Бог располагает! Александр Дюма


        # Роман «Бог располагает!» - продолжение «Адской Бездны», вторая часть дилогии, объединенной фигурой главного героя Самуила Гельба.
        Действие его разворачивается со 2 марта 1829 г. по 26 августа 1831 г. и охватывает дни Июльской революции в Париже.


^Иллюстрации Е. Ганешиной^

        Александр Дюма
        Бог располагает!

        I
        КОСТЮМИРОВАННЫЙ БАЛ У ГЕРЦОГИНИ БЕРРИЙСКОЙ

        В политической жизни французского королевства к концу правления Карла X наступило некоторое прекращение борьбы, нечто вроде разоружения и перемирия. И хотя министерство Мартиньяка было лишь результатом взаимных уступок со стороны политических партий, поверхностным наблюдателям могло показаться, что достигнут мир между традициями прошлого и устремлениями к будущему.
        Однако глубокие умы не доверяли поверхностным приметам. Они знали, что прогресс и цивилизацию остановить нельзя и подобные временные перемирия только передышка, предшествующая великим потрясениям. Ведь именно голубое небо и может предвещать раскаты грома, а революция, когда она дремлет, лишь набирает силы для будущей борьбы.
        Господин де Мартиньяк слыл человеком тонкого ума, общительным и способным к согласию и играл между королевским двором и нацией роль, какая в ссорах влюбленных в комедиях отведена субреткам. Но эта его роль обесценивалась тем, что в данном случае влюбленные не любили друг друга и бурный разрыв их брака был неизбежен. Однако это не мешало г-ну де Мартиньяку заботиться о супружеском союзе, как если бы за ним не должен был последовать разрыв отношений. Он сновал между королем и Францией, говоря каждому из них о другом только хорошее, гася взаимные жалобы и упреки и побуждая обе стороны сделать хоть шажок к желанному сближению. В Тюильри он защищал свободу, а в Бурбонском дворце - монархию.
        Такая роль посредника сопряжена с некоторым риском: когда разнимаешь дерущихся, все тумаки могут достаться тебе самому; ведь общественные мнения напоминают строгих супругов: и те и другие не прощают измены. А потому г-н де Мартиньяк подрывал доверие к себе и придворных и либералов, плодя врагов в обоих лагерях. Зато он снискал симпатии тех, чье расположение обычно ценят более всего: людей искусства, молодых мужчин и женщин, благодарных ему за то, что он вносил успокоение в обстановку того времени. Весь этот элегантный и остроумный свет, для которого спокойствие, празднества и искусства составляют его жизнь, был ему признателен за вновь обретенные удовольствия и благодарил его, продолжая развлекаться.
        Многие еще помнят, какой вихрь горячечных страстей, какое самозабвение пробудил карнавал 1829 года.
        Волна празднеств, словно морской прилив, захлестнула весь город и добралась даже до подножия трона: ее королевское высочество герцогиня Беррийская, захваченная потоком всеобщего увлечения, решилась возобновить когда-то модные костюмированные балы, воскрешавшие прошлые исторические эпохи.
        Ее королевское высочество - а теперь более чем когда-либо уместно об этом напомнить, коль скоро г-жа герцогиня Беррийская оказалась в изгнании, - природа наградила живым темпераментом и ярким очарованием. Отдаваясь радости в павильоне Марсан столь же бесстрашно, как позже она выносила все тяготы Вандейского восстания, эта женщина в своих фантазиях проявляла ту же порывистость и бесшабашную отвагу, какие впоследствии воодушевляли ее на борьбу.
        На этих празднествах, подобных последним лучам солнца при закате монархии, она стала вдвойне королевой: по праву рождения и по праву победительницы. То было истинно французское явление: женщина остроумная и отважная, своенравная и рыцарственная, сердечная и мужественная - в будущем поэты еще посвятят ей немало романов, пусть только быстротекущее время наведет глянец на некоторые из реальных событий и сгладит кое-какие шероховатости, слишком заметные сейчас.
        И вот во время того благословенного карнавала 1829 года герцогиня Беррийская поддалась желанию, в котором женская фантазия соединилась с артистическими наклонностями. Светские салоны давно утратили вкус к маскарадам. Возродить их перед лицом сумрачного старца, восседавшего в тронной зале французских королей словно в монастырской исповедальне, казалось совершенно невозможным. Разумеется, еще Людовик XIV сам выступал в балетах, и уже по одному этому двор Карла X не уронил бы себя, следуя примеру великого короля. Однако в дивертисментах Люлли и Мольера танцевал коронованный юнец, влюбленный и безрассудный, а какого-то четверостишия Расина оказалось достаточно, чтобы он навсегда отказался от этого порочащего его занятия. И никто не забыл, как раскаивался впоследствии король в этом унижении своего величия, сколь свирепо порицал супруг г-жи де Ментенон прегрешения возлюбленного мадемуазель де Лавальер.
        А значит, следовало прикрыть легкомыслие туалетов серьезностью замысла, тяготеющего к наслаждениям более возвышенного толка, выдать переодевание лишь за средство для более важной цели, сделать вид, что маска скрывает некую глубокую мысль.
        И герцогиня Беррийская не замедлила найти выход. В то время вошло в моду все средневековое. Поэты и художники из клана бессмертных принялись - вещь неслыханная! - разглядывать убранство старых соборов, тщательно изучать хроники, копаться в прошлом Франции. Средневековье быстро вошло в моду. Разговоры о дагах и камзолах не сходили с языка, в апартаментах появились сундуки, старинные шпалеры, резной дуб и витражи. Из всех прошлых эпох более всего привлекало шестнадцатое столетие с его Возрождением - весной нашей истории, цветущей и плодоносной, овеваемой теплым ветром Италии, казалось принесшим во Францию любовь к искусству и вкус к прекрасному.
        Да будет позволено автору этих строк напомнить, что и сам он не вполне был чужд этому направлению умов, поскольку премьера его «Генриха III» состоялась в феврале
1829 года.
        Раскрыть могилу шестнадцатого века, восстановить эту блестящую эпоху, оживить и выставить на всеобщее обозрение те давние ослепительные годы, занимавшие все помыслы, - не подлинно ли королевская это фантазия, способная оправдать и маску и костюм? Таким образом дух некой суровой и почти набожной мрачности соединялся с развлечением, и самый строгий моралист не посмел бы обвинить в несерьезности празднество, где под масками таился строгий лик самой истории.
        И вот герцогиня Беррийская решилась точно воспроизвести одно из знаменитейших празднеств шестнадцатого века: обручение Франциска, дофина Франции, и Марии Стюарт; представление должны были разыграть придворные Карла X.
        Были распределены роли: Мадам взялась сыграть Марию Стюарт, а дофина выпало представлять старшему сыну герцога Орлеанского герцогу Шартрскому, как его тогда называли.
        Роли остальных персонажей достались носителям самых знатных имен и наиболее привлекательным из придворных прелестниц. Более всего герцогиню забавляла одна идея: поручить, насколько это представлялось возможным, потомкам исполнять роли собственных предков. Так, маршала де Бриссака играл г-н де Бриссак, Бирона - г-н де Бирон, г-на де Коссе - г-н де Коссе.
        Все тотчас принялись за дело и в ожидании грядущей блистательной ночи целый месяц переворачивали Париж вверх дном: перетрясли все папки в Библиотеке и все шкафы в Музее, разыскивая образец какого-нибудь кинжала или рисунок какой-нибудь прически. Художники трудились вместе с портными, археологи - с модистками.
        Каждый на свой страх и риск обязан был сделать себе костюм. Тут все основывалось на самолюбии, ибо никто не желал быть уличенным в анахронизме: самые юные девы склонялись над старинными гравюрами и древними книгами. Никогда еще у эрудиции не было столь счастливого дня, ведь ранее она встречала лишь седые и взлохмаченные бороды, и теперь совершенно растерялась от обступивших ее юных румяных лиц.
        Привлекли всех выдающихся художников того времени - Жоанно, Девериа, Эжена Лами. Дюпоншеля рвали на куски и заманивали в каждый будуар как величайшего знатока коротких штанов и доктора в тонкой науке выбора серег и подвесок. Наконец, наступил долгожданный понедельник 2 марта 1829 года. Именно в этот день Мария Стюарт и ее свита должны были предстать в Тюильри перед французским двором и дофином Франциском, своим женихом. Церемонию назначили на половину восьмого, однако, несмотря на толпу портних и лес швейных игл, сновавших уже целый месяц, далеко не все оказались готовы к указанному сроку и пришлось ждать до десяти.
        Наконец все пришло в движение, растеклось по парадной лестнице павильона Марсан и застыло в следующем порядке:
        телохранитель и швейцарский гвардеец;
        пять пажей дофина Франции;
        офицер швейцарской гвардии;
        шесть кавалерийских офицеров в две шеренги;
        дофин Франциск.
        За спиной дофина разместились коннетабль Монморанси и герцог Феррарский.
        За ними - девять вельмож по трое в ряд.
        Они застыли в ожидании, но почти тотчас показался кортеж Марии Стюарт.
        Впереди королевы шествовали пять пажей и восемь фрейлин, а за ней торжественно выступали:
        четыре придворные дамы;
        королева Наваррская;
        четыре принцессы крови;
        королева-мать.
        И наконец, за ними следовал целый сонм дам и кавалеров.
        Процессия выглядела весьма впечатляюще. Множество вельмож в коротких плащах и длинных камзолах, в сборчатых шапочках с перьями, собранными над ухом в узенький пучок, вышагивали, высоко вздернув подбородок и горделиво топорща закрученные кверху усы, предлагая дамам для опоры сжатую в кулак руку; женские туалеты переливались бриллиантами и прочими драгоценными камнями и слепили глаза яркостью тканей; все это было залито потоками света и лучилось отраженным сиянием великих, но уже угасших времен. Положительно, тут не чувствовалось ни грана пошлости обычных светских развлечений: возникала полная иллюзия незримой цепи, связующей прошлое и настоящее, жизнь и смерть, а заемные костюмы давно отгоревшей эпохи придавали нынешним актерам этого странного действа частицу былого душевного жара тех, кто некогда их носил, и немало было таких, кто внезапно ощущал, что в его груди забилось воинственное сердце предка, облачавшегося в такой же наряд.
        Сначала все прошли в большую приемную Мадемуазель, где их ожидали приглашенные зрители - мужчины в парадных сюртуках и женщины, одетые во все белое, чтобы оттенить яркость костюмов главных действующих лиц; здесь же в салоне была сооружена обширная ложа в форме амфитеатра, затянутая бархатом, который отливал перламутровым блеском, и декорированная картушами и знаменами с гербами и девизами Франции и Шотландии; именно там высился трон для Марии Стюарт.
        Герцогиня Беррийская направилась к нему. С волосами, завитыми в мелкие плотные колечки и уложенными в высокую башенку, с туго накрахмаленными складками воротника, усеянного драгоценными камнями, в платье голубого бархата с фижмами, отягченными бриллиантами стоимостью в три миллиона франков, она разительно походила на портреты шотландской королевы, оставленные восхищенному потомству такими мастерами, как Фредерико Цуккери, Вандерверт и Георгиус Вертю.
        Как только Мария Стюарт воссела на трон и ее свита разместилась вокруг, грянула музыка и начались танцы. На какое-то время в кадрили, поставленной самим Гарделем и включившей в себя па из сарабанды и танцев шестнадцатого столетия, смешались самые очаровательные девушки и миловидные молодые люди современного двора.
        А затем произошло то, что и должно было случиться: всем несколько наскучила история и чинное подражание предкам. Понемногу исполнители стали освобождаться от окостенелой торжественности своих ролей, сарабанда перешла в контрданс, старинные туалеты и современные белые платья, актеры и зрители - все смешалось: шестнадцатый век пустился в вальсе с девятнадцатым. Притом сама герцогиня Беррийская отнюдь не уступала в решительности самым дерзким из танцовщиц.
        Во время галопа у нее отцепилась от корсажа и упала на пол бахрома, унизанная бриллиантами, стоимость которых могла достигать чуть ли не полумиллиона франков. Однако - черта, достойная этой гордой и порывистой натуры, - она не потерпела, чтобы, пытаясь отыскать драгоценную вещицу, прервали танец или кого-либо попросили посторониться! И в течение всей ночи она и на мгновение об этом не обеспокоилась.
        Впрочем, на следующий день драгоценности нашлись.
        Поскольку такой пример был дан хозяйкой торжества, можно себе представить, какое пылкое возбуждение воцарилось в тот памятный вечер в павильоне Марсан. Ничто так не распаляло воображение, как мелькание перед глазами столь невообразимой роскоши, как буйство цвета и сияния огней. Каждый костюм, плод долгих размышлений и внезапных озарений, подкрепленных возможностью потратить на их исполнение не один миллион, заслуживал особого рассмотрения. Каждая женщина или каждый мужчина смотрелся как само совершенство.
        Но никто, разве что сама герцогиня Беррийская, не смог бы поспорить в разительной точности каждой детали и подлинности всего замысла туалета с неким сеньором из свиты шотландской королевы-матери.
        Звали его лорд Драммонд.
        Его шапочка с пером, камзол и короткие штаны были из зеленого бархата с нашитыми витыми золотыми нитями, образовывавшими своего рода кружево, подобно тому, что можно рассмотреть на портрете Карла IX кисти Клуэ. Шапочку обвивала цепочка с оправленными в Индии жемчужинами и драгоценными камнями. Плащ был подбит также привезенной с Востока серой тканью с золотыми цветами, похожей на те, что в XVI веке поставляла в Европу одна только Венеция. Пуговицами камзолу служили настоящие жемчужины. Шпага изысканной работы, хранившаяся в его семействе целых три сотни лет, висела у него на боку, а ее перевязь украшал великолепный кошель с резными узорами, некогда принадлежавший самому Генриху III.
        Все глаза, завороженные таким богатым и искусно выдержанным в старинном духе одеянием, были прикованы к лорду Драммонду, который, кстати, явился не один, и его спутник тоже не замедлил привлечь к себе всеобщее внимание.
        Впрочем, почти каждый из костюмированных вельмож имел при себе пажа, шута или адъютанта - фигуру второго плана, призванную способствовать совершенству ансамбля.
        Лорда же Драммонда сопровождал не то врач, не то астролог, каких охотно держали в знатных средневековых семьях. Одет он был очень просто: в длинный бархатный плащ, перетянутый массивной цепью из чистого серебра, а его лицо украшала роскошная белая борода, закрывавшая почти всю грудь. Столь же густые седые волосы были полуприкрыты меховым колпаком.
        На этого персонажа никто и не обратил бы внимания, если бы блеск наряда лорда Драммонда не вызвал всеобщего восхищения, но как только его лицо попадало на глаза, оно тотчас приковывало к себе; таким образом, взгляд сначала падал на лорда, но потом уже не мог оторваться от астролога.
        При всей простоте его одеяние не могло вызвать ни единой придирки у самого изощренного и привередливого знатока. Никакой упущенной или фальшивой черточки из тех, что раздражают археолога так же, как грамматика - ошибки орфографии. Словно ожил портрет кисти какого-то старинного живописца, каждой складкой одежды, каждой морщиной лица свидетельствовавший о своей подлинности.
        При всем том костюм служил лишь необходимым дополнением: само лицо возбуждало всеобщий интерес и притягивало любопытные взоры. Да и фигура, посадка головы - малейший жест излучал силу, мужественность и властность. А белизна бороды и шевелюры при внимательном взгляде противоречили несокрушимой пронзительности серых глаз и гладкости обширного лба без единой морщины.
        В ту минуту, когда строгий этикет, диктуемый исторической достоверностью, был поколеблен и сменился неразберихой бала, в разных местах зала сбивались кучки недоумевающих, пытавшихся выяснить, кто же этот спутник лорда Драммонда. Но либо он сильно изменил свою внешность, либо еще не завел ни с кем знакомства - как бы то ни было, его имени не знал никто.
        - Черт побери! - воскликнул граф де Белле. - Есть простой способ узнать истину. Сейчас я сам спрошу у лорда Драммонда.
        - Господа, это ни к чему, - раздался чей-то голос у него за спиной.
        Граф и его собеседники обернулись - с противоположной стороны салона к ним обращался сам астролог: он расслышал, о чем они беседовали, хотя музыка заглушала их голоса.
        - Вам незачем, господин граф, беспокоиться по такому пустячному поводу, - продолжал он, приближаясь к ним. - Вам интересно узнать мое имя? А разве его нельзя угадать по моему облачению? Меня зовут Нострадамус.
        - Собственной персоной? - спросил, улыбаясь, граф.
        - Собственной персоной, - без тени иронии сурово ответил незнакомец.



