысяч! И это еще не считая сотни тысяч зрителей, кого все это забавляет и кто тем самым подталкивает других продолжать!
        - Господин Ревельон, господин Ревельон, остерегитесь! - заметил де Лонэ. - Мне кажется, вы слишком легкомысленно отзываетесь о правлении его величества, а поскольку вы в Бастилии, недолго здесь и остаться.
        - О, - воскликнул Ревельон, охваченный скорбью при виде толпы, уничтожающей его добро, - я спокоен: Бастилия не для таких, как я, она для знатных господ; но смотрите, вы ведь могли бы, если бы захотели…
        Он осекся, заколебавшись.
        - Ну, что же? - смеясь, спросил комендант.
        - Вам же довольно было бы произнести одно только слово, и вы бы меня спасли, в противном случае с завтрашнего дня я обречен на нищету…
        - Какое же слово мне надо сказать?
        - Если бы вы сказали «Огонь!» и одна из ваших пушек выстрелила, площадь тут же опустела бы.
        - Однако, - заметил сэр Уильям, - мне кажется, что этот несчастный не так уж не прав.
        - Напротив! - отвечал г-н де Лонэ. - Он даже совершенно прав, но ведь я комендант королевской крепости. Я не могу распоряжаться ни одной пушкой, сделать ни единого выстрела без приказа короля.
        А грабеж тем временем шел своим чередом; потом ему на смену пришел пожар. Пламя стало вырываться из окон. Тогда несколько гвардейцев открыли огонь, кое-кто из мятежников упал, но другие, швыряя камни, отогнали солдат. Я искала глазами Ревельона, но его здесь больше не было. Должно быть, зрелище разрушения собственного дома так опечалило его, что он не смог этого больше выносить и удалился в какую-нибудь из камер Бастилии.
        Наконец часа через два-три, во время которых грабители и поджигатели резвились в свое удовольствие, появились швейцарцы. Бунтовщики хотели было проделать с ними то же, что сделали с французскими гвардейцами, однако швейцарцы не были расположены шутить: они всерьез открыли огонь и отнюдь не холостыми - полетели настоящие пули, уложив десятка два человек и обратив в бегство не только грабителей, но и любопытных.
        Потом они проникли в горящий дом, откуда стали вытаскивать на улицу людей, показавшихся нам мертвыми, но те были всего лишь пьяны - их нашли в подвалах. Правда, некоторые, думая, что пьют вино Ревельона, напились фабричной краски - эти, отравившись, действительно умерли.
        Я убедилась, что мятеж совсем не такое веселое зрелище, как я представляла себе: этот, начавшись повешением чучела, кончился грабежом и поджогом дома, смертью пяти или шести солдат и еще двадцати людей, которые, хотя и были мерзавцами, тем не менее оставались людьми.
        Мы поблагодарили г-на де Лонэ и за мятеж и за завтрак, но признались, что такое зрелище помешало нам вполне насладиться угощением.
        Итак, мы оставили нетронутым половину обыкновенного завтрака принцев крови, следует признать, весьма изысканного, и вернулись к себе, что оказалось много легче, чем добраться сюда.
        Когда четыре месяца спустя мы узнали о падении Бастилии и смерти г-на де Лонэ, обе эти новости произвели на нас особенно глубокое впечатление оттого, что нам были знакомы и крепость, и ее комендант.
        Прибавлю лишь одно: тому, кто видел, как высоки и мощны были стены крепости, как крепки ворота, трудно понять, каким образом народ, слабо вооруженный, без опытных командиров, не имеющий ни артиллерии, ни стенобитных орудий, мог взять такую твердыню, как Бастилия.
        Этот вопрос был впервые задан двадцать пять лет назад, и на него поныне нет ответа.
        Однако же, возвратившись домой, я тотчас перестала думать о чем бы то ни было, кроме приготовлений к званому вечеру. Все ухищрения искушенного кокетства я пустила в ход, чтобы заслужить одобрение столь просвещенного общества. Я лишь опасалась, как бы события того дня не помешали нашим планам.
        Но я еще не знала французов, воистину разностороннего народа, который находит время, чтобы в один и тот же день с одинаковой беззаботностью и даже, я бы сказала, с одинаковой ловкостью орудовать ружьем, карандашом и пером; народа, который утром затевает мятеж, а вечер посвящает искусствам, вкладывая в то и другое всю жестокость и всю утонченность, присущие только ему.
        В восемь часов двое моих портных, сдержав слово, явились с готовыми костюмами. Точность, с какой наши приглашенные собрались между девятью и половиной десятого, доказала нам, что приглашение было принято с удовольствием.
        Сначала обсуждали дневные новости, толковали о бунте; я с удивлением убедилась, что все эти поэты, актеры, публицисты, если и не возлагали всю ответственность на двор, то, по меньшей мере, придерживались тех же мнений, какие высказывал бедняга Ревельон, глядя, как жгут его склад: что королевская власть не дала бандитам такого отпора, как могла бы.
        Поэт Шенье и живописец Давид шли в своих суждениях еще дальше, предполагая, что двор не только не воспротивился мятежу, но еще и дал ему толчок. Двор, по их мнению, рассчитывал, что вся эта изголодавшаяся масса, пятьдесят тысяч рабочих людей, лишенных куска хлеба и самой работы, присоединившись к мятежникам, начнут грабить богачей. Тогда все примет другой оборот, у двора возникнет великолепный повод, чтобы стянуть побольше войск к Парижу и Версалю, и подходящая причина, чтобы отложить созыв Генеральных штатов; но, наперекор ожиданиям придворных кругов, большинство горожан, сохраняя достоинство, не поддалось пагубному искушению.
        Собравшиеся говорили обо всем этом с таким уверенным видом, а слушатели проявляли такую готовность разделить их мнения, что в голове у меня все перепуталось. Что до сэра Уильяма, то, хотя сдержанность дипломата помешала ему открыто поддерживать эти утверждения, однако, как я заметила, он предоставлял гостям высказываться без помех, не противопоставляя их суждениям ничего, кроме реплик вроде «Может быть» и
«Вы так полагаете?».
        Но, поскольку мы собрались не для политических бесед, мало-помалу разговор о событиях дня иссяк и все вспомнили о поэзии и литературе. Господин Тальмa, о котором говорили, что он наделен безупречным чувством прекрасного, готовясь играть
«Гамлета» в переделке Дюсиса, не скрывал перед лицом последнего своих сожалений о том, что переводчик счел необходимым пожертвовать слишком многим в оригинале, угождая вкусам французов.
        Тут я решила, что представился подходящий случай выступить на стороне Шекспира, и, ни слова не говоря, прошла в свою комнату. Мне хватило пяти минут, чтобы облачиться в наряд Офелии; дискуссия, подогреваемая сэром Уильямом, угадавшим мое намерение, еще продолжалась, когда отворилась дверь и из полумрака умело затемненной соседней комнаты появилась я, бледная, с остановившимся взором, словно призрак Офелии.
        Все, кто был в салоне, в один голос вскрикнули, и каждый инстинктивно отступил передо мной, освобождая мне место.
        Безумие Офелии и сцены Джульетты на балконе всегда обеспечивали мне триумф, я убеждалась в этом всякий раз, когда играла их в Лондоне. Во Франции моя задача одновременно и облегчалась, и становилась сложнее: все это было для моих зрителей совершенно ново и, следовательно, должно было произвести особенно сильное впечатление, однако, так как мало кто из присутствующих понимал по-английски, только игра моего лица могла им помочь угадать замысел поэта.
        К счастью, блистательная сцена безумия Офелии не нуждалась в пояснениях: пантомима, которой я ее сопровождала, была столь красноречивой, что почти на каждом стихе меня прерывали аплодисменты, впрочем ослаблявшие эффект, вместо того чтобы его усиливать.
        Предупреждая мое желание, Тальмa попросил не прерывать мою игру так часто, чтобы я могла без помех заканчивать хотя бы каждый из эпизодов, из которых состоит сцена.
        Я поблагодарила его кивком и, более не отвлекаясь и никем не отвлекаемая, продолжала до конца первой сцены, то есть до слов: «Поворачивай, моя карета! Покойной ночи, леди».
        Тут уж разразилась настоящая буря аплодисментов. Тальмa, попросив прощения за свою фамильярность, бросился ко мне, восклицая, что менее всего на свете я похожа на супругу английского посла: не иначе как я сама миссис Сиддонс, путешествующая инкогнито.
        В подтверждение он поцеловал мне руку.
        Между прочим, признаюсь: никогда никто из сильных мира сего, ни принцы, ни короли, целуя мою руку, не доставляли мне такого наслаждения, скажу больше - не оказывали такой чести, как Тальмa в ту минуту.
        И сэр Уильям уловил это, ибо тоже был натурой артистической; повинуясь благородному порыву души, он схватил руку Тальмa и сжал ее с немалым жаром, к которому примешивалась и некоторая признательность.
        Я выбежала из зала, хотя вслед мне неслись призывы вернуться. Все думали, что сцена закончена, однако Тальмa объяснил, что я сыграла только половину, причем та, которая впереди, еще драматичнее и выразительнее.
        Не желая малейшим промедлением остудить энтузиазм зрителей, я появилась вновь почти тотчас с распущенными волосами, с венком из макового цвета и овсюга и с полевыми цветами, рассыпанными по прозрачному покрывалу.
        Я уже рассказывала однажды о необычайном эффекте, который я производила в этой роли; пусть мне простится тщеславие, заставляющее меня это повторять, ведь из всех моих триумфов только эти не оставили раскаяния в моем сердце, здесь я была чиста, в эти мгновения торжествовали светлые начала моей жизни, пламя искусства горело во мне, увенчивая меня своим ореолом.
        Почему Господь не дал мне жить в мире возвышенном, а заставил жить в мире высокопоставленном?
        Нечего и говорить, что во второй раз мой успех был еще больше, чем в первый. Дело дошло до настоящей ссоры Тальмa с Дюсисом: беднягу упрекали в том, что он исказил шекспировского «Гамлета» до такой степени, что даже не посмел сохранить там эти две сцены, сыгранные мною только что. Дюсис, по-видимому, готов был согласиться с идеями Тальмa, но, тем не менее, мне показалось, что он предпочел бы оставить своего «Гамлета» как есть, чем приступать к нему снова. Подобно аббату Верто, он уже мог сказать, что его осада закончилась.
        - Я вам говорил! Говорил же я вам! - твердил Тальмa. - Ох, эта ваша страсть все переделывать! Это как с моим монологом, со знаменитым «То be or not to be»[«Быть или не быть» (англ.) - «Гамлет», III, 1.] , который вы мне испортили. Ну, дорогой Дюсис, не угодно ли послушать, как это звучит по-английски? Смотрите же и внимайте!
        Тут все отступили в сторону, а он на мгновение прикрыл лицо рукой, словно затем, чтобы дать ему возможность преобразиться; потом, мягко уронив руку, с раздумьем на лице, с устремленными в одну точку глазами, склонив голову, начал по-английски, с великолепным произношением, этот прославленный допрос с пристрастием, в котором жизнь выпытывает у смерти ее потаенные секреты.
        Тальмa был неподражаем, возвышен… О, если бы я была свободна, если бы он позволил мне порвать золотые цепи, сковывающие меня! Тогда я бы сказала ему: «Возьмите меня с собой, помогите вместе с вами подняться на ту высоту, где вы парите, и пусть мне суждено пасть наземь, но только обретя опору в вашем сердце!»
        Увы! Меня ждала другая участь. Прости мне, Господи, что я не умела сделать правильный выбор или, вернее, не умела ждать.
        Для чего описывать, как закончился тот пьянящий вечер? Спустя двадцать два года он все еще сияет мне в потемках былого, и свет его ярче, чем блеск моих самых лучших дней.
        Мы не расходились до рассвета, и с девяти вечера до шести утра никто из нас ни разу не прислушался к бою часов.



        XLII

        На следующий день, 30 апреля, мы получили от английского посольства билеты на открытие или, вернее, на торжественное вступление Генеральных штатов в Версаль. Наш отъезд был намечен на день, следующий за этой церемонией, то есть на 5 мая.
        Если бы штаты снова не собрались, мы бы продолжили наше путешествие: сэр Уильям не рассчитывал продлевать долее свое пребывание во французской столице.
        Вечером 3 мая мы отправились в Версаль, где решили провести ночь. Английский посол нанял там на полгода домик, предполагая, что пульс нации будет биться именно здесь, а не в столице, и выделил нам две комнаты во втором этаже, поскольку дом находился прямо на пути торжественной процессии.
        Сначала мы выслушали мессу на сошествие Святого Духа, которую отслужили на открытом воздухе. Сомневаюсь, много ли присутствовавших вдумывались в слова Писания: «Ты сотворишь род людской, и обновится лицо земли». Чуть ранее окончания
«Veni Creator»[«Приди, Дух животворящий» (лат.).] мы возвратились к себе, чтобы занять места и понаблюдать за процессией.
        Широкие улицы Версаля, окаймленные шеренгами французской гвардии и швейцарской гвардии, украшенные полотнищами с королевскими лилиями, не могли вместить толпу.
        Весь Париж был в Версале. В дверях, окнах, на крышах и даже на деревьях были люди; затянутые расшитыми золотом тканями и драгоценными шалями балконы служили ложами женщинам, чьи уборы поражали обилием перьев и цветов. Можно было бы сказать, что в преддверии гражданской войны женщины, над головами которых уже нависли законы против роскоши, продиктованные заботой о всеобщем равенстве, воспользовались случаем еще раз показаться во всем блеске своих нарядов.
        Все понимали: начиналось что-то грандиозное. Но что из всего этого выйдет, никто пока не мог и предположить.
        Прежде всего в начале улицы возникла какая-то черная масса: то шли представители третьего сословия. За ними - пятьсот пятьдесят депутатов; среди них три сотни законоведов, адвокатов, магистратов - почти сплошь незнакомые имена, кроме одного, известного своими скандалами. Надо ли кривить душой? Именно из-за него я и приехала в Версаль: ради Оноре Рикети де Мирабо.
        Во Франции и за рубежом громко звучало его имя; его любовные похождения, похищения, адюльтеры, тюремные заключения - все составляло страницы увлекательного романа, более насыщенного приключениями и зловещего, нежели романы, созданные воображением поэтов.
        Я только и спрашивала: «Где же Мирабо? Где же Мирабо?»
        И мне его показали.
        Уже издалека я увидела гордо посаженную повелительно-невозмутимую голову, лицо, отмеченное мощью и уродством, надменно откинутую со лба гриву, целый лес волос. Все общество той эпохи воплотилось в одном-единственном человеке. Я говорю
«единственном», поскольку рядом с ним остальные выглядели бесплотными тенями.
        Я провожала его глазами, пока могла его различить.
        Его появление, вернее, шествие третьего сословия, было встречено целой бурей рукоплесканий и криков «браво», тотчас смолкнувших, лишь только появилось дворянство.
        В полной противоположности с простотой и одинаковостью нарядов третьего сословия, дворянство, все в бархате и шелках, ослепляло яркостью красок и блеском золотого шитья.
        Я стала спрашивать имена двух десятков самых заметных смельчаков: ни одно из них не было мне известно. Мне показали Лафайета, героя Америки; я приготовилась увидать некоего колосса телом и духом, самим Провидением созданного для того, чтобы голосом, пером и шпагой отстаивать великие принципы. Увидела же я хрупкого юнца, с бледным, вернее, с нежно-розовым лицом, обрамленным белокурыми локонами; в нем ничто не свидетельствовало о той роли, какая ему уже выпала и, главное, какую ему еще предстояло сыграть в будущем.
        Дворянство прошло, но хлопали только герцогу Орлеанскому, причем с остервенением: было известно, что это причинит боль королеве, и все горели мстительным злорадством.
        Уже довольно давно между Филиппом Орлеанским и Марией Антуанеттой шла настоящая война; возникшей между ними антипатии давали самые причудливые истолкования: она уже длилась более восьми лет и угаснуть ей суждено было только на эшафоте, куда они поднялись почти одновременно - с разницей всего в двадцать два дня.
        Вслед за дворянством показались священнослужители. Они также прошли в тишине. В их рядах, казалось, объединились оба сословия, до того продефилировавшие перед нами по отдельности: дворянство и третье сословие.
        Действительно, впереди шествовало человек тридцать прелатов в стихарях и фиолетовых мантиях, за ними - хор музыкантов и, наконец, - примерно две сотни кюре в своих черных сутанах.
        Этим последним горожане не рукоплескали, но как бы по внутреннему повелению души придвинулись к ним поближе. Ведь перед ними были люди Церкви, те, кто в первые века христианства не только представляли весь народ, но и защищали его свободу.
        Конечно, впоследствии эти люди несколько отстранились от предначертанной миссии, однако им готовы были простить ошибки, если они снова вступили бы на верную дорогу.
        Когда показался король, это тоже вызвало несколько хлопков, но радовались ему гораздо меньше, чем появлению Мирабо или герцога Орлеанского.
        Затем показалась королева. Между моим первым и вторым приездом в Париж она страшно переменилась: прелестной мягкости лица не осталось и в помине, на ее смену пришла какая-то сухость, блеклость и раздражительность.
        Ей принялись кричать почти что в самые уши: «Да здравствует герцог Орлеанский!», и среди яростных воплей послышался громкий свист. Она побледнела и готова была лишиться чувств.
        Но, видимо, призвав на помощь все свое мужество, она совладала с собой, подняла голову, окинула собравшихся вызывающим взглядом, полным ненависти и гнева, а затем к ней вернулось обычное ее выражение презрительной черствости.
        Как только королева миновала наши окна, я отошла в глубь комнаты и села. У меня было такое ощущение, будто мне в сердце вонзили острую льдинку, и, если бы мне сказали: «Эта железная тростинка не даст себя согнуть и будет сломлена» - я бы нисколько не удивилась.
        Мы немного отдохнули и, поскольку уже увидели все, что нам хотелось, решили возвратиться в Париж.
        На обратном пути сэр Уильям разъяснил мне то, что я сейчас только видела: оказывается, разгоралась настоящая баталия - низшее духовенство и третье сословие не на шутку настроились против высших прелатов и дворянства, поддерживаемых королем.
        Однако все эти соображения были слишком серьезны, чтобы надолго удержаться у меня в голове. Выпавший мне недобрый жребий осудил меня окунуться в политику совсем другого государства, однако там меня подталкивало двойное чувство глубокого дружеского участия к королеве Каролине и неодолимой любви к Нельсону. Знаю, придет такой миг, когда ни то ни другое уже не послужит мне к оправданию, однако же, если мне все равно неминуемо придется платить по столь ужасному счету, я бы хотела делать это во имя любви и признательности, а не во имя корыстного интереса.
        Мы покинули Париж на следующий день, 5 мая 1789 года. Назад мы отправились через Бельгию и Швейцарию, вновь переправились через Сен-Готард, спустились к Лаго Маджоре, а затем добрались до Ливорно, там пересели из экипажа на фелуку и уже 20 мая ступили на берег у Иммаколателлы.
        По возвращении в посольство сэр Уильям нашел записку от короля, составленную в следующих выражениях:



«Мой дорогой сэр Уильям, на следующий же день после Вашего приезда я ожидаю Вас на обед к нам в Казерту, однако королева, желая сначала поближе познакомиться с Вашей очаровательной супругой, что невозможно во время официального представления, будет ожидать ее между одиннадцатью часами и полуднем.
        Посему Вы вольны заниматься вашими делами до четырех часов, но пришлите, как голубку ковчега, леди Гамильтон, чтобы она возвестила Ваш приезд.

    Дружески Ваш Фердинанд Б.»
        Мой супруг тотчас ответил:



«Государь,
        голубка прилетит к Вам в назначенный час, но не уповайте на оливковую ветвь: опасаюсь, что еще долго эти деревья не будут разводить во Франции.
        Сам я не премину в указанный мне час отблагодарить Ваше Величество за его знаки благоволения к моей особе.
        С уважением имею честь быть покорнейшим и преданнейшим слугой Вашего Величества

    У. Гамильтон».
        Как видно, мой триумф оказался полным.



        XLIII

        Из Франции я привезла множество нарядов и некоторое время колебалась, какой из них выбрать при представлении королеве. Остановилась на самом скромном.
        Платье белого атласа, белое перо в волосах, голубая кашемировая шаль на плечах - вот все роскошества, какие я себе позволила.
        В десять часов я отправилась в Казерту и уже в одиннадцать поднималась по большой парадной лестнице дворца. Меня провели во второй этаж и распахнули двери в коридор - королева уже ожидала в своих малых апартаментах.
        Не могу передать, как у меня билось сердце, я была бледна, вся кровь прилила к груди… Наконец после трех или четырех раскрытых передо мной и затворившихся за моей спиной дверей была распахнута последняя - в глазах у меня померкло, как от вспышки яркого света, и я услышала, как лакей, приведший меня, произнес:
        - Леди Гамильтон!
        Я вошла, ничего не видя перед собой, на глаза пала пелена, я попробовала сделать реверанс, но пошатнулась и принуждена была опереться на кресло.
        Тут я почувствовала, что меня поддерживают за талию.
        - Что с вами, миледи? - произнес благожелательный голос.
        - Прошу прощения, государыня, - пролепетала я. - Волнение от столь желанной и давно ожидаемой чести увидеть ваше величество…
        - Ох! Бог ты мой! Неужели я внушаю такое почтение?
        - Но, государыня, вы королева.
        - А вот здесь вы заблуждаетесь: я прежде всего женщина, притом нуждающаяся в подруге. Если вы принесли мне свою дружбу, то это такой дар, что мне никогда не отплатить вам. Однако довольно об этом, присаживайтесь рядом и дайте мне хорошенько вас разглядеть.
        Невольным движением я попыталась укрыть лицо ладонями.
        - Ну-ну, позвольте же мне как следует рассмотреть ваше прелестное личико, на которое мне раньше приходилось взглядывать лишь украдкой и искоса!
        У меня вырвалось несколько непроизвольных стонов, и я разразилась рыданиями.
        - Ох, это еще зачем! - вскричала королева. - Я не могла и предположить, что вы до такой степени не владеете собой! Послушайте, мне ведь, наверное, надо бы принести вам свои извинения?
        - Что вы, государыня! - только и прошептала я.
        - Да она кокетка! - воскликнула королева. - Обычно женщин уродуют слезы, а она знает, что ее они красят еще больше. Ну, полно. Перед вами женщина, и только. Бесполезно делать la civetta[Глазки (ит.).] . Позвольте мне осушить ваши слезы - и поболтаем.
        Действительно, королева попыталась утереть мне глаза, но я бросилась на колени и стала целовать ей руки.
        - Ну, так вот лучше! - сказала она. - А когда я вас расцелую в обе щечки, мы будем квиты.
        И королева поцеловала меня.
        - Вот! - промолвила она. - Теперь, надо полагать, со всем этим ребячеством покончено? Садитесь подле меня, и давайте подружимся… Разве что вы сами не захотите, но тогда уже моей вины в том не будет.
        Не находя слов, я только улыбнулась ей самой благодарной из улыбок.
        - Так в добрый час! - облегченно вздохнула она, играя моими локонами. - Терпеть не могу, когда утро начинается с дождя.
        - Ах, государыня, - пробормотала я, - кто бы сказал, что великая королева, августейшая дочь Марии Терезии…
        - Полно, полно!.. А впрочем, к слову сказать, я знаю, что вы видели в Версале мою сестру; в своем последнем послании она пишет, что во Франции все складывается как нельзя хуже, что она очень страдает и стареет на глазах. Что во всем этом правда?
        - Увы! Ваше величество, я не видела королеву Франции целых восемь лет и должна признать, что за это время она распрощалась со всем, что есть в жизни прекрасного и дающего радость.
        - Ну, а я не видела ее уже целых девятнадцать лет, что же представится мне, когда мы снова увидимся? Бедная Антуанетта!
        - При всем том ей только тридцать три, - возразила я. - А в тридцать три женщина еще молода.
        - Но не тогда, когда она на троне, - внезапно нахмурив брови, заметила Каролина. - Впрочем, если тучи будут и далее сгущаться, нам самим придется принимать меры. А теперь позвольте рассмотреть ваш туалет. Не знаю, вы ли так подходите к вашему платью, или оно божественно идет вам, однако несомненно, что вкус у вас отменный. Я сделаю себе точно такое же. К тому же у меня есть кашемировая шаль, похожая на вашу, и мы будем выглядеть как две сестры.
        - О, государыня!..
        - Разумеется, вы будете младшей. Сколько вам лет? Двадцать три?
        - Чуть больше двадцати шести, ваше величество.
        - У вашего лица есть один неоценимый изъян, моя дорогая: оно лжет в вашу пользу. Со мной все наоборот: я всегда казалась старше своих лет. Надеюсь, вы не будете досаждать мне комплиментами?.. Так договорились, вы завтра пришлете сюда ваше платье, и я сделаю себе такое же… Хорошо! Кто там нас собирается побеспокоить? А-а, это король! Узнаю его походку.
        - Король, государыня? - встревожилась я и вскочила. - Я, как вы имели случай убедиться, малосведуща в том, что касается этикета - так что мне сейчас делать?
        - Как что? Конечно, остаться. К тому же его величество никогда не приходит надолго; наши сцепляющиеся атомы, как говорил покойный Декарт, все никак еще не сцепятся.
        В тот же миг дверь открылась и, шумно топая, вошел король.
        Впрочем, это только так говорилось: «король», и мне чрезвычайно повезло, что ее величество предупредила меня, сказав, что узнала походку короля, ибо в том похожем на крестьянина человеке, который вторгся в покои Марии Каролины, я никогда не угадала бы монарха.
        Представьте себе еще молодого высокого мужчину, довольно хорошо сложенного, несмотря на слишком крупные руки и слишком большие ноги, обутого в охотничьи сапоги с кожаными гетрами; он был облачен в замшевый жилет, бархатные кюлоты и куртку; его загорелое лицо с покатым лбом, безвольным подбородком и огромным носом, придававшим ему сходство не столько с орлом, сколько с попугаем, было увенчано прической на манер собачьих ушей, с косицей, похожей на корень козлобородника; в руках он сжимал лапки трех отчаянно клохтавших индеек, бивших крыльями, а если ко всему прибавить жесты простолюдина, грубоватую речь - портрет короля Фердинанда IV будет завершен.
        - О Господи! - вздохнула королева. - Что это вам взбрело в голову, сударь? Я уже привыкла наблюдать, как вы возвращаетесь в комнаты прямо с охоты, однако, сегодня, по-моему, вы придумали кое-что получше и явились прямо из птичника?
        - Ах, моя дражайшая наставница, - воскликнул Фердинанд, обращаясь к ней так, как привык именовать ее в часы хорошего настроения (ведь именно она почти в буквальном смысле научила его читать и писать), - не вы ли говорили мне частенько, что, не будь я королем, я не смог бы заработать себе на хлеб насущный? Вот я и решился доказать вам обратное. Вы только посмотрите на этих прекрасных индеек.
        - Смотрю.
        - Окажите мне удовольствие, пощупайте их.
        - Извольте, сударь.
        - А теперь ваша очередь, миледи.
        И он сунул их мне под нос. Я не знала, как поступить, и замешкалась.
        - Пощупайте, пощупайте! - добродушно настаивал он. - Поскольку вам предстоит отведать их за обедом, нет ничего дурного в том, чтобы заранее убедиться, что они достаточно жирны. Надеюсь, сэр Уильям будет у нас к обеду?
        - Он будет иметь честь прибыть по приглашению вашего величества.
        - И не прогадает! Ведь ему подадут индеек, которых я добыл.
        - Однако же, сударь, - с видимым нетерпением вскричала королева, - закончите, наконец, историю этих несчастных птиц!
        - Вы можете сказать и мою историю, наши пути так сплелись, что их не различить. Представьте себе: прогуливаюсь я накануне вечером в саду и встречается мне бедная женщина; она останавливает меня и говорит:

«Сударь, мне сказывали, что если я стану здесь, то попадусь на глаза королю, когда он будет прогуливаться. Не знаете, скоро ли он покажется?»
        А я ей и отвечаю: «Весьма вероятно, что скоро, добрая женщина».
        Она же не отстает от меня и все допытывается: «А как он будет одет, чтобы мне его признать?»
        Сначала я подумал, не описать ли мне внешность какого-нибудь Сан Марко или Асколи, но мне вздумалось идти до конца.

«Послушайте, - сказал я ей. - Поскольку король далеко не каждый день прогуливается здесь, а значит, вы можете без толку прождать его до самой темноты, поступим иначе: если у вас есть к нему какая-нибудь просьба, изложите ее мне, а я обязуюсь передать ему».

«Я была бы вам премного благодарна, - говорит тут эта женщина. - Я всего лишь бедная вдова, и у меня ничего нет, кроме трех индеек, однако если вы сдержите слово, я отдам их вам».

«А они жирные?» - осведомляюсь я, ибо, как вы сами понимаете, мне было бы нежелательно покупать кота в мешке.

«Жирные, как гуси, сударь мой!» - заверяет она.

«Тогда по рукам. Приходите завтра с вашими тремя индейками. Прошение у вас с собой?»

«Да!»

«Так дайте его мне… Завтра я принесу его вам с королевской подписью. Я вручу вам вашу бумагу, вы мне дадите индеек - и мы будем в расчете».

«Значит, ты мне, я тебе?»

«Именно так: ты мне, я тебе!» - говорю я.
        Как вы понимаете, я решил не уклоняться от повторной встречи: поставил там своего человека поджидать старушку, и на следующий день он мне докладывает: «Там пришла крестьянка с тремя индейками». Я спускаюсь к ней, вручаю ей заблаговременно подписанное мною прошение, а она мне - три индейки. Бедняжка, боюсь, что напрасно она пустила на ветер все свое достояние.
        - Это почему?
        - Потому что судьи навряд ли примут во внимание мои пожелания. Но на сей раз я исполнен решимости пойти на все - вплоть до государственного переворота, - чтобы к бедной вдове отнеслись со всей справедливостью… разумеется, если индейки придутся нам по вкусу!
        И король, хохоча, вышел вон, держа в руках трех индеек, с намерением собственноручно отнести их повару.
        Королева проводила его взглядом, исполненным, как мне показалось, едва прикрытого презрения, а затем вновь обратилась ко мне:
        - Вы все видели сами, - сказала она. - Мне тут нечего прибавить.
        Невольно я пригляделась к ней попристальнее.
        Она действительно выглядела на свои тридцать семь лет, так что в ее облике красота зрелой матроны уже занимала место красоты молодой женщины; как и большинство северянок, она была светлокожей, с чудесными белокурыми волосами и голубыми глазами, способными передавать все оттенки чувств - от нежнейшей любви до жесточайшей ненависти (в последнем случае ее лицо начинало дышать такой суровой непреклонностью, какой никто не мог бы от него ожидать). Ее нос был прям и изящен, однако рот, хотя и прелестный, несколько портила выдающаяся вперед нижняя губа, свойственная всем принцессам австрийского правящего дома. Зато плечи, руки, пальцы были великолепны, однако привычка держать себя с царственным величием сковывала каждое движение королевы и похищала у нее немалую долю ее женского очарования. Итальянцы, как я уже упоминала, изобрели особое слово для определения такого рода пленительной непосредственности, какой не хватает коренным обитательницам полуострова: morbidezza; достаточно поглядеть на грациозно-беспечных креолок, чтобы лучше понять, что, собственно, они называют этим словом. Пока я ее
разглядывала, королева со своей стороны изучала меня не менее пристально. Одна и та же мысль одновременно пришла нам в голову, и мы обе прыснули со смеху; ее рука обняла мою талию, она прижала меня к себе и поцеловала так страстно, как это более пристало бы возлюбленному, нежели подруге.
        Я вздрогнула. Ее обращение со мной вдруг напомнило мне повадки мисс Арабеллы.
        На обед мы отведали индеек, из которых приготовили жаркое и паштет. Птицы были жирны, но жестки - это объяснялось тем, что король не пожелал подождать несколько дней, чтобы птица достигла надлежащего состояния.
        Вот каково было окончание этой истории с индейками. Как и предполагал Фердинанд, его подпись не оказала никакого воздействия: судейский прочитал его рекомендацию, но, сочтя, что монаршее предписание принадлежит к того рода услугам, какие нерадивые подчиненные вырывают у повелителя, воспользовавшись его невнимательностью или с помощью назойливости, только пожал плечами и отложил просьбу в сторону.
        В итоге через две недели вдова снова оказалась у короля на дороге. Она устроила ему сцену и обвинила в том, что он воспользовался ее неискушенностью, заставив поверить в свое знакомство с самим королем.
        - Послушайте, - предложил ей Фердинанд, - возвращайтесь-ка недели через две, и если дело не решат в вашу пользу, я обязуюсь заплатить по сотне дукатов за каждую вашу индейку.
        Старушка только покачала головой, всем своим видом показывая, что не верит ни в победное завершение процесса, ни в возмещение убытков. Она удалилась, бурча сквозь зубы, что всегда выискиваются интриганы, которые много обещают, требуют платы вперед, а обещаний не держат.
        Король же навел справки об имени судейского докладчика и повелел казначею судейской коллегии задержать его месячное жалование (его как раз надлежало ему выплатить через два дня), а если тот потребует объяснений, передать, что ему заплатят не ранее чем он покончит с процессом, в котором лично заинтересован его величество.
        А уже через две недели монарх смог вручить вдове повеление суда, решившего дело в ее пользу, и, объяснив ей, кому она доверилась, присовокупить и три сотни дукатов, обещанных за тех самых индеек.



        XLIV

        Поскольку моя жизнь в течение последующих десяти лет должна была проходить в Неаполе, мне необходимо, чтобы смысл событий того времени стал понятнее, поближе познакомить читателей с двумя персонажами, которых я только что им представила, - с королем Фердинандом и королевой Каролиной.
        Нет необходимости рассказывать здесь, как Карл III, родоначальник неаполитанских Бурбонов, второй сын Филиппа V и первенец Елизаветы Фарнезе, захватил трон Обеих Сицилий в 1734 году и был признан законным монархом в 1745-м.
        Когда его старший брат умер бездетным, Карл был призван на трон Испании, а здесь ему пришлось подыскать себе преемника.
        Мы говорим «подыскать», так как в данном случае право первородства в наследовании престола оказалось недействительным: его наследник, инфант дон Филипп, - как говорили, вследствие дурного обращения со стороны своей матери - сделался слабоумным.
        О том, чтобы он мог править, и речи не было.
        Король Карл III оставил Филиппа в Неаполе, где тот и умер от болезни, признанной неизлечимой; с собой же он увез другого своего сына - Карла, принца Астурийского (после смерти отца, наступившей, кажется, в 1788 году, он был коронован под именем Карла IV), а наследником Королевства обеих Сицилий назвал своего третьего сына, в ту пору семилетнего.
        Прежде чем отправиться в Испанию, он пожелал выбрать для принца воспитателя; но из-за весьма нежного возраста принца выбор этот касался скорее матери, чем отца, и королева, к несчастью, распорядилась по-своему: она сделала эту должность продажной, и князь Сан Никандро, из всех возможных претендентов наименее достойный, был, тем не менее, избран.
        Одно из напутствий короля Карла III воспитателю принца было таково:
        - Главное, сделайте из моего сына хорошего охотника. Из всех забав, воистину, только охота достойна монарха.
        Карл III действительно ставил охоту превыше всего, в том числе выше благосостояния своих подданных.
        По этому поводу мне вспоминается один случай.
        Предназначив остров Прочиду исключительно для охоты на фазанов, он издал указ о поголовном истреблении кошек, а владение запрещенным животным приравнял к преступлению, караемому телесным наказанием и даже бесчестьем.
        Человека, который наперекор указу не пожелал расстаться со своим котом, разоблачили, арестовали, осудили и приговорили к порке, после которой палач таскал его по всему острову с доказательством преступления, подвешенным у него на шее, то есть с удавленным котом, после чего несчастный был отправлен на галеры.
        Согласитесь, что это жестоко.
        К чему же все это привело?
        К тому, что кроты, мыши и крысы, избавленные от своих естественных врагов, расплодились и размножились в таком количестве, что стали пожирать младенцев в их колыбелях. Тогда жители острова в отчаянии взялись за оружие, образовали воинские отряды и решили лучше покинуть Прочиду и жить среди варваров, чем терпеть столь неправедное правление; их возмущение приняло столь серьезный оборот, что в конце концов Карл III был вынужден отменить свой указ.
        А вот другой анекдот, доказывающий фанатическое пристрастие того же Карла III к собакам, равное его ненависти к кошкам.
        Некий офицер полка итальянской гвардии находился на караульной службе в Казерте; естественно, он был одет в парадную форму, приобрести которую ему было не так-то просто, принимая во внимание весьма посредственные размеры его жалованья. Мимо его поста, возвращаясь с охоты, проезжал Карл III со своей сворой. Один из псов, весь в грязи, наскочил на офицера с благожелательным намерением приласкаться и испачкал его форменный наряд; видя, какой ущерб нанесен его форме, офицер, не вникая в намерения собаки, отшвырнул ее ногой; пес взвизгнул, и этот визг привлек внимание короля. Обернувшись, он увидел караульного и направился к нему:
        - Знаешь ли ты, шлюхино отродье, - разгневался он, - что это животное, которое ты имел подлость ударить, мне дороже, чем полсотни тебе подобных?
        Офицер, придя в ужас от того, что с ним так обошлись за один пинок, данный собаке, побагровел, потом побелел, затем у него началась лихорадка, и на следующий день он скончался.
        Однако вернемся к юному Фердинанду и его наставнику князю де Сан Никандро.
        Я не была знакома с князем: к тому времени, когда я прибыла в Неаполь, князя уже не было в живых, но все там имели о нем и о воспитании, которое он дал королю, общее мнение: Сан Никандро был абсолютно недостоин чести, которую королева оказала ему своим выбором.
        Князь де Сан Никандро отличался крайним невежеством; за всю свою жизнь он не прочитал ничего, кроме акафистов Богоматери - книги, разумеется полезной, но не содержащей всего, что следовало бы знать человеку, которому поручено воспитание короля.
        Итак, сам ни в чем не разбираясь, он ничему и не смог научить царственного питомца, и в пору своей женитьбы тот едва умел читать и писать, а говорил только на местном неаполитанском наречии. Впрочем, получив от короля Карла III единственную рекомендацию - сделать из сына хорошего охотника, князь счел, что незачем заниматься чем-либо еще. Да и тосканец Тануччи, старый министр Карла III, в продолжение двадцати четырех лет правивший королевством от имени своего господина и назначенный регентом до совершеннолетия юного принца, ничего другого и не желал, как посадить на трон короля-болвана, ведь при нем он сможет, как и раньше, держать все в своих руках. Он не давал никаких советов, касающихся воспитания принца, если не считать совета привить ему, помимо вкуса к охоте, любовь к рыбной ловле. Таким образом, отдыхая от буйных забав в забавах мирных, молодой король не нашел бы времени думать о делах государства.
        Единственная забота, которая так беспокоила князя де Сан Никандро, что он жаловался на нее с трогательной меланхолией, состояла в том, что молодой король слишком добр.
        Он немало пекся об исправлении этого дара Небес, столь редко посылаемого монархам.
        Принц Астурийский, которого никто бы не упрекнул в подобных благодушных наклонностях, испытывал живейшее удовольствие, сдирая шкуру с живых кроликов. Князь де Сан Никандро усердно расхваливал своему ученику это развлечение, но видя, что его рассказы не вызывают ничего, кроме омерзения, пустил в ход всю свою фантазию и нашел-таки способ: юного принца (ему еще не решались давать в руки ружье) ставили за дверью, в которой была лазейка для кошки, туда загоняли кроликов, и принц убивал их ударом палки.
        То был уже кое-какой успех. К этой забаве князь де Сан-Никандро вскоре прибавил еще одну: он научил своего воспитанника издеваться над кроликами, собаками, кошками, детьми, крестьянами и мастеровыми, подбрасывая их на одеяле. Король Карл III, которого он оповестил о подобных занятиях его отпрыска, одобрил их, написав только, что следует сделать исключение для собак, ибо это благородные животные, нужные для охоты. Поэтому юный принц продолжал издеваться над кроликами, кошками, детьми, крестьянами и мастеровыми, ибо они, не будучи благородными животными, не имели права быть избавлены от таких его забав.
        Так случилось, что однажды, увидев среди зрителей молодого тосканского аббата, бледного лицом и слабого телом, Фердинанд вздумал подвергнуть его этому испытанию и вполголоса приказал своим лакеям взяться за дело. Те набросились на несчастного, схватили его, швырнули на одеяло и подбрасывали до тех пор, пока он не лишился чувств. Придя в себя, испытывая ужасный стыд, молодой человек бежал в Рим, где заболел и через два месяца умер. Звали его Мадзиньи.
        Среди таких-то развлечений и рос принц, становясь неутомимым охотником, прекрасным наездником, несравненным рыболовом, отменным борцом, первоначально отточившим это искусство на товарищах своих детских игр, колотя их по спинам палкой, если им случалось не угодить ему, а потом организовавшим свой собственный полк - он его называл «мои липариоты», так как большинство юношей, из которых полк состоял, были родом с Липарских островов.
        Таким образом, нисколько не беспокоясь о государственных делах, принц достиг семнадцати-восемнадцати лет - иначе говоря, возраста женитьбы.
        Давным-давно было решено, что его женой станет юная эрцгерцогиня австрийская Мария Йозефа, дочь императора Франца I, но, когда жених и невеста уже обменялись портретами и свадебными дарами и даже велись приготовления к празднествам в городах, через которые должна была проезжать принцесса, Мария Йозефа в день отъезда заболела и скончалась.
        Тогда на место той, которая только что печально покинула сей мир, была определена ее младшая сестра Мария Каролина. Она выехала из Вены в апреле 1768 года.
        Таким образом, этот царственный цветок появился в своем королевстве весной. Рожденной в 1752 году, ей тогда едва сравнялось шестнадцать. Она прибыла уже хорошо знакомая с секретами австрийского двора и с поручением проводить политику Неаполя в том направлении, которое ей укажет Мария Терезия. Здесь ее мать не ошиблась в своей любимице: природа наделила Марию Каролину умом не по возрасту. Более того, она была не просто образованна, но просвещённа, не только умна, но по-философски мудра. В полном смысле слова, она была прекрасна, а когда сама того желала, и очаровательна.
        Я рисую ее такой, какой она была в тридцать семь лет, когда я ее узнала, но по этому можно судить, что она представляла собой в шестнадцать.
        Она говорила и писала на четырех языках: немецком, французском, испанском и итальянском. Правда, порой, когда ей случалось разгорячиться, речь ее становилась затрудненной, сбиваясь на бормотание, но ее живые сверкающие глаза и ясность мысли заставляли не замечать этот маленький недостаток.
        В жаркие полуденные края она принесла с собой все туманные грезы северной поэзии; ее манила сказочная страна сирен, где родился Тассо, где умер Вергилий; она мечтала своей рукой сорвать ветвь лавра, растущего на могиле певца Августа и у колыбели поэта Готфридова. Ее мужу было восемнадцать лет. Кого она найдет в нем: Эвриала или Танкреда, Ниса или Рено?
        Почему бы и нет? Разве она сама не была в одном лице и Венерой и Армидой?
        И вот перед ней предстал царственный жених - такой, как я пыталась его описать: с большими ступнями и руками, с толстыми ляжками, громадным носом, говорящий на неаполитанском диалекте, жестикулируя, точно лаццароне.
        В брачном контракте королевы был пункт, на который Тануччи не обратил внимания, но которому между тем вскоре предстояло полностью изменить лицо политики Королевства обеих Сицилий.
        Там говорилось: «Когда королева подарит Неаполю наследника короны, она получит право войти в Государственный совет».
        Правда, прошло целых шесть лет, прежде чем Каролина родила этого самого наследника, зато в двадцать два года она куда более была способна исполнить наказ своей матери.
        Сначала королеве представлялось, что ей удастся восполнить недостатки в образовании своего супруга. Это показалось ей тем легче, что послушав, как она беседует с Тануччи и еще несколькими - немногими! - образованными придворными, Фердинанд пришел в крайнее изумление. Неспособный отличить подлинную ученость от умения ловко болтать языком, он восклицал с восхищением:
        - Поистине, королева знает все на свете!
        Правда, вскоре его восторг заметно поутих, и я не один раз слышала, как он удивлялся:
        - Не понимаю, как это при такой-то учености королева умудряется делать еще больше глупостей, чем такой осел, как я!
        Тем не менее, в начале их супружества Фердинанд покорно выслушивал все те уроки, что королеве было угодно давать ему, и она научила его читать и писать почти без ошибок. Именно на эти прежние уроки он намекал, когда в добром расположении духа, бывало, называл ее «моя дорогая наставница».
        Но чему она так никогда и не смогла его научить, так это изысканным манерам, свойственным дворам Севера и Запада; сама по себе забота об утонченности редка в жарких странах, хотя здесь она более необходима, чем где бы то ни было еще, - речь идет о том нежном, грациозном ворковании, что превращает любовь в язык, состоящий из благоухания цветов и птичьих трелей.
        Превосходство Каролины уязвляло Фердинанда; грубость Фердинанда ранила Каролину.
        Мы вскоре увидим, к чему привели такое несходство привычек и противоположность характеров.



        XLV

        Итак, вот они перед нами, лицом к лицу, два столь несхожих персонажа: с одной стороны - королева, красивая, высокомерная, изысканная, исполненная достоинства, утонченная, чувствительная, несколько педантичная, легко поддающаяся гневу и с трудом - умиротворению, презирающая своего мужа за вульгарность речей и неповоротливость ума; с другой стороны - король, жизнерадостный, до глупости невежественный и до грубости откровенный, нисколько не озабоченный совершенствованием собственной персоны, чуждый деликатного обхождения, - короче, похожий не на монарха, принца или просто дворянина, а на лаццароне.
        Одной из причин, приводивших Каролину в отчаяние и заставивших почти совсем отказаться от посещений театра, было поведение короля в антрактах, когда он начинал прикидываться шутом, выставляя себя на посмешище черни.
        Между оперой и балетом ему приносили в ложу ужин; одним из неизменных блюд этого ужина были макароны; взяв тарелку, король приближался с ней к барьеру ложи и, большой любитель неаполитанских макарон, под бурные рукоплескания партера начинал с ужимками и жестами пульчинеллы заглатывать их целиком, помогая себе руками и пренебрегая вилкой, не забывая отвешивать поклоны аплодирующей публике.
        Королеве сначала казалось, что она приобрела над ним куда большую власть, чем то было на самом деле или чем ей удалось завоевать впоследствии. Однажды, разгневавшись на герцога д’Альтавиллу, фаворита Фердинанда, она набросилась на этого господина с бранью, обвинив его в том, что он входит в доверие к королю, используя для этого средства, недостойные порядочного человека. Герцог, чья честь была чувствительно задета, пожаловался государю на оскорбление, нанесенное королевой, и просил позволения удалиться к себе в поместье. Король, взбешенный поведением своей жены, явился к ней и стал резко упрекать ее; она же, вместо того чтобы успокоить, разозлила его своими ответами еще больше, даже настолько, что их спор закончился увесистой оплеухой, от которой щека королевы дня на три-четыре покрылась голубоватым мраморным налетом.
        Тогда она решилась уподобиться разгневанному Ахиллу, удалившемуся в свой шатер; однако король проявил твердость, и королеве пришлось смириться, притом до такой степени, чтобы умолять герцога д’Альтавиллу помочь ей вновь снискать милость государя. К счастью, император Иосиф, в то время путешествующий по Италии, прибыв в Неаполь, сумел помирить супругов.
        Некоторое время король принимал близко к сердцу презрительные выпады королевы, но вскоре решил, что сможет найти себе утешения и помимо нее. Это для Каролины оказалось неприятным сюрпризом, и она стала искать повод и способ восстановить утраченное влияние на мужа.
        Страстный охотник, о чем я уже упоминала, Фердинанд редко пропускал хотя бы день, не отправившись на охоту. Притом в каждом из его лесных угодьев были построены просторные хижины, изнутри меблированные безыскусно, но с удобством; когда он заходил туда словно бы затем, чтобы немного отдохнуть, он неизменно находил там какую-нибудь смазливую крестьяночку в красивом местном наряде, ожидавшую лишь возможности доставить удовольствие его величеству. Он только весьма настойчиво напоминал своим усердным слугам, чтобы они вели себя осмотрительно, ибо королеве ни в коем случае не следует знать об этих любовных подробностях его охотничьих приключений.
        - Ба! - сказал ему однажды слуга, пользовавшийся правом говорить со своим господином открыто. - К чему все эти тайны? Ведь королева со своей стороны делает то же самое, да, может, кто знает, еще и побольше вас.
        - Замолчи! - перебил король. - Замолчи, и пусть ее! Это обновляет породу.
        Ныне, когда я, согласно данному обещанию, должна рассказывать всю правду, не скрывая ничего, могу признаться, что старый слуга не лгал: королева, первым любовником которой был князь Караманико, потом остановила свой выбор на Актоне и одновременно, что заботило Актона не более, чем Потемкина - увлечения Екатерины II, приблизила к себе герцога делла Реджина, в самом имени которого, казалось, уже заключалось пророчество подобной судьбы; был еще Пио де Анчени, если не создавший, то, по крайней мере, усовершенствовавший итальянский балет. Ей, как Екатерине Великой, хотелось одаривать своих возлюбленных, но она была не так богата, и потому подобная щедрость разоряла ее - она вечно оставалась без единого дуката.
        Но вернемся к королю.
        Несмотря на его охотничьи привалы, время от времени король мимоходом прельщался дамами - придворными или еще какими-нибудь. Каролина не ревновала своего мужа: он не только не был ею любим, но внушал ей презрение, но, тем не менее, она опасалась, как бы какая-нибудь из этих прелестниц, оказавшись особенно ловкой, не лишила ее той власти, которую она ни за что не пожелала бы выпустить из своих рук. Поэтому временами она с чисто женской ловкостью и настойчивостью выведывала любовные секреты мужа и мстила соперницам. Так, после нескольких месяцев близости с герцогиней Лючиано король признался в этой интрижке Марии Каролине; та отправила герцогиню в ссылку, в ее поместье; тогда, переодевшись в мужское платье, герцогиня подстерегла короля, когда он ехал куда-то, и осыпала его упреками. Король, безоружный перед ней, так же как он был безоружен перед королевой, признался, что виноват, но герцогине все же пришлось вернуться к себе в поместье, где она все еще пребывала ко времени моего приезда в Неаполь.
        Такая же судьба, хотя по совершенно противоположной причине, постигла герцогиню Кассано Серра. Фердинанд увлекся ею всерьез, но, несмотря на все его настойчивые ухаживания, она упорно отказывалась уступить ему. Король пожаловался жене на ее несговорчивость, и королева нашла средство удалить герцогиню Кассано от двора за избыток благоразумия, подобно тому как изгнала герцогиню Лючиано за недостаток его.
        Увы! Бедной герцогине пришлось расплатиться за добродетель вдвое дороже, чем другая расплатилась бы за свои грехи. На свое несчастье, она была возвращена из изгнания в 1799 году…
        Я уже говорила, что князь де Сан Никандро был принужден сделать из своего ученика первого охотника и первого рыболова королевства во имя эгоистических устремлений Тануччи, желавшего помешать принцу принимать участие в государственных делах. Действительно, когда король присутствовал на заседаниях Государственного совета, голова его оставалась до такой степени занятой рыбной ловлей и охотой, что он даже запретил ставить чернильницу на стол заседаний, боясь, как бы кому-либо не взбрело в голову составить какое-нибудь решение, которое придется подписать.
        Между неаполитанским королем и маркграфом фон Анспахом существовала личная переписка, регулярная, еженедельная, где отражалось все имеющее касательство к охоте. Оба они вели строгий учет своим великим деяниям, день за днем, час за часом, не упуская ничего.
        Подобного же рода переписку, где регистрировались охотничьи подвиги обеих сторон, вели между собой король Неаполя и его отец, испанский монарх. И хотя в политических отношениях двух властителей нередко случались недоразумения, сколь бы острым ни был политический разлад, ничто не могло прервать эту охотничью летопись.
        Список диких животных, принесенных в жертву царственной прихоти, всегда составлялся с неукоснительной аккуратностью: наряду с крупной, туда вносилась и самая мелкая дичь - от фазана до славки. В графе наблюдений отмечались трудности, что пришлось преодолеть, неприятности, пережитые во время охоты, а также перечислялись все сопровождавшие короля и почетные награды, какими были отмечены заслуги чем-либо отличившихся персон.
        Из этих двух регистров королю был более приятен тот, что предназначался маркграфу фон Анспаху. Тому была причина более чем простая: каким бы опытным охотником ни был Фердинанд, а стрелял он похуже Карла III, тогда как маркграф фон Анспах, напротив, уступал ему в этом искусстве.
        Изо всех мыслимых видов лести слаще всего для королевских ушей было замечание, что он как стрелок превосходит маркграфа фон Анспаха; подобное заключение делалось исходя из сравнения числа животных, убитых Фердинандом и маркграфом, ибо всегда оказывалось, что король подстрелил больше. Когда же речь заходила о том, что Карл III настрелял больше, чем его сын, это объясняли не особой меткостью Карла III, а тем, что испанские леса обширнее и богаче дичью.
        Я расскажу еще два случая, которые должны дополнить изображенный здесь мною портрет короля; затем я перейду непосредственно к событиям, взволновавшим все Неаполитанское королевство, в которых и я приняла участие, более движимая чувством дружбы к королю и королеве Неаполя, нежели обоснованной антипатией к французскому народу и итальянским патриотам.
        Как-то король охотился в одном из своих лесов. Ему повстречалась бедная женщина. Она не узнала его и показалась ему чрезвычайно удрученной. Не одаренный ни умом, ни душой Генриха IV, Фердинанд, тем не менее, отличался неким особым инстинктом, помогавшим ему понимать простых людей. Итак, он приблизился к женщине и стал ее расспрашивать. Та объяснила, что она вдова, ей необходимо прокормить семерых детей, а у нее ничего нет, кроме маленького поля, которое только что опустошила королевская свора.
        - Ну, вы ж сами понимаете, сударь, - плача, сказала вдова, - это сущее наказание иметь на троне охотника, от чьих забав стонет народ.
        Фердинанд отвечал ей, что ее жалобы справедливы и он не преминет доложить о них королю, поскольку состоит на службе его величества.
        - Ох! - вскричала женщина. - Вы ему хотите об этом доложить? Не трудитесь, я от него не жду ничего путного. Это ж каким надо быть бессердечным человеком, чтобы себе на потеху изничтожать добро бедняков, зная, что им не под силу себя защитить!
        Однако такое заявление вдовы не помешало королю отправиться вместе с нею к ее хижине, чтобы собственными глазами поглядеть на причиненный ей ущерб.
        Прибыв туда, он призвал двух крестьян, соседей той женщины, и попросил их оценить потраву. Те посчитали и объявили, что убыток равен двадцати дукатам.
        Король достал из кармана шестьдесят дукатов и сорок из них вручил вдове, сказав ей, что королю пристало платить вдвое по сравнению с обычным человеком.
        Оставшиеся двадцать дукатов были поделены между двумя третейскими судьями.
        Раз в неделю король принимал просителей в Каподимонте, во дворце, выстроенном Карлом III специально для охоты на славок; в такие дни все могли получить доступ к особе монарха, не соблюдая формальностей, предшествующих обычной аудиенции, - требовалось только дождаться своей очереди, так как все прихожие были полны народу.
        Некий пожилой кюре, живший поблизости, имея просьбу к его величеству, решился использовать такой случай, чтобы обратиться к королю непосредственно.
        Но, поскольку предстоящее сидение в приемной могло оказаться довольно длительным, он принял меры против голода, припрятав в кармане кусок хлеба с сыром. Кюре не собирался съесть это прямо в приемной: ни за что на свете он не допустил бы такой непочтительности! Но, так как от дворца до его селения было около трех льё, которые надо было одолеть пешком, он рассчитывал, получив аудиенцию, на обратном пути присесть у первого же ручейка и съесть свой хлеб с сыром, запив водой, чтобы, подкрепившись, продолжить путь к своему приходу.
        Кюре прождал часа три-четыре, и вот настала его очередь - он был пропущен к королю.
        Его величество восседал в кресле. У ног его разлеглась крупная испанская ищейка, заслужившая особенную любовь хозяина благодаря редкой тонкости своего нюха.
        Едва священник вошел в комнату, как пес поднял голову, раздул ноздри и, придав взгляду самое умильное выражение, завилял хвостом.
        Все эти проявления дружбы были обращены к кюре, а точнее, к куску сыра, лежавшему в его кармане: как известно, охотничьи собаки питают к этому лакомству поистине непобедимую слабость.
        Таким образом, чем ближе подступал кюре, отвешивая глубокие поклоны, тем любезнее приветствовал его пес, встав со своего места и в свою очередь двинувшись ему навстречу.
        Священник, вероятно не распознав смысла дружелюбных телодвижений пса, следил за его приближением с беспокойством.
        Беспокойство перешло в ужас, когда он увидел, что пес зашел к нему за спину.
        Но совсем не по себе ему стало, когда, объясняя суть своей просьбы, он вдруг почувствовал, что собачья морда упорно тычется к нему в карман.
        Чрезвычайное пристрастие его величества к собакам было общеизвестно - таким образом, речи не могло быть о том, чтобы избавиться от назойливости королевского любимца посредством пинка. Между тем приставания пса из нескромных становились уже совсем наглыми.
        Что до короля, то он веселился от души: будучи нечувствителен к тонкой шутке, его величество обожал грубые проделки: они забавляли его безмерно.
        Он прервал священника посреди его речи, и без того уже достаточно бессвязной:
        - Прошу прощения, отец мой, но что это у вас такое в кармане? Мой пес умирает от желания взглянуть на это!
        - Увы, государь! - отвечал смущенный кюре. - Это всего-навсего кусочек сыру, чтобы мне было чем перекусить вечером. Сейчас уже четыре часа пополудни, как вы сами изволите видеть, а мне еще надо пройти три льё, чтобы возвратиться в свой приход. Пообедать в городе я не могу, я не так богат.
        - Черт возьми, вы правы, - заметил король. - Вот Юпитер (так звали пса) как раз и добрался до вашего сыра. Продолжайте рассказывать о вашей просьбе, теперь он, вероятно, оставит вас в покое.
        Итак, кюре продолжил свои объяснения, между тем как Юпитер пожирал его сыр, а король с величайшим вниманием слушал.
        - Хорошо, - произнес монарх, когда кюре кончил. - Об этом мы подумаем.
        Однако, наперекор предположениям его величества, Юпитер, управившись с сыром, видимо, был намерен принудить кюре расстаться также и с хлебом.
        - Ну-ну, - подбодрил просителя король, - не подобает пожертвованию быть половинчатым: опорожните свой карман до дна!
        - Все это прекрасно, государь, - заметил священник, - но как быть с моим обедом?
        - Не стоит тревожиться из-за подобных пустяков: Господь в благости своей все уладит.
        Священник отдал свой хлеб и откланялся.
        В то время как Юпитер расправлялся с хлебом, король позвонил и приказал слуге:
        - Верните этого кюре, который только что вышел отсюда, и накормите его таким обедом, чтобы он не справился с ним меньше чем за час.
        Приказание Фердинанда было исполнено; король же за этот час успел вернуться в Неаполь и отдать распоряжения по делу священника, так что тот, возвратившись к себе в приход, уже ублаготворенный превосходным обедом, тотчас узнал, что милость, о какой он ходатайствовал, ему оказана.
        Уделив столько внимания королевской охоте, я из-за этого пренебрегла рыбной ловлей, однако об этом втором развлечении тоже нельзя не упомянуть, ибо король питал к нему почти такое же фанатическое пристрастие, как к охоте.
        Сказать, что Фердинанд увлекался рыбной ловлей, значило бы не сказать почти ничего, поскольку главным удовольствием для него была не сама ловля рыбы, а последующая ее продажа. Рыбной торговлей король занимался лично: это было весьма оригинальным зрелищем, и мне пришлось наблюдать его не однажды, а раз десять.
        Происходило это так. Король обыкновенно ловил рыбу в заповедной части моря, вблизи Позиллипо, напротив небольшого домика, принадлежащего ему же. Выбравшись на берег с обильным уловом, он приказывал перенести рыбу на набережную и начинал созывать покупателей, которые, разумеется, охотно сбегались на королевский зов. Тогда он назначал рыбе исходную цену, словно на аукционе, и каждый покупатель должен был набавлять хотя бы понемногу. Когда королю казалось, что торг идет вяло, он сам набавлял цену, и если не находилось никого, кто бы ее превысил, улов оставался при нем и рыбу отправляли на дворцовую кухню.
        В этих случаях, как, впрочем, и во многих других, любой мог подойти к королю без церемоний, заговорить с ним и даже вступить в спор, что и делали на своем местном наречии его добрые приятели-лаццарони, не беря на себя труда именовать его величеством, а называя попросту Носатым в честь его носа, своими размерами втрое превосходившего обычный.
        В общем, такой торг выглядел очень комично. Король, как уже было сказано, старался сбыть свой товар как можно дороже, расхваливал свою рыбу, поднимая ее за жабры и демонстрируя покупателям, причем мог и ударить ею по физиономии того, кто предлагал низкую цену и не успевал увернуться; лаццарони со своей стороны отвечали ему бранью совершенно так же, как если бы имели дело с обычным торговцем, и эти ругательства заставляли короля хохотать во все горло.
        Покончив с торговлей, вымокший в морской воде и пропахший рыбой, он возвращался во дворец и, не помывшись, не сменив одежды, спешил к королеве, чтобы со смехом рассказать ее величеству о своих похождениях. В зависимости от расположения духа она или терпеливо выслушивала эти рассказы, или выставляла его за дверь, язвительно упрекая за склонность к грубым развлечениям. При всем том Мария Каролина была бы крайне раздражена, если бы король избавился от этой склонности, ведь именно благодаря тому, что он предпочитал грубые забавы государственным делам, она могла управлять королевством в полное свое удовольствие.



        XLVI

        Как я уже говорила, королева попросила у меня мое платье, чтобы заказать себе такое же; я отослала ей его в тот же вечер.
        Три дня спустя камердинер явился объявить мне, что ее величество просит меня пожаловать в королевский дворец и захватить с собой мою шаль из голубого кашемира.
        Не прошло еще и десяти минут, как королева возвратилась из Казерты и, чтобы я не заставила ее ждать, послала за мной одну из дворцовых карет.
        Предупредив сэра Уильяма о своем отъезде, я поспешила к королеве.
        Апартаменты Марии Каролины располагались в ближайшем к морю крыле дворца, а их окна выходили на рощу апельсиновых и лимонных деревьев.
        Я застала ее величество в новом платье, которое только что было сшито по фасону моего. В волосах у нее было одно-единственное белое перо; голубая кашемировая шаль лежала рядом на кресле.
        Я хотела приветствовать королеву по всем правилам этикета, но она, торопливо обняв и поцеловав меня, воскликнула:
        - Ну, скорее! Скорее! Одевайтесь!
        Сначала я не вполне поняла, что значило это предложение; но она указала мне на мое платье, разложенное на кресле, и я сообразила, что королеве пришла фантазия посмотреть, как мы будем выглядеть в одинаковых платьях.
        И я не ошиблась: ее замысел состоял именно в этом.
        Тогда я спросила, позволит ли она мне пройти в соседнюю комнату, чтобы там сменить платье.
        Но она пожала плечами, заметив:
        - К чему между нами подобные церемонии?
        Потом, заметив, что я выгляжу довольно смущенной, она прибавила:
        - Предоставьте это мне. Я буду вашей горничной, и вы увидите, что в этом качестве я не хуже любой другой.
        Я была весьма сконфужена и сама не понимала, что делаю: бормотала что-то нечленораздельное, дрожала, колола себе пальцы своими же булавками, пыталась высвободиться из рук ее величества.
        - Да она сумасшедшая! - воскликнула королева. - Извольте не мешать мне! Я вам приказываю стоять спокойно.
        И, чтобы дать понять, что приказание, хотя и произнесенное повелительным тоном, было не чем иным, как новой милостью, она тут же поцеловала меня в плечо.
        Я затрепетала всем телом.
        Мне казалось, что я в бреду, настолько далека я была от того, чтобы ожидать подобных фамильярностей от королевы, слывшей самой гордой и властной женщиной государства. Втайне я спрашивала себя, точно ли она дочь императрицы Марии Терезии, а моя мать - бедная деревенская служанка.
        На меня нашло нечто вроде нравственного ослепления.
        Волей-неволей, но я принуждена была покориться. Королева помогла мне снять платье, в каком я пришла, и надеть белое атласное, потом украсила мои волосы белым пером и, склонив свою голову к моей, посмотрела на нас в зеркало, полушутливо заметив:
        - Право, с моей стороны это была глупая идея. Миледи Гамильтон, вы положительно красивее меня!
        Сконфуженная, покраснев до ушей, я не знала, куда мне деваться.
        - Ваше величество, позвольте мне с вами не согласиться, - пролепетала я. - Возможно, я и красива, но вы… о, вы поистине прекрасны!
        - Вы в самом деле так полагаете и говорите мне это без лести?
        - О, клянусь вам! - вскричала я от всего сердца.
        - Стало быть, - произнесла она, скользнув взглядом по своим великолепным плечам, - будь вы мужчиной, вы бы влюбились в меня, дорогая леди?
        - Более того, государыня: я бы коленопреклоненно боготворила вас.
        Она покачала головой с меланхолической усмешкой.
        - Быть любимой - это уже большая редкость, для королевы в особенности. Не стоит требовать невозможного. И однако…
        Она умолкла, вздохнув. Я смотрела на нее с интересом, чего она не могла не заметить.
        - И однако?.. - повторила я вопросительно.
        Она положила мне руку на плечо и усадила меня рядом с собой на софу.
        - Сколько раз в вашей жизни вы встречались с настоящей любовью? - спросила она.
        - Ваше величество желает знать, сколько раз я любила или сколько раз была любима?
        - Вы правы, это не одно и то же. Я спрашиваю, сколько раз вы были любимы.
        - Однажды я познала нежную дружбу и в другой раз была глубоко любима.
        - Какое же из этих двух чувств сделало вас более счастливой?
        - Кажется, нежная дружба.
        - А вы сами?
        - Я?
        - Да, вы… Из всех ваших поклонников кто был вам дороже?
        Я улыбнулась:
        - Надо ли быть искренней?
        - Со мной - всегда!
        - Всех милее был мне третий, который не любил меня.

        Королева кивнула с живостью и прибавила, вновь вздохнув:
        - Да, это правда, мы, женщины, таковы! Бедная моя Эмма, я ведь тоже отдала свою истинную, настоящую любовь взамен на любовь притворную, питаемую одним тщеславием, и я расплачиваюсь за это. У меня есть муж, которого я не люблю и - признаться ли вам? - никогда не могла бы полюбить, и есть любовник, которого я презираю… Вы удивлены, что я говорю об этом с такой откровенностью? Но что вы хотите? Меня помимо воли тянет к вам, впрочем, весь Неаполь в полный голос судачит о моих делах, так что такая доверительность сама по себе не многого стоит. По всей вероятности, вы давным-давно знаете то, в чем я призналась вам сегодня.
        - От этого слова вашего величества трогают меня не меньше.
        - Мое величество - довольно жалкое величество, если судить по тому, как мало счастья выпало мне на долю. Впрочем, ступив на землю Неаполя и впервые увидев мужчину, которому я была предназначена, я сразу почувствовала себя обреченной.
        - В самом деле, - вырвалось у меня. - Господи, между вами и королем такая разница!
        - В этом мое единственное оправдание, милая Эмма, и ты очень добра, что заговорила о нем. Ты, натура деликатная, тонкая, изысканная, можешь представить себе мою растерянность? Я была молода, мне было всего пятнадцать; мне сказали, что я буду царствовать на земле, где умер Вергилий, в краю, где родился Тассо, что я выйду замуж за юного восемнадцатилетнего принца, внука Людовика Четырнадцатого, правнука Генриха Четвертого! Я ехала сюда, так сказать, с «Энеидой» в одной руке и
«Освобожденным Иерусалимом» в другой; я прибыла в Неаполь с надеждами девственного сердца, с мечтами духа, взращенного на балладах нашей старой Германии. И что же я увидела? Ты его знаешь, мне не надо рисовать тебе портрет этого невежественного простолюдина, не ведающего иных языков, кроме своего неаполитанского диалекта; лаццароне с мола, уплетающего макароны в королевской ложе; рыбака из Мерджеллины, торгующего рыбой и болтающего с покупателями на портовом диалекте; охотника-грубияна, лишенного поэтической жилки; поклонника крестьянок; деревенского султана, набравшего себе гарем из коровниц! Ах, признаюсь тебе, моим иллюзиям быстро пришел конец. И все-таки однажды мне показалось, что я еще смогу быть счастливой. На моем пути встретился человек, наделенный всеми теми достоинствами, каких не хватало королю: молодой, красивый, изысканный, остроумный, да сверх того еще князь, что тоже не помеха…
        - Князь Караманико, - вставила я, не заметив, что непочтительно прерываю ее.
        - Ты знаешь его имя? - спросила королева.
        Я покраснела.
        - О, не красней! - усмехнулась она. - Даже королеве не стыдно признаться в этом. Он действительно любил меня, бедный Джузеппе! Не так как тот, другой, которого привлекло во мне лишь то, что я королева… И я знаю: Джузеппе все еще меня любит.
        - Но если так, что мешает вашему величеству вновь увидеться с ним?
        - Его разлучили со мной.
        - Возвратите его, призовите к себе… О, будь я королевой, ненавидящей своего мужа и любящей другого, ничто на свете не помешало бы мне быть с тем, кого я люблю!
        - Даже боязнь, что вернувшись, он найдет здесь смерть? - глухо произнесла королева.
        Я содрогнулась.
        - Но кто же мог бы совершить подобное злодейство?
        - Тот, кто занял его место и имеет причины бояться, что потеряет его.
        - Ваше величество предполагает, что он на это способен, и все же позволяете ему оставаться подле вас? - воскликнула я.
        - Что тебя удивляет? В здешних краях столько интриг, политических сетей и капканов! Попался в них - сиди смирно. Тут на помощь не позовешь, кричать не положено - весь народ тебя слушает и будет смеяться тебе в лицо: «Ловко тебя опутали!» Разве что пожаловаться… да, это большое облегчение, но тут нужно бы иметь друга. Вот видишь, я еще и не знаю, в самом ли деле ты мне друг, а уже жалуюсь.
        - О да, я друг вам, государыня! Я буду любить вас, и совсем не потому, что вы королева! - вскричала я, готовая броситься ей на шею, будто мы были равны по положению.
        Но все-таки я сумела не поддаться этому порыву.
        - Если так, тебя тоже оторвут от меня, ибо, тем не менее, я королева, - сказала Каролина с печальной улыбкой. - Увы, моя бедная Эмма, близ трона, словно на вершинах Альп, холод и разреженный воздух, здесь ничто не выживает - ни любовь, ни дружба.
        - Вы сами видите, как ошибаетесь, государыня: ведь тот человек любил вас, вы сказали сами, что он вас любит до сих пор. И наконец, я сама…
        - Ну, что же ты сама?
        - Я… все, что вы сказали, дает мне смелость признаться, что я тоже люблю вас.
        - О, как часто я грезила об этом! Иметь подругу! Но вместо них меня окружают одни угодливые лицемерки вроде Сан Марко и Сан Клементе, без конца выпрашивающих что-нибудь для себя, а если не для себя, то для своих любовников, если же не для любовников, тогда для мужей… Разве это подруги?
        - Государыня! - воскликнула я. - Никогда я не буду ничего у вас просить ни для кого, ни для себя, ни для мужа, что до любовника, у меня его нет и даже боюсь, что никогда уже не будет.
        - Именно потому, что тебе от меня ничего не нужно, ни для себя, ни для других, ты не возьмешь на себя труд подружиться со мной, - с горькой улыбкой заметила королева.
        - О нет, нет! - вскрикнула я и, более не в силах противиться симпатии, влекущей меня к ней, обвила руками ее шею. - Клянусь вам, что вы ошибаетесь!
        - Вот и славно, - сказала Каролина, - это добрый порыв, и я хочу воздать тебе за него. Что ж, я покажу тебе одну вещь, которую никогда никому не показывала: его портрет…
        Вдруг, оборвав себя на полуслове и помолчав, она прибавила:
        - Позже, лет через десять, ты узнаешь, что в жизни женщины, будь она королевой или прачкой, всегда есть одна любовь, оставившая более глубокий след, чем все прочие. Часто это бывает первая любовь. При виде каждого мужчины, в действительности или в воспоминаниях проходящего перед этим зеркалом, что зовется сердцем женщины, она грустно качает головой, шепча: «Нет, это не он!» Потом зеркало мало-помалу мутнеет, не отражает уже никакого образа, но и тогда, вглядываясь в этот туман, клубящийся перед глазами, женщина видит там всегда лишь одно лицо, лицо того единственного…
        Я опустила голову. Единственным, кого я любила или думала, что люблю, был сэр Гарри, но я чувствовала, что никто из тех, кого я знала, не оставил в моей душе такого неизгладимого следа, о каком говорила королева.
        Стало быть, мне не суждено было познать истинную любовь? Или она ждет меня впереди?
        Королева подошла к своему секретеру, шедевру Буля, великолепному подарку короля Людовика XVI, открыла потайной ящичек и вновь подошла ко мне, держа в руках маленький ларец.
        В ларце лежали футляр с медальоном, пачка писем, сухие цветы и листья.
        Я улыбнулась. Подумать только, эта надменная королева, могущественная и всевластная, обвиненная если не прямо в бессердечии, так в том, что сердце у нее из бронзы, сейчас похожа на простую женщину: словно пансионерка, тоскующая о последних каникулах, или монахиня, оплакивающая свою свободу, она показывает подруге высушенные листья и цветы, письма, портрет…
        Скипетр может иссушить руку, что держит его, корона может обжигать лоб королевы, но в ее сердце есть уголок, в котором женщина всегда остается женщиной.
        Улыбаясь, я думала об этом новом доказательстве нашей силы или слабости - тут уж пусть всякий судит, как ему угодно.
        - Ты смеешься, - сказала королева, - ты считаешь меня сумасшедшей? Воля твоя, можешь смеяться, но только часть моей души принадлежит дню нынешнему, а другая живет здесь - в этих письмах и увядших цветах, в этом портрете. Часто, весь день протерпев мужа, которого не выношу, и любовника, которого презираю, я запираюсь в этой комнате одна, достаю из секретера мой дорогой ларчик, открываю его и говорю себе: «Вот этот лист с лаврового дерева мы сорвали однажды вечером на могиле Вергилия, когда сияющая луна поднялась за мостом Святого Ангела, отбрасывая на Позиллипо широкие тени». Мы затерялись в одном из этих затененных уголков, словно отрезанные от мира живых, что шумел под нами; часы на башне монастыря святого Антония пробили одиннадцать; он умолял меня, упав к моим ногам, словно пастух Феокрита или Гесснера… Мы уже признались, что любим друг друга, но я еще не отдала ему ничего, кроме девственности моего сердца… Когда прозвучал одиннадцатый удар, я сорвала этот лист, прижала его к губам и склонила к нему лицо, и его губы прильнули к противоположной стороне листа - единственной преграды, еще
отделявшей его губы от моих; вдруг я быстро убрала лист, наши уста соединились… Он вскрикнул, как будто раскаленный клинок вошел в его сердце; я увидела, что он побледнел, закрыл глаза и откинулся назад, но я удержала его в своих объятиях, я прижала его к своему сердцу!.. То был дивный вечер седьмого мая; море сверкало, словно расплавленное серебро; Юпитер поднимался над Везувием, багровый, будто вышел из кратера вулкана… Ах! Бедный иссохший листок! Четырнадцать лет протекло с того дня, когда ты был сорван, но ты видишь: я ничего не забыла; каждый из этих цветов и листьев - памятная веха нашей любви, у каждого своя история, как у этого лаврового листочка; с их помощью я могу восстановить от первой до последней строки всю поэму моего счастья, моей юности. Эта вересковая веточка была у меня за поясом в ночь безумств. У короля есть привилегированный полк, так называемые липариоты, поскольку все или почти все, кто в нем служит, уроженцы Липарских островов. Джузеппе был капитаном этого полка. В ту пору за мной неусыпно следил старик Тануччи, которого я терпеть не могла, да и он меня ненавидел. Поэтому
любая наша встреча с Джузеппе была связана с тысячью опасностей. Мне удалось заронить в голову короля мысль устроить для своего полка праздник. Было условлено, что это будет маскарад: король нарядится трактирщиком, а я - трактирщицей, и мы будем принимать у себя офицеров полка. Были установлены две огромные палатки; в одной распоряжался король в белом колпаке, кухонном переднике и с ножом за поясом, а трактирных слуг изображали самые важные синьоры двора. Я была в костюме, какие носят женщины Прочиды: голова повязана красным платком, корсаж, шитый золотом, плотно охватывает талию, короткая ярко-алая юбка оставляет щиколотки открытыми; роль трактирных служанок при мне исполняли двенадцать придворных дам высшего ранга. Караманико сел за один из моих столов, так что я могла прислуживать ему, как и другим. Как мне было сладостно быть его служанкой! А когда он пил за здоровье королевы, каким счастьем для меня было знать, что не за королеву он пьет, а за Марию Каролину! Когда я проходила мимо него, моя юбка задевала его колено, моя рука касалась его плеча; я снова и снова проскальзывала там, без конца
находя новые поводы, чтобы пробираться сквозь тот узкий проход, который он старался сделать еще более тесным. Грянула музыка, давая знак, что наступил черед танцев. Будучи одним из старших офицеров полка, он имел право пригласить меня, и мы трижды танцевали с ним. Он заметил букетик, что был у меня за поясом, и ухитрился, незаметно покинув танцующих, собрать такой же. Мы тайком обменялись букетами - вот он, его букет: тот самый вереск в окружении гвоздик. А хочешь посмотреть на письмо, которое он написал мне на следующий день? Вот оно, возьми прочти!
        Я взяла письмо из судорожно стиснутых пальцев королевы и стала читать:



«О моя возлюбленная Каролина! Вот я снова упал с небес на землю, которая для меня пустыня, когда рядом нет тебя! Что же это было - сон, реальность? Богиня - не ведаю, была ли то Геба или Венера, ведь обе златовласы, юны и прекрасны, - она подносила мне амброзию, наполняла мою чашу нектаром… О, я узнал вкус божественного напитка, когда всю последнюю ночь пил его, касаясь твоих уст, - он был еще более пьянящим, чем тот, что ты наливала мне накануне. Каролина, возлюбленная моя, о, думай лишь об одном, вложи весь свой ум, всю душу и сердце, все силы, которыми Господь одаривает любовь, в единственную заботу - как нам встретиться. Я жажду еще одной ночи, звездной ночи наших поцелуев, подобной тем, что сверкают в моей памяти в тысячу раз ярче, чем мои дни.
        Увы! Почему ты королева? Зачем ты не родилась просто одной из красивых девушек того греческого острова, наряд которых был на тебе вчера? Тогда бы тебя не караулили ни часовые дворца, ни придворные дамы, что стерегут в его коридорах, ни король, охраняющий супружескую спальню. Была бы только лодка, качающаяся на морских волнах у нас под ногами, небо над головой, высокий мыс со сладостным именем Мизена, залив любовных воспоминаний под названием Байского, апельсиновые рощи, где мы заблудились бы и постарались как можно позже найти дорогу в дивный край, в Сорренто! О, жизнь вместе с тобой, свобода вместе с тобой, горе вместе с тобой, смерть вместе с тобой, но ничего без тебя - ни славы, ни счастья, ни даже места одесную Господа нашего!

    Твой Джузеппе».
        Вздохнув, я уронила письмо.
        - Ты веришь, что он меня любил? - спросила королева, поднимая письмо и прижимая его к губам.
        Я молчала.
        - О, я понимаю, - проговорила она. - Ты спрашиваешь себя, не решаясь задать такой вопрос мне, как, будучи любима таким человеком, я согласилась, чтобы его удалили от меня; ты спрашиваешь себя, как можно было, любя его, полюбить другого… Нет, я не полюбила другого, я стала его любовницей, только и всего. Чего ты хочешь! Клеопатра, перед тем возлюбленная божественного Цезаря, стала любовницей пьяницы Антония… Не будем больше говорить об этом, это мой позор. Хочешь взглянуть на его портрет?..
        Резким, почти гневным жестом она раскрыла футляр и поднесла к моим глазам чудесную миниатюру.
        Там был изображен мужчина лет двадцати восьми-тридцати с благородно бледным лицом, скорее суровым, чем нежным, с красивыми черными глазами, темноволосый. На нем была форма капитана полка Липариотов. Портрет был начат на следующий день после достопамятного маскарада, отмеченного вересковой веточкой и прославленного в письме, а преподнесен королеве в ту ночь, о которой он просил с такой настойчивостью.
        В эту минуту в дверь постучали.
        - Кто там? - резко спросила королева, пряча в ларец цветы, письма и портрет так поспешно, словно боялась, как бы посторонний взгляд не осквернил их.
        - Это я, государыня, - послышался мужской голос.
        Брови королевы нахмурились, придавая ее красивому лицу выражение невероятной жесткости.
        - Я же сказала, что я никого не принимаю, - произнесла она.
        - Даже меня? - спросил голос.
        - Когда я говорю никого, - заметила королева ледяным тоном, - это значит, что исключений не может быть.
        - Но я должен сообщить вашему величеству важнейшие политические новости.
        - Сообщите их королю; на сегодня я уступаю ему всю свою власть.
        - И все же, когда ваше величество узнает, о чем идет речь…
        - Сегодня я не желаю ничего узнавать, - нетерпеливо воскликнула королева, топая ногой.
        - Ваше величество находится в обществе леди Гамильтон?
        - Похоже, что вы допрашиваете меня! - сказала Каролина.
        - Нет, но сэр Уильям прибыл, чтобы предупредить миледи, что он получил те же известия и потому отправляется в Казерту.
        - Он знает, что миледи здесь?
        - Да, ваше величество.
        - Что ж, пусть едет в Казерту.
        - В таком случае я отправляюсь с ним, - продолжал голос.
        - Поезжайте, сударь.
        Послышался звук удаляющихся шагов.
        - Он испортит мне день! - сказала королева.
        - Однако же, государыня, - осмелилась заметить я, - если новости, что он принес, действительно настолько серьезны…
        - Сегодня, когда у меня в одной руке его портрет, а другой я прижимаю к сердцу мою подругу, - отвечала она, - я отдала бы мой трон за один карлино, а уж чужие троны тем более!



        XLVII

        Понятно, что разговор Марии Каролины со мной касался князя Джузеппе Караманико, в ту пору вице-короля Сицилии. Будучи министром неаполитанского монарха и любовником королевы, он предложил создать в Неаполе военный флот и с этой целью пригласить из Тосканы капитана фрегата Джона Актона.
        Почему на этого человека, мало кому известного и не блещущего никакими особенными достоинствами, пал выбор князя Караманико, напротив, наделенного незаурядным умом?
        Видно, правда, что в этом мире счастье одного зиждется на несчастье другого. Рожденный в Безансоне в семье ирландцев, Джон Актон пошел служить во французский флот, где натерпелся унижений, как уверяют, заслуженных, и покинул Францию, исполнившись враждебности, которая позднее переросла в яростную ненависть.
        Эту враждебность он внушил королеве Марии Каролине еще задолго до того, как смерть Людовика XVI и Марии Антуанетты дала ей более чем веские основания невзлюбить французов. Что до отношения Актона к Франции, то о нем можно судить по одному любопытному факту. В неурожайный год, когда население Неаполя буквально вымирало от голода, он добился, чтобы посланное Людовиком XVI судно зерна было отправлено назад только потому, что оно пришло из Франции.
        В военной экспедиции против берберов, командуя фрегатом, он был единственным, кто проявил некоторую сообразительность и, ведя свое судно вдоль побережья, смог поддержать огнем свой отряд при высадке десанта и помочь ему при возвращении на борт. Рассказы об этом случае достигли ушей князя Караманико, и он, движимый жаждой прославить трон, на котором восседала обожаемая им женщина, рекомендовал Актона королю. Благосклонный кивок королевы решил дело: Актон был принят на службу.
        Теперь возникает вопрос, как могло случиться, что князь, столь исполненный преданности, изысканный и достойный, был вытеснен из сердца возлюбленной простым ирландским офицером, грубым, посредственным, даже не молодым и не красивым. Это одна из тех тайн, которых разум не в силах объяснить, хотя любовь и каприз нередко проделывают подобные вещи.
        Итак, необъяснимое совершилось. Джон Актон занял место князя Караманико, и тот был отправлен, а точнее - выслан в Лондон в качестве посла, а через два-три года вернулся на Сицилию как ее вице-король.
        Когда королева доверила мне тайну своего сердца, о чем я только что рассказала, князь находился в Палермо.
        Как мы видели, г-на Джона Актона ждал холодный прием, когда он так не вовремя постучался в дверь королевы.
        Тем не менее, после того как наша беседа была таким образом прервана, мысли Каролины приняли иное направление. Она заперла свой ларчик, поставила его в потайной ящик секретера, пристроила на место дощечку, скрывающую тайник, и, встав перед зеркалом, тряхнула головой с видом подчеркнуто небрежным и беспечным.
        - Давай прогуляемся, - сказала она, с силой дергая шнурок звонка.
        Через мгновение в дверь кто-то тихо постучался.
        - Войдите, - сказала королева, накинув на плечи кашемировую шаль.
        - Ваше величество забыли, что дверь заперта изнутри.
        - А, верно… Открой, Эмма.
        Я открыла.
        Королева оглянулась, чтобы посмотреть, кто пришел.
        - Ах, это ты, Сан Марко? - сказала она. - Сегодня мы пообедаем в женском обществе: ты, Сан Клементе, Эмма и я. Пусть зажгут свет в розовом будуаре и малом салоне и предупредят наших обычных сотрапезников: Роккаромана, старика Гатти, Молитерно, Пиньятелли, но пусть не будет никого из занудных нравоучителей и дипломатов. Вот Термоли если придет, то в добрый час.
        - Пригласить его? - спросила маркиза Сан Марко.
        - Право, не стоит! Надо кое-что оставить и на произвол случая.
        Потом, обратясь ко мне, она прибавила:
        - Это сын Сан Никандро, того самого идиота, что занимался воспитанием короля. Он так стесняется тех успехов, которых добился его отец в этом деле, что предпочел называться именем одного из своих ленных владений - Термоли. Он человек остроумный, и я решила, что грехи отца не должны пасть на голову сына, и все ему простила… Но чтобы не было Лемберга ни под каким видом: никаких ученых! Моя дорогая, ученые скучны во всех концах света, но здесь, в Италии, они просто убийственны… Ты слышишь, Сан Марко, - она вновь повернулась к маркизе, - должно быть не более десяти-двенадцати человек, и только из числа моих ближайших друзей.
        Потом, уже увлекая меня за собой к парадной лестнице, она добавила:
        - У меня свой кружок близких мне людей, у короля - свой. Правда, его друзья весьма немногочисленны.
        Мы спустились; во дворе нас ожидала карета, запряженная парой лошадей, без иных отличий, кроме вензеля «ФБ» под королевской короной; возница был одет в будничную ливрею.
        Мы с королевой вышли в совершенно одинаковых нарядах: на каждой платье из белого атласа, белое перо в волосах и довершающая деталь - шаль из голубого кашемира. Единственное различие состояло в том, что волосы Каролины были светлыми и золотистыми, а мои - темно-каштановыми.
        Выехав со двора, мы обогнули спуск Джиганте и Санта Лючию, миновали маленький дворец Кьятамоне, одно из мест королевских развлечений, потом спустились на набережную Кьяйа и двинулись вдоль побережья Мерджеллины к развалинам, которые народ, всегда охотно хранящий в памяти великие бедствия и ужасные злодейства, называет дворцом королевы Джованны, хотя на самом деле это руины дворца Анны Карафа, который не достроил ее супруг герцог Медина Чели, отозванный в Испанию после падения великого герцога Оливареса, да так и не завершивший строительство, поэтому дворец остался возведенным лишь наполовину. На пути туда мы миновали довольно красивый дом, тогда еще не имевший номера (дома в Неаполе были пронумерованы только лет пять или шесть спустя для облегчения домашних обысков); так вот, проезжая, королева протянула руку и указала мне на этот дом.
        - Видишь? - спросила она.
        - Да, ваше величество, - отвечала я.
        - Это рыболовный домик моего августейшего супруга. Вот здесь, на берегу, он торгует своей рыбой, которую сам вылавливает, и щеголяет красноречием, ни в чем не уступающим языку его добрых приятелей-лаццарони. Ты никогда не видела это любопытное зрелище?
        - Нет, ваше величество, и я не хотела бы этого видеть.
        - Ты не права: вероятно, у тебя возникло бы совсем иное впечатление о королевском величии, какого ты раньше и вообразить не могла.
        И она откинулась к задней стенке кареты тем нетерпеливым, пренебрежительным движением, что бывало свойственно ей лишь в те минуты, когда заходила речь о ее муже.
        Наступил час прогулок, и здесь был огромный наплыв экипажей, которые, по обыкновению, доезжали до конца Мерджеллины, поворачивали назад по набережной Кьяйа, поднимались по улице Кьяйа до церкви святого Фердинанда, потом по улице Толедо следовали до Меркателло и возвращались той же дорогой, словно приговоренные вечно двигаться по кругу. Действительно, в Неаполе был только один променад, если можно так назвать пыльную мостовую и улицу, которая днем раскалялась до пятидесяти градусов и даже ночью остывала не более чем градусов на двадцать.
        На всем пути следования королевская карета привлекала к себе любопытные взгляды. Меня еще мало знали в Неаполе, так что особая честь, оказанная неизвестной персоне, удивляла каждого встречного. Лишь некоторые придворные дамы, привставая в своих каретах, словно подброшенные электрическим ударом, восклицали: «Леди Гамильтон!», «Жена английского посла!» Две или три из них просто вскрикнули: «Эмма Лайонна!», и это, к немалому моему сожалению, доказывало, что кое-кому здесь я известна и под этим именем.
        Встретился нам и мой давний обожатель епископ Деррийский. Когда он заметил меня в королевском экипаже, лицо его озарилось радостью, но он ни в малейшей степени не казался удивленным. Если бы он узрел мою особу одесную Юноны или ошуюю Минервы, он и тогда счел бы, что это место едва ли можно признать достойным меня.
        На все восклицания встречных, на все их изумление королева отвечала надменной улыбкой, казалось говорившей: «Почему бы и нет, если таково мое желание?»
        Когда мы вернулись, уже стемнело.
        Рядом с обеденной залой, освещенной a giorno[Как днем (ит.).] , где для нашей маленькой компании был сервирован такой роскошный стол, как будто речь шла о большом празднестве, располагался будуар, о котором упоминала королева; этот таинственный приют освещала только алебастровая лампа, отбрасывающая бледный молочный свет на мебель и ковры; окна выходили на террасу, и сквозь листву апельсиновых деревьев сверкало море, отражая последние багровые лучи заходящего солнца.
        Когда мы вошли, Мария Каролина, пройдя обеденную залу, увлекла меня в будуар.
        Не думаю, чтобы даже сама царица сладострастия Венера - Астарта у себя на Книде, Пафосе или на Кифере, во времена, когда она была любима Адонисом и ей поклонялись Перикл и Алкивиад, могла придумать что-либо более упоительное и благоуханное, чем это очаровательное гнездо голубки, куда морской бриз проникал только сквозь цветущие апельсиновые кроны.
        Вряд ли кто-нибудь мог бы усомниться, что этот будуар, словно бы сотворенный из перламутра раковин-жемчужниц и из розовых лепестков, не знал иных звуков, кроме пылкого шепота и трепета влюбленных сердец; сам воздух здесь был напоен благоуханием сладострастия: очутившегося там окутывали нежнейшие магические дуновения, какие только знает природа. Едва войдя сюда, я испытала странное чувство, как будто ласкающие любовные напевы, уснувшие в моем сердце, внезапно пробудились вновь. Это было очарование, подобное тому, что я почувствовала когда-то, когда сэр Гарри приблизился к моему ложу, чтобы занять подле меня место своего друга сэра Джона. Все отзвуки таинственной неги, уснувшей в моей душе со времени брака с сэром Уильямом, все то, что я считала умершим и погребенным, встрепенулось и ожило. Губы у меня пересохли, словно их коснулось дыхание огня, глаза томно полузакрылись, и с глубоким вздохом я опустилась, почти упала на подушки:
        - Ах! Как не любить здесь?
        - Кто же тебе мешает любить? - спросила королева. - Разве ты уже достигла такого возраста, когда любить поздно?
        - Нет, - отвечала я. - Но кого любить?
        - Ах, да, - заметила королева. - Вот в чем вопрос, как говорит твой английский поэт. Кого любить? Именно об этом Сапфо вопрошала Амура, прежде чем ей встретился Фаон. Но как только увидела Фаона, ей пришлось жизнью заплатить за взгляд, который она остановила на прекрасном жителе Лесбоса. Бедная Эмма! - вполголоса заключила королева. - Ты права, кого любить? Ведь любовь мужчин недолговечна. Истинные, по-настоящему прочные узы, поверь мне, создает только дружба, женская дружба.
        Я с усилием поднялась и растерянно поглядела на нее.
        - Взять хотя бы мою бедную сестру Марию Антуанетту, - продолжала она, - целых семь лет она считалась супругой своего мужа, не будучи подлинно его женой. Так вот, эти-то семь лет и были самыми счастливыми в ее жизни. Правда, ей повезло: если я мечтала найти себе подругу, то у нее было целых две - принцесса де Ламбаль и госпожа де Полиньяк. Я покажу тебе письма, которые она в ту пору мне писала; чувствуется, что ни единое облачко не омрачало ее сердца. Это уж потом Диллоны, Куаньи, Ферзены подняли такие бури вокруг нее… Ламбаль и Полиньяк - вот была ее благодатная, солнечная, лазурная юность! Эмма, - вздохнула королева, обнимая меня и прижимая к груди, - хочешь быть для меня тем, чем две эти нежные подруги были для моей сестры Марии Антуанетты?
        - Да, о да! - вскричала я со всей наивностью неискушенного сердца. - Я от всей души хочу этого!
        - Спасибо! - воскликнула королева, быстрым пылким движением прижав свои уста к моим. - О, я предчувствую, что буду любить тебя так, как никогда никого не любила.
        У меня вырвался слабый крик; слишком неожиданной была эта почти мужская ласка. Мне почудилось, что силы покидают меня, перед глазами поплыл туман, я едва не лишилась сознания. С усилием выпрямляясь, я мягко отстранила королеву.
        - Ох, - пробормотала я, - что это со мной? Кажется, я сейчас задохнусь!
        - Ничего удивительного, - промолвила королева, поднявшись в свою очередь и поддерживая меня за локти. - В эту июльскую жару атласные платья, корсеты на китовом усе… Послушай, милая подруга, ведь у нас осталось еще несколько минут до ужина, давай-ка сбросим эти тяжелые одеяния и накинем простые пеньюары. Поверь мне, так будет лучше, ведь сегодня мы ужинаем в кругу близких друзей. Впрочем, тебе, моя милая кокетка, чтобы быть прекрасной, вовсе не нужны пышные туалеты. И напоминать тебе об этом тоже бесполезно, ты сама все знаешь. А потом, в час ночи, когда они все уйдут, для каждой из нас уже будет приготовлена ванна, так что ты вернешься к себе, свежая, словно Венера, когда она только что вышла из тех прекрасных вод, которые - видишь? - так дивно сверкают там.
        Произнося эти слова, королева сама расстегнула застежки моего платья и ослабила шнуровку корсета. Платье и корсет соскользнули к моим ногам.
        С блаженным облегчением я перевела дух.
        - В самом деле, - заметила королева, - имея такое сложение, как у тебя, дражайшая моя, просто грешно носить иные костюмы, кроме наряда Аспазии. Подождите, о прелестная гречанка! Мы прикажем, и вам принесут вашу тунику. Но, по крайней мере, сегодня не кокетничайте с Роккаромана, не то, предупреждаю, я умру от ревности!
        Улыбаясь, я спросила:
        - Значит, кто-то из этих господ имел счастье внушить вашему величеству некоторый интерес?
        - Я вовсе не говорила, что буду ревновать их, глупышка! - засмеялась королева. - Я сказала, что ревную тебя. А теперь гляди, вон мой ночной туалет, там, на кресле, у моего ложа…
        С этими словами она распахнула дверь, ведущую в спальню:
        - Возьми все это, а я позвоню и прикажу, чтобы мне принесли другое.
        - Такое же?
        - Конечно, такое же, мы ведь договорились, что мы сестры, более того - подруги?
        И она позвонила.
        Я прошла в спальню. В отличие от будуара, освещенного, как я уже сказала, алебастровой лампой, в спальне свет исходил от лампы розового богемского стекла, комната была затянута голубой тафтой, и свет, просачиваясь сквозь алый кристалл, бросал на ткань розовые отблески. Две двери, прорезанные друг напротив друга, вели - одна в туалетную комнату, другая в ванную; все пространство ванной занимал громадный беломраморный бассейн, окруженный ступенями, которые были покрыты циновками столь тонкими, что их узор казался вышитым. На каждом углу лежали шелковые подушки.
        Вся зала была украшена фресками в духе помпейских росписей - знаменитыми каприйскими танцовщицами, порхающими на стенах.
        Было во всем этом нечто напоминающее волшебный дворец Армиды, воспетый Тассо.
        Вот уже час, как я находилась в мире колдовских очарований.
        Этот будуар, эта спальня и ванная были настолько же далеки от голубой комнаты, когда-то предсказанной Диком, насколько та голубая комната отличалась от хибарки у миссис Дэвидсон, где прошло мое детство.
        Ночной наряд королевы состоял из батистовой туники, отделанной валансьенскими кружевами по вороту, вырезу на груди и рукавам; шнур из розового шелка перехватывал талию; это неглиже дополняла пара домашних туфелек из розового атласа.
        Едва успев одеться, я увидела королеву, входящую в таком же наряде. Она оглядела меня, потом заметила с прелестной улыбкой:
        - Мне ужасно хочется сделать для тебя то же, что моя сестра Мария Антуанетта сделала для маленькой принцессы де Ламбаль, то есть учредить для тебя при дворе должность постельничей дамы, ведь тогда мы сможем не разлучаться ни днем ни ночью. Правда, это мне грозило бы жестокой ссорой с сэром Уильямом!
        Я рассмеялась:
        - Не знаю, будет ли у вашего величества ссора с ним, зато мне хорошо известно другое. Должность постельничей дамы, которую ваше величество желает учредить при дворе, в английском посольстве либо вовсе отсутствует, либо сопряжена с обязанностями столь несущественными, что о них и говорить не стоит.
        - Что ж, значит, в этом отношении я спокойна, но есть и другая сторона дела…
        - Бог мой, какая же?
        - Когда король увидит, до чего ты хороша, он в тебя влюбится.
        - Ах, Господи, что я слышу от вашего величества!
        - Ты мне позволишь защищать тебя от его домогательств?
        - Я умоляю об этом ваше величество… Хотя думаю, что сумела бы защититься и сама.
        - Хочешь, я посоветую тебе хорошее средство обороны? Душись своими любимыми духами, неважно какими, но обязательно душись всякий раз, когда отправляешься ко двору. Подобно своему предку Генриху Четвертому - по-моему, в этом состоит все их сходство, - король ненавидит духи. Я же, напротив, обожаю их. Так, а теперь посмотри на меня… Положительно ты прелесть! Ты в десять раз красивее, чем в парадном туалете. Только дай я вплету что-нибудь тебе в волосы.
        Королева открыла футляр, лежавший на ее туалетном столике, и достала оттуда нитку жемчуга, способную служить и колье, и украшением для прически; жемчужины перемежались несколькими крупными бриллиантами; затем, как и было сказано, она вплела эту нить мне в волосы.
        Казалось, Каролина совершенно отреклась от собственного кокетства, лишь бы сделать меня как можно красивее, хотя бы и в ущерб ей самой; глядя, как она убирает мои волосы, можно было подумать, что не женщина украшает другую женщину, а любовник наряжает возлюбленную.
        - О, - произнесла она, - Сан Марко и Сан Клементе просто лопнут от зависти! Нам говорили, что приедет англичанка, и мы ждали, что появится белобрысая особа с волосами, как мочало, с голубенькими фаянсовыми глазками и длинными зубами, а вместо этого к нам из страны томных миссис приехала сущая Клеопатра, темная шатенка с глазами непередаваемого цвета и с такой кожей, с такой… Ну, признайся, подружка, из чего сделана твоя кожа? Из горностая? Из лебяжьего пуха? Право, мне так досадно, что я пригласила всех этих людей прийти сегодня сюда: мы ведь могли бы остаться вдвоем, принять ванну, приказать, чтобы нам сервировали ужин прямо в бассейне… Ах, вот было бы славно захлопнуть дверь у них перед носом! Но нет, так и быть, я их приму, ты будешь кокетничать, словно кошечка, не правда ли? Говорят, ты чудесная актриса, а танцуешь так, что голова кругом идет…
        Я покраснела.

        - Сэр Уильям сам об этом рассказывал. Ты почитаешь стихи, ты споешь, ты будешь делать все что умеешь, чтобы свести их с ума. Мы их ослепим, очаруем; завтра во всем Неаполе только и будет разговоров, что о тебе; и когда мне станут говорить про леди Гамильтон, я скажу: «Да, это моя подруга! Это моя Эмма, она принадлежит мне и больше никому!» Мужчины будут ревновать тебя ко мне, женщины возненавидят меня еще больше… О, я сквитаюсь с ними, со всеми этими неаполитанками, которые занимаются любовью, словно самки, и не желают мыться - их хоть плетью загоняй в ванну! Если бы по приговору суда мне пришлось поцеловать одну из них, я попросила бы изменить меру наказания и лучше заточить меня в замок Святого Ангела или в Кастель Нуово, тогда как тебя… о, тебя я бы съела живьем!
        И, обнажив мне плечо, она впилась в него зубами, закончив укус поцелуем.
        В это мгновение дверь будуара приоткрылась и мы услышали:
        - Стол для ее величества накрыт.
        - Идем! - сказала королева.
        И мы вошли в обеденную залу.



        XLVIII

        Приближенные дамы королевы, те самые, что слыли ее подругами, хотя были лишь поверенными ее секретов, маркиза Сан Марко и баронесса Сан Клементе, явились в парадных туалетах, составлявших весьма резкий контраст с нашими нарядами. Их прически были напудрены и украшены цветами, на щеках - румяна и мушки, негнущиеся талии затянуты в железные корсеты. Тогда я в первый раз заметила смешную сторону их светских туалетов. Несчастные женщины походили на кукол.
        И все же обе были хороши собой, особенно маркиза Сан Марко; но это была красота, лишенная грации, гибкости, очарования.
        Королева, напротив, хоть уже слегка отяжелела в свои тридцать семь лет, была прелестна. Казалось, в предчувствии нависшей над нею ужасной вести, которой она еще не знала, но неминуемо должна была узнать завтра, она спешила украсть несколько счастливых часов у времени, у исторических событий и политических дел.
        Она была любезна со своими дамами, но совершенно обворожительна со мной; она меня усадила с собою рядом и в продолжение всего ужина сама за мной ухаживала.
        Привыкнув пить только воду, лишь слегка окрашенную подмешанным к ней французским вином, теперь я, уступая настояниям королевы, была вынуждена испробовать все опьяняющие сицилийские и венгерские вина; казалось, они превратили в пламя кровь, струящуюся в моих жилах.
        Перед концом обеда, а точнее говоря, ужина, нам объявили, что несколько гостей, которых королева приказала принять, явились и ждут в салоне.
        Королева велела распахнуть двери, поднялась и, опираясь на мою руку, направилась туда.
        Я уже говорила, что в тот вечер она была прекраснее, чем всегда. Она казалась счастливой, ее лицо было спокойно, на губах, обычно сведенных презрительной гримасой, играла благосклонная улыбка.
        При ее появлении поднялся восхищенный шепот, потом раздались рукоплескания.
        Она протянула Роккаромана и Молитерно руку для поцелуя.
        Роккаромана, начавший свою жизнь с приключений, которые сделали из него неаполитанского Ришелье, был еще молодым человеком, с виду почти мальчиком, и вполне соответствовал своей репутации, то есть был замечательно хорош собой и весьма изыскан.
        В нем чувствовался человек, рожденный в безупречно аристократическом семействе и созданный для придворной жизни.
        Молитерно был постарше и не столь красив, его черты были более мужественными и суровыми, а несколько лет спустя, в 1796 году, в Тироле, ему предстояло получить сабельный удар в лицо, который, лишив его одного глаза, придаст ему еще более мрачный вид.
        Что касается доктора Гатти, то о нем я, помнится, уже рассказывала. Этот придворный угодник с гибким хребтом, благодаря своему положению врача, был вхож повсюду, но использовал эту возможность не ради занятий медициной, а чтобы без конца интриговать. Королева питала к нему не слишком теплые чувства, но, тем не менее, позволяла ему пользоваться известным влиянием.
        Князь Пиньятелли, впоследствии заслуживший немалую известность как главный наместник королевства, когда королевское семейство, покинув Неаполь, бежало на Сицилию, был тогда человек лет тридцати двух - тридцати четырех, лишенный каких бы то ни было примечательных черт, будь то в характере или в наружности; просто один из тех безотказных, послушных министров, каких злой гений народов в дни революций часто приближает к монархам, чтобы приказы последних, на их беду, исполнялись слишком усердно.
        Видя королеву в столь превосходном расположении духа, присутствующие тотчас придали своим лицам такое же сияющее выражение.
        Королева представила мне одного за другим семерых или восьмерых приближенных королевского семейства, прибывших по ее приглашению. Главных из них я назвала.
        Как все немцы, Каролина очень любила музыку; поэтому в салоне было множество всевозможных музыкальных инструментов, среди которых мое внимание привлекли клавесин и арфа. Королева спросила, владею ли я каким-либо из них; я играла на обоих.
        Я села за арфу. Было очевидно, что предстоящий дебют будет самым торжественным из всех, какие когда-либо бывали в моей жизни.
        Несколькими месяцами ранее при раскопках в Геркулануме был найден манускрипт, содержащий стихи Сапфо.
        Эти стихи были переведены на итальянский маркизом ди Гаргалло, потом Чимароза положил их на музыку.
        Я распустила волосы и, тряхнув головой, заставила их рассыпаться по плечам; они были пышными, очень длинными и, поскольку я никогда их не пудрила, тонкими и легкими; они упали роскошной волной ниже пояса. Я постаралась - а, как известно, я великолепно владела мимическим искусством, - итак, я постаралась придать моим чертам вдохновение, достойное античной поэзии, и после вступления, во время которого уже раздались аплодисменты, запела, сопровождая стихи бесхитростными аккордами:

        О дочь Юпитера, прекрасная Венера,
        Над целым миром твой, лучась, вознесся трон,
        Не дай душе сгореть в страданиях без меры,
        Пеннорожденная, чей сладостен закон!

        О, не питай ко мне враждебности незрячей!
        Я жалобы любви несу на твой алтарь
        И верю, моего ты не отринешь плача,
        Владычица сердец, услышь меня, как встарь!

        С лазурной высоты на воробьиных крыльях
        Легчайшая меж всех небесных колесниц
        Да спустится ко мне в жестокий час бессилья,
        Дай вновь узреть тебя, царица из цариц!

        Твоих бессмертных уст улыбка молодая
        Мгновенно осушит потоки горьких слез,
        Как солнце на заре, лучом траву лаская,
        Стирает капельки ночных прозрачных рос.

        «Зачем меня зовешь? - раздастся голос нежный. -
        Чья смертная краса несет тебе напасть?
        Чье сердце черствое холодностью небрежной
        Ответствует тебе на пламенную страсть?

        Бесчувственной души жестокую гордыню,
        Клянусь тебе, Сапфо, сумею покарать,
        И кто твои дары так презирает ныне,
        Придет тебя о них смиренно умолять».

        Не медли ж более, богиня упованья,
        Великая, кому подвластны глубь и высь!
        От мук меня спаси, уйми мои терзанья,
        Во прахе я молю: «Явись ко мне! Явись!»
        Надобно ли здесь напоминать читателю, каких высоких степеней совершенства достигла я в представлениях подобного рода, наполовину песенных, наполовину мимических. С первых же строк я полностью слилась со своим персонажем и тем самым тотчас завоевала души зрителей. Если рукоплескания не прерывали меня на каждой строфе, то лишь потому, что присутствующие боялись упустить хотя бы единый звук моего голоса и струн арфы. Но когда на последнем стихе последнего четверостишия я, пав на колени и возведя взор к небесам, исступленно воззвала к богине:

        Во прахе я молю: «Явись ко мне! Явись!» -
        из уст слушателей вырвался единый возглас, в котором изумления было не меньше, чем восторга.
        Стало очевидно, что на сей раз я вызвала у публики чувство, прежде не изведанное ею, впечатление совершенно новое, неожиданное.
        Королева, подняв, обняла меня и поцеловала.
        - О, бис! Бис! - восклицала она. - Еще раз, Эмма, умоляю тебя!
        Но я покачала головой.
        - Государыня, - возразила я, - своим успехом я обязана неожиданности. Когда не останется неожиданности, не будет и успеха. Никогда не требуйте от меня повторения; но я могу попробовать показать что-нибудь другое, если вам угодно.
        - Все что пожелаешь, только скорее, скорее, скорее! Нам не терпится снова рукоплескать тебе. Вы когда-нибудь видели что-либо подобное, Гатти? А вы, Роккаромана?
        Как легко догадаться, ответ был единодушен.
        Разумеется, все присоединились к королеве и просили меня сыграть что-нибудь еще.
        Я была уверена, что произведу эффект в сцене безумия Офелии. Поэтому я попросила у королевы тюлевую вуаль и цветы.
        - Ступай в мою комнату и выбери среди моих вуалей такую, какая тебе больше подойдет, - сказала она. - Что до цветов, то спустись в сад, там ты их найдешь во множестве.
        Мы обе отправились в королевскую спальню. Там я выбрала простую вуаль из тюля, и мы, королева и я, пошли в сад. Предоставив себя в мое полное распоряжение, королева говорила:
        - Хочешь герань? А вот ветка апельсинового дерева, она не подойдет? Может быть, возьмешь этот цветок олеандра?
        Но все это было совсем не то, что требовалось мне. Эти аристократические, изнеженные цветы цивилизованных садов не имели к безумной Офелии никакого отношения. В стихах Шекспира говорилось о маках, васильках, овсюге, розмарине, руте - откуда я их возьму? Цветы, которые мне предлагали, годились для королевского венца, они были к лицу дочери Марии Терезии, но не дочери Полония. Однако со временем я стала сговорчивее и уже соглашалась на бриллианты и жемчуг, если не находилось ничего другого.
        Королева пожелала было остаться и помочь мне переодеться, но, поскольку мне более всего хотелось поразить именно ее, я безжалостно отослала ее из комнаты. Впрочем, благодаря моей ловкости в подобного рода преображениях, Каролина едва успела войти в салон и занять свое кресло, как дверь спальни распахнулась и я показалась в проеме, бледная, с блуждающим взором и сведенным гримасой безумия ртом.
        Если мои зрители, потомки древних афинян, были малознакомы с поэзией музы Лесбоса, тем с большими основаниями был им чужд поэт из Стратфорда-на-Эйвоне; к тому же ни один из присутствовавших не знал английского настолько, чтобы понимать Шекспира. Таким образом, для них это оказалась просто пантомимическая сцена.
        Но для меня это не имело значения, ведь именно в пантомиме я была особенно блистательна.
        Должна сказать, что, кажется, никогда, даже в минуты самого всепоглощающего вдохновения я не поднималась до таких высот выразительности, как в тот вечер. О, я и в самом деле была простодушной гамлетовой Валентиной, отчаявшейся дочерью Полония, утратившей рассудок сестрой Лаэрта. Мне не хватало реплик, но я восполнила все;
        уверенность, что никто не заметит никаких пробелов, поддерживала и даже, может быть, еще более воодушевляла меня. Я была поэтом и актрисой в одном лице, где мне не хватало слов, я импровизировала - право, сам Шекспир остался бы мною доволен.
        Не в моих силах описать изумление зрителей: по всей вероятности, перед этим сообществом впервые предстала поэзия Севера, бледная, с развевающимися волосами, лепечущая свои странные жалобы. Только одна королева почувствовала во всем этом нечто близкое поэтам своей туманной родины.
        Я удалилась, сопровождаемая криками, что вырывались из каждой груди порой вместе с рыданиями, и шумом рукоплесканий, которые преследовали меня до самой двери моей комнаты.
        Королева вбежала туда вслед за мной и заключила меня в свои объятия.
        Потом, услышав шаги, приблизившиеся к дверям комнаты, она окликнула:
        - Кто это?
        Назойливая особа, не то Сан Марко, не то Сан Клементе, вошла, а вернее, остановилась на пороге, не решаясь сделать ни шагу вперед.
        Королева призадумалась на мгновение, потом вдруг приказала:
        - Оставайся здесь, не возвращайся в салон.
        Я была совершенно разбита и ничего лучшего даже пожелать не могла.
        Упав в кресло, я услышала, как королева, выйдя за дверь, сказала:
        - Наша англичанка во славу своего поэта, а также ради нашего вящего развлечения не щадила сил, и она заслуживает поощрения. Всего наилучшего, господа, и доброй ночи!
        - Но, по крайней мере, можно рукоплескать ей? - спросил Роккаромана.
        - О, это сколько угодно, - отвечала королева, - и сколько бы вы ни аплодировали, все будет мало. Признайтесь, что это волшебно!
        Послышался шум похвал и рукоплесканий, потом голоса и аплодисменты мало-помалу стали затихать, королева поблагодарила своих придворных дам за любезные услуги и заперла за ними дверь.
        Обернувшись, она увидела меня в ту минуту, когда я приподняла шелковую портьеру у входа в салон.
        - Ну, входи же, сирена! Иди сюда, Цирцея! Армида, войди!
        И, обняв меня за плечи, увлекла на канапе.
        Обнявшись, мы упали возле оставленной там арфы.
        - Знаешь, - заметила королева, - ты пела строфы Сапфо, которые начинались со слов:

        О дочь Юпитера, прекрасная Венера! -
        а надо было бы спеть для меня другие, те, что начинаются так:

        Кто созерцал твой лик, кто был с тобою рядом…
        - Я не могла их спеть, дорогая королева, - возразила я. - Они мне неизвестны.
        - Что ж, зато я их знаю, - призналась она, - и я их тебе спою.
        Она опустилась на одно колено и, склонившись на ковер у моих ног, с лихорадочно сверкающими глазами, будто в опьянении терзая струны арфы, запела чарующим контральто такие стихи:

        Кто созерцал твой лик, кто был с тобою рядом,
        Кто нежный голос твой, как песню, слушать мог,
        Кого дарила ты улыбкой или взглядом,
        Тот знал восторг любви, тот счастлив был, как бог!

        Я, увидав тебя, не в силах молвить слово:
        Немеет мой язык, пересыхает рот,
        А сердце и грустить и ликовать готово,
        И в лихорадке чувств мне душу ревность жжет.

        Так Пламенного Льва дыхание смертельно
        Для слабого цветка на выжженном лугу.
        Бледнею, и дрожу, и мучусь беспредельно,
        От страсти и любви я умереть могу![Перевод Ю. Денисова.]
        В то самое мгновение, когда последний стих замер на ее губах, а последний звук арфы угас в воздухе, в дверь осторожно постучались.
        - Это еще кто? - нетерпеливо спросила королева, приподнимаясь на одном колене.
        - Люди госпожи Гамильтон и ее экипаж, - отвечал голос.
        - Пусть возвращаются в посольский особняк, они здесь не нужны. Леди Гамильтон останется у меня.
        Потом, увлекая, почти на руках неся меня в ванную, она сказала:
        - Пойдем же, ну, пойдем! Сэр Уильям Гамильтон в Казерте, он вернется только завтра!



        XLIX

        Новость, которая со вчерашнего дня, подобно дамоклову мечу, висела над головой королевы, была не чем иным, как известием о взятии Бастилии.
        Разумеется, ничто не могло погрузить Каролину в более глубокое и тягостное недоумение. Ведь это было все равно, как если бы ей сообщили, что неаполитанцы захватили замок Сант’Эльмо.
        Хотя не было известно, чтобы из Франции прибыл какой-либо иной посланец, а этого единственного гонца тотчас заперли во дворце, тем не менее, новость распространилась по Неаполю и вызвала чрезвычайное возбуждение.
        Когда несколькими годами ранее франкмасоны во Франции, иллюминаты в Германии, последователи Сведенборга в Швеции начали организовывать тайные общества, в Италии, особенно в ее южных областях, тоже появились франкмасоны. Укоренение в Неаполе масонства совпало с той порой, когда у Марии Каролины начинался роман с князем Караманико, и королева, поглощенная выискиванием поводов для встреч со своим возлюбленным, побудила его вступить в ложу, что он и сделал без колебаний, причем и она сама, используя закон, позволяющий основывать женские ложи, объявила себя венераблем ложи, куда вошли несколько неаполитанских дам. Что касается короля, то он так и не пожелал присоединиться к масонам, поскольку это требовало ряда физических и моральных испытаний, которым ему не хотелось подвергаться из опасения, что он не сумеет выйти из них с честью.
        Затем мало-помалу королева начала чувствовать себя свободнее, после смерти министра Тануччи любовники стали видеться сколько им было угодно, и масонские ложи, предоставленные самим себе, спокойно продолжали заниматься своим делом. А это дело, следует вспомнить, состояло в подготовке обширного заговора против королевской власти.
        В ту эпоху в Италии появилось немало выдающихся людей, пользовавшихся признанием.
        Это были последователи Вико, Дженовези, Беккариа, Филанджери, Пагано, Чирилло, Конфорти, наконец, все те, кто желал торжества тех же принципов, то есть прогресса, шествующего по миру при свете той философии, которая только что вспыхнула во Франции так ослепительно, что все вокруг занялось огнем.
        Все те, кто в Южной Италии с надеждой обращал взоры в сторону Франции, зная заранее, что именно из Парижа придет прогресс, затрепетали от радости при известии о падении Бастилии.
        Разумеется, при неаполитанском дворе царило совершенно противоположное настроение.
        Бастилия взята, притом без осады, в один день, всего за три часа, взята народом, который накануне был безоружен, а сегодня уже располагает тридцатью тысячами ружей; белая кокарда, символ королевской лилии, сменилась трехцветной - эмблемой Революции; Людовик XVI признал эту эмблему и даже прикрепил ее на свою шляпу; все это было нечто неслыханное, неожиданное, невероятное, что должно было потрясти и в самом деле потрясло, оглушило неаполитанский двор.
        Политические связи между двумя королевствами из-за ненависти министра Актона к Франции и влияния, которым он пользовался в Государственном совете, давно стали холодными и стесненными, однако родственные отношения Марии Каролины и ее сестры всегда оставались самыми нежными, и, как правило, не проходило двух недель без обмена письмами: в них две эрцгерцогини делились своими радостями, горестями и в особенности супружескими разочарованиями.
        То ли министр Актон своим обостренным ненавистью чутьем угадывал, какие события вскоре произойдут во Франции, то ли просто поддавался мстительному чувству, переполнявшему его сердце, - как бы там ни было, он не успокаивал, а растравлял опасения короля Фердинанда, внушая ему, что следует предвидеть вооруженное вторжение, в котором Неаполю уготована некая немаловажная роль или даже особая миссия.
        В этом смысле он обрел неоценимую опору в лице сэра Уильяма Гамильтона, доходившего до фанатизма в любви к своему молочному брату королю Георгу и к Англии, своей отчизне.
        Что до меня, далекой от политических интересов, да и весьма невежественной во всех вопросах, касающихся прав народа и, естественно, могущества королей, то я могла лишь слепо подчиняться влияниям, оказываемым на меня извне, особенно если эти влияния исходили от такого человека, как сэр Уильям, чей выдающийся ум был общепризнан, и от такой женщины, как Мария Каролина, что с первого дня, когда я ее увидела, приобрела надо мной большую власть.
        Итак, с этой поры я оказалась под влиянием гнева и пристрастий, овладевших моим окружением, не подвергая суду разума ни этого гнева, ни этих пристрастий, - они поселились в моей душе скорее в виде инстинктов, чем как следствие каких-либо осознанных принципов или расчетов.
        Впрочем, понятно, что все эти политические страсти развивались не во мне самой, а в тех, чьим отражением я была вначале и чьим орудием, увы, сделалась впоследствии.
        Известия из Франции не закончились взятием Бастилии и сменой кокард; потом нам пришлось узнать и о беспорядках, случившихся на банкете гвардейцев королевской охраны, где национальную кокарду топтали ногами, а вместо нее нацепили черные кокарды; дошли до нас и известия о событиях 5-6 октября, когда королевские покои дворца в Версале подверглись вторжению, двое караульных гвардейцев были убиты, а короля и королеву насильно увезли в Париж.
        Эта последняя новость весьма опечалила королеву Марию Каролину; она показала мне письмо своей сестры Марии Антуанетты, где та рассказывала о планах, целью которых было или бегство из Франции, или восстановление во всей полноте власти, потерянной царствующим домом начиная с июля.
        Исполнение этих планов должно было ввергнуть Европу в огонь, но тем самым они особенно привлекали Марию Каролину: вступив в борьбу против революции, она оказалась бы в своей истинной стихии.
        Вот каков был этот проект (по тому, что я объясню в двух словах, читатель увидит, что здесь уже была заложена основа будущего вареннского бегства).
        Предполагалось созвать и собрать в окрестностях Версаля девять тысяч человек сторонников королевского дома; из этих девяти тысяч две трети принадлежали к знати и тем самым заслуживали доверия.
        Затем было задумано захватить Монтаржи, городок, расположенный приблизительно в двадцати льё от Парижа; там всем управлял барон де Вьомениль: некогда он был в Америке товарищем по оружию Лафайета, но из зависти к нему, ставшему конституционалистом, примкнул к контрреволюционерам.
        Восемнадцать отборных полков, составленных из карабинеров и драгунов, то есть из наиболее роялистски настроенных армейских частей, должны были перекрыть все дороги, ведущие в Париж, и не пропускать туда продовольственные обозы.
        Между тем король и королева, обосновавшись в Монтаржи, должны были оттуда наблюдать за происходящим: предполагалось, что Париж, изголодавшись, будет вынужден уступить и принять их условия.
        В денежных средствах недостатка не предвиделось: кроме того, что королю удалось бы захватить с собой из Парижа, рассчитывали на добровольные пожертвования - один только верховный попечитель бенедиктинской общины предложил сто тысяч экю.
        Услышав об этом, Мария Каролина воскликнула:
        - Я дам миллион, даже если придется продать мои бриллианты!
        Вслед за этим королевским даром я от имени сэра Уильяма и от себя смиренно пожертвовала пятьдесят тысяч франков, которые были приняты.
        Однако события 5 и 6 октября сделали этот план неисполнимым.
        Все эти новости будоражили неаполитанскую королеву; она предчувствовала, что настанет день, когда и она попадет в обстоятельства, сходные с теми, в каких находилась ее сестра, и будет вынуждена или спасаться бегством, или склонить голову перед волей народа.
        Она считала, что настал час укрепить семейные связи с австрийским королевским домом, чтобы этим сближением обеспечить своей сестре Марии Антуанетте, уже отчаявшейся побороть нелюбовь французов, единственную точку опоры в борьбе против своего народа - могущественную, сплотившуюся семью.
        Королева проявляла ко мне такое доверие, что не только дружески делилась со мной всеми известиями - впрочем, я и так знала их от сэра Уильяма, - но и советовалась со мной по любому поводу.
        Две ее дочери вступили в брачный возраст; между неаполитанским и австрийским двором было условлено, что они выйдут замуж за эрцгерцогов Франца и Фердинанда, а Франческо, наследный принц Неаполя, герцог Калабрийский, достигнув брачных лет (ему тогда едва исполнилось тринадцать), женится на эрцгерцогине Марии Клементине, которая была на два года младше его.
        Со своей стороны, Мария Антуанетта вела оживленную переписку со своим братом Иосифом II при посредничестве своих советников, которые, к несчастью, все были австрийцами. Этими советниками являлись аббат Вермон и граф де Бретёйль. Посол Австрии в Париже, граф де Мерси-Аржанто, получал письма из Вены и отсылал туда корреспонденцию из Парижа.
        Двадцатого февраля 1790 года германский император Иосиф II умер, и несколькими днями позже эта весть, впрочем давно ожидаемая, дошла до королевы. Император скончался от чахотки, в отчаянии от того, что его царствование прошло бесславно, в отличие от предыдущего блистательного царствования Марии Терезии; на смертном одре он предвидел грядущие опасности, угрожающие его семье.
        На престол взошел Леопольд, великий герцог Тосканский, имевший репутацию глубокого мыслителя и великого реформатора. Королева Мария Каролина опасалась, как бы философия не довела ее брата до того, что он без сопротивления позволит совершиться в своем государстве событиям, подобным происходившим во Франции.
        Эти соображения побудили ее отправиться в Вену вместе с супругом. Показной целью этого путешествия были переговоры с новым императором, очень любившим свою сестру Марию Каролину, относительно задуманных внутрисемейных браков; целью реальной являлось обсуждение способов спасения Марии Антуанетты, будь то организация ее бегства, контрреволюционного переворота во Франции или же коалиции, которая могла бы решить дело путем военного вторжения.
        Королева не могла решиться покинуть меня; она твердила, что во всем Неаполе ей жаль расстаться только со мной. Она взяла с меня слово писать ей три раза в неделю.
        Я предложила ей сопровождать ее, и она с благодарностью приняла это предложение, однако мое присутствие при Венском дворе в качестве супруги английского посла, когда при этом самом дворе затевалась коалиция против Франции, показалось сэру Уильяму чересчур многозначительным. Он поделился своими соображениями с королевой, та нашла их справедливыми и первая сказала, что мне придется остаться.
        Покидая меня, она была в настоящем отчаянии, тем более что прошло всего несколько дней после кончины ее брата. Она заставила меня поклясться, что в ее отсутствие я не стану видеться ни с кем, кроме моего старого обожателя графа Бристольского, кому она меня поручила со словами, что просит сохранить ее сокровище; она приказала написать для нее мой портрет, а мне подарила свой и как доказательство высшего доверия попросила меня хранить ее заветный ларец.
        И вот наконец она уехала.
        Всюду, где они останавливались в пути, она находила средство написать мне, и во все время ее пребывания в Вене я каждую неделю получала от нее послание. Она описывала мне торжества в честь коронации, на которых она присутствовала как в Вене, так и в Пеште, ибо, являясь еще и королем Венгерским, император должен был возложить на себя не только императорскую корону в Вене, но и королевский венец в Пеште. Что до политических дел, то есть мер, принимаемых для спасения Марии Антуанетты или создания коалиции европейских держав против Франции, на них намекала единственная строчка в постскриптуме, где было лишь три слова: «Все идет хорошо».
        Именно тогда Каролина вместе со своим братом подготовила бегство Людовика и Марии Антуанетты в Варенн, причем было решено, что армия будет наготове, чтобы поддержать короля и королеву Франции, как только они перейдут границу.
        Вернувшись в Неаполь, король Фердинанд привел свою армию в боевую готовность, чтобы она могла вступить в действие вместе с воинскими силами Австрии.
        Наконец в последних числах апреля я получила от королевы письмо, где сообщалось о ее возвращении; правда, она, вынужденная улаживать какие-то политические дела с Пием VI, должна была, проезжая через Рим, задержаться там на неделю; однако она обещала, как только прибудет туда, послать мне весточку.
        И действительно, добравшись до Рима, она тотчас написала мне. Если несколькими годами ранее отношения Ватикана с неаполитанским двором стали немного натянутыми (из-за отказа короля Фердинанда, а точнее, старого министра Тануччи, от дани иноходцем), то перед лицом общей опасности вся эта прежняя холодность исчезла. Между королем и папой было заключено соглашение, упраздняющее дань иноходцем, но предполагающее, что отныне каждый неаполитанский монарх, всходя на трон, в знак почтения к апостолам Петру и Павлу будет вносить в казну папы значительную денежную сумму.
        В письме, где королева сообщала о дне и часе своего прибытия в Казерту, она приглашала меня явиться туда прежде нее и ждать, чтобы мы могли свидеться как можно раньше, и главное, без посторонних глаз.
        О ее возвращении была оповещена одна я; ни придворные дамы королевы, ни даже ее дети не должны были узнать об этом ранее следующего дня.
        Король же собирался, оставив супругу в Казерте, без задержек проследовать прямо в Неаполь, чтобы держать совет с кавалером Актоном и сэром Уильямом, от кого неаполитанский двор секретов не имел.
        Желая со своей стороны доказать, что жажду встречи с нетерпением, равным тому, что было проявлено по отношению ко мне, я приехала в Казерту задолго до прибытия королевы и, когда ее карета показалась на капуанской дороге, могла издали помахать ей платком. Королева увидела меня и замахала своим в ответ. Тотчас форейтор королевы помчался во весь опор, так что я, едва успев спуститься по парадной лестнице, тут же приняла ее величество в свои объятия.
        Как и было условлено, король продолжал свой путь, а мы остались в Казерте вдвоем - королева и я.



        L

        Благодаря предусмотрительности ее величества у нас впереди было двадцать четыре часа, которые мы могли провести вместе.
        Мария Каролина сияла. Кроме того, что, по ее словам, она была счастлива вновь видеть меня, имелась здесь и другая причина. Она возвратилась с заверениями императора Леопольда, что коалиция против этой Франции, которую она так ненавидела, будет заключена и есть надежда втянуть в нее Пруссию. Во время пребывания в Вене ее успели посетить многие эмигранты; все они утверждали, что Францию раздирает на части добрый десяток ничтожных клик, и громко взывали к иностранцам о помощи. По их уверениям, поход на Париж окажется прогулкой, даже не заслуживающей названия опасной. Относительно бегства Людовика XVI и Марии Антуанетты все уже было решено: 12 июня они покинут Париж, направляясь в сторону Шалона, затем, миновав Верден и Монмеди, достигнут границы, где их будет ждать шведский король Густав, готовый тотчас возглавить армию в ее походе на Париж.
        Единственное, что королеве предстояло совершить уже здесь, на месте, это вовлечь в коалицию всех мелких итальянских государей и короля Испании - задача, выглядевшая легкой, ведь король Карл IV был брат Фердинанда.
        Мария Каролина не сомневалась в успехе этого двойного политического маневра и заранее наслаждалась двойной радостью удовлетворенной ненависти и мстительной гордости.
        Не знаю, испытывала ли королева такое же счастье, снисходя до меня, какое наполняло все мое естество, когда я поднималась до нее; не знаю, но сомневаюсь в этом. В царственных привязанностях, в этих дружбах, желающих забыть о неприступной высоте трона, есть особая притягательность, ибо они затрагивают не только сердце, но и все фибры тщеславия, связанные с самыми тайными амбициями души, тем более когда это женская душа. Ни к одной женщине в мире я не питала чувства столь глубокой преданности, как к королеве, именно потому, что она владела королевством, звалась Марией Каролиной, была дочь Марии Терезии. А я, кем я была рядом с нею, даже если забыть об Эмме Лайонне и помнить только, что я леди Гамильтон?
        Пусть же никого не удивляет, что опьянение королевскими милостями толкнуло меня на такие пагубные заблуждения, что их, быть может, следовало бы назвать преступлениями. Увы, я была рабой собственной гордыни!
        Пока мы, я и королева, были в Казерте, король созвал Совет, так что на следующий день после его приезда уже было принято решение не только готовиться к войне с Францией, но и наладить неукоснительную слежку за всеми проявлениями революционного духа, казалось уже готового пробудиться в Неаполе и стать причиной таких же беспорядков, какие постигли Францию.
        Воевать с Францией - было очень важное, но и крайне опасное решение, ибо тому препятствовали две причины: ни король Неаполя, ни его народ не были воинами.
        Ведь воинственные наклонности короля ограничивалась его чрезмерным пристрастием к охоте; если когда-то ему и случалось переменить цель, против обыкновения направив свое ружье не на оленя, лань или кабана, а на человека, дичь более опасную, он старался выбрать в качестве мишени какого-нибудь беднягу из крестьян, кому он забавы ради сбивал пулей шляпу с головы, доказывая свою меткость. Да и то, с тех пор как при одном из подобных опытов он, вместо того чтобы прострелить всего лишь шляпу, задел череп и уложил наповал беднягу, имевшего одновременно честь и несчастье послужить ему мишенью, король отказался от развлечений такого рода.
        Ну а неаполитанцы, если не считать нескольких бунтов, из которых самый длительный - мятеж Мазаньелло - продолжался две недели, да кое-каких примеров выдающейся личной храбрости, надо признать, что в целом неаполитанцы не питали заметной склонности к военным баталиям. Эти семь миллионов человек - таково было тогда население королевства - не имели никаких навыков обращения с оружием. Со времени битв при Битонто и Веллетри, в которых неаполитанцы не принимали никакого участия, поскольку то были сражения между испанцами и австрийцами, Неаполь не слышал пушечной пальбы. А ведь последняя из этих битв - битва при Веллетри - произошла лет сорок семь-сорок восемь назад, так что даже отдаленное эхо выстрелов давно угасло в памяти жителей, ибо современное поколение состояло из внуков тех, которые если и не воевали, то хотя бы видели войну.
        В то же время королева имела основания подозревать, что отзвуки новых идей, провозглашаемых во Франции, достигли Неаполя. Все mezzo ceto[Средние слои (ит.).] , своеобразное сословие адвокатов, врачей, артистов, законников, было пропитано этими веяниями. Прежде всего молодежь, с жадностью глотавшая книги Вольтера и Руссо, сочинения философов и энциклопедистов, однажды разрешенные, а теперь запретные и яростно преследуемые, - эта молодежь спрашивала себя, по какому праву, когда соседний народ идет к свету, ее хотят силой удержать во тьме.
        Конечно, мечтавшему о прогрессе либеральному и просвещенному меньшинству противостояла знать, поддерживающая королевскую власть, не имеющая иных представлений о славе, иных надежд, кроме тех, что связаны с придворными должностями и монаршей милостью, а также духовенство, испорченное и невежественное, видевшее в торжестве французских идей крах своего могущества и потерю богатства; наконец, и народ был искренне, фанатически предан Фердинанду, не только потому, что тот был его королем по праву престолонаследия, но еще и потому, что этот монарх, доступный и фамильярный по отношению к простолюдинам, со своей вульгарной речью, пошлыми занятиями и низменными инстинктами был похож на них, и это сходство делало из сына Карла III не то, чем он должен был быть, не первого дворянина королевства, а вожака лаццарони с Мола.
        Надо отдать справедливость королю Фердинанду: он предпринимал все меры подготовки к войне, каких желали от него королева, Актон и сэр Уильям, хотя не питал особых иллюзий относительно побед, уготованных его армии. Но отступать ему было некуда: неаполитанского монарха втянули в готовящуюся большую драку, и ему не оставалось ничего иного, как сыграть в ней свою роль. Впрочем, он был полон решимости не подвергать свою жизнь слишком большому риску.
        Между тем время шло, близилось 12 июня - назначенный срок бегства короля; королева целыми днями говорила со мной об этой отчаянной попытке своей сестры и зятя, не скрывая от самой себя той истины, что, решаясь на такой шаг, они ставят на карту все.
        Никому не объясняя с какой целью, Мария Каролина распорядилась, чтобы 12 июня во всех храмах шло богослужение.
        В этой странной натуре уживались непримиримые крайности: зрелая ясность ума сочеталась с суеверием, врожденная истовая набожность безнадежно пыталась примириться с плодами философского воспитания.
        Наконец, наступило 12 июня; почти весь этот день она провела на коленях в дворцовой часовне, не позволив мне пойти туда с ней из опасения, как бы я, еретичка, своим присутствием не навлекла беду. Однако вечером она послала за мной, пожелав, чтобы я осталась с ней на ночь и часть этой ночи просидела над картой, с ее помощью мысленно воспроизводя все перипетии побега, который так ее занимал.
        - В этот час, - говорила она, - они должны покинуть Тюильри. А сейчас они должны быть в Бонди. А к этому времени им пора уже прибыть в Мо. А теперь они, наверное, в Монмирае…
        Легла она лишь в пять утра, а заснула только в восемь.
        Вечером прибыл гонец из Франции с письмом от Марии Антуанетты.
        Я была подле королевы, когда принесли это послание: в тот день она не позволила мне ее покинуть. Дрожащими руками она распечатала письмо и, пробежав глазами первую строку, нетерпеливо вскричала:
        - Ты представляешь, Эмма? Они вовсе не бежали двенадцатого!
        И, достав платок, утерла пот со лба; потом, читая письмо, продолжала одновременно говорить:
        - Госпожа де Рошрёль, любовница адъютанта Лафайета, до вечера тринадцатого числа состояла при особе дофина; она могла бы их выдать, и потому… Весьма разумная осторожность, - пробормотала она, - но лучше было подумать об этом заранее.
        Прочитав еще несколько строк, она сказала:
        - Отъезд перенесен на восемнадцатое. Еще неделя тревоги!
        Она скомкала листок в руке, но, вместо того чтобы бросить, спрятала его, скомканный, у себя на груди.
        - Кто этот гонец, что принес письмо? - спросила она.
        - Тот самый, которого ваше величество послали к королеве Франции три недели назад.
        - Феррари? - воскликнула она.
        - Да, ваше величество, Феррари.
        - Так пусть же он придет сюда! Наверное, у него есть что передать мне на словах.
        - В самом деле, он просил, чтобы не забыли назвать вашему величеству его имя.
        Через мгновение появился Феррари.
        Это был мужчина лет двадцати восьми - тридцати, служивший при дворе уже лет восемь-десять, прекрасный наездник, без передышки способный проделать сто - двести льё. Это он во время возвращения из поездки в Вену скакал впереди королевского экипажа, предупреждая, чтобы к сроку подготовили свежих лошадей. Мария Каролина рекомендовала его своей сестре как человека, на которого можно всецело положиться.
        И вот Марии Антуанетте, столь хорошо охраняемой г-ном де Лафайетом и офицерами его штаба, удалось сделать так, чтобы Феррари провели в Тюильри, и там ему объяснили все подробности замысла, призванного обмануть бдительность генерала национальной гвардии.
        Чтобы дать представление о трудностях, с которыми был сопряжен побег, надо сначала объяснить, каким образом была организована охрана королевской семьи.
        Лафайет, головой отвечавший за нее перед Собранием, принял все меры предосторожности.
        Шесть сотен национальных гвардейцев, отобранных из разных секций, днем и ночью стояли на страже вокруг Тюильри.
        Двое конных гвардейцев постоянно дежурили у внешнего выхода.
        Часовые были расставлены у всех калиток в садовой ограде и вдоль берега через каждые сто шагов один от другого.
        Надзор внутри дворца был ничуть не меньше.
        У всех выходов, ведущих из комнат короля и королевы, стояли часовые, вплоть даже до темного узкого коридора, специально для них проделанного на чердаке и выходящего на потайные лестницы, которые были предназначены для обслуживания королевской семьи.
        Лишенные телохранителей, король и королева теперь выходили из дворца не иначе как в сопровождении двух или трех офицеров национальной гвардии.
        Итак, вот что придумали король и королева вопреки всем этим трудностям.
        Первая дама из штата дофина, та самая, которой они не доверяли, покинула свою службу 12-го, о чем королева рассказывала в письме. Маленькая комната, занимаемая ею в Тюильри, осталась пустой.
        Эта комнатка в свою очередь сообщалась с покоями, пустовавшими уже полгода, где прежде обитал г-н де Вилькье, первый дворянин покоев: апартаменты были пусты, поскольку г-н де Вилькье эмигрировал. У этих покоев, расположенных на первом этаже, было два выхода: один на двор Принцев, другой на Королевскую улицу.
        Королева заявила, что, поскольку королевская семья живет слишком стесненно, она желает переселить ее королевское высочество, свою дочь, в комнату г-жи де Рошрёль, освободившуюся теперь, когда та оставила службу при дворе.
        Что касается покоев г-на де Вилькье, то король, в совершенстве владеющий слесарным ремеслом, изготовит ключ, и с его помощью можно будет проникнуть туда, а, при всей многочисленности стражи во дворце и вокруг него, как раз перед выходом из этих апартаментов поста не было. К тому же часовые привыкли, что, как только пробьет одиннадцать (время окончания придворной службы), из дворца выходит одновременно множество людей.
        Таким образом, можно было надеяться, замешавшись в эту толпу, скрыться неузнанными.
        Если удастся выбраться из Тюильри, остальным займется г-н Ферзен, швед, всецело преданный королеве. Он будет с фиакром ожидать беглецов у выезда на улицу Эшель, сам переодевшись кучером, затем доставит их на заставу Клиши, где они пересядут в дорожную берлину, готовую к путешествию, и в ней отвезет их к одному из своих друзей, г-ну Кроуфорту.
        Король выйдет из дворца, переодетый интендантом, то есть весь в сером: атласный камзол, серые чулки и кюлоты, башмаки с пряжками и маленькая шляпа-треуголка.
        Между тем камердинер короля по имени Гю, человек того же роста и телосложения (король научился подражать ему), за два или три дня до побега начал выходить по вечерам, чтобы эта фигура в сером успела примелькаться.
        Дофин должен был нарядиться девочкой.
        Королева, мадам Елизавета и дочь короля выйдут, замешавшись в толпу женской прислуги в надежде таким образом остаться незамеченными.
        Для всех них требовались паспорта. Это также взял на себя г-н Ферзен. Одна из его приятельниц, г-жа Корф, собиралась покинуть Париж. У нее уже был готов заграничный паспорт на нее, двоих детей, лакея и двух горничных; она отдала этот документ Ферзену, и он вручил его королеве.
        Так они рассчитывали выбраться из Парижа.
        Господин де Буйе, человек решительный и предприимчивый (король вполне мог положиться на него), имел под своим командованием все воинские силы Лотарингии, Эльзаса, Франш-Конте и Шампани; он взялся обследовать путь, ведущий из Шалона в Монмеди через Варенн.
        Его части под командованием преданных офицеров, сосредоточенные вдоль этой дороги, ждали прибытия короля, чтобы послужить ему эскортом.
        На расходы, связанные с такой операцией, г-ну де Буйе был передан миллион в ассигнатах.
        Вот как обстояли дела, когда вечером 13 июня Феррари прибыл в Неаполь. На дорогу он затратил девять дней, следовательно, из Парижа он выехал четвертого.
        Мария Каролина вручила Феррари двести дукатов, предложив ему хорошенько отдохнуть и быть готовым к любым поручениям. Феррари отвечал ее величеству, что для полного отдыха ему хватит суток, однако и до истечения этих суток она может располагать им.



        LI

        В продолжение всех тревожных дней, что последовали за прибытием гонца, королева настаивала, чтобы я была рядом с ней; со всеми прочими она была тогда нетерпелива, груба и жестока, только ко мне оставалась неизменно доброй и нежной, ибо лишь мне одной она поверяла свои страхи и надежды.
        Вести из посольства приходили еженедельно. Очередной посланец должен был прибыть
16-го. В этот день, когда мы, королева и я, прогуливались по старому герцогскому парку Казерты, нас разыскал там секретарь министерства иностранных дел, сопровождаемый одним из дворцовых служащих. Издали заметив в руке секретаря письмо, королева вскочила со скамьи, на которой мы сидели, и быстрыми шагами устремилась ему навстречу.
        Молодой человек с поклоном протянул ей письмо. Королева торопливо распечатала его, прочла и нетерпеливым жестом передала мне.
        - У ее величества будут какие-нибудь приказания? - спросил молодой человек.
        - Нет, сударь, мне остается лишь поблагодарить вас.
        Молодой человек поклонился и, уходя, попросил, чтобы дворцовому служителю дали приказ выдать расписку в получении письма и в том, что оно было затем передано королеве в собственные руки.
        Служителю было приказано исполнить эту просьбу, и оба удалились.
        Королева обняла меня и, через мое плечо глядя на письмо, спросила:
        - Тебе все понятно?
        - Да, - отвечала я, - разумеется!
        И я прочитала вслух:



«Охоту перенесли на 21-е. Отправимся в полночь, чтобы на рассвете быть на месте. Причина задержки - аккредитив, по которому можно будет получить деньги утром
20-го».

        Письмо было без подписи, но королева узнала почерк своей сестры Марии Антуанетты.
        - Разве вашему величеству здесь что-то не ясно? - спросила я.
        - Какое там не ясно! - сказала королева. - Теперь вместо восемнадцатого они двинутся в путь только в полночь двадцатого, потому что король хочет получить деньги по цивильному листу за четверть года.
        - И что это за деньги?
        - Шесть миллионов.
        - Черт возьми, это стоит того, чтобы подождать, - заметила я с улыбкой.
        - Да, - вздохнула королева, - но еще два дня промедления! И кто знает, что может случиться за эти два дня!
        Потом, покачав головой, она промолвила:
        - Ах, милая Эмма, у меня дурные предчувствия.
        Следует заметить, что все свои печали королева хранила про себя, делясь ими только со мной и ни слова не говоря ни королю, ни министру.
        Проходили дни. Мария Каролина не появлялась в Неаполе, она безотлучно ожидала известий в Казерте, а я не покидала ее; сэр Уильям, от которого у нас не было секретов, понимая, какая тревога терзает ее величество, сам предложил мне составить ей компанию.
        Двадцатого она буквально не находила себе места, металась, будто желая, чтобы физическая усталость вытеснила переполняющее ее яростное возбуждение. После полуночи оно, если это только было возможно, еще более усилилось.
        Было мгновение, когда ей пришла в голову мысль послать Феррари в Париж, но она тотчас поняла, что, сколь бы он ни был быстр, раньше чем через день-два после бегства королевской семьи ему все равно не успеть. Поэтому было решено держать Феррари при себе на случай особо важных поручений.
        Она надеялась, что, совершив побег, король и королева тотчас пошлют ей гонца, чтобы сообщить о случившемся; в таком случае его можно было ожидать 29 июня.
        Но 29-е, 30-е и утро 1 июля прошли, не принеся никаких вестей; однако 1 июля около одиннадцати утра сэр Уильям лично явился во дворец и выразил желание поговорить со мной.
        Королева, во всем находившая повод для беспокойства, поторопила меня, чтобы я как можно скорее спустилась к нему.
        Сэр Уильям ожидал меня в маленьком салоне на первом этаже. При взгляде на него я по выражению его лица тотчас поняла, что новости у него плохие.
        - Что случилось? - спросила я по-английски.
        - Король и королева схвачены в городе под названием Варенн, - отвечал сэр Уильям, - в этот час их уже, наверное, доставили в Париж.
        - Что вы сказали, сэр Уильям?
        Я обернулась. Королева, сгорая от нетерпения и чувствуя беду, стояла на пороге. Она шла за мной и слышала слова сэра Уильяма, не поняв их, но по интонации, с которой они были произнесены, угадав, что он не сообщил мне ничего хорошего.
        Свой вопрос она задала по-французски.
        - Государыня, - отвечал сэр Уильям, - я сообщил миледи об ужасном несчастье.
        - Мою сестру убили! - воскликнула королева.
        - Нет, государыня. Господь не допустил подобного злодейства. Ваша сестра жива, но арестована во время бегства и пленницей возвращена в Париж.
        - Пленницей! Моя сестра! Они осмелились посягнуть на особу королевы?
        - Но, государыня, ведь вашей первой мыслью было, что она убита.
        - Я понимаю, что королева может пасть от руки убийцы: для этого достаточно какого-нибудь фанатика или безумца. Но чтобы арестовать ее, нужен неприкрытый бунт, всенародное возмущение, нужна революция.
        - Но как же ваше величество назовет происходящее во Франции, если не революцией?
        - По крайней мере, я надеюсь, что если королева - пленница, то в собственном дворце?
        - Нам пока ничего не известно, государыня, кроме того, что в сорока-пятидесяти льё от Парижа, в маленьком городке под названием Варенн, их величества король и королева были арестованы. В сообщении, присланном мне из английского посольства во Франции, ничего больше не сказано. Когда гонец был отправлен, королевская семья была уже доставлена в Шалон, откуда трое народных представителей, присланные из Парижа, должны были сопровождать ее в столицу и защищать.
        - Защищать! - вскричала Мария Каролина. - Вероятно, это какие-нибудь три адвоката, и подобная троица будет защищать короля и королеву Франции? Забавно!.. Могу я видеть этого вашего курьера?
        - Я привел его с собой, предполагая, что ваше величество, возможно, пожелает его расспросить.
        - Благодарю. Велите ему войти. Ты согласна быть моим переводчиком, Эмма?
        - Полагаю, он говорит по-французски, - отвечал сэр Уильям.
        - Тем лучше, - обронила королева.
        Пять минут спустя гонец уже стоял перед ней. Но он не знал ничего, кроме разговоров, услышанных им на улицах. Ему сказали, что, узнав о бегстве короля, сначала хотели убить г-на де Лафайета, обвиненного в том, что он способствовал побегу. Рассказчику представлялось самым серьезным то, что все случившееся совершенно вывело парижан из себя и что по возвращении в Париж королю следовало ожидать худшего, если бы для его безопасности не были приняты большие меры предосторожности.
        Описывая королеве эти подробности, курьер вдруг вспомнил, что, услышав на улице крики «Арест короля Людовика Шестнадцатого!», он купил газету, где шла речь об этом аресте.
        Королева требовательно протянула руку; курьер порылся в карманах и в конце концов вытащил из одного из них номер «Революций Франции и Брабанта», газеты Камилла Демулена.
        Королева быстро пробежала глазами написанное и скомкала газету с выражением ярости, которую невозможно описать.
        - О, ничтожества! - воскликнула она. - Лучше бы они его убили десять, сто, тысячу раз, чем так оскорблять!
        Я взяла газету из ее рук и хотела было возвратить ее курьеру.
        - Нет, ты прочти! Прочти! - приказала она. - Я хочу, чтобы ты собственными глазами увидела, как эти подлые французы унижают своих монархов!

        Мой взгляд упал на следующий абзац:



«Великие события зависят от всяких пустяков! Название Сент-Мену напомнило нашему венценосному Санчо Пансе о знаменитых свиных ножках. Ясно, что он не мог миновать Сент-Мену, не отведав местных свиных ножек. Он забыл пословицу: “Plures occiditgula quam gladius”[«Многих обжорство губит скорее, чем меч» (лат).] . Задержка, вызванная этим лакомым блюдом, стала для него роковой».

        - Подобные выпады заслуживают лишь презрения, - сказала я королеве.
        Но она, не слушая меня, продолжала:
        - И видя, как обходятся с их братом, все короли не спешат подняться как один, чтобы идти на Париж и не оставить от этого проклятого города камня на камне! О короли, жалкий род! Как же вы не видите этого: все, что там происходит, уготовано и вам самим?.. Сэр Уильям!
        - Государыня? - с поклоном отозвался лорд Гамильтон.
        - Вы тотчас вернетесь в Неаполь?
        - Если так угодно вашему величеству.
        - Да, мне это угодно; а вы сможете дать мне место в вашей карете?
        - Это было бы большой честью для меня, сударыня.
        - Нет, сделаем лучше: поезжайте, а мы последуем за вами через четверть часа. Ступайте прямо во дворец и скажите, прошу вас, от моего имени королю, чтобы он немедленно собрал Государственный совет. Я хочу говорить со всеми этими господами; я не вижу, чтобы они готовились к войне, а между тем мы с нашим братом Леопольдом условились действовать сообща. Это будет позор, если окажется, что у него уже все готово, а у нас нет. Ступайте же, сэр Уильям, ступайте и постарайтесь выяснить, можем ли мы рассчитывать на Англию.
        Обычно, когда королева выражала свою волю, в ее словах была такая сила, в жестах столько достоинства, а во всей фигуре столько величия, что все, слышавшие ее, более не думали ни о чем, готовые в полной мере подчиниться ей.
        Вот и сэр Уильям, поклонившись, тотчас сел в свою карету, крикнув кучеру:
        - В королевский дворец! Живо!
        Через пятнадцать минут, как и сказала королева, мы тоже сели в карету и последовали за ним.



        LII

        Хотя королева дала своему кучеру тот же приказ, что сэр Уильям - своему, но лошади сэра Уильяма были лучшими в Неаполе, не исключая и королевских, и он опередил нас на целых двадцать минут.
        Поэтому, когда королева вошла во дворец, все уже были в сборе: министр Актон, в свою очередь получивший из Франции известие об аресте короля, счел подобные обстоятельства заслуживающими того, чтобы созвать Государственный совет.
        Поскольку я не сопровождала королеву и карета, высадив ее у дворца, отвезла меня в посольскую резиденцию, я только по слухам знаю, что там произошло.
        Король занял свое место, будучи в достаточно дурном расположении духа. Он заранее объявил, что у него много дел поважнее тех, какими занят Совет, и предупредил министров, что не останется до конца заседания. Увидев входящую королеву, он прежде всего подумал, что теперь сможет избавиться от необходимости председательствовать в Совете, так как Мария Каролина заменит его. Поэтому он приблизился к ней, всячески выражая приязнь и называя ее своей любезной наставницей, что делал лишь в минуты самого хорошего настроения. Вдруг, когда дискуссия стала уже весьма оживленной, в дверь каким-то особенным образом постучали.
        Королева раздраженно осведомилась, кто это имеет наглость так развязно колотить в дверь во время заседания Государственного совета, но король сделал успокаивающий жест:
        - Дорогая наставница, ты не волнуйся, это за мной, уж я знаю почему.
        И он вышел.
        Королева, вытянув шею, заглянула в открывшуюся дверь и увидела доезжачего, который ждал короля.
        Почти тотчас дверь вновь открылась.
        - Я не могу остаться, - заявил Фердинанд, - у меня дела. Замени меня, милая Каролина. Как всегда, что бы ты ни решила, все будет правильно.
        И помахав министрам и королеве рукой на прощание, он закрыл за собой дверь. Все услышали торопливо удаляющиеся шаги.
        Королева привыкла к подобному образу действия со стороны короля, и обычно это ее не слишком беспокоило; но на этот раз обстоятельства казались ей достаточно серьезными, чтобы король, вопреки его отвращению к политике, пробыл на заседании Государственного совета до его окончания, поскольку то, что там происходило, все-таки имело отношение и к его собственной судьбе.
        В разгаре заседания королеве принесли письмо из Вены; оно было от ее брата Леопольда и содержало известия чрезвычайной важности.
        Император сообщал ей, что через месяц, около 20 августа, у него назначена встреча в Пильнице с прусским королем Фридрихом Вильгельмом. По всей вероятности, за этими переговорами непосредственно последует объявление войны Франции.
        Император просил своего зятя Фердинанда быть в этом случае готовым ввести в дело те воинские силы, о которых договорились во время его приезда в Вену. Об аресте в Варение император еще не знал или, вернее, ему предстояло все узнать примерно в этот час: известия из Парижа в Вену обычно приходили быстрее, чем в Неаполь, но его письмо, датированное 23 июня, было написано дня за три-четыре до того, как ему могли сообщить эту печальную новость.
        Для королевы оказалось подлинной удачей, что ее муж уступил ей председательское место: никогда король, явившись на заседание в половине второго, не согласился бы пробыть там до шести вечера.
        Каролина была удовлетворена, узнав, что, согласно полученным Актоном сведениям, военные действия против Франции если и не начались еще, то, по крайней мере, все готово для вторжения на французскую территорию. Тридцатипятитысячное немецкое войско двинулось к Фландрии, еще пятнадцать тысяч немцев уже направляются к Эльзасу, а пятнадцать тысяч швейцарцев готовы к маршу на Лион, пьемонтская армия угрожает Дофине, а двадцатитысячные силы Испании собраны у французской границы. Генералу Актону, военному и военно-морскому министру, было поручено подготовить все необходимое для ведения кампании - суда, пушки, зарядные ящики. Он обещал королеве открыть военные мануфактуры и пороховые заводы; наконец, он составил послания к государям Гессен-Филиппштадта, Вюртемберга и Саксонии, каждому из троих предлагая крупные командные должности.
        Все это были заботы внешней политики, но королева решила также подчинить политику внутреннюю неукоснительному надзору, чтобы предотвратить в зародыше любые возмущения, которые по своей идее или целям приближаются к тому, что происходит во Франции. Так, например, появилось распоряжение пронумеровать городские дома, прежде номеров не имевшие; отныне каждый квартал подлежал контролю специально назначенных комиссаров политической полиции. Наконец, некий молодой дворянин, который, по мнению генерала Актона, мог быть рекомендован королеве как человек предприимчивый, ловкий и честолюбивый, получил давным-давно упраздненную, но в тревожные времена возобновляемую должность регента Викариа.
        Этот молодой человек был не кто иной, как кавалер Луиджи Медичи: однажды допущенный к власти, он уже более не выпускал ее из рук.
        Королева могла быть довольна: на одном этом заседании рассмотрели больше насущных вопросов, чем на обычных десяти. Покинув Совет, ее величество пожелала все-таки узнать, что за важное дело заставило Фердинанда так поспешно уйти с заседания и почему доезжачий решил, что ему позволено стучать в дверь.
        Этот доезжачий явился известить государя, что великолепная стая славок опустилась на Каподимонте, а поскольку ее ожидали, так как наступила пора прилета этих птиц, король заранее повелел слуге предупредить его, как только настанет время хорошенько пострелять.
        Как мы уже убедились, тот не преминул исполнить монаршье повеление. Вот каким оказалось столь важное дело, что помешало Фердинанду принять участие в обсуждении мер, какие, как еще можно было надеяться, должны были спасти его свояка Людовика XVI и его свояченицу Марию Антуанетту!
        Королева приказала мне явиться во дворец ровно в шесть; я так и поступила и прождала ее еще полчаса, прежде чем она вышла с заседания. Пожимая плечами, она рассказала мне про случай с королем; впрочем, в конечном счете, такая беззаботность мужа делала ее одновременно и королем, и королевой, что как нельзя более подходило ее властолюбивому нраву.
        Мы снова сели в экипаж и вернулись в Казерту.
        По дороге нам попалась навстречу почтовая карета, покрытая пылью и, судя по всему, проделавшая долгий путь. Узнав королевскую ливрею возницы, какая-то женщина, до пояса высунувшись из окна кареты, закричала своему кучеру, веля ему остановиться.
        Не оставляло сомнений, что эта женщина, откуда бы она ни держала путь, спешила к королеве.
        Мария Каролина, остановив наш экипаж, ждала, что же будет дальше.
        Путешественница спрыгнула с подножки своей кареты и во мгновение ока была уже подле нас.
        - Я от королевы Марии Антуанетты! - сказала она.
        - Вас прислала моя сестра?
        - Да, государыня.
        - У вас есть письмо от нее?
        - В моем бумажнике…
        - Написанное собственноручно?
        - Вашему величеству известен шифр королевы?
        - Прекрасно! Прикажите вознице следовать позади, а сами садитесь с нами… Как ваше имя?
        - Мое имя вам незнакомо, государыня; но наверное, если я вам скажу, что я Inglesina[Англичанка (ит.).] …
        - Ах, да, конечно, вы из приближенных принцессы де Ламбаль. Садитесь же с нами, садитесь!
        Молодая женщина обратилась к кучеру с несколькими словами на превосходном итальянском языке, затем устроилась на переднем сидении нашего экипажа. Почтовая карета поехала следом.
        - Ну же, скорее расскажите, как там обстоят дела. Когда вы покинули Париж?
        - Двадцать шестого июня, государыня, - на следующий день после возвращения королевы.
        - Моя сестра здорова?
        - Да, государыня, если не считать пережитых волнений и усталости после этого ужасного путешествия.
        - Каково ее положение в Тюильри?
        - Положение узницы, государыня, не следует обманывать себя. И она останется узницей, пока король не примет конституцию.
        - Так пусть он признает ее, чтобы выиграть время, пока мы сможем прийти ему на помощь.
        - Ах, государыня, я послана сюда просить от имени ее величества, чтобы помощь пришла скорее.
        - Мы займемся этим, будьте спокойны.
        Королева распечатала письмо своей сестры и все это время тщетно пыталась разобрать его смысл.
        - Не могу прочесть, не имея перед глазами шифра, - сказала она с досадой.
        - Это слово «Ludovico», повторенное трижды, а за ним следует буква «D».
        - Да, но лучше я прочту его в Казерте на свежую голову. Расскажите мне, кто вас послал, опишите подробности вашей поездки, повторите все, о чем говорили в Париже во время вашего отъезда.
        - Рискуя быть раздавленной в толпе, я все же решила удостовериться, что ее величество невредимой возвратилась во дворец, и, коль скоро путь следования августейших монархов был определен заранее и было известно, что они въедут через заставу Этуаль, с утра заняла место в саду Тюильри. Как только королева возвратилась, я должна была отправиться к госпоже принцессе де Ламбаль, которая сейчас пребывает у своего отца герцога де Пентьевра, чтобы рассказать ей обо всем виденном. Должна признаться вашему величеству, что настроение простонародья весьма угрожающее.
        - Против кого направлена эта угроза?
        - Против короля и королевы, государыня.
        - О! Проклятые французы!
        - Они завязали глаза статуе короля Людовика Пятнадцатого, чтобы изобразить слепоту монархии. Затем во многих местах над толпой появились воззвания, на которых огромными буквами значилось:

        Кто будет приветствовать короля, будет бит палками.

        Кто оскорбит его, будет повешен.
        Я почувствовала, что меня пробирает дрожь. Королева сильно побледнела.
        - Продолжайте, - сказала она.
        - Я издали смотрела, как приближался королевский экипаж. Его охраняли гренадеры, чьи высокие меховые шапки заслоняли карету от моих глаз. Двое гренадеров стояли на ступеньке передка экипажа: им было поручено защищать троих телохранителей, которые, оставшись верны государю, сопровождали его во время бегства и, отказавшись укрыться в Мо, как предлагал им Барнав, пожелали до конца разделить жребий короля.
        - Вам известны имена этих славных людей? - спросила королева.
        - Господа де Мустье, де Мальден и де Валори.
        Записывая эти три имени в свою записную книжку, Каролина нетерпеливо воскликнула:
        - Дальше! Дальше!
        - Господин де Лафайет со всем своим штабом встретил карету у ворот Тюильри. Заметив его, королева крикнула ему: «Господин де Лафайет, спасите троих телохранителей, они только исполняли королевский приказ».
        Но именно это теперь вменяют им в преступление.
        Цепочка национальных гвардейцев растянулась от решетки Разводного моста до парадной лестницы дворца; тут наступила самая опасная минута: августейшие путешественники должны были выйти из кареты.
        Собрание отрядило двадцать депутатов; они ожидали у входа во дворец.
        Господин де Лафайет спрыгнул с лошади, и по его приказу национальные гвардейцы образовали настоящий железный коридор из ружей и штыков между галереей и садовой калиткой.
        Двое детей, ее королевское высочество и его высочество дофин, вышли из экипажа первыми и без помех достигли дворца.
        Потом настал черед телохранителей. В толпе клялись, что не позволят им живыми дойти до дворца; распространился слух, что это они второго октября топтали ногами трехцветную кокарду. В то мгновение, когда они сходили на землю, завязалась ужасная драка; люди из толпы напали на национальных гвардейцев, пустив в ход сабли и пики. Господа де Валори и де Мальден были ранены.
        Мария Каролина отерла платком пот, выступивший у нее на лбу.
        - О, - произнесла она, - когда я только подумаю, что, быть может, и нам еще суждено увидеть подобные ужасы… Нет, о нет, нет, - продолжала она, стиснув зубы, - скорее я их всех уничтожу!
        Я сжала ее руки в своих.
        - Никогда этого не будет никогда! Успокойтесь же, - повторяла я.
        - Если бы ты знала, до чего неаполитанцы меня ненавидят! Может быть, даже больше, чем парижане ненавидят мою сестру… Но она, она, скажите, как она достигла дворца?
        - Ее туда некоторым образом внесли два ее злейших врага, господин де Ноай и господин д’Эгильон; попав к ним в руки, она решила, что это конец. Но она ошиблась: они явились туда не затем, чтобы погубить ее, а чтобы спасти.
        - А король?
        - Король вышел последним, государыня. Он показался мне очень спокойным: прошел своим обычным шагом между господами Барнавом и Петионом.
        - И после этого вы?..
        - Я вернулась к госпоже Ламбаль в особняк Пентьевра с доброй вестью, что королева вступила во дворец невредимой. Вечером туда же прибыла госпожа Кампан. Она доставила от королевы это письмо, которое я только что имела честь вручить вашему величеству. Она просила ваше величество от имени Марии Антуанетты переслать копию этого письма императору Леопольду, ибо написать ему она не успела. Ей удалось черкнуть несколько строк только вам - в ту ночь с двадцать третьего на двадцать четвертое, что она провела в Мо, в епископской резиденции.
        - Ах! Моя бедная, бедная Мария!.. - воскликнула королева. - Почему я не могу прижать ее к своему сердцу, как прижимаю это письмо! О, пусть она спасется, убежит, пусть придет ко мне! Она была бы во сто раз счастливее в Казерте и в Неаполе, чем в Версале и Париже!
        - Если она сможет это сделать, государыня, - сказала Inglesina, - конечно, она так и поступит, это было бы для нее истинным счастьем.
        Мы вошли во дворец в Казерте.
        - Займись нашей дорогой гостьей, - сказала королева, обращаясь ко мне. - Позаботься, чтобы у нее не было ни в чем недостатка. А я должна прочесть послание моей бедной Марии и исполнить указания, которые она мне дает.
        Часом позже в Неаполь был отправлен курьер, чтобы пригласить генерала Актона явиться на следующий день в Казерту; генерал должен был также позаботиться, чтобы гонец императора Леопольда не отправлялся в обратный путь, не зайдя предварительно за письмами к королеве.