        II
        НОСТРАДАМУС

        Исполненная необычной значительности физиономия астролога, его горделивая осанка быстро привлекли к нему еще несколько сбившихся в кружок любопытных и жизнерадостных дам и кавалеров.
        - Пусть так! - кивнул граф де Белле. - Но если ты настоящий Нострадамус, почему бы тебе нам не погадать?
        - Что ж, я погадаю, если вам так угодно. И прежде всего могу приоткрыть завесу вашего прошлого. Ибо ведомо ли вам, кто вы на самом деле, и знаете ли вы, какая жизнь выпала тому, чей на вас костюм?
        - Ручаюсь, что нет! - рассмеялся граф.
        - Что ж, слушайте!
        И Нострадамус принялся в нескольких кратких фразах обрисовывать характер и образ жизни того, кого воскресил своим маскарадом граф. Вокруг него собиралась все более и более тесная толпа; каждый желал узнать что-нибудь и про себя. Нострадамус схватывал на лету все их вопросы и без тени замешательства тотчас каждому рассказывал о воплощаемом им персонаже, причем с живописной яркостью и глубоким знанием предмета.
        Ко всему прочему его упражнениям в эрудиции придавало пикантность то обстоятельство, что либо случайно, либо по лукавому умыслу Нострадамус выбирал в истории знаменитых предков именно те эпизоды, которые более всего отражали жизни их потомков, и поэтому под видом хроники старинных событий напоминал о недавних происшествиях или самых последних интригах вопрошающего.
        Притом делал он это достаточно завуалированно, чтобы те, кто обращался к нему, не признали самих себя, но настолько прозрачно, чтобы публика понимала, о чем идет речь.
        Однако для наблюдателей не столь легкомысленных, как придворные прожигатели жизни, его исторические экскурсы таили в себе сладостную горечь, ибо обнажали язвы теперешнего высшего света, срывали покровы альковных тайн и предлагали длинный перечень скандалов. Его шутки, неизменно тонкие и вежливо-осторожные, таили в себе шипы весьма ядовитых намеков.
        Иногда те, кого только их костюмные роли сделали супругами, уже давно были повенчаны салонными сплетниками. Подчас забавное совпадение наделяло какого-нибудь маркиза, которому слишком уж везло за карточным столом, обликом того, кто в стародавние времена прослыл шулером, что для шестнадцатого столетия считалось грехом простительным, и даже монархи не отпирались, будучи уличены в этом прегрешении. А случалось, что по не менее забавному контрасту ревнивого супруга, известного тем, что он заколол любовника своей жены, теперь изображал один из тех снисходительных мужей, что вкушали радости любви втроем. Нострадамус же в полной мере использовал подобные совпадения и смешные контрасты.
        Не удивительно, что его тирады сопровождались взрывами смеха и породили суету, привлекавшую все новых и новых зрителей.
        Но среди всей этой жизнерадостной толчеи явление одного нового персонажа, казалось, поразило великого астролога.
        То был прусский посол, молодой еще человек, едва ли лет сорока, но до срока постаревший, согбенный, с ранними морщинами, избороздившими лоб под седыми прядями. При первом же взгляде на это преждевременно обескровленное лицо можно было предположить, что он прожигал свою жизнь с двух концов, равно отдаваясь с одной стороны страданиям или раздумьям, а с другой - наслаждению.
        Прибыв в столицу Франции всего за пять или шесть дней до того и будучи лишь накануне представлен королю, посол Пруссии не принимал участия в маскараде и явился в мундире придворного.
        Когда он оказался лицом к лицу с Нострадамусом, оба невольно вздрогнули.
        Они смерили друг друга взглядами, и каждый сделал вид, что не узнал другого. Если они и были знакомы, со времени их последней встречи, вероятно, протекло немало лет и один слишком быстро постарел, другой до неузнаваемости изменил ради карнавала свою внешность, так что теперь они имели все основания полагаться на то, как их преобразило время.
        При всем том странное выражение промелькнуло и в потухшем взоре посла, и в пылающем взгляде Нострадамуса, когда их глаза встретились. И когда толпа разъединила их, они продолжали оглядываться, чтобы посмотреть еще раз друг на друга.
        Но тут церемониймейстер потребовал молчания от резвящегося и издевательски хихикающего кружка, собравшегося вокруг астролога.
        Ожидался новый перерыв - в бал должно было внести разнообразие пение.
        Все умолкли.
        Почти тотчас из-за ширмы, отделанной китайским лаком, раздался женский голос, исполнявший романс об иве.
        При первых же звуках этого голоса Нострадамус вздрогнул и тут же стал разыскивать взглядом прусского посла.
        Тот как раз подошел, чтобы послушать пение. По странному совпадению его, как и астролога, тоже проняла дрожь, словно бы от удара электрического разряда.
        Конечно, и музыка, и голос певицы были так хороши, что вполне оправдывали все эти чувства и порывы. Посол и астролог оказались не единственными, кого до глубины души поразил контраст между искрометным весельем бала и ночной жалобой Дездемоны. Никогда до этого роковое предчувствие, погружающее в непроглядную тьму душу юной венецианки, словно тень крыла близкой смерти, никогда нежная слабость истерзанного женского сердца, неспособного противостоять неизбежному, никогда прежде мрачная, но исполненная очарования агония обреченной страсти не были переданы с таким мудрым и поэтичным тактом и ранящей сердце печалью. Певица превзошла самого Россини и поднялась до высот Шекспира.
        Кто была эта женщина, чей певческий дар умел так терзать душу? Скрытую от глаз ширмой, ее слышали все, но никто не видел. То не был голос какой-либо из знаменитых парижских певиц: ни г-жи Малибран, ни мадемуазель Зонтаг. Как же случилось, чтобы подобное чудо оказалось неизвестным в столице всех искусств? Время от времени астролог поднимал свои светло-серые глаза и пронизывал взглядом посла: тот стоял совершенно неподвижно, отрешенный, погруженный в себя, отдавшись какому-то неопределенно-тревожному ожиданию.

        Но случись Нострадамусу в тот миг обратить внимание на лорда Драммонда, вельможу, который его сюда привел, расплывшаяся на его лице блаженная улыбка заинтриговала бы астролога еще больше, если он хотя бы отчасти уяснил себе ее причину.
        Когда чудный голос умолк, герцогиня Беррийская подала сигнал аплодисментам и крикам «браво», и те хлынули потоком - не было уст и ладоней, оставшихся равнодушными.
        А затем вновь воцарилось глубокое молчание: видимо, недавнее волнение еще стесняло все сердца. Скорбь Дездемоны затопила каждую душу, до сих пор такую радостную и исполненную легкомысленных ожиданий.
        Герцогиня Беррийская решилась разрушить печальные чары, грозившие омрачить празднество.
        - Ну, полно грустить! - громко проговорила она. - Мне кажется, что в том углу сейчас царило какое-то необычное веселье. Так что же говорил Нострадамус?
        - Сударыня, - ответил г-н де Дам?, - он предсказывал нам судьбу.
        - Приведите же его ко мне! - воскликнула герцогиня. - Пусть погадает и мне, это ведь так любопытно!
        - Я весь к услугам вашего высочества, - учтиво откликнулся астролог.
        Вокруг него и герцогини тотчас сгрудилось множество кавалеров и дам, любопытствовавших узнать, как Нострадамус выпутается на этот раз. До сих пор он позволял себе насмехаться и смешить, здесь же пол и ранг герцогини лишали его этой возможности, и каждый спрашивал себя, каким образом этот едкий ум будет противостоять собственной учтивости.
        Однако и выражение лица астролога, и тон его речи сразу приобрели серьезность, стали почти торжественными.
        - Сударыня, - отвечал он, - я рассказывал этим господам исключительно о том, что принадлежит истории. Лишь в ней мои познания сколько-нибудь существенны, однако ваше королевское высочество не менее меня осведомлены о делах былого. Вам вздумалось поиграть с очаровательным именем и жестоким роком Марии Стюарт. Теперь, сударыня, вы Мария Стюарт. Что к этому прибавить? Если я скажу вашему королевскому высочеству, что теперешнее празднество обручения - лишь прелюдия к длинной цепочке бедствий, что Марии Стюарт суждено не долго оставаться на доброй земле Франции, ибо вскоре королеве предстоит пересечь океан и более сюда не возвращаться, - я лишь напомню вашему высочеству то, что вам известно и так.
        После этих слов мучительное замешательство проступило на многих лицах.
        Герцогиня Беррийская принадлежала к семейству, которому было не привыкать к жизни в изгнании, и потому подобное сближение ее собственного будущего с прошлым той, в чей костюм она облачилась, не могло не задеть ее весьма чувствительно. Конечно, она попыталась рассмеяться. Однако тон провидца поразил ее и всех прочих ледяной мрачностью, и ей стоило немалых усилий побороть себя.
        - Да, не слишком веселые предсказания, - с напускной непринужденностью проговорила она. - Но, быть может, по отношению к моему жениху они не будут столь же мрачными?
        - Вас интересует герцог Шартрский, то есть, прошу меня извинить, господин дофин? - спросил астролог.
        Юный принц весело протянул ему руку.
        - Однако, Нострадамус, прошу, не заставляй меня рано умирать только потому, что на мне костюм Франциска Второго, - улыбаясь, попросил он. - Брр! Сгинуть от отвратительной дырки в голове, несмотря на все ухищрения твоего друга Амбруаза Паре! Ну, если это случится на поле сражения - против подобного предсказания я ничего не имею.
        - Я не вопрошаю смерть, - сказал астролог. - Меня интересует только жизнь. И не похваляюсь, что предугадываю, - я знаю. Так вот, монсеньер, я повторю вам то же, что я сказал мадам: поглядите на свой костюм. Так же как она Мария Стюарт, вы - дофин. Вы ли избрали эту роль или она выбрала вас - не существенно. Важно, что вам суждено ее исполнить. Итак, монсеньер, вашему наряду известно, что я говорю с наследником французской короны.
        - Ох, до этого наследства мне так далеко! - беззаботно усмехнулся старший сын герцога Орлеанского. - И да ниспошлет Господь долгую жизнь всем троим возлюбленным моим кузенам!
        - Я говорю о прямом наследнике короны: о старшем сыне короля, - с высокомерной настойчивостью упорствовал Нострадамус.
        Какая-то тень пробежала по лицу герцогини Беррийской. Пусть предсказание астролога - ничтожный пустяк, маскарадная шутка, однако его слова затронули то, что занимало герцогиню в самых ее тайных помыслах. Негласная оппозиция герцога Орлеанского политике Реставрации не раз приводила в трепет старшую ветвь Бурбонов, и нередко завсегдатаи Тюильри проявляли подозрительность к Пале-Роялю.
        Герцогине Беррийской тотчас захотелось выкинуть из головы весь этот тревожащий сердце вздор и подурачить того, кто и сам, по сути, мог оказаться простым обманщиком.
        - Пока мне дважды отвечал не прорицатель, а всего лишь его костюм. Теперь же черед самого Нострадамуса. Вот, например, господин прусский посол, прибывший к нам лишь несколько дней назад. Уж он-то присутствует здесь под собственным именем и представляет только самого себя.
        С видом сообщницы она милостиво улыбнулась послу и продолжала:
        - Итак, способен ли подлинный Нострадамус открыть нам не будущее - его может выдумать всякий и уснастить любыми подробностями, - но прошлое господина посла? Разумеется, мы бы желали исключить то, что могло бы кого-либо компрометировать, и по каждому такому случаю Нострадамусу надлежит предварительно испросить позволения у господина посла.
        Тот, выбравший себе место вблизи эстрады, вероятно, для того чтобы держаться поблизости от астролога, вежливо поклонился.
        Нострадамус внимательно поглядел на него.
        - Увы, сударыня, - неторопливо, с расстановкой проговорил он. - Мне недостанет жестокости напоминать господину графу Юлиусу фон Эбербаху о чудовищных мучениях, каким он подвергнулся в прошлом. Каким бы я ни был магом, в чем подозревает меня ваше королевское высочество, я бы не мог, да и не хотел бы вызывать рои призраков из бездны.
        - Довольно, сударь! - побледнев, воскликнул Юлиус.
        - Вот видите, сударыня, - обернулся к герцогине астролог. - Продолжать мне запрещает сам господин граф, так что молчание никоим образом не посрамит моих познаний.
        Герцогине не удалось скрыть разочарования. Невольно задетая двумя предыдущими предсказаниями Нострадамуса ей и герцогу Шартрскому, она очень хотела бы захватить его врасплох и уличить во лжи. Однако внезапное замешательство прусского посла доказывало, что ясновидец коснулся какой-то страшной тайны, и суеверное опасение, свойственное всякому женскому сердцу, подвигло ее к мысли, что тот, кто так ясно пронзает взглядом мрак прошлого, вполне может быть наделен способностью рассеивать туман будущего.
        Тем не менее она вторично попыталась подвергнуть его дар испытанию.
        - Послушайте, - начала она, - неужели вы, великий провидец уже свершившихся деяний, можете полагать, что вполне меня уверили? Господин прусский посол - лицо известное, а те, кто по положению возвышаются над толпой, всегда на виду. Не надо быть великим кудесником, чтобы разузнать о том, что он сделался жертвою какого-то необычного происшествия. Всякий может выяснить, что стряслось с графом фон Эбербахом. Вам известно его лицо, и вы рассказываете о его жизни. Чтобы я поверила в ваши астрологические способности, вам надобно угадать нечто о том, кого никто здесь не знает, да и вы сами не видели.
        - Но, сударыня, - возразил Нострадамус, - в столь блистательном обществе трудновато отыскать кого-либо, кто никому не известен.
        - Здесь есть одна особа, чей чудный голос только что всех заинтриговал. Угодно вам, чтобы я за ней послала?
        - О да! - с неожиданной дрожью в голосе ответил Нострадамус.
        - О да! - невольно вырвалось у Юлиуса.
        - Только при одном условии, - прибавила герцогиня Беррийская. - Хотя эта дама во Франции никому не известна, но вы во время своих странствий могли где-нибудь ее видеть. А потому она явится в маске. Чародея, без всякого затруднения пронизывающего взглядом непреодолимые стены будущего, вряд ли смутит лоскуток атласа.
        - В маске ли, без маски, пусть только явится сюда! - почти перебил ее Нострадамус.
        Герцогиня сделала знак одному из распорядителей торжества, тот исчез и через минуту возвратился, ведя певицу.
        Ее лицо скрывала маска.
        Это была великолепно сложенная, хрупкая и очаровательная женщина. Венецианское домино прекрасно гармонировало с ее подбородком и смуглой шеей, вызолоченными скорее всего солнцем Италии. Высокая прямая шея горделиво несла густейшую копну темно-каштановых волос, среди которых виднелось несколько белокурых прядей.
        Почему при виде этой женщины и астролог и Юлиус разом почувствовали, как у них сжалось сердце, ни тот ни другой не могли бы сказать.
        - Подойдите, сударыня, мы хотели бы выразить вам свое восхищение, - сказала герцогиня певице.
        В течение нескольких минут на певицу изливался поток благодарностей, как бы возмещая своим энтузиазмом те чувства, которыми она только что их одарила. Она же с благородной грациозностью кивала всем, но не произнесла ни слова.
        Герцогиня обернулась к астрологу.
        - Что ж, мессир Нострадамус. Мы дали вам время рассмотреть нашу гостью, и вы им неплохо воспользовались, - произнесла она, заметив, как астролог пожирает незнакомку глазами. - Надеюсь, после столь тщательного исследования вы сможете что-нибудь о ней рассказать?
        Нострадамус, казалось, не слышал ее слов: он не мог оторвать глаз от певицы.
        - Да будет вам, - снова прервала его молчание герцогиня Беррийская. - Ясновидец, подобный вам, не должен требовать целой вечности на размышления. Так вы знаете, кто перед вами? Да или нет?
        Нострадамус наконец обернулся к ней и произнес:
        - Вашему королевскому высочеству принадлежит последнее слово в том, что касается моих способностей, как и во всем прочем. Присутствующая здесь особа мне неизвестна.
        - Ах, так вы признаете свое поражение! - вскричала герцогиня Беррийская, и словно некий груз свалился с ее души.
        Нострадамус хранил молчание, и она продолжала:
        - Великолепно! Поскольку магия мертва, бал продолжается! Сударыня, еще раз примите мою благодарность. Любезные кавалеры, вон там в уголке я заметила очень хорошеньких женщин, которые еще не танцевали.
        И чтобы подстегнуть всеобщее веселье, она приняла руку, как раз предложенную ей, и закружилась в вихре самого веселого и бурного танца, какой только можно себе представить.
        С этой минуты в зале окончательно воцарились вальс, музыка и радостное воодушевление. С наступлением рассвета празднество разгорелось еще жарче, как ярко вспыхивает догорающая свеча, прежде чем совсем погаснуть.
        Что касается певицы, то она как-то вдруг растворилась в толпе и исчезла.
        Несколько минут астролог пытался отыскать ее, а затем на некоторое время застыл в стороне, погруженный в глубокую задумчивость.
        Затем он подошел к одному из церемониймейстеров и спросил:
        - А пения более не будет?
        - Нет, сударь, - отвечал тот.
        - А где та певица, что исполняла романс об иве?
        - Она удалилась.
        - Благодарю.
        И астролог снова смешался с шумной толпой.
        Когда он проходил вблизи прусского посла, тот прошептал на ухо молодому человеку, пришедшему на бал вместе с ним:
        - Лотарио, видите этого мужчину в костюме астролога? Не теряйте его из виду ни на миг; когда он выйдет, садитесь в одну из ваших карет и следуйте за ним. Завтра вы расскажете мне, где он остановился.
        - Будет исполнено, ваше сиятельство, - почтительно ответил Лотарио. - Можете совершенно на меня положиться. Однако ваше сиятельство утомились, вам бы надобно возвратиться.
        - Конечно, Лотарио, я уже ухожу; ступай, мой бедный юный друг, иди и будь спокоен: во мне уже нечему уставать и ничто более не доступно износу, разве только моя боль…