        LIII

        Что касается истории нашей гостьи, которую я и далее буду называть Inglesina, так как она просила не упоминать ее настоящего имени, то история ее совсем проста. Единственная дочь знатных, но разорившихся родителей, она по протекции герцога Норфолка и леди Мэри Дункан, знавших ее семью, нашла приют в ирландском монастыре на Паромной улице. Там она брала уроки музыки у маэстро Саккини, учителя самой королевы. Восхищенный успехами своей ученицы, к тому же убедившись, что она хорошо говорит по-итальянски и по-немецки, автор «Эдипа в Колоне» так расхваливал молодую девушку перед Марией Антуанеттой, что той захотелось на нее посмотреть. Тогда принцесса де Ламбаль предложила ее величеству, что она посетит монастырь инкогнито в то время, когда Саккини дает свои уроки. Она действительно там побывала и, вернувшись в Тюильри, уверила Марию Антуанетту, что похвалы знаменитого композитора нисколько не преувеличены. Через два дня королева приняла девушку, подумав, что особа, знающая английский, немецкий и итальянский, в ее нынешних трудных обстоятельствах может быть ей полезна. Поэтому Мария Антуанетта
постаралась привязать ее к себе - в большей степени добротой и лаской, чем надеждой на вознаграждение, которого королева в ту пору не осмеливалась даже обещать, боясь, что не сможет исполнить обещанного.
        Inglesina сама рассказала нам, как королева Франции дала ей то поручение, что она теперь исполняла подле королевы Неаполя. Покидая Францию, она увозила с собой два письма: одно для Марии Каролины, то самое, которое только что было ей вручено, другое для герцогини Пармской; поскольку она проезжала Парму по дороге в Неаполь, это второе послание, естественно, должно было дойти до адресата первым.
        Прибыв в Парму, Inglesina узнала, что герцогиня находится в Колорно, в своем загородном доме.
        Она тотчас поспешила в Колорно и прибыла туда в ту самую минуту, когда герцогиня садилась на лошадь, намереваясь совершить прогулку верхом; Inglesina знaком подозвала слугу, и когда тот приблизился к ее карете, просила уведомить герцогиню о ее прибытии. Слуга подошел к герцогине и доложил, что молодая дама, прибывшая из Парижа, желает поговорить с ней, так как она привезла письмо и может передать его только в собственные руки ее высочества.
        Inglesina следила глазами за лакеем, сейчас игравшим для нее роль посредника. Она заметила, что при словах: «молодая дама, прибывшая из Парижа» герцогиня вздрогнула и встревожилась; но едва до нее дошел смысл сказанного, сама приблизилась к карете, и Inglesina повторила по-немецки, чтобы не быть понятой окружавшими герцогиню французами и итальянцами, то же, что передала через лакея: королева Мария Антуанетта прислала письмо, которое она вправе передать лишь в собственные руки ее высочества.
        Тогда герцогиня предложила ей выйти из кареты и пожаловать во дворец, сама же последовала туда за ней и прочла письмо, меж тем как посланница использовала это время, чтобы немного освежиться.
        Едва пробежав глазами первую строку, герцогиня вскричала:
        - О! Боже мой! Боже мой! Все погибло! Слишком поздно!
        Потом она продолжала читать, не прекращая одновременно издавать горестные восклицания:
        - Бесполезно! Все напрасно! Им всем конец!
        Затем, повернувшись к посетительнице, она прибавила:
        - Я сожалею, что вы не можете остаться здесь и немного отдохнуть. Если еще заедете в Парму, милости прошу: мне будет приятно повидаться с вами.
        Достав платок, она утерла набежавшую слезу и прибавила:
        - Теперешние обстоятельства таковы, что, ответив на это письмо, я бы подвергла опасности себя, к тому же могла бы навлечь новую беду на мою сестру, да и на вас тоже.
        Сказав так, она вскочила в седло, пожелала гостье доброго пути и пустила коня в галоп.
        Inglesina отправилась своей дорогой, думая о том, что герцогиня Пармская все же проявила маловато сочувствия к невзгодам сестры; впрочем, ей надо было торопиться в Неаполь, и она, не передохнув ни минуты, продолжала путь.
        За неприятностями нередко следуют катастрофы. Inglesina, как я уже говорила, путешествовала в почтовой карете, сопровождаемая лакеем. Этот лакей сидел, поставив себе под ноги ларец, где путешественница хранила свои деньги и наиболее дорогие вещи. Желая засветло добраться до Рима, она послала своего слугу вперед, чтобы, доскакав до почтовой станции, он заблаговременно позаботился о перемене лошадей. Однако таким образом сторожить ларец стало некому, и где-то между Аккуапенденте и Монтерози он был похищен, поэтому, прибыв в Рим, бедняжка обнаружила, что оставшихся денег ей едва хватит, чтобы заплатить за последний перегон, но о продолжении пути в Неаполь и речи нет. К счастью, у нее было рекомендательное письмо к герцогине де Паоли, проживающей у фонтана Треви. На следующий день после своего прибытия она явилась к герцогине, вручила ей это письмо и поведала о своих невзгодах.
        Герцогиня ссудила ее ста дукатами, и Inglesina отправилась дальше. Она прекрасно знала, что стоит лишь добраться до Неаполя, и у нее ни в чем не будет недостатка.
        Кроме того, герцогиня дала ей рекомендательное письмо. И к кому же? К сэру Уильяму! Не имея понятия, кто я такая, Inglesina спросила меня, не знакома ли я с английским послом, можно ли назвать его обязательным человеком и не могла ли бы я представить ему ее. В ответ я, к немалому удивлению девушки, распечатала письмо, адресованное сэру Уильяму. Герцогиня Паоли просила лорда Гамильтона предпринять все возможные разыскания, чтобы возвратить бедняжке ее украденный ларец. Не зная, удастся ли мне увидеть сэра Уильяма до отбытия императорского курьера, который будет проезжать через Рим, а отправится завтра утром, я взяла перо и написала английскому консулу в Риме, изложив свою просьбу к нему - повлиять на папских чиновников, настаивая, чтобы все необходимые меры были приняты, и не так, как это делается обычно, а всерьез. Я прибавила, что прежде всего надо арестовать двух форейторов: Inglesina слышала, что это опытные воры.
        Закончив письмо, я показала его девушке, и та, взглянув на подпись леди Гамильтон, тотчас поняла секрет моей нескромности; я же в это время сняла с пальца перстень с бриллиантом и попросила принять его на память о тех необычайных обстоятельствах, при которых произошло наше знакомство.
        В эту минуту вошла королева. Она была настолько добра, что в присутствии посланницы спросила меня, хорошо ли я позаботилась о гостье. Вместо ответа Inglesina порывисто схватила мою руку и поцеловала ее прежде, чем я успела ей помешать.
        Королева снова начала расспрашивать ее, причем так, что нельзя было не понять, насколько ее интерес к событиям, происходящим во Франции, и опасностям, окружающим сестру, отличается от того отношения, какое проявила ко всему этому герцогиня Пармская. Потом, заметив, что бедная Inglesina при всем почтении, внушаемом ей присутствием королевы, засыпает стоя, отправила ее отдыхать.
        Но в дверях молодая женщина едва не столкнулась с генералом Актоном, который, хотя его просили прибыть лишь завтра, узнав, что речь идет о посланце из Парижа, а вернее, о посланнице, примчался, чтобы доказать свое рвение и готовность тут же поступить в распоряжение королевы.
        - Прошу прощения, государыня, - сказал Актон, - я хотел объявить о своем приходе, но мадемуазель как раз открыла дверь, вот я и оказался без предупреждения лицом к лицу с вашим величеством.
        - Входите же, генерал, скорее! - сказала королева. - В подобные минуты уже не до этикета. Вы знаете, что произошло, и вам известно также, что моя сестра и ее супруг стали узниками в Тюильри. Людовик Шестнадцатый сейчас точно в таком же положении, как Карл Первый в Англии. Его тоже обезглавят!
        - О государыня, - возразил генерал, - уверяю вас, вы преувеличиваете.
        - Вернитесь, Inglesina! - вскричала королева. - Вернитесь и объясните ему, как обстоят дела! Ох, они все здесь доконают меня своим хладнокровием!
        - Какого числа вы выехали из Парижа? - спросил генерал.
        - Ах, оставьте, сударь! - нетерпеливо перебила королева. - Когда она уезжала, все уже было потеряно.
        - Бога ради, дайте сказать, государыня, - взмолился Актон. - Вы сами увидите, что еще не все потеряно. Имейте же немного терпения!
        - Терпения! - вздохнула королева. - Вот уже два года, с тех пор как взяли Бастилию, я только и слышу, что о терпении.
        Потом, упав в кресло, она обратилась к посланнице, которую волнение королевы весьма ободрило:
        - Расскажите ему все, и, когда он узнает то, что знаю я, посмотрим, хватит ли у него духу говорить мне: «Терпение!»
        По мере того как Inglesina развертывала свое повествование, королева кивала, повторяя:
        - Ну? Так! Так!
        Когда девушка закончила рассказ, Каролина прибавила:
        - Я получила письмо от императора, моего брата. Он пишет, что двадцать седьмого августа у него назначена встреча в Пильнице с королем Фридрихом Вильгельмом. Напишите ему от имени короля Фердинанда, что мы заранее одобряем любые предпринятые им действия и он может рассчитывать с нашей стороны на двадцатипятитысячное войско и двадцать пять миллионов…
        Генерал усмехнулся:
        - Людей мы еще найдем, но деньги - это будет потруднее. Вы же сами знаете, государыня, что казна пуста.
        - Пусть! Мы ее наполним, даже если для этого придется расстаться с бриллиантами короны. Впрочем, если вы ему об этом не напишете от имени короля, так я сама напишу от своего имени. Точнее, уже написала, и вот это письмо.
        - Вашему величеству известно, - с поклоном заметил генерал Актон, - что мое мнение никогда не расходилось с вашим. Однако заметьте, ваше величество, что мадемуазель (он указал на посланницу) так устала, что выглядит больной.
        - Я измучена не столько путешествием, - сказала Inglesina, - сколько печалью. Мне тяжело думать о том, какие горести угрожают столь высоким особам, покинутым мною так недавно!
        - Ничего, ничего, - обратилась к ней королева. - Ступайте к себе в комнату, ложитесь в постель и спите хоть целые сутки, если сможете.
        В действительности бедная Inglesina была больна гораздо серьезнее, чем сама думала и чем согласилась бы признать. Прошлой ночью она подхватила простуду, продержавшую ее в постели с высокой температурой целую неделю.
        Все это время королева ежедневно навещала больную и осведомлялась о ее самочувствии.
        Стоит ли говорить, что, несмотря на все усилия, потраченные сэром Уильямом и мной, все поиски, на которых мы настаивали, украденный ларец так и не был найден. Мы лишь узнали, что один из форейторов был крестником некоего кардинала (обстоятельство, позволявшее ему без помех сочетать эти два ремесла: форейтора и вора).
        Через неделю, окрепшая и совершенно выздоровевшая, Inglesina отправилась во Францию, увозя с собою шифрованное письмо королевы Марии Каролины к королеве Марии Антуанетте.
        Двадцать седьмого августа в Пильнице произошла обещанная встреча императора Леопольда с королем Фридрихом Вильгельмом. Никто, кроме двух свидетелей, присутствовавших при этой беседе, не мог бы точно объяснить, в чем состояла ее цель. Одним из этих свидетелей был г-н де Буйе, недавно в Варенне давший королю столь весомые доказательства преданности, до последней минуты пытаясь вырвать его из рук народа. Вторым оказался г-н де Нарбонн, красавец военный министр, находка г-жи де Сталь, которой на миг показалось, будто она сможет вложить свою гениальность в эту ветреную голову. Рождение этого прекрасного кавалера было окутано тайной; впрочем, в придворных кругах ходили слухи, делавшие покров этой тайны довольно прозрачным. Говорят, он был не больше не меньше как плодом кровосмешения между королем Людовиком XV и его дочерью мадам Аделаидой, которая жила в ту пору в Риме и с которой нам восемь лет спустя предстояло познакомиться в Палермо - с нею и ее двумя сестрами.
        Между тем новости, приходящие из Франции, стали несколько более утешительными. Национальное собрание утвердило конституционный акт, впоследствии известный как Конституция девяносто первого года. 14 сентября король отправился в Конституанту и принес присягу на верность конституции, обещая поддерживать ее всей той властью, какая ему предоставлена.
        Тотчас, как будто Собрание только и ждало этого торжественного акта, чтобы примирить монарха с народом, Людовику XVI было возвращено право отдавать все распоряжения, что он посчитает нужными для охраны своей особы и своего достоинства. Все запечатанные двери в дворцовых апартаментах были открыты, и возобновился свободный доступ в сад и дворец Тюильри.
        Тем не менее, военные приготовления, начатые прусским королем, императором Леопольдом и королем Фердинандом, продолжались столь же деятельно, когда внезапно три абсолютно неожиданные новости одна за другой достигли Неаполя. Стало известно, что император Леопольд 1 марта скончался, что шведский король Густав III 16-го числа того же месяца был убит и, наконец, что 20 апреля Франция объявила войну Францу I, королю Богемии и Венгрии.
        Я бы не сказала, что королева, при ее тогдашнем душевном состоянии, была особенно опечалена смертью своего брата Леопольда. Несмотря на договор в Пильнице, несмотря на внешние приготовления к войне, ходили слухи, что велись переговоры между французским министром Дельмаром и венским кабинетом министров о сохранении мира; будучи философом, Леопольд не любил войну, да, впрочем, и не был к ней готов.
        Его преемник император Франц, племянник королевы, напротив, в полной мере олицетворял контрреволюцию и вообще был человек, истинно близкий Марии Каролине.
        Немец по крови и флорентиец по рождению, а потому казавшийся сомнительным немцем и не вполне итальянцем, Франц совмещал в себе свойства двух этих наций. Неаполитанская королева рассчитывала, что ей будет легко влиять на нового императора при его ограниченном уме в сочетании со слабой, но деспотической натурой. Когда десять лет спустя я впервые увидела его, он был еще молодым человеком, конечно, если предположить, что это все-таки человек, а не монумент. Он вышагивал, прямой, напряженный, словно на пружинах, похожий на призрак Банко. Его лицо более походило на маску: свежее, розовое, но устрашающе-неподвижное. Сэр Уильям сказал о нем:
        - Вот человек, который никогда не узнает раскаяния; такие совершают преступления со спокойной душой.
        Таким образом, контрреволюция только выиграла от смерти Леопольда: императора-философа сменил император-святоша и лицемер - это не замедлило подтвердиться, к немалому удовольствию Марии Каролины. Едва лишь император Леопольд умер, как посол Франции в Вене г-н де Ноай был подвергнут чему-то вроде домашнего ареста в своей резиденции. Что до Пруссии, то в ней можно было не сомневаться: это под ее покровительством действовала французская эмиграция, и король Фридрих Вильгельм во время официальной аудиенции повернулся спиной к г-ну де Сегюру, послу Людовика XVI, а точнее - Национального собрания. Демонстративно отвернувшись от него, король громко обратился к посланнику из Кобленца, то есть посланнику принцев-эмигрантов, осведомляясь, как поживает граф д’Артуа.
        Убийство Густава III было, разумеется, большим злодейством, однако особой беды оно не предвещало, по крайней мере для коалиции. Прежде всего Густава стали выдавать, хоть это и было неправдой, за жертву революционеров; подняв шум и тем повлияв на общественное мнение, удалось прибавить еще одно преступление к списку злодеяний наших врагов. Правда, предполагалось, что именно он в будущем станет во главе вооруженных сил контрреволюции; но был ли он достаточно грозен для подобной миссии? Считалось, что он ненавидит Францию, но то была ненависть влюбленного к неверной возлюбленной: даже умирая, он был более прочего озабочен вопросом, как отнесется Франция к его гибели.
        - Что скажет Бриссо? - пробормотал он, испуская дух.
        Что касается войны, которую Франция объявила Австрии, то было очевидно - это решение жирондистского министерства, а не короля, от чьего имени объявлялась война. Впрочем, объявление войны было лишь ответом на ультиматум нового императора, чьи условия для Франции были заведомо неприемлемы. А поскольку в конечном счете эта война отвечала самым заветным желаниям королевы, весть о ней была скорее хорошей, нежели плохой.
        Таким образом, двойной траур, в который оделся Неаполь по случаю кончины австрийского императора и убийства короля Швеции, на мой взгляд, касался не сердечных чувств, а только придворных нарядов.



        LIV

        Когда я пересекала Германию, возвращаясь из Вены с сэром Уильямом и лордом Нельсоном, то есть в 1801 году, я видела жившего там в изгнании человека, который в 1792-м побудил короля Людовика XVI объявить Австрии войну.
        Звали этого человека Шарль Франсуа Дюмурье; не кто иной, как он, на наше горе, спас Францию при Вальми и Жемапе.
        При дворе в Неаполе было столько разговоров о нем, что я разглядывала его с величайшим вниманием и не упустила ни слова из той беседы, что он вел с милордом[За редкими исключениями, леди Гамильтон, говоря в своих «Воспоминаниях» о Нельсоне, называет его просто «милорд». (Примеч. автора.)] . Когда в своем рассказе я дойду до той поры моей жизни, непременно опишу впечатление, какое он на меня произвел.
        Мы уже говорили, что, как только король дал присягу на верность конституции, подобие мира воцарилось между Собранием, представлявшим нацию, и монархом, носителем божественного права, но, увы, помимо своей воли и воли королевы принужденным выступить в роли поборника революционных принципов 89-го года. Если быть точной, здесь бы следовало говорить не о мире, а о перемирии.
        Оно было нарушено при первом удобном случае.
        Им стала отставка министров, добившихся объявления войны.
        В конце июня из письма самой королевы Марии Антуанетты мы узнали о вторжении в Тюильри бунтовщиков из предместий Сент-Антуан и Сен-Марсель, предводительствуемых знаменитым Сантером, который, подобно Кромвелю, начинал свою карьеру в качестве пивовара, но, не имея дарований, какие имел лорд-протектор, одолел не более трети того пути наверх, какой суждено было пройти депутату от Кембриджского университета. То письмо было предпоследним криком отчаяния, вырвавшимся у Марии Антуанетты. Последнего ее зова - 10 августа - мы уже не услышали. После 1 июля
1792 года королева Каролина более не получала о своей сестре иных известий, кроме косвенных, и события, происходившие во Франции, были для нас покрыты мраком, словно в грозовую ночь, тьму которой лишь по временам освещают вспышки молний.
        Письмо королевы Марии Антуанетты было длинным, и там объяснялось, каким образом Людовик XVI не только согласился на войну с Австрией, но даже и сам обратился к Национальному собранию с этим предложением.
        Мария Каролина предполагала, что ее зять не по своей воле решился на этот шаг, но не знала, в каком именно положении он очутился. Из письма сестры она получила самое точное понятие обо всех этих обстоятельствах.
        Король, которого якобинцы, в особенности Робеспьер, обвиняли в том, что он жаждет войны, на самом деле хотел ее меньше, чем кто бы то ни было. Ведь в случае войны он терял все, и королева прекрасно объяснила почему. Военная удача Лафайета или любого другого генерала укрепила бы королевскую власть, но лишь затем, чтобы отдать ее под опеку победоносного военачальника. С другой стороны, поражение, доведя парижан до отчаяния, вызовет мятеж, который, выплеснувшись на улицы, докатится до Тюильри, куда до сих пор он еще не проникал, поскольку, естественно, короля станут обвинять, что он способствовал разгрому или, по меньшей мере, рад ему. Наконец, если, что наименее вероятно, король не будет сметен ураганом войны, если монархия, основанная на божественном праве, восторжествует, кому будет выгодно такое торжество? Оно пойдет на пользу эмигрантам и в первую очередь Месье, брату короля, который больше не таит своих планов: Месье желает отречения Людовика XVI и намерен принять регентство вплоть до совершеннолетия дофина.
        У королевы было особенно много причин для опасений, и, хотя она со своим энергичным характером, столь похожим на характер Марии Каролины, готова была встретить опасность лицом к лицу, она не могла не сознавать, что друзей у нее нет ни в Париже, ни за границей. В Париже ее называли если не «госпожа Дефицит», то
«госпожа Вето», и весь народ в своей совокупности был ей врагом. А в Кобленце она была героиней оскорбительных песенок и в качестве смертельных недругов имела таких персон, как сам Месье вместе с прежним министром Калонном, который некогда был у нее в услужении и возненавидел ее, а теперь держал в руках графа д’Артуа, когда-то к ней благоволившего, но успевшего перейти в стан ее противников.
        Итак, победа Франции в войне для Марии Антуанетты, по всей вероятности, означала отрешение от власти, а торжество принцев-эмигрантов еще хуже - позор и монастырь.
        Двадцатого апреля французский король объявил Австрии войну. Первая вооруженная стычка имела место 28 апреля в Кьеврене, и силы революционеров были разбиты. При этом солдаты побежденной стороны прикончили под навесом риги генерала Теобальда Диллона, брата того самого красавца Артюра Диллона, что слыл первым возлюбленным Марии Антуанетты. Ненависть к бедной французской королеве была так сильна, что Теобальда, перепутав его с Артюром, обвинили в предательстве и убили просто из злобы к брату.
        Впрочем, тому выпал еще худший жребий: в 94-м он погиб на эшафоте.
        К несчастью, пруссаки не сумели должным образом использовать свой первоначальный успех. Они были настолько уверены в себе, что герцог Брауншвейгский, которому Мария Каролина писала, выражая просьбу защитить ее сестру и зятя, отвечал ей так:



«Пусть Ваше Величество ни о чем не тревожится. То, что нам предстоит, не война, а всего лишь военная прогулка. Все ее этапы определены заранее, и около 15 сентября мы будем в Париже».

        Действительно, 23 августа генерал Клерфе после суточного бомбардирования взял Лонгви, а 2 сентября король Пруссии лично, взяв Верден, выступил в поход на Париж.
        Но еще прежде этих до некоторой степени успокоительных новостей до нас стали доходить известия, одно мрачнее другого.
        Десятого августа Тюильри был взят штурмом, и 13-го король вместе со своей семьей был заключен в Тампль.
        Потом пришла весть об убийствах заключенных. В первую минуту нам было объявлено, что перебили всех узников тюрем без исключения, что король и королева тоже погибли. Марии Каролине казалось, что она сойдет с ума от гнева и горя.
        Но тут же принесли письмо от г-на де Бретёйля, поверенного Людовика XVI, и еще одно - от г-на де Мерси-Аржанто; оба они уверяли неаполитанскую королеву, что ее сестра и зять живы, однако против короля собираются начать судебный процесс.
        Впрочем, в постскриптуме г-н де Мерси-Аржанто сообщал также, что Вандея восстала. Таким образом, республиканцам угрожал не только направленный в грудь иноземный меч, но и роялистский кинжал, готовый вонзиться им в спину.
        О победе при Вальми, провозглашении Республики, обвинении, выдвинутом против короля, и вероятности заключения мира с Пруссией мы узнали в один и тот же день. Военная прогулка его величества короля Фридриха Вильгельма продолжалась не далее границы Аргоннского леса и остановилась у Лунного лагеря.
        Тогда-то Мария Каролина и решила, что для неаполитанского правительства пришло время действовать.
        Первым знаком враждебности со стороны короля Фердинанда было то, что он не пожелал признать новую республику в лице ее посла гражданина Мако, а также добился подобного же отказа со стороны Константинополя по отношению к гражданину Семонвилю. Затем по распоряжению королевы генерал Актон составил дипломатическую ноту, направленную правительствам Венеции и Сардинии. Эта нота, побуждавшая к созданию лиги итальянских государств, была составлена в таких выражениях:



«Каково бы ни было положение германских сил на Рейне, Италии необходимо иметь в Альпах свои войска, которые послужат ей защитой и помешают французам совершить отчаянную диверсию, если они будут побеждены в других местах, либо, если они одержат победу, продолжить свои завоевания и потревожить правительства итальянских государств. Если Неаполитанское королевство, Сардиния и Венеция объединятся с этой целью, верховный понтифик также не останется в стороне от этого святого дела. Мелкие промежуточные государства волей-неволей окажутся втянутыми в общее движение, вследствие чего возникнут силы, способные защитить Италию, придать ей вес и влияние на военные и дипломатические дела Европы. Цель этой ноты - предложить создание конфедерации, в которой монарх Обеих Сицилий готов принять на себя самую большую долю ответственности, несмотря на то что его державе французское оружие могло бы угрожать лишь в последнюю очередь. Но он считает своим долгом напомнить итальянским государям, что надежда избегнуть опасности в одиночку всегда была для Италии источником бедствий».

        Было уже получено согласие Сардинии и ожидался ответ Венеции, когда, 16 декабря, в то время как министры вели переговоры с сэром Уильямом, а я только что позавтракала с королевой, случилось неожиданное. Мария Каролина стояла у окна, рассеянно постукивая пальцем по стеклу. Вдруг она позвала меня и указала на море: все пространство между Позиллипо и Капри было занято судами.
        - Что это там такое? - спросила она.
        Я смотрела, недоумевая, как и она. Но, оказавшись в виду столицы, эскадра подняла трехцветные флаги, столь ненавидимые в Неаполе, и мы поняли, что это французская флотилия.
        В эту минуту мы услышали в соседней комнате торопливые шаги, дверь стремительно распахнулась, и перед нами предстал король, очень бледный, в крайнем возбуждении. Он рухнул в кресло и, указывая пальцем в сторону судов, приближающихся к берегу на всех парусах, воскликнул, обращаясь к королеве:
        - Вот, сударыня! Это ваша работа!
        Королева тоже сильно побледнела; но от гнева ее нижняя губа, несколько чрезмерно выпяченная, как у всех членов Австрийского дома, презрительно вытянулась; она сдвинула брови и, в упор глядя на мужа, произнесла:
        - Не угодно ли вам сделать мне одолжение и объясниться? Я не понимаю вас.
        - Черт побери! - сказал король. - А ведь понять-то просто! Это из-за вас я отказался принять господина Маго (на своем неаполитанском наречии король вольно или невольно исказил фамилию посла Французской республики), и это вы меня подбили написать моему любезному другу турецкому султану, кого я в глаза не видел и только знаю, что его беи из Туниса, Марокко и Триполи похищают моих подданных, чтобы превращать их в гребцов на своих галерах, - ну так вот, это вы меня заставили написать моему другу султану, чтобы он тоже не принимал господина Семонвиля, а уж он не отказал себе в таком удовольствии. Потом вы взвалили на мои плечи конфедерацию итальянских государей, а из них добрая половина непременно бросит меня в случае опасности. И все это вы делали затем, чтобы создать коалицию против Франции. Так вот, извольте, Франция обозлилась да и послала сюда свой флот. Чего ради? А это уж одному Богу известно! Может быть, чтобы бомбардировать Неаполь!
        - Допустим. И что дальше? - спросила королева.
        - То есть в каком смысле «дальше»? После того как Неаполь бомбардируют?
        - Неаполь подвергнется бомбардированию, если он не будет защищаться.
        - Совсем напротив, сударыня: как раз если он вздумает защищаться, тут уж его не помилуют.
        - Так что же, вы намерены позволить французам войти в гавань, не дав ни единого пушечного выстрела?
        - Само собой разумеется! Прежде всего порох, который делают в Неаполе, ни черта не стоит, в нем угольной пыли в десять раз больше, чем селитры. Да если бы я охотился, пользуясь неаполитанским порохом, мне бы не настрелять и трети той добычи, какую я имею, выписывая порох из Англии.
        - Стало быть, вы распорядились, чтобы…
        - … чтобы на флагманское судно отправили посланца напомнить командующему флотилией, что старый договор не позволяет французским боевым судам входить в гавань числом более шести.
        - В добрый час! - вскричала королева.
        - Да постойте вы!.. Но далее ему будет сказано, что, поскольку один раз - не в счет, - продолжал король, - я разрешаю войти в гавань, но только прошу, чтобы, прежде чем хотя бы один из офицеров флота вступит на берег, мне было сообщено, каким счастливым обстоятельствам я обязан честью принимать их у себя.
        - Ты слышишь, Эмма! - в нетерпении топнула ногой королева.
        Однако король притворился, что не заметил этого движения королевы.
        - Вот, глядите, - сказал он, - капитан Франческо Караччоло уже сел в королевский ял, чтобы исполнить мое поручение.
        - Я восхищаюсь вами! - насмешливо заметила королева. - Переговоры с республиканцами вы поручили князю.
        - Сударыня, поскольку я предполагаю, что Французская республика прислала сюда лучшее, что имеет, мне со своей стороны подобает ответить ей тем же. Да вы только полюбуйтесь на этих французских прохвостов! Они ничего не боятся, эти чертовы якобинцы! Вон флагманское судно бросает якорь на расстоянии, вполовину меньшем дальнобойности пушек Кастель делл’Ово. Уж, верно, они знают, что наш порох никуда не годится, а то бы не дали нам такой удобной возможности отправить их на дно.
        - Увы, нет! - пробормотала королева. - Этого они не знают, но, вероятно, им известно нечто другое…
        - … что я неспособен использовать их неосторожность? - спросил король тем лукавым тоном, который всегда мешал понять, насмехается он над собеседником или говорит серьезно, пускает стрелу остроумия или просто говорит вздор. - Так они правы, эти дражайшие санкюлоты! Э, да они там целую флотилию разворачивают в боевой порядок - ловко маневрируют, право слово! Поневоле вспомнишь, что вот уж лет восемь, если не все десять, мой министр военно-морского флота господин генерал Актон проедает от восьми до десяти миллионов ежегодно, не уставая обещать мне флот, которого до сих пор что-то не видно, хотя за потраченные сто миллионов мне бы уже надо иметь флот втрое больше этого. Отправляйтесь в Совет, сударыня, и сделайте это замечание господину Джону Актону: надо полагать, что в ваших устах оно произведет на него больше впечатления, нежели в моих. Потому что, видите ли, в конце концов, имей я флот, в три раза превосходящий, мы бы могли защищаться, несмотря даже на скверное качество нашего пороха, в то время как сейчас это невозможно: у нас и порох дрянной, и всего пять-шесть жалких суденышек, которые ходят
один вслед за другим.
        Королева вполне поняла, на что намекает ее супруг, и, слушая это, в кровь искусала себе губы. Ведь король, по существу, сказал ей сразу две колкости: «У тебя муж трус, а любовник - вор».
        - Вы правы, сударь, - произнесла она. - Я обращусь к Совету и буду говорить о том, о чем вы только что упомянули.
        - Ну, у вас еще есть время! Глядите, Караччоло только поднимается на борт. И заметьте, как все это развлекает наш добрый народ. Весь Неаполь сбежался на берег. Если начнется драка, славная выйдет резня. Хотя, конечно, вся эта публика вмиг разбежится!
        - Бесчувственный циник! - пробормотала королева. - Слышишь, что он говорит? Я думаю, если бы ему не стало над кем издеваться, он бы издевался над самим собой.
        - А, черт! - продолжал король. - Недолгой же была беседа: вон Караччоло уже спускается в ял. Минут через десять он будет здесь. Так вы удостоите нас своего присутствия на Государственном совете, сударыня? Как вам известно, это ваше право с тех пор, как вы подарили королевскому дому наследника. Используя это право, вы даже добились ухода Тануччи, он же был за союз с Францией, а вас тянет к Австрии. Эх, будь он здесь, уж он-то дал бы нам добрый совет!
        И король удалился, покачивая головой и приговаривая:
        - Бедный Тануччи!



        LV

        Признаться, я была ошеломлена. Я прекрасно знала, что король Неаполя мало заботится о своем собственном достоинстве, но все же не думала, что эта беззаботность доходит до такой степени.
        Я обернулась к королеве:
        - Вы туда пойдете, государыня?
        - О да, конечно, пойду! - отвечала она. - И даже возьму тебя с собой.
        - Меня, государыня? Но в каком качестве?
        - Ты пойдешь туда! - повторила королева нетерпеливо. - Я хочу, чтобы ты потом имела возможность подробно описать сэру Уильяму, как обстоят дела и что за люди король и королева.
        Я не нашла, что возразить: это уже было не приглашение, а приказ. Итак, я последовала за королевой, и пять минут спустя мы вошли в зал заседаний. Государственный совет состоял из генерала Актона, Карло де Марко, Фердинанда Коррадино, Саверио Симонетти и Луиджи Медичи, нового регента Викариа. Король, по обыкновению, председательствовал, но я уже описывала, каким образом он это обычно делал, появляясь и исчезая по собственной прихоти.
        Фердинанд хорошо высчитал, сколько времени потребуется капитану Караччоло, чтобы возвратиться с французского флагманского корабля: едва лишь королева заняла свое место за столом напротив короля, а я присела в уголке, как дверь отворилась и нам объявили о прибытии посланца.
        Тогда впервые я увидела человека, в гибели которого я столь жестоко приняла участие семь лет спустя. Караччоло, в ту пору сорокалетний, оказался человеком с черными глазами и резкими чертами лица. В нем чувствовалась властная суровость, повадка патриция, и действительно, он был князем или, сказать точнее, он был из князей Караччоло, игравших столь большую роль в гражданских войнах Неаполя. Один из них, Серджиани, любовник королевы Джованны II, был убит в Кастель Капуано - то было возмездие за пощечину, которую он в порыве ярости осмелился дать своей царственной возлюбленной.
        Войдя, Караччоло огляделся, с видимым изумлением заметил присутствие на Совете двух женщин, к тому же одна из них была иностранка, и, отвесив глубокий поклон, застыл, не произнеся ни слова.
        - Ну, что там? - нетерпеливо вскричал Фердинанд.
        - Король приказывает мне говорить? - переспросил Караччоло.
        - Тебе что, нужно особое приказание, чтобы дать ответ на мой вопрос?
        - Его величество был один, когда посылал меня…
        - Да, - перебила королева, - а теперь он уже не один, но я полагаю, что те, перед кем вы сейчас предстали, вам знакомы.
        - Я имею честь быть знаком с их величествами и их превосходительствами, но не имею чести знать эту госпожу, - с твердостью возразил Караччоло.
        - Эта госпожа моя близкая подруга, - сказала королева.
        - Такое звание достойно всяческого почтения, государыня, - продолжал князь с поклоном, - однако когда речь идет о делах государственной важности…
        - Не угодно ли вам приказать капитану Караччоло говорить? - обратилась королева к министру Актону. - Возможно, ваше распоряжение окажется в его глазах более весомым, чем те, что исходили от короля и от меня.
        - Да полно, говори же! - сказал король.
        - Государь, - начал Караччоло, - командующий французской эскадрой не кто иной, как адмирал де Латуш-Тревиль.
        - Это еще что за адмирал де Латуш-Тревиль? - спросил Фердинанд.
        - Один из лучших моряков Франции, государь. В тысяча семьсот восемьдесят первом году именно он вместе с капитаном Лаперузом - Лаперуз тогда командовал «Астреей», а Латуш-Тревиль «Гермионой» - выдержал пятичасовое сражение с четырьмя английскими фрегатами и двумя корветами и, несмотря на численное превосходство противника, с честью вышел из схватки.
        - А сюда он зачем пожаловал?
        - Он отказался открыть мне свои намерения, государь. Но сказал, что через час он пришлет к вам своего старшего помощника и тот даст все необходимые объяснения.
        - Что ж, - сказал король, - давайте подождем объяснений господина… виноват, я ошибся - гражданина Латуш-Тревиля.
        - Боюсь, государь, - заметил Актон, - что нам грозит спектакль, подобный тому, что разыгрался в порту Неаполя в начале царствования августейшего родителя вашего величества. Адмирал Мартин прибыл тогда от имени Англии и Австрии указать здешнему правительству, что ему следует сохранять нейтралитет в итальянской войне.
        - Да, да, - заметил Фердинанд, - и офицер, которому было поручено вести переговоры от имени коммодора, даже повел себя ужасно дерзко: вытащил из кармана часы, сверил их со стенными - кстати, они и поныне на прежнем месте - и дал королю два часа на то, чтобы подписать договор о нейтралитете и приказать Монтемару возвратиться со своим войском в пределы королевства.
        - И как же поступил король, ваш отец? - спросила королева.
        - Черт возьми! - отвечал Фердинанд. - Поступил так, как требовала Англия.
        - Но, государь, - вскричал Караччоло, забыв, что его мнения никто не спрашивал, - ведь в то время город был совершенно беззащитен: ни оборонительных укреплений, ни гарнизона, ни запасов продовольствия! И при дворе тогда не было военных, а министры оказались слишком робки, теперь же…
        - Помолчи! - сказал король. - Тебя не спрашивали!
        - Напротив, продолжайте! - вмешалась королева. - Мы хотим знать обстоятельства дела.
        Затем, повернувшись к королю, она прибавила:
        - Вы позволите, не правда ли, государь?
        - Вы прекрасно знаете, что я позволю все, - отвечал Фердинанд, - и это, впрочем, уж будьте уверены, отнюдь не помешает мне поступать по собственному усмотрению.
        С этими словами он поднялся и вышел.
        - Итак, сударь, - королева повернулась к Караччоло, - вы сказали: «Теперь же…»
        - Теперь же, - продолжал капитан, - город обильно оснащен пушками, войсками, оружием и военными припасами. Умело направленным огнем пушек Кастель делл’Ово и Кастель Нуово можно заставить французские суда отойти от города на расстояние полета ядра.
        - Король утверждает, что наш порох никуда не годится, - сказала королева.
        - Что ж, государыня, - отвечал Караччоло, - тогда попробуем абордаж. Пусть мне дадут в порту три сотни лодок, я их сам возглавлю, и мы атакуем флагманский корабль.
        Вошел король. Услышав последнюю фразу Караччоло, он пожал плечами.
        - Прошу прощения у вашего величества, - сказал Караччоло, - но берберийские и малайские корсары всегда так поступают.
        - Сударь, - произнесла королева, - во имя Неба, прислушайтесь к словам капитана. Ведь здесь речь идет о чести вашей короны.
        - Это еще не все, государыня, - заговорил Караччоло, обращаясь теперь уже к королеве, ибо понял, что она на его стороне. - Ведь в это время года гавань Неаполя весьма неуютное место. Насколько я знаю наш климат, - продолжал он, поглядев на небо, - мог бы даже поручиться, что не пройдет и суток, как разыграется сильный ветер и он заставит французские суда выйти в открытое море. Его превосходительство господин военный министр сам моряк, он может подтвердить, что я говорю правду.
        - Отвечайте, генерал! - сказала Каролина.
        - Действительно, - заявил министр, - в словах господина Караччоло много правды. Но у нас уже нет времени, чтобы подготовиться к схватке.
        - Нет, генерал, - возразил капитан. - Дело в том, что, как только я заметил на горизонте первый парус, я отдал команде моего корвета все необходимые приказания, словно уже был уверен, что это парус вражеского корабля. Не сомневаюсь, что капитаны других судов нашей гавани поступили так же.
        - Итак, государь, - королева посмотрела на Фердинанда (он сидел, закинув ногу за ногу и постукивая по полу каблуком), - что вы скажете?
        - Как видите, сударыня, я не говорю ничего.
        - Тогда что же вы делаете?
        - Жду.
        В то самое мгновение, когда король произнес это слово, раздался первый пушечный выстрел. За ним последовал второй, третий.
        - Ах! - воскликнула королева, вскакивая и бросаясь к окну. - Кажется, это Кастель делл’Ово открыл огонь.
        - Да, государыня, - отозвался Караччоло, - но стреляют холостыми. Крепость приветствует посланца господина де Латуш-Тревиля. А вот и Кастель Нуово вторит ей.
        Действительно, залпы следовали один за другим с равными промежутками, и можно было насчитать ровно двадцать один выстрел - приветствие, установленное между дружественными государствами.
        - Ваше величество разрешит мне удалиться? - спросил Караччоло, обращаясь к королеве. - Мне больше нечего здесь делать.
        - Мне тоже, - отвечала королева, - я уйду отсюда одновременно с вами. Идем, Эмма!
        Королева сделала мне знак следовать за ней. Я повиновалась. Караччоло отступил, чтобы пропустить нас перед собой, и отвесил королеве глубокий почтительный поклон. Однако когда я поравнялась с ним, он выпрямился и окинул меня таким презрительным взглядом, что краска стыда залила мое лицо.
        Это было уже второе оскорбление, нанесенное мне им в тот день.
        Королева шла быстро, не оглядываясь даже затем, чтобы проверить, следую ли я за ней. Дойдя до дверей своей комнаты, она бросилась туда, рухнула на канапе и сжала голову руками.
        - Ну вот, - сказала она, - ты видела его! Мой зять Людовик Шестнадцатый рядом с этим человеком - сущий лев. О, нам придется испить до дна чашу позора, милая Эмма, если только твое правительство не придет нам на помощь.
        - Государыня, - отвечала я, - хоть я всего лишь слабая женщина, весьма далекая от политики, мне представляется, что во всем этом министры виноваты не меньше, чем король.
        - Чего ты хочешь! Все эти людишки вовсе не министры, это просто лакеи… Ах! Мой бедный Джузеппе! Если бы ты был здесь, ты никому бы не позволил оскорблять свою королеву… Вот, слышишь, опять палят. Французская республика вступает во владение землями Неаполя… А этот Караччоло, право же, сильная натура.
        - Пусть ваше величество позволит мне в отношении к этому господину ограничиться восхищением, но обойтись без приязни. Он был более чем невежлив со мной.
        - Эти неаполитанские аристократы все таковы - они или пресмыкаются, как последние лаццарони, или надуты чванством, словно бароны Священной империи. Караччоло хотят, чтобы их считали потомками греческих императоров. Они высокомерны, но, по крайней мере, храбры. Ты сама видела: если бы ему приказали на своей «Минерве» пойти на приступ флагманского корабля, он пошел бы как на праздник. Все же такие люди нравятся мне больше, чем те, что гнутся, словно тростник, при каждом порыве ветра.
        Королева подошла к окну.
        - Разве тебе не доставило бы удовольствие понаблюдать отсюда за славным боем? - спросила она. - Ты только посмотри, с каким вызовом развевается на ветру их революционный флаг! Лафайет сказал королю, протягивая ему трехцветную кокарду:
«Носите эти цвета, ваше величество: они обойдут весь мир». Надеюсь, Британия не допустит, чтобы это наглое предсказание сбылось! О, когда я думаю о том, что в стенах нашего дворца сейчас находится француз, явившийся диктовать нам свои условия от имени правительства, которое держит в тюрьме мою сестру и, возможно, отрубит голову моему зятю, я просто с ума схожу от ярости!
        В эту минуту в дверь осторожно постучались.
        Секретарь объявил о прибытии английского посла.
        - Пусть он войдет! Пусть войдет! - воскликнула королева.
        Едва лишь появился сэр Уильям, как королева протянула ему руку со словами:
        - А, вы пришли! Вы знаете, что происходит?
        - Я знаю лишь то, о чем болтают, только и всего. Но не позволит ли ваше величество сначала осведомиться о вашем здоровье?
        - До моего ли здоровья сейчас! Речь идет о здоровье королевства: оно в опасности. Мы больны, мой дорогой Гамильтон, и если господин Питт не поспешит к нам на помощь, я очень боюсь, что и с нами поступят как двадцатого июня обошлись с моим братом Людовиком Шестнадцатым: на нас напялят красный колпак, да еще надвинут его до самых ушей.
        - Государыня, - сказал сэр Уильям, - господин Питт непременно придет к вам на помощь, не сомневайтесь в этом. Но его воззрения таковы, что я не решился бы их одобрить, поскольку они не совпадают с желаниями вашего величества. Не забывайте, что господин Питт - виг, ставший тори. Он хочет, чтобы Франция сама поставила себя вне сообщества европейских наций.
        - Ну да, стало быть, вместо того чтобы спасти Людовика Шестнадцатого, что он сделал бы, если бы согласился примкнуть к коалиции, он хочет отомстить за него, когда французы его убьют. Впрочем, я слишком многого требую, желая, чтобы министр страны, обезглавившей Карла Первого, возмутился при виде того, что соседняя страна намеревается последовать этому примеру. О, если бы он ненавидел французов так, как ненавижу их я!
        - Я могу сказать вашему величеству такое, что покажется вам немыслимым. Но, тем не менее, это правда: господин Питт ненавидит французов еще больше, чем вы.
        - Больше, чем я?
        - Да, государыня.
        - В этом я ему не уступлю!
        - О, вызов давно принят… Поверьте мне: я знал его отца, лорда Чатема, и знаю сына, притом видел его еще ребенком. Он был рожден болезненным, раздражительным, с необузданностью, заметной еще в колыбели. Это было существо мрачное, язвительное, резкое, обозленное на целый свет. Таков он и ныне: спит и видит, как бы сокрушить революцию… но ждет своего часа. Фокс и Шеридан, которым я писал, чего только не делали, чтобы заставить правительство вмешаться, когда к власти пришел Конвент. Питт не пожелал. Грустно признаваться в этом, особенно вашему величеству, но он спекулирует на том ужасе, какой наводят на Европу события, происходящие во Франции. Видите ли, государыня, господин Питт смеялся всего дважды в жизни, два раза он снизошел до того, чтобы пошутить. Впервые он рассмеялся, когда пришло известие о восстании негров в Сан-Доминго: там все сожгли и всех перебили. Он засмеялся и сказал: «Пусть теперь французы пьют свой кофе с карамелью!» А второй случай произошел две недели назад, когда Фокс и Шеридан, побуждаемые мной, доказывали ему, что, если не вмешаться, французы способны в своем безумии дойти до
того, чтобы убить своего монарха, а он засмеялся и сказал: «В таком случае на карте Европы возникнет пустое место».
        - Да он настоящее чудовище, ваш Питт! - вскричала королева.
        - Я не могу позволить себе таких суждений о господине Питте, чьим послом я имею честь являться, государыня, - заметил сэр Уильям, смеясь, - зато я знаю, что он наделен талантом, за который три Англии будут обожать его.
        - Что вы называете тремя Англиями, сэр Уильям? - спросила королева. - Англию, Ирландию и Шотландию?
        - О нет, я говорю, во-первых, о старой, феодальной Англии, которая начиная с восемьдесят девятого года умирает от страха при виде каждого французского корабля, пристающего к нашим берегам: она боится, что на его борту прибыли «Права человека». Во-вторых, я имею в виду Англию торговцев, которая считает море своей вотчиной и в восторге от обещания сэра Питта уничтожить французский флот. Наконец, в-третьих, я подразумеваю праздную Англию спекулянтов и биржевых воротил: в то время когда во Франции все идет к земельному переделу, англичане начинают грызню из-за рент. Ведь у любого англичанина есть какая-нибудь ценная бумага, и каждое утро он высчитывает, сколько денег набежало за ночь. Когда Франция оказалась на пути к банкротству вследствие выпуска ассигнатов на два миллиарда, наша пятипроцентная рента подскочила с девяноста двух до ста двадцати - и Питт стал великим человеком! Четырехпроцентная поднялась с семидесяти пяти до ста пяти - и Питт сделался героем! Наконец, трехпроцентный заем взвился с семидесяти пяти до девяноста семи - и теперь Питт уже некое божество.
        - Божество довольно унылое!
        - Увы, государыня, вы ведь знаете, что люди творят себе богов, движимые любовью или злобой. В Индии обожествляют корову, монголы поклоняются ламе, жители Сиама чтут белого слона. Позвольте же и нам боготворить золотого тельца, благо наша религия самая распространенная!
        Послышался пушечный выстрел: новый салют возвещал, что посланец г-на де Латуш-Тревиля садится в адмиральскую шлюпку. Тотчас же английскому послу сообщили, что король просит сэра Уильяма посетить его.



        LVI

        После всего, что произошло на Совете, можно было предвидеть, что посланец Латуш-Тревиля без особых затруднений добьется успеха в порученном ему деле; действительно, король был готов уступить Франции во всем, чего бы она ни потребовала, впрочем, заранее зная, что не сдержит слова или просто предаст, если Англия решится вступить в игру.
        Итак, король объявил, словесно и письменно, о своей готовности принять гражданина Мако и относиться к нему как к послу могущественной союзной державы.
        Он обещал хранить самый нерушимый нейтралитет в любых войнах Франции с европейскими государствами и, наконец, обязался отозвать из Константинополя своего посла, чье заявление явилось причиной отказа султана принять г-на де Семонвиля. Таким образом, он сделал уступки по всем пунктам и дал Франции полное удовлетворение.
        В тот же вечер мы видели, как французская флотилия подняла паруса, стала удаляться и исчезла в наступающих сумерках. Наутро ни одного корабля уже не было видно.
        Но прежде чем сняться с якоря, адмирал де Латуш-Тревиль высадил на берег нового посла Франции в Неаполе, сопровождаемого французским послом в Риме, гражданином Бассвилем.
        Как заметил король, зрелище французского флота, маневрирующего в заливе под всеми парусами, собрало громадную толпу, заполнившую берег, словно то был гигантский амфитеатр. Но особенно густой и возбужденной толпа была там, где вступил на сушу посланец французского адмирала. Трехцветное знамя, украшавшее корму флагманского корабля, развеваясь так близко от неаполитанского берега, пробудило в толпе весьма разнородные чувства. Лаццарони глазели на него с выражением тупой злобы, но все те, кого можно отнести к просвещенной молодежи Неаполя, а также люди свободных профессий независимо от возраста чувствовали, что их сердца забились сильнее при виде зримого символа революции, на которую передовые умы того времени возлагали большие надежды.
        Обо всех этих подробностях было доложено королеве, ее даже уверили, что некоторые молодые люди, среди которых был замечен некто Эммануэле Де Део, не могли сдержать своего энтузиазма и, когда французский посланец вторично проходил мимо, проталкиваясь сквозь толпу в своей республиканской форме, выкрикивали: «Да здравствует Франция!»
        Вечером, возвращаясь во дворец из английского посольства, что располагалось на углу набережной и улицы Кьяйа, я заметила скопление народа на улице Кьятамоне: их привлек вид трехцветного французского флага, развевающегося над дверью одного из домов. То была дверь резиденции гражданина Мако.
        На следующий день после полудня произошло то, что предрекал капитан Караччоло: задул сильный юго-западный ветер и разыгралась ужасающая буря. Если бы Неаполь продержался всего-навсего сутки, французская флотилия или была бы принуждена выйти в открытое море, то есть отступить, или погибла бы от первого до последнего корабля.
        При виде разбушевавшейся стихии, так наглядно подтверждающей правоту королевы, она не стерпела и стала обвинять короля в трусости - упрек, к которому Фердинанд, надо признать, был малочувствителен. Вместо того чтобы радоваться шторму, который даже без участия неаполитанской артиллерии мог бы нанести страшный урон флотилии французского адмирала, он жаловался на то, что ему теперь придется отказаться от охоты в лесу Персано, назначенной на следующий день. Но, по крайней мере, он несколько успокоил королеву, изложив ей свою теорию насчет того, каким образом следует соблюдать договоры, а именно - и это было согласовано с сэром Уильямом - повернуться спиной к Франции, как только Англия примкнет к коалиции. Господину Питту довольно будет лишь пальцем шевельнуть, и тотчас армия и флот Неаполя поступят в распоряжение Англии.
        Двадцатого декабря, то есть через четыре дня после ухода французов, я была разбужена рано утром ужасным шумом. Людской поток, бурля, катился по мосту Кьяйа и растекался по городским паркам.
        Я позвонила и осведомилась, в чем причина всего этого скопления людей. Мне ответили, что это все из-за французской эскадры: она вернулась в порт.
        Встав, я торопливо оделась, предположив, что королева пошлет за мной. И действительно, не успела я закончить туалет, мне принесли от нее записку: меня приглашали прийти во дворец. Почти тотчас ко мне вошел сэр Уильям. Он только что получил подобное же приглашение от короля и предложил сопровождать меня.
        Мы сели в карету и приказали кучеру ехать по Санта Лючии.
        Выехав на набережную, мы увидели флотилию, вернувшуюся хотя и без потерь, но не в таком блестящем порядке, в каком она предстала перед нами несколькими днями ранее, а больше похожую на рассеянную непогодой стаю морских птиц, где каждая, из последних сил напрягая крылья, летит в надежде дотянуть до укрытия.
        Мы прибыли во дворец. Был спешно созван Государственный совет, и мы, поднимаясь по парадной лестнице, столкнулись с капитаном Караччоло, которого все-таки сочли нужным вызвать, хотя в прошлый раз он и высказывал суждения, расходящиеся с мнением короля.
        Сэр Уильям оставил мета у входа в покои королевы, сам же отправился на Совет.
        Войдя к королеве, я рассказала ей о том, кого мы встретили на лестнице, и она тотчас позвонила, вызывая лакея.
        - Пусть капитан Караччоло зайдет ко мне, прежде чем идти на Совет, - распорядилась она. - Я хочу говорить с ним.
        Потом, обняв меня, она вздохнула:
        - Ты что-нибудь понимаешь в том, что происходит? А мы ведь думали, что избавились от этих французских кораблей! Чего ему нужно от нас, этому адмиралу де Латуш-Тревилю с его трехцветными знаменами и кокардами? Может быть, он явился сюда проповедовать республиканские идеи, хочет и нас превратить в революционеров? О, лучше бы ему остеречься! Мы предупреждены вовремя, нас не застанешь врасплох, как Людовика Шестнадцатого и Марию Антуанетту! Что касается меня, то я объявляю заранее, что буду беспощадна.
        У меня не было времени ответить, так как дверь распахнулась и нам объявили о приходе капитана Франческо Караччоло.
        - Входите, сударь, входите! - сказала королева. - В прошлый раз вы оказались единственным, кто меня поддержал.
        Караччоло поклонился:
        - Это большое счастье для меня, - отвечал он, - потому что в прошлый раз ваше величество защищали честь Неаполя.
        - Хорошо, но скажите начистоту, что происходит сегодня?
        - То, что я и предсказывал, государыня. Французская эскадра побита и рассеяна штормом. Если бы мы продержались всего сутки, мы стали бы хозяевами положения.
        - Может быть, нам еще не поздно ими стать?
        - Каким образом, государыня?
        - Как? По-вашему, французские корабли вернулись в Неаполь потому, что они сильно потрепаны?
        - Насколько я могу судить, - ответил Караччоло, бросая взгляд на море, - там нет ни одного судна, которое не понесло бы ущерба.
        - Прекрасно. Так почему бы не использовать выпавшее нам преимущество и не попытаться сегодня сделать то, на что мы не осмелились в прошлый раз? Надеюсь, вы по-прежнему готовы бросить ваш корвет в атаку на флагманское судно?
        - Это невозможно, государыня!
        - Невозможно? Как так?
        - В прошлый раз я предлагал атаковать противника.
        - И что же?
        - Сегодня этот противник стал нашим союзником.
        - Нашим союзником?
        - Без сомнения. Мы дали друг другу слово, и наш договор был подписан. В тот раз адмирал де Латуш-Тревиль явился диктовать свои условия враждебной державе. Сегодня он пришел просить помощи у державы союзной. В тот раз я считал, что драться - наш долг. Но атаковать их сегодня было бы предательством.
        - Но если бы, тем не менее, вы получили приказ короля?
        - Приказ атаковать?
        - Да.
        - Государыня, я надеюсь, что король не даст мне подобного приказа.
        - А если все-таки даст?
        - Я буду принужден с сожалением уйти в отставку.
        - Эмма, ты слышишь, что он говорит! - воскликнула королева, поворачиваясь ко мне. - Суди о других на этом примере, как они нам преданы!
        Затем прибавила, вновь обращаясь к Караччоло:
        - Хорошо, сударь: я узнала от вас все, что мне требовалось знать. Больше я вас не задерживаю.
        Караччоло откланялся и удалился.
        - Вот все и объяснилось, - продолжала королева. - Флотилия потерпела ущерб и прибыла в Неаполь для ремонта. Почему бы и нет? Ведь Неаполь, как говорит гражданин Караччоло (она насмешливо подчеркнула слово «гражданин»), Неаполь теперь союзник этой республики, объявившей войну королям и готовой обезглавить моего зятя. Не так ли?
        Я молчала.
        - Что же, - спросила королева, - ты мне не отвечаешь? Тебе нечего мне сказать?
        - Я боюсь ранить чувства моей королевы, высказавшись откровенно.
        - Ранить меня? Тебе? Да ты с ума сошла! Каким образом ты можешь меня ранить?
        - Согласившись с мнением этого человека.
        - Какого человека?
        - Князя Караччоло, и Бог свидетель, я соглашаюсь с ним вовсе не из симпатии к нему.
        - Стало быть, ты считаешь, что эти французы правы, с такой наглостью садясь нам на шею?
        - Я считаю, государыня, что не правы были мы, когда заключили с ними договор.
        - И что теперь, когда он уже заключен, мы должны терпеть последствия данного нами слова? Возможно, ты и права. Надо посоветоваться по этому поводу с сэром Уильямом.
        В это время французы уже вошли в гавань и стали на якорь как в порту дружественной страны.
        Час спустя мы узнали, что все произошло именно так, как предвидел капитан Караччоло. Едва французские суда успели выйти в открытое море, как их застигла страшная буря: семи судам из одиннадцати были причинены серьезные повреждения, и адмирал де Латуш-Тревиль, имея на руках договор, который обеспечивал Франции преимущества, предоставляемые режимом наибольшего благоприятствования, вернулся с просьбой отремонтировать пострадавшие суда, а также рассчитывая возобновить запас пресной воды и условиться в порту о покупке провизии, канатов и парусины.
        Все эти просьбы были исполнены.
        Более того: желая поскорее избавиться от опасных гостей, правительство Неаполя поспешило снабдить адмирала рабочими, снастями, корабельным лесом и съестными припасами, а также приказало проложить временный акведук до конца мола, чтобы подавать французам воду Карминьяно - источника самой вкусной и целебной местной воды.
        Королева была не в силах без конца видеть перед глазами ненавистную французскую форму и отвратительные трехцветные флаги, и она удалилась в Казерту, хотя стояла зима: наступил ее самый холодный месяц - январь. Меня она взяла с собой.



        LVII

        Пока мы были в Казерте, в Неаполе осуществлялись худшие предчувствия королевы. Так ли уж Латуш-Тревиль нуждался в том, чтобы подправить свои корабли, или все эти работы были скорее притворством, а на самом деле он следовал секретным инструкциям Республики, имеющей намерение сеять революционное возмущение во всех странах, с которыми Франция вступала в соприкосновение, как бы то ни было, адмирал использовал свое присутствие в столице Королевства обеих Сицилий, чтобы побудить неаполитанских патриотов организовать тайное общество с целью подготовить Южную Италию к торжеству тех идей, что уже одержали верх во Франции.
        Каждый день его офицеры - а, как известно, французское морское офицерство по большей части отличается образованностью и имеет немало достоинств, - итак, офицеры ежедневно сходили на берег и, смешиваясь с местным населением, вербовали сторонников, сеяли в юных умах семена революции, из-за которой несколькими годами позже прольется столько крови! Накануне того дня, когда эскадра должна была поднять якоря, юные неаполитанцы устроили для офицеров большой обед, там пели революционные песни, среди прочих - «Марсельезу», только что сочиненную Руже де Лилем, песню, что, прозвучав, подобно грому небесному, 10 августа, принесла автору столь грозное бессмертие. Юнцы возносили хвалы красному колпаку и клялись здесь, в Неаполе, обзавестись такими же трехцветными кокардами, призванными заменить белую кокарду Бурбонов.
        Кроме того, все, кто присутствовал на обеде, восприняли французскую моду, которую ввел Тальмa на представлении трагедии «Тит». Они коротко остригли волосы, отказались от применения пудры, а тех, кто упорствовал в своей приверженности прежней моде, окрестили язвительным словцом caudini, что значит «хвостатые».
        Все это время королева, переставшая делиться своими помыслами со мной, казалось, была погружена в мрачные заботы. Часто, когда мы были вдвоем, к ней входили какие-то люди; они говорили шепотом и сообщали, что ее ждут. Она тотчас вставала, ни о чем не спрашивая, как будто заранее знала, по какой причине ее беспокоят. Потом, через пятнадцать минут, полчаса или час, она возвращалась и, сжав мне руку, говорила:
        - Все идет отлично!
        Однажды, когда королева была на подобном секретном совещании, я спустилась в сад и увидела там человека в черном, мне незнакомого.
        Не ведая, что придет время, когда этот человек стяжает себе страшную известность, я, однако же, при всем том не могла не обратить на него внимания.
        Роста он был среднего, голову держал склоненной на грудь, но его угрюмый сосредоточенный взгляд смотрел вперед, словно бы упираясь в лица встречных, хотя можно было догадаться, что эти глаза зачастую смотрят не видя. У него было землистое лицо и неравномерные, как у хищного или встревоженного зверя, то медленные, то порывистые движения. Он прошел мимо, казалось не заметив меня, разговаривая с самим собой, и до моих ушей донеслись слова, которые он бормотал, цедя сквозь зубы:
        - Пытка! Нужна пытка! Без пытки что я могу поделать? Они же никогда не признаются!
        Этот человек напугал меня.
        Я стала следить за ним глазами и видела, как к нему подошел один из людей королевы и позвал его.

        Я опустилась на скамью - у меня дрожали ноги.
        Вскоре я увидела королеву. Она появилась у входа в сад и, оглядываясь, искала меня. Я поднялась и пошла ей навстречу.
        - Боже милостивый! - воскликнула я. - Дорогая государыня, что это за человек встретился мне сейчас в саду? Он шептал такие жуткие слова…
        - Кто? - спросила Каролина.
        - Тот, за кем потом пришел посланный от вашего величества.
        - А, - засмеялась королева, - так ты его видела?.. Это моя ищейка. Я, подобно королю, прониклась страстью к охоте и тоже хочу, как он, иметь собственную свору. Вскоре мы сможем устроить псовую охоту на якобинца: это очень опасный зверь, но лишь тогда, когда ему позволяют добиться преимущества над охотником.
        - Но, государыня, стало быть, этот человек…
        - Что «этот человек»?
        - Этот человек - палач?
        - Не совсем так, но надеюсь, что он будет исправно снабжать палача работой.
        Потом, простирая руку в сторону, где находилась Франция, она вскричала:
        - О сестра, бедная моя сестра, ты в их руках! Но они в моих руках, и будь спокойна: если все люди братья, то я заставлю неаполитанцев расплатиться за своих парижских братьев!
        Я промолчала. Ненависть королевы к революции была мне понятна, но такая ярость в женщине ужасала меня. Правда, эта женщина была дочерью короля Марии Терезии.
        Некоторое время мы шли в молчании. Я опиралась на руку королевы, и эта рука, напряженная от нервного возбуждения, казалась мне сильной, словно мужская.
        - Чего ты хочешь, Эмма, моя бедняжка! - сказала Каролина после небольшой паузы, шагая рядом со мной твердым и скорым шагом. - Тебе придется смириться со своей участью. Ты думала, что приехала в край услад; тебе говорили, что воздух Пестума напоен негой, что розы здесь цветут дважды в год, а в Сорренто ветерок так благоуханен, что его жительниц можно узнать по запаху, который остается в их кудрях. Ты думала, что жизнь здесь, словно в древнем Сибарисе, течет среди празднеств и увеселений, что здесь почивают на ложе из мхов и ступают по цветочным коврам. Тебе забыли сказать, что посреди всего этого высится гора, в недрах которой кипит сам ад; она кажется такой же улыбчивой, как вся здешняя природа, но внезапно пробудившись, рушит людские жилища, будто карточные домики, топит Геркуланум в потоках лавы, а Помпеи погребает под слоем пепла, заставляя море в ужасе отступить от побережья Резины к утесу Капри. Тебя забыли предупредить об этом - что ж, вот теперь я тебе это говорю.
        Я смотрела на нее едва ли не в страхе.
        - Мы начинаем страшную борьбу, в которой можем потерпеть поражение, хотя девяносто шансов из ста, что мы победим. Но бороться надо, и схватка будет жестокой. Ты, выросшая среди зеленых лугов и полян, ты слишком робеешь, чтобы вместе со мной подняться на боевую колесницу? Что ж, оставь свою королеву, возвращайся в родной Уэльс, вернись к своей колыбели, как прозрачный ручеек, поворачивающий назад, страшась слияния с мутными морскими волнами.
        - О нет, нет! - воскликнула я, обвивая руками ее шею. - Я слишком люблю вас, чтобы покинуть в ту минуту, когда, как вы сами признались, вам грозит опасность. Я слаба, но вы сильны, сильны за нас обеих, и если я стану слабеть - вы меня поддержите, если упаду - поможете встать. Мне не дано так глубоко проникнуть в тайны политики, чтобы понять смысл этой великой войны народов против королей; но если правда не на вашей стороне, моя дорогая королева, я хочу быть неправой вместе с вами, и если Везувий или революция обрушит на Неаполь свои огненные потоки, я хочу сгореть в той же лаве, задохнуться в том же пепле, что и вы.
        Рука королевы охватила мою талию, и она крепко прижала меня к сердцу.
        - В добрый час! - воскликнула она. - С некоторых пор мне стало казаться, что я наполовину тебя потеряла. И вот я обрела тебя вновь. Мне было горько чувствовать, что я опять одинока. О, теперь у меня не будет секретов от тебя. Да, я делаю темное дело. Подобно эвменидам, я во мраке сплетаю бич из змей. Тот, кто богат и знатен, здесь может творить все, что пожелает. Человек, так тебя напугавший, - одна из моих гадюк. Его зовут Ванни. Имена двух других - Гвидобальди и Кастельчикала. Последний - князь; он был нашим послом в Лондоне. Я попросила его вернуться, чтобы стать во главе моих шпионов, председателем моей Государственной джунты. И он согласился. О, я буду так щедро вознаграждать доносчиков, что сделаю доносительство почетным занятием, как некогда в Древнем Риме… Ну, если не почетным, то, по меньшей мере, завидным.
        - В таком случае, - заметила я, - становится понятнее, почему этот Ванни толковал о пытке и говорил, что без пытки они не признаются.
        - Да, пытка - это его навязчивая идея, и со своей точки зрения он прав. Он не без честолюбия, этот человек. Там, где другим достаточно бывает сказать «наш король», этот говорит «мой король», как будто король принадлежит только ему и он один призван оберегать его. Итак, в доносах недостатка не будет, стало быть, и в подозреваемых тоже. Но виновных может и не оказаться, ведь в глазах некоторых упрямцев виновным может считаться лишь тот, кто признался в своем преступлении, а здесь никто не признается. Что ж, Ванни утверждает, что с помощью некоторых приемов, изобретенных им самим, если ему только позволят пустить их в ход, он заставит заговорить даже камни. Я заверила его, что с моей стороны никаких препятствий не будет, поскольку истина настолько ценна, что все средства хороши, лишь бы добыть ее. Правда, есть одно затруднение: кажется, такие действия не вполне законны. Однако и якобинцы тоже вне закона, быть якобинцем - преступление, не предусмотренное юриспруденцией. Стало быть, против него невозможно применять закон, но, если оно находится за его пределами, допустимо использовать при его
упразднении средства, также пребывающие вне рамок законности. Ты сама понимаешь, я не настолько ловка как крючкотвор, чтобы знать все это - тут уж Ванни, моя гадюка, подсказал мне нужные доводы. Он цитировал Цицерона, удавившего Лентула и Цетега наперекор закону, запрещавшему посягать на жизнь римских граждан. Он человек весьма ученый, этот метр Ванни. Я его сделаю маркизом и кавалером Константиновского ордена Святого Георгия.
        Я смотрела на королеву с изумлением, признаться смешанным с некоторой долей ужаса.
        Она заметила, какое впечатление ее откровенность произвела на меня, и сказала:
        - Да, понимаю, ты думаешь о том, какая разница между сегодняшней Каролиной и той, какой ты увидела ее в первые дни. Та в своих фантазиях не заходила дальше того, как бы нам обеим одеться в одинаковые платья, одинаково уложить волосы и накинуть на плечи одинаковые шали; все ее честолюбие было лишь в том, чтобы выглядеть красивой даже рядом с тобой; та изведала печаль, но еще не знала ненависти; если она запирала дверь, чтобы остаться с тобой наедине, то затем, чтобы отыскивать искорки былого счастья в пепле своей любви, чтобы твердить тебе: «Я любила, но больше уж мне не полюбить», чтобы тебе жаловаться: «Хоть я королева, у меня тоже когда-то было сердце». Сегодня у Каролины нет больше времени думать о прошлом, она должна бороться за будущее. Что значит любовник, сосланный на Сицилию, по сравнению с сестрой, узницей французской тюрьмы, с братом, уже стоящим одной ногой на ступени эшафота? Время ли вспоминать о счастье, поэзии, любви! Речь идет о жизни. Любое живое существо, от орла до горлицы, защищает свое гнездо, дерется за своих птенцов. Убивать тех, кто хочет убить нас, - это не месть, а лишь
инстинкт самосохранения. Если у нас тоже есть такие, как Верньо, Петионы и Робеспьеры, мы не станем дожидаться, когда они учинят здесь двадцатое июня или десятое августа, - мы сами устроим им Варфоломеевскую ночь. Таков урок, который Валуа дали Бурбонам: лучше стрелять из Лувра по тем, кто на улице, чем ждать, пока улица примется палить по Лувру. Пусть они называют меня «госпожа Вето», «госпожа Дефицит» или как угодно еще, но никогда они не смогут меня назвать ни Джейн Грей, ни Марией Стюарт.
        - Сохрани нас Господь от такого несчастья! - произнес голос в двух шагах от нас.
        Мы обе, королева и я, с живостью обернулись и оказались лицом к лицу с человеком, отдельные части одеяния которого, скорее духовные, чем светские, выдавали в нем высокопоставленного служителя Церкви.
        По лицу королевы я поняла, что она впервые видит этого незнакомца, имевшего двойную дерзость застичь нас врасплох и вмешаться в нашу беседу.
        Но я его сразу узнала и воскликнула:
        - Монсиньор Фабрицио Руффо!
        - Раз уж леди Гамильтон была столь любезна, что узнала мета, не соблаговолит ли она оказать еще одну милость и представить меня королеве, к которой я, однако, явился по поручению короля?
        Я обратила вопросительный взгляд к королеве и увидела, как при имени фаворита папы Пия VI, с которым неаполитанский двор, как я уже упоминала, был в наилучших отношениях, ее лицо приняло самое благосклонное выражение. Это позволило мне исполнить желание благородного прелата.
        - Государыня, - произнесла я, - позвольте мне, согласно высказанной просьбе, представить вашему величеству монсиньора Фабрицио Руффо, казначея его святейшества.
        - Ваше величество, - с поклоном прибавил прелат, - я благодарю леди Гамильтон за ее любезность, но разрешите мне исправить две маленькие ошибки, которые она допустила, да, впрочем, и не могла не допустить. Я больше не казначей - я кардинал.
        - Поздравляю вас, сударь, - сказала королева. - Однако ваше преосвященство сказали, что вы явились сюда от имени короля?
        - Я сказал это, государыня, и скажу даже более того: его величество сам приехал бы со мной в Казерту, если б не охота на кабана в лесах озера Фузаро: отложить ее для него невозможно.
        - Узнаю моего августейшего супруга, - усмехнулась королева. - Но от этого ваш визит не менее приятен, особенно если вы мне принесли добрые вести.
        - Я принес если не добрую, то, по крайней мере, важную новость, государыня, - новость, следствия которой могут быть весьма значительными. Посол Французской республики в Риме гражданин Бассвиль убит, он пал жертвой народного возмущения.
        Королева встрепенулась:
        - Да, это действительно большая новость! Как же все произошло?
        - Вашему величеству известно, что французский адмирал, доставивший в Неаполь нового посла гражданина Мако, в то же время имел у себя на борту другого посла, гражданина Бассвиля, который должен был представлять Францию в Риме?
        Дважды повторив ненавистное королеве слово «гражданин», кардинал произнес его с таким выражением, что в этом не было ничего неприятного для слуха ее величества.
        Итак, она выслушала первую его фразу, кивком и презрительной усмешкой дав знать, что ей все понятно.
        Кардинал продолжил свой рассказ:
        - Весть об этом распространилась в окрестностях Рима, наделав много шума. Нет необходимости пояснять вам, государыня, в каком свете наши достойные священники изображают Французскую республику, говоря о ней своей пастве - жителям городов и селений. Союз с ней равносилен союзу с силами ада. Когда это известие было объявлено с церковных кафедр, римские простолюдины, трастеверийские варвары и сабинские дикари, погонщики быков с болот, в слепой ярости подобные своим быкам, собрались на дороге, где должен был проезжать посол. Они провели в ожидании целых три дня. И каждый вечер священники в своих исповедальнях повторяли потерявшим голову женщинам, что этот французский посол направляется в священный город, чтобы водрузить над ним стяг Сатаны. Женщины жгли свечи, молились и вопили от возмущения. А мужчины скрипели зубами и сжимали рукоятки своих ножей.
        - Какой славный народ! - пробормотала королева.
        - Наконец позавчера, тринадцатого января, в толпе раздались громкие крики, возвещавшие о приближении кареты. Народ устремился ей навстречу. Посол был в полном республиканском облачении: голубой мундир, перехваченный трехцветным поясом, и надвинутая на лоб треуголка, украшенная трехцветным плюмажем; с ним в карете были еще двое спутников, оба примерно в таком же наряде. При виде их крики толпы стали оглушительными. Трое путешественников продолжали свой путь, словно были глухи или происходящее нисколько их не занимало. Их карета от колес до лошадиных голов исчезла в людских волнах, как лодка, разрезающая волны моря. Так, пробираясь сквозь гущу толпы, они достигли дворца кардинала Дзелады, явились к нему и потребовали, чтобы он признал их полномочия. Кардинал, имевший на этот счет недвусмысленные указания его святейшества, ответил отказом и заявил, что для святого престола Французская республика не существует и никогда не будет существовать. Поклонившись кардиналу, посол снова сел в экипаж и, то ли затем чтобы поддержать честь Франции, то ли для того чтобы подать знак итальянским вольнодумцам,
вывесил трехцветный флаг рядом с возницей. При таком зрелище, как легко представить вашему величеству, ярость толпы удвоилась и град камней обрушился на посла и его спутников. Кучер в ужасе стал нахлестывать коней и, пустив их в галоп, сумел достигнуть двора одного французского банкира. На беду или к счастью, в зависимости от того, с какой точки зрения смотреть на происшедшее, у них не хватило времени закрыть за собой ворота. Народ ринулся туда, и, право, не знаю, как это произошло, но в суматохе его превосходительству гражданину Бассвилю распороли живот посредством бритвы.
        - Убийца известен? - с живостью осведомилась королева.
        - И да и нет, - отвечал монсиньор Руффо. - Его святейшеству он известен, но правительство его святейшества его имени не узнает. Итак, папа, уже скомпрометированный войной в Вандее, которую разожгли его эмиссары, теперь ответствен еще и за убийство французского посла; он напрасно попытался бы, по примеру покойного Пилата, умыть руки кровью Бассвиля, ее след навсегда останется на его перстах. Стало быть, смерть Бассвиля означает войну с Францией. Я прислан сюда затем, чтобы от имени его святейшества спросить короля Фердинанда, может ли он принять в ней участие, и если да, его святейшество поручил мне предоставить в распоряжение борца за права Церкви все те скромные таланты, какими одарили меня природа и воспитание.
        Королева улыбнулась:
        - Значит, ваше преосвященство принадлежит к воинствующей Церкви?
        - Э, государыня, уж в этом вы можете мне поверить. Я ведь из породы Лавалеттов и Ришелье. В средние века я носил бы кирасу и меч и сражался бы с турками или гугенотами. Ныне я готов драться с французами: они же безбожники худшего сорта!
        - Что ж, господин кардинал, - отозвалась королева, - мы постараемся предоставить вам такую работу. К несчастью, здесь все зависит не только от меня!
        - Знаю, но, - и тут Руффо обернулся ко мне, - если бы сударыня пожелала вмешаться…
        - Я, господин кардинал? Господи, но что, по-вашему, я могу сделать?
        - Не говорите, сударыня! Разве Перикл развязал войну в Самосе, Мегаре и Пелопоннесе не потому, что послушался советов Аспазии, поддался ее влиянию?.. Аспазия была не более прекрасна, чем вы, а Перикл мог воздействовать на политику Греции не больше, чем сэр Уильям Гамильтон, молочный брат английского короля, влияет на политику Англии. Пусть только Англия объявит Франции войну, и мы спасены!
        - Слышишь? - сказала королева. - Кардинал говорит сейчас от имени самого папы, а его святейшество непогрешим.
        - Что ж, решено, дорогая моя королева! - отвечала я. - Сделаю все что смогу. Кстати, вот и сам Перикл явился в наше распоряжение!
        Действительно, к нам приближался сэр Уильям. Поскольку наступил час обеда, мы возвратились во дворец. Ее величество предложила сэру Уильяму разделить трапезу, удержала и монсиньора Руффо, и во время обеда мы стали строить самые воинственные планы на свете.
        Сейчас, когда подумаю, что я положила пусть лишь одну песчинку на весы судьбы и, быть может, именно моя песчинка склонила чашу весов в сторону войны, которая длилась двадцать лет и, пожалуй, до сих пор не совсем еще погасла, я ужасаюсь мере ответственности, какую может иметь в глазах Бога зернышко песка.



        LVIII

        Кардинал был прав: гибель Бассвиля потрясла Францию. Конвент издал декрет, обещавший грозное возмездие за эту смерть, а также объявлявший, что отечество усыновляет сына убитого.
        Впрочем, этот шум был скоро заглушен шумом куда более ужасающей катастрофы: 27 января в Неаполе узнали, что Людовик XVI приговорен к смертной казни; 1 февраля пришло известие, что приговор приведен в исполнение.
        Едва лишь эта весть достигла Лондона, как Питт объявил французскому послу, что ему надлежит в двадцать четыре часа покинуть пределы Англии. Побуждаемый мною (впрочем, надо сказать, ему это и не требовалось), сэр Уильям еще до того успел послать три или четыре письма непосредственно королю Георгу, который ответил маленькой собственноручной запиской, где говорилось, что Англия, желая возложить на Францию всю ответственность за ее злодеяния, ждет, чтобы французы казнили короля, и как только это случится, всякие отношения с Республикой будут расторгнуты.
        Мы в Неаполе получили два письма одновременно - то, что сообщало о казни 21 января Людовика XVI, и то, где говорилось о высылке французского посла из Лондона.
        Хотя этой смерти ждали, для королевы известие о ней было страшным ударом. Письмо, пришедшее из нашего посольства, было написано на бумаге с траурной рамкой и вложено в черный конверт. Увидев его, Каролина тотчас поняла все.
        - Они его убили! - вскрикнула она и лишилась чувств.
        Незамедлительно был отдан приказ прекратить все карнавальные празднества, двору и государственным чиновникам - надеть траур, а во всех церквах - служить заупокойные мессы.
        Кастельчикале, Гвидобальди и Ванни было сообщено, что они могут приниматься за дело, ради которого были вызваны.
        Начались аресты, и лишь тогда, когда число якобинцев, взятых под стражу, перевалило за три сотни, на губах королевы снова появилась улыбка.
        Потом, еще считаясь союзником Франции, неаполитанское правительство стало готовиться к войне; сухопутная армия была доведена до 36 000 человек, военно-морской флот составил сто два больших и малых судна.
        Кардинал Руффо при всех обстоятельствах стремился занять важное положение в делах военных или политических, полагая, что право на это ему дают не только рекомендации верховного понтифика, но и личные достоинства, а также особая искушенность в артиллерийском искусстве - искушенность, состоявшая, кажется, в том, что он изобрел новый способ стрелять раскаленными ядрами. Но то ли министр Актон не разделял уверенности кардинала в его достоинствах, то ли, напротив, опасался, как бы его личной карьере не повредило влияние этого человека, чьи способности превосходили его собственные, то ли, наконец, королева испытывала к кардиналу неприязнь, которая уравновешивала доброе расположение короля, от всей души ему покровительствовавшего, - как бы то ни было, прошло два-три месяца, а кардинал Руффо все еще не занимал никакого официального положения при дворе.
        Знала бы в ту пору Мария Каролина, как послужит ей шесть лет спустя этот кардинал, которого она ныне упорно отстраняла от участия в военных делах!
        Однако король, как я уже говорила, питавший к его преосвященству большую симпатию, в конце концов пожелал это ему доказать. Но, поскольку он имел склонность примешивать к своим милостям изрядную долю насмешки, Фердинанд предоставил ему пост, менее всего подходящий служителю Церкви: он назначил его инспектором колонии Сан Леучо.
        Здесь мне надобно объяснить подробнее, что это за колония Сан Леучо, о которой я лишь в самых общих чертах упоминала в предыдущей главе этих мемуаров.
        Говорить об таком предмете несколько затруднительно, но это уже не важно! Я успела высказать столько всего, о чем неловко говорить, и мне столько еще такого предстоит написать, что колебания были бы здесь даже смешны. Впрочем, я предоставлю слово самому Фердинанду, а читатель уж пусть решит, какое чувство - добродушие, коварство или цинизм - могло заставить короля подобным образом живописать созданную им самим колонию Сан Леучо, этот сельский гарем, где он был таким же полновластным господином, как турецкий султан в собственном серале. Я повторяю здесь то, что было собственной рукой короля начертано в рукописи, которую в одну из веселых минут или в порыве презрения показала мне Каролина; это сочинение называлось так: «Происхождение и развитие населения Сан Леучо».



«Одним из моих самых заветных желаний, - объявляет Фердинанд в этом документе, - всегда было найти приятное место, удаленное от суеты двора, где я бы мог с пользою проводить те немногие часы досуга, которые оставляют мне суровые государственные заботы. Усладам Казерты и великолепному обиталищу, строительство коего было начато моим отцом и завершено мною, недостает тишины и уединения, необходимых для размышления и отдохновения души; там, если можно так выразиться, возникла как бы вторая столица на лоне природы, с тем же избытком роскоши и блеска, который так меня утомляет в Неаполе. И вот я задумал подыскать для себя в том же парке замка Казерты самое уединенное место, которое должно стать подобием Фиваиды. С этой целью я и остановил свой выбор на Сан Леучо».

        Сейчас мы увидим, как король Фердинанд понимал размышление и душевное отдохновение:



«Следуя своему замыслу, я в 1773 году приказал огородить стеной участок леса, в глубине которого скрывались виноградник и старинный загородный домик владетелей Казерты, носивший название “Бельведер”. Я приказал выстроить на пригорке маленький павильон с теми нехитрыми удобствами, какие нужны мне, когда я отправляюсь в те места на охоту. Кроме того, я велел кое-как подправить один старый полуразрушенный дом и построить несколько новых. Наняв пять-шесть человек, я поручил им охранять лес, вышеупомянутый павильон, виноградник, все насаждения и угодья, обнесенные оградой. В 1776 году гостиная загородного домика была преобразована в часовню, которая стала использоваться в качестве приходской церкви, исходя из нужд местных обитателей, число коих постоянно возрастало, так что вскоре уже там насчитывалось семнадцать семейств. Таким образом, вследствие такого роста населения потребовалось увеличить и число жилищ».

        Король продолжает:



«Когда павильон был расширен, я взял обыкновение приезжать и останавливаться там подолгу, проводить там зиму. Однако, когда меня постигло горе и я потерял моего первенца, я стал наведываться туда лишь проездом. Тогда я решил найти этому обиталищу наиболее разумное применение. Жители, о коих я уже упоминал, вкупе с четырнадцатью другими семьями, что присоединились к ним, достигли общего числа в сто тридцать четыре человека благодаря отменной плодовитости, причиною которой явились чистый воздух, а также проживание под мирной сенью и покой домашнего очага. Принимая во внимание все это, я опасался, что множество младенцев обоего пола, число которых непрестанно росло, в будущем при отсутствии должного воспитания могут образовать опасное сообщество нечестивых строптивцев. Вот почему я задумал учредить воспитательный дом и собрать там детей обоего пола, приспособив для них охотничий павильон. Засим я начал устанавливать правила их воспитания и подыскивать искусных наставников, пригодных для достижения моих целей.
        Приведя все в относительный порядок, я стал размышлять о том, что все труды, которых мне это стоило, все расходы, которые еще предстоят, к величайшему прискорбию, окажутся бесполезными, поскольку эти молодые люди, когда их учение подойдет к концу, или превратятся в бездельников, или, желая заняться каким-либо ремеслом, будут принуждены покинуть колонию, чтобы искать свою долю на стороне, ибо лишь немногие смогут остаться здесь на моей службе. А в этом случае, как я полагал, разлука с их почтенными семействами будет для них крайне печальна, да я и сам буду скорбеть, расставаясь с этой прекрасной младой порослью, с этими юношами и девами, на которых я привык смотреть как на моих собственных чад и которых взрастил с такими трудами и заботами! Тогда мои мысли переменили направление. Этой колонией, которая, без конца разрастаясь, может стать полезной для государства, для каждой семьи и каждого человека в отдельности, я решил управлять так, чтобы сделать сих бедных людей спокойными и счастливыми, научив их жить в святой богобоязненности и совершенной гармонии. С тех пор они не дали мне ни единого повода
для недовольства; напротив, окруженный ими, я могу наслаждаться тем чувством полнейшего удовлетворения, что столь желанно в часы, когда общественные дела, накапливаясь, зловредно лишают меня покоя».

        Итак, мы видим, король Фердинанд нашел наконец «тишину и уединение, необходимые для размышления и отдохновения души». Достигнув этой цели, превышающей все его чаяния, король в благодарность этой прекрасной молодежи, которая веселила его душу, решил дать своей колонии, столь процветающей, а в будущем сулящей еще более пышный расцвет, законы, подобные тем, какие Сатурн и Рея даровали своим народам, жившим в золотом веке.
        Для этого он прежде всего упразднил тираническую власть родителей над детьми, власть, так часто мешающую молодым следовать велениям своего сердца и побуждениям природы.
        Таким образом, дети получили свободу сами выбирать себе женихов и невест, родители же утратили возможность влиять на эти столь серьезные брачные решения, куда они обычно вмешиваются и по большей части все портят. Ежегодно в день Пятидесятницы, выходя из церкви после большой мессы, юноши должны были в присутствии всей деревни показать, какой выбор они сделали; для этого молодой человек, ни дать ни взять как какой-нибудь пастушок Ватто или Буше, на церковной паперти преподносил букет розовых роз той девушке, которую он полюбил; если та, которой он его дарит, отвечает взаимностью, она в ответ протягивает ему белые розы, и этим все сказано. С этого часа влюбленные становятся женихом и невестой, а в ближайшее воскресенье состоится их свадьба.
        В промежутке между этими событиями король приглашает их к себе, разумеется по отдельности; он ведет с ними беседы о их супружеских обязанностях; потом его величество одаривает молодых, причем щедрость дара зависит от того, насколько усердно девушка воспринимает королевские уроки. Отсюда понятно, с каким вниманием невеста впитывает столь важные поучения. Что касается прочих законов, то колония не знает ни судов, ни судей. Если возникает какой-либо спор, трое старцев, выбранных колонистами, разрешают ее, по примеру святого Людовика, под сенью дуба.
        Во избежание безумств и роскошеств, привлекающих даже крестьянок, все молодые женщины колонии носят одинаковую одежду - простой, но изящный наряд, изобретенный придворным художником. Если не считать некоторых отличий, разрешаемых самим Фердинандом из особой милости к добрым труженицам, никто не вправе что-либо в нем менять.
        Кроме того, в колонии упразднена воинская повинность.
        Совершенно очевидно, что король Фердинанд мог добиться таких восхитительных результатов, лишь соединив мудрость царя Соломона со знанием общества, присущим Идоменею.
        Итак, не зная, куда пристроить кардинала Руффо, царственный основатель колонии Сан Леучо поставил его во главе этого сообщества. Возможно, это было не самое подходящее место для кардинала. Но говорят же, что умный человек везде на месте, а кардинал Руффо недаром слыл человеком изощренного ума.
        Королева, наделенная острым умом не в меньшей степени, чем кардинал Руффо, с глубоким удовлетворением наблюдала за тем, как процветает, растет и умножается колония Сан Леучо. Если король был учеником Соломона и Идоменея, она следовала науке г-жи де Помпадур, царствовавшей, пока король развлекался.
        Правда, невеселое это занятие - царствовать в 1793 году от Рождества Христова.
        Насколько это было нерадостно, мы увидим, когда возвратимся к рассказу о государственных делах.



        LIX

        Как я уже говорила, в тот же день, когда в Лондоне стало известно о казни Людовика XVI, английское правительство вынудило посла Франции затребовать паспорта.
        Это было оскорбление, которого Франция в своей гордыне стерпеть не могла. Так же как ранее она первая объявила войну Австрии, девять дней спустя после высылки своего посла она объявила войну Англии и Голландии.
        Англия только того и ждала. Я собственными ушами слышала, как сэр Уильям и королева подсчитывали военные силы двух держав, с радостью отмечая превосходство боевой оснащенности Великобритании.
        Франция не имела ни денег, ни оружия, у нее и армии почти что не было. Все ее военно-морские силы насчитывали шестьдесят шесть линейных судов и девяносто шесть фрегатов и корветов.
        Состояние финансов Англии оставалось столь благоприятным, что г-н Питт даже шутил: если, вопреки всякому вероятию, у него найдется достаточно средств, чтобы выплатить долг, он и не подумает это делать, а скорее выбросит деньги в Темзу.
        Британский военно-морской флот располагал ста пятьюдесятью восемью линейными кораблями, двадцатью двумя пятидесятипушечными парусниками, двадцатью пятью фрегатами и ста восемью куттерами.
        Следовательно, по количеству военных судов Англия превосходила Францию примерно в четыре раза.
        Прибавьте к этому сотню военных кораблей, которыми владела Голландия, и вы убедитесь, что две союзные державы могли противопоставить ста шестидесяти двум судам неприятеля флот из пятисот трех военных кораблей.
        Эти расчеты, раз десять повторенные перед лицом короля Фердинанда, придали ему решимости присоединиться к Англии: 20 июля 1793 года, не проявив никаких видимых намерений порвать отношения с Францией, правительство Неаполя подписало секретный договор с британским правительством.
        В договоре указывалось, что неаполитанский король обязуется направить в помощь английской эскадре, посланной в Средиземное море, двенадцать судов, в том числе четыре линейных корабля и столько же фрегатов, а также шеститысячное войско, в дополнение к войскам, погруженным на корабли этой эскадры.
        От своего председательства в Государственном совете король почти совсем отказался - вместо него на совещаниях присутствовала королева, исполненная яростного гнева и требующая решительных действий. Люди и суда были готовы через два месяца и двинулись навстречу англо-испанскому флоту, крейсировавшему в виду Тулона.
        Благодаря агенту-роялисту, которого королева имела в этом городе, мы были осведомлены обо всем, что там происходило. Тулон примкнул к крупному вооруженному восстанию против Конвента, разгоревшемуся на юге Франции.
        Город был поделен между тремя партиями: якобинцами, приверженцами конституционной монархии и роялистами чистой воды.
        Как нам стало известно, конституционные монархисты и сторонники абсолютной королевской власти, напуганные расправами, грозившими им полным истреблением, объединились и приняли решение не больше и не меньше как сдать город англичанам.
        Десятого сентября нам доложили о появлении в виду Неаполя английского судна, оно двигалось в сторону порта и, похоже, прибыло от берегов Франции.
        Между тем мы, нетерпеливо ожидая важных вестей, уже не первую неделю избегали покидать столицу.
        Итак, королева тотчас предупредила о событии нас обоих - сэра Уильяма и меня. Я говорю «о событии», ибо в тех обстоятельствах, в каких мы находились, приход английского судна заслуживал такого наименования.
        Мы поспешили во дворец. Королева со зрительной трубой в руке стояла на балконе и разглядывала корабль, входивший в порт, постепенно убирая паруса, чтобы замедлить ход. Благодаря сигналам мы уже знали, что это «Агамемнон», линейный корабль его британского величества, идущий из Тулона.
        Эта мелочь, только что услышанная, обещала столь многое, что король и сэр Уильям не вытерпели: вместо того чтобы ожидать, когда им принесут новости, они бросились навстречу новостям.
        Оба они уселись в шлюпку, поданную с одного из военных кораблей королевского флота, и, вопреки правилам санитарной службы, поднялись на борт судна.
        Как только они туда взошли, корабельные батареи разразились приветственным салютом, так что «Агамемнон» исчез в клубах дыма.
        Через полчаса король и лорд Гамильтон возвратились на берег.
        Сэр Уильям направился прямо в посольство, притом велел передать мне, чтобы и я поспешила туда: он нуждался в моей помощи, так как ему предстоял прием нежданного гостя.
        Возвратившись, король пересказывал ее величеству новости, и она жадно внимала им, но я оставила супругов без сожаления, полагая, что сэр Уильям сможет рассказать мне все не хуже, так как в беседе между королем и капитаном «Агамемнона» он служил переводчиком. Я простилась с королевой, села в карету и приказала кучеру везти меня в посольский особняк.
        Сэр Уильям ждал меня.
        - Дорогая Эмма, - сказал он, - я хочу представить вам человека невысокого роста, кто вряд ли может прослыть красавцем, но кому, по-моему, предстоит в свой час стать одним из величайших воинов, каких когда-либо знала Англия.
        Восторженность сэра Уильяма рассмешила меня.
        - Каким же образом можно предвидеть подобное? - спросила я.
        - Мы с ним обменялись всего несколькими словами, но я уверяю вас: этот человек удивит мир. Как вам известно, я никогда не желал принимать у себя английских офицеров, но сегодня я прошу вас во имя любви ко мне встретить одного из них со всеми почестями гостеприимства. Распорядитесь же, чтобы для него приготовили апартаменты и чтобы он ни в чем не испытывал недостатка.
        - И когда же, сэр Уильям, он явится, ваш будущий великий человек?
        - С минуты на минуту. Мы все вместе отобедаем у короля, а завтра, также совместно, проведем день в Портичи.
        - Скажите мне, по крайней мере, как зовут этого вашего героя.
        - Горацио Нельсон. Запомните это имя, милый друг: придет день, и оно станет знаменитым.
        Не имея никаких соображений на сей счет, я промолчала.
        Посольский особняк был огромен. Одно время ходили слухи, будто принц Уэльский - тот самый, кого я однажды вечером видела сияющим юностью и любовью у открытого окна мисс Арабеллы, - собирается посетить Неаполь. Услышав эту весть, сэр Уильям поспешил приготовить для него апартаменты. Принц не приехал, и они пустовали, готовые принять высокого гостя. Я рассудила, что для будущего великого человека, которого открыл сэр Уильям, ничто не будет чрезмерным в смысле роскоши и великолепия: итак, я предназначила для капитана Нельсона апартаменты принца Уэльского.
        Случаю было угодно, чтобы один из лучших моих портретов кисти Ромни висел именно там.
        Когда я возвратилась в салон, сэр Уильям был уже не один: с ним рядом я увидела офицера в форме английского моряка.
        При моем появлении оба встали и двинулись мне навстречу. Сэр Уильям представил мне капитана Нельсона.
        Если позволительно верить в предчувствия, следует сознаться: то ли я сразу ощутила бессознательное притяжение, то ли это было следствием недавних восторгов сэра Уильяма, но, отвечая на приветствие капитана Нельсона, я испытала смутное волнение. Хотя, как и говорил сэр Уильям, капитан был далек от того, что можно назвать красивым мужчиной.
        Восемнадцать лет протекло с тех пор, но и поныне я вижу его точно таким, каким он тогда предстал передо мной, с лицом, еще не обезображенным боевыми шрамами, которые ему предстояло получить впоследствии.
        Это был тридцатипятилетний мужчина небольшого роста, с бледным лицом, голубыми глазами, орлиным носом, по которому можно отличить натуру воинственного склада, и мощно вылепленным подбородком, указывающим на стойкость, граничащую с упрямством; волосы и борода были светлые с рыжеватым оттенком, причем шевелюра казалась редкой, а борода - клочковатой.
        Он поцеловал мне руку довольно неловко, но вполне любезно. В нем легко угадывался моряк в полном смысле этого слова; но тщетно было бы искать черты английского джентльмена, столь памятные мне по опыту моих первоначальных лет.
        Я уже знала, с какими вестями он прибыл: для Франции, главный военный порт которой был сдан англичанам, то были ужасные новости.
        Вот вкратце подробности этого события, услышанные мною из собственных уст капитана Нельсона.
        Как было упомянуто выше, мы знали о существовании в Тулоне трех партий: якобинцев, конституционных монархистов и сторонников абсолютной власти короля.
        Две последние, объединившись против якобинцев, ждали только удобного случая, чтобы вступить в борьбу со своими противниками.
        Такой случай не замедлил представиться. Конституция 1793 года была утверждена декретом, и якобинцы объявили об этом в Тулоне под звуки барабанов и труб.
        Тотчас в городе началось всеобщее брожение, и контрреволюционеры решили воспротивиться принятию конституции.
        Якобинские власти, предвидевшие подобный поворот дела, опубликовали декрет, угрожавший смертной казнью любому, кто осмелится сделать предложение об открытии заседания секций. Декрет произвел действие, противоположное тому, на какое рассчитывали. Сторонники объединившихся партий толпой ринулись к зданию, где заседали секции; напор был так велик, что двери не открылись, а были полностью выбиты.
        Контрреволюционный переворот совершился во мгновение ока. Бумаги якобинского клуба были захвачены, главари арестованы и препровождены в тюрьмы, откуда, чтобы освободить для них место, незамедлительно выпустили роялистов.
        С эшафотом поступили так же, как с тюрьмами: прежде он обслуживал роялистов, теперь их место заняли якобинцы. О том, чтобы его разрушить, и речи не было - эшафот продолжал действовать, только теперь вместо монархических голов рубили республиканские.
        Одна из этих казней вызвала большое волнение, еще немного, и все погибло бы.[Не будем забывать, что все это рассказ Эммы Лайонны, то есть рассказ с роялистской точки зрения; мы бы сказали: «И все было бы спасено». (Примеч. автора.)]
        Новый трибунал приговорил к смерти некоего Алексиса Ламбера, весьма популярного в Тулоне человека. Ради его спасения был составлен заговор, так что, когда его повели на казнь, громадная толпа народа ринулась на вооруженную охрану, которая сопровождала осужденного. Мрачная процессия двигалась по улице Медников, ставшей театром ужасного побоища. Один из сопровождающих, видя, что народ наступает, в упор разрядил в узника свое ружье. Тот упал, раненный тяжело, но, может быть, еще не смертельно, хотя пуля прошла навылет. Как бы то ни было, секции в конце концов взяли верх. Нападающие были обращены в бегство, Алексис Ламбер, истекающий кровью, словно раненый олень, вновь оказался в руках секционеров, причем те еще спорили - словно делили добычу: одни требовали, чтобы казнь была отложена, другим не терпелось совершить ее тут же на месте. Большинство было за немедленное исполнение приговора, и Алексиса Ламбера действительно казнили в тот же день.
        Конвент объявил Тулон вне закона. Однако, несмотря на поднятый мятеж, в городе, как это ни поразительно, были сохранены республиканские формы правления и трехцветное знамя продолжало реять над ним. Роялисты полагали, что их цель еще не достигнута. Поглядывая в сторону моря, они видели, что там крейсируют суда англо-испано-неаполитанского флота, блокировавшие порт; они решили сдать Тулон англичанам и ценою этого предательства избежать последствий проклятия, которому предал их Национальный конвент.
        Были начаты переговоры с адмиралом Худом, но тот не желал принимать никаких решений, не будучи уверенным в согласии генерала графа Мандеса, коменданта гарнизона, а также адмирала Трогова, командира эскадры. Те дали свое согласие, но куда труднее оказалось добиться того же от контр-адмирала Сен-Жюльена, фанатичного якобинца. Едва лишь узнав об их замысле, он, вместо того чтобы присоединиться к нему, собрал свой экипаж, произнес весьма красочную речь и под конец заставил всех офицеров и матросов принести клятву, что никто из них никогда не потерпит, чтобы вражеские корабли безнаказанно вошли в тулонский порт. Время для своего республиканского спича контр-адмирал Сен-Жюльен выбрал весьма удачно: его вышестоящий начальник как раз сошел на берег. А поэтому, видя, с каким единодушием не только его собственные подчиненные, но и экипажи соседних кораблей поклялись в верности Республике, г-н де Сен-Жюльен принял на себя командование эскадрой и поставил суда так, чтобы перекрыть рейд.
        На этот раз роялистам надо было предпринять уже что-то отчаянное, чтобы не проиграть все. Армия генерала Карто, только что взявшая Марсель, шла на Тулон, а контр-адмирал Сен-Жюльен, перекрыв рейд, отрезал роялистам все пути к отступлению.
        Отчаянная попытка была сделана, и она удалась.
        Роялисты заключили с англичанами договор, согласно которому те, войдя в Тулон, займут город именем его величества Людовика XVII как его союзники. А затем, воспользовавшись этим договором и объявив флотилию пренебрегшей всеобщей волей жителей, они постановили применить против нее силу. Для начала они поставили офицеров-роялистов на все посты, что ранее занимали республиканцы, и прежде всего на форт Большая Башня, командиру которой они приказали держать батареи наготове и по первому сигналу обстрелять корабли как раз тогда, когда адмирал Худ начнет атаковать мятежную эскадру и попытается форсировать вход на рейд.
        Новость не замедлила достигнуть ушей контр-адмирала Сен-Жюльена; он дал знать, что будет бомбардировать город, и на всех кораблях объявил боевую тревогу.
        Дело чуть не дошло до гражданской войны, и неизвестно, чем бы все закончилось, если бы фрегат «Жемчужина», которым командовал лейтенант Ван Кемпен, не отделился от эскадры и не встал на сторону города. Тотчас этим воспользовался адмирал Трогов. Он перебрался на фрегат и поднял на нем свой вымпел командующего, прекрасно сознавая, каким почтением пользуется эта эмблема у моряков. И действительно, при виде вымпела часть судов покинула контр-адмирала Сен-Жюльена. Оставшись только лишь с семью кораблями, он решился проложить себе дорогу сквозь строй английской эскадры и провел этот маневр с неслыханной ловкостью. Однако с его уходом Тулон остался без защитников и роялисты, сделавшись там полновластными хозяевами, впустили в него англичан.
        Хотя рассказу о подобных событиях не место в воспоминаниях женщины, я решилась отягчить им свое повествование по двум причинам: во-первых - все здесь описанное весьма значительно повлияло на более поздние события, в каких мне довелось сыграть немаловажную роль, и, во-вторых, моя близость к королеве позволила мне знать все до столь мелких подробностей, что они остались неизвестными даже историкам, писавшим об этой эпохе.



        LX

        Незадолго до прибытия капитана Нельсона в Неаполь я однажды пришла к королеве, может быть, несколько ранее обычного. К величайшему моему изумлению, мне было объявлено, что королева заперлась у себя и запретила кому бы то ни было входить к ней прежде, чем она даст на то позволение.
        Поскольку для меня всегда делали исключение, я отступила, удивленная, что на этот раз все обстоит иначе, чем в другие дни. Но тут я услышала звонок - он доносился из покоев королевы.
        Прислуга, поспешив на звонок, подбежала и сквозь закрытую дверь спросила:
        - Что угодно вашему величеству?
        - Позовите Луиджи Кустоди, - отвечала королева.
        Желая узнать, с какой стати меня, подобно прочим, заставляют ждать у дверей королевских апартаментов, я крикнула:
        - Ваше величество, я здесь!
        - Эмма! - воскликнула она и тотчас распахнула дверь. - Прекрасно вижу, что это ты, - заявила она со смехом, - но почему ты здесь?
        - Потому, - отвечала я, - что ваше величество запретили пускать к вам кого бы то ни было.
        - Как будто ты когда-нибудь входила в число кого бы то ни было! Ты Эмма, то есть мой друг, единственная женщина, от которой у меня нет секретов. Входи же, входи!
        Она звала меня, подкрепляя слова одобрительным кивком.
        Я последовала за ней.
        В спальной на широком канапе, стоящем напротив кровати, громоздился ворох бумаг: подобно водопаду, они низвергались с софы на пол.
        - О мой Бог! - вскричала я. - Надеюсь, ваше величество не приговорены все это прочесть?
        - Нет, такого приговора не было, и все же я это читала.
        - После этого я больше не удивляюсь, что сегодня утром ваше величество так бледны и у вас такой измученный вид.
        - Само собой разумеется, я ведь совсем не спала.
        - Что же вы делали, ваше величество?
        - Я тебе уже сказала: я читала все эти бумаги от первой до последней.
        - Боже милостивый, но с какой целью?
        - А ты погляди, кому они адресованы.
        С этими словами она протянула мне конверт с надписью:



«Гражданину Мако, послу Французской республики в Неаполе».

        Я с удивлением посмотрела на королеву:
        - Как? Неужели гражданин Мако показывает вам письма, которые он получает от своего правительства?
        - О, святая простота! - воскликнула королева.
        В это мгновение из-за дверей послышался голос:
        - Ваше величество, явился тот человек, кого вы желали видеть.
        Каролина собственной рукой отодвинула засов, который перед тем сама же задвинула, и открыла дверь.
        На пороге стоял человек, судя по наружности похожий более всего на лакея.
        Увидев перед собой королеву, он склонился до земли.
        - Верно ли, что здесь у меня все бумаги французского посольства? - обратилась к нему Каролина.
        - Все без исключения, ваше величество! Даже те, что хранились у посла в ящике бюро.
        - Ты не лжешь?
        - Ваше величество убедится в этом, когда услышит, какой крик поднимет посол, едва только он заметит, что его обокрали.
        - За эту кражу я тебе обещала две тысячи дукатов.
        - Да, ваше величество, из них мне пока выдали тысячу задатка.
        - Хотя здесь нет тех бумаг, что я надеялась получить, вот тебе оставшаяся тысяча.
        - Благодарствую, ваше величество, да только это ведь не все, что мне обещали.
        - Что же тебе обещали еще?
        - Ну, поскольку, кроме меня, в кабинет гражданина посла никто не заходил, я буду главный подозреваемый, меня наверняка схватят.
        - Что с того, если суд тебя оправдает?
        - Но все ж придется проторчать насколько месяцев за решеткой.
        - И эта беда невелика, если за каждый месяц тюрьмы ты получишь еще сотню дукатов.
        - Это возмещение, ничего не скажешь. Во всяком случае, я буду уповать на доброту королевы.
        - Спокойно дай себя арестовать, и каких бы улик против тебя ни набрали, дерзко все отрицай. Ни под каким видом не вздумай нас скомпрометировать и ни о чем не тревожься.
        Вор (ведь было совершенно ясно, что это не кто иной, как вор) спрятал кошелек к себе в карман.
        - Как, - спросила королева, - ты не пересчитаешь?
        - О! Ваше величество!..
        - Что ж, ты будешь вознагражден за своей доверие. Ступай!
        Еще раз низко поклонившись, вор удалился.
        - Ну, - королева обернулась ко мне, - теперь ты все поняла?
        - Нет, у меня в голове не укладывается, что ваше величество поручили этому человеку взять бумаги французского посла.
        - И тем не менее, это чистая правда.
        Должна сознаться, я пришла в ужас. Мне казалось, что воровство, даже совершенное по королевскому приказу, всегда остается воровством.
        Каролина догадалась о моем смятении.
        - Я думала, что найду в этих бумагах свидетельства сговора между якобинцами Неаполя и их единомышленниками в Париже, - сказала она. - Я ошиблась, зато там обнаружилось нечто другое, не менее важное.
        - И что же удалось выяснить вашему величеству?
        - Постой, - произнесла королева, - по-моему, я слышу шаги короля… Да, это он… Что ему здесь понадобилось в этот час?
        В то же мгновение в дверь довольно грубо постучали.
        - Говорила же я тебе, это он! - прошептала королева, садясь на софу таким образом, чтобы скрыть бумаги под собой и под складками своего платья.
        Я пошла открывать.
        Лицо короля выражало явное беспокойство.
        - О, Боже мой! - смеясь проговорила королева. - Что с вами случилось, сударь, почему у вас такая испуганная мина?
        - Так вы не знаете, что произошло сегодня ночью?
        - Нет, но, как только вы мне об этом расскажете, я узнаю все.
        - Сначала дайте мне, как галантному кавалеру, поцеловать ручку миледи и спросить у нее, как поживает сэр Уильям.
        Я протянула королю руку, и он, как было сказано, галантно приложился к ней.
        - Сэр Уильям чувствует себя превосходно и будет счастлив узнать, что ваше величество милостиво осведомлялись о нем.
        - Теперь, когда вы исполнили долг учтивости, - продолжала королева, - скажите мне, что такого ужасного случилось этой ночью?
        - Так вот, в эту ночь были похищены документы французского посольства.
        - Ба!
        - И сегодня же утром управляющий канцелярии от имени гражданина Мако принес генералу Актону жалобу.
        - В самом деле?
        - Притом жалоба составлена таким образом, что, похоже, они подозревают, будто кто-то при неаполитанском дворе причастен к этому делу.
        - Значит, он еще умнее, чем я думала.
        - Кто это - «он»?
        - Гражданин Мако.
        - Что вы хотите этим сказать?
        - Я хочу сказать, что ваша лучшая ищейка, государь, не смогла бы вынюхать след пропавших документов скорее, чем это сделал гражданин Мако.
        - Как, сударыня, стало быть, вы осведомлены об этой краже?
        - Я слышала о ней, да.
        - И вы знаете, где находятся документы?
        - Полагаю, что так.
        - Так где же они?
        - Вы в самом деле хотите узнать это?
        - Разумеется, хочу, хотя бы затем, чтобы было что ответить на жалобы гражданина посла.
        - Что ж, вот они, - произнесла королева, поднимаясь с места и открывая взору груду бумаг, на которых она сидела, и тех, которые прятала под складками платья.
        - О Господи! - бледнея, пробормотал король.
        - Эмма! Эмма! - со смехом воскликнула королева. - Придвиньте его величеству кресло, ему сейчас станет дурно.

        Меня тоже разобрал смех, я подвинула кресло, и король просто рухнул в него.
        - Но, сударыня, - выговорил он, - ведь невозможно скрыть, что эти документы похитили мы, а похищение подобных бумаг - это война с Францией!
        - Прежде всего, сударь, - возразила королева, - бумаги похитили не мы, это сделала я. К тому же никто не узнает, что это сделала я. И наконец, с Францией нам придется воевать все равно, так что похищение документов здесь ничего не меняет.
        - Почему это нам не миновать войны с Францией?
        - Просто потому, что у гражданина Мако есть глаза. Он видел, как мы вооружались, он вел счет людям и кораблям, отправленных нами в Тулон. Франция предупреждена обо всем, и сейчас ей известно, что в Тулоне четыре тысячи наших моряков и четыре судна.
        - Не имеет значения! Все равно мы не вправе отказать послу в удовлетворении, которого он требует.
        - Какого же ему нужно удовлетворения?
        - Чтобы привлекли к ответственности вора, в случае если он неаполитанец.
        - Так удовлетворите же его!
        - Но что если вор признается?
        - Не признается.
        - Даже если будет приговорен?
        - Он не будет приговорен, ведь его делом займется неаполитанский суд.
        - О сударыня, не стоит слишком рассчитывать на это. В наши дни всюду царит дух независимости.
        - Это именно то, с чем я хочу покончить, сударь, - отвечала королева, хмуря брови. - И если понадобится, начну именно с судов.
        - Итак, вас это интересует?
        - Именно.
        - Следовательно, вы займетесь этим делом?
        - Я им займусь.
        - Что ж, действуйте так, как вам заблагорассудится! Какое мне дело, к чему это может привести? Лишь бы мне остались мои леса, чтобы охотиться, да залив, чтобы рыбачить.
        - Еще Сан Леучо, чтобы было где отдохнуть, - прибавила королева с презрительным смешком.
        - Неужели ваше величество оказывает мне честь, беспокоясь по поводу Сан Леучо? - спросил король.
        - Чего ради мне беспокоиться о Сан Леучо, если теперь во главе этой занимательной колонии поставлен такой достойный человек, как кардинал Руффо? О! Если бы он подвизался там в качестве не инспектора, а казначея, возможно, я была бы не столь спокойна.
        - Вы сердиты на него, на этого беднягу-кардинала? А между тем уверяю вас, что это весьма нам преданный человек.
        - Весьма преданный вам, хотите вы сказать?
        - Э, сударыня! - засмеялся король. - Боже праведный, разве мы с вами не одно целое?
        - О нет, сударь, и я этим горда!
        - Сегодня утром вы что-то неблагосклонны ко мне, сударыня.
        - Разве вечером я стану благосклоннее, чем была утром?
        - Вы хотите, чтобы леди Гамильтон плохо обо мне думала?
        - Мнения леди Гамильтон во всем подобны моим.
        - Стало быть, - смеясь заметил король, - леди Гамильтон, как и вы, оказывает мне честь, относясь ко мне с ненавистью?
        - О, - произнесла королева, - вашему величеству хорошо известно, что вы внушаете мне другое чувство, а не ненависть.
        - Ну, я вижу, что сегодня утром не мой черед наслаждаться вашим обществом.
        - А вы явились сюда за этим?
        - Нет, сударыня, я зашел просто чтобы повидать вас и рассказать об утренних новостях.
        - Что ж, взамен я поделюсь новостями дня. Мы, господин Актон и я, приняли решение послать два корабля и три тысячи человек подкрепления англо-испанской флотилии. Командовать ими будут генералы Гамб и Пиньятелли. Я уступаю вам почетное авторство этого решения, если вы сегодня потрудитесь объявить об этом на Совете. Только не медлите с подкреплением: капитан Нельсон, как мне известно, требует его во что бы то ни стало.
        - И если я проявлю такую предприимчивость, вы возвратите мне ваше расположение?
        - Но вы никогда и не теряли его, сударь, - произнесла королева с улыбкой, в которой приветливости было столько же, сколько насмешки.
        Король приблизился к ней, взял ее руку и поднес к губам, между тем как она с непередаваемым выражением смотрела на него.
        - Итак, сударыня, вы решительно решились воевать?
        - Решительно решилась, сударь! И решилась тем решительнее, что мы не можем поступить иначе.
        - Будь по-вашему, сударыня! На войну так на войну! Вы увидите, что, когда придет время вытащить шпагу из ножен, я справлюсь с этим не хуже, чем любой другой.
        - Вам это будет тем легче, сударь, что, когда Карл Третий, ваш отец, покидал Неаполь, он вам оставил шпагу, которой Филипп Пятый завоевал Испанию, а он сам - Неаполитанское королевство. Только жаль, что эта шпага не видела света с самого дня сражения при Веллетри: вот уж сорок три года клинок не расставался с ножнами.
        - Право, моя дорогая наставница, - покачивая головой, заметил король, - вы слишком умны для меня, и я оставляю поле боя за вами.
        И, поклонившись нам обеим, он удалился.
        - Теперь, - заметила королева, - в ожидании, пока мой любезный супруг станет новым Александром либо Цезарем, давайте сожжем эти бесполезные бумаги, и сохраним лишь те из них, что еще могут нам пригодиться.
        Мы принялись за дело, и, надо сознаться, я более не таила в душе никакого протеста. Этот решительный характер увлекал меня своей властной энергией, как звезда в своем вращении заставляет планету обращаться вокруг нее.
        События, только что рассказанные мною, произошли дней за восемь-десять до прибытия капитана Нельсона, к кому нам пора возвратиться.



        LXI

        Вспомним, что ответила Дездемона, когда венецианский сенат спросил ее: «Как могли вы, юная, прекрасная и благородная, полюбить человека, который ни знатен, ни красив и ни молод?»
        Дездемона сказала: «Он рассказывал мне о своих странствиях, о битвах и опасностях, и в эти часы душа моя трепетала на его устах».
        Примерно так было и со мной, и я бы не сказала, что моим первым чувством к Нельсону была любовь, однако он сразу внушил мне симпатию.
        Это был моряк с грубоватой речью, тип истинно английский, что-то вроде Джона Буля, наделенный огромным честолюбием. Притом его, рожденного вдали от тронов, ослеплял тот блеск, что исходит от них, когда к ним приближаешься.
        Вот его история - пересказываю так, как он поведал ее однажды вечером королеве и мне.
        Он родился 29 сентября 1758 года в графстве Норфолк, в маленькой деревушке; стало быть, в пору нашего знакомства ему было тридцать пять лет.
        Он еще не успел пережить осаду Тенерифе и корсиканскую кампанию, так что не утратил еще ни правой руки, ни левого глаза.
        Его отцом был простой сельский пастор. Деревня, откуда он был родом, называлась Бёрнем-Торп.
        Мать его умерла еще молодой, оставив на попечении бедного священника одиннадцать детей.
        Отец растил их, считая каждый грош, но с той нежной заботливостью, что связывает между собой членов больших бедных семейств. Он дал образование всем, и мальчикам и девочкам, но так надломил непосильным трудом собственное здоровье, что был принужден отправиться на воды в Бат для лечения.
        В отсутствие отца Уильям Нельсон, старший сын, принял руководство этой маленькой колонией.
        У бедного семейства был родственник, брат матери, состоявший в отдаленном, но все же несомненном родстве с Уолполами. Этот дядюшка служил капитаном на флоте, и звали его Морис Саклинг.
        В один прекрасный день случаю было угодно - от чего только не зависят порой людские судьбы и даже судьбы держав! - итак, случаю было угодно, чтобы во время пасхальных торжеств Горацио Нельсон увидел в газете сообщение, что его дядя назначен командиром «Рассудительного» - шестидесятичетырехпушечного корабля.
        - Братец, - закричал он, обращаясь к Уильяму, - пожалуйста, сейчас же, не теряя ни минуты, напишите отцу, попросите его уговорить дядю Мориса, чтобы он взял меня к себе на судно!
        В тот же день письмо было отправлено.
        Читая его, отец воскликнул:
        - Наверное, у ребенка призвание! Право, не удивлюсь, если он поднимется, так сказать, на верх мачты.
        И Нельсон действительно поднялся.
        Морис Саклинг в просьбе не отказал, и маленький Горацио Нельсон, хрупкий, словно ивовый прутик, взошел на борт «Рассудительного».
        На этом судне Горацио Нельсон прошел две военные кампании, третью он потом проделал на «Триумфе», а когда с «Триумфа» были сняты орудия, плавал на торговом корабле. Возвратившись в Лондон, он нашел своего дядюшку в новом качестве - начальником школы гардемаринов, устроенной на том самом «Триумфе», на котором он прежде плавал. Нельсона приняли в ту школу, но для него оказался нестерпим этот род сверхштатной пресноводной службы, и он оставил ее, чтобы добровольно принять участие в исследовательской экспедиции к Северному полюсу.
        Он отправился туда на борту корабля «Race-Horse»[«Породистый конь». (Примеч. автора.)] . Когда они достигли крайних океанских пределов, судно застряло во льдах. В одной из своих экспедиций по морю, совершенно замерзшему, юный Горацио повстречал медведя и первым бросился в атаку, хотя не имел иного оружия, кроме ножа; сойдясь со своим страшным противником вплотную, он едва не погиб, задохнувшись в лапах чудовища, но один из его спутников разрядил свое ружье прямо в ухо медведю и успел прикончить его.
        Нельсону было шестнадцать лет, а на вид он был так тщедушен, что ему насилу можно было дать двенадцать. Капитан спросил его:
        - Как же вы, не будучи достаточно сильным, рискнули бросить вызов подобному противнику?
        - Мне захотелось послать его шкуру в подарок моему отцу и сестрам, - отвечал мальчик.
        Суровые испытания, каким море подвергает тех, кто одержим страстью к нему, со временем укрепили здоровье Нельсона и развили в нем недюжинную силу.
        Выбравшись из ледяных торосов, экспедиция снова оказалась в открытом море. Нельсон в ту пору перешел на двадцатипушечное судно «Sea-Horse»[«Морской конь». (Примеч. автора.)] и на нем отправился в Индийский океан. После двух лет, проведенных на этих берегах с их отравленным воздухом, молодой мореплаватель возвратился в Англию в состоянии настолько болезненном, что его недуг посчитали смертельным.
        Однако хватило полугода, чтобы его здоровье восстановилось. Этот срок, необходимый для выздоровления, он использовал, чтобы подготовиться к экзаменам; выдержав их с честью и даже с блеском, он получил в результате чин младшего лейтенанта флота. Тогда шла война против сторонников американской независимости; он участвовал в ней, защищая Ямайку от адмирала д’Эстенга, затем отправился в Южную Америку, где возродил подвиги тех самых Береговых Братьев, чью историю молва донесла до нас во всем ее романическом великолепии.
        Во время одной из подобных экспедиций - это было в перуанских джунглях - он однажды прилег под деревом и задремал, закутавшись в плащ.
        Под плащ заползла змея, и, когда спящий шевельнулся, потревожив рептилию, она его ужалила. То была черная змея, одна из опаснейших местных разновидностей. Без задержки пущенное в ход противоядие, применяемое местными жителями и внутренно и наружно, спасло юного моряка. И снова, уже во второй раз, он возвратился в Англию еле живой.
        Он все-таки вылечился, но не вполне и всю свою жизнь ощущал последствия этого отравления.
        Три месяца спустя после возвращения Нельсон по рекомендации лорда Корнуэльса принял под свое командование двадцатишестипушечный бриг, на борту которого он совершил плавание по Северному морю, изучая побережье Дании.
        Когда наступила весна, Нельсон был послан в Северную Америку. По пути туда его настигли и окружили четыре французских фрегата, однако он ускользнул от них, направив свой бриг в один из тесных проливов, до той поры считавшийся непроходимым.
        Он достиг Канады.
        Именно там Нельсону было суждено впервые влюбиться, и неистовство той первой страсти дает понятие о влиянии, какое любовь могла иметь на его жизнь. Чтобы не расставаться с любимой женщиной, Нельсон собрался подать в отставку, отказаться от своего призвания, а судно отправить в Англию без капитана. Но его офицеры, обожавшие Нельсона, решили, что капитан помешался и необходимо излечить его от безумия. Они притворились, будто повинуются его приказу, и удалились, а ночью вернулись, проникли в спальню, связали ему руки и ноги и, беспомощного, перетащили на борт. Затем они подняли якорь и, только выйдя в открытое море, возвратили пленнику свободу.
        Та страсть угасла не прежде, чем уступила место другой. Вернувшись в Англию, он влюбился в миссис Нисбет, юную девятнадцатилетнюю вдову, и женился на ней.
        Он перевез молодую супругу и прелестного малыша по имени Джошуа, ее сына от первого брака, в дом своего умирающего отца. Снова, уже во второй раз, он был, казалось, потерян для морской службы.
        И в самом деле, потребовалось не больше и не меньше как объявление Францией войны Англии, чтобы вырвать его из теплого, уютного безвестного убежища, избранного им для себя. Адмиралтейство отыскало его под супружеским кровом и поручило ему командование «Агамемноном», на котором он присоединился к эскадре адмирала Худа в Средиземном море. Туда он прибыл как раз вовремя, чтобы принять участие во взятии Тулона, после чего, как было сказано только что, его послали в Неаполь за подкреплением.
        О том, как он был принят королем и королевой, я тоже уже рассказывала.
        Если уж Фердинанд решился воевать, он не мог пожелать лучших вестей, чем те, какие принес Нельсон. Отношения с Францией были совершенно испорчены. Вор, обокравший посольство и арестованный по заявлению гражданина Мако, был отдан под суд и оправдан, хотя доказательства его виновности были неоспоримы. Посол, как королева могла убедиться после прочтения его переписки, нисколько не сомневался в вероломстве неаполитанского двора. От него не могли укрыться ни отправление флотилии, ни прибытие Нельсона; эхо комплиментов, которые расточали Нельсону король и королева, докатилось до французского посольства. Наконец однажды утром посол получил от своего правительства распоряжение покинуть Неаполь, и он уехал, настроенный против неаполитанского правительства, как и против папского. С собой он увез дочь и вдову Бассвиля, убитого в Риме: одна оплакивала отца, другая - мужа.
        С дворцового балкона мы смотрели, как посол всходил на борт корабля нейтральной державы, а поскольку он в свою очередь заметил стайку дам на балконе королевских апартаментов и не сомневался, что королева тоже там, он вытянул руку в нашем направлении, - этот прощальный жест был полон угрозы.
        А я, не отрываясь, смотрела на двух женщин, которые выделялись среди его сопровождающих черным цветом своих одежд. Их траур взывал к отмщению сильнее, чем угрожающий жест посла.
        Нельсон был опьянен приемом, оказанным ему королевской четой и сэром Уильямом Гамильтоном. Дитя народа, выросший вдали от двора, он, подобно мне самой, ощущал покоряющее обаяние царственной улыбки глубже тех знатных персон, кому высокое положение было обеспечено с колыбели.
        Вот как он писал об этом своей жене 14 сентября 1793 года:



«Миссис Нельсон.
        Вести, доставленные мною, были восприняты с величайшим удовлетворением. Король, первым нанеся мне визит на борту “Агамемнона”, потом дважды присылал справиться о моем самочувствии. Он называет англичан спасителями Италии, и в первую очередь - спасителями его королевства. Впрочем, я исполнял поручение лорда Худа с таким рвением, что никому бы не удалось сделать больше, и послание, которое я для него получил, - самое великолепное из всего, что когда-либо было писано королевской рукой.
        Получил я его благодаря сэру Уильяму Гамильтону и первому министру, тоже англичанину. Леди Гамильтон была необычайно добра к Джошуа.
        Это молодая женщина с превосходными манерами, делающая честь тому кругу, в котором она была воспитана.
        Я приведу отсюда шесть тысяч человек подкрепления для лорда Худа.
        Не забывайте обо мне, прошу Вас о том во имя памяти моего дорогого отца, ради лорда и леди Уолпол, и верьте в преданность Вашего

    Горацио Нельсона».
        Все время, пока Нельсон находился в Неаполе, он провел в посольстве. Я уже упоминала о том, какого рода впечатление он на меня произвел; позже он не раз мне повторял, что полюбил меня в ту же минуту, когда впервые увидел. И однако в тот приезд, если это было правдой, лишь его взгляды говорили за него, причем так нерешительно, что, уехав, он оставил меня в сомнении, любима ли я или же просто внушила ему глубокую братскую привязанность.
        С моей стороны если и возникали порой чувства, выходившие за рамки дружбы, их избыток всецело изливался на красивого подростка, сына миссис Нисбет: получив первый чин во флоте, он в свои тринадцать-четырнадцать лет щеголял в новой форме. Когда я, лежа на диване и обнимая рукой плечи юного Джошуа, слушала рассказы о путешествиях, невзгодах и битвах его отчима, сэр Уильям Гамильтон, по обыкновению погруженный в помыслы об античности, шутил, сравнивая меня с царицей Карфагена, что ласкала Аскания, жадно внимая повествованию о приключениях Энея.



        LXII

        Появление в Неаполе Нельсона ненадолго отвлекло Марию Каролину от мучительных тревог, которые доставляли ей известия о предъявленных ее сестре ужасных обвинениях. Но едва лишь английский капитан отбыл, ее ум и сердце вновь обратились к узнице Консьержери, подобно тому как намагниченная стрелка, на мгновение случайно дрогнув, неизбежно возвращается в прежнее положение, указывая на полюс.
        Судебный процесс тем временем быстро шел к своему роковому финалу. 1 августа дело Марии Антуанетты было направлено в Революционный трибунал, а она сама препровождена в Консьержери, 12 октября королеву подвергли допросу, а 16-го смертный приговор был вынесен и приведен в исполнение.
        Хотя королева Неаполя была уверена, что Конвент не преминет расправиться с Марией Антуанеттой, внушавшей ему особую ненависть, известие о казни, когда оно дошло до нее, оказалось, тем не менее, чудовищным ударом. Она рухнула, сотрясаемая конвульсиями, с криками боли и ярости; лицо ее так при этом исказилось, что казалось сомнительным, сможет ли оно когда-нибудь вновь стать прекрасным.
        Так же как это было после смерти Людовика XVI, был объявлен всеобщий траур, во всех храмах шла заупокойная служба, по улицам прошли скорбные шествия. Королева закрылась у себя, отказавшись принимать кого бы то ни было, за исключением меня.
        В первую неделю, последовавшую за роковым известием, я не покидала королеву ни на час, спала в ее комнате, ела вместе с ней, хотя вернее было бы сказать, что она не могла ни спать ни есть. Наконец, впервые заплакав, она почувствовала, что слезы немного облегчили ее горе. Но за эти дни она сама принесла и меня заставила принести тысячу клятв мщения. Как она сможет отомстить? Она этого не знала. Чем я смогу ей в этом помочь? Она не имела понятия. Но, как то делал Гамилькар с юным Ганнибалом, она возлагала мою руку на алтарь и восклицала: «Отмщение! Отмщение!»
        Что касается короля, то он в первые день-два казался очень взволнованным и, главное, напуганным до крайности. Но на третий день под тем предлогом, что надо же как-то рассеяться, он отправился на охоту и не появлялся целую неделю.
        Именно в то время ненависть сблизила Каролину с министром Актоном. Она посылала за ним раза по три в день, расспрашивала о военных новостях, а прощаясь, восклицала:
        - Но вы же мужчина, найдите способ, чтобы я могла отомстить!
        Тогда Актон отвечал ей теми единственными утешениями, какие она была способна воспринять: он твердил, что Франция бьется в кровавых корчах.
        Но однажды он появился бледный, скрежеща зубами и на этот раз сам дрожа от бешенства. Увидев его, королева поняла, что он принес какую-то роковую новость.
        Она резко выпрямилась и с силой стиснула мою руку, которую держала в своей, когда генерал вошел.
        - Что там еще? - спросила она.
        - А то, государыня, - отвечал Актон, - что республиканцы снова захватили Тулон.
        - Тулон! - вскричала королева, бледнея. - Они его взяли! А ведь всего неделю назад вы мне рассказывали, что получили письмо от генерала Худа, где говорилось: «Если якобинцы отнимут у меня Тулон, я сам готов стать якобинцем».
        - Что ж, теперь ему не останется ничего другого, как надвинуть красный колпак до самых ушей.
        - Но как это могло случиться? Вы же утверждали, что Тулон осаждают безнадежные болваны. Карто, генерал Карто, по вашим словам, неспособен вести осаду даже третьеразрядного городишка!
        - Я готов это повторить, государыня. Но, к несчастью, Карто был отозван, вместо него прислали Дюгомье. Однако все же Тулон взяли не генералы - похоже, что это сделал молодой, никому не известный офицер, у которого это первая кампания.
        - И как его имя?
        - Буонапарте.
        - Что еще за Буонапарте? Итальянец?
        - И да и нет.
        - Как это «и да и нет»?
        - Он корсиканец.
        Королева топнула ногой.
        - Тулон взят! - выкрикнула она.
        Минуту она помолчала, хмуря брови и сжимая руки.
        - И больше нет никаких сведений об этом Буонапарте?
        - Я рассказал вам все что знал, государыня. Известие принесли моряки с торгового брига, который был заперт в тулонском порту и покинул его вместе с нашим и английским флотом. Но благодаря исключительной быстроходности он их всех опередил: порыв ветра, пронесясь над островом Эльба, подхватил его корабль, и он за три дня прошел путь от Пьянозы до Неаполя.
        - Кого вы расспрашивали?
        - Капитана.
        - Я могу видеть этого человека?
        - Нет ничего проще, но он уже рассказал мне все что знал.
        - Когда вы рассчитываете получить новые известия?
        - Сегодня вечером, ночью, самое позднее утром.
        В это мгновение взгляд генерала случайно обратился в сторону моря.
        - Э, государыня, да вот и корабль! Он идет сюда на всех парусах, и, по-моему, на горизонте видны и другие, они следуют за первым.
        - Принеси подзорную трубу, Эмма, - обратилась ко мне королева.
        Королева как-то попросила капитана Нельсона достать для нее хорошую подзорную трубу, и он прислал ей с «Агамемнона» самую лучшую.
        Генерал Актон взял ее и, настроив должным образом, направил на судно, видневшееся у горизонта.
        Затем он сжал трубу ладонями, сложил ее и произнес:
        - Если не ошибаюсь, не пройдет и двух часов, как мы получим самые точные известия от человека, который ничего не упустил из происходящего.
        - Так вы узнали этот корабль? - спросила Каролина.
        - По-моему, это «Минерва» капитана Франческо Караччоло.
        - Ах, так! - сказала королева. - Ну, если это он, предупредите его, что я желаю говорить с ним, притом говорить первая. Если угодно, генерал, вы можете сопровождать его, но пусть он прежде всего придет сюда.
        Генерал откланялся и вышел.
        Мы остались вдвоем. Королева вновь взяла подзорную трубу и следила глазами за корветом, пока он не вошел в гавань. Но еще прежде чем войти туда, корабль обменялся сигналами с Кастель делл’Ово, и капитан, не ожидая, пока якорь коснется дна, тотчас спустился в шлюпку, и она заскользила во внутреннюю гавань.
        Вдали между тем появились еще пять-шесть судов, более или менее потрепанных; каждое из них двигалось тем медленнее, чем больше оно пострадало.
        Когда шлюпка, в которой прибыл капитан корвета, скрылась из виду, королева устремила остановившийся взгляд на входную дверь.
        Минут через десять послышались торопливые приближающиеся шаги. Дверь отворилась, и сам генерал Актон объявил:
        - Капитан Франческо Караччоло.
        Капитан вошел, отвесил глубокий поклон, который я была вольна принять и на свой счет, если бы это меня занимало, и застыл в ожидании вопросов королевы.
        - Боже милостивый, - вскричала она, - что мне тут сказали, сударь! Что эти презренные якобинцы опять завладели Тулоном! Неужели это правда?
        - По-видимому, правда, государыня, если я здесь! - с печальной усмешкой отвечал князь Караччоло.
        - И что же, Тулон так и отдали без боя?
        - Мы сражались, государыня, и потому потеряли двести человек убитыми, а еще четыреста захвачены в плен.
        - В таком случае объясните мне причины подобного разгрома. Ведь это именно разгром, не так ли?
        - В полном смысле слова, государыня, и в полной очевидности события.
        - Но кто же смог вот так, в несколько дней, изменить все положение дел?
        - Гений, государыня.
        - Тот самый Буонапарте?
        - Да, Буонапарте.
        - Что же он сделал?
        - Он обнаружил единственное место, где оборона города была уязвима, прорвался туда посредством штыковой атаки, а потом, закрепившись, стал обстреливать город.
        - А потом что? Да продолжайте же! Я вас слушаю, сударь.
        - Так вот, государыня, потом… когда от артиллерийских снарядов загорелись дома, когда пушечные ядра засвистели на городских улицах, а тут еще два форта Эгийет и Балагер, присоединившись к форту Малый Гибралтар, открыли по Тулону ураганный огонь, между англичанами, испанцами и неаполитанцами возникли разногласия. Англичане, решившись покинуть город, не посвятив в этот замысел ни нас, ни испанцев, подожгли арсенал, флотские склады и французские суда, которые они не могли увести с собой. Затем они погрузились на свои корабли под огнем французских батарей, бросив на произвол судьбы тех, кто ради них предал Францию и кого они сами предали в свой черед. И тогда, государыня, началась паника и беспорядочное бегство! Англичане дали приказ стрелять по роялистам, пытавшимся вскарабкаться на борт их судов в надежде избежать мести патриотов. Я счел, что не должен следовать подобному примеру, и принял на борт двадцать человек роялистов, в том числе коменданта города графа Мандеса. Я привез этих несчастных сюда, хотя здесь вместо расстрела или гильотины им уготована голодная смерть, если король не сжалится над
ними.
        - Вы хорошо сделали, сударь! - вскричала королева. - Ваши роялисты не умрут с голоду, я сама даю вам в том слово, потому что, если король откажет им в куске хлеба, я продам мои бриллианты, чтобы эти люди не нуждались.
        Караччоло поклонился.
        - Не знаю, сударь, - продолжала королева, - простирается ли мое влияние столь далеко, чтобы добиться для вас адмиральского звания, но, как бы то ни было, я буду просить короля и господина Актона, чтобы вам была оказана эта милость… нет, что я говорю, это справедливое воздаяние.
        Каролина жестом руки отпустила собеседника; князь поклонился и вышел.
        - Что вы на это скажете, сударь? - обратилась королева к Актону.
        - Я скажу, государыня, что князь Караччоло предубежден против англичан. Отсюда, вероятно, и та неблаговидная роль, которую он приписывает моим соотечественникам во всех этих событиях.
        - Из этого следует, сударь, что вы не поддержите меня на Совете, когда будет обсуждаться присвоение капитану Караччоло чина, по моему мнению подобающего ему?
        - Вашему величеству известно, - с поклоном произнес Актон, - что я всегда разделял мнения королевы. А теперь не угодно ли королеве, чтобы я без промедления отдал распоряжения и правительство проявило особое внимание и заботу по отношению к судам, возвратившимся в гавань, и к их экипажам?
        - Ступайте, сударь, ступайте! Пусть перевяжут раненых, позаботятся о больных, вознаградят тех, кто отличился доблестным поведением. Мы не настолько могущественны, чтобы позволить себе быть неблагодарными к нашим защитникам.
        Актон удалился.
        Вечером король возвратился с охоты. Около одиннадцати вечера королеве вздумалось осведомиться о том, чем он занимался и что говорил.
        Он отужинал весьма спокойно, за трапезой велел рассказать ему последние новости и, выслушав их, отправился спать, не сказав ни единого слова.
        В полночь королева попросила меня сопровождать ее. С изумлением глядя, как она берет кинжал и угольный карандаш, я спросила, что она собирается делать.
        - Пойдем со мной, - сказала она, - и ты сама все увидишь.
        Я последовала за ней по неизменно пустынному коридору, по которому король обычно ходил к ней. Так мы подошли к маленькой комнате, примыкающей к спальне ее мужа.
        Здесь она остановилась, прислушалась, не слышно ли какого-нибудь шума. Но и в комнате короля, спавшего мертвым сном, и в комнате офицера охраны царила глубокая тишина. Королева приблизилась к двери, ведущей в спальню мужа, вонзила в нее кинжал и, передавая мне угольный карандаш, шепнула:
        - Он не знает твоего почерка. Поэтому именно ты напишешь здесь на двери, вокруг этого кинжала, то, что я тебе скажу.
        Я приставила конец карандаша к деревянной поверхности двери.
        - Пиши: «Tutte le mode vengono di Francia!»[«Все моды идут из Франции!» (Примеч. автора.)]
        Я написала.
        - Теперь идем! - сказала она. - Посмотрим, так же ли безмятежно он будет завтракать, как вчера поужинал!
        На следующий день, в восемь утра, король прибежал к королеве в ночном халате, бледный от ужаса, дрожащей рукой протянул ей кинжал и прерывающимся голосом, стуча зубами, повторил ей слова, накануне начертанные мною на его двери.
        Каролина не выразила удивления.
        - Это доказывает, - произнесла она, - что якобинцы успели пробраться даже к нам во дворец.
        - Но что же теперь делать? - в отчаянии закричал король.
        - То, чего вовремя не сделали ни Карл Первый, ни Людовик Шестнадцатый: опередить их, убивать, чтобы не быть убитым, - ответила королева.
        - Э, да я бы ничего не имел против! - сказал король. - Но кого убивать?
        - Якобинцев!
        - Ну, тут надо подумать, - пробурчал король, которому его простоватый здравый смысл мешал понять, кого королева имеет в виду под «якобинцами». - Во Франции, судя по всему, так называют санкюлотов в красных колпаках: они выпускают оскорбляющие нравственность поджигательские газетенки. Но здесь, напротив, якобинцами слывут люди благовоспитанные, образованные, ученые, пишущие хорошие книги или, по меньшей мере, книги, которые считаются таковыми. Во Франции их зовут Сантер, Колло д’Эрбуа, Эбер; это все торговцы пивом, освистанные комедианты, продавцы контрамарок. А здесь они носят такие имена, как Этторе Карафа, Чирилло, Конфорти, то есть принадлежат к высшей аристократии, к сословию врачей и адвокатов. Так что разные бывают якобинцы; как говорится, вязанка вязанке рознь.
        - Да, - отвечала королева, - якобинец якобинцу рознь; что касается наших якобинцев, то они опаснее, потому что образованны, знатны и богаты. Во Франции народ дурен, а высшие классы хороши. У нас все наоборот: хорош народ, аристократия плоха.
        - Прекрасно! Теперь народ вдруг стал хорош! Тогда почему ж вы его так презирали, этот народ, когда он мне рукоплескал, глядя, как я уплетаю мои макароны, или когда вскакивал на подножку моей кареты, чтобы дернуть меня за нос или ущипнуть за ухо?
        - Потому что я плохо его знала. А теперь я его поняла и отдаю ему должное. У меня даже есть преимущество перед вами, ибо я умею отдавать народу должное во всех смыслах. Да, он, конечно, хорош, но клянусь святым Януарием, в нем много и дурного!.. - И наконец, - продолжала она, - это ведь не человек из народа проник в ваш дворец, вонзил кинжал в вашу дверь и написал поучение: «Tutte le mode vengono di Francia!» Это не местное наречие, а прекрасный итальянский язык.
        - Да, тут уж я вынужден согласиться. Сказать по чести, я чуть было не приказал арестовать беднягу Риарио Сфорца, который этой ночью нес охрану у моих покоев. Но при виде кинжала он, кажется, побледнел и затрясся больше меня.
        Королева подошла к окну и распахнула его.
        - Взгляните, - промолвила она, указывая королю на суда, что вчера показались на горизонте, а потом один за другим притащились в порт, изуродованные, словно чайки, чьи крылья пробиты дробью охотников. - Вот зрелище, прискорбное для человеческого достоинства, не правда ли? А для правительства просто позорное! Наши солдаты убиты или взяты в плен, наш флот покалечен! Это общественная катастрофа, и смотрите, весь Неаполь столпился на пристани, пожелав увидеть это горестное зрелище. А попробуйте, если сумеете, переодеться так, чтобы вас не узнали, смешайтесь с этой толпой, и вы увидите, что все господа, разряженные в сукно, богатые, ученые, патриции не нарадуются нашей беде. И, напротив, вы убедитесь, что все, кто полуодет, в лохмотьях, невежествен и нищ, плачут, горюют и проклинают французов. Если французы явятся сюда, все ваши аристократы, все ваши ученые, все ваши врачи и все ваши законники примкнут к ним. А кто станет драться с ними? Народ! Кто будет умирать за вас? Лаццарони!
        - Гм! - буркнул король. - Эти парни слишком смышлены, чтобы позволить прикончить себя ради кого бы и чего бы то ни было. Черт возьми, жизнь слишком хороша для этого! Можно валяться на солнышке, спрятав голову в тень, дремать в свое удовольствие, а если и просыпаться, так разве затем, чтобы послушать, как пульчинелла играет в морру, или посмотреть, как он ест макароны.
        - Когда придут французы, вы сами убедитесь, что я права!
        - Хорошо! - пробормотал король, скорчив особую, ему одному присущую гримасу. - Они еще далеко, эти французы! И прийти им придется по суше, раз на море хозяйничают англичане, что спалили им в Тулоне двадцать военных кораблей, а еще пятнадцать увели с собой. К тому же, хотя Тулон и взят, Майнц и Валансьен им не дались, да и Вандея доставляет Конвенту уйму хлопот. Республиканская армия выиграла сражение при Ваттиньи, да где оно, это Ваттиньи? Во Франции, где-то возле Лилля. Там проходит путь во Фландрию, а вовсе не в Неаполь. С другой стороны, я слышал, что наши союзники-англичане захватили Сан-Доминго.
        - Однако, сударь, я вам толкую не о том, что боюсь французских якобинцев. Наших - вот кого я опасаюсь.
        - Ну, что до здешних, неаполитанских, милая наставница, то у вас есть Медичи, чтобы их арестовать, есть Ванни, Гвидобальди и Кастельчикала, чтобы их судить, и маэстро Донато, чтобы их вешать. Я их вам уступаю, делайте с ними что вам угодно. Я бы только хотел сохранить Котуньо, он хороший врач и мой нрав изучил. Но за прочих, всех этих ваших Конфорти, Пагано, Карафа, за разных умников, законников, аристократов я не дам и понюшки этого славного испанского табака, что присылает мне мой братец Карл Четвертый… Кстати, знаете новость? Я сравнил его охотничий дневник с моим, и выяснилось, что с начала января до сего дня, то есть без малого за год, я добыл на целую треть больше трофеев, чем он.
        - От души поздравляю, - проронила королева, пожимая плечами. - В тех обстоятельствах, в каких мы находимся, это весьма занимательно - охотиться с утра до вечера.
        - Сударыня, вы полагаете, что если бы я не охотился, это помешало бы революционерам захватить Тулон?
        - В самом деле, сударь, - заметила Каролина презрительно, - я затрудняюсь определить, в чем вы сильнее - в логике или философии. Мой вам совет предаться одной из этих наук или обеим разом, если угодно. Я же тем временем, пользуясь вашим разрешением, прибегну к талантам Медичи, Ванни, Гвидобальди, Кастельчикалы, а также маэстро Донато. Ступайте, сударь! Да не забудьте захватить ваш кинжал. Храните его на видном месте, думайте на досуге об истории, что с ним связана, и пусть это наведет вас на здравые умозаключения. Вы будете сегодня охотиться?
        - Нет, сударыня, я буду ловить рыбу.
        - Ах, да, момент выбран как нельзя лучше! Ступайте же ловить рыбу, сударь! Обильного вам улова! А когда вернетесь, расскажете мне, в каком состоянии ваши корабли.
        Король, уже поднявшийся с места и сделавший шаг к двери, остановился.
        - Вы правы, - заметил он, - я отложу рыбную ловлю. Сегодня я ограничусь тем, что постреляю фазанов в Каподимонте.
        И он удалился.
        Каролина призвала к себе генерала Актона, и было решено следующее:
        сегодня же издать декрет об отчуждении в пользу государства большой части церковных владений;
        наложить на Неаполь чрезвычайную контрибуцию в сумме не менее ста тысяч дукатов, а с аристократии взыскать еще сто двадцать тысяч;
        храмам, монастырям и часовням сдать в казну всю золотую и серебряную утварь, оставив себе лишь самое необходимое;
        гражданам распродать все свои драгоценности и украшения, сдав полученные суммы в казну взамен на облигации казначейства, которые со временем будут оплачиваться;
        наконец, какой бы шум из-за этого ни поднялся, государство забирает в свою собственность общественные банки.
        Закинув таким образом невод, можно было выудить в общей сложности миллионов двести пятьдесят.
        Кроме того, Государственная джунта получила от королевы лично приказ приступать к решительным действиям. И они действительно начались: была арестована сотня известных людей, указанных самой Марией Каролиной.



        LXIII

        Скажу здесь несколько слов о первом преступнике, точнее, о первом невинном, кто возглавил длинную череду жертв, которые вступили на кровавый путь, ведущий к эшафоту и виселице.
        Поскольку королева находилась в Неаполе ради пасхальных торжеств, празднования которых она никогда не пропускала, до нас дошел слух, что церковь дель Кармине, одна из самых почитаемых в столице, только что подверглась чудовищному нечестивому осквернению.
        Но сначала объясним, что представлял собой этот храм.
        Церковь дель Кармине была основана королевой Елизаветой, матерью юного Конрадина, которая приплыла на корабле, груженном золотом, чтобы выкупить своего сына, попавшего в руки герцога Анжуйского, а точнее, короля Неаполитанского. Но она опоздала! Золото, что должно было спасти жизнь бедного мальчика, было использовано для строительства часовни, где упокоились его останки и останки его друга принца Австрийского, который не мог без него жить и предпочел умереть вместе с ним.
        В 1438 году, когда Рене Анжуйский осадил Неаполь, ядро, выпущенное им, должно было попасть в голову большого деревянного распятия, венчавшего алтарь, где был погребен Конрадин. Но фигура Распятого склонила голову к правому плечу таким образом, что ядро просвистело мимо, не задев его, и застряло в стене.
        Это распятие к тому времени уже славилось особой святостью благодаря дивному чуду, явленному Небесами: на голове Распятого росли волосы, как будто он был живым человеком. Каждый год в день святой Пасхи синдик Неаполя золотыми ножницами отрезал отросшие волосы, оделяя их прядями сначала короля, королеву и наследника престола, а затем и прочих верующих.
        В монастыре при этом самом храме в 1647 году был убит Мазаньелло.
        Итак, благодаря всем этим преданиям, отчасти историческим, отчасти религиозным, церковь дель Кармине, расположенная близ Старого рынка, то есть в наиболее многолюдном квартале Неаполя, была весьма почитаема не только у простонародья, но и у всех сословий общества.
        Итак, именно в пасхальное воскресенье 1794 года, в тот миг, когда священник поднял облатку, вдруг раздалась чудовищная брань и некто с бледным лицом, с волосами, стоящими дыбом, с пеной на губах и каплями пота, стекающими по лбу, расшвыривая толпу локтями, прорвался к алтарю и, ударив священника по лицу, вырвал у него из рук облатку и растоптал ногами.
        В средние века сказали бы, что этот человек одержим дьяволом, и совершили бы над ним обряд изгнания бесов.
        В XVIII веке его сочли нечестивцем и святотатцем, проповедником кощунственных французских идей, и по этому поводу затеяли судебный процесс.
        Он был недолог. Виновный не только ничего не отрицал, не только не искал себе оправданий, но и перед лицом судей продолжал поносить Господа, Иисуса Христа и Пресвятую Деву.
        Звали его Томмазо, родом он был из Мессины. Ему сравнялось тридцать семь лет, он имел трех братьев и сестру, но у него не было ни отца, ни матери, ни постоянного места жительства.
        По крайней мере, он так заявил.
        Духовенство извлекло для себя немало пользы из этого происшествия. Святые отцы говорили, что этот человек есть воплощение своего нечестивого времени, живой символ падения нравов, до которого довели общество революционные идеи.
        Что касается судей, то они не боялись перестараться, выражая ужас, который внушало им подобное преступление. Они не только приговорили виновного к повешению, но еще постановили, что его надлежит вести к месту казни с кляпом во рту, дабы богохульства, какие будет изрыгать осужденный в свой последний час, не оскорбляли чувства добрых христиан.
        Впрочем, в продолжение трех дней, предшествующих казни, во всех церквах при большом стечении народа должны были читаться молитвы во искупление этого злодейства.
        Только двое судейских, председатель суда Чито и советник Потенца, высказались против смертной казни и убеждали отправить Томмазо Амато в больницу.
        Исполнение приговора было назначено на субботу 17 мая.
        Осужденного провезли по всем улицам Неаполя, кроме тех, что примыкали к королевскому дворцу, ибо на какой-нибудь из этих улиц ему мог повстречаться король, а такая встреча спасла бы преступнику жизнь. Духовенство хотело показать всем жителям Неаполя, какой жребий ожидает богохульников.
        Наконец несчастного привезли на Рыночную площадь, где должна была состояться казнь. Его сопровождали bianchi[Белые (ит.).] - члены братства, пользующегося печальной привилегией морально и физически поддерживать приговоренных в их последний час, а также десятка или дюжины других монашеских орденов всякого рода, какие только существовали в Неаполе.
        Несмотря на долгую утомительную езду по городу, осужденного взбадривало нечто вроде лихорадочного возбуждения. По лестнице он поднялся довольно решительным шагом, словно не отдавал себе отчета, что каждая ступенька приближает его к смерти. Потом, когда казнь совершилась, тело его было брошено в костер, а пепел от этого костра, вперемешку с его собственным, развеяли по ветру.
        Вечером того же дня, когда эта жестокая расправа наполнила ужасом сердца неаполитанцев, пришло письмо от генерала Данеро, правителя Мессины: он настойчиво просил возвратить бежавшего из мессинской больницы несчастного безумца по имени Томмазо Амато.
        В каком бы секрете власти ни старались держать это известие, истина просочилась наружу: весь Неаполь узнал, что судьи приняли возбуждение сумасшедшего за нечестивую выходу атеиста. Якобинцы не преминули распространить эту историю как можно шире.
        Эта ошибка, казалось бы, должна была умерить пыл судей, однако, напротив, она удвоила их рвение. Они постановили, чтобы трибунал заседал без перерывов, исключая лишь те, что необходимы для еды и сна.
        Это происходило в то самое время, когда Британия, желая расквитаться за поражение в Тулоне, решила отправить военную экспедицию на Корсику. Сент-джеймсский кабинет уже давно пользовался услугами Паоли: было известно, что на этого человека, которого его соотечественники считали самым великим сыном своей родины, можно положиться.
        Королева была предупреждена об этих планах сэром Уильямом Гамильтоном, а скорее мною. Речь шла о необходимости получить от нее - задача не из трудных - согласие на то, чтобы в соответствии с положениями договора между Великобританией и Королевством обеих Сицилии войска этих держав действовали совместно. Король тогда распустил слух, что на эту экспедицию он пожертвовал десять миллионов из своих собственных средств, а королева появлялась на прогулках и в театре в фальшивых бриллиантах, говоря, что настоящими она пожертвовала во имя нужд государства.
        Нельсону было поручено возглавить осаду Кальви. Ядро, упав на землю в нескольких шагах от него, взметнуло в воздух целый фонтан гальки. Один из камешков, попав Нельсону в левый глаз, выбил его.
        Тому, кто желает знать, какое закаленное сердце билось в груди этого сурового моряка, которого французские ядра калечили снова и снова, прежде чем наконец он расквитался под Трафальгаром за две разбитые эскадры, стоит прочесть письмо, отправленное им адмиралу Худу в тот самый день, когда он получил эту ужасную рану:



«Дорогой лорд,
        в донесениях, что я посылал Вам о ходе сражения, я, кажется, не сообщил об одном факте, по сути малозначащем. Речь идет о легком ранении, которое я получил сегодня утром. В том, что оно легкое, вы можете убедиться сами, коль скоро оно не мешает мне Вам писать.
        С искренним уважением Ваш неизменно преданный

    Горацио Нельсон».
        Мы, сэр Уильям и я, узнали о случившемся именно как о «легком ранении», понятия не имея, что речь идет не больше не меньше как о выбитом глазе.
        Королева, хоть и была далека от того, чтобы предвидеть, какую службу сослужит ей Нельсон несколькими годами позже, тем не менее проявила некоторый интерес к происшедшему. Король же, услышав, что Нельсон лишился глаза, осведомился:
        - Какого?
        - Левого, государь, - отвечали ему.
        - Отлично! - обронил он. - Для охоты это не помеха.
        С тех пор как я поселилась в Неаполе, мне очень хотелось увидеть извержение Везувия. Смеясь, я упрашивала сэра Уильяма, поскольку он с вулканом накоротке, приказать ему устроить для меня небольшое землетрясение.
        Мое пожелание было исполнено.
        Вечером 12 июня сэр Уильям вернулся домой около одиннадцати и, так как я еще была у королевы, отправился за мной.
        - Сударыня, - сказал он мне, обменявшись приветствиями с их величествами, - я только что из обсерватории. Вы выражали желание видеть извержение, сопровождаемое землетрясением. Если верить часам, вы сейчас получите все это, притом в полном блеске.
        - Прекрасно! - вскричал король. - Нам только этого недоставало!
        - Сударь, - заметила королева, - бывают времена, когда сама природа словно бы принимает участие в делах человеческих и подвержена приступам особого гнева. Вспомните, какие предзнаменования предшествовали смерти Цезаря.
        - Право же, не припоминаю, сударыня. Кажется, однажды я слышал, как сэр Уильям толковал о чем-то вроде кометы, но кометы мне довольно безразличны, чего не скажешь о землетрясениях. Они меня, во-первых, пугают, как любая опасность, причины которой мне не вполне понятны, а во-вторых, разоряют, поскольку приходится тратиться на восстановление разрушенного. Вы помните, во что мне обошлось землетрясение тысяча семьсот восемьдесят третьего года?
        - Надеюсь, - сказала королева, - что в смысле расходов вы избегнете тогдашних безумных трат. В нынешние времена мы можем найти своим деньгам лучшее применение, чем расточать их на восстановление хижин ваших калабрийцев.
        - Возможно, было бы разумнее выложить их на это, чем потратить на войну с Францией. Это, сударыня, вулкан такого рода, что, если он начнет извергаться, рухнут не только хижины, но и дворцы.
        - Вы боитесь, что парижские якобинцы отнимут у вас Портичи и Казерту?
        - Э, полно!
        Королева пожала плечами.
        - Говорите все что угодно, сударыня, - продолжал Фердинанд, - а я парижских якобинцев опасаюсь все-таки больше неаполитанских. Какой черт, я ведь знаю мой Неаполь! Я здесь родился, и при помощи трех «F» могу делать с моими подданными все, что пожелаю.
        - Что это за три «F»? - смеясь спросила я, обращаясь к королю.
        - Как, моя дорогая? - вмешалась королева. - Вы не знаете любимой формулы его величества?
        - Нет, государыня.
        - Неаполем надобно управлять посредством трех «F»: Forca, Festa, Farina[Виселица, праздник, мука (ит.).] .
        - Таково и ваше мнение, государыня? - со смехом поинтересовалась я.
        - Мое мнение, что здесь два лишних F: главное - Forca, этого вполне достаточно.
        - А пока что, - напомнил король, - нам предстоит землетрясение. По крайней мере, вы так полагаете, не правда ли, сэр Уильям?
        - Боюсь, что да.
        Король позвонил, и на пороге возник придверник.
        - Закладывайте карету, - приказал король.
        - Куда это вы собрались? - спросила Каролина.
        - В Казерту, - отвечал Фердинанд. - А вы?
        - Я? Останусь здесь.
        - Вы тоже, сударыня? - обратился король ко мне.
        - Если королева остается, останусь и я.
        - Сэр Уильям, а вы?
        - Ваше величество, я не хотел бы упустить возможность понаблюдать вблизи этот феномен.
        - Что ж, изучайте его, дорогой друг, изучайте! К счастью, вы не толстяк и не астматик, подобно тому ученому римлянину, что задохнулся в Стабиях… как, бишь, его звали?
        - Плиний, государь.
        - Ну да, как же, Плиний! Э, сударыня, вы скажете, что я не знаю нашей античности?
        - Ах, сударь, кто бы посмел упрекнуть вас в подобном грехе? Кто имел в отрочестве такого учителя, как князь Сан Никандро, тот знает все.
        - Ну, сударыня, - парировал король, - знать, что ты ничего не знаешь, - это уже значит знать многое. Вот почему, если мне и не хватает ума, меня вывозит чутье. Всех благ, дорогие дамы! Желаю успеха, сэр Уильям!
        А поскольку придверник снова появился на пороге, чтобы сообщить, что экипаж подан, король крикнул ему:
        - Я иду! - и устремился прочь из комнаты.
        Мгновение спустя мы услышали шум колес кареты, увозящей его величество подальше от Неаполя.



        LXIV

        Мария Каролина от природы отличалась отвагой и любила риск. Особенно ей нравилось, когда король проявлял трусость, а она в то же время показывала пример мужества. Хотя было очень душно и яростно дул сирокко - ветер, к которому любой неаполитанец относится как к своему личному врагу, она предложила нам с сэром Уильямом сесть в карету и двинуться, так сказать, навстречу опасности - по улице Марина к мосту Магдалины.
        Сэр Уильям обладал хладнокровной смелостью истинного английского джентльмена, а там, где дело касалось науки, это свойство могло доходить до безрассудства. Таким образом, он с радостью согласился.
        Ни в коей мере не разделяя ни научной любознательности своего супруга, ни капризной склонности королевы к авантюрам, заставлявшей ее сердце биться сильнее, я не могла отказаться быть с ними теперь, когда они оба готовились лицом к лицу встретить опасность, быть может воображаемую. Разумеется, с куда большей охотой я бы осталась и ждала событий, не стремясь соприкоснуться с ними вплотную. Но, движимая стыдом, я в свою очередь последовала их примеру.
        Когда часы начали бить полночь, мы сели в карету, ждавшую нас под аркой дворца.
        - К мосту Магдалины! - крикнула королева.
        Кучер повиновался; мы пересекли площадь Кастелло, и, когда отзвучал двенадцатый удар, уже выехали на мол.
        Ветер, дувший с берегов Африки, вдруг совершенно стих. Душный воздух, с трудом входивший в легкие, был насыщен запахом серы, и, несмотря на шум, производимый движением кареты, можно было расслышать подземный гул, что предшествует большим вулканическим катастрофам и распространяет во всей природе тревожное ожидание еще прежде, чем возникает собственно опасность.
        Море волновалось, но то были не широкие пенные гребни, не валы, что набегают один за другим, как во время шторма, а словно кипение в котле, поставленном на огонь: оно брало начало на дне и затем поднималось к поверхности. Весь залив был охвачен этим бурлением и сверкал фосфорическим блеском, будто на него набросили огненный покров.
        Луна плыла во влажной дымке. Она поднялась над вулканом в одиннадцать часов; начавшая убывать всего два-три дня назад, она всходила над кратером, похожая на гигантское ядро, пущенное в небо из некоей чудовищной мортиры.
        Все нищее население Бассо Порто расползлось по своим норам, казалось вырытым под основаниями домов, и одиночество узких темных улочек, выходящих к набережной, нарушали только псы, тревожно блуждавшие на напружиненных лапах, словно уже чувствуя, как земля содрогается под ними, и жалобно воя на луну.
        Я вцепилась за руку королевы.
        - Что с вами? - спросила она. - У вас ладонь как лед!
        - Мне страшно, - призналась я.
        - Успокойте же вашу супругу, милорд, - сказала Мария Каролина сэру Уильяму, - ведь она близка к обмороку.
        В это мгновение прохожий, закутанный в плащ, несмотря на удушающую жару, остановился и с удивлением стал смотреть на нашу карету. В самом деле, хотя с нами был сэр Уильям, кто бы ожидал встретить прогуливающихся дам в такой час, да еще в этом квартале.
        - Королева Каролина, - произнес незнакомец, - вы искушаете Господа!
        И он исчез в узкой горбатой улочке, что звалась виа деи Соспири дель Абиссо, то есть улица Вздохов-из-Бездны, ибо по ней приговоренные шли на смерть - именно вступая сюда, они впервые видели ждущий их эшафот.
        - Боже мой, государыня, что это было? - вскричала я.
        - Какой-нибудь якобинец, которого Ванни упустил из виду, - буркнула королева. - Он угрожает мне, потому что не в силах сделать большего.
        Мы подъехали к мосту Магдалины, но, поравнявшись со статуей святого Януария, кони остановились, упорно отказываясь двигаться дальше.
        Тщетно кучер нахлестывал их: они упрямились, вставали на дыбы, шарахались к парапету моста.
        - Государыня! Государыня! - закричала я, хватая королеву за руку. - Тот человек был не враг, скорее друг… Остановитесь! Не искушайте Господа!
        - Да что с твоими лошадьми, Гаэтано? - спросила королева.
        - Ума не приложу, государыня, - отвечал возница, - а только они ни за что не желают проехать мимо статуи святого Януария.
        - Вы видите там впереди на дороге кого-нибудь или что-нибудь, способное их испугать?
        - Я-то не вижу, государыня. Но животным иной раз видно такое, что человек не видит.
        - Слышите, что болтает этот дурень? - обратилась королева к сэру Уильяму.
        - Государыня, - возразил тот, - ваш кучер отмечает, не умея ее объяснить, одну из загадок природы. Известно со всей очевидностью, что во время солнечных затмений, землетрясений, при любых природных катаклизмах, наконец, инстинкт предупреждает животных об опасности прежде, чем человека может предупредить его разум. По всей вероятности, эта гора не замедлит сообщить нам что-то новенькое.