        III
        ДОМ В МЕНИЛЬМОНТАНЕ

        Лотарио в ту пору уже сравнялось года двадцать три или двадцать четыре. Розовое белокурое дитя, с которым, как, быть может, вспомнит читатель, он уже встречался в начале нашей истории, тот самый малыш, который по складам разбирал букварь, сидя на коленях у Христианы, и так бурно восторгался волшебным подарком Самуила Гельба
«Охота на свинью», превратился в благородного, полного обаяния юношу, в чьих глазах, улыбчивых и решительных, чисто французская живость сочеталась с немецкой мечтательностью.
        Предупредительность, с которой он поспешил исполнить распоряжение графа фон Эбербаха, не только почтительный, но и сердечный поклон, которым он простился с ним, уходя, - все указывало на то, что Юлиуса и Лотарио связывают отношения куда более близкие, чем отношения посла и его секретаря. Скорее здесь была взаимная привязанность отца и сына.
        И в самом деле, для каждого из них другой заменял всю семью. Ведь когда мы только познакомились с Лотарио, он уже был круглым сиротой. Потом умер и его дед-пастор, и, наконец, после смерти своей тети Христианы мальчик остался один в целом свете. Но и для Юлиуса жизнь стала такой же пустыней. Его жена недолго пробыла на этом свете после кончины малютки Вильгельма, а ныне, то есть в 1829 году, и отец его уже год как последовал за Христианой. Итак, у Юлиуса не оставалось более родных, кроме Лотарио, как и у Лотарио никого не было, кроме Юлиуса, и они жались друг к другу как могли теснее, лишь бы не видеть той страшной пустоты, что оставила вокруг них смерть.
        Вот почему Лотарио, исполненный рвения, повинуясь тому, что значило для него больше, нежели приказ, - просьбе начальника и друга, с неусыпным вниманием, как ни трудно было сделать это в толпе, стал следить глазами за человеком, которого граф фон Эбербах поручил ему не упускать из виду.
        Он видел, как тот после отъезда графа приблизился к лорду Драммонду и обменялся с ним несколькими словами. Однако издали Лотарио не мог, да, впрочем, и не стремился расслышать, о чем они беседуют.
        Между тем астролог сказал лорду Драммонду:
        - Вот лучшие минуты бала: время, когда забывается все - даже веселье, даже скорбь.
        - Забывчивое и легкомысленное племя! - прошептал лорд Драммонд не без раздражения. - Им, словно пьяным, не дано даже осмысленное ощущение счастья. Попробуйте хотя бы спросить у них, помнят ли они еще дивное пение, только что прозвучавшее здесь.
        - Так оно и вас поразило?! - с живостью откликнулся астролог.
        На это восклицание лорд не ответил ни слова, только молча улыбнулся.
        - Она совсем мало спела, - заметил Нострадамус.
        - Совсем мало и очень много! - вскричал лорд Драммонд. - Это был восторг, восторг и мука. Ах, если б не сама Мадам, а кто угодно другой попросил ее об этом, она вообще не стала бы петь, я уверен, что отказалась бы!
        Астролог, судя по всему, привык к чудаковатому нраву своего высокородного друга, так как, видимо, нисколько не был удивлен поразительной противоречивостью его замечаний. Он только полюбопытствовал:
        - Вы знаете эту певицу, милорд?
        - Да, я знаю ее.
        - О! Сделайте одолжение, расскажите! Я ведь потерял вашу милость из виду на целых два года, со времени вашего отъезда в Индию. Давно ли вы знаете эту женщину? Вам знакома ее семья? Откуда она родом?
        Лорд Драммонд пристально посмотрел на того, кто с таким нетерпением осыпал его этими торопливыми вопросами, и медленно проговорил:
        - Вот уже полтора года как я познакомился с синьорой Олимпией. Мой отец знал ее отца, одного бедного малого из цыган. Что до ее родины, то, полагаю, мир искусств не настолько вам чужд, чтобы вы могли не знать, что Олимпия итальянка.
        В самом деле, лишь тот, кто за последние годы не открыл ни одной газеты и ни разу не принял участия в салонной беседе, мог не слышать о знаменитой примадонне, блиставшей в Ла Скала и Сан Карло, спевшей не одну партию в лучших операх Россини, но то ли из патриотизма, то ли из прихоти не желавшей выступать нигде, кроме как в Италии, на подмостках ее театров.
        - А, так это была знаменитая дива Олимпия! - промолвил незадачливый прорицатель. - Звучит и в самом деле правдоподобно.
        Он с некоторым усилием усмехнулся и словно бы про себя добавил:
        - Что с того! В жизни бывают странные наваждения.
        - Мне уже наскучило это празднество с его, как вы говорите, забвением всего и вся, - сказал лорд Драммонд. - Впрочем, сейчас уже начнет светать. Я отправлюсь домой. Вы остаетесь?
        - Нет, - сказал Нострадамус, - я последую за вашей милостью. Этот бал и для меня больше не представляет интереса.
        Они направились в приемную залу. Лотарио двинулся следом. Они приказали лакею позаботиться, чтобы их карета была тотчас подана. Лотарио, окликнув лакея, велел, чтобы и его карету подали немедленно.
        Однако в сутолоке экипажей, теснившихся на парадном дворе Тюильри, две кареты смогли сдвинуться с места не прежде чем минут через десять. Пока длилось это ожидание, лорд Драммонд сказал Нострадамусу:
        - Если угодно, друг мой, я мог бы в один из ближайших дней пригласить вас пообедать в обществе Олимпии. Но с одним условием.
        - С каким, милорд?
        - Что вы не станете просить меня уговорить ее спеть.
        В эту самую минуту лакей провозгласил:
        - Карета лорда Драммонда!
        И тотчас, без паузы:
        - Карета барона фон Эренштейна!
        Лорд Драммонд и астролог спустились вместе по парадной лестнице, сопровождаемые Лотарио, который следовал за ними шагах в десяти. Они сели в одну карету, после чего подъехал экипаж Лотарио.
        В ту минуту, когда ливрейный лакей закрывал дверцу его кареты, Лотарио шепнул ему несколько слов, и тот передал их вознице.
        И его карета покатила вслед экипажу лорда Драммонда.
        Было еще темно, однако на сером небе кое-где уже проступали бледные пятна - проблески зари; ее слабое сияние постепенно рассеивало мрак ночи. Было тепло, в мягких вздохах ветра угадывались первые знаки приближающейся весны.
        Огромная толпа, истощенная, оборванная, напирала на решетки и дверцы ограды, выкрикивая все то, что голод и нищета вечно хотят бросить в лицо изобилию и наслаждению. Каждую новую карету, полную драгоценностей, блиставшую позолотой и улыбками, при выезде встречали восклицания язвительного восхищения и насмешливой зависти, горькие замечания, сравнивающие весь этот блеск и роскошь одних с обездоленностью других, разжигая глухую злобу в сердцах тех, кто не имел ни хлеба на своем столе, ни одеяла на убогом ложе.
        Странное дело: все народные возмущения обычно вспыхивали после какого-нибудь знаменитого празднества. Вот и прологом революции 1830 года послужил бал герцогини Беррийской в Тюильри, подобно тому как в 1848-м восстание вспыхнуло после бала герцога де Монпансье в Венсене.
        Между тем карета лорда Драммонда, оставив позади улицу Риволи, пересекла Вандомскую площадь и выехала на улицу Ферм-де-Матюрен. Здесь она остановилась перед большим, по-королевски пышным особняком.
        Возница Лотарио придержал коней чуть поодаль. Лотарио высунул голову в дверцу экипажа и увидел, что лорд Драммонд выходит из кареты.
        Но астролог оттуда не вышел.
        Экипаж, который вез предсказателя, снова двинулся в путь, достиг бульваров, проследовал по ним до предместья Менильмонтан и углубился в него. Проехав заставу и первые несколько домов, карета стала одолевать крутой подъем.
        Опасаясь, как бы незнакомец не заметил преследования теперь, когда его экипаж стал двигаться медленно и бесшумно, Лотарио вышел из кареты, приказал своему кучеру следовать за ним на почтительном расстоянии и, завернувшись в плащ, пешком поспешил за неизвестным.
        Между тем карета лорда, достигнув вершины холма, свернула налево, в узкую пустынную улочку.
        Здесь кони вновь перешли на рысь и подкатили экипаж к стоящему особняком дому, сад которого был отделен от улицы террасой, увитой виноградными лозами. Поскольку никакие иные строения не заслоняли обзора, оттуда можно было без помех наблюдать не только улицу и прохожих, но и всю ту прославленную долину, что зовется Парижем.
        На десять футов от земли поднималась каменная балюстрада, уставленная большими цветочными вазонами, что летом, верно, превращало террасу в род живой изгороди, полной зелени и благоухания.
        Заслышав шум колес экипажа, кто-то стремительно выбежал на террасу, и в лучах раннего утра, уже хлынувших из-за горизонта, Лотарио, замедлив шаги, вдруг увидел прелестную девичью головку, склонившуюся над балюстрадой.
        Появление этой девушки произвело на Лотарио необычайное действие. С той минуты, как юноша ее заметил, он не видел более ничего, кроме нее. Хотя его привела сюда необходимость выследить астролога, однако ни бал в Тюильри, ни прусский посол, ни сам астролог, ни весь свет отныне для него не существовали.