        Везувий действительно словно бы только и ждал этого мгновения, чтобы дать волю своей ярости: ужасающий рев вдруг раздался из земных недр и резкий толчок заставил нашу карету откатиться назад.
        Лошади заржали и, не двигаясь с места, покрылись потом, как вспенивается под ветром морская гладь.
        - Государыня! - закричал кучер. - Государыня, говорил же я, что коням такое видно, чего я не вижу… Смотрите, смотрите!
        И он показал пальцем на вершину горы.
        Облако густого черного дыма вырвалось из кратера и стало подниматься вверх, словно огромная башня. Подобно трещинам, ее пронизывали молнии, сопровождаемые всякий раз грохотом, который напоминал залп батареи из сотни пушек.
        Теперь уже королева, в свою очередь, сжала мою руку: в это сердце, отлитое из бронзы, начал проникать страх, а я была готова лишиться чувств. Сэр Уильям, напротив, пришел в восторг.
        - Если ее величество непременно желает остаться здесь, - дрожащим голосом проговорил Гаэтано, - я умоляю немедля выйти из кареты. Еще немного, и я более не отвечаю за моих лошадей.
        В это самое мгновение раздался мощнейший взрыв; страшный подземный толчок ужаснул нас, и мне показалось, что кругом все озарилось мерцающим сиянием.
        - Во имя Неба, государыня, - воскликнула я, - вернемся! Вернемся!
        Но королеве не пришлось утруждать себя, отдавая такое приказание. Кони, рванувшись с таким отчаянным безрассудством, что кучер не смог их удержать, развернулись и бешеным галопом ринулись с моста вниз, к набережной.
        - Государыня, государыня! - кричал Гаэтано, тщетно напрягая все силы. - Они меня больше не слушаются!
        - Что ж, положимся на милость Божью, - ответила королева.
        Послышался новый взрыв, еще ужаснее прежних; я почувствовала, что дрожь пробирает меня до костей, и лишилась сознания от страха.
        Когда я открыла глаза, карета стояла. Гаэтано изо всех сил удерживал коней под уздцы, вцепившись в повод у самых лошадиных морд. А находились мы как раз напротив уже упоминавшейся виа деи Соспири дель Абиссо.
        В миг, когда карета готова была разбиться об угол набережной, тот самый человек, который крикнул королеве, чтобы она не искушала Господа, прыгнув, поймал вожжи и, рискуя попасть под копыта, сверхчеловеческим усилием остановил обезумевших животных.
        Толчок был так силен, что Гаэтано скатился со своего места, но тотчас вскочил на ноги и схватил лошадей под уздцы.
        Неизвестный, видя, что кучер справился со своей упряжкой, стал быстро удаляться и скрылся.
        Я ничего этого не видела. Мне казалось, будто я пробуждаюсь ото сна. Королева поднесла к моему лицу флакон с нюхательной солью.
        - Ах, благодарение Богу, - воскликнула я, приходя в себя, - ваше величество невредимы!
        И я упала в объятия королевы, заливаясь слезами и покрывая ее поцелуями.
        С моей стороны это выглядело весьма странным и объяснялось, вероятно, лишь тем, что королева имела надо мной такую власть, какую, как говорят, приобретает магнетизер над замагнетизированным: все то время, когда она была рядом, моя душа словно бы жаждала покинуть тело, чтобы слиться с ее душой.
        Гаэтано вновь устроился на облучке; лошади, совсем успокоившись, будто по волшебству, безо всяких осложнений доставили нас во дворец.
        Я была разбита вконец. Королева настояла, чтобы я отправилась в свою комнату, расположенную рядом с ее покоями, и легла в постель.
        Сэр Уильям испросил позволения выйти на балкон дворца, чтобы оттуда еще понаблюдать за природным явлением. Мне думается, что ради того, чтобы разрешить какую-нибудь геологическую проблему, он мог бы, подобно Эмпедоклу, броситься в кратер вулкана, оставив на вершине горы только сандалию.
        Сама я больше ничего не видела, но вот что мне рассказывали.
        Подземные толчки следовали один за другим очень быстро, распространяясь, по обыкновению, с севера к югу, то есть от Портичи к Торре дель Аннунциата.
        Неаполь, как всегда, уцелел.
        К трем часам ночи дорога, проходящая у подножия Везувия, была уже запружена беженцами, спешившими в Неаполь; покинув свои жилища, они, будто за крепостной стеной, искали пристанища за мостом Магдалины, а точнее, за статуей святого Януария, которая, возвышаясь над мостом, покровительствует городу.
        Солнце взошло, сверкая на ясном небе, но столб дыма и пепла, поднимающийся из чрева Везувия, вскоре расползся по всему небосводу. Воды моря, которое есть не что иное, как зеркало небес, затянуло серым покровом, и мало-помалу день померк, как при солнечном затмении.
        Когда я проснулась, часы показывали десять утра, но можно было поклясться, что уже восемь вечера.
        Еще два дня, то есть с 13 до 15 июня, солнце не появлялось на небе. Рычание горы все усиливалось, и мгла становилась гуще и гуще.
        На второй день, то есть 14-го, если бы часы не продолжали отсчитывать бег времени, уже было бы невозможно определить, что сейчас: утро, вечер или ночь. Сумерки так сгустились, что, находясь на Кьяйе или Толедо, то есть на двух самых широких улицах Неаполя, можно было подумать, будто пребываешь в темной комнате.
        Кардинал-архиепископ, сопровождаемый всем столичным духовенством, выступил из собора, неся в руках отлитый из серебра и позолоченный бюст святого Януария; во главе процессии знати, читающей молитвы, и простонародья, поющего гимны, он направился на мост Магдалины, чтобы испросить защиты у святого покровителя города.
        Королева отправилась на мессу, предшествовавшую этой церемонии, но я, как протестантка, не могла ее туда сопровождать: народ, увидев в церкви еретичку, способен был вообразить, что я и есть виновница бедствия, и растерзать меня на куски.
        Архиепископ, знать и народ толпились на мосту, вознося молитвы, с двух часов пополудни до самой ночи. Впрочем, говорить о ночи здесь бесполезно, ведь не стало ни ночи, ни дня, и только колокола, отзвонив «Ave Maria», оповестили, что солнце зашло.
        В ночь с 15-го на 16-е звук, который мог бы произвести взлетевший на воздух пороховой склад, поразил толпу, ибо все население Неаполя скопилось на улицах. Некоторые от ужаса ничком упали на землю, другие, не столь напуганные, - на колени или, по меньшей мере, съежились под тяжестью этой напасти.
        Громадный сноп пламени вырвался из кратера, взлетел к небу и градом огненных осколков посыпался на склоны горы. Затем с вершины двумя потоками низверглась огненная река, один из рукавов которой устремился в направлении Резины, другой - в сторону Торре дель Греко.
        Тридцать тысяч человек, мужчин, женщин и детей, пораженные изумлением, следили глазами за движением этих двух потоков лавы.
        Вся равнина, отделяющая вулкан от Резины, все сельские домики, что на ней стояли, исчезли под слоем лавы, но это кошмарное затопление, словно по приказу свыше, остановилось у порога Резины.
        К несчастью, с Торре дель Греко все произошло иначе. Когда-то в старину лава, извергнутая Везувием, накрыла полгорода. Потом, внезапно остановив свое течение, поток застыл, образовав темную гряду, метров на сто возвышающуюся над уцелевшей частью города.
        На этой гряде, словно на новой Тарпейской скале, вырос новый город, сообщавшийся со старым посредством лестницы, выбитой в застывшей лаве.
        На сей раз старая часть города, как и новая его часть, - все подверглось гибельному вторжению и было затоплено. Поток лавы подмыл основание нового города, и тот обрушился вниз вместе с вершиной гряды, подобно огненному водопаду, на старый город, поглотив его вплоть до крыш самых высоких домов и церковной колокольни. Затем поток, прихватив с собой обломки, оставшиеся от двух городов, устремился к побережью, где, застыв, образовал естественный мол, что ныне служит защитой кораблям.
        Все это произошло в ночь с 15-го на 16-е, как будто для того, чтобы непроглядный мрак с его кошмарами усугубил насколько это возможно, ужас постигшей всех катастрофы.
        Утром 16-го солнце, которого не видели уже три дня, вновь засияло на безоблачном небе. Часть Везувия оказалась поглощена самим же Везувием: вершина горы провалилась в кратер и, обрушившись с более чем километровой высоты, заставила вулкан выбросить наружу тот сверкающий сноп огня, что осветил море на десять льё вокруг, излить из своих переполненных недр два потока лавы, затопившие окрестность; оставшаяся конусообразная гора по высоте значительно уступала прежней.
        В эти часы скорби и ужаса все в Неаполе замерло, кроме мрачной деятельности Государственной джунты, ибо некоторые акты, исходившие от нее, датированы теми днями, когда происходило извержение. Божий гнев не усмирил королевского!
        На следующий день после той ночи, когда лошади понесли и жизнь королевы и наша была спасена благодаря чудесному вмешательству таинственного незнакомца, королева призвала к себе начальника полиции и поручила ему предпринять самый тщательный розыск нашего спасителя; но все было напрасно. Хотя на ноги были поставлены опытнейшие агенты, ничья рука не оказалась достаточно ловкой, чтобы приподнять завесу тайны, скрывающей обстоятельства этого странного приключения.
        Пятнадцатого король прислал письмо с сообщением, что, если погода наладится, он намерен 17-го поохотиться и, следовательно, возвратится не раньше 18-го.
        О том, что случилось в Неаполе и его окрестностях, не было сказано ни единого слова. Ведь с самим королем ничего не произошло, а для него только это имело значение.



        LXV

        Я уже рассказывала вкратце о приговоре, вынесенном Томмазо Амато, и о его казни. То была первая жертва джунты, и этот судебный процесс по важности, которая ему придавалась, превосходил все прочие, ибо восстать против власти Господа, разумеется, преступление еще более тяжкое, нежели посягнуть на власть монарха.
        Аресты начались непосредственно после отбытия адмирала Латуш-Тревиля. Следовательно, уже около четырех лет некоторые подозреваемые томились за решеткой.
        Их было человек пятьдесят. Едва приступив к делу, фискальный прокурор Базилио Пальмиери объявил, что располагает доказательствами против двадцати тысяч человек.
        Для начала он обрек на смерть три десятка из первой полусотни, оговорив предварительное применение пытки.
        Однако суд ограничился тем, что приговорил к смертной казни трех человек, еще трех отправил на галеры, а тринадцати назначил более легкую меру наказания. Остальным была возвращена свобода.
        Предводителем заговорщиков был некто Пьетро ди Фалько. Он во всем признался и раскрыл следствию план заговора; впрочем, следует заметить, что его признания так и не стали достоянием гласности, а сам он был сослан на остров Тремити без очной ставки со своими сообщниками.
        Выбор судьями смертной казни выглядел несколько странно. Казалось, будто они хотели совершить гигантское жертвоприношение, способное доставить удовольствие своей богине с мертвенно-бледным челом.
        Приговоренные, все трое, были очень молоды, почти что дети, не вышедшие из возраста школяров. Они принадлежали к сословию аристократов, но еще не знали света, поскольку не имели времени войти в него. Да и сами они были известны разве что своим соученикам, и не чем иным, как блестящими успехами в коллеже.
        Даже в сумме возраст этой троицы не достигал возраста старика.
        Старшего звали Винченцо Витальяни, ему было двадцать два; средний, по имени Эммануэле Де Део, достиг двадцати; последнему, Винченцо Гальяни, сравнялось девятнадцать.
        Общий стон жалости прошел по городу, когда стало известно о роковом решении джунты, обрушившемся на головы юношей, чья вина состояла лишь в том, что они, как выразился историк того времени, «говорили о вещах, о которых предпочтительнее молчать, и приветствовали то, что следовало бы прежде обдумать».
        Главное их преступление сводилось к тому, что они остригли себе волосы и первыми ввели в обиход вывезенную из Франции моду, зачинателем которой был актер Тальмa в тот вечер, когда состоялась первая постановка «Тита», о чем я уже рассказывала.
        Признаюсь, когда до меня дошла эта новость и я узнала, кто такие приговоренные и сколько им лет, после того как мне объяснили, что они никоим образом не могли быть серьезными заговорщиками, меня охватила великая жалость к этим юным деревцам, которые будут срублены под корень и не успеют принести плодов.
        Я побежала к королеве; она встретила меня с суровым лицом и нахмуренными бровями.
        - Ты тоже явилась просить за них? - осведомилась она.
        - А если я действительно пришла за этим, государыня, вы откажетесь меня выслушать?
        - Да. Я решилась предоставить правосудию следовать своим путем, и потому все твои просьбы будут только бесполезной назойливостью.
        - О государыня, - воскликнула я, с мольбой складывая руки, - они так молоды! И так мало опасны!
        - Действительно, они не из тех, кого подразумевал Тарквиний, принимая посланца своего сына, когда сбивал прутом самые высокие маки в своем саду.
        - О государыня, вы ведь и сами с этим согласны.
        - Знаешь, в иные минуты я спрашиваю себя, почему эти ничтожные судьи остановили свой выбор на таких мальчиках - по глупости или из вероломства. И могу тебе признаться, почти склоняюсь к мысли, что здесь кроется предательство.
        Я изумленно глядела на нее.
        - Значит, тебе непонятно? Если я окажу милость этим, я буду обязана пощадить всех, ведь каждый будет считать себя таким же невиновным или, по крайней мере, утверждать это. А если я позволю казнить их, все поднимут крик о жестокости, меня назовут людоедкой; все отцы станут меня ненавидеть, все матери проклянут меня, и каждая женщина, имеющая двадцатилетнего сына, будет прижимать его к груди, твердя:
«Храни тебя Боже от королевы-иностранки, от Австриячки!» - так называли мою сестру!
        - Ах, государыня, вы же сами видите: вы колеблетесь! - вскричала я. - А если вы колеблетесь - это значит, что судьи ошиблись.
        - Правосудие не может ошибаться, Эмма. Оно следует своим путем.
        Я со вздохом уронила голову на грудь, прошептав про себя несколько слов.
        - Что ты там бормочешь сама себе? - спросила Каролина.
        - Благодарю Господа, что он не создал меня королевой, государыня, - отвечала я.
        Наступило недолгое молчание. Королева первой нарушила его:
        - Впрочем, приговор был вынесен сегодня утром; у нас еще три дня, чтобы принять решение… Сегодня вечером ты останешься здесь. Ночь подскажет нам выход.
        В это мгновение вошел король. По своему обыкновению, он весьма учтиво приветствовал меня, знаком предложил мне сесть и сам сел подле своей жены.
        - Моя дорогая наставница, - сказал он, - я пришел вас предупредить, что буду отсутствовать дня три-четыре.
        - И куда же вы собрались?
        - На охоту в Персано.
        - Вы получили сведения, что ожидается новое землетрясение?
        - Нет, поскольку в таком случае я бы направился не в сторону Салерно, а поближе к Капуа. Вы же понимаете, что Везувий и Этна никогда не принимали всерьез такую преграду, как разделяющий их Мессинский пролив, возникший, как вы мне однажды рассказывали, тоже в результате землетрясения. Они по-прежнему соединяются друг с другом посредством своих подземных ветвей, и, когда им приходит охота обменяться парой слов, лучше не попадаться им на пути… Нет, на этот раз я опасаюсь вовсе не землетрясения.
        - И что же вас пугает?
        - О, вы прекрасно это знаете.
        - Неужели поколебалась ваша уверенность в истинности излюбленной аксиомы и вы усомнились в действенности одного из трех «F»?
        - Не в действенности, но в уместности.
        - И впав в сомнение, вы…
        - Я устраняюсь. Разве мудрец не советовал чего-то в этом роде?
        - Вы хотите сказать, что не желаете быть или, по крайней мере, казаться причастным к тому, что произойдет?
        - Ни быть, ни казаться, сударыня. Разве я создал джунту? Разве я вызвал из Лондона Кастельчикалу? Разве я учредил эту пресловутую «темную комнату», о которой столько говорят и существование которой я, к счастью, вправе отрицать, так как ни разу туда не входил и даже не знаю, в каком крыле дворца она расположена? Нет уж, это все ваши дела. Я - что? Охочусь, ловлю рыбу, отдыхаю в Сан Леучо - словом, я, как выразились бы историки, ленивый король. А вот вы подлинно королева, вы держите бразды правления, подобно Екатерине Второй, и, как ее называли Северной Семирамидой, так и вас когда-нибудь назовут Семирамидой Южной, что будет к немалой чести для вас и для меня. Но если уж на вашу долю выпали преимущества власти, справедливо, чтобы и ее тяготы ложились на ваши плечи.
        - Стало быть, вы намерены перед лицом Неаполя и всей Европы возложить на меня одну всю ответственность за смерть этих трех юношей?
        - О каких трех юношах вы говорите?
        - О тех, кому джунта вынесла приговор сегодня утром.
        - Вот как! Значит, сегодня утром джунта приговорила трех юношей к смерти?
        - Вы этого не знали? Возможно ли?
        - Черт возьми, да! Мое влияние в делах правления столь незначительно, что никто не берет на себя труда докладывать мне о них.
        - Довольно шутить, сударь. Все слишком серьезно. Поговорим же об этом тоже серьезно или не станем говорить вовсе.
        - Не говорить - это мне подходит более всего. Как вам известно, я не имею обыкновения вмешиваться в то, что меня не касается. Я пришел сообщить вам, что отбываю в Персано и рассчитываю провести там несколько дней. Если бы я вас не предупредил, мое исчезновение могло бы причинить вам беспокойство, а я бы не желал, чтобы моя незначительная персона хоть на миг отвлекла вас от высоких забот большой политики. Вы говорите, что трое молодых людей приговорены к смертной казни? Бедные молодые люди! Меня это огорчает, но что поделаешь! Если они виновны, если они плели заговор против вас…
        Я вмешалась:
        - И вот, государь, что, собственно, тревожит благородное сердце ее величества: она не вполне уверена, что эти юноши действительно заговорщики, она даже опасается, что они невинны.
        - Дьявольщина! В таком случае, дражайшая моя посланница, королеве не подобает допустить эту казнь. Смерть сумасшедшего, которого недавно повесили, уже и так произвела отвратительное впечатление, а гибель троих невинных - это еще хуже! Поразмыслите об этом, сударыня, хорошенько поразмыслите!
        - Однако, сударь, - заметила королева, с видимым раздражением из-за того, что король одерживает верх в супружеском споре, - если бы я и захотела их помиловать, разве я имею на это право? Я же не король.
        - Как это вы не король?
        - Нет, я всего лишь королева.
        - Прелестно! И это вы говорите мне? Ах, черт побери, но вы же и есть король. Кто такой король? Это тот, кто председательствует в Государственном совете. Кто дает приказания министрам. Кто объявляет войну и заключает мир. Вот что такое король! И где, черт побери, вы видели, чтобы я всем этим занимался? Занимаетесь этим вы, сударыня, стало быть, в действительности король - это вы.
        - Король, сударь, это тот, кто ставит свою подпись.
        - Э, сударыня, как вам преотлично известно, я так ленив, что заказал себе гриф, чтобы избежать даже труда ставить подпись.
        - И он хранится в ларце, а ключ от него у вас, сударь.
        - Это именно то, о чем я подумал, собравшись отправиться в Персано, сударыня. Я сказал себе, что это нелепость - держать ключ при себе, тогда как всеми делами ведаете вы. Значит, и ключ должен быть в ваших руках. Вот я и принес его вам.
        - О, дайте же, дайте его, государь! - воскликнула я.
        И почти что вырвала ключ из рук короля.
        - Сударыня, - заметил Фердинанд, обращаясь к королеве, смотревшей на него с мрачным видом, - должен вам заметить, что королевская подпись в настоящий момент находится в руках леди Гамильтон и оставлять ее там опасно. Ей не составит труда продать нашей союзнице Британии хоть Мальту, хоть Сицилию, на которую у той большая охота. Это бы нанесло немалый ущерб нашей короне!
        И раскланявшись с тем лукавым видом, что был присущ только ему, он удалился, под конец сделав жест человека, который умывает руки.
        - Да, понимаю, - произнесла королева, - ты умыл руки! Пилат поступил так же, но он не избежал проклятия истории, оно преследует его уже восемнадцать столетий… Дай мне ключ, Эмма. Я подумаю, что с ним делать!
        Преклонив колени, я передала ей ключ.
        В эту минуту доложили о приходе фискального прокурора Базилио Пальмиери - того самого, кто утверждал, будто располагает уликами против двадцати тысяч персон, и требовал для тридцати обвиняемых смертной казни с предварительным применением пытки. Он просил милостивого позволения засвидетельствовать королеве свое почтение.
        - Прекрасно! - сказала Каролина. - Если бы он не пришел, я бы сама послала за ним.
        Потом, повернувшись ко мне, спросила:
        - Эмма, хочешь поглядеть на физиономию угодливого мерзавца?
        - Я готова остаться или уйти, как прикажет ваше величество.
        - Нет, пойми, тут все зависит от твоей собственной воли и от того, хватит ли у тебя духу это выдержать.
        - Что ж, государыня, коль скоро ваше величество оставляет это на мое усмотрение, я предпочитаю остаться. Меня слишком занимает все, что касается этих трех бедных юношей.
        - В таком случае останься.
        И, обратившись к придвернику, доложившему о визите судейского, королева сказала:
        - Проведите сюда господина фискального прокурора Базилио Пальмиери.



        LXVI

        Никогда еще внешность человека не изобличала в своем обладателе, по выражению королевы, угодливого мерзавца столь красноречиво, как лицо дона Базилио Пальмиери.
        Входя, он согнулся до земли. Если бы можно было от самой двери проползти к стопам королевы, он бы не преминул это сделать.
        Королева приняла его стоя.
        Сначала господин фискальный прокурор попытался пуститься в извинения, что не сумел в достаточной мере повлиять на суд: он, видите ли, требовал трех десятков голов, и не его вина, если удалось получить всего-навсего три. И на пытках он настаивал - разве он виноват, что ему отказали?
        - Что ж, сударь, - холодно отвечала королева, - в следующий раз вам повезет больше.
        - Я пришел, дабы повергнуть к стопам королевы мои уверения в самой нижайшей преданности и осведомиться, не мог ли бы я быть ей чем-либо полезен.
        - Вы можете оказать мне две услуги, сударь, - отвечала Каролина.
        - Я!? - возопил фискальный прокурор в восторженном изумлении. - Я могу оказать услуги вашему величеству? Приказывайте, государыня, соблаговолите только приказать!
        - Скажите мне, - продолжала королева, - кто из ваших приговоренных живет ближе всех к королевскому дворцу?
        - Это юный Эммануэле Де Део, государыня, - отозвался фискальный прокурор, не в силах понять, к чему ему задан подобный вопрос.
        - У него есть родители? - спросила королева.
        - Только отец.
        - Его адрес вам известен?
        - Да, государыня.
        - Дайте его мне.
        - Джузеппе Де Део, улица Святой Бригитты, рядом с магазином торговца зерном. Это примерно в середине улицы.
        - Благодарю, сударь. Запиши этот адрес, Эмма.
        Я достала из кармана маленькие таблички слоновой кости и торопливо записала адрес, названный фискальным прокурором.
        Королева смотрела на меня не отрываясь, пока я не кончила писать, как будто она хотела как можно позже обратить взор на человека, стоявшего перед ней.
        Наконец она повернулась к нему:
        - Теперь скажите, в какой тюрьме содержатся ваши приговоренные.
        - В Викариа, государыня.
        - Вот бумага, чернила и перо: пишите, сударь!
        И королева указала фискальному прокурору на столик, где действительно лежали все названные предметы.
        Дон Базилио Пальмиери, не смея сесть в присутствии ее величества, опустился на одно колено и с пером в руке приготовился писать.
        - Так вы готовы, сударь? - спросила королева.
        - Да, государыня.
        Она принялась диктовать:



«Начальнику тюрьмы Викариа. Слепо повинуйтесь любым приказам, какие вам даст предъявитель сего…»

        - Я уже написал, государыня.
        - Что ж, в таком случае поставьте число, подпись и предупредите начальника тюрьмы, что у вас будут для него особые распоряжения.
        - И я должен оповестить его, что августейшая персона…
        - Вы не должны ни о чем его оповещать, сударь, поскольку вы не знаете моих намерений и я желаю, чтобы вы даже не пытались проникнуть в их суть.
        - У вашего величества будут еще какие-нибудь приказания?
        - Никаких, сударь.
        - Тогда я имею честь откланяться, повергнув к стопам вашего величества заверения в моем нижайшем почтении.
        Легким кивком Каролина отпустила фискального прокурора, и он с поклонами удалился.
        Когда дверь закрылась за ним, я спросила королеву:
        - Как я должна поступить с этим адресом, государыня?
        - Храни его у себя; когда придет время им воспользоваться, я тебя предупрежу.
        Что до приказа, вытребованного ею для начальника тюрьмы Викариа, она его перечитала, проверяя, точно ли там воспроизведено все, что было продиктовано, затем, убедившись, что там нет ни одной буквы лишней и ни единой пропущенной, аккуратно сложила его и спрятала в маленький бумажник, который обыкновенно она носила при себе.
        Я следила за каждым ее движением, пытаясь угадать, что она задумала, потом сказала:
        - Как хорошо, государыня, что, отдавая вам ключ от ларца с королевской печатью, король, по-видимому, не стал принимать всяких ненужных мер предосторожности.
        - Я ничего еще не решила, - отозвалась королева. - Все будет зависеть от самих приговоренных. Как бы то ни было, в развязке этой драмы, какова бы она ни была, тебе, согласно моему замыслу, предстоит сыграть свою роль. Итак, приготовься.
        - Какие же приготовления от меня требуются?
        - Приходи сюда в восемь вечера в черном платье и темной накидке.
        - О, государыня, черный цвет - это же дурное предзнаменование!
        - Успокойся, это просто чтобы нам легче было остаться незамеченными в ночном мраке.
        - Значит, этой ночью мы куда-то отправимся вдвоем?
        - Может быть, вдвоем, но возможно, что ты пойдешь одна.
        - В кого же вы собираетесь меня превратить?
        - В то же, во что превратил вас Господь, не посоветовавшись со мной: в посланницу.
        Я хотела было продолжать расспросы, но она ладонью закрыла мне рот:
        - Все выяснится в свое время, моя прекрасная подруга. От вас у меня тайн не будет. Имейте только терпение подождать до вечера.
        - Тогда, государыня, я вас покидаю. Ведь у меня не хватит сил оставаться подле вас, ни о чем не расспрашивая.
        - В таком случае тебе действительно лучше удалиться, так как твои расспросы были бы бесполезны.
        - Право, вы сегодня жестоки!
        - Что за беда, если моя жестокость истратится на тебя, зато благодаря такому громоотводу молния не поразит твоих подопечных!
        - О, при таком условии, государыня, я к вашим услугам. Вот моя рука, кусайте до крови.
        Она взяла ее, как будто в самом деле собираясь укусить, но ее губы только коснулись моих пальцев.
        - Нет, - проговорила она, заменяя предполагаемый укус нежной лаской, - было бы жаль! К тому же неизвестно, плоть это или мрамор, и я, право, боюсь поломать зубы. Ступайте! Но не забудьте: сегодня ровно в восемь.
        - О, не беспокойтесь, государыня, я не заставлю себя ждать.
        Действительно, точно в восемь вечера я вошла в покои королевы, вся в черном.
        Она ждала меня в таком же наряде.
        - О, - произнесла она, оглядев меня, - впервые я вижу тебя в черном. Знаешь ли ты, что этот цвет тебе поразительно к лицу? Ты чудо как хороша!
        - Вы тоже, государыня, но я бы все же предпочла видеть вас в ином одеянии. А так мы похожи на двух вдов.
        - Ты что же, хочешь сказать, что вдовство - самое худшее несчастье, какое могло бы нас постигнуть?
        - Что касается меня, то да, клянусь вам! Я очень люблю сэра Уильяма.
        - Настолько, чтобы воздвигнуть ему гробницу, как царица Артемизия, - смеясь отозвалась она, - но все же не настолько, чтобы сжечь себя на его погребальном костре.
        - Я вам ручаюсь, что если бы родилась в Малабаре…
        - Да, но, насколько мне известно, ты родилась в Уэльсе, так что на этот счет я совершенно спокойна. Однако полно, займемся делом. Я тебе говорила, что сегодня вечером ты должна будешь исполнить роль посланницы. Ты готова?
        - Я жду приказаний вашего величества.
        - Адрес, который дал дон Базилио, с тобой?
        - Если бы даже это было не так, я помню его наизусть: улица Святой Бригитты, рядом с лавкой торговца зерном, примерно в середине улицы.
        - А имя отца приговоренного?
        - Джузеппе Де Део.
        - Так вот, ты сядешь в карету без герба и вензеля, которую я велела приготовить для тебя; ты отправишься туда, предложишь Джузеппе Де Део сесть в твою карету и привезешь его сюда.
        - Как, государыня? - радостно вскричала я. - Вы хотите поговорить с отцом этого несчастного юноши?
        - Да, мне пришла такая фантазия.
        - Но если так, он спасен!
        - Еще нет.
        - И вы поручаете мне отправиться за ним?
        - По крайней мере, если ты не откажешься.
        - Чтобы я отказалась стать ангелом-хранителем для бедного осужденного, небесной вестницей, посланной свыше утешить скорбящую семью!
        - Что ж, если ты считаешь это поручение благодетельным, исполни его, не теряя времени даром.
        - О, я уже бегу! Моя накидка, куда подевалась моя накидка?..
        Входя в комнату, я уронила ее на кресло. Королева взяла накидку и набросила ее мне на плечи.
        - А теперь, - сказала она, - лети, голубка ковчега, и постарайся принести оливковую ветвь!
        Я сбежала по лестнице легче той птицы, с которой сравнила меня королева, велела подать экипаж и, вскочив в него, крикнула:
        - На улицу Святой Бригитты!



        LXVII

        От королевского дворца до улицы Святой Бригитты было не более двух шагов, так что ехать мне пришлось недолго. В указанном месте я вышла из кареты. Поскольку едва сравнялось восемь часов вечера, лавка торговца зерном была еще открыта, так что я могла послать туда осведомиться, где живет дон Джузеппе Де Део.
        Торговец зерном был поставщиком дворцовых конюшен; он узнал кучера, задавшего ему этот вопрос, и, увидев за занавеской кареты даму, подбежал, взбудораженный предположениями, довольно близкими к истине, догадываясь, что я исполняю поручение короля и королевы.
        Он так часто видел, как я проезжаю по улицам Неаполя, сидя в королевской карете подле ее величества, что тотчас меня узнал. Он сказал мне:
        - О миледи, тот, кого вы ищете, сейчас в большом горе. Сегодня утром джунта приговорила его сына к смертной казни.
        - Это мне известно, - отвечала я, - именно по этому делу я и хочу его повидать. Поскольку вы соседи, я бы хотела узнать от вас, в каком доме и на каком этаже он живет.
        - Вот здесь, в этом доме, во втором этаже, - отвечал торговец, указывая на дом, стоявший рядом с его собственным.
        - Предупредите, чтобы нас приняли, - сказала я кучеру.
        - Но, - продолжал торговец зерном, - я сомневаюсь, чтобы вы, сударыня, застали его у себя.
        - Где же он может быть?
        - Я видел, как он уходил.
        - В такой час?
        - Да.
        - Наверное, он отправился к какому-нибудь судье с прошением?
        - Ох, сударыня, теперь уже никакой судья ничего не может сделать ни для бедного отца, ни для несчастного мальчика!
        - Но в таком случае куда же он ушел?
        Торговец смотрел на меня испытующе:
        - Вам совершенно необходимо его увидеть?
        - Необходимо, притом тотчас же!
        - А это… для его блага? Простите, что я вас расспрашиваю, сударыня, но несчастный отец сейчас несет такое бремя скорби на своих старых плечах, что, если вы собираетесь прибавить к этому грузу хотя бы одно-единственное пшеничное зернышко, милосердие требует не говорить вам, где он.
        - Я не могу вам ничего обещать, но я пришла сюда, также движимая состраданием.
        - Что ж, тогда идемте, сударыня, - прости мне Боже, если вы меня обманываете! - я проведу вас к нему.
        Я вышла из кареты.
        - Нам далеко идти?
        - Это в десяти шагах.
        Он пошел впереди, я следовала за ним. Пройдя не больше дюжины шагов, он действительно остановился перед малой дверью церкви святой Бригитты.
        - Ах, - прошептала я, - теперь я понимаю, зачем он ушел из дому!
        Торговец постучался в эту дверь, и она тотчас открылась. Кто-то, по-видимому ризничий, провел нас в церковь, погруженную в полумрак: свет был только в одном приделе.
        Мы вошли. Торговец зерном указал мне на старика, даже не коленопреклоненного, а распростертого на ступенях алтаря: он рыдал и бился лбом о холодный мрамор.
        - Вот, - проговорил он, - перед вами тот, кого вы искали.
        Я его поблагодарила, и он удалился, оставив меня одну, но у двери задержался и вместе с церковным служкой принялся, охваченный любопытством, ждать, что будет дальше.
        Я тихо приблизилась к старцу. Он молился и не услышал моих шагов, поэтому я тронула его за плечо. Приподнявшись на одном колене и опершись рукой на алтарную ступень, он взглянул на меня:
        - Кто вы и чего хотите от меня? Или вы тот ангел, которого я призывал?
        Я отвечала:
        - Нет, я не ангел, призванный вами, но, не будучи ангелом, я, тем не менее, может быть, явилась к вам по воле Божьей.
        - Что вы хотите сказать, сударыня? Вы знаете, кто я и за кого молюсь?
        - Вы дон Джузеппе Де Део и молитесь за своего сына Эммануэле Де Део.
        - Да, да, да!
        - В таком случае следуйте за мной.
        - Куда же?
        - К королеве.
        Его лицо омрачилось:
        - К королеве? - повторил он, колеблясь между радостью и страхом. - Но что мне может сказать королева? Вы знаете, молва утверждает, что это она хочет казней. Если это так, прости ей Боже! Но, хоть она и королева, я предпочитаю быть на моем собственном месте, нежели на ее.
        - Пойдемте, - настаивала я. - Когда вы увидите ее величество, надеюсь, вы станете лучше думать о ней.
        - В конце концов, - проговорил старик, - хуже, чем есть, быть уже не может. Я готов следовать за вами, сударыня.
        И, поцеловав мрамор алтарных ступеней, он поднялся.
        Я пошла впереди. Подходя к дверям храма, дон Джузеппе обогнал меня и, омочив пальцы в кропильнице, предложил мне святой воды. Увидев, что я отдернула руку, он глянул на меня с удивлением.
        - Я протестантка, - сказала я.
        Тогда последний отблеск надежды, еще освещавший его чело, угас и, машинально осенив себя крестным знамением, он со вздохом уронил голову на грудь и последовал за мной.
        Мы сели в карету.
        - В королевский дворец! - приказала я кучеру.
        Пять минут спустя наш экипаж остановился у подножия лестницы, ведущей в покои Марии Каролины.
        Вместо того чтобы радоваться, старец был мрачен, как само Отчаяние, и бледен, как сама Смерть.
        Прежде чем войти в комнату, где нас ожидала королева, он схватил меня за руку и прислонился к дверному косяку, готовый лишиться чувств.
        - Одну минуту, ради Бога! - пробормотал он.
        Что касается меня, то вся недавняя радость умерла в моем сердце. Так вот что думают о королеве! Это она, она устами судей произносит смертные приговоры, она убивает руками палача!
        Дон Джузеппе наконец овладел собой. Я дала придвернику знак, и дверь отворилась. Королева, слышавшая наши шаги и теперь недоумевавшая, что мы делаем в соседней комнате, поднялась и шагнула нам навстречу.
        Ее лицо было мрачно, почти гневно, ибо она все же угадывала, что произошло.
        Я подтолкнула дона Джузеппе, побуждая его пасть к ногам королевы, и сказала:
        - Перед вами та, от кого зависит судьба вашего сына. Просите же за него, как вы умоляли бы Пресвятую Деву, и она смилуется над вами.
        Бедный старик упал на колени, сложив руки, но вместо мольбы из уст его вырвалось только:
        - Государыня, это правда?
        - Что именно? - резко, властно обронила королева.
        - Что, если я попрошу вас помиловать моего сына, вы не откажете?
        - Надеюсь, никто не давал от моего имени никаких обещаний? - спросила Каролина, устремив на меня тот жесткий непреклонный взгляд, что иногда появлялся у нее.
        - Нет, государыня, - отвечала я, - я только сказала отцу, который молился пред алтарем Пресвятой Девы и просил сохранить жизнь его сыну: «Пойдемте со мной, и я приведу вас к королеве, такой же прекрасной и милосердной, как Мадонна!»
        - Государыня! Государыня! - вскричал дон Джузеппе, немного приободрившись от моей поддержки. - Вы же все можете, вы королева, нет, вы больше чем королева, - вы король! Пощадите, государыня, пожалейте мое дитя! Ему только три дня как исполнилось двадцать. Это мой единственный сын, государыня! Я надеялся, что он закроет мне глаза, когда я умру, но никогда не думал, что могу пережить его! Государыня, ради ваших возлюбленных чад, ради принца Франческо, принца Леопольдо, ради вашего младшего, принца Альберто, что еще лежит в колыбели, прошу вас, государыня, умоляю вас, королева, заклинаю вас, ваше величество, сжальтесь над моим сыном!
        - Государыня, государыня! - вскричала я, присоединяя свою мольбу к мольбам дона Джузеппе и целуя ее руку.
        - А если я что-то сделаю для вашего сына, - сказала королева, - он со своей стороны не откажется сделать кое-что для меня?
        - Для вас, государыня? Для вас, богатой, молодой, прекрасной, всемогущей? Что же вы хотите, чтобы он сделал, Боже милостивый? Говорите же, говорите, и я употреблю всю родительскую власть, чтобы заставить его почитать вас, благоговеть перед вами, коленопреклоненно служить вам с той минуты, когда вы мне его возвратите, до последнего часа.
        - Ваш сын якобинец, сударь, - сказала королева.
        Дон Джузеппе перебил ее:
        - Якобинец, государыня? Он? Да знает ли он хотя бы, что это значит - быть якобинцем? Известно ли вам, что последние три года он провел в тюрьме, этот бедняжка? Когда его арестовали, государыня, ему было семнадцать - разве ребенок в этом возрасте имеет убеждения? Он остриг себе волосы, государыня, - вот и все его преступление. Но за три года, проведенные за решеткой, волосы имели время отрасти!
        - Не важно, все равно он должен что-нибудь знать о заговоре, который окружает нас и постоянно нам угрожает.
        Пусть даст показания, и его помилуют, как и двух его сообщников.
        - Показания? - вскричал несчастный отец. - Какие показания? Как ему это сделать? Знает ли он хоть что-нибудь? И захочет ли говорить? Сможет ли? Что, если он совсем ничего не знает об этом заговоре, о котором вы говорите, государыня, но который, если верить слухам, существует лишь в умах судей? Как вы хотите, чтобы он раскрыл то, чего он не знает? К тому же кто сообщит ему о ваших условиях? Кто сумеет повлиять на него настолько, чтобы заставить отрешиться от колебаний, вероятно внушаемых ему его совестью? Кто сумеет во имя страданий его отца умолить мальчика такой ценой спасти свою жизнь? Ах, этого никто не сможет, я один, возможно, добился бы…
        - Именно на вас я и рассчитываю, сударь; вы отправитесь повидать своего сына.
        - Я поеду к нему, я увижу моего Эммануэле! - воскликнул старик, обеими руками сжимая свою голову, словно рассудок готов был покинуть его. - Что вы такое говорите?
        - Вот вам записка для фискального прокурора дона Базилио Пальмиери. Я пишу ему, чтобы он дал вам разрешение повидаться с сыном и поговорить с ним в продолжение часа без свидетелей.
        - Когда, государыня? Когда?.. Подумайте только, ведь я его не видел три года.
        - Сегодня вечером, с десяти до одиннадцати.
        - А если я не застану дона Базилио дома?
        - Тогда вы увидитесь с сыном не сегодня вечером, а завтра.
        - Но сейчас уже девять, государыня, мне нельзя терять ни минуты.
        - Так я вас и не удерживаю. Ступайте!
        - Ах, мне кажется, что я, чего доброго, сойду с ума.
        - Чего вы ищете? Что с вами?
        - Вашу руку, государыня, позвольте мне поцеловать вашу руку!
        Королева протянула ему руку. Она в самом деле была тронута глубиной его чувств, и если бы несчастный отец мог, подобно мне, читать в ее сердце, он бы настаивал и она подарила бы жизнь его сыну без всяких условий.
        К несчастью, он этого не сделал. Он бросился вон из комнаты, повторяя:
        - Мой сын! Эммануэле, мой сын!..
        И шум его шагов замер вдали вместе с этим лихорадочным бормотанием.



        LXVIII

        Мы остались вдвоем, королева и я.
        Мария Каролина была взволнована, однако чувствовалось, что этому сердцу, облаченному в тройную броню из стали, чтобы растопить ее, мало подобных переживаний.
        - Теперь дело за нами! - сказала она.
        Моя накидка так и оставалась на мне, я ее не сняла. Каролина набросила на себя свою, надвинула капюшон до самых глаз и, взяв меня за руку, повлекла к лестнице.
        У ее подножия мы обнаружили ту самую карету, которой я воспользовалась, отправляясь на улицу Святой Бригитты. Королева села в экипаж, я последовала ее примеру.
        Выездной лакей затворил за нами дверцу и спросил:
        - Что прикажете?
        - В Викариа, - отвечала королева.
        И лошади понеслись крупной рысью - по улице Толедо экипаж достиг дворца Маддалоне и, повернув за угол, углубился в лабиринт улочек, направляясь в сторону старинного Капуанского замка.
        Мне не раз случалось проходить у подножия его стен; я всегда со страхом поглядывала на узников, смотрящих сквозь решетки, вцепившись пальцами в железные прутья, и на отрубленные головы, что сушились в железных клетках по углам крепостных стен.
        Но на этот раз мне предстояло войти в мрачное место - в освещенную свечами камеру приговоренных, которые изнемогали в смертном поту своей трехдневной агонии.
        Было очевидно, что мне придется присутствовать при каких-то событиях не только новых, еще небывалых для меня, но и ужасающих, отдающих могильным холодом…
        Дрожа, я прильнула к королеве и почувствовала, что она вся напряжена и заледенела, словно мраморная статуя. Должно быть, она пережила чудовищные страдания, если могла стать настолько бесстрастной.
        Нас, судя по всему, ждали, так как при первом звуке колес подъехавшей кареты ворота открылись и мы оказались на тюремном дворе.
        Слева от нас у подножия лестницы стоял человек с фонарем в руке.
        Выездной лакей отворил дверцу, и королева, выйдя из кареты, направилась прямо к этому человеку.
        Я, спотыкаясь, пошла следом.
        - Вы начальник тюрьмы? - спросила королева тем повелительным тоном, что был присущ ей одной.
        - Да, сударыня.
        - Вы меня ожидали?
        - Я ожидал лицо, которое передаст мне приказ господина фискального прокурора.
        - Вот он.
        - Вы мне позволите его прочесть?
        - Это ваш долг.
        Тюремщик прочел приказ фискального прокурора, сложил его и спрятал в карман.
        - Теперь, сударыня, вам подобает приказывать, мне - повиноваться. Чего вы желаете?
        - Отец осужденного Эммануэле Де Део получил от фискального прокурора позволение провести час наедине со своим сыном; я хочу, не будучи замеченной, присутствовать при их свидании и слышать все, что там будет говориться, если это возможно.
        - Нет ничего легче, сударыня. Трое приговоренных находятся в камере смертников; ее назвали так, потому что осужденные на казнь проводят в ней последние три дня своей жизни. Эта камера с одной стороны сообщается с часовней, с другой - с гардеробной, в которой братья bianchi, сопровождающие осужденных на пути к виселице, хранят свои длинные белые одеяния. Вот в нее и можно проникнуть по потайной лестнице, минуя как часовню, так и камеру смертников. Там имеются незаметные отверстия, используемые для того, чтобы судьи могли подслушивать разговоры осужденных и даже подсматривать, какими жестами они обмениваются между собой. Вы пройдете в гардеробную и оттуда сможете видеть и слышать все, что будет происходить в камере смертников.
        - Отлично. Идемте!
        Тюремщик открыл решетчатую дверь, на которую он до тех пор опирался, и королева, войдя туда, стала бесстрашно подниматься по мрачной лестнице, находившейся за этой дверью.
        - О государыня! - вскричала я. - Подождите меня, государыня!
        Дверь затворилась за нами, заскрипев на своих петлях. Потом в свою очередь заскрежетал ключ, поворачиваемый в замке.
        Каролина между тем одолела первый лестничный пролет; там, наверху, я отыскала ее на ощупь, поскольку наши черные платья сделали нас совершенно невидимыми в потемках. Найдя свою спутницу, я в испуге уцепилась за нее.
        Тюремщик прошел мимо нас. Его лампа отбрасывала на черные стены тусклый свет.
        На втором этаже оказалась еще одна решетчатая дверь, перекрывающая лестницу во всю ее ширину.
        Тюремщик отпер ее, как и первую, с тем же звяканьем ключей и скрипом петель; мы прошли, и она вновь закрылась за нами, причем я почувствовала себя вдвойне подавленной, ибо всякому человеку, даже невинному, когда он входит в тюрьму, кажется, будто эти страшные двери, созданные для одних лишь преступников, никогда уже не отомкнутся перед ним.
        Мы проникли в сырой узкий коридор; в его стенах были прорезаны зарешеченные оконца - сквозь них можно было заглянуть во внутренность камер. Появление в неурочный час тюремщика с фонарем привлекло внимание узников: при нашем приближении их смутно различимые фигуры приподнимались со своего ложа и слышался шорох соломы. Бесконечный ужас переполнял меня - подобное чувство испытываешь, попав в некое незнакомое и страшное место. По временам приходилось останавливаться, ожидая, когда перед нами отопрут очередную решетчатую дверь, чтобы тотчас запереть ее у нас за спиной. При этом мне, как Данте, всякий раз представлялось, будто я спускаюсь на новый круг Ада. Если бы мне пришлось оказаться наедине с нашим проводником, я бы лишилась чувств, а останься я случайно здесь одна - просто умерла бы от страха.
        Мы достигли конца коридора: он упирался в узкую лестницу. Здесь на нашем пути оказалась дверь, забранная такой же густой решеткой, как смотровые оконца. Моя рука, как ни была мала, не смогла бы просунуться в переплетение толстых прутьев.
        Тюремщик обернулся и, понизив голос, сказал:
        - Нам осталось только отпереть эту дверь и подняться по этой лестнице.
        - Так отоприте же, - отвечала королева голосом, в котором невозможно было бы расслышать ни намека на волнение.
        Начальник тюрьмы повиновался, но с такими предосторожностями, которые доказывали, что мы действительно близки к цели нашего путешествия и теперь он опасается быть услышан теми, ради кого мы прибыли сюда. В конце концов он управился с замками и петлями этой последней преграды, впрочем, их тщательно смазывали и чистили, чтобы они не производили ни малейшего скрипа. Не для того ли это делалось, чтобы глаз и ухо врага бесшумно приближались к тем, кому предстояло сделаться жертвами соглядатайства и предательства?
        Затем мы достигли некоего подобия просторного кабинета - королева решительно вошла туда, я же приостановилась на пороге.
        На стенах, будто неподвижно стоящие призраки, были развешаны длинные белые балахоны с прорезями для глаз - имущество братства bianchi, ибо, как уже было сказано, в этом самом кабинете, соседствующем с камерой смертников, братья-исповедники переодевались в эти скорбные одежды, готовясь сопровождать своих подопечных на эшафот.
        Королева заметила мой страх и догадалась о его причинах. Ни слова не говоря, она протянула руку и потрясла один из этих балахонов, показывая мне, что в их складках никто не прячется, даже призрак.
        После этого она знаком приказала мне войти.
        Тогда тюремщик показал нам на отверстия, проделанные в пазах деревянной обшивки таким образом, что из камеры смертников их невозможно было заметить. Впрочем, попадая в эту камеру, узники более не имели достаточной свободы передвижения, чтобы исследовать каменные стены или деревянную обшивку.
        Кроме того, рядом с отверстиями из стены торчали две жестяные трубки в виде рупоров, ловко изогнутые так, чтобы широкая воронка прилегала к уху, когда глаз приникал к щели в стене. Все было устроено таким образом, что наблюдатель, спрятавшись в гардеробной, мог одновременно и видеть и слышать все, что делается в камере смертников.
        Было два таких отверстия и воронок тоже две.
        Тюремщик подвел нас к ним.
        - Теперь подождите внизу у подножия лестницы, но по эту сторону двери, - сказала ему королева.
        Начальник тюрьмы повиновался. Свою лампу он хотел оставить стоять на полу, но Каролина подняла ее и вложила ему в руки.
        И вот мы остались в темноте. Впрочем, поскольку камера смертников, как бы затем чтобы заслужить свое прозвище «огненная часовня», была освещена a giomo, два тонких лучика проникали сквозь деревянную обшивку стен, точно указывая места, куда следовало приложить глаз. Мы приблизились туда затаив дыхание, оперлись ладонями на обшитые деревом стены, стараясь, чтобы они не скрипнули, и каждая из нас прижалась глазом к отверстию. Вот что мы увидели.
        В квадратной комнате средних размеров с единственной дверью, ведущей в часовню, на полу на трех тюфяках лежали трое приговоренных - Эммануэле Де Део, Гальяни и Витальяни. Их запястья и щиколотки стягивали кольца, прикованные к полу, но если ножные кандалы были вмурованы непосредственно в пол, то ручные находились на конце цепи трех-четырех футов длиной, позволяя несчастным садиться на своем ложе и даже давая возможность немного приподнять руку.
        Все три тюфяка располагались под стенами - один у дальней стены, прямо напротив нас, два других справа и слева оттого места, откуда мы наблюдали. Притом правый, именно тот, что занимал юный Эммануэле Де Део, был вплотную придвинут к стене, украшенной фреской, представляющей Иисуса, распятого на кресте, и коленопреклоненную Марию у его ног.
        Перед этой фреской горело десятка два свечей; их мерцание окружало узника неким подобием еще одной стены, но только огненной.
        Он сидел на своем ложе, напоминая картину или гравюру - впрочем, я никогда не видела той картины, итак, напоминая гравюру с картины Давида, изображающей Сократа, когда тот готовится выпить чашу с цикутой, но с тою разницей, что, вместо старого мудреца с шишковатым лбом и плоским носом, говорящего афинянам: «Не стоит труда отнимать у меня жизнь, вам довольно не мешать мне умереть», нашим взорам представился бледный прелестный юноша, почти отрок, с профилем греческой статуи, глазами, полными огня, и длинными волнистыми черными волосами, падающими на плечи, ибо, как заметил его отец, за три года тюрьмы у волос было время отрасти.
        Не ведаю, какое чувство - жалость или восхищение - вид Эммануэле внушил королеве, знаю только, что я, беглым взглядом окинув его товарищей, снова, уже не отрываясь, стала смотреть на него одного.
        Художник мог бы создать волшебное полотно, запечатлев ярко озаренного сиянием окружающих его свечей молодого человека, прикованного к своему тюфяку у подножия этой фрески, на которую опиралась его голова, а я как сейчас вижу его, одетого только в черные панталоны и распахнутую на груди рубаху с отложным воротником, и слышу, как он говорит своим товарищам о смерти и бессмертии с жаром и красноречием, достойными пророка!
        Он был поистине великолепен; могло бы показаться, что это сам Иоанн, возлюбленный ученик Христа, если бы не эти черные кудри вместо белокурой шевелюры, украшающей голову апостола, как изобразил его Леонардо да Винчи, бессмертный творец «Тайной вечери».



        LXIX

        В то мгновение, когда мы вошли, нашего слуха коснулась словно некая сладостная мелодия. По размеру стиха и его энергической силе я угадала, что юный неаполитанец читает Данте.
        Поскольку наше появление не произвело никакого шума и узники не могли заподозрить, что они не одни, он продолжал читать.
        Я уже упоминала о впечатлении, которое он на меня произвел, вынудив остановить на нем взгляд и далее смотреть, не отрываясь, на него одного, как он сидел, опершись на одну руку и воздев другую, насколько позволяла длина его цепи, в позе Сократа и с вдохновенным лицом пророка.
        Несомненно он полагал, что двое его друзей нуждаются в ободрении и поддержке, поэтому он читал им песнь XIV из «Рая», о том, как Данте, ведомый Беатриче, поднимается к небесному кругу Марса и там встречает души тех, кто боролся за истинную веру, - подобно языкам пламени, они окружают крест, славя святое распятие.
        Истинная вера в глазах этого юного энтузиаста была свобода, за которую он умирал, а его надежда, которой он хотел поделиться со своими товарищами, заключалась в том, чтобы и самому однажды стать одним из тех поющих языков пламени.
        Теперь, описав то, что открылось нашим взорам, я расскажу, что же мы услышали.
        Когда его голос явственно достиг моих ушей, Эммануэле уже успел прочитать около трех четвертей песни Данте и вибрирующим голосом, устремив взор в какую-то видимую лишь ему одному даль, произносил следующий стих:

        Здесь память победила разум бренный[Qui vince la memoria mia lo’ngegno («Рай», песнь XIV). (Примеч. автора.)] …
        Друзья слушали его с открытыми ртами и с улыбкой на губах, словно говорили ему:
«Что ж, прекрасный лебедь свободы, пой свою прощальную песню!»
        Он продолжал, возможно уже забыв о них, подобно Данте, охваченный восторгом при виде зрелища, открывшегося его внутреннему взору:

        Здесь память победила разум бренный;
          Затем что этот крест сверкал Христом
          В красе, ни с чем на свете несравненной.

        Но взявший крест свой, чтоб идти с Христом,
          Легко простит мне упущенья речи,
          Узрев тот блеск, пылающий Христом.

        Сияньем озарив и ствол, и плечи,
          Стремились пламена, искрясь сильней
          При прохожденье мимо и при встрече.

        Так, впрямь и вкривь, то тише, то быстрей,
          Подобные изменчивому рою,
          Крупинки тел, короче и длинней,

        Плывут в луче, секущем полосою
          Иной раз мрак, который, хоронясь,
          Мы создаем искусною рукою.

        Как струны арф и скрипок, единясь,
          Звенят отрадным гулом неразымно
          Для тех, кому невнятна в звуках связь,

        Так в этих светах, блещущих взаимно,
          Песнь вдоль креста столь дивная текла,
          Что я пленился, хоть не понял гимна.

        Что в нем звучит великая хвала,
          Я понял, слыша: «Для побед воскресни»,
          Но речь невнятной разуму была.

        Я так влюбился в голос этой песни,
          И так он мной всецело овладел,
          Что я вовек не ведал уз чудесней.[«Рай», XIV, 103-129. Перевод М. Лозинского.]

        Произнося последние слова, приговоренный был так хорош, так полон вдохновения и веры, что его товарищи стали рукоплескать ему, как будто он был актером на подмостках. И звон цепей смешался со звуком аплодисментов.
        Вдруг среди криков «Браво!» и железного лязга из соседней комнаты, то есть из часовни, послышался крик:
        - Мой сын! Где же он? Где мой сын?
        Эммануэле узнал этот голос. Он закричал:
        - Отец, я здесь! Отец!
        И забыв, что он в оковах, он с такой силой рванулся навстречу отцу, что одна из цепей, та, что сковывала его правую руку, оборвалась.
        Но, остановленный в своем порыве кандалами, приковывающими к полу его ноги и левую руку, юноша тут же вновь со стоном рухнул на тюфяк.
        В это мгновение старый Джузеппе Де Део появился на пороге и бросился в объятия сына с криком:
        - Эммануэле! Дорогой Эммануэле!
        И оба, отец и сын, замерли, сжимая друг друга в объятиях, так что черные кудри молодого человека смешались с седыми прядями старика.
        Несколько мгновений продолжалось молчание и слышались только рыдания Джузеппе Де Део, чье сердце таяло в сыновних объятиях.
        Старик первым нарушил молчание.
        - Вы же знаете, - сказал он двум тюремщикам, сопровождавшим его, - я имею право остаться с ним наедине.
        Тюремщики были, без сомнения, предупреждены об этой милости, оказанной бедному отцу, так как они уже принялись освобождать двух других молодых людей от их оков и вскоре увели их в часовню.
        Отец с сыном остались вдвоем.
        - О государыня, - прошептала я на ухо королеве, - нельзя ли избавить его от цепей, чтобы в этот счастливый миг, которым он обязан вам, он мог забыть, что он узник?
        - Пусть он сам попросит об этой милости, - сказала королева, - и она будет ему оказана.
        Но, по-видимому, даже тюремщики были растроганы происходящим: они возвратились к Эммануэле Де Део, отомкнули ножные кандалы, а потом сняли и последнюю цепь, отягощавшую его левую руку.
        Он поднялся, тряхнул головой, словно молодой лев, только что вырвавшийся на волю, и удовлетворенно вздохнул.
        - Ах, мой дорогой отец! - весело воскликнул он, как будто все худшее уже было позади. - Как славно увидеться!.. Но какому чуду я обязан счастьем видеть вас и этими мгновениями свободы?
        - Это и в самом деле чудо, мой дорогой Эммануэле, так что я едва могу этому поверить, - отвечал старик. - Я был в храме святой Бригитты, молил Господа прийти нам на помощь, когда явилась дама, присланная ко мне от имени королевы.
        - От имени королевы? - воскликнул Эммануэле, глядя на отца с безмерным изумлением.
        Потом взор его заметно омрачился и он повторил:
        - От имени королевы? Нет, это немыслимо!
        - Сначала я и сам сказал то же, но потом мне пришлось поверить. Я последовал за дамой, она посадила меня в карету и повезла во дворец.
        - А кто эта дама? Вы ее знаете? - с живостью перебил молодой человек.
        - Нет, - отвечал старик неуверенно.
        - Вы знаете ее, отец, - возразил юноша. - Это была маркиза де Сан Марко? Или баронесса де Сан Клементе?
        Старик покачал головой.
        - Да скажите же мне, отец! Кто это был?
        - Я полагаю, - отвечал дон Джузеппе, явственно опасаясь, что его признание произведет неблагоприятное впечатление, - полагаю, что это супруга английского посла.
        - Супруга английского посла! Леди Гамильтон! Эмма Лайонна! Кто дал право этому погибшему созданию вмешиваться в наши дела?
        - Сын мой, - вскричал старик, - не говори о ней так! Я готов поклясться, что это она просила королеву помиловать тебя.
        - Просила королеву меня помиловать? Что вы такое говорите, отец? Ведь это королева пожелала, чтобы нас обрекли на смерть. Она не может захотеть нашего помилования.
        - И однако я принес его тебе, сын мой.
        - Вы мне его принесли?
        - Да, но с одним условием.
        - Ах, вот как! - губы Эммануэле презрительно дрогнули. - Ну, посмотрим, что это за условие, отец.
        И молодой человек небрежным движением опустился на скамейку.
        Отец положил руку ему на плечо.
        - Сначала надо, дитя мое, чтобы ты хорошенько подумал о том, как велика моя любовь к тебе, в какую глубокую скорбь, в какую бездну одиночества ввергнет меня твоя смерть…
        - Отец, скажите мне сейчас же, каково это условие, иначе я подумаю, как предполагаю уже сейчас, что принять его невозможно.
        - Мы уедем, дитя мое, покинем Италию, а потребуется - и Европу! Если я смогу быть рядом с тобой, что мне за разница, в какой части света нам предстоит жить!
        - Признайтесь, отец, - с горькой улыбкой сказал молодой человек, - что от меня требуют какой-то низости, мысль о которой ужасает и вас самого!
        - Подумай о бесчестье, которое публичная казнь навлечет на нашу семью, вспомни, что ты приговорен к позорной смерти!
        - Позорная смерть лучше позорной жизни, отец. Скажите мне: на каком все-таки условии они согласны оставить меня в живых?
        - Дитя мое, подумай и о том, что исполнив желание королевы, ты спасешь не только себя, но и обоих своих товарищей.
        - Но в конце концов, - вскричал Эммануэле Де Део, в нетерпении топая ногой, - чего желает королева?
        - Мой возлюбленный Эммануэле, - сказал старик, - ведь тебя приговорили только потому, что ты упорствовал и отказался давать показания судьям.
        - Да, а теперь они рассчитывают, что я их дам перед лицом эшафота! И еще избрали не кого-нибудь, а моего отца, чтобы явиться ко мне с подобным предложением! Они превратили моего отца в посланца бесчестья!
        Дон Джузеппе упал перед сыном на колени и спрятал свое лицо у него на груди.
        - Мое дитя, мое дорогое дитя! - вскричал он.
        И разразился рыданиями, среди которых можно было расслышать только слова:
        - Я так тебя люблю! Так люблю! Ты не знаешь, что такое любовь отца!
        - О нет, я не знал этого прежде, но теперь я это знаю. Вы не отказались прийти сюда с подобным предложением! Ах, да, ваша любовь столь сокрушительна, что вы решились покрыть позором меня, себя, всю нашу семью только затем, чтобы сохранить мне жизнь!
        - Мой мальчик, - воскликнул старец, прижимая сына к сердцу, но не глядя ему в лицо, - имей жалость, ты же видишь, в каком я состоянии!
        - Встаньте, отец, - сказал юноша, целуя ему руки, - и выслушайте стоя все, что я вам скажу.
        Старик повиновался, ведь сейчас он был тем, кто просит, а сын - тем, кто приказывает.
        - По-видимому, - продолжал Эммануэле, - тирания, от имени которой вы пришли сюда, ненасытно жаждет крови патриотов. Но ей мало этого, ей подавай еще и их честь - в обмен на ту позорную жизнь, что мне предлагают, она требует… сколько других голов? . Вы не знаете отец? Следовало назвать вам точное число! Ах, говорил же я, что от этой женщины не могло исходить ничего доброго. Как только вы упомянули о ней, назвали имя достойной подруги ее величества, я почувствовал, что надежды больше нет… Полно, полно! Отец мой, позвольте же мне умереть! О, я знаю, свобода обойдется Неаполю дорого: чтобы ее семена взошли, должны пролиться реки крови. Но не забывайте, первая кровь, которая будет пролита, останется и самой славной. Подумайте еще, что за жалкое прозябание вы мне предлагаете! Бежать? Но в каких неведомых землях, в каком безлюдном уголке мы спрячем свой стыд? Нет, уймите вашу скорбь, утешьтесь сознанием, что я умираю невинным и моя смерть станет данью моей честности. Давайте же оба, вы и я, отважно встретим краткий миг страдания. Настанет день, когда история отведет моему имени славную страницу, и тогда
вы скажете с гордостью: «Тот, кому я дал жизнь, одним из первых пожертвовал ею ради своего отечества!»
        - Что ж, я понимаю: ты отказываешься от жизни, которую тебе предлагают на подобных условиях. Но позволь мне еще раз увидеться с королевой, чтобы умолять ее о помиловании, которое ты мог бы принять не краснея! Я уверен, что, увидев меня у своих ног, услышав мои заклинания, мои мольбы, она смягчится.
        - Не делайте этого, отец! О нет, во имя Неба, не надо! Разве вы не видите, что эта женщина прямой дорогой приближается к гибельной бездне, а добрый поступок, возможно, выведет ее на путь спасения. Час падения тиранов настал; Каролина, подобно своей сестре Марии Антуанетте, предала свою страну, нарушила супружескую верность! Ей мало было бесстыдных амурных интриг, теперь она вдобавок предалась извращенной любви! Князя Караманико, кавалера храброго и честного, вытеснил из ее сердца интриган-ирландец сомнительного происхождения, которого выгнали из французского флота за какое-то позорное дело и который теперь только и знает, что жиреть на неаполитанском золоте! Низкий подручный своей коронованной любовницы, он притесняет нас, даже не питая к нам личной ненависти. Наконец, ныне удачливой соперницей этого Актона, снискавшей особые милости Марии Каролины, стала низкопробная куртизанка, уличная девка, подобранная каким-то шарлатаном на тротуарах Хеймаркета. Королева воображает, будто вознесла эту продажную тварь на высоту трона, где восседает она сама, но, по сути, все наоборот, и это королева унизилась
до уровня дома терпимости, откуда вышла эта проститутка… Нет, отец, не просите ни о чем эту бездушную троицу! Мы до сих пор жили честно, так умрем же чистыми, как жили!
        - О да, - пробормотала королева, - да, ты умрешь, ничтожный! Отныне тебя ничто не спасет. Даже если бы сам Господь снизошел с Небес, чтобы просить за тебя, я и ему бы отказала!.. Идем, Эмма, идем! По-моему, того, что мы услышали, вполне достаточно. Я говорю «мы», потому что и ты на этот раз получила свое.
        И схватив меня за руку, она потащила меня прочь из комнаты, ни живую ни мертвую, причем из ее уст вырывалось нечто вроде придушенного рычания, сдерживаемого слишком долго, зато теперь оно становилось громче по мере того, как мы спускались по лестнице.
        То был первый раз, когда я услышала, как меня проклинают!..



        LXX

        За весь обратный путь королева не проронила ни слова, она только сжимала мою руку в своей, и по тому, как конвульсивно она стискивала мои пальцы, можно было догадаться, что ее сотрясают приступы ярости.
        Войдя в свою комнату, она упала в кресло, по-прежнему безмолвная, но снедаемая возбуждением.
        Потом вдруг вскричала:
        - Как же они меня ненавидят, эти мерзкие неаполитанцы! Ты слышала, что он говорил? Так вот, все его поколение думает так же… О, я очень рада, я просто в восторге, что мне удалось собственными глазами увидеть и собственными ушами услышать все, что я сейчас видела и слышала!.. У меня еще были угрызения совести, я чуть не проявила милосердие… Милосердие! Пусть они теперь попробуют явиться с просьбами о помиловании! Я знаю, что я им отвечу: «Вы жили чистыми, умрите же, не запятнав себя!» О да, они умрут, а с ними все, кто не пожелает склонить головы и преклонить колен.
        После минутного молчания она продолжала:
        - Эта джунта вздор, у меня будет другой суд. У этих потребовали тридцать голов, а они выдали всего три, притом еще выбрали самые юные головы, чье падение вызовет в публике наибольшее сочувствие. Но, прежде всего, они не падут, для этих осужденных быть обезглавленными - слишком большая честь. Нет, их повесят как самых обычных воров, как низкопробных убийц. О, у меня есть верные люди, я найду для этих презренных якобинцев судей, которые не пощадят их… Ванни, Кастельчикала, Гвидобальди - в добрый час, вот на кого можно рассчитывать. Кастельчикала князь, не в моей власти даровать ему более высокий титул. Зато Ванни я сделаю маркизом, а Гвидобальди - графом, они у меня будут купаться в золоте, чтобы я могла купаться в крови!
        Она поднялась, подобная Немезиде, и рухнула на ложе, корчась в приступе ярости.
        Я бросилась к ней, упала к ее ногам:
        - Государыня, ради всего святого, пожалейте себя!
        - О, подумать только, я бессильна против них! Я могу их только убивать, и это все! А они - ты заметила? - они же приветствуют смерть, во весь голос призывают ее, они довольны, что станут мучениками! Скажи, тебе не кажется, что было бы лучше сгноить их где-нибудь в подземельях Фавиньяны или Мареттимо?
        - Да, государыня! - вскричала я. - Само Небо подсказывает вам такое решение! Ведь тогда у них было бы время раскаяться.
        - Раскаяться? Да они на это неспособны! Они бы только возненавидели меня еще больше. К тому же нет такой тюрьмы, сколь бы надежной она ни казалась, откуда нельзя было бы бежать. Мне рассказывали, что один узник, француз по имени Латюд, трижды бежал из Бастилии. Нет, кроме могилы, не существует места, откуда невозможно ускользнуть. Итак, в их судьбе ничего не изменится, кроме способа казни.
        - Государыня, а вы не боитесь, что может разразиться мятеж?
        - О, я бы этого даже хотела! Отличный повод сжечь Неаполь и стереть с лица земли треть его обитателей! Здесь нет ничего хорошего, кроме простонародья, ни от кого, кроме лаццарони, не стоит ждать верности. Все, кто одет в сукно, прячут под ним заразу, распространенную всеми этими Вико, Дженовези, Беккариа, Филанджери, Пагано, Конфорти! Счастье этого Эммануэле Де Део, что он пощадил хотя бы бедного Караманико. Если бы он вздумал поносить его так же, как Актона, я приказала бы разорвать его на кусочки калеными щипцами!
        Я воспользовалась случаем, чтобы придать ее мыслям иное направление:
        - От него давно нет известий?
        - От кого?
        - От князя Караманико.
        - О, я давно уже не получала от него писем. Когда я ему пишу - впрочем, кажется, я уже говорила тебе об этом, - когда я пишу ему, я пользуюсь посредничеством его жены. Она живет в Неаполе и пересылает ему мои письма, считая, что там речь идет только о государственных делах. Но я сама запретила ему мне писать, так как не верю здесь ни одному человеку, кроме тебя. Если подумают, что он все еще любит меня, тотчас вообразят, будто он жаждет вновь завладеть постом первого министра, и тогда один Бог знает, что может случиться!.. Знаешь, Эмма, ты хорошо сделала, что заговорила о нем. Вот, мне уже стало спокойнее… Ах, если бы он был здесь!
        И она, рыдая, уткнулась в подушку.
        - Не угодно ли королеве, чтобы я помогла ей лечь в постель и принесла ларец с письмами и цветами?
        - О, - вздохнула она, - ты мое утешение! Ты одна знаешь, как мне помочь возвратить мир в мою душу. И они смеют тебя оскорблять, тебя тоже!
        - Не думайте обо мне, государыня. В том, что касается меня, они, к несчастью, правы, поскольку все то, в чем они меня упрекают, было на самом деле. Я должна бы еще поблагодарить их за то, что, говоря обо мне правду, они сказали не все. Так не вспоминайте больше обо мне, думайте только о нем. Может быть, и он в это самое мгновение думает о вас.
        - О, ты с ума сошла! Там столько прелестных сицилиек… Я в свои тридцать семь уже старая женщина, а его сорок - для мужчины это еще молодость. После тридцати для нас, женщин, один год идет за два. Однажды и ты это почувствуешь.
        - Полно, государыня! - со смехом вскричала я. - Я уже это ощущаю. Хотя дата моего рождения в точности неизвестна и, в отличие от дня вашего появления на свет, не занесена в «Готский альманах», но мне должно быть года тридцать два или, по крайней мере, тридцать один.
        - Нет, - возразила она, - тебе двадцать, и прости меня Бог, мне кажется, что так будет всегда.
        - Ваше величество соблаговолит вручить мне ключ от секретера?
        - Не стоит. Я разбита и хочу лечь. Посади подле меня, мы будем говорить о нем. Это невероятно, как меня успокаивает одно лишь воспоминание… Ах, сама не знаю, почему я жалуюсь, ведь два или даже три года была воистину счастлива. Какая женщина, тем более если она королева, могла бы рассчитывать на три года счастья?
        Перейдя сначала от гнева к болезненному возбуждению, она теперь впала в меланхолию. Я помогла ей раздеться, и она легла в постель. Придвинув свое кресло к ее изголовью, я взяла ее за руку.
        - А теперь, - сказала я, - рассказывайте мне о нем.
        И вот ее переполненное сердце раскрылось и стало изливаться: целый час она перебирала в своей памяти мельчайшие подробности своих трех счастливых лет. Ни одна подробность не ускользала от ее внимания, и, пока продолжался этот час исповедания, она забыла все, даже только что пережитое кровное оскорбление. Такова власть воспоминаний о первой любви, когда они овладевают сердцем женщины!
        Потом мало-помалу речь ее замедлилась, пальцы разжались, веки опустились, и дыхание, исходившее из ее губ, откуда два часа назад вырывалось чуть ли не рычание, стало тихим, словно у ребенка.
        Она заснула.
        Я предполагала, что после пережитых потрясений этот сон будет глубок и долог. Заглянув в приемную, я распорядилась, чтобы завтра утром никто ее не беспокоил, и, в свою очередь отправившись к себе в комнату, соседствующую с комнатой королевы, оставила открытой дверь, что соединяла наши спальни.
        На следующий день, а точнее, в тот же день, 3 октября 1794 года, королева проснулась только в десять и, едва пробудившись, позвала меня. Я уже минут пять как встала и тотчас же подбежала к ее постели.
        - Право же, - сказала она мне, - ты самая могущественная волшебница из всех, что когда-либо существовали. Ты наделена властью над сердцами и страстями. Я семь часов проспала сном младенца! О, скажи, ведь ты никогда меня не покинешь? Ты мой добрый гений!
        И она протянула ко мне руки.
        Наклонившись, я поцеловала ее в лоб.
        - Узнай, не приходил ли ко мне кто-нибудь, - сказала она.
        Я угадала ее мысль. Она надеялась, что, наперекор всем настояниям сына, отец в отчаянии сделает еще одну попытку вымолить у нее помилование.
        Зайдя в приемную, я расспросила не только придворных дам, но и придверников: никто не появлялся.
        Возвратившись к Каролине, я сообщила ей, что посетителей не было. Она нахмурила брови.
        - Они сами этого хотели, - пробормотала она. - Мне не в чем себя упрекнуть.
        Потом повернулась ко мне:
        - Возвращаю тебе свободу на весь день. Мне надо написать несколько писем, принять нескольких человек, дать множество распоряжений назавтра. Будь здесь к шести - сегодня вечером мы отправимся в Казерту.
        - Но что, если… если отец все же вернется? - спросила я умоляющим тоном.
        - Если вернется, тогда посмотрим, - отвечала она. - Но будь покойна, он не вернется.
        Выехав из дворца и направляясь к церкви святого Фердинанда, чтобы двинуться по улице Кьяйа, я заметила большую толпу, теснившуюся в стороне площади Кастелло. Я приказала выездному лакею узнать, почему такое стечение народа. Он спрыгнул наземь, подошел к толпе, о чем-то спросил и возвратился.
        Мне почудилось, будто собравшиеся люди глядят на меня с угрозой.
        - Так что же там, в чем дело? - спросила я у лакея.
        - Миледи, - отвечал он, - по-видимому, завтра на площади Кастелло состоится казнь. Там строят эшафот.
        - В посольство! - крикнула я, закрывая лицо руками. - Скорее в посольство!
        Поднявшись к сэру Уильяму, я спросила его:
        - Сударь, вам известно, что происходит?
        - Да, - отвечал он, - кажется, суд приговорил трех якобинцев к смертной казни и завтра их повесят.
        - Королева опасается, как бы эта казнь не привела к бунту, и приглашает нас провести завтрашний день в Казерте.
        - Вот и поезжайте с ней. Я не вправе покинуть Неаполь. Завтра же я должен послать правительству подробное донесение по поводу всего, что здесь произойдет. Если я буду в Казерте, я не смогу быть уверен в точности своей депеши.
        - Однако я надеюсь, что вы не собираетесь присутствовать при казни этих несчастных?
        - Не знаю. Английский банкир Ли предлагает мне место у своего окна, а поскольку он живет на площади Кастелло, возможно, я и соглашусь. Во всяком случае, завтра вечером, послезавтра утром или позже, но я обязательно присоединюсь к вам и подробно опишу все, что здесь произойдет.
        Меня охватила дрожь при одной мысли об этих подробностях, которые мне так безмятежно обещал рассказать сэр Уильям. Он, со своей стороны, не имея ни малейшего понятия о происшествиях прошлой ночи, не понимал причин моего волнения. Но, не имея привычки донимать меня расспросами, он и на этот раз ни о чем не спросил.
        В назначенный час я отправилась к королеве, но велела кучеру ехать по Кьятамоне и Санта Лючии, чтобы не проезжать близ площади Кастелло.
        Тем не менее, по пути в Казерту нам пришлось ехать по улице Толедо. Но мы ехали в закрытом экипаже, и я задернула занавеску на окне.
        Так как наша карета была без гербов, а лакеи - без ливрей, мы миновали запруженную народом улицу Толедо, не возбудив ничьего любопытства. И все-таки я почувствовала себя спокойнее, лишь когда экипаж выехал за город. Тогда наконец я решилась опустить стекло и вдохнуть свежий воздух полей.
        Я не нуждалась в расспросах, чтобы тотчас понять, что никто к королеве так и не пришел: у нее не было повода ни согласиться, ни отказать.
        В Казерту мы прибыли около половины восьмого вечера. Когда мы входили в это большое, громоздкое здание, мне вдруг почудилось, будто я вступаю в склеп.
        Легко понять, как печален был для нас тот вечер. Было очевидно, что нас обеих, королеву и меня, занимают одни и те же мысли. Мы не могли думать ни о чем другом, и вместе с тем ни она, ни я не желали говорить о том, чем были так неотступно заняты наши помыслы.
        Перед моими глазами непрерывно стояли эти трое юношей, в особенности тот, кому выпала главная роль в недавней трагедии. Его прекрасная темноволосая голова, его красноречивый взор и вибрирующий голос, величавость его жестов - все это с такой живостью было запечатлено в моей памяти, что, если бы я оставалась одна, наверное, мне бы не устоять перед искушением взять карандаш и набросать всю эту сцену на бумаге.
        Королева взяла книгу и притворилась, будто читает. Но, поскольку она забывала переворачивать страницы, было легко догадаться, что книга ее не занимает.
        Около двух нам принесли все для легкой трапезы, но мы только выпили по чашке чая.
        Несколько раз мы - то королева, то я - делали попытки произнести одну из тех бессодержательных реплик, из каких складывается обычный разговор, когда собеседников не гнетут особые заботы. Но каждая из этих фраз, словно камень, сорвавшийся в пропасть, падала, не рождая отзвука.
        Часы на камине были из саксонского фарфора. Их украшала фигура Времени, вооруженного косой. Никогда еще ни одна аллегория не представлялась мне столь впечатляющей и мрачной. Часы пробили десять, потом одиннадцать, а там и полночь. Когда погас звук последнего удара, наступило 4 октября, день казни.
        Королева поднялась, подошла к камину, приподняла стеклянный колпак и остановила маятник.
        Она сделала это заблаговременно, чтобы помешать часам пробить четыре - час, когда их бой будет означать уже не отсчет времени, а наступление вечности.
        Казнь троих юношей была назначена на четыре; я этого не знала, но королева знала, и, оттого что мы обе были охвачены одной мыслью, когда она остановила маятник, я содрогнулась всем телом, тотчас поняв ее намерение.



        LXXI

        Не знаю, как спалось королеве, но мои сны были кошмарны. Лишь под утро, когда видения, теснившиеся в моем мозгу, рассеялись, на меня снизошел недолгий покой.
        Первой, кого я увидела, пробудившись, была королева. Она стояла у окна моей комнаты, дыша на стекло, и пальцем на его запотевшей от ее дыхания поверхности рисовала что-то вроде Голгофы, увенчанной тремя крестами.
        Услышав, что я шевельнулась на своей постели, она быстро достала платок и вытерла стекло.
        - Какая скука! - сказала она. - Я рано встала в надежде, что мы отправимся прогуляться, но пошел этот мелкий дождь, и он, пожалуй, заставит нас весь день просидеть дома.
        Ей хотелось рассеяться, а это не получалось.
        - Ваше величество давно здесь? - спросила я.
        - Мое величество здесь целый час, так как моему величеству плохо спалось. Ну, вставай же, займемся чем-нибудь.
        Я встала.
        - Ах, - произнесла королева, разглядывая меня, - я раз в жизни испытаю удовлетворение, видя вас не столь вызывающе прекрасной, как обычно! Вы бледны, и глаза у вас сегодня утром что-то покраснели, учтите это, моя дорогая подруга.
        - Увы, государыня! - отвечала я. - Боюсь, что к вечеру я стану еще бледнее, а мои глаза - еще краснее!
        Она притворилась, будто не услышала.
        - Что же вы не пригласили сэра Уильяма поехать в Казерту вместе с нами?
        - Я это сделала, государыня. Но обязанности посла удерживают его в Неаполе. Он присоединится к нам сегодня вечером или завтра утром.
        - А! Тем лучше! - произнесла королева, делая над собой видимое усилие. - Он расскажет нам новости.
        Стоит ли говорить, что на этом наш разговор оборвался?
        Каролина вернулась в свою комнату. Я оделась.
        Около двух дождь прекратился. Слугам было приказано запрягать, как только первый луч солнца покажется из-за облаков. И вот нам объявили, что экипаж готов.
        Мы сели в него и отправились на прогулку в парк.
        По мере того как час приближался, королева все больше впадала в лихорадочное возбуждение. Она завела речь о пленении, страданиях и гибели своей сестры Марии Антуанетты, казненной 16-го числа того же месяца, в который мы вступили. Поскольку ни одна ее мысль не могла укрыться от меня, я поняла, что она ищет облегчения терзающих ее укоров совести в воспоминаниях о том, что французы сделали с ее сестрой - женщиной, чей сан должен был бы защитить ее от насилия.
        Небо снова нахмурилось, и кучер решил, что пора возвращаться во дворец. Карета повернула, и королева не сделала никакого замечания по этому поводу. Вскоре экипаж остановился у большой парадной лестницы.
        - Эта лестница в самом деле очень красива, - сказала Каролина, внезапно меняя тему разговора. - Даже если бы в Казерте не было ничего, кроме одной такой лестницы, этого бы хватило, чтобы принести известность Ванвителли.
        И она принялась демонстрировать мне одну за другой красоты этого сооружения.
        Так мы дошли до ее комнаты. Каролина пребывала во власти того крайнего нервного напряжения, какое у нее обыкновенно разрешалось истерикой. Она шла очень быстрым шагом, словно хотела согласовать свои движения с той бурей, что бушевала в ее сердце, и тем поневоле выдавала свое истинное душевное состояние.
        Войдя в комнату, она вдруг застыла, неподвижно устремив свой взгляд на каминные часы.
        Они показывали четыре.
        В тот же миг она услышала некий звук, что-то вроде шипения, обычно предшествующего бою часов. Время приподняло свою косу, словно готовясь нанести удар, и колокольчик четырежды вздрогнул под ударами стального молоточка.
        Предосторожность, принятая королевой накануне, когда она остановила часы, теперь уже стала бесполезной, но - странное дело - именно в то мгновение, когда королева вошла к себе, часы пробили тот самый роковой час, который она попыталась отсрочить.
        А дело было просто в том, что, когда Каролина вышла из комнаты, чтобы вместе со мной сесть в карету, лакей, заглянув в покои, увидел, что часы стоят, завел их и поставил на нужное время. Вот и все чудо.
        Однако, прежде чем королева успела объяснить все это себе, она была так потрясена, что, если бы я не успела поддержать ее, думаю, она бы рухнула на ковер.
        Я хотела позвонить, но она меня удержала.
        - О нет, - произнесла она, - у меня могут быть минуты слабости, но никому не следует знать об этом. Однако, поскольку маловероятно, чтобы Господь нашел забавным сотворить чудо ради этой троицы жалких якобинцев, я хочу понять, что за странность произошла с часами. Помоги мне лечь, а потом справься об этом.
        Я довела королеву до кровати; не раздевшись, она бросилась на нее, а я отправилась расспросить слуг.
        Тут-то лакей и рассказал мне, как он увидел, что часы остановились; решив, что это произошло случайно, он счел своим долгом завести их и поставить на точное время.
        Тотчас возвратившись к королеве, я поделилась с ней этим объяснением.
        Ее лицо прояснилось, она отерла пот со лба и попыталась улыбнуться. Но лицевые мускулы застыли в напряжении и отказывались принять более мягкое выражение.
        - В конце концов, - сказала она, глядя на часы, показывавшие теперь половину пятого, - теперь со всем этим, должно быть, покончено. Неаполь нуждался в суровом уроке, и он его получил.
        Я молчала.
        - Ты со мной не согласна? - спросила она.
        - Увы, государыня, - отвечала я, - позвольте мне не иметь собственного суждения об этих ужасных вещах, где речь идет о жизни и смерти. Я рождена слишком далеко от тех, кому Господь дал право распоряжаться судьбами других, чтобы вникать в столь трудные вопросы. Я всего лишь женщина, следовательно, существо слабое и сострадательное, и должна признаться, мне бы очень хотелось, чтобы эти часы показывали не время казни, а время помилования.
        - Но, - нервически воскликнула Каролина, - если часы показывают время их казни, эти юноши сами же в этом виноваты! Разве ты сама не побудила меня сделать все возможное для их спасения? Даже вчера, после нанесенного мне оскорбления, разве я не прождала в Неаполе весь день, не придет ли кто-нибудь из их родных, отец, мать, брат или сестра, чтобы умолять меня за них? И что же, я ждала напрасно с одиннадцати утра до десяти вечера, я вздрагивала от надежды всякий раз, когда слышала шаги у моей двери. Чего же тебе еще? Они презрели мою милость, они счастливы умереть за святое дело свободы, они воображают, что наступит день, когда в Неаполе воздвигнут статуи в их честь, и в предвидении этого идут на эшафот как мученики… Статуи в Неаполе! (Она залилась резким притворным смехом.) Пусть они на это не рассчитывают!.. Народ умеет лишь разрушать, а не возводить. Возможно, что он и опрокинет статуи королей, но уж не затем, чтобы на их место поставить монументы якобинцам.
        Она снова впала в молчание.
        Я остереглась нарушить его. Прислонившись щекой к ее руке, я машинально считала пульс, лихорадочно бившийся в ее венах. Вдруг раздался шум кареты, проезжающей через дворцовую арку.
        Услышав его, Каролина села на кровати.
        - Кто это там? - спросила она.
        - Вероятно, сэр Уильям Гамильтон, - отвечала я. - Ведь он обещал присоединиться к нам.
        - Зови его сюда, если это он! - вскричала королева. - Мне не терпится узнать, что там произошло.
        Это был действительно сэр Уильям. И вести, привезенные им, были столь неожиданными, что он не захотел медлить ни минуты и поспешил сюда, чтобы сообщить их нам. Благодаря своим великолепным лошадям он смог добраться сюда всего за час с четвертью.
        Вот что произошло, и вот что он видел собственными глазами с балкона банкира Ли.
        Как обычно, bianchi отправились в Викариа за приговоренными, которые вышли оттуда пешком в сопровождении двух рот пехоты и кавалерийского отряда.
        Первую остановку они сделали у кафедрального собора и затем продолжили свой путь, поднявшись вверх до улицы Толедо и вышли на нее, обогнув дворец Маддалоне.
        На улице Толедо солдатам пришлось силой прокладывать путь печальной процессии, настолько улица была запружена народом. Каждый из молодых людей шел между двумя кающимися, но отказавшись опираться на их плечи; впереди шествовали три священника и, по временам оборачиваясь, давали осужденным целовать распятие, причем юноши исполняли эту церемонию с благочестивым рвением. Они шли твердым шагом, приветствуя знакомых, когда замечали их в толпе, скопившейся по сторонам улиц, или в окнах домов - там также виднелось множество людей. Знакомые в свою очередь откликались, махали платками, раздавались крики:
        - Прощайте! Прощайте!
        Без четверти четыре процессия вышла на угол церкви святого Фердинанда и, миновав театр Сан Карло, вышла на площадь Кастелло, посреди которой был сооружен эшафот, увенчанный тремя виселицами в форме заглавной буквы «Н», поперечину которой подняли как можно выше.
        Витальяни, старший из троих, шедший впереди, воскликнул:
        - Друзья! А вот и орудие пытки.
        - В добрый час! - отвечал Эммануэле Де Део. - Мученичество ведет к Господу.
        - А смерть - к свободе! - прибавил Гальяни, самый юный из троих.
        Эти слова были услышаны, и те, чьих ушей они достигли, стали их повторять, так что вскоре они были подхвачены всей толпой.
        А народу там скопилось столько, что за час до казни четырем сотням пехотинцев насилу удалось пробиться на площадь, чтобы расчистить у подножия эшафота свободное пространство в виде большого квадрата.
        Потом у всех на виду эти четыре сотни по команде своих офицеров зарядили ружья.
        В то же время стало видно, как артиллеристы Кастель Нуово развернули жерла своих пушек в сторону площади Кастелло и, встав сзади них с зажженными фитилями, приготовились выстрелить, если кто-нибудь попытается спасти приговоренных.
        Далее к этим воинским подразделениям прибавились те, что сопровождали осужденных.
        Итак, около восьми сотен солдат окружили эшафот.
        В тот же миг, когда юноши вступили в роковой круг, за железную стену штыков, отделившую их от мира живых, раздалась приглушенная дробь дюжины барабанов, возвещавших близкое начало мрачной драмы.
        Гальяни, поскольку был самым младшим из троих - как я уже говорила, ему едва исполнилось девятнадцать, - первым поднялся на возвышение.
        Когда над толпой поднялось юное лицо, эта полудетская обреченная на казнь голова, толпу охватила дрожь, раздались крики: «Пощады! Пощады!»
        - Пощады для нас? - откликнулся Гальяни, возвысив голос. - Нам предлагали ее ценой бесчестия, и мы от нее отказались.
        Палач уже ждал, оседлав поперечину виселицы, его подручные подтолкнули Гальяни к приставной лестнице, и он, поднимаясь, одолел пять или шесть перекладин, медленно переступая с одной на другую… И вот уже ему на шею набросили петлю.
        Он еще успел крикнуть:
        - Да здравствует свобода!
        Но тут подручный палача ударом ноги выбил лестницу, тело закачалось в пустоте, палач соскользнул по веревке вниз на плечи осужденного, подручный повис у него на ногах, и присутствующие замерли на несколько мгновений, с ужасом уставившись на этот бесформенный ком людских тел, сотрясаемый судорогами агонии повешенного. Потом палач соскочил на землю, подручный метнулся в сторону, и труп первого мученика с переломанными шейными позвонками неподвижно повис в петле.
        Настал черед Эммануэле Де Део.
        Быстрыми шагами он взбежал по ступеням эшафота и огляделся, отыскивая кого-то взглядом в толпе. Тогда среди всеобщего безмолвия раздался крик, полный невыразимой боли:
        - Ты меня ищешь? Я здесь, дитя мое!
        И все увидели старого отца Эммануэле Де Део: поднявшись на цыпочки среди обступившей его толпы, с залитым слезами лицом, он махал платком. По-видимому, он выполнял последнее обещание, данное сыну - прийти проститься с ним.
        - Прощай, отец! - крикнул в свою очередь молодой человек. - Прощай! Я умираю за родину! Пусть же родина не забудет моей смерти и отомстит за нее!
        И без посторонней помощи он стремительно поднялся на лестницу, дал набросить себе на шею роковую петлю, и начался второй акт ужасной драмы.
        Но в то мгновение, когда палач повис на плечах казнимого, а помощник вцепился в его ноги, горестные крики отца, призывавшего своего сына и в отчаянии ломавшего себе руки, потонули в едином оглушительном вопле толпы, в котором смешались сострадание и гнев. Люди невольно подались вперед, послышалась команда: «Ружья наизготовку!» - она сопровождалась железным лязгом, свидетельствующим о готовности солдат без промедления повиноваться приказу. Одновременно с вершины одной из башен поднялось облако дыма и раздался гром пушки, выстрелившей холостым зарядом.
        Тотчас же тысячи глоток издали единый крик: «Fuga! Fuga!» - это неаполитанское
«Спасайся кто может!». Тотчас ряды солдат были смяты, но не защитниками обреченного, а теми, кто спешил убежать. Что до заплечных дел мастера, то, опасаясь, как бы в этой неразберихе у него не отняли последнюю жертву, таким образом лишив его десяти дукатов, выплачиваемых муниципалитетом за каждую казнь, палач бросился на Витальяни с ножом в руке и нанес ему удар в сердце.
        Витальяни упал, смертельно раненный.
        И пока толпа, обезумев от лязга ружейных затворов и грома пушек, разбегалась во все стороны по множеству улочек, выходящих на площадь Кастелло, палач с подручными втащили умирающего Витальяни на помост, где он испустил дух; но усердные исполнители приговора не придумали ничего лучше, как засунуть бездыханное тело в ту самую петлю, где должен был задохнуться живой человек!
        Вот что произошло, и вот о чем поведал нам со всей обстоятельностью искушенного дипломата сэр Уильям, очевидец всех подробностей этой ужасной драмы.



        LXXII

        Мария Каролина выслушала этот рассказ от начала до конца без каких бы то ни было признаков волнения и, только когда лорд Гамильтон закончил, потребовала стакан воды.
        Я сама пошла за ним - он стоял на ее туалетном столике, - но когда она брала его из моих рук, ее пальцы дрожали, а едва она поднесла стакан к губам, я отчетливо услышала, что ее зубы стучат о его край.
        - Вы больны, государыня? - спросила я.
        - В самом деле, - отвечала она, - кажется, меня немного лихорадит.
        Странный ужас выразился на ее лице, и, сжав мне руку, она шепнула:
        - Ты ведь проведешь эту ночь подле меня, не правда ли?
        - Боже меня сохрани хоть на минуту покинуть вас, государыня! Но надо послать за врачом.
        - Зачем?
        - Затем, что я боюсь, как бы вы не заболели всерьез. Ведь, может быть, какого-нибудь успокоительного средства окажется достаточно, чтобы предотвратить серьезный недуг.
        Приподнявшись на локте, королева подумала немного, потом снова уронила голову на подушку.
        - Мне действительно нехорошо, - сказала она. - Шум в ушах, и перед глазами красные пятна. Пошлите курьера в Неаполь, напишите Доменико Чирилло, чтобы он завтра утром, по возможности раньше, пришел посмотреть меня.
        - Не позволит ли ваше величество, чтобы я пощупал вам пульс? - спросил сэр Уильям. - Я ведь немножко врач.
        - Щупайте, - согласилась королева, протягивая руку.
        Сэр Уильям снял перчатку, извлек из жилетного кармана часы и, держа их в одной руке, положил пальцы другой на запястье королевы.
        Он насчитал восемьдесят два удара в минуту.
        - Государыня, настоятельно необходимо, чтобы врач пришел не завтра утром, а сегодня же вечером. А так как мне надо возвратиться в Неаполь, чтобы заняться своей завтрашней корреспонденцией, я и буду вашим курьером. Если Чирилло не окажется дома, я пришлю вам Котуньо…
        - Присылайте кого угодно, милорд, лишь бы это не был английский врач. Терпеть не могу этих ваших любителей каломели, они только ее и прописывают от всех болезней, можно подумать, будто ими найдена универсальная панацея.
        Сэр Уильям простился с нами. Уходя, он умолял королеву, если она почувствует себя хуже, не обращаться к какому-нибудь деревенскому лекарю, чье искусство заранее казалось подозрительным его скептическому уму, а подождать того, кого он пришлет из города.
        Сэр Уильям не ошибся: лихорадка быстро усиливалась, и через два часа после его отъезда королева уже металась в горячке. В болезненном бреду ей казалось, будто она присутствует при казни трех юношей, и она повторяла подробности этого зрелища, только что пересказанные сэром Уильямом.
        Около полуночи под арку дворца с грохотом вкатилась карета. Прислуга знала, что прибудет врач из Неаполя, и бодрствовала в ожидании, чтобы он мог без промедления явиться к больной.
        Я кинулась ему навстречу вниз по лестнице. Это был доктор Котуньо. Его сопровождал секретарь сэра Уильяма, передавший мне письмо от мужа.
        Доменико Чирилло отказался поехать, заявив, что в пять вечера он отослал во дворец прошение об отставке, отказавшись от места придворного врача.
        Это произошло через час после казни; таким образом, намерения доктора были ясны и определенны, причина его отставки не нуждалась в объяснениях.
        Сэр Уильям, зная патриотические настроения Чирилло, не был удивлен его отказом и обратился к Котуньо.
        Когда я привела этого врача к королеве, ее лицо было воспалено, речь отрывиста, глаза лихорадочно сверкали. Скорость биения пульса еще возросла, достигнув девяноста ударов в минуту.
        Котуньо с присущей ему решительностью поставил диагноз мгновенно - ему хватило одного-единственного взгляда на больную.
        - Вот случай, - заявил он, - когда душевное состояние губительно влияет на телесное. Теперь задача в том, чтобы посредством физического воздействия повлиять на состояние духа.
        Он достал футляр с набором инструментов, затем обратился ко мне:
        - Сударыня, вы сможете помочь мне сделать ее величеству кровопускание или лучше позвать кого-нибудь из прислуги?
        - То, в чем вам требуется моя помощь, не слишком сложное дело? - спросила я.
        - Ах, Боже мой, вовсе нет! Речь только о том, чтобы вы не лишились чувств. Вы уверены, что этого не случится?
        - Да, сударь, у меня хватит смелости.
        - Иногда бывает, что смелости хватает, чтобы не испугаться за себя, но не за другого. Впрочем, речь лишь о том, чтобы подержать тазик.
        - Можете рассчитывать на меня.
        - Что ж, тогда не будем терять время.
        И вот доктор перетянул бинтом руку королевы, с моей помощью - больше никто ему не помогал, - сделал надрез, и кровь обильно хлынула из вены.
        То был первый раз, когда я видела, как льется кровь, а здесь к тому же текла на моих глазах драгоценная кровь моей коронованной подруги, так что впечатление было весьма глубоким.
        Я стояла на коленях перед кроватью королевы, держа тазик, куда стекала эта кровь, притом в таком количестве, какое меня просто ужасало. В ту пору я еще не знала того, что мне впоследствии объяснил сэр Уильям: в человеческом теле содержится шестнадцать-семнадцать фунтов крови. Поэтому я чувствовала, что, по мере того как кровь лилась, у меня все заметнее темнеет в глазах и холодный пот выступает на лбу. Тем не менее, я твердо держалась до той минуты, когда врач сказал:
        - Можете поставить тазик на пол, сударыня, - мы закончили.
        Можно было подумать, будто я действительно истощила все свои силы, а главное, всю волю, оказывая доктору помощь. Едва лишь я, пользуясь его позволением, поставила таз на пол, как сознание мое помутилось и я уронила голову на край кровати.
        - Говорил же я вам! - сказал Котуньо.
        - Ничего, доктор, это пустяки, - отвечала я, - но она потеряла столько крови!
        - Пять-шесть унций, не более. Надо было справиться с мозговой горячкой. Она перенесла потрясение, теперь важно восстановить равновесие. Если лихорадка, болезненный румянец и особенно бред будут продолжаться, пусть ее величество опустит ноги в горячую воду, самую горячую, какую она сможет стерпеть, и в эту воду вам надобно всыпать три-четыре унции горчичного порошка. Если и этого окажется недостаточно, сделайте ей из горчичников нечто вроде сапожек. Совершенно необходимо, чтобы кровь, сейчас приливающая к мозгу, отхлынула к конечностям.
        - Запишите мне все это, - попросила я. - Но почему вы сами не хотите остаться подле ее величества?
        - Хорошее дело! А мои больные? Кто заменит меня в госпитале, кто им поможет? Нет, прекрасная дама, об этом и разговора не может быть, это немыслимо!.. Я заеду сюда в два пополудни, а вы скажите ее величеству, чтобы она набралась терпения. По всей вероятности, температура скоро спадет и наша августейшая больная окажется на пути к выздоровлению… Вот, посмотрите, она уже засыпает.
        В это мгновение раздался звон часов. При первом звоне колокольчика королева открыла глаза и, казалось, стала прислушиваться с обеспокоенным видом.
        Я тоже прислушалась с почти такою же тревогой, ибо угадывала причину внимания, с каким она очнулась на этот звук.
        Часы прозвонили трижды.
        - Что ж! - произнесла Каролина. - Еще целый час!
        И голова ее снова упала на подушку.
        - Надо сделать так, чтобы эти часы замолчали, - сказал доктор. - И особенно важно не дать им пробить через час.
        Котуньо произнес эти слова так просто, что невозможно было понять, вкладывает ли он в них иной смысл, кроме намерения остановить часы.
        Я подошла к камину и остановила маятник.
        Котуньо пощупал пульс королевы: число ударов в минуту уменьшилось на добрую дюжину.
        - Все идет хорошо, - заметил врач. - Если не случится ничего нового, через три дня ее величество будет здорова.
        Затем он с чрезвычайной тщательностью обтер свой ланцет, подержал его над пламенем свечи, пока лезвие не потемнело от сажи, спрятал инструмент обратно в футляр, а футляр - в карман, распорядился сохранить кровь, чтобы можно было исследовать ее состав, и ушел, посоветовав мне немного отдохнуть.
        Я очень в этом нуждалась: уже три ночи я не спала или почти не спала. Сон королевы, если не считать того, что она иногда вздрагивала, был довольно спокоен. Я пододвинула кресло к ее кровати, взяла ее за руку, чтобы при малейшем движении она меня разбудила, и сама погрузилась в сон.
        Сколько времени он продолжался, сказать не могу, но, когда я открыла глаза, потревоженная шумом, раздавшимся в соседней комнате, был уже белый день.
        Кто-то горячо твердил:
        - Мне нужно видеть королеву! Говорю вам, мне совершенно необходимо ее видеть!
        Я вскочила с кресла и бросилась туда.
        Там я обнаружила величавую женщину лет тридцати - тридцати пяти с лицом, отмеченным печатью скорби.
        - О сударыня! - вскричала она, увидев меня. - Помогите мне увидеться с королевой, умоляю вас!
        Она схватила меня за руки и пошатнулась, клонясь к земле, словно готовая броситься к моим ногам.
        - Это невозможно, сударыня! - сказала я. - Королева очень больна, этой ночью ей отворяли кровь, и врач запретил пускать к ней кого бы то ни было.
        - О, но я… я совсем не то, что кто-нибудь другой, - вскричала дама, - я же… я… я подруга королевы!
        - Простите меня, сударыня, но я никогда не встречала вас при дворе.
        - Зачем мне там появляться? Мне нечего делать при дворе. Но, послушайте, вам ведь известен почерк ее величества?
        И она вытащила из кармана несколько писем.
        - Смотрите, сударыня, смотрите!.. «Дорогая княгиня»! Это ее почерк, не правда ли?
        - Да, но, - ошеломленная, пробормотала я, - кто же вы?
        - Я…
        Она колебалась.
        - Я княгиня Караманико.
        - Супруга того, кого?..
        Я осеклась.
        - Да, я супруга того, кого она так любила!.. Так вот, я пришла сказать ей, что она не может допустить, чтобы он умер.
        - Допустить, чтобы он умер? Но кто? - раздался голос сзади нас.
        Мы оглянулись и обе, княгиня и я, невольно вскрикнули. Королева, тоже разбуженная шумом, услышала женский голос за стеной, поднялась со своего ложа и босая, в рубашке, с рассыпанными в беспорядке по плечам длинными волосами, вся забрызганная кровью, явилась на пороге спальни.
        Она тоже вскрикнула, узнав княгиню Караманико, бросилась к ней, схватила ее за руку и повлекла в свою комнату, обронив на ходу:
        - Идем, Эмма, идем!
        Я последовала за королевой и княгиней и закрыла за нами дверь.


        LXXIII

        Блуждающим взором скользнув по нам обеим, королева провела по лбу рукой, словно пытаясь привести в порядок свои мысли, потом устремила взгляд на княгиню и произнесла:
        - Я ослышалась, не правда ли? Мне померещилось, будто вы сказали: «Королева не может допустить, чтобы он умер!»
        - Нет, государыня, - воскликнула княгиня, - нет, вы не ослышались, я говорю вам и повторяю: нет, нет и нет, королева не должна позволить ему умереть!
        - Но кому я не должна позволить этого? - спросила Каролина.
        - Тому, кто был вами любим!
        - Князю Караманико?
        - Да.
        - Ему угрожает опасность?
        - Читайте, государыня! Читайте!
        И, упав на колени, княгиня протянула королеве письмо.
        Каролина стала читать прерывающимся голосом, и ее зубы стучали на каждом слове:



«Мой дорогой друг…»

        Она взглянула на княгиню: в глазах ее сверкнула молния.
        - Читайте же, государыня! - с мольбой прошептала та.
        Королева продолжала:



«Не знаю, что со мной творится, за две недели мои волосы на глазах побелели, мои зубы расшатываются и выпадают… Чувствую, что мною овладел смертельный недуг, и боюсь, жить мне осталось недолго.
        Я не могу высказать тебе то, что предполагаю, но ты сама можешь об этом догадаться.
        Не говори ей ничего, страдай одна: к несчастью, от этого нет лекарства.
        Отец был врачом, а сын стал химиком.

    Джузеппе».
        Из груди королевы вырвался крик, ее глаза, казалось, готовы были выскочить из орбит.
        - Значит, его отравили! - закричала она.
        - Увы, государыня!
        - Но почему отравили, ведь я его больше не люблю или, по крайней мере, никто не знает, что я еще люблю его?
        - Вам известно, государыня, как он любим в народе, - сказала княгиня. - Ходили слухи о его возвращении в Неаполь, говорили, что господин Актон… - княгиня насилу смогла произнести это имя, - что господин Актон больше не пользуется у вашего величества прежним расположением. Наконец, утверждали, что, поскольку близятся тяжелые времена - а они близятся, если уже не наступили, - у вас будто бы возникло намерение сделать министром настоящего неаполитанца, так как иностранцы, даже самые умелые, в дни революций не могут быть достаточно надежны; так говорили, государыня! Эти толки были услышаны, и они погубили его.
        - О, если только я этому поверю! - пробормотала королева, скрежеща зубами.
        - Поверьте же этому, государыня, поверьте, ибо это правда, роковая, ужасная, неумолимая правда! Джузеппе, наш Джузеппе умирает, он отравлен!
        - Когда вы получили это письмо?
        - Сегодня утром.
        - Какого числа оно написано?
        - Четыре дня назад.
        - Первого октября… В тот самый день, когда над ними произнесли приговор! О, - вскричала Каролина, ломая руки, - это кара Небес!
        От ее резкого движения слетела повязка; ранка, оставленная ланцетом врача и не успевшая затянуться, раскрылась, и я увидела кровавый ручеек - он потек из руки, окрашивая полотно рубашки.
        - О, - вскричала я, - посмотрите, сударыня! Видите? Вы убиваете ее!
        И в самом деле, королева, обессиленная одновременно страшным волнением и потерей крови, побледнела, испустила слабый вздох и зашаталась.
        Я бросилась к ней и вовремя успела ее подхватить: она была без чувств.
        Вместе с княгиней мы отнесли ее на кровать. Мне удалось пережать вену, действуя так же, как на моих глазах это делал доктор. Я приложила к ране немного корпии и как могла старательно забинтовала руку, успев остановить кровь прежде, чем больная пришла в сознание. Потом, умоляюще сложив руки, я обратилась к княгине:
        - Вы видите, в каком состоянии королева. К несчастью, она ничего не в силах сделать для князя. Только вы сами, сударыня, еще можете кое-что предпринять.
        - Бог мой, да что же я могу?
        - Вы можете, не медля ни минуты, отправиться в Палермо, взяв с собой лучшего из врачей Неаполя. Надо прибегнуть к помощи науки, сударыня, и отвратить последствия преступления, которые погрузили бы в траур всех нас.
        - Ах, я так надеялась на королеву! - воскликнула несчастная княгиня, бросая на бесчувственную Каролину взгляд, полный отчаяния. - Боже мой, Боже мой!
        - Королева ничем вам не поможет, сударыня, разве что, быть может, покарает виновных… Но вы же сами знаете, преступник или преступники занимают столь высокое положение, что правосудию не дано подняться на такие вершины. И потом, сейчас речь идет не о наказании убийц, а о жизни князя. Думайте только об этом и не беспокойтесь: если королева сможет, она отомстит за него.
        - О! Она накажет их! Вы верите, что она это сделает?
        - Да, но для этого ей понадобятся все ее силы, все могущество, полная ясность рассудка. Подождите, пока лихорадка отступит, жар спадет. Оставьте ее сейчас и поспешите туда, куда вас призывает не только любовь, но даже ваш прямой долг. Спасите князя, если это еще возможно, или примите его последний вздох, если время уже упущено и вылечить его нельзя. Будьте нежны и милосердны, облегчите ему муки агонии. Скажите ему - ведь, кроме вас, у него не будет иной утешительницы, значит, нужно, чтобы это сказали вы, - итак, заверьте князя, что королева всегда любила его и никогда не любила по-настоящему никого другого. Вы должны оказать эту милость двум сердцам, которые столько страдали и никогда - я знаю это - не имели иного посредника и друга, кроме вас.
        - Вы правы! - вскричала княгиня. - Я последую вашему совету, сударыня. Если искусство врача и женская преданность могут спасти его, он будет спасен. Благодарю вас! Но если он умрет, передайте королеве, что я доверяю ей заботы о возмездии за нашу общую утрату.
        Она преклонила колени у ложа королевы, поцеловала ее руку и, простившись со мной, кинулась вон из комнаты.
        Обморок королевы был милостью Провидения: в том состоянии духа, в каком она находилась, она бы, вероятно, лишилась рассудка или ее сразил бы удар.
        Я вышла вслед за княгиней предупредить слуг, чтобы они, если королева станет их расспрашивать, не говорили ни слова о визите княгини Караманико. Потом я вернулась, проводив княгиню и более не опасаясь, что сознание теперь вернется к королеве. Я потерла ей виски, смочив пальцы прохладной водой, и поднесла к ее лицу нюхательную соль.
        Через минуту она открыла глаза, но они были такими туманными и блуждающими, что я поняла: ночная лихорадка возобновилась. Сейчас это было как нельзя более кстати. Правда, в бреду она раза два или три звала Джузеппе и один раз произнесла: «Князь Караманико», но речь ее была совершенно бессвязна. Поэтому я надеялась, что, придя в себя, она примет случившееся за сон.
        Я дернула за сонетку, вызывая горничных. Две из них тотчас явились. Вспомнив предписания доктора, я с их помощью приготовила королеве ножную ванну с горчицей. Затем, поскольку горячечный румянец, лихорадка и бред не проходили, мы обернули горчичниками ее икры и стопы. Исполнить это было тем легче, что и в бреду Каролина узнавала меня и с нежным доверием позволяла мне делать с ней все что угодно.
        К часу дня она впала в прострацию, составлявшую странный контраст с возбуждением, в котором она пребывала перед тем.
        Точно в два я услышала шум подъезжающего экипажа: Котуньо сдержал данное слово.
        Оставив королеву на попечении обеих горничных, я побежала ему навстречу. Столкнувшись с доктором в ту минуту, когда он только успел подняться по лестнице, я в двух словах сообщила ему - не о том, что произошло, ведь я не имела права разглашать тайну королевы, - но просто сказала, что его больная, едва успев прийти в себя, пережила сильное потрясение, в ту же минуту ранка у нее открылась и она потеряла сознание. Я прибавила, что все его врачебные предписания были точно выполнены, а потом поведала, в каком состоянии находится королева.
        Он начал с исследования крови больной и обнаружил, что ее состав говорит о каком-то сильном воспалении; затем он вошел в комнату.
        Каролина оставалась недвижимой и не открывала глаз.
        Доктор пощупал ее пульс, послушал, как она дышит, и спросил, что она чувствует. Но больная не открыла глаз и сохраняла молчание.
        - Подайте сюда тазик, - приказал доктор одной из горничных. - Ее величеству требуется дополнительное кровопускание, я должен выпустить еще одну-две унции.
        Королева отдернула руку, стало быть, она слышала и поняла слова Котуньо.
        Он же, не обращая внимания на это протестующее движение, взял ее руку.
        - О, - запротестовала больная, - я уже достаточно слаба, не ослабляйте же меня больше… Я и так не могу думать, мысли разбегаются.
        - И хорошо! - промолвил Котуньо. - В том состоянии, в каком сейчас находится ваше величество, не только не следует думать, но лучше вовсе не иметь ни одной мысли.
        Каролина только вздохнула, не имея сил воспротивиться.
        Доктор снова пустил кровь, и королева потеряла еще две плошки. Это было больше, чем она могла вынести - она вновь лишилась чувств.
        Котуньо тотчас остановил кровь.
        - Ну, вот! - сказал он. - Теперь пусть эти дамы бегут к аптекарю или пошлют к нему: надо, чтобы он приготовил микстуру по рецепту, который я сейчас напишу. А мы в это время поговорим.
        Он дописал рецепт, сунул его горничным и чуть ли не вытолкал их из комнаты. Потом он возвратился к королеве, все еще лежавшей без памяти, и взял ее за руку.
        - Видите ли, - обратился он ко мне, - с врачами надо говорить откровенно. Иначе они рискуют обмануться и по ошибке убить пациента.
        - Господи! - вскричала я. - Так это смертельно опасно?
        - Смертельная опасность существует всегда, если с одной стороны у кровати стоит недуг, с другой - врач. Но здесь, мне кажется, болезнь духа серьезнее болезни тела.
        - Я того же мнения, доктор, и восхищаюсь вашей проницательностью.
        Котуньо пожал плечами:
        - В этом нет проницательности, для меня все тут ясно как день. Я вам сейчас расскажу, что произошло. Если я ошибусь, прервите меня, если нет, позвольте мне продолжать.
        - Но если королева услышит вас?..
        - Никакого риска, я ведь держу руку на ее пульсе; когда она начнет приходить в себя, я узнаю об этом на минуту раньше… Эта вчерашняя казнь очень взбудоражила королеву, не так ли?
        - Как вы догадались?
        - Ну, хитрость невелика! Во-первых, эта казнь потрясла многих. И с наибольшими основаниями - ту, кто могла ей помешать и не сочла уместным сделать это.
        - Доктор, ее величество предлагала осужденным помилование, они же его отвергли.
        - Да, я слышал о чем-то в этом роде, однако это не мое дело, здесь я врач и более никто. Казнь совершилась вчера в четыре, и в этот же самый час королева слегла.
        - Кто вам об этом сказал?
        - Сэр Уильям Гамильтон; как видите, я вовсе не стремлюсь выдать себя за провидца. Но даже и нужды не было мне об этом говорить, так как этой ночью в моем присутствии, когда часы пробили три, королева содрогнулась и воскликнула: «Что ж, у нас есть еще целый час!» Но это не все. Сегодня утром, как вы мне сказали, она испытала сильное волнение.
        - Да, сильнейшее!
        Он посмотрел на меня:
        - Она узнала, что князь Караманико смертельно отравлен.
        - Молчите, - закричала я, - молчите!
        - Говорю вам, она не может нас услышать.
        - Но как вы могли узнать?..
        - Проще некуда. Два часа назад княгиня была у меня. Она приходила просить меня поехать с ней в Палермо. Я объяснил, что это невозможно, так как я не могу оставить королеву в том состоянии, в каком она сейчас. Я отправил ее к Чирилло, чем возвратил ему долг, поскольку вчера он послал вашего мужа ко мне. В этот самый час они с княгиней уже, наверное, выехали, и, если есть средство спасти князя, Чирилло его найдет: он весьма искусен. Так вот, пока я беседовал с княгиней, ее слуга болтал с моим и, поскольку не имел никаких причин делать из этого тайну, сказал между прочим, что они с госпожой только что прибыли из Казерты. Стало быть, причина волнения, испытанного королевой, в известии, что князя отравили. Я мог бы оставить вас в заблуждении, что сам обо всем догадался, но это было бы шарлатанством, а оно, благодарение Богу, не по моей части, я не Гатти… А теперь, если хотите, я расскажу вам план той битвы, какую я собираюсь вести против болезни королевы? Он прост. Весть об отравлении князя Караманико настигла ее в сумеречном состоянии, она не знает, привиделся ей визит княгини или он был реальностью.
Это и есть те разбегающиеся мысли; она не может свести воедино, и совсем не надо, чтобы она разобралась что к чему. Потому-то, когда она жаловалась на слабость, я позаботился о том, чтобы эта слабость еще увеличилась. Мне по силам противостоять последствиям вчерашней казни или сегодняшнего известия, но по отдельности. Стоит им соединиться, и Котуньо, оказавшись меж двух огней, подобно незадачливому генералу, будет разбит. Котуньо надлежит действовать по примеру раненого Горация, который убивал Куриациев одного за другим. Понимаете, что я имею в виду? Мой первый Куриаций - это вчерашняя казнь, а второй - сегодняшнее отравление, наконец, мой третий, наименее опасный Куриаций, - сама по себе болезнь.
        - Право, сударь, - сказала я, восхищенно глядя на него, - вы настоящий волшебник!
        - Э, пустое! Я не больший волшебник, чем любой другой. У меня есть опыт и наблюдательность, только и всего. А теперь слушайте внимательно. Моя задача теперь ограничивается тем, чтобы помешать королеве вспомнить все. Если мне это удастся в течение трех дней, можно будет считать, что всякая опасность миновала. Лекарство, которое я ей даю, всего лишь успокоительное, однако это средство таково, что использовать его надлежит с величайшими предосторожностями и в высшей степени аккуратно, учитывая, что, если доза будет превышена, больная… слишком успокоится.
        - Боже милостивый, да что же такое вы ей даете?
        - Просто-напросто белладонну.
        - А я считала, что белладонна ядовита.
        - Это в самом деле яд, но в тех количествах, в каких ее принимает королева, это снотворное, и даже не столько снотворное, сколько успокоительное. Давайте ей по одной кофейной ложечке в час… Ах! Вот ее величество приходит в себя! Так не забудьте: казнь молодых людей произошла уже две недели назад, а отравление князя - это просто россказни. Тсс!
        В это мгновение королева широко открыла глаза и огляделась.
        - Вот и хорошо, - сказал Котуньо, поднимаясь, - ее величество в отличном состоянии! Не забывайте, миледи, ежечасно давать ее величеству по одной кофейной ложке микстуры, которую я выписал, и все как нельзя быстрее пойдет на поправку. Э, да вот, кстати, и ваши дамы вернулись с микстурой. Дайте-ка мне ложечку; ее величество окажет мне честь, приняв первую порцию из моих рук.
        И, не давая королеве времени опомниться, он поднес к ее губам ложечку с лекарством, заставив его проглотить.
        - Завтра в тот же час я приеду, - сказал он.
        Через десять минут после его отъезда Каролина уже спала глубоким сном.


* * *
        Все произошло точно так, как предсказывал доктор. В продолжение трех дней королева пребывала в полусне, в некой дремоте между сном и бодрствованием. Затем мало-помалу Котуньо позволил дневному свету проникнуть в ее одурманенный разум. В бледных лучах этого света ей припомнилось все что произошло, но недавние события предстали перед ней как бы обесцвеченными, в туманной дымке, словно то были события далекого прошлого. Не покидая ее ни на миг, я стала свидетельницей этого постепенного возврата к жизни и страданию.
        Дня три-четыре она провела, не заговаривая со мной о князе. Но однажды утром, словно бы с усилием, вдруг спросила:
        - Когда я лежала в горячке, княгиня Караманико не приходила сюда?
        - Так и было, государыня, - отвечала я. - Она узнала, что ее муж заболел, и, собираясь в Палермо, зашла осведомиться, не будет ли у вашего величества какого-либо поручения для передачи вице-королю.
        Королева, державшая меня за руку, с силой стиснула ее и спросила, вглядываясь в мое лицо:
        - Эмма, княгиня еще не возвратилась?
        - Нет, государыня.
        - И не присылала письма?
        - Нет, государыня.
        - Распорядитесь, чтобы, когда она вернется и пожелает со мной говорить, ее провели ко мне без промедления.
        - Но если она привезет дурные вести, ваше величество уверены, что вы в силах выслушать их, не причинив вреда своему здоровью?
        - Да, будь покойна; силы ко мне возвратились, я вполне владею собой. Только окажи мне одну услугу.
        - Располагайте мною, ваше величество.
        - Вот ключ от моего секретера, тайна его тебе известна…
        - Да, государыня.
        - Что ж, ступай принеси мне мой дорогой ларчик; мне необходимо, чтобы он был со мной.
        - Иду.
        - Да, да, иди и поскорей возвращайся! Если случайно увидишь короля и он вздумает полюбопытствовать, как мои дела, скажи ему, что я чувствую себя недурно, однако нуждаюсь в нескольких днях покоя и уединения. Ничего не может быть для меня неприятнее, чем видеть его теперь.
        - Хорошо, государыня.
        Я посмотрела на свои часы:
        - Сейчас девять утра, значит, я возвращусь в полдень.
        - Благодарю… Не знаю, что бы со мной сталось, если бы у меня не было тебя.
        Я взяла ее руки и стала их целовать.
        - И не забудь, уезжая, предупредить насчет княгини!
        - Я помню, государыня, будьте покойны.
        - Еще скажи, пусть заведут часы; мои нервы уже достаточно крепки, чтобы спокойно слушать бой часов… даже когда они бьют четыре.
        Я покинула королеву и, передав порученные ею два приказания, села в карету. Кучеру я велела ехать как можно быстрее, и экипаж двинулся в путь.
        Близ Маддалоне нам навстречу проехала черная карета; кучер и лакей на запятках были в трауре. Я содрогнулась: предчувствие шепнуло мне, что в этой карете в Казерту едет вдова.
        Прибыв в Неаполь, я заехала в посольство лишь затем, чтобы сказать два слова сэру Уильяму; потом я отправилась во дворец, где исполнила поручение королевы, избежав неприятной встречи с королем. Чтобы скорее возвратиться, я, садясь в экипаж, приказала сменить лошадей.
        За несколько минут до полудня я прибыла в Казерту. Под перистилем стояла карета, обитая черной тканью, со слугами в трауре, та самая, что встретилась мне по пути в Неаполь.
        Едва успев ступить на первую ступень лестницы, я увидела, как дверь апартаментов королевы открылась. Оттуда вышла женщина, закутанная в длинную вуаль из черного крепа. Она рыдала, прижимая к глазам платок, и шла, если можно так выразиться, почти вслепую. Я отступила, пропуская ее, и она прошла мимо так близко, что наши одежды соприкоснулись. Но она меня не заметила.
        Женщина села в карету и уехала.
        К королеве я вошла, когда часы пробили двенадцать.
        - Ты держишь свое слово, Эмма, - произнесла она. - Иди сюда.
        Я приблизилась, про себя удивляясь, что ее голос не изменился. Мне представлялось, что я найду ее в слезах, в отчаянии. Но я ошиблась: она была холодна и полна решимости.
        Взяв у меня ларец и открыв его ключом, который был у нее наготове, она вынула из-за корсажа прядь волос и сказала:
        - Видишь, это все, что от него осталось.
        Она крепко прижала прядь к губам, потом заперла в тот же ларец, присоединив этот сувенир смерти к сувенирам любви.
        Потом, спрятав ларец под подушку, на которую она тотчас уронила голову, королева закрыла глаза и прошептала фразу, что я однажды уже слышала из ее уст:
        - Это кара Небес!



        LXXIV

        К несчастью, события внешней политики вскоре вернули эту бурную душу, не умевшую жить без страстей и пожираемую жаждой любви или ненависти, к тому ожесточенному состоянию, которое так ненадолго оставило ее под влиянием пережитых скорбей.
        Термидорианский переворот, обрушив возмездие на головы тех, кто был наиболее причастен к казни короля Людовика XVI и королевы Марии Антуанетты, принес Каролине мимолетное облегчение. Однако для революционной армии этот переворот стал чем-то вроде боевого сигнала, сразу удвоив ее рвение. Мои старые таблички для письма поныне хранят даты побед генералов-республиканцев, которые я записывала по мере поступления все новых вестей об этих ошеломлявших нас военных успехах. Ведь Франция, со всех сторон окруженная противником, как нам казалось, должна была неизбежно покориться.
        Австрийцы, проникнув было на французскую землю, стали отступать и 16 августа сдали Ле-Кенуа генералу Шереру, а 28-го генерал Пишегрю вынудил их покинуть Валансьен.
30-го форт Конде открыл свои ворота перед французской армией. Наконец, 30 апреля был отбит Ландреси - таким образом, из четырех городов, захваченных войсками императора, ему не удалось удержать ни одного.
        Не лучше шли дела и на испанской границе: Фонтараби и Сан-Себастьян были в руках генерала Монсея, а крепость Бельгард только что занял генерал Дюгомье.
        Генерал Журдан, командующий армией Самбры-и-Мёзы, делал успехи, внушавшие нам немалое беспокойство: завладев Ахеном, он 2 октября выиграл бой при Альденховене,
3-го взял Юлих, а далее последовательно Андернах, Кобленц, Маастрихт, Кёльн, и это в то самое время, когда Пишегрю, сломив оборону Нимвегена, затем занял и Амстердам, обратив в бегство штатгальтера, и захватил голландский флот, не сумевший выбраться из ледовой западни у острова Тексел.
        Наконец 9 февраля был заключен мирный договор между Францией и Тосканой, который ввел Французскую республику в политическую систему Европы.
        Мария Каролина заставила генерала Актона подробно описать состояние войск и вооружений Франции к началу 1795 года. Из его разъяснений следовало, что на 1 марта Франция располагала восемью действующими армиями: Северной под командованием генерала Моро; той, что стояла на Самбре и Мёзе, под началом генерала Журдана; войсками на Рейне и Мозеле под командованием Пишегрю; армиями Келлермана в Италии и Альпах, Шерера - в Восточных Пиренеях, Монсея - в Западных Пиренеях, Канкло - на Западном побережье и, наконец, стоявшей на побережье у Бреста и Шербура, - ею руководил генерал Гош.
        Столь блестящее положение французов произвело на испанский двор еще более сильное впечатление, чем на неаполитанской, а потому король Карл IV, брат нашего короля Фердинанда, решился заключить с Францией мир, что и свершилось 22 июля 1795 года.
        За месяц до того, предупрежденный королевой об этом малодушном намерении Карла IV, сэр Уильям Гамильтон в свою очередь оповестил о нем английское правительство, и оно могло теперь заблаговременно принять свои меры в предвидении скорого разлада отношений с Испанией.
        Внезапно весть о событиях 13 вандемьера - я использую это революционное наименование, ибо оно освящено историей, - достигла Неаполя, и снова, уже во второй раз, имя Бонапарта оказалось у всех на устах.
        С той только разницей, что этот батальонный командир между 19 декабря 1793 и 4 ноября 1795 года стал генералом.
        Бонапарт спас Конвент, разметав картечью взбунтовавшиеся секции на ступенях церкви святого Рока.
        Эта победа, покончившая с гражданской войной, а также покровительство генерала Барраса вскоре после этого обеспечили ему звание командующего Итальянской армией.
        При венском дворе говорили, что Франция сошла с ума, если доверяет свою судьбу молодому человеку двадцати шести лет, известному лишь благодаря двум победам, к тому же одержанным над французами.
        Королева получила от своего племянника письмо, где говорилось, что все старые австрийские генералы смеются до слез от жалости при виде этого мальчишки, которого посылают воевать с ними, стратегами в полном смысле этого слова!
        И действительно, чего стоила известность Бонапарта в сравнении со славой таких знаменитостей, как Больё, Вурмзер, Альвинци и принц Карл!
        Мы с нетерпением ожидали начала кампании. Австрия набрала пять армий, общей сложностью примерно около ста восьмидесяти тысяч человек. Бонапарт с тридцатью шестью тысячами войска двинулся через Савону наперерез Больё, который со своей стороны отправился ему навстречу со своими пятьюдесятью тысячами австрийцев.
        Почти в то же время до нас дошли вести о битвах при Монтенотте, а также при Миллезимо и Дего.
        Велико было наше изумление, когда Больё оказался разбит в трех схватках, потерял шесть тысяч убитыми, восемь тысяч пленными и вдобавок лишился десяти или двенадцати пушек.
        Но потом все обернулось и того хуже. Как стало известно, сардинская армия была отрезана от австрийской и в свою очередь разгромлена при Мондови, а десятитысячное войско австрийцев, имевшее восемнадцать пушек, было атаковано у моста Лоди и обращено вспять двумя тысячами французов под командованием все того же генерала Бонапарта. Мало того: генерал Массена вошел в Милан, после чего в Париже был заключен мирный договор между Французской республикой и королем Сардинии. По условиям этого договора король уступал французам Савойю, Ниццу и Тенде, обеспечивал их войскам беспрепятственное прохождение через свои владения и предоставлял в их распоряжение свои форты и крепости, а также соглашался срыть укрепления у Брунетты и Сузы.
        Как легко догадаться, в мои намерения не входит подробное описание всей этой кампании, я хочу лишь отметить главные события и поведать о впечатлении, какое они на меня произвели. Вурмзер, разгромленный вслед за Больё, после поражений под Кастильоне, Ровередо и Бассано был вынужден укрыться за крепостными укреплениями Мантуи. Альвинци, посланный ему в помощь, потерпел поражение при Арколе и у Риволи. И наконец, принц Карл, поторопившийся им на помощь, был бит везде, где натыкался на противника.
        И все это за один год!
        Тоскана и Сардиния уже заключили мир с Францией, герцог Моденский и папа тоже вступили в переговоры. Венеция, увидев французов у себя на пороге, приказала Месье, брату короля, после смерти дофина называвшему себя Людовиком XVIII, покинуть Верону и вообще удалиться из пределов Республики.
        После этого события стали развиваться с ужасающей быстротой: генерал Массена взял Клагенфурт, столицу Каринтии, Бернадот занял Лайбах, столицу Карниолы, наконец, генерал Ожеро, войдя в Венецию, низложил прежнее правительство, заменив его выборной муниципальной властью.
        Положение оказалось для нас тем более серьезным - я говорю для нас, настолько я не могла отделить своей судьбы от судьбы королевы, а сэр Уильям привык действовать заодно с королем, - итак, для нас все было тем серьезнее, что неаполитанский двор не переставал раздражать победоносного противника, посылая Австрии подкрепления, от которых не было ровным счетом никакого толку, а также составляя и распространяя угрожающие манифесты против Франции.
        Король, собственно, не имел к этим манифестам никакого отношения, если не считать его подписи, да и она зачастую заменялась грифом. Все подобные сочинения составлялись генералом Актоном, князем Кастельчикалой и королевой, причем из-за того, что почерк королевы был довольно некрасив, браться за перо почти всегда приходилось мне.
        У меня сохранились один или два подобных манифеста. По несдержанности их выражений легко судить, в какое опасное положение поставил себя двор Обеих Сицилий по отношению к французскому правительству:



«Пусть же ничто не послужит в наших глазах оправданием французам: они убили своего короля, покинули храмы, изгнали и истребили священнослужителей, обрекли на смерть своих лучших, величайших граждан и, наконец, надругались не только над всеми законами общества, но и над всеми законами справедливости и, не довольствуясь своими собственными злодеяниями, разнесли и рассеяли семена преступления в завоеванных ими землях и в странах, куда их доверчиво допустили, приняв за друзей.
        Однако ныне чаша терпения переполнилась: народы поднялись, дабы в свою очередь повергнуть их во прах. Последуем же примеру сих справедливых и отважных защитников добра, доверимся Божьей помощи и силе нашего оружия. Пусть во всех церквах возносятся молитвы. И вы, благочестивые неаполитанцы, молитесь, дабы испросить у Господа мира и покоя для нашего королевства. Внимайте голосу ваших духовных отцов, следуйте их советам, исходящим с церковных кафедр или звучащим в тиши исповедален.
        И, поскольку во всех общинах началась запись добровольцев, пусть все те, кто способен носить оружие, впишут свои имена в сии почетные списки. Вспомните, что вы делаете это во имя защиты родины, трона, свободы, нашей трижды святой христианской веры! Подумайте о том, что ныне решается судьба ваших жен и детей, что под угрозой ваше достояние, все радости вашей жизни, добрые патриархальные нравы, законы, завещанные вам предками! Я с вами в ваших молитвах и ваших сражениях. Кто не предпочтет смерть жизни там, где жизнь можно купить лишь ценой отказа от свободы и справедливости?!»

        Далее король, а вернее те, кто говорил от его имени, обращался к епископам, кюре, исповедникам и миссионерам:



«Мы повелеваем, чтобы во всех церквах Обеих Сицилий производились молебствия в течение сорока часов и проповеди покаяния, дабы испросить у Господа благоденствие для нашего государства. С этой же целью вам надлежит с высоты алтарей и кафедр и в часы исповеди напоминать неаполитанцам и всем обитателям нашего королевства об их долге христиан и подданных, убеждая их посвятить Господу чистоту своего сердца, а отечеству - силу своего оружия, чтобы защитить религию и трон.
        Поведайте вашей пастве о заблуждениях, в которых погрязла Франция, о лживости той тирании, которую там именуют свободой, о ересях и, что хуже того, о французских войсках, наконец об угрозе всеобщей гибели! Вдохновляйте народ на борьбу посредством крестных ходов и других священных церемоний и дайте каждому из ваших прихожан ясно понять, что революционные движения, потрясая общество до основания, ниспровергают две прочнейшие его опоры - Церковь и трон».

        Это воззвание провозглашалось под звуки трубы на всех улицах и перекрестках Неаполя и было развешано на всех стенах, его растолковывали во всех церквах.
        Сорокачасовые молебствия были объявлены по всей стране и незамедлительно начаты в архиепископской церкви святого Януария.
        Надо заметить, что священники, кто по убеждению, кто в порыве фанатического рвения, от всей души способствовали намерениям королевы. Королевская чета с величайшей торжественностью явилась в собор в окружении министров, придворных, чиновников магистратуры - всех, кто тем или иным образом зависел от правительства. Простонародье последовало их примеру, и церкви настолько переполнились, что стало невозможно проехать по улицам, если учесть, что в Неаполе редко встретишь улицу, где бы не было церкви, а перед каждой из них стояла толпа молящихся: не сумев протолкаться внутрь, они скапливались у входа. С этих пор неаполитанцам стали изображать французов как воров, убийц, разбойников, еретиков, отлученных от Церкви, которым нельзя верить и по отношению к которым нет надобности держать слово; их можно преследовать как outlaws[Люди вне закона (англ.).] , убивать ударом кинжала в спину, им можно давать отраву у своего гостеприимного очага, убивать во сне, наконец, их можно просто убивать как бешеных псов.
        И вот пример ослепления, в какое приводят нас страсти: я разделяла эту ярость против страны, где в свой час мне придется просить приюта, и она мне его даст, в то время так Англия, для которой я сделала все что могла, отказала мне в куске хлеба!
        В конечном счете о тех чувствах, что обуревали меня тогда, лучше всего говорят несколько писем, в то время написанных мною, и отдельные места из них я приведу здесь, не изменив ни единого слова.
        Но было в неаполитанском обществе сословие, не разделявшее этой ненависти к французам и, следовательно, не присоединившее своего голоса к молитвам об их погибели, возносимым к Небесам.
        К нему принадлежали все люди свободных профессий, независимые, образованные представители mezzo ceto - юристы, врачи, философы, адвокаты, поэты. Поэтому королева, забыв приступ раскаяния, испытанный ею после гибели первых жертв, и особенно после смерти Караманико, взялась за преобразование Государственной джунты и пустила по следу новой дичи троицу, прозванную сбирами королевы - Ванни, Гвидобальди и Кастельчикалу.
        Тюрьмы опять наполнились, и на этот раз в списки заключенных попали самые громкие имена Неаполя.
        Однако среди всех этих приготовлений к войне не только оборонительной, но и наступательной нас изумило перемирие, заключенное в Брешии, и последовавшее за ним подписание папой Пием VI договора в Толентино: по условиям его святой отец отдавал французам Болонью, Феррару и Романью, притом разрешал этим провинциям учредить у себя республиканское правление - уступка, какой они не преминули воспользоваться.
        Таким образом, испытания, которые королева считала отдаленными, быстро надвигались на нас. Французы ушли, но принципы, что они несли с собой, семена идей, с их силой, превышающей человеческую, пустили корни в той почве, где они были посеяны.
        Генерал Актон и королева поняли, что нельзя терять ни минуты. Им было известно, что правительство Директории побуждало Бонапарта совершить возмездие, заслуженное правительством Обеих Сицилий, и что он на это отвечал:



«Сегодня мы еще недостаточно могущественны, чтобы придать этому возмездию такую сокрушительность, какую ему необходимо. Но придет день, когда мы заставим их сполна заплатить за все былые, нынешние и будущие вероломства. Могу вас уверить, что король Фердинанд и королева Каролина ничего не потеряют, если немного подождут!»

        Этот ответ стал известен в Неаполе слово в слово, и хотя из него следовало, что опасность на какое-то время отдаляется, король был так напуган этим дамокловым мечом, повисшим над его головой, что послал к Бонапарту князя Бельмонте с поручением любой ценой добиться с ним мирного договора.
        Одиннадцатого октября 1797 года уполномоченными двух правительств было подписано соглашение; приведу его здесь полностью, ибо оно дает понятие о том состоянии зависимости и страха, которое испытывал неаполитанский двор, оказавшись лицом к лицу с Французской республикой.
        Впрочем, подобно тому как кувшин тем больше наполняется водой, чем ниже его опустишь, так и сердце королевы наполнялось ненавистью по мере того, как обстоятельства вынуждали ее терпеть унижения.
        Договор был составлен в самых недвусмысленных выражениях:



«Неаполь, покончив со всеми другими союзами, впредь будет сохранять нейтралитет и обязуется закрыть свои порты для судов всех держав, пребывающих в состоянии войны с Францией.
        Число враждебных Франции кораблей, принятых здесь, не должно превышать четырех.
        Всем заключенным французам, попавшим в тюрьму по политическим обвинениям, возвращается свобода.
        Надлежит произвести серьезное следствие, дабы разыскать виновников похищения документов французского посла Мако.
        Французы в Неаполе получают право свободно отправлять всевозможные религиозные культы.
        С Французской республикой будет подписан торговый договор, согласно которому Франция получит возможность пользоваться портами Сицилии на тех же условиях, что и наиболее благоприятствуемые нации.
        Неаполь признает Батавскую республику и впредь будет считать ее существование обусловленным настоящим мирным договором».

        Кроме того, был еще пункт, которому полагалось оставаться в тайне от всех, кроме самих договаривающихся сторон. Он выглядел так:



«Король выплатит Французской республике восемь миллионов франков (два миллиона дукатов).
        Со своей стороны Франция впредь до окончания переговоров с верховным понтификом обязуется не продвигать свои войска далее крепости Анкона и ни делом, ни словом не будет вмешиваться в военные действия, ведущиеся в Южной Италии».

        LXXV

        Итак, всего за один год обстоятельства решительно изменились.
        Этого маленького генерала Буонапарте, над которым все посмеивались и который победил в военной кампании, достойной быть поставленной в один ряд с деяниями Александра, Ганнибала и Цезаря, Директория нарекла посланцем Провидения. Французская республика преподнесла ему знамя, на котором золотыми буквами было начертано:



«Генерал Бонапарт уничтожил пять армий, одержал победу в восемнадцати регулярных сражениях и шестидесяти семи вооруженных схватках, взял 160 000 пленных, отправил во Францию 160 знамен, чтобы украсить ими здания военных ведомств, 1180 стволов артиллерии, дабы пополнить ими наши арсеналы, 200 миллионов для государственной казны, 51 военный корабль, что стоят ныне на якоре в наших портах, шедевры искусства, теперь украшающие наши картинные галереи и музеи, драгоценные рукописи для наших общественных библиотек и, наконец, освободил от угнетения восемнадцать народов».

        Можно понять, сколь глубоко эти почести, оказываемые нашему врагу, удручили неаполитанский двор, сэра Уильяма и меня: меня как подругу королевы, разделяющую все ее симпатии и всю ее неприязнь, а сэра Уильяма Гамильтона как английского посла.
        В день, когда правительству Обеих Сицилий пришлось признать Цизальпинскую республику, королева была охвачена таким бешенством, в каком мне редко доводилось ее видеть.
        Договор, заключенный в Кампоформио между Францией и Австрией, имел огромное значение. Границы Франции расширились с одной стороны до Альп, с другой - до Рейна. Впрочем, потеряв часть земель, Австрия взамен получила новых подданных: в то время так Цизальпинская республика поднялась, Венецианская республика пала, став собственностью императора.
        Казалось, мир обеспечен, однако сэр Уильям посмеивался своей особой улыбкой искушенного дипломата, когда слышал разговоры о том, что теперь якобы мир воцарится надолго.
        - Пока Англия в состоянии войны, - говорил он, - никому, и в особенности Франции, покоя не знать.
        Королева, которая, по-видимому, принимала этот мир всерьез не более, чем сэр Уильям, использовала передышку, чтобы отпраздновать бракосочетание принца-наследника с эрцгерцогиней Клементиной. Об этом принце я мало что смогу сказать, поскольку во все то время, что я провела при неаполитанском дворе, он там играл более чем второстепенную роль. Что касается принцессы, то мне сообщить о ней вообще ничего, так как она вовсе никакой роли не играла.
        Принц в ту пору был крупным добродушным малым двадцати одного года, очень толстым, очень розовым, очень ловким, очень образованным, очень утонченным и в высшей степени бессловесным. Устремив пристальный взор на Европу, он не упускал ни единой подробности совершавшейся там исторической драмы и вместе с тем, казалось, не видел ничего; будучи в ужасе от насилия, развязанного его матерью, он с головой погружался в занятия, хотя по возрасту был уже вполне способен заявить о своем мнении, и оставался чуждым всем вопросам политики, сколь бы важными они ни были для судьбы трона Обеих Сицилий, а следовательно, и его собственной, поскольку он был наследником престола. Подобно тому как его отец посреди всех общественных треволнений, казалось, куда более был озабочен охотой в Аспрони или Персано, нежели падением или возвышением той или иной республики, так и принца открытия Месмера, Монгольфье или Лавуазье занимали не в пример сильнее, чем перемирие в Брешии или подписание договора в Толентино. Мать не слишком жаловала принца и в кругу близких заявляла, что он так же глуп, как его отец.
        Любимцем Марии Каролины был принц Леопольдо, в ту пору мальчик лет восьми-девяти. И правда, это было прелестное дитя: красив, как ясный день, полон ума и лукавства.
        Третьему принцу было шесть лет, его звали Альберто, он отличался очень слабым здоровьем и (я в свое время расскажу об этом) пришел час, когда к величайшей моей печали, ему суждено было скончаться не только на моих глазах, но и на моих руках.
        Неаполитанская эскадра отправилась за юной эрцгерцогиней в Триест и доставила ее в Манфредонию, где ее ожидал принц Франческо, хотя сама церемония бракосочетания должна была состояться в Фодже, то есть на пять-шесть льё в глубь страны.
        Король и королева сопровождали жениха, и я, разумеется, была в их свите. Сэр Уильям Гамильтон остался в Неаполе.
        Мне не терпелось посмотреть на невесту, хотя, по слухам, ее наружность была довольно неинтересной. Такое суждение можно было бы назвать справедливым, если бы бледность, которую ни разу на моей памяти не окрашивал хоть малейший румянец, и выражение глубокой меланхолии не придавали большого своеобразия чертам принцессы. Отчего происходила эта печаль, эта бледность? Никто так никогда и не узнал… Быть может, от какой-то тайной любви, покинутой при дворе цезарей, но не забытой. Возможно также, что это был лишь роковой знак, каким отмечены лица тех, кому суждена ранняя кончина.
        Свадебные торжества состоялись во второй половине июня, причем к этому случаю были приурочены большие милости: Актону, первому министру, пожаловали чин генерал-капитана; на сорок четыре вакантных епископских места определили столько же новых епископов (последнее было немалой жертвой со стороны короля, поскольку, пока эти места оставались незанятыми, доход от них шел ему); чины и орденские ленты достались на долю офицеров, выступавших в Итальянской войне против Франции; наконец, многих обитателей Фоджи сделали маркизами, видимо имея в виду, что они проживают в области Марке, а также в награду за огромные траты, понесенные ими в дни свадьбы принца-наследника.
        Вовлеченная в эти празднества, я стала их участницей от начала до конца, сколь бы мало это бракосочетание ни значило не только в жизни общества, но даже и в частной жизни принца Франческо. Эти обстоятельства отвлекли меня от серьезных событий, происходивших при римском дворе и годом позже весьма болезненно отозвавшихся при дворе неаполитанском.
        Я имею в виду убийство французского генерала Дюфо.
        При том положении, какое я занимала, в подобном происшествии для меня ничто не могло остаться неизвестным или не вполне ясным.
        Об этом стоит рассказать несколько подробнее, так как именно смерть Дюфо стала поводом для прихода французов в Рим и последовавшего затем учреждения Римской республики.
        Ныне, когда мне дано увидеть издали события, а главное, злобу тех лет, я надеюсь, что смогу внести в свое повествование беспристрастие если не судьи, то историка.
        Легко догадаться, что, с тех пор как Романье было позволено стать республикой, в Риме возникла республиканская партия.
        Эта партия состояла по преимуществу из французов, притом людей искусства, живших в Вечном городе. В самом деле, их ведь могли бы обвинить в недостатке преданности своему патриотическому долгу, если бы они не пускали в ход все средства, вербуя сторонников для того правительства, которое они представляли.
        Послом в Риме был Жозеф Бонапарт, брат Наполеона Бонапарта. Его семья быстро набирала силу, поддерживаемая мощной дланью «посланца Провидения», как назвала его Директория.
        Жозеф Бонапарт, в котором мы тогда никак бы не могли угадать будущего узурпатора неаполитанского трона, делал все возможное, чтобы сдержать республиканцев, убеждая их, что время для решительных действий еще не пришло.
        Вопреки всем его стараниям, они 26 декабря 1797 года уведомили посла, что возмущение назрело. Он их выпроводил, умоляя, по своему обыкновению, сделать все от них зависящее, чтобы еще на какое-то время задержать готовящийся взрыв. Они удалились, обещая постараться это сделать.
        На следующий день кавалер д’Асара, испанский посол, лично явился сообщить Жозефу Бонапарту о готовящихся беспорядках.
        И мятежники-республиканцы действительно вышли на улицы 28 декабря. Но, теснимые драгунами, расстреливаемые пехотой, они бежали и укрылись под портиками дворца Корсини, где жил посол.
        Поскольку дальнейшие события описывались многократно и самым различным образом, я удовлетворюсь тем, что приведу здесь официальное донесение Жозефа Бонапарта. Нам была послана копия, с нее-то я и переписываю то, что вы сейчас прочтете. Поскольку этот документ неизвестен или почти неизвестен, я надеюсь, что он представит некоторый интерес. Итак, прерываю свой рассказ и предоставляю слово послу:



«… Один французский художник, явившись к нам, предупредил, что толпа становится все многочисленнее, а также что он различил в ней весьма известных шпионов, агентов правительства, которые громче всех кричали: “Да здравствует римский народ! Да здравствует республика!”; кое-кто из них полными пригоршнями швырял в толпу пиастры. По улице нельзя было проехать. Я поручил ему тотчас спуститься к толпе, чтобы объявить ей мою волю. Французские военные, окружавшие меня, ждали только приказа, чтобы рассеять скопление народа, применив силу, что свидетельствовало о их преданности долгу. Но я предпочитал сам поговорить с мятежниками, благо я владею их языком. В полном облачении, соответствующем моей должности, я вышел из кабинета, предложив офицерам следовать за мной.
        В это мгновение мы услышали частую ружейную пальбу. То был кавалерийский пикет: не предупредив меня, он вторгся в пределы посольства, подчиненные моей юрисдикции; всадники галопом проскакали мимо, стреляя на ходу через проемы трех широких дворцовых портиков. Тогда толпа бросилась во внутренний двор и на лестницы. Проходя, я видел умирающих, видел оробевших беглецов и людей, обуянных лихорадочной дерзостью, видел тех, кому заплатили, чтобы возбудить народное возмущение, а затем обличить его. Непосредственно за кавалерией проследовала рота фузилёров и часть их проникла в вестибюли.
        Я столкнулся с ними там, и при виде меня они остановились. Я искал глазами их командира, но тот прятался за спинами солдат, и мне не удалось его обнаружить. Я спросил у них, по какому праву вооруженные люди бесцеремонно врываются во владения, подлежащие французской юрисдикции, и приказал им незамедлительно удалиться. Тогда они отступили на несколько шагов. Полагая, что тут мне удалось преуспеть, я обратился к толпе, скопившейся в глубине двора. Некоторые из толпы уже начали наступать на солдат по мере того, как те отходили. Я сказал им решительным тоном, что первый, кто посмеет выйти на середину двора, будет иметь дело со мной. В то же время генерал Дюфо, Шерлак, еще двое офицеров и я выхватили сабли, чтобы удержать эту безоружную толпу, среди которой лишь кое-где мелькали люди с пистолетами или кинжалами. Но пока мы были заняты этим, фузилёры, отступившие лишь затем, чтобы не попасть под пистолетные выстрелы, единым залпом разрядили ружья в толпу. Несколько пуль на излете поразило людей из последнего ряда; нас, стоящих посредине, постарались не задеть. Затем рота отступила, чтобы перезарядить
ружья.
        Я использовал эти мгновения, попросив полковника Богарне, адъютанта генерала Бонапарта, случайно находившегося подле меня (он только что возвратился из Леванта, где был с особой миссией), и младшего штаб-офицера Арриги с саблями в руках встать на пути возмутителей спокойствия, раздираемых противоречивыми чувствами, сам же вместе с генералом Дюфо и штаб-офицером Шерлоком двинулся им навстречу с намерением убедить их командиров прекратить огонь и уйти отсюда. Я увещевал их, требуя покинуть владения Франции, убеждая, что как посол сам позабочусь о том, чтобы виновные в беспорядках были наказаны, им же надлежит в подобном случае только отправить кого-нибудь из своих с докладом в Ватикан к своему генералу, военному наместнику Рима, сенатору или кому-либо другому из власть предержащих, и тогда все это закончилось бы без кровопролития. Но излишне храбрый Дюфо, привыкший к победам, одним прыжком ринулся в самую гущу солдат и, стоя меж их штыками, попытался урезонить их. Мы, генерал Шерлак и я, желая выручить соотечественника, безотчетно устремились вслед ним.
        Увлекаемый людским потоком, Дюфо оказался напротив городских ворот, именуемых Сеттимьяна, и вот я увидел, как один из солдат разрядил свой мушкет прямо ему в грудь; он упал, но потом приподнялся, опираясь на саблю. Я звал его, он хотел вернуться ко мне, но прозвучал второй выстрел, и генерал распростерся на мостовой. А затем еще не менее пятидесяти пуль пронзили его бездыханное тело! Шерлока не зацепило, он указал мне обходной путь, который привел нас в сад дворца и избавил от выстрелов убийц Дюфо, равно как и от беспорядочной пальбы другой роты, приближавшейся с противоположного конца улицы. Под ее напором те два офицера, которые сдерживали толпу, тоже были вынуждены присоединиться ко мне. Нам предстояло встретить новую опасность, поскольку теперь этот новоприбывший отряд мог беспрепятственно проникнуть во дворец, куда мои секретари, прибегнув к помощи двух молодых художников, только что силой увели мою жену и сестру, которая на следующий день должна была стать супругой храброго Дюфо.
        Через сад мы вернулись во дворец. Все его дворы были заполнены скопищем трусливых и пронырливых каналий, чья злонамеренность и повлекла за собой эту ужасную драму. Десятка два из них, а также из мирных граждан лежали убитыми. Я вошел во дворец. Ступени лестницы были в крови, по ним ползли умирающие; раздавались стоны раненых. Нам удалось запереть все три парадные двери, выходившие на улицу. Рыдания и жалобы невесты Дюфо, этого юного героя, всегда находившегося в первых рядах тех, кто сражался на Пиренеях и в Италии, выходившего победителем из любых переделок, а теперь павшего почти безоружным от руки подлого бандита; отсутствие его матери и брата (любознательность побудила их покинуть дворец, чтобы осмотреть памятники римской старины); ружейная пальба, продолжавшаяся на улицах и у дворцовых ворот; какие-то люди, чьи намерения были неизвестны, заполняющие ближайшие ко входам комнаты обширного дворца Корсини, нашей посольской резиденции, - эти и им подобные обстоятельства делали пережитую нами драму невообразимо жестокой.
        Я позвал своих слуг. Трое из них отсутствовали, один был ранен. Я распорядился перенести оружие, которым мы пользовались во время путешествий, в занимаемую мной часть дворца. Чувство национальной гордости (оно оказалось сильнее всех моих резонов) подсказало молодым офицерам план отправиться за телом своего несчастного генерала, чтобы перенести его во дворец. Им это удалось с помощью нескольких верных слуг и благодаря тому, что они избрали обходный путь, хотя и приходилось действовать под огнем подлой и оголтелой римской солдатни, продолжавшей развязанную ею бойню.
        Они нашли тело этого славного воина, еще так недавно воодушевленного самым возвышенным героизмом: оно было погребено под кучей наваленных камней - окровавленное, истерзанное, изрешеченное пулями и исколотое ножами…
        В шесть часов утра, четырнадцать часов спустя после убийства генерала Дюфо, осады моего дворца, истребления окруживших его людей никто из римлян все еще не явился ко мне от имени правительства, дабы осведомиться о положении дел. Тогда я решил вытребовать мои паспорта и покинуть Рим незамедлительно. Я уехал, перед тем озаботившись о безопасности немногих французов, находившихся в Папской области. Кавалеру Анджолини поручено выправить им паспорта для отъезда в Тоскану, где они найдут меня вместе с офицерами и той частью слуг, что не пожелали меня покинуть с того часа, когда наши жизни подверглись некоторой опасности.
        Заканчивая этот рассказ, я полагаю, что нанес бы обиду всем республиканцам, если бы принялся настаивать на необходимости возмездия, которое Франция должна обрушить на это нечестивое правительство, умышленно убивающее послов, которых Республика удостаивает присылать к ним, и генерала, выделявшегося исключительной доблестью даже в такой армии, где каждый солдат был героем.
        Гражданин министр, я не замедлю возвратиться в Париж. Как только я приведу в порядок дела, что еще нуждаются в этом, я представлю вам самые подробные сведения относительно римского правительства и выскажу мое мнение о том, какому наказанию надлежит его подвергнуть.
        Это правительство не изменяет себе: злокозненное и дерзкое в своих преступных замыслах, оно становится трусливым и приниженным, едва осуществив их. Ныне оно валяется в ногах у посла д’Асары, умоляя его отправиться следом за мной во Флоренцию, чтобы вернуть меня в Рим. О том уведомил меня он сам, этот великодушный друг Франции, достойный обитать в иных краях, где лучше умеют ценить его достоинства и благородное прямодушие.

    Жозеф Бонапарт.
    Флоренция, 30 декабря 1797 года».



        LXXVI

        Должна признаться, что всякий раз, завершив описание событий, подобных тем, о каких вы только что прочли, я откладываю перо с чувством удивления. Пристало ли все это мне, легкомысленной женщине, предназначенной согласно природным вкусам, характеру и темпераменту для жизни, далекой от политических интриг, рожденной порхать, словно бабочка или птичка, в мире из шелка и газа, песен и сладостной гармонии? И вот я переношу на страницы моего повествования тяжеловесные отчеты, запятнанные кровью, зовущей народы к войне и отмщению! Не похожа ли я на Венеру - Афродиту, прячущую под маской Немезиды свой нежный улыбчивый лик, глаза, полные трогательных обещаний, уста, созданные для упоительных клятв?
        Однако я взялась поведать о событиях, в каких принимала участие, и теперь не могу отступить перед этой попыткой, которую вменила себе в обязанность. Голос моей совести, а может быть, и раскаяния кричит мне: «Вперед!» - и я не смею ослушаться этого зова свыше. Я продолжаю.
        Донесение Жозефа Бонапарта произвело в Париже настоящее потрясение. Генерал Бонапарт почитался не только героем, но идолом дня, так что покушение на одного из его братьев воспринималось как ужасное преступление. То было даже нечто большее, чем оскорбление величества, - то было святотатство!
        Да вот взгляните хотя бы на письмо гражданина Талейрана, человека, способного служить барометром общественного настроения. Этим посланием он отвечал на донесение Жозефа Бонапарта:



    «11 января 1798 года.


        Гражданин, я получил Ваше душераздирающее письмо с описанием ужасных событий, произошедших в Риме 8 нивоза. Вопреки всем Вашим стараниям умолчать о собственной роли в событиях этого кошмарного дня, Вам не удалось оставить меня в неведении относительно проявленной Вами высочайшей отваги, хладнокровия и той редкой прозорливости, от коей ничто не может укрыться. Величием своего духа Вы возвысили честь и имя француза. Директория уполномочила меня выразить Вам глубочайшее и живейшее удовлетворение Вашим образом действий. Надеюсь, Вы без труда поверите, что я счастлив послужить посредником для изъявления этих чувств…»

        Сначала Директория потребовала наказать убийц; но, то ли по небрежности, то ли оттого, что власти сами были слишком замешаны в этой истории, никто не был отдан под суд или хотя бы обеспокоен каким бы то ни было расследованием. Между тем было известно, что главарь убийц, некий Амадео, щеголяет поясом и шпагой убитого, что священник ближайшего прихода присвоил его часы, а прочие поделили между собой его деньги и одежду.
        Тогда Директория приказала генералу Бертье, в отсутствие Бонапарта командовавшему французскими войсками в Италии, двинуться на Рим.
        Бертье получил приказ, будучи в Милане, и уже на следующий день отправился в поход. 29 января его авангард достиг Мачераты, а к 10 февраля все соединения уже были у стен Рима. Один из отрядов тут же завладел замком Святого Ангела, который папские солдаты даже не попытались оборонять.
        Однако генерал Бертье не позволил войскам продвинуться дальше. Он только известил главарей римских смутьянов, что они могут рассчитывать на его поддержку.
        Шестнадцатого февраля, в день двадцать третьей годовщины восшествия Пия VI на римский престол, толпа бунтовщиков наводнила древний forum Romanum[Римский форум (лат.).] и оттуда потекла в направлении Ватикана, где, остановившись под самыми окнами покоев верховного понтифика, принялась кричать: «Да здравствует Республика!

        Из уважения, как они говорили, не к сану папы, но к его преклонным летам, они не вторглись в Ватикан, зато захватили весь город и выпустили воззвание, объявив о пришествии к власти народа; народ отрекался от своей причастности к убийствам Бассвиля и Дюфо, упразднял все права папы распоряжаться политическими, экономическими и общественными делами и учреждал республиканское правление свободное и независимое.
        Вожди восстания поспешили отправить к генералу Бертье депутацию из восьми человек от всех сословий, чтобы оповестить его о предпринятых действиях.
        Генерал незамедлительно совершил торжественный въезд в город через Народные ворота и, что выглядело убогим подражанием триумфаторам римской древности, в тот же день, поднявшись на Капитолийский холм, приветствовал от имени Директории новую республику, которую Франция отныне признавала свободной и независимой и которая состояла из территорий, оставленных папе Толентинским договором.
        На следующий день четырнадцать кардиналов, имевших низость подписать акт об отрешении римского папы и самих себя от всякой политической власти[Не надо забывать, что эти суждения высказывает англичанка, недруг Франции и подруга королевы Каролины. (Примеч. автора.)] , отслужили «Те Deum»[«Тебе, Бога [хвалим]» (лат.).] в стенах базилики святого Петра.
        Генерал Червони, которому было получено уведомить Пия VI о постигшем того лишении прав, явился к святому старцу и застал его коленопреклоненным и погруженным в молитву.
        Пий VI с великолепной невозмутимостью выслушал сообщение о том, что мирская власть отнята у него, а на требование признать новое правительство отвечал:
        - Моя власть дана мне Господом, мне не позволено отказаться от нее. Мне восемьдесят лет, стало быть, жизнь для меня мало значит. Что до оскорблений и телесных мук, я их не страшусь.
        Однако, поскольку присутствие святейшего отца в Риме никак не согласовалось с новым образом правления, Пию VI было предложено покинуть столицу христианского мира, и 20 февраля он действительно отбыл в Тоскану.
        До нас все эти новости дошли одновременно, и легко понять, какая буря поднялась в наших сердцах. Республика, шаг за шагом наступая из Франции, каждый день захватывала новые области Италии, и вот уже она была не более чем в тридцати льё от нас. Правительство Обеих Сицилий решило, что надо принять новые предосторожности перед лицом столь опасного противника.
        Не обращая внимания на договор, подписанный с Францией 19 февраля 1797 года, то есть год и два месяца тому назад, Фердинанд заключил со своим племянником-императором новый договор от 19 мая 1798 года, лишающий всякой силы условия предыдущего.
        Во исполнение этого договора император должен был сосредоточить в Тироле армию в
60 000 солдат, а Фердинанд - стянуть 30 000 солдат к неаполитанским границам.
        По странной случайности, в тот же самый день 19 мая 1798 года французская эскадра подняла паруса и вышла из Тулонской гавани, направляясь в Египетскую экспедицию.
        О приготовлениях Франции было давно известно, но мало кто знал, каким землям угрожает эта огромная армада.
        Сэр Джон Джервис, командующий английским флотом - с тех пор он успел стать графом Сент-Винцентом, - упорствовал в своей склонности объяснять эти приготовления Республики намерением провести экспедицию в океане. Поэтому он ограничился тем, что закрыл доступ в Гибралтарский пролив и блокировал испанскую эскадру в порту Кадиса.
        Из этих же соображений он направил Нельсона, служившего под его началом, с тремя линейными кораблями, четырьмя фрегатами и одним корветом крейсировать близ Тулонского порта, впрочем пообещав по первому требованию прислать подкрепление.
        Девятого мая Нельсон вышел из бухты Кадиса, но было уже слишком поздно. Едва он подошел к Лионскому заливу, как налетевшая буря разметала его суда и снесла мачты корабля, на борту которого находился он сам.
        Чтобы устранить последствия разрушений, он направился к порту Сен-Пьер, причем его собственный корабль шел на буксире, влекомый другим, менее пострадавшим.
        Во время стоянки в порту Сен-Пьер он получил известие, что французский флот покинул Тулонскую гавань, и тотчас послал судно к сэру Джервису за обещанным подкреплением.
        Однако лишь 8 июня, то есть через три недели после того как французская эскадра подняла паруса, Нельсон смог получить, наконец, это подкрепление, состоявшее из десяти семидесятичетырехпушечных и одного пятидесятипушечного корабля.
        Во главе этой эскадры Нельсон пустился на поиски французов. На южных берегах Корсики ему сказали, что видели их корабли между Корсиканским мысом и Италией.
        Тогда Нельсону пришло в голову - и эта идея была не лишена вероятности, - что французы двинулись к Неаполю. И он на всех парусах поплыл туда.
        Пятнадцатого июня, достигнув Понцианских островов, он послал к нам своего доверенного офицера и даже больше - своего друга капитана Трубриджа с поручением переговорить с генерал-капитаном и сэром Уильямом Гамильтоном.
        Кроме того, Трубридж имел письмо от Нельсона ко мне. Впечатление, которое я произвела на этого великого человека, не ускользнуло от моего внимания. Потому я нашла странным, что, имея возможность прибыть в Неаполь самому, то есть увидеться, наконец, со мной, он упустил этот повод.
        Его письмо объяснило мне все.
        Вот оно:



«Миледи,
        если бы я прибыл в Неаполь, если бы ступил на его землю, если бы вновь увидел Вас, я бы рисковал пренебречь моим долгом, который сейчас состоит в том, чтобы, не теряя ни минуты, продолжать преследовать французский флот.
        Трубридж передаст Вам это письмо, которое, вместо того чтобы стать доказательством моего равнодушия, станет благодаря объяснениям, которые в нем содержатся, свидетельством неодолимой силы тех чувств, что я испытываю к Вам.
        Как только Трубридж вернется, я, сообразуясь с указаниями, которые будут им получены от генерал-капитана и от сэра Уильяма, продолжу свой путь.
        Будь они хоть на другом краю земли, я все равно настигну французов, и Вы увидите меня вновь победителем, достойным Вас, или не увидите никогда!
        Тысячекратно Ваш

    Горацио Нельсон».
        Это письмо, не много сказав моему сердцу, весьма чувствительно польстило моему самолюбию. За те пять лет, что прошли со времени нашей встречи, Нельсон сражался как герой или, как он мне говорил позднее, как человек, ищущий гибели. Я уже рассказывала, как он лишился глаза в битве при Кальви, но это было не все: у Тенерифе он потерял руку.
        На этот раз он обещал вернуться достойным меня или не вернуться вообще, и я была убеждена, что он сдержит слово. Нельсон был не из тех, кто склонен к пустым обещаниям.
        С дворцового балкона я наблюдала величественное зрелище эскадры, крейсирующей в виду Неаполя. При помощи зрительной трубы сэр Уильям показал мне судно с адмиральским вымпелом. Я не могла различить того, что происходило на борту, но была уверена, что Нельсон стоит там, не отрывая глаз от дворца, так же как я сама пристально вглядывалась в его корабль.
        Перед скалою Капри величавая громада флота медленно разделилась надвое: часть кораблей прошла справа от острова, остальные - слева. Три дня эскадра не исчезала из виду, поскольку на море стоял штиль.
        Этот штиль был причиной тому, что лишь 25 июня Нельсон смог достигнуть крепости Мессины.
        Здесь он узнал, что Бонапарт по пути захватил Мальту, оставил там гарнизон в четыре тысячи человек и продолжил свой путь на восток.
        С Мессинского маяка, 25-го числа, судя по дате, Нельсон послал письма сэру Уильяму, чтобы сообщить ему эту новость, и мне, чтобы снова выразить чувства, которые я ему внушила.
        Мы получили эти послания 30-го того же месяца, и я тотчас ответила:



«Дорогой сэр,
        пользуясь предложением капитана Хоупа, шлю Вам эти несколько строк, чтобы поблагодарить за любезное письмо, переданное мне от Вас капитаном Боуэном.
        Королева с величайшим удовольствием выслушала в моем переводе те любезные слова, что Вы просили ей передать. Она поручила мне заверить Вас в ее признательности и в том, что она молится о Вашем здравии, а относительно Ваших побед она уверена: Вам они и без того обеспечены.
        У нас здесь все еще находится этот посол-цареубийца Гарa, самое наглое и бесстыдное дипломатическое животное, какое только можно вообразить. Теперь мне ясно, что Неаполю придется объявить войну, ибо нет иного способа спасти королевство, поскольку замечания и намеки французского посла, что ни день, звучат все более угрожающе.
        Ее Величество подтверждает справедливость всех суждений, высказанных Вами в Вашем письме сэру Уильяму, которое помечено Мессинским маяком. Вы видите события в самом верном свете. Генерал Актон того же мнения.
        Но, к сожалению, первый министр Галло - человек легкомысленный и недалекий, невежда, чопорный и надутый как индюк, он только и думает, что о фасонах своих пестро расшитых одеяний да об эффекте, который производит его бриллиантовое кольцо; добрая половина неаполитанцев считает его полу французом, я же думаю, что другая половина ошибается, принимая его за неаполитанца.
        Королева и Актон просто терпеть его не могут. Поэтому пусть он Вас не беспокоит: не поддерживаемый никем, кроме короля, он не может иметь существенного влияния. Впрочем, первый министр, какой бы призрачной фигурой он ни был, всегда достаточно влиятелен, чтобы сделать какую-нибудь пакость.
        Кстати, как Вы, наверное, знаете, те три-четыре сотни якобинцев, которые здесь более трех лет сидели в тюрьме, объявлены невиновными. А если верить тому, что говорят все, кто меня окружает, по меньшей мере половину из них следовало повесить. Тем, что всех этих очаровательных господ возвратили в общество, мы обязаны влиянию Гарa и слабодушию, а быть может, и симпатии к ним Галло.
        В общем, я порядком напугана, и мне кажется, что все здесь обречено на гибель. До слез жаль нашу дорогую прелестную королеву - уж она, воистину, заслуживает лучшей участи.
        Вы сами понимаете, дорогой сэр, что все это я пишу Вам второпях и чисто конфиденциально.
        Надеюсь, что Вы не покинете Средиземноморья, не забрав нас. Мы имеем разрешение уехать отсюда, как только получим указание, и все уже готово для подобного отъезда. Но пока я все же молю Господа, чтобы он помог Вам разгромить этих чудовищ-французов. Не могут же долго царствовать в мире подобные нечестивцы.
        Если будет возможность, пишите нам. Вы и вообразить не можете, какой усладой являются для нас Ваши письма.
        Благослови Вас Бог, дражайший сэр Нельсон! Прошу Вас считать меня Вашим неизменно искренним и от всего сердца преданным другом.

    Эмма Гамильтон».
        Это письмо настигло Нельсона в море, где он пытался отыскать французский флот, но все никак не мог.



        LXXVII

        Нельсон действительно совершенно потерял след Бонапарта и трехсот пятидесяти кораблей, которые следовали за ним. Сирокко несколько дней удерживал его в Мессинском проливе, но потом он воспользовался сильным попутным ветром, чтобы обойти Реджо и выйти в открытое море.
        Убедившись, что Бонапарт направился в Египет, он взял курс прямо на Александрию. Однако он туда прибыл до французского флота: адмирал Брюэс, по-видимому желая сбить с толку возможных преследователей, направился в сторону острова Кандии.
        Встретив дурной прием со стороны правителя Александрии, угрожавшего открыть огонь, если он попытается встать у порта на рейде, и не ведая, какой путь избрали французы, так как в Александрии их не оказалось, Нельсон предположил, что они направились в Константинополь, и двинулся наудачу вдоль берегов Карамании и Морей, рассчитывая добыть там новые сведения. Обогнув таким образом весь архипелаг, он был принужден из-за недостатка пресной воды и провизии возвратиться к Сицилии.
        Впоследствии я не раз от него слышала, что в ту пору, между 30 июня, когда он вышел из Мессинского пролива, и 21 июля, когда вошел в порт Сиракузу, он едва не обезумел.
        Положение и в самом деле было тяжелое. В Англии над его головой собиралась ужасная гроза. Когда стало известно, что он сначала позволил французам беспрепятственно выйти из Тулона, а потом целый месяц тщетно искал в Средиземном море - то есть не на океанских пространствах, а всего-навсего среди большого соленого озера - неприятельский флот, состоящий без малого из четырех сотен судов, со всех сторон зазвучали недоуменные вопросы, уж не предатель ли он, не пора ли отдать его под суд, а сам адмирал Сент-Винцент навлек на себя упреки в легкомыслии, Адмиралтейство обвиняло его в том, что он сделал контр-адмиратом офицера, вовсе недостойного подобного чина.
        Единственной надеждой Нельсона были мы, вернее, я. Я должна была добиться от королевы, чтобы в обход договора с Францией он мог получить в портах Сицилии всю необходимую помощь от местных портовых властей. Ведь если бы сицилийский двор остался верен условиям договора с Францией, Нельсону пришлось бы возвращаться для ремонта судов в Гибралтар, а это для него была бы окончательная гибель.
        Спасти его теперь могла только блистательная победа.
        Письмо нашего контр-адмирала, посланное им 22 июля лорду Сент-Винценту, дает представление о том, каково было тогда состояние его духа:



    «Сиракуза, 22 июля 1798 года.


        Дорогой лорд,
        у меня много деловых бумаг и документов для отправки Вам, но, не располагая фрегатом, с которым я мог бы переслать их, а также не имея возможности в настоящее время оставить борт “Ориона”, я пребываю в затруднении, о тягостности коего Вы можете судить сами. К тому же о местонахождении французов мне сегодня известно не больше, чем в тот день, когда я обогнул мыс Пассеро. Я твердо знаю только то, что
18 июня они начали уходить из мальтийского порта. Во вторник ночью все суда были уже в открытом море, утром в среду эскадру видели идущей полным ходом при вест-норд-весте. Это мне подтвердили четырнадцать человек, но по поводу дальнейшего я принужден исходить только из предположений. Если бы флот двигался на запад, я убежден, что в каждом порту и даже просто в каждой точке Сицилии, откуда его бы заметили, меня поспешили бы об этом уведомить. Не смею высказаться определеннее, но уверен, что нас предали, и более чем вероятно, что это письмо - я Вам шлю его через Неаполь - не достигнет даже Неаполя, или, по меньшей мере, не сомневаюсь, что его копия попадет в руки французского посланника, причем хорошо еще, если копия, а не сам подлинник. Я же уверяю Вас: если по той или иной причине это не окажется невозможным, я настигну французский флот. У нас нет ни одного больного. Я Вам описал все подробности происходящего, и Вы знаете все, вплоть до моих самых сокровенных помыслов.
        Ваш неизменно преданный

    Горацио Нельсон.


        P.S. Прием, оказанный нам в портах Сицилии, - настоящий позор. Королевский наместник признался, что, если бы он располагал для этого необходимыми средствами, он был бы вынужден согласно имеющимся распоряжениям помешать нам войти в гавань. Актон обещал отдать другие приказы, но так ни одного и не прислал. Что Вы на это скажете?»

        В тот же день Нельсон в отчаянии, едва ли не в ярости, пишет сэру Уильяму Гамильтону:



    «“Авангард”, Сиракуза, 22 июля 1798 года.


        Дорогой сэр,
        я до крайности удивлен, что король Неаполя запрещает входить в свои порты английским кораблям в количестве более трех-четырех. Я понял, что для нашего свободного приема даны особые секретные инструкции. Если же мне и в дальнейшем будут отказывать во всем, что нам необходимо, дайте мне знать об этом как можно скорее, с первым же попутным судном, чтобы я, не теряя драгоценного времени, отправился за снабжением в Гибралтар. То, как с нами здесь обходятся, неслыханно по отношению к великой нации. Знамя Его Британского Величества поистине подвергается оскорблениям во всех дружественных портах.
        При всем том примите уверения в моем величайшем почтении, и пр.

    Горацио Нельсон».
        Тем временем, благодаря мне, эти секретные инструкции были даны; правда, они прибыли несколько поздно. В тот же день, когда Нельсон написал это письмо, власти Сиракузы и других портов получили указание снабдить его провиантом, водой, лесом - короче, всем, что ему было нужно, и, главное, перестать ограничивать число судов, входящих в гавани.
        На следующий день Нельсон принес нам покаяние в следующем письме:



    «Сиракуза, 23 июля 1798 года.


        Мои добрые друзья,
        благодарю за все ваши усилия! Теперь у нас есть и провиант, и вода, притом черпать воду из источника Аретузы - это несомненно предзнаменование победы. Мы поднимем паруса при первом попутном ветре, и будьте уверены, что я возвращусь либо увенчанный лаврами, либо укрытый ветвями кипариса.

    Г. Н.»
        Через два дня Нельсон пишет сэру Уильяму еще раз:



    «Сиракуза, 25 июля 1798 года.


        Дорогой сэр,
        флотилия готова к отплытию, и, как только ветер задует с суши, я покину этот благословенный рейд, где на все наши нужды откликались с таким великодушием и где нам столь щедро расточали знаки внимания. Я только сильно беспокоился, пока здешние власти не получали секретной инструкции относительно приема меня. Я твердо уповаю на то, что французский флот будет обнаружен. Тогда исход событий окажется в руках Провидения, в благосклонности которого я не сомневаюсь.
        Передайте мое почтение леди Гамильтон и верьте, что я всегда останусь Вашим преданным

    Г. Нельсоном».
        Ветер, которого ждал Нельсон, поднялся в ночь с 25 на 26 июля, и флотилия, давно готовая в любую минуту поднять паруса, тут же получила приказ сняться с якоря.
        Теперь Нельсон направился к берегам Греции.
        Двадцать восьмого июля «Каллоден», пройдя близ Морей, вошел в залив Корон, и здесь капитан корабля, расспросив турецкого правителя, выяснил, что французы в Александрии. «Каллоден» тотчас связался с адмиральским судном, и сигнальщики передали эскадре приказ на всех парусах идти к Александрии.
        В виду порта они оказались уже в полдень 1 августа, однако французов там не застали: те отправились далее на восток. Флотилия Нельсона пустилась следом, и без четверти три на «Ревностном», шедшем первым, заметили шестнадцать линейных кораблей, стоявших на якоре.
        В три часа Нельсон дал сигнал приготовиться к сражению.
        Не мое это дело - описывать тот ужасный бой на Ниле, продолжавшийся два дня. Никогда еще победа не была такой полной, никогда море не видело столь кошмарного разгрома. Французский корабль «Восток» взлетел на воздух, еще один линейный корабль и один фрегат были потоплены, девять французских судов попали в руки победителя, однако три из них были в таком состоянии, что на следующий день пришлось их сжечь. Два дня спустя по той же причине подобной расправе подверглись еще два судна.
        К несчастью, сам Нельсон был тяжело ранен. Обломок реи, перебитой французским ядром, рухнул ему на лоб в то самое мгновение, когда он поднял голову: его привлек шум, произведенный попаданием ядра. Этот обломок сорвал ему со лба такой лоскут кожи, что его край болтался у самого рта. Удар был столь силен, что Нельсон счел себя раненным смертельно. Он тотчас велел позвать капеллана, чтобы сообщить ему свою последнюю волю. Но вместе с капелланом явился доктор; он осмотрел череп раненого и не обнаружил в нем ни малейшей трещины - убедиться в этом было легко, так как кость была обнажена. Доктор пристроил на место содранную со лба кожу и закрепил ее посредством бинта.
        Увидев свет, с которым, как ему казалось, он уже простился навек, Нельсон сверхчеловеческим усилием воли возвратился к своим обязанностям командира
«Авангарда» и, вновь обретя всю свою силу, все присутствие духа и хладнокровие, продолжал нести свою боевую вахту и продолжал командовать огнем до полного уничтожения французского флота.
        Потом, израненный, почти ослепленный, он, тем не менее, взял перо и написал нам, сэру Уильяму и мне:



    «2 августа, вечер.


        Мои добрые друзья,
        победа полная! Французский флот разгромлен! Капитан Кейпл на своей “Строптивице” привезет Вам это письмо и расскажет все подробности, коих я не в состоянии пока описать.
        Я получил легкое ранение, по поводу которого не стоит беспокоиться.
        Ваш навсегда преданный

    Горацио Нельсон.


        Прошу Вас передать эту радостную весть нашей любезной королеве вместе с моими уверениями в неизменном почтении».

        Капитан Кейпл действительно приплыл в Неаполь на борту «Строптивицы» 4 сентября. Он нам сообщил, что Нельсон прибудет через несколько дней и что он назначил гавань Неаполя местом сбора своей флотилии, в которой все суда более или менее пострадали и если и могли как-то передвигаться, то из последних сил.
        Исполнив его поручение, капитан Кейпл написал Нельсону:



«Господин адмирал,
        невозможно выразить, какая радость сияла на всех лицах, когда мы прибыли сюда, что за буря рукоплесканий и восторженных криков поднялась, когда нас приветствовали. Королева и леди Гамильтон от восторга просто без памяти. В общем, сэр, все Вас превозносят как освободителя Европы. Завтра утром в Вену отправится курьер. Я буду его сопровождать, чтобы не терять время даром. Сэр Уильям Гамильтон и другие иностранные послы оказывают мне всевозможную помощь. Все они спешат оповестить свои дворы о славной победе.
        Имею честь засвидетельствовать Вам глубочайшее почтение, и пр.

    Кейпл».
        Что касается меня, то в первые минуты я от избытка чувств написала Нельсону письмо. Я не могу его здесь процитировать, так как не сохранилась копия. Однако некоторые фразы из этого послания Нельсон воспроизводит в следующем письме, которое он отправил своей супруге:



    «В море, 16 сентября 1798 года.


        Королевство обеих Сицилий, от монарха до последнего крестьянина, обезумело от радости. В самом деле, если судить по тому, что мне писала леди Гамильтон, состояние королевы внушает истинную жалость. Вот подлинные слова леди Гамильтон:

“Как мне Вам описать потрясение, переживаемое королевой? Это, воистину, что-то немыслимое. Она плачет, кричит, мечется как безумная по своим покоям из комнаты в комнату; она бросается на шею каждому, кто ни встретится, смеясь и плача в одно и то же время. “О храбрый Нельсон! - поминутно восклицает она по любому поводу. - Боже, благослови нашего освободителя! О Нельсон! Нельсон! Чем только мы ему не обязаны! О победитель, о спаситель Италии! Зачем вас нет рядом, чтобы я могла излить перед Вами мое сердце, переполненное признательности!””
        О прочем, дорогая Фанни, предоставляю Вам догадаться самой. Прощайте! Головная боль не дает мне высказать и половины того, чем я бы желал поделиться с Вами. Все мои усилия чуть было не пропали даром, но Господь поддержал меня.

    Ваш Г. Нельсон».
        Надо знать, каких почестей удостоился Нельсон, какими наградами буквально завалили его все государи Европы, чтобы составить понятие о той мере ненависти и, вероятно, страха, что в ту пору Франция внушала всей Европе.
        Мы с Нельсоном однажды взялись составить список всех этих милостей. Он сейчас передо мной; эти записи относятся ко времени между октябрем 1798 и октябрем 1799 года.
        Прежде всего от короля и королевы Англии - звание пэра Англии и золотая медаль;
        от палаты общин, по ходатайству короля от 22 ноября 1798 года, - титул барона Нильского и Бёрнем-Торпского (для него и двух его ближайших наследников), с рентой в две тысячи фунтов стерлингов, начислявшейся с 1 августа 1798 года, то есть со дня Нильского сражения;
        от английского парламента для него и двух ближайших наследников - другая двухтысячная рента;
        от ирландского парламента - еще рента в тысячу фунтов стерлингов;
        от Вест-Индской компании - десять тысяч фунтов стерлингов единовременно;
        от Турецкой компании - серебряный столовый сервиз; от города Лондона - шпага с эфесом, украшенным бриллиантами;
        от турецкого султана - бриллиантовая пряжка с челмиком, то есть с пером, символом военного триумфа, стоимостью в две тысячи фунтов стерлингов, и роскошная шуба в тысячу фунтов;
        от матери султана, султанши Валиды, - табакерка, усыпанная бриллиантами, стоимостью в тысячу фунтов стерлингов;
        от российского императора Павла - ларец, украшенный бриллиантами, ценою в две тысячи фунтов стерлингов;
        от короля Обеих Сицилий - шпага с эфесом, украшенным бриллиантами, оцениваемая в пять тысяч фунтов стерлингов;
        от сардинского короля - табакерка, усеянная бриллиантами, ценою в тысячу двести фунтов стерлингов;
        от правительства острова Закинфа - шпага с золотым эфесом и трость с золотым набалдашником;
        от города Палермо - золотая табакерка и золотая цепь на серебряном блюде.
        Но самый оригинальный и, смею сказать, самый английский дар, доставивший Нельсону наибольшую радость, преподнес ему его друг, капитан «Swiftsure»[«Стремительный» (англ.).] Бенджамин Хэллоуэлл.
        Как я уже говорила, французский корабль «Восток» взлетел на воздух, так что его обломки, разлетевшись во все стороны, качались на волнах далеко друг от друга. Среди этих обломков капитан Бен Хэллоуэлл заметил грот-мачту, оставшуюся неповрежденной. Он спустил все шлюпки на воду и, не обращая внимания на людей, что плавали среди обломков судна, тщетно борясь за жизнь, приказал спасти лишь мачту
«Востока». Все шлюпки «Swiftsure» впряглись в эту мачту, подтащили ее к кораблю, и она была поднята на борт. Тотчас Бен Хэллоуэлл вызвал корабельного плотника и железных дел мастера и приказал им из самой толстой части мачты изготовить гроб: он был сколочен гвоздями, извлеченными из той же мачты, и обит железом из содранных с нее металлических частей. Потом, когда гроб был готов, он отправил его Нельсону, сопроводив следующим посланием:



    «Законопослушному и высокочтимому лорду Нельсону, кавалеру и баронету.


        Милорд,
        посылаю Вам гроб, полностью изготовленный из деревянных и железных частей грот-мачты корабля “Восток”, дабы Вы могли, покидая этот мир, вкусить покой в Ваших собственных трофеях. Пребывающий в искренней надежде, что он пригодится Вам еще не скоро, Ваш преданный и покорный слуга

    Бен Хэллоуэлл.
    “Swiftsure”, 23 мая 1799 года».
        Как уже было сказано, Нельсон принял этот дар с явным удовольствием. Некоторое время он его хранил в своей каюте вместе с крышкой, прислонив к стене как раз за креслом, в которое он садился, принимаясь за еду. Но старый слуга, которого очень огорчала эта похоронная принадлежность, упросил адмирала, чтобы ее перенесли на нижнюю палубу.
        Когда Нельсон покинул «Авангард», страшно потрепанный в сражении, гроб последовал за ним на борт «Громоносного», где долгое время хранился на его полубаке.
        Однажды Нельсон из своей каюты услышал, как молодые офицеры «Громоносного» восторгаются даром капитана Бена Хэллоуэлла. Он крикнул им:
        - Любуйтесь сколько угодно, господа, все равно ни одному из вас я его не уступлю!
        Увы! Конечно, все так и произошло: ныне бедный Нельсон спит в гробу, приготовленном для него Беном Хэллоуэллом.
        Признаться, рука моя дрожит и слезы навертываются на глаза, стоит мне лишь вспомнить эти мрачные подробности. Но они составляют часть славной истории моего героя и его величия, а потому я не считаю себя вправе обойти их молчанием.



        LXXVIII

        Девятнадцатого числа до нас дошли сведения, что 16-го корабль Нельсона был в виду Стромболи. Мы предположили, что он не замедлит прибыть в Неаполь, и, пренебрегая тем, что может подумать, сказать или сделать французский посол Гарa, приготовились к блистательным празднествам. Тремя днями ранее прибыли «Александр» и «Каллоден», опередившие «Авангард» на пять дней, так как они меньше пострадали в бою.
        На мыс Кампанелла и на самую высокую точку Каприйской скалы поставили наблюдателей, с тем чтобы они посредством сигналов оповестили о появлении кораблей Нельсона и эта весть могла незамедлительно достигнуть Неаполя.
        Затем была приготовлена большая, великолепно убранная барка с пурпурным навесом, увенчанным гербами Англии и Обеих Сицилий, и богато украшенная военными трофеями, что были добыты в схватках под знаменами двух союзных держав. Еще приготовили не то двенадцать, не то пятнадцать барок, чтобы составить кортеж головной барке, и каждый придворный имел приказ по первому сигналу предстать перед Нельсоном.
        В ту пору королева удвоила проявления своей нежности ко мне и поверяла мне самые тайные свои помыслы.
        Она не заблуждалась насчет того, что празднества, которые она намерена дать в честь нильского победителя, означают войну с Францией, а Франция, даже ослабленная потерей своего флота и 30 000 человек, вместе с Бонапартом ныне застрявших в Египте, тем не менее, оставалась противником, и его следовало если не страшиться, то, по меньшей мере, считаться с ним.
        Все складывалось так, что двору надлежало любой ценой добиться дружбы Нельсона и стоящей за его спиной Англии.
        Меж тем, чтобы заполучить Нельсона, королева рассчитывала на меня.
        Гордая Мария Каролина умоляла супругу английского посла о помощи, так же как некогда бедная Эми Стронг просила о том же скромную Эмму. Откажу ли я королеве в том, что некогда сделала для крестьяночки?
        Мой жизненный путь начался с соблазнения адмирала Джона Пейна, теперь ему предстояло завершиться соблазнением адмирала Горацио Нельсона.
        Я восхищалась Нельсоном, но еще не любила его. Моя любовь к нему возникла позже, рожденная его великой страстью. Чувства, доходящие до крайности, наделены способностью заражать.
        Я заверила королеву, что была бы готова сделать все, что от меня зависит, однако нельзя забывать о сэре Уильяме.
        Каролина расхохоталась.
        - Что ж, - сказала она, - сэр Уильям прежде всего англичанин, слишком англичанин, чтобы отказать в вознаграждении нильскому победителю. Впрочем, спрашивать его совета в этом деле нет нужды. Если бы я влюбилась в Нельсона, то уж конечно не взяла бы на себя труд спрашивать у короля, как мне поступать.
        - Ваше величество, - возразила я, - король Фердинанд, женясь на вас, был наследным принцем, однако и вы были эрцгерцогиней Австрийской: вы дали ему столько же, если не более того, что он принес вам. Это совсем не похоже на то, что произошло между сэром Уильямом Гамильтоном и мною. Кем я была, когда он взял меня в жены? Любовницей его племянника. Кем я была, прежде чем стала принадлежать его племяннику? Он забыл об этом, государыня, и я боюсь, как бы ему об этом не напомнить.
        Королева прервала мои излияния, прикрыв мне рот ладонью.
        - Мы все это уладим, - воскликнула она, - и наилучшим образом! Ведь любой, кто не желал бы тебе одного лишь счастья, тем самым стал бы мне злейшим врагом. Суди же сама, могу ли я хотеть сделать тебя несчастной!
        Она оставила меня в глубокой задумчивости. Я чувствовала, что близится одно из тех событий, каким суждено оказать огромное влияние на всю мою жизнь…
        Утром 22 сентября, около шести часов, пришла весть: заблаговременно расставленные сигнальщики предупредили о появлении на горизонте двух или трех многопалубных кораблей, притом на одном из них ими был замечен вымпел вице-адмирала.
        В ожидании этого мгновения король уже дней пять как не выезжал на охоту. Это обстоятельство исторгало из его груди удрученные вздохи, на что королева не обращала ни малейшего внимания.
        Тотчас был отдан приказ, чтобы каждый занял свое заранее указанное ему место; коменданты всех фортов распорядились зарядить пушки; священников всех приходов предупредили, что звонарям надо быть наготове, - короче, прием, который готовили Нельсону, был таким, какого обычно удостаивают только коронованных особ.
        Адмирал Караччоло во главе маленькой флотилии был послан навстречу Нельсону. Разумеется, сам он командовал флагманской галерой - на ее борт должны были подняться король и королева. Чтобы быть готовым в любой час дня или ночи исполнить свою миссию, он после прибытия «Каллодена» и «Александра» вообще не сходил на берег.
        Уважая ранг английского посла, а может, и по другой причине, о которой она не сочла нужным распространяться, королева удостоила сэра Уильяма Гамильтона чести принимать Нельсона как гостя в посольстве. Поэтому он, особенно в день прибытия английского флота, должен был принадлежать нам безраздельно.
        Сэр Уильям готовился к предстоящей церемонии с немалой тщательностью, и я с большой радостью или, можно сказать, с гордостью принимала участие во всех этих приготовлениях, нуждавшихся в женском присмотре и руководстве женского вкуса.
        Как почти всегда, я провела ту ночь во дворце - королева редко отпускала меня в английское посольство. Оставляемый в одиночестве, сэр Уильям имел бы право сетовать, однако он не жаловался. В ту пору ему уже было около шестидесяти семи лет.
        Королева, желавшая, чтобы я была прекрасной как никогда, строила грандиозные планы относительно моего туалета. Но я уже приняла решение и не пожелала иного наряда, кроме того, в каком меня написал Ромни, когда мы с сэром Уильямом возвратились в Лондон, чтобы заставить признать наш брак. Тот костюм, как я уже упоминала, состоял из длинного платья из белого кашемира, похожего на греческую тунику; платье было перехвачено в талии красным сафьяновым поясом, украшенным золотым шитьем и великолепной камеей, представлявшей собой не что иное, как портрет сэра Уильяма. Волосы, убранные, как всегда, без каких-либо ухищрений и, по обыкновению, отнюдь не тронутые пудрой, будут падать мне на плечи, а поверх платья я накину красную индийскую шаль с большими вышитыми золотом цветами, которая часто служила мне, когда я у королевы или дома на вечерах в узком дружеском кругу танцевала танец с шалью, изобретенный мной, но теперь уже давно усвоенный всеми танцовщицами.
        Королева, напротив, облачилась в поистине царственный туалет и вся сверкала бриллиантами. Королю тоже пришлось надеть на себя парадный костюм, усыпанный фамильными орденами - испанскими, французскими и австрийскими.
        К восьми утра все уже было готово к приему гостей.
        Мы спустились в военный порт по лестнице арсенала. Флагманская галера уже ждала нас, а Франческо Караччоло в парадной форме неаполитанского адмирала стоял на капитанском мостике.
        Едва лишь королевская чета ступила на борт, со всех сторон загремели залпы - то салютовали форты. Одновременно во всю силу загудели колокола трех сотен церквей Неаполя.
        Город являл собой величественное зрелище: все его башни были освещены вспышками пушечных выстрелов и коронованы шапками дыма.
        Флагманская галера двинулась в путь. Она была построена по образцу старинных римских галер в полном соответствии с набросками самого сэра Уильяма Гамильтона, утверждавшего, что точно такая же галера некогда везла Клеопатру на ее первую встречу с Антонием.
        Королева заметила, смеясь, что этот намек в устах английского посла полон значения и что уж он никак не стал бы возражать, если бы новая Клеопатра, полюбив нового Антония, тем самым довершила свое сходство с египетской царицей.
        Теперь уже вся флотилия сдвинулась с места. Наша галера со своими сорока гребцами шла впереди.
        Это была действительно восхитительная картина: залив, в котором морская лазурь глубиной и прозрачностью соперничала с лазурью небес; дивное сентябрьское утро, все пронизанное светом; эти скользящие по воде и оставляющие за собой пенный след двенадцать или даже пятнадцать барок, одна другой богаче и роскошнее, со своими навесами из пурпурной ткани, вымпелами, трепещущими на ветру, - причем все это происходит под колокольный звон и пушечную пальбу, под приветственные крики бесчисленных толп, запрудивших мол и набережные. Оттуда нам махали платками, в воздух взлетали шапки, и все в исступлении кричали: «Да здравствует король!»,
«Слава Нельсону!», «Долой французов!»
        Королева покусывала губы, искривленные улыбкой, полной ненависти, ибо среди этих восклицаний ни единого раза не прозвучало: «Да здравствует королева!»
        Впрочем, вскоре мы оказались уже достаточно далеко от берега, чтобы более не слышать всего этого людского шума: единственными звуками, что еще доносились до нас, были звон колоколов и артиллерийские залпы.
        Выйдя из гавани, мы заметили на горизонте судно и устремились навстречу ему; оно шло при попутном ветре, и бриз, гнавший его вперед, мешал бы нам двигаться, если бы у нас не было весел и мы оказались бы вынуждены идти под парусами.
        Следствием такого одновременного движения двух флотилий навстречу друг другу было то, что расстояние между нами сокращалось очень быстро. Корабль, шедший впереди, как и докладывали наши наблюдатели, имел на грот-мачте вымпел контр-адмирала. Впрочем, и без того адмирал Караччоло своим зорким глазом моряка уже узнал
«Авангард».
        Без сомнения, Нельсон тоже, вопреки расстоянию, успел и заметить и разглядеть маленькую флотилию, ибо, догадавшись, что она идет к нему и ради него, дал пушечный выстрел, дым которого мы увидели задолго до того, как звук выстрела достиг наших ушей, и велел поднять на гафеле красный английский флаг, похожий на язык пламени.
        Мы не могли в ответ также приветствовать его залпом, так как у нас на борту не было пушек. Зато весь наш оркестр под руководством Доменико Чимарозы разразился ликующим громом фанфар, и должна признаться, что этот способ приветствовать Нельсона понравился мне куда больше, чем если бы мы встретили его грохотом пушек.
        Не без живейшего волнения я чувствовала, как судьба увлекает меня навстречу герою, который, как я знала, безумно влюблен в меня. В моем сердце еще не было чувства вполне определенного, чтобы я заранее могла предвидеть, какого рода впечатление я испытаю при виде его. И все же трепет, волнами пробегавший по моему телу, бледность и жаркий румянец, попеременно заливавшие мое лицо, говорили мне, что это впечатление будет сильным.

«Авангард» между тем оставил позади мыс Кампанелла, а мы миновали Торре дель Греко. Теперь нас разделяли мили три, не больше; еще четверть часа, двадцать минут - и флагманская галера окажется борт о борт с «Авангардом». Королева заметила мое смятение, а так как я, по обыкновению, сидела у ее ног, она склонилась к моему уху и шепнула:
        - Ну же, глупышка, смелее! Вспомни Эми Стронг, адмирала Джона Пейна и матроса Ричарда. Но та, кто сегодня просит тебя, уже не Эми Стронг, а королева Неаполя; тот, навстречу кому мы спешим, не адмирал Джон Пейн, а адмирал Горацио Нельсон, и наконец, тебе на сей раз предстоит спасти не бедного матроса, а богатое королевство.
        - Ах, государыня! - вздохнула я. - Именно это меня и страшит. Если бы цель не была столь возвышенной, я бы так не боялась. Ведь я никогда не могла бы вообразить, что в одно прекрасное утро мне скажут: «Спасение державы зависит от тебя». И вот теперь, когда передо мной столь серьезная миссия, я мучаюсь колебаниями и не нахожу в себе сил ее исполнить.
        Королева взяла мою руку и сжала ее, словно пытаясь посредством некоей магнетической связи передать мне часть своей силы. И действительно, от одного прикосновения ее пальцев я почувствовала себя более решительной, почти возбужденной.
        Так мы продолжали сближаться, пока наконец не оказались борт о борт с
«Авангардом». Я больше ничего не видела, не слышала: мною овладело состояние, близкое к тому, в какое погружал меня доктор Грехем во время тех первых сеансов, когда я лежала, распростершись в забытьи, на ложе Аполлона. Я насилу поняла, что королева побуждает меня встать и подталкивает к трапу. Машинально, не заметив, что я иду первой, тем самым нарушая все правила этикета, я взялась за поручень и стала подниматься. На верху трапа, обнажив голову, меня ждал Нельсон.
        И тут жизнь возвратилась ко мне. Я оказалась лицом к лицу с тем, кого не видела со времени его приезда в Неаполь из Тулона. С тех пор он потерял глаз, лишился руки и на лбу у него чернела повязка, скрывающая его последнюю рану. При виде всех этих увечий чувство огромной жалости охватило меня и я, не видя иной достойной возможности вознаградить героя, стоявшего передо мной, раскрыла объятия и бросилась к нему на грудь, восклицая:
        - О Боже, возможно ли?.. Дорогой, великий Нельсон!
        Я была готова лишиться чувств. К счастью, из глаз моих потоком хлынули слезы. Рыдания облегчили мое сердце, иначе я бы задохнулась.
        С этого мгновения я так безраздельно принадлежала Нельсону, как если бы он уже владел мною.
        Это было больше чем покорность, больше чем преданность, больше чем любовь - это был рок!



        LXXIX

        Король и королева поднялись на борт следом за мной. Они меня застали в том состоянии, о котором я уже говорила: полубесчувственную на груди Нельсона, своей единственной рукой прижимавшего меня к сердцу. Его шляпа, уроненная, лежала на палубе, а он, в экстазе счастья откинув голову назад, стоял, устремив взор к небесам.
        Наконец, матросы, которые, забравшись на реи, кричали «Ура!», этими воплями возвратили его к действительности: он опустил свой взгляд вниз и увидел то, что здесь происходило.
        Вокруг него толпились король, королева, министры, придворные, и все с таким жаром выражали свое почтение герою Абукира, словно перед ними был сам бог победы собственной персоной.
        Король держал в руке великолепную шпагу, украшенную бриллиантами; денежная ее стоимость составляла пять тысяч фунтов стерлингов, но ценность историческая была неисчислима: эту шпагу Людовик XIV преподнес Филиппу V, когда тот отправлялся в Испанию, а Филипп V в свою очередь вручил ее сыну, когда тот уезжал в Неаполь.
        Король Филипп V, передавая ее дону Карлосу, сказал ему: «Эта шпага подобает завоевателю королевства Неаполитанского», а дон Карлос, преподнося ее своему сыну, заявил: «Эта шпага подобает защитнику королевства, которое я завоевал для тебя».
        Фердинанд, видевший в Нельсоне спасителя королевства, ныне передавал ему это великолепное наследие Людовика XIV, доставшееся ему от деда и отца.
        От себя королева вручила прославленному и искалеченному герою грамоту, согласно которой ему жаловался титул герцога Бронте. То была великолепная лесть: поскольку Бронт - имя одного из трех циклопов, ковавших молнии, она, по сути, нарекала его герцогом Грома Небесного.
        К этому титулу присовокуплялся доход в три тысячи фунтов стерлингов.
        Кроме того, король объявил Нельсону, что он намерен учредить воинский орден Святого Фердинанда «За заслуги» и пообещал ему орденскую ленту первой степени этого ордена, которым будут награждаться в зависимости от знатности.
        Чтобы благородным гостям было легче подняться на борт, «Авангард» лег в дрейф. Я подумала, что самым лестным и приятным для Нельсона было бы, если бы мы попросили показать нам боевые шрамы его корабля, израненного не менее, чем он сам. Такой осмотр вынудил бы его рассказать нам подробности баталии, а тем самым поведать и о собственных деяниях.
        Конечно, сначала мы посетили адмиральскую каюту. Едва лишь мы туда вошли, как вдруг маленькая птичка, что-то вроде славки, впорхнула в окно и уселась на плечо хозяину. Удивленная фамильярностью этой новой гостьи, я хотела спросить Нельсона, что это означает, он же весело воскликнул:
        - О, добро пожаловать, мой милый дружок! Сегодня я рад тебе как никогда!
        Он взял птичку на ладонь, поцеловал и протянул мне, а когда и я ее поцеловала, посадил обратно к себе на плечо, где она осталась сидеть спокойно, будто на ветке, нимало не смущаясь нашим присутствием.
        Последняя фраза Нельсона вызвала у меня живейшее любопытство: мне не терпелось узнать, чем объясняется появление здесь этого очаровательного маленького существа, казалось тоже прилетевшего поздравить нильского победителя. Тот же блеск любопытства я заметила в глазах королевы, короля и прочих зрителей.
        - Послушайте, что я вам скажу, - вновь заговорил Нельсон, - и не принимайте мои слова за рождественскую сказку для детей. Эта маленькая птица - мой добрый гений!
        - То есть как, милорд? - спросила я.
        - Утверждают, что древние никогда не начинали сражения, не испросив прежде совета у авгуров. Вот и я не иду в бой, не посоветовавшись с этой птичкой. Она мой авгур.
        - О, расскажите нам об этом, милорд! - попросила королева.
        - В сущности, я не уверен, что подобное ребячество стоит того, чтобы говорить о нем с вашим величеством, - отвечал Нельсон.
        - Стоит, конечно, стоит! - в один голос воскликнули королева и я.
        - Хорошо, государыня, так и быть, миледи. Дело в том, что всякий раз, когда меня ожидает какое-нибудь счастливое событие или мне предстоит одержать победу, такая птичка - не решусь утверждать, что это одна и та же, - влетает и садится ко мне на плечо. И напротив, когда мне грозит беда, она исчезает. Впервые я увидел ее в Северной Америке, в Канаде. Меня тогда преследовали четыре французских фрегата, не было никакой надежды на спасение, если не считать пролива, который слыл непроходимым. Я направил мой бриг между скал, и мы проскочили! Когда пролив был пройден, птичка улетела… Пять лет тому назад, когда мы шли из Тулона в Неаполь и наш путь лежал через пролив у Искьи, я был на палубе, и вдруг ко мне на плечо опустилась птичка. На следующий день его величество король Неаполя удостоил меня дружеского приема, а сэр Уильям встретил меня как сына. Королева протянула мне руку для поцелуя, а вы, миледи, вы сказали: «Этот дом - ваш» - и предоставили мне апартаменты в посольском особняке… Ни во время осады Кальви, где я лишился глаза, ни при осаде Тенерифе, где я потерял руку, мой славный маленький
прорицатель не попадался мне на глаза. Но в то утро в Абукире он прилетел и уселся ко мне на плечо, и вот сегодня он снова здесь. Он влетел в каюту в то самое мгновение, когда сюда входили вы. Вот почему у меня есть основания утверждать, что эта птичка - мой добрый гений. В тот день, когда накануне сражения она не навестит меня, я составлю завещание, так как грядущий бой, по всей вероятности, окажется для меня последним… Однако простите, что заставляю вас выслушивать подобный вздор! Знаете, сударыня, моряки склонны к суевериям, а моя дорогая пичужка - одна из примет, и впредь я буду в нее верить крепче, чем когда-либо.
        Я спросила:
        - И она никогда не садится на плечо никому, кроме вас?
        - Никогда.
        - И никогда никому другому не давалась в руки?
        - Никогда… И все же если вы попытаетесь…

        Я протянула руку, и птица позволила мне взять ее. Не знаю почему, но меня охватила радость от сознания, что у меня оказалось что-то общее с этим героическим человеком.
        Я отпустила птичку, и она снова вспорхнула на плечо Нельсона.
        - Ах, государыня, - обратилась я к королеве, - попробуйте теперь вы.
        Королева протянула руку, но славка, издав короткий испуганный крик, вылетела в окно и скрылась из глаз.
        Нельсон взял мою руку и сжал ее. Я не могла удержаться и ответила на его пожатие.
        Это происшествие, о котором я с тех пор часто вспоминала, на какое-то время отвлекло нас от цели нашего визита. Затем мы вновь стали вникать во все подробности. Пересчитав следы от попадания неприятельских ядер в подводную часть
«Авангарда», мы недоумевали, как же судно не пошло ко дну, каким образом весь экипаж - от первого до последнего человека - не погиб.
        Наступил час дня. Чтобы достигнуть Неаполя, требовалось, по меньшей мере, два с половиной часа, а мы по возвращении еще должны были прослушать «Те Deum». Сэр Уильям, заказавший обед, достойный Апиция, теперь опасался за судьбу этого обеда и предупредил короля, что, дольше задержавшись на борту «Авангарда», мы рискуем по возвращении найти все блюда остывшими и подгоревшими.
        Король Фердинанд был чрезвычайно чувствителен к предостережениям подобного рода. Он шепнул два слова королеве, и та пригласила Нельсона перейти на флагманскую галеру.
        Теперь настал черед адмирала Караччоло устроить на своем судне почетный прием. Он встал у нижнего конца трапа «Авангарда», встречая прежде всего короля, королеву и меня, затем наследного принца и его сестру, которая по чьему-то умыслу или случайно почти всегда оказывалась позади меня, затем министров, послов, высших офицеров - короче, всех, кто прибыл сюда на флагманской галере, и, наконец, Нельсона.
        Обмен любезностями между двумя адмиралами был краток и сух. Впрочем, Караччоло не говорил по-английски, а Нельсон не говорил по-итальянски. Первый сделал второму комплимент по поводу блестяще проведенного сражения близ устья Нила, а его собеседник, не имея возможности ответить, ограничился улыбкой и жестом приветствия.
        Галера взяла курс на Неаполь. Караччоло поднялся на капитанский мостик. Королева усадила Нельсона между мною и собой.
        Как только с фортов заметили, что галера отделилась от «Авангарда» и направляется к городу, пушки снова принялись палить, а с колоколен полился самый ликующий перезвон.
        В то самое мгновение, когда Нельсон вступил на борт галеры, оркестр по знаку Чимарозы заиграл «God save the King»[«Боже, храни короля» (англ.).] , великолепную песнь, некогда, как известно, созданную Люлли по заказу Людовика XIV в честь Якова II, изгнанника, жившего в Сен-Жермен-ан-Ле. Нельсон, всего лишь сын священника из Бёрнем-Торпа, никогда не бывавший при дворе и, по всей вероятности, ни разу в жизни не говоривший с королем, королевой или даже с принцем, был опьянен, почти близок к безумию. Мои взгляды, откровенно выражавшие тот интерес, который он теперь внушал мне, еще более увеличивали смятение, овладевшее его душой.
        Наше возвращение в Неаполь, казалось, возродило к жизни одну из торжественных церемоний древности, что-то вроде возвращения в Афины победоносного Мильтиада или Фемистокла.
        Но все стало еще прекраснее, когда мы приблизились к берегу настолько, что Нельсон смог увидеть мол и набережные, запруженные народом, смотровые площадки башен и балконы домов, до отказа переполненные зрителями; когда стали слышны восторженные крики толпы, все ее «Ура!» и «Виват!», а пушки принялись палить вдвое чаще, колокола - трезвонить еще громче; когда, наконец, Неаполь, город и всегда довольно шумный, утроил, учетверил, упятерил громкость всех своих звуков, что возможно лишь в случаях чрезвычайных и служит выражением радости или гнева всего пятисоттысячного населения!
        Ослабленный своей последней раной и переживаемым потрясением, герой два или три раза так заметно бледнел, что, казалось, он вот-вот лишится чувств.
        Прежде чем покинуть флагманскую галеру я по просьбе королевы пригласила адмирала Караччоло пойти с нами, чтобы принять участие в празднике, который мы даем в честь его английского собрата. Но то ли неаполитанский князь считал, что наша компания для него недостаточно хороша, то ли его отговорка была правдивой, так или иначе, он мне отвечал, впрочем весьма учтиво, что ночь угрожает ненастьем, а гавань недостаточно безопасна, поэтому ему необходимо самому проследить за тем, чтобы флот его британского величества надежно стал на якорь, в противном случае судам, уже достаточно потрепанным в сражении, будет трудно противостоять буре.
        Приняв это объяснение - истинное или ложное, - я сказала ему, что, поскольку его сестра с племянницей Чечилией приглашены на бал, который должен последовать за праздничным обедом, я надеюсь, по крайней мере, иметь удовольствие видеть их там. На это адмирал все с той же неизменной, но холодной учтивостью отвечал, что его сестра вот уже третий день чувствует сильное недомогание, лишающее ее возможности выходить из своей комнаты, и потому, к его величайшему сожалению, она принуждена отказаться от моего приглашения.
        Если первый отказ я встретила хладнокровно и с улыбкой, то при втором не сумела скрыть своей досады. Заметив мой нетерпеливый жест, королева приблизилась к нам.
        - Князь Караччоло слишком благородный человек, чтобы ответить даме неучтиво, дорогая Эмма, - сказала она, - и, тем не менее, глядя на вас, можно предположить, что он дал вам повод пожаловаться на него.
        Вместо того чтобы поспешить ответить и оправдаться, адмирал смолчал, предоставляя все объяснения мне.
        - Нет, государыня, - отвечала я, - мои жалобы обращены не к адмиралу, а к судьбе.
        - Милая Эмма, как вам известно, я не терплю загадок. Извольте же объясниться, прошу вас, - заметила она с особым знакомым мне выражением, указывавшим, что буря готова разразиться.
        - Разумеется, государыня. Ведь только судьбе угодно лишить нас удовольствия видеть его превосходительство на нашем празднике: погода, хоть сейчас она великолепна, оказывается, угрожает сегодня ночью стать очень плохой. И та же судьба повинна в серьезнейшей болезни, постигшей сестру господина адмирала в тот самый день, когда она получила наше приглашение, а раз она не в силах покинуть свою комнату, естественно, что и очаровательная Чечилия, как добрая дочь, останется подле своей матери. Из-за этого рокового стечения обстоятельств на нашем торжестве в честь адмирала-победителя французов не будет ни одного человека из знаменитого семейства адмирала Караччоло и сам адмирал не сможет от имени неаполитанских моряков провозгласить тост во славу английского флота.
        Королева сильно побледнела и нахмурилась.
        - Берегитесь, господин адмирал! - произнесла она. - Тем, кто ищет любых предлогов, чтобы не присутствовать на приемах жены английского посла, не следует ждать приглашений на приемы, которые будет давать неаполитанская королева.
        - Государыня, - невозмутимо отвечал Караччоло, - недуг моей бедной сестры столь трудно поддается лечению, что даже если бы торжества продлились целый месяц, я сомневаюсь, чтобы и месяц спустя она нашла в себе силы принять в них участие.
        Король, не зная, каков предмет нашей затянувшейся беседы с его адмиралом, стал проявлять признаки нетерпения. Нельсон, видя, что я покраснела от стыда, а королева побледнела от гнева, тоже забеспокоился и подошел к нам.
        Желая избавить Нельсона об объяснений, что могли бы его задеть, а меня - от унизительной сцены, способной навредить мне в его глазах, королева торопливо повлекла меня с собой со словами:
        - Идем, Эмма, идем! Здоровье сестры князя так нас тревожит, что мы будем каждый день посылать справляться о ее самочувствии, пока не удостоверимся, что ей лучше.
        - Такое внимание, государыня, будет для нее тем драгоценнее, - отвечал князь, - что, не зная, чем она могла его заслужить, она увидит в нем знак особой благосклонности вашего величества.
        Адмирал произнес эту фразу с такой изысканной вежливостью, что королева, не привыкшая оставлять последнее слово за противником, кем бы он ни был, не нашлась что ответить и удалилась, уводя меня.
        Признаться, я шла за ней с болью в сердце и слезами на глазах. Как те римские триумфаторы, что в разгаре торжественной церемонии слышали голос раба, кричавшего им, что они смертны, я в час моего триумфа словно бы услышала: «Фаворитка королевы! Жена английского посла! Миледи Гамильтон! Вспомни ложе Аполлона и тротуары Хеймаркета!»
        Все были давно готовы сойти на берег, ждали только королевы. И хотя я опиралась на ее руку, вместо того чтобы ей опираться на мою - а это было высочайшей честью, - я с опущенной головой прошла мимо рядов придворных, завидующих мне. На моих губах играла улыбка, но в сердце притаилось смертельное отчаяние.
        Прежде я никогда не знала ненависти, и желание кому-то отомстить было мне незнакомо. Но с того мгновения я почувствовала, как в мое сердце, подобно двуглавой змее, проникли злоба и жажда мщения.
        Наконец все сошли на землю. Дворцовые кареты и экипажи посольства ждали перед арсеналом. В первую карету сел адмирал Нельсон, а с ним королевская чета и я. Наследный принц и принцесса оказали честь сэру Уильяму, сев в его экипаж. Остальные расположились в других каретах по собственному выбору, однако не без некоторых споров относительно этикета.
        Кучерам было приказано ехать к церкви святой Клары, где кардинал-архиепископ Неаполя монсиньор Капече Дзурло должен был отслужить «Те Deum» вместе с кардиналом Фабрицио Руффо, о котором я уже имела случай рассказать и который был уже близок, не подозревая об этом, как не подозревал и никто из знавших его, к той поре, когда ему предстояло сыграть заметную политическую роль.
        Однако такой приказ - доставить нас к церкви святой Клары - господам было куда легче дать, чем слугам исполнить его: улицы были слишком запружены зеваками и на наши экипажи напирало такое немыслимое множество людей, что они казались шлюпками в волнах людского моря, качаемыми его зыбью. Королева была настолько же обделена любовью своих подданных, насколько король был ею взыскан. Стоило ему появиться на людях, и никакие войска, никакие жандармы, никакая охрана, какой бы они ни была, не могла встать между ним и простонародьем. Последнему лаццароне было позволено приблизиться к нему, потрогать его, заговорить с ним, спросить, как он поживает, когда собирается продавать свой улов в Мерджеллине или есть макароны в Сан Карло. Уж само собой разумеется, что этот столь бесцеремонный народ использовал подобную возможность во всей полноте, и во время празднеств вроде того, о каком я веду речь, чаще всего трое или четверо лаццарони пристраивалось рядом с кучером королевского экипажа, еще столько же составляло компанию лакеям на запятках и висело на подножке вместо пажей.
        Нельсон был ошеломлен. У него, привыкшего к величавому достоинству монархов Великобритании и хладнокровной умеренности в выражении восторга, присущей населению Лондона, от этих бурных проявлений южного энтузиазма голова пошла кругом. Впрочем, в эти мгновения король и королева в его глазах и особенно в сердце отошли на второй план. Сидя в экипаже напротив королевы, в то время как я уселась напротив короля, он завладел моей правой рукой и сжимал ее с болезненно-жарким трепетом, яснее всяких слов говорившим о его душевном смятении и о том, какой огонь обжигает его сердце.
        Готова поручиться, что мы потратили более часа, чтобы от набережной проехать к церкви святой Клары. Потом еще полчаса ушло на «Те Deum» и еще около сорока пяти минут - на обратный путь. Наконец мы добрались до дворца, занимаемого английским посольством. И весьма кстати: я была совершенно разбита усталостью, волнениями, но главное - гневом!
        Огромный портик дворца Калабрито был преображен в триумфальную арку; по обе ее стороны установили мачты, увенчанные флагами с именем Нельсона. Лестница, ведущая на второй этаж, превратилась в сплошной свод лавровых ветвей и цветов.
        Обед на восемьдесят персон был сервирован в картинной галерее. Во время десерта сто двадцать музыкантов из оркестра театра Сан Карло все вместе сыграли «God save the King», а дивный голос сопровождал их игру пением, причем последний куплет был сочинен специально в честь Нельсона. Вот он:

        Join we great Nelson’s name,
        First on the rolls of fame,
                 Him let us sing.

        Spread we his fame around,
        Honor of British ground,
        Who made Nile’s shore resound.
                 God save the King![С Нельсоном в час испытаний кровавых - Все, кому дороги доблесть и слава!                 Встанет герой у руля! Этого имени грозную силу, Ту, что бесстрашием нас окрылила, Знают народы от Темзы до Нила!
                Боже, храни короля! (англ.)]
        Естественно, что этот куплет вызвал особенный восторг собравшихся. Король, королева, наследный принц и все остальные приглашенные стоя выслушали их, и восклицания: «Да здравствует Нельсон!», «Слава нильскому победителю!», «Слава спасителю Италии!», сначала вырвавшись из королевских уст, были тотчас подхвачены всеми присутствующими.
        Могла ли я не опьянеть от всех этих почестей, всего этого фимиама, этой головокружительной лести? Нет, и я во всеуслышание признаюсь в этом! Побуждаемая королевой, едва ли не поощряемая молчанием сэра Уильяма, который пальцем не шевельнул, чтобы меня остановить, я не смогла избежать нового падения. Да и ни одна женщина на моем месте не устояла бы.
        Потом пошли слухи, будто я отдалась ему в первый же день, чуть ли не в первый час нашего знакомства. Это клевета, подобно многим другим россказням, что распространялись на мой счет. К несчастью, прошлое мое было далеко не столь безупречным, чтобы моя репутация могла послужить защитой от злых языков. На самом же деле только полгода спустя я в письме дала понять Нельсону, в то время находившемуся вдали от меня, что могла бы ответить на его любовь.
        В доказательство я приведу здесь следующее письмо Нельсона, написанное им 24 октября 1798 года, спустя месяц после прибытия адмирала в Неаполь. Каждому, кто прочтет его, станет ясно, что в ту пору между нами абсолютно ничего еще не было.



    «“Авангард”, Мальта.


        Дорогая леди,
        вот, наконец, после долгого плавания мы прибыли в порт. Здесь все совершенно так, как я подозревал. Неаполитанские министры ровным счетом ничего не знают о положении, в котором находится этот остров. Ни один дом, ни один бастион Мальты не принадлежит островитянам, и маркиз де Ница говорил мне, что испытывает крайнюю нужду в военных припасах, оружии, провианте, а также в подкреплении. Он не знает, есть ли на острове неаполитанские офицеры, но у меня есть список с их именами. Однако они еще не явились. Маркиз де Ница уведомил меня, и я ему полностью верю, что правители Мессины и Сиракузы так и не выслали ему никакой помощи.
        Тем не менее, я хочу сам все проверить. Я займусь этим, как только маркиз уедет, а это произойдет завтра утром. Он мне объявил о своем пламенном желании служить под моим началом. Я поверил ему после того, как он согласился перейти на другое судно. Впрочем, еще посмотрим, как он сможет примириться с нашей дисциплиной.
        После моего ухода блокаду Мальты будет вести Болл. Я говорю “после моего ухода”, полагая, что двор Обеих Сицилий считает необходимым мое присутствие в Неаполе в начале ноября.
        Надеюсь, что все так и будет. Как бы то ни было, чувствую, что долг призывает меня направить мои корабли к востоку. Хотя с французским флотом в Египте покончено, я не уверен, что Франция не возобновит военных действий в Европе.
        Но прежде всего моя цель в том, чтобы служить Королевству обеих Сицилий, охранять его и сделать для Их Сицилийских Величеств все, что они пожелают, будь это даже противно моим собственным воззрениям, коль скоро мне суждено будет явиться в Неаполь, когда страна окажется в состоянии войны. Я рассчитываю иметь по этому поводу основательную беседу с генералом Актоном.
        Уверен я и в том, что Вы воздаете мне должное, а также в том, что королева не сомневается в моем единственном желании - оказаться достойным ее одобрения.
        Да хранит Вас Господь, Вас и сэра Уильяма, и помните, что я всегда буду Вашим самым почтительным и верным другом.

    Горацио Нельсон».
        Надеюсь, никто не вздумает отрицать, что в этом письме нет ни единого слова, которое бы не подобало другу, пусть исполненному нежных чувств и преданности, но все же пока лишь другу, не более.
        Разумеется, ни я сама, ни королева не обманывались относительно природы той великой преданности, какой Нельсон проникся к ней и ее супругу. Если Нельсон возвращался в Неаполь, то затем, чтобы увидеть меня; если он не спешил на восток, куда его «призывал долг», то лишь потому, что не хотел удаляться от меня. А его предвидения относительно востока были настолько справедливы, что, если бы он не задержался в Неаполе, когда 22 августа 1799 года Бонапарт взошел на корабль, чтобы возвратиться во Францию, он помешал бы этому возвращению, которое изменило судьбы Европы. Но 22 августа он был подле меня в Палермо, и я сомневаюсь, чтобы он тогда согласился меня покинуть, даже если бы точно знал, что захватит Бонапарта.



        LXXX

        Через несколько дней после королевского приема в честь Нельсона гражданин Гарa, воспользовавшись тем предлогом, что его избрали членом Совета пятисот, покинул Неаполь со всеми служащими французского посольства. Однако, ко всеобщему удивлению, Франция, вместо того чтобы ухватиться за такой удобный повод и объявить Неаполю войну, проглотила обиду и вместо Гарa прислала гражданина Лакомба-Сен-Мишеля.
        Столь вопиющее равнодушие к оскорблению подобного рода доказывало, что Франция не в состоянии вести войну. Это удвоило дерзость королевы.
        Благодаря пожертвованиям всякого рода Неаполитанскому королевству удалось набрать армию в 65 000 человек, в то время как, согласно всем донесениям, Франция имела в Риме не более 10 000 войска, которому к тому же не хватало хлеба, обмундирования, обуви; люди третий месяц не получали жалованья, а вся артиллерия состояла из девяти орудий, для которых не было припасов, да и ружейных зарядов в их распоряжении оставалось не более 180 000.
        Король и королева были единодушны в своей ненависти к Франции, но король считал нужным выждать и напасть на нее не прежде, чем это сделает сам император, а тот намеревался начать войну только вместе с 40 000 русских, обещанных ему царем Павлом.
        Королева же, напротив, хотела атаковать французов, не теряя ни дня. Она была уверена, что со своими 65 000 солдат отвоюет Папскую область, а едва лишь Рим будет освобожден, все народы Италии, по ее мнению, стенавшие под гнетом французов, поднимутся как один и прогонят захватчиков с полуострова.
        По этому поводу королева поручила мне исполнять при Нельсоне особую секретную миссию. Он, подобно ей самой, был сторонником немедленной войны. Речь шла о том, чтобы побудить его написать сэру Уильяму или мне якобы конфиденциальное письмо на сей счет, с которым затем сэр Уильям должен познакомить короля.
        Нельсон, храбрый воин, был посредственным политиком и совсем плохим писателем. Те четыре-пять десятков писем, что я получила от него за всю жизнь, блистали более искренностью, нежели стилем. Нельсон согласился написать требуемое письмо, но с условием, что ему предоставят готовый текст, а он его только скопирует.
        Это было именно то, чего особенно желала королева, не решаясь прямо об этом попросить.
        Письмо составляли втроем генерал-капитан Актон, сэр Уильям Гамильтон и королева. Я передала его Нельсону и на другой день получила от него следующее послание, адресованное мне, в сущности же являющее собою сочинение триумфеминавирата, правившего Неаполитанским королевством.



    «Неаполь, 3 октября 1798 года.


        Дорогая леди,
        приверженность, которую Вы и сэр Уильям всегда проявляли по отношению к интересам Королевства обеих Сицилий и монархов, правящих сей державой, открылась мне пять лет назад, и с тех пор, могу заявить со всей прямотой, я не упускал поводов - а они представлялись не единожды - выразить и мою любовь к этой стране.
        В силу этой привязанности я не могу оставаться безучастным зрителем того, что происходило и происходит в Королевстве обеих Сицилий, а также приближения бедствий, которое я, даже не будучи политиком, явственно ощущаю, и все по причине своей выжидательной политики - самого пагубного из всех возможных образов действия.
        Едва лишь прибыв в здешние воды, я не замедлил убедиться, что сицилийцы, как народ благоразумный и верный своим властителям, питают величайшее отвращение к французам и их идеям. С тех пор как я нахожусь в Неаполе, все донесения, поступающие ко мне, равно как и собственные мои наблюдения, доказывают, что неаполитанский народ жаждет вступить в войну с Францией, которая, как всем известно, набрала армию негодяев, готовых разорить эти края и уничтожить монархию. При таких обстоятельствах, когда к тому же Его Величество король Сицилии располагает армией, готовой начать кампанию в стране, которая, согласно всеобщим утверждениям, желает ее встретить, было бы важным преимуществом не ждать, когда Вам навяжут войну на Вашей земле, а начать первыми, перенеся ее тем самым в отдаленные пределы. Исходя из всего сказанного, я не могу не изумляться, почему неаполитанская армия все еще не движется в направлении Рима.
        Полагаю, что прибытие генерала Макка прибавит правительству решимости не терять ни минуты самого благоприятного времени, какое Провидение когда-либо ему даровало, ибо, если дожидаться, пока королевство будет захвачено, вместо того чтобы самим захватить Папскую область, не надобно быть пророком, чтобы предсказать, что держава подвергнется разорению, а монархия падет.
        Если король будет и далее придерживаться своей гибельной системы проволочек, я Вам советую сделать некоторые приготовления, чтобы при первой дурной вести, захватив все самое дорогое, взойти на корабль. Тогда уж попечение о Вашей безопасности станет моим делом, так же как забота о спасении нашей любезной королевы и ее семейства.
        А пока позвольте заверить Вас, что я неизменно остаюсь верным и преданным слугой Вашей Милости.

    Горацио Нельсон».
        В письме Нельсона есть фраза, которая должна была показаться читателю непонятной. Я забыла упомянуть, что королева попросила своего племянника императора Австрийского прислать ей генерала Макка, чтобы тот занял должность главнокомандующего в ее армии, и император уступил ей генерала.
        Письмо произвело на Фердинанда именно такое впечатление, на какое оно и было рассчитано. Но, тем не менее, он, вопреки обыкновению, остался тверд в одном: вступить в войну не иначе как совместно с императором.
        Поэтому было решено, что король напишет своему племяннику письмо, в котором, так сказать, припрет его к стене, чтобы вынудить действовать. С этим письмом, от первой до последней буквы написанным королем собственноручно, был отправлен курьер по имени Феррари, которому поручили передать послание в собственные руки императора и привезти ответ также непосредственно самому королю Фердинанду.
        Однако перед тем как отправиться в дорогу Феррари получил от королевы тысячу дукатов за то, чтобы, вопреки приказу, на обратном пути завернуть в Казерту и передать ответ императора ей самой, а не королю.
        Еще две тысячи дукатов были обещаны Феррари, когда он исполнит это, причем королева ручалась, что только прочитает письмо и тотчас положит его обратно в конверт.
        Таким образом, гонцу обещали щедрую плату за совсем маленькое предательство. Впрочем, Феррари шел на него без колебаний. Ведь он прекрасно знал, что под именем своего мужа страной на самом деле правит королева. Это его весьма успокаивало относительно тех опасностей, что могли бы ему грозить, если бы о его предательстве стало известно.
        Итак, Феррари отправился в путь. Мы рассчитали время, которое потребуется для выполнения его миссии: если австрийский император даст ответ без промедления, все предприятие займет дней одиннадцать-двенадцать.
        Генерал Макк прибыл в Казерту 8 октября; в четверг он был приглашен отобедать с королем и королевой. Мы, сэр Уильям и я, также получили официальное приглашение на этот обед. Их величества удостоили генерала знаков величайшего уважения, а королева, представляя его Нельсону, сказала:
        - Генерал Макк на суше - то же, что мой герой Нельсон на море.
        Комплимент был не особенно удачным: сравнению недоставало точности. Нельсон в Тулоне, Кальви, Тенерифе, если и не добился решительного перевеса над противником, вел себя доблестно, а в Абукире проявил не только отвагу, но и гений флотоводца.
        Макк же, напротив, где бы ни сталкивался с французами, всюду бывал ими бит, но, несмотря на это, уж не знаю почему, в глазах всей Европы завоевал репутацию величайшего стратега своего времени.
        Но сколь бы лестное понятие о Макке ни питали другие, оно не могло бы сравниться с тем, какое сам Макк имел о собственной персоне. Никогда ни в ком я не встречала столь великолепного самомнения. Предположения, что он может быть побежден, он не допускал ни на один миг, и даже мысль, что французы способны оказать ему сопротивление, не приходила ему в голову.
        Признаться, подобная заносчивость внушала мне антипатию к Макку, я почувствовала ее при первом же слове, каким мы обменялись со знаменитым генералом…
        Время шло, а Феррари мчался галопом. На десятый день после его отъезда сэр Уильям предложил королю отправиться на охоту в Персано, и, поскольку из-за этого им обоим предстояло отсутствовать дня три, королева, генерал Актон и я обосновались в Казерте.
        На следующий день в семь вечера появился Феррари. Он привез письмо от австрийского императора.
        Актон приказал изготовить печать по образчику той, что сохранилась на конверте с предыдущим посланием Франца II; таким образом, с этой стороны опасаться было нечего. Можно растопить сургуч, извлечь письмо из конверта и, если его содержание будет соответствовать желаемому, тут же положить его обратно и скрепить поддельной печатью. Если же, напротив, окажется, что письмо не согласуется с желаниями королевы, что ж, там видно будет.
        Император со всей определенностью сообщал своему дяде, что не намерен выступать до того, как прибудет Суворов с 40 000 русских, и не рассчитывает, что это произойдет ранее апреля 1799 года.
        Таким образом, он предлагал Фердинанду умерить свое нетерпение и последовать его примеру, то есть подождать. Тогда, теснимые одновременно 150 000 австрийцев,
40 000 русских и 65 000 неаполитанцев, французы, по всей видимости, будут принуждены оставить Италию, а если к тому же вспомнить, что Бонапарт со своими
30 000 солдат застрял в Египте, то кто знает, где кончится триумфальное наступление австро-русской армии?
        Весьма вероятно, что она не остановится, пока не достигнет Парижа.
        Но королева была слишком азартным игроком, чтобы выжидать, когда у нее на руках окажутся все козыри. Поэтому план, задуманный ею и генерал-капитаном Актоном, был приведен в исполнение.
        Как здесь уже упоминалось, Актон, сын ирландского врача, был искусным химиком. При помощи заранее приготовленного состава он смыл с бумаги весь текст, оставив лишь подпись; затем вместо так ясно высказанного императором отказа вступить в войну, по крайней мере теперь, он вписал туда прямое обещание выступить тотчас, как только Фердинанд перейдет границу папских владений.
        Затем письмо вновь заклеили, запечатали императорской печатью и вручили Феррари, а тот отправился с ним в Персано и там передал в собственные руки короля, уверив последнего, что никто не прикасался к конверту с тех пор, как он получил его из августейших рук императора.
        Король, сидевший в это время за столом в обществе сэра Уильяма, распечатал послание, прочел с видимым удовлетворением и протянул сэру Уильяму.
        Мой супруг, как известно, сам участвовал в заговоре, а потому нимало не удивился столь благоприятному ответу. Он ограничился тем, что поздравил Фердинанда, сказав ему:
        - Как видите, государь, его величество император придерживается того же мнения, что его милость лорд Нельсон. Теперь нам нельзя терять ни минуты.
        И не откладывая, было решено, что генерал Макк захватит Папскую область без малейшего промедления, исключая лишь то время, что потребуется для подготовки к началу военной кампании.
        Это было в первые дни ноября.



        LXXXI

        Война, на которую согласился Фердинанд, была сопряжена с одной серьезнейшей заботой: надо было еще добиться, чтобы король сам встал во главе своей армии и лично участвовал в сражениях.
        Король, как я уже говорила, был далеко не храбрец, и если я долгое время пребывала в ослеплении относительно всего, что касалось королевы, то насчет Фердинанда никогда не обольщалась, впрочем, и сама Каролина всегда заботилась о том, чтобы показать мне его в истинном свете.
        Переговоры были долгими, но королева и сэр Уильям сумели внушить Фердинанду, что здесь для него выгода не только в том, чтобы, победить французов и поддержать законную власть, хотя и то и другое достойно всяческих похвал, но и в том, чтобы, уже проникнув в Папскую область, посмотреть: какая часть патримония святого Петра может перепасть и ему в качестве освободителя.
        Король наконец согласился.
        Так как ждали лишь этого согласия, армия тотчас была поделена на три корпуса:
22 000 человек были направлены в Сан Джермано, 16 000 - в Абруцци, 8000 укрепились за стенами Гаэты, а еще 10 000 готовились к отправке в Тоскану на нескольких транспортах, сопровождаемых эскадрой Нельсона.
        Этим 10 000 солдат предписывалось впоследствии отрезать французам путь к отступлению, когда генерал Макк их разобьет.
        Удивительное дело: командование всеми тремя армейскими корпусами было поручено иностранцам: Макку, генерал-аншефу; Мишеру и Дамa, дивизионным генералам: первый из троих, как известно, был австриец, двое других - французы.
        Армия в 51 000 человек готовилась вступить в пределы Папской области.
        Как полагал адмирал Нельсон, время, чтобы атаковать французов, было выбрано удачно.
        Директория, предупрежденная гражданином Гарa о том, что неаполитанский двор имеет враждебные намерения, изыскивала все возможные средства, чтобы отразить нападение. Она наскребла в Цизальпинской республике сколько могла войск и отправила все это в Рим под командованием Шампионне.
        Шампионне до той поры занимал лишь второстепенные должности и потому был недостаточно оценен, да и просто малоизвестен. Римская кампания и захват Неаполя принесли ему подлинную славу.
        Как утверждают, когда он покидал Францию, получив новое назначение в награду за прежние заслуги, член Директории Баррас положил ему руку на плечо и сказал:
        - Отправляйся в Италию, генерал, и даю слово: тебе будет поручено низвергнуть с трона короля, который первым навлечет на себя гнев Республики.
        Шампионне оставил Париж и поспешил в Рим, воодушевленный этой надеждой.
        Однако в Риме он нашел французскую армию в том состоянии, о котором я уже рассказывала, - без хлеба, без обуви, без обмундирования, без жалованья, с девятью пушками и запасом из 180 000 ружейных зарядов.
        Вместе с подкреплением, прибывшим из Цизальпинской республики, это войско составляло от четырнадцати до пятнадцати тысяч человек.
        Двадцать второго ноября король пустил в ход свой печально-знаменитый манифест, подписанный князем Пиньятелли Бельмонте и адресованный кавалеру Приокка, министру пьемонтского короля Карла Эммануила II.
        Как все, что исходило из королевского кабинета, и эту бумагу на самом деле сочинили королева, генерал-капитан и сэр Уильям Гамильтон.
        Ныне, спустя десятилетие, когда былые предубеждения рассеялись, а ненависть угасла, я вижу этот документ в его подлинном значении, то есть как призыв к убийству. Между тем 20 ноября 1798 года в Казерте, когда манифест предстал перед моими глазами, я аплодировала ему вместе со всеми!
        Выпустив столь поджигательское воззвание, не оставалось ничего иного, как начать кампанию.
        Королева заказала для своего супруга великолепный генеральский мундир, и мы посетили военные лагеря в Сессе и Сан Джермано, чтобы показать короля войскам.
        Эти военные прогулки, сопровождаемые криками: «Да здравствует король!», «Смерть французам!», в конце концов так вскружили голову королю Фердинанду, что он, прощаясь с нами, надавал королеве множество обещаний самого воинственного толка.
        По правде сказать, эти обещания не слишком убедили королеву, но все же, сколь бы низкого мнения она ни была о своем супруге, ей и в голову не могло прийти, какой сюрприз ждет ее в недалеком будущем.
        Мы возвратились в Казерту, а король во главе своей армии двинулся к границе Папской области.
        Двадцать четвертого эта армия уже пересекла ее в трех местах.
        Правый фланг неаполитанского войска по берегу Адриатики миновал Тронто, выгнал из Асколи находившийся там малочисленный авангард французов и направился к Понте ди Фермо.
        Войска центра спустились с Апеннин через Акуилу и пошли на Риети.
        Наконец, левое крыло, где находились Макк и король, тремя колоннами переправилось через Гарильяно у Изолы, Чепрано и Сант’Агаты и двинулось прямо на Рим через Понтийские болота, Вальмонтоне и Фраскати.
        В тот самый день, когда неаполитанская армия перешла границу Папской области, генерал Шампионне получил от Директории приказ, согласно которому он должен был отослать три тысячи человек для укрепления гарнизона Корфу.
        Может быть, ввиду серьезности положения Шампионне стоило бы и не подчиниться этому приказу.
        Но он его выполнил и отослал эти три тысячи, оставшись не более чем с двенадцатью тысячами человек.
        Однако в то же самое время он приказал стрелять из сигнальной пушки замка Святого Ангела, трубить общий сбор по всему городу и стал спешно принимать самые необходимые меры, чтобы отразить нападение, которое обрушилось на него со скоростью лавины.
        Мы ежедневно получали послания короля; они оповещали нас о триумфальном марше его величества.
        Тридцатого ноября ночью мы получили известие, что накануне король вступил в Рим среди неистового народного ликования: из кареты Фердинанда выпрягли лошадей и чуть ли не на руках внесли его во дворец Фарнезе.
        Из письма короля мы узнали, что генерал Шампионне покинул Рим, оставил пятьсот человек в крепости Святого Ангела и приказал офицеру, поручив ему командование этим гарнизоном, ни при каких условиях не сдаваться, честным словом заверив его, что вернется в Рим не позднее чем через двадцать дней.
        Это обещание, разумеется, весьма позабавило короля, а особенно генерала Макка.
        В постскриптуме Фердинанд добавлял, что народ истребляет патриотов и грабит их жилища и что он сам приказал расстрелять двух неаполитанцев, братьев Корона, один из которых был министром Римской республики.
        Итак, все шло как нельзя лучше.
        Королева приказала, чтобы во всех церквах Неаполя служили «Те Deum» и стреляли из пушек в знак триумфа, а в городе велела устроить иллюминацию.
        В похвалу неаполитанцам надобно заметить, что эти приказания были восприняты и исполнены с восторженным усердием.
        Напомним, что отряд в восемь - десять тысяч человек под началом генерала Назелли должен был отправиться в Ливорно морским путем.
        Двадцать второго ноября суда действительно вышли из порта Неаполя под охраной
«Авангарда», ведомого Нельсоном, «Каллодена», «Минотавра», «Альянса», «Доброй гражданки» и куттера «Флора», а также португальской эскадры.
        Военные суда и транспорты прибыли в Ливорно 28 ноября после полудня. Английские и неаполитанские посланники тотчас явились к адмиралу с визитом. Генерал Назелли потребовал сдачи города, и в восемь вечера Ливорно действительно сдался.
        Требование сдачи было заявлено совместно генералом Назелли и вице-адмиралом Нельсоном, но Назелли взял власть в городе, а Нельсон остался на своем корабле.
        Впрочем, Нельсон был слишком влюблен, чтобы долго оставаться вдали от меня, так что 30 ноября он уже покинул Ливорно, а 5 декабря вернулся в Неаполь.
        Утром 6-го он отправил генерал-капитану Актону письмо. Там были следующие слова, которые министр поспешил дать нам прочесть. Из них явствовало, что Нельсон видел происходящее не в таком радужном свете, как король Неаполя.



«Вот в нескольких словах состояние края и положение дел, - писал он. - Армия короля в Риме, Чивитавеккья взята, но в замке Святого Ангела остались 500 французов. Генерал Шампионне во главе 13 000 человек ждет неаполитанцев, заняв превосходную позицию в Чивита Кастеллано. Генерал Макк движется к нему, имея
20 000 человек. На мой взгляд, исход их встречи сомнителен, а она тотчас решит судьбу Неаполя. Если Макк проиграет, страна будет потеряна в двадцатидневный срок. Император пока не сдвинул с места ни одного солдата своей армии, а без помощи императора королевство не в силах противостоять французам. Впрочем, король Неаполя не по собственной воле избрал такой образ действия, он был вынужден покинуть пределы своей державы, не ожидая, пока французы, собравшись с силами, за неделю захватят Неаполь».

        В то же время мы получили из Рима депешу, подтверждающую мнение Нельсона. Правда, король объявлял, что Макк идет на Чивита Кастеллана не с 20 000, а с 40 000 человек. Казалось немыслимым, чтобы подобное численное превосходство не обеспечило нам победы.
        Впрочем, король был до того уверен в успехе, что мы, успокоенные его безмятежностью, отрешились от всех тревог. Его письма были полны описаниями праздников, которые устраивались в его честь. На улицы Рима он выходил не иначе как ступая по коврам под цветочным дождем, и в тот вечер он тоже был героем пышной торжественной церемонии в театре Аполло.
        Послание, сообщавшее эти подробности, было датировано 6 декабря. Мы показали его лорду Нельсону, обратив его внимание на то, что генерал Макк движется на противника не с 20 000, а с 40 000 человек.
        Однако все это его вовсе не убедило. У него с первого взгляда сложилось довольно нелестное мнение о генерале Макке.
        Он покинул нас около пяти часов вечера, а мы, королева и я, остались в обществе нескольких дам из нашего постоянного кружка.
        Между семью и восемью, в то время как мы пили чай, послышался стук колес экипажа, проезжающего под аркой дворца, потом сильный шум - это слуги забегали по лестнице.
        Лицо королевы покрылось смертельной бледностью. Я устремила на нее вопрошающий взгляд.
        - Ах, - пробормотала она, - у меня предчувствие.
        - Какое, государыня? - спросила я.
        - Это король! Он приехал!
        - Король? Государыня, это невозможно! Мы же только сегодня утром получили от него письмо.
        Дверь распахнулась, и придверник объявил:
        - Его превосходительство герцог д’Асколи.
        Вошел герцог д’Асколи. Мы с королевой обе вскрикнули от удивления. Он был в костюме короля, а поскольку они были одного роста и одних лет да и в комнате царил полумрак, мы в первое мгновение приняли его за самого Фердинанда.
        Однако королева быстро поняла свою ошибку, и тотчас супружеская проницательность подсказала ей, что за этим переодеванием кроется нечто постыдное.
        Встав с места, она сурово осведомилась:
        - Герцог, что означает этот маскарад?
        - Увы, государыня, ничего веселого он не означает, - отвечал герцог, - но, по крайней мере, доказывает мою преданность королю.
        - Королю? И где же он сам?
        - Здесь, государыня.
        Королева быстро взглянула на меня и переспросила:
        - Где это «здесь»?
        - В своих апартаментах.
        - Ах, так! Похоже, он не осмеливается предстать передо мной?
        Затем, помолчав, она произнесла:
        - Неаполитанцы разбиты, не правда ли?
        И, поскольку герцог колебался, прибавила:
        - Ну же, если король женщина, то зато я - мужчина. Говорите все, как есть!
        - Да, государыня, это полный разгром.
        - Славный Нельсон! - обратилась она ко мне. - Как видишь, чутье его не обмануло. Стало быть, этот генерал Макк действительно идиот, как мы и предполагали?
        - Я могу лишь сказать вашему величеству, что неаполитанская армия полностью разбита.
        - Вы уверены, что эта новость верна?
        - Мы узнали ее, король и я, из собственных уст генерала Макка.
        - Генерала Макка?
        Королева схватила меня за руку и судорожно стиснула мои пальцы.
        - Ясно, что мне придется испить чашу позора до дна, - прошептала она.
        - Но в конце концов, сударь, - обратилась я к герцогу, в то время как королева рвала зубами свой носовой платок, - неужели вы не можете сообщить ее величеству никаких подробностей?
        - Я не могу сказать ее величеству ничего, кроме того, что знаю сам.
        - Так скажите же это! - закричала королева. - Не медлите! Мне, признаться, не терпится узнать, по какой причине на плечах у вас королевское одеяние, а на шее - королевские кресты.
        - Пусть ваше величество соблаговолит терпеливо выслушать меня, - произнес герцог с поклоном, - в противном случае мне придется возвратиться к королю и сказать ему, что вы не пожелали меня слушать.
        - Вы взываете к моему терпению, сударь, - что ж, будь по-вашему. Я обещаю быть спокойной. Говорите!
        - Итак, государыня, мы вчера вечером были вместе с его величеством в ложе театра Аполло, когда около девяти часов вечера дверь внезапно распахнулась и перед нами явился генерал Макк, весь в грязи, как тот, кто только что проделал долгий путь.
«Государь, - сказал он, - вы видите перед собой человека, который в отчаянии от того, что вынужден сообщить вам подобную новость, но мы повсюду разбиты наголову, наше войско рассеяно, рассечено, это всеобщее отступление, а точнее, бегство. Спасти ваше величество может только ваш немедленный отъезд в Неаполь - это единственная надежда. Тогда, освободившись от заботы о сохранении вашей драгоценной жизни, я попытаюсь собрать армию и взять реванш».
        - Ничтожный бахвал! - пробормотала королева.
        - Вы понимаете, государыня, - продолжал герцог, - как поразило короля подобное известие. Он смотрел на Макка, ни слова не говоря, на нем лица не было. Потом его величество вдруг поднялся и бросился вон из ложи. К счастью, из зала ничего не было видно, так что все подумали, будто король вышел в комнату, соседствующую с ложей. Нельзя было позволить кому-либо догадаться, что мы бежим: римские якобинцы, желая отомстить за казни, совершавшиеся по приказу короля, следили за ним и могли бы, проведав, что Макк разбит, покуситься на особу государя. Прежде чем отсутствие короля было замечено и раньше чем распространилась весть о победе французов, мы уже были во дворце Фарнезе. Там король сел на коня и в сопровождении дюжины офицеров и нескольких наиболее приближенных слуг - в их число его величество соблаговолил включить меня - пустился в путь. Мы выехали через Народные ворота и, обогнув городскую стену, достигли ворот Сан Джованни. Оттуда король под охраной эскорта из семи-восьми человек, пустив коней во весь опор, около одиннадцати вечера прибыл в Альбано. Его величество осведомился у почтмейстера,
найдется ли у того карета, но был только кабриолет. Пока в него впрягали лошадей, король отвел меня в сторонку и попросил поменяться с ним одеждой, что я тотчас исполнил…
        - Зачем это вам было меняться с ним одеждой? - спросила королева.
        - Не знаю, государыня, - отвечал герцог. - Но, поскольку просьба его величества равносильна приказанию, я повиновался.
        - Приказанию, приказанию! - раздраженно повторила королева. - Но в конце концов всякое приказание должно же иметь цель!
        Герцог поклонился, не произнося ни слова.
        - Но я хочу знать, - королева в нетерпении топнула ногой, - на что король рассчитывал, выдумывая этот маскарад.
        - Вам угодно это знать, сударыня? - осведомился король, входя в комнату и падая в кресло, так же как обычно поступал, возвращаясь с охоты. - Я рассчитывал, что, если якобинцы нас схватят, они повесят д’Асколи, а не меня.
        - И?.. - спросила королева.
        - И, если его повесят, я буду спасен!
        Королева воздела руки, потом закрыла ими лицо, шепча:
        - О-о!..
        - Ну да, - продолжал король, не слишком понимая смысл ее восклицания. - Они ведь и вправду сделали бы это: они если что говорят, то уж так и делают, эти негодяи якобинцы!
        - И вы бы допустили, чтобы вашего друга повесили вместо вас? - вскричала Каролина.
        - Ну еще бы! Хоть два раза!
        - И вы бы дали повесить себя вместо короля, герцог? - спросила королева, поднимаясь с места и подходя к герцогу.
        - Разве жертвовать жизнью за своего господина не долг подданного? - просто отвечал тот.
        - Ах, сударь, - воскликнула королева, обращаясь к мужу, - ваше счастье, что у вас есть такой друг! Берегите его как свое сокровище! Весьма вероятно, что, потеряв его, вы более не найдете подобного.
        Потом, обернувшись ко мне, она проговорила:
        - Впрочем, и мне не на что жаловаться, ведь я уверена, что Эмма в случае нужды сделала бы для меня то же, что герцог был готов совершить для вас.
        С этими словами она обняла меня:
        - Пойдем, Эмма, пойдем! Отрадно видеть такого придворного, но сколь прискорбен вид подобного короля!



        LXXXII

        Вернувшись к себе, королева позвонила и приказала заложить карету.
        Я смотрела пристально на нее, пытаясь проникнуть в ее помыслы. Заметив это, она сказала:
        - Понимаешь, я не хочу предоставлять этому себялюбцу, желающему, чтобы вместо него вздернули на виселицу его лучшего друга, заботиться о нашей безопасности. Он способен удрать на Сицилию со своим охотничьим ружьем и сворой псов, не обеспокоившись, что будет с нами!
        - Как? Бежать на Сицилию? Ваше величество полагает, что король задумал покинуть Неаполь?
        - А что ты хочешь, чтобы он сделал? Через две недели французы будут здесь. К счастью, у нас остается Нельсон. Как обстоят твои с ним дела? Надеюсь, ты не довела его до отчаяния?
        - Нельсон сделает все, чего бы мы ни пожелали, - с улыбкой отвечала я.
        - Отлично! Сегодня уже слишком поздно, чтобы просить его сойти на берег, но завтра утром нам необходимо с ним переговорить.
        - Почему не сегодня же вечером? Достаточно ему получить два слова, написанных моей рукой, чтобы примчаться на зов в любой час дня и ночи. Сейчас восемь, в половине десятого мы уже можем быть в Неаполе, в десять он получит мою записку и через полчаса будет во дворце.
        - Пусть будет так! Ты сама примешь его и все ему расскажешь. Я в это время побеседую с Актоном. Нельсон должен стать нашим душой и телом, тебе ведь это понятно, не так ли? Речь идет просто о жизни и смерти.
        - О, ваше величество…
        - Вспомни, как мало парижские якобинцы церемонились с моей сестрой! Или ты полагаешь, что здешние будут больше церемониться? А ведь Нельсон может получить от лорда Сент-Винцента приказ не вмешиваться и удалиться от нас. Стало быть, в этом случае нужно, чтобы он ослушался приказа, пренебрег даже распоряжениями Адмиралтейства, если таковые будут получены.
        Я рассмеялась:
        - Что ж, пусть в решающий час ваше величество растолкует мне, как я должна поступать, чтобы побудить его к неповиновению. Я все исполню, и он не повинуется.
        Появился слуга и доложил, что экипаж готов.
        - Едем! - сказала Каролина.
        - Ваше величество не предупредит короля?
        - Чего ради?
        - А что если он вызовет к себе его превосходительство генерал-капитана?
        - Актон не поедет, не повидавшись со мной. Идем же!
        Мы быстро спустились вниз, никого не предупредив.
        Королева закуталась в кашемировую шаль, так как шел проливной дождь и было холодно. Мы вскочили в экипаж, закрыли окна, и кучер пустил коней в галоп.
        Весьма озабоченная, Каролина откинулась на спинку сидения. Можно было подумать, что она дремлет, если бы не сотрясавшая ее по временам нервная дрожь. Вздрагивая так, она бормотала или слово «фат», которое относилось к Макку, или «трус» - это значило, что она вспоминает о своем супруге. Вдруг она вскричала:
        - О Нельсон! Храбрый Нельсон! В нем вся наша надежда, Эмма!
        Я сжала ей руку и произнесла:
        - Будьте покойны, государыня, я отвечаю за него как за самое себя.
        Через полтора часа после отъезда из Казерты мы вошли в королевский дворец.
        Едва выйдя из экипажа, королева осведомилась, где сейчас генерал-капитан Актон.
        К счастью, он был во дворце.
        - Ступайте и скажите ему, что я сию минуту жду его у себя, - приказала Каролина.
        Мы стали подниматься по лестнице.
        Всем, кто, встречаясь на пути, предлагал ей свои услуги, и мужчинам и женщинам, королева, отсылая их, отвечала:
        - Спасибо!
        В ее апартаменты мы вошли вдвоем.
        Дежурный служитель, ставя на стол канделябр, осведомился, не будет ли у королевы каких-либо приказаний.
        - Не пускайте сюда никого, кроме господина Актона, милорда Нельсона и сэра Уильяма Гамильтона, - распорядилась она с той особой резкой четкостью, какая была у нее признаком сильного волнения.
        Она сама принесла и положила передо мной на стол бумагу, перо и чернильницу:
        - Пиши ему, - сказала она мне.
        Я взяла перо и торопливо набросала такие слова:



«Приходите! Мы, королева и я, ждем Вас во дворце по важному делу.

    Эмма».
        - Что ты ему написала? - спросила королева.
        - Чтобы пришел, и все.
        - Как так «и все»?
        - А больше ничего и не требуется.
        - Эмма, Эмма! - воскликнула королева. - Ты его упустишь!
        - Вы же сами избрали меня вашим лоцманом, разве нет?
        - Разумеется, но все же…
        - В таком случае не вмешивайтесь в мои маневры и позвольте мне поступать по собственному разумению.
        - Действуй!
        Но, соглашаясь предоставить мне самостоятельность, Каролина передернула плечами, давая понять, что на моем месте она сама бы действовала иначе.
        Но меня это нисколько не обеспокоило.
        - А теперь, - обратилась я к ней, - кого ваше величество намерены послать с этим письмом?
        - Им займется Актон. Если отправить шлюпку из военной гавани, можно добраться до
«Авангарда» за десять минут.
        В это мгновение вошел Актон.
        - Какое-то несчастье, государыня, не правда ли? - сказал он, приближаясь к королеве; на лице его было выражено крайнее беспокойство.
        - Да, - отвечала Каролина, - случилось величайшее бедствие. Генерал Макк разбит, а король два часа назад возвратился в Казерту, предварительно явив миру чудеса доблести.
        И она разразилась резким нервным хохотом, свойственным ей в минуты крайнего раздражения.
        Поскольку Актон смотрел на нее с возрастающим недоумением, она продолжала:
        - Вы все узнаете тотчас, но сначала пошлите эту записку лорду Нельсону. Необходимо, чтобы он смог без помех пересечь военную гавань.
        - Я спущусь во внутреннюю гавань, - отвечал генерал, - чтобы лично отправить за милордом шлюпку и отдать распоряжения дежурному офицеру.
        И он удалился.
        - Хорошо, по крайней мере, что он послушен, - молвила королева, глядя ему вслед.
        - Почему вы не оказываете ему честь, говоря, что он предан, государыня?
        - Потому что такого слова не существует в придворном словаре.
        - Ну вот еще! А как же герцог д’Асколи?
        - Он не придворный короля, а его друг; когда король счастлив, не кто иной, как д’Асколи, высказывает ему самые горькие истины. Не то что ты, льстивая кошечка! Ты ведь никогда не говоришь мне ничего неприятного!
        - Разве я виновата, если самые горькие истины, какие можно высказать вашему величеству, все равно хвалебны?
        Королева поцеловала меня в лоб и стала прохаживаться из угла в угол. По временам она выходила на балкон и смотрела в темную даль, туда, где стояли корабли английского флота, каждый из которых можно было отличить от прочих по его опознавательным огням. И всякий раз, глядя в ту сторону, она бормотала:
        - О Нельсон! В тебе вся наша надежда!
        Один раз, повернувшись ко мне, она сказала:
        - Ты понимаешь? Пятьдесят две тысячи человек, превосходно обеспеченных всем необходимым, получающих хорошее жалованье, дают себя побить десяти или двенадцати тысячам полуголых французов без денег, без хлеба, без обуви, без боевых припасов! Теперь-то они заполучили все это, кроме башмаков, если, конечно, наши солдаты не разулись, чтобы налегке бежать быстрее! О! Будь я мужчиной, уж я бы ворвалась в гущу этого трусливого стада, я бы сорвала эполеты со всех этих офицеров, годных лишь на то, чтобы щеголять на парадах серебряным шитьем своих мундиров и разноцветными плюмажами, что развеваются на ветру! Честное слово, бывают минуты, когда меня так и тянет вскочить на коня по примеру моей матери Марии Терезии, чтобы пристыдить этого ленивого короля! К несчастью, я имею дело не с венгерцами, а с неаполитанцами!
        Между тем явился Актон:
        - Вот и я, государыня. Письмо отослано, и если Нельсон окажется хоть наполовину так усерден в своем служении вашему величеству, как я, он будет здесь через четверть часа… А теперь не угодно ли вам объяснить мне, о чем идет речь?
        Королева увела его в соседнюю комнату. Она желала оставить меня с Нельсоном наедине. Возможно также, что у нее были для Актона какие-либо тайные ужасные приказы, о которых я часто узнавала не раньше, чем они были уже исполнены.
        Действительно, как мне стало известно впоследствии, между королевой и генерал-капитаном шла беседа о судьбе курьера Феррари, которому было подсунуто вместо подлинного письма австрийского императора послание, составленное сэром Уильямом и Актоном. Они боялись, как бы Феррари не разоблачил подлога и Фердинанд таким образом не узнал бы, что его племянник Франц, вместо того чтобы побуждать его к войне, советовал подождать до прибытия русских, то есть до апреля или мая будущего года.
        Итак, в те самые мгновения, когда я, оставшись одна, ждала Нельсона, гибель Феррари стала делом решенным.
        В свое время я расскажу о смерти этого несчастного и об ужасающих обстоятельствах, сопутствовавших ей.
        Я пробыла в одиночестве минут пятнадцать, затем явился придверник объявить о прибытии лорда Нельсона и я тотчас увидела в проеме двери фигуру его милости.
        Он совсем запыхался, бегом поднимаясь по лестнице, и его ошеломленное лицо явственно выражало тревогу.
        Не дав ему и рта раскрыть, я бросилась к нему на шею со словами:
        - Дорогой Нельсон, вы наша последняя надежда!
        Он прижал меня к сердцу - его биение я чувствовала сквозь жесткую ткань мундира, - поцеловал в глаза - губы его дрожали - и мягко отстранил, словно боясь похитить невольную ответную ласку, плод не столько чувства, сколько волнения. Затем, глядя на меня взором, полным страстного обожания, спросил:
        - Ну, что случилось? Вы говорите с человеком, готовым отдать свою жизнь за королеву и…
        Он заколебался, но все же закончил:
        - … и честь - за вас!
        - О! Дорогой мой Нельсон! - воскликнула я и, схватив его руку, хотела ее поцеловать.
        Отнимая ее у меня, он непроизвольным движением опустил голову, я подняла свою и наши уста встретились.
        - О, - вскричал Нельсон, бросившись от меня на несколько шагов, - вы сводите меня с ума!
        Я протянула ему руку.
        - Не беда, - сказала я, - потому что я же вас и вылечу!
        Он оглянулся вокруг, проверяя, нет ли кого-нибудь рядом. Поняв его взгляд, я сказала с улыбкой:
        - Королева и генерал-капитан там, - и жестом указала на соседнюю комнату.
        Он глубоко вздохнул, подошел ко мне и обвив мою талию своей единственной рукой, усадил меня с собой рядом.
        - Вы мне писали, что нуждаетесь в моей услуге, - сказал он. - С моей стороны непростительный эгоизм не спросить вас прежде всего, чем я могу быть вам полезен. Я исправляю эту ошибку, а о моем помешательстве поговорим после.
        - Когда вам угодно, - отвечала я, одарив его взглядом, полным обещаний. - Но если вы будете медлить слишком долго, мне придется самой вернуться к этому разговору.
        - Берегитесь! - сказал он. - Вы Партенопа, но я-то не Улисс.
        Потом, с усилием овладев собой, он произнес:
        - Ну-ну, спокойнее! Макк разбит, не правда ли? Армия отступает… Вы получили известия от короля?
        - Еще того лучше: король прибыл сам, вот уж три часа как он в Казерте. Все погибло! Через две недели французы явятся сюда. Королева замышляет бежать на Сицилию и рассчитывает, что вы ее туда доставите.
        - Вы тоже поедете? - спросил Нельсон.
        - Я не покину королеву.
        - А я не покину вас.
        - Какие бы распоряжения вы ни получили?
        - Придется рвать все письма не распечатывая!
        - Нельсон! - воскликнула я, протягивая к нему руки.
        Он бросился ко мне на грудь.
        - Опять! - простонал он. - Вы снова… Да имейте же жалость ко мне!
        - Нельсон, это совсем не жалость заставляет меня сказать вам, что я люблю вас. Это признательность… и любовь!

        Совершенно потрясенный, он упал на колени и стал целовать мои руки. Из его груди при этом вырывались слабые приглушенные возгласы, которые легко было бы принять как за вскрики боли, так и вскрики радости.
        В это мгновение королева приотворила дверь и, увидев Нельсона у моих ног, хотела было удалиться. Но я сказала:
        - Входите, входите, государыня, мне нечего таить ни от вас, ни от света. Нельсон только что сказал мне, что он всецело наш, а я ответила, что я вся его. Пусть ваше величество окажет милость нашему спасителю, позволив ему поцеловать вашу руку!



        LXXXIII

        На следующий день был созван Государственный совет. Король объяснил положение; он не преуменьшал разгрома, я бы даже сказала, что он его преувеличил, если бы это было возможно.
        В качестве главнокомандующего военного флота на Совет был приглашен адмирал Караччоло. Поскольку со стороны моря опасаться было нечего - ведь англичане охраняли порт, - он просил позволения составить из военных моряков корпус в тысячу - тысячу двести человек и во главе их отправиться воевать с французами. Овладев ущельями Абруцци до прибытия главных сил неаполитанской армии, он мог бы положить конец отступлению и объединить силы беглецов. Сколько бы солдат ни погибло в сражениях с французами, неаполитанское войско все еще должно было быть раза в четыре сильнее тех, кто обратил его в бегство.
        Но король отверг это предложение. Он сомневался в преданности Караччоло и подозревал его в желании собрать разрозненные части армии только затем, чтобы объединиться с силами патриотов.
        Караччоло был задет таким недоверием, которого вовсе не заслужил, и ушел с заседания, не дождавшись его конца, заявив, что возвращается на корабль, где будет ждать распоряжений короля.
        Однако, прежде чем возвратиться на корабль, он отправился к королеве.
        У нее также заседал совет, только состоял он из нее самой, Нельсона, сэра Уильяма и меня.
        Еще накануне Каролина вместе с генерал-капитаном остановилась на том, что ей следует бежать со всем своим семейством.
        Она колебалась, принимать ли Караччоло, но сэр Уильям подтолкнул ее к этому решению.
        Тогда королева взяла меня за руку, показывая, что настаивает на моем присутствии при ее беседе с адмиралом, должно быть, затем, чтобы дать ему понять, насколько несокрушима наша дружба, которая не слабеет, а лишь крепнет перед лицом всех тех прямых обид и сомнительных кривотолков, что направлены против нее.
        Напрасно я умоляла ее величество не подвергать меня опасности новых оскорблений со стороны неаполитанского князя; она заявила, что так ей угодно, а если адмирал позволит себе проронить хоть одно двусмысленное слово, его тотчас оборвут.
        Впрочем, одного взгляда на князя Караччоло было достаточно, чтобы понять, что сейчас мне нечего опасаться с его стороны. Никогда выражение столь глубокой почтительности не отпечатывалось в благородных чертах более явственно, чем на лице князя.
        - Государыня, - произнес он с поклоном, - король только что сообщил нам о разгроме, постигшем сухопутную армию. Но, к счастью, ваш верный флот невредим. Ваше величество не спрашивали моего мнения, но, если вы соблаговолите меня выслушать, я скажу, что - разумеется, прежде продержавшись до конца и сделав все возможное, чтобы добиться реванша, - итак, я скажу, что вам надлежит оставить Неаполь и отправиться на Сицилию.
        - Мои намерения именно таковы, сударь, - сказала королева.
        - В таком случае, - продолжал Караччоло, еще раз поклонившись, - я умоляю ваше величество оказать честь «Минерве», выбрав ее в качестве своего транспортного судна. «Минерва» - лучший парусник неаполитанской эскадры, а если иметь в виду то состояние, в которое сражение у Абукира привело английский флот, мой корабль может поспорить в скорости и надежности даже с кораблем самого лорда Нельсона. Сейчас неблагоприятная пора для навигации, но я знаю наши моря и даже, смею сказать, наши штормы; лучше меня никто не сумел бы обеспечить безопасность вашего величества и всего августейшего семейства. Потребуется лишь несколько дней, чтобы привести фрегат в такое состояние, чтобы ваше величество могли достойно разместиться на его борту.
        Королева наклонила голову в знак признательности, и Караччоло продолжал:
        - Само собой разумеется, что, если леди Гамильтон и сэр Уильям сочтут уместным последовать за вашим величеством, для меня будет большой честью принять их на борт моего корабля, и если я не могу назвать эту честь наивысшей, какая могла бы выпасть на мою долю, то лишь потому, что в то же самое время мне выпадет счастье принимать у себя ваше величество.
        Все это было высказано с таким достоинством, так благородно и почтительно, что королева не могла устоять - она протянула адмиралу руку со словами:
        - Сударь, в час крайней нужды я не забуду вашего предложения, а пока благодарю вас от своего имени и от имени леди Гамильтон. Есть ли у вас еще что-нибудь, что вы бы хотели мне сказать, или, возможно, какое-либо желание?
        - Я имею сказать вашему величеству, что умоляю вас считать меня своим самым верным слугой, а мое единственное желание - повергнуть к вашим стопам мои уверения в глубочайшем почтении.
        И, снова отвесив поклон королеве и мне, адмирал отступил к дверям, не поворачиваясь к нам спиной, сочетая в каждом своем движении исключительную деликатность, собственное достоинство и должное почтение к особе королевы.
        Королева проводила его взглядом и, когда он удалился, сказала мне:
        - Это доказательство верности и уважения меня особенно тронуло потому, что оно относилось не только ко мне, но и к тебе; однако, увы, я предпочла бы, чтобы он не давал мне подобных доказательств.
        Мы вернулись в комнату, где оставались сэр Уильям и лорд Нельсон.
        Нельсон выглядел заметно раздраженным и, поскольку королева, по-видимому, не намеревалась обсуждать свою беседу с Караччоло, сам осмелился заметить:
        - Государыня, я надеюсь, ваше величество не забудет, что я был первым, к кому вы обратились за помощью, и первым, кто предоставил себя в ваше распоряжение.
        - Будьте покойны, дорогой адмирал, - отвечала королева.
        - Итак, - настаивал Нельсон, - я могу считать, что заручился словом вашего величества и никакое другое судно, кроме моего, не будет иметь чести доставить ваше величество на Сицилию?
        - Даю в том слово, - согласилась королева, - но я могу отвечать лишь за себя, сэра Уильяма и леди Гамильтон. Намерения короля мне неизвестны, и я не рассчитываю, что смогу на них повлиять.
        Нельсон поклонился.
        - Значит, ваше величество позволяет мне действовать в соответствии с нашим договором?
        - Действуйте. Мы уверены, что все, что бы вы ни предприняли, послужит к нашему благу.
        - Тогда я просил бы у королевы позволения написать два-три письма, с которыми она затем соблаговолит ознакомиться.
        Я приготовила на столе, стоящем в углу комнаты, перо, чернила и бумагу и жестом показала милорду, что все готово.
        Нельсон сел за стол и тоже знаком уведомил меня, что я могу читать написанное через его плечо по мере того, как строчки будут ложиться на бумагу. Тогда были написаны два следующих послания.



«Совершенно секретно.

    Неаполь, 10 декабря 1798 года.


        Дорогой Трубридж!
        Положение дел здесь настолько критическое, что я желаю, чтобы Вы без промедления присоединились ко мне, оставив “Терпсихору” в Ливорно, дабы вывезти оттуда великого герцога. Эта мера необходима, и, по всей вероятности, я вскоре отправлю к Вам командора Кемпбелла, который этим займется.
        Король возвратился; все идет так, что хуже некуда. Ради Создателя, не медлите! К Неаполю приближайтесь с величайшей осторожностью. Я буду, вероятно, в Мессине, но в любом случае, проходя мимо Липарских островов, узнайте, находимся ли мы в Палермо.
        Предупредите Гейджеса, чтобы он действовал строго храня секретность. Пусть напишет Уиндхему и пошлет ему указания, необходимые в том положении, в котором мы оказались, дабы и он со своей стороны действовал, соблюдая при этом полнейшую тайну.
        Здесь все присоединяют свои приветствия к тем, что шлет Вам Ваш верный друг

    Горацио Нельсон».
        Второе письмо было адресовано капитану Боллу и сопровождалось тою же пометкой
«Совершенно секретно».



    «Неаполь, 10 декабря 1798 года.


        Дорогой Болл!
        Пришлите “Голиаф” прямо ко мне, а также прикажите Фоли крейсировать мористее Мессинского маяка в ожидании дальнейших распоряжений. Весьма возможно, что там он меня встретит - меня и других. Положение этой страны как нельзя более прискорбно, здесь почти все сплошь либо предатели, либо жалкие трусы. Да благословит Вас Господь! Держите все в секрете, однако предупредите Фоли, что к Неаполю следует приближаться с большими предосторожностями. Из Англии я ничего не получал; здесь со мной “Алкмена” и португальцы. Весь двор шлет Вам нежные приветы вслед за Вашим другом

    Горацио Нельсоном.


        Куттер “Флора” погиб, и у меня нет ничего, что я бы мог к Вам послать. Вы не могли бы отправить ко мне “Поджигателя”? Но главное, никаких неаполитанских судов! В их флоте одни предатели[Разумеется, эти письма скопированы с подлинных автографов Нельсона. (Примеч. автора.)] , в общем, сплошное разложение».

        Из выделенных мной слов можно заметить, какова была ненависть английских моряков к неаполитанским, а также угадать первые вспышки ревности Нельсона к Караччоло - ревности, имевшей для Караччоло столь роковой исход!
        Нельсон отдал мне эти письма, я же их вручила сэру Уильяму, чтобы он пояснил королеве некоторые места, которые она могла не понять. Нельсон имел обыкновение изъясняться в письмах так лаконично, что это подчас делало их непонятными даже для его соотечественников, не говоря о тех, для кого английский язык был иностранным.
        В то время как королева с помощью сэра Уильяма разбирала два приведенных выше письма, Нельсон задумчиво вертел в руках перо, казалось размышляя, писать ли третье письмо.
        Наконец он решился.



«Лорду Спенсеру.

    Неаполь, 10 декабря 1798 года.


        Дорогой лорд!
        Позвольте мне в двух словах сообщить Вам, что здесь происходит.
        Неаполитанская армия наголову разбита французами, и победители не замедлят добить беглецов в Неаполе. В сих печальных обстоятельствах королева взяла с меня слово, что я не покину ее вплоть до наступления лучших дней. Король прибыл прошлой ночью вестником собственного поражения. По-видимому, его преследовали, и весьма упорно, так что ему даже пришлось поменяться одеждой со своим камергером: Вы понимаете, что до подобной крайности его могла довести только серьезная опасность.
        Таким образом, я надеюсь, что Адмиралтейство не сочтет неуместным, если я останусь подле королевы, тем паче что я, как уже было сказано, связал себя словом. Помогите мне Вашим высоким авторитетом его сдержать, даже если с моей стороны было неосмотрительно дать его. Как только мне станут известны более исчерпывающие сведения, я сообщу Вам о них.
        С чувством глубокого уважения остаюсь Вашим преданным слугой.

    Г. Нельсон».
        Эти три письма предусматривали все возможные повороты событий. Королева поблагодарила Нельсона, и, поскольку первые необходимые меры были приняты, все стали ожидать дальнейшего несколько спокойнее.
        Королевский совет не принял никаких определенных решений. Ему было тем труднее это сделать, что в конечном счете Совету было известно лишь то, о чем знал сам король: что неаполитанская армия разбита и обращена в бегство. Тем не менее, Совет выпустил воззвание, двусмысленные выражения которого плохо прикрывали истинные факты, и его немедленно расклеили по всем стенам.
        До жителей Неаполя доходили лишь смутные слухи. Известие о поражении грянуло как гром среди ясного неба.
        То, что сказал генерал Макк, было правдой: неаполитанской армии более не существовало, хотя потери, понесенные ею на поле сражения, оказались не так уж и велики: их число не достигало и тысячи человек. Но, собранная из частей совершенно разнородных, она распалась при первом натиске противника, просто рассеялась как дым. Теперь ничто не могло помешать неприятелю, безрассудно спровоцированному и слывшему вдобавок нечестивым и жестоким, гонителю веры, беспощадному даже к собственным пастырям, захватить все королевство и добраться до самого Неаполя.
        Король сознавал это настолько ясно, что, отказавшись от попыток защитить себя посредством земных сил, всецело препоручил Небесам заботы о своей судьбе. Было приказано молиться в церквах, дабы умилостивить гнев Господен, а всем священникам и монахам, особо известным своим красноречием, предлагалось подняться на кафедры и даже на уличные тумбы и любыми мыслимыми способами убеждать народ, что он обязан подняться на защиту столицы.



        LXXXIV

        Нетрудно вообразить, какое впечатление произвели на жителей города и окрестностей королевское воззвание и увещевания священников и монахов.
        Рассказывая об арестах якобинцев и казни Эммануэле Де Део, Гальяни и Витальяни, я уже упоминала о том, каковы были настроения среднего образованного слоя неаполитанского общества. Но самым многочисленным классом были лаццарони, их насчитывалось чуть ли не до ста тысяч душ, а все они были за короля и против французов, считая их безбожниками, еретиками и отлученными.
        Воззвание короля было не чем иным, как призывом к разбою, а склонность к такому занятию - это ведь, так сказать, национальная черта обитателей Абруцци и Терра ди Лаворо. Каждый взял ружье, топор или нож и начал действовать с единственной целью разрушать, без какого-либо иного побуждения, кроме жажды пограбить, устремляясь за своими предводителями, но не повинуясь им, следуя примеру, но не приказам. Толпы бежали от французов, отдельные люди шли против них: армия рассеялась, но, будто из-под земли вышел народ.
        Что касается событий, происходивших в городе, то столица являла картину ужасающего разброда. Все люди из целого класса общества, mezzo ceto, все, кто называл себя патриотами и кого другие именовали якобинцами, заперлись по домам, боясь навлечь на себя ярость толпы, для чего хватало одного вида панталон или прически «под Тита».
        На всех площадях скапливались громадные толпы: на площади Кастелло, площади Тринита, площади Пинье, на Меркателло, на Старом рынке - всюду, где были построены помосты, с высоты которых с распятием в руке вещал какой-нибудь монах.
        Лаццарони объявляли себя вождями этих толп и, встав во главе, водили их по улицам Толедо, Кьяйа, Санта Лючия, оглашая воздух воплями: «Да здравствует король!»,
«Смерть якобинцам!», «Смерть французам!» При их приближении спешно закрывались все двери и окна, все лавки. По вечерам, так как стоял декабрь и погода была дождливой и холодной, они разжигали на улицах большие костры и, окружив их, всю ночь пьянствовали, горланили песни и орали.
        Королева часто смотрела в окна, поневоле устрашенная этой бурей, в раздувании которой она сама принимала участие, и гадала, не рухнет ли под напором такого шквала и сам трон.
        Вместе с тем зрелище всеобщего воинственного подъема в столице, а судя по приходящим известиям и в провинции, помогло королю несколько приободриться. В ожидании французов он стал даже проявлять слабые попытки собрать кое-какие силы для сопротивления.
        Крестьяне продолжали творить чудеса фанатизма, а офицеры - чудеса трусости.
        Чуди, старый полковник-швейцарец, командующий гарнизоном в Гаэте, открыл противнику ворота крепости, хотя считалось, что овладеть ею невозможно.
        Чивителла дель Тронто, цитадель, расположенную на вершине неприступной горы, оборонял какой-то испанец, чье имя стерлось из моей памяти. Не вытерпев и десятичасовой осады, он сдался в плен вместе со всем своим гарнизоном.
        Комендант форта Пескара даже не стал ждать начала осады - он сдался при первых же проявлениях враждебности со стороны противника. Зато уж крестьяне жгли, душили, истребляли все, что попадало к ним в руки. Они наводнили город Терамо, отбитый ими у французов. Толпы добровольцев, хлынувших из Терра ди Лаворо, рыскали по берегам реки Гарильяно, разрушая мосты и устраивая засады на дорогах, убивали гонцов, одиноких путников и даже небольшие отряды солдат.
        С другой стороны, если Гаэта, Чивителла дель Тронто и Пескара сдались, то Капуа держалась твердо, и Макдональд потерпел неудачу, осаждая ее стены. Дюгем подошел к этой же самой Капуа с двумя еще кровоточащими ранами, генералу Морису Матьё пуля пробила руку, полковник д’Арно попал в плен, генерал Буарегар был убит, наконец, сам Шампионне, совершенно выбитый из колеи, оставил Терра ди Лаворо, произнося никому в то время еще не знакомые имена Фра Дьяволо и Маммоне, которым вскоре предстояло приобрести столь печальную известность.
        Репутация республиканских войск была подорвана. Если французы все еще и оставались непобедимыми, то неуязвимыми они более не были.
        Ходили слухи, что французские войска сосредоточились в окрестностях Капуа, но не затем, чтобы взять ее, а для подготовки к почетному отступлению перед лицом враждебно настроенных местных жителей.
        Все эти вести вселили уверенность в сердца неаполитанцев. Фердинанд был столь любим, что это не только уравновешивало неприязнь местных жителей к Актону и королеве, но даже заставляло забыть о ней. Поспешное бегство в час проигранной битвы, погубившее короля в глазах всех людей чести, сделало его еще милее сердцам лаццарони. Они твердили между собой, что армия предала Фердинанда, вот ему и пришлось бежать к ним, под их защиту.
        В конце концов, по мнению мыслящих сторонников монархии (а таковые, хотя были редки, все же насчитывались в Неаполе в некотором количестве), в распоряжении Макка и Дамa еще оставалось сорокатысячное войско, Назелли мог бы привести еще восемь или десять тысяч из Тосканы, а численность вооруженных банд, восставших по зову короля и теперь бродивших повсюду, достигла, по меньшей мере, пятнадцати тысяч. Все эти силы в общей сложности могли составить от шестидесяти до шестидесяти пяти тысяч человек, а за их спиной город с пятьюстами тысяч жителей и три флота - английский, португальский и неаполитанский.
        Было очевидно, что в подобном людском океане десять - двенадцать тысяч французов должны просто захлебнуться и исчезнуть.
        Однако все это не успокаивало Каролину: ее враждебность к неаполитанцам подсказывала ей, что эта ненависть взаимна. Такую же ненависть к ним испытывал Актон. С другой стороны, страх с первой минуты обуял государственных инквизиторов Кастельчикалу, Ванни и Гвидобальди: чувствуя себя в кольце тайных мстителей, ждущих своего часа, они дрожали один сильнее другого и потому были ярыми сторонниками бегства.
        Нельсон, отвечавший на Сицилии за все, в Неаполе не мог отвечать ни за что.
        Но пока король оставался в Неаполе, никто не смел покинуть город.
        Значит, требовалось подогреть решимость государя каким-нибудь ужасающим спектаклем, который перепугает и таким образом заставит его бежать из Неаполя.
        То происшествие, о каком я сейчас расскажу, если и в самом деле было заранее обдуманным преступлением - точно я об этом не знаю, - то преступление это подготовили и совершили королева и Актон.
        Я уже упоминала о том беспокойстве, что причинял им Феррари, передавший королю фальшивое письмо. Если в подобных обстоятельствах король тем или иным образом узнает, что был обманут, его гнев может оказаться ужасным.
        И вот вечером 19 декабря пришло письмо из Вены. Королева, не выпускавшая из виду ничего, что приходило с той стороны, сумела перехватить это послание. Депеша была такова, что, если бы она попала в руки короля, он тотчас понял бы все.
        В самом деле, император писал своему дяде, что, начав действовать преждевременно, он тем самым нанес ущерб общему делу всей Европы и теперь заслуживает, чтобы его предоставили своей судьбе.
        С этого дня Феррари, чья судьба до сих пор лишь решалась, был приговорен, и его смерть должна была напугать короля.
        Повторяю: об этой истории я могу рассказывать только понаслышке, и если бы, решившись на эту исповедь, я не дала самой себе клятву говорить все, я обошла бы этот случай молчанием, не имея возможности ручаться за точность своих слов, так как отвечаю за нее, повествуя о событиях, в которых участвовала сама.
        Я, кажется, уже упоминала о некоем Паскуале Де Симоне, находившемся на жалованье у королевы, за что он и назывался сбиром королевы.
        Как утверждают, ему было выдано пять тысяч дукатов, причем часть этих денег он, согласно приказу, должен был раздать народу, в особенности портовым рабочим и матросам.
        Речь шла о том, чтобы избавиться от некоего человека, на которого Паскуале Де Симоне должен был указать как на якобинца, тем самым навлекая на него ярость толпы.
        Двадцатого декабря около десяти часов утра Феррари вышел из дворца с письмом от генерал-капитана к лорду Нельсону.
        Паскуале Де Симоне ожидал его на углу улицы Пильеро, в конце набережной, напротив Мола.
        При появлении своей жертвы он дал знать собравшемуся неподалеку портовому люду, что это тот самый человек, о котором была договоренность.
        Те также знаками известили его, что все поняли.
        Феррари, ничего не подозревая, прыгнул в лодку и приказал двум матросам доставить его на борт корабля Нельсона.
        Те потребовали плату вперед.
        Феррари дал им четыре карлино. Это было щедро, но матросы потребовали пиастр.
        - Поостерегитесь! - сказал им Феррари. - Я курьер его величества.
        - Ты-то? - отвечал один из матросов, приободренный знаками Паскуале Де Симоне. - Мы тебя знаем, ты якобинец.
        Едва лишь это слово было произнесено, двадцать ножей блеснуло в воздухе и несчастный Феррари упал, пронзенный клинками…
        А накануне произошло событие, весьма прибавившее королю решимости остаться в Неаполе.
        Громадная толпа собралась на Дворцовой площади и с криками «Смерть якобинцам!» требовала, чтобы ей назвали их имена, выражая намерение истребить всех, чтобы, избавившись от врагов внутренних, легче было покончить с внешними.
        Эти бешеные вопли, вырывающиеся из множества глоток, заставили короля выйти на балкон. Жестом и словами поблагодарив верноподданный народ, он послал к толпе князя Пиньятелли, поручив поговорить с вожаками и заверить их, что слухи об отъезде короля преждевременны, что это далеко еще не решено и, по всей вероятности, король останется, если будет уверен в народной поддержке.
        И народ начал кричать:
        - Ради Господа нашего и короля умрем до последнего!
        Вспышка народного гнева привела в ужас королеву и всю тесную кучку сторонников бегства.
        На следующий день в тот же час король снова услышал глухой шум, яростные выкрики и вой, что всегда издают большие людские скопления, в какой бы части света они ни собрались, а уж в Неаполе тем более. Подумав, что это еще одна безобидная демонстрация, не грозящая ничем, кроме буйных пустых призывов, он, по своему обыкновению, вышел на балкон.
        Толпа на этот раз валила со стороны театра Сан Карло; в самой ее середине было видно что-то бесформенное, и король стал тщетно всматриваться, пытаясь разглядеть, что это такое.
        Раздавались крики:
        - Якобинец! Смерть якобинцу!
        Тут король начал понимать: бесформенное нечто, окровавленное, влекомое по дорожной грязи, может оказаться человеческим телом.
        Но это тело, если и было действительно трупом человека, могло принадлежать только врагу, а король Фердинанд был недалек от того, чтобы согласиться с мнением Карла IX, который, увидев мертвого адмирала, воскликнул: «Труп врага всегда хорошо пахнет!» И Фердинанд встретил толпу своей обычной приветливой улыбкой.
        Но, когда толпа, желая достойно ответить на эту улыбку, показала ему труп, поставив его на ноги, король, мгновение поколебавшись, узнал Феррари. С криком ужаса он закрыл руками лицо и, отшатнувшись назад, упал в кресло.
        Королева ждала этой минуты. Она вошла, взяла мужа за руку и чуть ли не силой подвела к окну со словами:
        - Посмотрите! Они принялись за наших слуг, а кончат нами. Вот судьба, что уготована нам всем: и вам, и мне, и нашим детям!
        - Отдавайте распоряжения и едем! - крикнул Фердинанд, торопливо закрыл окно и укрылся в глубине своих покоев.
        Партия была выиграна.



        LXXXV

        Как только это решение было принято, королева послала записку Нельсону, и он, со свойственной ему обязательностью, тотчас прибыл во дворец.
        Она официально объявила ему о нашем отъезде, впрочем, день еще не был назначен. Я говорю «день», хотя вернее было бы сказать «ночь», ибо королевское семейство намеревалось покинуть Неаполь под покровом темноты, никого не известив о своем бегстве.
        Королева обратилась за помощью к Нельсону, а не к Караччоло по двум причинам. Первой была, видимо, антипатия, которую неаполитанский князь внушал ей, несмотря на то что она была принуждена отдать должное благородству его натуры. Но вторая - и главная - причина, по всей вероятности, заключалась в том, что Каролина не хотела позволить неаполитанцу узнать, сколько богатств она увозит с собой - ведь слухи об этом, просочившись в город, могли поднять шум, чего она опасалась.
        Поскольку наиболее ценные вещи следовало переправить на корабль в тот же вечер, Нельсон тотчас отправил капитану Хоупу с «Алкмены» следующий приказ:



«Нужны три шлюпки и малый куттер с “Алкмены”. Команда не должна иметь иного оружия, кроме холодного. Быть у площади Витториа точно в половине восьмого. Причалит к набережной только одна лодка. До семи лодкам надлежит находиться у борта “Алкмены” под наблюдением капитана Хоупа. На шлюпках иметь багры.
        Все прочие шлюпки “Авангарда” и “Алкмены” с командами, вооруженными длинными ножами, и катера с каронадами пришвартовать к борту “Авангарда”, который под командованием капитана Харди точно в половине девятого выйдет в море на полпути от Молосильо.
        На каждой шлюпке должно быть от четырех до шести солдат.
        Если потребуется помощь, подавайте знаки сигнальными огнями.

    Г. Нельсон».
        Встреча назначалась у Витториа; поскольку набережная Витториа находилась точно напротив дворца английского посольства, я могла, не будучи замеченной, отнести сама или приказать отнести на борт самые драгоценные украшения королевы, упакованные в две или три шкатулки, которые ее величество должна была отправить мне еще днем.
        Однако, коль скоро было намерение захватить с собой также и все произведения искусства, какие только удастся собрать - статуи, картины, - следовало найти для этого иной путь.
        Старинное дворцовое предание гласило, что существует подземный ход, ведущий из дворца к морю. Теперь задача была в том, чтобы отыскать его.
        В том же предании утверждалось, что подземный ход не использовался с самых времен испанского владычества.
        Королева приказала доставить к ней самого престарелого из дворцовых служителей. Это был старец восьмидесяти четырех лет, следовательно, он родился в 1714 году и ему был двадцать один, когда Карл III был провозглашен королем Неаполя.
        Когда-то он был дворцовым слесарем, а ныне пребывал на пенсионе, но его пятидесятивосьмилетний сын заменил его, исполняя при дворце ту же службу.
        Порывшись в памяти, старик обещал с помощью сына, которому доверял как себе самому, отыскать ход. Насколько он мог вспомнить, этот ход был шириною в туаз, а высотой футов в восемь-девять.
        Таким образом, статуи и картины вполне могли там пройти.
        Старику было приказано взяться за поиски и доложить королеве, как только подземный ход будет обнаружен.
        Через полчаса он вновь поднялся в покои королевы сообщить, что нашел внутреннюю дверь. Его сын теперь ждал только приказа королевы, чтобы открыть ее; впрочем, это было не так просто, если принять во внимание, что никто, разумеется, понятия не имел, куда подевался ключ.
        Королева не желала, чтобы кто-нибудь узнал, что ведется обследование подземного хода. Вместе с тем ее собственное участие в этом слишком явственно говорило бы о чрезвычайной важности происходящего. Поэтому разведать ход взялась я.
        И вот, взяв факелы, мы отправились - старик шел впереди, я следовала за ним.

        Подземный ход сообщался с дворцовыми подвалами; вход в него был скрыт рядом пустых бочек, которые рассыпались в прах, едва лишь до них дотрагивались, так как стояли там, вероятно, уже три четверти века.
        Я приказала слесарю открыть дверь, что не обошлось без некоторых затруднений, поскольку ржавчина проела и замок, и петельные крюки.
        Наконец дверь уступила.
        Когда пришла пора войти в этот темный и смрадный проход, я почувствовала, что смелость мне изменяет; казалось, что, ступая по этой липкой грязи, я рискую натолкнуться на каких-нибудь самых невероятных гадов.
        Как бы то ни было, я выбрала себе в спутники более молодого из двух слуг, оставив старого слесаря сторожить у двери.
        Подземный ход петлял, от этого его длина сильно увеличивалась. Воздух был влажен, и капли ледяной воды падали со свода.
        О том, что мы приближаемся к выходу, я догадалась, увидев трех-четырех летучих мышей - они вспорхнули, потревоженные нами в своем укрытии, и в свою очередь разбудили сотни своих соплеменниц, днем прятавшихся в этом темном коридоре, а по ночам выбиравшихся наружу сквозь решетчатую дверь подземного хода, выходившую к военной гавани.
        Борясь с ужасом, что внушал мне их мрачный полет, я продолжала путь, и скоро впереди забрезжил свет.
        Как уже говорилось, выход был у самого моря, и достаточно было пересечь набережную шириной не более двенадцати - пятнадцати футов, чтобы перенести все что угодно на борт шлюпок, которые будут стоять у причала.
        Итак, можно было в тот же вечер начать переносить сундуки в подвалы.
        Я поднялась к королеве, чтобы сообщить ей эту добрую весть, и она призналась, что на моем месте просто умерла бы от страха, так как летучие мыши внушают ей глубочайший ужас.
        И в самом деле, отвращение королевы к этим созданиям стало причиной того, что королевская семья при своем бегстве не использовала этот новый путь, в отношении которого я сыграла роль если не Христофора Колумба, то Васко да Гамы.
        Остаток дня ушел на то, чтобы упаковать в сундуки все золото, которое можно было раздобыть в банке, ломбарде или подобных им заведениях.
        Итак, в четверг 19-го парусным мастерам было поручено приготовить на «Авангарде» каюты для короля, королевы и королевской семьи; пригласили художников, чтобы преобразовать расположенную под кормой офицерскую кают-компанию, которой предстояло стать королевским салоном. В ночь с четверга на пятницу первые сундуки были подняты на борт.
        Распоряжался перемещением всех этих ценностей граф Турн - как уже было сказано, королева не хотела, чтобы к подобному делу оказался причастен кто-либо из неаполитанцев.
        Пятница прошла все в тех же сборах, причем эти хлопоты по возможности следовало производить внутри замка, ибо народные сборища продолжались: в любую минуту Дворцовая площадь могла быть затоплена массами лаццарони, кричащих: «Да здравствует король!», «Смерть якобинцам!», «Смерть французам!»
        Отплытие было назначено на ночь с 21-го на 22-е. Королю не хотелось отправляться в пятницу, но королева, боясь, как бы муж не переменил своего решения, настаивала, заставляя его устыдиться своих суеверий, и добилась, что он согласился взойти на корабль в тот же вечер.
        Двадцатого адмирал Караччоло получил приказ приготовиться сопровождать «Авангард». Ему дали понять, что, хотя королева со всей семьей и мы с лордом Гамильтоном отплываем на «Авангарде», король потом собирается перейти на борт «Минервы», и это примиряло всех и не вызывало вражды у неаполитанского адмирала.
        Двадцать первого около полудня Нельсону сообщили, что отплытие назначено на вечер, и он тут же дал соответствующие распоряжения графу Турну.
        Кроме того, он написал письма маркизу де Ница и капитану Хоупу. Эти послания содержали приказ сжечь суда неаполитанского флота, чтобы помешать им стать вражескими в случае, если они попадут в руки французов, или мятежными, если они попадут в руки патриотов.
        Нетрудно понять, какое волнение царило во дворце в ту злосчастную пятницу; королева, сама желавшая отъезда и торопившая его, рыдала от ярости и готова была отменить собственные распоряжения.
        Князь Пиньятелли был назначен главным наместником королевства. Пришло письмо от Макка, где говорилось, что он направляется в Неаполь, чтобы взять город под свою защиту. Для него был оставлен патент военного наместника королевства.
        Когда князь Пиньятелли осведомился, до каких пределов простираются его новые полномочия, королева отвечала:
        - До самых крайних, вплоть до того, чтобы сжечь Неаполь! Вы вольны распоряжаться жизнью и смертью всего mezzo ceto и аристократии; здесь нет ничего доброго, кроме одного только простонародья.
        В десять вечера все королевское семейство собралось в покоях Марии Каролины; там же вдобавок находились мы с сэром Уильямом и посол Австрии с семьей. Король выразил было желание увезти с собой кардинала Руффо, но королева, ненавидевшая этого прелата, воспротивилась.
        В результате кардинал отправился на «Минерву».
        Только тогда из уст его преосвященства адмирал Караччоло узнал, что ему отказано в чести везти на своем судне короля. Это известие нанесло двойную рану его гордости князя и патриотизму неаполитанца. Он хотел тотчас отправить королю прошение об отставке, однако Руффо убедил его исполнить свой долг до конца и заявить о своем уходе со службы после прибытия в Палермо.
        В каком бы секрете ни хранился отъезд короля, слухи о нем просочились в город. Надо знать Неаполь, чтобы в должной мере представить, что творилось весь день в окрестностях дворца. В Неаполе крики народной любви так похожи на вопли злобы, что можно было подумать, будто эти людские толпы, боящиеся потерять своего короля, собрались с целью перерезать ему глотку.
        В половине одиннадцатого граф Турн, подведя шлюпки к подножию лестницы, известной под названием дель Карако, поднялся по ней, чтобы открыть дверь на верхнюю лестницу, ведущую к королевским покоям. Но, пытаясь отомкнуть дверь в эти покои, граф Турн сломал ключ, застрявший в замочной скважине, и дверь пришлось ломать.
        Затем король во главе нашей маленькой процессии двинулся вперед, держа свечу. Но, дойдя до середины лестницы, он услышал шум, доносившийся со стороны спуска Джиганте, поэтому, опасаясь быть замеченным и узнанным, потушил свечу. Мы оказались в беспросветном мраке, и приходилось двигаться ощупью. Наконец мы все-таки добрались до Молосильо, но море так бушевало, что было опасно выйти из гавани. Мы ждали в шлюпках, кутаясь в свои плащи и шали, а поскольку юных принцесс забыли накормить, они просто умирали от голода и все просили есть. У одного матроса нашлись анчоусы, и девочки съели их без хлеба, запивая мутной застоявшейся водой. Но вот море успокоилось, и мы направились к «Авангарду», до которого добрались незадолго до полуночи.
        Несмотря на все старания лорда Нельсона, королевскому семейству на «Авангарде» было довольно тесно. В адмиральскую каюту и офицерскую кают-компанию набилось десять человек, не считая нас с сэром Уильямом и австрийского посла с женой.
        Эти десять персон были: король, королева, наследный принц с супругой и маленькой, недавно родившейся принцессой, юный принц Леопольдо, принц Альберто, Мария Кристина, Мария Амелия и Мария Антония.
        В первую минуту король, увидев, что оказался в такой тесноте, захотел было сдержать обещание, данное Караччоло, и перейти на его корабль, однако королева категорически потребовала, чтобы он не разлучался со своей семьей.
        С наступлением дня задул легкий бриз, к несчастью встречный. До «Авангарда» доносился шум города, похожий на рычание громадного медведя.
        И действительно, народ только что узнал, что Фердинанд, вопреки всем своим обещаниям, покинул его. Объявления, расклеенные на всех углах, на площадях и перекрестках, сообщали, что князь Франческо Пиньятелли назначен главным наместником и наделен неограниченной властью, что Макк принимает командование разбитой армией, а Симонетти освобождает пост министра финансов в пользу банкира Дзурло.
        Все эти назначения подтверждались декретом, составленным накануне и написанным с первой строки до последней собственной рукой короля.
        Всюду повторяли слова королевы, произнесенные в ответ на вопрос князя Пиньятелли, сколь далеко простираются его полномочия: «Вплоть до того, чтобы сжечь Неаполь!»
        Набережные были заполнены публикой, однако на море поднялось слишком сильное волнение, чтобы хоть кто-нибудь рискнул спустить лодку на воду. С корабля можно было различить кучки людей, видимо депутации, но все они, потоптавшись у воды, одна за другой расходились, заранее уверенные в отказе лодочников доставить их на борт флагманского судна, на мачте которого развевался королевский вымпел.
        За ночь ветер ослабел, но по-прежнему дул с моря. На рассвете толпа вновь запрудила набережные. Она приветствовала английскую эскадру громкими криками, должно быть надеясь, что король изменит решение. И действительно: лишь море стало поспокойнее, мы увидели, как депутации, что вчера у нас на глазах так бесполезно метались по берегу, не только появились вновь, но и сели в лодки и направились к
«Авангарду».
        Депутаций было три: одна от духовенства во главе с архиепископом Капече Дзурло, другая - от местной знати, третья - от магистратуры и муниципалитета. Все они явились умолять государя, чтобы он остался, уверяли, что считают для себя честью защищать его до последнего дыхания.
        Однако король не согласился принять никого, кроме кардинала Дзурло, архиепископа Неаполя. Прочие остались на лодках и кружили вокруг «Авангарда», тщетно простирая руки к небесам.
        Кардинал Капече Дзурло проявил большую настойчивость, пытаясь удержать его величество, но король был непреклонен.
        - Монсиньор, - сказал он, - земля меня предала. Я хочу посмотреть, не окажется ли море более надежным.
        Архиепископ покинул «Авангард» со смертельным отчаянием в сердце, заявив, что не берется даже предсказать, что сделает Неаполь, предоставленный самому себе.
        - О, - пробормотала королева, - если вы не знаете, что сделает Неаполь, то я знаю, что я с ним сделаю, если когда-нибудь моя нога еще ступит на этот берег!



        LXXXVI

        Около пяти часов ветер переменился и мы отплыли, подняв якоря в семь. Нас сопровождали фрегат «Минерва» и еще десять-двенадцать торговых и транспортных судов.
        Но едва лишь мы миновали Капри, как разразилась сильная буря. Можно было подумать, что море, столь же неверное, как земная твердь, также решилось предать короля. Весь понедельник прошел в борьбе со стихией. Ночь была ужасна - ветер обломал три брам-стеньги и утлегарь бушприта. Раз двадцать нам казалось, что судно развалится на части, такой стоял кошмарный треск!
        Трудно описать состояние, в котором находилось королевское семейство. Король, совершенно раздавленный страхом, взывал ко всем святым, особенно к святому Франциску Паоланскому, к которому в этих обстоятельствах, казалось, проникся чрезвычайным почтением. Он обещал святому, если будет им спасен, воздвигнуть в его честь церковь, не уступающую своим великолепием храму святого Петра в Риме. О спасении своей семьи он при этом вообще не упоминал: это несомненно подразумевалось. Юные принцессы погибали от усталости и морской болезни. Наследный принц, похоже, был напуган не меньше отца. Принцесса Клементина, с дочерью на руках, меланхолически улыбалась ненастному небу. Королева была мрачна и, казалось, полностью погрузилась в свои мысли.
        Время от времени Нельсон, остававшийся на палубе в неустанной заботе о безопасности своих именитых пассажиров, спускался к нам, чтобы сказать что-нибудь ободряющее. Из всех присутствующих я одна отвечала на эти его слова взглядом или движением руки. Поскольку в основном именно этого взгляда или жеста он искал, он возвращался на свой пост удовлетворенным.
        К утру погода несколько прояснилась. Нельсон сказал нам, что надеется на двухчасовую передышку и что если мы пожелаем ненадолго подняться на палубу, то, как ему представляется, мы там почувствуем себя лучше. К тому же это время будет использовано, чтобы навести хоть какой-то порядок в наших каютах.
        Король, большую часть ночи проведший на коленях, вознося мольбы Небесам, вздохнул свободнее и, подавая нам пример, оперся на единственную руку Нельсона и вместе с ним поднялся на палубу. Королева последовала за ним. Так как она приблизилась к трапу одна и к тому же пошатываясь, я поспешила поддержать ее. Нельсон спустился вновь вместе с капитаном Харди, чтобы предложить руку наследной принцессе и младшим принцессам. Что касается наследника, он был утомлен и разбит, как никто из нас. Самый младший из королевских сыновей остался лежать в своей подвесной койке, не в силах пошевельнуться.
        Палуба «Авангарда» являла зрелище беспорядка, не уступающего тому, что творился в наших каютах. Матросы использовали передышку, дарованную им бурей, чтобы заменить брам-стеньги и утлегарь. Было очевидно, что они готовятся принять новый бой со штормом, который должен был начаться.
        Опершись на судовой леер, король с завистью поглядывал на фрегат адмирала Караччоло, плывущий по правому борту от нас. Казалось, этот корабль заколдован: все его снасти были целы, нигде ни единой поломки, и когда на него накатывали те же громадные валы, что трепали наше судно, казалось, он воспринимал их удары так же естественно, как конь, пускаемый в галоп ударом хозяйского хлыста.
        - Вот видите, сударыня! - сказал король, обращаясь к жене, и жестом показал на
«Минерву».
        - Так что же? - спросила королева.
        - А то, что из-за вас я оказался на этом корабле, вместо того чтобы плыть на том!
        - Какое счастье, - заметила королева, - что адмирал не знает итальянского языка.
        - Это еще почему?
        - Потому что, как мне кажется, - произнесла она, - с него довольно, что приходится везти у себя на борту трусливого короля. Незачем показывать ему, что он везет еще и короля неблагодарного.
        И она повернулась к нему спиной.
        - Пусть я неблагодарен, если вам так угодно, - возразил король, не удостоив внимания первый эпитет, - но тем не менее справедливо то, что я куда охотнее был бы сейчас на фрегате Караччоло, чем на «Авангарде».
        В это время ко мне пришли сказать, что маленький принц, оставшийся в своей койке, зовет меня.
        Я поспешила спуститься к нему.
        Это был шестилетний мальчик по имени Альберто; королева не питала к нему особой нежности, впрочем, по-настоящему она любила только своего второго сына, девятилетнего Леопольдо. Поэтому бедный малыш Альберто, бессознательно ощущая эту холодность матери, привязался ко мне, называл меня своей мамочкой и спешил броситься в мои объятия всякий раз, когда хотел избежать наказания или снискать какую-нибудь милость.
        Теперь бедный ребенок, почувствовав себя немного лучше, просил меня проводить его на палубу. Несмотря на качку, я взяла его на руки и отнесла туда.
        За прошедший час небо вновь затянулось тучами. Ветер повернул на юго-восток, и
«Авангарду» пришлось несколько изменить курс, держась по ветру. Что касается
«Минервы», то могло показаться, будто ей нипочем все причуды погоды и даже встречный ветер придает ей крылья.
        В общем, нетрудно было догадаться, что приближается новый шквал. Тучи - угрюмые, серые, чреватые дождем - быстро собирались, опускаясь все ниже, словно наваливаясь своей тяжестью на верхушки мачт «Авангарда». Порывы теплого изнуряющего ветра несли с собой духоту - то был ветер с берегов Ливии, самый ненавистный для моряков Средиземноморья.
        Нельсон предупредил нас, что передышка, подаренная штормом, кончается и, если нам угодно, можно спуститься в каюты, а он в наше отсутствие встретит врага лицом к лицу.
        Уходя, я в последний раз глянула на неаполитанский фрегат и, при всем моем пристрастии к Нельсону, поневоле признала, что ход «Миневры» гораздо лучше, чем у нашего «Авангарда».
        В самом деле, мы двигались со спущенными парусами, оставив только два зарифленных паруса и кливер, в то время как «Минерва» своими развернутыми марселями, казалось, бросала вызов буре; более стройная в носовой части, она легче рассекала волны, ее меньше качало, чем «Авангард». Это зрелище заставляло признать справедливость эгоистических сожалений короля.
        Через десять минут после предупреждения Нельсона, когда мы уже устроились в своих каютах, шторм вновь обрушился на нас.
        Так мы провели весь вторник и среду.
        В четверг случилось ужасное несчастье.
        Около четырех часов пополудни у принца Альберто, моего любимца, начались судороги, и они все усиливались. Судовой врач спустился в каюту, но все его средства оказались бессильны. Я держала ребенка на руках, прижимая к груди, и чувствовала, как все его тело корчилось, терзаемое недугом. Два или три раза королева пробовала взять его на руки, но малыш держался за меня, ни за что не желая со мной расстаться.
        Буря ревела все яростнее, волны перекатывались через палубу, судно содрогалось от верхушек мачт до трюма, но должна признаться, что я слышала только жалобы бедного мальчика и не чувствовала ничего, кроме содроганий его агонизирующего тела.
        Наконец в семь вечера он издал душераздирающий крик, его тело напряглось в моих руках, последним усилием он попытался обнять меня, но смог лишь испустить глубокий вздох… Последний вздох.
        - Государыня! - закричала я, почти теряя рассудок. - Государыня! Принц умер!
        Королева приблизилась к нам, взглянула на сына, коснулась его тела и произнесла только:
        - Бедное дитя! Ты опередил нас так ненамного, что нет смысла тебя оплакивать.
        Потом она протянула руку и с выражением, которое больше пристало бы Медее, чем Ниобе, прибавила:
        - Но если мы вернемся, будь покоен: ты будешь отомщен!
        Казалось, буря только и ждала этой искупительной жертвы: она тотчас успокоилась. Едва королевское дитя испустило свой последний вздох, ветер стих, небо прояснилось.
        По-моему, если бы не это улучшение погоды, королевское семейство едва ли бы заметило, что оно потеряло одного из своих членов. Более прочих была взволнована, как мне показалось, принцесса Мария Клементина. Она не испускала воплей и обошлась без горестных жестов, но, когда я закричала: «Принц умер!», она прижала к сердцу свою дочь и крупные слезы покатились по ее щекам.
        Я уложила маленького принца в моей каюте и всю ночь просидела у его изголовья.
        В два часа ночи до моих ушей донесся громкий скрежет железа - это бросили якорь. Мы прибыли на место. Через мгновение корабль застыл в неподвижности. После пятидневного кошмарного путешествия мы достигли цели в пятницу 26 декабря.
        В пять утра все были уже готовы сойти на берег, но я сказала, что останусь подле маленького принца, чтобы позаботиться о его погребении.
        Король, королева, братья и сестры умершего без особых возражений переложили на меня эти заботы. Мне обещали, что днем пришлют за телом, чтобы перенести его в дворцовую часовню. Нельсон взял на себя труд призвать корабельного плотника и приказать ему изготовить гроб.
        Королевское семейство, Актон, сэр Уильям Гамильтон, министры Кастельчикала, Бельмонте и Фортингуерра спустились в шлюпки и направились к Марине, где их высадку приветствовали радостные крики забравшихся на реи матросов «Авангарда». Пушка не стреляла, так как мы пристали у мола.
        Нельсон остался на борту.
        Случилось так, что чуть ли не над трупом бедного ребенка, которому я заменила мать, он дал мне клятву верности и никогда впоследствии ее не нарушил.
        В два часа пополудни тело было положено в гроб и посланец явился сообщить, что катафалк ждет на набережной.
        Матросы спустили гроб в адмиральский ял, и мы, Нельсон и я, спустились туда же, как должны были бы сделать мать и отец, сели подле тела, и гребцы направили ял к набережной.
        Гроб был водружен на катафалк, а нас ждал королевский экипаж; мы сели в него и медленно тронулись следом за траурной повозкой.
        Она пересекла весь Палермо, поделенный на четыре части двумя главными улицами - виа Толедо и виа Макуэда, - и мы прибыли в королевский дворец, старинный дворец Рожера.
        Тело ребенка отнесли в византийскую часовню, где ему предстояло находиться три дня, и лишь после этого я попросила, чтобы меня доставили в покои королевы.
        Нельсон в то же время распорядился, чтобы его провели к королю.
        Он застал государя крайне озабоченным, но не разгромом армии, не успехами революции, не тем, что в самом скором времени французы могут оказаться в Неаполе, - а материями куда более значительными.
        Богата ли Фикудза дичью? И кто достоин чести сегодня вечером стать его партнерами в реверси?
        Ведь его величество целых два месяца не охотился и уже больше недели не играл в реверси!
        Его обычные партнеры были здесь с ним - герцог д’Асколи, князья Кастельчикала и Бельмонте. Но королю наскучили одни и те же лица, он любил перемены.
        Руффо не играл; к тому же королева испытывала к нему такую неприязнь, что король отказался от мысли принимать его в кругу семьи. Если ему требовалось побеседовать с кардиналом о политике или посоветоваться о чем-либо, касающемся дел правления, он слал ему записку и приглашал его к себе.
        Между тем в Палермо был лишь один достаточно искусный охотник и игрок, способный предоставить королю Фердинанду одновременно два желанных удовольствия: великолепную охоту в собственном ленном владении Илличе и себя самого как неутомимого партнера в бостоне и реверси.
        То был президент Кардилло.
        Король терпеть не мог дворянство мантии, но уныние, в котором он в то время пребывал, заставило его пренебречь привычным предубеждением. Он соизволил допустить к себе Кардилло, а тот предоставил в его распоряжение свои леса, своих фазанов, своих косуль, своих кабанов и своих собак.
        Прельстившись таким предложением, король назначил охоту на следующий день, а в тот же вечер пригласил президента составить ему партию за карточным столом.
        Правда, в течение дня его величество успели предупредить, что президент - самый раздражительный игрок во всей Сицилии.
        Король рассмеялся:
        - Ну, а я, наверное, самый сварливый из всех игроков собственного королевства! Наконец-то я нашел человека, во всех смыслах годного мне в партнеры.
        Нетрудно предположить, что и у президента Кардилло не было недостатка в доброжелателях, в один голос твердивших ему:
        - Не забывайте, что имеете честь играть с самим королем, сдерживайте себя.
        Президент в ответ давал самые пылкие обещания владеть собой и в первый вечер действительно удивил своей уравновешенностью всех, кто собрался в дворцовой галерее и был наслышан о его вспыльчивости.
        Но одно словцо у него все же вырвалось, оно-то сразу и обеспечило ему королевское расположение.
        Король был предупрежден о вспышках президентского раздражения и готовился к ним, однако, не дождавшись их, решил, что ему наговорили вздора, и так накинулся на беднягу Кардилло, что забыл об игре и совершил грубую ошибку.
        - А, черт побери! - воскликнул он. - Какой же я заносчивый осел! Я мог бы скинуть туза, а не сделал этого.
        - Ну, - отвечал президент, которого забота о собственном благопристойном поведении тоже страшно отвлекала от игры, - я-то еще больший осел, чем ваше величество, ведь мог же сбросить валета червей, а он остался у меня на руках.
        Король расхохотался: такой ответ своей искренностью напомнил ему его добрых лаццарони. С этого мгновения президент Кардилло стал мил его сердцу, а уж после охоты в Илличе эта симпатия укрепилась окончательно.
        Поскольку реверси - игра слишком серьезная и потому не особенно привлекательная для того легкомысленного придворного кружка, к которому я принадлежала, у нас составилась партия в тридцать и сорок.
        Я всегда обожала игру, а теперь, более чем когда-либо свободная от всех своих фантазий, предалась ей с неистовым увлечением.
        Нельсон не играл никогда; но он становился позади моего стула, опершись на его спинку своей единственной рукой, и тихо нашептывал мне слова любви, отчего игра для меня становилась притягательной вдвойне.
        Увы! Ныне, когда мне часто приходится, потратив золотой, что мы получаем на недельное пропитание, томиться в ожидании следующего, я не без горького раскаяния вспоминаю, как в ту пору пригоршнями швыряла золото на карточный стол.
        Здесь следует сказать и несколько слов о нашем тогдашнем банкомете герцоге де С.; если уж я обещала, что исповедь моя будет полной, этого не избежать.
        Герцог де С. являл собою нечто вроде Казановы, а впрочем, принадлежал к одному из уважаемых сицилийских родов. На европейском континенте он был весьма известен своими путешествиями (он жил во многих крупных городах) и дуэлями, причиной которых почти всегда становилась его невиданная удача в игре.
        Но сейчас речь о другом. Не знаю, достаточно ли безупречно герцог де С. как банкомет составлял талию, тасуя свои пятьдесят две карты, зато мне хорошо запомнилось, что каждый день он являлся с новой драгоценной булавкой или новым бриллиантовым перстнем. Будучи женщиной до мозга костей, я прельщалась этими безделушками, просила его дать мне на них полюбоваться, примеряла их себе то на шею, то на палец, спрашивала герцога, не уступит ли он их мне. Он тотчас предлагал сделать это, уверенный, что я откажусь, но о моем желании станет известно либо королеве, либо сэру Уильяму, либо Нельсону. И действительно, я могла не сомневаться, что на следующее утро найду на своем туалетном столике вещицу, приглянувшуюся мне накануне.
        От кого был подарок? Я даже не брала на себя труд осведомиться об этом. В той волшебной жизни я просто позволяла золотой реке нести меня, не тревожась о том, откуда золото берется и куда уходит. Какое значение могли иметь здесь лишние двести или триста луидоров!
        А между тем, как я успела понять с тех пор, каждый из этих золотых был заработан чьим-то тяжким трудом, еще влажен от пота, а может быть, даже крови простых людей.
        Как бы то ни было, в одном нет сомнения: герцог де С. отнюдь не без собственной выгоды опустошал ради меня свой ларец с драгоценностями.



        LXXXVII

        Так прошел январь; вести, приходившие из Неаполя, были безотрадны.
        Сначала между князем Пиньятелли, главным наместником, и французами было заключено перемирие, потом, когда лаццарони грубо нарушили его, а главный наместник не принял по данному поводу должных мер, французские войска двинулись на Неаполь и после трехдневной ожесточенной схватки вошли в город.
        Тогда главный наместник в свою очередь спасся бегством и явился в Палермо.
        Наконец, 22 января было объявлено об учреждении Партенопейской республики; святой Януарий сотворил чудо (правда, поговаривали, что не без некоторой помощи Шампионне), да и Везувий ознаменовал это событие маленьким извержением или, как изволили шутить французские солдаты, «тоже нацепил красный колпак».
        У короля Фердинанда была застарелая неприязнь к святому Януарию: тот сначала не соблаговолил явить чудо ради него, а теперь сделал это для французов; впрочем, как утверждают, Шампионне принял весьма основательные меры, чтобы его к этому побудить.
        В результате Фердинанд подверг святого Януария опале, сместив его с должности защитника королевства, которую от его имени в течение двух недель выполнял генерал Макк, и лишил его всех доходов, связанных с этим званием.
        Но это еще не все.
        Якобинцы, имея в провинции многочисленных сторонников, принялись насаждать свои идеи в Абруцци, Терра ди Лаворо и Калабрии.
        Если бы вольнодумство проникло в Калабрию, революции оставалось лишь перешагнуть пролив, чтобы овладеть Сицилией. Ведь и на Сицилии тоже насчитывалось изрядное число якобинцев, живших в надежде, что, как только английская эскадра уйдет от этих берегов, в Палермо вслед за Неаполем произойдет революция.
        В тот же день, когда в Неаполе была объявлена республика, то есть 22 января 1799 года, король созвал в Палермо большой Государственный совет с целью решить, какими средствами можно отразить натиск стремительно надвигавшейся революции.
        Споры продолжались часа два, но присутствующим не удавалось прийти к единому мнению ни по одному из вопросов, когда появился придверник с сообщением, что кардинал Руффо просит позволения войти в Совет и принять участие в обсуждении.
        Кардинал явился к королю и ни много ни мало заявил, что готов встать во главе калабрийских контрреволюционеров и с ними двинуться на Неаполь.
        Сойдя с корабля на Сицилии, он заперся в келье монастыря Ганча и долго обдумывал свой план; ему не терпелось отплатить за оскорбивший его отказ в назначении на военную должность. Он собирался доказать, что у него больше отваги и предприимчивости, чем у всех этих генералов, бежавших вместе с королем и теперь интриговавших, оспаривая друг у друга честь сопровождать монарха на охоте или служить ему партнерами в реверси.
        Подобное предложение стоило того, чтобы его обдумать, хотя в первую минуту оно взбудоражило умы всех присутствующих. Однако Руффо, состоявший в оживленной переписке со всеми членами своего семейства и уже раз пять-шесть отправлявший в Калабрию посланцев, самым убедительным образом доказал, что эта провинция только и ждет его прибытия, чтобы подняться на борьбу, а поэтому король, который сразу же одобрил проект кардинала и, сочтя возможным немедленно привести его в исполнение, обещал его преосвященству, что через три дня ему будут присвоены полномочия главного наместника.
        Поскольку Государственный совет был уже собран, Руффо спросил, нельзя ли ему тотчас оформить патент на новую должность, однако король заявил, что хотел бы над ним поработать.
        Когда Фердинанд говорил так, все знали, что это на самом деле значит: решение откладывалось до рассмотрения его на другом, малом совете, то есть до обсуждения с королевой, генералом Актоном и сэром Уильямом Гамильтоном.
        Король явился гордый и веселый - еще бы, ведь его друг-кардинал, столь презираемый королевой, этот церковник, кого даже не пожелали удостоить поста начальника канцелярии в военном министерстве или военно-морского флота, только что внес предложение, которое было делом наследного принца, хотя последний ни о чем таком и не помышлял.
        Он призвал к себе королеву, сэра Уильяма, лорда Нельсона и генерала Актона и сообщил им о предложении Руффо.
        Все сошлись на том, что его следует принять, только королева не отвергла, но и не одобрила эту идею, упорно храня молчание.
        Было условлено: завтра утром Руффо пригласят во дворец, где в его присутствии и с его участием будет составлен и обсужден во всех пунктах акт о присвоении ему должности главного наместника.
        В тот же вечер адмирал Франческо Караччоло явился с настоятельной просьбой о милости быть принятым его величеством.
        Фердинанд чувствовал себя виноватым перед Караччоло и потому сознавал, что его присутствие будет для него неприятным, поэтому приказал передать адмиралу, что занят сейчас делом чрезвычайной важности, а если у г-на Караччоло есть к нему какая-либо просьба, пусть он соблаговолит изложить ее письменно.
        Караччоло удалился, оставив прошение об освобождении его от должности адмирала неаполитанского флота и о позволении вернуться в Неаполь.
        Король, чья обида была усугублена сознанием собственной неправоты, воспользовался случаем отделаться от адмирала и начертал на его прошении следующие слова:

«Si accordi; та sappia il cavaliere Caracciolo che Napoli e in potere del nemico»[«Согласен, однако же напоминаю кавалеру Караччоло, что Неаполь в руках неприятеля» (ит.).] .
        Караччоло не обратил внимания на то, в каких выражениях был дан ответ на его просьбу, для него было важно лишь то, что разрешение покинуть Палермо получено; уже на следующее утро, с полным горечи сердцем, он взошел на корабль.
        В то самое время, когда он отплывал, во дворце собрался малый совет и Руффо получил из рук короля воззвание, обращенное к жителям Калабрии, а также бумаги, подтверждавшие его титул военного наместника и неограниченные права действовать от имени его величества.
        Хотя король вывез из Неаполя не то шестьдесят пять, не то шестьдесят шесть миллионов, кардинала он предупредил, что не сможет дать ему больше трех тысяч дукатов, то есть двенадцати тысяч франков, на все расходы, связанные с реставрацией монархии; это уж пускай он сам, оказавшись в Калабрии, изыщет необходимые средства, прибегнув к добровольным либо принудительным пожертвованиям или каким-нибудь иным способам: он волен выбрать их по своему усмотрению.
        Впрочем, прежде чем кардинал покинул Палермо, был, казалось, найден источник денег: князь Лудзи от имени его величества оповестил прелата, что маркиз дон Франческо Такконе, главный казначей Неаполитанского королевства, прибыл в Мессину с полумиллионом дукатов, то есть более чем с двумя миллионами франков, полученными в Неаполе по банковскому билету. И вот, поскольку эта сумма принадлежала государственной казне, король согласился уступить ее кардиналу на нужды его экспедиции. Поспешим прибавить - и это не удивит никого из тех, кто знает, как легко в Неаполе деньги прилипают к рукам любого, кто их коснется, - что ни Руффо, ни король, вообще ни одна живая душа так и не вступила во владение этими двумя миллионами.
        Кардинал даром времени не терял. Уже 26 января он отправился в Мессину, откуда после напрасных попыток получить свои пятьсот тысяч дукатов отплыл в Калабрию, где
8 февраля 1799 года высадился у побережья Катоны.
        Едва сойдя с корабля, он прежде всего водрузил на балконе загородного дома своего брата, герцога Роккабелла, королевский стяг, где с одной стороны был изображен герб Обеих Сицилий, с другой крест и следующая надпись, полтора тысячелетия назад запечатленная на лабаруме Константина:



«In hoc signo virtces!»[«Сим победиши!» (лат.)]

        Несколько дней спустя мы узнали, что он собрал около тысячи человек и с ними покинул побережье Мессинского пролива, направившись в сторону Монтелеоне.
        Эти вести возвратили королеве бодрость и набросили на могилу бедного маленького принца второй покров, покров забвения.
        Я уже упоминала о том, как мы проводили вечера. Так все и шло: король продолжал бранить президента Кардилло, президент Кардилло - раздражаться, герцог де С. - метать банк и сверкать своими перстнями и булавками, я - проявлять желание завладеть ими, Нельсон и сэр Уильям - покупать мне их.
        Королева, не принимавшая участия в игре, сидела в уголке с юными принцессами и вышивала знамя, предназначенное для калабрийцев: она собиралась отослать его кардиналу тотчас, как только работа будет закончена.
        Наши дни, особенно с тех пор как задули робкие теплые ветерки и засияли первые лучи весны, ни в чем не уступали нашим вечерам. Конец февраля и начало марта в Палермо - дивная пора. Два-три раза в неделю мы устраивали морские прогулки: завтракали на борту одного судна, обедали - на другом. Каролина редко участвовала в этих развлечениях: после разгрома неаполитанской армии, странного возвращения мужа с поля боя и поспешного бегства из Неаполя она так и оставалась мрачной и более чем когда-либо поглощенной своей ненавистью. Из этого состояния ее выводили только припадки ярости, приводившие в ужас всех, кто ее окружал, и тогда одна я могла подступиться к ней. Поэтому истинной королевой наших увеселений была я.
        Действительно, во время этих прогулок, в которых участвовали придворные дамы и господа на пяти-шести десятках лодок, разукрашенных флагами, мы с Нельсоном всегда были во главе в своей лодке с дюжиной гребцов, тогда как у самого короля их было только восемь. По правде сказать, стоило нам выйти в море, как король, вместо того чтобы слушать наших музыкантов и певцов, принимался стрелять чаек и нырков.
        Мы же после морской прогулки останавливались то на «Каллодене», то на «Минотавре», завтракали, потом вновь садились в нашу лодку под звуки музыкальных инструментов и пение. Порой, смежив веки, я мысленно переносилась во времена античности: мне нравилось думать, что я не впервые явилась в этот мир, что моя душа уже жила в нем когда-то и я была тогда Клеопатрой, а Нельсон - Антонием. Тогда я припоминала какие-нибудь прекрасные строки из драмы Шекспира и произносила их вслух, отдавая на волю ласкового ветерка, пролетавшего над нами, играя верхушками пальм и принося аромат апельсиновых деревьев Багерии. Потом, когда последние лучи закатного солнца окрашивали в розовый цвет вершину горы Пеллегрино, мы поворачивали к «Авангарду», освещенному a giorno. На палубе нас ждал накрытый стол, такой длинный, что занимал ее всю; пушек не было видно за буфетами, сплошь заставленными серебряной посудой, букетами цветов и подносами со всевозможными сладостями; все усаживались за стол - я напротив короля, как если бы была королевой, между Нельсоном и капитаном Трубриджем или командором Томас-Льюи. Трапеза длилась до
глубокой ночи, и всякий раз, когда кто-либо из нас провозглашал тост, пушки нижней палубы палили, а орудия форта приветственно отзывались им.
        Нельсон часто бывал подавлен и озабочен; я чувствовала: среди этой праздности его мучают угрызения совести, голос которой напоминает ему, что его место не здесь; в такие мгновения он вставал из-за стола, ссылаясь на необходимость дать какие-то распоряжения, и в раздумье удалялся один на верхнюю палубу. Однажды я последовала за ним и, приблизившись сзади, незамеченная, услышала, как он бормочет:
        - Какой же я жалкий безумец! На самом деле мое судно больше похоже на лавку торговца сладостями, чем на корабль голубой эскадры!