        Дело здесь было не только в красоте незнакомки. Если бы она была лишь красива! В ней таилось очарование, объяснить которое не могли бы никакие слова. Ей было лет шестнадцать. Свежее утренних рос, яснее первых лучей рассвета, более юная, чем заря, она предстала перед Лотарио, и ему показалось, что это ее сияние прогнало мрак и заставило погаснуть звезды ночи. Красивый и гордый юноша внезапно ощутил в сердце невыразимую боль, как если бы ему явился недостижимый идеал, слишком возвышенный для такого жалкого земного создания, как он.
        Но в то же время, как мы уже говорили, его охватило странное чувство. Эта девушка… Он никогда не встречал ее прежде, даже не грезил о такой встрече, и вместе с тем ему казалось, что он знал ее, знал давно, с тех самых пор, когда пришел в этот мир.
        И однако то не было видимое воплощение глубоко интимного, потаенного представления о совершенстве, того предчувствия любви, что носит в себе каждое возвышенное сердце. Подобные мечты живут в душе, туманные и безымянные, до тех пор, пока им по милости Господней не настанет пора ожить. Но нет, здесь ощущалось нечто более реальное, чем предчувствие или воспоминание. Как было сказано, он узнал ее, эту неизвестную девушку. Более того: он, казалось, уже любил ее когда-то.
        Это видение промелькнуло и скрылось, то был лишь один миг, но Лотарио за эту секунду пережил больше, чем за всю свою прежнюю жизнь.
        Астролог между тем вышел из кареты. Девушка, узнав его, весело и простодушно захлопала в ладоши; она побежала открывать ему, и они вместе вошли в дом; ворота закрылись, и экипаж отъехал. А Лотарио все еще стоял посреди улицы, неподвижный, и его застывший взгляд был устремлен туда, где ему только что явилось это лучезарное дитя, чья грация, чистота и прелесть сразили его словно удар молнии.
        Наконец молодой человек осознал, что ее на террасе больше нет.
        - Ах да! - пробормотал он. - Надо же записать, где он живет.
        И, убеждая себя, что он просто исполняет поручение графа фон Эбербаха, он записал название улицы и номер дома.
        Потом он бросил на дом, террасу и ворота взгляд, означавший немое «прощай», а вернее «до свидания», и отправился в обратный путь - в Париж.
        А в это время девушка, даже не заметившая утреннего прохожего, с живостью увлекла того, к кому Лотарио уже ревновал ее всем сердцем, в маленький дом, с виду скромный, но хорошенький и кокетливый. Его фасад, сложенный из красного кирпича, на фоне которого выделялись темно-зеленые ставни, был увит густым плющом.
        Астролог вслед за девушкой поднялся по ступеням крыльца, и через минуту она уже усадила его перед ярко пылавшим камином в салоне, обставленном весьма просто, но с большим вкусом.
        - Грейтесь, друг мой, - сказала она, - а я тем временем вдоволь насмотрюсь на вас. Как мило, что вы уступили моему детскому капризу и явились сюда в этом костюме, чтобы показать мне его! Он суров и величав, да и сидит на вас чудесно. Ну же, встаньте на минуту.
        Астролог с улыбкой поднялся.
        - Спасибо, - поблагодарила его девушка. - Этот наряд прямо создан для вашего высокого роста. А белая борода и серебряный парик придают какую-то непонятную ласковость вашему строгому лицу, которое меня иногда даже немножко пугает. Вы сейчас похожи на тот образ отца, что я себе рисую…
        - Не надо! - воскликнул астролог.
        Восхищенный взгляд, каким он смотрел на это прекрасное дитя, внезапно погас, мрачная тень пробежала по лицу, и он резким, почти грубым жестом сорвал с себя парик и накладную бороду.
        Девушка была права: со своими черными волосами он выглядел моложе, но они делали его лицо более жестким: что-то властное, неумолимое сквозило в чертах этого человека, способного внушить страх отнюдь не только такому ребенку.
        Мило склонив голову, она вздохнула с упреком:
        - Ну, почему вы не хотите быть мне отцом? Разве не лучше было бы, если бы у меня был отец? Или вы желаете, чтобы я всю жизнь оставалась круглой сиротой, без отца и матери? А вы сами, неужели вы не хотите, чтобы я вас любила?
        - Я? Я не хочу, чтобы вы любили меня? - вскричал астролог, и удивительное выражение страстной нежности засветилось в его глазах.
        - Ну вот! А если вы этого хотите, подумайте сами, как бы я могла любить вас, будучи вашей дочерью! Разве есть на свете привязанность глубже и нежнее, чем дочерняя? Я и мечтать бы не могла о большем счастье.
        - Какое вы чистое и возвышенное создание, Фредерика! И вы меня любите, не правда ли?
        - Всем сердцем! - с жаром отвечала девушка.
        Но, говоря так, она не бросилась ему на шею, а он даже не прикоснулся губами к ее лбу.
        Он снова присел у огня, а девушка опустилась на скамеечку подле него.
        - Вы голодны? - спросила она.
        Он отрицательно покачал головой. Но она продолжала:
        - Тогда вы, должно быть, скорее устали. Хотите поспать? Не позвать ли госпожу Трихтер, вам же, наверное, что-нибудь нужно? Теперь, когда я посмотрела на вас, не избавиться ли вам от этого костюма? А праздник… он был великолепен, да?
        - Вам, Фредерика, верно, хотелось бы самой там побывать?
        - Пожалуй, - вздохнула она. - Я ведь еще так мало видела. Но я знаю, это невозможно. Будьте покойны, я вполне примирилась со своей судьбой.
        - Бедное дитя, это правда, до сих пор на вашу долю не выпадало ни праздников, ни развлечений, - он пристально посмотрел на нее. - Признайтесь-ка мне, Фредерика, скажите без утайки: нет ли у вас каких-нибудь особенных желаний?
        - Бог мой, да решительно никаких! - сказала девушка. - Мне бы хотелось иметь семью, чтобы больше любить, быть богатой, чтобы чаще помогать людям, стать ученой, чтобы лучше все понимать. Но и такая, как есть - сирота, бедная и невежественная, - я все равно счастлива.
        - Фредерика, - произнес астролог, - я хочу, чтобы у вас было все, чего вы желаете. Хочу, чтобы вы стояли над всем и над всеми. Так и будет, я это вам обещаю. О! Чтобы удовлетворить самое меньшее из ваших желаний, я готов весь мир перевернуть. В вас воплотилась моя вера, моя сила, моя добродетель. Вы единственное человеческое существо, к которому я питаю уважение. Мне, прежде знавшему лишь величие презрения, благодаря вам открылись иные чувства, странные и возвышенные. Я люблю вас, я в вас верю, как другие верят в Бога.
        - Ох, не надо так говорить о Боге! - воскликнула она, с мольбой складывая руки.
        - Отчего же? - возразил он. - Разве так уж грешно, вместо того чтобы по примеру священников тщетно поклоняться его наивным символам, почитать Творца в прекраснейшем из его созданий? Так ли я не прав, если, видя перед собой душу, чье совершенство безупречно, не требую ничего еще более возвышенного? Моя ли вина, если я верю, что в образе красоты, невинности, любви прозреваю Бога?
        - Простите, мой друг, - сказала Фредерика, - но это совсем не похоже на ту веру, какой меня учили.
        - Стало быть, - заметил астролог не без легкой горечи, - между предрассудками суеверной старой няньки вроде госпожи Трихтер и убеждениями человека, проведшего жизнь в размышлениях и поисках истины, вы выбираете нерассуждающую веру безмозглой старухи?
        - Я не выбираю, - отвечала девушка просто. - Я повинуюсь чутью, которое дал мне Бог. Вы сильный, вы не боитесь верить в гений и волю человека. Но мне-то с моим темным умом и смиренным сердцем как можно обойтись без Господа?
        Астролог встал.
        - Дитя мое, - мягко проговорил он, - вы вольны верить во все что угодно. Вспомните: я ведь никогда не навязывал вам ни каких-либо верований, ни чувств. Но знайте, - вдруг с силой вырвалось у него, - пока я жив, вам не потребуется ничья помощь, ни земная, ни небесная. Вам никто не нужен: у вас есть я.
        Заметив, что она, по-видимому изумленная этой кощунственной речью, хотя и не понявшая ни ее святотатства, ни ее величия, смотрит на него, он продолжал:
        - Перед вами человек, который, прежде чем заняться вашей судьбой, успел совершить уже кое-что, притом немало; однако теперь, когда от меня зависит не только моя собственная участь, силы мои возросли стократно. О да, дитя, я хочу, чтобы вы были счастливы. А когда у меня есть цель, я иду к ней и не останавливаюсь, пока ее не достигну. Глядя на меня, можно подумать, будто я загубил свою жизнь, ведь мне под сорок, а у меня нет ни состояния, ни положения в обществе. Но будьте уверены: основание здания уже заложено и скоро все оно поднимется словно из-под земли. Сокровища, что обогатят вас, уже собраны мною. Я хорошо потрудился! Для вас я могу совершить невозможное. Вы увидите, что значит иметь у себя на службе непреклонную волю того, кто верит в безграничность свободы человека. Во мне никогда не было мелочной щепетильности, но смолоду я поддавался власти жалких предрассудков самолюбия, мальчишеской суетности, нелепого упрямства. Ради вас я пожертвую всем, для начала - собственным тщеславием. Если потребуется, я буду пресмыкаться - я! Ибо знаю, что способен добыть ваше счастье даже ценой своего позора.