        Но тут моя рука обвилась вокруг его шеи, и он поплелся за мной на свое место, унылый и пристыженный тем, что его жалоба была услышана.
        Приближалась пора карнавала, а поскольку от кардинала Руффо приходили все более ободряющие вести, при дворе дали несколько костюмированных балов. Нельсон, видимо томимый желанием забыться, придумал воспользоваться этим поводом, чтобы, переодевшись в маскарадные костюмы, мы могли побродить по улицам. Дважды или трижды мы предались этому безумству, пока случай, едва не повлекший за собой весьма прискорбные последствия, не излечил нас от него.
        Однажды ночью, когда мы, переодетые, так блуждали по Палермо, Нельсон, по свойственной англичанам привычке слишком много выпивший после обеда, привел меня в один сомнительный дом, часто посещаемый офицерами английской эскадры. Ни один из них определенно не узнал нас, однако у боцмана и гардемарина, которые пьянствовали, сидя в уголке, возникли подозрения. Когда мы встали и вышли, они последовали за нами и видели, как мы вошли в посольский особняк. Почти в то же мгновение оттуда вышел король и, заметив двух приятелей, пребывавших в веселом расположении духа, пожелал узнать, что им здесь понадобилось. Боцман с грехом пополам мог объясняться по-итальянски и весьма позабавил короля, живописав ему наше приключение. За это Фердинанд пообещал, что его не забудет, и спросил, какая милость более всего пришлась бы ему по вкусу. Боцман отвечал, не переставая смеяться, что с самого своего рождения его заветной мечтой было сделаться знатным кавалером.
        - Хорошо, - сказал король, - будь покоен, ты им станешь! Как тебя зовут, на каком корабле ты служишь?
        Боцман отвечал, что его имя Джон Бэринг и он состоит в экипаже «Авангарда». При этом он напомнил королю о некоторых маленьких услугах, которые имел счастье оказывать ему по пути из Неаполя в Палермо.
        - Верно, - кивнул король, - я помню!
        - Хорошо! - заметил боцман, - а я уж было подумал, что ваше величество об этом забыли!
        - Отчего же? - спросил Фердинанд.
        - Потому, - объяснил боцман, расхрабрившись при виде благодушия короля, - что ни мне, ни моим товарищам из нашего экипажа ни разу не доводилось пить за здоровье вашего величества, платя за вино монетами с каким-либо иным изображением, кроме профиля нашего доброго государя Георга Третьего.
        Король прикусил губу.
        - Ну что ж, - заявил он, - завтра ты будешь пить за мое здоровье за деньги с моим профилем, а твои друзья выпьют за тебя и будут называть тебя кавалером.
        Поскольку король был весьма болтлив, он тотчас поспешил к королеве и рассказал ей всю историю: как я, переодетая, бродила по улицам с Нельсоном, как зашла с ним в дом, для которого он нашел определение более впечатляющее, нежели просто
«сомнительный», и, наконец, как ему встретился английский боцман и тот так его позабавил, что он обещал сделать его кавалером Константиновского ордена Святого Георгия.
        Затем, в тот же вечер, он собственноручно написал приказ, чтобы завтра утром князь Лудзи, министр финансов, отправил команде «Авангарда» тысячу триста унций золота в знак благодарности.
        Князь Лудзи должен был сообщить об этом решении адмиралу Нельсону, в то же время предупредив, что его величество произвел боцмана Джона Бэринга в кавалеры Константиновского ордена Святого Георгия в награду за услуги, что тот ему оказывал во время плавания.
        К несчастью для бедняги-боцмана, король, как я уже говорила, все рассказал королеве, а королева - мне, посоветовав впредь быть осмотрительнее, имея в виду, что меня узнали и за мной следили.
        При первой же встрече с Нельсоном я в свою очередь объяснила ему, что произошло. В первом порыве гнева он просто-напросто заявил, что велит повесить Джона Бэринга. Не знаю, имел ли он на это законное право, но, считая себя на своем корабле не менее чем абсолютным монархом, он, разумеется, поступил бы как сказал.
        Я так его умоляла этого не делать, что он ограничился лишь одним - прогнал нескромного боцмана, и я сожалею, что не сумела добиться для него полного прощения.
        А дела в Калабрии между тем шли все лучше. Как я упоминала ранее, пришло известие, что кардинал захватил Монтелеоне, а потом взял Катандзаро и Кротоне, которые войска санфедистов разграбили и сожгли.
        Новости, приходившие из Неаполя, были не менее благоприятны для дела короля.
        Шампионне впал в немилость за то, что попытался воспротивиться бесчинствам, творимым Директорией, и вместо него главнокомандующим был назначен Макдональд.
        Едва Макдональд успел занять эту должность, как неудачи, преследующие французскую армию в Северной Италии, вынудили его отступить. Суворов со своими пятьюдесятью тысячами русских явился, наконец, и император решил, что настало время принять участие в войне. Французское войско, лишенное своих лучших солдат, застрявших в Египте, и лучшего генерала, запертого там вместе с ними, было разбито под Маньяно, отступило с берегов Минчо, между тем как Суворов, назначенный верховным главнокомандующим австро-русской армии, вошел в Верону и завладел Брешией.
        Макдональд, получив приказ присоединиться к основным силам французской армии, отступавшей по всему фронту, 3 мая покинул Неаполь, оставив в форте Сант’Эльмо только гарнизон в полтысячи солдат.
        Весть об уходе противника из Неаполя достигла Палермо 9 мая.
        Но не успели мы предаться ликованию по этому поводу, как пришло новое известие, ставшее как бы противовесом тому, что мы только что получили.
        Двенадцатого мая прибыл бриг «Надежда» с сообщением, что французская флотилия в Бресте, которую мы считали блокированной, обманув противника, вышла из гавани; потом она появилась в виду Порту и направилась в сторону Гибралтарского пролива, вероятно намереваясь соединиться с испанским флотом и попробовать нанести удар по Минорке или Сицилии. Таким образом, следовало позаботиться об укреплении английского флота, и адмирал дал приказ немедленно отозвать все британские суда, находящиеся в бухте Неаполя.
        Но Нельсон еще надеялся, что удастся задержаться в Палермо; он был по-настоящему болен от беспокойства и при одной мысли, что придется расстаться со мной хотя бы на несколько дней, плакал как дитя.
        В продолжение шести дней, с 13 по 17 мая, он колебался, не зная, на что решиться, однако чувствовал, что ему подобает находиться в открытом море, а не в порту Палермо. Все корабли, призванные им, один за другим присоединялись к нему во главе со своими капитанами. Наконец 18-го, ценой невероятного усилия воли, он меня покинул, страдая сильнее, чем Антоний (с кем я часто, шутя, сравнивала его), когда он оставлял Клеопатру, чтобы жениться на Октавии. Мне кажется, что если когда-нибудь, один-единственный раз за все свои годы полные опасностей, Нельсон испытал страх смерти, то это случилось именно тогда - настолько драгоценной стала для него жизнь с тех пор, как я полюбила его.
        У него был повод задержаться: на море стоял штиль. Но в ночь с 18-го на 19-е подул бриз, и флотилии пришлось отплыть.
        Нельсон отправился на «Авангард»; мы с сэром Уильямом провожали его до порта; прибыв туда, он прыгнул в лодку, которая его ожидала уже более двух часов, дал приказ грести к флагманскому судну, уронил голову на руки и более не смотрел в нашу сторону.
        Мы же оставались на Марине, пока не потеряли его из виду среди судов, теснившихся в порту.
        Но не успел «Авангард» пройти одной мили, как ветер вновь прекратился. Нельсон воспользовался этим, чтобы написать следующее письмо, присланное мне с лейтенантом Суинеем:



«Дорогая леди Гамильтон,
        чтобы объяснить Вам, до чего мрачным и печальным кажется мне “Авангард”, надобно сказать, что это все равно, как если бы я после пребывания среди самых милых моему сердцу людей вдруг оказался заперт в угрюмой тюремной камере! Я сейчас самый что ни на есть великий человек, не имеющий рядом ни единого близкого существа, но я всей душой жажду снова стать маленьким человеком! Вы и добрейший сэр Уильям сделали то, что все места, где Вас нет, лишились в моих глазах какого бы то ни было очарования. Моя любовь к Вам распространяется на все, что Вас окружает, и Вы не можете вообразить, что я испытываю, когда соединяю все это в моей памяти. Не забывайте Вашего верного

    Нельсона».
        Уход английской флотилии вызвал у королевского двора в Палермо большую тревогу, особенно у королевы: она была в отчаянии, ибо знала, сколь мало можно полагаться на своего супруга, и не доверяла способностям Актона. Тем не менее, было решено по мере сил готовиться к обороне на случай, если французы сделают попытку высадиться на Сицилии.
        Четыре дня - 25, 26, 27 и 28 мая - прошли в постоянном страхе.
        Двадцать девятого была объявлена боевая тревога. Со стороны Марсалы появилась флотилия, которую сначала приняли за франко-испанскую, но вскоре стало понятно, что это возвращается Нельсон со своей эскадрой.
        Мы приказали скорей запрягать, королева, сэр Уильям и я сели в карету и направились к Марине.
        Нельсон тоже не терял ни минуты, и как только «Авангард» бросил якорь, тотчас прыгнул в ял и поспешил к берегу.
        По тому, как королева бросилась ему навстречу и схватила его за руки, сжимая их, я поняла, что страх может быть не менее сильным чувством, чем любовь.
        Нельсон сел в наш экипаж, и мы повезли его во дворец.
        За все восемь-десять дней плавания он так и не встретил ни одного судна французской флотилии; по его мнению, это значило, что она двигается к Тулону, вероятно, за подкреплением.
        Он очень старался всем внушить, что вернулся исключительно для успокоения королевы, но его единственная рука, сжимая мою, яснее всяких слов убеждала, что он возвратился только ради меня.
        Он осведомился, есть ли вести из Неаполя; нам не было известно ничего, кроме смутных слухов. Он же сообщил нам, что Руффо продолжает свой триумфальный марш по Калабрии. Неаполитанцы под предводительством Караччоло, который теперь служит Республике, используя отсутствие Нельсона и основных морских сил Англии, на флотилии из маленьких судов попытались отвоевать острова, но после яростной схватки с «Sea-Horse» под командованием капитана Фута и «Минервой» - бывшим судном Караччоло, под командованием графа Турна, - атака республиканской флотилии была отбита.
        Шестого июня эскадра лорда Нельсона получила подкрепление: в Палермо прибыл
«Громоносный», восьмидесятипушечный корабль, призванный вместо «Авангарда» стать флагманским судном; за ним следовал «Левиафан» под флагом вице-адмирала Дакуорта, да еще «Величавый» и «Нортумберленд», выделенные из флотилии лорда Сент-Винцента.
        День 8 июня стал праздником: адмиральский вымпел Нельсона впервые был поднят не на
«Авангарде», а на «Громоносном». Вместе с ним на этот корабль перешли капитан Харди, пять лейтенантов, капеллан, много матросов и корабельных гардемаринов.
        В тот же день было решено, что Нельсон вновь выйдет в море, чтобы предпринять экспедицию против Неаполя. Принц Франческо, стыдясь, что до сих пор не предпринял ничего ради возвращения своего наследия, наконец, решился отправиться вместе с Нельсоном, заявившим, что, если король соблаговолит дать ему указания, он готов поднять паруса при первом же попутном ветре.
        Король, королева и сэр Уильям провели ночь за обсуждением этих указаний. Их смысл сводился к тому, что Нельсон получал полную свободу действий. Тем не менее, передавая ему бумагу, содержавшую их, Каролина устно дала ему совет не вести переговоров с мятежниками, мне же велела перевести ему следующий отрывок из письма, которое она по тому же поводу написала кардиналу Руффо:



«Я страстно желаю получить известие, что Вы взяли Неаполь и что начаты переговоры с фортом Сант’Элъмо и его французским комендантом. Только, прошу Вас, никаких мирных соглашений с кораблями, виновными в измене; король их простит, в милосердии своем смягчив заслуженную кару. Но никогда, ни под каким видом не следует делать уступки мятежным подданным или вступать с ними в переговоры в час, когда они переживают агонию и когда при всем желании им более не дано творить зло, - они всего лишь крысы, попавшие в ловушку. Я согласна помиловать их, если того требуют интересы государства, но иметь дело с этими жалкими негодяями - никогда!
        Среди них есть один, которому особенно важно любой ценой не позволить уйти во Францию, - недостойный и трижды неблагодарный Караччоло; ему ведомы все слабые места береговых укреплений Неаполя и Сицилии. Если он избегнет нашего правосудия, он способен доставить нам немало хлопот и даже угрожать безопасности короля».

        Подобные указания не оставляли Нельсону иного выбора, кроме как точно выполнить их или отказаться от экспедиции, ибо последняя была задумана с двойной целью - отвоевать Неаполь и отомстить за королевскую власть.
        Надо сказать, Нельсон заколебался. В четверг 12 июня он все еще пребывал в нерешительности. Тогда Каролина прибегла к своему обычному средству давления и продиктовала мне следующее письмо для него:



«Я только что провела вечер с королевой; она поистине в отчаянии. По ее словам, каким бы верным ни был в своем большинстве неаполитанский народ своим законным государям, им не удастся восстановить спокойствие и порядок прежде, чем лорд Нельсон со своей эскадрой не покажется у берегов Неаполя. Вот почему, дорогой лорд, она Вас просит, побуждает, заклинает не медлить с отправлением в Неаполь. Во имя всеблагого Господа примите все это во внимание, подумайте - и действуйте! Если Вы того пожелаете, мы даже могли бы отправиться туда с Вами, сэр Уильям и я: мы оба сейчас больны, но это поможет нам встать на ноги.
        Всегда, всегда искренне

    Ваша Эмма Гамильтон».
        Нельсон не мог отказать мне ни в чем - мое письмо решило дело, и ночью он мне передал, что завтра наследный принц может подняться на корабль.
        И действительно, 13-го числа престолонаследник взошел на борт «Громоносного». Мы все его сопровождали - король, королева, несколько членов королевского семейства, сэр Уильям Гамильтон и я.
        Тотчас над кораблем подняли королевский штандарт, и в тот момент, когда его поднимали, загремел пушечный салют - двадцать один залп. В полдень мы покинули судно, оставив на борту принца и его свиту.
        Нельсон поднял паруса тотчас после нашего ухода.
        На следующий день, то есть в пятницу, в четыре утра к нему присоединились суда его британского величества «Powerful»[«Могучий» (англ.).] и «Беллерофонт»; они доставили ему сообщение от лорда Кейта, что французская флотилия в составе двадцати двух судов замечена у берегов Италии. Нельсон, у которого было всего шестнадцать второразрядных кораблей и очень мало людей, счел неуместным подвергать жизнь наследного принца опасности морского боя, ибо при таких условиях это накладывало бы на него двойную ответственность. Поэтому он немедленно повернул и направился обратно в Палермо, чтобы в тот же день в восемь утра высадить там принца со всем багажом и тотчас снова выйти в открытое море, взяв курс на Мареттимо в надежде соединиться там с «Александром» и «Голиафом», капитаны которых должны были направиться к Мальте в соответствии с приказом о блокаде острова, полученным за неделю до того.
        Восемнадцатого июня он уже был в море близ Мареттимо, все еще полагая, что ему предстоит сражение с французской флотилией. Об этом свидетельствует его ответ капитану Футу, который сообщил ему, что войска русских и кардинала сближаются и Неаполь, возможно, будет взят. В этом случае Нельсон предложил Футу присоединиться к нему у Мареттимо вместе с «Sea-Horse», «Строптивицей» и «Персеем», а защиту островов и бухты Неаполя предоставить неаполитанским судам, дав им в помощь
«Бульдога» и «Святого Льва». Впрочем, он добавил, что, если капитан Фут сочтет опасным покидать Неаполь, он волен действовать по собственному усмотрению.
        В тот же день, то есть 18 мая, «Александр» и «Голиаф», наконец, присоединились к флотилии; два дня спустя пришла депеша от лорда Кейта с предложением лорду Нельсону возвратиться в Палермо и, получив распоряжения короля, вести эскадру в бухту Неаполя, куда предположительно направляется и французская флотилия.
        В эти последние дни между мной и королевой было условлено, что, дабы не позволить пылу Нельсона остыть, на борт «Громоносного» следует взойти не наследному принцу, а нам с сэром Уильямом.
        Около девяти часов утра сигнальщики оповестили о возвращении эскадры. В полдень она вошла в бухту Палермо, но не бросила якоря. Нельсон ступил на сушу в ту самую минуту, когда мы - королева, сэр Уильям и я - прибыли на Марину. Мы пригласили его в свою карету и повезли во дворец, где он имел с королем совещание продолжительностью в три часа.
        Выйдя от его величества, милорд нашел нас - мужа и меня - готовыми к отплытию. Он преклонил колено перед королевой и клятвенно заверил, что все ее повеления будут точно исполнены. Его восторг от сознания, что я поплыву на его корабле, не имел возможности свободно излиться в присутствии сэра Уильяма и потому претворился во взрыв преданности по отношению к королеве. Его взгляд красноречиво говорил мне, что это передо мной он преклоняет колено, что мою руку целует.
        Мы простились с королевой. Она долго прижимала меня к своему сердцу, и последнее слово, сказанное ею, было то же, что произнес перед смертью Карл I:
        - Remember![Помни! (англ.)]
        Когда мы прибыли на борт «Громоносного», милорд узнал из письма сэра Аллана Гарднера, крейсировавшего в Средиземном море во главе эскадры из шестнадцати судов, что флотилия французов, преследуемая лордом Кейтом, была замечена в заливе Специи.
        Нельсон приказал запастись пресной водой, потом мы втроем отправились обедать на борт «Сераписа», где командовал капитан Дункан.
        Той же ночью, обеспечив себя провизией, мы возвратились на «Громоносный»; якорь был поднят, и мы вышли в открытое море.



        LXXXVIII

        За весь следующий день на горизонте не мелькнул ни один парус. Погода была прекрасная, ветер благоприятный, мы плыли мимо островов, и в понедельник 24-го на рассвете встретили военный неаполитанский шлюп. Моряки из его команды умолили нас поделиться с ними водой, а еще час спустя мы заметили, что к нам приближается бриг. Нельсон узнал его: это была «Строптивица».
        Он дал ему сигнал причалить. На воду спустили шлюпку, она направилась к нам, и капитан Хост поднялся на борт «Громоносного».
        Он доставил адмиралу договор, заключенный между кардиналом Руффо, генералом, командующим турецкими войсками, капитаном Футом с «Sea-Horse», французами из форта Сант’Эльмо и повстанцами из Кастель Нуово и Кастель делл’Ово.
        Известие о соглашении, заключенном с мятежниками, что в корне противоречило приказам их сицилийских величеств, заставило Нельсона побледнеть от гнева. Он отправил в Палермо малое судно, с которым посылал королю этот договор и письмо с просьбой к его величеству не беспокоиться, поскольку он не собирается соблюдать условия подобного соглашения, ибо смотрит на него как на акт предательства. Затем, расспросив капитана Хоста обо всех подробностях этого события, какие тот мог сообщить, приказал ему отправиться на «Строптивицу» и, присоединившись к эскадре, вернуться в Неаполь.
        И мы вновь двинулись в путь.
        Ветер нам благоприятствовал, и вскоре на горизонте показался Капри - на всех парусах мы мчались к Неаполю.
        Нельсон спустился в свою каюту вместе с сэром Уильямом, которого он попросил написать Руффо следующее письмо по-французски, на языке, который очень хорошо понимал кардинал.



    «На борту “Громоносного”, 25 июня 1799 года.


        Ваше Преосвященство,
        милорд Нельсон просил меня сообщить Вам, что он получил от капитана Фута, командира фрегата “Sea-Horse”, копию договора о капитуляции, который Ваше Преосвященство сочли уместным заключить с комендантами Кастель Сант’Эльмо, Кастель Нуово и Кастель делл’Ово, и что он совершенно не одобряет этого договора и полон решимости не оставаться нейтральным, имея те значительные силы, коими он имеет честь командовать. Милорд направил к Вашему Преосвященству капитанов Трубриджа и Болла, командующих кораблями Его Британского Величества “Каллоден” и “Александр”. Эти капитаны полностью осведомлены о намерениях милорда Нельсона и будут иметь честь объяснить их Вашему Преосвященству. Милорд надеется, что господин кардинал Руффо разделит его чувства и завтра на рассвете можно будет действовать в согласии с Его Преосвященством.
        Имею честь оставаться покорнейшим и преданнейшим слугой Вашего Преосвященства

    У. Гамильтон».
        Пока сэр Уильям писал это письмо, корабль плыл, и так быстро, что до входа в бухту оставалось не более двух-трех миль. Поэтому, когда Нельсон поднялся на палубу, он увидел то, чего ранее не мог рассмотреть из-за дальности, то есть парламентерские флаги, развевающиеся над крепостями, занятыми французами и мятежниками, и на английском корабле «Sea-Horse».
        Это зрелище довело его гнев до бешенства. Он тотчас приказал «Каллодену» и
«Александру» подойти ближе, а капитанам Трубриджу и Боллу подняться к нему на борт. Он передал им письмо сэра Уильяма и приказал сесть в шлюпку и на веслах идти к мосту Магдалины, чтобы передать депешу кардиналу Руффо.
        Двенадцать мускулистых гребцов доставили обоих офицеров к мосту Магдалины, где их ждал кардинал Руффо. С помощью зрительной трубы его преосвященство следил за всеми маневрами «Громоносного» и видел, как шлюпка отделилась от его борта и двинулась к берегу.
        Офицеры передали ему послание, как и было им поручено. Ознакомившись с ним, Руффо подумал, что Нельсон не одобряет договор только потому, что нападение на Неаполь произвели не дождавшись прибытия английской эскадры, как это было условлено ранее, когда сам наследный принц должен был возглавить нападающих.
        Тогда он решил, что можно все уладить, если посетить адмирала на борту
«Громоносного» и объяснить ему, какие достаточно серьезные причины побудили его захватить Неаполь. Итак, он сел в лодку капитанов Трубриджа и Болла и направился к
«Громоносному», где его прибытие было встречено салютом в тринадцать орудийных залпов.
        Нельсон ожидал его на верху трапа вместе с сэром Уильямом, и тот, одинаково хорошо владея французским и итальянским, учтиво приветствовал его от имени судовой команды и повел в каюту, где оставалась я.
        При виде меня у кардинала вырвался красноречивый жест: он знал, что королева его терпеть не может, а я разделяю все ее чувства, будь то благосклонность или антипатия.
        Я холодно приветствовала его, мы обменялись обычными любезностями, и кардинал начал на превосходном французском языке рассказывать о событиях 13 и 14 июня, которые привели к капитуляции.
        Нельсон сказал, что в его глазах договор не может быть ничем иным, кроме как соглашением о перемирии, однако Руффо, перечислив все его пункты один за другим, убедительно доказал, что там речь идет не о временном прекращении огня, а о серьезных взаимных обязательствах, и их не вправе нарушить появление как английского, так и французского флота, и это настолько справедливо, что, когда при первом взгляде патриоты - кардинал удостоил бунтовщиков этого наименования - приняли английскую эскадру за франко-испанскую и возник вопрос, меняет ли что-либо прибытие такого подкрепления в условиях капитуляции, они почти единогласно постановили, что, раз соглашение подписано, его надлежит уважать.
        По мере того как Руффо говорил, а сэр Уильям переводил Нельсону его слова, адмиралом все сильнее овладевало нетерпение. Услышав, что договор, с честью заключенный, должен и честно соблюдаться, он выкрикнул по-английски:
        - Ну, сударь, короли не заключают договоров с подданными!
        - Действительно, милорд, - заметил кардинал, - лучше было бы его не заключать. Но, с той минуты как он заключен, остается лишь действовать в соответствии с ним.
        И, обернувшись к моему супругу, он спросил:
        - Не так ли, сударь?
        Но когда сэр Уильям, напротив, сказал, что разделяет мнение Нельсона, кардинал понял, что все гораздо серьезнее, чем он полагал вначале.
        Тогда он поднялся с места и заявил, что, коль скоро в заключении договора участвовали русские и турки, он не может один отвечать на возражения Нельсона.
        Распрощавшись, кардинал приказал доставить себя на берег.
        Когда Руффо вернулся к себе в ставку, он, как мы узнали впоследствии, пригласил к себе посланника Мишеру, командора Белли и капитана Фута, однако Нельсон позаботился устранить последнего, отослав его на Прочиду.
        Этот совет, созванный кардиналом, принял решение не только сохранить верность договору, но и, если Нельсон будет упорствовать в своем намерении его нарушить, постараться любыми средствами спасти мятежников.
        Вечер, ночь и утро 24-го были заполнены нескончаемыми прибытиями и отъездами посланцев, сновавших из ставки на «Громоносный» и с «Громоносного» в ставку, но ни одного шага к согласию не было сделано: каждый твердо стоял на своем.
        Утром 25 июня Нельсон направил якобинцам из Кастель делл’Ово и Кастель Нуово следующую декларацию:



«Контр-адмирал лорд Нельсон, кавалер и баронет, командующий эскадрой Его Британского Величества в Неаполитанском заливе, предупреждает мятежных подданных Его Сицилийского Величества, запершихся в Кастель делл’Ово и Кастель Нуово, что он не позволит им ни покинуть эти крепости, ни отплыть оттуда морем. Они должны просто сдаться на милость Его Сицилийского Величества».

        К Кастель делл’Ово приблизилась лодка, и посланец Нельсона громким голосом прочел эту декларацию, но комендант крепости, выйдя на стену, закричал вестнику:
        - Отваливай! Живо! Живо! Не то я прикажу стрелять в вас!.. Существует договор, и мы будем его соблюдать.
        Когда кардиналу Руффо сообщили об этом требовании, с которым Нельсон только что обратился к республиканцам, он счел необходимым со своей стороны ответить на это решительными действиями.
        Поэтому он отправил адмиралу следующее послание:



«Если лорд Нельсон не пожелает соблюдать соглашение о капитуляции крепостей Неаполя, в заключении коего наряду с прочими договаривающимися сторонами участвовал английский офицер, представлявший Великобританию, кардинал возлагает на него всю ответственность за последствия и будет вынужден возвратить противника в то состояние, в каком он находился до подписания договора, а именно: войска Его Преосвященства покинут позиции, которые сейчас занимают, и, отойдя, расположатся в укрепленном лагере, предоставив англичанам собственными силами сражаться с республиканцами».

        Прочтя эту записку, где вопрос был представлен столь недвусмысленно, Нельсон удалился с сэром Уильямом в свою каюту, а выйдя из нее, он держал в руке следующую ноту (посланец кардинала получил ее одновременно в английском оригинале и в переводе, сделанном сэром Уильямом):



«Контр-адмирал лорд Нельсон, прибыв 24 июня в Неаполитанский залив и обнаружив, что с мятежниками подписан договор, полагает, что подобный договор не может выполняться без одобрения Его Сицилийского Величества».

        Кардинал на это отвечал, что, если завтра патриоты или мятежники - пусть Нельсон именует их как ему угодно - не получат от него разрешения покинуть Неаполь морским путем, он исполнит свою угрозу и отойдет со всей своей армий с занимаемых позиций.
        Угроза была серьезной: Руффо, глубоко задетый отказом Нельсона, был способен ее выполнить. Нельсону, у которого не хватало людей для высадки, пришлось бы бомбардировать Неаполь.
        Поэтому сэр Уильям написал такой ответ:



«Ваше Преосвященство,
        милорд Нельсон просил меня уверить Вас, что он решил не предпринимать ничего такого, что могло бы нарушить перемирие, предоставленное Вашим Преосвященством крепостям Неаполя.
        Имею честь быть, и пр.

    У. Гамильтон».
        Это письмо вручили Руффо те же капитаны Трубридж и Болл, ранее доставившие ему первый протест адмирала. Поскольку ответ сэра Уильяма Гамильтона не содержал в себе достаточно определенных обязательств, кардинал обратился к присланным офицерам с расспросами, и те пояснили смысл письма, сказав, что адмирал не станет препятствовать посадке республиканцев на суда. Тогда кардинал спросил их, уполномочены ли они дать письменное подтверждение того, что они сейчас только сказали, а именно: Нельсон обещает не препятствовать посадке республиканцев на суда.
        Офицеры посовещались с минуту и заявили, что не видят к тому никаких препятствий.
        Затем Трубридж взял лист бумаги и собственной рукой написал:

«I capitani Troubridge е Ball hanno autorita per la parte di milord Nelson di dichiarar a la Sua Eminenza che milord non si oppozza a l’imbarco dei ribelli della gente che compone la guamigione dei castelli Nuovo e dell’Ovo»[«Капитаны Трубридж и Болл уполномочены милордом Нельсоном заявить Его Преосвященству, что милорд не станет препятствовать посадке на корабли мятежников, составлявших гарнизон Кастель Нуово и Кастель делл’Ово» (ит.).] .
        Когда капитаны передали эту декларацию кардиналу, он сказал:
        - Теперь, господа, будьте любезны поставить свои подписи.
        - Прошу прощения, ваше преосвященство, - отвечал Трубридж, - но наши полномочия распространяются на военные дела, а не на дипломатию. И все же, поскольку эта бумага, хоть и без подписей, написана нами собственноручно, мы предлагаем вам принять ее на веру.
        Руффо не настаивал: то ли потому, что слишком обрадовался, найдя выход из столь опасного тупика, то ли просто опасаясь оскорбить чувства офицеров.
        Возвратившись, Трубридж и Болл рассказали, каков был их образ действия, и получили полное одобрение Нельсона и сэра Уильяма.



        LXXXIX

        Поскольку у лорда Нельсона имелось особое распоряжение короля и королевы относительно адмирала Караччоло - он должен был захватить его живым или мертвым, - милорд приказал справиться о нем в городе, и ему сообщили, что в ночь с 23-го на
24-е Караччоло скрылся и к настоящему времени, должно быть, уже перешел границу.
        Это известие настолько вывело Нельсона из себя, что он разразился проклятиями, и его ярость не могло умерить даже мое присутствие. Но вскоре, около половины двенадцатого вечера, до нашего слуха донесся крик, который издает после вечерней зори часовой, когда замечает, что к кораблю, где он несет вахту, приближается лодка.
        Нельсон, словно догадываясь, какую важную новость эта лодка везет ему, поставил обратно на стол чашку чая, только что поднесенную к губам, и подошел к дверям каюты. Там он столкнулся с дежурным офицером.
        - Какой-то крестьянин хочет поговорить с милордом с глазу на глаз, - сказал офицер.
        - Крестьянин? Что ему нужно?
        - Насколько я мог разобрать его местное наречие, он что-то толковал о Караччоло.
        - О Караччоло? Черт возьми! Посмотрим, с чем он явился! Ведите-ка сюда вашего крестьянина, сударь.
        Крестьянин был не кем иным, как арендатором Франческо Караччоло, и у него скрывался злосчастный адмирал.
        Этот человек явился, чтобы выдать своего господина, но желал, чтобы ему хорошо заплатили.
        Ему пообещали четыре тысячи дукатов и выдали тысячу задатка.
        Он требовал, чтобы дело сохранили в величайшем секрете, особенно от кардинала Руффо, ибо, как он утверждал, тот был пособником бегства Караччоло.
        Было условлено, что кардинал не узнает о происходящем ровным счетом ничего.
        Чтобы преуспеть в задуманном предприятии, крестьянин попросил себе в помощь четырех человек.
        Здесь начались сложности.
        Нельсон охотно дал бы ему четверых английских матросов, но английские матросы, как их ни переодевай, непременно возбудили бы подозрения, поскольку они не говорят на местном наречии.
        Нельсон спросил предателя, не знает ли он сам четырех человек, на которых мог бы положиться. Тот отвечал, что знает, и, будь у него деньги, он бы имел все необходимое, однако для этого потребовалось бы, по меньшей мере, пятьдесят дукатов на человека.
        Следовательно, приходилось рискнуть еще двумястами дукатов. Нельсон согласился дать эти двести дукатов.
        Взамен арендатор назвал свое имя и деревню, где стоял его дом: звали его Луиджи Мартино, а жил он в Кальвидзано.
        Договорились, что английская лодка будет на следующий день вечером ждать в Гранателло, чтобы взять на борт адмирала, если он будет схвачен, и прямо доставить его на «Громоносный».
        Это была важнейшая новость, но никто еще не решался слишком льстить себя надеждой, что она правдива. Потому и сэр Уильям в письме, посланном утром 27-го генералу Актону, упоминает о ней лишь мимоходом.
        Вот это письмо; оно дает точное представление о положении, в котором в те дни находился Неаполь:



«Из моего последнего письма Вашему Превосходительству должно было стать ясно, что кардинал и лорд Нельсон никак не смогли поладить. Вот почему по размышлении мы решились на маленькую военную хитрость, и вчера лорд Нельсон поручил мне написать Его Преосвященству, что он не станет препятствовать посадке мятежников на корабли и что Его Милость готов оказывать ему всяческое содействие силами флота, коим он командует. Это дало наилучшие результаты. Неаполь, взволнованный сомнениями, не нарушит ли лорд Нельсон перемирие, теперь совершенно успокоился, и добрейший кардинал приказал отслужить “Те Deum”, дабы возблагодарить Господа за спасение своих милых патриотов. Переговорив о том с Трубриджем и Боллом, он решил, что мятежники из Кастель Нуово и Кастель дела’Ово погрузятся на суда сегодня вечером, в то время как пять сотен английских моряков сойдут на берег и займут места гарнизона обеих крепостей, над которыми - благодарение Богу! - развеваются флаги Его Сицилийского Величества.
        Мы находились в шлюпке милорда Нельсона, когда моряки высадились у карантинной службы. Народ бурно выражал свою радость; на всех окнах развевались полотнища и ленты цветов неаполитанского и английского знамен; когда же мы овладели крепостями, надо всем Неаполем расцвели огни огромного фейерверка. Короче, я питаю большую надежду на то, что прибытие сюда лорда Нельсона послужит к вящей пользе и славе Их Сицилийских Величеств. Но мне было необходимо встать некоторым образом между милордом Нельсоном и кардиналом, ибо в противном случае все бы погибло в первый же день.
        Дерево мерзости, высившееся перед дворцом, было повержено наземь, и с головы Джиганте сорвали красный колпак. Капитану Трубриджу поручили надзирать за тем, как мятежники погрузятся на фелуки, но без приказа адмирала Нельсона с места они не сдвинутся, поскольку милорд ведь дал слово “не препятствовать их посадке на суда”, но о том, что он с ними сделает после этого, речи не было…

    У. Гамильтон».
        Действительно, как и сказал сэр Уильям, вечером 27-го все мятежники, полагая, что сев, наконец, в фелуки, они отплывут в Тулон, с полной доверчивостью занимали свои места; но как только фелука наполнялась пассажирами, ее отводили в сторону под прицел пушек английского судна, способного потопить ее в несколько секунд.
        Двадцать девятого я проснулась на рассвете, разбуженная сильным шумом, поднявшимся на судне. Я накинула домашнее платье и вышла на палубу.
        Взгляды всех присутствующих там были устремлены на лодку, еще находившуюся от нас за добрую милю, но на ней уже можно было различить того самого крестьянина, что недавно был у нас и предлагал продать Караччоло. Теперь с ним рядом был человек с ног до головы опутанный веревками.
        Сомнения не было: крестьянин сдержал свое слово и привел нам своего господина, чтобы получить за него назначенную плату.
        Нельсон и сэр Уильям, казалось, были вне себя от радости. И я, смотревшая на все только глазами своей подруги и возлюбленного, признаюсь: после всего, что мне пришлось о нем слышать, я тоже видела в адмирале опасного преступника и предателя и вместе с ними радовалась его пленению.
        И все же мое сердце сжалось при виде этого человека, который всякий раз, когда ему случалось при мне говорить с королевой, держался как храбрый моряк и человек чести. Я предоставила сэру Уильяму и лорду Нельсону упиваться своим триумфом и, полагая, что женщине не пристало разделять такие чувства, спустилась к себе в каюту и заперлась там. Мне было известно, как относился Нельсон к своему собрату по морскому ремеслу, и я читала вчерашнее письмо мужа к генералу Актону, так что у меня не оставалось сомнений насчет того, какая участь ожидает пленника.
        Из очередного письма сэра Уильяма к Актону видно, в каком состоянии был Караччоло, когда лодка доставила его на борт «Громоносного»; я приведу здесь ту часть этого письма, где говорится о неаполитанском адмирале:



«… Мы только что увидели Караччоло, бледного, обросшего длинной бородой, полумертвого, не поднимающего глаз, доставленного связанным на борт судна, где его ждала встреча с сыном Кассано, доном Джулио, священником Пачифико и другими подлыми предателями. Полагаю, что над самыми виновными из них правосудие вскоре свершится. В сущности, мысль о ждущей их участи заставила бы меня содрогнуться, если б я не знал, сколь неблагодарными они оказались. Итак, я был поражен менее других присутствующих. По-моему, все сложилось удачно: на борту нашего судна собраны главные преступники; особенно кстати это окажется, если придется атаковать форт Сант’Эльмо: мы сможем срубать голову кому-нибудь из них в ответ на каждое выпущенное французами ядро».

        Есть две причины, почему я предлагаю вниманию моего читателя этот отрывок. Первая состоит в том, что эти строки сообщают подробности прибытия несчастного неаполитанского адмирала на борт английского судна; вторая же - в том, что они показывают, до каких крайностей дошли самые мягкие сердца, самые доброжелательные умы, распалившись в болезненном огне гражданской войны. Разумеется, такой кабинетный человек, как сэр Уильям с его добрыми склонностями и разумом, отточенным культурой, ученый, проповедующий культ античности, влюбленный в прекрасное, словно какой-нибудь древнегреческий скульптор, должен был находиться во власти весьма странного помрачения мысли, чтобы написать подобное письмо… Беда тех, кто в годы революций играет свою роль на раскаленных подмостках истории, опаляемый жарким дыханием распри, в том, что суд вершат над ними люди, живущие в спокойные времена, в эпохи умеренности. Тот роковой день 29 июня 1799 года запятнал кровью три наших имени, а между тем я уверена, что Нельсон и сэр Уильям полагали, будто исполнили свой долг; что касается меня, то должна признать: при моем слабом
характере и привычке смотреть на все глазами королевы я не предприняла для спасения знаменитого пленника ничего из того, что в иных обстоятельствах мое сердце, безусловно, приказало бы мне сделать.
        Пусть мне простят это отступление от темы. Смерть адмирала, которую при всей моей власти над Нельсоном, вероятно, не смогли бы отвратить никакие мои мольбы, на всю жизнь оставила в моей душе кровоточащую рану. До того дня мир презирал меня, быть может, по ошибке, после - он возненавидел меня по заслугам.
        Тем не менее, я продолжу подробный рассказ об этом ужасном дне, какая бы боль ни разрывала мое сердце при повествовании о нем.
        Как только Караччоло ступил на борт «Громоносного», было приказано начать судебный процесс над ним.
        Нельсон проявлял в этом кошмарном деле лихорадочную поспешность и ожесточение, не вполне объяснимое даже тем пренебрежением, какое питают к жизни других люди, каждый день и час подвергающие опасности свою собственную.
        Иные говорили о зависти - якобы Нельсон видел в Караччоло своего соперника на путях славы.
        Это обвинение нелепо: даже во французском флоте Нельсон в ту эпоху не имел себе равных; сражение под Абукиром поставило его выше всех флотоводцев XVIII столетия. Ни один смертный со времен изобретения пороха не одерживал победы, сравнимой с тою, что он завоевал под Абукиром.
        Итак, что же представлял собою Караччоло как моряк рядом с героем Тулона, Кальви, Тенерифе, Абукира? Величину довольно незначительную.
        Может быть, Нельсон завидовал происхождению Караччоло, весьма превосходившего его по знатности? Маловероятно. Как все одаренные люди низкого происхождения, завоевавшие высокое положение, Нельсон видел в этом предмет особой гордости. Ведь вместо того чтобы быть обязанным своей известностью знатным предкам и поддержке отца, он сам облагородил и прославил их имя.
        Как мне кажется, я ближе других подойду к справедливой оценке Нельсона, если буду судить о нем по себе.
        Подобно мне, Нельсон был рожден в низких слоях общества; он выделился благодаря своей отваге, как я - благодаря моей красоте, а после сражения при Абукире он, как я после брака с сэром Уильямом, вступил в общение с великими мира сего. Действие, произведенное таким поворотом судьбы на героя и на женщину, оказалось сходным, как ни были различны пути, что привели нас к этому.
        Ошеломленный своим триумфом, ослепленный внезапно свалившимся на него богатством, опьяненный похвалами и дарами, которыми осыпали его все монархи, ласками и лестью, которые особенно расточали ему король Фердинанд и королева Каролина, Нельсон не видел в мире иных человеческих прав, кроме прав властителей, и с жаром принял сторону последних в их распре с народами. Всякий, кто дерзал оспаривать право монархов на власть над подданными, в его глазах становился преступным мятежником. Всякий, кто дерзал бороться с ними, заслуживал, по его мнению, смерти. Ему казалось, будто он, подобно архангелу Михаилу, получил пламенный меч из рук самого Господа, и он, как архангел Михаил, без пощады разил этим мечом Сатану и взбунтовавшихся ангелов. Совершая ужасную расправу над Караччоло и не менее кошмарную казнь неаполитанских республиканцев, он не колебался ни минуты, а совершив все это, не только не раскаивался, но даже удивлялся, если кто-либо предполагал, что у него могут быть угрызения совести. Король и королева пожелали, чтобы он захватил Караччоло, живого или мертвого, а если возьмет его живым, не выказывать
ему никакого милосердия, - этого Нельсону было достаточно. После подобного пожелания он считал, что обладает властью судьи, а если потребуется, то и палача!
        Теперь, как понятно каждому, никто не стал обсуждать со мной дело Караччоло. Как я уже сказала, я заперлась в своей каюте, чтобы не попасться на пути несчастного адмирала. Нельсон и сэр Уильям не мешали мне в этом: они слишком хорошо понимали, что стоит мне только увидеть или услышать его, как мое слабое женское сердце смягчится и им придется сражаться с моим состраданием, как это и случилось впоследствии, когда я просила у королевы милости для Чирилло, а королева на коленях безуспешно умоляла о том же своего супруга.
        Я не выходила из своей каюты, но вот что мне рассказали позже.
        Доставив Караччоло на борт, его тотчас развязали, приставили к нему двух караульных и приказали им не выпускать пленного из виду.
        Около полудня созвали военный трибунал; он состоял из пяти неаполитанских морских офицеров, чьих имен я не знала, а председательствовал на нем граф Турн.
        Допрос продолжался час. Караччоло отвечал с благородством, с достоинством, но никакой адвокат при этом не присутствовал, и у подсудимого не было времени подготовиться к защите, да, впрочем, ему и трудно было бы защищаться, поскольку он публично и открыто выступил против своего короля.
        Поэтому его виновность была признана единогласно, протокол суда был представлен Нельсону, и тот с тем же бесстрастием, какое он проявил утром, написал:



«Капитану графу фон Турну

    от Горацио Нельсона.


        Принимая во внимание, что военный трибунал в составе офицеров на службе Его Сицилийского Величества собрался, чтобы судить Франческо Караччоло по обвинению в бунте против своего государя, и что указанный военный трибунал, признав его преступные деяния государственной изменой, приговорил Караччоло к смертной казни, настоящим Вам поручается привести в исполнение названный смертный приговор над вышепоименованным Караччоло, приказав повесить его на рее фок-мачты фрегата
“Минерва”, принадлежащего Его Сицилийскому Величеству и ныне состоящего под нашим командованием.
        Данный приговор должен быть приведен в исполнение сегодня в пять часов, причем тело Франческо Караччоло останется подвешенным в петле до захода солнца, после чего веревка будет перерезана и тело погрузится в море.

    Горацио Нельсон.
    На борту “Громоносного”, Неаполь, 29 июня 1799 года».
        Караччоло ожидал, что его приговорят к смерти, но предполагал, что его, князя, обезглавят или расстреляют.
        Когда ему прочитали приговор, где говорилось, что его повесят, он испытал ужасное потрясение, вознегодовал и просил офицера пойти к Нельсону и испросить для него милости быть расстрелянным, а не повешенным.
        Нельсон отослал офицера, жестко ответив, что Караччоло приговорен военным трибуналом, состоящим из офицеров его страны, и он не вправе что-либо менять в их приговоре.
        Караччоло настаивал, и офицер отправился с просьбой вторично; я слышала, как Нельсон грубо закричал:
        - Занимайтесь своими делами, сударь, и не вмешивайтесь в то, что вас не касается!
        Офицер возвратился на палубу.
        Мне сказали, что тогда Караччоло стал уговаривать офицера пойти ко мне и просить, чтобы я добилась для него замены повешения расстрелом или отсечением головы.
        Но офицер, должно быть, не решился обратиться ко мне после отповеди, которую только что получил от Нельсона. Он сказал, что искал меня, но не смог найти. Однако я перед Богом утверждаю, что никто не обращался ко мне с какими бы то ни было просьбами относительно Караччоло - ни с тем, чтобы ему сохранили жизнь, ни по поводу изменения способа казни.
        В три часа осужденный Караччоло покинул «Громоносный» и был отправлен на
«Минерву», где приговор должен был быть приведен в исполнение. Я об этом ничего не знала.
        Минуту спустя ко мне явился сэр Уильям, сообщив только, что приговор вынесен и что Караччоло больше нет на корабле. Я воспользовалась этим обстоятельством, чтобы подняться на палубу: с семи часов утра я просидела взаперти и мне хотелось подышать свежим воздухом.
        Небо выглядело пасмурным и печальным, несмотря на то что кончался июнь… Картина, представившаяся моим глазам, была под стать погоде: все эти фелуки, забитые пленниками, сам «Громоносный», тоже превращенный в тюрьму для некоторых из них, являли невыразимо грустное зрелище. Казалось, заполнившие их страдальцы охвачены сильнейшим волнением. Только тогда от прибывшего на корабль кавалера Мишеру я узнала, что, позволив им погрузиться на фелуки и заняв крепости, то есть воспользовавшись всеми преимуществами их капитуляции, лорд Нельсон захватил их в плен.
        Как уже говорилось, мне рассказал об этом кавалер Мишеру, и вот как это произошло.
        Кавалер Мишеру, кардинал Руффо и командор Белли - все трое - получили от пленников жалобу следующего рода:



«Как вам известно, часть гарнизонов, защищавших крепости, погрузилась на фелуки, направляющиеся в Тулон. Все эти люди крайне ошеломлены и подавлены. С полным доверием отнесясь к заключенному договору, мы внезапно оказались лишены возможности воспользоваться обещанным нам правом на отъезд. Прошло целых два дня после того, как мы спешно очистили форты, а нас держат здесь под прицелом судовых орудий, не выполнив ни одной статьи подписанного договора, не давая сдвинуться с места. Более того: вчера, около семи часов вечера, с глубокой скорбью мы увидели, как из наших рядов были вырваны генерал Мантонне, господа Масса и Бассетти, председатель исполнительной комиссии Эрколе д’Аньезе, председатель законодательной комиссии Доменико Чирилло, Эммануэле Борга, Пьятти и другие. Всех их увезли на судно английского командующего, держали там всю ночь, и ни один из них оттуда еще не вернулся.
        Весь гарнизон ожидает от Вас прямодушного объяснения этого факта и выполнения условий капитуляции.

    Альбанезе.
    На рейде Неаполя, 29 июня 1799 года».
        Нельсон взял бумагу, хладнокровно прочел ее и указал кавалеру Мишеру на тело, поднятое высоко в воздух с помощью шкива и висящее, покачиваясь, на веревке, прикрепленной к рее фок-мачты «Минервы».
        - Вот мой ответ мятежникам, - сказал он. - Можете им так и передать, да и кардиналу Руффо заодно.
        Мишеру удивленно глядел на эту картину, казалось ничего не понимая:
        - Кто этот человек? Что с ним сделали?
        - Это предатель Караччоло, - отвечал Нельсон. - А сделали с ним то, что он повешен по моему приказу. И так будет с каждым мятежником, с оружием в руках восставшим против его величества.
        Я вскрикнула. Ведь и я тоже все это видела, но до той минуты не понимала, что именно творится у меня перед глазами.
        Кавалер Мишеру, до крайности удрученный ответом адмирала, сел в лодку, закрыв лицо руками, и лодка двинулась к берегу.
        В тот же день кардинал Руффо, убедившись, что не смог ни спасти Караччоло, ни добиться выполнения условий договора, послал в Палермо прошение об отставке.



        XC

        Получив 2 июля в Палермо письма Нельсона и сэра Уильяма с сообщением о казни Караччоло и мольбами прибыть как можно скорее, король решил вернуться в Неаполь или, вернее, в бухту Неаполя, и отправился уже на следующий день, 3-го, но не на
«Sea-Horse», присланном ему Нельсоном, а на неаполитанском корабле «Сирена». Наверное, он опасался окончательно оттолкнуть от себя флот, уже глубоко задетый и предпочтением, оказанным Нельсону перед Караччоло, и судом и казнью адмирала.
        Насколько первое путешествие было тяжким, настолько второе прошло превосходно.
        Быстроходное судно, посланное предупредить Нельсона, что король уже в пути и, всего вероятнее, прибудет 7-го или 8-го, достигло цели 6 июля.
        Нельсон решил поторопиться с осадой замка Сант’Эльмо, чтобы король, явившись, увидел свой флаг над башнями всех крепостей.
        Захватить замок Сант’Эльмо было нетрудно, если иметь в виду приготовления его коменданта полковника Межана.
        В день, когда началась подготовка к атаке, полковник Межан, все еще считая кардинала союзником англичан или даже скорее главнокомандующим войск противника, отправил к нему посланца с сообщением, что французский гарнизон готов к капитуляции еще до того, как в укреплениях замка будет проделана брешь, с условием, что он за это получит миллион. Это предложение он сопровождал угрозой обстрелять Неаполь из пушек, если миллион не будет ему доставлен в течение двух суток.
        Кардинал велел сказать ему, что между честными людьми война ведется оружием, а не золотом, и что во всех цивилизованных странах законы войны запрещают обстреливать жилые дома, расположенные в местах, где не идет сражение, что батареи, которым предстоит обстреливать форт Сант’Эльмо, по всей вероятности, будут расположены в стороне, противоположной городу, и, таким образом, крепости надлежит направить свои орудия не на город, а на сами батареи; он к этому прибавил, что, если хоть одно ядро, выпущенное из крепости, полетит туда, откуда ей никто не угрожал, полковник Межан головой ответит за вред, какой оно может причинить.
        Первого июля Трубридж с полуторатысячным английским войском вместе с пятью сотнями русских, соединившись, без промедления принялись за работу, готовясь к осаде.
        В ночь с 8-го на 9-е король прибыл на Прочиду; его сопровождали генерал Актон и князь Кастельчикала.
        На Прочиде он оставался весь день 9 июля, должно быть, чтобы проверить, хорошо ли судья Спецьяле исполняет свой долг. Наконец, 10-го он прибыл на борт
«Громоносного», встретившего его появление пушечным салютом из тридцати одного залпа. Новость о том, что король на Прочиде, уже распространилась по Неаполю. Салют, устроенный «Громоносным», и королевский вымпел, взвившийся на грот-мачте, возвестили о присутствии короля на борту флагманского корабля.
        Тут же все жители сбежались к Санта Лючии, на Мол и Маринеллу, и великое множество лодок, украшенных флагами, заполненных музыкантами, вышли из гавани и двинулись к английской эскадре, чтобы поздравить короля со счастливым возвращением.
        Как только Фердинанд поднялся на борт флагманского корабля, он тут же потребовал подзорную трубу, поспешил на верхнюю палубу и сквозь увеличительные линзы устремил взор на замок Сант’Эльмо. В это мгновение по воле случая русское ядро угодило в древко французского флага, и он упал на землю. Король, всегда до крайности суеверный, вскричал:
        - Доброе предзнаменование, дорогой Нельсон! Доброе предзнаменование!
        И в самом деле, полковник Межан как раз договорился с Трубриджем, желавшим сделать королю сюрприз: на месте упавшего трехцветного флага появился белый флаг - знак переговоров.
        Этот флаг, казалось только и ждавший прибытия короля, чтобы взвиться над фортом, своим появлением произвел большой эффект: толпа разразилась рукоплесканиями, а пушки всего флота отозвались на салют «Громоносного».
        Кардинал Руффо, догадавшись по этим залпам, что король на рейде, сел в лодку и прибыл на борт корабля Нельсона, куда его нога не ступала с того дня, как был нарушен договор. Видя, что он направился туда, пленники фелук, понявшие наконец, что в его лице они имеют защитника, несколько приободрились в надежде на его заступничество.
        И действительно, как только кардинал предстал перед королем, он тотчас завел речь о договоре, громко объявив, что его нарушение - публичный скандал и он отзовется при дворах всей Европы. Король на это отвечал, что, прежде чем произнести свое суждение, он хочет выслушать доводы Нельсона и сэра Уильяма.
        Итак, он приказал их позвать, и тотчас первоначальный спор возобновился: сэр Уильям поддерживал дипломатическую доктрину, согласно которой властители не заключают договоров с мятежными подданными, и утверждал, что на этом основании договор следовало нарушить. Нельсон выражал беспощадную ненависть к французским революционерам, твердя, что зло должно быть вырвано с корнем во избежание новых бед. Что до кардинала, то он оставался тверд в своем убеждении: если договор заключен, его следует соблюдать. Но все его настояния не одержали верх над доводами Нельсона и сэра Уильяма, впрочем близких тайным мыслям самого Фердинанда.
        Пленники остались под стражей и, видя, как кардинал возвращается на берег с опущенной головой и нахмуренными бровями, поняли, что для них все кончено.
        Возвратившись в свою штаб-квартиру, Руффо вторично отправил королю прошение об отставке.
        В тот же день узники на «Громоносном» и на борту фелук были высажены на сушу, скованы кандалами по двое и отправлены в тюрьму Викариа; потом, так как эта крепость переполнилась арестованными (в письме короля говорится о восьми тысячах имен!), часть пленников перевели в Гранили, по такому случаю преобразовав его в тюрьму.
        Увидев, какой оборот принимают дела, лаццарони не без причин решили, что теперь им предоставлена полная свобода действий. Так как, приступая к своей исповеди, я дала слово ничего не упускать, не скрою, что следующие два дня - 8 и 9 июля - были ознаменованы свирепыми расправами, о которых нам докладывали как о делах совершенно естественных, и должна признать, что сама видела, как сэр Уильям и Нельсон рукоплескали, слыша такие вести, и даже сам король улыбался.
        Особенно много рассказывали об ужасах, что творил некий протоиерей Ринальди. Вменяя себе в заслугу отвратительные деяния тех двух дней, он послал королю петицию с просьбой назначить его военным комендантом Капуа. В своих претензиях он основывался на том, что съел руку якобинца, поджаренного на медленном огне, вспорол животы двум другим и разрезал на куски пять или шесть малолетних якобинцев.
        Король выделил ему денежное вознаграждение и еще как-то его почтил, уж не помню, каким образом. Мне тогда казалось, что я грежу и задыхаюсь под бременем кровавого кошмара. Я была похожа на одну из тех женщин средневековья, что, заблудившись в лесу, в полночный час попадали на шабаш ведьм; вовлекаемые в нечестивые пляски, они с ужасом отказывались участвовать в них, но когда их силой втягивали в адский хоровод, они и сами постепенно опьянялись кружением факелов, звуками песен, прикосновениями лихорадочно-горячих рук, а просыпаясь утром разбитыми, истерзанными, оскверненными дьявольской оргией, тщетно пытались уверить себя, что ужасная реальность, воспоминание о которой будет терзать их до самой смерти, была только сном.
        Как только замок Сант’Эльмо сдался и король тем самым полностью восстановил свою власть над Неаполем, джунта, учрежденная кардиналом, была распущена, ибо ее правление признали слишком мягким. Только двух самых неистовых ее членов оставили у кормила правления. Этих двоих звали Антонио делла Рокка и Анджело ди Фьоре.
        Новой джунте (ее назначение происходило на борту «Громоносного») было поручено судить и карать разного рода виновных, которых король потрудился указать сам. Список был длинен; так длинен, что - вымолвить страшно! - возникло опасение, будто палач, получавший десять дукатов за казнь, слишком быстро составит себе состояние, если его труды будут оплачиваться как прежде. Поэтому фискальный прокурор, барон Джузеппе Гвидобальди, вызвал его к себе и принудил согласиться на месячное жалованье в сто дукатов вместо десяти дукатов за казнь.
        Теперь мне предстоит рассказать ужасную, невероятную, почти сверхъестественную историю: вспоминая о ней, я содрогаюсь и поныне, хотя с тех пор протекло уже четырнадцать лет.
        Король провел целую неделю на борту «Громоносного», не пожелав ни разу сойти на берег и не принимая никого, кроме исполнителей своих мстительных планов. И вот однажды какой-то рыбак, проведший ночь в заливе, где он занимался рыбной ловлей, подплыл на своей лодке к флагманскому судну и, продавая свою рыбу, сказал офицерам, что видел, как адмирал Караччоло поднялся со дна моря и, плывя под водой, направился в сторону Неаполя. Офицеры пересказали услышанное Нельсону, и тот захотел сам допросить рыбака. Этот человек повторил то же, что сказал вначале, и поклялся Мадонной, что говорит чистую правду.
        Моряки, даже когда разум в них очень силен, всегда склонны к суевериям. И Нельсон, хоть не поверил ни единому слову рассказа, все же решил посмотреть, что же на самом деле могло так возбудить воображение рыбака. Погода стояла прекрасная, и он предложил королю совершить прогулку по заливу. Королю на борту «Громоносного» не хватало развлечений, и он принял предложение; Нельсон направил свой корабль туда, куда указал рыбак. Но не успели мы пройти и полумили, как вахтенные офицеры, находившиеся в носовой части судна, заметили тело: внезапно поднявшись по пояс из воды, оно, казалось, двигалось навстречу. Они тотчас позвали капитана Харди, и тот узнал покойника, хотя его тело покрывали водоросли, ведь с тех пор, как его утопили, прошло уже много времени.
        Мы - король, Нельсон, сэр Уильям Гамильтон и я - были на корме. Капитан Харди, подойдя, прошептал что-то на ухо Нельсону, который тут же отправился на нос корабля и тоже узнал Караччоло.
        Он тотчас приказал лечь в дрейф.
        Теперь предстояло объявить странную новость королю. Это взял на себя сэр Уильям.
        Король не мог поверить услышанному, однако он заметно побледнел и поспешил на нос корабля.
        Я хотела тоже встать и последовать за остальными, но напрасно: ноги отказывались держать меня. Я уронила голову на руки и зажмурилась, чтобы не увидеть ничего, даже сквозь пальцы.
        При виде странного явления Фердинанд отшатнулся шага на три.
        - Что это значит? - пробормотал он, обращаясь к моему мужу.
        - Государь, это Караччоло: проведя под водой девятнадцать дней, он всплыл на поверхность, чтобы попросить у вашего величества прощения за преступление, совершенное им против вас.
        Но присутствовавший здесь же капеллан рискнул заметить:
        - Возможно также, что он просит о христианском погребении.
        - Так пусть он его получит! - закричал король и устремился в каюту Нельсона.
        Соответственно, Нельсон приказал вытащить тело из воды, погрузить в шлюпку и отвезти в маленькую церковь святой Лючии, прихожанином которой князь был при жизни.
        Когда это распоряжение выполнялось, я удалилась в свою каюту. С меня было довольно того, что я видела несчастного Караччоло висевшим на рее фок-мачты «Минервы», чтобы теперь еще оказаться лицом к лицу с его трупом, пробывшим девятнадцать дней под водой!
        Но, какое бы отвращение ни рождало во мне подобное зрелище, спасаясь бегством, я не удержалась и бросила взгляд в сторону злополучного мертвеца, снова увидев эти спутанные волосы, эту всклокоченную бороду, с какими Караччоло предстал передо мной, когда его, связанного, втащили на борт «Громоносного»; только лицо приобрело зеленоватый оттенок и глаз, кажется, не было: наверное, их выгрызли крабы.
        Я поняла, какой ужас при этом зрелище должен был испытать король Фердинанд, приказавший умертвить его, если даже я, виновная лишь в том, что допустила эту казнь, кажется, чуть не лишилась рассудка.
        Потом я узнала от сэра Уильяма, со своим обычным хладнокровием наблюдавшего все подробности события, что к ногам трупа были подвешены два пушечных ядра, и под их тяжестью он должен был опуститься на дно. Однако они оторвались вместе с частями конечностей и привязывавшими их кожаными ремнями, и потому, как считал капитан Харди, тело поднялось на поверхность несмотря на огромный груз в двести пятьдесят фунтов.
        Неаполитанский адмирал был похоронен в маленькой церкви святой Лючии.
        Когда «Громоносный» возвратился в гавань и я снова поднялась на палубу, еще охваченная ознобом от только что увиденного (правда, лишь краешком глаза), мне тут, как на грех, сообщили о каком-то матросе, в пьяном виде поднявшем руку на начальника и только что приговоренного к смерти.
        Моя душа была расположена к милосердию. Мне казалось: если я спасу жизнь человека, пусть и провинившегося, то облегчу бремя, стеснившее мою грудь, и перед Господом искуплю свою вину в том, что не помешала погибнуть другому.
        Я спросила, как зовут приговоренного, и мне сказали, что его имя Томас Кемпбелл.
        Это меня поразило: я почувствовала, что оно, несомненно, каким-то образом связано с воспоминаниями о моей юности.
        Я напрягла память; перед моими глазами стали проплывать картины далекого прошлого, и я вспомнила, как совсем юной девушкой работала нянькой у Хоарденов и как однажды, отправившись с детьми на прогулку, встретила девиц из пансиона миссис Колманн, в котором одно время воспитывалась сама. Мои прежние товарки гордо прошли мимо, подняв меня на смех в моем новом незавидном положении, и лишь одна отделилась от их стайки и подошла, чтобы поцеловать меня, - эту девочку звали Фанни Кемпбелл.
        Не знаю почему, но стоило мне услышать это имя, весьма распространенное в Англии, как мне пришло в голову, что приговоренный, должно быть, приходится родственником той девочке, что так дружелюбно обошлась со мной тогда, когда все другие обливали меня презрением.
        Я позвала к себе капитана Харди (мне приходилось общаться с ним чаще, чем с другими офицерами, поскольку он был лучшим другом Нельсона) и попросила его сообщить мне некоторые подробности относительно приговоренного, а главное, сказать, из каких краев он родом. Харди не знал о нем ничего, но он приказал принести протокол суда, и оттуда я узнала, что осужденный родился в городке Хоардене. После этого я более не сомневалась, что это брат бедной Фанни Кемпбелл, и стала просить Харди провести меня к узнику, но никому об этом не говорить. Капитан сначала отказывался, но я была так настойчива, что он уступил. Тогда он провел меня по трапам и лесенкам, которыми пользовались только матросы, в трюм, где был заперт этот бедняга, закованный в кандалы.

        Легко себе представить, каково было его изумление, когда он увидел меня. Все матросы знали меня, и мои близкие отношения с Нельсоном ни для кого из них не были секретом. Таким образом, мой приход для этого несчастного явился тем, чем был или, точнее, чем был бы солнечный луч, проникший во мрак вечной ночи, окружающий всех, кто проклят Богом.
        Сначала он был до того ошеломлен, что, казалось, не мог понять, о чем я его спрашиваю, и колебался, как мне отвечать.
        Я спросила, правда ли, что он родом из Хоардена, и он сказал, что да; на вопрос, есть ли у него сестра, он тоже ответил утвердительно.
        Тогда я ему сказала, что была знакома с его сестрой.
        Он покачал головой, но я настаивала:
        - Уверяю вас, я знала ее.
        - Как же может быть, - возразил он, - чтобы такая знатная леди, как вы, водила знакомство с бедной дочкой флотского сержанта Джона Кемпбелла?
        - И все-таки, - сказала я, - это так же верно, как то, что ее зовут Фанни.
        Он вздрогнул и пробормотал:
        - Правда ваша…
        Потом, собравшись с мыслями, он продолжал:
        - Раз вы знали мою сестру и теперь пришли сюда, это значит, что у вас есть какое-то сочувствие к бедному осужденному. Поэтому я попрошу вас об одном.
        - Просите, друг мой.
        - Моя сестра замужем за пастором из небольшого селения между Хоарденом и Нортопом.
        - Наверное, из Йоло?
        - Точно! - закричал Томас. - Откуда вы знаете?
        - Неважно, откуда, но, как видите, знаю.
        - Так вот, миледи, вы уж меня не забудьте. Когда я умру, напишите сестре - сам-то я не умею писать, - напишите ей, что я умер, только не говорите, что меня повесили! И попросите ее, пусть молится за меня. Она девочка набожная и не забудет это делать.
        - Это все, чего вы желаете, мой друг? - спросила я.
        - Ох, Боже мой, ну да, миледи. Меня ведь справедливо приговорили: я угрожал своему начальнику… А только не один я в этом повинен.
        - Кто же тогда, если не вы?
        - Это проклятое вино с Везувия! Я его пил будто пиво и знать не знал, что в нем черт сидит! Совсем голову потерял! Я же не узнал своего начальника, у меня в глазах все помутилось, вот и совершил преступление. Но я надеюсь, может, милостивый Господь заглянет в судовой журнал и увидит, что за десять лет, что я служил во флоте его величества, у меня было всего три взыскания. Ну, правда, третье будет нешуточное.
        - Дорогой Харди, я узнала все, что хотела знать, - обратилась я к флаг-капитану. - Оставим бедного малого наедине с его раскаянием.
        И, понизив голос, шепнула:
        - Надеюсь, оно останется его единственным наказанием.
        Харди глянул на меня и покачал головой.
        Я поднялась наверх и пошла к Нельсону.
        - Милый Горацио, - сказала я, - мне надо вам рассказать одну историю. Когда моя мать была служанкой на ферме, она с помощью маленького наследства, оставленного ей ее бывшим хозяином, нашла возможность пристроить меня в пансион, где я за год научилась читать, писать, немножко музицировать и рисовать. Но через год деньги кончились, пришлось уйти из пансиона и волей-неволей наняться воспитательницей детей в дом одного славного человека по фамилии Хоарден. Однажды я вывела моих маленьких питомцев погулять на полянке, и вдруг там появились мои бывшие соученицы, которых я когда-то превосходила своими успехами. А поскольку почти все эти девицы были из состоятельных семей, они стали смеяться над моим жалким положением и бедным нарядом, достойным прислуги.
        - Моя бедная, дорогая Эмма! - сказал Нельсон, сжимая мне руку.
        - Только одна девочка отделилась от их кружка и подошла ко мне. Увидев, что я плачу, она своим платком отерла мои слезы, поцеловала меня и сказала: «О, Эмма, я не такая, как эти злые создания. Я тебя всегда любила!» И, прослезившись вслед за мной, она еще раз обняла меня, прежде чем вернуться к своим товаркам, встретившим ее язвительными усмешками.
        - Какая добрая девочка, - промолвил Нельсон. - Я бы хотел знать ее имя и адрес, чтобы обеспечить ей приданое, если она еще не замужем.
        - Сейчас ей тридцать четыре года, она замужем и счастлива.
        - А! Тем лучше!
        - Но у нее есть брат, попавший в ужасное положение. Должна ли я отказать ему в помощи или из благодарности к его сестре мне следует выручить его из беды?
        - Дорогая Эмма, - отвечал Нельсон, - покинуть в несчастье этого брата после того, как сестра его совершила такой поступок, было бы неблагодарностью, а я не думаю, чтобы вы были подвержены столь низкому пороку.
        - Стало быть, вы мне поможете, если я захочу отплатить Фанни за ее доброту?
        - Да, если это будет в моей власти.
        - Вы обещаете?
        - Слово Нельсона.
        - Так вот, милый Горацио, - сказала я, обвивая рукой его шею и прижимаясь губами к шраму, пересекающему его лоб, - эту славную девочку, у которой я, по-вашему, в большом долгу, зовут Фанни Кемпбелл, а Томас Кемпбелл, приговоренный сегодня трибуналом к смерти за оскорбление старшего по чину, - ее брат.
        - А, - пробормотал Нельсон, хмурясь, - это серьезнее, чем я полагал, милая Эмма.
        - Стало быть, вы мне отказываете?
        - Я этого не сказал. Надо найти способ все уладить.
        - Как это уладить? Это мне представляется затруднительным, ведь вы не сможете повесить его и в то же время не вешать.
        - Нет; но я могу заставить его до последней минуты думать, что он будет повешен. А в последнюю минуту явитесь вы и спасете его… Не правда ли, сэр Уильям однажды рассказывал, что именно так выглядит развязка античной трагедии? Появляется бог или богиня, и виновный обретает спасение. Мы сейчас находимся на земле античности, возьмем же пример с нее.
        Роль, предназначенная мне Нельсоном в этой комедии, которая продлит страдания несчастного еще на пятнадцать-восемнадцать часов, внушала мне некоторое отвращение. Но Нельсон и слышать не желал ни о каких новых уступках, так что пришлось принять милость в такой форме, в какой он ее предлагал, либо вообще от нее отказаться.
        На следующий день все произошло так, как пожелал милорд. Утром матросы и морские стрелки выстроились на палубе, привели осужденного, загремели барабаны, как того требует обычай; уже и веревку подвесили на рее, и петлю со скользящим узлом накинули на шею приговоренного, когда, как было условлено заранее, появилась я и попросила о помиловании, и мне не отказали.
        Бедняга, у которого хватило сил для того, чтобы пойти на смерть, лишился их, когда жизнь была ему возвращена: он упал без чувств.
        Его привели в сознание, выплеснув ему в лицо бадью морской воды; затем его препроводили обратно в трюм и снова заковали в кандалы на недельный срок; позднее он пришел поблагодарить меня и вновь приступил к своей службе.
        - Что ж, - спросила я его, - будешь ты еще пить вино с Везувия?
        - Ох, миледи, теперь я ни вина, ни пива в рот не возьму! - отвечал он. - Я дал клятву по гроб жизни ничего не пить, кроме воды.
        Потом я узнала, что до 1801 года, когда он был убит во время бомбардирования Копенгагена, Томас Кемпбелл был верен данному слову.
        Король между тем творил в Неаполе все то, что ему хотелось делать. Он учредил джунту и сам наблюдал за ее действиями: с 6 июля по 3 августа дня не проходило, чтобы кого-нибудь не повесили.
        Затем он объявил Нельсону, что желает вернуться в Палермо. 6 августа корабль Нельсона отплыл, и 8-го мы все уже опять были в столице Сицилии.
        Королева при нашей встрече явила мне неизменную свою доброту и отнюдь не ослабевавшую привязанность. Она-то и поведала мне, что за одну неделю получила от кардинала Руффо два прошения об отставке и оба раза ответила решительным отказом, поскольку, - прибавила она, - еще какое-то время этот человек с его влиянием может нам пригодиться!



        XCI

        Через некоторое время после нашего возвращения в Палермо король обсуждал с сэром Уильямом Гамильтоном вопрос о том, какими именно дарами следует почтить тех, кто играл наиболее деятельную роль в последней военной кампании. О Нельсоне там речи не шло, он уже был награжден как нельзя более щедро, к этому нечего было прибавить.
        И вот каждому из капитанов, служивших под его началом, вручили шкатулку и табакерку, украшенную бриллиантами; на табакерке Трубриджа в середине крышки красовался портрет короля, и его величество к тому же преподнес ему великолепный перстень с бриллиантом стоимостью никак не меньше двух тысяч дукатов.
        Тем временем приблизился сорок первый день рождения Нельсона, и в этот день, то есть 20 сентября, королева Каролина собственноручно написала ему следующее письмо, подписав его «Шарлотта», как называла себя во всех случаях, не имевших отношения к политике: то было ее имя для узкого круга коронованных родственников:



    «Палермо, 20 сентября 1799 года.


        Достойнейший и уважаемый лорд Нельсон, примите мои самые добрые и искренние пожелания по случаю дня Вашего рождения. У нас столько причин для привязанности к Вам и вечной благодарности! Мы Вам обязаны всем, и поверьте, что память об этом глубоко запечатлена в наших сердцах - я говорю это не от себя одной, но от имени короля и всего моего дорогого семейства, которое вместе со мной заверяет Вас в горячей признательности и в том, что мы возносим к Небесам молитвы о Вашем совершенном счастье и долголетии. Примите же эти пожелания нашей семьи, более того - целого народа, сознающего, в каком он долгу перед Вами, и верьте, что всю мою жизнь я останусь Вашей любящей

    Шарлоттой».
        В этом сентябре, когда Нельсон достиг сорока одного года, другой человек, о котором никто не вспоминал, считая, что он навсегда застрял в Египте, поднял паруса и отплыл во Францию. А в Палермо между тем разворачивались престранные события.
        В порту Палермо, кроме английской, стояла и турецкая флотилия. Но, хотя турки и англичане прибыли сюда с одной целью, местные жители отнеслись к офицерам и солдатам этих двух стран весьма различно.
        Разумеется, англичане были еретиками, но турки ведь являлись чем-то несравненно худшим: неверными.
        Английских офицеров принимали в светском обществе и даже, смею заметить, их без особой холодности принимали и сицилийские дамы; у английских солдат тоже случались приятные знакомства в городе, и, по-видимому, все они были довольны тем, как с ними здесь обходятся.
        Зато отвращение сицилийцев, и в особенности сицилиек, к приверженцам Пророка было таково, что последняя нищенка, одетая в рубище и просящая милостыню, не позволила бы турку приблизиться к ней, даже если бы он осыпал ее золотом, даже если бы сделал из нее королеву.
        Вследствие этого мусульмане, решившись брать силой то, что им отказывались давать по доброй воле, стали преследовать всех женщин, какие встречались им в уединенных, а порой и людных местах, пытаясь тут же овладеть ими, если при них не случалось провожатых, или затащить их к себе на корабль, если дело происходило в гавани, на набережной или просто невдалеке от морского берега.
        Однажды после полудня на Марине, то есть посреди променада, где в это время совершали corso[Прогулка (ит.).] экипажи, двое турок повели себя так, будто они приплыли из Туниса или Алжира и высадились на вражеской земле: они схватили какую-то женщину и, не обращая внимания на ее крики, потащили к лодке, где их ждали товарищи. К счастью, на крики жертвы прибежали несколько матросов. Один из турок остался на берегу, пронзенный кинжалом, другому удалось достигнуть лодки и скрыться.
        Дошло до того, что на женщин стали нападать уже не только на улицах и проспектах; даже когда женщина одна или без достаточной охраны находилась в уличной лавке, появление поблизости двоих-троих мусульман было для нее опасно. Отсюда ежедневные кровавые драки, в которых турки хватались за свои пистолеты, а сицилийцы пускали в ход ножи и кинжалы.
        Теперь, когда матрос, стрелок или офицер турецкого флота в свою очередь осмеливался забрести в какое-нибудь уединенное место, на следующий день его неизбежно находили мертвым и буквально искромсанным.
        Наконец ненависть к этим кровожадным зверям достигла такой степени, что стоило в присутствии сицилийца упомянуть о турке, как сицилиец менялся в лице и, бормоча проклятия, сжимал в руке нож.
        Вот, к примеру, какое происшествие наделало тогда много шума при дворе. На наших придворных вечерах для узкого круга приближенных в Фаворите постоянно присутствовали двое очень миловидных и одевавшихся с неизменной изысканностью молодых людей двадцати двух и двадцати четырех лет; одного из них звали князь де Скьярра, другого - кавалер Пальмиери де Миччике. И вот однажды турки, то ли приняв князя за переодетую женщину, то ли пренебрегая такой несущественной подробностью, как пол, вшестером или всемером набросились на юношу и попытались утащить его с собой. К счастью, Миччике вовремя пришел на выручку другу; он был вооружен тростью со шпагой внутри. Вероятно, обоим была бы уготована роль жертв, одному - за его привлекательность, другому - за преданность, если бы пятеро или шестеро человек из простонародья не вмешались, обратив свое оружие против нападающих. В этой схватке двое сицилийцев получили ранения и один турок был убит.
        С часу на час ожидали новой Сицилийской вечерни, на сей раз направленной не против анжуйцев, а против мусульман.
        Восьмого сентября в час пополудни на дороге в Монреале двое турок неожиданно вошли в лавку сапожника, и в то время как один схватил его жену, заткнув ей рот платком, чтобы помешать звать на помощь, другой своей кривой саблей угрожал подмастерьям. Однако подмастерья, нимало не устрашившись этой угрозы, бросились на насильников, размахивая сапожными ножами и крича:
        - Смерть мусульманам! Смерть туркам! Смерть неверным!
        Эти крики, словно подожженная пороховая дорожка, стремительно распространяясь, достигли предместий, от предместий перекинулись на город, и весь Палермо восстал, испуская вопли, полные бешенства. Каждый хватал первое попавшееся под руку оружие и устремлялся за мусульманами, словно за дикими зверями.
        Турки поняли, что на этот раз им грозят не мелкие драки, а всеобщее возмущение: все двери закрывались перед беглецами, тщетно молившими о спасении; с балконов им на головы сбрасывали столы, стулья, цветочные горшки.
        Скоро во всем городе из конца в конец слышались только выстрелы, проклятия, крики боли, стоны отчаяния, предсмертные хрипы. По улицам текла кровь, со всех колоколен звучал набат.
        Не прошло и двух часов, как все уже было кончено. Две или три сотни турок, оказавшихся в это время в городе, усеивали землю своими трупами; избежали расправы всего человек пятьдесят: одни бросились в воду и спаслись вплавь, другие успели прыгнуть в лодки и на веслах уйти в открытое море.
        Турецкий адмирал в то время находился на своем судне; узнав о происходящем, он уже направил орудия на город, но Нельсон, прекрасно обо всем осведомленный и давно слышавший, как все жаловались на турок, выстроил свои суда в боевой порядок и приказал предупредить своего коллегу, что он отправит его на дно при первом же выстреле в сторону города. Такого предупреждения оказалось достаточно, чтобы турецкий адмирал вернулся на свою якорную стоянку.
        Я уже упоминала, что в то же самое время некий человек, чьи дела никого не занимали, покинул Египет, прошел между Мальтой и мысом Бон и поплыл во Францию; он прибыл туда, и событие это вскоре изменило лицо Европы. Это был Бонапарт.
        Известно, как он, на время обессилив Порту победами у горы Табор и при Абукире, затем тайно ускользнул из Египта и на борту «Мюирона», сумев обмануть бдительность англичан, крейсировавших там в морских водах, 8 октября прибыл во Фрежюс, а 16-го - в Париж, чтобы, наконец, 9 ноября совершить государственный переворот, известный под именем 18 брюмера.
        Известие об этих чрезвычайных переменах произвело большое волнение при дворе в Палермо, однако вскоре последовали другие, имеющие отношение к нам лично и заставившие нас, забыв о делах общественных, обратить взоры на обстоятельства нашей собственной жизни.
        Тот оборот, который приняли события во Франции, и необходимость сжать в кольце блокады Мальту вынудили Нельсона покинуть нас и начать крейсирование у западных берегов Италии и в Лионском заливе.
        Во время этого плавания он внезапно получил известие, что лорд Кейт только что назначен главнокомандующим военно-морских сил Средиземноморья, то есть получил место, которое Нельсон фактически занимал последние два года. В то же время нам сообщили, что сэр Артур Пейджет заменит сэра Уильяма Гамильтона на посту английского посла при дворе Обеих Сицилий.
        Это означало не только неодобрение всего того, что лорд Нельсон и сэр Уильям совершили в Неаполе, но и жестокую немилость.
        Могу сказать, что этот неожиданный удар оказался столь же болезненным для двора Обеих Сицилий, как и для нас самих.
        Нельсона он ранил тем глубже, что задеты были одновременно его самолюбие и его любовь.
        Что до сэра Уильяма, то он просто впал в бешенство; можно было подумать, что вынужденная разлука с Нельсоном ужасает его еще больше, чем меня.
        Третьего февраля 1800 года милорд прислал нам, точнее мне, такое письмо:



«Дорогая леди Гамильтон, поскольку теперь у меня есть главнокомандующий, я не могу отправиться к Вам прежде чем засвидетельствую мое почтение ему. Времена изменились!.. Но заявляю Вам, что, если он не направится прямо сюда, я его ждать не стану. Пока посылаю к Вам Аллена, чтобы узнать, как Вы поживаете. Напишите хоть словечко. Мое сердце полно тревоги за Вас!
        Господь да благословит Вас, дорогая леди! И будьте уверены, что я никогда не перестану быть Вашим преданным и любящим

    Нельсоном».
        Я взялась за перо и поспешила ответить Нельсону, ибо понимала, как он страдает, и знала, что несколько добрых слов от меня облегчат боль его разбитого сердца.
        Адмирал Кейт явился к своему знаменитому собрату достаточно быстро, так что тому не пришлось возвращаться в Палермо одному. Оба отбыли одновременно - адмирал Кейт на «Королеве Шарлотте», Нельсон на «Громоносном». Они прибыли 6 февраля, и Нельсон тут же примчался к нам посоветоваться. Было решено, что, если мы с сэром Уильямом покинем Палермо, Нельсон подаст прошение об отставке или, по крайней мере, об отпуске.
        Утром 9-го король посетил адмирала Кейта на борту «Королевы Шарлотты», а на следующий день с таким же визитом явился на «Громоносный».
        Нельсон принял на борт «Громоносного» несколько сицилийских военных отрядов и
12-го, простившись с нами, вновь отправился на перехват французских судов, по-прежнему в сопровождении «Королевы Шарлотты», над которой развевался вымпел адмирала Кейта.
        Утром 18-го им встретилась небольшая французская флотилия под командованием контр-адмирала Перре, который шел из Тулона на «Великодушном» - семидесятичетырехпушечном корабле - и вез войска на Мальту. Нельсон тотчас атаковал флотилию, и после ожесточенного сражения адмирал Перре был смертельно ранен, а его судно захвачено англичанами.
        Французский адмирал скончался на следующий день, 19-го числа.
        В тот же день дивизион-майор Пулен послал Нельсону письмо с просьбой отдать посмертные почести командующему военно-морских сил Франции в Средиземном море. Он взывал к тому чувству братства, что связывает всех храбрых людей, заставляя бороться с живым врагом, но чтить врага павшего.
        Я счастлива сказать, что этот призыв был услышан. Несколько дней спустя, то есть
24 февраля, лорд Кейт дал Нельсону приказ присоединиться к судам, блокирующим Мальту, чтобы исполнить долг государственной важности, на самом же деле, как мы увидим, скорее затем, чтобы удалить его от меня. Приказ сопровождался особыми инструкциями о действиях, которые надлежит предпринять, если Ла-Валлетта сдастся. Адмирал при этом подчеркивал (и здесь намерение разлучить нас проявлялось самым очевидным образом), что, поскольку до Палермо слишком далеко, местом встречи надлежит избрать Сиракузу, Мессину или Аугусту.
        Этот приказ довел до предела отчаяние Нельсона. Так вот какая награда уготована ему за потерянный глаз, искалеченную руку и за рассеченный лоб; вот чем ему платят за Абукир, за девять неприятельских судов, сожженных и потопленных, - мелочными гонениями, вмешательством в самые интимные обстоятельства его личной жизни, способным нанести ему глубочайшую сердечную рану!
        В тот же день он послал адмиралу такой ответ:



«Милорд, состояние моего здоровья таково, что мне больше невозможно здесь оставаться. Если я останусь, я умру. Поэтому прошу Вас разрешить мне на несколько недель отправиться к моим друзьям в Палермо. Здесь я оставлю вместо себя коммодора Трубриджа. Только крайняя необходимость вынуждает меня обратиться к Вам с этим письмом.

    С величайшим почтением, и пр.
    Нельсон».
        Несмотря на это послание, Нельсона, вопреки его воле, все-таки удерживали на Мальте, пока 10 марта, не ожидая ни капитуляции Ла-Валлетты, ни позволения лорда Кейта, он поднял паруса и направился в Палермо, куда прибыл как раз тогда, когда происходили торжества по случаю довольно курьезной свадьбы: генерал Актон в возрасте шестидесяти семи лет женился на своей четырнадцатилетней племяннице. Поспешу заметить, что от этого брака генерал впоследствии имел трех детей.
        Я, кажется, уже довольно ясно дала понять читателю, что никакой близости между ним и королевой давно не было; если же меня спросят, с каких пор она прекратилась, я отвечу, что это произошло после смерти князя Караманико.
        Нельсон был очень рад снова видеть нас. Должна сказать, что, если оставить в стороне желание быть ближе к нам, он и в самом деле был серьезно болен; к тому же новая немилость, постигшая меня и воспринимаемая им как личное оскорбление, до крайности усугубляла его раздражение против английского двора.
        С тех пор как французы захватили Мальту, Мальтийский орден впал в ничтожество. Но Павел I, желавший снискать славу императора-рыцаря, объявил себя великим магистром этого ордена и стал раздавать от его имени жалованные грамоты.
        По просьбе Нельсона он послал капитану Боллу Большой крест с почетным командорством, и сэр Чарлз Уитворд, сообщая милорду эту новость, одновременно объявил ему, что я удостоена звания кавалерственной дамы Малого креста того же ордена.
        Сэр Уильям отослал в лондонскую канцелярию письмо, полученное от сэра Чарлза Уитворда, и мой патент, добиваясь для меня позволения носить этот крест.
        Канцелярия даже не соблаговолила ответить; Нельсон со своей стороны написал туда - то же молчание.
        После этого Нельсон принял окончательное решение требовать если не отставки, то, по меньшей мере, отпуска, который он собирался провести вместе с нами в Лондоне. Кроме того, поскольку сэр Артур Пейджет, присланный на место сэра Уильяма Гамильтона, уже прибыл, а сэр Уильям, не испытывая желания дать отчет в чем-либо, просто предоставил своему преемнику посольство, особняк и архивы, мы решили покинуть Палермо, сесть на «Громоносный» и отправиться в Неаполь, чтобы провести там два месяца. По истечении этого срока мы бы вернулись в Палермо, чтобы взять на борт королеву и доставить ее в Вену, ибо она рассчитывала посетить ее, а после возвращения в Неаполь мы бы продолжили путешествие, имевшее конечной целью Лондон.
        Итак, сообразно с нашими намерениями, в первых числах апреля мы с сэром Уильямом, на время распрощавшись с королевским семейством, двинулись в путь на
«Громоносном».
        Но возвратиться нам пришлось раньше, чем мы предполагали.
        Как я говорила, появлению Бонапарта во Франции суждено было изменить лицо Европы, что же касается лица Франции, то оно, в сущности, уже успело измениться. Как только была упразднена Директория и назначен первый консул, Бонапарт обратил взор в сторону Италии, отвоеванной Суворовым и Меласом.
        Мелас оставался в Италии один; Суворов, разбитый Массеной под Цюрихом, отправился к Павлу I докладывать о своем поражении.
        К концу мая стало известно о переходе Бонапарта через Альпы с армией в 40 000 человек.
        Королева подумала, что настало время нанести визит своему племяннику. Военная удача Бонапарта могла последовать за ним с берегов Нила до истоков По, а в этом случае кто знает, какие волнения может вызвать в Италии новая победа французов!
        Нельсону со своим «Громоносным» предстояло поступить в распоряжение королевы, отъезд которой был назначен на 8 июня, но потом отложен на два дня.
        Наконец, 10 июня королева, три принцессы, принц Леопольдо и мы с сэром Уильямом взошли на борт «Громоносного», и он отплыл в Ливорно в сопровождении «Принцессы Шарлотты», «Александра» и неаполитанского пакетбота. Плавание было великолепно, и со славным ветром мы подошли к Ливорно 14-го, то есть в день, когда Бонапарт выиграл сражение под Маренго.
        До 16-го нам не удавалось сойти на берег, так как ветер посвежел и море стало слишком бурным.
        Только 16-го в девять утра мы смогли сесть в шлюпку лорда Нельсона и причалить у лестницы Финоккетти. Прибытие королевы собрало громадную толпу. Ступившую на сушу Каролину приветствовали генерал барон Фенцель, правитель Ливорно и, наконец, герцог Строцци, которому великий герцог поручил сопровождать королеву повсюду, куда она пожелает отправиться, в то время как кавалер Сергарди, главный распорядитель королевских имуществ, должен был возмещать все расходы во время ее пребывания в Тоскане.
        Мы сели в ожидавшие нас экипажи и двинулись к кафедральному собору, где был отслужен «Те Deum» в честь благополучного прибытия неаполитанской королевы.
        Входя во дворец, мы были встречены герцогиней д’Атри, специально прибывшей из Флоренции, чтобы принять королеву. Вечером мы отправились в театр, где наше появление вызвало неистовые рукоплескания.
        Никто еще не знал о сражении, проигранном у стен Алессандрии.



        XCII

        Когда королева сошла на берег, ее первой заботой стало узнать, каковы вести о положении Итальянской армии. Тому было две причины: во-первых, победа или поражение Бонапарта могли повлиять на судьбу Королевства обеих Сицилий; во-вторых, от этого зависела безопасность ее поездки в Вену. К несчастью, тем, кого она об этом расспрашивала, было известно не больше, чем ей самой. Поэтому она отправила к австрийским генералам барона Розенгейма (одного из тех господ, что прибыли предложить ей свои услуги), дав ему в сопровождение двух курьеров, чтобы отряжать их к ней одного за другим по мере получения известий из армии.
        Семнадцатого вечером от прибывшего из Флоренции г-на де Соммаривы стало известно, что французскими войсками командует сам Бонапарт (в чем до того не было полной уверенности), что армия его сильна и там есть кавалерийские части, что силы противников находятся между Алессандрией и Тортоной и уже готовы схватиться врукопашную. Господин де Соммарива убеждал королеву, что, как бы ни обернулось дело, в Ливорно она находится в полной безопасности. Впрочем, слишком бросалось в глаза, что, стараясь успокоить нас, он сам был как нельзя более далек от спокойствия.
        Той же ночью он отправился обратно во Флоренцию.
        На следующий день до нас донесся слух, будто французы разбиты наголову. Тому, во что хочешь уверовать, верится легко, и королева объявила нам всем эту добрую весть.
        Однако в ночь с 18-го на 19-е к Нельсону явился английский офицер с письмом, посланным лордом Кейтом; тот уведомлял, что между французами и австрийцами уже заключен договор о перемирии: по его условиям австрийцы оставляют французам все свои укрепления, находящиеся во владениях Генуи.
        Если начало письма английского командующего плохо согласовалось со вчерашними слухами о мнимом поражении французов, то в его конце говорилось такое, что еще более встревожило нас.
        Лорд Кейт заканчивал свою депешу распоряжением Нельсону немедленно со всеми судами, находящимися под его командованием, поспешить в залив Специя, чтобы забрать из всех крепостей, особенно из форта Санта Мария, все артиллерийские орудия или, по меньшей мере, привести их в негодность, чтобы французы не смогли ими воспользоваться.
        Эти новости крайне удручили нас. Было очевидно, что подобное соглашение не могли бы заключить иначе как после сражения, притом несомненно, что австрийцы в этом сражении разбиты.
        Но особенно ошеломил нас полученный Нельсоном приказ все бросить и плыть в Специю; королева с полным основанием видела в Нельсоне свою единственную опору и полагала, что без него она погибнет.
        Но милорд не позволил нам долго терзаться такими страхами. Он объявил, что ни под каким предлогом не покинет королеву в том положении, в каком она оказалась, а потому во исполнение приказа лорда Кейта он отправил к Специи «Александра» и
«Доротею», сам же остался в Ливорно с «Громоносным», с португальским кораблем
«Васко да Гама» и несколькими сицилийскими фрегатами и корветами, стоявшими в местном порту.
        Это решение на время успокоило наши тревоги, по крайней мере в том, что касалось безопасности королевы. Но вскоре прибыл барон Розенгейм (как упоминалось, он был отправлен в разведку). Он рассказал, что в Генуе ему удалось поговорить с австрийским генералом Гогенцоллерном и тот дал ему прочесть договор, заключенный между генералом Меласом и генералом Бертье; по его условиям между воюющими сторонами устанавливалось перемирие сроком на десять дней. За это время австрийцы должны были передать французам все укрепления, которыми они располагали в Генуе, Савоне, Кунео, Алессандрии, Тортоне, Мондови, цитадели Милана и Турина и крепость Урбино, сохранив в своих руках лишь Мантую, Феррару, Пескьеру, Верону и Анкону. Причиной этого порожденного отчаянием перемирия явилась битва, имевшая место 14-го при Маренго, что между Бормидой и Скривией. В начале этого сражения Меласу улыбнулась удача, но в конце он потерпел полный разгром.
        Нетрудно понять, как удручили королевское семейство подобные известия. Особенно тяжкое потрясение перенесла королева: с ней случился нервный припадок, за ним последовало крайнее изнеможение, в свою очередь разрешившееся таким сильным жаром, что она даже бредила. Но все обернулось еще хуже, когда Нельсон, разделявший наше отчаяние, принес сэру Уильяму письмо, которое он не посмел показать ни мне, ни королеве, - то была депеша, только что полученная от лорда Кейта:



    «Генуя, 21 июня 1800 года.


        Я только что имел беседу с человеком, бежавшим от Бонапарта. Этот Бонапарт гласно заявляет, что, прежде чем заключить мир, ему остается покончить с последней сильной державой в Италии… Пусть королева отправляется в Вену, и так скоро, как только сможет. Если французский флот подойдет к острову хотя бы на день раньше нашего - Сицилии конец: ей не продержаться и дня.

    Кейт».
        Вести, содержавшиеся в письме, оказались столь неотложны, что было решено сообщить их королеве, несмотря на ее расстроенное здоровье. По этому поводу в ее комнате собрался род совета, чтобы каждый высказал свое мнение насчет того, как надлежит действовать в подобном случае. Перед лицом столь близкой опасности Каролине возвратились все ее силы и она хотела уехать немедленно, как советовал лорд Кейт; однако сэр Уильям и Нельсон, напротив, считали, что ей надо оставаться в Ливорно, где она имеет в своем распоряжении суда английской эскадры, а в путь отправиться не раньше, чем прибудет курьер из Вены и объяснит, как обстоят дела при дворе ее племянника. Когда к ним присоединился и князь Кастельчикала, их общее мнение одержало верх и было решено остаться.
        И все же к концу июня, окончательно оправившись после своего недомогания, королева решила продолжить свой путь в Германию.
        Нельсон уведомил лорда Кейта о своем намерении вернуться в Англию, и тот предоставил в его распоряжение один из кораблей флотилии; но, поскольку я пожелала поехать через Вену, чтобы не покидать королеву, Нельсон решил плыть туда же, чтобы не расставаться со мной.
        Тогда королева послала наместнику Анконы письмо, чтобы узнать, не найдется ли у него в порту какого-нибудь судна, способного доставить ее во Фиуме, а оттуда в Венецию.
        В то время как мы готовились к отъезду, королева получила письмо от своей племянницы-императрицы. Та умоляла Марию Каролину отмести любые доводы, внушенные добрым либо злым умыслом, против ее поездки в Вену. Она заверяла королеву, что считает эту поездку не только полезной, а просто необходимой Каролине ради ее же собственного блага, и предлагала ей послать курьера в Милан к генералу Меласу, чтобы тот указал, какой путь лучше всего выбрать. Затем следовали сетования по поводу всего, что произошло в Италии, однако императрица признавала, что после катастрофы под Маренго Меласу ничего более не оставалось, как заключить перемирие. Впрочем, не ожидая ничего хорошего от возобновления военных действий, она со своей стороны склонялась к мысли о добром и прочном мире.
        Между тем мы узнали, что французский передовой отряд из трехсот двадцати шести человек, к тому же с артиллерией, вошел в Лукку. Это известие побудило королеву двинуться в путь немедленно и добраться до Анконы сухим путем.
        Поскольку с ней были три юные принцессы и юный принц, она никого больше не могла разместить в своем экипаже, иначе ей пришлось бы расстаться с кем-либо из своих детей. Было условлено, что она поедет первой, а мы последуем за ней. Впрочем, она так торопилась удалиться поскорее от французов, что отправилась во Флоренцию, не ожидая, пока будут приготовлены чьи бы то ни было кареты, и удовлетворившись заверениями, что путь свободен.
        Лорд Нельсон, сэр Уильям и я выехали на следующий день, то есть 11 июля.
        Это путешествие, кроме сопряженных с ним опасностей, было еще и весьма утомительным: пришлось трястись по скверным дорогам в дрянном экипаже, вместо того чтобы скользить по глади моря, в июле почти неизменно мирного, и пользоваться всеми удобствами хорошей каюты. А потом, проделав сотню льё в подобных условиях, надо было еще плестись на какой-нибудь австрийской полакре либо далматинском рыболовном суденышке до самого Триеста! Поэтому лорд Нельсон до последней минуты высказывал свое неодобрение такому способу путешествовать: как истый моряк, он полагал, что куда удобнее было бы мимо южной оконечности Калабрии выйти в Адриатику на борту «Александра», то есть воистину по-королевски. Насчет меня самой могу признаться, что я предпочитала морскому путешествию сухопутный, сколь бы утомителен он ни был. Ну а сэр Уильям был так болен, что, по его собственным словам, не надеялся живым добраться до Анконы, однако, храня верность королеве, готов был рискнуть всем, даже жизнью, только бы последовать за ней.
        Итак, мы отправились в путь.
        Чтобы из Ливорно попасть во Флоренцию, мы затратили двадцать шесть часов из-за того, что нам пришлось петлять по дорогам, так сказать, предпринимая марши и контрмарши, чтобы избежать встречи с французами. Возле Кастель Сан Джованни наш экипаж опрокинулся. Сэр Уильям слегка ушиб колено, у меня было вывихнуто плечо, и мне его вправил деревенский врач, заставив претерпеть ужасные муки во все то время, пока каретник колдовал над разбитым колесом (правда, он действовал столь поспешно, что злополучное колесо вновь сломалось уже в Ареццо).
        Но, поскольку приближались французы, а новая починка требовала не менее двух дней, мы решили нанять другую карету, первую попавшуюся, для лорда Нельсона, сэра Уильяма и меня. Наши слуги, персоны незначительные, могли не бояться беды, если и попадут в руки французам, и мы оставили их, условившись, что они догонят нас позже, когда карету исправят.
        Мы продолжали ехать на почтовых по ужасным дорогам среди картин такой нищеты, что ее невозможно описать.
        Королева, прибыв в Анкону, обнаружила, что в порту ожидает австрийский фрегат
«Беллона», готовый принять ее на борт вместе со свитой. Желая отплыть как можно скорее, она в тот же день обосновалась на борту, но, едва устроившись, засомневалась, остаться ли ей на этом корабле. Через три дня, когда мы прибыли, она все еще колебалась: ей бы хотелось, сказала она нам, попросить защиты и приюта у русской эскадры, состоящей из трех фрегатов и брига. Нельсон, не слишком доверявший австрийскому флоту, поддерживал ее в этом замысле. К тому же, поскольку, для того чтобы оказать достойный прием королевскому семейству и сопровождающим его лицам, австрийскому фрегату пришлось уменьшить количество своих пушек до двадцати четырех, а французы беспрепятственно хозяйничали у берегов Далмации и могли с флотилией лодок взять «Беллону» на абордаж.
        Однако, к несчастью, фрегат, на котором плавал командующий русской эскадры, вовсе не был приспособлен к той чести, какую королева ему оказала: командующему не оставалось ничего иного, кроме как уступить королевскому семейству свою каюту, поэтому нам пришлось сесть на другой корабль.
        Сэр Уильям был так плох, что все врачи объявили его безнадежным больным: самый снисходительный из них сказал, что до Триеста он еще, может быть, доберется, но до Вены уж никак не дотянет.
        Вопреки всяким ожиданиям, когда мы достигли Триеста, моему бедному супругу после нескольких дней приятного путешествия стало немного легче, и остаток пути прошел как нельзя лучше.
        В Вене благодаря живейшей привязанности ко мне королевы я была великолепно принята императрицей, ее дочерью, да и всем императорским семейством.
        Выздоровление сэра Уильяма, растянувшись на полтора месяца, задержало нас в столице Австрии более, чем то соответствовало нашим планам, но нимало не омрачило удовольствия, которое мне доставили празднества, что давались в мою честь: сэр Уильям настоял, чтобы я появлялась в свете с лордом Нельсоном совершенно так же, как если бы он сам оставался здоров и мог нас сопровождать.
        Действительно, королеве Марии Каролине было самое подходящее время появиться в Вене, чтобы отстаивать свои интересы: в ее отсутствие о них никто не заботился.
        Это побудило королеву принять одно важное решение.
        Видя, что император Франц не сделал ради нее никаких оговорок в соглашении, а англичане защищают Сицилию, порты которой могут быть им полезны, но покинули Неаполь, ничем их не прельщающий, она надумала отправиться в Санкт-Петербург и просить поддержки у императора Павла I.
        Этот демарш, как королева и надеялась, увенчался успехом. Павел вследствие переменчивости, свойственной его странной натуре, в то время пребывал в наилучших отношениях с Бонапартом, и тот, усердно оберегая расположение столь могущественного друга, готов был исполнить все, о чем бы ни попросил его император.
        Павел I написал первому консулу весьма рыцарственное письмо, но и от Каролины потребовал клятвы, что, если ему удастся добиться подписания мирного договора между Францией и Неаполем, его условия будут строго соблюдаться.
        Генерал Левашев, обер-егермейстер императора Павла, отправился к первому консулу с письмом царя и в качестве гаранта обещания, данного королевой; и вот 6 февраля
1801 года было заключено перемирие (за ним вскоре последовал окончательный мирный договор), подписанное в Фолиньо кавалером Мишеру и генералом Мюратом.
        Одна из статей договора гласила, что подданные неаполитанского короля, сосланные, заключенные в тюрьмы и вынужденные бежать за границу из-за своих политических убеждений, смогут свободно вернуться к себе домой и получить обратно во владение свое имущество.
        К несчастью, для многих из них было уже слишком поздно! Трибуналы отнюдь не бездействовали весь 1799 год и в начале 1800-го: все это время происходили ужасные казни, в том числе казнь несчастного Доменико Чирилло, который, как помнит читатель, отказался прийти к королеве после нашего с ней посещения Викариа. Нам не удалось спасти его от гнева Фердинанда, хотя королева, побуждаемая мной, на коленях умоляла мужа пощадить его.
        Наше пребывание в Вене, как я уже говорила, стало нескончаемым праздником. Князь и княгиня Эстергази - в свое время, когда они посетили Неаполь, их великолепно принимали в английском посольстве - старались отдать нам долг гостеприимства.
        Вследствие этого мы были приглашены провести неделю в поместье князя в Айзенштадте. Там мы наблюдали одну забавную странность, вероятно придуманную с целью особо почтить нас: все то время, что мы провели во дворце, там несли караул сто гренадеров, из которых самый невысокий был шести футов ростом. По мере того как они сменяли друг друга, каждая новая смена, состоящая из двадцати пяти человек, являлась и усаживалась за пышно и изысканно сервированный стол, где она сидела до тех пор, пока не являлись следующие двадцать пять.
        В дворцовой капелле для нас был устроен большой концерт под руководством почтенного Гайдна, которому было в ту пору шестьдесят девять лет. В нашу честь была исполнена его знаменитая оратория «Сотворение мира».
        Вернувшись из Петербурга, королева Неаполя настоятельно, как подругу, чье присутствие ей необходимо, просила меня вместе с нею вернуться в Италию. Все успокоилось, король обосновался в Неаполе, мирный договор подписан, и она обещала мне возвращение тех прекрасных дней, что последовали за моим приездом на чудесной заре нашей дружбы.
        Но тогда мне бы пришлось покинуть Нельсона, а ведь было бы величайшей неблагодарностью сделать это теперь, когда он все потерял ради меня. Так быстро забыть, что столь блистательная карьера принесена в жертву любви ко мне, было немыслимо.
        И я осталась непреклонной.
        Тогда королева, видя, что я твердо решила уехать, стала умолять меня принять в память об ее королевской привязанности ко мне ренту или пожизненный пенсион в тысячу фунтов стерлингов ежегодно.
        Но едва только я заговорила об этом с сэром Уильямом, как он сказал:
        - Мы достаточно богаты, и к тому же подобная щедрость покажется английскому правительству подозрительной.
        Час отъезда настал. Расставание было мучительным, все заливались слезами. Три юные принцессы по очереди повисали у меня на шее. Последнюю ночь мы провели вместе, вспоминая наши светлые и черные дни, обещая никогда не забывать их.
        Наконец пришло время разлучиться. Королева заставила меня поклясться, что в случае беды я вернусь к ней. Сэр Уильям, разбитый, измученный последними пережитыми испытаниями, чувствовал себя плохо, и королева дала мне понять, что, если я, к несчастью, овдовею, когда Нельсон уйдет в плавание, я останусь совершенно одна и почувствую себя покинутой. Она рассчитывала, что при подобном повороте дела мне придется сдержать свое обещание.
        Главной причиной, властно требовавшей моего возвращения в Англию, было мое состояние: я ждала ребенка.
        Для сэра Уильяма, разумеется, не являлась тайной моя близость с Нельсоном, но, так как наши супружеские отношения почти всегда были скорее отношениями брата и сестры, он никогда не проявлял ни малейших признаков ревности. Но все же чувство деликатности побуждало меня скрывать мое положение от посторонних взоров, и разрешиться от бремени я предпочитала вдали от них, в тихом, уединенном месте. Благодарная сэру Уильяму Гамильтону за то, что он на многое закрывает глаза, я не хотела, чтобы злословие недоброжелателей побудило его их открыть.
        Мы отправились в Прагу, и эрцгерцог Карл, пригласивший нас туда, устроил для нас блистательный прием; далее наш путь лежал в Дрезден, оттуда - в Гамбург.
        В Гамбурге у нас было приключение, о котором стоит упомянуть, и встреча, также довольно примечательная.
        Едва мы расположились в гостинице, как мне доложили, что некий человек, старик лет шестидесяти и не слишком изысканной наружности, желает меня видеть.
        Я послала спросить у него, что ему нужно, однако он отвечал, что скажет это только мне самой.
        Уступив такому упорству, я приказала пропустить его ко мне.
        Передо мной предстал действительно старик, маленький, лет шестидесяти - семидесяти; он вошел, держа свою шляпу в руке, и в некотором замешательстве забормотал на плохом английском, что у него в подвале хранится рейнское вино 1626 года. Конечно, с тем вином, что воспел Гораций, его не сравнишь, и оно не датировано годом консульства Опимия: этому вину сто семьдесят пять лет, из которых последние пятьдесят им владело семейство моего старичка.
        Это вино, объявил он мне, хранилось в предвидении особого случая, и вот такой случай представился, притом он еще прекраснее, чем можно было бы ожидать. Этот славный человек, так ревностно хранивший свое вино в течение пятидесяти лет, умолял меня использовать мои добрые отношения с лордом Нельсоном, чтобы убедить его соблаговолить принять в дар пятьдесят бутылок этого вина, которому таким образом будет оказана высочайшая честь, как он выразился, смешавшись «с благородной кровью, заставлять биться сердце героя».
        Нельсон, войдя, застал нас за этим разговором и, поняв цель визита старичка, хотел было отказаться от подарка. Но, поддавшись настояниям дарителя, он в конце концов согласился принять шесть бутылок с условием, что тот отобедает с ним завтра.
        Таким образом, все было улажено, однако приглашенный к обеду гость милорда прислал двенадцать бутылок своего вина. Нельсон по этому поводу объявил, что шесть из них он выпьет сразу, а остальные будет хранить и выпивать по одной после каждой победы, которых, как он надеялся, будет в его жизни никак не менее чем полдюжины.
        И действительно, возвратившись из Копенгагена, он откупорил одну из тех шести бутылок на большом званом обеде и торжественно поднял тост за того, кто ему их преподнес. Но после Трафальгара прочим пяти бутылкам, увы, суждено было остаться нетронутыми: хотя победа и была блистательной, победитель пал посреди своего торжества.
        Вторым воспоминанием, оставшимся у меня от пребывания в Гамбурге, был визит Дюмурье.
        Нельсон представил мне и сэру Уильяму знаменитого победителя при Вальми и Жемапе, который, по всей вероятности, спас Францию от вторжения; он впоследствии - известно, при каких обстоятельствах - перешел к австрийцам с юным герцогом Орлеанским, ставшим со временем супругом одной из тех принцесс, что недавно прощались со мною в Вене.
        Мне было очень любопытно увидеть вблизи эту знаменитость, о ком я слышала столько всевозможных сплетен.
        Дюмурье в ту пору было лет шестьдесят шесть - шестьдесят восемь; это был мужчина среднего роста, еще сохранивший подвижность, крепкий, порывистый; ему можно было дать лет пятьдесят - пятьдесят пять. У него было умное, выразительное лицо, взгляд, полный огня, и та особая горячая обветренная смуглость кожи, какой мимоходом награждают солдата все погодные превратности его кочевой жизни. Сабельный удар оставил шрам на его лбу. Он был военным министром при Людовике XVI как раз тогда, когда Франция объявила Австрии войну.
        Живя в изгнании, он с философским спокойствием наблюдал за тем, что творилось во Франции. Должна сказать, что его взгляд, в котором проступало нечто если не орлиное, то, по меньшей мере, ястребиное, довольно далеко проникал в грядущее. О генерале Бонапарте он говорил с большим восхищением, предрекая ему такой взлет карьеры, какому и пределов не видно.
        А мы во всех подробностях описали ему жизнь двора в Неаполе, Палермо и Вене; этому человеку мы были обязаны одним из приятнейших дней нашего путешествия.
        В Гамбурге мы пробыли не более трех суток, да и то потому, что сэру Уильяму был необходим хоть краткий отдых. Затем мы сели на корабль и 6 ноября прибыли в Ярмут.
        Там Нельсон ступил на английскую землю в первый раз за все время, прошедшее после сражения на Ниле. Его встречали с бурным восторгом. К той минуте, когда он сошел на берег, слух о его прибытии успел облететь город, и жители сбегались со всех сторон, крича:
        - Да здравствует Нельсон!
        Народ выпряг лошадей, и толпа под неистовые аплодисменты довезла его карету до гостиницы Рестлера. Части городской пехоты дефилировали под его окнами, и полковой оркестр исполнил для него утреннюю серенаду. Затем явились мэр и депутация от муниципалитета, желая сопроводить его в храм, дабы вместе возблагодарить Небеса. Когда мы уезжали из города, целая кавалерийская часть не только проводила нас до городских ворот, но и на некоторое время составила наш эскорт. Все суда, стоявшие в гавани, разукрасились флагами, словно для празднества в честь короля, королевы или наследного принца.
        Но в Лондоне нас встретили еще горячее! Нельсона здесь ждал как бы сразу тройной триумф - за Абукир, Неаполь и Мальту. При известии о его прибытии суда, находившиеся в водах Темзы, вывесили все свои флаги и вымпелы; все корпорации вручали ему почетное оружие и адреса. Будучи исконным врагом Франции, английский народ приносил свою благодарность соотечественнику, уничтожившему флот французов. Благодаря рассказам моряков, слава Нельсона стала чем-то вроде национальной легенды. Каждый англичанин не только гордился тем, что является согражданином самого знаменитого моряка, какой когда-либо существовал, но и считал, что обязан ему покоем своего жилища, честью своей жены, неприкосновенностью своей нивы, мирной жизнью своей родины.
        Восьмого ноября Нельсон прибыл в Лондон и остановился в гостинице Нерота на Сент-Джеймс-стрит.
        Помнится, это было в субботу.
        И вот там меня ожидал страшный удар.
        Я уже давно задумывалась о том, что станет делать милорд, когда, прибыв в Лондон, окажется между мною и леди Нельсон, безупречное поведение которой было известно целому свету. Я никогда не затрагивала с Нельсоном подобного вопроса, при одной мысли об этом меня пробирала дрожь, а поскольку, попав в ложное положение, мы становимся несправедливы, я чувствовала, что ненавижу леди Нельсон и, если бы представился случай, была бы к ней беспощадна.
        Увы, так оно и было, и я признаюсь, что моя жестокость к этому воплощению совершенства и упорство, с каким я старалась удалить от нее ее супруга и помешать ему увидеться с ней, ныне стали для меня причиною горчайших угрызений совести.
        Пусть читатель судит сам, какое смятение охватило меня, когда, войдя в апартаменты, снятые для Нельсона, я застала там его почтенного отца, старца восьмидесяти с лишним лет, ожидающего его в компании женщины, в которой, хотя мы никогда не встречались, я тотчас узнала леди Нельсон.
        У меня так сжалось сердце, потрясение было так велико, что я едва не лишилась чувств.
        Нельсон повернулся ко мне. Увидев, что я бледна и судорожно сжимаю зубы, он тотчас и сам стал таким же жестоким, как я.
        Направившись прямо к своему отцу, он горячо обнял его, но с женой поздоровался так холодно, словно перед ним была незнакомка.
        Она тоже сильно побледнела и бросила на меня взгляд, который привел меня в отчаяние, поскольку я угадала в нем скорее жалость, чем ненависть. Потом она оперлась на руку отца Нельсона и склонилась к нему, словно желая спрятать свое полное боли лицо в седых кудрях старца.
        Я вышла из комнаты и удалилась в апартаменты, предназначенные нам как временное пристанище.
        Нельсон тотчас пришел туда вслед за мной и, упав к моим ногам, поклялся, что леди Нельсон всегда будет для него не более чем сестрой. Заметив, что это обещание не смогло вполне успокоить меня (прости ему, Господи, такую клятву, а мне - что я вынудила его к этому!), он поклялся, что никогда ее более не увидит иначе как только в моем присутствии.
        На следующий день было воскресение, и лорд-мэр, который хотел устроить празднество в честь Нельсона, был принужден перенести его на понедельник: англичане так свято чтут воскресный день, что не могут себе позволить посвятить его каким бы то ни было мирским занятиям.
        Итак, в понедельник Нельсон отправился в Сити, однако на Ладгейт-Хилл народ выпряг лошадей из его экипажа и с неистовыми криками «ура!» провез его по всей длинной Гилд-Холл; когда он проезжал мимо Чипсайда, женщины, толпясь у окон, приветствовали его восторженными восклицаниями и махали платочками.
        После подобающих случаю тостов Нельсона попросили принять в дар шпагу, которую единогласно постановили ему преподнести. Он прошел под триумфальную арку, воздвигнутую для него; под аркой его ждал казначей Сити, обратившийся к нему с речью; он же отвечал так:
        - Сэр, с чувством величайшей гордости и самой глубокой признательности я принимаю от почтенной палаты это свидетельство одобрения моих действий; теперь, с этой шпагой, - и он поднял ее над головой - я надеюсь покорить нашего закоренелого и беспощадного врага, ибо, пока он не покорен, наша страна не может рассчитывать на надежный и почетный мир.
        Итак, уже тогда Нельсон, произнося подобные слова, взял на себя обязательства, несовместимые с теми надеждами на отдых, которые он питал, возвращаясь в Англию.



        XCIII

        В день своего прибытия, то есть 8 ноября, милорд отправился в Адмиралтейство, чтобы нанести визит лорду Спенсеру, своему другу; в разговоре с ним он выразил желание оставить службу, ссылаясь на свое плохое здоровье - повод, которым в таких случаях пользуются чаще всего.
        В ответ на подобные речи лорд Спенсер только усмехнулся, заметив, что желает ему нового здоровья и нового Абукира.
        Первого января 1801 года Нельсон получил повышение: ему сообщили, что он назначен вице-адмиралом голубой эскадры - так его одновременно вознаграждали и продвигали по службе. В тот же день, примирившись с мыслью о море и той полной риска жизнью, что была его призванием, он перенес свой вымпел на корабль «Святой Иосиф», находившийся тогда в Плимуте.
        Я между тем чувствовала, что близок день моего разрешения от бремени. По всей вероятности, уже в феврале мне предстояло произвести на свет дитя, которое я таила от всего света старательно и даже, я бы сказала, мучительно. При дворе в Вене, в гостях у эрцгерцога Карла, в Гамбурге, вынужденная появляться в свете в парадном наряде, затянувшись в корсет до последних пределов терпения, я все время своей беременности страдала от дурноты и спазмов, ужасно обеспокоивших сэра Уильяма - он, однако же, ни о чем не догадывался. Тому порукой письмо, что он однажды написал Нельсону. Там говорилось:



«У Эммы больной желудок, ее мучают конвульсии и тошнота. Я считаю, что ей необходимо принимать рвотное».

        По прибытии в Лондон мне пришлось держаться еще более осмотрительно, чем в Вене, Дрездене или Гамбурге, ведь здесь было все семейство Нельсона - отец, брат, даже жена; поэтому я уговорила сэра Уильяма покинуть гостиницу Нерота и перебраться в расположенный в конце Пикадилли у самого Грин-парка дом лорда Гринвилла, приходившегося моему супругу племянником.
        При всем желании оставаться подле меня в то время, когда мое состояние внушало ему живейшие опасения, Нельсон был вынужден 13 января отправиться в Плимут. Прибыв туда 17-го, он тотчас обосновался на борту «Святого Иосифа».
        Девятнадцатого он писал мне:



«До сего дня я был поистине несчастен, дорогая леди Гамильтон, ибо не получал писем от Вас; боюсь, что мне еще предстоит ждать их не один день. Но каким же глупцом я был, полагая, что кто-то может оказаться деятельнее меня самого!.. Сегодня я получил приказ поступить в распоряжение лорда Сент-Винцента, однако приказа сниматься с якоря все еще нет, так что мы отплывем к Форбэ, вероятно, в пятницу вечером либо в субботу утром.
        Мой глаз и впрямь не в порядке, я показал его флотскому лекарю, и тот запретил мне браться за перо; между тем мне необходимо еще сегодня написать лорду Спенсеру, Сент-Винценту и Дэйвисону. Но будьте спокойны: Вы единственная женщина, которой я пишу. Доктор еще сказал, что мне надо есть только наилегчайшие кушанья, не прикасаться ни к вину, ни к портеру, и, наконец, я должен сидеть в затемненной комнате и иметь на глазах повязку из зеленой ткани. Не угодно ли Вам, мой дорогой друг, изготовить для меня таких одну-две? Я никого, кроме Вас, не хочу об этом просить. Должно быть, я мараю слишком много бумаги, отсюда и такой недуг.
        Не стоило бы и поднимать шум из-за моей хвори, но когда я разлучен с Вами, я, к несчастью, все время усугубляю ее.
        Не забывайте, дорогая леди, Вашего навсегда любящего и преданного

    Г. Нельсона».
        Три недели спустя я получила еще одно послание:



«Дорогая леди, мистер Дэйвисон пожелал как особой привилегии права передать Вам мой ответ на Ваше милое письмо, и я уверен, что он в точности это исполнит. Я пребываю в смятении чувств, и если бы страна не требовала от меня всех моих сил и способностей для служения ей, я бы сам поспешил доставить Вам собственное послание. Но я знаю, мой дорогой друг, что Вы истинная и преданная англичанка: тот, кто отказался бы защищать короля, законы и все, чем мы дорожим, стал бы Вам ненавистен. Это Вы, женщины, делаете из нас героев, и если мы гибнем на полях чести, то продолжаем жить в сердцах прелестных созданий, которые любили нас. А Вы, моя милая и почитаемая подруга, Вы первая и лучшая среди всех существ Вашего пола. Я объехал весь свет, но ни в одном уголке мира не встречал равной Вам или хотя бы такой, какую можно было бы с Вами сравнить. Вы умеете ценить доблесть, честь, добродетель, и для Вас не важно, является ли их обладатель принцем, герцогом, лордом или крестьянином.

    Г. Нельсон».
        Подобные письма, написанные рукой человека, о котором говорила вся Англия, кого монархи называли своей опорой, кому оказывали королевские почести повсюду, где бы он ни появился, наполнили мою душу безумной гордыней. Все думали, будто я имею власть над Нельсоном, но все было наоборот: это он имел власть надо мной. Если бы он приказал мне совершить самое невозможное дело, я попыталась бы его исполнить, пожелай он толкнуть меня на ужаснейшее злодеяние - и я бы стала преступницей. Любовь самого короля не могла бы внушить мне такой гордости, как та, что обуревала меня при мысли, что я любима Нельсоном.
        Даже страдания, которые доставляла мне беременность, были для меня драгоценны. Эти муки - разве не он был их причиною? Разве не его дитя я носила в своем чреве?
        Мы с ним часто говорили об этом. У него не было детей от собственной жены, и он обещал, что будет обожать моего ребенка. Мы заранее тешили себя фантастическими планами насчет его воспитания, образования, судьбы, будь он хоть мальчиком, хоть девочкой.
        Я еще надеялась, что Нельсон сможет вернуться в Лондон, но тут была создана Северная коалиция. Правительство приняло решение послать на Балтику мощную флотилию под командованием лорда Паркера с Нельсоном в роли его заместителя, и вот
17 февраля 1801 года Адмиралтейство направило Нельсону следующий приказ:



«Лорд Нельсон поступает в распоряжение сэра Хайда Паркера, адмирала голубой эскадры и командующего флотилией судов Его Величества. Он будет исполнять особые поручения».

        Следуя этому приказу, 18-го числа того же месяца Нельсон перешел на борт «Святого Георгия» и направился в Спитхед, где должен был ожидать дальнейших указаний.
        В эти же дни наступил и мой час. 15 февраля я почувствовала схватки. Сэр Уильям был как раз в отъезде, в восьми льё от Лондона, в графстве Суррей; он там осматривал очаровательный загородный дом, называвшийся Мертон-Плейс: мне очень хотелось владеть им. Таким образом, я осталась одна в час, когда одиночество было мне крайне необходимо.
        К счастью, в том же доме находилась одна женщина, сама много раз рожавшая и имевшая на этот счет немалый опыт, а иногда, в неотложных случаях, заменявшая акушерку и даже хирурга. Я велела позвать ее и после трех-четырех часов мучений произвела на свет девочку, такую маленькую и слабую, что сначала показалось, будто она родилась лишь затем, чтобы тотчас умереть. Это было следствием предосторожностей, которые мне приходилось принимать: я не снимала корсет до последнего дня.
        Потом моя акушерка заперлась с младенцем в одной из самых укромных комнат дома, где в продолжении дней трех или четырех бедную крошку кормили из детского рожка: она была слишком слаба, чтобы можно было отнести ее к кормилице. Кормилицу я наняла заблаговременно, она жила на Литл-Тичфилд-стрит.
        В тот же день я написала Нельсону, но, опасаясь, как бы он не примчался тотчас, как получит мое письмо, придя в ужас от сообщения, что ребенок очень слаб, я просила его отложить свой приезд дней на шесть - восемь под предлогом, что я хочу сама показать ему нашу дорогую Горацию.
        На следующий день сэр Уильям вернулся из графства Суррей. Он не удивился, найдя меня в постели: как ему объяснили, я перенесла приступ, во время которого из меня вышло много желчи. Он этому поверил и написал Нельсону:



«Эмма была серьезно больна! Теперь ей лучше, но хоть она избавилась от большого количества желчи, я боюсь, что ей еще потребуется слабительное».

        Через четыре дня благодаря моему великолепному здоровью я уже смогла встать, а на восьмой день почувствовала себя достаточно сильной, чтобы выйти из дому.
        Я отправилась к той особе, что взяла на себя заботы о Горации. Дитя выглядело поживее, но все еще казалось очень хрупким. О том, какой крошкой была девочка, читатель может посудить сам, если я скажу, что когда потребовалось незаметно вынести ее из гостиницы, я ее спрятала в свою муфту, где она без труда поместилась.
        Кормилицу мы выбрали из небогатых буржуа; ее звали миссис Томсон, она была красива, свежа и обладала превосходным здоровьем. Нельсон, не говоря, для кого предназначаются ее услуги, сам выбрал ее по совету своего врача.
        Я сказала этой женщине, что размер вознаграждения, которое она получит, будет зависеть от ее верности и умения молчать, а пока что выдала ей пять гиней за первый месяц кормления.
        На следующий день внезапно приехал Нельсон: он испросил трехдневный отпуск, сославшись на дела чрезвычайной важности, и, получив разрешение, отправился немедленно.
        Не было никакой возможности заставить его позавтракать, хотя он приехал натощак, так ему не терпелось взглянуть на ребенка. Свой визит он объяснил тем, что якобы нуждается в моем присутствии для некоего дела благотворительности. Мы сели в карету и поехали на Литл-Тичфилд-стрит.

        Там я испытала истинное счастье при виде радости этого человека, ставшего для меня средоточием всей моей жизни. Он смеялся, он плакал, он подхватил девочку своей единственной рукой, подбрасывал, играл с ней, решительно хотел ее рассмешить и уверял меня, что она действительно засмеялась, называл ее «мое дитя», «мое дорогое, единственное дитя» и велел кормилице на следующий день принести ее в особняк сэра Уильяма, научив, что надо при этом сказать.
        И кормилица в самом деле в срок явилась в особняк с ребенком. Первым, кто ей там встретился, был сэр Уильям, спросивший ее, кто она такая. Она отвечала, что ее зовут миссис Томсон, у нее есть брат, который служит на судне лорда Нельсона, и тот согласился быть крестным отцом этого ребенка, что у нее на руках, вот она и принесла ему показать его крестницу.
        Сэр Уильям ни на мгновение не усомнился в правдивости этой истории. Он в свою очередь взял ребенка на руки, пожелал ему всех благ и снова отдал кормилице.
        Нельсон остался с нами на сутки с половиной, потом пришлось опять расставаться. Эта вторая разлука была еще более душераздирающей, чем первая. Увидимся ли мы когда-нибудь? Это дитя, ниспосланное нам свыше, не исчерпало ли оно для нас сокровищницу небесных щедрот?
        Мы условились писать друг другу таким образом, чтобы не бояться, если письма попадут в чужие руки, - иначе говоря, прибегать к выражениям, истинный смысл которых не был бы понятен никому, кроме нас двоих. Но эти весточки «с секретом» не помешали ему по-прежнему часто писать мне, если можно так выразиться, официальные послания.
        Так, например, покинув Портсмут 2 марта на «Святом Георгии», уже 3-го он писал мне:



«Дорогая Эмма, мой начальник оказал мне честь, назначив мне место в самом центре сражения. Итак, я первым вступлю в бой. Я сказал бы Вам больше, если бы не боялся, что обеспокою Вас этим, ибо знаю, как велика Ваша нежность ко мне. “Святой Георгий” придаст Англии новый блеск славы - так будет, если только Нельсон останется в живых, если всемогущее Провидение, неизменно хранившее меня в испытаниях и спасавшее мою жизнь в сражениях, не покинет, поддержит меня и теперь.
        Храните меня всегда в Вашей памяти - Вы и достойнейший сэр Уильям. Моя последняя мысль будет о вас двоих, о тех, кто дарил меня любовью и уважением. Я сужу о Вашем сердце по своему. Пусть же Господь, Вседержитель Вселенной, защитит и благословит Вас! Это самая жаркая молитва Вашего неизменного друга

    Нельсона».
        Пусть же теперь мне будет позволено привести здесь образец нашей частной переписки - он поможет понять, с какой страстью любил меня этот великий человек. Мне кажется, что, чем глубже была эта любовь, тем больше она может послужить мне оправданием.
        Он писал мне в виду дюн, что перед Булонью, пользуясь посредничеством верного друга:



«Вы не должны бояться ни одной женщины в мире, дорогая Эмма, ибо все женщины, кроме Вас, мне безразличны; я знаю лишь одну-единственную, которая со временем, возможно, сумеет стать похожей на Вас. Я уверен, что Вы никогда не сделаете ничего такого, что могло бы охладить мою любовь к Вам; что до меня, то я готов скорее умереть под пыткой, чем доставить Вам малейшую неприятность. Поцелуйте десять тысяч раз мою дорогую Горацию! Вчера в одном разговоре речь зашла о вакцине. Один джентльмен утверждал, что его ребенок после вакцинации был в соприкосновении с другим ребенком, больным оспой, и не заразился этой болезнью. Если так, это истинный триумф вакцины. У того ребенка два дня была температура и легкое воспаление на руке - всего лишь, и это вместо гнойников, покрывающих все тело, как было с ребенком, болевшим по-настоящему.
        А впрочем, поступайте так, как посчитаете нужным».

        Я говорила об этом письме с доктором Роули, рассказав ему о медицинском чуде, которое там описывалось. Но, к сожалению, в его лице я столкнулась с яростным противником Дженнера: он категорически воспротивился тому, чтобы сделать Горации вакцинацию. А поскольку в то время у него как раз был подходящий пациент, он сам привил бедняжке оспу. Как бы то ни было, операция прошла превосходно, и три недели спустя Горация вполне выздоровела. В честь этого события я наняла для миссис Томсон меблированный дом на Стоун-стрит, и далее все пошло хорошо.
        Здесь мне пора сделать одно признание, и я его сделаю, чего бы оно мне ни стоило, ведь эти записки - моя исповедь.
        Вероятно, затем, чтобы утолить ту непростительную злобу, которую я питала к его жене, Нельсон, уже порвавший с нею всякие отношения, пожелал, чтобы этот разрыв распространился даже на предметы материальные. В одном из своих писем он поручил мне отправить леди Нельсон все ее туалетные принадлежности и прочие вещи, что еще оставались у него, смешавшись с его собственными. Я должна была отказаться или, по крайней мере, мне следовало возложить это жестокое поручение на какую-нибудь родственницу Нельсона, я же, напротив, испытала ядовитое наслаждение, свойственное мстящей ревнивице, и леди Нельсон получила все принадлежащие ей вещи вместе с запиской, где я своей рукой написала всего лишь несколько слов: «От лорда Нельсона по его поручению».
        Надеюсь, что Господь в своем милосердии простит мне боль, причиненную этой несчастной женщине, ибо он видит мое раскаяние.
        Сэр Уильям, хоть и съездил в графство Суррей, не договорился о покупке Мертон-Плейс. Старея, мой супруг становился все более скупым и, обсуждая стоимость этого поместья, твердо настаивал на сумме в двести-триста фунтов стерлингов. Когда Нельсон был в Лондоне, я рассказывала ему об этом предполагавшемся приобретении, причем очень хвалила расположение поместья и удобство жилых построек. Он запомнил, что мне этого хотелось, и, когда узнал, что сэр Уильям отказался от покупки поместья, написал ему, дав поручение приобрести его за цену, какую потребуют. Он объяснил, что всегда мечтал пожить в загородном доме с друзьями и покупает Мертон затем, чтобы нам троим можно было на склоне дней поселиться там в мире и покое, подальше от городского шума и политических интриг.
        Тогда сэр Уильям отправился к нотариусу и оформил покупку Мертон-Плейс на имя Нельсона за сумму, которую не пожелал выложить сам.
        Поскольку я не была уверена, не покупает ли Нельсон это поместье для того лишь, чтобы передать его мне, я проявила некоторую щепетильность, заметив ему, что это место, хоть мне и нравится, вполне может не прийтись по сердцу ему.
        Но он поспешил ответить мне так:



«Не тревожьтесь об этом; я уверен, что Мертон мне понравится. Я слишком высокого мнения о Вашем вкусе и верности суждений, чтобы опасаться, что они могут подвести».

        Как известно, военная кампания, которую Англия вела против Дании и в которой Нельсон был призван участвовать, была ужасна. Взявшись бомбардировать Копенгаген, Нельсон так близко продвинулся к берегу, что адмирал Паркер, обеспокоившись, как бы английские суда не сели на мель и не потеряли возможности маневрировать, приказал сигнальщикам передать приказ об отступлении.
        Когда капитан Харди предупредил его о сигналах командующего, Нельсон поднес зрительную трубу к своему вытекшему глазу.
        - Ничего не вижу, - сказал он.
        И он продолжил битву.
        Плохое состояние здоровья Нельсона и, главное, его желание повидать меня, меня и свою дорогую Горацию, к которой я приревновала бы его, если бы мать могла ревновать к дочери, - все это заставило его просить о позволении вернуться в Лондон, как только он счел, что кампания близка к завершению. Поскольку, добиваясь этой милости, он представил дело как обычную просьбу об отпуске, ему не отказали, хорошо зная, где его искать, как только заговорят пушки.
        Впрочем, была надежда, что они какое-то время помолчат: правительство Питта, можно сказать, правительство войны, пало, а правительство Эддингтона, заменившее его у кормила власти, было правительством мира.
        Таким образом, Нельсон оставил командование судами на Балтике и 18 июня на бриге
«Kite»[«Коршун» (англ.).] , ведомом капитаном Дегби, отправился в Ярмут, куда прибыл 1 июля.
        Он явился к нам, когда мы менее всего могли этого ожидать, ведь его корабль всего за десять дней от Кёге-Бугта добрался до Ярмута.
        Моей радости не было предела; к счастью, под видом большой дружбы мы и в присутствии сэра Уильяма могли высказать друг другу часть тех чувств, что переполняли наши сердца. Впрочем, через четверть часа после прибытия Нельсона явился князь де Кастельчикала, посол короля Обеих Сицилий, с депешами для сэра Уильяма, и они прошли в салон, оставив нас вдвоем.
        Первые слова Нельсона были о Горации; его вопросы сыпались с такой быстротой, что я насилу успевала отвечать.
        Я вошла в салон и тихонько сказала сэру Уильяму, что лорд Нельсон желает повидать свою крестницу и просит меня отправиться к кормилице вместе с ним.
        - Какой нежный и усердный крестный отец! - сказал он. - Ступайте, дитя мое.
        Я оставила двух дипломатов обсуждать государственные дела, в которые, благодарение Богу, больше не вмешивалась, и мы с Нельсоном сели в карету, чтобы отправиться на Стоун-стрит.
        По дороге я спросила Нельсона, как поживает птица.
        - Какая птица? - спросил он.
        - Птица Абукира, та, что прилетела и уселась к вам на плечо в день, когда я посетила вас на «Авангарде».
        - А! - весело вскричал он. - Я снова видел ее утром того дня, когда мы бомбардировали Копенгаген. Решительно я больше не сомневаюсь, что эта птичка - мой добрый гений.
        Снова увидев свою крошку Горацию, Нельсон, казалось, был еще счастливее, чем в первый раз. За четыре прошедших месяца ребенок подрос и окреп; поистине это было самое прелестное маленькое существо, какое только можно вообразить.
        На Пикадилли Нельсон вернулся, переполненный радостью; во все время обеда он только и говорил, что о своей крестнице.
        Новое правительство возобновило деловые сношения с Францией, однако заключить мир Англия соглашалась лишь при условии, что она сохранит за собой Мальту и ей уступят Тринидад. Бонапарт бурно воспротивился таким притязаниям и объявил в «Монитёре», что соберет в Булони флотилию и совершит с ней попытку вторжения на Британские острова.
        И действительно, соединения канонерских лодок стали выходить из портов Кальвадоса, Нижней Сены, Соммы и Шельды, и все направлялись в Булонь.
        Англия не пожелала отстать и тоже собрала основательные силы, чтобы оказать отпор предполагаемой высадке противника.
        Нельсону поручили командование эскадрой, которой предстояло вести наблюдение за военными приготовлениями Франции.
        Пришлось снова расстаться, но на этот раз мы надеялись, что разлука окажется недолгой; посылка флотилии была скорее демонстрацией силы, нежели возобновлением боевых действий.
        Новое назначение Нельсон получил 25 июля, а 27-го он поднял свой вымпел над кораблем «Единство», стоявшим в гавани Ширнесса.



        XCIV

        Плавание продлилось около трех месяцев, после чего мирный договор был подписан. И весьма кстати: Нельсон в самом деле был серьезно болен.
        Семнадцатого октября он писал мне:



«Мой возлюбленный друг, хотя мое недомогание не представляет никакой опасности, оно противится всем лекарствам, которые мне прописаны, и должен признаться, что все это меня изрядно замучило. Похоже, будто я проглотил свои насморк, но не переварил его и он остался у меня в утробе. Хотел бы я, чтобы господа из Адмиралтейства почувствовали то же, что я, но так как у них, по-моему, нет утробы, подобные пожелания бесполезны. Я провел прескверную ночь, но Ваши милые письма и письма сэра Уильяма доставляют мне большое утешение.
        Я положительно решил не суетиться по возвращении в Лондон; мне ничего не нужно, кроме только возможности обосноваться в загородном доме вместе с вами, мои дорогие друзья!»

        Хотя это письмо следовало отнести к разряду официальных, оно меня тем не менее обеспокоило: эти фразы, отрывистые и, если можно так выразиться, словно бы подрагивающие, казалось, говорили о том, что писавшего трепала лихорадка.
        Двадцать третьего октября Нельсон прибыл в Мертон-Плейс. Я просила сэра Уильяма разрешить, чтобы миссис Томсон со своей маленькой Горацией поселилась в одной из пристроек; зная привязанность Нельсона к крестнице, сэр Уильям тотчас согласился; впрочем, дом ведь и принадлежал Нельсону, а не ему.
        Я была в полном восторге, когда, едва успев обнять нас, Нельсон спросил о своей крестнице и пожелал, чтобы его немедленно провели к так называемой матери Горации; однако и подлинная мать была здесь, рядом и не упустила ни одного слова, движения, взгляда. Радость Нельсона была моим триумфом.
        Двадцать девятого числа того же месяца Нельсон занял свое место в палате лордов; он, насколько то было возможно, оттягивал эту церемонию, находя ее очень нудной. Так как он был виконтом, его вводил туда и патронировал виконт Сидней.
        Мы очень приятно провели зиму, то в поездках в Мертон-Плейс, уединенность которого нравилась Нельсону, то в балах, званых вечерах и празднествах на Пикадилли. Сэр Уильям принимал у себя многих, а коль скоро милорд жил с нами, у нас постоянно гостил и кто-либо из членов его семейства. Должна заметить, что все эти люди, после смерти Нельсона не показывавшие глаз и не желавшие меня знать, при его жизни были полны самой любезной предупредительности.
        В начале лета 1803 года мы, лорд Нельсон, его брат, сэр Уильям и я, совершили путешествие по Уэльсу. Но в Блинхейме мое самолюбие подверглось жестокому испытанию: знатное семейство, жившее в местном замке, выказало мне явное презрение. Нельсон не скрыл, что его глубоко задевает столь непочтительное обращение со мной. Он отказался от прохладительных напитков, предложенных нам, а я сказала достаточно громко, чтобы быть услышанной:
        - Будь я королевой, после Абукира я бы пожаловала Нельсону княжество, причем настолько прекрасное, чтобы Блинхейм не мог считаться даже его огородом.
        Зато во всех празднествах, что давали в честь моего героя муниципалитеты, города или общественные собрания, мне неизменно удавалось проявить свои таланты трагической актрисы и певицы, тем самым придавая этим торжествам новый блеск и очарование; не только общая молва, но и суждения провинциальных газет свидетельствуют, что я тогда в самом деле добивалась успеха.
        В начале сентября мы возвратились в Мертон, где провели почти всю зиму.
        Как я уже говорила, сэру Уильяму давно нездоровилось, но в начале марта 1803 года его недомогания приняли более серьезный оборот, и наконец, он слег, заболев по-настоящему тяжело. Мы тотчас увезли его в Лондон и окружили самым заботливым уходом, но наука оказалась бессильна против старости - ему было семьдесят два. Он все более слабел, и вот 6 апреля нам обоим, Нельсону и мне, пришлось преклонить колена у его изголовья, чтобы принять его последний вздох.
        Сэр Уильям умер как добродетельный человек, которому не в чем было себя упрекнуть. За несколько минут до своей кончины он пожал руку Нельсону и слабым, но исполненным душевного спокойствия голосом произнес:
        - Храбрый и великий Нельсон, наша дружба, хотя ей уже много лет, никогда не омрачалась ни единым облачком, и, умирая, я горд тем, что Господь послал мне такого друга. Надеюсь, что благодаря вашей поддержке Эмма сможет обрести справедливость у министров; вы ведь лучше, чем кто-либо другой, знаете, сколь многое она совершила для своей страны, и вы напомните им об ее заслугах. Окажите покровительство моей дорогой жене, и пусть Бог в свою очередь окажет вам свое покровительство, благословит и пошлет вам победу во всех сражениях!
        Потом, обратившись ко мне, он произнес:
        - Моя несравненная Эмма, вы никогда не оскорбили моих чувств ни помыслом, ни словом, ни делом. Позвольте же мне от всей души поблагодарить вас за все те доказательства любви и преданности, что я получил от вас за десять лет нашего счастливого союза.
        Потом, сделав последнее усилие, сэр Уильям соединил наши руки, из его груди вырвался глубокий вздох, и он скончался.
        Я оплакивала сэра Уильяма, и скорбь моя была искренней. Он дал мне то высокое положение, какое я занимала при дворе, ему я была обязана той ролью, какую мне выпало там сыграть. Может быть, для моего вечного спасения было бы лучше, если бы я осталась в своей прежней скромной доле, в бедности и безвестности, но эти мысли, что ныне так занимают меня, тогда даже не пришли мне в голову.
        Сэр Уильям не сомневался, что благодаря высокому покровительству Нельсона я получу право преемственности на его пенсион, составлявший полторы тысячи фунтов стерлингов; он знал, что Нельсон приобрел для меня Мертон-Плейс, приносивший около пятисот фунтов дохода, таким образом, он полагал, что оставляет меня богатой, передавая мне по завещанию еще семьсот пятьдесят фунтов стерлингов годовых; и в самом деле, три эти ренты, взятые вместе, обеспечили бы мне приблизительно тысяч семьдесят дохода, если считать во франках.
        Однако от надежд на министерский пенсион пришлось вскоре отказаться. Несколько демаршей, которые предприняла я и сам Нельсон, не удостоились ответа. Неспособный надолго оставить меня в сомнительном положении, Нельсон тогда оформил акт мнимой продажи мне Мертона и выделил мне ренту в тысячу двести фунтов стерлингов, что вместе с Мертоном и деньгами, завещанными сэром Уильямом, давало мне шестьдесят тысяч франков.
        По одному из условий завещания сэра Уильяма, написанного за неделю до его смерти, Нельсон получил от него в подарок мой очаровательный миниатюрный портрет, выполненный на эмали. Я же преподнесла ему золотую цепочку, и с тех пор он постоянно носил ее на шее, а медальон - у сердца.
        Но что меня удивило и глубоко опечалило, так это поведение лорда Гринвилла, племянника сэра Уильяма. Этот человек, так меня любивший, что думал, будто, потеряв меня, он сойдет с ума, стал одним из моих самых ожесточенных преследователей. Через месяц после смерти своего дяди он заставил меня покинуть принадлежавший ему дом.
        Тогда Нельсон, видя, что у нас нет более своего жилища в Лондоне, нанял себе дом, совершенно отдельно от меня: то была большая жертва, которую он принес моей репутации и мнению света; но на то, чтобы отказаться от нашего совместного житья в загородном поместье, у него мужества не хватило.
        Я же я в свою очередь сняла дом на Клерджес-стрит.
        К несчастью, через несколько недель после этого новоселья судьба лишила меня поддержки и близости моего благородного друга: его послали командовать Средиземноморским флотом.
        Это было большой честью, но вместе с тем и большим горем для меня. Ведь мы не расставались целых полтора года, я привыкла к этой жизни вдвоем, и вот нам пришлось прервать ее, причем ради новой войны, еще более ожесточенной, чем прежде! Я бы сказала, что надежды на мир, которые все питали так долго, рухнув, еще более усилили взаимную ненависть Франции и Англии.
        Отчаяние Нельсона было тем сильнее, что я снова, уже во второй раз, ждала ребенка.
        Прежде чем расстаться, мы поклялись друг другу, что наш союз нерушим навеки, и он дал мне золотое кольцо, которое я с тех пор носила на пальце вместо кольца сэра Уильяма.
        В конце июля я получила от него такое письмо:



«Моя возлюбленная Эмма, я уже посылал Вам весточки из разных мест, но лишь затем, чтобы сообщить, что “я здесь” или “я там-то”, поскольку не было времени сказать Вам больше. К несчастью, мне, по-видимому, не удастся слать Вам письма иначе, нежели морем, то есть на маленьких судах, которые адмирал предоставляет в мое распоряжение; таким образом, часто писать не удастся.
        Наш путь из Гибралтара на Мальту был непомерно долог; на него ушло ни много ни мало 11 дней, и только 26-го мы дошли до Капри, где я дал приказ, чтобы фрегат, доставивший мистера Эллиота в Неаполь, присоединился ко мне.
        Шлю Вам копии посланий короля и королевы; я был ужасно удручен, не найдя там ни словечка для Вас; впрочем, может быть, дело просто в том, что это чисто политические письма.
        В письме королеве я сообщал ей следующее:

“Я расстался с леди Гамильтон 18 мая; она по-прежнему так привязана к Вашему Величеству, что, я уверен, отдала бы свою жизнь, чтобы спасти Вашу. У Вашего Величества никогда не было более искренней и преданной подруги, чем Ваша дорогая Эмма. Конечно, Вы должны были с огорчением узнать, что сэр Уильям оставил ее не в таком материально обеспеченном положении, как то позволяло его состояние. Все свое добро он разделил между своими родственниками, но леди Гамильтон, тем не менее, чтит его память”.



        Надеюсь, дорогая Эмма, что королева напишет Вам непосредственно; если же она окажется столь неблагодарной, чтобы забыть Вас, я буду молить Бога, чтобы и он забыл ее; но Вы ведь тоже считаете - не правда ли? - что она неспособна когда-либо Вас забыть. Сейчас ей самое время дать Вам доказательство своей любви. Не показывайте копий писем короля и королевы никому, кроме наших самых близких друзей.
        Король в печали и почти не покидает Бельведер; наш новый посол мистер Эллиот не видел ни его, ни королевы с 17-го числа, то есть со дня своего прибытия.
        Между тем он должен быть им официально представлен 22-го.
        Я убежден, что этот ничтожный корсиканец задумал захватить Неаполитанское королевство, поэтому я посоветовал генералу Актону не подвергать долее королевское семейство риску попасть в руки врага.
        Как Вы понимаете, я вынужден очень спешить, чтобы скорее присоединиться к эскадре, стоящей у Тулона…»

    «Июль 1803 года.


        Я приближаюсь к Тулону, готовясь разгромить французов. У нас наготове семь линейных кораблей, пять фрегатов и шесть корветов; через неделю мы получим подкрепление - еще три-четыре корабля.
        Вы можете себе вообразить, милая Эмма, как я счастлив всякий раз, когда получаю одно из Ваших милых пространных писем.
        Благодарю Господа за то, что Вы не испытываете ни в чем нужды; будьте уверены, что, как только мне удастся раздобыть шесть пенсов, пять из них я буду отдавать Вам. К несчастью, Вы по опыту знаете, что в денежных вопросах на друзей надежда плоха, и Ваш здравый смысл, как я полагаю, учтет этот опыт.
        Я положительно рассчитываю, что министр все же кое-что сделает для Вас, но, если и нет, на хлеб с сыром у нас всегда хватит. Будь благословенна независимость! Хотя пока мне не представилось случая существенно пополнить свой кошелек, было бы уж чересчур большим невезением, если бы за всю кампанию я не раздобыл средств, достаточных, чтобы расплатиться с долгами, а когда они выплачены, это немалое утешение.
        Пока я не заговаривал с генералом Актоном о ренте с моего герцогства Бронте, но, как только буду уверен, что Неаполь останется в руках короля Фердинанда, я задам этот вопрос. Хотя, по правде говоря, особых надежд я на сей счет не питаю.
        Судя по тому, что я слышал, король Фердинанд настолько подавлен, что охотно согласился бы отречься от престола в пользу своего сына, чтобы вернуться на Сицилию. Как Вы помните, сэр Уильям всегда полагал, что этот монарх кончит именно так».

        Я привожу здесь письма Нельсона, вместо того чтобы продолжать рассказ о себе самой, ибо, по-моему, куда интереснее наблюдать человека, имевшего такое большое влияние на судьбы Италии и вновь оказавшегося в местах, где совершались такие примечательные события, чем следовать за мной, поддерживающей первые нетвердые шаги Горации на газонах Мертон-Плейс.
        Итак, я продолжаю, вернее, продолжает Нельсон:



    «“Виктория”, в виду Тулона, 1 августа 1803 года.


        Возлюбленная Эмма, Ваше письмо от 24 мая мне доставила “Феба”, и это произошло всего два дня тому назад. Вам нетрудно понять, что я испытал при виде и при чтении этого письма.
        Я приветствую Ваши планы и выбор общества на будущую зиму и весну. Надеюсь, что буду достаточно богат, чтобы произвести в нашем милом Мертоне все необходимые усовершенствования; Вас это развлечет, а мне, я уверен, останется только восхищаться всем, что Вы будете делать, вплоть до задуманной Вами посадки смородины.
        Мне пришлось перебраться на “Викторию”; теперь привожу все здесь в порядок. В настоящую минуту Харди занят тем, что вешает в моей каюте Ваш портрет и портрет Горации - они будут единственным ее украшением. Я смогу каждый день созерцать их, находя в том все новое очарование - больше мне ничего не нужно.
        Что до новостей военных, то не ждите их от меня; мы здесь мало что знаем. Я по-прежнему боюсь, как бы Неаполь и даже сама Сицилия не угодили в руки французов. Однако все мои советы я даю в столь подробной и точной форме, что, если беда и стрясется, ее не смогут свалить на меня.
        Королева Неаполя, как я сужу по ее печати на конверте, отправила письмо князю Кастельчикала. Мне она тоже написала; ее послание полно изъявлений благодарности за мои заботы о спасении королевства.
        Король по-прежнему ведет жизнь затворника; он отказался принять французского генерала Гувьона Сен-Сира, приехавшего в Неаполь улаживать вопросы, касающиеся военной контрибуции. Думаю, что он уже совсем готов оставить Неаполь и удалиться на Сицилию, если французы позволят ему сделать это.
        С величайшей нежностью вспоминаю всех обитателей Мертона.
        Ваш всегда верный и любящий

    Нельсон».



    «“Виктория”, в виду Тулона, 26 августа.


        Эмма, моя возлюбленная, если я скажу Вам, что думаю о Вас без конца, днями и ночами, это будет еще недостаточно сильным выражением той любви, которую я к Вам питаю. Оторванный от Вас неумолимыми обстоятельствами, я всей душой принадлежу Вам, верьте этому!
        Наша родина призвала меня исполнить мой долг перед ней, и, если я не откликнусь на ее зов, Вы же сами в час холодного размышления устыдились бы за меня, не имея более права сказать: “Вот человек, который спас Англию! Вот тот, кто первым идет в бой и последним покидает поле сражения!” И напротив, слава, какую я могу стяжать, озаряет и Вас - все скажут, говоря обо мне: “На какие только жертвы не идет он ради отечества! Даже решается покинуть самую очаровательную, самую совершенную женщину в мире!”
        Поскольку Вы меня любите так же, как я люблю Вас, Вы меня поймете. Мое сердце принадлежит Вам, берегите его, возлюбленная моя! Я вернусь победителем, если так будет угодно Господу, и, что бы то ни было, имя мое останется незапятнанным. Я поступаю так не из тщеславия или жажды богатства - ни то ни другое не могло бы удержать меня вдали от всего, что дорого моему сердцу. Нет, я жертвую собой ради величия Англии, ибо такова воля Всевышнего.
        Я Ваш, Ваш навсегда в этом мире и в вечности.

    Нельсон».



        XCV

        Благодаря семейству Нельсона, которое, пока был жив наш дорогой адмирал, прекрасно вело себя по отношению ко мне, я не была совершенно одинока в его отсутствие. Его племянница поселилась в доме и стала моей ученицей: я обучала ее французскому и итальянскому языку, рисованию, музыке и могу засвидетельствовать, что за полгода я превратила ее, что была чем-то вроде маленькой крестьяночки, в светскую юную особу. С моей стороны это было не более нежели снисходительной благосклонностью, но со стороны семьи Нельсона - доказательством подлинного уважения ко мне.
        Доктор Нельсон, брат адмирала и отец девушки, чьим воспитанием я занималась, получил сан каноника в Кентерберийском соборе и в ту пору был весьма настойчив в своем желании быть мне полезным; часть лета я провела у него в гостях.
        Со мной была миссис Веллингтон, в прошлом драматическая актриса, очень красивая женщина, одаренная большим талантом.
        Надобно заметить, что обитатели Кентербери были весьма озадачены, увидев, каких гостий принимает у себя почтенный каноник, и до крайности шокированы, когда в один из праздничных дней мы с миссис Веллингтон предложили исполнить в соборе дуэтом какое-то священное песнопение. Наше предложение было встречено сухим и определенным отказом. Более того, респектабельные буржуа, жители древней столицы королевства Кент (читай - королевства Cant[Ханжество (англ.).] ), присылая свои визитные карточки, не забывали надписывать их так: «Для доктора Нельсона, но не для леди Гамильтон».
        Вскоре после отъезда Нельсона я разрешилась от бремени второй дочерью. Она родилась в Мертоне, и я назвала ее Эммой. Бедное дитя едва успело появиться на свет, как уже на следующий год погибло в приступе судорог.
        В ту пору - я это говорила и повторяю - вся семья Нельсона была исполнена внимательности ко мне и, напротив, как нельзя хуже относилась к его бедной жене. Так происходило оттого, что Нельсон со всей ясностью дал всем своим родным понять: кто хочет ладить с ним, должен поладить со мной. Со времени смерти сэра Уильяма он, в сущности, и сам забыл о миссис Нисбетт - он упорно именовал ее только так - и стал считать меня своей подлинной и единственной супругой. Как можно увидеть из писем, что я здесь приводила, его любовь ко мне, вместо того чтобы со временем ослабевать, продолжала, напротив, расти. И все же, когда я, устав от его долгого отсутствия и приуныв от тех презрительных ужимок, которыми встречали меня эти смешные буржуа, написала ему, что хочу быть с ним, жить на борту его корабля, деля с ним все испытания, каким он подвергается, он мне ответил с твердостью, какой я от него не ожидала:



«Вы знаете, дорогая Эмма, что в море я всегда плохо себя чувствую; вообразите же, что такое крейсировать у Тулона, где даже летом не реже чем раз в неделю поднимается буря, и два дня потом море штормит. Я не хочу, чтобы Вы тоже стали болеть - Вы и Горация. Бедное дитя! Как мы могли бы сохранить ее на борту корабля?
        Кроме того, и это главное, я некогда объявил, что раз и навсегда запрещаю женщине, кем бы она ни была, подниматься на борт “Виктории”. Сохрани меня Господь первым нарушить приказ, который сам же дал!»

        Среди всего прочего мне пора признаться еще в одном грехе: моя привычка к расточительности была такова, что не хватало ни дохода, приносимого Мертоном, ни сумм, завещанных сэром Уильямом, ни пожизненной ренты, назначенной мне Нельсоном, хотя вместе это составляло около шестидесяти тысяч франков ежегодно.
        Поэтому я постоянно напоминала Нельсону, чтобы он уладил с г-ном Эддингтоном вопрос о моем праве преемственного пользования пенсионом сэра Уильяма, но он, не понимая причин моей настойчивости и не в силах уяснить себе, что при таком состоянии я могу попасть в стесненные обстоятельства, отвечал мне:



«Если мистер Эддингтон предоставит Вам пользоваться пенсионом, тем лучше, но не тратьте усилий, чтобы получить его. Разве Мертон не принадлежит Вам безраздельно и безо всяких долгов? Моя дорогая Горация уже обеспечена, а я надеюсь, придет день, когда Вы станете моей герцогиней Бронте, и тогда что нам за дело до целого света!»

        Иногда он посылал мне нежные наставления насчет необходимости экономить. В нем чувствовался человек, долго живший в бедности и все еще боящийся, что денег может не хватить. Главное, он настаивал, чтобы я как можно больше времени проводила в Мертоне, где, конечно, у меня должно было быть меньше расходов, чем в Лондоне.
        Если бы Нельсон оставался подле меня, я бы слепо следовала его советам, ничего другого мне бы и на ум не пришло: но в его отсутствие, тяготясь этим бездеятельным существованием после моей прежней столь бурной жизни, я, вопреки собственному желанию, не в силах усидеть на месте, то и дело уезжала из Мертона в Лондон, где приемы, праздники, игра быстро пожирали мое состояние.
        У меня была привычка часть лета проводить на морских купаниях, вот там я становилась особенно расточительной. Эти траты беспокоили Нельсона, но я говорила ему, что купания мне прописали врачи, и после этого он не мог уже ответить ничего, кроме «Так поезжайте на купания!», если я была еще дома, или «Останьтесь!», если я была там. Но как бы случайной фразой, оброненной вскользь, или в приписке в самом конце нежного послания он все же напоминал:



«Милая Эмма, необходимо экономить деньги. Ведь только в этом случае у нас хватит средств на украшение нашего дорогого Мертона, а наш дорогой Мертон превыше всего!»

        И добавлял, надо признаться, увы, впустую:



«Ваше доброе сердце конечно же согласится со мной, ведь Вы не можете не понять, что теперь, в военное время, когда все так вздорожало, многие наши друзья нуждаются в нашей помощи, и я уверен, что Вы найдете больше удовольствия в исполнении этого долга, чем в том, чтобы кормить свору бездельников, не испытывающих к нам ровным счетом никакой дружбы».

        Каждый раз, получая подобное письмо, я давала себе слово взяться за ум, но вскоре опять бросалась в новые траты, еще более безумные и бесполезные.
        В конце концов Нельсон понял, что моя неосторожность может повредить будущности Горации и потому необходимо обеспечить ей независимое состояние, чтобы впоследствии ей не пришлось расплачиваться за мои сумасбродства. По этому поводу в марте 1804 года он писал мне:



«По возвращении я положу в банк четыре тысячи фунтов стерлингов на имя Горации: я не хочу допустить, чтобы она оказалась обделенной в час, когда мы оставим ее в этом мире одну и без друзей».

        У меня было в руках убедительное средство, чтобы заставить Нельсона уступать всем моим желаниям: полунамеком дать ему знать, что некий знатный джентльмен добивается моей руки. Среди прочих претендентов особенное усердие проявлял старый герцог Куинсбери: он преследовал и домогался меня с такой настойчивостью, словно ему было не больше двадцати пяти лет.
        Как уже заметил читатель, Нельсон был возмущен, когда, получив письмо от королевы Неаполя, не нашел там ни слова обо мне; к концу своего плавания, видя упорное умалчивание Марией Каролиной моего имени, он был вынужден признать очевидность того, в чем я долго сомневалась, не веря, что такое возможно: моя августейшая подруга, вопреки своим пылким уверениям в вечной признательности, сохранила лишь весьма смутное воспоминание о моей преданности и услугах, которые я ей оказывала. Тогда он решился откровенно объясниться с ней, рассказать ей, каковы мое нынешнее положение и средства к существованию, к каким затруднениям приводит моя привычка щедро тратить деньги, как важно сейчас, чтобы она пришла мне на помощь. Но королева отвечала на все это холодно, в уклончивой манере или пускалась в рассуждения о том, что ее собственная казна сейчас совсем расстроена.
        Глубоко задетый, Нельсон поделился со мной своими замечаниями относительно поведения и нрава королевы, и я, не видя надобности оберегать достоинство этой непостоянной подруги, отомстила ей, пересказав достаточно пикантную историю ее любовных похождений, не подумав о том, что, сравнивая ее сразу с Сапфо и Мессалиной, отчасти бросаю и на себя тень позора, которым хотела покрыть ее.
        У меня в ту пору завязалась мучительная и злая распря с лордом Гринвиллом по поводу завещания сэра Уильяма. Лорд Гринвилл рассчитывал, что я отступлю, испугавшись скандала; но, убедившись, что я готова рискнуть и пойти на судебный процесс, предложил полюбовное соглашение, и Нельсон заставил меня принять его, несмотря на то что оно было мне в убыток.
        Таким образом, хотя я теряла три или четыре тысячи франков ренты, на том мы и порешили.
        Нельсон в то время уже не крейсировал у Тулона, а устремился в погоню за французской эскадрой, которой удалось выскользнуть у него из рук. Она вышла под командованием адмирала де Вильнёва из Тулона, чтобы принять участие в исполнении обширного плана, задуманного Наполеоном (ибо в это время Бонапарт успел уже стать Наполеоном, а первый консул - императором).
        Вот каков был этот план - разрушить его могли лишь неподвластные человеческой воле обстоятельства.
        Верный своему замыслу высадиться в Англии, Наполеон решил приказать всем судам французского флота одновременно выйти из портов, где они до того находились под присмотром британских кораблей, и направиться к берегам Вест-Индии, заставив таким образом английскую эскадру последовать за ними в сторону Антильских островов, затем всем вместе внезапно повернуть вспять, в европейские моря, противопоставив свои превосходящие соединенные силы угрозам английской эскадры, что могла бы встать у них на пути.
        Общий сбор всех французских флотилий назначался у Мартиники.
        Одиннадцатого января адмирал Миссьесси в разгар ужасного шторма отплыл из Рошфора и, пройдя сквозь узкий пролив, вышел в открытое море, не замеченный никем из англичан. С ним было пять линейных кораблей и четыре фрегата.
        Адмиралу де Вильнёву нужно было трогаться с первым попутным ветром, обманув Нельсона, а если это сделать не удастся, то, по крайней мере, ускользнув от погони, пройти Гибралтарский пролив, достигнуть Кадиса, соединиться там с испанской эскадрой адмирала Гравины и вместе поспешить к Мартинике, где уже обосновался бы опередивший его Миссьесси, и ждать прибытия кораблей адмирала Гантома. Последнему со своей стороны надлежало при первом дуновении экваториального ветра, что заставит англичан отвести корабли подальше от берега, выйти из Бреста, ведя за собой двадцать одно судно - эскадру, состоящую в его ведении, - по пути захватить в Ферроле другую франко-испанскую эскадру, под командованием адмирала Гурдона, и затем направляться к месту общего сбора. Такое объединение пяти адмиралов и шести флотов должно было дать в итоге пятьдесят - шестьдесят судов, огромную силу - подобной армады никогда еще не видело ни одно из морей.
        Итак, как я уже сказала, адмирал Вильнёв в ночь с 30-го на 31 марта, используя мистраль, как адмирал Миссьесси воспользовался штормом, вышел из Тулонского порта с одиннадцатью линейными кораблями и шестью фрегатами. Получив от рагузского судна сведения о расположении эскадры Нельсона, он направился к Картахене и 9 апреля прошел пролив.
        В тот же вечер его флотилия появилась в виду Кадиса и соединилась с кораблями адмирала Гравины.
        Около двух часов дня две объединенные эскадры продолжили свой путь и 11-го вышли в открытый океан, обманув бдительность англичан.
        Нельсону все эти подробности стали известны лишь 16 апреля, когда как раз поднялся западный ветер, задержавший его в Средиземном море до 30-го числа, и только 11-го, то есть через месяц после Вильнёва, он в свою очередь вывел эскадру в океанские воды.
        Три месяца он провел в бесплодной погоне, совершенно измучился, и нетрудно вообразить, до какой ярости он дошел за это время. Наконец 14 августа, оставив в Корнуэлле те из своих судов, которые еще могли держаться на воде, он со всеми остальными вернулся в Портсмут для ремонта, бросив там якорь 18-го того же месяца.
        Я тогда была в Саутенде с миссис Веллингтон и Горацией; узнав о прибытии Нельсона, я тотчас поспешила в Мертон, чтобы встретить его там. Все друзья, как его, так и мои, примчались тоже. Начались ежедневные празднества. Дом был переполнен, стол накрывали всякий раз не менее чем на двадцать - двадцать пять кувертов. Я была во главе этих праздников и обедов, и ни Нельсон, ни я более не пытались как-то завуалировать нашу близость, напротив, мы оба ею гордились, и милорд представлял мне своих гостей так, словно я и действительно была леди Нельсон.
        На следующий день после приезда Нельсон, следуя своим намерениям, о которых он уже предупреждал меня в письмах, сделал в своем завещании приписку в пользу Горации:



«Завещаю мисс Горации Нельсон-Томсон, которая крещена 13 мая сего года в приходе Сент-Мерилебон священником Бенджамином Лоуренсом и прислуживавшим ему клириком Джоном Уиллоком и которая признается мною моей приемной дочерью, сумму в четыре тысячи фунтов стерлингов, выплату коей надлежит начать через шесть месяцев после моей кончины, а если будет возможно, то и раньше; назначаю моего дорогого друга Эмму Лайонну, вдову Гамильтон, единственным опекуном означенной Горации Нельсон-Томсон. До достижения последней восемнадцатилетнего возраста проценты с четырех тысяч фунтов стерлингов должны выплачиваться леди Гамильтон на расходы по воспитанию и содержанию моей приемной дочери. Я желаю, чтобы леди Гамильтон стала опекуншей Горации, будучи убежден, что она взрастит ее в принципах веры и добра, наделив всеми теми достоинствами, коими обладает сама в столь высокой степени, чтобы сделать из нее безупречную супругу для моего дорогого племянника Горацио Нельсона, коему я предназначаю ее в жены, если он будет достоин ее и, по мнению леди Гамильтон, заслужит того, чтобы получить в дар столь драгоценное сокровище».

        На этот раз Нельсон рассчитывал более не выходить в море. Уставший от триумфов, пресыщенный славой, утомленный почестями, искалеченный телом, он жаждал уединения и покоя. В надежде обрести их, он занялся перевозкой в Мертон всех ценных вещей, какие у него были в Лондоне; таким образом, будущее казалось мне надежным как никогда, и тут-то грянул гром, разбудив меня посреди этого сладкого сна.
        Второго сентября, всего двенадцать дней спустя после его приезда, в нашу дверь постучали около пяти утра.
        Нельсон, предчувствуя какое-нибудь новое поручение Адмиралтейства, спрыгнул с кровати и пошел встречать утреннего посетителя.
        То был капитан Генри Блеквуд; он действительно прибыл из Адмиралтейства с известием, что объединенный флот Франции и Испании, за которым столько гонялся Нельсон, вошел в порт Кадиса.
        Узнав капитана, Нельсон воскликнул:
        - Держу пари, Блеквуд, что вы принесли мне новости насчет объединенного флота и теперь я должен его разбить!
        Это было именно то, с чем явился Блеквуд: от Нельсона ждали полного разгрома противника.
        Тотчас все его благие намерения опять были забыты!
        Он не думал более ни о чем, кроме как о том малом уголке земли, а точнее, моря, где находился объединенный флот. И, весь сияя, он несколько раз повторил, вдохновленный верой, что внушили ему былые победы:
        - Не сомневайтесь, Блеквуд, я преподам Вильнёву такой урок, что он его запомнит надолго!
        Сначала он собирался отправиться в Лондон, чтобы приготовить все необходимое для предстоящей кампании, не говоря мне ничего о новой миссии, что была на него возложена. Он решил мне признаться во всем только в последний час.
        Но, поскольку я встала с постели почти одновременно с ним и заметила его озабоченность после разговора с Блеквудом, я повела его в тот уголок сада, который он особенно любил и называл своим «капитанским мостиком», и там спросила:
        - Что с вами, мой друг? Вас что-то тревожит, и вы не хотите мне в этом признаться.
        Он попытался улыбнуться.
        - Да ведь я счастливейший из смертных, - отвечал он. - Чего еще я мог бы пожелать в этом мире? Одаренный вашей любовью, окруженный моим семейством, право, я не дал бы и шести пенсов за то, чтобы сделаться племянником самому королю!
        Но я прервала его:
        - Я вас знаю, Нельсон, вам нет смысла пытаться меня обмануть. Вам сообщили, где находится объединенный флот, вы заранее смотрите на него как на свою добычу и будете несчастнейшим из людей, если его разобьет кто-то другой.
        Нельсон посмотрел на меня испытующе.
        - Что ж, мой друг, - продолжала я, - разбейте его, этот флот! Завершите дело, с таким блеском начатое вами. Такая победа станет последним воздаянием за два года потраченных вами трудов.
        Нельсон все глядел на меня, но, хотя он по-прежнему молчал, на лице его появилось непередаваемое выражение благодарности.
        Я продолжала:
        - Сколь бы тягостна ни была для меня новая разлука с вами, предложите родине свою службу, как вы поступали всегда, и без промедления отправляйтесь в Кадис. К подобному самоотвержению отнесутся с благодарностью, и ваше сердце вновь обретет покой. Вы одержите последнюю славную победу и вернетесь сюда, чтобы насладиться достойным отдыхом.
        Нельсон еще несколько мгновений молча смотрел на меня, потом глаза его наполнились слезами и он вскричал:
        - Храбрая Эмма! Добрая Эмма! Да, ты читаешь в моем сердце, да, ты проникла в мои помыслы. Если бы не было Эммы, на свете больше не было бы и Нельсона… Это ты сделала из меня того, кем я стал. Сегодня же я еду в Лондон.
        И в самом деле, два часа спустя мы отправились в Лондон вместе с его сестрами. Нельсон оставил нас в доме на Клерджес-стрит и поспешил в Адмиралтейство.
«Виктория», вызванная по телеграфу, в тот же вечер вошла в Темзу, и на следующее утро все уже было готово к отъезду.
        Нам оставались еще десять дней, чтобы быть вместе, но пять последних Нельсон почти целиком провел в Адмиралтействе.
        Одиннадцатого мы в последний раз посетили наш дорогой Мертон. При всех моих стараниях сохранить самообладание я поневоле начинала плакать, стоило мне лишь на минуту остаться наедине с собой. В Мертоне мы провели вдвоем весь день 12-го и там же заночевали.
        За час до рассвета Нельсон поднялся, прошел в комнату дочери и молился там, склонясь над ее постелью, молча, но с мягкой проникновенностью и со слезами на глазах.
        Он был очень набожен.
        В семь часов утра мы распрощались.
        Я проводила его до экипажа, и там он долго прижимал меня к сердцу. Я плакала навзрыд, но, пытаясь улыбнуться сквозь слезы, шепнула ему:
        - Не вступайте в сражение, пока не увидите птичку!
        То были последние слова, что я ему сказала.
        Кони помчались галопом, и когда карета сворачивала за угол, он махнул мне рукой.
        Больше мне не суждено было его увидеть!
        На следующий день в шесть утра он прибыл в Портсмут, а 15 сентября вышел в море.
        Однако непогода так разыгралась, что, как бы Нельсон ни спешил, «Виктории» пришлось еще два дня оставаться в виду английского берега. Эта задержка позволила Нельсону переслать мне две записки, полные живейшей нежности к дочери и ко мне, но между строк угадывались печальные предчувствия.
        Наконец задул попутный ветер, и Нельсон смог, выйдя из Ла-Манша и пустившись вперед на всех парусах, 20 сентября в шесть часов пополудни присоединиться к эскадре, ждавшей у Кадиса и состоявшей из двадцати трех кораблей резерва под командованием вице-адмирала Коллингвуда. В тот день Нельсону как раз исполнилось сорок шесть лет.
        Первого октября он написал мне письмо, где сообщал о своем соединении с эскадрой Коллингвуда и о постигшем его нервном припадке. Эти припадки, которым он был подвержен, были так сильны, что напоминали эпилептические.



    «“Виктория”, 1 октября 1805 года.


        Моя драгоценная Эмма, для меня истинное облегчение взять перо и написать Вам несколько строк, ибо нынешним утром около четырех часов меня настиг один из моих судорожных приступов, вконец расстроивший нервы. Мне кажется, что в конце концов наступит день, когда очередной такой приступ меня просто убьет. Впрочем, сейчас все прошло и от недомогания не осталось ничего, кроме ужасной слабости. Вчера мне пришлось писать семь часов подряд; вероятно, усталость и была причиной беды.
        К эскадре я присоединился 20 сентября вечером, и довольно поздно, так что наладить связь с ней мне удалось только на следующее утро. Полагаю, что мое прибытие обрадовало не только командующего флотом, но и всех, кто был на кораблях, а когда я объяснил офицерам, каков мой план боя, это явилось для них откровением, и они необычайно воспрянули духом. У некоторых даже выступили слезы. Это было ново, это было оригинально, это было просто; если удастся применить этот план в сражении с французами, победа обеспечена. “Вы окружены друзьями, - твердили они мне, - мы все верим в вас!” Может быть, среди них и попадались Иуды, но большинство несомненно в восторге от того, что я ими командую.
        Только что я получил одновременно письма от короля и королевы Неаполя, это ответ на те, что я им посылал 18 июня и 12 июля сего года. Для Вас - ни словечка! Право слово, такой король и такая королева заставили бы самое Неблагодарность покраснеть от стыда. Прилагаю копии сих посланий к моему, что с первой оказией отправится в Лондон, чтобы рассказать Вам, как я Вас люблю.
        Птички пока что не видно, но ведь у нас еще есть время.
        Мое искалеченное тело здесь, но сердце все целиком остается с Вами.

    Г. Н.»
        В тот же день 20 сентября, когда Нельсон соединился с эскадрой Коллингвуда, адмирал де Вильнёв получил от своего правительства приказ выйти в открытое море, пройти пролив, высадить войско на неаполитанский берег и, изгнав из Средиземного моря суда англичан, возвратиться в гавань Тулона.
        Соединенный флот состоял из тридцати трех линейных кораблей: восемнадцати французских и пятнадцати испанских. Он появился в виду берега в субботу 19 октября в семь утра, подгоняемый легким бризом.
        После полудня того же числа, когда сражение уже казалось неотвратимым, Нельсон написал мне и бедному ребенку, которого ему предстояло оставить сиротой, два письма. Их потом, после его гибели, нашли у него в бюро, и капитан Харди впоследствии привез их мне:



«Моя бесконечно дорогая, возлюбленная Эмма, мне доложили, что вражеский флот выходит из порта. Ветер, дующий в наши паруса, так слаб, что я не рассчитываю сойтись с противником ранее завтрашнего дня. Если бы бог войны увенчал успехом мои усилия! Во всяком случае, вернусь ли я победителем или мертвецом, я уверен, что мое имя станет еще дороже Вам и Горации, я же люблю Вас обеих больше жизни.
        Молитесь за Вашего друга

    Нельсона».
        Потом он написал Горации:



    «“Виктория”, 19 октября 1805 года.


        Мой милый ангел, я был счастлив, как ни один человек в мире, когда получил Ваше маленькое письмецо от 19 сентября. Для меня большая радость знать, что Вы добрая девочка и горячо любите мою дорогую леди Гамильтон, которая тоже Вас обожает. Поцелуйте ее от меня. Как мне сказали, объединенный флот наших врагов выходит из бухты Кадиса; вот почему я спешу ответить на Ваше письмо, милая Горация, чтобы сказать Вам, что я без конца думаю о Вас. Я уверен, что Вы помолитесь Господу за мое здоровье, мою славу и скорое возвращение в Мертон.
        Примите, дорогое дитя, благословение Вашего отца.

    Нельсон».
        На следующий день он прибавил к письму, предназначенному мне, следующий постскриптум:



    «20 октября, утро.


        Мы вошли в пролив. Мне доложили, что на горизонте показались сорок кораблей. Полагаю, что это тридцать три линейных корабля и семь фрегатов; однако ветер пронзительно-холодный, а море весьма неспокойно, и мне думается, что они вернутся в порт еще до наступления ночи».

        Наконец, когда Нельсон увидел объединенный флот, он записал в своем бортовом журнале:



«Да будет угодно Господу, пред коим я простираюсь, моля его поддержать Англию ради блага всей угнетенной Европы даровать нам великую и славную победу, и да не допустит он, чтобы сияние этой победы омрачилось какими-либо грехами и ошибками тех, кто одержит ее в доблестной борьбе. Что до меня лично, я вручаю мою жизнь тому, кто мне ее даровал. Да благословит Создатель мои усилия, коих я не пожалею, дабы верно послужить моей родине. С доверием предаю в руки его судьбу святого дела, защитником которого он соблаговолил сегодня сделать меня. Amen! Amen! Amen!»

        Затем, окончив эту молитву, в которой прорвалась наружу та смесь мистицизма и восторженности, что в обычное время скрывалась за его суровым обликом моряка, он написал свое предсмертное завещание:



    «21 октября 1805 года, в виду объединенного флота Франции и Испании, находящегося на расстоянии около двух миль от нас.


        Принимая во внимание, что выдающиеся услуги, оказанные монарху и державе Эммой Лайонной, вдовой сэра Уильяма Гамильтона, так и не были вознаграждены ни королем, ни державой, я хочу напомнить здесь в особенности следующее:

1) что леди Гамильтон в 1799 году получила сообщение о письме испанского короля его брату королю Неаполя, в коем он уведомлял о своем намерении объявить войну Англии, и что, предупрежденный об этом письме, министр мог послать сэру Джону Джервису приказ, если представится случай, напасть на арсеналы Испании и ее флот, и что, если таковые действия не были предприняты, леди Гамильтон в сем неповинна;

2) что британская флотилия под моим командованием не смогла бы вторично вернуться в Египет, если бы благодаря влиянию леди Гамильтон на королеву Неаполя власти Сиракузы не получили приказа, согласно коему в портах Сицилии моей эскадре было предоставлено все необходимое, так что я получил помощь, без которой у меня не было бы возможности разбить французскую эскадру.
        Исходя из сказанного, я надеюсь, что мой король и моя родина позаботятся о том, чтобы вознаградить леди Гамильтон за эти заслуги и обеспечить ей безбедное существование.
        Я также поручаю заботам державы мою приемную дочь Горацию Нельсон-Томсон и выражаю желание, чтобы она отныне носила фамилию Нельсон.
        Это единственные милости, коих я прошу у короля и Англии в час, когда готовлюсь подвергнуть мою жизнь опасности, защищая их. Да благословит Бог моего короля, мою страну и всех, кто мне дорог!

    Нельсон».
        Все эти меры, принятые им ради того, чтобы обеспечить мою будущность, говорят о том, что Нельсона преследовали смертельные предчувствия. Затем, чтобы придать еще больше значительности документу, только что им составленному в бортовом журнале, он вызвал к себе своего флаг-капитана Харди и капитана Блеквуда с «Эвриала», того самого, что приезжал за ним в Мертон, и заставил их как свидетелей поставить свои подписи под завещанием. Их имена действительно остались в бортовом журнале рядом с именем Нельсона.



        XCVI

        Между тем два флота двигались навстречу друг другу.
        В эти торжественные мгновения, предшествующие одной из самых свирепых схваток, какие когда-либо потрясали море, каждый главнокомандующий отдавал свои последние наставления.
        Французский адмирал сказал своим капитанам:
        - Не ждите адмиральских сигналов, их может быть не видно в сумятице битвы. Пусть каждый прислушивается к голосу собственной чести и спешит туда, где всего опаснее. Всякий капитан окажется на своем месте, если это место будет в самом огне.
        На стороне англичан все взгляды были прикованы к флагманскому судну в ожидании напутственного слова, которое объединенный флот уже получил. И вот на верхушку грот-мачты «Виктории» взвилось полотнище со следующим лаконичным обращением:



«England expects every man will do his duty!» («Англия ожидает, что каждый выполнит свой долг!»)

        А маленькая вещая птица, добрый гений Нельсона, так и не появилась.
        Ну а теперь пусть Господь даст мне силы изложить то, что еще осталось рассказать.
        Был час пополудни и эскадра находилась напротив мыса Трафальгар, когда бой начался.
        Нельсон был в голубом мундире, его грудь украшали орден Бани, орден Фердинанда «За заслуги», орден Иоахима, Мальтийский орден и, наконец, оттоманский Полумесяц. Естественно, что все эти пышные украшения превращали его в великолепную мишень. Капитан Харди пытался уговорить его переодеться.
        - Поздно, - сказал Нельсон. - Я уже всем показался в этом виде.
        Битва была ужасна. Четыре корабля были расстреляны в упор: «Виктория», «Грозный»,
«Буцентавр» и «Дерзкий».
        Первым, кто бездыханным рухнул на палубу «Виктории», был секретарь Нельсона: ядро разорвало его надвое в ту минуту, когда он разговаривал с капитаном Харди. Нельсон очень любил этого юношу, и Харди тотчас приказал убрать мертвое тело, чтобы его вид не огорчал адмирала.
        Почти в ту же минуту от попадания двух ядер, соединенных цепью, на палубу упало разом восемь человек, буквально перерезанных пополам.
        - О-о! - воскликнул Нельсон. - Вот это огонь! Ну, такое долго продолжаться не может…
        Едва он успел произнести эти слова, как пушечное ядро просвистело у самого его рта так, что у него перехватило дыхание, он чуть не задохнулся. Зашатавшись, адмирал уцепился за руку одного из своих лейтенантов и с минуту не мог прийти в себя, едва держался на ногах и тяжело дышал. Потом вымолвил:
        - Ничего… это ничего!
        Этот огонь продолжался минут двадцать, когда Нельсон упал на палубу как пораженный громом.
        Это произошло точно в четверть второго.
        Пуля, отскочившая от марса фок-мачты «Грозного», прошила его сверху донизу; угодив в левое плечо, она легко вошла в тело, чему не помешал эполет, и раздробила позвоночный столб. Нельсон стоял на том самом месте, где был убит его секретарь, и, упав, рухнул лицом прямо в лужу его крови.
        Он еще пытался приподняться на одно колено, опираясь на свою левую руку.
        Харди, стоявший в двух шагах от адмирала, бросился к нему и с помощью двух матросов и сержанта Сикера поставил его на ноги.
        - Надеюсь, милорд, что ваша рана несерьезна, - сказал он.
        Но Нельсон ответил:
        - Ну, Харди, на этот раз они со мной покончили.
        - Нет, - вскричал капитан, - я надеюсь, что нет!
        - И однако все так, - сказал Нельсон. - По сотрясению всего тела я сразу почувствовал, что задет позвоночник.
        Харди тотчас приказал отнести адмирала в госпитальную каюту.
        Когда моряки несли его туда, он заметил, что канаты, с помощью которых приводился в движение румпель, перебиты картечью; он указал на это капитану Харди и велел гардемарину заменить их новыми.
        Отдав это распоряжение, он вынул из кармана платок и прикрыл себе лицо и свои награды на груди, чтобы моряки не узнали его и не поняли, что адмирал ранен.
        Когда его принесли на нижнюю палубу, корабельный хирург мистер Битти кинулся к нему, спеша оказать помощь.
        - Ох, мой дорогой Битти, - сказал Нельсон, - каково бы ни было ваше искусство, вы ничего не сможете для меня сделать. У меня перебит позвоночник.
        - Я уповаю, что ранение не столь серьезно, как полагает ваша милость, - сказал хирург.
        В это мгновение к милорду приблизился преподобный мистер Скотт, капеллан
«Виктории». При виде его Нельсон закричал голосом, прерывающимся от боли, но все еще полным властной силы:
        - Ваше преподобие, сообщите обо всем леди Гамильтон, Горации, всем моим друзьям, скажите им, что я составил завещание, что поручил моей родине заботу о леди Гамильтон и моей дочери Горации… Запомните все, что я говорю вам сейчас, не забывайте этого никогда!..
        Нельсона отнесли и уложили в его кровать, с огромными предосторожностями раздели и укрыли простыней.
        Когда все это проделывали с ним, он сказал капеллану:
        - Отец мой, я погиб! Отец мой, я уже мертвец!

        Мистер Битти осмотрел рану; он уверил Нельсона, что сумеет исследовать ее зондом, не причиняя ему сильной боли, и он действительно исполнил все это и убедился, что пуля, пронзив грудь, остановилась у самого позвоночного столба.
        - Я уверен, - проговорил Нельсон, в то время как врач исследовал рану, - что мое тело продырявлено насквозь.
        Доктор осмотрел спину: она была невредима.
        - Вы ошибаетесь, милорд, - сказал он. - Однако постарайтесь объяснить мне, что вы чувствуете.
        - Похоже, будто при каждом вздохе кровавая волна подступает к горлу, - произнес раненый. - Нижняя часть моего туловища словно омертвела… Дышать трудно, и, хоть вы утверждаете противное, я уверен, что позвоночник у меня перебит.
        Последние слова раненого окончательно убедили хирурга, что следует оставить всякую надежду. Но о том, насколько серьезно положение адмирала, пока еще не знал никто на борту, кроме самого хирурга, двух его помощников, капитана Харди и капеллана.
        Слезы застилают мне глаза, мешая продолжать повествование. За девять лет, что протекли с тех пор, мне часто доводилось во всех подробностях рассказывать об этой славной кончине, но пишу я об этом впервые.
        Я продолжу рассказ, когда силы возвратятся ко мне.

        . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

… Ну вот, попробую довести дело до конца.
        Экипаж «Виктории» испускал радостное «Ура!», когда какое-либо из французских судов спускало флаг. И всякий раз, услышав этот взрыв криков, Нельсон забывал о своем ранении и спрашивал с беспокойством:
        - Что там такое?
        И когда ему объясняли причину шума, раненый неизменно испытывал глубокое удовлетворение.
        Его мучила жгучая жажда, он часто просил пить и выражал желание, чтобы его обмахивали бумажным веером.
        Питая нежную дружескую привязанность к капитану Харди, он все время проявлял признаки опасения за жизнь этого офицера.
        Капеллан и мистер Битти успокаивали или, вернее, пытались успокоить его на этот счет; они отправляли к капитану Харди посланца за посланцем, передавая ему, что адмирал хочет его видеть, и так как он все не шел, раненый вскричал с нетерпением:
        - Вы не хотите позвать ко мне Харди… я уверен, что его уже нет в живых!
        Наконец, через час и десять минут после того как Нельсон был ранен, капитан Харди спустился на нижнюю палубу; при виде его раненый вскрикнул от радости, горячо пожал ему руку и сказал:
        - Ну что, Харди, как идет сражение? День благоприятен для нас?
        - Весьма! Весьма благоприятен, милорд! - отвечал капитан. - Мы уже захватили двенадцать кораблей.
        - Надеюсь, из наших ни один не спустил флага?
        - Нет, милорд, ни один!
        Потом, успокоившись насчет исхода битвы, Нельсон вспомнил о своем положении и, вздохнув, сказал:
        - Я оставляю этот мир, Харди, и смерть вовсе не думает медлить. Скоро для меня все будет кончено. Подойдите сюда, мой друг.
        Понизив голос, он продолжал:
        - У меня есть просьба к вам, Харди. Когда я умру, срежьте мои волосы для моей дорогой леди Гамильтон. И отдайте ей все вещи, что мне принадлежали…
        - Я только что говорил с хирургом, - перебил Харди, - он положительно надеется сохранить вам жизнь.
        - Нет, Харди, нет, - возразил Нельсон. - Не пытайтесь меня обмануть, я знаю, что спина у меня перебита.
        Долг призывал Харди возвратиться на верхнюю палубу, и он отправился туда, еще раз пожав раненому руку.
        Нельсон снова потребовал к себе хирурга. Тот был как раз занят лейтенантом Уильямом Риверсом, которому ядром оторвало ногу, тем не менее он прибежал, сказав своим помощникам, что им остается только закончить перевязку.
        - Я лишь хотел узнать, как дела у моих товарищей по несчастью, - сказал ему Нельсон. - Что касается меня, то мне вы больше не нужны, доктор. Ступайте же, ступайте! Я ведь сказал вам, что у меня нижняя половина тела совершенно утратила чувствительность. А вы прекрасно знаете, что при таких ранениях все кончается быстро.
        Слова, которые я выделила, как нельзя лучше дали хирургу понять, что имел в виду Нельсон: он намекал на случай с одним беднягой, несколько месяцев назад получившим на борту «Виктории» весьма похожую рану. Он тогда с таким вниманием наблюдал, как смерть постепенно расправляется с несчастным, словно некая догадка осенила его, что и его ждет подобный конец.
        - Милорд, - сказал хирург в ответ Нельсону, - позвольте мне проверить.
        И он потрогал нижние конечности: действительно, они уже совершенно ничего не чувствовали и были как мертвые.
        - О, бросьте, я знаю, что говорю! - заметил Нельсон. - Скотт и Бэрк уже щупали меня так же, как вы, и я ничего не ощущал как тогда, так и теперь. Я умираю, Битти, умираю!
        - Милорд, - признался хирург, - к несчастью, я уже ничем не могу вам помочь!
        И, сделав это окончательное заявление, он отвернулся, чтобы скрыть слезы.
        - Знаю, - отвечал Нельсон. - Я чувствую, как что-то вспухает у меня здесь, - он показал рукой, - здесь, в груди.
        Помолчав, он пробормотал:
        - Благодарение Богу, я исполнил свой долг!
        Не имея возможности ничем более облегчить страдания адмирала, врач отправился к другим раненым, но почти тотчас к Нельсону вернулся капитан Харди, который, прежде чем вторично покинуть верхнюю палубу, послал лейтенанта Хиллса к адмиралу Коллингвуду, чтобы сообщить ему страшную весть.
        Харди поздравил Нельсона с тем, что он, хоть уже пребывал в когтях смерти, одержал полную и решительную победу, и объявил, что, насколько можно судить, в настоящую минуту пятнадцать французских кораблей находятся в руках англичан.
        - Я бы держал пари на двадцать! - произнес Нельсон.
        Потом вдруг, прикинув направление ветра и вспомнив о предвестиях надвигающегося шторма, замеченных на море, он неожиданно воскликнул:
        - Отдайте якоря, Харди! Вставайте на якорь!
        - Я полагал, - отвечал капитан флагманского судна, - что командование флотом теперь примет адмирал Коллингвуд.
        - Ну нет, по крайней мере пока я жив! - сказал раненый и приподнялся, опираясь на локоть. - Харди, я вам сказал, чтобы суда встали на якорь! Я так хочу!
        - Я пойду и отдам распоряжение, милорд.
        - Ради всего святого, сделайте это, и не позже чем через пять минут.
        Потом тихо и, казалось стыдясь своей слабости, прибавил:
        - Харди, не бросайте мое тело в море, прошу вас!
        - О, разумеется, нет, вы можете быть спокойны насчет этого, милорд, - рыдая, отвечал ему Харди.
        - Позаботьтесь о бедной леди Гамильтон, - слабеющим голосом прошептал Нельсон, - о моей дорогой леди Гамильтон… Поцелуйте меня, Харди!
        Капитан, плача, поцеловал его в щеку.
        - Я умираю удовлетворенным, - сказал Нельсон, - Англия спасена!
        Капитан Харди в молчаливом созерцании постоял с минуту у изголовья умирающего, затем, преклонив колени, коснулся губами его лба.
        - Кто меня целует? - спросил Нельсон, чей взгляд уже застилала смертная мгла.
        Капитан отвечал:
        - Это я, Харди.
        - Благослови вас Господь, мой друг! - произнес умирающий.
        Харди поднялся на верхнюю палубу.
        Нельсон, узнав подошедшего к нему капеллана, сказал:
        - Ах, отец мой, я никогда не был таким уж закоренелым грешником!
        Потом, помолчав, прошептал:
        - Отец мой, запомните, прошу вас, что я завещал моей родине и королю заботу о леди Гамильтон и о моей дочери Горации Нельсон… Не забудьте: о Горации…
        Его жажда все усиливалась. Он громко застонал:
        - Пить!.. Воды!.. Веер сюда!.. Дайте воздуха!.. Разотрите меня!..
        Последняя просьба была обращена к капеллану мистеру Скотту, который доставлял раненому некоторое облегчение тем, что растирал ему грудь рукой. Но эти слова он выговорил прерывающимся голосом; чувствовалось, что его страдания становятся нестерпимыми: ему было уже так тяжко, что потребовалось собрать все свои силы, чтобы в последний раз произнести:
        - Благодарение Богу, я выполнил свой долг!
        И только после этого Нельсон умолк.
        Слабость ли была тому причиной? Или его сознание уже совсем мутилось? Как бы то ни было, капеллан и мистер Бэрк приподняли его, подложили ему под спину подушки и поддерживали в этой позе, наименее мучительной для него. При этом, уважая его предсмертное безмолвие, они и сами перестали разговаривать, дабы не тревожить умирающего в его последние минуты.
        Хирург вернулся: камердинер Нельсона зашел к нему предупредить, что его господин отходит. Мистер Битти взял руку умирающего - она была холодна, пощупал пульс - он был неразличим; тогда он притронулся ко лбу - Нельсон открыл свой единственный глаз и тотчас его закрыл.
        Хирург оставил его и собрался уйти к другим раненым, которым его заботы могли принести пользу, но не успел он сделать и нескольких шагов, как камердинер опять его позвал.
        - Его милость умер! - сказал он.
        Мистер Битти подбежал. Да, Нельсон только что испустил свой последний вздох. Было двадцать минут пятого. После своего ранения он прожил еще три часа и тридцать две минуты.
        Потеряв Нельсона, я потеряла все!



        XCVII

        Нечего и говорить, что известие о кончине Нельсона погрузило весь английский флот в глубокий траур. Оно почти что заставило всех забыть об одержанной победе.
        Первой заботой Харди было сообщить хирургу о выраженном Нельсоном желании, чтобы его тело не бросали в море, а отправили на родину.
        Наутро после сражения, как только обстоятельства позволили уделить должное внимание бренным останкам Нельсона, стали искать способа предотвратить разложение; разумеется, для этого надо было ограничиться средствами, имеющимися на борту
«Виктории». Достаточного количества свинца, чтобы изготовить гроб, на судне не было; тогда взяли самую большую бочку, какую удалось отыскать, положили тело туда и залили водкой.
        Вечером того же дня, когда эта печальная необходимость была исполнена, разразилась ужасная буря, как и предвидел Нельсон. Она налетела с юго-запада и продолжалась всю ночь ни на минуту не затихая; наступил день, но шторм продолжал с прежней яростью бушевать до самого вечера. В продолжение этих суток тело Нельсона находилось на нижней палубе под охраной часового; но вдруг крышка бочки разлетелась со звуком, напоминающим ружейный выстрел. Это произошло под давлением газов, выходивших из тела и распиравших бочку. Ее снова закупорили, но на этот раз оставили отверстие в крышке, чтобы такое больше не повторилось. Когда вошли в Гибралтар, водку заменили спиртом.
        Третьего ноября, когда день начинал клониться к вечеру, «Виктория», подняв якорь, вышла из Гибралтарской бухты, прошла пролив и у Кадиса встретилась с эскадрой под командованием адмирала Коллингвуда.
        В тот же вечер траурное судно продолжило свой путь к Англии; оно прибыло в Спитхед после пятинедельного плавания, но о победоносном сражении и о гибели Нельсона в Лондоне стало известно уже 7 ноября. Я узнала об этом лишь из письма брата Нельсона, вероятно слишком занятого соображениями о том, что после этой смерти он становится графом и пэром, чтобы найти время самому явиться ко мне с этим известием.
        Я находилась в своем лондонском доме, когда оно меня настигло. Доктор Нельсон не сообщил, из каких источников получил его, так что я еще сомневалась. Я схватила Горацию, приказала заложить карету и помчалась в Адмиралтейство; но у меня даже не было нужды входить туда, чтобы убедиться, что весть была правдой: все уже знали и о победе, и о той цене, какою она была оплачена.
        Четвертого декабря, накануне дня, на который было назначено благодарственное молебствие, «Виктория» подошла к Сент-Хеленсу и в знак траура приспустила флаг Нельсона до середины мачты; тотчас же все суда Спитхеда последовали ее примеру.
        В тот же день славный капитан Харди, верный исполнитель поручений Нельсона, послал ко мне курьера, и тот передал мне письма умершего, адресованные мне и Горации.
        Кроме того, капитан написал мне и сам, сообщив, что ему нужно многое мне сказать, а также передать много ценных вещей, но он не может покинуть свой корабль. Поэтому он предлагал мне нанять почтовую карету и прибыть в Сент-Хеленс, где он сможет переговорить со мной.
        Я выехала тотчас и добралась до места утром пятого. Тогда этот замечательный друг сошел на берег и провел подле меня целый день. Потом, так как я выразила желание повидаться с капелланом мистером Скоттом и хирургом мистером Битти, он послал за ними, и я жадно выслушала во всех подробностях скорбный рассказ о кончине Нельсона.
        На следующий день капитан Харди дал мне добрый совет незамедлительно убрать все принадлежавшие Нельсону вещи, что он завещал мне, в надежное место, не то ими завладеет семейство, а тогда все кончится скандальным процессом. Последовав этому совету, я сняла здесь же, в Спитхеде, маленькую квартиру и приказала отвезти туда все, что принадлежало моему герою. Три дня протекли в этих благоговейных заботах, и они принесли мне немалую пользу, потому что ежеминутно при виде все новых доказательств любви Нельсона слезы, душившие меня, начинали ручьями струиться из глаз, доставляя единственное облегчение, какое еще было для меня возможно.
        В субботу 15-го тело Нельсона положили в гроб, подаренный ему капитаном Беном Хэллоуэллом (если читатель помнит, он был изготовлен из мачты французского корабля
«Восток»); затем на гроб накинули покров, сделанный из полотнищ флагов. Мистер Тайсон, бывший секретарь адмирала, мистер Нейлер, мистер Йорк-Геральд и мистер Уилби явились от имени Адмиралтейства, присланные затем, чтобы принять тело, перенести с «Виктории» на яхту и отправить в Гринвичский госпиталь.
        Погребение назначили на 6 января. Было решено, что гроб установят в соборе святого Павла, призванном стать усыпальницей героев и государственных мужей: упокоившись здесь, Нельсон как бы положил начало созданию английского Пантеона.
        Да будет мне позволено не останавливаться особенно подробно на описании моего несчастья. Сначала я думала, что оно повлечет за собою вечную скорбь. Я заказала траурные одеяния и дала себе слово, что никогда более не надену иных. Одну из комнат Мертона я превратила в хранилище священных реликвий, которыми была обязана благочестивой дружеской верности капитана Харди. Я провела там год вдали от света, наедине с Горацией.
        Но, строя такие планы на будущее, я не учла человеческой слабости и забыла о женском непостоянстве.
        Остаток моей жизни оказался лишь чередой ошибок, заблуждений и безумных трат, что привели меня туда, где я ныне нахожусь. Но с той минуты, когда я перестала быть супругой лорда Гамильтона и возлюбленной Нельсона, или даже с той, когда утратила звание подруги королевы Каролины, я вновь стала просто Эммой Лайонной, разбогатевшей куртизанкой, которая если и может претендовать на уважение, то лишь на то, какое внушает богатство, и только до тех пор, пока она сумеет это богатство сохранить.
        Осознать меру моего падения мне помог отказ Англии и короля признать завещание Нельсона. Он поручил заботу обо мне своему монарху и своей родине: если бы тот и другая отнеслись со вниманием к предсмертной воле героя, только что сложившего за них голову, это подняло бы меня в моих собственных глазах.
        По крайней мере, пусть бы, отвергнув меня, они почтили уважением и признанием мою бедную Горацию, тогда б и я, видя, что дитя великого человека окружено вниманием, достойным ее отца, сочла бы себя обязанной охранить и собственное достоинство; ведь в конце концов, как мне кажется, если иметь такую мать, как я, - несчастье, то быть дочерью Нельсона, величайшего из мореплавателей своего века, а может быть, и всех времен, - честь, так что одно должно было бы искупать другое.
        Но все вышло по-иному. Нас обеих обливали презрением - и меня, и мою дочь. Чувствуя, как все презирают меня, я сама стала достойной этого.
        Однако, отдавшись к концу своей жизни безрассудному существованию, полному заблуждений и расточительности, которые были свойственны ее началу, я удалила от себя Горацию, чтобы ни один из моих пороков не запятнал ее души; я надежным образом поместила на ее имя четыре тысячи фунтов стерлингов, завещанные ей Нельсоном, и эта рента в пять тысяч франков тратилась на ее содержание и воспитание.
        Подробное описание обстоятельств, что привели меня от блеска к нищете, от богатства к бедности, было бы слишком длинным и не представляло бы собой никакого интереса. Я уже рассказывала о вечерах в Палермо и обуявшей меня страсти к игре. Эта страсть со временем все увеличивалась. Привыкнув к мотовству, я не умела соизмерять свои расходы с доходами и два года спустя после смерти Нельсона оказалась в столь стесненных обстоятельствах, что была принуждена оставить Мертон, и он был продан с торгов.
        К счастью, престарелый герцог Куинсбери, о котором я уже упоминала, остался мне другом. Он поселил меня в одном из своих меблированных домов в Ричмонде и взамен моих проданных лошадей и карет дал мне другой экипаж. Благодаря его щедрости я жила на широкую ногу до самой его смерти, наступившей в конце 1810 года.
        Его доброта пережила его самого, ибо по завещанию он оставил мне сумму в тысячу фунтов стерлингов, назначенную к единовременной выплате, и ренту - пятьсот фунтов годовых.
        Одна беда: его милость считал себя куда более богатым, чем был на самом деле, и размер завещанных им сумм намного превосходил его состояние; вследствие этого суд объявил завещание недействительным, и я таким образом не смогла воспользоваться благими намерениями моего старого друга.
        Разочарование было тем горше, что в ожидании этого наследства я успела пуститься в расходы, которые должна была теперь оплатить. Кое-какие друзья, что у меня еще оставались, обращались тогда к Ллойду в надежде добиться от него того, чего невозможно было получить от правительства из уважения к моим заслугам перед государством, однако ни их демарши, ни мои прошения успеха не имели, и я впала в такую нищету, что пришлось продать всю мебель, все мои драгоценные сувениры, хранимые в память о Нельсоне, на которых еще мерцал отблеск дней былых, подчас утешавший меня в печалях моего убогого настоящего. Было продано все, вплоть до драгоценного ларца с патентом почетного гражданина Оксфорда, некогда врученным герою Абукира. Но, поскольку денег, вырученных от всех этих продаж, далеко не хватало на то, чтобы удовлетворить моих кредиторов, наиболее жестокие из них добились моего ареста и заточения в тюрьму при Кингс-Бенч, где я оказалась вместе с бедной моей Горацией, вовлеченной мною если не в разорение - ее четыре тысячи фунтов, которые я не могла потратить, по-прежнему принадлежали ей, - то, по меньшей
мере, в бездну моего несчастья.
        В этой тюрьме мы провели больше года, испытав все виды лишений и стыда, ибо тот человек, кому я имела безрассудство довериться и в чьи руки передала все свои бумаги, от моего имени опубликовал всю мою переписку с Нельсоном и еще несколько писем, оказавшихся в его распоряжении. Что я могла сделать, находясь за решеткой? Протестовать? Я так и поступила, но то ли мой голос не был услышан, то ли моему негодованию не придали веры.
        В конце концов один славный, превосходный человек, олдермен лондонского Сити, сжалился надо мной, видя, как жестоко я наказана за мои заблуждения: он договорился с моими кредиторами, что-то им заплатил и добился для меня полного освобождения от всех обязательств.
        Я тотчас решила покинуть Англию и отправиться на континент. Мой покровитель поддержал меня в этом намерении и оказал некоторую помощь. Мы добрались до Кале и между этим городом и Булонью, близ небольшого портового городка Амблетёз, нашли маленький одинокий домик, где я решила в безвестности провести остаток жизни.
        Впрочем, этот остаток моей жизни - сущий пустяк!.. Печали, превратности, тревоги, испытанные за последние десять лет, состарили меня раньше срока. Врач, что из милости пришел проведать меня, отозвал Горацию в сторону, и, когда она вернулась, я увидела, что глаза у бедного ребенка покраснели от слез.
        Вот тогда-то, ощутив приближение смерти, я оглянулась на прожитую жизнь и мои деяния предстали передо мной в истинном свете.
        Я задрожала, меня объял трепет, мои ночи наполнились призраками, а дни - угрызениями, и я почувствовала, что умереть так для меня будет значить умереть в отчаянии.
        Но во мрак, обступивший меня, проник луч света, на душу мою снизошло божественное озарение.
        Я сказала себе: «Есть же религия добра и милосердия, к которой меня всегда неодолимо влекло, религия, основатель которой простил и блудницу, и неверную жену, и убийцу, умирающего на кресте. Я пошлю за служителем этой веры и отдам в его руки мою душу, отягощенную беззакониями».
        И вот я послала за священником. Я жду его.
        Боже мой! Боже мой! Смилуйся над кающейся грешницей!


* * *
        На этом кончается исповедь Эммы Лайонны.
        Читатель помнит, что случилось после: он видел, как в начале этого повествования к умирающей явился священник, как вода святого крещения увлажнила бледный лоб грешницы, как ее голова упала на подушку и в чертах вместе с мукой раскаяния отразилась отрада прощения.
        Пять минут спустя леди Гамильтон упокоилась в лоне божественного милосердия.
        Теперь нам остается прибавить несколько слов о том, что произошло после ее кончины.
        Супруга английского посла, возлюбленная Нельсона, подруга королевы Неаполя была заколочена в убогий гроб, и 16 января 1815 года ее собирались сбросить в общую могилу, когда некий английский торговец, житель Кале, подумал, что для его соотечественников будет позором покинуть тело этой женщины после смерти так же, как при жизни была всеми оставлена она сама. Он приобрел для нее почетное место на кладбище, ее останки проводили в последний путь пятьдесят англичан, и на ее надгробии были выгравированы слова Христа:


        Кто сам без греха, пусть первым бросит на нее камень!

        Четырнадцатилетняя Горация, во время болезни своей матери ухаживавшая за ней самым благоговейным и трогательным образом, после ее смерти тотчас возвратилась в Англию, два года жила в семье мистера Метчема, затем - в доме мистера Болтона, свояка лорда Нельсона.
        Наконец, в 1822 году она стала женой преподобного Филиппа Уорда, викария из Тентердена, и в счастливом союзе с ним произвела на свет восьмерых детей.



        Дополнения

        I
        ОБЩИЕ УКАЗАНИЯ, ДАННЫЕ КОРОЛЕМ ФЕРДИНАНДОМ КАРДИНАЛУ РУФФО
        (см. главу LXXXVII)



        Кардинал Руффо!
        Необходимость принять по возможности быстрые и действенные меры для спасения провинций Неаполитанского королевства, коим угрожают многочисленные козни врагов религии, короны и порядка, плетущих свои заговоры, подстрекая население к бунту, побуждает меня прибегнуть к использованию таланта, рвения и преданности Вашего Преосвященства во имя исполнения суровой и важной миссии защиты этой части королевства, еще хранящей чистоту нравов, от всевозможных беспорядков и разорения, коими угрожает государству эта ужасная напасть.
        Исходя из сказанного я поручаю Вашему Преосвященству незамедлительно отправиться в Калабрию, провинцию нашего королевства, которая издавна была особенно дорога нашему сердцу и в которой легче всего устроить защиту и предпринять действия, с помощью коих можно остановить наступление нашего общего врага и предохранить как одно, так и другое наше побережье от любых попыток, будь то вторжение или искушение слабых умов, каковые могут быть предприняты со стороны злонамеренных сил столицы или остальной части Италии.
        Предметом нашего особого внимания и самых действенных попечений должны стать Калабрии, Базиликата, провинции Лечче, Бари и Салерно.
        Все средства спасения, кои Ваше Преосвященство сочтет возможным использовать во имя приверженности к религии, ради спасения имущества, жизни и чести семейств, а также для вознаграждения тех, кто отличится в деле реставрации, каковую Вам предстоит предпринять, будут одобрены нами полностью и безоговорочно, равно как и самые суровые наказания, каким Вы посчитаете уместным подвергнуть бунтовщиков. Наконец, учитывая крайнюю серьезность положения, в котором мы находимся, Вашему Преосвященству следует прибегать без колебаний к любым способам побуждения жителей к праведному сопротивлению; но более всего мы рассчитываем на пламенное воодушевление народа, проникнутого благомыслием: оно кажется нам самым надежным средством борьбы, способным ниспровергнуть плоды новомодных веяний. Эти идеи, разрушительные для общества и враждебные монаршьей власти, быть может, могущественнее, нежели Вы полагаете, ибо они потворствуют амбициям одних и преступным наклонностям других, льстят тщеславию всех и самолюбию каждого, порождая в самых низменных сердцах обманчивые иллюзии, разжигаемые происками поборников современного
вольномыслия, - вольномыслия, что принесло зло повсюду, где оно восторжествовало, и оказалось губительным для всех государств, имевших несчастье стать его жертвами, в чем можно убедиться при взгляде на Францию и Италию.
        С этой целью, дабы покончить с нашими бедствиями при помощи быстрых и действенных мер, призванных возвратить наши захваченные провинции, а также искоренить злонамеренность в столице, подавшей им дурной пример, я уполномочиваю Ваше Преосвященство принять на себя обязанности военного наместника в первой же провинции, где в этом возникнет надобность, а также миссию главного наместника королевства, как только Вы овладеете этим королевством в целом или его частью, встав во главе войска, которое в надлежащее время будет Вам послано, а также согласно предоставленному Вам праву выпускать от нашего имени любые воззвания, какие Вы сочтете полезными для дела.
        Кроме того, я предоставляю Вашему Преосвященству, как моему alter ego[Второе «я» (лат.).] , право смещать и заменять любых начальствующих персон, а именно: муниципальных начальников, высокопоставленных судей, любых других чиновников высшего либо низшего ранга политической или гражданской администрации, равным образом Вы получаете право отрешать от должности, удалять, брать под стражу любого военного чиновника, если Вы найдете применение сих строгостей полезным, а также временно заменять ее лицом, заслуживающим Вашего доверия, чтобы занять освободившееся место, я же стану утверждать их на новой должности, по мере того как буду получать прошения о том; это послужит тому, чтобы все, кто подчиняется моему правительству, признали в Вашем Преосвященстве моего верховного представителя и действовали сообразно этому, повинуясь без проволочек и сопротивления, как то пристало и необходимо в том трудном положении, в коем мы находимся.
        Эти обязанности военного наместника и наместника королевства должны исполняться Вашим Преосвященством по своему усмотрению вплоть до того времени, когда я смогу убедиться, что Вы благодаря своим полномочиям моего alter ego, каковые я предоставляю Вам во всей полноте и без изъятий, возвратили моей власти ее могущество и значение и совершили все необходимое, чтобы уберечь мое королевство от продолжения тех бедствий, которым оно ныне уже подвергается в более чем достаточной мере.
        Следовательно, Вам надлежит действовать с величайшей суровостью и самым строгим образом исполнять правосудие как затем, чтобы принудить к повиновению, когда того требуют надобности момента, равно как и с целью явить полезный пример и устрашить злонамеренных или же, наконец, для того чтобы не дать взойти вредным семенам либо вырвать с корнем дурную траву свободы, всходы коей столь легко зарождаются и разрастаются всюду, где не признают моей власти, и дабы исправить то зло, что уже случилось, а кроме того, не дать совершиться злу еще худшему.
        Все казнохранилища королевства, как бы они сейчас ни именовались, поступят в распоряжение Вашего Преосвященства и будут подчиняться лишь Вам. Вам же вменяется в обязанность бдительно следить за тем, чтобы никакие денежные суммы не проникали ни под каким видом в столицу до тех пор, пока она не перестанет пребывать в нынешнем анархическом состоянии. Деньги вышеназванных казнохранилищ будут распределяться Вашим Преосвященством, используясь на нужды и во благо провинций, а также в случае необходимости на выплаты сумм, требуемых гражданским правительством, на средства защиты, которые мы должны создать, и на жалованье для наших защитников.
        Я должен получать регулярные донесения о действиях, предпринятых Вашим Преосвященством, как и о тех, что Вы рассчитываете предпринять, дабы, сообразуясь с ними, я мог оповещать Вас о принимаемых мною решениях и передавать Вам мои распоряжения.
        Ваше Преосвященство выберет двух или трех асессоров из магистратуры, людей испытанных и достойных доверия, дабы в серьезных случаях их приговор решал все, как то бывает в обычные времена в столичном суде, когда туда поступает апелляция. Теперь они заменят собой неаполитанские суды, дабы избежать проволочек в прохождении судебных дел. Для сей надобности Ваше Преосвященство может использовать неаполитанских магистратов, отправившихся в изгнание и оставшихся верными королю, а также провинциальных магистратов, которые в то же время будут заниматься решением любых других дел, кои Вам заблагорассудится им поручить помимо апелляций, рассмотрение которых всецело ляжет на них; неспособных же судей Ваше Преосвященство будет смещать, радея о том, чтобы в провинциях, управляемых от моего имени, законы исполнялись наистрожайшим образом.
        Из различных бумаг, переданных мною Вашему Преосвященству, Вы узнаете, что я, будучи убежден в том, что многочисленная армия, которую я содержал в моем королевстве и которая так плохо мне послужила, еще не вполне рассеяна, дал остаткам этой армии приказ направляться в Палермо и Калабрии с целью оборонять сии провинции и поддерживать их связь с Сицилией. Учитывая те обстоятельства, в которых мы находимся, любые командиры, что встретятся Вам на пути вместе с остатками своих соединений, должны действовать заодно с Вами, независимо от того, какие предписания были получены ими в моих предшествующих приказах. Что до генерала делла Саландра или любого другого генерала, который присоединится к Вашему Преосвященству со своим войском, то всем им надлежит следовать новым распоряжениям, что будут им даны. Ваше Преосвященство отдаст приказы, и как только меня известят об этом, я буду незамедлительно разрешать все дальнейшие вопросы, о рассмотрении которых Ваше Преосвященство сочтет надобным просить меня.
        Что же касается нашей армии - а если рассуждать здраво, следует предположить, что ее более уже не назовешь регулярной, - то главная цель доверенной вам миссии, Ваше Преосвященство, состоит в том, чтобы любыми средствами попытаться создать или реорганизовать ее, ибо на сей раз ей предстоит сражаться на родной земле, и, хотя она состоит чуть не сплошь из беглецов с поля боя да дезертиров, постарайтесь вернуть им утраченное мужество или вдохнуть в них новую отвагу, какую мои храбрые калабрийцы проявили, отражая натиск врага. Таким образом, надлежит образовать отряды и полки из жителей провинций, кого любовь к своей стране и преданность вере побудит подняться с оружием в руках на защиту моего трона.
        Я не предписываю Вашему Преосвященству никаких определенных мер достижения этой цели, напротив, предоставляю их выбор исключительно Вашему рвению - как для лучшего упорядочения наших военных сил, так и при распределении любого рода вознаграждений, какие Вы сочтете уместными. Если это будут денежные вознаграждения, Вы можете распределять их сами, если же дело коснется должностей и почестей, Ваше Преосвященство может раздавать их предварительно вплоть до монаршьего утверждения, ибо всякого рода почетные назначения всегда должны предъявляться на мое утверждение.
        Как только ожидаемые мною регулярные войска прибудут, станет возможно часть их направить в Калабрию или любую другую часть суши, равно как и принадлежащие армии артиллерию и амуницию можно будет поделить между Сицилией и Калабрией.
        Ваше Преосвященство изберет тех военных и политических чиновников, кого сочтет достойным для своего окружения; им следует создать временные условия жизни и выбрать для каждого тот пост, который ему наиболее подходит.
        Что до расходов Вашего Преосвященства, то Вам будет выделена сумма в полторы тысячи дукатов (шесть тысяч франков) в месяц, которую я считаю необходимой для неотложных нужд; однако в дальнейшем я Вам предоставлю сумму более значительную согласно тому, что Вы сочтете обязательным для выполнения Вашей миссии, особенно на оплату расходов при переездах с места на место, но мне надобно позаботиться о том, чтобы подобное увеличение расходов никоим образом не легло на плечи моих подданных.
        Зато я уступаю Вам право распоряжаться деньгами, которые Вы найдете в казнохранилищах или которые появятся там благодаря Вашему попечению. Часть их Вы используете, оплачивая услуги тех, кто станет сообщать Вам известия, знание коих необходимо для Вашей безопасности, независимо от того, будут ли эти известия прибывать из столицы или касаться перемещений врага за ее пределами, а коль скоро столица в настоящее время пребывает в состоянии полнейшего беспорядка, раздираемая множеством враждующих сообществ, от чьих бесчинств страдает народ, Ваше Преосвященство поручит ловким и опытным в сем искусстве людям за всем надзирать и без промедления сообщать Вам о готовящихся событиях. Вот на каких расходах Вам отнюдь не следует экономить, памятуя, что подобная расточительность окупается.
        В других случаях, если такие траты покажутся Вам необходимыми, Ваше Преосвященство вправе обещать или даже выдавать некоторые суммы персонам, способным сослужить важную службу государству, религии и короне.
        Не буду вдаваться в обсуждение мер, кои Вы, как я предполагаю, с особым блеском примете для защиты нашего дела, и того менее склонен рассуждать о способах, какими Вам следует усмирять бунты, волнения внутри страны, мятежные сборища, а также противодействовать проискам и интригам якобинских эмиссаров. Таким образом, я предоставляю Вашему Преосвященству заботу о выборе наиболее действенных средств для того, чтобы правосудие по отношению к подобным преступлениям совершалось. Начальствующие лица, особенно наместник Лечче, а также те из моих вассалов, кто хранит верность в своем сердце, равно как епископы, кюре и просто честные духовные лица, будут докладывать Вам обо всех местных нуждах и местных же возможностях их удовлетворения, и само собой разумеется, что все они будут побуждаемы к действию пламенным усердием и могущественной силой необходимости, происходящей от того положения, в котором мы находимся.
        Я ожидаю всех видов помощи от императора Австрии; турецкий султан также мне ее обещал; те же обязательства по отношению ко мне приняла на себя Россия, и эскадры этой державы уже приближаются к нашим берегам, готовясь прийти нам на помощь.
        Я сообщаю об этом Вашему Преосвященству, дабы при случае Вы могли найти у моих союзников поддержку и даже предложить части их войска высадиться в провинции, если дело обернется так, что их содействие станет для Вас необходимым; кроме того, я Вас уполномочиваю просить у командующих этих эскадр любого рода помощи, какая может оказаться полезна для Вашей борьбы сообразно особенностям данных обстоятельств.
        Предупреждаю Вас также, но пока лишь в самых общих чертах, о том, что при крайней необходимости Вы сможете получить приют и поддержку у моих союзников, однако на сей счет я позднее дам Вам на будущее подробные указания, которые помогут Вам заручиться более действенной помощью. Это же касается и английской эскадры, в отношении которой я дам вам новые указания и которая, крейсируя у берегов Сицилии и Калабрии, обеспечит там безопасность.
        Вашему Преосвященству следует позаботиться о надежных способах передачи мне и получения от меня два раза в неделю всех важных новостей, имеющих касательство к выполнению возложенной на Вас миссии. Я вижу необходимое условие защиты нашего королевства в том, чтобы наши курьеры следовали друг за другом достаточно часто и через определенные промежутки времени.
        Я уповаю на верное сердце и светлый ум Вашего Преосвященства и убежден, что Вы не обманете высочайшего доверия, основанного на Вашей приверженности к трону и личной преданности мне.

    Фердинанд Б.
    Палермо, 25 января 1799 года».



        II
        ПОСЛАНИЕ КОРОЛЯ КАРДИНАЛУ
        (см. главу LXXXVIII)


    «Палермо, 1 мая 1799 года.


        Мой преосвященнейший!
        После того как я прочитал, перечитал и с величайшим вниманием обдумал тот пассаж из Вашего письма от 1 апреля, где речь идет о необходимости разработки плана относительно судьбы многочисленных преступников, оказавшихся либо могущих оказаться в нашей власти, будь то в провинциях или в Неаполе, если с Божьей помощью столица вновь попадет ко мне в руки, я должен прежде всего Вам заявить, что нахожу все сказанное Вами по сему поводу в высшей степени мудрым и озаренным светом разума и преданности, недвусмысленные доказательства коих Вы мне явили уже давно и продолжаете являть постоянно.
        Теперь же я должен уведомить Вас о моих соображениях.
        Я согласен с Вами в том, что не стоит нам проявлять чрезмерную ярость в поисках виновных, тем более что дурные подданные успели проявить себя достаточно открыто: немного времени потребуется для того, чтобы наложить руку на самых закоренелых.
        Итак, мое намерение состоит в том, чтобы арестовать и посадить под стражу нижеследующие разряды преступников:
        всех, кто состоял во временном правительстве, а также в исполнительной и законодательной комиссиях Неаполя;
        всех членов военной комиссии и чинов созданной республиканцами полиции;
        всех, кто состоял в различных муниципалитетах, или, короче говоря, всех, кто исполнял какие бы то ни было поручения Республики или французов;
        всех причастных к заседаниям комиссии по расследованию предполагаемых случаев казнокрадства и лихоимства моего правительства;
        всех офицеров, состоявших на моей службе и перешедших на службу к так называемой Республике или к французам; само собой разумеется, что, если эти офицеры взяты в то время, как они с оружием в руках сражались против моих войск либо войск моих союзников, их надлежит расстрелять без суда в двадцать четыре часа, равно как и любых баронов, если они оказывали вооруженное сопротивление моим или союзным солдатам;
        всех, кто создавая республиканские газеты или выпускал воззвания либо другие сочинения с целью подстрекнуть мой народ к мятежу и распространить в обществе идеи нового правительства.
        Равным образом надобно арестовать всех городских синдиков и местных депутатов, которые участвовали в лишении власти моего главного наместника Пиньятелли или оказывали сопротивление выполнению его приказов и принимали меры, противоречившие долгу верности мне, которую они должны были бы сохранять.
        Я также желаю, чтобы были арестованы некая Луиза Молина Сан Феличе и некто Винченцо Куоко, раскрывшие противореволюционный заговор, составленный роялистами, во главе которого стояли отец и сын Беккеры.
        Когда все это будет исполнено, я намерен создать чрезвычайную комиссию из нескольких отборных, верных людей, которые по всей строгости закона будут быстро судить главных преступников из числа арестованных.
        Те, кого сочтут менее виновными, будут экономично выдворены за пределы моего королевства пожизненно, а их имущество конфисковано.
        По сему поводу должен Вам заметить, что Ваши замечания относительно их выдворения нахожу в высшей степени разумными, но, если оставить в стороне известные неудобства такого решения, считаю все же, что избавиться от этих гадин куда лучше, нежели держать их у себя. Если бы у меня был остров, достаточно удаленный от моих континентальных владений, я охотно одобрил бы Ваше предложение отправить их туда. Но близость моих островов к обоим королевствам делает возможным тайный сговор этих людей со всякими канальями и недовольными, еще не искорененными в моих государствах. Впрочем, основательные поражения, которые французы - хвала Создателю! - потерпели в последнее время и, надеюсь, еще потерпят в будущем, поставят высланных в такое положение, что им станет невозможно нам вредить. Вместе с тем необходимо хорошенько подумать о выборе места ссылки и способов ее безопасного осуществления: я сейчас как раз этим занят.
        Что до комиссии, которая будет проводить суды над виновными, то, как только Неаполь окажется у меня в руках, я рассчитываю непременно перевести ее отсюда в столицу. Что же касается провинций и прочих мест, занятых Вами, ди Фьоре может продолжать там действовать по-прежнему, коль скоро Вы им довольны. Впрочем, среди провинциальных и королевских адвокатов, не имевших никаких дел с республиканцами, сохранивших верность короне и разумных, можно отобрать некоторую часть и вручить ей всю полноту чрезвычайной власти без всяких условий, ибо нежелательно, чтобы судьи, будь то столичные или провинциальные, служившие при республиканском правлении, хотя бы они делали это, как я надеюсь, под давлением крайней необходимости, теперь сами вершили суд над предателями, к которым я их причисляю.
        По отношению ко всем прочим, не принадлежащим к указанным мною разрядам, я предоставляю Вам полную свободу судить их и подвергать скорому и примерному наказанию по всей строгости закона, коль скоро Вы найдете их истинными и главными преступниками и сочтете подобное наказание необходимым.
        Касательно судейских, несших службу в столичных судах, в случае если они не исполняли особых поручений французов либо республиканских властей, а только выполняли свои обычные обязанности, заседая у себя в судах, их преследовать не будут.
        Таковы на сей день все меры, которые я Вам поручаю принять там, где это окажется возможным, и теми средствами, которые вы найдете уместными.
        Как только я отвоюю Неаполь, я оставляю за собой право издать дополнительные распоряжения: они могут быть вызваны событиями и сведениями, которые я получу. После чего я намерен последовать своему долгу доброго христианина и любящего отца своего народа, полностью изгнать из памяти прошлое и даровать всем полное прощение, которое могло бы обеспечить им забвение их былых ошибок, дальнейшее расследование коих будет мною запрещено в надежде, что их причиной были страх и трусость, а не испорченность ума.
        Однако нельзя забывать о необходимости проследить за тем, чтобы в провинциях важные для общества должности попали в руки лиц, всегда проявлявших себя верными слугами короны, и, следовательно, никогда не переходивших на сторону враждебной партии, ибо, лишь действуя таким образом, мы можем быть уверены, что сохраним отвоеванное.
        Молю Господа, чтобы он Вас хранил для блага моей державы и чтобы я мог в полной мере выразить Вам мою искреннюю и глубокую признательность.
        Будьте мне верны и впредь.

    Любящий Вас Фердинанд Б.»



        III
        ТЕКСТ ДОГОВОРА О КАПИТУЛЯЦИИ КРЕПОСТЕЙ НЕАПОЛЯ
        (см. главу LXXXIX)


        Статья 1
        Кастель Нуово и Кастель делл’Ово будут переданы в распоряжение командующих войск его величества короля Обеих Сицилий и его союзников - короля Англии, императора Всероссийского и султана Оттоманской Порты - со всеми военными и съестными припасами, артиллерией и всеми видами снаряжения, хранящегося на складах, описи коих будут составлены полномочными комиссарами обеих сторон после подписания настоящей капитуляции.

        Статья 2
        Войска, составляющие гарнизоны крепостей, покинут их не раньше, чем суда, о которых речь пойдет ниже и которые предназначены для отправки в Тулон желающих того лиц, будут готовы поднять паруса.

        Статья 3
        Гарнизоны покинут крепости на почетных условиях, то есть с оружием и снаряжением, под барабанный бой, с запаленными фитилями, развернутыми знаменами и при двух орудиях каждый; оружие они сложат на берегу.

        Статья 4
        Безопасность личности и имущества, движимого и недвижимого, всех лиц, составляющих оба гарнизона, будет уважаема и гарантирована.

        Статья 5
        Все вышеназванные лица смогут выбрать, взойти ли им на борт парламентерских судов, приготовленных для отправки в Тулон, или же остаться в Неаполе, где ни им, ни их семьям не будет нанесено никакого урона.

        Статья 6
        Условия настоящей капитуляции равным образом распространяются на лиц обоего пола, находящихся в стенах крепостей.

        Статья 7
        Преимуществами тех же условий будут пользоваться и все лица, сражавшиеся в рядах республиканских войск и взятые в плен войсками Его Величества короля Обеих Сицилий или его союзников в боях, имевших место до начала осады крепостей.

        Статья 8
        Господа архиепископ Салернский, Мишеру, Диллон и епископ Авеллинский, содержащиеся под стражей, будут переданы коменданту форта Сант’Эльмо, где они останутся в качестве заложников до тех пор, пока не прибудут в Тулон те, кто должен туда отплыть.

        Статья 9
        Исключая вышеназванных лиц, все заложники и пленные, состоящие на службе государя и содержащиеся в крепостях под стражей, будут отпущены на свободу сразу же после подписания настоящей капитуляции.

        Статья 10
        Статьи настоящей капитуляции не могут быть выполнены прежде, чем они будут одобрены комендантом форта Сант’Эльмо.

        Подписали:
        Масса, комендант Кастель Нуово.
        Л’Аурора, комендант Кастель делл’Ово.
        Ф. кардинал Руффо, главный наместник Неаполитанского королевства.
        Антонио Мишеру, полномочный представитель Его Величества короля Обеих Сицилий при русских войсках.
        Э. Дж. Фут, капитан «Sea-Horse», корабля военного флота Его Британского Величества.
        Белли, командующий войсками Его Величества императора России.
        Ахмет, командующий оттоманскими войсками.



        В силу совещания, предпринятого 3 мессидора военным советом в форте Сант ’Эльмо, где обсуждалось помеченное 1 мессидора письмо генерала Масса, коменданта Кастель Нуово, комендант замка Сант’Эльмо согласился с условиями вышеизложенной капитуляции.

    Подписано: Межан.


        Форт Сант’Эльмо,

3 мессидора 7 года Французской республики[21 июня 1799 года (Примеч. автора.)] .

        IV
        СПИСОК НАИБОЛЕЕ ИЗВЕСТНЫХ НЕАПОЛИТАНСКИХ ПАТРИОТОВ, ПРИГОВОРЕННЫХ К СМЕРТИ ГОСУДАРСТВЕННОЙ ДЖУНТОЙ С ИЮЛЯ ПО НОЯБРЬ 1799 ГОДА
        (см. главу ХС)



        ЧЛЕНЫ ИСПОЛНИТЕЛЬНОЙ КОМИССИИ
        Эрколе д’Аньезе.
        Чиайа.
        Джузеппе Логотета.
        Джузеппе Альбанезе.
        Джузеппе Аббамонте.

        ЧЛЕНЫ ЗАКОНОДАТЕЛЬНОЙ КОМИССИИ
        Марио Пагано.
        Доменико Чирилло.
        Конфорти.
        Руффо.
        Скотти.
        Раффаэле Дориа (морской офицер).
        Никола Мальяно.
        Джованни Леонардо Паломбо.

        ПРЕДСТАВИТЕЛИ ОТ СОСЛОВИЙ
        Просдочимо Ротондо (видный адвокат).
        Доменико Бишелье.
        Паскуале Баффи (один из первых эллинистов своего времени).
        Никола Фазуло.
        Леополвдо де Ренчи.
        Джузеппе Риарио Сфорца (дворянин знатного рода).
        Диего Пиньятелли, герцог Монтелеоне.
        Винченцо Порта (ученый-математик).

        МИНИСТРЫ
        Габриэле Мантонне (военный министр, офицер-артиллерист).
        Винченцо де Филиппис (министр внутренних дел, математик).
        Джорджо Пильячелли (министр уголовной и гражданской полиции, знаменитый адвокат).

        ГЕНЕРАЛЫ, ВЫСШИЕ ОФИЦЕРЫ И ПР.
        Франческо Федеричи (маршал в отставке, сочетавший с ярким дарованием полководца глубокое знание политических дел).
        Дженнаро Серра, один из герцогов де Кассано.
        Оронцио Масса, принадлежащий к семейству баронов Галуньяно из провинции Лечче.
        Паскуале Малеза (офицер на службе Французской республики, адъютант генерала Жубера).
        Агамемнон Спанo.
        Джузеппе Скипани.
        Карло Маури, маркиз ди Польвика.
        Карло Мускари из Кастровиллари.
        Микеле иль Паццо[Его настоящее имя - Микеле Марино. (Примеч. автора.)] (командовал бригадой во французской армии).
        Фердинанд Пиньятелли, князь Стронголи.
        Клино Розелли (литератор).
        Никола Пачифико (знаменитый ботаник).
        Никколo Витальяни (механик).
        Джузеппе Риарио (дворянин знатного рода).
        Элеутерио Руджеро.
        Джулиано Колонна, сын князя Стильяно Колонна.
        Франческо Гримальди.
        Джузеппе Гвардати, из Сорренто (бывший монах-бенедиктинец).
        Луиджи Бодзаотра (нотариус).
        Доменико Пагано.
        Никола Риччарди.
        Джузеппе Котитта.
        Доменико Перла.
        Гаэтано де Марко (капитан).
        Мелькиоре Маффеи ди Сант’Анджело (негоциант).
        Паскуале Баттистесса.
        Франческо Буонокоре.
        Микеле Джамприани.
        Гаэтано Росси.
        Марио Пиньятелли, брат князя Стронголи.
        Андреасси Коломбо.
        Игнацио Фальконьери (священник).
        Луиджи Греналайс (морской офицер).
        Раффаэле Монтемайор (морской офицер).
        Джамбаттиста де Симоне.
        Андреа Мацителли (военный лоцман).
        Филиппо де Марини, маркиз Дженцано.
        Джузеппе Камаротта.
        Антонио Токко.
        Феличе Мастранджело.
        Антонио Трамалья.
        Паскуале Анизи, из Потенцы.
        Винченцо д’Искья.
        Джованни Варанезе.
        Раффаэле Йосса.

        ГОСУДАРСТВЕННЫЕ СЛУЖАЩИЕ И ПР.
        Винченцо Лупо (правительственный комиссар при главной военной комиссии).
        Онофрио де Колачи (бывший советник).
        Луиджи Росси (судья главной военной комиссии, прославленный поэт).
        Грегорио Маттеи (знаменитый литератор, сын еще более прославленного Саверио Маттеи).
        Антонио Сарделли.
        Никколo Карломаньо (правительственный комиссар, надзиравший за ведением полицейской службы).
        Никола Паломба (священник).
        Никола Нери.
        Гаэтано Морджера (священник).
        Антонио Руджи.
        Фердинандо Руджи.
        Антонио Авелла, по прозвищу Палькжелла.
        Северо Капуто (знатный дворянин, управитель округа Везувия).
        Джузеппе Беллони (священник).
        Элеонора Фонсека Пиментель (литератор, редактор «Партенопейского вестника»).
        Морльес.
        Антонио Перна.
        Натали (епископ Вико Эквензе).
        Грегорио Манчини (адвокат).
        Пьетро Николетти.
        Франческо Асторе (мировой судья).
        Никола Мария Росси.
        Никола де Мео (служитель церкви).
        Антонио Пьятти.
        Доменико Пьятти.
        Паскуале Сийес.
        Никола Фьорентино (правовед).
        Микеле Граната (бывший монах-кармелит).
        Франческо Баньо (профессор медицины Университета).
        Никола Мадзола.
        Микеланджело Чикконе.
        Джакомо Антонио Гуальдзетти (поэт, автор драмы «Аделаида и Комменж»).
        Дженнаро Феличе Арруччи (врач).
        Никколo Лубрано (кюре с острова Прочиды).
        Андреа Фьорентино.
        Бернардо Альберино.
        Антонио Шалойя (литератор).
        Антонио ди Лукка.
        Аньелло Кализи.
        Спакконе.
        Антонио Коппола.
        Онофрио Шиано.
        Виченцо Ассанте.
        Микеле Кастаньола.
        Сальваторе Шиано.
        Франческо Феола.
        Джузеппе Какаче.
        Леопольдо ди Дженнаро (комендант замка Искья).
        Джузеппе Ватилла.
        Доменико Антонио Раньи.
        Гаспаре Луччи.
        Веласко.
        Эммануэле Борга.
        Франческо Бассетти.
        Аннибале Джордано.
        Пьетро Мария Груттер.
        Джузеппе Лагуэцца.
        Караччоло, князь Торелла.
        Грегорио Чиккопьери.
        Луиза Молина Сан Феличе.
        Джузеппе Альбаретта.
        Джузеппе Фазуло.
        Джузеппе Поэрио.
        Рокко Лентини.
        Винченцо Пиньятелли ди Марсико.



        КОММЕНТАРИИ


        Роман Дюма «Воспоминания фаворитки» («Souvenirs d’une favorite»), написанный в жанре псевдомемуаров, это подробное и исторически выверенное жизнеописание знаменитой авантюристки леди Гамильтон, известной также под именем Эмма Лайонна, - жены английского посла в Неаполе, любовницы английского адмирала Нельсона и фаворитки неаполитанской королевы Марии Каролины. Книга относится к тому периоду творчества писателя, когда он жил в Неаполе и располагал доступом к архивам Королевства обеих Сицилий, хотя задумана, видимо, она была много раньше - еще в своих «Мемуарах» (1852-1855) он спрашивал самого себя: «О прекрасная и роковая Эмма Лайонна! Какой историк отважится стать Тацитом твоей жизни, какой поэт отважится стать Ювеналом твоих страстей?» (глава XIII).

«Воспоминания фаворитки» примыкают по содержанию к роману «Сан Феличе» и многотомной исторической хронике «Неаполитанские Бурбоны».
        Время действия: 1765-1815 гг.
        На французском языке роман впервые публиковался в газете «Avenir national» («Национальное будущее») с 10.01.1865 по 14.07.1865.
        Этому предшествовала его публикация на итальянском языке под названием «Эмма Лайонна, или Признания фаворитки» (Emma Lyonna ovvero le Confessioni d’una favorita») в издававшейся Дюма неаполитанской газете «L’Independente», в номерах с
28.09.1863 по 14.04.1864.
        Первое книжное издание романа: Paris, Michel Levy, 4 v., 12mo, 1865.
        Перевод, выполненный Г. Зингером и И. Васюченко специально для настоящего Собрания сочинений по изданию: Paris, Calmann-Levy, 4 v., 1874, сверен с оригиналом Л. Чурбановым.
        На русском языке роман публикуется впервые.
        При составлении комментария частично использованы материалы, предоставленные переводчиками романа.

        К прологу

… по устланной снегом дороге от селения Вимий к расположенной между Булонь-сюр-Мер и Кале маленькой гавани Амблетёз, куда в 1688 году высадился изгнанный из Англии король Яков II… - Вимий - селение в 3 км к северу от Булони.
        Булонь-сюр-Мер - портовый город у пролива Ла-Манш, в устье реки Лианы.
        Кале - портовый город у пролива Па-де-Кале, в 35 км к северо-востоку от Булони.
        Амблетёз - морской городок в 10 км к северу от Булони.
        Яков II Стюарт (1633-1701) - английский король (1685-1688); стремился к восстановлению в Англии абсолютизма и католичества; в декабре 1688 г. был свергнут с престола своими противниками в результате государственного переворота, т. н.
«Славной революции», и бежал во Францию.



… Пройдя около полульё… - Льё - старинная французская мера расстояния: 4,444 км.



… орденом Бани - весьма почитаемом в Англии… - Орден Бани - один из высших английских орденов, учрежденный в 1399 г. королем Генрихом IV; награждение им дает рыцарское звание и титул сэра; с 1815 г. им награждали как за военные, так и за гражданские заслуги; название происходит от английского слова bath («баня»,
«купель»): перед вручением знака отличия новопосвященных рыцарей купали в воде; орден представляет собой крест, в середине которого находятся скипетр с розой и чертополохом и три короны.



… неаполитанский орден Святого Фердинанда «За заслуги»… - Этот орден был учрежден в 1800 г. в честь возвращения Бурбонов в Неаполь после падения Партенопейской республики. Патроном ордена считался покровитель Испании святой Фердинанд - король Кастилии и Леона с 1230 г. Фердинанд III (1199-1252), изгнавший мавров из Кордовы (1236) и Севильи (1248) и канонизированный в 1671 г.; день его почитания - 30 мая.
        Знаки ордена, имевшего две степени (с 1810 г. - три), состояли из увенчанной короной шестиконечной звезды с белыми бурбонскими лилиями между лучами и с изображением святого Фердинанда в центре; орден носился на темно-синей ленте с красной каймой.



… мальтийский орден Святого Иоахима, учрежденный российским императором Павлом I и канувший в небытие вместе с ним… - Старейший из духовно-рыцарских орденов, члены которых, помимо обычных монашеских обетов бедности, послушания и целомудрия, принимали еще обет борьбы с неверными, становясь монахами-воинами; был основан в
1070 или 1080 г. в Иерусалиме под названием «Госпитальная братия святого Иоанна» (отсюда одно из названий членов этого ордена - «госпитальеры», или «иоанниты»). Первоначально в ордене были монахи, заботившиеся о больных паломниках, и рыцари, охранявшие их. В 1099 г., во время первого крестового похода, рыцари отделились от монахов и приняли название «Орден рыцарей госпиталя святого Иоанна Иерусалимского». Ок. 1120 г. для иоаннитов стали обязательны четыре обета воинов-монахов, т. е. орден превратился в духовно-рыцарский в полном смысле этого слова. В 1291 г. после изгнания крестоносцев со Святой земли госпитальеры обосновались в городе Лимасол на Кипре, а в 1309 г. отвоевали у турок остров Родос в Эгейском море, сделали его орденским государством и тогда же стали именовать себя родосскими рыцарями. В 1523 г. турки выбили их с Родоса. В 1530 г. госпитальеры заняли остров Мальту и с этого времени стали называться мальтийскими рыцарями. В 1798 г. Мальта была захвачена французами, в 1800 г. англичанами, и после длительных перипетий центр ордена оказался в России; в 30-х гг. XIX в. орден переместился в
Италию под покровительство папы; в настоящее время является благотворительной организацией.
        Российский император Павел I (1754-1801; правил с 1796 г.), не монах и даже не католик, до своей смерти в 1801 г. пребывал великим магистром Мальтийского ордена. В этом качестве 29 ноября 1798 г. император опубликовал высочайший манифест об установлении для поощрения службы российского дворянства ордена святого Иоанна Иерусалимского; вероятно, именно он здесь и подразумевается; как награда Российской империи этот орден был упразднен в 1817 г.



… оттоманский Полумесяц, заключавший в своем изгибе бриллиантовый вензель султана Селима III. - Оттоманский Полумесяц - орден, учрежденный Селимом III в 1799 г.; первым его кавалером стал Нельсон.
        Селим III (1761-1808) - турецкий султан в 1789-1807 гг.; участвовал в войне второй антифранцузской коалиции (1798-1801); пытался предотвратить распад Османской империи с помощью реформ, однако был свергнут с престола в результате мятежа, заключен в крепость, а затем казнен.



… была облачена в кашемировый хитон, шитый на древнегреческий лад… - Кашемир - легкая шерстяная, полушерстяная или хлопчатобумажная ткань; название получила от области Кашмир в Индии. Хитон - у древних греков род широкой, падающей складками одежды, льняной или шерстяной.



… пряжка была украшена камеей с профилем старца. - Камея - ювелирное украшение, резной камень (большей частью слоистый с выпуклым изображением); носится в кольце или в виде броши, подвески и т. д.



… во взгляде тлела искорка той неисчерпаемой нежности, какую Леонардо да Винчи придал выражению глаз Иисуса. - Леонардо да Винчи (1452-1519) - итальянский живописец, скульптор, архитектор, ученый, инженер эпохи Высокого Возрождения; в своих творениях создал гармоничный образ человека, отвечающего гуманистическим идеалам того времени.
        Здесь имеется в виду фреска «Тайная вечеря» Леонардо да Винчи в трапезной монастыря Санта Мария делле Грацие в Милане.



… Иисус именем своего Отца отпустил грехи и Магдалине, и несчастной, совершившей прелюбодеяние. - Мария Магдалина - христианская святая, происходившая из города Магдала (соврем. Мигдал в Израиле), отсюда и ее прозвище. Мария Магдалина была одержима бесами и вела развратную жизнь, однако, исцеленная Христом, покаялась и стала его преданнейшей последовательницей и проповедницей его учения.
        Здесь имеется в виду и евангельский рассказ о прощении Иисусом неверной жены, которую по закону Моисееву следовало побить камнями. Христос обратился к обвинителям: «Кто из вас без греха, первый брось на нее камень». А когда они устыдились и разошлись, он сказал женщине: «Я не осуждаю тебя; иди и впредь не греши» (Иоанн, 8: 7, 11).



… А Иродиаде он простил? - Иродиада - племянница тетрарха (правителя) Галилеи Ирода Антипы (ум. в 40 г. н. э.; правил 4 до н. э. - 39 н. э.) и жена его брата, которую он отнял у него и на которой женился при жизни первого мужа, тем самым грубо нарушив иудейские обычаи. Иоанн Креститель, предтеча Иисуса Христа, выступил с обличением Ирода Антипы и был брошен им в темницу, однако тетрарх не решился казнить пророка, страшась его популярности. На пиру в день рождения тетрарха его падчерица Саломея (в евангелиях ее имя не названо), дочь Иродиады, так угождает отчиму своей пляской, что он обещает исполнить любое ее желание. По наущению Иродиады Саломея просит голову Иоанна Крестителя. Палач направляется в темницу, совершает казнь и подает Саломее на блюде голову Иоанна Крестителя, а девушка относит ее для глумления Иродиаде (Матфей, 14: 1-11).



… Разве Иисус не сказал доброму разбойнику: «Истинно говорю тебе, ныне же будешь со мною в раю»? - Христос был распят вместе с двумя разбойниками. Один из них ругал Иисуса «и говорил, если ты Христос, спаси себя и нас. Другой же, напротив, унимал его». Этот второй разбойник признал невиновность Христа и покаялся, за что ему было обещано царствие небесное (Лука, 23: 32, 39-43).



… покаяние пришло ко мне, как к святому Павлу на пути в Дамаск: словно пелена спала с моих глаз… - Речь идет о Савле из Тарса, неистовом гонителе христиан, на которого по дороге в Дамаск снизошло откровение: его поразил чудесный свет, воссиявший с небес, и он на время потерял зрение; исцеленный одним из учеников Иисуса, он прозрел и духовно, сделавшись страстным проповедником христианского учения и при крещении взяв себе новое имя Павел (Деяния, 22: 11).



… Господь не только простил святого Павла, но и сделал его одним из своих апостолов, меж тем как тот стерег одежды тех, кто побивал камнями святого мученика Стефана. - Именно в связи с убиением святого Стефана Савл-Павел впервые упоминается в Писании (Деяния, 6-7).
        Святой Стефан (I в. н. э.) - один из первых христианских мучеников и проповедников христианства; победоносно вел прения о вере в синагогах; был побит камнями иудейскими фанатиками.



… Когда строптивая овца удаляется от стада… - Это евангельский образ (Матфей, 18:
12-13; Лука, 15: 3-7).



… едва слышно прошептала два слова: - Леди Гамильтон… - Гамильтон, Эмма (1765-1815) - английская авантюристка; родилась в графстве Чешир, в семье деревенского кузнеца по фамилии Лайонс; не достигнув и 15 лет, вынуждена была искать работу; выполняла обязанности прислуги в нескольких богатых семьях до
1782 г., когда стала хозяйкой большого дома молодого аристократа-холостяка,
33-летнего Чарлза Гревилла, и получила возможность учиться и развивать свои природные дарования; в 1784 г. Эмма познакомилась с дядей Гревилла сэром Уильямом Гамильтоном (см. примеч. к гл. XXV), а в 1791 г. стала его женой; в 90-х гг. вовремя пребывания мужа в качестве посла в Неаполе сблизилась с Нельсоном; после его гибели продолжала жить вместе с их дочерью Горацией Нельсон-Томпсон; скромная пенсия, которой она могла располагать, казалась ей ничтожной, росли ее долговые обязательства, и к концу жизни финансовое положение семьи оказалось безнадежным; несколько последних месяцев жизни Эмма провела во Франции, куда она бежала от преследования кредиторов и где скончалась 15 января 1815 г.



… Веруете ли вы в семь таинств… - Христианские таинства - обрядовые действия, в которых «под видимым образом сообщается верующим невидимая благодать божья». Это суть: крещение, миропомазание, причащение, покаяние, священство, брак и соборование.



… Веруете ли вы в пресуществление Иисуса Христа в святое причастие? - Пресуществление (евхаристия, причащение) - одно из христианских таинств: вкушение верующими во время церковного богослужения хлеба и вина, в которых воплощены тело и кровь Христа.



… Веруете ли вы в верховенство римского понтифика… - Понтификами в Древнем Риме именовали не священнослужителей, а особых должностных лиц, пожизненно избираемых, в чьи обязанности входил надзор за культом. Коллегию понтификов возглавлял великий (или верховный) понтифик; со времен Империи эта должность слилась с императорской. Папы, объявляя себя законными наследниками римских государей, хотя бы и языческих (впрочем, и христианские императоры Запада сохраняли за собой этот титул, пока существовала Западная Римская империя), присвоили себе и титул великого понтифика, что, однако, понималось тогда как сан первосвященника.



… Веруете ли вы в символы римской Церкви и, наконец, во все, во что верует римская апостольская и вселенская Церковь? - Официальное название католической религии означает, что, с точки зрения ее приверженцев, она есть вера вселенская (гр. katholikos), исходит от апостолов, и единственным главой ее может быть римский папа.

        К главе I

… мы пришли в город Хоарден, служивший целью нашего путешествия. - Хоарден - городок в Уэльсе на западе Англии, в графстве Флинтшир, в 7 км к юго-востоку от Флинта (см. примеч. к гл. III).



… меня поместят в пансион, воспитанниц которого я иногда видела, поскольку по четвергам и воскресеньям они нередко прогуливались около нашего хутора. - Четверг и воскресенье были днями, свободными от занятий в учебных заведениях Англии.



… Она оделась в наряд горской крестьянки, что носят в Уэльсе… - Уэльс (Валлис) - полуостров на западе Великобритании; населен потомками древнего кельтского населения Англии, сохранившими в известной степени свой язык и обычаи.

        К главе II

… этот уголок, эдем моего детства… - Согласно представлениям древних евреев, перешедшим в христианство, Эдем - место блаженства, земной рай, где были сотворены Адам и Ева, некий сад, расположенный где-то в Междуречье; позднее - просто рай. Дортуар - общая спальня для учащихся в закрытом учебном заведении.



… англиканской церкви, в лоне которой я воспитывалась. - Англиканская церковь - государственная церковь в Англии; одна из протестантских церквей, возникших в XVI в. во время Реформации (религиозное движение в Западной и Центральной Европе, направленное против католической церкви).



… матушка приезжала, чтобы внести плату вперед за очередной триместр. - Триместр - часть учебного года (три месяца) в некоторых учебных заведениях ряда стран.



… возвратиться к своему стаду и опять пасти овец, как какая-нибудь пастушка в духе Мармонтеля! - Мармонтель, Жан Франсуа (1723-1799) - французский писатель, драматург и критик, по произведениям которого, отличающихся живостью языка и романтичностью, в европейских школах обучали стилистике французской литературной речи и письма вплоть до 30-х гг. XIX в.



… приходился шурином последнему олдермену Бойделу… - Олдермен - здесь: член городского совета.



… и отцом знаменитому хирургу с Лестер-сквер. - Лестер-сквер - небольшая площадь в центре Лондона, к северу от Стренда; ее название связано с именем английского аристократа сэра Роберта Сидни, графа Лестера (1595-1677), особняк которого находился на ней.


        Шиллинг - английская монета и денежно-счетная единица; одна двадцатая часть фунта стерлингов.

        К главе III

… был пуританин старого закала, суровый и справедливый… - Пуритане - участники религиозного движения XVI-XVII вв. в Англии и Шотландии, направленного против англиканской церкви и королевского абсолютизма; создавали свои церковные общины, проповедовали аскетизм, выступали против роскоши, не признавали постов, святых, требовали отделения церкви от государства. Здесь: сторонник строгого образа жизни, строгих нравов.



… часы, похожие на те, что были у дядюшки Тоби, казались неким божеством, управляющим жизнью всего дома. - Тоби Шенди - персонаж романа «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена» (1760-1767) английского писателя Лоренса Стерна (1713-1768), дядя заглавного героя. Об упомянутых часах автор сообщает уже в первой главе первого тома романа: следуя установленному раз и навсегда порядку, в первый воскресный вечер каждого месяца мистер Шенди-старший заводит их, выполняя в тот же вечер и супружеские обязанности, чтобы отделаться от всех забот сразу и не думать о них до конца месяца.



… каждому полагался маленький стакан бордо… - Бордо - группа высококлассных вин, преимущественно красных столовых, производимых в районе города Бордо в Юго-Западной Франции.



… в двух с половиной льё от Хоардена, между Честером и Флинтом, на берегу реки Ди, в четверти льё от того места, где она впадает в Ирландское море… - Честер - главный город графства Чешир в Уэльсе; расположен на реке Ди.
        Флинт - главный город графства Флинтшир в Уэльсе; стоит на южном берегу залива, образуемого устьем реки Ди, в 13 км к северо-западу от Честера.
        Ди - река в Уэльсе, протяженностью в 113 км; впадает в Ирландское море, образуя широкий залив.



… рисовал с натуры валлийскую крестьянку… - См. примеч. к гл. I.



… было не трудно распознать в них столичных жителей, лондонцев, неизвестно каким ветром занесенных во Флинтшир. - Графство Флинтшир находится примерно в 300 км к северо-западу от Лондона.



… Да взгляните же сюда, Ромни! - Ромни, Джордж (1734-1802) - известный английский художник-портретист. Не имея возможности получить профессиональное образование, он в течение четырех лет был учеником странствующего художника, а в возрасте девятнадцати лет поселился в Лондоне и через некоторое время добился первых успехов. Широкую известность Ромни приобрел во второй половине 70-х гг., после возвращения из Италии, где он провел два года. Ромни познакомился с Эммой в
1782 г. и вскоре написал, используя ее как натурщицу, около пятидесяти картин на мифологические и литературные сюжеты; эти произведения считаются лучшими его работами.



… «Мисс Арабелла, Оксфорд-стрит, 23». - Мисс Арабелла - возможно, речь идет об английской актрисе Мери Робинсон, в 1780-1782 гг. содержанке принца Уэльского, будущего Георга IV (см. примеч. к гл. IX).
        Оксфорд-стрит - одна из центральных торговых улиц Лондона, проложенная на месте древней римской дороги в сторону города Оксфорда; как улица, фигурирует на картах с 1724 г.



… Нас ждут в Парк-Гейте через час, а надо еще пересечь весь пролив. - Парк-Гейт - поместье на северном берегу залива реки Ди, примерно в 5 км от ее устья, напротив Флинта.

        К главе IV

… фантазия тотчас унесла меня в волшебные дворцы феи Морганы… - Фея Моргана - персонаж средневековых рыцарских романов, восходящих к древним уэльским и бретонским сказаниям о легендарном короле бриттов Артуре и его рыцарях: добрая (иногда, напротив, злая) волшебница, сестра короля Артура.



… можно было бы оставить без присмотра хоть знаменитый бриллиант Великий Могол… - Имеется в виду бриллиант редкой красоты и огромной величины; был найден в Индии и до огранки весил 787,5 карата, а после ее - 280 каратов (единица массы драгоценных камней карат равен 0,2 г); принадлежал Великим Моголам - мусульманским властителям Северной Индии.


        Гардемарин - в английском флоте кон. XVIII в. молодой человек, готовящийся к экзамену на первый офицерский чин и проходящий морскую практику на военном корабле.

        К главе V

… заплатила за два места в карете… и за одно на империале… - Империал - здесь: верхняя часть дилижанса, с местами для пассажиров.



… повторяя вслед за Франческой да Римини… - Франческа да Римини - персонаж
«Божественной комедии» Данте (см. примеч. к гл. XXXI), первая душа, заговорившая в Аду с лирическим героем поэмы. Историческая Франческа да Римини была дочь Гвидо да Полента-старшего, синьора Равенны. Около 1275 г. по политическим расчетам ее выдали замуж за Джанчотто Малатеста, синьора Римини, хромого и уродливого. Она влюбилась в Паоло, красивого брата мужа. Синьор Римини убил обоих любовников (между 1283 и 1286 гг.).



… «Тот страждет высшей мукой, // Кто радостные помнит времена // В несчастии…» - Эти знаменитые строки восходят к трактату римского философа и государственного деятеля Боэция (ок. 480-524) «Об утешении философией», написанному им в ожидании смертной казни по обвинению в заговоре против короля остготов Теодориха, приближенным которого он был.



… Мы миновали большие английские города: Личфилд, Ковентри, Оксфорд… - Личфилд - город в центральной части Англии, в графстве Стаффордшир.
        Ковентри - крупный город в центральной части Англии, в 140 км к северо-западу от Лондона.
        Оксфорд - старинный университетский город в 90 км к северо-западу от Лондона, административный центр графства Оксфордшир.



… Гостиница располагалась на маленькой улочке Вильерс, упиравшейся одним концом в Темзу, а другим - в Стренд. - Улица Вильерс ведет от Стренда к реке в юго-восточном направлении; названа в честь знаменитого Джорджа Вильерса, герцога Бекингема (1592-1628), фаворита и министра английских королей Якова I (1566-1625; правил с 1603 г.) и Карла I (см. примеч. к гл. LIII).
        Стренд - одна из самых старинных (упоминается с 1218 г.) центральных улиц Лондона; тянется параллельно Темзе, проходя через квартал театров и дорогих магазинов.



… Последнее полученное от нее письмо помечено Дувром… - Дувр - портовый город на юго-востоке Англии, у пролива Па-де-Кале; из него отправляются суда во Францию (в Кале и Булонь).



… и написала на листке бумаги: «Эмма Дайонна». - Героиня Дюма, движимая честолюбивыми помыслами, преобразовала заурядную фамилию «Лайонс» (англ. Lions, аналогичное русской фамилии «Львова») в несколько претенциозное и редкое имя
«Лайонна» (букв.: «Львица»).

        К главе VII

… отправились со мной на прогулку по Гайд-парку. - Гайд-парк - обширный зеленый массив в самом центре Лондона; один из самых посещаемых общественных парков города; размещается на месте старинной усадьбы, принадлежавшей в XVI в. семейству Гайдов; с востока к нему примыкают роскошные особняки и дворцы английской аристократии.



… грациозные амазонки в развевающихся платьях и вуалях… - Амазонки - в древнегреческой мифологии народ женщин-воительниц, живших в Малой Азии или на берегах Азовского моря. В переносном смысле амазонка - женщина-всадница.



… править одним из тех фаэтонов, что вихрем проносились мимо… - Фаэтон - здесь: легкий четырехколесный экипаж с откидным верхом.



… Возвращаясь через Грин-парк, мы пересекли его пешком… - Грин-парк - зеленый массив в центре Лондона; лежит к востоку от Гайд-парка, почти примыкая к нему своим юго-западным углом; северо-западной его границей служит Пикадилли.



… Гаррик - первейший из актеров, когда-либо выступавших на сцене. - Гаррик, Дэвид (1717-1779) - английский актер; особенно прославился в пьесах шекспировского репертуара; был директором театра Друри-Лейн в 1747-1776 гг.



… миссис Сиддонс, молодая актриса, которой предвещают большое будущее… сегодня дебютирует. - Сиддонс, Сара (1755-1831) - знаменитая английская трагическая актриса; после дебюта в провинции в течение многих лет (с 1775 г.) выступала на сцене театра Друри-Лейн; славу ей принесло исполнение главных ролей в пьесах Шекспира.
        Миссис Сиддонс не играла вместе с Гарриком в «Ромео и Джульетте», хотя впоследствии эта пьеса вошла в ее репертуар.



… Шеридан… дал мне, как и обещав, ложу ради такого торжественного случая… - Шеридан, Ричард Бринсли Батлер (1751-1816) - английский драматург (широко известна его комедия «Школа злословия», поставленная в 1777 г.), театральный и политический деятель; в 1780-1812 член палаты общин, принадлежавший к радикальному крылу вигов; благодаря своему ораторскому искусству и демократическим убеждениям снискал огромную популярность; окончил жизнь в бедности.



… «Ромео и Джульетта»… один из четырех шедевров Шекспира. - Дюма, по-видимому, в один рад с «Ромео и Джульеттой» ставит трагедии «Отелло», «Гамлет» и «Макбет».
        Шекспир, Уильям (1516-1616) - английский драматурги поэт; автор многочисленных трагедий и комедий, поэм и сонетов.



… чтобы добраться до Друри-Лейн, потребуется не более десяти минут. - Друри-Лейн - один из старейших лондонских театров; сооружен по заказу драматурга Томаса Киллигрю (1612-1683), содержавшего собственную труппу актеров; на основании грамоты Карла II Стюарта (1630-1685; король с 1660 г.) получил название Королевского театра; первый спектакль был сыгран на его сцене 7 мая 1663 г.; фасад театра выходит на одноименную улицу в центре Лондона, которая расположена к северо-востоку от Лестер-сквер.



… прелестное платье из голубой тафты, похожее на одеяние принцессы из сказки об Ослиной шкуре, выкроенное прямо из небесной лазури. - Ослиная шкура - героиня одноименной сказки (1715) французского писателя Шарля Перро (1628-1703), дочь короля, которую преследовал воспылавший к ней любовной страстью собственный отец. Чтобы избежать преступного замужества, принцесса по совету феи потребовала у отца исполнить невыполнимые, как ей казалось, желания: подарить ей платье ясных дней, затем платье лунного цвета, платье цвета солнца и, наконец, шкуру осла, который приносил королю золото. В этой шкуре принцесса в итоге бежала (отчего и получила упомянутое прозвище) и стала работницей на ферме, где в нее влюбился случайно попавший туда принц. Сказка кончается счастливым соединением влюбленных.



… Шеридан, как раз недавно ставший директором этого театра… - Шеридан стал совладельцем и главным руководителем театра Друри-Лейн в 1776 г., после того как Гаррик оставил сцену.



… глаза мои перестали различать что-либо, кроме городской площади в Вероне. - Действие трагедии Шекспира происходит в северо-итальянском городе Верона, однако легенда о несчастных влюбленных, ставших жертвой вражды их семей, происходит из тосканского города Сиена. Она была введена в литературу итальянским писателем Мазуччо Салернитанцем (настоящее имя - Томмазо Гуардати; ок. 1420 - ок. 1475) в двадцать втором рассказе его сборника «Новеллино» (1476). Имена Ромео и Джульетта дал влюбленным итальянский писатель Луиджи да Порта (1489-1529) в своей книге
«Вновь найденная история двух знатных любовников» («Historia novellamente ritrovata di due nobili amanti»).

        К главе VIII

… играла таких героинь, как леди Макбет или мать Гамлета… влюбленной Дездемоны или Джульетты… - Это героини трагедий Шекспира - соответственно: «Макбет», «Гамлет»,
«Отелло», «Ромео и Джульетта».



… овеяна той неоспоримой непорочностью, что заставляет относиться с уважением даже к Венере Медицейской, несмотря на ее наготу. - Венера Медицейская - одна из многочисленных античных копий Афродиты Книдской Праксителя; находится во Флоренции.
        Пракситель (ок. 390 - ок. 330 до н. э.) - древнегреческий скульптор; работал главным образом в Афинах. Мраморная статуя «Венеры Книдской», как и другие его произведения, отличает чувственная красота и одухотворенность.



… ее прическу опоясывала нить с нанизанными цехинами… - Цехин - старинная золотая венецианская монета, чеканившаяся с XIII в.; с середины XVI в. подобные монеты чеканились во многих странах Европы и назывались дукатами.



… словно какая-нибудь уроженка античного Книда или Пафоса, к которой явилась сама Венера… - Книд, Пафос - античные приморские города: первый - в Карии, исторической области в нынешней Турции; второй - на острове Кипр, где особенно почиталась Венера и были выстроены храмы в ее честь.



… вся моя вера в физиогномику пошла бы прахом. - Физиогномика - учение о соответствии черт лица и других особенностей телесного строения свойствам личности; особенно вошло в моду в Европе в кон. XVIII в. после трактата
«Физиогномические фрагменты» (1775-1778) швейцарского писателя, философа, поэта и протестантского теолога Иоганна Каспара Лафатера (1741-1801).

        К главе IX

… к чудесной стране Катай, что открыл Марко Поло… - Марко Поло (ок. 1254-1324) - итальянский купец-путешественник; в 1271-1273 гг. совершил путешествие в Китай, находившийся тогда под властью монголов, где прожил около 17 лет. «Книга Марко Поло», написанная с его слов (в ней использованы также рассказы его отца и дяди - Никколо и Маффео Поло, - посетивших Китай ранее) и повествующая, в частности, о путешествии в эту страну, была одним из первых источников знаний европейцев о странах Центральной, Восточной и Южной Азии.
        Катай - старинное европейское название Китая.



«Кларисса Гарлоу» (1747-1748) - роман С. Ричардсона, весьма популярный в XVIII - первой трети XIX в.
        Кларисса, его чистая и привлекательная героиня, тяготится суровым и жестоким бытом своей семьи; легкомысленный аристократ Ловелас увлекает ее обещанием избавить от гнета окружающих; она верит его сладким речам, а он уводит ее в притон, одурманивает и лишает чести. Добродетельная девушка не может мириться со своей судьбой, заболевает и умирает.
        Ричардсон, Сэмюэл (1689-1761) - английский писатель, автор психологических сентиментальных семейно-бытовых романов: «Памела, или Вознагражденная добродетель», «История сэра Чарлза Грандисона», «Кларисса Гарлоу».



… принц Уэльский, впоследствии ставший королем Георгом IV. - Имеется в виду наследник английского престола принц Уэльский Георг (1762-1830); в 1811-1820 гг., во время болезни своего отца Георга III, - регент Англии; в 1820-1830 гг. король под именем Георга IV; был известен распутным образом жизни.



… кажутся шелестом крыл Оберона и Титании. - Оберон и Титания - персонажи комедии Шекспира «Сон в летнюю ночь», царь и царица фей и эльфов (сказочных волшебниц и добрых духов природы).

        К главе X

… Это не была Венера Праксителя или фидиевская Победа, но несомненно одна из граций, изваянных Жерменом Пилоном. - О Венере Книдской см. примеч к гл. VIII.
        Фидий (ок. 490-432/431 до н. э.) - древнегреческий скульптор, архитектор, мастер литейного дела и декоратор; в 450 г. до н. э. руководил художественным оформлением Афин, способствуя их превращению в культурный центр всей Греции; произведения его до нашего времени не сохранились, и представление о них дают описания в литературе и многочисленные копии; одна из прославленных его скульптур - статуя Афины Промахос («промахос» - «предводительница в битвах») в Афинах; вероятно, именно она и имеется здесь в виду.
        Пилон, Жермен (1535-1590) - известный французский скульптор, занимавший при дворе короля Карла IX (см. примеч. к гл. XL) пост главного контролера портретных изображений и наблюдавший также за чеканкой монет и медалей. Самое известное произведение Пилона - скульптурная часть надгробного памятника королю Генриху II (1519-1559; правил с 1547 г.), созданного для аббатства Сен-Дени (три фации, поддерживавшие бронзовую урну, в которой хранилось сердце короля).
        Грации (древнегреческие хариты) - первоначально античные божества плодородия; затем богини красоты и радости, олицетворения женской прелести.



… пропитываясь этим возбуждающим духом… что некогда делал Байи местом, столь опасным для добродетели римских матрон. - Байи (соврем. Байа) - приморское селение близ Неаполя, курорт с теплыми сернистыми источниками; во времена Римской империи было излюбленным местом отдыха и развлечений римской знати, отличаясь легкостью царивших там нравов.
        Возможно, здесь скрыт намек на строки римского поэта Проперция (Секст Аврелий Проперций; ок. 47 - ок. 15 до н. э.):

        Только как можно скорей покинь ты развратные Байи:
        Многих к разлуке привел берег злокозненный их,
        Берег, что исстари был целомудренным девам враждебен.
        Сгиньте ж, любви палачи - байские злые ключи!

    («Элегии», 1, 11, 27-30; перевод Л. Остроумова.) Матрона - в Древнем Риме знатная женщина, мать семейства.



… она потрясала в сцене, когда леди Макбет толкает мужа на преступление… - Имеется в виду сцена, в которой леди Макбет подговаривает мужа убить своего повелителя, шотландского короля Дункана (I, 7).



… она подбадривает супруга, напуганного призраком Банко… - Банко - военачальник, убитый по наущению Макбета. Чтобы напомнить ему о совершенных им преступлениях, на пиру перед Макбетом предстает призрак Банко, видимый только ему одному (III, 4).



… являет собою страшное зрелище ночных мук, терзающих убийцу… - Имеется в виду сцена (V, 1) трагедии «Макбет».

        К главе XI

… тот, о ком в Писании сказано, что он крадется, яко тать в нощи, уже наметил меня как свою будущую жертву… - Это ссылка на Первое послание апостола Павла к Фессалоникийцам (5: 2).
        Здесь героиня Дюма имеет в виду дьявола, хотя в Писании эта метафора подчеркивает неожиданность явления Всевышнего.



… древние приписывали пению сирен магическое очарование, власти которого Улисс смог избежать только потому, что привязал своих спутников к мачтам корабля, а себе залепил уши воском. - Сирены - в древнегреческой мифологии сказочные существа: полуптицы-полуженщины, заманивавшие своим пением мореходов на опасные места и губившие их; в переносном смысле сирена - коварная обольстительница.
        Улисс (рим. именование Одиссея) - центральный персонаж «Одиссеи» Гомера; проплывая мимо острова сирен, привязал себя к мачте, а остальным своим спутникам велел залепить уши воском («Одиссея», XII, 166-200).

        К главе XII

… Его уже успели приписать к команде коммодора Джона Пейна. - Коммодор - первый адмиральский чин в британском и некоторых других флотах.
        Пейн, Джон Уиллет (1752-1803) - английский контр-адмирал, друг и доверенное лицо принца Георга Уэльского, с 1788 г. - член парламента.



… мы постелили ей на канапе… - Канапе - небольшой диван с приподнятым изголовьем.



… судна… стоящего на якоре в русле Темзы, между Гринвичем и Лондоном. - Гринвич - город на Темзе в 6 км к востоку от Лондона; ныне вошел в состав Большого Лондона.



… Он студент университета в Кембридже… - Кембридж - университетский город в Англии, а также название старинного университета (основан в 1209 г.).

        К главе XIII

… мне необходимо получить согласие Адмиралтейства. - Адмиралтейство - в Англии кон. XVIII в. высший орган управления и командования военно-морскими силами.



… в Лондоне, в моем доме на Пикадилли. - Пикадилли - одна из самых престижных улиц и одноименная площадь в центре Лондона; район аристократических клубов, дорогих магазинов и увеселительных заведений.



… Любовь бесхитростна… - Следует иметь в виду, что Дюма использует в оригинале романа собственный перевод трагедии «Гамлет» (1847) на французский язык, выполненный рифмованным александрийским стихом в соавторстве с Франсуа Полем Мёрисом (1818-1905) и представляющий собой весьма вольное переложение английского подлинника. В оригинале Шекспира (и, разумеется, в русских переводах трагедии) приведенных далее стихов нет.



… плафон, украшенный фресками, достойными кисти Буше или Ватто. - Буше, Франсуа (1703-1770) - французский живописец, представитель стиля рококо; автор грациозных мифологических и пасторальных сцен, пейзажей, эскизов для шпалер.
        Ватто, Антуан (1684-1721) - французский живописец и рисовальщик; с изысканной нежностью воссоздавал мир тончайших душевных состояний.

        К главе XIV

… в ларчике - бирюзовый гарнитур в оправе с бриллиантами. - В ювелирный гарнитур обычно входят ожерелье, серьги, браслеты, перстни, налобное украшение и т. д.



… она приходит к милому дружку в Валентинов день… - То есть 14 февраля, в день святого Валентина (ум. ок. 270 г.); по неясным причинам этот день (по крайней мере уже с XV в.) считается праздником влюбленных.



… Когда Венере пришла фантазия воцариться над миром, она вышла из пены морской… - Согласно греческому мифу, богиня любви Афродита родилась из пены морской на острове Кифера (лат. Цитера) в Эгейском море. Еще в III в. до н. э. в Риме греческая Афродита была отождествлена с римской богиней садов Венерой, и это отождествление сохраняло силу во всей европейской культуре до XX в. Кстати, следует сказать, что оригинальный греческий миф о рождении Афродиты не столь поэтичен, как кажется. Согласно ему, Крон (Кронос), сын бога неба Урана и богини земли Геи, подстрекаемый матерью, спрятался в ее лоне и золотым серпом отсек отцу детородный член во время совокупления. Этот член упал в море около острова Кифера, и из пены, образованной морской водой, кровью и семенем, и родилась Афродита.



… При царе Кандавле такая попытка кончилась слишком плохо… - Кандавл - царь Лидии (на западе Малой Азии), последний из династии Гераклидов. По легенде, приведенной греческим историком Геродотом (ок. 484-425 до н. э.), он был так пленен красотой своей жены Нисы, что втайне от нее показал ее без покрывал своему любимцу Гигесу. Взбешенная Ниса подговорила Гигеса покончить с опорочившим ее супругом и затем возвела убийцу на престол (I, 7-13).



… Да такая сумасшедшая самого царя Соломона с ума сведет… - Соломон - царь Израильско-Иудейского царства в 965-928 гг. до н. э.; согласно библейской традиции, славился необычайной мудростью и любвеобильностью.

        К главе XV

… Кардинал де Роган был погружен в поиски философского камня… - Луи Рене Эдуар, принц де Роган-Гемене (1734-1803) - кардинал и верховный капеллан французской армии, первый придворный священник; погрязнув в долгах, поддался на уговоры Калиостро, обещавшего ему быстрое обогащение, что повлекло серию публичных скандалов; персонаж романа Дюма «Ожерелье королевы». Философский камень - по представлениям средневековых алхимиков, чудодейственное вещество, способное превращать обычные металлы в золото.



… Калиостро, как нас уверяли, изобрел эликсир бессмертия… - Калиостро, Алессандро, граф де (настоящее имя - Джузеппе Бальзамо; 1743-1795) - знаменитый авантюрист, один из лидеров европейского масонства; персонаж романа Дюма «Джузеппе Бальзамо».



… Месмер - способ исцелять все недуги посредством магнетизма… - Месмер, Фридрих Антоний (1734-1815) - немецкий врач, автор т. н. теории «животного магнетизма» («месмеризма»), якобы универсального средства для исцеления всех болезней.



… Франклин победил молнию и заставил ее, плененную, бежать по проводам, проложенным под землей… - Франклин, Бенджамин (1706-1790) - американский ученый, естествоиспытатель (известен своими трудами по электричеству; изобрел громоотвод) и экономист, просветитель, писатель и государственный деятель; участник борьбы североамериканских колоний за независимость; в 1776-1785 гг. дипломатический представитель США во Франции.



… Монгольфье обещали проложить человечеству дорогу в небесных просторах. - Монгольфье - братья Жозеф (1740-1810) и Этьенн (1745-1799). - французские изобретатели воздушного шара; первые полеты наполненного теплым воздухом воздушного шара состоялись в 1783 г.



… Я видела Лекена и мадемуазель Рокур… - Лекен, Анри Луи (1728-1778) - с 1750 г. ведущий актер Комеди Франсез (см. примеч. к гл. XV).
        Мадемуазель Рокур - Франсуаза Мария Антуанетта Сокеротт-Рокур (1756-1815), французская трагическая актриса; дебютировала в 1772 г. и имела чрезвычайный успех; играла в Комеди Франсез; во время Революции из-за своих роялистских убеждений некоторое время находилась в тюрьме.



… сидела на представлении «Оросмана», «Аталии» и «Британика»… - Оросман - персонаж
«Заиры» (1732), трагедии в стихах Вольтера (см. примеч. к гл. XXVI).

«Аталия» (поставлена в 1702 г.) и «Британик» (1669) - пятиактные трагедии в стихах Расина (см. там же).



… слушала «Ифигению в Тавриде» Глюка и «Дидону» Пиччини. - Глюк, Кристоф Виллибальд (1714-1787) - композитор, один из реформаторов оперы в XVII в; работал в Вене и Париже; превратил оперу в музыкальную трагедию, проникнутую героикой.

«Ифигения в Тавриде» (1788) - опера Глюка, написанная на либретто французского лирического поэта Никола Франсуа Гийяра (1752-1814) по мотивам трагедии греческого драматурга Еврипида (ок. 480 - ок. 406 до н. э.).
        Пиччини, Никколо (1725-1800) - итальянский композитор, автор множества опер, из которых лучшими считаются комические; в 1776 г. был приглашен в Париж, где сторонники итальянской оперы противопоставляли его Глюку, что вызвало т. н. «войну глюкистов и пиччинистов».

«Дидона» (1783) - одна из лучших опер Пиччини, поставленная во французской столице в разгар его соревнования с Глюком; имела огромный успех.



… Живописец Грёз, певец и почитатель невинности, написал мой портрет. - Грёз, Жан Батист (1725-1805) - французский живописец, представитель сентиментализма; в своих картинах прославлял добродетели третьего сословия; его работам присущи оттенок чувствительности и идеализация натуры, порой слащавость (особенно в изображениях женских и детских головок).



… Война с Америкой становилась все более ожесточенной; Франция угрожала принять в ней участие на стороне противника… - Имеется в виду Война за независимость (1775-1783) североамериканских колоний Англии, в результате которой эти колонии добились самостоятельности и образовали новое государство - Соединенные Штаты Америки. Франция, которой было выгодно ослабление ее вечной соперницы Англии, первоначально оказывала восставшим колониям помощь дипломатическими средствами, а также военными материалами и добровольцами, однако в 1778 г. она вступила в войну на стороне колоний; французская армия и флот значительно способствовали победе восставших.



… Я два раза видела королеву: один раз в Опере… второй - в Комеди Франсез… - Королева - Мария Антуанетта (1755-1793), с 1770 г. жена будущего короля Людовика XVI, казненная во время Французской революции.
        Парижская Опера (в ту эпоху носила название Королевской академии музыки) - основана в 1669 г.; один из крупнейших оперных театров в Европе.
        Комеди Франсез - государственный драматический театр в Париже, основанный в
1680 г.; сохраняет в своем репертуаре классические традиции.



… через три года г-жа Лебрен, ее придворная художница, прибыла в Лондон… - Лебрен (Элизабет Виже, более известная под именем госпожа Виже-Лебрен; 1755-1842) - французская художница-портретистка; в 1789 г. эмигрировала; во время эмиграции некоторое время работала в России; вернулась во Францию в 1809 г.



… Ныне этот портрет находится в галерее Лувра. - Лувр - первоначально королевский дворец в Париже; с 1791 г. - художественный музей с богатейшим собранием древнеегипетского, античного и западноевропейского искусства.



… у него ведь дом на Хеймаркете. - Хеймаркет - улица в центре Лондона; примыкает с одной стороны к кварталу аристократических клубов, а с другой - к Пикадилли.

        К главе XVI

… он обитал в великолепном доме на Брук-стрит, на углу Гросвенор-сквер… - Гросвенор-сквер - небольшая площадь в центральной части Лондона, расположенная к югу от Оксфорд-стрит, близ восточной границы Гайд-парка; своим названием обязана английским аристократам Гросвенорам, имевшим здесь свой фамильный особняк.
        Брук-стрит - улица, параллельная Оксфорд-стрит; выходит к Гайд-парку.



… подобно Психее, обнимающей Амура… - В античной мифологии Психея - прекрасная царская дочь, внушившая любовь Амуру (Эроту), за что Венера, его мать, навлекла на нее различные испытания; Амур, однако, сумел сделать ее бессмертной, она стала его супругой и была принята в сонм богов.

        К главе XVIII

… Открылись Эпсомские скачки - эта новинка тотчас стала и самой модной. - Эпсом - город в графстве Суррей (в Южной Англии); славится своими скачками (дерби), превратившимися в народное празднество.


        Ландо (от названия города Ландау в Германии) - четырехместная карета с откидывающимся в две стороны верхом.



… великолепное поместье Ап-Парк, в графстве Сассекс. - Сассекс - графство на юге Англии.



… воображала, будто кошелек сэра Гарри неисчерпаем, словно кошелек Фортунатуса. - Фортунатус - герой немецкой народной книги, созданной в XV в.; ему достается волшебный кошелек, благодаря которому он может исполнить любое свое желание, что влечет для него многие бедствия.



… семья соглашается вырвать меня из рук судебных исполнителей и атторнеев… - Атторней - в англоязычных странах доверенный представитель, оказывающий юридические услуги частным лицам или компаниям.

        К главе XIX

… Ближайший город называется Натли. - Натли - городок в графстве Сассекс.



… Дилижанс проходил через Натли дважды в сутки - из Льюиса в Лондон и обратно. - Натли отстоит от Льюиса, главного города Сассекса, на 12 км к северу.

        К главе XX

… пошла по Пикадилли к Олд-Бонд-стрит… - Олд-Бонд-стрит - проложена в 1680 г.; ведет от Пикадилли в северо-западном направлении к Оксфорд-стрит.



… Карета свернула на Хай-стрит… - Возможно, имеется в виду Сент-Джайлс-Хай-стрит, примыкающая с юга к Оксфорд-стрит у ее восточного окончания.



… метнулась на Дин-стрит и спустилась к Стренду. - Дин-стрит - расположена в восточной части центрального Лондона; ведет от Оксфорд-стрит в сторону Стренда.



… Мистер Шеридан… не имел возможности быть мне полезным из-за пожара, уничтожившего театр Друри-Лейн, где он был директором… - Друри-Лейн горел несколько раз; после пожара 1791 г. здание театра было снесено; новое его здание было отстроено стараниями Шеридана в 1794 г.



… он обитает где-то неподалеку от Кавендиш-сквер… - Кавендиш-сквер - большая площадь с садом в северо-западной части Лондона XVIII в., к северу от Оксфорд-стрит.

        К главе XXI

… Миссис Лав - было ли то прозвищем, данным ей завсегдатаями дома, или капризом случая? - Английское слово love(«лав») означает «любовь».



… Ладно, ладно, мисс Кларисса! - Миссис Лав иронически называет Эмму именем Клариссы Гарлоу, героини романа С. Ричардсона (см. примеч. к гл. IX).



… надела белье, способное удовлетворить самой придирчивой требовательности какой-нибудь Анны Австрийской. - Анна Австрийская (1601-1666) - дочь испанского короля Филиппа III, королева Франции с 1615 г., жена Людовика XIII (1601-1643; король с 1610 г.), мать Людовика XIV, в годы его несовершеннолетия - регентша.



… некий латинский поэт, чье имя Гораций… - Квинт Гораций Флакк (65-8 до н. э.) - древнеримский поэт, необычайно популярный в эпоху Возрождения и нового времени; автор сатир, од и посланий на морально-философские темы.

        К главе XXII

… Зовут меня доктор Грехем, я друг Месмера и Калиостро, занимаюсь демонстрацией мегалоантропогенетических опытов. - Грехем, Джеймс (1745-1794) - английский врач, известный своими мистификациями; родился в Шотландии в семье шорника; закончил Эдинбургский университет, где получил специальность медика по болезням глаз и уха-горла-носа; несколько лет провел в Северной Америке; вернувшись в Англию, в
1775 г. поселился в Лондоне и открыл необычное медицинское заведение, сведения о котором поражали воображение англичан и рождали самые фантастические слухи; холл дома Грехема, расположенный рядом с входом, был украшен костылями, от которых отказались его пациенты; в верхних комнатах находились замысловатые опутанные проводами электрические машины, магнетическое кресло, специальная ванна, через которую пропускался электрический ток, различные химические препараты; составными элементами действа, призванного удивить и покорить пациента, были также живописные полотна, скульптура, оконные витражи; впечатление усиливали музыка, благовония и, наконец, огромного роста ливрейные лакеи; в 1781 г. Грехем демонстрировал публике Эмму Лайонну в виде богини здоровья.



… один из сеансов, которые вы даете на Олд-Бейли. - Олд-Бейли - улица в районе Сити, по которой в средние века проходила городская стена; на ней располагалась знаменитая Ньюгейтская долговая тюрьма.



… богиня Гигиен, как вы назвали ее, возлежит на особом ложе, названном вами ложем Аполлона. - Гигиея - в греческой мифологии дочь бога-врачевателя Асклепия, богиня здоровья.



… Клеомен… был вынужден отобрать до пяти десятков красивейших гречанок, чтобы они позировали ему для Венеры Медицейской. - Клеомен (примерно I в. до н. э.) - древнегреческий скульптор, подражавший Праксителю; принадлежность его резцу статуи Венеры Медицейской (см. примеч к гл. VIII) сомнительна.


        Гинея - английская золотая монета; разница между фунтом и гинеей в ту эпоху заключалась не только в том, что одна гинея равнялась двадцати одному шиллингу, а один фунт - двадцати, но прежде всего в том, что фунты были ассигнациями, реальная стоимость которых значительно уступала номиналу, а гинеи - полновесной золотой монетой.



… Когда афинская куртизанка Мнесарета была осуждена за неуважение к святыням, что сделал ее защитник Гиперид? - Гиперид (390-322 до н. э.) - один из известнейших афинских ораторов; в изложении Квинтилиана (ок. 35 - ок. 96), древнеримского оратора и теоретика ораторского искусства, автора «Наставлений оратору», откуда известен приведенный здесь анекдот, Гиперид таким образом защищал гетеру Мнесарету, более известную под именем Фрины и служившую, в частности, натурщицей Праксителю для его статуи Афродиты.



… заседавшие на ареопаге не только признали ее невиновной, но и поголовно пали на колени. - Ареопаг - высший орган судебной и политической власти в Древних Афинах.



… я сыграю роль Данаи, но золотой дождь, который прольется на меня, способен в этом мире смыть почти любые пятна. - Даная - в греческой мифологии дочь аргосского царя Акрисия, мать Персея, одного из величайших героев. Желая избежать судьбы, предсказанной ему оракулом (смерти от руки сына Данаи), Акрисий заточил свою дочь в подземелье, но влюбленный в нее Зевс проник в темницу в виде золотого дождя, и она родила сына Персея. Услышав голос Персея, Акрисий спустился в подземелье, увидел внука и повелел бросить его и мать в сундуке в море. Однако они спаслись, и Персей совершил великие подвиги. Акрисий все же не ушел от судьбы: причиной его смерти случайно стал диск, брошенный рукой Персея во время состязаний.

        К главе XXIII

… Ведь даже Руссо в своей «Исповеди» изобразил не человечество, а лишь одного человека… - Руссо, Жан Жак (1712-1778) - французский философ и писатель; его автобиографическая «Исповедь» (1766-1769; опубликована в 1781 и в 1789 гг.) - один из блестящих образцов ранней психологической прозы.



… сама Венера, пойманная в сеть своим ревнивым супругом, не вызывала у богов Олимпа такого восхищения… - В «Одиссее» (VIII, 266-366) приведена любовная история Афродиты и бога войны Арея: во время свидания их хитроумно приковал к ложу невидимой глазу сетью супруг Афродиты, бог-кузнец Гефест, и в таком виде они предстали перед смеющимися над ними богами.
        Олимп - горный массив в Греции; в античной мифологии и поэзии - священная гора, местопребывание верховных богов.



… доктор Грехем приступил к своим пассам… - Пассы - медленные движения рук врача вдоль лица и тела гипнотизируемого при введении его в состояние гипноза.



… хвалы, обращаемые к владычице Книда и Пафоса… - То есть к Афродите (см. примеч. к гл. VIII).

        К главе XXIV

… Венок из виноградных листьев, смешанных с гроздьями, по-видимому, ожидал Эригону. - Эригона - в греческой мифологии дочь Икария, научившегося виноделию у Диониса, бога плодоносящих сил земли, виноградарства и виноделия.



… Ромни написал с меня серию этюдов, а также закончил начатую Эригону, создав затем еще Венеру, Калипсо, Елену, Юдифь и Ревекку. - Калипсо - нимфа, владычица острова Огигии, где в течение семи лет удерживала Одиссея.
        Елена - в греческой мифологии спартанская царица, дочь Зевса, прекраснейшая из женщин, из-за похищения которой началась Троянская война.
        Юдифь - персонаж Ветхого завета: благочестивая вдова, спасшая свой город от нашествия ассирийцев, пленив своей красотой их вождя Олоферна и затем убив его.
        Ревекка - по ветхозаветному преданию, жена Исаака, прародителя еврейского народа.



… отпрыск благородного семейства Уорвиков… - Уорвики - старинное семейство, возвысившееся при короле Вильгельме I Завоевателе (ок. 1027-1087; правил с 1066 г.
        и угасшее в XV в.; новые графы Уорвики, получившие свой титул в сер. XVIII в., не были потомками этого древнего рода.



…вы можете последовать примеру Улисса. Прикажите рулевому править в открытое море, подальше от острова Цирцеи, или заткните уши воском. - Цирцея (Кирка) - в древнегреческой мифологии и в «Одиссее» Гомера волшебница, владычица острова Эя на Крайнем Западе земли; держала у себя в плену целый год Одиссея (рим. Улисса), а его спутников ударом жезла превратила в свиней. В переносном смысле - коварная обольстительница.
        Здесь упомянуты сразу два мифологических мотива: чары Цирцеи и пение сирен (см. примеч. к гл. XI).

        К главе XXV

… к леди Крейвен, ставшей впоследствии знаменитой маркграфиней фон Анспах… - Крейвен, Элизабет (урожд. Беркли; 1750-1828) - английская писательница; в 1765 г. вышла замуж за графа Крейвена, от которого имела семерых детей; развелась с ним в
1781 г.; затем жила при различных европейских дворах; в Анспахе (в Юго-Западной Германии, в Баварии) стала любовницей, а затем и женой маркграфа фон Анспаха (см. примеч. к гл. XLV); в 1791 г., после того как по ее настоянию маркграфство Анспах было продано Пруссии, жила с мужем в Лондоне вплоть до его смерти в 1806 г., а затем уехала в Неаполь; писала стихи, пьесы; оставила весьма интересные «Мемуары» (1825).



… Он по рождению шотландец, молочный брат короля Георга Третьего, старый ученый, археолог, геолог… Его зовут сэр Уильям Гамильтон… - Георг III (1738-1820) - английский король и курфюрст германского государства Ганновер в 1760-1820 гг.; стремился к личному правлению страной; периодически страдал умопомешательством и в
1811 г. окончательно сошел с ума; в годы его царствования Англия стала ведущим участником европейских коалиций против революционной, а потом наполеоновской Франции.
        Гамильтон, Уильям (1730-1803) - происходил из древнего аристократического рода герцогов Гамильтонов, но, как младший сын, не унаследовал ни состояния, ни титула; в молодости имел определенно выраженную склонность к изучению естественных наук и археологии, но из-за отсутствия достаточных средств вынужден был около одиннадцати лет прослужить в гвардии (с 1747 г.); после женитьбы на своей родственнице Кэтрин Гамильтон, владевшей богатым поместьем, получил возможность оставить военную службу; в 1764 г. благодаря связям в высшем свете был назначен на пост посла в Неаполе, который занимал 36 лет; при назначении получил рыцарский крест ордена Бани и право называться сэром; в 1782 г. овдовел; в сентябре 1791 г. женился на Эмме Лайонне, с которой познакомился во время приезда в Лондон в 1784 г.



… если министерство падет и мистер Фокс… перестанет быть министром… - Фокс - см. примеч. к гл. XXVI.



… в истории даже для куртизанок есть свои ранги: я побыла Фриной, потом стала JIauc, теперь мне осталось дорасти до Аспазии. - Фрина - см. примеч. к гл. XXII.
        Лаис - имя нескольких знаменитых куртизанок, самая известная из которых жила в Коринфе (вторая пол. IV в. до н. э.) и пользовалась благосклонностью знаменитейших государственных мужей и художников Греции.
        Аспазия (или Аспасия) из Милета - одна из выдающихся женщин античности, вторая жена знаменитого афинского государственного деятеля Перикла (ок. 495-429 до н. э. , которую, однако, современники часто изображали в комедиях как гетеру (поскольку она не имела афинского гражданства и ее брак с Периклом считался не вполне законным).



… Аспазия - подруга Сократа и Алкивиада, жена Перикла, чье слово немало значило в решении государственных дел Греции, в том числе таких, как Самосская, Мегарская и Пелопоннесская войны… - Сократ (470/469-399 до н. э.) - древнегреческий философ; один из родоначальников диалектики; почитался в древности как идеал мудреца; был обвинен в «поклонении новым божествам» и «развращении молодежи»; приговоренный к смерти, он выпил яд цикуты.
        Алкивиад (ок. 450-404 до н. э.) - полководец, дипломат и политический деятель Древних Афин; отличался необычайной красотой, крайней аморальностью и политической беспринципностью; в юности его воспитанием некоторое время занимался Сократ. Самосская война - имеется в виду подавленное Периклом восстание жителей острова Самос (441-439 до н. э.), добивавшихся независимости от Афин.
        Мегара - торговый город в Средней Греции, купцам которого афинское собрание в
432 г. до н. э. запретило торговать в Афинах и остальных городах Афинского союза, что явилось одним из поводов Пелопоннесской войны - серии войн за господство в Греции между Афинами и Спартой (431-404 до н. э.).



… вы просто философ, проповедник платонической любви. - То есть любви чисто духовной.

        К главе XXVI

… на берегу залива Форт, между Масселборо и Престонпенсом, в восьми льё от Эдинбурга. - Имеется в виду Ферт-оф-Форт - глубокий залив Северного моря на восточном побережье Шотландии; на его южном берегу находится столица Шотландии - Эдинбург.
        Масселборо - город на берегу залива Ферт-оф-Форт, несколько восточнее Эдинбурга.
        Престонпенс - городок на берегу залива Ферт-оф-Форт, в 3 км к востоку от Масселборо.



… я узнала множество легенд об Уоллесе, о Роберте Брюсе, Монтрозе и Карле Эдуарде; осмотрела комнату, где был убит Риччо, и замок, послуживший тюрьмой для Марии Стюарт. - Уоллес, Уильям (ок. 1272-1305) - национальный герой Шотландии, боровшийся за независимость ее от Англии; возглавил вспыхнувшее в стране в 1297 г. восстание крестьян, горожан и части феодалов против английских наместников и проанглийских баронов.
        Роберт I Брюс (1274-1329) - шотландский король с 1306 г., национальный герой шотландского народа в борьбе за независимость; 24 июня 1314 г. в битве у реки Баннокберн разбил войско короля Англии Эдуарда II. Англия признала Роберта Брюса королем Шотландии в 1328 г.
        Брюсы - нормандский род, который пришел в Англию вместе с Вильгельмом I Завоевателем и получил от него огромные владения в Шотландии.
        Монтроз, Джеймс Грехем, маркиз (1612-1650) - сподвижник английского короля Карла I (см. примеч. к гл. LIII); казнен за выступление на его стороне против войск Кромвеля.
        Карл Эдуард (прозванный Претендентом; 1720-1788) - сын короля Якова II Стюарта (см. примеч. к прологу); боролся за английский престол; в 1745 г. возглавил восстание своих сторонников, но в 1746 г. был разбит в битве под Каллоденом (в Шотландии) и эмигрировал.
        Риччо, Давид - итальянский музыкант; секретарь и возлюбленный Марии Стюарт; заколот на ее глазах в 1566 г.
        Мария Стюарт (1542-1587) - королева Шотландии (1542-1567) и Франции (1559-1560); известна своей трагической судьбой: католичка, свергнутая с престола восставшими протестантскими лордами, она бежала в Англию, где как претендентка на английский престол была арестована и после многолетнего заключения казнена. Существует несколько замков, где Мария Стюарт пребывала в заточении, но здесь, вероятно, имеется в виду ее собственный замок Холируд, где она и Риччо были застигнуты с поличным ее супругом с 1565 г. Дарнлеем, лордом Генри Стюартом (1545-1567), который приказал убить Риччо и превратил апартаменты жены в место ее заключения, откуда она вскоре бежала; однако это может быть и замок Лохливен, где она в
1567 г. подписала отречение от шотландского престола.



… снял для нас дом, выходящий фасадом на Грин-парк… - Грин-парк - см. примеч. к гл. VII.



… книгой прозы или стихов, написанных на языке Расина и Вольтера. - Расин, Жан (1639-1699) - французский поэт и драматург; автор пьес на библейские и исторические сюжеты.
        Вольтер (настоящее имя - Мари Франсуа Аруэ; 1694-1778) - французский писатель и философ-просветитель; сыграл огромную роль в идейной подготовке Великой французской революции.



… Свергнув министерство Питта, Чарлз Фокс в 1782 году получил портфель министра иностранных дел и тотчас заключил мир с Америкой и Францией. - Здесь описан эпизод политической борьбы между двумя ведущими в то время политическими партиями Англии: вигами и тори.
        Питт, Уильям Младший (1759-1806) - премьер-министр Великобритании в 1783-1801 и
1804-1806 гг., один из главных организаторов коалиции европейских государств против революционной, а затем и наполеоновской Франции.
        Фокс, Чарлз Джеймс (1749-1806) - входил в радикальное крыло вигов и выступал против войны с североамериканскими колониями и революционной Францией.



… сведения о лихоимствах, чинимых Ост-Индской компанией… - Имеется в виду Ост-Индская компания (1600-1858) английских купцов, торговавшая с Ост-Индией (куда входила территория современной Индии и некоторых стран Южной и Юго-Восточной Азии); имела собственную армию и аппарат колониального управления. Огромные средства, получаемые Компанией, давали ей возможность вмешиваться в политическую жизнь самой Англии, подкупать людей в правительственных кругах и депутатов, которые прикрывали преступления, творимые в Индии чиновниками Компании; кроме того, ее монопольные права затрудняли английскую торговлю с колониями. В связи с этим назрел вопрос о реорганизации управления Индией. В 1784 г. Фокс внес в палату общин законопроект, по которому Ост-Индская компания ставилась под контроль парламента в лице семи выбранных им комиссаров; кандидатуры служащих в Индии должны были утверждаться парламентской комиссией. Билль Фокса прошел палату общин, но был отклонен палатой лордов, что привело к падению кабинета министров и отставке Фокса.



… проиграв в Верхней палате… - Английский парламент состоит из двух палат: Верхней (палаты лордов) и Нижней (палаты общин).



… пребывает в Лондоне, в своем особняке на Флит-Стрит. - Флит-стрит - находится в районе Сити; продолжает Стренд к востоку; на этой улице с нач. XVIII в. располагались издательства крупнейших газет.



… мне неизвестна статуя, будь то создание самого Праксителя или Лисиппа, которая сравнялась бы с вами в совершенстве. - Пракситель - см. примеч. к гл. VIII.
        Лисипп (вторая пол. IV в. до н. э.) - древнегреческий скульптор, придворный художник Александра Македонского.

        К главе XXVII

… отправилась на Флит-стрит пешком через Пелл-Мелл и Стренд. - Пелл-Мелл - старинная улица в центре Лондона (впервые отмечена на карте в 1658 г.); расположена к западу от Стренда, в направлении к Грин-парку; своим названием обязана старинной игре, напоминающей крокет.

        К главе XXVIII

… озарены солнцем Средиземноморья, прежде светившим мне разве что сквозь строфы Тассо и Ариосто! - Тассо, Торквато (1544-1595) - итальянский поэт, автор героической поэмы «Освобожденный Иерусалим» (1580), одного из известнейших произведений мировой литературы.
        Ариосто, Лудовико (1474-1533) - итальянский поэт и драматург, автор героической рыцарской поэмы «Неистовый Роланд» (1516).



… отпрыск одной из боковых ветвей этого прославленного рода, берущего свое начало от самого легендарного графа Ричарда Невилла, которого прозвали «делателем королей»… - Ричард Невилл граф Уорвик (1428-1471) играл выдающуюся роль во время т. н. войны Алой и Белой розы (1455-1485) - борьбы за престол двух ветвей английского королевского дома: Ланкастеров (в гербе их была алая роза) и Йорков (в гербе - белая роза); переходя с одной стороны на другую, способствовал возведению на царство нескольких представителей враждующих династий, за что был прозван
«делателем королей»; погиб в бою.

        К главе XXIX

… вы не Эмма, вы Гемма! - Гемма (от лат. gemma - «перл», «жемчужина») - здесь: драгоценное украшение.



… поцеловал ее так почтительно, как будто перед ним была сама Мария Каролина. - Мария Каролина Габсбургская (1752-1814) - жена Фердинанда IV, с 1768 г. неаполитанская королева, дочь императрицы Марии Терезии и сестра французской королевы Марии Антуанетты, казненной в 1793 г. во время Революции; отличалась неукротимой ненавистью к Французской республике и передовым идеям; была вдохновительницей антифранцузской политики своего королевства и расправы с неаполитанскими республиканцами.

        К главе XXX

… засвидетельствовать свое почтение императору Иосифу II… - Иосиф II (1741-1790) - император Священной Римской империи с 1765 г.; до 1780 г. - соправитель своей матери Марии Терезии; провел в своих владениях ряд реформ в духе просвещенного абсолютизма.



… мы побывали в Венеции, Ферраре, Болонье и Риме. - Венеция - город и порт в Северной Италии, административный центр области Венето; расположена на островах лагуны Адриатического моря; в X в. формально получила статус самостоятельной республики; в средние века играла большую роль в политической жизни Европы и в ее торговле с Востоком; в результате войн Французской республики и Империи отошла к Австрии (1797-1805), затем до 1814 г. была в составе наполеоновского Итальянского королевства, после чего снова стала австрийским владением; в 1866 г. вошла в состав объединенного Итальянского королевства.
        Феррара - город в Северной Италии в области Эмилия Романья, административный центр одноименной провинции; с кон. XVI в. - папское владение; в 1796-1814 гг. входила в состав итальянских земель, принадлежавших Франции; в 1860 г. вошла в состав объединенного Итальянского королевства.
        Болонья - древний город в Северной Италии, административный центр одноименной провинции и области Эмилия Романья; известна старейшим в Европе университетом (XI в.); в нач. XVI в. была захвачена римскими папами; в 1796-1814 гг. входила в состав вассальных по отношению к Франции государств Италии - Цизальпинской республики и Итальянского королевства; в 1815 г. вернулась под власть Рима; в
1860 г. вошла в состав объединенного Итальянского королевства.



… в Рим - не скажу в главный город христианского мира, но в столицу Цезарей… - Цезарь, Гай Юлий (102/100-44 до н. э.) - древнеримский полководец, политический деятель и писатель, диктатор; был убит заговорщиками-республиканцами.
        После смерти Юлия Цезаря правители Рима носили тройной титул «император Цезарь Август» и считались прямыми потомками диктатора.



… Пий VI занимал резиденцию на площади Святого Петра в течение тринадцати лет… - Пий VI (в миру - граф Джованни Анджело Браски; 1717-1799) - римский папа с 1775 г.
        во время Итальянской кампании 1796-1797 гг. французы вынудили его подписать сначала перемирие (1796 г.), а затем по Толентинскому миру (февраль 1797 г.) согласиться с потерей ряда территорий Папского государства (Болоньи и Феррары) и выплатить большую денежную контрибуцию; после провозглашения республики был изгнан из Рима; свои последние дни провел в заключении, во французской крепости Валанс.
        Площадь Святого Петра - расположена в центре Рима на правом берегу Тибра, у подножия Ватиканского холма; главная часть ее архитектурного ансамбля - папский собор святого Петра, построенный в XVI-XVII вв. при участии многих выдающихся архитекторов Италии; на нее выходят также некоторые из зданий Ватикана.



… будучи избран папой как преемник Климента XIV… - Климент XIV (в миру - Джованни Винченцо Лоренцо Ганганелли; 1705-1774) - римский папа с 1769 г.; распустил конгрегацию иезуитов, хотя и отказался публично осудить их деятельность, что способствовало в дальнейшем восстановлению ордена.



… колебался, не присвоить ли себе в новом качестве имя Формоз II… - Формоз (от лат.: formosus) - букв.: «изящный», «прекрасный». Римский папа под таким именем занимал святой престол с 891 г. по 896 г. Через несколько месяцев после смерти Формоза I тело его было вытащено из гробницы, осквернено и сброшено в Тибр.



… кардинал Руффо, старшина Священной коллегии, употребил всю свою власть… - Здесь речь идет о Томазо Руффо, двоюродном деде Фабрицио Руффо (см. примеч. к гл. XXXIII).
        Священная коллегия - конгрегация священной канцелярии, высшее ведомство по делам веры папской курии; осуществляет надзор за чистотой веры и морали, выносит суждения по этим проблемам, решает вопросы, связанные с браком.



… питал к молодому прелату расположение, подобия которого надлежит искать в античности: оно было сравнимо с любовью Сократа к Алкивиаду. - О разделенной любви Сократа к Алкивиаду (см. примеч. к гл. XXV) рассказывает Плутарх («Алкивиад», 4,
6-7).



… он вступил в тайную связь с любовницей кардинала Редзонико, племянника папы… - Имеется в виду римский папа Климент XIII (в миру - Карло Редзонико; 1693-1769; правил с 1758 г.), в основном известный своей поддержкой иезуитов, изгнанных из Португалии и Франции.



… папа предоставил ему место верховного казначея, которое впоследствии отнял у него славный Ганганелли… - То есть Климент XIV (см. примеч. выше).



… намерен прогуливаться в саду Квиринала, если дело происходило летом, или в парке Ватикана, если была зима… - Квиринал - дворец на одноименном римском холме; до
1870 г. служил одной из папских резиденций.
        Ватикан - комплекс дворцов и религиозных зданий в центре Рима, главная резиденция папы римского и высших учреждений католической церкви; мировой центр католицизма; создавался в течение нескольких столетий начиная с кон. XIV в.



… Управляющие коллегии Пропаганды добились согласия его святейшества присутствовать на одном из их ученых диспутов… - Имеется в виду папская конгрегация Пропаганды веры, ведомство папской курии по вопросам проповедования веры среди язычников, а также церковного управления территориями, не имеющими самостоятельных иерархий.



… африканец-неофит начал свою речь… - Неофит - новообращенный сторонник какого-либо учения или религии.



… что до прочих его племянников, в основном они стали кардиналами. - Когда Джованни Браски стал папой Пием VI, он вызвал в Рим своих племянников Онести (родом из городка Чезены), именовавших себя Браски-Онести. Старший, Лодовико (1748-1818), стал командующим папской гвардией.



… на беседах у княгини Боргезе… - Боргезе - знатное итальянское семейство, за одного из представителей которого впоследствии вышла замуж сестра Наполеона, Полина.



… в доме старого кардинала де Берниса, где царила непринужденность, присущая Франции, которую он представлял. - Франсуа Жоашен де Пьер де Бернис (1715-1794) - французский церковный и государственный деятель, дипломат и поэт; член Французской академии; фаворит Людовика XV; после успешного выполнения нескольких дипломатических миссий получил пост министра иностранных дел (1755-1758); способствовал вовлечению Франции в Семилетнюю войну (1756-1763); с 1768 г. посол в Риме; не принял Французскую революцию и остался в Риме, где и умер.



… не был еще знаком с таким способом использовать колокольчик, изобретенным г-жой де Ментенон, как известно, всего-навсего какую-нибудь сотню лет назад. - Ментенон, в девичестве Франсуаза д’Обинье, по мужу Скаррон, маркиза де (1635-1719) - фаворитка Людовика XIV, на которой он тайно женился в 1684 г. после смерти своей первой жены Марии Терезы.



… предметом разговора были Шекспир, Бен Джонсон, Расин, Корнель, Мольер. - Шекспир - см. примеч. к гл. VII.
        Джонсон, Бенджамин (Бен; 1573-1637) - английский драматург, теоретик драмы.
        Расин - см. примеч. к гл. XXVI.
        Корнель, Пьер (1606-1684) - французский драматург, автор трагедий.
        Мольер (настоящее имя - Жан Батист Поклен; 1622-1673) - французский драматург и театральный деятель.



… речь зашла о трагедии «Магомет», посвященной Ганганелли… - «Магомет, или Фанатизм» (1741) - трагедия Вольтера (см. примеч. к гл. XXVI).
        Ганганелли - Климент XIV (см. примеч. к гл. XXX).



… принц спутал Вольтера с Лютером. - Мартин Лютер (1483-1546) - профессор Виттенбергского университета, монах августинского ордена, основоположник Реформации; началом ее считается 31 октября 1517 г., когда Лютер прибил к дверям университетской церкви лист, содержавший 95 тезисов-возражений против индульгенций. Лютер считал, что грехи человеку может отпускать только Бог, что спасение дается исключительно верой, что человек непосредственно общается с Богом, а потому церковь как посредник между Христом и верующими не нужна, излишни посты, обеты, безбрачие духовенства, культ мощей и икон, не существует особой благодати священства, решения пап и Соборов есть человеческое мнение, а истина содержится в Писании, которое каждый может читать и толковать. Идеи Лютера нашли отклик по всей Европе, особенно в Германии.



… беседовали о Вене, об императорской картинной галерее. - Имеется в виду формировавшаяся со времен средневековья императорская коллекция - одно из богатейших художественных собраний в мире, которое включает картины различных национальных школ и большинства мастеров мирового значения; в 1800 г. на основе этой коллекции была открыта Императорская картинная галерея в Вене, первоначально размещавшаяся во дворце Верхний Бельведер; в XIX в. она продолжала пополняться новейшей живописью; в кон. XIX в. была перенесена в специально построенное в
1873-1881 гг. здание Музея истории искусств.



… погрузившись в созерцание «Ночи», полотна кисти Корреджо. - Корреджо (настоящее имя - Антонио Аллегри; ок. 1489-1534) - итальянский художник, автор многочисленных фресок и картин, преимущественно на религиозные и мифологические сюжеты. Созданная ок. 1530 г. картина «Святая ночь» (другое ее название - «Рождество») изображает поклонение пастухов новорожденному Христу.



… висевшая ранее в галерее Модены «Ночь» Корреджо, купленная Августом III, курфюрстом Саксонским, находится ныне в Дрездене. - Модена - древний город в Северной Италии в области Эмилия Романья, центр одноименной провинции; в
1452-1859 гг. - столица самостоятельного герцогства (за исключением 1797-1814 гг. ; в 1860 г. вошла в состав Сардинского, а затем объединенного Итальянского королевства.
        Август III (1696-1763) - курфюрст Саксонский (с 1733 г. под именем Фридрих Август II) и король Польский (с 1736 г.); польский трон занял при помощи России; тратил огромные средства на приобретение предметов искусства и содержание своего двора.
        Саксония - территория на востоке Германии; с X в. - самостоятельное феодальное владение; в XVIII в. - одно из крупнейших и экономически развитых германских княжеств, правители которого имели титул курфюрстов (т. е. князей-избирателей, участвовавших в выборах императора Священной Римской империи) и были викариями (заместителями) императора; в кон. XVIII - нач. XIX вв. участвовала в войнах против революционной Франции и Наполеона; в 1806-1813 гг. находилась в орбите французского влияния, за что саксонский курфюрст был возведен в сан короля; в
1871 г., сохранив некоторые самостоятельные права, вошла в состав Германской империи.
        Дрезден - главный город Саксонии; упоминается с 1216 г.; с 1485 г. - резиденция герцогов и курфюрстов Саксонии; с 1806 г. - столица Саксонского королевства; известен художественными и архитектурными памятниками.



… Лорд Гарвей, граф Бристольский, епископ Дерри, что в Ирландии… - Дерри (Лондондерри) - город в Северной Ирландии, у залива Лох-Фоул.



… поддельную родословную, которую в свое время изготовил адвокат Никола Давид для герцогов Гизов и которая восходила к самому Карлу Великому. - Генрих I, герцог Гиз, по прозванию Меченый (1550-1588), Людовик Лотарингский, кардинал де Гиз (1555-1588) и их дядя Карл, кардинал Лотарингский (1524-1574) - вдохновители Священной лиги, направленной по существу против французского короля Генриха III (1551-1589; правил с 1574 г.); пытались путем подложных документов доказать свои права на французский престол. Эпизод с поддельной родословной Лотарингского дома, к которому принадлежало семейство Гизов, изложен в романе Дюма «Графиня де Монсоро».
        Карл Великий (742-814) - король франков, а с 800 г. - император; принадлежал к династии Каролингов.



… листая «Житие святого Ромуальда»… - Ромуальд (952-1027) - итальянский монах, основавший ок. 1010 г. в селении Камальдоли близ города Ареццо орден камальдулов, отличавшийся весьма строгим уставом; канонизирован католической церковью, его день отмечается 19 июня; жизнеописание Ромуальда составлено знаменитым церковным деятелем Петром Дамиани (1007-1072).



… «Romualdus, ex honesti parentibus natus». - В переводе с латинского: «Ромуальд, в семействе честнейшем рожденный»; определение «честнейшее», совпадающее по звучанию с фамилией «Онести», давало возможность истолковать фразу так: «Ромуальд, в семействе Онести рожденный».

        К главе XXXI

… Среди жительниц Трастевере… - Трастевере (от ит. trans - «за», Tevere - «Тибр»; букв. «Затибрье») - квартал Рима, лежащий за Тибром, т. е. на правом берегу, отделенный рекой от основной части города; в XVIII в. - южная окраина, населенная беднотой - трастеверийцами.



… можно было встретить женщин, напоминающих мадонн Рафаэля… - Рафаэль, Санти (1483-1520) - итальянский живописец и архитектор, представитель Высокого Возрождения; в своих картинах (в том числе в многочисленных изображениях Богоматери) воплотил возвышенные человеческие идеалы.



… своей неподвижностью напоминали… сенаторов Древнего Рима, восседающих на своих курульных креслах в ожидании смерти от руки галлов. - Имеется в виду эпизод, который рассказал древнеримский историк Тит Ливий (59 до н. э. - 17 н. э.) в своем знаменитом труде «История Рима от основания Города».
        Когда в 390 г. до н. э. галлы захватили Рим, римские сенаторы-старцы не покинули город, а пожелали умереть, принеся себя в жертву за отечество. «Они воссели в своих домах на креслах из слоновой кости, облачившись в те священные одежды, в коих вели колесницы с изображениями богов или справляли триумфы» (V, 41). Вначале варвары с благоговением взирали на стариков, застывших на пороге своих домов, но после того как один из сенаторов, Марк Папирий, ударил жезлом из слоновой кости галла, вздумавшего погладить его по бороде, они пришли в бешенство и убили всех.
        Курульное кресло - в Древнем Риме складное, украшенное слоновой костью кресло высокопоставленных должностных лиц.



… перестав блуждать взад-вперед наподобие мольеровского мнимого больного… - Речь идет об Аргане, персонаже комедии Мольера «Мнимый больной» (1673); врач прописывает ему прогулки по комнате, но он не знает, как ему надо ходить по ней: вдоль или поперек.



… комплименты, одновременно пресные и преувеличенные, на том языке, на котором, по словам Данте, так звонко звучит si. - То есть звучит итальянское слово «да» («si»), которое великий итальянский поэт Данте (1265-1321) кладет в основу своей классификации романских языков, называя итальянский - языком si («Божественная комедия», «Ад», XXXIII, 80).



… столпы ультрамонтанства, окружавшие нас, были весьма заинтригованы. - Ультрамонтанство (от фр. ultramontain - «за горами», т. е. за Альпами) - оформившееся в XV в. религиозное течение в католицизме, ратующее за неограниченные права папского престола на вмешательство в церковные и, главное, в светские дела любого католического государства.



… в Риме он пребывал в качестве протектора Франции. - То есть кардинала, защищавшего интересы французской церкви при папском престоле.



… оказавшись в Париже, он публиковал там свои стихи галантного содержания и понравился г-же де Помпадур… - Помпадур, Жанна Антуанетта Пуассон, маркиза де (1721-1764) - фаворитка французского короля Людовика XV; оказывала значительное влияние на дела государства.



… после смерти кардинала Флёри быстро сделал карьеру… - Флёри, Андре Эркюль де (1653-1743) - видный французский государственный деятель, кардинал; дипломат и глава правительства (1726-1743) Людовика XV.



… будучи министром иностранных дел, подписал союзный договор с Австрией… - Имеется в виду Версальский союзный договор между Австрией и Францией, подписанный 1 мая
1756 г. Заключение договора было вызвано общим обострением международной обстановки того времени: усилением франко-английского морского и колониального соперничества и обострением борьбы Австрии и Пруссии, союзницы Англии, за гегемонию в Германии; согласно его условиям, договаривавшиеся стороны гарантировали друг другу свои владения и обещали военную помощь; в январе 1757 г. к договору присоединилась Россия. Версальское соглашение ознаменовало собой коренное изменение расстановки сил в Европе (переход Австрии и Франции от вековой конфронтации к союзническим отношениям) и привело к Семилетней войне.



… во время Семилетней войны впал в немилость, так как был приверженцем мира наперекор мнению г-жи де Помпадур. - Имеется в виду Семилетняя война (1756-1763) между Францией, Австрией, Россией, Испанией, Саксонией и Швецией с одной стороны и Пруссией, Англией и Португалией - с другой, результатом которой стала победа Великобритании над Францией в борьбе за торговое и колониальное первенство.



… кардинал де Бернис стал архиепископом Альбийским… - Альби - административный центр департамента Тарн в Юго-Западной Франции, главный город местного архиепископства.
        Бернис стал архиепископом Альбийским в 1764 г.



… вспомоществование, что выхлопотал для него при испанском дворе кавалер д’Асара, его друг. - Д’Асара, Хосе Николас (1731-1804) - испанский дипломат, приложивший руку к изгнанию иезуитов из Испании; знаток античности, меценат и коллекционер.



… испанский двор, двор Карла III… - Карл III (1716-1788) - дон Карлос де Бурбон; в
1734-1759 гг. король Обеих Сицилий под именем Карла VII; провел ряд реформ, принесших ему большую популярность; с 1759 г., после смерти старшего брата, король Испании; в новом своем государстве также провел много реформ в духе просвещенного абсолютизма, укрепивших королевскую власть и улучшивших экономическое и военное положение страны; во внешней политике ориентировался на союзнические отношения с Францией.



… общество Иисуса в 1767 году было изгнано из Испании и Неаполя, а в 1773-м орден иезуитов был вообще упразднен Климентом XIV… - Общество Иисуса - важнейший католический монашеский орден, основанный в 1534 г. в Париже испанским дворянином Игнатием Лойолой (ок. 1491-1556). Орден ставил своей целью борьбу любыми средствами за укрепление церкви против еретиков и протестантов и служил главным орудием контрреформации. Имя иезуитов стало символом лицемерия и неразборчивости в средствах для достижения цели.
        В сер. XVIII в. усиление влияния иезуитов, их распущенность и участие в сомнительных коммерческих предприятиях вызвали возмущение в обществе и беспокойство европейских правительств. В 1764 г. иезуиты были изгнаны из Франции; в Испании в 1767 г. они были арестованы в течение одной ночи и высланы во владения папы; вскоре орден был запрещен в Неаполе и некоторых других странах; в 1773 г. Климент XIV (см. примеч. к гл. XXX) формально распустил орден, однако фактически он продолжал существовать и в 1814 г. был восстановлен.



… ему приходилось бороться со слухами о том, что на самом деле он сын кардинала Альберони, а не Филиппа V… - Альберони, Хулио (1664-1752) - испанский кардинал и министр; был любовником супруги своего повелителя Елизаветы Фарнезе (см. примеч. к гл. XLIV); беспорядочная личная жизнь послужила причиной наложенного на него папой церковного покаяния.
        Филипп V (1683-1746) - второй внук Людовика XIV, первый король Испании из династии Бурбонов (с 1700 г.); до вступления на испанский трон носил титул герцога Анжуйского, издавна принадлежавший принцам французского королевского дома.



…он побудил к такой же мере своего сына Фердинанда… - Фердинанд (1751-1825) - третий сын испанского короля Карла III; с 1759 г. король Сицилии (под именем Фердинанда III) и Неаполя (под именем Фердинанда IV) из династии Бурбонов; придерживался крайне реакционных взглядов, отличался жестокостью и вероломством; в
1799 и 1806-1815 гг. во время вторжения французских войск бежал на Сицилию; в
1816 г., после изгнания наполеоновских ставленников, принял титул короля Соединенного королевства обеих Сицилий - под именем Фердинанда I.
        В 1820-1821 гг., когда в Неаполе произошла новая революция, Фердинанд вынужден был подписать конституцию, ограничивавшую его права. Но вскоре он сумел сообщить австрийскому императору, что поклялся соблюдать конституцию против собственной воли, и просил Австрию и Англию оказать ему всемерную помощь. 23 марта 1821 г. австрийские войска вошли в Неаполь и восстановили там неограниченную монархию.



… продолжал выплачивать им пенсион в звонких испанских пиастрах, весьма ценимых в Италии… - Пиастр - итальянское название старинной испанской монеты песо, имевшей крупное достоинство.



… в Чивитавеккья прибыл корабль с пиастрами… - Чивитавеккья - порт и приморская крепость на Апеннинском полуострове в его западной части на берегу Тирренского моря, в 65 км к северо-западу от Рима; во время действия романа входила в состав папских владений.



… повелел их расплавить, добавить туда четвертую часть примеси, начеканить паоло, папетто, тестоне и карлино… - Паоло - серебряная папская монета среднего достоинства (вес ее постепенно снижался), чеканившаяся в XVI-XIX вв.
        Тестоне (ит. testone от testa - «голова») - народное название венецианской монеты лиры, обладавшей крупным достоинством и чеканившейся с XV в.; эта монета стала весьма популярной, и по ее образцу чеканились монеты во многих государствах Италии.
        Карлино (карлин) - неаполитанская золотая монета крупного достоинства; впервые стала чеканиться в 1278 г. при короле Карле I Анжуйском (см. примеч. к гл. LXIII); в кон. XIII - нач. XIV в. неаполитанские короли чеканили также серебряные карлино. В нач. XVIII в. в некоторых итальянских государствах серебряные карлино стали чеканиться снова. Серебряный карлино, получивший в 1303 г. название «украшенный лилией», имел широкое хождение в течение всего периода существования Королевства обеих Сицилий и составлял 1/10 дуката; монеты того же названия чеканились также в Савойе и Папском государстве.
        Папетто - серебрянная монета, имевшая хождение в Папской области; стоимость ее была чуть больше франка.



… Его святейшество был до мозга костей подточен гангреной непотизма. - Непотизм (от лат. nepos - «внук», «племянник») - раздача римскими папами должностей, званий, земель родственникам.



… была не чем иным, как чудом святого апостола Петра… - Святой апостол Петр - по церковному преданию, первый епископ римский в 33-64/67 гг. (именно эта должность впоследствии превратилась в папский сан).

        К главе XXXII

… создали образ Гермафродита, средоточие всех прелестей обоих полов, того, кто был разом и Гебой, и Ганимедом. - Гермафродит - сын Гермеса и Афродиты, юноша необычайной красоты, которого по просьбе влюбленной в него нимфы Салмакиды боги слили вместе с ней в одно двуполое существо.
        Геба - богиня цветущей юности, дочь Зевса и Геры; кравчая богов на Олимпе (подносила им нектар и амброзию).
        Ганимед - в греческих сказаниях сын троянского царя Троса и нимфы Каллирои; за свою необычайную красоту был похищен Зевсом и вознесен на Олимп, где стал виночерпием.


        Театр Валле - итальянский театр, основанный в Риме в 1726 г. К. ди Джулиано Капраника и в том же году сданный им в аренду Д. Валле; вначале в нем ставились комедии дель арте, с 1755 г. также пьесы К. Гольдони; с 1765 г. здесь шли преимущественно оперы Н. Пиччини, Дж. Паизиелло, Д. Чимарозы и др.; в 1789 г. был закрыт и открылся вновь в 1796 г.



… Давали «Армиду» Глюка… - «Армида» (1777) - пятиактная опера на либретто Ф. Кино; одно из самых совершенных творений композитора.
        Кино, Филипп (1635-1688) - французский лирический поэт, представитель классицизма; писал также трагедии, тексты для парадных придворных представлений и оперные либретто; либретто «Армиды», которое использовал Глюк, создано Кино в 1688 г.
        Армида - одно из действующих лиц поэмы Тассо «Освобожденный Иерусалим», владелица роскошных волшебных садов, название которых стало нарицательным; поэтическая красавица, увлекшая многих рыцарей.



… Мы сидели в ложе кардинала Браски-Онести, младшего брата принца-герцога… - Браски-Онести, Ромуальдо (1753-1830) - итальянский кардинал, ближайший помощник папы Пия VII (Барнаба Луиджи, граф Кьярамонти; 1742-1823; правил с 1800 г.), разделивший все превратности его карьеры.



… страсти, возбуждаемые этим новым Спором… - Римский император Нерон (Нерон Клавдий Друз Германик Цезарь; 37-68; правил с 54 г.), известный своей крайней жестокостью и аморализмом, сделал евнухом мальчика-раба Спора и торжественно вступил с ним в брак, одевал как императрицу, появлялся вместе с ним публично на торжествах.



… синьор Велути - так звали певца… - Вероятно, имеется в виду Джанбаттиста Веллути (1780-1861) - известный оперный певец, тенор, имевший великолепный голос и отличавшийся артистичной манерой исполнения.
        В средние века в Западной Европе довольно часто кастрировали молодых певцов (особенно в церковных капеллах) для сохранения у них на всю жизнь голоса высокой тональности.



… в моих силах сделать для вас то, о нем Кумекая сивилла, которую вы посетите, забыла попросить Аполлона: моей магической властью я могу сделать так, чтобы ваша красота стала вечной! - Кумекая сивилла - прорицательница из города Кумы (близ Неаполя), получившая от влюбленного в нее Аполлона дар прорицания; испросила у него долголетие, но забыла выпросить вечную молодость и через несколько столетий превратилась в иссохшую старушку.



… пробормотав несколько слов, которые должны были означать кабалистические заклинания… - То есть колдовские, таинственные. Кабала (или каббала) - средневековое мистическое течение в иудейской религии, проповедовавшее поиск основы всех вещей в цифрах и буквах еврейского алфавита.



… в Риме среди высшего духовенства известен, кроме семи, восьмой смертный грех… - Согласно церковным представлениям, смертные грехи - те, что по упорству человека в грехе и преданности злу истребляют в нем любовь к богу и делают его мертвым для восприятия божественной благодати.
        Семь смертных грехов суть: гордость, жадность, блуд, зависть, чревоугодие, гнев, леность.
        Восьмым смертным грехом здесь назван гомосексуализм.


        Площадь Испании - одна из красивейших в Риме; расположена к востоку от Корсо - главной улицы папского города.


        Улица дель Бабуино - одна из центральных магистралей Рима на левом берегу Тибра; ведет от Народной площади в юго-восточном направлении, к площади Испании.

        К главе XXXIII

… брат князя, правящего в Пьомбино… - Пьомбино - город и одноименное княжество в Тоскане, на побережье Тирренского моря; с 1706 по 1801 гг. им владело семейство Буонкомпаньо.



… с Дженкинсом часто советовались кардинал Алессандро Альбани (не следует его путать с кардиналом Франческо), знаменитый Винкельман, автор «Истории искусства древности», и прославленный Рафаэль Менгс, один из лучших живописцев современной школы… - Альбани, Алессандро (1692-1779) - кардинал, племянник папы Климента XI (в миру - Джованни Франческо Альбани; 1649-1721; папа с 1700 г.), меценат; собрал на своей вилле богатейшую коллекцию древнего искусства.
        Альбани, Джованни Франческо (род. в 1720 г.) - кардинал, племянник Климента XI, епископ Остии, дипломат; занимал ряд важных постов в Ватикане.
        Винкельман, Иоганн Иоахим (1717-1768) - немецкий археолог и историк искусства; представитель немецкого Просвещения, основоположник эстетики классицизма, автор труда «История искусства древности» («Geschichte der Kunst der Alterthums»), вышедшего в свет в Дрездене в 1764 г.
        Менгс, Антон Рафаэль (1728-1779) - немецкий художник и теоретик искусства.



… подобно Кардильяку, не мог расстаться со своими сокровищами… - Кардильяк - герой новеллы немецкого писателя Эрнста Теодора Амадея Гофмана (1776-1822) «Мадемуазель де Скюдери» (1819), гениальный ювелир и одновременно маньяк, убивавший своих заказчиков, будучи не в силах расстаться с изготовленными им драгоценностями.



… главного казначея его святейшества, монсиньора Фабрицио Руффо… - Руффо, Фабрицио (1744-1827) - кардинал, неаполитанский политический деятель; происходил из княжеского рода ди Баранелло; хотя и не имел особой склонности к исполнению службы священника, пользовался покровительством папы Пия VI (см. примеч. к гл. XXX), жаловавшего ему высокие должности; обвиненный в растрате находившихся в его ведении средств, вынужден был переехать в Неаполь; после начала революции уехал в Палермо, а в первой половине февраля с несколькими единомышленниками высадился в Калабрии и начал создавать «Христианское королевское войско». Грабежи и убийства, начавшиеся в Неаполе после вступления туда санфедистской армии, состоявшей из калабрийских крестьян и неаполитанских лаццарони, заставили Руффо искать пути для прекращения военных действий и установления порядка. Согласно акту о капитуляции Неаполя от 23 июня 1799 г., сторонникам республики была гарантирована амнистия, но английский адмирал Нельсон, прибывший на следующий день, не признал ее. Начались жестокие репрессии, в результате которых погибло около четырех тысяч
человек. Руффо не сделал ни единой попытки изменить судьбу республиканцев. Однако сам факт подписания капитуляции вызвал раздражение двора, и Руффо вынужден был отправиться в Рим, а затем в Париж, где нашел поддержку со стороны Наполеона Бонапарта; последние годы жизни он провел в Неаполе, занимаясь изучением военного искусства, экономики и сельского хозяйства.



… слыл в Риме человеком умным и не чуждым искусству Фолара и Монтекукколи… - Фолар, Жан Шарль де (1669-1752) - французский военачальник и военный писатель; служил также в войсках Мальтийского ордена и Швеции; в своих трудах по военному делу: «Новые открытия в военном искусстве» («Nouvelles de couverte sur la guerre»,
1724), «Комментарии к Полибию» («Commentaire sur Polybe», 1727-1730) и др. - высказал ряд мыслей о тактике пехоты и артиллерии, не понятых и раскритикованных современниками, но полностью подтвердившихся в европейских войнах второй пол. XVIII - нач. XIX в.
        Монтекукколи (Монтекуккули), Раймунд, герцог Мельфи, граф (1609-1680) - австрийский полководец и военный теоретик, фельдмаршал, автор трудов по военному искусству; по рождению итальянец.



… доведись ему жить во времена Лавалетта и Ришелье, он чаще бы носил кирасу и шлем воина, чем кардинальскую шапку и пурпурную мантию. - Луи де Ногаре д’Эпернон, кардинал де Лавалетт, архиепископ Тулузский (1593-1639) - один из ближайших сподвижников Ришелье, с 1628 г. сменивший сутану на воинские доспехи; одержал несколько военных и дипломатических побед.
        Ришелье, Арман Жан дю Плесси(1585-1642) - кардинал (с 1622 г.); с 1624 г. первый министр, фактический правитель Франции; проводил политику укрепления королевского абсолютизма; лично участвовал в военных кампаниях.



… со времен того легендарного памфлетиста, которого Сикст V послал на галеры… - Сикст V (в миру - Феличе Перетти; 1520-1590) - римский папа с 1585 г.
        В средние века гребная команда галер в значительной степени комплектовалась из преступников, осужденных на каторжные работы. К кон. XVIII в., когда галерный флот почти вышел из употребления, ссылка на него была уже заменена работами на суше. Однако в обиходной речи слово «галера» сохранялось как синоним каторги.



… обаятельному кардиналу де Бернису, прозванному Вольтером «Цветочницей Бабет». - Бернис был автором непритязательных «поэтических букетов», за которые он был прозван «Цветочница Бабет» (Бабет - простонародное сокращение имени Елизавета).