        - О! - выдохнула Фредерика, едва ли не напуганная такой преданностью.
        - Уже сегодня, - продолжал он, - я заложу краеугольный камень вашего будущего состояния. Теперь я жду, когда мне будет назначена решающая встреча…
        Он замолк на мгновение, глядя на Фредерику с невыразимой нежностью, потом пробормотал:
        - У вас будет все, о да, все.
        И вдруг, словно опасаясь, не слишком ли много сказано им, он резко переменил тон:
        - Однако мне надо бы немного передохнуть. Госпожа Доротея! - громко позвал он.
        Вошла женщина на вид лет пятидесяти, простая, но полная достоинства и доброты.
        - Госпожа Трихтер, - сказал он ей, - сегодня сюда явится неизвестный, он пожелает говорить с хозяином дома. Вы тотчас должны уведомить меня о его приходе. До скорой встречи, Фредерика.
        Он сжал руку девушки и вышел, оставив ее погруженной в раздумье.
        Около полудня г-жа Трихтер действительно постучалась в дверь его комнаты, чтобы сообщить, что некто просит владельца дома принять его.
        Хозяин поспешил спуститься в салон, куда он велел проводить посетителя; однако при виде того, кто его там ждал, он не смог скрыть досады.
        Он впервые видел этого человека.
        То был Лотарио.
        Он сразу узнал астролога, поклонился и молча подал ему письмо.
        Пока тот читал его, Лотарио не спускал глаз с двери в надежде, что сейчас утреннее видение снова явится и ослепит его. Но он ждал напрасно. Его упования не осуществились.
        А тот, кто вчерашней ночью был астрологом, окончив чтение, повернулся к Лотарио и произнес с невыразимо странной усмешкой:
        - Что ж, сударь. Завтра утром в прусском посольстве? Я приду.
        Следуя полученным указаниям, Лотарио тотчас откланялся и удалился.
        Через час явился еще один гость.
        - Ах! Наконец-то! - воскликнул при виде нового посетителя хозяин дома, на этот раз признав в нем именно того, кого ждал.
        Пришелец произнес всего несколько слов:
        - Сегодня вечером, в одиннадцать. Мы рассчитываем на вас, Самуил Гельб.



        IV
        ПОСЛАНЕЦ ВЫСШЕГО СОВЕТА

        Была половина двенадцатого, когда Самуил Гельб постучался в ворота дома на улице Сервандони, что позади церкви святого Сульпиция.
        Встречу ему назначили на одиннадцать ровно, однако Самуил умышленно опоздал, чтобы не ждать или - кто знает? - желая, чтобы подождали его.
        Особняк, куда он стучался, выглядел самым обыкновенным, ничто в нем не привлекало внимания: подобно любому из соседних строений, то был молчаливый, уединенный дом, безучастный к уличному шуму.
        Ворота отворились. Самуил проскользнул внутрь и быстро прикрыл их за собой. А сам пробормотал:
        - Вхожу как вор, но выйти могу как король. И даже более того…
        Привратник, выглянув из своей каморки, остановил его:
        - Кого вы ищете?
        - Тех, что поднялись на сорок две ступени, - отвечал Самуил.
        По-видимому, удовлетворенный таким странным ответом, привратник вернулся к себе в каморку. Должно быть, то был не просто привратник!
        Самуил прошел по коридору, повернул направо и поднялся на второй этаж, насчитав двадцать одну ступеньку.
        Там к нему приблизился некто, шепнув на ухо:
        - Франция?..
        - … и Германия, - откликнулся Самуил так же тихо.
        Человек отступил, давая ему дорогу, и Самуил поднялся по лестнице еще на двадцать одну ступень.
        Перед ним была дверь. Открыв ее, он оказался в чем-то вроде прихожей, где ему встретился другой незнакомец.
        - Народы?.. - вполголоса начал он.
        - … суть короли, - закончил Самуил.
        Тогда его проводили в залу, обставленную чрезвычайно просто. Если не считать гобеленов, здесь не было никаких излишеств. Стены, пол, окна, потолок - все было затянуто плотной тканью, по-видимому предназначенной для того, чтобы заглушать голоса и любые другие звуки. Нечего и говорить, что двери были двойными, а ставни - плотно закрытыми.
        И ни ламп, ни свечей. Залу освещал только огонь камина, отсветы которого, мелькая по стенам, порой, казалось, оживляли изображенные на гобеленах фигуры, и те приходили в движение.
        Шесть человек сидели здесь, ожидая Самуила.
        У пятерых лица были открыты, шестой же не только надел маску, но и задрапировался в широкий длинный плащ, словно маска не казалась ему достаточной защитой, и держался в дальнем от камина углу, где свет не достигал его.
        Кресла присутствующих были повернуты так, что все они располагались лицом к человеку в маске, по-видимому председательствующему на этом собрании.
        При появлении Самуила все встали с мест, лишь тот, в маске, не пошевелился.
        Ответив поклоном на приветствия, Самуил тотчас устремил взгляд на незнакомца.
        Вот с кем ему предстояло иметь дело. Это с ним придется вести борьбу.
        - Вы, - обратился он к неизвестному, - член Высшего Совета, оказавший нам честь присутствовать на нашем собрании?
        Человек в маске молча кивнул. В душе Самуила всколыхнулось сложное чувство - смесь горечи и торжества. Заняв свое место рядом с другими, он продолжал:
        - Верительные грамоты нашего гостя, разумеется, при нем?
        Не произнося ни слова, незнакомец затянутой в черную перчатку рукой протянул ему запечатанный конверт.
        Приблизившись к огню, Самуил осмотрел печать.
        - Да, - сказал он, - это печать Совета.
        Сломав печать, он развернул письмо:
        - Знаки и подписи в порядке.
        И стал читать вслух:



«Нашим братьям из Парижа надлежит допускать на любые свои собрания подателя сего, коему мы доверяем всю полноту нашей власти. Во всех спорных вопросах ему принадлежит решающий голос. Его лицо всегда будет скрыто маской, и он никогда не заговорит. На все вопросы он станет отвечать знаками согласия либо отрицания или же молчанием, ибо мы хотим, чтобы все личное в нем исчезло, устранилось, всецело поглощенное нашей общей идеей: он будет не человеком, а самим Советом, немым и незримым, перестав быть самим собой, чтобы сделаться всеми нами».