        К главе XXXIV

… Из Рима мы выехали по виа Аппиа, то есть через старинные Аппиевы ворота, оставив слева от себя долину Эгерии, цирк Каракаллы и гробницу Цецилии Метеллы, а справа - катакомбы святого Себастьяна и усыпальницы рода Аврелиев. - Виа Аппиа (Аппиева дорога) - одна из древнейших римских дорог; построена в 312 г. до н. э. цензором Аппием Клавдием Цеком (т. е. «Слепым»; ум. в 295 г. до н. э.); соединяла Рим и лежащую к юго-востоку от нее Капую; в 244 г. до н. э. доведена до Брундизия на южной оконечности Апеннинского полуострова; в III в. н. э. было проложено ее ответвление - виа Геркулиа («Геркулесова дорога»), получившее в средние века название «Новая Аппиева дорога».
        Долина Эгерии - овраг в священной роще в северной части Рима вне древних стен; по этому оврагу протекал ручей, из которого весталки брали воду для священных обрядов. По преданию, в этом ручье жила нимфа Эгерия, возлюбленная второго царя Рима, Нумы Помпилия (правил в 715-673 гг. до н. э.), помогавшая ему в управлении Городом мудрыми советами.
        Каракалла - Марк Аврелий Антонин (186-217), сын Септимия Севера, император с
211 г.; усилил нажим на высшие классы населения, даровал права римского гражданства почти всем свободным жителям Империи; чтобы снискать популярность плебса, построил в Риме огромные и роскошные общественные бани (термы); прозвище
«Каракалла» связано с введением им в обиход особого рода галльской одежды.
        Гробница Цецилии Метеллы - круглая башня на третьем километре Аппиевой дороги; была украшена фризом из бычьих голов и мраморной облицовкой, не дошедшими до нас; венчающая башню зубчатая ограда, наподобие крепостной, воздвигнута лишь в средние века. Эта башня была построена как мавзолей для Цецилии Метеллы (годы жизни неизв. , римской матроны, славившейся своим благочестием и добродетельной жизнью, жены римского государственного деятеля и полководца Марка Лициния Красса (115-53 до н. э.).
        Святой Себастьян - христианский мученик, казненный в Риме в 288 г.; его тело было тайно погребено общиной христиан в катакомбах, впоследствии получивших его имя.
        Род Аврелиев дал Риму нескольких знаменитых людей, среди которых наиболее известен император Марк Аврелий Антонин (полное имя - Марк Элий Аврелий Вер Цезарь Антонин;
121-180; правил с 161 г.) - крупный полководец и выдающийся представитель стоической философии.



… приказал остановить экипаж перед гробницей дочери Метелла Критского… - Метелл Критский, Квинт Цецилий (ум. после 54 г. до н. э.) - римский государственный деятель, полководец, консул 69 г. до н. э., отец Цецилии Метеллы.



… где покоился прах этой молодой женщины, известной своим умом, жившей во времена расцвета Рима, знавшей Цезаря, Помпея, Цицерона, Клодия, Катулла, Гортензия, Лукулла, Катона: возможно, они собирались у ее очага, пока неугасимая ярость гражданской войны не встала между ними. - Упоминаемые здесь исторические лица были активными участниками политической борьбы и гражданских войн второй половины I в. до н. э., выступая либо на стороне республики, либо на стороне стремившихся к единовластию полководцев. Почти все они погибли в этой борьбе.
        Цезарь - см. примеч. к гл. XXX.
        Помпей Гней (106-48 до н. э.) - древнеримский полководец и политический деятель, консул 70, 55 и 52 гг. до н. э.; за свои победы получил прозвище «Великий»; вначале - противник сената и союзник Цезаря, потом его противник в борьбе за власть; был разбит Цезарем при Фарсале в Греции (48 г. до н. э.), после чего бежал в Египет, где был убит.
        Цицерон Марк Туллий (106-43 до н. э.) - знаменитый римский оратор, государственный деятель и писатель; сторонник республики.
        Публий Клодий Пульхр (ок. 92-52 до н. э.) - древнеримский политический деятель, народный трибун 58 г. до н. э., сторонник Юлия Цезаря; проводил демагогическую политику, опираясь на вооруженные отряды рабов и гладиаторов; отличался беспринципностью и скандальным образом жизни; погиб в случайной стычке с отрядом Милона (см. примеч. ниже).
        Катулл Гай Валерий (87/84-54 до н. э.) - древнеримский поэт-лирик, сторонник республиканского строя; резко выступал против Цезаря и его сторонников.
        Квинт Гортензий Гортал (114-50 до н. э.) - римский оратор и юрист, друг-соперник Цицерона; как теоретик ораторского искусства защищал риторику в противовес философии.
        Луций Лициний Лукулл (117-56 до н. э.) - римский государственный деятель и полководец; одержал ряд побед на Востоке; в сенате возглавлял сторонников аристократической республики; в память поколений вошел как богач и сверхизысканный гурман.
        Марк Порций Катон Младший (95-46 до н. э.) - римский государственный деятель, республиканец, непримиримый противник Цезаря; прославился своей честностью и ненавистью к единовластию; после поражения сторонников республики покончил с собой в городе Утика в Африке, за что получил прозвище Утический.



… Когда мы проезжали Аккуа Ферентину, сэр Уильям показал нам место, где Клодий получил смертельные раны от рук гладиаторов Милона. - Аккуа Ферентина - приток Тибра, протекающий через рощу богини Ферентины (у подножия Альбанской горы).
        Тит Анний Милон Папиан (95-48 до н. э.) - народный трибун 57 г. до н. э.; занимал также ряд других выборных должностей; сторонник сената и личный враг Клодия, которому нанес смертельный удар во время схватки их приспешников; в 48 г. до н. э. поднял восстание против Цезаря и был убит в бою.



… В Дженцано мы… поднялись к озеру Неми… отделенному горой Джентили от невидимых руин Альба Лонги. Город Дженцано лежит в 25 км к юго-востоку от Рима.
        Озеро Неми находится к востоку от Дженцано.
        Альба Лонга (близ соврем. Альбано) - некогда столица и культурный центр племени латинов, проживавших на территории от нижнего течения Тибра до Альбанской горы и на побережье Центральной Италии; считается предтечей Рима.



… по круто спускавшейся вниз дороге покатили к Понтийским болотам… их осушением был весьма озабочен Пий VI… - Понтийские болота - болотистая местность на западном побережье Средней Италии в области Лацио, юго-восточнее Рима, между Альбанской горой и побережьем Тирренского моря; отличалась до ее осушения крайне нездоровым климатом; название это стало нарицательным.



… ненависть, порождаемая гражданской войной, со временем сделала нас - Гамильтона, Нельсона и меня - ожесточенными врагами кардинала Руффо… - Нельсон, Горацио, лорд (1758-1805) - адмирал английского флота, выдающийся флотоводец, сыгравший большую роль в развитии военного морского искусства; родился в семье сельского священника, чей приход находился в Бёрнем-Торп на побережье Северного моря (графство Норфолк); в 1771 г. начал службу гардемарином; в 1779 г., не достигнув и 21 года, был назначен капитаном фрегата «Хинчинбрук»; решающую роль в карьере Нельсона сыграли войны между Англией и Францией; в конце января 1793 г. он получает под свое командование линейный корабль «Агамемнон», который входил в состав эскадры адмирала Худа (см. примеч. к гл. LIX); принимал участие в многомесячной блокаде французского флота в Тулоне, его главной средиземноморской базе; в начале сентября
1793 г., выполняя поручение Худа, прибыл в Неаполь, чтобы передать специальное письмо английскому посланнику сэру Уильяму Гамильтону (см. примеч. к гл. XXV); свойственные Нельсону смелость, решительность, способность принимать неожиданные, но единственно верные решения сыграли важную роль при достижении победы английского флота над испанцами в феврале 1794 г. у мыса Сан-Висенти (крайняя юго-западная оконечность Португалии); эта победа принесла Нельсону орден Бани, возводивший его в дворянское достоинство, и одновременно ускорила очередное производство; последнее сражение, в котором участвовал Нельсон и одержал победу, прославившую его имя, произошло 21 октября 1805 г. у мыса Трафальгар (южнее Кадиса, к северу от Гибралтарского пролива); это сражение закончилось разгромом франко-испанской эскадры, командующий которой адмирал Вильнёв спустил свой флаг и сдался в плен; но еще в ходе боя, до того как стало несомненным решительное превосходство англичан, Нельсон получил смертельное ранение, однако до последней минуты не соглашался сдать командование эскадрой; он скончался через несколько часов, выслушав
доклад о достижении полной победы. Тело адмирала было помещено в бочку с водкой и доставлено в Лондон.



… кардинал был неаполитанец, отпрыск весьма родовитого семейства из Сан Лучидо… - Сан Лучидо - город в Калабрии, на берегу Тирренского моря.



… Когда в Италии говорят о примерах старинного, неоспоримого аристократизма, это звучит так: «Эванджелиста в Венеции, Бурбоны во Франции, Колонна в Риме, Сансеверино в Неаполе, Руффо в Калабрии». - Эванджелиста - знатное и влиятельное семейство в Венеции.
        Бурбоны - знатный французский род, отпрыски династии Капетингов; правили во Франции в 1589-1792,1814-1815 и 1815-1830 гг. Колонна - одна из самых знаменитых фамилий Италии, чья родословная насчитывала большое число кардиналов, военачальников, государственных деятелей и литераторов. По предположению некоторых историков, предки Колонна переселились в Умбрию (область Центральной Италии) из Германии; но не подвергается никакому сомнению тесная связь членов этой семьи с Альбериком I, знатным римлянином, более двадцати лет самовластно управлявшим Папской областью в X в.
        С течением времени семья Колонна разделилась на несколько ветвей, одна из которых осталась в Риме, другие же переселились в Неаполитанское королевство и на Сицилию.
        Сансеверино - одна из самых знатных и знаменитых неаполитанских фамилий, основателем которой был норманнский военачальник, пришедший в Италию в нач. XI в. и превративший в свое владение графство Сансеверино (провинция Марке). На протяжении веков семья Сансеверино была близка к полному исчезновению, но вновь и вновь возрождалась и восстанавливала свое влияние. В XIII в. ее представители, поддерживавшие римских пап и Анжуйскую династию в Неаполе, подвергались преследованиям со стороны немецкой императорской династии Гогенштауфенов, стремившихся удержать власть над Южной Италией. В XV в. многие из них были зверски убиты в наказание за участие в заговоре неаполитанских баронов. Сансеверино состояли в родственных связях со многими королевскими семьями Европы; их представители занимали важнейшие государственные посты в Неаполитанском королевстве.
        Руффо - знатная калабрийская фамилия, представители которой играли значительную роль в истории Южной Италии в средние века. Калабрия - полуостров и область на юго-западной оконечности Апеннинского полуострова напротив острова Сицилия; делится на Верхнюю и Нижнюю Калабрии.


        Террачина - приморский город в области Лацио, в 100 км юго-восточнее Рима по дороге в Неаполь.


        Мола ди Гаэта - известное с X в. селение в районе Гаэты (см. примеч. к гл. LXXXI); в 1864 г. слилось с соседней деревней Кастеллоне и стало называться Формиа.



… нас проводили к развалинам виллы Цицерона. - Вилла Цицерона находилась в окрестности Формиа; там его настигли убийцы и там же он был похоронен.



… с Плутархом в руках… рассказал нам историю гибели великого оратора… - Плутарх (ок. 43 - ок. 127) - древнегреческий писатель; из его огромного литературного наследия (256 трудов) выделяются «Сравнительные жизнеописания» знаменитых греков и римлян. В этой книге и рассказано о смерти оратора («Цицерон», 47-48). Цицерон погиб во время репрессий, сопровождавших гражданские войны за власть в Риме после смерти Цезаря, от руки убийц, посланных его политическим и личным врагом Марком Антонием. Ему отрубили голову и доставили ее Антонию в Рим.



… Достаточно вспомнить хотя бы смерть Петрония, Лукана и Сенеки, трех нероновых льстецов. - Петроний Арбитр (ум. в 65 г.) - римский писатель и чиновник, прозванный «арбитром изящества», автор «Сатирикона».
        Лукан Анней (39-65 н. э.) - племянник Сенеки, эпический поэт, приближенный к Нерону (см. примеч. к гл. XXXII).
        Сенека Луций Анней Младший (ок. 4 до н. э. - 65 н. э.) - писатель и философ, воспитатель молодого Нерона; руководил всей внешней политикой Рима.
        Все трое были обвинены в причастности к заговору и по приговору Нерона покончили с собой.



… Мы ехали через Капуанские ворота… - Капуанские ворота находятся на северо-восточной окраине Неаполя; построены в 1485 г., в 1535 г. реставрированы и украшены статуями.



… миновали улицы Марина и Лильеро… - Имеется в виду улица Марина Нуова («Новая морская улица»), которая проходит в центральной части Неаполя на небольшом расстоянии от берега залива в районе порта; в восточном направлении продолжается улицей Маринелла, а в западном - улицей Пильеро.
        Улица Пильеро (соврем, улица Христофора Колумба) - ведет вдоль берега моря от Кастель Нуово, соединяясь с улицей Нуова Марина.



… по левую руку за дверцами кареты остался Кастель Нуово… - Кастель Нуово («Новый замок») - замок-крепость на берегу Неаполитанского залива; заложен в XIII в.; в период правления основателя Анжуйской династии Карла I (см. примеч. к гл. LXIII), в 1279-1292 гг., была построена главная башня; в последующие столетия появились новые сооружения: Часовня наместника - в нач. XIV в., Триумфальная арка - в XV в.



… по правую - площадь Медины… - Вероятно, имеется в виду старинная улица Медины, расположенная в центре Неаполя неподалеку от залива, к северу от Кастель Нуово; в
1559 г. она была значительно расширена; название получила по имени герцога Медина (см. примеч. к гл. XLVII), по приказанию которого на ней был воздвигнут прекрасный фонтан.



… мы проскакали мимо портика театра Сан Карло… - Сан Карло - неаполитанский оперный театр, один из самых известных в Италии; считался самым большим в Европе; его строительство было завершено в 1737 г., ко дню тезоименитства короля Карла III; в 1816 г. была произведена внутренняя реконструкция; в последующие годы перестраивались его отдельные части; располагается рядом с королевским дворцом неподалеку от берега Неаполитанского залива.



… пересекли площадь Святого Фердинанда… - Площадь Святого Фердинанда (соврем, площадь Триесте и Тренто) - примыкает к западному фасаду королевского дворца; название получила в честь церкви, построенной иезуитами в XVII в. и с 1767 г. посвященной святому Фердинанду (см. примеч. к прологу).



… проехали по улице Кьяйа… - Улица Кьяйа, одна из старейших в Неаполе (была известна еще в древнеримскую эпоху), находится в западной части Неаполя, в природной трещине, образовавшейся между окрестными холмами; в эпоху средневековья застраивалась богатыми домами и монастырями; ведет от королевского дворца в юго-западном направлении к набережной Кьяйа.



… остановились на углу набережной Кьяйа, перед дворцом Калабритто Капелла Веккья, резиденцией английского посла. - Набережная Кьяйа (Ривьера Кьяйа) - одна из самых богатых и красивых улиц Неаполя, место прогулок; берет начало в западной части Неаполя, от улицы Пие ди Гротта, и тянется на восток параллельно побережью Неаполитанского залива, отделенная от него обширным парком; застроена дворцами и виллами неаполитанской знати.
        Дворец Калабритто - принадлежал семейству герцогов Калабритто; построен в XVII в.; расположен на одноименной улице, у начала набережной Кьяйа, неподалеку от берега залива.
        Поблизости от дворца Калабритто, чуть восточнее, находится переулок Капелла Веккья («Старая часовня»), который получил название от часовни, возникшей там в первые годы христианства; в VI в. на основе часовни возникла монашеская община, а в X-XI вв. - монастырь, принадлежавший в разное время различным орденам; в кон. XVIII в. здание монастыря стало использоваться в других целях и передаваться частным лицам; именно здесь и находилась резиденция Гамильтона, а также англиканская церковь, первоначально устроенная во дворце Калабритто.

        К главе XXXV

… Первой его заботой по приезде в Неаполь стало снять по ложе в Сан Карло и Сан Карлино. - Сан Карло - см. примеч. к гл. XXXIV.
        Сан Карлино - музыкальный театр, где в основном ставились комические оперы; отличался высоким качеством спектаклей; располагался в отдельном здании на площади Кастелло, против Кастель Нуово.



… он посетил долину Роны, Гренобль, Дофине и, оказавшись у Гранд-Шартрёза, добрался туда, где угнездилась обитель последователей святого Бруно. - Рона - река в Швейцарии и Франции; впадает в Средиземное море.
        Гренобль - город во Франции, до Революции главный в Дофине.
        Дофине - историческая область в Восточной Франции, в Альпах.
        Гранд-Шартрёз - знаменитый монастырь в Восточной Франции, основанный в 1084 г. в центре горного массива Гранд-Шартрёз в Альпах.
        Святой Бруно (1035-1101) - католический религиозный деятель, основатель монастыря Гранд-Шартрёз и монашеского ордена картезианцев; официально не канонизирован.



… наказав им прослушать оперу Чимарозы… - Чимароза, Доменико (1749-1801) - один из самых талантливых оперных композиторов Италии XVIII в.; европейской известностью пользовались его комические оперы, особенно «Тайный брак» («Matrimonio segreto»); в 1787-1792 гг. жил и работал в России и был, по свидетельству одного из придворных, «обласкан всеми»; в 1799 г. по предложению революционного правительства написал музыку для республиканского гимна, что послужило причиной его ареста в декабре того же года; оказавшись в тюрьме, написал кантату, посвященную Фердинанду IV; король был возмущен предательством композитора, однако стремление Чимарозы заслужить благосклонность двора несомненно ускорило его освобождение.



… удостоятся месячного жалованья в сорок пять дукатов… - Дукат - серебряная, затем золотая монета крупного достоинства (3,4 г), чеканившаяся с XIII в. в Венеции; позже подобные монеты чеканились по ее образцу почти во всех европейских государствах.



… за первые полгода не получат на руки ни сольдо… - Сольдо - мелкая медная итальянская монета, двадцатая часть лиры.



… в Ливорно умер мой сын. - Ливорно - второй по величине город Тосканы; расположен вокруг крупного торгового порта в южной части равнины, граничащей с долиной реки Арно; был основан в XVI в. представителями купеческого рода Медичи, правившего во Флоренции с 1434 по 1737 гг.



… король Жозе I вскоре умер, а его дочь, королева Мария, решила сохранить посольство в Неаполе… - Жозе I (1714-1777) - король Португалии с 1750 г.; в его царствование в стране были проведены некоторые реформы в духе просвещенного абсолютизма, многие из которых были отменены после его смерти.
        Мария Франсиска Елизавета, или Мария I Безумная (1734-1816) - португальская королева с 1777 по 1786 гг.; затем отошла от управления, а с 1791 г. впала в умственное помешательство; время ее правления ознаменовалось наступлением в стране феодально-католической реакции.



… Самым значительным из послов, поскольку, по сути, он представлял в Неаполе интересы правящего семейства, был господин граф Лемберг. - То есть речь идет о посланнике императора Священной Римской империи Иосифа II, брата Марии Каролины.



… как если бы дело касалось последних лаццарони. - Лаццарони (в ед. ч. - лаццароне) - бродяги, нищие и другие деклассированные элементы в Южной Италии.



… однажды речь зашла о кавалере Актоне, и тосканский посланник отважился пропеть хвалу этому фавориту. - Актон (точнее: Эктон), Джон Фрэнсис Эдвард (1736-1811) - сын врача, англичанин, родившийся во Франции и начавший там свою карьеру флотского офицера; после многолетней службы в Великом герцогстве Тосканском принял в 1778 г. предложение Фердинанда IV приступить к реорганизации неаполитанского флота; в следующем году занял пост государственного секретаря по делам флота, а затем и всех вооруженных сил; через некоторое время ему было передано управление департаментами финансов и торговли. Росту влияния Актона на государственную политику способствовала благосклонность к нему Марии Каролины, стремившейся изменить направление внешней и внутренней политики Неаполя. В 1785 г. Актон был назначен первым министром королевства. Мария Каролина неизменно высоко ценила Актона и внимательно прислушивалась к его советам, но свойства его личности и проанглийская политика вызывали недовольство представителей разных слоев неаполитанского общества. Тоскана - область в Центральной Италии севернее Рима; в описываемое в
романе время великое герцогство, где правила младшая линия Габсбургов; в 1801-1807 гг. - зависимое от Франции королевство Этрурия; затем до
1814 г. французское владение. После крушения Наполеона в Тоскану вернулась прежняя династия. В 1861 г. Тоскана вошла в Итальянское королевство.



… в Казерте однажды зашла речь о маркизе де Сан Марко… - В 1734 г. Карл III решил ознаменовать свое правление в Неаполе возведением в различных частях королевства дворцов, не уступающих по размерам и великолепию убранства самым известным резиденциям монархов Европы. Наиболее известное из этих зданий - дворец в городе Казерта (примерно в 30 км северо-восточнее Неаполя), сооруженный по проекту Ванвителли (см. примеч. к гл. LXXI). После окончания строительства (1752) королевская семья проводила в нем ежегодно весенние месяцы. В царствование Карла III, чуждого суеты и не склонного к шумным празднествам, Казерта не была центром светской жизни, какой она стала при Фердинанде IV. Сан Марко, Элеонора де - придворная дама Марии Каролины.



… был в переписке с императором Леопольдом… - Леопольд (1747-1792) - с 1765 г. великий герцог Тосканский под именем Леопольд I, а с 1790 г. император Священной Римской империи под именем Леопольд II.

        К главе XXXVI

… это был знаменитый Гаэтано Филанджери… - Филанджери, Гаэтано (1752-1788) - знаменитый адвокат, правовед и публицист, последователь Руссо; с 1787 г. - министр финансов при Фердинанде IV; автор капитального труда «Наука законодательства».



… покойный аббат Гальяни… долгое время жил во Франции. - Гальяни (аббат Фердинандо; 1728-1787) - итальянский писатель и экономист.



… в числе наших наиболее частых визитеров следует назвать прежде всего врача Котуньо… - Котуньо, Доменико (1736-1822) - знаменитый физиолог и анатом, прозванный «неаполитанским Гиппократом»; был придворным врачом королевского семейства.



… маркиз Дель Васто, прямой потомок того, кому Франциск I отдал свою шпагу, не пожелав вручить ее коннетаблю де Бурбону. - Франциск I (1494-1547) - французский король с 1515 г. из династии Валуа; проводил активную внешнюю политику, покровительствовал искусству.
        Карл III герцог де Бурбон (1490-1527), более известный как коннетабль де Бурбон - французский военачальник, сражавшийся сначала под знаменами Франциска I, а затем против него; поэтому, потерпев поражение при Павии (1515), Франциск I не пожелал сдаваться в плен коннетаблю, а произнеся, по преданию: «Все потеряно, кроме чести», вручил свою шпагу неаполитанскому вице-королю Фердинанду Франсиско д’Авалосу (1489-1525).



… Маркиз Дель Васто принадлежал к семейству д’Авалос… - Фердинанд Франсиско д’Авалос был вторым маркизом де Пескара; после его смерти маркизат перешел к Альфонсо Дель Васто (1504-1546), его брату, третьему маркизу де Пескара, которого французы называли дю Гаст, также непримиримому противнику французского короля.



… Шпага Франциска I, разумеется, хранится в сокровищнице дома д’Авалос. - Шпага Франциска I находится ныне во Франции, в музее Клюни.



… Герцог Термоли был… сын князя Сан Никандро… - Доменико Каттанео, князь де Сан Никандро - член регентского совета, созданного в 1759 г. при малолетнем Фердинанде IV; воспитатель короля; был известен своим невежеством и равнодушием к наукам и искусствам; не ставил никаких преград своеволию и плебейским наклонностям своего царственного воспитанника.



… ответственность за это бедствие следовало бы возлагать прежде всего на министра Тануччи… - Тануччи, Бернардо (1698-1783) - адвокат и профессор юриспруденции в университете Пизы. Его записки, касавшиеся проблем политического устройства Италии, привлекли внимание Карла Бурбона, герцога Пармы и наследника престола Тосканы. После того как Карл стал королем Неаполя, Тануччи получил должность королевского советника, затем - министра юстиции, министра иностранных дел и министра двора; ему были пожалованы дворянство и титул маркиза (1734). Наивысшего могущества Тануччи достиг после перехода власти к регентскому совету при малолетнем Фердинанде IV; главой этого совета он стал по воле Карла III, унаследовавшего испанскую корону. Влияние Тануччи сохранялось на протяжении многих лет - при вступлении на престол Фердинанда IV он стал его первым министром. Положение начало постепенно меняться после женитьбы короля на австрийской принцессе Марии Каролине, проявлявшей постоянное недовольство происпанской политикой Тануччи; в 1777 г. она добилась его отставки.



… она создала заговор… ради присоединения Королевства обеих Сицилий к Австрии, которой оно принадлежало по условиям Утрехтского мира, но было вырвано из ее рук победой Карла III (то был один из эпизодов большой войны Франции против Австрии) в
1734 году. - Утрехтский мир - общее название ряда мирных договоров, заключенных в апреле-августе 1713 г. в г. Утрехте (Голландия) между Францией и Испанией и рядом их противников в войне за Испанское наследство - Англией, Голландией, Савойей и др. Согласно этим договорам, Франция добилась утверждения на испанском престоле французского принца, внука Людовика XIV, но заплатила за это полным разорением и рядом политических уступок; Испания в основном сохранила свои заморские владения и единство государства, но должна была уступить Англии, Нидерландам, Савойе и др. ряд стратегически и экономически важных территорий в Европе и колониях. Наибольших выгод от войны добилась Англия, получившая монопольное право снабжать испанские колонии неграми-рабами, занявшая ряд важнейших морских станций и сокрушившая морское могущество Франции.
        В марте 1714 г. в Раштадте Испания и Франция подписали мир с другим своим основным противником - Австрией; именно по этому договору Неаполь отошел к Австрии.
        Эти договоры закрепили очередной раздел мира между великими державами и определили на XVIII в. границы Европы.
        В 30-х гг. XVIII в. Испания воспользовалась большой европейской войной за т. н. Польское наследство (1733-1735), а фактически за гегемонию в Европе, чтобы вернуть себе итальянские владения, уступленные Австрии после войны за Испанское наследство. В начале 1734 г. дон Карлос (будущий испанский король Карл III) двинулся с испанской армией из Пармы и Пьяченцы в Северной Италии, герцогом которых он был, на Неаполитанское королевство. Страна восстала против австрийского господства и перешла на его сторону.
        В мае Карл торжественно вступил на неаполитанский престол. До конца года его сторонниками была также завоевана Сицилия и взяты крепости, еще удерживаемые австрийцами в самой Италии.



… Старший из царственных мальчиков умер около 1778 года… - Имеется в виду наследник неаполитанского престола Карл Тит, принц Апулийский; умер 17 декабря
1778 г.



… повторила известные слова матери-спартанки, сказавшей: «Производя моего сына на свет, я уже знала, что придет час, когда он умрет». - По свидетельству древнегреческого историка философии Диогена Лаэртского (первая пол. III в.), подобная фраза принадлежит писателю, историку и военачальнику из Древних Афин Ксенофонту (ок. 430-355/352 до н. э.) и сказал он ее по поводу гибели своего сына.



… когда я находилась при неаполитанском дворе, умер инфант дон Альберто… - Речь идет о принце Альберто Филиппо (1792-1799).



… любимым сыном королевы, казалось, был принц Салернский, рожденный, помнится, в
1790 году… - Принц Салернский - Леопольдо (1790-1851).



… году в 1812-м, когда принц, находясь в Палермо, проникся симпатией к англичанам и встал на их сторону… - Палермо - один из древнейших городов Сицилии; в XI-XIII вв. - столица Сицилийского королевства; в 1799 и 1806-1815 гг. - столица Фердинанда IV после его бегства из Неаполя; ныне - административный центр одноименной провинции.

        К главе XXXVII

… отличить поддельного цезаря от настоящего, от одного из тех цезарей, что были отчеканены при Адриане… - Цезарями здесь названы римские монеты императорского периода.
        Император Адриан (Публий Элий; 76-138; правил с 117 г.), упорядочивший финансовое управление, чеканил монету денарий, на лицевой стороне которой был его бюст - императора-цезаря, а на другой - изображение Свободы. Среди обращавшихся в Империи монет было множество поддельных, несмотря на суровые наказания, грозившие фальшивомонетчикам. К порче монет широко прибегало и казначейство, уменьшая их вес и содержание драгоценного металла.



… сменила перед ними накидку еврейки на греческий пеплум… - Пеплум - в Древней Греции и Древнем Риме женская одежда из легкой ткани в складках, без рукавов, надевавшаяся поверх туники.



… перед их глазами предстала Юдифь, Аспазия, Роксолана, Елена… - Юдифь - см. примеч. к гл. XXIV.
        Аспазия - см. примеч. к гл. XXV.
        Роксалана (1505-1561) - рабыня, ставшая женой Сулеймана II Кануни («Законодателя»;
1494-1566), турецкого султана с 1520 г.; известна рядом совершенных ею преступлений; по одним сведениям - родом из Италии, по другим - происходила из России.
        Елена - см. примеч. к гл. XXIV.



… ему понадобилось сообщить королю содержание полученных из сент-джеймсского кабинета депеш… - Сент-джеймсский кабинет - обиходное название английского правительства в XVIII - нач. XIX в. Сент-Джеймс - лондонская резиденция английских королей.



… нам предложили фазана в обрамлении славок… - Славки - род певчих птиц (семейства славковых), длиной 12-15 см; обитают по опушкам лесов, в садах и на лугах.



… уподобляясь в этом своему предку, королю Людовику XIV, не любил, чтобы его заставляли ждать. - Людовик XIV (1638-1715) - король Франции с 1643 г.; его царствование - время наивысшего расцвета французского абсолютизма; король Фердинанд IV был праправнуком Людовика XIV.



… увидела ее в сопровождении трех дочерей: семнадцатилетней принцессы Марии Терезии, которой на следующий год предстояло стать эрцгерцогиней, а еще через два года - австрийской императрицей… - Мария Терезия Сицилийская (1772-1807) вышла замуж за сына Леопольда II, австрийского эрцгерцога Франца (1768-1835), с 1792 г. императора Священной Римской империи под именем Франца II, а после ее официального упразднения в 1804 г. императора австрийского под именем Франца I; имела от него тринадцать детей, в числе которых была эрцгерцогиня Мария Луиза (1791-1847), с
1810 г. вторая жена Наполеона.



… шестнадцатилетней Марии Луизы, которая чуть позже станет великой герцогиней Тосканской… - Принцесса Мария Луиза Амелия Тереза (1773-1802) в 1790 г. стала женой великого герцога Тосканского с 1790 г. Фердинанда III Лотарингского (1769-1824), сына Леопольда II. Фердинанд III в 1799 г. был вынужден бежать от французов в Австрию; в 1801 г. отказался от прав на Тоскану и получил в компенсацию владения в Германии; после падения Наполеона в 1814 г. был восстановлен на тосканском престоле.



… и принцессы Марии Амелии - ей тогда было только шесть лет. - Мария Амелия Бурбонская (1782-1866) - неаполитанская принцесса; с 1809 г. жена герцога Луи Филиппа Орлеанского (см. примеч. к гл. XCII), в 1830-1848 гг. королева Франции.



… у королевы были еще четыре дочери: девятилетняя Мария Кристина, в будущем - королева Сардинская… - Сардинское королевство (Пьемонт) - государство в Северной Италии, существовавшее в 1720-1861 гг.; образовалось путем присоединения острова Сардиния к герцогству Савойскому, старинному феодальному владению, расположенному между Францией и Италией; в 1792 г. выступило против Франции в составе первой контрреволюционной коалиции европейских держав; в 1796 г. континентальная часть королевства (Пьемонт) была занята войсками Бонапарта и вскоре присоединена к Франции; после падения Наполеона Сардинское королевство было восстановлено; в
1861 г. на его основе после присоединения к нему других итальянских государств было создано единое Итальянское королевство.
        Принцесса Мария Кристина (1779-1849) в 1807 г. стала женой Карла Феликса, герцога Женевского (1765-1830), принца из дома Кариньянов, царствовавшего в Савойе и Сардинском королевстве, короля Сардинии с 1821 г.



… Мария Антония четырех с половиной лет, впоследствии ставшая принцессой Астурийской… - Мария Антония (1784-1806) стала женой сына Карла IV, наследника испанского престола принца Астурийского Фердинанда (1784-1833), в 1808 и
1814-1833 г. короля Испании Фердинанда VII.

        К главе XXXVIII

… Письма, полученные мной от моего шурина императора Австрийского и моего свояка короля Французского… - То есть от императора Иосифа II (см. примеч. к гл. XXX) и короля Людовика XVI (см. примеч. к гл. XLVI).



… мой супруг должен был заглянуть во Флоренцию и передать письмо короля великому герцогу Леопольду… - Флоренция - столица Тосканы, великим герцогом которой был в это время Леопольд (см. примеч. к гл. XXXV).



… в Ливорно нас будет ожидать королевская фелука. - Фелука - здесь: парусно-гребное судно прибрежного плавания в странах Средиземноморья.



… через Сен-Готард и Швейцарию добрались до Нидерландов… - Сен-Готард - перевал в Западных Альпах, в Швейцарии; высота 2112 м.



… мой супруг горел желанием, чтобы я была изображена в костюме одалиски… - Одалиска - прислужница в гареме, а также обитательница гарема, наложница.



… полотно, изображавшее Эригону, возлежавшую на ковре цветов в обнимку с тигром. - Эригона - см. примеч. к гл. XXIV.



… Во Франции меж тем становилось все хуже: холод и голод, казалось, сговорились превратить французов в настоящих бешеных чертей. - Революции 1789 года во Франции предшествовали два неурожайных года и небывалые для Парижа морозы, при этом топлива в столице не хватало и оно было очень дорого.



… Собеседники поговорили и о Генеральных штатах, первое заседание которых было назначено на 4 апреля. - В январе 1789 г. французский король Людовик XVI был вынужден созвать Генеральные штаты (выборных представителей всех сословий) для одобрения новых налогов, призванных пополнить опустевшую казну. Генеральные штаты вскоре преобразовались в Национальное собрание, вступившее в конфликт с королевской властью, что послужило прелюдией к началу революции.

        К главе XXXIX

… спела арию Нины, сопроводив ее мимической игрой. - Ария Нины - из оперы-буффа Д. Паизиелло «Нина, или Безумная от любви» (1789).
        Паизиелло, Джованни (1740-1816) - итальянский композитор, представитель неаполитанской оперной школы; создал более ста опер, несколько симфоний, многочисленные пьесы для камерного оркестра; был известен и как автор духовной музыки; в 1776-1784 гг. служил капельмейстером при дворе Екатерины II, в начале следующего века жил в Париже и был любимым композитором Наполеона Бонапарта.



… То был бунт Сент-Антуанского предместья. - Сент-Антуанское предместье - располагавшийся у восточных окраин старого Парижа рабочий район, известный своими революционными традициями.



… Сэр Уильям приложил все возможные усилия, чтобы успеть к открытию заседания Генеральных штатов, которое должно было состояться 27 апреля. Но по прибытии он узнал, что все перенесено на 4 мая. - Открытие Генеральных штатов не состоялось 27 апреля 1789 г. из-за волнений в Париже; оно произошло 5 мая 1789 г.



… вместо открытия Генеральных штатов мы стали свидетелями поджогов и грабежей складов Ревельона. - Имеются в виду волнения в Сент-Антуанском предместье в конце апреля 1789 г.; 27 и 28 апреля подверглись разгрому дома фабриканта селитры Анрио и фабриканта бумажных обоев Жана Батиста Ревельона. Оба они активно выступали против старой цеховой организации ремесла и его регламентации, что позволяло им снизить заработную плату рабочим. Такая позиция обоих промышленников вызвала жгучую ненависть к ним среди ремесленников и владельцев мастерских: они начали подстрекать своих работников к бунту. (Рабочие самого Ревельона, несмотря на объявленное им снижение заработной платы, в беспорядках не участвовали.) Этот бунт, получивший в истории название «дела Ревельона», полностью не исследован. Весьма возможно, что выступления ремесленников были спровоцированы правительством, стремившимся отвести от себя ненависть низов, и аристократами-оппозиционерами, желавшими приобрести популярность среди населения Парижа.



… получил разрешение посетить Бастилию. - Бастилия - государственная тюрьма в Париже; первоначально крепость, построенная в 1370-1383 гг. против англичан; захвачена 14 июля 1789 г. восставшим народом и впоследствии разрушена. Этот день считается началом Великой французской революции.


        Лонэ, Бернар Рене Журдан, маркиз де (1740-1789) - последний комендант Бастилии; зверски растерзан толпой после взятия крепости.



… нашим взорам представился с одной стороны весь целиком бульвар Тампль… - Бульвар Тампль - аллея из нескольких рядов деревьев, ограничивавшая старый Париж с северо-восточной стороны; проложенный во второй пол. XVII в. на месте бывших крепостных стен, он служил модным местом прогулок; название получил от находившегося неподалеку монастыря Тампль (см. примеч. к гл. LIV); во время Революции там были расположены многие театры-балаганы; Бастилия находилась к югу от него.



… с другой - все пространство до Королевского сада… - Имеется в виду Королевская площадь, в середине которой был большой сад; находилась в восточной части старого Парижа в квартале Маре; спланирована в первые годы XVII в.; окружена тридцатью восемью домами одинаковой архитектуры, в первых этажах с крытыми галереями для прогулок; современное название - площадь Вогезов.



… с востока был виден Венсенский замок… - Венсенский замок - находится у восточных окраин Парижа; построен в XIV в., ныне вошел в черту города; первоначально был одной из королевских резиденций; с XVII в. стал государственной тюрьмой.



… с запада - Дом инвалидов. - Дом инвалидов - убежище для увечных воинов, построенное Людовиком XIV в 70-х гг. XVII в.; находится в левобережной части Парижа в Сен-Жерменском предместье.



… при дворе его собираются наградить черной лентой Святого Михаила… - Орден Святого Михаила на черной муаровой ленте через плечо - одна из французских королевских наград; учрежден как военный орден в 1469 г., однако в XVII-XVIII вв. жаловался за заслуги в области дипломатии, науки, промышленности; в годы Революции был упразднен, во время Реставрации восстановлен.


        Констебль - низший полицейский чин в Англии.

        К главе XL

… Давали «Беренику» Расина. - Трагедия Ж. Расина (см. примеч. к гл. XXVI)
«Береника» (1670) посвящена любви иудейской принцессы Береники (28-79) и римского императора Тита (Тит Флавий Веспасиан; 39-81; правил с 79 г.), который не мог жениться на своей возлюбленной, так как римляне не желали иметь императрицу-еврейку, да еще не отличавшуюся высокой нравственностью.



… молодой трагик, который дебютировал всего два года назад… сегодня вечером впервые появится на сцене в роли Тита. - Тальмa (см. след, примеч.) дебютировал в Комеди Франсез в пьесе Вольтера «Магомет».



… я узнала, что его имя Франсуа Тальмa. - Тальмa, Франсуа Жозеф (1763-1826) - выдающийся французский трагический актер, один из театральных реформаторов и теоретиков предромантизма в сценическом искусстве.
        Дюма издал «Мемуары» Тальмa (1850); немало страниц там принадлежит самому романисту.



… раздались три удара, возвещавшие начало спектакля… - Во Франции до сих пор сигнал к началу спектакля в театре дается ударами палки по дереву.



… когда… появился Тит, у меня вырвался крик восхищения. Казалось, на сцену выступила ожившая римская статуя. - Для роли Тита артист сделал себе в точном соответствии с римскими бюстами короткую прическу с ровно подстриженными со всех сторон волосами. Это новшество было встречено публикой аплодисментами, и через несколько дней такая прическа «под Тита» стала модной среди парижской молодежи.



… Роль Береники исполняла… молодая красивая артистка по имени г-жа Вестрис… - Мари Роз Гурго, госпожа Вестрис (1743-1842) - французская актриса, обладавшая несколько холодноватым, но отточенным мастерством; в конце сценической карьеры стала единомышленницей Тальмa в его театральных реформах.



… на ней был костюм в старом духе с фижмами и напудренный парик. - Фижмы - принадлежность женской модной одежды XVIII - нач. XIX в.: каркас из китового уса в виде обруча, вставлявшийся под юбку у бедер, а также юбка с таким каркасом.



… Вы похожи на статую, найденную в Геркулануме или Помпеях! - Помпеи и Геркуланум - древние италийские города на берегу Тирренского моря неподалеку от Неаполя; в августе 79 г. вместе с соседним городом Стабией при извержении вулкана Везувий были засыпаны толстым слоем пепла; под вулканическим пеплом было погребено множество произведений искусства; извлечение их началось с 1738 г. в Геркулануме и с 1748 г. в Помпеях.


        Sic itur ad astra! - строка из Вергилия (см. примеч. к гл. XLIV): «Энеида», IX,
641. Полностью: «Macte animo generose puer, sic itur ad astra!» - «Хвала тебе, благородный отрок, так идут к звездам!»



… Тальмa представил нам одного за другим поэта Мари Жозефа Шенье, у которого собирался приобрести его «Карла IX»… - Шенье, Мари Жозеф (1764-1811) - французский драматург, поэт и публицист, сторонник Революции и Республики, член Конвента; участвовал в организации массовых революционных празднеств, написав для них несколько песен и гимнов.
        Трагедия М. Ж. Шенье «Карл IX, или Урок королям» (последующее ее название «Карл IX, или Варфоломеевская ночь») написана в 1788 г., поставлена 4 ноября 1789 г. в разгар Революции, опубликована в 1790 г. Пьеса была посвящена Варфоломеевской ночи и оказалась весьма созвучной времени своего написания, поскольку она обличала религиозный фанатизм и королевский деспотизм; ее постановка стала политическим событием и сопровождалась бурными столкновениями в театре и вне его.
        Карл IX (1550-1574) - король Франции с 1560 г.; в 1572 г. дал согласие на избиение протестантов в Варфоломеевскую ночь.



… Дюсиса (его «Макбета» он как раз намеревался возобновить на сцене)… - Дюсис, Жан Франсуа (1733-1816) - французский драматург, переделывавший трагедии Шекспира для французского театра; впервые представил широкой французской публике творчество великого драматурга, хотя обращался с его текстами весьма вольно. «Макбет» (1784) - одна из переделок Шекспира, осуществленных Дюсисом.



… молодого Арно, чьего «Мария в Минтурнах» он изучал… - Арно, Антуан Венсан (1766-1834) - французский драматург и поэт, автор трагедий, содержавших злободневные намеки на современность; в своих лирических стихотворениях создал многократно повторенный в мировой поэзии образ изгнанника; член Французской академии; занимал видные посты при Империи; после падения Наполеона изгнан из Франции.

«Марий в Минтурнах» - трагедия Арно, поставленная в 1791 г.
        Марий, Гай (156-86 до н. э.) - древнеримский полководец и государственный деятель, вождь демократической партии; сыграл большую роль в превращении старого римского народного ополчения в наемное войско; активно участвовал в политической борьбе в Риме. Минтурны - древний город италийского племени аврунков; находился близ современной Гаэты; с 297 г. до н. э. - римская колония. В 88 г. до н. э. в окружавших Минтурны болотах, в храме нимфы Марики (по другим источникам, в доме рыбака), несколько дней скрывался Марий, изгнанный из Рима своими противниками. Там он был узнан, арестован и приговорен к смерти. Однако никто не решался убить прославленного полководца и глубокого старика. Раб, которого назначили его палачом, был остановлен грозным окриком Мария и бежал с возгласом, что не может убить его. После этого жители города освободили Мария.



… Лагарпа, который добивался, чтобы он сыграл его трагедию «Густав Ваза»… - Лагарп, Жан Франсуа де (1739-1803) - французский драматург и критик, автор «Курса литературы», по которому в Европе изучали французскую словесность до сер. XIX в.; до Революции - последователь просветительских идей Вольтера; в революционные годы - сторонник реакции и католицизма.

«Густав Ваза» (1766) - трагедия Лагарпа.
        Густав I Ваза (1495-1560) - король Швеции с 1523 г.; добился независимости от Дании, использовав крестьянские восстания; провел в Швеции реформацию и укрепил централизованную власть; проводил активную внешнюю политику; в 1544 г. добился признания наследования королевской власти за домом Ваза.



… художника Давида, по чьим эскизам создавались его костюмы… - Давид, Жак Луи (1748-1825) - знаменитый французский художник; в годы Революции депутат Конвента, близкий к Робеспьеру; создал ряд картин большого общественного звучания; инициатор создания Музея Лувра; один из теоретиков т. н. «революционного классицизма»; в годы Империи - придворный живописец Наполеона.



… кавалера Бертена, лет шесть назад опубликовавшего свою книгу элегий, а теперь со дня на день намеревавшегося отправиться в Сан-Доминго, где в следующем году ему предстояло умереть… - Бертен, Антуан де (1752-1790) - французский поэт; рано приобрел известность благодаря звучности и легкости своего стиха; в основном писал любовную лирику, но был также автором стихотворений о природе и путевых заметок в стихах и прозе; автор «Любовных элегий» (1780).
        Сан-Доминго - см. примеч. к гл. LV.



… Парни, прозванного «французским Тибуллом» и как раз занятого в то время воспеванием своей Элеоноры… - Парни, Эварист Дезире де Форж (1753-1814) - французский лирический поэт, известный своим свободомыслием; автор сборника
«Эротические стихи» (1778) и атеистической поэмы «Битва старых и новых богов» (1799). «Моим дорогим Тибуллом» Парни назвал умирающий Вольтер.
        Тибулл, Альбий (50-19 до н. э.) - древнеримский поэт, автор любовных элегий.
        Элеонора - юная креолка, воспетая в «Эротических стихах» Парни.



… тогда как его брат, быть может, не столь поэтично, однако не менее остроумно воспевал мадемуазель Конта… - Конга, Луиза (1760-1813) - знаменитая комическая актриса на амплуа кокетки, блиставшая в пьесах Мольера и Мариво; в конце сценической карьеры (1806) вышла замуж за Форжа де Парни, племянника поэта.



«Отель принцев» - дорогая гостиница в Булонском лесу, лесном массиве, прилегавшем к западным окраинам Парижа; там было много аристократических особняков, ресторанов, гостиниц и т. п.

        К главе XLI

… известность, равную известности мадемуазель Шанмеле или миссис Сиддонс. - Шанмеле, Мари Демаре (1642-1698) - знаменитая французская трагическая актриса.
        Сиддонс - см. примеч. к гл. VII.



… двинулись по улице Тампль, достигли набережной и оттуда направились вдоль Арсенала. - Улица Тампль - находится в восточной части старого Парижа и ведет от площади Ратуши к северовосточной части кольца Бульваров; в кон. XVIII в. это название носила только северная ее часть; на набережную выходит южный отрезок улицы Тампль, прежде состоявший из улиц Сент-Авуа и Бар-дю-Бек.
        Арсенал - имеется в виду парижский Арсенал, построенный в XIV в.; уже в XVII в. он потерял военное значение, в его зданиях помещались различные склады и мастерские, а дом управляющего использовался как дворец; находится на берегу Сены, к востоку от набережной Жевр.



… Господин де Бофор был заключен не в Бастилии, а в Венсенском замке. - Бофор, Франсуа де Вандом, герцог де (1616-1669) - незаконнорожденный внук короля Генриха IV (см. примеч. к гл. XLV); французский военачальник, принимавший участие во Фронде (гражданской войне 1648-1653 гг. между двором и Парламентом) на стороне восставших горожан, за что получил прозвище «Король Рынка».



… Тот, кто развлекался садоводством, - это Людовик Второй, Великий Конде, и он тоже был узником Венсенского замка, если, конечно, вы не считаете узником Бастилии того, кто просто появился здесь на свет. - Конде, Людовик II де Бурбон, принц де (1621-1686), прозванный Великим, - французский военачальник, выступавший во время Фронды на стороне Парламента, за что был на год заточен в Венсенский замок (1650).



… А вот Генрих Второй, его отец, довольно унылый господин, тот действительно здесь сидел. - Конде, Генрих II де Бурбон, герцог Энгиенский, принц де (1588-1646) - провел три года в Венсенском замке за интриги против королевы-регентши во время малолетства Людовика XIII.



… предлагаю тост за лондонский Тауэр! - Тауэр (Лондонская башня) - замок в Лондоне, известный с XI в.; первоначально резиденция английских королей; в XVI-XVII вв. - тюрьма для государственных преступников и место казней; ныне музей.



… вино, в котором утопили герцога Кларенса, было не лучше того, которое вы пьете сейчас. - Георг Плантагенет, герцог Кларенс (1443-1478), принц Йоркской династии английского королевского дома, младший брат английского короля Эдуарда IV (1442-1483; правил с 1461 г.), за тайные переговоры и интриги с иностранными дворами был лишен парламентом владений и прав на престол и заключен в Тауэр, где, по официальной версии, умер, а на самом деле, вероятно, был убит.
        Существует легенда, что король предложил брату выбрать род казни, и гуляка-принц предпочел быть утопленным в бочке с мальвазией. Мальвазия - высокосортное ликерное вино, выделываемое на острове Мадера в Атлантическом океане и ряде стран Южной Европы (Италия, Греция и др.); было особенно знаменито в средние века.



… Тридцать человек выслал господин де Безанваль, чтобы удержать натиск двух тысяч! - Безанваль, Пьер Жозеф Виктор, барон де (1722-1791) - генерал-лейтенант наемных швейцарских войск; роялист, фаворит Марии Антуанетты; в начале июля 1789 г. командовал парижским гарнизоном; безуспешно пытался остановить восстание парижан.



… Подобно аббату Верто, он уже мог сказать, что его осада закончилась. - Верто, Рене Обер, аббат де (1655-1735) - историк, в частности историограф Мальтийского ордена; известен прежде всего вошедшей в поговорку фразой: «Весьма сокрушен, но моя осада уже завершилась», которую он произнес после того, как, закончив описание осады Родоса и запечатав конверт с составленной официальной реляцией, выслушал от очевидца уточненную информацию о сражении.

        К главе XLII

… торжественное вступление Генеральных штатов в Версаль. - Версаль - здесь: город у юго-западных окраин Парижа; прилегает к одноименному грандиозному дворцово-парковому ансамблю, возведенному в основном во второй пол. XVII в., до Революции главной резиденции французских королей.


        Weni Creator Spiritus («Приди, Дух животворящий») - католический священный гимн.



… из-за него я и приехала в Версаль: ради Оноре Рикети де Мирабо. - Мирабо, Оноре Габриель Рикети, граф де (1749-1791) - один из виднейших деятелей первого этапа Французской революции, автор политических памфлетов, блестящий публицист и оратор; депутат от третьего сословия, один из лидеров Генеральных штатов и Учредительного собрания, сторонник конституционной монархии; в 1790 г. тайно перешел на сторону двора; пользовался огромной популярностью.



… Мне показали Лафайета, героя Америки… - Лафайет, Мари Жозеф Поль, маркиз де (1757-1834) - французский военачальник и политический деятель; сражался на стороне американских колоний Англии в Войне за независимость; участник Французской революции; с начала Революции до 1792 г. командовал национальной гвардией; сторонник конституционной монархии, после свержения которой пытался поднять свои войска в защиту короля, однако потерпел неудачу и эмигрировал.



… хлопали только герцогу Орлеанскому… было известно, что это причинит боль королеве… - Луи Филипп Жозеф Орлеанский (1747-1793) - принц французского королевского дома, глава его младшей линии; перед Революцией лидер аристократической оппозиции абсолютной монархии; отказался от своих титулов и принял фамилию Эгалите («Равенство»); голосовал в Конвенте за казнь Людовика XVI; был казнен по обвинению в попытке восстановить монархию; как старший принц крови считался наследником престола в случае угасания старшей линии; неприязнь к нему Марии Антуанетты, долго не имевшей детей, была вызвана, по-видимому, этим обстоятельством, а также либеральным образом мыслей герцога.



… угаснуть ей суждено было только на эшафоте, куда они поднялись почти одновременно - с разницей всего в двадцать два дня. - Мария Антуанетта была казнена 16 октября, а герцог Орлеанский - 6 ноября 1793 г.



… тридцать прелатов в стихарях и фиолетовых мантиях… - Стихарь - длинная, с широкими рукавами, обычно парчовая одежда, надеваемая духовенством при богослужении.
        Фиолетовый цвет в католической обрядности полагается епископам.



… две сотни кюре в своих черных сутанах. - Кюре - католический приходской священник во Франции.



… вновь переправились через Сен-Готард, спустились к Лаго Маджоре… - Лаго Маджоре - озеро в Италии и Швейцарии, в южных отрогах Альп.



… ступили на берег у Иммаколателлы. - Иммаколателла - фонтан работы Бернини и Наччерино, воздвигнутый в 1601 г. на площади Иммаколата в Неаполе на углу гавани Санта Лючия рядом с одноименной улицей.
        Бернини, Пьетро (1562-1628) - итальянский художник и скульптор; работал в Неаполе.
        Наччерино, Микеланджело (1550-1622) - итальянский скульптор; жил в Неаполе в нач. XVII в.



… пришлите, как голубку ковчега, леди Гамильтон… - Голубка с масличным листом во рту возвестила Ною благую весть об окончании потопа (Бытие, 8: 11).



… Дружески Ваш Фердинанд Б. - то есть Фердинанд Бурбон. Династия Бурбонов правила в Королевстве обеих Сицилий в 1735-1860 гг.

        К главе XLIII

… великая королева, августейшая дочь Марии Терезии… - Мария Терезия (1717-1780) - императрица, королева Венгерская и Богемская; мать императора Иосифа II, императора Леопольда II, французской королевы Марии Антуанетты и неаполитанской королевы Марии Каролины; решительная и непреклонная в политике, сумела завоевать к себе уважение подданных (боевой клич венгерских магнатов во время ее правления:
«Да здравствует наш государь - Мария Терезия!»).



… наши сцепляющиеся атомы, как говорил покойный Декарт, все никак еще не сцепятся. - Представление о механическом сцеплении атомов различного рода и формы как основе образования всего разнообразия видов материи, сформулированное древнегреческими мыслителями, начиная от Демокрита и Лукреция, при всех трансформациях удержалось вплоть до XVIII в.; его придерживался и французский философ Рене Декарт (1596-1650); однако в светских беседах упоминание о сцепляющихся атомах превратилось в расхожий образ зарождения необъяснимой симпатии и притяжения между несходными характерами.



… прической на манер собачьих ушей… - Имеется в виду модная мужская прическа времен Французской революции: длинные пряди волос зачесывались по обеим сторонам головы.



… с косицей, похожей на корень козлобородника… - Козлобородник - огородное растение, которое разводят ради съедобных корней.



… не описать ли мне внешность какого-нибудь Сан Марко или Асколи… - О Сан Марко сведений найти не удалось.
        Траяно Марулли, герцог Асколи (ум. в 1823 г.) - камергер Фердинанда IV, после изгнания короля из Неаполя последовавший с ним на Сицилию.



… достаточно поглядеть на грациозно-беспечных креолок… - Креолы - потомки первых европейских колонизаторов стран Латинской Америки.

        К главе XLIV

… Карл III, родоначальник неаполитанских Бурбонов, второй сын Филиппа V и первенец Елизаветы Фарнезе… - Елизавета Фарнезе (1692-1766) - испанская королева, жена испанского короля Филиппа V (см. примеч. к гл. XXXI), принцесса Пармская; принесла, по словам современника, на испанский престол «гордость спартанки, упрямство англичанки, итальянскую утонченность и французскую живость»; властвуя над своим супругом, употребила все влияние для упрочения тронов своих детей.



… Когда его старший брат умер бездетным, Карл был призван на трон Испании… - Имеется в виду Фердинанд VI Мудрый (1713-1759) - испанский король из династии Бурбонов с 1746 г., сын Филиппа V, сводный брат Карла III; отличался мягким характером и был подвержен меланхолии, приступы которой усилились после кончины жены и способствовали сокращению его дней; фактически не принимал участия в делах управления; однако в его царствование в стране был проведен ряд реформ в духе просвещенного абсолютизма, были завоеваны герцогства Парма и Пьяченца в Италии.



… Король Карл III оставил Филиппа в Неаполе, где тот и умер от болезни, признанной неизлечимой… - Старший сын Карла III, принц Филипп (род. в 1747 г.), с раннего детства отличался физической немощью и слабостью умственного развития. В 1759 г., когда обсуждался вопрос о престолонаследии, Карл III, исходя из государственных интересов, согласился с решением специально созданной им комиссии, признавшей принца слабоумным.



… с собой же он увез другого своего сына - Карла, принца Астурийского (после смерти отца… он был коронован под именем Карла IV)… - Карл IV Бурбон, принц Астурийский (1748-1819) - сын Карла III, испанский король с 1788 г.; находился под влиянием своей супруги Марии Луизы Пармской и премьер-министра Годоя; в 1808 был вынужден уступить престол брату Наполеона Жозефу.



… а наследником Королевства обеих Сицилий назвал своего третьего сына, в ту пору семилетнего. - Речь идет о Фердинанде.



… князь Сан Никандро, из всех возможных претендентов наименее достойный, был, тем не менее, избран. - О Сан Никандро см. примеч. к гл. XXXVI.



… Предназначив остров Прочиду исключительно для охоты на фазанов, он издал указ о поголовном истреблении кошек… - Прочида - остров у входа в Неаполитанский залив, к юго-западу от Мизенского мыса.



… он не прочитал ничего, кроме акафистов Богоматери… - Акафист - в христианском богослужении особое хвалебное песнопение или молитва в честь Иисуса, Богоматери или святых; во время службы с акафистом верующие стоят, а иногда участвуют в его исполнении.



… большинство юношей, из которых полк состоял, были родом с Липарских островов. - Липарские острова - группа из 17 небольших островов, по-видимому, вулканического происхождения; находятся в Тирренском море севернее Сицилии; обитателей их называют липариотами.



… было решено, что его женой станет юная эрцгерцогиня австрийская Мария Йозефа, дочь императора Франца I… - Франц I (1708-1765) - герцог Лотарингский, супруг Марии Терезии, с 1745 г. император Священной Римской империи; родоначальник Лотарингской линии династии Габсбургов, отец императоров Иосифа и Леопольда, королев Марии Каролины и Марии Антуанетты.



… ее манила сказочная страна сирен, где родился Тассо, где умер Вергилий; она мечтала своей рукой сорвать ветвь лавра, растущего на могиле певца Августа и у колыбели поэта Готфридова. - Еще древние авторы, изучавшие маршруты мифических странствий Одиссея и пытавшиеся привязать их к известным местностям, спорили о том, где находятся острова сирен (см. примеч. к гл. XI); некоторые из них помещали эти острова в Неаполитанском заливе.
        Тассо (см. примеч. к гл. XXVIII) был родом из города Сорренто, находящегося к востоку от мыса Кампанелла.
        Публий Вергилий Марон (70-19 г. до н. э.) - древнеримский поэт, автор «Энеиды», прославивший в своих произведениях императора Августа; умер в городе Брундизий (соврем. Бриндизи в области Апулия) на восточном побережье Апеннинского полуострова; его легендарная могила находится у западных окраин старого Неаполя.
        Август (до 27 г. до н. э. - Октавиан; 63 до н. э. - 14 н. э.) - римский император с 27 г. до н. э.; внучатый племянник Цезаря, усыновленный им в завещании; победой в 31 г. до н. э. при Акции над Антонием и Клеопатрой завершил гражданские войны в государстве, начавшиеся после смерти Цезаря.
        Готфрид (Годфруа) Бульонский (1061-1100) - герцог Нижней Лотарингии, один из вождей первого крестового похода, король Иерусалимского королевства, основанного крестоносцами на Востоке; один из героев поэмы Тассо «Освобожденный Иерусалим».



… Кого она найдет в нем: Эвриала или Танкреда, Ниса или Рено?… - Эвриал и Нис - персонажи «Энеиды»; их союз стал одним из лучших литературных примеров верной мужской дружбы.
        Танкред - герой поэмы «Освобожденный Иерусалим», христианский рыцарь, прообразом которого был прославленный своей храбростью и благочестием южноитальянский феодал Танкред (ок. 1076-1112), один из вождей первого крестового похода, князь Галилеи (с 1099 г.) и Антиохии (с 1111 г.).
        Рено - здесь: герой поэмы «Освобожденный Иерусалим», храбрый и верный своему долгу христианский рыцарь.



… Разве она сама не была в одном лице и Венерой и Армидой? - Армида - см. примеч. к гл. XXXII.

        К главе XLV

… Между оперой и балетом ему приносили в ложу ужин… - До сер. XIX в. вечернее представление обычно составлялось из нескольких произведений, в музыкальном театре - из оперы, балета и дивертисмента (вставного, непосредственно не связанного с сюжетом номера - балетного или оперного). Вместо балета могла быть показана небольшая комическая опера.



… с ужимками и жестами пульчинеллы… - Пульчинелла (Pulcinella) - шут, традиционный персонаж итальянской комедии масок, основанной на традициях народных театров, которые восходят к древнеримской эпохе. Обычное его прозвище - Дурень (Cetrullo); оно отражает его привычки и стремления: это глупый шут, мечтающий о сладком безделье, обжора, пьяница; он всегда готов соврать и, если подвернется удобный случай, стянуть все, что попадет ему под руку.



… она решилась уподобиться разгневанному Ахиллу, удалившемуся в свой шатер… - Ахилл, персонаж «Илиады» Гомера, разгневавшись на Агамемнона, предводителя греческих царей, удалился в свой шатер, отказавшись участвовать в сражении («Илиада», I, 9).



… королева, первым любовником которой был князь Караманико, потом остановила свой выбор на Актоне и одновременно, что заботило Актона не более, чем Потемкина - увлечения Екатерины II, приблизила к себе герцога делла Реджина, в самом имени которого, казалось, уже заключалось пророчество подобной судьбы… - Франческо Мария д’Аквино, князь ди Караманико (1738-1795) - неаполитанский государственный деятель, великий магистр неаполитанских масонов; на протяжении нескольких лет фаворит Марии Каролины (молва называла его любовником королевы); вследствие интриг Актона (см. примеч. к гл. XXXV) был удален из состава Государственного совета и назначен послом в Лондон (1781), а затем в Париж (1784); с 1786 по 1795 гг. вице-король Сицилии, неустанный продолжатель политики реформ.
        Потемкин, Григорий Александрович (1739-1791) - русский государственный и военный деятель, генерал-фельдмаршал; фаворит Екатерины II.
        Екатерина II Алексеевна (1729-1796) - российская императрица с 1762 г.; была известна многочисленными любовными похождениями, многие из которых были подготовлены Потемкиным.
        Герцог делла Реджина - представитель одного из знатнейших аристократических родов Неаполя; входил в ближайшее окружение Фердинанда IV.

«Реджина» (ит. regina) означает «королева», так что титул герцога (букв, «герцог Королевы») как бы намекает на его особые отношения с государыней.



… Такая же судьба, хотя по совершенно противоположной причине, постигла герцогиню Кассано Серра. - Лаура Серра, герцогиня де Кассано, была известна своей благотворительной деятельностью; эмигрировала после возвращения Бурбонов в Неаполь.



… Между неаполитанским королем и маркграфом фон Анспахом существовала личная переписка… - Анспах-Байрейтский, Карл Фридрих, маркграф (ум. в 1806 г.) - племянник прусского короля Фридриха II Великого (1712-1786; правил с 1740 г.); в
1791 г. уступил свои земли Пруссии (см. также примеч. к гл. XXV).



… не одаренный ни умом, ни душой Генриха IV, Фердинанд, тем не менее, отличался неким особым инстинктом, помогавшим ему понимать простых людей. - Генрих IV (1553-1610) - король Франции с 1589 г. (фактически с 1594 г.), первый из династии Бурбонов, предок короля Фердинанда IV; стремление взойти на французский престол и играть первостепенную роль в Европе заставило его отказаться от протестантской религии и перейти в католичество. Добившись королевской власти, он сумел подавить заговоры знати и способствовал проведению ряда успешных мер, направленных на стабилизацию экономики страны; в народной памяти, благодаря официальной пропаганде, остался как патриархальный владетель, гуляка и защитник простых людей.



… Раз в неделю король принимал просителей в Каподимонте… - Каподимонте - один из загородных дворцов неаполитанских Бурбонов, расположенный на одноименном холме у северных окраин столицы; его строительство было начато в 1738 г. и закончилось в
1834 г.; в 1759 г. там была размещена коллекция произведений искусства, принадлежащая королевской семье; таким образом было положено начало пользующейся всемирной известностью Национальной галерее Неаполя, одной из богатейших в Италии по количеству и ценности живописных полотен и рисунков многих прославленных мастеров эпохи Возрождения и по уникальному собранию картин неаполитанских художников XIII-XVIII вв.



… Король обыкновенно ловил рыбу в заповедной части моря, вблизи Позиллипо… - Позиллипо - возвышенность к западу от старого Неаполя, на берегу Неаполитанского залива.

        К главе XLVI

… выйду замуж за юного восемнадцатилетнего принца, внука Людовика Четырнадцатого, правнука Генриха Четвертого! - Генрих IV (см. примеч. к гл. XLV) был основателем династии Бурбонов, к которой принадлежал и Фердинанд IV - праправнук Людовика XIV (см. примеч. к гл. XXXVII).



… рыбака из Мерджеллины, торгующего рыбой и болтающего с покупателями на портовом диалекте… - Мерджеллина - один из районов Неаполя, расположенный на его западной окраине.



… Королева подошла к своему секретеру, шедевру Буля, великолепному подарку короля Людовика XVI… - Буль, Андре Шарль (1642-1732) - французский краснодеревщик, которому удалось возвысить свое ремесло до подлинного искусства; в частности, изготавливал мебель для Версаля.
        Людовик XVI (1754-1793) - французский король в 1774-1792 гт.; зять Марии Каролины, женатый на ее сестре Марии Антуанетте; с начала Французской революции призывал иностранные державы к интервенции; свергнут народным восстанием 10 августа 1792 г.
        осужден Конвентом и казнен.



… часы на башне монастыря святого Антония пробили одиннадцать… - Имеется в виду церковь святого Антония в восточной части города, неподалеку от берега залива, сооруженная на средства горожан в 1631 г.; рядом с ней располагался доминиканский монастырь.



… упав к моим ногам, словно пастух Феокрита или Гесснера… - Феокрит (первая пол. III в. до н. э.) - древнегреческий поэт; создал жанр идиллий (небольших стихотворений в повествовательной или диалогической форме с описанием мирной жизни пастухов, их простого быта). Идиллии Феокрита положили начало буколической («пастушеской») поэзии в европейской литературе.
        Гесснер, Саломон (1730-1788) - швейцарский поэт и художник, автор «Идиллий» (1756) в ритмичной прозе.



… Богиня - не ведаю, была ли то Геба или Венера… подносила мне амброзию, наполняла мою чашу нектаром… - См. примеч. к гл. XXXII.



… высокий мыс со сладостным именем Мизена… - По преданию, Мизенский мыс, ограничивающий Неаполитанский залив с запада, получил свое название по имени Мизена - сына повелителя ветров Эола, трубача предводителя троянцев Гектора. После гибели Гектора он перешел на службу к Энею. На пути из Трои в Италию Мизен утонул в море во время шторма и был похоронен Энеем на упомянутом мысе. История Мизена описана Вергилием в шестой книге «Энеиды».



… залив любовных воспоминаний под названием Байского… - Имеется в виду бухта между приморскими городами Байа (см. примеч. к гл. X) и Поццуоли (древн. Путеолы) - часть Неаполитанского залива.



… ни славы, ни счастья, ни даже места одесную Господа нашего! - То есть по правую руку от Господа.



… Клеопатра, перед тем возлюбленная божественного Цезаря, стала любовницей пьяницы Антония… - Клеопатра VII Египетская (69-30 до н. э.) - египетская царица; в борьбе за престол использовала помощь правителей Рима Юлия Цезаря и Марка Антония, но, потерпев поражение в борьбе с Октавианом, будущим Августом, лишила себя жизни, чтобы не стать его пленницей.
        Марк Антоний (82-30 до н. э.) - римский политический деятель и полководец, сторонник Цезаря; обладал великолепной внешностью, большой физической силой и бурным темпераментом; в то же время был известен своим распутством, безобразным пьянством и необыкновенным расточительством; после убийства Цезаря пытался стать его преемником; для осуществления этих замыслов, будучи женатым, женился на царице Клеопатре, так как ему были нужны ее богатства и власть; покончил жизнь самоубийством после поражения в борьбе с Октавианом.



… я отдала бы мой трон за один карлино… - См. примеч. к гл. XXXI.

        К главе XLVII

… он предложил создать в Неаполе военный флот и с этой целью пригласить из Тосканы капитана фрегата Джона Актона. - Капитан фрегата - воинское звание во французском флоте, соответствующее чину капитана второго ранга.



… Рожденный в Безансоне в семье ирландцев… - Безансон - город и крепость в восточной части Франции на реке Ду; центр провинции Франш-Конте и соврем, департамента Ду.
        Английская колониальная политика в Ирландии приводила к массовой эмиграции из этой страны, в частности во Францию.
        Однако Актон принадлежал к старинному английскому роду, одна из ветвей которого переселилась во Францию.



… В военной экспедиции против берберов… - Берберия (Барбария, Варварийский берег) - общее название, данное европейцами региону Западной Африки, особенно его береговой полосе; произведено от слов «варвар» в связи с деспотическим образом правления в местных мусульманских государствах и жестоким обращением там с невольниками-христианами. В берберийских государствах (Тунис, Алжир и др.) вплоть до нач. XIX в. было широко развито морское пиратство; их суда действовали в Средиземноморье и Атлантическом океане.



… Пусть… предупредят наших обычных сотрапезников: Роккаромана, старика Гатти, Молитерно, Пиньятелли… - Роккаромана, Луцио Караччоло, герцог де (1771-1833) - участник профранцузской группировки в Неаполе; во время владычества там французов (1806-1815) генерал; участвовал в походе 1812 г. в Россию; после возвращения Фердинанда IV перешел на службу к нему и командовал гвардией. Молитерно, Джироламо Пиньятелли, князь ди (1774-1849) - офицер армии Бурбонов, известный своей храбростью и твердостью характера; 16 января 1799 г., после подписания королевским наместником Франческо Пиньятелли перемирия с французами, был избран неаполитанскими лаццарони «народным генералом»; принял участие в революционных событиях в Неаполе, состоял во Временном правительстве и в феврале 1799 г. в составе республиканской делегации отправился в Париж; после поражения неаполитанской революции вступил во французскую армию в чине бригадного генерала; затем снова перешел на сторону Бурбонов и участвовал в партизанских действиях против французов; после реставрации Фердинанда вернулся в неаполитанскую армию.
        Пиньятелли, Франческо граф ди Ачера, маркиз ди Лаино (1734-1812) - генерал, наместник короля в Неаполе, назначенный накануне бегства Бурбонов в Палермо; выполнял эти обязанности с 21 декабря 1798 г. по 16 января 1799 г.; ему не удалось успокоить столицу и помешать дальнейшему продвижению французов: для этого у него не было необходимой энергии и решительности; 11 января 1799 г. он подписал в селении Спаранизе перемирие с Шампионне, согласившись на уплату военной контрибуции и оккупацию французами большой территории королевства, после чего бежал в Палермо.



… обогнули спуск Джиганте и Санта Лючию, миновали маленький дворец Кьятамоне, одно из мест королевских развлечений… - Спуск Джиганте - ведет от Дворцовой площади в юго-западном направлении, к улице Кьятамоне.
        Санта Лючия - улица, начинающаяся недалеко от побережья Неаполитанского залива (в районе Кастель делл’Ово); идет в северном направлении до церкви Санта Лючия.
        Дворец Кьятамоне - летняя резиденция неаполитанских королей; в этом дворце с 13 сентября 1860 г. по 6 марта 1864 г. жил Дюма.



… двинулись вдоль побережья Мерджеллины к развалинам, которые народ, всегда охотно хранящий в памяти великие бедствия и ужасные злодейства, называет дворцом королевы Джованны… - Имеется в виду неаполитанская королева Джованна (Иоанна) I (1326-1382; правила с 1341 г.), принадлежавшая к одной из ветвей Анжуйской династии; была замешана в убийстве своего мужа (1345) венгерского принца Андрея (Андре, Андраша).



… на самом деле это руины дворца Анны Карафа, который не достроил ее супруг герцог Медина Чели, отозванный в Испанию после падения великого герцога Оливареса… - Анна Карафа - жена вице-короля Неаполя в 1637-1644 гг. Рамиро де Гусмана герцога де Медина де Лас Торрес, по приказу которой было начато строительство упомянутого дворца на западном побережье Неаполитанского залива, у южного края Мерджеллины. Неаполитанцы ненавидели и презирали вице-короля и его жену. В 1644 г. герцог де Медина по приказу короля вернулся в Испанию; донна Анна не последовала за мужем, а поселилась в своем дворце в Портичи, где вскоре и умерла. Землетрясение 1688 г. и разрушительное действие ветра превратили здание нового дворца, так и недостроенного в силу ряда неблагоприятных обстоятельств, в живописные развалины.
        Оливарес, Гаспар де Гусман, граф и герцог д’ (1587-1645) - испанский государственный деятель; сын испанского посла при папском дворе, ставший опекуном и одним из приближенных наследного принца, будущего короля Филиппа IV; после его восхождения на престол стал первым министром и был правителем государства до
1643 г.; человек энергичный и честолюбивый, он поставил себе целью преобразовать систему государственного управления, проводя политику централизации, стремясь укрепить абсолютную монархическую власть. Амбициозные проекты Оливареса, неудачи, преследовавшие испанскую армию в ходе Тридцатилетней войны (1618-1648), привели к разорению казны и падению политического влияния Испании в Европе; ставшие следствием этих изменений восстания в Каталонии (1640) и Португалии (1641), добившейся независимости, положили предел политической карьере Оливареса: в
1643 г. он ушел в отставку.



… поднимались по улице Кьяйа до церкви святого Фердинанда… - Церковь святого Фердинанда - построена иезуитами в XVII в.; в 1767 г. посвящена святому Фердинанду (см. примеч. к прологу); находится близ королевского дворца.



… по улице Толедо следовали до Меркателло… - Улица Толедо - одна из главных магистралей Неаполя; проходит от королевского дворца вблизи залива через центр в северном направлении, пересекая весь город.
        Меркателло (или площадь делло Спирито Санто - «Святого Духа») - небольшая площадь неправильной формы, расположенная на скрещении нескольких улиц; находится в центре Неаполя рядом с улицей Толедо; на ней возвышается украшенное 26 статуями прекрасное полукруглое здание, воздвигнутое в честь короля Карла III; называлась Меркателло («Маленький рынок») потому, что здесь каждую среду продавались овощи и другие съестные припасы; сейчас площадь носит имя Данте.



… одесную Юноны или ошуюю Минервы… - То есть справа от Юноны или слева от Минервы.
        Юнона (гр. Гера) - богиня античной мифологии, покровительница семьи и брака, супруга Юпитера-Зевса.
        Минерва (гр. Афина Паллада) - богиня-воительница и девственница, покровительница мудрости в античной мифологии.



… сама царица сладострастия Венера - Астарта у себя на Книде, Пафосе или на Кифере, во времена, когда она была любима Адонисом и ей поклонялись Перикл и Алкивиад… - Кифера наряду с Книдом и Пафосом (см. примеч. к гл. VIII) - древнегреческие центры поклонения Афродите.
        Венера имеет не только греческое и римское, но и финикийское происхождение, отсюда третье ее имя: Астарта.
        Адонис - финикийское божество, олицетворение умирающей и воскресающей природы; в древнегреческой мифологии превратился в юношу божественной красоты, возлюбленного Афродиты, убитого на охоте кабаном из-за мести богини охоты Артемиды, которую он нашел недостаточно прекрасной.
        О Перикле и Алкивиаде см. примеч. к гл. XXV.



… об этом Сапфо вопрошала Амура, прежде чем ей встретился Фаон… ей пришлось жизнью заплатить за взгляд, который она остановила на прекрасном жителе Лесбоса. - Сапфо, или Сафо (род. ок. 650 г. до н. э.) - греческая поэтесса, жила в городе Митилене на острове Лесбос Эгейского моря; воспевала любовь во всех ее проявлениях: чувственную страсть, мистический экстаз (в том числе и гимны в честь самого божества любви Амура), однополое влечение (откуда термин «лесбийская любовь»); по преданию, неразделенная любовь к Фаону заставила ее броситься со скалы.
        Фаон - молодой лодочник с Лесбоса; согласно мифу, однажды перевез на лодке Афродиту, ничего не испросив за перевоз, и за это получил от богини в дар сосуд с благовониями, сделавшими его прекраснейшим из смертных.



… Взять хотя бы мою бедную сестру Марию Антуанетту… целых семь лет она считалась супругой своего мужа, не будучи подлинно его женой. - Мария Антуанетта длительное время была бесплодна вследствие того, что Людовик XVI в силу врожденного физического недостатка не способен был к выполнению своих супружеских обязанностей. Вопрос этот ввиду отсутствия прямого наследника престола приобрел важное политическое значение и потребовал специального тайного приезда во Францию брата королевы австрийского императора Иосифа II. Тот убедил короля подвергнуться необходимой операции, после чего Мария Антуанетта родила трех детей.



… если я мечтала найти себе подругу, то у нее было целых две - принцесса де Ламбаль и госпожа де Полиньяк. - Ламбаль, Мария Тереза Луиза, де Савой-Кариньян, принцесса де (1749-1792) - одна из самых знатных дам французского двора, преданная подруга Марии Антуанетты; в 1774-1775 гг. суперинтендантка (управляющая) ее двора; отстраненная в результате придворных интриг, осталась верной королеве; во время Революции разделила с ней тюремное заключение и погибла в тюрьме во время сентябрьской резни.
        Иоланда Мартина Габриель де Поластрон, герцогиня де Полиньяк (1749-1793) - воспитательница принцев и наследников французской короны, приближенная Марии Антуанетты и ее интимная подруга; имела на королеву большое влияние и даже обвинялась в противоестественных отношениях с ней; принимала большое участие в придворных интригах и расхищении казны; в начале Революции эмигрировала и умерла за границей.



… Это уж потом Диллоны, Куаньи, Ферзены подняли такие бури вокруг нее… - Здесь имеется в виду Диллон, Эдуар, граф (1751-1839), прозванный «красавчик Диллон» - участник Войны за независимость североамериканских колоний Великобритании, приближенный к французскому двору генерал, чье имя упоминалось в обвинениях по поводу нарушения супружеской верности, выдвинутых Революционным трибуналом против Марии Антуанетты; эмигрировал в Германию и сражался на стороне антифранцузской коалиции.
        Куаньи, Мари Франсуа де Франкето (1737-1820) - великий конюший королевы Марии Антуанетты, ее близкий друг; некоторыми современниками подозревался в интимных отношениях с королевой; во время Революции - эмигрант; после реставрации королевской власти - герцог, маршал Франции.
        Ферзен, Ганс Аксель граф фон (1755-1810) - шведский политический деятель, одно время французский офицер; входил в интимный кружок Марии Антуанетты и во время Революции принимал деятельное участие в интригах королевы.



… грешно носить иные костюмы, кроме наряда Аспазии. - Аспазия - см. примеч. к гл. XXV.



… свет исходил от лампы розового богемского стекла… - Богемия - официальное название чешских земель, входивших в 1526-1918 гг. в состав Австрийской монархии.
        В 1609 г. в Праге, которая издавна была центром стекольного производства, была изобретена гравировка по стеклу, и дорогостоящие стеклянные изделия с такой гравировкой называли богемскими, даже если они были сделаны в другом месте.



… Вся зала была украшена фресками в духе помпейских росписей… - См. примеч. к гл. XL.



… волшебный дворец Армиды, воспетый Тассо. - См. примеч. к гл. XXXII.



… наряд королевы состоял из батистовой туники, отделанной валансьенскими кружевами… - Валансьен - город в Северной Франции у границы с Бельгией, славящийся производством кружев.



… лучше заточить меня в замок Святого Ангела или в Кастель Нуово… - Замок Святого Ангела - монументальный мавзолей римского императора Адриана (см. примеч. к гл. XXXVII) на правом берегу Тибра в центре Рима; в средние века - крепость, затем - тюрьма. Имя Святого Ангела замок получил потому, что при папе Павле III (см. примеч. к гл. LXXXI) на вершине его башни, с которой был снят купол, венчавший ее в древности, была поставлена статуя предводителя небесного воинства архангела Михаила, вкладывающего свой меч в ножны. Это была память избавлению Рима от чумы в
590 г.: когда крестный ход, моливший о спасении, проходил по ведущему к замку мосту, люди якобы услышали доносящуюся с неба молитву ангелов Богоматери, присоединились к ней и увидели на вершине замка архангела, вкладывающего в ножны меч в знак прекращения истребления жителей.
        Кастель Нуово - см. примеч. к гл. XXXIV.

        К главе XLVIII

… Роккаромана, начавший свою жизнь с приключений, которые сделали из него неаполитанского Ришелье… - Ришелье, Луи Франсуа Арман, герцог де (1696-1788) - французский военачальник, маршал Франции; внучатый племянник кардинала Ришелье; был известен своими галантными похождениями; автор интересных мемуаров; во время Семилетней войны (1756-1763) руководил захватом у англичан острова Минорки (1756).



… Эти стихи были переведены на итальянский маркизом ди Гаргалло, потом Чимароза положил их на музыку. - Гаргалло, Томазо, маркиз Кастеллентини (1761-1842) - итальянский поэт, прозаик и переводчик; писал также и на латинском языке; оставил интересную переписку; в 1811 г. недолгое время был военным министром Фердинанда IV.



… мои зрители, потомки древних афинян… - то есть потомки греческих колонистов, основавших Неаполь.



… им чужд поэт из Стратфорда-на-Эйвоне… - Город Стратфорд-на-Эйвоне - родина Шекспира; расположен в 44 км к юго-востоку от Бирмингема.



… я и в самом деле была простодушной гамлетовой Валентиной, отчаявшейся дочерью Полония, утратившей рассудок сестрой Лаэрта. - Валентина - здесь: возлюбленная; так называет себя Офелия в честь святого Валентина (см. примеч. к гл. XIV).



… Иди сюда, Цирцея! Армида, войди! - См. примеч. к гл. XXIV и XXXII.



… Так Пламенного Льва дыхание смертельно // Для слабого цветка на выжженном лугу. - Лев - символ солнца.

        К главе XLIX

… Новость… подобно дамоклову мечу, висела над головой королевы… - Дамокл - любимец сиракузского тирана Дионисия Старшего (ок. 430-368 до н. э.), завидовавший богатству, власти и счастью своего повелителя. По преданию, чтобы показать непрочность своего положения, Дионисий во время пира посадил Дамокла на свое место, но при этом велел повесить над его головой на конском волосе меч. Увидев его, Дамокл понял призрачность счастья и благополучия тирана. Выражение «дамоклов меч» в переносном смысле - близкая и грозная опасность, нависшая над видимым благополучием.



… как если бы ей сообщили, что неаполитанцы захватили замок Сант’Эльмо. - Замок Сант’Эльмо был заложен в XIII в. на носящем то же название холме (неаполитанский район Вомеро); перестроен в XVI в.; в описываемое в романе время служил тюрьмой.



… несколькими годами ранее франкмасоны во Франции, иллюминаты в Германии, последователи Сведенборга в Швеции начали организовывать тайные общества… - Масоны, или франкмасоны (от фр. franc-macons - «вольные каменщики») - участники религиозно-этического движения, возникшего в нач. XVIII в. и широко распространенного преимущественно в высших слоях общества. Масоны стремились создать всемирное тайное общество, целью которого было объединение всего человечества в религиозный братский союз. Свое название и форму своих тайных лож масоны заимствовали у средневековых цехов - братств ремесленников-каменщиков. Масонские организации неоднократно подвергались преследованиям со стороны светских и церковных властей.
        Иллюминаты - имеется в виду близкий к масонам тайный орден, созданный в Баварии в
1776 г. Орден ставил целями умственное и моральное самоусовершенствование своих членов, руководство светским обучением, борьбу против суеверий и деспотизма. Руководители ордена видели в этом средство для постепенного создания гармонического общественного строя свободы и равенства в духе идей Просвещения XVIII в., а также учреждения всемирной республики. В 1786 г. орден был разгромлен баварским правительством.
        Сведенборг, Эммануэль (1688-1772) - шведский мистик, создатель теософского учения о потусторонней жизни души и о поведении бесплотных духов.
        В зависимости от обстоятельств, члены этих тайных сообществ либо сосредоточивались на чисто духовном содержании своих учений, либо видели в них лишь дань светской моде, либо же использовали систему не подведомственных властям контактов для решения политических задач.



… объявила себя венераблем ложи, куда вошли несколько неаполитанских дам. - Венерабль - председатель масонской ложи.



… Это были последователи Вико, Дженовези, Беккариа, Филанджери, Пагано, Чирилло, Конфорти… - Вико, Джамбаттиста (1668-1744) - итальянский философ, создатель историософской теории, согласно которой история движется по определенным циклам и ее законы предопределены.
        Дженовези, Антонио (1712-1769) - неаполитанский ученый (математик, философ, экономист), священник и профессор университета; приобрел большую известность своими лекциями по политической экономии, которые вопреки обычаю читал на итальянском, а не на латинском языке.
        Беккариа, Чезаре (1738-1794) - итальянский просветитель, юрист, один из создателей теории уголовного права.
        Филанджери - см. примеч. к гл. XXXVI.
        Пагано, Франческо Марио (1748-1799) - философ, литератор, адвокат, профессор юриспруденции Неаполитанского университета, главный судья Адмиралтейства; в
1796 г., обвиненный в распространении революционных идей, был арестован и находился в заключении более двух лет; после освобождения (июль 1798 г.) уехал в Рим, где за несколько месяцев до этого была провозглашена республика, и выступил с курсом лекций по истории гражданского права; в 1799 г. принял деятельное участие в неаполитанской революции, был членом первого Временного правительства и президентом Законодательной комиссии; ему принадлежит один из проектов республиканской конституции; казнен 29 октября 1799 г.
        Чирилло, Доменико Леоне (1739-1799) - потомственный врач, ботаник, профессор Неаполитанского университета, автор многочисленных научных работ, высоко ценившихся многими известными европейскими учеными; до начала революции 1799 г. не участвовал в политической жизни Неаполя, хотя всегда сочувствовал республиканцам; после вступления в Неаполь французских войск отклонил предложение Шампионне войти в состав Временного правительства, заявив о своем желании заняться организацией помощи бедным согражданам. Однако после роспуска Временного правительства, осуществленного в марте 1799 г., Чирилло возглавил Законодательную комиссию; был казнен 29 октября 1799 г.
        Конфорти, Джан Франческо (1743-1799) - неаполитанский республиканец, член Законодательной комиссии.



… нам пришлось узнать и о беспорядках, случившихся на банкете гвардейцев королевской охраны… - Здесь имеется в виду банкет 1 октября 1789 г., данный офицерами гвардии в честь привилегированного Фландрского полка, который прибыл в Версаль для укрепления сил контрреволюции. Это празднество превратилось в вызывающую роялистскую демонстрацию и стало одной из причин похода на Версаль 5-6 октября.



… где национальную кокарду топтали ногами, а вместо нее нацепили черные кокарды… - Кокарда - значок установленного образца (металлический, матерчатый или бумажный), который крепится на военном форменном головном уборе; появился в средние века.
        Во Франции белая (по цвету королевского знамени) бумажная кокарда была введена в нач. XVIII в. В первые же дни Революции, после взятия Бастилии, она была заменена кокардами т. н. национальных цветов: к белому королевскому цвету были добавлены цвета революционного Парижа - синий и красный. Тогда же новая кокарда стала подвергаться оскорблениям со стороны роялистов.
        На банкете Фландрского полка офицеры демонстративно срывали трехцветные кокарды, топтали их ногами и надевали черные кокарды, то есть кокарды австрийской армии: это был знак преданности королеве Марии Антуанетте, принцессе австрийского дома Габсбургов.



… дошли до нас и известия о событиях 5-6 октября… - 5 октября 1789 г. многотысячная толпа парижан, главным образом женщин, доведенная до отчаяния тяжелым положением с продовольствием в городе, двинулась на Версаль, требуя хлеба.
6 октября народ ворвался во дворец и заставил короля с семьей переехать в Париж.



… здесь уже была заложена основа будущего варен некого бегства. - Варенн-ан-Аргонн - городок под Верденом, где 22 июня 1791 г. был задержан Людовик XVI, пытавшийся бежать из Франции и возглавить контрреволюционную коалицию.



… было задумано захватить Монтаржи, городок, расположенный приблизительно в двадцати льё от Парижа… - Монтаржи находится к югу от Парижа, примерно в 100 км.



… там всем управлял барон де Вьомениль… - Вьомениль, Антуан Шарль барон де (1738-1792) - офицер, преданный королевской семье; умер от ранения, полученного при обороне Тюильри 10 августа 1792 г.



… Восемнадцать отборных полков, составленных из карабинеров и драгунов… - Карабинеры - в западноевропейских армиях XV-XIX вв. отборные солдаты в пехоте и кавалерии, вооруженные лучшим огнестрельным оружием; с кон. XVII в. стали составлять отдельные части. Карабинерные конные полки были близки к тяжелой кавалерии, которая, как правило, комплектовалась из людей крупного телосложения.
        Драгуны - род кавалерии в европейских армиях в XVII - нач. XX в., предназначенный для действия как в конном, так и пешем строю. Название получили от изображения дракона (лат. draco) на их знаменах и шлемах, а по другим предположениям - от коротких мушкетов (фр. dragon), которыми они были вооружены.



… верховный попечитель бенедиктинской общины предложил сто тысяч экю. - Вероятно, имеется в виду глава местного отделения ордена бенедиктинцев.
        Бенедиктинцы - старейший из католических монашеских орденов, основанный ок. 530 г. святым Бенедиктом Нурсийским в монастыре Монтекассино в Италии; этот орден сыграл большую роль в создании католического богословия.



… Две ее дочери вступили в брачный возраст; между неаполитанским и австрийским двором было условлено, что они выйдут замуж за эрцгерцогов Франца и Фердинанда… - См. примеч. к гл. XXXVII.



… а Франческо, наследный принц Неаполя, герцог Калабрийский, достигнув брачных лет (ему тогда едва исполнилось тринадцать), женится на эрцгерцогине Марии Клементине, которая была на два года младше его. - Франческо I Бурбон (1777-1830) - король Обеих Сицилий с 1825 г.; второй сын Фердинанда IV и Марии Каролины; получил титул наследного принца и герцога Калабрийского в 1778 г. после смерти старшего брата; более образованный и воспитанный, чем отец, Франческо не обладал его энергией и настойчивостью; спокойный и мягкий характер часто мешал ему принимать самостоятельные решения, противостоять воле родителей; его образованность не сочеталась с большими способностями: в течение всей жизни он сохранял любовь к античной литературе, но этот интерес проявлялся главным образом в цитировании общеизвестных отрывков; в 1797 г. женился на Марии Клементине Австрийской (ум. в
1801 г.), дочери императора Леопольда II, но вскоре овдовел и в 1802 г. вторым браком женился на испанской инфанте Изабелле.



… Этими советниками являлись аббат Вермон и граф де Бретёйль. - Вермон, Матьё Жак де (1735-1798) - французский религиозный деятель; в 1769 г. был отправлен в Вену для обучения Марии Антуанетты французскому языку; после прибытия во Францию находился при ней в качестве наставника; с конца 70-х гг. приобрел большое влияние на королеву и стал принимать активное участие в государственных делах; вскоре после начала Революции эмигрировал.
        Бретёйль, Луи Огюст Ле Тоннелье, барон де (1730-1807) - французский министр, затем - дипломат, посол Людовика XV и Людовика XVI во многих европейских столицах; некоторое время был послом в Неаполе; вскоре после начала Революции эмигрировал и затем практически отошел от дел.



… Посол Австрии в Париже, граф де Мерси-Аржанто, получал письма из Вены… - Мерси д’Аржанто, Флоримон Клод, граф де (1727-1794) - австрийский дипломат, по происхождению бельгиец; с 1766 г. по 1790 гг. посол в Париже, сторонник франко-австрийского союза; способствовал браку Марии Антуанетты и будущего короля Людовика XVI; по поручению Марии Терезии негласный наставник ее дочери.



… торжества в честь коронации, на которых она присутствовала как в Вене, так и в Пеште… - Пешт - город в Венгрии на левом берегу Дуная; известен с XIII в.; с нач. XVIII в. вошел в состав монархии Габсбургов; в 1872 г. объединен в один город Будапешт с древней столицей венгерского королевства Будой, лежащей напротив Пешта на правом берегу Дуная.



… отношения Ватикана с неаполитанским двором стали немного натянутыми (из-за отказа короля Фердинанда, а точнее, старого министра Тануччи, от дани иноходцем)… - Дань иноходцем - специфичный для Неаполя род вассальной повинности: согласно обычаю и в знак преданности папскому престолу, король Неаполя ежегодно присылал папе дань в виде белого иноходца.



… отныне каждый неаполитанский монарх, всходя на трон, в знак почтения к апостолам Петру и Павлу будет вносить в казну папы значительную денежную сумму. - Об апостолах Петре и Павле см. примеч. к гл. XXXI и прологу.

        К главе L

… 12 июня они покинут Париж, направляясь в сторону Шалона, затем, миновав Верден и Монмеди, достигнут границы, где их будет ждать шведский король Густав, готовый тотчас возглавить армию в ее походе на Париж. - Шалон (Шалон-сюр-Марн) - главный город провинции Шампань на северо-востоке Франции, в 150 км от Парижа. Верден - город и крепость в Северо-Восточной Франции у западной границы Лотарингии на реке Мёз, в 75 км к востоку от Шалона.
        Монмеди - город в Северной Франции у границы с Бельгией, в 35 км к северу от Вердена.
        Густав III (1746-1792) - шведский король, правивший с 1771 г., образец т. н.
«просвещенного деспота», не чуждый либеральных идей, но сторонник неограниченной власти монарха; вынашивал планы военной интервенции против революционной Франции, однако был убит одним из недовольных шведских дворян.



… мятеж Мазаньелло… продолжался две недели… - Мазаньелло - сокращенное имя Аньелло д’Амальфи, Томмазо (ок. 1620-1647), подручного рыботорговца, вождя восстания против испанского владычества в Неаполе на первом кратчайшем его этапе (7-16 июля
1647 г.). Огромная власть, которая оказалась в руках Мазаньелло, присвоившего себе титул «главнокомандующего верноподданнейшего народа», стала для него тяжелым испытанием, и ему не суждено было ее выдержать: он окружил себя княжеской роскошью, с каждым днем все более росла его вера в свою миссию, все явственнее стали проявляться высокомерие и пугавшая многих легкость, с которой он отдавал приказы, вызывавшие убийства. Все это привело Мазаньелло к скорой гибели: 16 июля он был убит в монастыре дель Кармине и объявлен изменником делу народа; останки его были осквернены и брошены на одной из окраин Неаполя. Целый день столичный плебс праздновал победу над врагами, к которым был причислен и недавно почитавшийся им «главнокомандующий», но на следующий день настроение народа изменилось, к чему привело сокращение на одну треть веса хлеба при сохранении прежней цены; повсюду снова стало звучать имя Мазаньелло, его опять стали называть народным заступником. Опасаясь новых волнений, городские власти приказали торжественно захоронить его останки в церкви монастыря дель Кармине; смерть Мазаньелло нанесла первый
удар восстанию.



… Со времени битв при Битонто и Веллетри, в которых неаполитанцы не принимали никакого участия, поскольку то были сражения между испанцами и австрийцами… - Имеются в виду эпизоды войн за Польское наследство (1733-1735) и Австрийское наследство (1740-1748). При Битонто (Италия, Апулия) 25 мая 1734 г. произошла битва между австрийцами и испанцами; австрийцы были выбиты со своих позиций, понеся большие потери; в результате этой победы испанское владычество утвердилось в неаполитанских провинциях.

11 августа 1744 г. войска неаполитанского короля Карла III и войска Испании нанесли поражение австрийской армии у города Веллетри в Папской области (примерно в 35 км юго-восточнее Рима).



… молодежь, с жадностью глотавшая книги Вольтера и Руссо, сочинения философов и энциклопедистов… - Энциклопедисты - французские просветители, участвовавшие во главе с философом-просветителем и писателем Д. Дидро (1713-1784) в создании
«Энциклопедии, или Толкового словаря наук, искусств и ремесел» (1751-1780).



… вожака лаццарони с Мола. - Имеется в виду старинный мол торгового порта, Моло Анжоино, который располагается недалеко от Кастель Нуово.



… они должны покинуть Тюильри. - Тюильри - королевский дворец в Париже, построенный во второй пол. XVI в.; в кон. XVIII и в XIX в. - главная резиденция французских монархов; в 1871 г., во время событий Парижской коммуны, основная часть дворца была уничтожена пожаром.



… А сейчас они должны быть в Бонди. - Бонди - городок у восточных границ Парижа.



… им пора уже прибыть в Мо. - Мо - город в 40 км к востоку от Парижа.



… А теперь они, наверное, в Монмирае… - Монмирай - городок в 45 км к востоку от Мо.



… Госпожа де Рошрёль, любовница адъютанта Лафайета… - Этим адъютантом был Гувьон, Жан Батист (1747-1792) - французский офицер, участник Войны за независимость североамериканских колоний Англии; с 1789 г. - генерал национальной гвардии Парижа; участник войны с антифранцузской коалицией; погиб в бою.


        Феррари, Антонио (ум. в 1798 г.) - доверенное лицо и посыльный Фердинанда IV.



… Лафайет, головой отвечавший за нее перед Собранием, принял все меры предосторожности. - Имеется в виду Национальное собрание - высшее представительное законодательное учреждение Франции, провозглашенное 17 июня 1789 г. депутатами третьего сословия (буржуа, лицами свободных профессий, ремесленниками и крестьянами) в Генеральных штатах, созванных 5 мая; с 9 июля 1789 г. объявило себя Национальным учредительным собранием; ставило своей задачей выработать конституционные основы нового общественного строя. Руководящая роль в Собрании принадлежала высшим слоям буржуазии и присоединившемуся к ней либеральному дворянству. Собрание приняло в 1791 г. конституцию страны (правда, на основе имущественного ценза лишавшую большинство населения избирательных прав), ликвидировало феодальные повинности, связанные с личной зависимостью крестьян, отменило дворянство и наследственные титулы, установило новое административное устройство, объявило земли духовенства национальными имуществами и начало их распродажу; своим торговым и промышленным законодательством обеспечило экономические интересы буржуазии; запретило стачки
и объединение рабочих в союзы, установив за них суровые наказания.



… Шесть сотен национальных гвардейцев, отобранных из разных секций, днем и ночью стояли на страже вокруг Тюильри. - Секциями назывались созывавшиеся в 1791 г. во время выборов в Законодательное собрание первичные собрания выборщиков. После проведения избирательной кампании эти собрания не разошлись и превратились в самодеятельные органы местной власти - организации населения данного района. Это были центры, руководившие политическими действиями масс, вырабатывавшие требования и лозунги. Для текущих дел секции выбирали комиссаров, составлявших т. н. гражданские комитеты. Во время обострения политического положения секции заседали непрерывно, и в этих заседаниях мог принять участие любой человек, проживавший на территории района. Наименования всех 48 секций Парижа были связаны с названиями главных улиц, различного рода объектов, расположенных на их территории, символов, а также с именами революционных деятелей.



… где прежде обитал г-н де Вилькье, первый дворянин покоев… - Вилькье, Луи Александр Селест, герцог де (1731-1794) - придворный Людовика XVI; жил в Тюильри.



… два выхода: один на двор Принцев, другой на Королевскую улицу. - Двор Принцев - ближайший к Сене двор у парадного восточного фасада Тюильри, выходившего в сторону площади Карусель; примыкал к павильону Флоры.
        Королевская улица - выходила западнее Тюильри и дворцового сада на площадь Согласия; проложена в XVII в. на месте старой дороги; неоднократно меняла свой название; с 1792 г. и до завершения Революции называлась улицей Согласия.



… Он будет с фиакром ожидать беглецов у выезда на улицу Эшель… - Улица Эшель (улица Лестницы) - известна с нач. XV в., когда она шла от Сены через территорию современной площади Карусель в северо-западном направлении мимо церкви святого Рока к городским воротам; получила название от лестницы, по которой парижский архиепископ входил в эту церковь; неоднократно меняла свое название и конфигурацию; в настоящее время так называется небольшая улочка, отходящая от улицы Сент-Оноре к северу, неподалеку от церкви святого Рока.



… затем доставит их на заставу Клиши, где они пересядут в дорожную берлину… - Застава Клиши - находилась на северной окраине Парижа, у подножия холма Монмартр; сейчас на этом месте располагается площадь Клиши.
        Берлина - большая дорожная карета; была изобретена в Берлине.



… отвезет их к одному из своих друзей, г-ну Кроуфорту. - Кроуфорт, Квентин (1743-1819) - английский литератор, обосновавшийся во Франции и радушно принятый при дворе.



… камердинер короля по имени Гю… - Франсуа Гю (1757-1819) - привратник королевских покоев, в 1791 г. назначенный первым слугой покоев дофина; в 1792-1793 гг. состоял при королевской семье во время ее заключения и сам оставался под арестом до переворота 9 термидора; в 1795 г. сопровождал дочь короля принцессу Марию Терезу Шарлотту в Вену и в эмиграции стал генеральным комиссаром двора Людовика XVIII; был пожалован баронским титулом. В 1806 г. на английском языке и в 1814 г. на французском вышли в свет мемуары Гю «Последние годы царствования и жизни Людовика XVI» («Derniers annees du regne et de la vie de Louis XVI»), представляющие большой исторический интерес.



… Дофин должен был нарядиться девочкой. - Дофин - Луи Шарль (1785-1795), сын Марии Антуанетты и Людовика XVI; после казни отца роялисты считали его законным королем Людовиком XVII. По официальному сообщению, он умер во время Революции в тюрьме. Однако существует версия, что сообщение о его смерти было ложным или ошибочным, а сам он какимгто образом спасся, много лет прожил под чужим именем в Германии, Франции и других странах, не предъявив своих прав на престол, и умер в сер. XIX в.



… мадам Елизавета и дочь короля выйдут, замешавшись в толпу женской прислуги… - Елизавета Французская (1764-1794) - младшая сестра Людовика XVI; в 1794 г. была арестована Революционным трибуналом и казнена.
        Дочь короля - принцесса Мария Тереза Шарлотта Французская (1778-1851), более известная в истории как герцогиня Ангулемская; старшая дочь Людовика XVI и Марии Антуанетты; с 1792 г. находилась вместе с родителями в заключении; в 1795 г. была обменена на попавших в австрийский плен французских политических деятелей; в
1799 г. вышла замуж за своего двоюродного брата - герцога Ангулемского, сына графа д’Артуа, и была активной деятельницей роялистского движения; после Июльской революции жила в эмиграции; автор мемуаров о годах Революции.



… Одна из его приятельниц, г-жа Корф, собиралась покинуть Париж. - Корф, Анна Кристина фон Штегельман, баронесса фон - русская подданная, вдова полковника русской армии Фромхольта Христиана фон Корфа; королевская семья отправилась в бегство с ее паспортами.



… Господин де Буйе… имел под своим командованием все воинские силы Лотарингии, Эльзаса, Франш-Конте и Шампани… - Буйе, Франсуа Клод Амур, маркиз де (1739-1800) - французский генерал, участник Войны за независимость североамериканских колоний Англии, ярый противник Французской революции; в 1789-1790 гг. губернатор Меца, Туля, Вердена, провинций Эльзас и Франш-Конте, командующий войсками на немецкой границе; в 1791 г. принимал участие в организации попытки бегства Людовика XVI из Парижа; после ареста короля эмигрировал в Англию, где и умер.
        Лотарингия - историческая область на северо-востоке Франции; главный город - Нанси.
        Эльзас - историческая провинция в Восточной Франции; в течение столетий была предметом раздоров между Францией и Германией; коренное население Эльзаса говорит на одном из диалектов немецкого языка; главный город - Страсбур.
        Франш-Конте - историческая провинция в Восточной Франции, вблизи швейцарской границы; главный город - Безансон. Шампань - историческая провинция на северо-востоке Франции; главный город - Труа.



… г-ну де Буйе был передан миллион в ассигнатах. - Ассигнаты - французские бумажные деньги периода Революции; первоначально были выпущены в 1789 г. в качестве государственных ценных бумаг, но быстро превратились в обычное средство платежа. Несмотря на обеспечение национальными имуществами (землями, конфискованными у дворян-эмигрантов и духовенства), курс ассигнатов непрерывно падал, а их эмиссия росла. Выпуск ассигнатов был прекращен в начале 1796 г.

        К главе LI

… король хочет получить деньги по цивильному листу за четверть года. - Цивильный лист - денежные суммы, ежегодно предоставляемые конституционному монарху для личных нужд и содержания двора.



… королевская семья была уже доставлена в Шалон, откуда трое народных представителей, присланные из Парижа, должны были сопровождать ее в столицу и защищать. - Это были:
        Латур-Мобур, Мари Шарль Сезар де Фей, граф де (1757-1831) - участник Французской революции, депутат Генеральных штатов от дворянства; одним из первых присоединился в Законодательном собрании к депутатам от буржуазии; член комиссии Собрания, отправленной за королем в Варенн; после свержения монархии эмигрировал и вернулся вслед за установлением власти Бонапарта;
        Барнав (см. примеч. к гл. LII);
        Петион (см. там же).



… номер «Революций Франции и Брабанта», газеты Камилла Демулена. - «Революции Франции и Брабанта» («Les Revolutions de France et de Brabant») - газета, редактировавшаяся Камиллом Демуленом; выходила в Париже в ноябре 1789 - июле
1791 г.
        Демулен, Камилл (1760-1794) - французский политический деятель и публицист (по образованию юрист-адвокат); после назначения Дантона министром юстиции стал его секретарем; разделял многие его идеи, в частности, с осени 1793 г. начал активно выступать за отказ от политики террора; казнен вместе с Дантоном.



… Название Сент-Мену напомнило нашему венценосному Санчо Пансе о знаменитых свиных ножках. - Сент-Мену - город в Северной Франции, в 50 км восточнее Шалона; славился одноименным особо жирным кушаньем: предварительно отваренные с пряностями свиные ножки тушат в сливочном масле, а потом панируют и обжаривают на вертеле.
        Санчо Панса - персонаж романа испанского писателя Мигеля де Сервантеса Сааведра (1547-1616) «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский», слуга заглавного героя.

        К главе LII
        Доезжачий - старший псарь, управляющий сворой и обучающий собак и охотников.



… Император сообщал ей, что через месяц, около 20 августа, у него назначена встреча в Пильнице с прусским королем Фридрихом Вильгельмом. - Пильницкая конвенция (27 августа 1791 г.) провозгласила образование первой антифранцузской коалиции, готовившейся к войне с революционной Францией; в коалицию вступили Австрия и Пруссия, а после казни Людовика XVI Англия, Испания, Сардиния и Неаполитанское королевство.
        Пильниц - замок около одноименной деревни на берегу Эльбы, недалеко от Дрездена, в юго-восточном направлении; летняя резиденция саксонских курфюрстов.
        Фридрих Вильгельм II (1744-1797) - король Пруссии с 1786 г.; участник первой коалиции феодальных европейских держав против революционной Франции (1792-1797).



… Тридцатипятитысячное немецкое войско двинулось к Фландрии… - Фландрия - историческая область в Западной Европе на побережье Северного моря; самоназвание ее населения - фламандцы. Ныне часть исторической Фландрии входит в состав Бельгии (провинции Восточная Фландрия и Западная Фландрия), часть находится во Франции (департамент Нор), часть - в Нидерландском королевстве (южные регионы провинции Зеландия).



… еще пятнадцать тысяч немцев уже направляются к Эльзасу… - Вероятно, здесь речь идет о соединенных войсках Пруссии, Австрии и нескольких мелких германских государств; эти войска двигались на Париж севернее Эльзаса (см. примеч. к гл. L) через Шампань.



… пятнадцать тысяч швейцарцев готовы к маршу на Лион… - Во время войны первой коалиции против революционной Франции Швейцария соблюдала нейтралитет.
        Лион - крупный город в Восточной Франции при слиянии рек Рона и Сона; в XVIII-XIX вв. второй по значению в стране.



… пьемонтская армия угрожает Дофине… - По своему стратегическому положению Пьемонт (см. примеч. к гл. XXXVII) мог угрожать Дофине (см. примеч. к гл. XXXV), но в это время пьемонтская армия не была готова к войне и угрозы границам Франции не представляла.



… он составил послания к государям Гессен-Филиппштадта, Вюртемберга и Саксонии, каждому из них предлагая крупные командные должности. - Гессен-Филиппштадт - имеется в виду Гессен-Филиппсталь, небольшое феодальное владение в Западной Германии, принадлежавшее ответвлению Гессенского дома; резиденцией его был замок Филиппсталь.
        Вюртемберг - феодальное государство в Западной Германии; с сер. XIII в. самостоятельное графство, с 1495 г. герцогство; участвовал в войнах первой и второй коалиций против Франции; подвергался оккупации и потерял ряд земель; с
1805 г. стал королевством; в 1805-1813 гг. участвовал в наполеоновских войнах на стороне Франции; в 1871 г. вошел в состав Германской империи.
        Саксония - см. примеч. к гл. XXX.



… получил давным-давно упраздненную, но в тревожные времена возобновляемую должность регента Викариа. - Викариа (другое название - Кастель Капуано) - старинный дворец в торговой части Неаполя, заложенный в XII в.; название Викариа дворец получил после того, как в XVI в. в него перевели пять трибуналов, и среди них трибунал Высшего совета наместничества (Gran Corte della Vicaria); здание это стало служить тюрьмой, в которой томились многие неаполитанские патриоты; в настоящее время - Дворец правосудия.



… не кто иной, как кавалер Луиджи Медичи: однажды допущенный к власти, он уже более не выпускал ее из рук. - Медичи, Луиджи, князь Оттавиано де (1757/1760-1830/1836) - глава полиции Неаполитанского королевства; друг многих философов-просветителей, сторонник просвещенного абсолютизма; сблизился с неаполитанскими якобинцами и подвергал постоянной критике политику Актона; предположительно участвовал в якобинском заговоре 1793-1794 гг.; по доносу одного из заговорщиков был арестован и заключен в крепость Гаэты (впрочем, его подлинная роль до конца не выяснена, так как до ареста он был одним из членов Государственной джунты, судившей якобинцев); вышел из заключения накануне событий
1799 г.; в период Республики не играл заметной роли, но в эпоху реакции был снова арестован; после освобождения вернулся к политической жизни и неоднократно занимал пост министра в правительстве Бурбонов; скончался в должности премьер-министра.



… они въедут через заставу Этуаль… - Застава Этуаль - была построена для взимания ввозных городских пошлин в 1788 г. у окончания проспекта Елисейские поля рядом с современной площадью Звезды (по-французски Этуаль); существовала до 1860 г.



… с утра заняла место в саду Тюильри. - Сад Тюильри - большой регулярный сад, устроенный перед западным фасадом дворца Тюильри в 1655 г.; украшен богатыми цветниками, статуями, террасами, фонтанам и т. п.; до Революции доступ в него был ограничен, затем он стал общедоступным местом гуляния парижан.



… должна была отправиться к госпоже принцессе де Ламбаль, которая сейчас пребывает у своего отца герцога де Пентьевра… - Принцесса де Ламбаль была снохой герцога де Пентьевра (1725-1793), чья дочь Луиза Мария Аделаида де Бурбон была матерью короля Луи Филиппа Орлеанского.



… Они завязали глаза статуе короля Людовика Пятнадцатого, чтобы изобразить слепоту монархии. - Людовик XV (1710-1774) - король Франции с 1715 г.
        Здесь, вероятно, имеется в виду статуя Людовика XV на площади его имени (ныне - площадь Согласия), находящейся на берегу Сены к западу от сада Тюильри; статуя была поставлена в 1757 г. и разрушена в 1792 г. во время Революции.



… Его охраняли гренадеры… - Гренадеры - солдаты, обученные бросанию ручных гранат; появились в европейских армиях в первой половине XVII в.; уже в конце этого столетия гренадеры составляли отборные подразделения, назначавшиеся в самые ответственные места боя.



… отказавшись укрыться в Мо, как предлагал им Барнав, пожелали до конца разделить жребий короля. - Барнав, Антуан (1761-1793) - французский политический деятель и социолог; депутат Законодательного собрания, сторонник конституционной монархии; в период усиления революционного движения вступил в тайные сношения с королевским двором; был казнен.


        Мустье - историческое лицо, гвардеец, сопровождавший королевскую семью во время ее бегства в июне 1791 г.


        Мальден, Жан Франсуа - королевский гвардеец; во время бегства в Варенн ехал впереди кареты Людовика XVI в качестве курьера.


        Валори, Франсуа Флоран, граф де (1763-1823) - капитан королевских гвардейцев; принадлежал к старинной флорентийской семье, проживавшей во Франции с XIV в.; сопровождал Людовика XVI во время бегства в Варенн.



… Цепочка национальных гвардейцев растянулась от решетки Разводного моста до парадной лестницы дворца… - Разводной мост - был перекинут через ров между двумя террасами в саду Тюильри.



… два ее злейших врага, господин де Ноай и господин д’Эгильон… - Ноай, Луи Мари д’Айен, шевалье д’Арпажон, виконт де (1756-1804) - французский аристократ, участник Войны за независимость североамериканских колоний Англии; депутат Генеральных штатов и Учредительного собрания, консерватор; в 1792 г. уехал во французские колонии в Вест-Индию и принимал участие в защите их от англичан.
        Эгильон, Арман де Виньеро дю Плесси-Ришелье, герцог д’ (1750-1800) - депутат, сторонник умеренных реформ; вскоре после описываемых событий эмигрировал.



… прошел своим обычным шагом между господами Барнавом и Петионом. - Петион де Вильнёв, Жером (1756-1794) - депутат Учредительного собрания и Конвента, жирондист; в 1791-1792 гг. мэр Парижа; после разгрома жирондистов покончил жизнь самоубийством.



… Вечером туда же прибыла госпожа Кампан. - Кампан, Жанна Луиза Генриетта Жене (1752-1822) - французская писательница и педагог, основательница и директриса нескольких женских учебных заведений; служила при французском дворе; автор интересных «Записок о частной жизни королевы Марии Антуанетты» («Memoires sur la vie privee de Marie-Antoinette»), изданных в 1822 г.; другие ее сочинения богаты сведениями о жизни многих выдающихся людей ее времени.



… в ту ночь с двадцать третьего на двадцать четвертое, что она провела в Мо, в епископской резиденции. - Эта резиденция известна прежде всего тем, что в ней жил Боссюэ, Жак Бенинь (1627-1704) - французский писатель и церковный деятель, епископ Мо; автор сочинений на исторические и политические темы; консерватор и известный проповедник.

        К главе LIII

… она по протекции герцога Норфолка и леди Мэри Дункан, знавших ее семью, нашла приют в ирландском монастыре на Паромной улице. - Норфолк, Чарлз Говард, герцог (1776-1815) - английский политик, прославившийся своими эксцентрическими взглядами и выходками, меломан и ценитель изящных искусств.
        Паромная улица - расположена на левом берегу Сены, выходит на набережную против дворца Тюильри; получила название от переправы, устроенной здесь в 1550 г. для доставки камня при строительстве этого дворца.



… Там она брала уроки музыки у маэстро Саккини, учителя самой королевы. - Саккини, Антонио (1730-1786) - итальянский композитор, автор 45 опер, камерной и церковной музыки; его лучшая опера «Эдип в Колоне» (1786) не была поставлена при его жизни.


        Герцогиня Пармская - Мария Амалия Йозефа Австрийская (1746-1804), дочь императрицы Марии Терезии; побуждала своего супруга (с 1769 г.), герцога Пармского Фердинанда (ум. в 1802 г.), вступить в антифранцузскую коалицию, в которой Парма оставалась до 1796 г.



… герцогиня находится в Колорно, в своем загородном доме. - Колорно - небольшой город в области Эмилия Романья, являвшейся частью Папского государства; расположен в 15 км к северу от Пармы (провинциального центра), при слиянии горных потоков Лорно и Парма.



… где-то между Аккуапенденте и Монтерози он был похищен… - Аккуапенденте - городок в области Лацио, в 12 км к северу от озера Больсена.
        Монтерози - селение в 35 км к северо-западу от Рима.



… у нее было рекомендательное письмо к герцогине де Паоли, проживающей у фонтана Треви. - Фонтан Треви - знаменитый римский фонтан с большим водоемом, украшенный статуями античного бога морей Нептуна и морских божеств, работы скульптура Н. Сальви; воздвигнут в 1732-1751 гг.



… Людовик Шестнадцатый сейчас точно в таком же положении, как Карл Первый в Англии. Его тоже обезглавят! - Людовик XVI - см. примеч. к гл. XLVI.
        Карл I Стюарт (1600-1649) - английский король с 1625 г., казненный во время Английской революции по приговору специально созданного Верховного судебного трибунала.



… г-н де Нарбонн, красавец военный министр, находка г-жи де Сталь… - Нарбонн-Лара, Луи Мари Жак, граф де (1755-1813) - выходец из знатного пармского семейства, министр, дипломат; его мать была фрейлиной Аделаиды Французской, третьей дочери французского короля Людовика XV; в 1791 г. сопровождал Аделаиду и ее сестру Викторию, эмигрировавших из Франции; с 6 декабря 1791 г. принял должность военного министра; впоследствии, будучи заподозрен в измене, тайно покинул Францию и уже из Англии в 1793 г. послал мемуар в защиту Людовика XVI; во Францию вернулся после падения Конвента и окончания террора; при Наполеоне служил послом.
        Анна Луиза Жермена де Сталь (1766-1817) - знаменитая французская писательница, активно вмешивавшаяся в политическую жизнь Франции; пыталась спасти короля, а впоследствии вызвала своим неприятием любой тирании стойкую ненависть Наполеона, преследовавшего ее по всей Европе.
        Госпожа де Сталь находилась в близких отношениях с графом Нарбонном: он был отцом ее сыновей Огюста и Альберта, носивших фамилию де Сталь.



… Говорят, он был не больше не меньше как плодом кровосмешения между королем Людовиком XV и его дочерью мадам Аделаидой, которая жила в ту пору в Риме и с которой нам восемь лет спустя предстояло познакомиться в Палермо - с нею и ее двумя сестрами. - В Палермо с мадам Аделаидой (1732-1800) жила только принцесса Виктория Луиза Мария Тереза Французская (1733-1799); третья их сестра Софи Филиппина Элизабет Жюстина (1734-1782) к этому времени уже давно умерла.



… Национальное собрание утвердило конституционный акт, впоследствии известный как Конституция девяносто первого года. - Первая конституция Французской революции, которая разрабатывалась и вводилась в действие Учредительным собранием по частям, была окончательно провозглашена 3 сентября 1791 г. Согласно ей, Франция становилась конституционной монархией, где исполнительная власть принадлежала королю, назначавшему министров; законодательная власть была в руках Национального собрания, избиравшегося на основе высокого имущественного ценза.



… 14 сентября король отправился в Конституанту и принес присягу на верность конституции… - Конституанта - сокращенное название во Франции всякого учредительного собрания; здесь имеется в виду Национальное учредительное собрание
9 июля 1789 г.



… Он вышагивал, прямой, напряженный, словно на пружинах, похожий на призрак Банко. - См. примеч. к гл. X.



… Едва лишь император Леопольд умер, как посол Франции в Вене г-н де Ноай был подвергнут чему-то вроде домашнего ареста в своей резиденции. - Ноай, Эмманюэль Мари Луи, маркиз де (1743-1822) - французский дипломат, посол в Вене с 1783 по
1792 гг.



… Фридрих Вильгельм во время официальной аудиенции повернулся спиной к г-ну де Сегюру, послу Людовика XVI, а точнее - Национального собрания. - Сегюр, Луи Филипп, граф де (1753-1830) - французский дипломат и литератор; в начале Революции посол в Риме и Берлине.



… король громко обратился к посланнику из Кобленца, то есть посланнику принцев-эмигрантов, осведомляясь, как поживает граф д’Артуа. - Кобленц - прусский город (на левом берегу Рейна, в 60 км к юго-востоку от Бонна), где с июня 1791 г. были сосредоточены основные силы роялистов; идеологический центр вооруженной контрреволюции.
        Принцами-эмигрантами здесь названы младшие братья Людовика XVI: граф Прованский (см. примеч. к гл. LIV) и граф д’Артуа (1757-1836), в 1824 г. ставший французским королем под именем Карла X и низложенный в 1830 г.



… Что скажет Бриссо? - пробормотал он, испуская дух. - Бриссо, Жак Пьер (1754-1793) - журналист и публицист; депутат Законодательного собрания и Конвента, лидер и теоретик жирондистов, которых по его имени иногда называли бриссотинцами; был казнен.

        К главе LIV

… Звали этого человека Шарль Франсуа Дюмурье; не кто иной, как он, на наше горе, спас Францию при Вальми и Жемапе. - Дюмурье, Шарль Франсуа (1739-1823) - французский полководец; в молодости вел жизнь, полную авантюр, участвовал во многих войнах; во время Революции перешел на ее сторону, примкнув к жирондистам; в
1792 г. министр иностранных дел; в 1792-1793 гг. во время войны с первой антифранцузской коалицией европейских государств командовал армией: под его руководством французские войска отразили в 1792 г. вторжение неприятеля; в 1793 г. был обвинен в сношениях с неприятелем и бежал за границу; окончил жизнь в эмиграции.

20 сентября 1792 г. в сражении при селении Вальми в Северо-Восточной Франции французские войска под командованием Дюмурье нанесли поражение австро-прусской армии и остановили ее наступление на Париж.

6 ноября 1792 г. недалеко от Жемапа, селения в Бельгии, французские войска нанесли поражение австрийской армии; победа открыла французам дорогу для завоевания бельгийской территории. Сражение при Жемапе вошло в историю военного искусства как первый пример применения новой пехотной тактики, выработанной в эпоху Революции.



… мы узнали о вторжении в Тюильри бунтовщиков из предместий Сент-Антуан и Сен-Марсель… - Имеется в виду вторжение 20 июня (см. примеч. к гл. LV).
        Предместье Сент-Антуан - см. примеч. к гл. XXXIX.
        Предместье Сен-Марсель (Сен-Марсо) - населенный беднотой левобережный район Парижа.



… предводительствуемых знаменитым Сантером, который, подобно Кромвелю, начинал свою карьеру в качестве пивовара, но, не имея дарований, какие имел лорд-протектор, одолел не более трети того пути наверх, какой суждено было пройти депутату от Кембриджского университета. - Сантер, Антуан Жозеф (1752-1809) - деятель Революции; владелец пивоварни в Сент-Антуанском предместье Парижа; был близок к жирондистам; в 1792-1793 гг. командующий парижской национальной гвардией; в 1793 г. в чине генерала участвовал в войне в Вандее; после переворота 9 термидора отошел от политической деятельности.
        Кромвель, Оливер (1599-1658) - лидер Английской революции; происходил из обуржуазившегося дворянства; один из главных организаторов парламентской армии; содействовал установлению Английской республики (1649); с 1650 г. - главнокомандующий; с 1653 г. - единоличный правитель (протектор) Англии; был выпускником Кембриджского университета (см. примеч. к гл. XII), в стенах которого и начиналась его политическая карьера.


        Робеспьер, Максимилиан (1758-1794) - вождь якобинцев, глава революционного правительства (1793-1794); в борьбе с внутренними и внешними врагами Революции во время террора обескровил Конвент казнями своих бывших сторонников и противников и подготовил собственное свержение и казнь (переворот 9 термидора).



… Месье желает отречения Людовика XVI и намерен принять регентство вплоть до совершеннолетия дофина. - «Месье» - титул брата короля во Франции.
        В данном случае имеется в виду брат Людовика XVI, будущий Людовик XVIII (1755-1824) - французский король в 1814-1815 и 1815-1824 гг.; до восшествия на престол носил титул графа Прованского; с 1792 г. - эмигрант; после казни в 1793 г. Людовика XVI провозгласил себя регентом при малолетнем племяннике, считавшемся роялистами законным королем Людовиком XVII, а после сообщения о его смерти в тюрьме (1795) - французским королем; взойдя на престол, сумел понять невозможность полного возвращения к дореволюционным порядкам и старался несколько уравновесить влияние ультрароялистов.



… В Париже ее называли если не «госпожа Дефицит», то «госпожа Вето»… - «Госпожа Дефицит» - так в предреволюционном Париже называли королеву, намекая на то, что чрезмерные траты двора послужили причиной истощения казны.
        Ее называли также «госпожой Вето» - за дарованное королю в 1791 г. право налагать вето на неугодные ему законы и указы революционного правительства.



… прежним министром Колонном, который некогда был у нее в услужении и возненавидел ее… - Калонн, Шарль Александр де (1734-1802) - французский государственный деятель, генеральный контролер (министр) финансов (1783-1787); потворствовал расточительству королевы и ее приближенных; во время Революции один из вождей контрреволюционной эмиграции.



… держал в руках графа д’Артуа, когда-то к ней благоволившего… - Граф д’Артуа - см. примеч. к гл. LIII.



… Первая вооруженная стычка имела место 28 апреля в Кьеврене… - Кьеврен - небольшой бельгийский город на французской границе в провинции Эно (Геннегау).
        Упомянутый бой произошел во время вторжения французской армии в австрийские Нидерланды (Бельгию), начавшегося сразу после объявления войны 20 апреля 1792 г.



… солдаты побежденной стороны прикончили под навесом риги генерала Теобальда Диллона, брата того самого красавца Артюра Диллона, который слыл первым возлюбленным Марии Антуанетты. - Диллон, Теобальд, граф (1745-1792) - французский генерал, по происхождению ирландец; в начале Революции служил военным комендантом Лилля; 29 апреля 1792 г. был растерзан солдатами, подозревавшими его в измене.
        Его брат генерал граф Артюр Диллон (1750-1794) в 1792 г. пытался поднять восстание в армии и двинуть войска на спасение короля; был казнен по приговору Революционного трибунала.
        Однако любовником королевы слыл их кузен граф Эдуар Диллон (см. примеч. к гл. XLVII).


        Карл II Вильгельм Фердинанд, герцог Брауншвейг-Вольфенбютельский (1735-1806) - прусский военачальник, генерал-фельдмаршал, участник войн против революционной Франции и Наполеона; в 1792-1794 гг. главнокомандующий союзными австро-прусскими войсками. Его манифест от 25 июля 1792 г. (стал известен в Париже 1 августа) в защиту короля и с угрозами в адрес сторонников Революции вызвал бурное возмущение во Франции и ускорил падение монархии.



… 23 августа генерал Клерфе после суточного бомбардирования взял Лонгви… - Клерфе, Франц Себастьян Карл Йозеф, граф Клерфе де Круа (1733-1798) - австрийский генерал, с 1795 г. фельдмаршал; участник войны первой коалиции европейских государств против революционной Франции; в 1795 г. главнокомандующий австрийской армией, действовавшей против французов в Западной Германии.
        Город и крепость Лонгви в Северной Франции был взят прусскими войсками 23 августа
1792 г. после нескольких дней бомбардирования.



… 2 сентября король Пруссии, лично взяв Верден, выступил в поход на Париж. - Верден был осажден прусскими войсками 30 августа 1792 г. и 2 сентября после непродолжительного бомбардирования сдался вследствие бунта части гарнизона и требований жителей.



… Десятого августа дворец Тюильри был взят штурмом… - 10 августа 1792 г. в Париже произошло народное восстание, которое привело к аресту короля Людовика XVI и свержению монархии. Перед штурмом король с семьей бежали из Тюильри и укрылись в Национальном собрании. Защитники дворца покинули его в результате штурма.



… 13-го король вместе с семьей был заключен в Тампль… - Тампль (от фр. temple -
«храм») - укрепленный монастырь в Париже, построенный в XII в.; служил резиденцией рыцарей военно-монашеского ордена тамплиеров (храмовников); после восстания 10 августа 1792 г. в Тампль были заключены Людовик XVI и его семья; разрушен в
1811 г.



… Потом пришла весть об убийствах заключенных. - 2-5 сентября 1792 г. простонародье Парижа, возбужденное неудачами в войне с вторгшимся во Францию неприятелем и слухами о контрреволюционном заговоре в парижских тюрьмах, произвело там массовые казни заключенных аристократов, священников и королевских солдат. Участников этой массовой расправы стали называть сентябристами.



… против короля собираются начать судебный процесс. - Фактически суд над Людовиком XVI начался 11 декабря 1792 г., когда король был вызван в Конвент для допроса; однако дебаты по его поводу начались там раньше, и 6 декабря было принято решение о процедуре процесса. 7 января 1793 г. дебаты в Конвенте закончились; 15-16 января состоялось поименное голосование, приговорившее Людовика XVI к смерти; 19 января после ожесточенного обсуждения было решено привести приговор в исполнение немедленно; 21 января 1793 г. король был казнен.



… Вандея восстала. - Имеется в виду крестьянское восстание против Революции и Республики в ряде провинций Западной Франции в 1793-1796 гг. с центром в департаменте Вандея, по имени которого оно получило свое название. Отдельные вспышки, происходившие с 1791 г., в марте 1793 г. переросли в настоящую войну. Восстание было вызвано объявленным Конвентом массовым набором в армию, усилением эксплуатации деревни со стороны городской буржуазии и преследованиями церкви и использовано контрреволюционным дворянством и духовенством в своих целях.



… Военная прогулка его величества короля Фридриха Вильгельма продолжалась не далее границы Аргоннского леса и остановилась у Лунного лагеря. - Фридрих Вильгельм II сопровождал свою армию в ее походе на революционную Францию. Перед битвой у Вальми (см. примеч. к гл. LIV) прусская армия расположилась на бивак близ постоялого двора «Луна», отсюда и название ее военного лагеря.
        Аргоннский лес - одна из частей холмистой возвышенности на востоке Франции, между реками Эна и Эр. Вальми располагается у его западной границы.



… добился подобного же отказа со стороны Константинополя по отношению к гражданину Семонвилю. - Семонвиль, Шарль Луи Юге, маркиз де (1759-1839) - французский дипломат; успешно выполнял ряд важных внешнеполитических поручений при Республике, Империи и Реставрации; получил от Наполеона титул графа.



… все пространство между Позиллипо и Капри было занято судами. - Капри (древн. Капрея) - небольшой гористый остров в Тирренском море в 30 км к юго-востоку от Неаполя.



… его беи из Туниса, Марокко и Триполи похищают моих подданных… - Бей - средневековый феодальный титул в странах Ближнего и Среднего Востока: в султанской Турции - титул правителя округа, в Тунисе - титул правителя страны.
        В средние века (и вплоть до нач. XIX в.) североафриканские феодалы различного ранга и обосновавшиеся на их землях турецкие пираты успешно занимались морским разбоем, грабили острова и берега Средиземного моря.
        Триполи - город и порт на северо-западе Ливии; основан финикийцами; в 1551 г. захвачен турецкими пиратами, превратившими его в свою базу.



… капитан Франческо Караччоло уже сел в королевский ял… - Караччоло, Франческо (1752-1799) - адмирал, один из создателей флота Неаполитанского королевства; участник блокады Тулона; сопровождал членов королевской семьи в Сицилию во время их бегства при наступлении французов, но уже 3 марта 1799 г., с позволения короля, вернулся в Неаполь для решения своих имущественных проблем. Некоторое время ему удавалось устраниться от участия в политической жизни, но затем он вынужден был согласиться на предложение временного правительства Партенопейской республики принять на себя командование остатками неаполитанского флота (шесть бомбардирских судов, восемь канонерских лодок и два гребных судна); через неделю после подписания капитуляции (30 июня 1799 г.) замка Сант’Эльмо он был по инициативе Нельсона, лично его ненавидевшего, арестован, предан неаполитанскому военному суду и казнен по обвинению в измене. Судьба неаполитанского адмирала была решена в Палермо, так как король и королева испытывали панический страх при мысли о новой революции и считали, что Караччоло представляет угрозу для их безопасности.



… эти чертовы якобинцы… - Якобинцы - революционно-демократическая политическая группировка во Франции в период Великой французской революции. В течение лета 1793 - лета 1794 г. эта группировка находилась у власти, решительно боролась с внешней и внутренней контрреволюцией, стремилась к углублению революционных завоеваний. Название она получила по месту заседаний своего клуба в библиотеке якобинского монастыря (монастыря святого Иакова). Термин «якобинец» стал в кон. XVIII и в XIX в. (особенно в литературе и разговорном языке) синонимом радикального революционера.


        Кастель делл’Ово («Замок-яйцо» - назван так потому, что в основании имеет овальную форму) - старинная крепость в Неаполе; расположена на берегу Неаполитанского залива (ныне на городской набережной).



… эти дражайшие санкюлоты! - Санкюлоты (от фр. sans - «без» и culotte -
«кюлоты») - презрительное прозвище, данное аристократией рядовым участникам Французской революции, из простонародья, так как они носили длинные брюки из грубой ткани навыпуск. Прозвище это было теми с гордостью принято и стало синонимом слов «патриот», «революционер».

        К главе LV

… Государственный совет состоял из генерала Актона, Карло де Марко, Фердинанда Коррадино, Саверио Симонетти и Луиджи Медичи… - Коррадино, Фердинандо, маркиз - неаполитанский государственный деятель, министр культов и финансов.
        Симонетти, Саверио, маркиз - неаполитанский государственный деятель; некоторое время был министром юстиции.
        Луиджи Медичи - см. примеч. к гл. LII.



… Серджиани, любовник королевы Джованны II, был убит в Кастель Капуано… - Серджиани (Джованни) Караччоло, принадлежавший к одной из самых древних и богатых семей Неаполя, был фаворитом неаполитанской королевы Джованны II (1370-1435; правила с 1414 г.), последней представительницы Анжуйской династии.
        Кастель Капуано - см. примеч. к гл. LII.



… командующий французской эскадрой не кто иной, как адмирал де Латуш-Тревиль. - Латуш-Тревиль, Луи Рене Мадлен Левассор, граф де (1745-1804) - французский адмирал, участник морских войн монархии и Республики во второй пол. XVIII - нач. XIX в.; осенью 1792 г. командовал французской эскадрой, посланной в Неаполь с целью военной демонстрации, чтобы удержать Королевство обеих Сицилий от войны с Францией; в 1804 г. его эскадра в Тулоне дважды отразила нападения Нельсона.



… вместе с капитаном Лаперузом… выдержал пятичасовое сражение с четырьмя английскими фрегатами и двумя корветами… - Лаперуз (Ла Перуз), Жан Франсуа де Гало, граф де (1741-1788) - французский военный моряк; участвовал во многих битвах с англичанами; в 1785-1788 гг. руководил кругосветной экспедицией, сделавшей ряд открытий в Тихом океане. Экспедиция пропала без вести, и ее остатки были найдены лишь много лет спустя.



… если господин Питт не поспешит к нам на выручку… - Питт, Уильям Младший - см. примеч. к гл. XXVI.



… с нами поступят как двадцатого июня обошлись с моим братом Людовиком Шестнадцатым… - Речь идет о народном выступлении в Париже 20 июня 1792 г. Народ, возмущенный неудачами в недавно начавшейся войне против коалиции европейских держав и двуличным поведением двора, ворвался в Тюильри. Людовику XVI пришлось выйти к манифестантам и выслушать их требования прекратить сопротивление Революции и сношения с эмигрантами. Король был вынужден дать обещание соблюдать верность конституции; он надел поданный ему красный колпак - символ Революции - и выпил из солдатской бутылки вина за здоровье парижан.



… господин Питт - виг, ставший тори. - Виги - английская политическая партия, возникшая в 1679-1682 гг. и представлявшая интересы верхних слоев промышленников и купечества, а также части обуржуазившейся аристократии; играла большую роль в политике Великобритании, неоднократно имея большинство в парламенте и формируя правительство. Виги проводили политику колониальных захватов, боролись с прогрессивными движениями на континенте и стремились к достижению английского экономического и политического первенства в мире. Преемником вигов является нынешняя Либеральная партия.
        Тори - английская политическая партия, образовавшаяся в кон. 70-х - нач. 80-х гг. XVII в.; представляла в ту пору интересы династии Стюартов, высшего духовенства и земельной аристократии. Тори всегда играли ведущую роль в английской политике, поддерживая агрессивные внешние действия и реакцию внутри страны; выступали против борьбы английских колоний за независимость и против Французской революции. С кон. XVIII в. Партия сближалась с торгово-промышленными кругами, что привело в середине следующего столетия к ее реорганизации и принятию названия Консервативной.
        Отец Питта Младшего был лидером партии вигов, а сам он, избранный в парламент в
1781 г., уже в 1782 г. стал одним из лидеров «новых тори», группировки партии тори, связанной с банковскими и колониальными кругами и частью торгово-промышленной буржуазии.



… я знал его отца, лорда Чатема… - Питт, Уильям (обычно называемый Питтом Старшим;
1708-1778), первый граф Чатем - английский государственный деятель, лидер партии вигов; член парламента (1735), член кабинета министров (1746), министр иностранных дел и военный министр (в 1756-1761 гг. с перерывом в 1757 г.); фактически руководил в эти годы всей английской политикой; премьер-министр (1766-1768); проводил активную внешнюю и колониальную политику, целью которой было сокрушение главной соперницы Англии - Франции.



… Фокс и Шеридан… чего только не делали, чтобы заставить правительство вмешаться, когда к власти пришел Конвент. - Фокс - см. примеч. к гл. XXVI.
        Шеридан - см. примеч. к гл. VII.
        Национальный Конвент (Ассамблея народных представителей) - высший законодательный орган Французской республики, заседавший с 20 сентября 1792 г. по 26 октября
1795 г.



… пришло известие о восстании негров в Сан-Доминго… - Сан-Доминго (соврем, остров Гаити) - с XV в. испанская колония, основное население которой - негры-рабы, завезенные для выращивания сахарного тростника и индиго; в 1697 г. Испания уступила Франции часть острова, а с 1795 г. весь остров становится владением Франции; однако в 1797 г. там вспыхнуло восстание негров, изгнавшее европейцев, и Сан-Доминго был объявлен в 1804 г. независимым.



… она боится, что на его борту прибыли «Права человека». - Имеется в виду
«Декларация прав человека», принятая во Франции в 1789 г.

        К главе LVI

… высадил на берег нового посла Франции в Неаполе, сопровождаемого французским послом в Риме, гражданином Бассвилем. - Бассвиль, Никола Жан Жозеф Юг де (1753-1793) - французский журналист и дипломат; с 1792 г. - чиновник французского посольства в Неаполе; в ноябре 1792 г. был направлен в Рим в качестве представителя Франции; не имея определенных полномочий, старался объединить вокруг себя сторонников революционных преобразований и развернул профранцузскую пропаганду; убит 13 января 1793 г. во время народных волнений, явившихся результатом подстрекательств представителей папских властей, которые не решались открыто пресечь его деятельность. Конвент возложил ответственность за его убийство на Рим, однако французы тогда не в состоянии были ответить адекватными действиями.


        Де Део, Эммануэле (1772-1794) - студент-неаполитанец, уроженец области Апулия; в
90-х гг. воспринял идеи Французской революции; в 1794 г. принял участие в заговоре с целью свержения королевского абсолютизма в Неаполе; в июне того же года был арестован и в октябре казнен.



… заметила скопление народа на улице Кьятамоне… - Улица Кьятамоне продолжает набережную Кьяйа (см. примеч. к гл. XXXIV) к юго-востоку; до XVIII в. ее населяли рыбаки и контрабандисты; в XVIII-XIX вв. превратилась в одну из самых престижных улиц города.



… Людской поток, бурля, катился по мосту Кьяйа… - Мост Кьяйа через расселину между холмами представляет собой двойную аркаду, сооруженную из камня и кирпича.



… воду Карминьяно - источника самой вкусной и целебной местной воды. - Карминьяно - инженер, который спроектировал и построил акведук, доставлявший в Неаполь воду из подземных источников на окрестных холмах.

        К главе LVII

… пели революционные песни, среди прочих - «Марсельезу», только что сочиненную Руже де Лилем… - «Марсельеза» - революционная песня; первоначально называлась
«Боевая песнь Рейнской армии»; с кон. XIX в. - государственный гимн Франции; написана в Страсбуре в апреле 1792 г. поэтом и композитором, военным инженером Клодом Жозефом Руже де Лилем (1760-1836); под названием «Гимн марсельцев» (сокращенно «Марсельеза») в 1792 г. была принесена в Париж батальоном добровольцев из Марселя и быстро стала популярнейшей песней Революции.



… Юнцы возносили хвалы красному колпаку… - Красный («фригийский») колпак - остроконечная шапка с загнутым набок верхом; ее фасон восходит к Фригии, стране в древней Малой Азии; модный головной убор во время Революции. Считался символом свободы (в Древнем Риме фригийскую шапку получали отпущенные на волю рабы).



… эта женщина была дочерью короля Марш Терезии. - См. примеч. к гл. XLIII.



… тебе говорили, что воздух Пестума напоен негой, что розы здесь цветут дважды в год… - Пестум - селение на берегу Салернского залива Тирренского моря, к юго-востоку от Неаполя.
        Здесь намек на стих Вергилия:

        Я, вероятно б, воспел, каким прилежаньем украсить
        Пышные можно сады и розарии Пестума, дважды
        В год цветущие…

    («Георгики», IV, 119; перевод С. Шервинского.)
… в Сорренто ветерок так благоуханен… - Сорренто - город к востоку от Неаполя, на берегу Салернского залива; со времен античности известен своим замечательным местоположением.



… жизнь здесь, словно в древнем Сибарисе, течет среди празднеств и увеселений… - Сибарис - древнегреческий город близ Тарентского залива Ионического моря; разрушен в VI в. до н. э.; изнеженность его жителей сделала понятие «сибарит» нарицательным.



… топит Геркуланум в потоках лавы, а Помпеи погребает под слоем пепла… - См. примеч. к гл. XL.



… от побережья Резины к утесу Капри. - Резина (с 1969 г. - Геркуланум) - город у подножия Везувия, в 10 км к юго-востоку от Неаполя.
        Капри - см. примеч. к гл. LIV.



… Подобно эвменидам, я во мраке сплетаю бич из змеи. - Эвмениды - другое имя эриний, греческих богинь мести, карающих людей за совершенные преступления. Эринии изображались в облике, внушающем ужас, со змеями в волосах, факелами и бичами, производящими страшный шум.


        Ванни, Карло, маркиз (ум. в 1798 г.) - чиновник королевского судебного ведомства, с 1794 г. член Государственной джунты; был известен как фанатичный и бескорыстный приверженец полицейской службы, участник судебных расправ над республиканцами.


        Гвидобальди, Джузеппе, барон - неаполитанский чиновник, государственный следователь; после возвращения Бурбонов управляющий налоговыми сборами.


        Руффо, Фабрицио, князь де Кастельчикала (1763-1832) - итальянский дипломат, один из наиболее преданных приближенных Фердинанда IV и доверенное лицо министра Актона; в начале своей дипломатической карьеры, в кон. 80-х гг., занял пост неаполитанского посла в Лондоне; в 1795 г. был назначен министром иностранных дел и в 1799 г. последовал за Бурбонами на Сицилию; в 1801 г. был снова направлен послом в Лондон, а с 1815 г. стал послом в Париже.


        Государственная джунта - специальная комиссия, созданная неаполитанским правительством в 1794 г. по инициативе Марии Каролины и Актона для борьбы со сторонниками прогрессивных идей и подготовки судебных процессов над обвиняемыми; действовала, по-видимому, до 1795 г. После этого все собранные ею материалы, касающиеся республиканского движения в Неаполе, были уничтожены.



… Он цитировал Цицерона, удавившего Лентула и Цетега наперекор закону, запрещавшему посягать на жизнь римских граждан. - Цицерон (см. примеч. к гл. XXXIV), отдавший приказ казнить Лентула и Цетега, был в то время консулом.
        Лентул (Публий Корнелий Лентул Сура; ум. ок. 62 г. до н. э.) - консул 71 г. до н. э.; был исключен из сената в 70 г. по подозрению в казнокрадстве; участник заговора против республики; пытался убить Цицерона, разоблачившего этот замысел; был казнен.
        Цетег, Гай Корнелий (ум. ок. 62 г. до н. э.) - участник заговора против республики, разоблаченного Цицероном; был казнен вместе с Лентулом.



… Я его сделаю… кавалером Константиновского ордена Святого Георгия. - Константиновский орден Святого Георгия, по преданию, был учрежден в 317 г. римским императором Константином I Великим, или Равноапостольным (ок. 285-337; правил с
306 г.), провозгласившим полную веротерпимость и покровительствовавшим христианству. В 1697 или 1699 гг. герцог Пармский купил права главы ордена у наследника одной из византийских династий. В 30-х гг. XVIII в. эти права по наследству перешли к испанским Бурбонам, а с 1734 г. - Неаполитанскому королевству. Орден имел несколько степеней. Его знаки: красный крест с цветком на концах (т. н. «процветший») и с наложенным на него косым золотым крестом, белая лента и черная восьмиконечная звезда с орденским крестом в середине. К кресту высшей степени привешивалась фигурка святого, поражающего дракона. Девиз: буквы I. .S.V. (первые буквы слов «In hoc signo vinces» - «Сим победиши»).
        Святой Георгий - христианский мученик; римский военачальник, ставший проповедником христианства и казненный ок. 303 г. во время гонений на христиан; согласно легенде, убил змея-дракона, истреблявшего жителей некоего города, и освободил дочь правителя этого города, отданную змею на съедение (строго говоря, по наиболее распространенной версии предания, святой Георгий привел змея к повиновению молитвой, после чего дева отвела чудовище в город, где святой и поразил его мечом, а восхищенные жители обратились в христианство).
        Военные ордена, учрежденные в честь святого Георгия, существовали почти во всех европейских государствах; ими награждались за военные подвиги и воинское искусство.



… Если у нас тоже есть такие, как Верньо, Петионы и Робеспьеры… - Верньо, Пьер Виктюрьен (1753-1793) - деятель Французской революции; депутат Конвента, один из лидеров жирондистов; был казнен.
        Петион - см. примеч. к гл. LII.



… мы сами устроим им Варфоломеевскую ночь. - Имеется в виду массовое избиение французских протестантов (гугенотов) 24 августа 1572 г. (в ночь праздника святого Варфоломея).



… урок, который Валуа дали Бурбонам: лучше стрелять из Лувра по тем, кто на улице, чем ждать, пока улица примется палить по Лувру. - Валуа - королевская династия во Франции в 1328-1589 гг.
        Здесь намек на то, что король Карл IX Валуа (см. примеч. к гл. XL) в Варфоломеевскую ночь стрелял из окна Лувра по гугенотам.



… никогда они не смогут меня называть ни Джейн Грей, ни Марией Стюарт. - Джейн Грей (1537-1554) - родственница английского королевского дома Тюдоров; в 1553 г. после смерти Эдуарда VI (1537-1553; король с 1547 г.) в результате придворных интриг была провозглашена королевой, однако очень скоро была низложена сторонниками законной наследницы Марии Тюдор (1516-1558; правила с 1553 г.) и казнена.
        Мария Стюарт - см. примеч. к гл. XXVI.



… трастеверийские варвары и сабинские дикари… - Трастеверийцы - см. примеч. к гл. XXXI.
        Сабины - жители Сабины, горного скотоводческого района Центральной Италии (область Лацио) к востоку от Рима, в древности заселенного италийским племенем сабинов, а с XIII в. и до объединения Италии входившего в состав Папской области.



… они достигли дворца кардинала Дзелады… - Дзелада, Франческо Саверио де - кардинал, в кон. XVIII в. государственный секретарь Ватикана.



… он напрасно попытался бы, по примеру покойного Пилата, умыть руки кровью Бассвиля… - Пилат, Понтий (I в. н. э.) - древнеримский прокуратор (правитель) Иудеи в 26-33 гг. н. э.; под давлением иудейских первосвященников и жителей Иерусалима вынужден был осудить Христа на казнь; согласно евангельской легенде, после осуждения Иисуса Пилат умыл руки перед народом и сказал: «Невиновен я в крови праведника сего; смотрите вы» (Матфей, 27: 24).



… Я ведь из породы Лавалеттов и Ришелье. - См. примеч. к гл. XXXIII.



… Разве Перикл развязал войну в Самосе, Мегаре и Пелопоннесе не потому, что послушался советов Аспазии… - См. примеч. к гл. XXV.

        К главе LVIII

… он изобрел новый способ стрелять раскаленными ядрами. - Раскаленные (или каленые) ядра - зажигательные средства гладкоствольной артиллерии, применявшиеся до появления разрывных снарядов с горючими веществами; раскалялись в специальных печах перед стрельбой по деревянным и легковозгорающимся объектам - бортам кораблей, домам, пороховым погребам и т. д.



… он назначил его инспектором колонии Сан Леучо. - В 1773 г. по приказу Фердинанда IV недалеко от Казерты был сооружен охотничий домик. Через некоторое время он был перестроен и стал служить местом многодневного пребывания там королевской семьи, нужды которой обеспечивали крестьяне, переселенные из других мест. Но постепенно с ростом их числа многие уже не имели возможности получить работу в имении и стали заниматься домашним шелкопрядением. В 1778 г. Фердинанд IV приказал перестроить старое здание таким образом, чтобы оно включало в себя не только королевскую резиденцию, но и шелкопрядильную мануфактуру, которая получила название колонии Сан Леучо; ее устройство и деятельность определялись специальными законодательными актами, разработанными в период сотрудничества Бурбонов с деятелями неаполитанского просвещения. На основе этого законодательства (основные положения его были опубликованы в 1785 г.) рабочим колонии предоставлялись различные привилегии и некоторые социальные гарантии.



… уединенное место, которое должно стать подобием Фиваиды. - Фиваида - область вокруг древнеегипетского города Фивы в Верхнем Египте; в Фиваиду удалялись от суетного мира первые христианские отшельники.



… законы, подобные тем, какие Сатурн и Рея даровали своим народам, жившим в золотом веке. - Сатурн - древнеримский бог земледелия и урожая, отождествляемый с греческим богом Кроносом; подобно ему, считался справедливым и добрым повелителем золотого века, то есть ранней поры человеческого существования, когда люди оставались вечно молодыми и счастливыми.
        Рея - сестра и жена Кроноса.


        День Пятидесятницы (или день святой Троицы) - христианский праздник сошествия Святого Духа; празднуется на пятидесятый день после пасхи.



… ни дать ни взять как какой-нибудь пастушонок Ватто или Буше… - См. примеч. к гл. XIII.



… разрешают ее, по примеру святого Людовика, под сенью дуба. - Людовик IX Святой (1214/1215-1270) - король Франции с 1226 г.; предпринял решительные шаги, направленные к централизации страны в юридическом и финансовом отношении; в памяти современников и ближайших потомков остался как создатель царства истинной справедливости; возглавлял два крестовых похода(1249-1255 и 1270); благодаря своему благочестию после смерти был причислен к лику святых (1297). По преданию, Людовик IX разбирал судебные тяжбы, сидя под дубом в королевском владении Венсен под Парижем.



… соединив мудрость царя Соломона со знанием общества, присущим Идоменею. - Соломон - царь Израильско-Иудейского царства в 965-928 до н. э.; согласно библейской традиции, славился необычайной мудростью и любвеобильностью.
        Идоменей - в греческой мифологии и античных поэмах царь острова Крит, один из героев Троянской войны; по одним мифам, после взятия города счастливо вернулся домой, а по другим - был изгнан с Крита и отправился в Италию, в Калабрию, где основал город Салент (соврем. Саленто, в 125 км к юго-востоку от Неаполя).

        К главе LIX
        Портичи - город и порт на побережье Неаполитанского залива к юго-востоку от Неаполя; расположен у подножия вулкана Везувий.



… Конституция 1793 года была учреждена декретом… - Французская конституция 1793 года (I года Республики) была утверждена Конвентом 24 июня 1793 г. В течение двух недель обсуждался и постатейно утверждался ее текст, представленный революционным якобинским правительством - Комитетом общественного спасения. Проникнутая идеями Руссо, Конституция 1793 года была одним из самых демократичных основных законов нового времени. Она провозглашала демократические права и свободы человека, устанавливала высшую власть в лице Законодательного собрания, избираемого всем народом, а исполнительную - в лице Совета, назначаемого Собранием.



… Были начаты переговоры с адмиралом Худом… - Худ, Сэмюэл, виконт Уитли (1724-1816) - английский адмирал; успешно действовал против французского флота во время Войны за независимость североамериканских колоний Англии; в 1793-1794 гг. главнокомандующий английским флотом в Средиземном море; в 1793 г. овладел Тулоном; с 1796 г. на береговых должностях.



… тот не желал принимать никаких решений, не будучи уверенным в согласии генерала графа Мандеса, коменданта гарнизона, а также адмирала Трогова, командира эскадры. - О Мандесе сведений обнаружить не удалось.
        Трогов, Жан Оноре, граф де (1751-1794) - французский адмирал, роялист; в августе
1793 г. во время контрреволюционного восстания в Тулоне сдал англичанам находившиеся там французские военные корабли; после подавления восстания эмигрировал в Испанию и вскоре умер.



… Армия генерала Карто, только что взявшая Марсель, шла на Тулон… - Карто, Жан Франсуа (1751-1813) - французский генерал, в прошлом драгун, затем жандарм; художник-баталист; не имел никакого образования, но отличался крайней самоуверенностью; руководил подавлением контрреволюционных восстаний на юге Франции в 1793 г.; был смещен со своего поста в 1793 г. по докладу Наполеона Бонапарта.



… займут город именем его величества Людовика XVII… - Людовик XVII - см. примеч. к гл. LIV.

        К главе LX

… командовать ими будут генералы Гамб и Пиньятелли. - Гамб (Гамбс), Даниэле де - генерал королевской армии Неаполя; 23 декабря 1798 г. войска под командованием генералов Гамба, Диллона и Чуди потерпели поражение в бою с наступавшей французской армией; в период Республики Гамб оставался в Неаполе и, как и некоторые другие приверженцы Бурбонов, был арестован по подозрению в содействии готовившим заговор контрреволюционерам; в июле 1799 г. вошел в состав Государственной джунты.
        Пиньятелли - см. примеч. к гл. XLVII.



… когда Карл Третий, ваш отец, покидал Неаполь, он вам оставил шпагу, которой Филипп Пятый завоевал Испанию, а он сам - Неаполитанское королевство. - Упомянутый эпизод относится к многолетней войне Франции с коалицией европейских держав за т. н. Испанское наследство (1701-1714), поводом для которой было признание в 1700 г. испанским королем Карлом II (1661-1700; царствовал с 1665 г.) единственным своим законным наследником внука Людовика XIV - герцога Анжуйского, правившего под именем Филиппа V (см. примеч. к гл. XXXI).
        Карл III - см. там же.

        К главе LXI

… Дездемона сказала: «Он рассказывал мне о своих странствиях, о битвах и опасностях, и в эти часы душа моя трепетала на его устах». - У Шекспира не Дездемона, а сам Отелло повествует о том, с каким вниманием она слушала его рассказы (I, 2).



… тип истинно английский, что-то вроде Джона Буля… - Джон Буль - традиционное ироничное прозвище английского буржуа.



… Он родился… в графстве Норфолк, в маленькой деревушке… - Норфолк - графство на востоке Англии у побережья Северного моря; главный город - Норидж.



… Он еще не успел пережить осаду Тенерифе и корсиканскую кампанию… - В июле
1797 г. небольшая английская эскадра под командованием Нельсона совершила нападение на порт Санта-Крус-де-Тенерифе на острове Тенерифе из группы Канарских в Атлантическом океане, чтобы захватить т. н. «золотой галион» - корабль с грузом золота из испанских колоний в Америке. Несмотря на то что эффект внезапности был утрачен, Нельсон все же высадил десанты и атаковал крепость, которая успела приготовиться к обороне. Из-за его грубой ошибки атаки англичан были отбиты с большими потерями. Часть атаковавших попала в плен, а сам адмирал был тяжело ранен в руку, и ее пришлось тут же ампутировать.
        Под корсиканской кампанией имеется в виду осада Кальви - небольшой крепости на северном берегу острова Корсика; в июне 1794 г. она была блокирована английскими войсками и флотом и в августе сдалась. Нельсон участвовал в осаде Кальви в качестве одного из командующих блокирующей эскадрой.



… Деревня, откуда он был родом, называлась Бёрнем-Торп. - Бёрнем-Торп находится в
35 км к северо-западу от Нориджа.



… был принужден отправиться на воды в Бат для лечения. - Бат - город в Англии, в графстве Сомерсет, на реке Эйвоне; славится термальными источниками, известными еще в римскую эпоху и открытыми заново в 1755 г.; модный курорт в XVIII в.



… У бедного семейства был родственник, брат матери, состоявший в отдаленном, но все же несомненном родстве с Уолполами. - Уолполы - английская семья, давшая в XVIII-XIX вв. несколько политических деятелей, членов парламента и литераторов. Наиболее известен из них Роберт Уолпол, первый граф Орфорд (1676-1745), лидер партии вигов, премьер-министр (1715-1717 и 1721-1742), при котором окончательно сложилась действующая до сих пор система управления страной кабинетом министров во главе с лидером партии, получившей большинство в парламенте. Современником Нельсона был сын Роберта Уолпола, Хорас (или Горацио), второй граф Орфорд (1717-1797) - политический деятель и литератор.



… Этот дядюшка служил капитаном на флоте, и звали его Морис Саклинг. - Саклинг, Морис (1725-1778) - брат матери Нельсона, урожденной Марии Саклинг.



… нашел своего дядюшку в новом качестве - начальником школы гардемаринов… - Гардемарин - см. примеч. к гл. IV.



… Тогда шла война против сторонников американской независимости; он участвовал в ней, защищая Ямайку от адмирала д’Эстенга… - Эстенг, Жан Батист Шарль Анри, граф д’ (1729-1794) - во время Войны за независимость североамериканских колоний Англии командовал в чине вице-адмирала французской эскадрой, посланной на поддержку восставшим (1778-1780); несмотря на горячую преданность королеве, принял Революцию и именно в это время получил звание полного адмирала, но по подозрению в измене вскоре был гильотинирован.



… затем отправился в Южную Америку, где возродил подвиги тех самых Береговых Братьев… - Береговые Братья - флибустьеры с Антильских островов, нападавшие на военные и гражданские суда, на прибрежные города; совмещали морское пиратство с деятельностью колонистов (ими, в частности, была основана колония на Гаити).



… по рекомендации лорда Корнуэльса принял под командование двадцатишестипушечный бриг… - Корнуэльс, Уильям Манн, граф (1744-1819) - английский адмирал (с 1799 г.); во время войны Англии против революционной Франции одержал несколько значительных побед, упрочивших английское влияние в колониях.



… он влюбился в миссис Нисбет, юную девятнадцатилетнюю вдову, и женился на ней. - Нисбет, Фрэнсис (Фанни; род. в 1758 г.) - жена Нельсона с 1787 г.; по мнению ряда исследователей, отношения, возникшие между ним и Фрэнсис, носили рассудочный характер, сильная страсть не была главной причиной их брака. После смерти мужа леди Нельсон получила от английского правительства значительную пенсию и большие ежегодные выплаты в счет его наследственного имущества.



… прелестного малыша по имени Джошуа, ее сына от первого брака… - Нисбет, Джошуа - английский морской офицер, пасынок Нельсона; спас ему жизнь при штурме Тенерифе, переправив раненого адмирала с берега на флагманский корабль.



… сравнивая меня с царицей Карфагена, что ласкала Аскания, жадно внимая повести о приключениях Энея. - По античному преданию, послужившему основой «Энеиды» Вергилия, троянец Эней, сын пастуха Анхиса и богини Венеры, после падения Трои спасся бегством и долго скитался, прежде чем осел в Италии, а юный Асканий (Юл), его сын, бежавший вместе с отцом, стал одним из легенданых основателей римского патрицианского рода Юлиев; в своих странствиях Эней, в частности, оказывается в Карфагене, где его надолго задерживает влюбленная в него царица Дидона, мечтая родить от него сына, похожего на Аскания.
        Карфаген - древний город-государство, основанный в 825 г. до н. э., одна из самых богатых финикийских колоний; располагался на северном берегу Африки на территории современного Туниса; вел обширную морскую торговлю, завоевал многие земли в западной части Средиземного моря. Многолетняя борьба Рима с Карфагеном (Пунические войны - 264-146 гг. до н. э.) закончилась в 146 г. до н. э.: Карфаген был захвачен римлянами и полностью разрушен.

        К главе LXII

… ее ум и сердце вновь обратились к узнице Консьержери… - Консьержери - часть парижского Дворца правосудия, замок-резиденция консьержа - главного исполнительного чиновника Парижского парламента; во время Революции - тюрьма, где содержались многие известные люди, в том числе и королева Мария Антуанетта; ныне - музей; находится в западной части острова Сите на Сене, исторического центра Парижа.



… как то делал Гамилъкар с юным Ганнибалом, она возлагала мою руку на алтарь и восклицала: «Отмщение! Отмщение!» - По преданию, карфагенский полководец Гамилькар Барка (ок. 290-229/228 до н. э.), много лет сражавшийся против Рима, заставил своего сына Ганнибала (247/246-183 до н. э.), в будущем - прославленного полководца и стратега, поклясться в непримиримой вражде к Риму и мести за понесенные Карфагеном поражения; впоследствии Ганнибал предпринял поход в Италию и чуть было не захватил Рим, но после нескольких блестящих побед вынужден был отступить, потерпев решительное поражение; позднее, под угрозой выдачи его римлянам, отравился.



… Карто был отозван, вместо него прислали Дюгомье. - Дюгомье, Жак Франсуа (1738-1794) - французский генерал; с 1792 г. стал членом Конвента, но предпочел направиться в армию; в 1793 г. в чине бригадного генерала с успехом и изобретательностью осадил Тулон и отбил его у англичан; погиб в Испании после нескольких выигранных сражений.



… И как его имя? - Буонапарте. - Поскольку Корсика, родина Наполеона Бонапарта, лишь с 1768 г. была продана генуэзцами Франции, его имя могло произноситься и на итальянский манер; впоследствии роялисты продолжали называть его так, намекая на то, что он лишь худородный выскочка и к тому же не француз.



… порыв ветра, пронесясь над островом Эльба, подхватил его корабль, и он за три дня прошел путь от Пьянозы до Неаполя. - Пьяноза - остров в Тирренском море, входящий в Тосканский архипелаг; лежит к югу от Эльбы, в 400 км от Неаполя.



… она заскользила во внутреннюю гавань. - Имеется в виду гавань у юго-восточного угла королевского дворца; ныне носит имя Актона.



… два форта Эгийет и Балагер, присоединившись к форту Малый Гибралтар, открыли по Тулону ураганный огонь… - Форты Эгийет и Балагер, построенные в XVII в., вместе с оборонительной Королевской башней прикрывали вход на т. н. Малый рейд тулонской гавани.



… Во Франции их зовут Сантер, Колло д’Эрбуа, Эбер; это все торговцы пивом, освистанные комедианты, продавцы контрамарок. - Сантер - см. примеч. к гл. LIV.
        Колло д’Эрбуа, Жан Мари (1749-1796) - по профессии актер; депутат Конвента и член Комитета общественного спасения; один из организаторов переворота 9 термидора; за жестокости, совершенные им во время Революции, был приговорен к смерти, но сослан в Гвиану, колонию Франции в Южной Америке, где и умер.
        Эбер, Жак Рене (1757-1794) - журналист; вождь левых якобинцев, с декабря 1792 г. второй заместитель прокурора Коммуны; защищал интересы широких народных масс; казнен после неудавшейся попытки восстания, имевшего целью очистить Конвент от его умеренных членов; до Революции был комиссионером по продаже театральных билетов.



… А здесь они носят такие имена, как Этторе Карафа, Чирилло, Конфорти… - Карафа, Этгоре, граф ди Руво (1767-1799) - в молодости путешествовал по Франции; после возвращения в Неаполь принял активное участие в якобинском движении; в 1795 г. был заключен в замок Сант’Эльмо, бежал и вернулся на родину с французскими войсками; в чине полковника республиканской армии участвовал во многих военных экспедициях; по приговору королевского суда был обезглавлен 4 сентября 1799 г.
        Чирилло, Конфорти - см. примеч. к гл. XLIX.



… как говорится, вязанка вязанке рознь. - Имеется в виду популярная французская поговорка, означающая, что два с виду одинаковых предмета или человека могут иметь совершенно различную ценность, достоинство или значение; восходит к пьесе Мольера
«Лекарь поневоле» (I, 6).



… клянусь святым Януарием… - Святой Януарий (Сан Дженнаро) - католический святой, епископ Беневенто (город севернее Неаполя, в провинции Кампания), почитаемый как главный покровитель Неаполя; после мученической смерти, случившейся около 305 г. в Поццуоли, святой Януарий и семь его сподвижников были похоронены недалеко от места казни на Марсовом поле; через некоторое время их останки были перевезены в Неаполь (район Каподимонте), где в катакомбах, носящих имя Сан Дженнаро, сохранились свидетельства почитания его уже в эпоху раннего средневековья: относящееся к V в. изображение фигуры святого с нимбом и монограммой Иисуса Христа над головой и надпись «Святой мученик Януарий»; в IX в. его мощи были перевезены в Беневенто, затем в Монтеверджине, откуда в 1497 г. возвратились в Неаполь; всемирной известностью пользуется чудо, связанное с кровью святого Януария, которое на протяжении многих веков ежегодно повторяется 19 сентября (в день принятия им мученичества) и в ряде других случаев; чудо заключается в переходе крови, хранящейся в тщательно закупоренных ампулах, из твердого состояния в жидкое вне
зависимости от температуры во внешней среде; ампулы в свою очередь хранятся в специальном ларце с двумя хрустальными стенками, отделанными металлом; ларец находится на строгом попечении канцелярии архиепископа Неаполя и совета, состоящего из двенадцати знатных граждан города.



… чуть было не приказал арестовать беднягу Риарио Сфорца, который этой ночью нес охрану… - Джузеппе Риарио Сфорца, маркиз ди Корлето (1778-1799) - впоследствии член неаполитанского революционного правительства; казнен в Неаполе 22 октября
1799 г.



… послушать, как пульчинелла играет в морру… - Морра - итальянская народная игра, известная со времен античности; состоит в угадывании задуманных партнерами чисел.



… Майнц и Валансьен им не дались… - Майнц - город и крепость в Западной Германии, на реке Рейн; в кон. XVIII в. принадлежал великому герцогству Гессенскому; сдался без боя французам в октябре 1792 г. и принял сторону Революции, однако в апреле
1793 г. французская армия отступила, город был заблокирован австрийцами и в июле
1793 г. капитулировал; после этого в течение многих лет французам не удавалось его взять.
        Валансьен - город и крепость в Северной Франции (департамент Нор); был осажден союзными войсками Австрии, Англии и Ганновера в мае 1793 г., после правильной осады и бомбардирования капитулировал в августе 1793 г. и оставался в руках неприятеля до июля 1794 г.



… Республиканская армия выиграла сражение при Ваттиньи… - 15-16 октября 1793 г. у селения Ваттиньи в Северной Франции французская армия генерала Журдана нанесла поражение одному из корпусов австрийской армии; результатом этого боя было общее отступление австрийской армии и предотвращение вторжения неприятеля во Францию.



… маэстро Донато, чтобы их вешать. - Маэстро Донато - традиционное прозвище неаполитанских палачей.



… не дам и понюшки этого славного испанского табака, что присылает мне мой братец Карл Четвертый… - См. примеч. к гл. XLIII.

        К главе LXIII

… Церковь дель Кармине была основана королевой Елизаветой, матерью юного Конрадина, которая приплыла на корабле, груженном золотом, чтобы выкупить своего сына, попавшего в руки герцога Анжуйского, а точнее, короля Неаполитанского. - Речь идет о гибели Конрада V, герцога Швабского (1252-1268), последнего из Гогенштауфенов (рода императоров Священной Римской империи), прозванного Конрадином, который попытался отвоевать Сицилию и Неаполь, бывшие владения своего отца Конрада IV (1228-1254; император с 1250 г.) у захватившего их Карла Анжуйского (1227-1285; царствовал под именем Карл I с 1266 г.), основателя Анжуйской династии и брата французского короля Людовика IX. Воспитывавшийся при Баварском дворе, Конрадин был призван в Италию партией гибеллинов (итальянских феодалов - сторонников германских императоров) и отправился туда вместе со своим еще более юным другом герцогом Фридрихом II Баденским (ок. 1254-1268), получившим в 1268 г. титул принца Австрийского; не убоявшись папского отлучения, он завладел Римом и, одерживая победы на суше и на море, продвигался к Неаполю, но 23 августа
1268 г. был остановлен и разбит Карлом Анжуйским; вскоре попал к нему в плен, вместе с Фридрихом предан суду, специально собранному из послушных Карлу дворян, и с восемью ближайшими соратниками приговорен к казни, состоявшейся 29 октября
1268 г. в Неаполе при большом скоплении народа.



… В 1438 году, когда Рене Анжуйский осадил Неаполь… - Рене (Ренато) 1 Добрый, герцог Анжуйский (1409-1480) - король Неаполитанский и Сицилийский; получил Неаполитанское королевство в наследство (в 1434 г.), но не смог его удержать и был изгнан в 1442 г. Недолгое правление Рене не было спокойным: крайнее разорение страны позволило одному из претендентов на престол короля Арагона и Сицилии Альфонсу V (1416-1458) преодолеть сопротивление войск Рене, захватить Неаполь и короноваться под именем Альфонса I (1442).



… в день святой Пасхи синдик Неаполя золотыми ножницами отрезал отросшие волосы… - Синдик - должностное лицо городского самоуправления.



… В монастыре при этом самом храме в 1647 году был убит Мазаньелло. - См. примеч. к гл. L.



… церковь дель Кармине, расположенная близ Старого рынка… - Старый рынок (Меркато) - одна из самых больших площадей Неаполя, на которой по понедельникам и пятницам при большом стечении народа и торговцев проходила главная торговля съестными припасами в городе; на ней также проводились казни; расположена в восточной части города, неподалеку от берега залива.



… родом он был из Мессины. - Мессина - город в северо-восточной части острова Сицилия, бывшая греческая колония, крупный порт на западном берегу Мессинского пролива, отделяющего Сицилию от материка; в описываемое в романе время принадлежала Королевству обеих Сицилий.



… Его сопровождали bianchi… - Имеются в виду члены конгрегации кающихся - верующих, совершивших какой-либо тяжкий грех и за это приговоренных священником-исповедником к церковному наказанию (ограничению в посещении храма, посту, чтению дополнительных молитв и т. д.). Кающиеся объединялись в братства, называвшиеся по цвету их особых одежд (в данном случае - белых: ит. bianchi -
«белые»).



… пришло письмо от генерала Данеро, правителя Мессины… - Данеро, Джованни - неаполитанский генерал, губернатор Мессины; после прибытия королевской семьи на Сицилию должен был наблюдать за побережьем, обращенным к Калабрии, и всеми силами препятствовать причаливанию судов и высадке людей из Италии.



… Сент-джеймсский кабинет уже давно пользовался услугами Паоли… - Паоли, Паскаль (1725-1807) - корсиканский генерал и законодатель; боролся за независимость Корсики; после перехода Корсики под французское владычество пошел на тайные переговоры с Англией; в 1793 г. поднял восстание и призвал на помощь англичан, оккупировавших к 1794 г. часть корсиканской территории; лишившись поддержки соотечественников и не расположив к себе англичан, не позволивших ему стать вице-королем, уехал в Лондон, где и умер в безвестности.



… Нельсону было поручено возглавить осаду Кальви. - См. примеч. к гл. LXI.



… Вспомните, какие предзнаменования предшествовали смерти Цезаря. - Об этих предзнаменованиях пишет Светоний («Божественный Юлий», 81) и Плутарх («Цезарь»,
63).



… подобно тому ученому римлянину, что задохнулся в Стабиях… как, бишь, его звали? - Плиний… - Плиний Старший (ок. 24-79 н. э.) - римский государственный деятель, мореплаватель и ученый; погиб во время извержения Везувия, принимая участие в спасении жителей города Стабии, разрушенного этим извержением.



… было очень душно и яростно дул сирокко… - Сирокко - сильный теплый и сухой южный или юго-восточный ветер в Средиземноморье, приносящий из пустынь Северной Африки и Аравии большое количество пыли и песка.



… по улице Марина к мосту Магдалины. - Мост Магдалины - расположен в восточной части Неаполя, недалеко от площади Меркато; переброшен через неширокую и мелководную речку Себето, впадающую в море; получил название от расположенной рядом небольшой церкви Марии Магдалины.



… пересекли площадь Кастелло. - Площадь Кастелло находится у стен Кастель Нуово (см. примеч. к гл. XXXIV), к северо-востоку от королевского дворца.

        К главе LXIV

… нищее население Бассо Порто расползлось по своим норам… - Бассо Порто - порт в Неаполе, куда приставали небольшие суда.



… исчез в узкой горбатой улочке, что звалась виа деи Соспири дель Абиссо… - Имеется в виду переулок Меркато, который ведет к Рыночной площади от улицы Нуова Марина; до 1850 г. носил название «Sospiri di impiccati» (ит. «Вздохи повешенных»).



… он мог бы, подобно Эмпедоклу, броситься в кратер вулкана, оставив на вершине горы только сандалию. - Эмпедокл из Акраганта (ок. 490-430 до н. э.) - древнегреческий философ, поэт, врач, политический деятель; по преданию, погиб, добровольно прыгнув в кратер Этны; в действительности умер на Пелопоннесе.



… с севера к югу, то есть от Портичи к Торре дель Аннунциата. - Торре дель Аннунциата - портовый город на берегу Неаполитанского залива, у подножия Везувия, к юго-востоку от Портичи (см. примеч. к гл. LIX).



… народ, увидев в церкви еретичку, способен был вообразить, что я и есть виновница бедствия… - Леди Гамильтон принадлежала к официальной в Великобритании англиканской церкви, одному из течений протестантизма; поэтому, с точки зрения католиков-итальянцев, она была отступницей от истинной веры, еретичкой.



… огненная река, один из рукавов которой устремился в направлении Резины, другой - в сторону Торре дель Греко. - Резина - см. примеч. к гл. LVII.
        Торре дель Греко - город у подножия Везувия, в 12 км к востоку от Неаполя, на берегу Неаполитанского залива.



… словно на новой Тарпейской скале, вырос новый город… - Тарпейская скала - обрывистая кромка Капитолийского холма в Древнем Риме; с нее сбрасывали осужденных на смерть преступников.

        К главе LXV

… фискальный прокурор Базилио Пальмиери объявил, что располагает доказательствами против двадцати тысяч человек. - Базилио Пальмиери - прокурор Государственной джунты в 1794 г.; в специальном обращении к королю требовал смертной казни и применения пыток для участников якобинского заговора.



… он был сослан на остров Тремити… - Тремити (древн. Тример) - остров в Адриатическом море, к востоку от портового города Термоли.



… Старшего звали Винченцо Витальяни, ему было двадцать два… - Витальяни, Винченцо (1772-1794) - ремесленник-краснодеревщик, участник заговора с целью свержения абсолютизма Бурбонов; казнен в октябре 1794 г.



… средний, по имени Эммануэле Де Део, достиг двадцати… - См. примеч. к гл. LVI.



… последнему, Винченцо Гальяни, сравнялось девятнадцать. - Гальяни, Винченцо (1771-1794) - ученый, историк и юрист; был арестован папскими солдатами, обвинен в организации заговора и казнен в Неаполе.
        Витальяни и Гальяни на следствии покаялись и выдали товарищей.



… они не из тех, кого подразумевал Тарквиний, принимая посланца своего сына, когда сбивал прутом самые высокие маки в своем саду. - Луций Тарквиний Гордый (ум. в
494 г. до н. э.) - седьмой и последний римский царь; изгнан из Рима за тиранический образ правления; по преданию, желая покорить жителей города Габии, послал к ним сына, которому удалось войти к ним в доверие и получить над ними власть. Когда сын послал к Тарквинию посла с вопросом, что делать дальше, тот, не говоря ни слова, спустился в сад и стал тростью сшибать головки самых высоких маков; поняв намек, сын сначала уничтожил самых влиятельных граждан Габий, а затем открыл ворота города войску отца.



… в таком случае я бы направился не в сторону Салерно, а поближе к Капуа. - Салерно - город и порт юго-восточнее Неаполя, на берегу Салернского залива, известен с глубокой древности; с кон. XI в. один из опорных пунктов норманнских завоевателей, затем вошел в состав Неаполитанского королевства; в средние века важный центр ремесел и торговли, а также медицинской науки; ныне главный город одноименной провинции области Кампания.
        Капуа - город в Кампании, в 35 км к северо-западу от Неаполя, на дороге в Рим; неподалеку от нее находятся развалины древней Капуи, одного из самых значительных городов античной Италии.



… я, как выразились бы историки, ленивый король. - «Ленивые короли» - пренебрежительное прозвище нескольких французских монархов из династии Меровингов (VII-VIII в.); было дано им потому, что они лишь номинально сохраняли королевский титул, в то время как реальная власть и управление находились в руках высших должностных лиц - майордомов, военных вождей земельной аристократии.



… вы подлинно королева, вы держите бразды правления, подобно Екатерине Второй, и, как ее называли Северной Семирамидой, так и вас когда-нибудь назовут Семирамидой Южной… - Екатерина Великая - см. примеч. к гл. XLV.
        Семирамида, или Шаммурамат (кон. IX в. до н. э.) - вдова царя Вавилонии (государства нач. II тыс. - 539 до н. э. на юге Месопотамии - территории современного Ирака), правившая при своем несовершеннолетнем сыне; по преданию, именно в годы ее правления Вавилон стал процветающим государством и украсился многочисленными дворцами и висячими садами, признанными одним из чудес света (в действительности сады появились только в VI в. до н. э.).

        К главе LXVI
        Улица Святой Бригитты - находится в центре Неаполя, чуть севернее королевского дворца, и выходит на улицу Толедо; названа в честь шведской принцессы Бригитты (ок. 1303-1373), основательницы католического монашеского ордена, церковной писательницы, причисленной в 1391 г. клику святых.


        Викариа - см. примеч. к гл. LII.



… воздвигнуть ему гробницу, как царица Артемизия… - Артемизия - сестра и жена галикарнасского царя Мавсола (IV в. до н. э.); став его преемницей на престоле, воздвигла в его честь гробницу, почитавшуюся одним из семи чудес света; само название усыпальницы - «мавзолей» - стало нарицательным.



… если бы родилась в Малабаре… - Малабар - историческая область в Южной Индии, где еще в начале XVIII в. в обиходе местных христиан сохранились брахманистские обряды (в том числе сожжение вдов), неоднократно (в 1727, 1739 гг. и позже) официально осужденные римскими папами.

        К главе LXVIII

… по улице Толедо экипаж достиг дворца Маддалоне… - Дворец Маддалоне - великолепное здание на одноименной улице в центре Неаполя; построен в 1582 г.; неоднократно менял своих владельцев; в XVII в. был куплен неким голландским купцом, который разместил во дворце богатую художественную коллекцию и разбил возле него большой парк; затем дворец перешел к князю Карафа ди Маддалоне, давшему ему свое имя; в 1765 г. был продан и разделен на несколько владений, после чего пришел в упадок.



… мне, как Данте, всякий раз представлялось, будто я спускаюсь на новый круг Ада. - Описывая в первой части своей «Божественной комедии» путешествие в преисподнюю, Данте (см. примеч. к гл. XXXI) делит ее на девять кругов, в каждый из которых помещает грешников сообразно их преступлениям.



… напоминая гравюру с картины Давида, изображающей Сократа, когда тот готовится выпить чашу с цикутой… - Упоминаемая здесь картина Давида (см. примеч. к гл. XL)
«Сократ, выпивающий цикуту» (1787) написана в ранний период творчества художника и отражает господствовавшее тогда увлечение античностью. Сократ (см. примеч. к гл. XXV) изображен здесь на тюремном ложе, с чашей яда в руках и в окружении скорбящих друзей.



… могло бы показаться, что это сам Иоанн, возлюбленный ученик Христа… - Любимым учеником Христа считался Иоанн Богослов.



… как изобразил его Леонардо да Винчи, бессмертный творец «Тайной вечери». - См. примеч. к прологу.

        К главе LXIX

… читал им песнь XIV из «Рая», о том, как Данте, ведомый Беатриче, поднимается к небесному кругу Марса… - В заключительной части «Божественной комедии» («Рай», песни XIV-XVII) Данте, ведомый своей возлюбленной Беатриче, совершает восхождение по небу в обитель вечного блаженства и богатства. Путь туда, согласно системе древнегреческого астронома Клавдия Птолемея (ок. 90 - ок. 160), идеи которого, видимо, разделял и Данте, идет через девять небес, или кругов, названных по именам планет; на пятом круге, небе Марса, обитают души воителей за веру.

        К главе LXX

… Она поднялась, подобная Немезиде… - Немезида - богиня греческой мифологии, олицетворение судьбы; воздает людям, сообразно их вине, наказание за гордыню и несправедливости.



… было бы лучше сгноить их где-нибудь в подземельях Фавиньяны или Мареттимо… - Фавиньяна - самый крупный из Эгадских островов у западного побережья Сицилии, на широте портового города Трапани.
        Мареттимо - второй по размерам из Эгадских островов; лежит к западу от Фавиньяны.



… один узник, француз по имени Латюд, трижды бежал из Бастилии. - Латюд, Жан Анри (называвший себя Данри, а также Мазер де; 1725-1805) - французский авантюрист, сын простолюдинов, выдававший себя за дворянина; послал маркизе де Помпадур коробочку с адской машиной внутри и сам же предупредил ее об опасности, желая снискать ее благосклонность, но был разоблачен и заключен в Бастилию (1749); трижды бежал и был пойман; после освобождения снова был заключен в тюрьму за попытку ограбить богатую вдову и выпущен по ходатайству пожалевшей его другой богатой дамы; как
«жертва королевской фаворитки» стал популярен во время Революции; затем предлагал свои услуги Наполеону; под конец жизни составил себе неплохое состояние.



… дата моего рождения… не занесена в «Готский альманах»… - «Готский альманах» - генеалогический, дипломатический и статистический ежегодник, содержащий сведения о знатных родах Европы и публиковавшийся в городе Гота (в Восточной Германии, в Тюрингии) на французском и немецком языках с 1764 по 1945 гг.

        К главе LXXI

… рисовала что-то вроде Голгофы, увенчанной тремя крестами. - Голгофа - холм близ Иерусалима, на котором совершались казни и где, по евангельскому мифу, был распят Христос.



… Даже если бы в Казерте не было ничего, кроме одной такой лестницы, этого бы хватило, чтобы принести известность Ванвителли. - Ванвителли, Луиджи (1700-1773) - известный итальянский архитектор, строитель Казерты.

        К главе LXXII

… Терпеть не могу этих ваших любителей каломели… - Каломель (хлорид ртути) - желчегонное и противомикробное медицинское средство.



… можно подумать, будто ими найдена универсальная панацея. - Панацея - средство, которое может помочь во всех случаях; первоначально - изобретавшееся алхимиками универсальное лекарство от всех болезней.



… Пять-шесть унций, не более. - Унция - единица массы, применявшаяся в аптекарской практике (британская унция - 31,103 г).

        К главе LXXIII

… приложила к ране немного корпии… - Корпия - нащипанные из тряпок нитки, употреблявшиеся прежде вместо ваты.



… Котуньо надлежит действовать по примеру раненого Горация, который убивая Куриациев одного за другим. - По древнеримскому преданию, трем римлянам из патрицианского рода, братьям-близнецам Горациям, выпало в поединке против трех братьев Куриациев, тоже близнецов, уроженцев Альба Лонги, решать вопрос о том, Рим или Альба Лонга должен стать гегемоном в возникающем государстве; когда двое Горациев были убиты, третий, видя, что его противники ранены, бросился бежать якобы в страхе, а затем, обернувшись, уничтожил по одному растянувшихся в цепочку преследователей. Этот эпизод лег в основу знаменитой трагедии П. Корнеля «Гораций» (1640).


        Белладонна (красавка) - травянистое лекарственное растение семейства пасленовых, содержащее атропин; употребляется как болеутоляющее средство.



… Под перистилем стояла карета… - Перистиль - прямоугольные двор, сад, площадь и т. п., окруженные с четырех сторон крытой колоннадой.

        К главе LXXIV
        Термидорианский переворот - произошел 9 термидора (27 июля 1794 г.); свергнул Робеспьера и других сторонников террора; ознаменовал конец якобинской диктатуры и установление более умеренного режима Директории.



… Австрийцы, проникнув было на французскую землю, стали отступать и 16 августа сдали Ле-Кенуа генералу Шереру… - Небольшая крепость Ле-Кенуа в 15 км к юго-востоку от Валансьена была осаждена французскими войсками в июле 1794 г.; 16 (по другим источникам, 15-го) августа 1794 г. после проведения осадных работ и усиленного бомбардирования австрийский гарнизон, занимавший крепость с осени
1793 г., капитулировал.
        Шерер, Бартелеми Луи Жозеф (1747-1804) - французский генерал; начал военную карьеру в Австрии; в 1780 г. перешел на французскую службу; в 1793 г. отличился при Вальми и получил генеральский чин; в 1795 г. командовал армией в Италии, но не смог развить достигнутых успехов и был сменен Бонапартом; в 1797 г. занимал пост военного министра, а в 1799 г. снова встал во главе Итальянской армии, но вскоре был отозван.



… 28-го генерал Пишегрю вынудил их покинуть Валансьен. - Пишегрю, Шарль (1761-1804) - один из самых знаменитых генералов Французской республики, полководческое дарование которого высоко ценил Наполеон Бонапарт; получил образование в монастыре, занимал место репетитора в Бриенском военном училище, одним из учеников которого был будущий император Франции; службу в армии начал в качестве канонира; принимал участие в Войне за независимость американских колоний Англии; в начале Революции командовал батальоном национальной гвардии; в 1792 г. занимал ряд командных должностей в Рейнской армии и наконец возглавил ее. Конвент назвал его «спасителем Отечества». В его руках сосредоточилась огромная власть: он был назначен командующим трех армий. Директория, не без оснований подозревавшая генерала в тайных связях с роялистами, отстранила его от командования, но не смогла лишить политического влияния. В мае 1797 г. он был избран членом, а затем председателем Совета пятисот. 4 сентября (18 фрюктидора) большинство неугодных депутатов обеих законодательных палат было арестовано по приказу Директории. Пишегрю был
сослан в Гвиану, французскую колонию в Южной Америке, но ему удалось бежать оттуда в Англию. В 1804 г. он тайно вернулся в Париж для осуществления плана, предусматривавшего свержение власти Бонапарта; его сообщником был фанатично преданный Бурбонам бретонский крестьянин Жорж Кадудаль (1771-1804). Роялистский заговор был раскрыт, и его участники арестованы (Пишегрю - 27 февраля); 18 мая
1804 г. постановлением Сената Наполеон Бонапарт был объявлен императором Французской республики, а через три дня Пишегрю повесился в тюремной камере на собственном шелковом галстуке. Современники полагали, что он был убит тюремной стражей по приказанию Наполеона.
        Валансьен - см. примеч. к гл. LXII.



… 30-го форт Конде открыл свои ворота перед французской армией. - Конде (точнее; Конде-сюр-л’Эско) - небольшая крепость в 10 км к северу от Валансьена; была взята французами 30 (по другим источникам, 29-го) августа 1794 г. в ходе общего наступления и вытеснения войск коалиции с французской территории.



… Наконец, 30 апреля был отбит Ландреси - таким образом, из четырех городов, захваченных войсками императора, ему не удалось удержать ни одного. - Ландреси - город в 15 км к юго-востоку от Ле-Кенуа; был взят французами 15 июля 1794 г. (указанная в тексте дата явно ошибочна).



… Не лучше шли дела и на испанской границе: Фонтараби и Сан-Себастьян были в руках генерала Монсея… - Фонтараби (исп. Фуэнтеррабия) - город в Северо-Восточной Испании, в баскской провинции Гипускоа, на реке Бидасоа, на побережье Бискайского залива; находится к северо-востоку от Сан-Себастьяна, близ французской границы; взят Монсеем в 1794 г.
        Сан-Себастьян - крупный портовый город и крепость в Северо-Восточной Испании, в провинции Гипускоа, на побережье Бискайского залива; взят Монсеем 3 августа
1794 г.
        Монсей, Бон Адриен Жанно де (1754-1842) - французский генерал, с 1804 г. - маршал, при Бурбонах - пэр; сын адвоката, в армии с 1769 г.; посланный в Испанию в 1793 г.
        вскоре стал главнокомандующим французскими войсками и после победоносной кампании в 1795 г. принудил испанцев к подписанию выгодного для Франции мира.



… крепость Бельгард только что занял генерал Дюгомье. - Бельгард, испанская крепость в Восточных Пиренеях близ границы с Францией, была взята французскими войсками в сентябре 1794 г.
        Дюгомье - см. примеч. к гл. LXII.



… Генерал Журдан, командующий армией Самбры-и-Мёзы… завладев Ахеном… 2 октября выиграл бой при Альденховене, 3-го взял Юлих, а далее последовательно Андернах, Кобленц, Маастрихт, Кёльн… - Журдан, Жан Батист (1762-1833) - один из самых известных генералов французской революционной армии; с апреля 1794 г. командовал армией, сформированной на Самбре и Мёзе; 26 июня 1794 г. наголову разбил союзные войска в решающем сражении при Флёрюсе, устранив опасность вторжения противника во Францию; перешел бельгийскую границу и занял Брюссель, Льеж и Антверпен; в 1796 г. потерпел ряд поражений от австрийцев; подал в отставку и вошел в состав Совета пятисот; в 1799 г. принял на себя командование Дунайской армией, но в ряде сражений был разбит эрцгерцогом Карлом; в годы Империи не играл важной роли, хотя и стал маршалом Франции (1804) и обладателем многих титулов и званий; после реставрации Бурбонов получил звание пэра.
        Самбра (Самбр) - река в Северной Франции и Бельгии, приток реки Мёзы; протекает по району, который был театром военных действий во время войны Республики с первой антифранцузской коалицией. Мёза (Маас) - река в Северной Франции, Бельгии и Нидерландах; протекает в местах упомянутых военных действий.
        Ахен (фр. Экс-ла-Шапель) - имперский вольный город (с XII-XIII в.) в Северо-Западной Германии у стыка ее границ с Бельгией и Нидерландами; был занят французскими войсками 23 сентября 1794 г.
        Альденховен - селение на реке Рёр в Западной Германии; около него 2 октября
1794 г. генерал Журдан нанес поражение австрийским войскам, принудив их к отступлению.
        Юлих - город в Западной Германии, в кон. XVIII в. столица одноименного мелкого феодального владения (ныне в составе земли Северный Рейн-Вестфалия); был занят войсками Журдана 3 октября 1794 г. в ходе общего наступления французской армии.
        Андернах - город в Западной Германии, на Рейне, в 17 км ниже Кобленца; был занят французской армией в начале октября 1794 г.
        Кобленц - см. примеч. к гл. LIII.
        Маастрихт - город на юге Нидерландов, на реке Маас; был занят французской армией в октябре 1794 г.
        Кёльн - крупный город в Западной Германии; в кон. XVIII в. - столица духовного княжества в составе Священной Римской империи; был занят армией Шампионне 6 октября 1794 г.



… Пишегрю, сломив оборону Нимвегена, затем занял и Амстердам, обратив в бегство штатгальтера, захватил голландский флот, не сумевший выбраться из ледовой западни у острова Тексел. - Нимвеген - город в Нидерландах, центр провинции Гельдерн; осенью 1794 г. во время наступления французов сюда отступило несколько разрозненных отрядов союзных войск (английских, нидерландских и др.) Французы, не имея средств для правильной осады города, ограничились его блокированием. 4 ноября союзное командование приказало своим войскам покинуть город, оставив в нем небольшой гарнизон, и 8 ноября 1794 г. он был занят французами.
        Пишегрю вступил в Амстердам 18 января 1795 г.; 23 января французская кавалерия захватила голландский флот, вмерзший в лед у острова Тексел близ побережья Северных Нидерландов. Результатом действий Пишегрю был выход Нидерландов из первой коалиции европейских государств, направленной против Франции.
        Штатгальтер (правильнее: статхаудер - «наместник») - глава исполнительной власти и командующий вооруженными силами республики Соединенных провинций - Нидерландов. Наследственными штатгальтерами Нидерландов были принцы Нассау-Оранские.
        В упоминаемое в романе время штатгальтером был Вильгельм V (1748-1806); правил в
1766-1795 гг.; в 1795 г. был изгнан войсками революционной Франции, бежал в Англию и умер в эмиграции.



… 9 февраля был заключен мирный договор между Францией и Тосканой… - Великий герцог Тосканский 9 февраля 1795 г., первый из участников коалиции, подписал мир с Французской республикой.



… на 1 марта Франция располагала восемью действующими армиями: Северной под командованием генерала Моро; той, что стояла на Самбре и Мёзе, под началом генерала Журдана; войсками на Рейне и Мозеле, под командованием Пишегрю; армиями Келлермана в Италии и Альпах, Шерера - в Восточных Пиренеях, Монсея - в Западных Пиренеях, Канкло - на Западном побережье и, наконец, стоявшей на побережье у Бреста и Шербура, - ею руководил генерал Гош. - Моро, Жан Виктор (1763-1813) - один из талантливейших генералов Французской революции; по образованию юрист; начал службу солдатом в королевской армии, участник войн с первой и второй антифранцузскими коалициями европейских держав; получил после Пишегрю в 1795 г. командование Северной армией, а затем - армией Рейна и Мозеля; успешно действовал на Рейне, а в 1799 г., под командованием Шерера, - в Италии; после установления власти Бонапарта находился в оппозиции к нему; в 1804 г. за участие в роялистских интригах был выслан из Франции и жил в США; в 1813 г. стал военным советником русского императора Александра I в войне против Наполеона; был смертельно ранен в бою;
похоронен в Петербурге.
        Журдан - см. примеч. выше.
        Келлерман, Франсуа Кристоф, герцог де Вальми (1735-1820) - выдающийся французский кавалерийский генерал, бывший королевский офицер, присоединившийся к Революции; участник войн Республики и Империи; в 1796-1800 гг. командовал кавалерийскими частями в Италии; после первого отречения Наполеона перешел на сторону Бурбонов, но во время «Ста дней» снова примкнул к императору; при Второй реставрации вышел в отставку.
        Канкло, Жан Батист Камилл (1740-1817) - французский генерал; при Директории был послом в Неаполе, а затем в Мадриде; при Наполеоне стал сенатором, а при Бурбонах - пэром.
        Брест - крупный город и порт в Западной Франции на полуострове Бретань; в XVIII в - главная французская военно-морская база на атлантическом побережье.
        Шербур - французский город и порт в Северо-Западной Франции на полуострове Нормандия, на берегу пролива Ла-Манш.
        Гош (Ош), Луи Лазар (1768-1797) - французский генерал (1793), начавший службу рядовым; в 1789 г. перешел на сторону Революции; по политическим взглядам - якобинец; участник войны против первой антифранцузской коалиции и подавления восстания в Вандее; один из талантливейших полководцев Республики; предполагают, что он был отравлен.



… король Карл IV… решился заключить с Францией мир, что и свершилось 22 июля 1795 года. - Имеется в виду Базельский мирный договор между Францией и Испанией, оформивший выход Испании из первой антифранцузской коалиции и явившийся шагом к ее распаду. Согласно условиям мира, Франция возвращала территории, занятые ею в северной части Испании, но получала взамен испанскую часть острова Сан-Доминго; Испания также обязывалась заключить с Францией союзный договор и немедленно вступить в мирные переговоры с Нидерландами.



… весть о событиях 13 вандемьера… - 12-13 вандемьера IV года Республики (4-5 октября 1795 г.) в Париже произошел мятеж роялистов, жестоко подавленный Конвентом. Во главе правительственных войск стоял генерал Наполеон Бонапарт.
        Вандемьер - первый месяц республиканского календаря; соответствовал 22/24 сентября - 21/23 октября. Новый календарь был принят во Франции 5 октября 1793 г., началом отсчета в нем был день провозглашения Республики - 22 сентября 1792 г. Месяцы получали названия по характерным для их времени видам сельскохозяйственных работ и явлениям природы (вандемьер - месяц сбора винограда).



… этот батальонный командир между 19 декабря 1793 и 4 ноября 1795 года стал генералом. - 19 декабря 1793 г. - день вступления республиканцев в Тулон. 22 декабря 1793 г. Бонапарт получил чин бригадного генерала за решающую роль в этой операции.

3 ноября 1795 г. приступило к работе новое французское правительство - Директория.



… Бонапарт спас Конвент, разметав картечью взбунтовавшиеся секции на ступенях церкви святого Рока. - На ступеньках церкви святого Рока во время мятежа 13 вандемьера располагался резерв восставших роялистов, расстрелянный пушками Бонапарта; ранее в уличных стычках к артиллерии никто не прибегал.
        Эта церковь, построенная в XVII-XVIII вв., находится на правом берегу Сены, на углу одноименной улицы и улицы Сент-Оноре.



… покровительство генерала Барраса вскоре после этого обеспечили ему звание командующего Итальянской армией. - Баррас, Поль Франсуа Жан Никола, виконт де (1755-1829) - французский политический деятель; офицер королевской армии, перешедший на сторону Революции; член Конвента; в качестве командира одной из дивизий принимал участие в осаде Тулона; после термидорианского переворота был избран председателем Конвента; руководил подавлением якобинских восстаний. В
1795 г. Баррас стал одним из пяти членов Директории; по его рекомендации и при его содействии Наполеон Бонапарт был назначен командующим Итальянской армии; переворот
18 брюмера (9-10 ноября 1799 г.), при подготовке которого Баррас придерживался выжидательной тактики, привел к крушению его политической карьеры; выйдя в отставку, он поселился в своем имении, затем переехал в Бельгию; окончательно вернулся во Францию в 1814 г.
        Бонапарт был назначен главнокомандующим Итальянской армией 2 марта 1796 г.



… чего стоила известность Бонапарта в сравнении со славой таких знаменитостей как Больё, Вурмзер, Альвинци или принц Карл! - Здесь перечислены знаменитые австрийские полководцы, потерпевшие поражение от Бонапарта.
        Больё, Иоганн Петер (Жан Пьер; 1725-1819) - австрийский фельдмаршал, бельгиец по происхождению; участник войны первой коалиции европейских держав против Франции; в
1796 г., столкнувшись в Италии с Бонапартом, проиграл ему несколько сражений (Монтенотге, Миллезимо и др.) и передал командование австросардинскими войсками Вурмзеру.
        Вурмзер, Дагоберт Сигизмунд, граф фон (1724-1797) - австрийский генерал; участник войны против революционной Франции; в 1795 г. командовал армией на Рейне; в следующем году был направлен в Италию, где, стараясь остановить наступление Бонапарта, неоднократно вступал в сражения с французской армией, но потерпел ряд неудач. Понесенные поражения вынудили Вурмзера укрыться в крепости Мантуя, при обороне которой он проявил храбрость и упорство; однако отсутствие продовольствия и распространение среди солдат болезней послужили причиной его согласия на почетную капитуляцию (нач. 1797 г.).
        Альвинци фон Барберек, Йозеф (1735-1810) - один из самых талантливых генералов Австрийской империи; в конце 1796 г. принял командование над армией, которая должна была снять осаду крепости Мантуи, оборонявшейся войсками Вурмзера; 15-17 ноября 1796 г. потерпел поражение при Арколе. Попытка Альвинци добиться реванша закончилась его новым поражением в битве при Риволи, а через две недели пала Мантуя.
        Принц Карл - Карл Людвиг Иоганн Габсбург (1771-1847), австрийский эрцгерцог, сын императора Леопольда II, прославленный военачальник; в 1796 г. успешно командовал армией на Рейне и одержал ряд побед над французами; после разгрома в Италии армии генерала Альвинци попытался изменить ход кампании, но задача эта, учитывая потери, понесенные при Арколе, Риволи и Мантуе, стала невыполнимой; он был разбит Бонапартом в ряде сражений, что привело к заключению перемирия в Леобене (Штирия), подписанного 18 апреля 1797 г. на выгодных для Франции условиях; в 1798-1800 гг. руководил военными действиями против Франции в Швейцарии и Южной Германии; в
1801-1809 гг. провел преобразования в австрийской армии; в 1805-1809 гг. военный министр; в 1809 г., потерпев поражение в войне с Наполеоном, вышел в отставку.



… двинулся через Савону… - Савона - город в Северной Италии, на берегу Генуэзского залива Лигурийского моря; центр одноименной провинции.



… Почти в то же время до нас дошли вести о битвах при Монтенотте, а также при Миллезимо и Дего. - Монтенотге - селение в Северной Италии, в 18 км к северо-западу от Савоны; здесь 12 апреля 1796 г. войска Бонапарта одержали первую в Итальянской кампании победу над австрийцами: французы взяли четыре знамени, пять пушек и две тысячи пленных.
        Миллезимо - деревня в Северной Италии, в 6 км к юго-западу от Монтенотге, близ которой Бонапарт 13 апреля 1796 г. нанес поражение австрийским и пьемонтским войскам; трофеями здесь были пятнадцать знамен, тридцать орудий и шесть тысяч пленных.
        Дего (в 6 км к северу от Монтенотге) был взят у австрийцев 14-15 апреля 1796 г.



… сардинская армия была отрезана от австрийской и в свою очередь разгромлена при Мондови… - В сражении при Мондови (Пьемонт, провинция Кунео) 21 апреля 1796 г. Бонапарт разбил пьемонтскую армию генерала Колли.



… десятитысячное войско австрийцев, имевшее восемнадцать пушек, было атаковано у моста Лоди и обращено вспять двумя тысячами французов под командованием все того же генерала Бонапарта. - Лоди - город в Ломбардии (в Северной Италии, в 30 км к юго-востоку от Милана), у которого Бонапарт 10 мая 1796 г. овладел неприступным мостом через реку Адду и нанес поражение войскам Австрии и Пьемонта.



… генерал Массена вошел в Милан, после чего в Париже был заключен мирный договор между Французской республикой и королем Сардинии. - Массена, Андре (1758-1817) - французский полководец, маршал Франции (1804); начал службу простым солдатом; участник революционных и наполеоновских войн; один из талантливейших военачальников Республики; отличился в сражении при Риволи и впоследствии получил от Наполеона титул герцога Риволийского. В Милан, в котором накануне власть взяли патриоты, Массена вошел 14 мая 1796 г.
        Король Сардинии - имеется в виду Карл Эммануил IV Савойский (1751-1819), король Сардинского королевства (Пьемонта) в 1796-1802 гг.; в декабре 1797 г. был свергнут с престола революционным движением, развернувшимся в стране под влиянием Французской революции и побед Бонапарта в Италии, и бежал на остров Сардиния, сохранив свои материковые владения лишь номинально. Когда 26 мая 1799 г. в Турин вошла русская армия, А. В. Суворов, исполняя официальную инструкцию своего правительства, попытался вернуть трон Карлу Эммануилу, но столкнулся с сопротивлением Австрии, требовавшей, чтобы управление гражданскими делами в Пьемонте оставалось в руках ее представителей. Позиция Австрии заставила Карла Эммануила в июне 1802 г. отречься от престола. В 1815 г. он стал членом ордена иезуитов.
        Мирный договор между Францией и Сардинией, означавший выход Сардинии из первой антифранцузской коалиции, был подписан в Париже 15 мая 1796 г.



… По условиям этого договора король уступал французам Савойю, Ниццу и Тенде… соглашался срыть укрепления у Брунетты и Сузы. - Савойя - речь здесь идет о герцогстве Савойском (в XV в. оно слилось в единое владение с Пьемонтом, а в
1720 г. вошло в Сардинское королевство).
        Ницца - историческая область у берегов Средиземного моря, со столицей в одноименном городе; старинная провинция Сардинского королевства; окончательно отошла к Франции в 1860 г. (соврем. департамент Приморские Альпы).
        Тенда (фр. Танд) - графство (с одноименным главным городом), отошедшее к Савойскому дому в результате брачных связей; аннексировано Францией в 1796 г.; возвращено Савойе в 1814 г.; в 1947 г. в результате референдума присоединено к Франции; находится в 100 км к северу от Ниццы и входит в департамент Приморские Альпы.
        Суза - старинный город в Пьемонте, у северо-западной границы современной Италии.



… Вурмзер, разгромленный вслед за Больё, после поражений под Кастильоне, Ровередо и Бассано был вынужден укрыться за крепостными укреплениями Мантуи. - Сражение при Кастильоне (город в Северной Италии, к северо-западу от Мантуи) 5 августа 1796 г. между французами под командованием Наполеона и австрийцами во главе с Вурмзером закончилось тем, что австрийская армия была рассечена и вынуждена с большими потерями отступить.
        Ровередо - город в Австрии в провинции Тироль, около которого Бонапарт 4 сентября
1796 г. нанес серьезное поражение австрийским войскам.
        При Бассано (Бассано дель Граппа - город в Северной Италии) Наполеон окончательно разгромил основные силы Вурмзера, у которого осталось лишь четверть первоначального войска (8 сентября 1796 г.).



… Альвинци, посланный ему в помощь, потерпел поражение при Арколе и у Риволи. - В сражении при Арколе (в Северной Италии, к западу от Падуи) 15-17 ноября 1796 г. Бонапарт с большими потерями потеснил главные силы австрийской армии фельдмаршала Альвинци; их разгром был довершен при Риволи (в Северной Италии, на реке Адидже, к северо-западу от Вероны) 14 января 1797 г.; это предрешило судьбу осажденной с 4 июля 1796 г. Мантуи (пала 2 февраля 1797 г.) и позволило Бонапарту полностью овладеть Северной Италией.



… Тоскана и Сардиния уже заключили мир с Францией, герцог Моденский и папа тоже вступили в переговоры. - Герцог Моденский - Эрколе III, герцог д’Эсте (1727-1803), лишившийся престола по Кампоформийскому мирному договору 1797 г. и получивший взамен владение Брейсгау в Западной Германии, в Бадене.



… Венеция, увидев французов у себя на пороге, приказала Месье, брату короля, после смерти дофина называвшему себя Людовиком XVIII, покинуть Верону и вообще удалиться из пределов Республики. - Верона - город в Северной Италии, в области Венето, на реке Адидже, в 100 км к западу от Венеции; принадлежала Венецианской республике с
1405 г.
        Находясь в эмиграции, будущий Людовик XVIII (см. примеч. к гл. LIV) часто менял места жительства; в Вероне он находился в 1794-1796 гг.



… Генерал Массена взял Клагенфурт, столицу Каринтии… - Клагенфурт - город на юге Австрии, в межгорной котловине, близ озера Вёртер-Зе.
        Каринтия - историческая область на юге Австрии.
        Массена (см. выше) вытеснил эрцгерцога Карла из Клагенфурта 28 марта 1797 г.



… Бернадот занял Лайбах, столицу Карниолы… - Бернадот, Жан Батист Жюль (1764-1844) - французский военачальник, маршал Франции; начал службу простым солдатом и выдвинулся во время войны с первой антифранцузской коалицией; участник войн Республики и Империи; посол в Вене в 1798 г.; военный министр в 1799 г.; в
1810 г. был избран наследником шведского престола; в 1813 г. командовал одной из союзных армий в войне шестой коалиции европейских государств против Наполеона; с
1818 г. король Швеции под именем Карла XIV Иоанна (Юхана).
        Карниола - провинция в австро-венгерской монархии, с центром в городе Лайбахе (соврем. Любляна, столица Словении).



… генерал Ожеро, войдя в Венецию, низложил прежнее правительство… - Ожеро, Пьер Франсуа Шарль (1757-1816) - французский военачальник; сын лакея; начал службу солдатом в Италии, выдвинулся во время революционных войн, получив чин генерала (1793); сподвижник Наполеона, от которого получил звание маршала Франции (1804) и титул герцога Кастильоне (1806).



… пустила по следу новой дичи троицу, прозванную сбирами королевы… - Сбиры - судебные стражники в Италии.



… перемирие, заключенное в Брешии, и последовавшее за ним подписание папой Пием VI договора в Толентино: по условиям его святой отец отдавал французам Болонью, Феррару и Романью… - Брешиа - город в Северной Италии, в Ломбардии, у подножия Альп, близ озера Гарда.
        По Толентинскому мирному договору (19 февраля 1797 г.) Бонапарт не только отобрал в пользу Франции издавна принадлежавший Папской области Авиньон, но и добился присоединения Романьи, Болоньи и Феррары к Цизальпинской республике; в 1815 г. они снова попали под власть папы.



… правительство Директории побуждало Бонапарта совершить возмездие… - Согласно конституции 1795 г., исполнительную власть с широкими полномочиями осуществляла во Франции в 1795-1799 гг. Директория, состоявшая из пяти членов (директоров); ежегодно один из них по жребию подлежал переизбранию.



… послал к Бонапарту князя Бельмонте с поручением любой ценой добиться с ним мирного договора. - По-видимому, речь идет о неаполитанском аристократе Пиньятелли, князе Бельмонте.



… Неаполь признает Батавскую республику… - Подчинив себе военной силой Нидерланды, французские власти преобразовали их в полувассальную Батавскую республику, просуществовавшую с 1795 по 1806 г.



… обязуется не продвигать свои войска далее крепости Анкона… - Анкона - укрепленный город и порт в Средней Италии на Адриатическом море; с XVI в. входил в состав папских владений.

        К главе LXXV

… победил в военной кампании, достойной быть поставленной в один ряд с деяниями Александра, Ганнибала и Цезаря. - Александр Македонский (356-323 до н. э.) - царь Македонии с 336 г. до н. э., великий полководец и завоеватель; создал огромную державу, в которую входили многие страны Ближнего и Среднего Востока, однако она распалась после его смерти.
        Ганнибал - см. примеч. к гл. LXII.
        Цезарь - см. примеч. к гл. XXX.



… правительству Обеих Сицилий пришлось признать Цизальпинскую республику… - Цизальпинская республика (от лат. cis-alpinus - «находящийся по эту сторону Альп», т. е. к югу от них) - одна из зависимых от Франции республик, возникших на территории завоеванных стран в ходе революционных войн; была основана Бонапартом на территории итальянских областей Романья и Ломбардия в 1797 г.; в 1802 г. была преобразована в Итальянскую республику, превращенную в 1805 г. в Итальянское королевство, государем которого стал Наполеон и которое просуществовало до его первого отречения в 1814 г. После падения империи Наполеона и, следовательно. Итальянского королевства, его земли в основном отошли к Австрии.



… Договор, заключенный в Кампоформио между Францией и Австрией… - Мирный договор (17 октября 1797 г.), подписанный близ деревни Кампоформио в Северо-Восточной Италии, оформил выход Австрии из первой антифранцузской коалиции. Австрия уступала Франции Бельгию и признавала Цизальпинскую республику с включенной в ее состав Ломбардией. По тайной статье Австрия обязывалась содействовать закреплению за Францией земель на левобережье Рейна за территориальные уступки в Баварии; земли прекратившей существование Венецианской республики были поделены между Францией и Австрией. Договор обеспечил французам гегемонию в Италии и дал Австрии передышку для подготовки к новой войне.



… использовала передышку, чтобы отпраздновать бракосочетание принца-наследника с эрцгерцогиней Клементиной. - См. примеч. к гл. XLIX.



… принца открытия Месмера, Монгольфье или Лавуазье занимали не в пример сильнее… - Месмер, Монгольфье - см. примеч. к гл. XV.
        Лавуазье, Антуан Лоран де (1743-1794) - выдающийся французский химик, заложивший основы современной химии; одновременно занимался откупами, тратя большую часть своих доходов на научные исследования, и исполнял ряд административных должностей; во время Революции был казнен вместе с некоторыми другими откупщиками.



… эскадра отправилась за юной эргерцогиней в Триест и доставила ее в Манфредонию… - Триест - город и крупный порт в северной части Адриатического моря; во время действия романа принадлежал Франции (в настоящее время входит в состав Италии).
        Манфредония - портовый город в Южной Италии, в области Апулия, на берегу одноименного залива Адриатического моря; находится примерно в 170 км к северо-востоку от Неаполя.



… церемония бракосочетания должна была состояться в Фодже, то есть на пять-шесть льё в глубь страны. - Фоджа - город в Южной Италии на восточных склонах Апеннин в области Апулия, центр одноименной провинции; находится в 30 км к юго-западу от Манфредонии; основанный в XI в., был одной из итальянских резиденций германских императоров.



… тайной любви, покинутой при дворе цезарей, но не забытой. - То есть покинутой в Вене. Цезарь - титул императора Священной Римской империи германской нации.



… многих обитателей Фоджи сделали маркизами, вероятно имея в виду, что они проживают в области Марке… - Марке - область в Центральной Италии, на побережье Адриатического моря; главный город - Анкона.



… убийство французского генерала Дюфо. - Дюфо, Леонар (1770-1797) - французский генерал, к началу Революции - младший офицер; в Итальянской кампании 1796 г. блестяще командовал авангардом войск генерала Ожеро; в конце 1797 г. вошел в состав французской посольской миссии в Риме, возглавляемой Жозефом Бонапартом; случайно погиб 28 декабря 1797 г. во время столкновений римских республиканцев с папскими жандармами.



… смерть Дюфо стала поводом для прихода французов в Рим и последовавшего затем учреждения Римской республики. - Французские войска заняли Рим 11 февраля 1798 г. Тогда же при их содействии была свергнута светская власть папы, а 15 февраля Папская область была провозглашена республикой, во главе которой стали представители местной либеральной буржуазии. В ноябре 1798 г. Рим был занят неаполитанскими войсками, вскоре снова вытесненными оттуда французами. Римская республика, принявшая конституцию по образцу французской, просуществовала до сентября 1799 г., когда поражения Франции в войне со второй коалицией вынудили ее оставить Рим. Город был вторично занят неаполитанскими войсками и светская власть папы восстановлена.



… Послом в Риме был Жозеф Бонапарт, брат Наполеона Бонапарта. - Бонапарт, Жозеф (1768-1844) - старший брат Наполеона, французский военный и государственный деятель; в конце 1797 г. выполнял обязанности посла Франции в Риме; король Неаполя (1806-1808) и Испании (1808-1813); после падения Империи жил в эмиграции.



… кавалер д’Асара, испанский посол… - См. примеч. к гл. XXXI.



… они бежали и укрылись под портиками дворца Корсини, где жил посол. - Корсини - знатная флорентийская семья, поселившаяся в Риме в сер. XIII в. и игравшая большую роль в его политической жизни. В XVII-XVIII вв. многие ее члены были кардиналами; самый известный из них - Лоренцо Корсини (1652-1740), избранный папой в 1730 г. и принявший имя Климента XII. Многие представители этой семьи славились как покровители искусств и неутомимые коллекционеры старинных книг; их именем называется знаменитая библиотека, основу которой положил Лоренцо Корсини в нач. XVIII в. В середине этого же века его племянник Нери Корсини перевез семейную картинную галерею и библиотеку во дворец, получивший название «Вилла Корсини». Этот дворец был построен на правом берегу Тибра в 1732-1736 гг. архитектором Фернандо Фуга (1694-1780) на месте старинного палаццо XV в.



…за кавалерией проследовала рота фузилёров… - Фузилёр - солдат, вооруженный фузеей (старинное кремневое ружье).



… полковника Богарне, адъютанта генерала Бонапарта… - Богарне, Эжен де (1781-1824) - французский полководец, соратник и пасынок Наполеона (сын его первой жены Жозефины Богарне); в русской литературе обычно называется принцем Евгением; вице-король Италии (1805-1814).



… он только что возвратился из Леванта… - Левант - старинное название стран восточного побережья Средиземного моря и Ближнего Востока.


        Арриги, Жан Туссен, герцог Падуанский (1778-1853) - секретарь посольства Ж. Бонапарта, отмеченный впоследствии за храбрость, проявленную во многих сражениях; дальний родственник семьи Бонапартов; закончил карьеру сенатором на Корсике.



… оказался напротив городских ворот, именуемых Сеттимьяна… - Имеются в виду ворота Септимиана в городской стене Рима, построенной императором Аврелианом (214/215-275; правил с 270 г.); расположены в правобережной части города, на Аврелиевой дороге, ведущей на запад.



… увели мою жену и сестру, которая на следующий день должна была стать супругой храброго Дюфо. - Супругой Жозефа Бонапарта с 1794 г. была Жюли Клари (1777-1845).



… озаботившись о безопасности немногих французов, находящихся в Папской области. - Папская (или Церковная) область - официальное название государства, объединившего под властью папы Римскую область, Феррару, Урбино и некоторые более мелкие территории.

        К главе LXXVI

… письмо гражданина Талейрана, человека, способного служить барометром общественного настроения. - Талейран-Перигор, Шарль Морис (1754-1838) - выдающийся французский дипломат; происходил из старинной аристократической семьи; в
1788-1791 гг. - епископ Отёнский; член Учредительного собрания, где присоединился к депутатам от буржуазии; в 1792 г. ездил с дипломатическим поручением в Англию; министр иностранных дел в 1797-1799, 1799-1807, 1814-1815 гг.; получил от Наполеона титул князя Беневентского; посол в Лондоне в 1830-1834 гг.; был известен крайней политической беспринципностью и корыстолюбием.



… письмо с описанием ужасных событий, произошедших в Риме 8 нивоза. - Нивоз - четвертый месяц (21/23 декабря - 19/21 января) республиканского календаря; 8 нивоза VI года соответствует 28 декабря 1798 г.



… Директория приказала генералу Бертье, в отсутствие Бонапарта командовавшему французскими войсками в Италии, двинуться на Рим. - Бертье, Луи Александр (1753-1815) - королевский офицер, перешедший на сторону Революции; в 1789-1792 гг. служил в национальной гвардии; с 1795 г. находился на штабных должностях; с
1796 г. - бессменный начальник главного штаба Наполеона Бонапарта; маршал Франции с 1804 г.; получил также титулы князя Ваграмского и Невшательского; после отречения Наполеона перешел на службу к Бурбонам; во время «Ста дней» находился в Германии, где и умер (по некоторым сведениям, был убит неизвестными заговорщиками).



… его авангард достиг Мачераты… - Мачерата - область и одноименный город в Центральной Италии, в 50 км к югу от Анконы. Бертье шел в Рим из Милана по Эмилиевой дороге.



… Один из отрядов тут же завладел замком Святого Ангела… - Замок Святого Ангела - см. примеч. к гл. XLVII.



… Шестнадцатого февраля, в день двадцать третьей годовщины восшествия Пия VI на римский престол, толпа бунтовщиков наводнила древний forum Romanum… - Пий VI (см. примеч. к гл. XXX) был избран на престол 15 февраля 1775 г.
        Forum Romanum - Римский форум, рыночная площадь в Древнем Риме, расположенная у подножия Капитолийского холма; с VI в. до н. э. - центр политической жизни: там проходили народные собрания и сходки, там заседал сенат; неоднократно перестраивался и был украшен красивыми зданиями, статуями и т. п. Слово «форум» стало нарицательным для обозначения собрания, скопления большого количества людей.



… совершил торжественный въезд в город через Народные ворота… - Народные ворота (Порто ди Пополо) - декоративное сооружение на Народной площади (пьяцца дель Пополо), построенное в сер. XVI в.



… поднявшись на Капитолийский холм, приветствовал от имени Директории новую республику… - Капитолий - один из семи холмов, на которых располагался Древний Рим; политический центр города; там заседал сенат, проходили народные собрания, находились главные храмы и крепость.
        По главной улице Древнего Рима виа Сакра (лат. via Sacra - «Священная дорога») с Форума на Капитолий проходили триумфальные шествия победоносных военачальников.



… На следующий день четырнадцать кардиналов, имевших низость подписать акт об отрешении римского папы и самих себя от всякой политической власти, отслужили «Те Deum» в стенах базилики святого Петра. - «Те Deum» («Тебе, Бога, хвалим!») - католический благодарственный гимн.
        Базилика святого Петра - имеется в виду собор святого Петра (см. примеч. к гл. XXX).


        Червони, Жан Батист (1767-1809) - французский генерал; начинал простым солдатом на Корсике; 1792 г. встретил в чине младшего лейтенанта; будучи отмечен при осаде Тулона в 1794 г., произведен в бригадные генералы; за выдающиеся заслуги в Итальянской кампании получил чин дивизионного генерала; в период Империи за свои республиканские убеждения впал в немилость и лишь в 1809 г. получил назначение в армию, но вскоре погиб в битве при Экмюле: ядро попало ему прямо в голову.



… император должен был сосредоточить в Тироле армию в 60 000 солдат… - Тироль - горный район в Западной Австрии; с XII-XIII вв. - графство, включенное в сер. XIV в. в состав монархии австрийских Габсбургов; в 1796-1797 гг. территория Тироля входила в театр военных действий Итальянской кампании Бонапарта; ныне - одна из земель (областей) Австрии.



… в тот же самый день 19 мая 1798 года французская эскадра подняла паруса и вышла из Тулонской гавани, направляясь в Египетскую экспедицию. - В 1798-1801 гг. Францией по инициативе и под командованием Бонапарта была предпринята военная экспедиция в Египет (сам он оставался там до 1799 г.). Это предприятие имело целью завоевание новой колонии, защиту интересов французских коммерсантов в Восточном Средиземноморье и создание плацдарма для борьбы с Англией на Востоке, прежде всего базы для дальнейшего наступления на Индию - главную английскую колонию. Директория тем охотнее согласилась с планами Бонапарта, что она надеялась на длительное удаление, а может быть, и гибель ставшего опасным популярного генерала. После завоевания долины Нила и неудачного похода в Палестину французы закрепились в Египте. Однако еще раньше в сражении у мыса Абукир (при впадении Нила в Средиземное море; соврем. Абу-Кир) 1-2 августа 1798 г. английская эскадра под водительством Нельсона уничтожила французский флот, сопровождавший экспедицию Бонапарта. Таким образом, французская армия лишилась свободного сообщения со своей страной и
фактически оказалась в Египте отрезанной. В 1801 г. она была вынуждена капитулировать перед турками и англичанами.



… Сэр Джон Джервис, командующий английским флотом… - Имеется в виду Джервис, Джон (1735-1823) - английский флотоводец, учитель Нельсона, организатор внутреннего распорядка и корабельной службы британского флота, неуклонный охранитель дисциплины; родители предназначали его к карьере чиновника, но он в 13 лет бежал из дома и поступил добровольцем на корабль; отличился в нескольких морских войнах; в 1795-1799 гг. командовал Средиземноморским флотом; в феврале 1797 г. одержал победу над испанцами у мыса Сан-Винсенте, за что получил титул графа Сент-Винцент (в английской транскрипции); с 1800 г. до конца жизни - первый лорд Адмиралтейства (морской министр); значительно усилил боеспособность флота; пользовался большим уважением, но не был любим из-за своего черствого и жесткого характера.



… он ограничился тем, что закрыл доступ в Гибралтарский пролив и блокировал испанскую эскадру в порту Кадиса. - Кадис (древн. Гадес) - укрепленный город и порт в Испании, на побережье Кадисского залива Атлантического океана; важный центр атлантического судоходства, база испанского флота; располагается на оконечности острова, в настоящее время слившегося с материком.



… он направился к порту Сен-Пьер… - Вероятно, имеется в виду небольшой город Сен-Пьер-сюр-Мер на западном побережье Лионского залива.



… между Корсиканским мысом и Италией. - Корсиканский мыс - северная оконечность острова Корсика.


        Понцианские острова - группа мелких островов, расположенных в Тирренском море, в
100 км к западу от Неаполя (Понца, Пальмарола, Дзанноне).



… он послал к нам своего доверенного офицера и даже больше - своего друга капитана Трубриджа… - Трубридж, Эдвард Томас (1758-1807) - потомственный моряк, адмирал английского флота; пользовался полным доверием и неизменным уважением Нельсона, а в период Неаполитанской кампании был его заместителем; отряд английских кораблей (часть эскадры Нельсона) под командованием Трубриджа блокировал в 1799 г. с моря Неаполь и захватил ряд островов, подчиненных республиканской власти. Вначале позиция, занятая им по отношению к республиканцам, мало отличалась от позиции Нельсона, но знакомство с реальной обстановкой в королевстве, которое он назвал
«гнездом всяческого позора», заставило его изменить свое поведение и отказаться от роли беспощадного карателя, которую он на протяжении определенного времени выполнял; этому способствовало также пришедшее понимание того, что участие английских моряков в деяниях неаполитанских контрреволюционеров наносит удар престижу его страны. Появление в Средиземном море французского флота содействовало исполнению желания Трубриджа оставить неаполитанские берега - он был отозван Нельсоном, а его полномочия перешли к капитану Футу.



… он узнал, что Бонапарт по пути захватил Мальту… - Мальта была захвачена отнюдь не по пути - это входило в стратегические планы Бонапарта, желавшего иметь промежуточный укрепленный пункт между Францией и Египтом. Для этого он заранее вошел в сношения с рыцарями-французами. Французский флот подошел к острову 9 июня
1798 г. На следующий день, после отказа впустить его корабли в гавань, Бонапарт высадил десант. 12 июня Мальта сдалась; по договору о капитуляции орден передал свои владения Французской республике; на острове был оставлен французский гарнизон.


        Мессинский маяк - имеется в виду маяк на крайней северо-восточной оконечности Сицилии, в Мессинском проливе, близ рыбацкой деревни Торре дель Фаро.



… здесь все еще находится этот посол-цареубийца Гарa… - Гарa, Жозеф Доминик (1749-1833) - французский политический деятель и литератор, депутат Генеральных штатов в 1789 г. (к этому же времени относится начало его журналистской деятельности); депутат Учредительного собрания и Конвента, постоянно лавировавший между жирондистами и якобинцами; в 1792-1793 гг. был министром юстиции и в этом качестве должен был сообщить Людовику XVI, низложенному в 1792 г., о смертном приговоре, вынесенном тому Конвентом; в 1793 г. - министр внутренних дел; в последующие годы читал курсы лекций по философии и политике; во время Империи - граф, сенатор, член Французской академии; после изгнания Наполеона был выслан из Парижа.
        Гарa занимал пост французского посла в Неаполе в январе - мае 1798 г., то есть ко времени написания цитируемого письма (30 июня 1798 г.) он был уже отозван.



… первый министр Галло - человек легкомысленный и недалекий… - Маркиз Марцио Мастрилли Галло дель Галло (1753-1833) - неаполитанский дипломат, сначала посол в Вене, затем - первый министр; в 1797 г. представитель Неаполя на переговорах Австрии и Франции о мире в Кампоформио; во время владычества Франции (1806-1815) - министр иностранных дел; в 1820 г. был снова назначен на этот пост; возлюбленный Марии Каролины.

        К главе LXXVII

… Сирокко несколько дней удерживало его в Мессинском проливе… - Сирокко - см. примеч. к гл. LXIV.



… воспользовался сильным попутным ветром, чтобы обойти Реджо и выйти в открытое море. - Реджо (Реджо ди Калабрия) - город в Южной Италии, в Калабрии, расположенный на восточном берегу Мессинского пролива, напротив Мессины, приблизительно в 420 км к юго-востоку от Неаполя.



… адмирал Брюэс, по-видимому желая сбить с толку возможных преследователей, направился в сторону острова Кандии. - Брюэс д’Эгайе, Франсуа Поль (1753-1798) - французский вице-адмирал, командовавший эскадрой в Адриатике, а затем возглавивший Египетскую экспедицию; способствовал взятию Мальты; геройски погиб под Абукиром.
        Кандия - древнее название Крита; Брюэс отклонился от прямого пути в сторону этого острова, то есть к востоку.



… двинулся наудачу вдоль берегов Карамании и Морей… - Карамания - старинное название северо-западных районов Турции; Мореей в средние века называли греческий полуостров Пелопоннес.



… когда вошел в порт Сиракузу, он едва не обезумел. - Сиракуза (древн. Сиракузы) - портовый город на юго-востоке Сицилии.



… о местонахождении французов мне сегодня известно не больше, чем в тот день, когда я обогнул мыс Пассеро. - Мыс Пассеро - крайняя юго-восточная оконечность Сицилии.



… черпать воду из источника Аретузы - это несомненно предзнаменование победы. - Аретуза - в греческой мифологии нимфа, превращенная богиней Артемидой в источник; легендарный источник Аретузы находился на острове Ортигия вблизи Сиракуз.



… пройдя близ Морей, вошел в залив Корон… - Корон (соврем. Месиниакос) - залив на юге Пелопоннеса, между мысами Акритас и Тенарон.



… ужасный бой на Ниле, продолжавшийся два дня. - Имеется в виду морская битва при Абукире (см. примеч. к гл. LXXIX).



… Он тотчас велел позвать капеллана… - Капеллан - здесь: священник на военном корабле.



… от короля и королевы Англии - звание пэра… - Пэры - представители высшей аристократии в феодальном государстве, составляющие особую корпорацию и пользующиеся известными правами и привилегиями. Пэры в Англии - часть титулованной аристократии, входящая вместе с англиканскими епископами в верхнюю палату парламента - палату лордов, пользовавшуюся в XVIII-XIX вв. огромным политическим влиянием в стране.



… от палаты общин… титул барона Нильского и Бёрнем-Торпского… - Палата общин - низшая, выборная палата английского парламента.



… от ирландского парламента… - Ирландия, первая английская колония, тем не менее с кон. XIII в. имела свой парламент, в котором, правда, преобладающим влиянием пользовались английские лорды, владевшие ирландскими землями. Но после подавления освободительного восстания 1798 г. страна была лишена всякой автономии, а ирландские парламентарии с 1 января 1801 г. включены в состав палаты общин.



… от Вест-Индской компании… - Вероятно, здесь опечатка в оригинале и имеется в виду Ост-Индская компания (см. примеч. к гл. XXVI): именно она упоминается в этом же контексте в романе «Сан Феличе».



… от Турецкой компании… - Турецкая (или Левантийская) компания - одна из богатейших купеческих корпораций, основанная в 1579 г.; члены ее вели торговлю с Востоком.



… от турецкого султана - бриллиантовая пряжка с челмиком… - Имеется в виду Селим III (см. примеч. к прологу).



… от матери султана, султанши Валиды, - табакерка, усыпанная бриллиантами… - В Турции «валида» - почтительное обращение к матери султана; Дюма ошибочно принял его за имя собственное.



… от российского императора Павла… - См. примеч. к прологу.



… от сардинского короля… - Имеется в виду Карл Эммануил (см. примеч. к гл. LXXIV).



… от правительства острова Закинфа… - Закинф (Занте) - греческий остров в Ионическом море из группы Ионических; с кон. XV в. принадлежал Венеции, а по договору 1797 г. был передан Французской республике; в конце октября 1798 г. был освобожден русской эскадрой адмирала Ф. Ф. Ушакова (1745-1817), посланной в
1798-1800 гг. из Черного моря в Средиземное для помощи там морским и сухопутным силам государств-участников второй антифранцузской коалиции.



… от города Палермо… - Палермо - см. примеч. к гл. XXXVI.



… дар, доставивший Нельсону наибольшую радость, преподнес ему его друг… Бенджамин Хэллоуэлл… - Хэллоуэлл-Керью, сэр Бенджамин (1760-1834) - английский военный моряк, участник войн с Французской республикой и подавления Партенопейской республики, адмирал (1830).


        Грот-мачта - вторая от носа и последующие, кроме кормовой, мачты на многомачтовом парусном судне.



… долгое время хранился на его полубаке. - Полубак - частично утопленная в корпус судна надстройка в его носовой оконечности; используется для размещения служебных помещений.

        К главе LXXVIII

… корабль Нельсона был в виду Стромболи. - Стромболи (древн. Стронгила) - действующий вулкан высотой 926 м на одноименном острове из группы Липарских к северо-западу от Сицилии; на Стронгиле, по преданию, обитал античный бог ветров Эол.


        Мыс Кампанелла - оконечность полуострова Сорренто, ограничивающего Неаполитанский залив с восточной стороны.



… точно такая же галера некогда везла Клеопатру на ее первую встречу с Антонием. - Согласно Плутарху, на эту встречу Клеопатра (см. примеч. к гл. XLVI) плыла «на ладье с вызолоченной кормою, пурпурными парусами и посеребренными веслами, которые двигались под напев флейты, стройно сочетавшийся со свистом свирелей и бряцанием кифар» («Антоний», 26).


        Бриз - ветер на побережье со сменой направления: днем он дует с моря на сушу (морской бриз), а ночью с суши на море (береговой бриз).


        Гафель - наклонный рей (брус, прикрепленный к мачте судна); служит для подъема флага и сигналов; на парусных судах к нему крепят верхнюю кромку косого паруса.

        К главе LXXIX

… выражали свое почтение герою Абукира… - Морское сражение 1-2 августа 1798 г. под Абукиром (в 20 км от Александрии) привело к разгрому французской эскадры адмирала Брюэса, имевшей 13 линейных кораблей и 4 фрегата, эскадрой Нельсона, состоявшей из
14 линейных кораблей; Нельсон разделил эскадру надвое и атаковал французов со стороны берега и с моря. В результате у французов осталось только 4 корабля, а сам Брюэс погиб.



… эту шпагу Людовик XIV преподнес Филиппу V, когда тот отправлялся в Испанию, а Филипп V в свою очередь вручил ее сыну, когда тот уезжал в Неаполь. - См. примеч к гл. LX.



… ему жаловался титул герцога Бронте. - В данном случае Дюма несколько смещает события: патент Нельсону на герцогский титул датирован 13 августа 1800 г.
        Бронте - город в северо-восточной части Сицилии.



… поскольку Бронт - имя одного из трех циклопов, ковавших молнии, она, по сути, нарекала его герцогом Грома Небесного. - В древнегреческой мифологии упоминаются две разновидности циклопов: дикие великаны-пастухи и, как здесь, - три сына Урана-Неба и Геи-Земли, одноглазые великаны, искусные кузнецы, помощники Вулкана-Гефеста; циклопы выковали Юпитеру-Зевсу его оружие - молнии.
        Имя одного из циклопов Бронт - по-древнегречески «гром». Дюма указывает здесь на его сходство с названием города, имя которого входило в герцогский титул Нельсона (см. примеч. выше).



… он намерен учредить воинский орден Святого Фердинанда «За заслуги»… - См. примеч. к прологу.



… древние никогда не начинали сражения, не испросив прежде совета у авгуров. - Авгур - особые жрецы для гаданий в Древнем Риме; основных видов гаданий было два: ауспиции - гадания по птицам, по их полету, крику, по тому, как они едят корм, и т. п.; гаруспиции - гадания по внутренностям жертвенных животных.



… наш путь лежал через пролив у Искьи… - Искья (древн. Энария) - небольшой остров в Тирренском море, в 25 км к юго-западу от Неаполя. Здесь имеется в виду пролив между островами Искья и Прочида (см. примеч. к гл. XLIV).



… обед, достойный Апиция… - Апиций Марк Гавий (кон. I в. до н. э. - нач. I в. н. э.) - известный римский чревоугодник; большую часть своего огромного состояния растратил, устраивая поражавшие воображение современников роскошные пиры; узнав, что у него осталось «всего» два миллиона сестерциев, и опасаясь голодной смерти, покончил с собой.



… оркестр по знаку Чимарозы заиграл «God save the King», великолепную песнь, некогда, как известно, созданную Люлли по заказу Людовика XIV в честь Якова II, изгнанника, жившего в Сен-Жермен-ан-Ле. - Чимароза - см. примеч. к гл. XXXV.

«God save the King!» («Боже, храни короля!») - национальный гимн Великобритании; слова и музыка его анонимны и восходят к нескольким политическим песням и гимнам XVII в.; в 1740 г. был аранжирован и исполнен в честь дня рождения короля Георга II (1683-1760; правил с 1727 г.); с 1745 г. исполнение гимна считалось знаком лояльности к королевской власти. В разное время и разными исследователями авторами музыки гимна назывались композиторы Джон Булль (1563-1628), Джон Кэри (ум. в
1743 г.) и Георг Фридрих Гендель (1685-1759).
        Люлли, Жан Батист (1632-1687) - французский композитор, по национальности итальянец; основоположник французской оперной школы; на протяжении многих лет был капельмейстером французских придворных оркестров.
        Яков II (см. примеч. к прологу) провел последние годы жизни во Франции, в замке Сен-Жермен (в городе Сен-Жермен-ан-Ле у западных окраин Парижа), предоставленном ему Людовиком XIV. Этот замок-крепость известен с XII в., в XIV в. перестроен в загородный дворец; до сер. XVII в. был одной из резиденций французских королей.



… что-то вроде возвращения в Афины победоносного Мильтиада или Фемистокла. - Мильтиад (ок. 550-489 до н. э.) - афинский гражданин, беглый правитель подвластного персам Херсонеса Фракийского (ныне - Галлипольский полуостров), под командованием которого афинское войско в ходе греко-персидских войск (500-449 до н. э., с перерывами) нанесло поражение персам в битве при Марафоне в сентябре
490 г. до н. э.
        Фемистокл (ок. 525 - ок. 460 до н. э.) - афинский государственный деятель и полководец эпохи греко-персидских войн; сторонник создания мощного афинского флота, способного обеспечить победу над персами и гегемонию Афин в Греции; фактически руководил морской битвой 28 (или 27) сентября 480 г. до н. э. близ греческого острова Саламин, в которой было сломлено морское могущество Персии.



… те римские триумфаторы, что в разгаре торжественной церемонии слышали голос раба, кричавшего им, что они смертны… - В Древнем Риме существовал особый обычай триумфа. Победоносный полководец, которому этот обряд присуждался в качестве высокой награды сенатом, должен был в составе процессии войска, несущего трофеи и ведущего множество пленников, проехать в особой пурпурной тоге по улицам Рима на колеснице. Считалось, что в этот момент он отождествлялся с Юпитером. Однако, согласно верованиям древних, боги не могут допустить, чтобы смертный сравнялся с ними (т. н. «зависть богов»), и потому будут жестоко мстить счастливцу. Дабы отвести их гнев, необходимо было унизить триумфатора, поэтому воины, шедшие сзади колесницы, осыпали своего предводителя насмешками (шедшие впереди восхваляли его), а специально приставленный раб, ехавший на той же колеснице, должен был время от времени говорить ему на ухо: «Помни - ты всего лишь человек!»



… было приказано ехать к церкви святой Клары, где кардинал-архиепископ Неаполя монсиньор Капече Дзурло должен был отслужить «Те Deum»… - Церковь святой Клары (в ит. произношении - Санта Кьяра) - один из самых старых и самых известных храмов Неаполя; его строительство осуществлялось с 1310 по 1328 гг. мастерами Карла Анжуйского в стиле французской готики; в XVIII в. был перестроен в стиле барокко; находится в центре города на одноименной улице, к северу от королевского дворца и неподалеку от улицы Толедо.
        Капече Дзурло (или Дзуроло), Джузеппе Мария (1711-1801) - архиепископ Неаполя с
1782 г., кардинал, друг королевской семьи; был заподозрен в симпатиях к Республике и после возвращения Бурбонов в Неаполь сослан в один из монастырей, где и умер.



… маркиз де Ница говорил мне, что испытывает крайнюю нужду в военных припасах, оружии, провианте… - Ница, Доминго Шавьер де Лима, маркиз (1765-1802) - португальский военный моряк; командовал подразделением португальского флота, оказывавшим содействие Нельсону в блокировании Мальты и операциях в Неаполитанском королевстве; в 1800 г. получил чин адмирала, затем был послом Португалии в Санкт-Петербурге.



… После моего ухода блокаду Мальты будет вести Болл. - Болл, Александер Джон, баронет (1757-1809) - в 1798-1800 гг. командовал блокадой Мальты; в 1797 г., будучи капитаном флагманского корабля эскадры Нельсона, спас судно от почти неминуемой гибели во время шторма, после чего стал личным другом адмирала.

        К главе LXXX

… его избрали членом Совета пятисот… - Согласно конституции 1795 г., законодательная власть во Франции принадлежала двум Палатам: Совету пятисот, обладавшему правом законодательной инициативы, и Совету старейшин, утверждавшему законы.



… Франция… проглотила обиду и вместо Гарa прислала гражданина Лакомба-Сен-Мишеля. - Лакомб-Сен-Мишель, Жан Пьер (1751-1812) - французский политический и военный деятель, королевский артиллерийский офицер, примкнувший к Революции; депутат Законодательного собрания, Конвента (где он голосовал за казнь короля) и Совета старейшин; участник республиканских и наполеоновских войн; генерал с 1793 г.; в
1798 г. был назначен послом в Неаполь, но отсутствие дипломатических способностей и крайний республиканизм заставили его покинуть этот пост.



… являющее собою сочинение триумфеминавирата, правившего Неаполитанским королевством. - «Триумфеминавират» (букв, «троица женщин и мужчин») - слово, придуманное Дюма по аналогии с понятием «триумвират» (лат. «троица мужей»); имеет иронический оттенок.



… прибытие генерала Макка прибавит правительству решимости… - Макк, Карл, барон фон Лайберих (1752-1828) - австрийский военачальник, фельдмаршал (1819); с отличием участвовал в войне первой коалиции европейских государств против Франции; в 1798 г. возглавил неаполитанскую королевскую армию; после поражения, понесенного от Шампионне, обвинил неаполитанцев в предательстве. В 1805 г. возглавляемая Макком австрийская армия была при Ульме пленена Наполеоном I. Поведение Макка на поле боя было охарактеризовано как трусость, он был приговорен к смертной казни, замененной затем трехлетним заключением в одной из австрийских крепостей; впоследствии он вернулся на военную службу.



… С этим письмом… был отправлен курьер по имени Феррари… - См. примеч. к гл. L.



… не намерен выступать до того, как прибудет Суворов с 40 000 русских, и не рассчитывает, что это произойдет ранее апреля 1799 года. - Суворов, Александр Васильевич, граф Рымникский, князь Италийский (1729-1800) - великий русский полководец и военный теоретик, генералиссимус; внес большой вклад в развитие военного искусства; в 1799 г. руководил военными действиями против Франции в Италии и Швейцарии; разбил французские войска на реках Адда и Треббия и при Нови; в Швейцарии попал в очень трудное положение, но сумел преодолеть швейцарские Альпы и вывел свои войска из окружения.

        К главе LXXXI

… часть патримония святого Петра может перепасть и ему в качестве освободителя. - Патримоний святого Петра - Папская область, где светскую государственную власть осуществляли преемники святого Петра - папы римские.



… 22 000 человек бши направлены в Сан Джермано… - Сан Джермано (с 1871 г. Кассино) - город неподалеку от побережья Тирренского моря в северной части тогдашнего Неаполитанского королевства, в 90 км к северо-западу от Неаполя.



… 16 000 - в Абруцци… - Абруцци - гористая область в средней части Италии, к северу от Неаполя.



… 8000 укрепились за стенами Гаэты… - Гаэта - сильнейшая крепость Италии, расположенная на берегу одноименного залива Тирренского моря в 60 км северо-западнее Неаполя; в феврале 1799 г. была без боя взята французами, но в августе отвоевана роялистами при поддержке флота Нельсона.



… командование всеми тремя армейскими корпусами было поручено иностранцам: Макку, генерал-аншефу; Мишеру и Дамa, дивизионным генералам… - Макк - см. примеч. к гл. LXXX.
        Генерал-аншеф - здесь: командующий армией или группой войск.
        Мишеру, Антонио Альберто (1735-1805) - неаполитанский генерал и дипломат, по происхождению француз; в 1785-1805 гг. дипломатический представитель в Венеции; участник войны против Франции в 1798-1799 гг.; после возвращения Бурбонов в Неаполь - маршал.
        Дамa д’Антиньи, Жозеф Элизабет Роже, граф де (1765-1823) - французский роялист; начинал службу младшим лейтенантом в королевской гвардии, затем служил в России под началом Потемкина; Екатерина II наградила его именной шпагой, а впоследствии присвоила ему генеральский чин; затем он перешел под знамена принца де Конде и сражался на стороне австрийцев; в 1798 г. находился на неаполитанской службе и участвовал в походе на Рим; после подавления Республики ему была поручена реорганизация неаполитанской армии.



… отправила все это в Рим под командованием Шампионне. - Шампионне, Жан Этьенн (1762-1800) - французский военачальник, сторонник Революции и Республики; начал службу рядовым солдатом в Испании; после возвращения во Францию принимал участие в заседаниях политических клубов; участник войны с первой антифранцузской коалицией европейских государств; 21 ноября 1798 г. принял командование войсками, вступившими в Рим в феврале 1798 г.; стал одним из основателей Партенопейской республики 1799 г.; затем на него было возложено главное командование в Северной Италии; в сентябре и ноябре, сражаясь с русскими и австрийцами, потерпел несколько поражений, что способствовало его добровольной отставке, после которой он вскоре умер.



… Двадцать второго ноября король пустил в ход свой печально-знаменитый манифест, подписанный князем Пиньятелли Бельмонте и адресованный кавалеру Приокка, министру пьемонтского короля Карла Эммануила II. - Пиньятелли Бельмонте - см. примеч. к гл. LXXIV.
        Приокка, Клементе Дамиано, кавалер (1749-1813) - пьемонтский государственный деятель, роялист; 7 декабря 1798 г. опубликовал манифест, направленный против завоевательной политики Директории.
        Пьемонтский король Карл Эммануил IV (см. примеч. к гл. LXXIV) был одновременно и сардинским королем под именем Карл Эммануил II.



… посетили военные лагеря в Сессе и Сан Джермано… - Сесса - город в Кампании, приблизительно в 60 км к северу от Неаполя.



… по берегу Адриатики миновал Тронто, выгнал из Асколи находившийся там малочисленный авангард французов и направился к Понте ди Фермо… - Тронто - река в Средней Италии, протекающая через области Лацио, Марке, Абруцци и Молизе; впадает в Адриатическое море.
        Асколи (точнее: Асколи Пичено) - город в области Марке, на реке Тронто; один из важнейших торговых центров Италии; основан италийским племенем пикенов в III в. до н. э.; с сер. XIII в. входил в состав папских владений.



… спустились с Апеннин через Акуилу и пошли на Риети. - Акуила - город в области Абруцци, в 120 км к северу от Гаэты.
        Риети - город в Средней Италии в области Лацио на границе с Умбрией, в 45 км к западу от Акуилы.



… переправилось через Гарильяноу Изолы, Чепрано и Сант’Агаты… - Гарильяно - река в провинции Казерта, впадает в Тирренское море восточнее крепости Гаэта.
        Изола (Изола дель Лири) - селение на левом берегу реки Лири, верхнего течения Гарильяно.
        Чепрано - город в области Лацио, на дороге к Риму, в 95 км от него; расположен ниже Изолы по течению Лири.



… двинулось прямо на Рим через Понтийские болота, Вальмонтоне и Фраскати. - Понтийские болота - см. примеч. к гл. XXXIV.
        Вальмонтоне - город в области Лацио, на пути из Неаполя в столицу Италии, в 40 км к юго-востоку от Рима.
        Фраскати - городок в 15 км к юго-востоку от Рима.



… должен был отослать три тысячи человек для укрепления гарнизона Корфу. - Корфу - крепость на одноименном острове из группы Ионических (соврем. Керкира в Греции); до 1797 г. принадлежала Венеции, в 1797 г. захвачена Францией и стала одной из ее главных баз в Восточном Средиземноморье; в ноябре 1798 г. была заблокирована русской эскадрой адмирала Ф. Ф. Ушакова и в марте 1799 г. сдалась после ожесточенного штурма.


        Дворец Фарнезе - одно из самых красивых зданий в Риме; начал строиться в первой пол. XVI в. по заказу папы Павла III (в миру - Алессандро Фарнезе; 1468-1549; папа с 1534 г.) архитектором Антонио да Сангалло Младшим (1483-1546) под руководством Микеланджело Буонарроти (1475-1564); возводился из камня, добытого из древних римских зданий; известен своими стенными и потолочными росписями и размещенной в нем коллекцией античных скульптур; находится на пьяцца Фарнезе на левом берегу Тибра, напротив дворца Корсини.



… отряд в восемь-десять тысяч человек под началом генерала Назелли должен был отправиться в Ливорно морским путем. - Назелли, Диего, князь ди Арагона (1754-1832) - неаполитанский генерал; происходил из знатной сицилийской фамилии; командовал корпусом, направленным в конце 1798 г. в Ливорно. Фердинанд IV и Мария Каролина считали чрезвычайно важным присутствие неаполитанских войск в Тоскане для того, чтобы помешать великому герцогу Фердинанду III (см. примеч. к гл. XXXVII) уклониться от участия в войне. Назелли не сумел выполнить возложенную на него миссию: столкнувшись с французскими войсками, он потерпел поражение и вынужден был отступить; в 1799 г. был обвинен как якобинец, арестован и отправлен по приказу Руффо в Мессину.


        Куттер (или тендер) - небольшое одномачтовое военное судно.



… Чивитавеккья взята… - См. примеч. к гл. XXXI.



… Шампионне во главе 13 000 человек ждет неаполитанцев, заняв превосходную позицию в Чивита Кастеллано. - Чивита Кастеллана - город со старинным замком-крепостью, в
50 км к северу от Рима.



… обогнув городскую стену, достигли ворот Сан Джованни. - Ворота Сан Джованни (точнее: Сан Джованни ди Латерано) - находились в юго-восточной части городской стены Рима на Новой Аппиевой дороге; первоначально назывались Ослиными воротами; нынешнее наименование получили от храма Сан Джованни ди Латерано (святого Иоанна Латеранского), а храм, в свою очередь, обрел название по Латеранскому дворцу, некогда принадлежавшему старинному роду Плавтов Латеранов и подаренному императором Константином I (см. примеч. к гл. LVII) римскому епископу.



… около одиннадцати вечера прибыл в Альбано. - Альбано - город на Аппиевой дороге (см. примеч. к гл. XXXIV), в 25 км к юго-востоку от Рима, на холме близ Альбанского озера; летняя резиденция римских пап.

        К главе LXXXII

… Вы Партенопа, но я-то не Улисс. - Партенопа - одна из сирен (см. примеч. к гл. XI); после отъезда Одиссея (Улисса) она не вынесла мучений неразделенной любви и покончила с собой, бросившись в море; близ ее могилы вырос город Партенопея, на месте которой стоит Неаполь.

        К главе LXXXIII

… отправлю к Вам командора Кемпбелла… - Командор - начальник отряда судов, не имеющий адмиральского чина.


        Болл - см. примеч к гл. LXXIX.



… прикажите Фоли крейсировать мористее Мессинского маяка… - То есть более удаленно от берегов в сторону открытого моря.
        Фоли, сэр Томас (1757-1833) - участвовал вместе с Нельсоном в Египетской экспедиции и, под командованием Паркера и Нельсона, в осаде с моря Копенгагена (1801); адмирал (1812).



… здесь со мной «Алкмена» и португальцы. - Португалия, с нач. XVIII в. находившаяся под протекторатом Англии, занимала по отношению к Французской революции враждебную позицию и участвовала в антифранцузских коалициях.


        Спенсер, Джордж Джон, виконт Альторп (1758-1834) - английский государственный деятель; с 1794 г. первый лорд Адмиралтейства (морской министр); страстный библиофил, собравший богатейшую книжную коллекцию.

        К главе LXXXIV
        Терра ди Лаворо - плодородная равнина в Кампании, орошаемая рекой Вольтурно; простирается от границы с областью Лацио на северо-западе до холмов у окраин Неаполя на юго-востоке.



… заперлись по домам, боясь навлечь на себя ярость толпы, для чего хватало одного вида панталон или прически «под Тита». - Речь идет о моде времен Великой французской революции, заменившей короткие штаны «кюлоты» длинными панталонами.
        О прическе «под Тита» см. примеч. к гл. XL.


        Площадь Кастелло - см. примеч. к гл. LXIV.


        Площадь Тринита (Тринита Маджоре) - расположена в центре Неаполя, восточнее улицы Толедо; неоднократно меняла свое название; в настоящее время называется Джезу Нуово.


        Площадь Пинье (соврем, площадь Кавура) - находится в северной части Неаполя у королевского Бурбонского музея; примыкает к улице Толедо.


        Меркателло - см. примеч. к гл. XLVII.


        Старый рынок - см. примеч. к гл. LXIII.



… Чуди, старый полковник-швейцарец, командующий гарнизоном в Гаэте… - Чуди, Фридлин Жозеф (1741-1803) - генерал неаполитанской службы, на которой состоял с
1772 г., один из командиров наемной швейцарской гвардии; с 1798 г. был комендантом крепости Гаэта (см. примеч. к гл. LXXXI); капитулировал перед французами.



… Чивителла дель Тронто, цитадель, расположенную на вершине неприступной горы, оборонял какой-то испанец… - Чивителла дель Тронто - одна из самых сильных крепостей Неаполитанского королевства; находилась в одноименном селении в Абруццских горах к северу от столицы; в 1806 г. была разрушена французами.



… Комендант форта Пескара даже не стал ждать начала осады… - Пескара - портовый город и сильная крепость у места впадения одноименной реки в Адриатическое море.



… Они наводнили город Терамо, отбитый ими у французов. - Терамо - город в области Абруцци, на реке Тордино, в 25 км к западу от побережья Адриатического моря.



… Капуа держалась твердо, и Макдональд потерпел неудачу, осаждая ее стены. - Капуа - см. примеч. к гл. LXV.
        Макдональд, Жак Этьенн Жозеф Александр (1765-1840) - французский военачальник; родился в семье шотландского эмигранта; в 1784 г. вступил во французскую королевскую армию; после начала Великой французской революции перешел на ее сторону и сделал блестящую военную карьеру: в 1796 г. уже командовал дивизией и одержал ряд побед над австрийскими и прусскими войсками; в 1798 г. занял Рим и был назначен военным губернатором города и всей Папской области; в следующем году в сражении на реке Треббия (правый приток реки По, Северная Италия) потерпел поражение от союзных войск, возглавляемых А. В. Суворовым. В последующие годы занимал ряд командных постов во французской армии, пока в 1804 г. не был уволен за связь с осужденным генералом Моро (см. примеч. к гл. LXXIV); через пять лет вернулся на военную службу и принимал участие в войнах Наполеона, получив от него чин маршала Франции и титул герцога Тарентского; после отречения императора перешел на службу к Бурбонам и остался верен им во время «Ста дней».



… Дюгем подошел к этой же самой Капуа с двумя еще кровоточащими ранами… - Дюгем, Филипп Гийом (1766-1815) - начинал военную карьеру в 1791 г. капитаном волонтёров, но благодаря чрезвычайной храбрости быстро стал дивизионным генералом; участник войн Республики и Наполеона, от которого получил титул графа; в 1799 г. принимал участие в Неаполитанской военной кампании; геройски погиб при Ватерлоо.



… генералу Морису Матьё пуля пробила руку, полковник д’Арно попал в плен, генерал Буарегар бш убит… - Матьё Морис - Давид Морис Жозеф Матьё де ла Редорт (1768-1833), французский генерал (1798), участник войн Республики и Империи; в
1798 г. принимал участие в военных действиях против войск Неаполя.
        Д’Арно, Жозеф (даты рождения и смерти не установлены) - командир батальона гвардии, участвовавший почти во всех наполеоновских кампаниях и получивший множество ран на поле боя; прославился необычайной храбростью.
        Буарегар, Мари Анн Франсуа Баррюа де (1767-1799) - французский генерал и военный инженер, изобретатель прототипа понтонных мостов, автор известных военных мемуаров.



… оставил Терра ди Лаворо, произнося никому в то время еще не знакомые имена Фра Дъяволо и Маммоне… - Фра Дьяволо (настоящее имя - Микеле Пецца; 1771-1806) - сын крестьянина, занимавшегося, как и все его родственники, извозом и ремонтом экипажей, а возможно, и контрабандой. Наследственным ремеслом смолоду владел и Микеле, но ему пришлось стать солдатом. Тюремное заключение, грозившее ему за совершенное в деревенской драке двойное убийство, было заменено тридцатилетней службой в армии. В декабре 1798 г. он оказался в Итри, откуда был родом, и возглавил отряд вступивших в борьбу с французами крестьян, которые высоко ценили его военный опыт и отвагу; после выдворения Бурбонов продолжал жестокую партизанскую войну против французов и послушного им населения, пока не был схвачен и повешен в 1806 г. Прозвище «Фра Дьяволо» Пецца получил от романистов - современникам оно не было известно. Ему посвящена комическая опера Обера «Фра Дьяволо» (либретто Скриба), впервые поставленная в 1830 г.
        Маммоне, Гаэтано (ум. в 1802 г.) - мельник из города Сора, возглавивший восстание жителей города и его окрестностей против республиканского правительства и получивший от короля чин генерала; отличался неукротимым нравом и патологической жестокостью. Осенью 1799 г., несмотря на заслуги перед Бурбонами, Маммоне, его братья и соратники, участвовавшие в кражах и грабежах, были арестованы. После побега из тюрьмы на острове Искья Маммоне был снова арестован в сентябре 1801 г. и обвинен в заговоре против короля; находясь в тюрьме, отказывался от пищи, чтобы избежать позорной смерти на виселице; умер в нач. 1802 г. (вероятно, от голода).



… на углу улицы Пильеро, в конце набережной, напротив Мола. - Улица Пильеро - см. примеч. к гл. XXXIV.
        Мол - см. примеч. к гл. L.



… дал им четыре карлино. - См. примеч. к гл. XXXI.



… матросы потребовали пиастр. - Дюма в романе «Сан Феличе» оценивает пиастр (см. примеч. к гл. XXXI) того времени в двенадцать карлино и восемь фанов.



… Громадная толпа собралась на Дворцовой площади… - Дворцовая площадь (соврем, площадь Плебисцита) - находится в исторической части Неаполя у западного фасада королевского дворца; свое нынешнее название получила в честь плебисцита 21 октября
1860 г., предшествовавшего вхождению Неаполитанского королевства в единую Италию; основой ее послужила территория военного лагеря короля Карла I Анжуйского, в период правления Анжуйской династии застроенная монастырями и церквами; при испанском владычестве здесь был сооружен дворец вице-королей, а от него проложена новая прекрасная магистраль в историческую часть города - улица Толедо; в XVIII в. на этой площади был построен королевский дворец.



… король Фердинанд был недалек от того, чтобы согласиться с мнением Карла IX, который, увидев мертвого адмирала, воскликнул: «Труп врага всегда хорошо пахнет!» - Имеется в виду вождь французских гугенотов Гаспар де Шатийон, адмирал Колиньи (1519-1572), раненный 22 августа 1572 г. и убитый через два дня после этого во время Варфоломеевской ночи (см. примеч. к гл. LVII).

        К главе LXXXV

… Быть у площади Витториа… - Площадь Витгориа («Победы») расположена в начале набережной Кьяйа, у берега моря.



… катера с каронадами пришвартовать к борту «Авангарда», который под командованием капитана Харди точно в половине девятого выйдет в море на полпути от Молосильо. - Каронада - тип гладкоствольного артиллерийского морского орудия, производимого с последней трети XVIII в. на заводе Каррон в Шотландии; имели короткий ствол, малую зарядную камеру и, следовательно, низкую скорость полета ядра; были чрезвычайно эффективны в морском ближнем бою против деревянных корпусов кораблей.
        Харди, Томас Мастерман (1769-1857) - баронет (1806), лорд (1830); личный друг Нельсона; командовал двумя флагманскими кораблями под его началом: «Авангардом» (с августа 1798 г.) и «Викторией», принимавшей участие в бою под Трафальгаром; с
1837 г. - вице-адмирал.
        Молосильо - сад у южного фасада королевского дворца, выходящий на берег залива; заложен при Анжуйской династии около 1302 г.



… этот ход был шириною в туаз… - Туаз - старинная единица длины во Франции, равная
1,949 м.



… сыграла роль если не Христофора Колумба, то Васко да Гамы. - Христофор Колумб (1451-1506) первым проложил путь к побережью Северной Америки, а Васко да Гама (ок. 1469-1524) впервые добрался по морю из Европы в Южную Азию.



… Распоряжался перемещением всех этих ценностей граф Турн… - Джузеппе Турн, граф Вальвасино - немец на неаполитанской службе, морской офицер, командир фрегата
«Минерва»; участвовал в суде над адмиралом Караччоло и отдал приказ о его казни.



… Князь Пиньятелли был назначен главным наместником королевства. - Пиньятелли - см. примеч. к гл. XLVII.



… услышал шум, доносившийся со стороны спуска Джиганте… - См. там же.



… У одного матроса нашлись анчоусы… - Анчоус (хамса) - мелкая морская рыба отряда сельдеобразных; важный объект промысла.



… наследный принц с супругой и маленькой, недавно родившейся принцессой, юный принц Леопольде, принц Альберто, Мария Кристина, Мария Амелия и Мария Антония. - Эта маленькая принцесса - Мария Каролина (1798-1870), старшая дочь принца Франческо, в будущем (с 1816 г.) жена герцога Беррийского, племянника французского короля Людовика XVIII (см. примеч. к гл. LIV); широкую известность получила ее попытка в 1832 г. поднять во Франции восстание в пользу своего сына, наследника Бурбонов, свергнутых Июльской революцией 1830 г.; после ареста и огласки факта ее второго, тайного брака и рождения в нем ребенка отошла от политической деятельности.
        О младших сыновьях королевской четы см. примеч. к гл. XXXVI, об их дочерях - примеч. к гл. XXXVII.



… Симонетти освобождает пост министра финансов в пользу банкира Дзурло. - Симонетти - см. примеч. к гл. LV. Дзурло, Джузеппе (1759-1828) - неаполитанский государственный и судебный деятель; перед революцией - управляющий финансами, после реставрации Бурбонов - министр финансов; министр внутренних дел (1803-1813 и
1820); дважды избирался президентом Академии наук.

        К главе LXXXVI

… ветер обломал три брам-стеньги и утлегарь бушприта. - Брам-стеньга - третье снизу колено составной мачты парусного судна (первое снизу колено - мачта, второе - стеньга).
        Бушприт - горизонтальный или наклонный брус, выставленный вперед с носа парусного судна; служит для вынесения вперед носовых парусов.
        Утлегарь - продолжение бушприта; к нему крепятся передние паруса (кливера).



… взывал ко всем святым, особенно к Святому Франциску Паоланскому… - Франциск Паоланский (1416-1507) - основатель католического монашеского ордена миноритов, ответвления ордена францисканцев; уроженец приморского города Паола в Калабрии; уже в годы ранней молодости удалился от мира и начал вести отшельническую жизнь, которая послужила примером для его многочисленных учеников и последователей; пользовался доверием и уважением папы Сикста IV (1414-1484; папа с 1471 г.), был его советником; в 1483 г. переселился во Францию и оказывал большое влияние на политику Людовика XI (1423-1483; король с 1461 г.) и Карла VIII (1470-1498; король с 1483 г.); по приказу последнего для ордена миноритов был построен большой монастырь в Туре (Северо-Западная Франция, провинция Тюрень); канонизирован в
1519 г.; считается защитником и покровителем всех находящихся в море.



… обещал святому, если будет им спасен, воздвигнуть в его честь церковь, не уступающую своим великолепием храму святого Петра в Риме. - Церковь святого Франциска Паоланского была построена против королевского дворца на юго-западной стороне Дворцовой площади в 1817-1846 гг.



… Опершись на судовой леер… - Леер - туго натянутая веревка или стальной трос, закрепленный с обеих сторон; применяется для крепления к нему косых парусов и как приспособление, предохраняющее от падения людей за борт и т. д.



… двигались со спущенными парусами, оставив только два зарифленных паруса и кливер… - «Зарифить» парус означает уменьшить его площадь с помощью завязок, расположенных на парусах рядами (у марселей - четыре ряда, у нижних парусов - два).
        Кливер - косой треугольный парус, который ставится впереди фок-мачты.



… своими развернутыми марселями, казалось, бросала вызов буре… - Марсель - второй снизу парус трапециевидной формы на судах с прямым парусным вооружением.



… протянула руку и с выражением, которое больше пристало бы Медее, чем Ниобе, прибавила… - Медея - в греческой мифологии волшебница, дочь царя Колхиды; помогла герою Ясону добыть золотое руно и родила ему двоих сыновей; когда Ясон задумал жениться на другой, подослала той волшебную одежду (надев ее, соперница сгорела заживо) и убила собственных детей от Ясона, чтобы отомстить ему за неверность.
        Ниоба - в греческой мифологии дочь легендарного царя Тантала, гордившаяся своими сыновьями и дочерьми и собственной плодовитостью; она смеялась над богиней Лето, родившей только двух детей - Аполлона и Артемиду. В отмщение за оскорбление, нанесенное матери, Аполлон и Артемида поразили семь ее дочерей и семь ее сыновей стрелами, отчего несчастная окаменела от горя и была превращена Зевсом в скалу.


        Марина (соврем. Форо Умберто I и Форо Италико) - набережная в Палермо, на косе, уходящей в море; популярное место прогулок, откуда открывается живописный вид на окрестности.



… пересекла весь Палермо, поделенный на четыре части двумя главными улицами - виа Толедо и виа Макуэда… - Виа Толедо (соврем, улица Виктора Эммануила) - центральная улица Палермо; ведет от порта в юго-западном направлении; на ней стоит кафедральный собор. Виа Макуэда перпендикулярна виа Толедо.



… прибыли в королевский дворец, старинный дворец Рожера. - Имеется в виду дворец графов и королей Сицилии, который начал строиться во второй пол. XI в. и постепенно перестраивался. В числе его строителей были Рожер I (1031-1101), граф Сицилийский с 1061 г., и его сын Рожер II (ок. 1095-1154), король Сицилии с
1130 г., объединивший норманнские владения в Южной Италии и Сицилии в единое централизованное государство.



… богата ли Фикудза дичью? - Имеется в виду лес Фикудза, в гористой местности, в
30 км к югу от Палермо.



… кто достоин чести сегодня вечером стать его партнерами в реверси? - Реверси - карточная игра, в которой выигрывает тот, у кого меньше взяток.



… неутомимого партнера в бостоне… - Бостон - карточная игра; в нее играют вчетвером, используя 52 карты.



… Король терпеть не мог дворянство мантии… - То есть высшее чиновничество, служилое дворянство (в отличие от военного и духовного - т. н. дворянства шпаги и дворянства сутаны).



… у нас составилась партия в тридцать и сорок. - «Тридцать и сорок» - азартная карточная игра, популярная в XVIII-XIX вв.



… Герцог де С. являл собою нечто вроде Казановы… - Казанова, Джованни Джакомо (1725-1798) - итальянский писатель, человек авантюрного склада и разносторонних интересов, выпустивший при жизни несколько романов и естественно-научных сочинений; его «Мемуары», вышедшие посмертно, принесли ему всемирную известность.



… как банкомет составлял талию… - Талия - здесь: круг карточной игры до окончания колоды или до срыва банка (то есть определенной суммы, поставленной для одной партии).

        К главе LXXXVII

… 22 января было объявлено об учреждении Партенопейской республики… - Партенопейская республика (январь-июнь 1799 г.) - была провозглашена неаполитанскими республиканцами на континентальной части Королевства обеих Сицилий при поддержке французских войск; подавлена монархической контрреволюцией.



… Сойдя с корабля на Сицилии, он заперся в келье монастыря Ганча… - Имеется в виду монастырь Ганча, расположенный в прибрежной восточной части Палермо; известен богато украшенными церквами XV-XVI вв.



… маркиз дон Франческо Такконе, главный казначей Неаполитанского королевства… - Такконе, Франческо, маркиз - королевский казначей; незадолго до начала похода кардинала Руффо получил предписание всемерно содействовать осуществлению его плана, снабжая армию денежными средствами, оружием и амуницией, но необходимые поставки так и не были осуществлены.



… высадился у побережья Катоны. - Катона - селение на восточном берегу Мессинского пролива, напротив Мессины.



… надпись, полтора тысячелетия назад запечатленная на лабаруме Константина… - Лабарум - знамя византийского императора Константина I (см. примеч. к гл. LVII) с монограммой Христа и девизом: «In hoc signo vinces!» (лат.) - «Сим победиши!»
        Во время борьбы за императорскую корону со своими соперниками (306-312) Константин не был еще христианином, но покровительствовал новой вере и пользовался поддержкой христиан. Накануне решающей битвы под Римом Константин и его войско, по преданию, видели в небе крест из звезд и надпись «Сим победиши». Той же ночью Константину явился Господь и повелел сделать знамя с крестом и украсить крестом шлемы солдат. Лабарум представлял собой шест, на верхнем конце которого в кругу находился шестиконечный крест. Ниже креста была поперечная планка со штандартом, на котором был начертан указанный девиз. После победы Константин уверовал в Христа и в 313 г. издал т. н. Миланский эдикт о веротерпимости, уравнивавший в правах христианство с другими культами.



… принося аромат апельсиновых деревьев Багерии. - Багерия - селение в 10 км к востоку от Палермо.



… последние лучи солнца окрашивали в розовый цвет вершину горы Пеллегрино… - Пеллегрино - гора к северу от Палермо (606 м).



… судно больше похоже на лавку торговца сладостями, чем на корабль голубой эскадры! - С XVII по XIX в. на время войны флот государства условно делился на три части: голубую, белую и красную; на голубую эскадру возлагалось выполнение первостепенных боевых задач.



… кардинал захватил Монтелеоне, а потом взял Катандзаро и Кротоне, которые войска санфедистов разграбили и сожгли. - Катандзаро - город в Калабрии, недалеко от побережья залива Скуиллаче в Ионическом море.
        Кротоне - город и порт на Ионическом море, на восточном побережье Калабрии; стоит на месте греческой колонии Кротон, которая была основана в VIII в. до н. э. и служила крупным торговым и культурным центром.
        Создавая «Христианское королевское войско», кардинал Руффо провозгласил лозунг
«Вера и король» и призвал вступить в него всех защитников Святой веры (ит. Santa fede) - поэтому его сторонников стали называть санфедистами.



… Французское войско… было разбито под Маньяно, отступило с берегов Минчо… - Маньяно - деревня в Северной Италии, недалеко от Вероны; французские войска были разбиты здесь австрийцами 5 апреля 1799 г.
        Минчо - река в Северной Италии, приток По.



… Суворов, назначенный верховным главнокомандующим австро-русской армии, вошел в Верону и завладел Брешией. - Суворов прибыл в Вену 15 марта 1799 г., патент на чин австрийского фельдмаршала получил 23 марта, к союзным русско-австрийским войскам в Верону (см. примеч. к гл. LXXIV) прибыл 3 апреля, поход начал 8 апреля.
        Крепость Брешия (см. примеч. к гл. LXXIV) была взята 10 апреля 1799 г.



… она появилась в виду Порту и направилась в сторону Гибралтарского пролива… - Порту (Опорто) - крупный португальский город и порт в устье реки Дору при ее впадении в Атлантический океан, административный центр одноименного округа; основанный римлянами ок. 138 г. до н. э. (Портус-Кале), он дал свое имя Португалии и оставался ее столицей до 1174 г.; находился в руках французов в 1808-1809 гг.



… нанести удар по Минорке или Сицилии. - Минорка - один из Балеарских островов в западной части Средиземного моря.



… он меня покинул, страдая сильнее, чем Антоний (с кем я часто, шутя, сравнивала его), когда он оставлял Клеопатру, чтобы жениться на Октавии. - Клеопатра (см. примеч. к гл. XLVI) с 41 г. до н. э. была союзницей и любовницей Антония. Она поддерживала Антония в его борьбе с Октавианом Августом после гибели Цезаря. Поскольку ради удержания верховной власти в Риме Антонию и Окгавиану потребовался прочный союз, сестра Августа Октавия (ок. 70-11 до н. э.) вышла замуж (в 40 г. до н. э.) за Марка Антония. Таким образом, Антоний был вынужден оставить Клеопатру; однако в 32 г. до н. э. Антоний развелся с Октавией и женился на Клеопатре.



… Со стороны Марсалы появилась флотилия… - Марсала - портовый город на западном побережье Сицилии.



… за ним следовал «Левиафан» под флагом вице-адмирала Дакуорта… - Дакуорт, Джон Томас (1748-1817) - за военную кампанию 1794-1799 гг. удостоился чина контр-адмирала и кавалера ордена Бани; впоследствии был губернатором Новой Земли, а затем Плимута.



… они доставили ему сообщение от лорда Кейта… - Джордж Эльфинстон, лорд Кейт (1746-1823) - английский адмирал, несколько раз успешно проводивший осаду островов и портов, занятых французскими войсками.



… взяв курс на Мареттимо… - См. примеч. к гл. LXX.



… последнее слово, сказанное ею, было то же, что произнес перед смертью Карл I… - О Карле I см. примеч. к гл. LIII.



… сэра Аллана Гарднера, крейсировавшего в Средиземном море… - Гарднер Аллан, барон Юттексетерский (1742-1809) - с 1789 г. контр-адмирал и член парламента, а с
1800 г. адмирал и пэр Ирландии; на него было возложено крейсирование у английского побережья для предупреждения французского вторжения.



… была замечена в заливе Специи. - Залив Специя находится в восточной части Лигурийского моря. На его северном побережье стоит город Специя - крупный итальянский порт и крепость, военно-морская база, имеющая многочисленные укрепления на морском берегу и окружающих высотах; в кон. XVIII в. входила во владения Генуэзской республики; ныне - центр одноименной провинции в области Лигурия.

        К главе LXXXVIII

… капитан Хост поднялся на борт «Громоносного». - Хост, сэр Уильям (1780-1828) - английский военный моряк, капитан; начал службу в 13 лет под началом Нельсона; участник войн с революционной Францией и подавления революции в Неаполе.



… приказал сесть в шлюпку и на веслах идти к мосту Магдалины… - См. примеч. к гл. LXIV.



… пригласил к себе посланника Мишеру, командора Белли и капитана Фута… - Мишеру - см. примеч. к гл. LXXXI.
        Белли, Генрих (Григорий Григорьевич; ум. в 1826 г.) - русский военный моряк, контр-адмирал российского флота (1816); в 1783 г. переехал из Англии в Россию и был назначен мичманом на один из кораблей донской флотилии. В 1798 г. фрегат
«Счастливый», которым командовал Белли, участвовал в операциях по освобождению Ионических островов от власти французов, а затем вместе с капитаном А. А. Сорокиным отправился к берегам Южной Италии. Отряд Белли, высадившийся 20 мая
1799 г. у берегов Манфредонии и вскоре выступивший по направлению к столице, состоял из 450 солдат, матросов и канониров, к которым присоединились представители дворянского ополчения Манфредонии. Захватив Фоджу, Белли двинулся к Авеллино, где произошла его встреча с армией Руффо и где он получил от Сорокина небольшое подкрепление (120 человек). 15 июня Руффо и Белли подошли к Неаполю и отряд Белли вступил в бой с главными силами республиканцев, сосредоточенными у моста Магдалины. Это сражение было выиграно, что позволило войскам Руффо войти в Неаполь. 23 июня не без колебаний Белли подписал окончательный вариант акта о капитуляции неаполитанских замков. В ответ на заявление Нельсона о том, что достигнутое соглашение не может вступить в силу без одобрения короля, Мишеру, Белли и Ахмет, по настоянию Руффо, направили английскому адмиралу протест, однако тот остался непреклонен. После 28 июня, когда было объявлено, что отправка судов в Тулон откладывается до прибытия Фердинанда II, русские войска вынуждены были, по словам историка, «оставаться безмолвными свидетелями кровавых событий, последовавших за
отменой капитуляции». За участие в Неаполитанской кампании Белли был награжден Павлом I орденом Святой Анны 1-й степени - необычной наградой для капитана 2-го ранга. От имени неаполитанского короля ему был вручен орден Святого Фердинанда «За заслуги» и назначена большая пенсия.
        Фут, Эдвард Джеймс (1767-1833) - вице-адмирал английского флота; учился в морской академии в Портсмуте и в возрасте 23 лет начал службу на военном судне; во время Неаполитанской кампании в чине капитана командовал отрядом английских кораблей; представляя адмирала Нельсона, по требованию неаполитанских республиканцев скрепил своей подписью условия их капитуляции, которые затем были нарушены; после окончания кампании Фут намеревался потребовать суда, который рассмотрел бы его действия в Неаполе, но, как признавался позднее он сам, очень скоро отказался от этой идеи, опасаясь нежелательных последствий.


        Прочида - см. примеч. к гл. XLIV.

        К главе LXXXIX

… жил он в Кальвидзано. - Кальвидзано - селение в 10 км к северо-западу от Неаполя.



… будет на следующий день вечером ждать в Гранателло… - Гранателло - малый форт в районе Портичи.



… Дерево мерзости, высившееся перед дворцом, было повержено наземь… - «Дерево мерзости» - уничижительно переиначенное наименование т. н. «дерева Свободы» - одной из первых эмблем Французской революции. Традиция водружать дерево Свободы возникла из старого обычая сажать «майское дерево» в честь прихода весны. Первое дерево Свободы было посажено в мае 1790 г. в одном из селений департамента Вьен в Западной Франции, а затем этот обычай распространился по всей Франции и вместе с армиями Империи проник за границу. Посадка деревьев Свободы проходила в торжественной обстановке, они украшались революционными символами. Всего было посажено примерно шестьдесят тысяч деревьев; после реставрации Бурбонов они в большинстве были выкорчеваны. Во время революции 1848 г. во Франции обычай посадки деревьев Свободы возродился.



… с головы Джиганте сорвали красный колпак. - Имеется в виду гигантская статуя, найденная при раскопках храма Гигантов в Куме (близ Неаполя) и воздвигнутая в высшей точке широкой аллеи, которая соединяет Дворцовую площадь с военной гаванью.
        О красном колпаке см. примеч. к гл. LVII.



… подобно архангелу Михаилу, получил пламенный меч из рук самого Господа, и он, как архангел Михаил, без пощады разил этим мечом Сатану и взбунтовавшихся ангелов. - Архангел (начальствующий ангел) - вождь (архистратиг) небесного воинства в его борьбе с темными силами ада, полководец верных Богу ангелов в войне с его врагами, победоносный противник дьявола, покровитель и ангел-хранитель всех верующих; пламенный меч - непременный его атрибут.



… из наших рядов были вырваны генерал Мантонне, господа Масса и Бассетти, председатель исполнительной комиссии Эрколе д’Аньезе, председатель законодательной комиссии Доменико Чирилло, Эммануэле Борга, Пьятти и другие. - Мантонне, Габриэле (1764-1799) - офицер, ученый-математик; принадлежал к знатной дворянской семье выходцев из Савойи; военную карьеру начал в 12 лет; в кампании 1798 г. против французов участвовал в чине капитана артиллерии; в дни Партенопейской республики получил звание генерала и выполнял обязанности министра сухопутных и морских вооруженных сил, а также министра внешних сношений; реорганизация правительства привела его на пост председателя законодательной комиссии. Королевская джунта приговорила Мантонне к смертной казни, и приговор был приведен в исполнение 24 сентября 1799 г. Масса, Оронцо, герцог ди Галуньяно (1760-1799) - офицер-артиллерист, командир батальона неаполитанской королевской армии; в 1792 г. вышел в отставку; после начала революции вступил в республиканскую армию, имел чин генерала артиллерии, командовал гарнизоном Кастель Нуово; казнен в Неаполе 14 августа 1799 г.
        Бассетти, Франческо - командующий республиканской национальной гвардией с апреля
1799 г.
        Д’Аньезе, Эрколе (1745-1799) - профессор литературы; казнен в Неаполе 1 октября
1799 г.
        Чирилло - см. примеч. к гл. XLIX.
        Пьятти - имеется в виду либо Антонио Пьятти (1771-1799), коммерсант, с апреля
1799 г. глава Национального казначейства, либо банкир Доменико Пьятти (1746-1799), казненный в один день с Антонио 20 августа 1799 г.


        Альбанезе, Джузеппе (1759-1799) - юрист; казнен в Неаполе 28 ноября 1799 г.



… на веревке, прикрепленной к рее фок-мачты «Минервы». - Фок-мачта - передняя мачта на судне.

        К главе XC

… Захватить замок Сант’Эльмо было нетрудно, если иметь в виду приготовления его коменданта полковника Межана. - Межан, Джузеппе (1764-1831) - французский офицер итальянского происхождения; комендант крепости Сант’Эльмо; вступил во французскую армию в 1778 г.; в 1795 г. получил чин полковника; после капитуляции замка Сант’Эльмо вернулся во Францию.



… хорошо ли судья Спецьяле исполняет свой долг. - Спецьяле, Винценцо (1760-1813) - судья из Палермо; в апреле 1799 г. королевский комиссар на Прочиде; с июля 1799 г. во время расправ над республиканцами - член Государственной джунты.



… жители сбежались к Санта Лючии, на Мол и Маринеллу… - Санта Лючия - гавань близ одноименной улицы (см. примеч. к гл. XLVII).
        Мол - см. примеч. к гл. L.
        Маринелла - улица, которая берет начало от площади Меркато (Рыночной) и тянется далее в восточном направлении; в XVII-XVIII вв. ее население составляли представители городской бедноты - мелкие торговцы, ремесленники, рыбаки и т. д.



… часть пленников перевели в Гранили, по такому случаю преобразовав его в тюрьму. - Гранили - огромное хлебохранилище, построенное в 1739 г. Карлом III на восточной окраине Неаполя, недалеко от моста Магдалины.



… много рассказывали об ужасах, что творил некий протоиерей Ринальди. - Ринальди, дон Реджо - неаполитанский священник, агент королевы Каролины; участник подавления революции; отличался чрезвычайной жестокостью.
        Протоиерей - первый в ряду священников при церкви.


        Фьоре, Анджело ди - до революции 1799 г. председатель королевского суда в провинции Катандзаро (Калабрия); участник похода санфедистской армии на Неаполь, затем советник созданных кардиналом Руффо первой и второй Государственной джунты; человек свирепый и безжалостный, сторонник самых суровых мер наказания для деятелей республиканского движения.


        Гвидобальди - см. примеч. к гл. LVII.



… приказал вытащить тело из воды, погрузить в шлюпку и отвезти в маленькую церковь святой Лючии… - Имеется в виду весьма почитаемая неаполитанцами церковь Санта Лючия а Маре (святой Лючии-у-моря), расположенная на одноименной улице (см. примеч. к гл. XLVII).



… из небольшого селения между Хоарденом и Нортопом. - Нортоп - город в 8 км к западу от Хоардена.



… Наверное, из Йоло? - Йоло лежит в 3 км от Хоардена.


        Флаг-капитан - офицер, выполняющий обязанности начальника штаба соединения военных кораблей.



… он был убит во время бомбардирования Копенгагена. - Речь идет о нападении английского флота на Копенгаген 2 апреля 1801 г. Оно было предпринято с целью разрушить лигу держав, нейтральных в войне между Англией и Францией; лига, в которую входили Россия, Дания, Швеция и Пруссия, была образована 16 декабря
1800 г. с целью охраны свободы мореплавания и защиты торговых судов от английских (главным образом) и французских крейсеров. Государства, вошедшие в лигу, закрыли доступ английским кораблям в порты Северо-Западной Европы. Получив отказ датского правительства открыть свои порты для англичан, Нельсон во главе отряда судов начал бомбардирование Копенгагена и защищавших его фортов. Достигнув некоторых успехов, но все же находясь в трудном положении, он в разгаре боя предложил датчанам перемирие, которое было ими принято, а затем продлено еще на 14 недель. Таким образом, цель английской политики - вывести Данию из лиги нейтральных государств - была достигнута.

        К главе XCI

… придворных вечерах для узкого круга приближенных в Фаворите… - Фаворита - королевское владение в Сицилии, недалеко от Палермо.


        Пальмиери де Миччике, Микеле - знатный сицилийский дворянин; его перу принадлежит сочинение на французском языке «Нравы и обычаи двора и народа Обеих Сицилий» («Des moeurs de la cour et des peuples des Deux-Siciles», Paris, 1834). Рассуждения Микеле Пальмиери, а также факты, сообщаемые им, не вызывают доверия у исследователей неаполитанской истории.



… С часу на час ожидали новой Сицилийской вечерни, на сей раз направленной не против анжуйцев, а против мусульман. - Сицилийская вечерня - восстание 31 марта
1382 г. против анжуйцев в Палермо, сигнал к которому был дан звоном колоколов, созывающих прихожан на вечернюю службу.



… на дороге в Монреале… - Монреале - городок в 15 км к северо-западу от Палермо.



… словно подожженная пороховая дорожка… - Имеется в виду принятый от XIV до XIX в. способ поджигать взрывной заряд: от заряда насыпается дорожка пороха на расстояние нескольких метров; порох поджигается, огонь бежит по указанной дорожке, а подрывник должен успеть спрятаться, пока огонь не дойдет до основного заряда.



… прошел между Мальтой и мысом Бон… - Мыс Бон - северо-восточная оконечность Туниса, обращенная к Сицилии и Мальте.



… на время обессилив Порту победами у горы Табор и при Абукире… - Порта (Блистательная, Высокая, Оттоманская) - принятое в дипломатическом обиходе наименование правительства (канцелярии великого везира и дивана) Османской (или Оттоманской) империи, включавшей до 1918 г. территорию современной Турции и ряда сопредельных государств.
        У горы Табор (Фавор) в Палестине 17 апреля 1799 г. Наполеон одержал победу над турецко-арабскими войсками.
        Абукир - здесь: сухопутное сражение под Абукиром 25 июля 1799 г., в котором Бонапарт разгромил высадившийся там турецкий корпус Мустафы-паши.



… 8 октября прибыл во Фрежюс… - Бонапарт оставил Египет 23 августа 1799 г., и его плавание до берегов Франции длилось сорок семь дней.
        Фрежюс - маленький городок во французском департаменте Вар, на берегу Средиземного моря, в заливе Фрежюс. Бонапарт высадился неподалеку от Фрежюса в гавани Сен-Рафаэль. Пятнадцать лет спустя он здесь же сел на корабль, когда отправлялся в ссылку на остров Эльба.



… чтобы… 9 ноября совершить государственный переворот, известный под именем 18 брюмера. - 18-19 брюмера VIII года (9-10 ноября 1799 г.) Наполеон Бонапарт совершил государственный переворот, заменив режим Директории военной диктатурой в форме Консульства.
        Согласно Конституции VIII года Республики исполнительная власть во Франции сосредоточилась в руках трех высших должностных лиц - консулов. Однако вся полнота фактически неограниченной власти принадлежала названному Конституцией первому консулу - Наполеону Бонапарту. Второй и третий консулы имели лишь совещательный голос. Этот режим существовал до декабря 1804 г., когда Наполеон был провозглашен императором.



… сэр Артур Пейджет заменит сэра Уильяма Гамильтона на посту английского посла при дворе Обеих Сицилий. - Пейджет, Артур (род. в 1771 г.) - почти все время войны с Францией занимал пост английского посла в Вене и весьма содействовал укреплению антифранцузской коалиции.



… им встретилась маленькая французская флотилия под командованием контр-адмирала Перре… - Перре, Жан Батист Эмманюэль (1762-1800) - французский военный моряк; начинал службу в торговом флоте; с 1793 г. капитан корабля; захватил и уничтожил более сотни больших и малых судов противника и за проявленную смелость был произведен в контр-адмиралы; под Мальтой его корабль, окруженный всей флотилией Нельсона, в одиночку принял бой, спасая честь флага.



… дивизион-майор Пулен послал Нельсону письмо… - Дивизион-майор - командир морской дивизии (подразделения из нескольких - обычно девяти - боевых кораблей).


        Ла-Валлетта (Валлетта) - столица Мальты.



… местом встречи надлежит избрать Сиракузу, Мессину или Аугусту. - Здесь названы крупные портовые города на восточном побережье Сицилии. Аугуста находится между лежащей от нее к югу Сиракузой (см. примеч. к гл. LXXVII) и Мессиной (см. примеч. к гл. LXIII).



… С тех пор как французы захватили Мальту, Мальтийский орден впал в ничтожество. - См. примеч. к прологу.



… Павел I, желавший снискать славу императора-рыцаря, объявил себя великим магистром этого ордена и стал раздавать от его имени жалованные грамоты. - См. там же.



… сэр Чарлз Уитворд… одновременно объявил ему, что я удостоена звания кавалерственной дамы Малого креста того же ордена. - Уитворд, Чарлз (1754-1825) - английский дипломат; до 1800 г. посол в России, добившийся заключения договора с ней, несмотря на антианглийские устремления Павла I; затем до 1803 г. посол во Франции; вплоть до падения Наполеона входил в круг ближайших советников английского короля.
        Нельсон обратился к царю с просьбой о награждении леди Гамильтон за ее заботу и гостеприимство, оказанные в Палермо мальтийцам, прибывшим туда за помощью.
        Для награждения женщин Павел I установил особые знаки ордена Святого Иоанна Иерусалимского.



… Бонапарт обратил взор в сторону Италии, отвоеванной Суворовым и Меласом. - Мелас, Михаэль Фридрих, барон (1729-1806) - австрийский фельдмаршал-лейтенант; в
1793 г. командовал бригадой в сражении на Самбре, затем некоторое время был главнокомандующим союзными армиями на Рейне и нанес поражение Шампионне; в 1800 г. успешно действовал на границах Франции и готовился вторгнуться в Прованс, но Бонапарт отбросил его за Альпы и отсек от основных сил австрийцев; битва при Маренго довершила разгром его армии, Мелас вынужден был уйти из Италии и вскоре подал в отставку.



… Суворов, разбитый Массеной под Цюрихом, отправился к Павлу I докладывать о своем поражении. - В сражении под городом Цюрихом в Швейцарии 25-27 сентября 1799 г. Массена нанес поражение австрийским и русским войскам, прежде чем они успели соединиться с наступавшей из Италии армией Суворова.
        В военно-исторической литературе швейцарский поход Суворова (21 сентября - 8 октября 1799 г) отнюдь не считается поражением.



… К концу мая стало известно о переходе Бонапарта через Альпы с армией в 40 000 человек. - Главные силы армии Бонапарта перешли через перевал Большой Сен-Бернар (высота 2473 м) в Альпах с 17 по 22 мая 1800 г.


        Пакетбот - небольшое гребное парусное судно; предназначается для снабжения судов, стоящих на рейде; для связи, разведки, десантных операций и других целей, в частности для патрулирования.



… Бонапарт выиграл сражение под Маренго. - В битве при Маренго близ Алессандрии (14 июня 1800 г.) имевшая численный перевес австрийская армия генерала Меласа сильно потеснила войска, которыми командовал Бонапарт, но прибытие резервной дивизии генерала Дезе (1768-1800), бесстрашно атаковавшего противника с фланга и погибшего при атаке, сломило решимость противника и расстроило его боевые порядки. В результате около 8000 австрийцев сдались в плен, а Франция восстановила контроль над большей частью Северной Италии.



… Никто еще не знал о сражении, проигранном у стен Алессандрии. - То есть при Маренго.
        Алессандрия - крепость в Северо-Восточной Италии; до начала революционных войн принадлежала герцогству Савойскому; в 1798-1799 гг. одна из французских военных баз.

        К главе XCII

… силы противников находятся между Алессандрией и Тортоной… - Город Тортона лежит в 20 км к востоку от Алессандрии.



… поспешить в залив Специя, чтобы забрать из всех крепостей, особенно из форта Санта Мария, все артиллерийские орудия… - См. примеч. к гл. LXXXVII.



… тот дал ему прочесть договор, заключенный между генералом Мелосом и генералом Бертье… - Алессандрийская конвенция, подписанная Меласом 15 июня 1800 г., отдавала Бонапарту всю Италию вплоть до Минчо.



… австрийцы должны были передать французам все укрепления, которыми располагали в Генуе, Савоне, Кунео, Алессандрии, Тортоне, Мондови, цитадели Милана и Турина и крепость Урбино, сохранив в своих руках лишь Мантую, Феррару, Пескьеру, Верону и Анкону. - Генуя - крупный город и порт в Северной Италии на берегу Лигурийского моря; в средние века - республика, игравшая большую роль в посреднической торговле с Востоком; несколько раз попадала под власть Испании и Австрии, но сумела возвратить себе самостоятельность; в 1797 г. была занята французами и преобразована в вассальную Лигурийскую республику; весной 1800 г. была осаждена австрийскими войсками и после упорной обороны капитулировала, однако вскоре снова была передана Франции и в 1805 г. присоединена к ней; после падения Наполеона вошла в состав Сардинского, а затем и единого Итальянского королевства.
        Савона - см. примеч. к гл. LXXIV.
        Кунео (фр. Кони) - город в Северной Италии, в Пьемонте, на реке Стура ди Демонте, к западу от Генуи; центр одноименной провинции.
        Алессандрия, Тортона - см. примеч. к гл. XCI.
        Мондови - см. примеч. к гл. LXXIV.
        Милан - старинный город на севере Италии, центр Ломбардии; в средние века - городская республика и самостоятельное герцогство; в 1525 г. попал под власть Австрии; в 1797 г. стал столицей зависимых от Франции Цизальпинской и Итальянской республик и Итальянского королевства (с перерывом в 1799-1800 гг., когда был занят русско-австрийскими войсками); с 1815 снова попал под австрийское иго; в 1859 г. вошел в состав Сардинского, а в 1861 г. - единого Итальянского королевства.
        Турин - главный город Пьемонта на северо-западе Италии; в 1720-1850 гг. (с перерывом) - столица Сардинского королевства; в 1798 г. был занят французами, но в следующем году освобожден войсками Суворова; с 1800 г. и до падения в 1814 г. империи Наполеона оставался под властью Франции.
        Урбино - город в Северной Италии (в области Марке), известный с античных времен; в XVIII в. входил в состав папских владений и во время революционных войн был захвачен Францией; в 1860 г. вошел в состав Пьемонта, а затем - единого Итальянского королевства.
        Мантуя - город на севере Италии, в Ломбардии; с нач. XII в. - городская коммуна, с
1328 г. - владение семейства Гонзага, с 1530 г. - герцогство; в 1708 г. перешла к Габсбургам и оставалась под властью Австрии до 1866 г. (кроме периода революционных и наполеоновских войн), затем вошла в состав единого Итальянского королевства.
        Феррара - см. примеч. к гл. XXX.
        Пескьера (Пескьера дель Гарда) - город на берегу Лаго ди Гарда, в 25 км к западу от Вероны; с XV в. входила в состав венецианских владений; один из пунктов важнейшего стратегического региона т. н. Венецианского (или Итальянского) четырехугольника - наряду с Мантуей, Вероной и Леньяго; весной 1799 г. была взята французами, но вскоре освобождена войсками Суворова; в 1801 г. снова захвачена французами; принадлежала Австрии после падения империи Наполеона; в 1866 г. вошла в состав Итальянского королевства. Верона - см. примеч. к гл. LXXIV.
        Анкона - см. там же.



… Маренго, что между Бормидой и Скривией. - Бормида и Скривия - реки в Северной Италии, в бассейне По.



… судна, способного доставить ее в Фиуме, а оттуда в Венецию. - Фиуме (соврем. Риека) - крупный порт на восточном побережье Адриатического моря, в Хорватии; в XVIII в. входил в состав Австрии.



… французский передовой отряд… вошел в Лукку. - Лукка - город в Центральной Италии, центр одноименной провинции; находится в 40 км к северо-востоку от Ливорно.



… плестись на какой-нибудь австрийской полакре либо далматинском рыболовном суденышке… - Полакра - тип торгового парусного судна, довольно распространенный в Средиземном море в описываемое в романе время.
        Далмация - историческая область на Балканском полуострове на восточном побережье Адриатического моря; ныне входит в состав Хорватии. Этот район еще с древнейших времен отличался развитым мореходством. Во время действия романа Далмация принадлежала Австрии.



… Возле Кастель Сан Джованни наш экипаж опрокинулся. - Вероятно, имеется в виду укрепленный город Сан Джованни Вальдарно в Тоскане, в 40 км к юго-востоку от Флоренции.



… злополучное колесо вновь сломалось уже в Ареццо… - Ареццо - город в Тоскане, на реке Арно, в 35 км к юго-востоку от Сан Джованни; центр одноименной провинции.



… Генерал Левашев, обер-егермейстер императора Павла, отправился к первому консулу с письмом царя… - Левашев, Василий Иванович (ум. в 1804 г.) - генерал от инфантерии, участник русско-турецкой войны (1768-1774); с 1797 г. командовал гвардейским Семеновским полком; с 1800 г. обер-егермейстер и чрезвычайный посланник в Неаполе, куда был отправлен для поднесения королю и наследному принцу российских орденов.
        Обер-егермейстер - здесь: придворный чин и должность начальника над егерями в царской охоте.
        О первом консуле см. примеч. к гл. XCI.



… 6 февраля 1801 года было заключено перемирие (за ним вскоре последовал окончательный мирный договор), подписанное в Фолиньо кавалером Мишеру и генералом Мюратом. - Фолиньо - город в области Умбрия (провинция Перуджа), в 25 км к северу от Сполето; в древности - важный экономический центр Римской империи; с 1439 г. - владение римских пап.
        Мюрат, Иоахим (1767-1815) - французский полководец, маршал Франции (1804), талантливейший сподвижник Наполеона и его зять; выдающийся кавалерийский начальник; сын трактирщика, начал службу солдатом, с 1796 г. генерал; участник подавления вандемьерского восстания, войн Республики и Империи; получил от Наполеона титул герцога Юлиха, Клеве и Берга и короля Неаполя (с 1808 г.; правил под именем Иоахим Наполеон); во время «Ста дней» поддержал Наполеона и был лишен королевства; при попытке вернуть престол был взят в плен и расстрелян. Судебный процесс и казнь Мюрата описаны Дюма в одном из очерков книги «История знаменитых преступлений».



… Князь и княгиня Эстергази… - Эстергази, Таланта Николай (Миклош; 1765-1833) - венгерский князь, приближенный к австрийской императрице Марии Терезии; в 1797 г. командовал венгерской армией в войсках коалиции, с 1814 г. был чрезвычайным послом Австрии в Неаполе; меценат, покровитель искусств, один из самых тонких и искусных дипломатов своего времени.



… мы были приглашены провести неделю в поместье князя в Айзенштадте. - Айзенштадт - город, входивший в XVIII в. в состав Венгерского королевства (ныне входит в Восточную Австрию); известен находившимся поблизости роскошным замком, который был построен в 1683 г. и принадлежал семейству Эстергази.



… был устроен большой концерт под руководством почтенного Гайдна… - Гайдн, Иосиф (1732-1809) - выдающийся австрийский композитор.



… была исполнена его знаменитая оратория «Сотворение мира». - Оратория «Сотворение мира» создана Гайдном в 1798 г. в Лондоне, где он с 1790 г. неоднократно выступал как композитор и дирижер.



… Мы отправились в Прагу, и эрцгерцог Карл, пригласивший нас туда, устроил для нас блистательный прием… - Эрцгерцог Карл - см. примеч. к гл. LXXIV.



… с тем вином, что воспел Гораций, его не сравнишь, и оно не датировано годом консульства Опимия… - Луций Опимий (ум. ок. 100 г. до н. э.) - римский консул
121 г. до н. э.; вина урожая, пришедшегося на его консульство, прослыли такими превосходными, что определение «вино консульства Опимия» стало нарицательным.



… после Трафальгара прочим пяти бутылкам, увы, суждено было остаться нетронутыми… - О битве при Трафальгаре см. примеч. к гл. XXXIV.


        Дюмурье - см. примеч. к гл. LIV.



… перешел к австрийцам с юным герцогом Орлеанским, ставшим со временем супругом одной из тех принцесс, что недавно прощались со мною в Вене. - Луи Филипп Орлеанский (1773-1850) - принц французского королевского дома, сын Филиппа Эгалите (см. примеч. к гл. XLII); участник Французской революции на ее первом этапе, с
1792 г. - эмигрант; вернулся во Францию в 1814 г.; в 1830 г. в результате Июльской революции стал королем Франции; свергнут с престола в 1848 г. и кончил жизнь в эмиграции.
        Его женой в 1809 г. стала принцесса Мария Амелия (см. примеч. к гл. XXXVII).



… Он был военным министром при Людовике XVI… - Дюмурье был министром иностранных дел в кабинете жирондистов; военным министром в это время был генерал Жозеф Серван (1741-1808).


        Ярмут (Грейт-Ярмут) - портовый город на востоке Англии, на побережье Северного моря.



… прибыл в Лондон и остановился в гостинице Нерота на Сент-Джеймс-стрит. - Сент-Джеймс-стрит - улица в самом центре Лондона; соединяет Пикадилли и Пелл-Мелл; ее название (как и название расположенного рядом королевского дворца, который был построен в 1520 г.) связано с располагавшейся в этом районе еще в XII в. женской больницей для прокаженных.



… Нельсон отправился в Сити, однако на Ладгейт-Хилл народ выпряг лошадей из его экипажа… - Сити - исторический центр Лондона; одновременно и деловая часть города, где сосредоточены административные учреждения, банки, юридические и торговые конторы. Ладгейт-Хилл - улица в центре Лондона; идет параллельно берегу Темзы, продолжая линию Стренда и Флит-стрит в восточном направлении.



… и с неистовыми криками «ура!» провез его по всей длинной Гилд-Холл… - Гилд-Холл - улица в лондонском Сити, где находится одноименное здание ратуши.



… он проезжал мимо Чипсайда… - Чипсайд - оживленная торговая улица в Сити; уже в раннем средневековье на этом месте располагался рынок.

        К главе XCIII

… отправился в Адмиралтейство, чтобы нанести визит лорду Спенсеру… - Спенсер - см. примеч. к гл. LXXXIII.


        Плимут - город и порт на юго-западе Англии (полуостров Корнуэлл), на берегу пролива Ла-Манш, у устья реки Плим.



… была создана Северная коалиция. - См. примеч. к гл. XC.



… Правительство приняло решение послать на Бутику мощную флотилию под командованием лорда Паркера… - Паркер, Хайд (род. в 1737 г.) - английский адмирал; под его командованием Нельсон во главе эскадры малых судов бомбардировал Копенгаген и, не прекратив бомбардировку после адмиральского сигнала, которого «не увидел», приставив подзорную трубу к незрячему глазу, добился сдачи города; после этого сражения Паркер перешел на службу в российский флот.



… в восьми льё от Лондона, в графстве Суррей… - Суррей - графство в Южной Англии, к юго-западу от Лондона; главный город - Кингстон-он-Темс.



… Кормилицу я наняла заблаговременно, она жила на Литл-Тичфилд-cmpum. - Литл-Тичфилд-стрит - маленькая улочка недалеко от Кавендиш-сквер, к востоку.



… Он писал мне в виду дюн, что перед Булонью… - Нельсон в это время командовал т. н. эскадрой Канала, действовавшей против Булонского лагеря Бонапарта.



… в его лице я столкнулась с яростным противником Дженнера… - Дженнер, Эдуард (1749-1823) - знаменитый английский врач, в 1796 г. впервые продемонстрировавший успешное оспопрививание с помощью вакцины, добытой из крови переболевших коров, а также из крови людей, привитых подобной вакциной, и доказавший преимущества этого метода над традиционной прививкой, т. н. вариоляцией, когда человеку вводился в организм материал (содержимое пузырьков натуральной оспы) от больного оспой. Вариоляция была известна на Востоке еще до н. э. и применялась в Европе с 20-х гг. XVIII в.; однако при такой методике наблюдались серьезные осложнения, и в нач. XIX в. в связи с успехами метода Дженнера она была запрещена.



… военная кампания, которую Англия вела против Дании… - См. примеч. к гл. XC.



… правительство Питта, можно сказать, правительство войны, пало, а правительство Эддингтона, заменившее его у кормила власти, было правительством мира. - Эддингтон, Генри, лорд Сидмут (1757-1844) - английский политик; в 1801 г. заместил Питта (см. примеч. к гл. XXVI) на посту премьер-министра, однако Питг продолжал негласно влиять на принятие всех важных решений.



… за десять дней от Кёге-Бугта добрался до Ярмута. - Кёге-Бугт - залив в восточной части датского острова Зеландия; близ него стоит Копенгаген.



… князь де Кастельчикала, посол короля Обеих Сицилий… - См. примеч. к гл. LVII.



… заключить мир Англия соглашалась лишь при условии, что она сохранит за собой Мальту и ей уступят Тринидад. - Тринидад - остров в Атлантическом океане, близ северо-восточных берегов Южной Америки; открытый в 1498 г., стал владением Испании; в 1797 г. был захвачен Англией.



… Бонапарт… объявил в «Монитёре», что соберет в Булони флотилию и совершит с ней попытку вторжения на Британские острова. - «Монитёр» («Monileuruniversel» -
«Всеобщий вестник») - французская газета, выпускавшаяся с ноября 1789 г. и публиковавшая официальные сообщения; с 27 декабря 1798 г. стала правительственным вестником.
        По имени Булони (см. примеч. к прологу) Булонским лагерем в истории называют огромную военную базу, созданную на побережье Северной Франции в 1801-1805 гг.; там готовились суда и войска для вторжения в Англию.



… соединения канонерских лодок стали выходить из портов Кальвадоса, Нижней Сены, Соммы и Шельды… - Канонерская лодка - небольшое военное судно с артиллерийским вооружением для действий на реках и прибрежных районах моря.
        Кальвадос - департамент в Северо-Западной Франции на побережье пролива Ла-Манш; на его территории располагались базы Булонского лагеря.
        Нижняя Сена и Сомма - департаменты на севере Франции, прилегающие к проливу Ла-Манш; их территории также входили в зону Булонского лагеря.


        Ширнесс - портовый город в Англии (на острове Шеппи), в устье реки Медуэй, к югу от устья Темзы.

        К главе XCIV

… Так как он был виконтом, его вводил туда и патронировал виконт Сидней. - Уильям Смит, виконт Сидней (1764-1840) - знаменитый английский адмирал; в 1793 г. сжег в Тулоне французскую эскадру и городской арсенал, затем охранял берега Англии, попал в плен и бежал из парижской тюрьмы.



… В Блинхейме мое самолюбие подверглось жестокому испытанию… - Вероятно, имеется в виду замок Бленхейм (в англ. произношении - Бленем), построенный английским архитектором Джоном Ванбру (ок. 1664-1726) в графстве Оксфордшир в нач. XVIII в. для герцога Мальборо (1650-1722), победителя над соединенными французскими и баварскими войсками во время войны за Испанское наследство в 1704 г.; назван в честь победы Мальборо при Бленхейме (13 августа 1704 г.).


        Клерджес-стрит - небольшая улочка в центре Лондона, идущая от Пикадилли в северо-западном направлении.



… фрегат, доставивший мистера Эллиота в Неаполь… - Эллиот, Хьюго (1758-1830) - английский дипломат, с 1803 г. посол в Неаполе; был замешан в интригах королевы и леди Гамильтон, не совпадавших с интересами Англии; уличенный в этом, был отозван и оставил дипломатическую карьеру.

… Король в печали и почти не покидает Бельведер… - Вероятно, имеется в виду загородный дом в Сан Леучо, упомянутый в гл. LVIII.



… как только мне удастся раздобыть шесть пенсов, пять из них я буду отдавать Вам. - Пенс (пенни) - разменная монета в Англии, 1/12 шиллинга; с кон. XVII в. чеканилась из меди.



… он отказался принять французского генерала Гувьона Сен-Сира… - Гувьон Сен-Сир, Лоран, маркиз де (1764-1830) - французский военачальник; начинал волонтёром в
1792 г.; в 1793 г. - уже бригадный, а в 1794 г. - дивизионный генерал; в 1798 г. поставлен во главе Римской армии, затем перешел под командование Шерера; военную карьеру закончил при Бурбонах маршалом и пэром; автор нескольких работ по военной истории своего времени.

        К главе XCV

… получил сан каноника в Кентерберийском соборе… - Каноник - член капитула (коллегии священников, состоящих при епископе или кафедральном соборе католической или англиканской церкви).
        Кентерберийский собор - грандиозный готический храм длиной около 160 м в городе Кентербери; построен на месте первой христианской церкви Британии в основном в XII-XV вв.; главная англиканская церковь.



… жители древней столицы королевства Кент… - Кент - графство на юго-востоке Англии, к югу от устья Темзы; главный город - Мейдстон; в V-VIII вв. на территории Кента находилось королевство германского племени ютов.



… особенное усердие проявлял старый герцог Куинсбери… - Куинсбери, Уильям, третий граф Марч (1724-1810) - более известный под прозвищем «Старый Ку», в прошлом - адмирал; умер холостым.



… сравнивая ее сразу с Сапфо и Мессалиной… - Сапфо - см. примеч. к гл. XLVII.
        Мессалина (ок. 25-48 до н. э.) - третья жена римского императора Клавдия; снискала репутацию распутной, властной, коварной и жестокой женщины; была казнена с согласия Клавдия за участие в заговоре против него.



… вышла под командованием адмирала де Вилънёва из Тулона… - Вильнёв, Пьер Шарль Жан Батист Сильвестр де (1763-1806) - французский военный моряк, служивший во флоте с 15 лет; с отличием участвовал в морских операциях Республики; с 1796 г. - адмирал; с 1805 г. - начальник морских сил Булонской экспедиции, которые должны были прикрыть всеми французскими и испанскими морскими силами высадку в Англии; ему не удалось выполнить эту задачу, он потерпел сокрушительное поражение при Трафальгаре, был взят в плен, а по возвращении во Францию покончил жизнь самоубийством.



… заставив таким образом английскую эскадру последовать за ними в сторону Антильских островов… - Антильские острова - архипелаг в Вест-Индии; состоит из Больших Антильских островов (Куба, Гаити, Ямайка, Пуэрто-Рико) и Малых (Виргинские, Наветренные, Подветренные, Тринидад, Тобаго и Барбадос).



… Общий сбор всех французских флотилий назначался у Мартиники. - Мартиника - входит в группу Наветренных островов, с 1635 г. - колония Франции; в 1693-1802 гг. была оккупирована Англией; ныне заморский департамент Франции.



… адмирал Миссьесси в разгар ужасного шторма отплыл из Рошфора… - Миссьесси, Эдуар Тома Бюрг, граф де (1756-1832) - французский адмирал; в 1805 г, в предвидении планируемой Наполеоном высадки в Англии, ему было поручено отплыть к Антильским островам, соединиться там с флотилиями Вильнёва и Гантома, чтобы оттянуть на себя английский флот с Ла-Манша; однако, не дождавшись Вильнёва, он после рада мелких успешных операций вернулся в Рошфор и был обвинен в срыве операции.
        Рошфор - портовый город на западе Франции, на побережье Бискайского залива, в устье реки Шаранта.



… соединиться там с испанской эскадрой адмирала Гравины… - Гравина, дон Карлос, герцог де (1756-1806) - испанский адмирал; в 1805 г. разрабатывал вместе с французскими адмиралами план морской высадки в Англии; в сражении при Трафальгаре был смертельно ранен.



… ждать прибытия кораблей адмирала Гантома. - Гантом, Оноре Жозеф Антуан (1755-1818) - французский военный моряк; начал службу в четырнадцать лет; офицер королевского флота; участник многих морских кампаний и Египетской экспедиции; в начале Египетской кампании служил начальником штаба адмирала Брюэса; под Абукиром находился на корабле «Восток» и был ранен; вслед за тем получил чин контр-адмирала, а также командование морскими силами в Египте; командовал морской экспедицией по возвращению Бонапарта из Египта во Францию; в благодарность за это получил в 1800 г. чин государственного советника; затем успешно противодействовал англичанам под Тулоном и был назначен морским префектом Тулона; после Реставрации служил Бурбонам и получил титул пэра.



…по пути захватить в Ферроле другую франко-испанскую эскадру под командованием адмирала Гурдона… - Ферроль (Эль-Ферроль) - испанский военный порт у северо-западной оконечности Пиренейского полуострова; там в 1805 г. стояла франко-испанская эскадра из 15 линейных кораблей.
        Гурдон, Антуан Луи, граф де (1765-1833) - французский мореплаватель; в описываемое время имел чин контр-адмирала.


        Мистраль - сильный и холодный северо-западный ветер, характерный для юго-запада Франции.



… получив от рагузского судна сведения о расположении эскадры… - Рагуза (соврем. Дубровник) - портовый город в Далмации, на побережье Адриатического моря.



… он направился к Картахене… - Картахена - портовый город на юго-востоке Испании, в области Мурсия, на побережье Средиземного моря.



… оставив в Корнуэлле те из своих судов, которые еще могли держаться на воде… - Корнуэлл - полуостров и графство на юго-западе Англии; главный город - Труро, порт - Плимут.


        Портсмут - портовый город на юге Англии, на побережье Ла-Манша.


        Саутенд - вероятно, имеется в виду город Саутенд-он-Си, расположенный в графстве Эссекс, на северном побережье устья Темзы.



… стол накрывали всякий раз не менее чем на двадцать - двадцать пять кувертов. - Куверт - столовый прибор.



… крещена 13 мая сего года в приходе Сент-Марилебон… - Марилебон - район в северной части Лондона XVIII в.; расположен на месте бывшей деревни St. Mary-by-the-Boume («Святой Марии у околицы»); на одной из его главных улиц находится построенная в 1750 г. церковь Сент-Марилебон.



… То был капитан Генри Блеквуд… - Блеквуд, Генри (1770-1832) - впоследствии адмирал; отличился в сражениях с французами; «Эвриал» под его командованием удостоился стать флагманским судном Нельсона, который оценил храбрость капитана и его предприимчивость в бою.



… «Виктория», вызванная по телеграфу, в тот же вечер вошла в Темзу… - Имеется в виду оптический телеграф (семафор), изобретенный во Франции в кон. XVIII в. Передача сообщений осуществлялась при помощи подвижных планок, которые могли принимать 196 различных положений, изображая столько же отдельных знаков, букв и слов; наблюдение велось с другой станции с помощью подзорных труб; передача сообщений проходила довольно быстро, но затруднялась погодными условиями и была невозможна ночью.


        Коллингвуд, Катберт, лорд (1750-1810) - вице-, а затем и полный адмирал; участвовал вместе с Нельсоном в нескольких военных экспедициях против французского флота; после смерти Нельсона возглавил его эскадру.



… министр мог послать сэру Джону Джервису приказ… - Джервис - см. примеч. к гл. LXXVI.

        К главе XCVI

… Нельсон был в голубом мундире, его грудь украшали орден Бани, орден Фердинанда
«За Заслуги», орден Иоахима, Мальтийский орден и, наконец, оттоманский Полумесяц. - См. примеч. к прологу.



… Пуля, отскочившая от марса фок-мачты… - Марс - площадка на верхней оконечности мачты и ее продолжения - стеньги; служит для крепления вант и работ при подъеме и уборке парусов; в парусном военном флоте на марсы во время боя посылались стрелки, а иногда ставились небольшие пушки.



… канаты, с помощью которых приводился в движение румпель… - Румпель - рычаг для поворачивания руля судна.

        К главе XCVII

… оно прибыло в Спитхед после пятинедельного плавания… - Спитхед - морской рейд на юге Англии: пролив, расположенный между Портсмутом и островом Уайт.



… «Виктория» подошла к Сент-Хеленсу… - Сент-Хелене - бухта и селение в восточной части острова Уайт, рядом со Спитхедом.



… принять тело… и отправить в Гринвичский госпиталь. - Гринвичский госпиталь - дворец, возведенный в 1669 г. в пригороде Лондона и вскоре преобразованный в Дом призрения для моряков-инвалидов, где несколько залов были отданы под музей морской славы.



… Было решено, что гроб установят в соборе святого Павла, призванном стать усыпальницей героев и государственных мужей… - Собор святого Павла - построен в
1675-1702 гг. архитектором Кристофером Реном (1632-1723) в центре лондонского Сити; с кон. XVIII в. служит одной из усыпальниц знаменитых англичан.



… Он поселил меня в одном из своих меблированных домов в Ричмонде… - Ричмонд - юго-западный пригород Лондона.



… Кое-какие друзья, что у меня еще были, обращались тогда к Ллойду… - Ллойд - ныне самое крупное в мире страховое общество; образовано в кон. XVII в.; свои именем обязано Эдварду Ллойду (ум. в 1712 г.), владельцу кафе, которое располагалось недалеко от Тауэра и которое часто посещали судовладельцы.



… Было продано все, вплоть до драгоценного ларца с патентом почетного гражданина Оксфорда… - Оксфорд - см. примеч. к гл. V.



… добились моего ареста и заточения в тюрьму при Кингс-Бенч… - Кингс-Бенч - отделение королевского суда, рассматривавшее первоначально только уголовные дела, а впоследствии и гражданские иски.



… Кто сам без греха, пусть первым бросит на нее камень! - Слегка измененная евангельская фраза (см. примеч. к прологу).



… она стала женой… викария из Тентердена… - Тентерден - городок в графстве Кент.

        К дополнениям

… Предметом нашего особого внимания и самых действенных попечений должны стать Калабрии, Базиликата, провинции Лечче, Бари и Салерно. - О двух Калабриях см. примеч. к гл. XXXIV.
        Базиликата - область на юге Италии; главный город - Потенца.
        Лечче - провинция на юго-востоке Италии с центром в одноименном городе.
        Бари - провинция на юго-востоке Италии с центром в одноименном портовом городе на побережье Адриатического моря, севернее провинции Лечче.
        Салерно - провинция на юге Италии с центром в одноименном городе (см. примеч. к гл. LXV).



… выберет двух или трех асессоров из магистратуры… - Асессор - судебный заседатель.



… Что до генерала делла Саландра или любого другого генерала, который присоединится к Вашему Преосвященству со своим войском… - Герцог Винченцо делла Саландра Ревертера - придворный Фердинанда IV, главный ловчий короля (начальник королевской охоты); генерал-лейтенант королевской армии, преданный и неустрашимый слуга Бурбонов; во время Республики неизменно появлялся в общественных местах в траурной одежде. Некоторые исторические источники называют его главой одного из роялистских заговоров, существовавших в Неаполе в 1799 г.; после капитуляции республиканцев был назначен главнокомандующим королевской армией.



… их надлежит расстрелять без суда в двадцать четыре часа, равно как и любых баронов, если они оказывали вооруженное сопротивление… - Бароном в Неаполитанском королевстве именовался любой дворянин (от самого незначительного до самого родовитого), располагающий неотчуждаемым земельным владением - майоратом.



… Я также желаю, чтобы были арестованы некая Луиза Молина Сан Феличе и некто Винченцо Куоко, раскрывшие противореволюционный заговор, составленный роялистами, во главе которого стояли отец и сын Беккеры. - Об этих персонажах и упомянутом заговоре см. роман Дюма «Сан Феличе».
        Молина Сан Феличе, Луиза (1764-1800) - родилась в Неаполе, в семье служившего в неаполитанской армии испанского офицера дона Педро де Молино и Камиллы Салинеро. Семнадцати лет она вышла замуж за своего кузена неаполитанского аристократа Андреа дельи Монти Сан Феличе (1763-1808). Андреа Сан Феличе, главными качествами которого были самодовольство, тщеславие, расточительность и неспособность к какому-либо делу, очень скоро привел свою семью к полному финансовому краху. Уже в
1787 г. по просьбе матери Луизы над имуществом семьи Сан Феличе была установлена опека. Луиза и Андреа получили предписание поселиться в одном из принадлежавших им имений; трое их детей были помещены в монастырские воспитательные дома. Но установление опеки не изменило характеры супругов Сан Феличе, и они продолжали, по выражению, употребленному в документе того времени, «вести обычную распущенную и до крайности скандальную жизнь». В 1791 г. по приказу короля Луиза была заключена в монастырь Санта София в Монтекорвино; Андреа попал под надзор настоятеля монастыря в Ночере.
        Революция 1799 г. застала Луизу и Андреа в Неаполе, но не сделала их участниками политической борьбы. К мучительной гибели Луизу Сан Феличе привела горячая привязанность к одному из ее поклонников.
        В 1799 г. дом Сан Феличе посещали двое молодых людей - сын богатого негоцианта, тайный роялист, чиновник военно-морского ведомства Джерардо Беккер и приверженец республики Фердинандо Ферри. По итальянскому обычаю того времени, Луиза открыто благоволила к обоим.
        Джерардо Беккер стал одним из организаторов роялистского заговора в Неаполе. Накануне выступления заговорщиков, в начале 1799 г., Беккер вручил Луизе специальный «билет», который должен был служить ей охранной грамотой во время контрреволюционного восстания. Тревожась за судьбу Ферри и желая спасти его, Луиза передала этот документ ему. Ферри поспешил сообщить о заговоре членам Временного правительства. Во время допроса Луиза не назвала имя Беккера, но «билет» помог открыть участников заговора. Все они были арестованы и многие из них вскоре казнены. В одной из самых влиятельных республиканских газет вскоре появилась восторженная статья о Луизе Сан Феличе, которая неожиданно для нее самой принесла ей славу пламенной революционерки. Луизу стали называть «спасительницей Республики» и «матерью Отечества».
        После падения республики Луиза Сан Феличе была схвачена неаполитанскими лаццарони и заключена в тюрьму, подвергнута суду и 13 сентября приговорена к смерти. Ее просьба о помиловании была отвергнута, однако сомнения в правильности толкования королевского приказа привели к отсрочке исполнения приговора. Смысл депеши Фердинанда IV был предельно ясен, и 28 сентября Луиза снова оказалась в часовне, куда помещали приговоренных к смерти, но и на этот раз ей удалось избежать казни: ее спасло заявление о беременности, которая была подтверждена проявившими милосердие врачами. Однако обман был разоблачен, когда она по настоянию отца казненного Д. Беккера и по приказу короля была доставлена в Палермо. Попытка невестки Фердинанда IV Марии Клементины добиться прощения Луизы кончилась неудачей: ее просьба была решительно отклонена. 1 сентября 1800 г. Луиза была возвращена в Неаполь и 11 сентября казнена.
        Куоко, Винченцо (1770-1823) - итальянский историк, писатель и политический деятель; получив прекрасное первоначальное образование в родном городе Чивита Кампомарано, в 1787 г. переехал в Неаполь и стал учеником и сотрудником своего земляка Джузеппе Мария Галанти (1743-1806), итальянского экономиста, сторонника проведения политических и экономических реформ. Главным увлечением Куоко были наука и литература, поэтому в течение нескольких лет он был далек от политики, но в апреле 1799 г. наряду с Ф. Ферри и другими лицами подписал «мемориал», разоблачавший заговор братьев Беккеров. Куоко бывал в доме Луизы Сан Феличе в качестве поверенного ее мужа, и супруги часто пользовались его деловыми советами. Имя Куоко появилось 13 апреля в «Неаполитанском монитёре» рядом с именем Луизы. Включение в политическую жизнь, возможно не вполне обдуманное, изменило судьбу Куоко. После возвращения Бурбонов он был арестован и приговорен к изгнанию и конфискации имущества; обосновавшись в Милане, начал издавать (с 1804 г.)
«Итальянскую газету», на страницах которой уделял большое место обсуждению проблем формирования национального сознания. В 1806 г., после второго бегства Фердинанда IV, Куоко вернулся в Неаполь и прожил там до 1815 г., занимая ряд важных должностей и тесно сотрудничая с Иоахимом Мюратом. Последние годы жизни Куоко были омрачены тяжелой душевной болезнью, стремительно развивавшейся после крушения империи Наполеона I.
        Отец и сын Беккеры - участники антиреспубликанского заговора с целью восстановления королевской власти, невольно выданного Луизой Сан Феличе.
        Отец: Беккер, Винченцо де Гасаро (1733-1818) - богатый неаполитанский коммерсант; был удостоен различных почестей после возвращения Бурбонов; вслед за захватом Неаполя в 1806 г. французами был в заключении до падения Наполеона.
        Сын: Беккер, Джерардо де Гасаро (1769-1799) - неаполитанский офицер; вместе со старшим братом Дженнаро участвовал в заговоре и был казнен.



… императора Всероссийского… - То есть Александра I (1777-1825), вступившего на престол в 1801 г.



… 3 мессидора 7 года Французской республики. - Мессидор - десятый месяц республиканского календаря, «месяц жатвы» (19/20 июня - 19/20 июля).


        notes

        Примечания


1


«Моя жизнь» (англ.).

2

        Известно, что английское имя Дик - это уменьшительное от Ричарда. (Примеч. автора.


3

        Почтовый дилижанс (англ.).

4

        Данте, «Ад», V, 121-123. Перевод М. Лозинского.

5


«Ромео и Джульетта», I, 5. Перевод Б. Пастернака.

6

        Утонченность (ит.).

7


«Ромео и Джульетта», III, 5.

8


… Лишь сыновей рожай. Должна творить // Твоя неукротимая природа // Одних мужей (англ.). - «Макбет», I, 7. Перевод Ю. Корнеева.

9


«Ромео и Джульетта», II, 2.

10


«Гамлет», III, 1. Перевод Б. Пастернака.

11


«Гамлет», II, 2.

12


«Гамлет», IV, 5.

13

        Ныне этот портрет находится в галерее Лувра. (Примеч. автора.)

14


«Ромео и Джульетта», III, 4.

15


«Ромео и Джульетта», II, 2.

16


«Гамлет», II, 2.

17


«Отелло», IV, 3. Перевод Б. Пастернака.

18


«Ромуальд, в семействе честнейшем рожденный» (лат.).

19

        Да (ит.).

20

        Хорошие чаевые (ит.).

21

        Малярия (ит.)

22


«Тайный брак» (ит.).

23

        Непременное (лат.).

24

        Адвокатишка (ит.).

25

        Ж. Расин, «Береника», II, 4.

26

        Вперед! Так идут к звездам! (лат.)

27


«Быть или не быть» (англ.) - «Гамлет», III, 1.

28


«Приди, Дух животворящий» (лат.).

29

        Глазки (ит.).

30

        Как днем (ит.).

31

        Перевод Ю. Денисова.

32

        Средние слои (ит.).

33


«Многих обжорство губит скорее, чем меч» (лат).

34

        Англичанка (ит.).

35

        За редкими исключениями, леди Гамильтон, говоря в своих «Воспоминаниях» о Нельсоне, называет его просто «милорд». (Примеч. автора.)

36

        Не будем забывать, что все это рассказ Эммы Лайонны, то есть рассказ с роялистской точки зрения; мы бы сказали: «И все было бы спасено». (Примеч. автора.)

37


«Породистый конь». (Примеч. автора.)

38


«Морской конь». (Примеч. автора.)

39


«Все моды идут из Франции!» (Примеч. автора.)

40

        Белые (ит.).

41

        Виселица, праздник, мука (ит.).

42

        Qui vince la memoria mia lo’ngegno («Рай», песнь XIV). (Примеч. автора.)

43


«Рай», XIV, 103-129. Перевод М. Лозинского.

44

        Люди вне закона (англ.).

45

        Римский форум (лат.).

46

        Не надо забывать, что эти суждения высказывает англичанка, недруг Франции и подруга королевы Каролины. (Примеч. автора.)

47


«Тебе, Бога [хвалим]» (лат.).

48


«Стремительный» (англ.).

49


«Боже, храни короля» (англ.).

50


        С Нельсоном в час испытаний кровавых -
        Все, кому дороги доблесть и слава!
              Встанет герой у руля!

        Этого имени грозную силу,
        Ту, что бесстрашием нас окрылила,
        Знают народы от Темзы до Нила!
              Боже, храни короля!(англ.)

51

        Разумеется, эти письма скопированы с подлинных автографов Нельсона. (Примеч. автора.)

52


«Согласен, однако же напоминаю кавалеру Караччоло, что Неаполь в руках неприятеля» (ит.).

53


«Сим победиши!» (лат.)

54


«Могучий» (англ.).

55

        Помни! (англ.)

56


«Капитаны Трубридж и Болл уполномочены милордом Нельсоном заявить Его Преосвященству, что милорд не станет препятствовать посадке на корабли мятежников, составлявших гарнизон Кастель Нуово и Кастель делл’Ово» (ит.).

57

        Прогулка (ит.).

58


«Коршун» (англ.).

59

        Ханжество (англ.).

60

        Второе «я» (лат.).

61


21 июня 1799 года (Примеч. автора.)

62

        Его настоящее имя - Микеле Марино. (Примеч. автора.)


 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к