        - Отлично, - обронил Самуил, складывая письмо и кладя его к себе в карман. - Начнем заседание, господа.
        Все снова сели.
        - Поскольку Высший Совет на этот раз нас услышал, я полагаю, разумнее всего будет для начала объяснить, каково наше положение здесь, во Франции, и изложить суть наших надежд и уже достигнутых успехов.
        Человек в маске сделал утвердительный жест, и Самуил Гельб продолжал:
        - Со времени падения императора Наполеона вот уже четырнадцать лет как Союз Добродетели изменил если не свои идеалы, то цели. Деспот повержен, но борьба против деспотизма продолжается. Короли, пообещав Германии независимость, сделали это лишь затем, чтобы побудить ее участвовать в борьбе с Наполеоном. И вот Наполеон мертв, они же делают все то, в чем прежде упрекали деспота, разменивая его тиранию на мелкую монету. Наша дорогая отчизна, некогда захваченная этим гигантом, немного выиграла оттого, что теперь ее душат царственные лилипуты, связывая по рукам и ногам своими жалкими нитяными оковами. Угнетение от этого становится только еще более оскорбительным. Военный союз освободил нас от иноземного гнета, ныне настал черед Союза Добродетели разбить цепи своего отечественного рабства. Независимость мы завоевали, теперь нам нужна свобода.
        - Мы получим ее! - вскричал один из пятерых.
        - По крайней мере кое-что мы уже для этого сделали, - продолжал Самуил. - Сердце народовластия бьется здесь, в Париже. Стало быть, необходимо, чтобы наш Союз поддерживал с Парижем прямую непрекращающуюся связь. Надобно, чтобы несколько умных и надежных людей связывали две страны, протягивая одну руку немецкому Высшему Совету, другую - французской венте карбонариев.
        Эту роль взяли на себя пятеро друзей, которые два года тому назад, когда я возвратился из Индии, пожелали принять меня в свой кружок. И я утверждаю, что никогда еще не было миссионеров, распространявших свою веру с такой преданностью и отвагой, как они.
        - Мы только исполняли свой долг, - проронил один из присутствовавших.
        - Теперь, сударь, - продолжал Самуил, обращаясь непосредственно к своему немому слушателю, - вы, может быть прибывший издалека, вероятно, пожелаете узнать, как здесь обстоят дела? Так вот: развязка приближается. Полулиберальное правительство, ныне управляющее Францией, падет не сегодня, так завтра. В своем желании примирить противоборствующие силы общества оно восстановило против себя обе стороны. Король и Палаты будут соревноваться в нападках на него, поскольку оно мешает им драться друг с другом. Господин де Полиньяк только что прибыл из Лондона и теперь занят созданием нового правительства. Как вам известно, господин де Полиньяк являет собой одного из тех кошмарных сторонников монархии, которые оказывают на общество чрезмерное давление, что не может не привести к взрыву. Приход этого человека к власти знаменует объявление войны, войны прошлого против будущего.
        - Да! Вопрос в том, кому достанется победа, - качая головой, произнес один из присутствующих.
        - Кому достанется? Нам! - с твердостью произнес Самуил. - Мне превосходно известно, что если не все, то, по крайней мере, большинство поборников прогресса и свободы из числа современных политиков лишь самовлюбленные посредственности, чье честолюбие сводится без остатка к жажде завладеть министерским портфелем. Для меня очевидно, что они просто-напросто хотели бы устроить нечто вроде революции тысяча шестьсот шестьдесят восьмого года и заменить Карла Десятого герцогом Орлеанским. Да, эти великие политики готовы развязать народный бунт, всю Европу перевернуть с ног на голову только затем, чтобы изменить принцип престолонаследования в пользу боковой династической ветви. Но им-то какая разница? Если при этой замене они станут министрами, вся та кровь, что прольется на городских улицах, покажется им пролитой недаром.
        - А что из этого следует? - вновь подал голос тот, кто уже прерывал его.
        - Вот что, - скривив губы в усмешке, пояснил Самуил, - та высокая идея, которую мы лелеем в душе, должна подсказать нам всем именно то, что она подсказывает мне: эти господа с их великими расчетами считают без хозяина. Властолюбивые устремления будут опрокинуты идеей. Ведь чтобы воодушевить народ, им придется призывать к свободе и народовластию. Но их поймают на слове. Начать движение куда проще, чем остановить его. Как только подпорки божественного права будут убраны из-под колес Франции, она покатится под откос и остановится не прежде чем станет республикой. Одно из двух: или абсолютная власть, или абсолютная свобода. Эта нация слишком благородна, чтобы примириться с мелким или посредственным, она создана для великого. Она тотчас, на одном дыхании пойдет до конца, то есть достигнет цели. О, если бы эти достопочтенные политические кроты, роющие свои подкопы под королевский трон, могли понимать, какой великолепный обвал они готовят! Трон обрушится в тартарары, но пусть и они поберегутся, не то сами рухнут в бездну вместе с ним!
        Самуил сдержал порыв насмешливого торжества, овладевший им, и заключил сурово:
        - Таково нынешнее положение вещей, вот какие надежды мы питаем, вот чего мы добились. Да будет нам позволено вопросить таинственного свидетеля, что выслушал наши соображения, доволен ли этим Союз Добродетели.
        Человек в маске кивнул, что означало: «Да».
        - Стало быть, мы достойным образом исполнили пожелания Высшего Совета?
        Тот кивнул вторично.
        Довольная улыбка промелькнула на тонких губах Самуила. Он думал об обещаниях, данных им Фредерике. Теперь он сможет выполнить их. Выдержав паузу, словно ему надо было перевести дух, он прибавил:
        - Если так, надеюсь, посланец Совета разрешит Даниелю, одному из наших собратьев, задать ему несколько почтительных вопросов?
        Посланец отвечал жестом, который можно было истолковать как «Разрешаю».
        - Говори же, Даниель, - обратился Самуил к одному из сидящих.
        И Даниель не преминул взять слово.
        - О том, что мы здесь, во Франции, сделали во имя Союза, - начал он, - лучше всяких описаний свидетельствуют итоги продвижения революции. Самуил Гельб убежден, что, если каждый из нас должен быть скромным в отношении самого себя, он не имеет права быть таковым в оценке заслуг своих собратьев. Итак, я обязан заявить, что мои соратники оказали, оказывают и впредь будут оказывать достаточно услуг нашему делу, чтобы рассчитывать и на какое-то моральное вознаграждение. А между тем получают ли они его? Хотя все они достигли довольно высоких степеней в иерархии Союза, ни один из них не удостоен первой ступени, не входит в Высший Совет, не принимает участия в обсуждении общего плана действий, не может с полной ясностью осознавать смысл того, что он делает. Справедливо ли это? Предусмотрительно ли?
        Во времена, подобные нынешним, когда политическая катастрофа может разразиться в любую минуту, когда старое общество вот-вот взлетит на воздух, едва ли благоразумно не иметь здесь, в Париже, в самом что ни на есть пороховом погребе, кого-то, кто бы имел возможность в нужную минуту действовать по своему разумению, не дожидаясь указаний от тех, кто находится за двести льё отсюда? Неужели подобная медлительность допустима при таком лихорадочном и раскаленном состоянии общества? Ведь пока доберешься до Берлина, чтобы получить там нужный приказ, потеряешь столько времени, что за такой срок можно совершить четыре европейские революции. Союз располагает легионами своих приверженцев и немалыми денежными средствами. Но где он мог бы сейчас применить их с большей пользой, чем в Париже? Именно в интересах дела мы обязаны спросить нашего всемогущего гостя, что сейчас слушает нас: разве необходимость не требует, чтобы, по меньшей мере, один из наших членов вошел в состав Высшего Совета?
        Человек в маске не шелохнулся.
        Самуил Гельб с трудом сдерживал раздражение.
        - Однако мне кажется, - произнес он после паузы, заполненной напрасным ожиданием, - что наша просьба достаточно скромна и законна, чтобы ее удостоили хотя бы отказа.
        - Но, может быть, - вмешался один из пятерых, - наши руководители, предвосхищая желание Самуила Гельба и всех нас, именно затем и прислали к нам в Париж представителя Высшего Совета, присутствующего здесь, чтобы ответить на потребность, о которой сейчас шла речь?
        На этот раз неизвестный в маске сделал утвердительный жест.
        Самуил в ярости кусал губы.
        - Что ж, - выдавил он из себя. - Теперь с нами будет некто, имеющий право действовать по собственному усмотрению, так что в решающую минуту нам не надо будет отправляться в Германию за распоряжениями. Что до пользы дела, то вопрос решен, но остается еще вопрос справедливости. Прошу у нашего достославного гостя прощения за такую настойчивость, однако речь не обо мне, но о тех, что избрали меня своим советником и представителем. Я не вправе пожертвовать их интересами как чем-то, не имеющим большого значения. Перед вами люди, занявшие места в авангарде нашей общей борьбы, мы все здесь держим зажженный факел над пороховой бочкой, так ответьте же, наконец, можем мы рассчитывать хоть на что-нибудь? В день, когда в Совете появится вакантное место, получит ли его кто-либо из нас?
        Молчание человека в маске можно было понять в лучшем случае как «Быть может».
        - Не подумайте только, будто я хлопочу о себе! - с живостью продолжал Самуил. - Да вот вам и доказательство: как самого способного и заслуженного из наших товарищей я рекомендую Даниеля.
        - Зато я, - вмешался Даниель, - рекомендую Самуила Гельба.
        - И мы тоже! - в один голос вскричали остальные четверо.
        - Благодарю вас, братья, - сказал Самуил. - Теперь я могу отстаивать себя, ибо речь пойдет уже не о моих желаниях, а о правах вашего избранника, о нашем деле, о вашей воле, воплощенной во мне. Что ж! Я спрашиваю того, кто слушает нас и безмолвствует: существует ли какое-либо препятствие к тому, чтобы в случае надобности я мог войти в состав Высшего Совета?
        Человек в маске кивнул.
        - Да? - переспросил Самуил, и его рот искривился гримасой, тут же исчезнувшей. - И нам даже не позволено спросить почему?

«Позволено», - дала понять маска.
        - В таком случае я хочу знать причину, - заявил он. - Вероятно, дело в том, что цели мои недостаточно высоки, мне не хватает душевной твердости, воли и отваги?
        Бесстрастным скупым жестом человек в маске ответил: «Нет».
        - Раз так, очевидно, существует мнение, будто я лишен того, что обыватели именуют совестью, порядочностью, добронравием или еще чем-то в этом роде?
        Маска отвергла и это предположение.
        - Прошу вас заметить, - произнес Самуил, еле скрывая нетерпение и досаду, - что мы не можем вести беседу на равных. Молчание делает вашу позицию куда более неуязвимой. Говоря с немым собеседником, я принужден выискивать и находить доводы против самого себя. Если это продлится еще хоть немного, мы рискуем разыграть мольеровскую сцену, когда господин заставляет слугу обвинить себя во всех мыслимых провинностях и ошибках, до того как сказать, чем именно он недоволен. Что ж! Придется продолжить скорбное перечисление моих прегрешений. Итак: может быть, непригодным для Совета меня делает отсутствие того, что всегда ослепляет толпу, а порой и людей выдающихся, того, что, сознаюсь со стыдом, подчас влияло даже на меня, скептика по отношению ко всем этим божественным правам? Короче, мне не хватает прославленного имени, высокого происхождения? Меня отвергают за то, что я не принадлежу ни к какому царственному семейству и даже вовсе не имею семейства?
        Неизвестный хранил молчание.
        - Вы не говорите ни да ни нет. Это то же самое, как если бы вы прямо объявили мне, что, будь я князем, у меня были бы наилучшие шансы, однако существуют и преимущества иного рода, способные восполнить недостаток родовитости. Не так ли?
        Последовал утвердительный жест.
        - Какие же это преимущества? - спросил Самуил. - Там, где дело касается общественных привилегий, мне известна лишь одна привилегия, что стоит знатности, - деньги. Итак, будучи незаконнорожденным, мне, по крайней мере, следовало бы иметь значительное состояние?

«Да», - кивнул господин в маске.
        - Ах, вот оно что! - протянул Самуил с горьким сарказмом. - Таковы, стало быть, основы миропонимания тех, кто претендует на роль основателей свободного общества! Они уважают лишь аристократию, будь то аристократия крови или кошелька. По их мнению, все решает звучание имени или звон монет!
        Человек в маске покачал головой, давая знать, что его неправильно поняли.
        - Ты не прав, Самуил, - вмешался тот из присутствующих, кто однажды уже защищал намерения Совета. - Интересы дела требуют, чтобы его предводители имели более обширные возможности действия в отношении их подчиненных. Куда же деться, если высокое происхождение и богатство еще имеют такую власть над людьми? Звучание имени и звон монет завораживают этих постаревших детей, и Совет не повинен в таком положении вещей, но вынужден его использовать, хотя бы затем, чтобы покончить с ним. Нет, вовсе не Совет поклоняется золоту, его обожает человечество. Если мы намерены им управлять, приноровимся к его пристрастиям. Когда надо взять вазу, мы ведь берем ее за ручку, не так ли? Ты, носящий имя Самуила Гельба, разумеется, стоишь в тысячу раз больше, чем глупцы, обвешанные фамильными титулами, словно реликвиями. Но если обывателя внешний блеск привлекает куда больше, чем духовное превосходство гения, разве Совет тому виной? И не ты ли сам признался, что подчас бывал взволнован мыслью о высоком ранге тех, кто повелевает тобою? Тем самым ты, считающий себя сильным, сознался в общечеловеческой склонности, которой
не мог противостоять. Людей следует держать в руках с помощью человеческих слабостей. То же касается и богатства - оно, кроме материальной, представляет собой моральную силу. Нашим врагам ее не занимать, вот почему они распространяют свое влияние повсюду. Мы обратим против них их же оружие и выиграем сражение, а уж какими средствами - не важно!
        - Я с тобой согласен, Огюст, - прибавил Даниель. - И считаю, что при нынешнем положении вещей Союз не мельчает, а напротив, растет именно благодаря тому, что старается привлечь к себе как можно больше знати и богачей. Ведь Союз, в моем понимании, не что иное, как поглощение прошлого будущим, завоевание либеральными идеями всех жизнеспособных сил общества. Что ж, коль скоро высокое происхождение и богатство, будь то разумно или нет, пока принадлежат к числу таковых, призовем их к себе и обратим в свою пользу. Уподобимся Океану, вберем в себя все источники могущества людского. Озаренный идеей, которая превыше всех богатств и всех аристократий мира, Союз, тем не менее, должен иметь на службе у себя великие имена и великие состояния, дабы подчинять себе богачей своей славой, а бедняков - своими щедротами. Союз должен стать духовенством свободы!
        Незнакомец в маске несколько раз кивнул, выражая полное согласие.
        Был ли Самуил уязвлен, заметив, что немой свидетель поладил с его товарищами лучше, чем с ним самим? Как бы то ни было, когда он заговорил снова, его голос звучал резче, чем до того:
        - Золото! Вы так толкуете о золоте, как будто это нечто в самом деле драгоценное и труднодоступное! Да если бы я только пожелал, неужели вы думаете, что я не имел бы его сколько угодно? Подумаешь, велика хитрость - разбогатеть! Разве это цель, достойная человека? Как вы полагаете, меня бы не озолотили, вздумай я, к примеру, продать секреты Союза?
        Трепет неприязненного изумления пробежал среди собравшихся. Самуил заметил это движение и высокомерно продолжал:
        - Успокойтесь, не стоит предполагать, что я уже продался. Надеюсь, меня здесь знают слишком хорошо, чтобы всерьез подозревать в подобных замыслах. К тому же те, кто их питает, не говорят об этом вслух. Я хотел лишь показать вам, что, строго говоря, богатство не столь уж недостижимое благо: существует немало разных способов им завладеть. И потом, мне бы хотелось, чтобы те, кто, видимо, не слишком нам доверяет, поняли: волей-неволей они вынуждены полагаться на нас, ибо, как бы они ни прятали свои секреты, мы все же знаем о них слишком много.
        А теперь подведем итоги. Стало быть, насколько я понял ваше решение, а я бы желал понять его точно, хотя бы и пришлось ради этого немного затянуть нашу беседу, - итак, несмотря на то что я был избран моими пятерыми присутствующими здесь соратниками, мне, такому, каков я есть, вопреки всем моим прежним и будущим заслугам перед нашим делом, не следует претендовать на место среди тех, кто руководит Союзом.
        Энергичным кивком человек в маске подтвердил правоту его слов.
        - Однако, не имея громкого имени, коль скоро у меня вообще никакого имени нет, я мог бы поставить на службу Союзу и отечеству свободных людей свое огромное богатство. В этом случае я мог бы рассчитывать на право - или долг - войти в состав Высшего Совета?
        Последовало еще одно молчаливое подтверждение.
        - Что ж! - вскричал Самуил, и в глазах его мелькнул глубокий, странный блеск. - Вы этого хотите? Я стану богатым.



        V
        ДВА СТАРИННЫХ ДРУГА

        На следующее утро, часов около десяти, Самуил встал из-за стола, закончив свой завтрак в обществе Фредерики. Когда он поднялся, девушка с милой заботливостью спросила:
        - Скоро ли вы вернетесь?
        - Как только смогу, - отвечал он. - Но и покидая вас, я с вами не расстаюсь, по крайней мере не настолько, как вы думаете. Ведь все, что я делаю, совершается только ради вас, на вас держится вся моя жизнь.
        Он накинул плащ, взял шляпу и сказал Фредерике:
        - Прощайте.
        - О! - воскликнула она. - Давайте я вас хоть до калитки провожу.
        - Будьте осторожны, милое дитя: вы слишком легко одеты, а на улице еще свежо.
        - Пустяки! - засмеялась она, распахивая дверь и первой выбегая в сад. - Весна уже началась. Посмотрите, как прелестен этот солнечный луч. Смотрите, все почки уже выбрались на вольный воздух! Эх, и мне бы так!
        - О! - пробормотал Самуил, пораженный таинственной гармонией, что связывала эту пленительную девушку и это сияющее утро. - Поистине весна - юность года, а юность - весна жизни!
        И, будто спеша вырваться из-под власти овладевшего им чувства, он бросился к калитке и торопливо распахнул ее.
        С видимым спокойствием, которому противоречило лишь жаркое сверкание его глаз, Самуил слегка сжал маленькую белоснежную ладонь девушки.
        Потом он вышел за калитку и быстро зашагал по улице, ни разу не оглянувшись.

«Да, - думал он, комкая свой плащ, - она любит меня как отца, только и всего. Это моя вина. Я удочерил ее, растил, заботился о ней, то есть вел себя по-отечески. И потом, я более чем вдвое старше нее. Что касается моего ума и учености, того, что духом я выше презренного людского стада, то все это не те качества, какими пленяются женщины. На что ей моя ученость? Какой же я болван! Я презирал видимость, внешний блеск, все то, что бросается в глаза, красуясь напоказ. Я сделался незаметным - ничего не скажешь, верный способ внушить любовь!
        Она не знает меня. Пока я не доказал ей самым зримым и ощутимым образом, кто я таков и чего стою, она имеет все права презреть меня и оттолкнуть. Впрочем, даже если бы она угадала все мои достоинства, чем они могли бы тронуть ее сердце? Допустим, я выдающийся химик, философ, чья мысль способна достигать высот, недоступных посредственности, свободный гений, да она-то от всего этого что выигрывает? Ученость - благо только для самого ученого, другим оно ничего не дает. Иное дело богатство и власть - их можно делить. Будь я миллионером или министром, я мог бы сказать ей: “Смело запускай руки в мой кошелек, пользуйся, сколько душа пожелает, моим кредитом!” Тогда я бы кое-что значил для нее, я был бы ей так полезен, что она волей-неволей считалась бы со мной. Богатство и могущество - вот что необходимо, чтобы она нуждалась во мне.
        Это благородное, великодушное создание. Свою признательность она будет соизмерять с размерами благодеяний. Я дал ей пищу и одежду, необходимые ребенку, и она отплатила за них дочерней нежностью. Если я ей дам весь блеск, все услады самолюбия, каких только может пожелать женщина, она мне отплатит… отплатит ли она мне за это любовью?»
        Он двигался таким широким шагом в такт своим мыслям, что уже достиг первых домов, выходивших на проезжую дорогу. И в то же время он дошел до самых потаенных и самых мрачных своих замыслов и говорил себе:

«Богатство - начнем с него, раз эти достопочтенные скоты, управляющие Союзом Добродетели, душу ни во что не ставят, а высокие степени присваивают не иначе как в обмен на звонкую монету. Но как разбогатеть в одну минуту? Миллионерами не становятся случайно. Я пропустил несколько подходящих возможностей, а теперь, похоже, опоздал. Идиот!.. Гм! А может быть, клад лежит у самого моего порога и надо лишь откопать его?
        Кто из людей, знакомых мне, богат? Лорд Драммонд. Ба! Он вдовец… впрочем, нет, у него сын в Англии. И разве нет у лорда к тому же двух братьев? Да, за его состоянием тащится по пятам целая семейка.
        Юлиус! Кто же еще, если не он? Он больше не женился, стало быть, у него нет ни жены, ни ребенка. Что касается его брата, то это не кто иной, как я. Мне кажется даже, что на это состояние я имею кое-какие права. Его половина по чистой справедливости должна принадлежать мне, если бы уважаемые законы нашего общества меня не обобрали. Итак, посмотрим. Сохранил ли я после столь долгой разлуки еще хоть какое-то влияние на Юлиуса? В прежние времена я увел бы его на край света, привязав за лапку ниточкой моей воли. Любопытно поглядеть, каков он теперь».
        Самуил подошел к заставе.
        Он был так занят своими размышлениями, что не заметил женщины из простонародья, закутанной в некое подобие грубой широкой накидки; столкнувшись с ним, она вздрогнула и поспешила поглубже надвинуть капюшон, пряча лицо.
        Он зн?ком подозвал кучера наемной кареты, сел в нее и приказал:
        - В посольство Пруссии, что на Лилльской улице.
        Через полчаса он, пройдя через двор посольского особняка, поднялся на крыльцо и вступил в обширную прихожую, где был встречен несколькими лакеями в пышных ливреях.
        Он назвал себя. Один из слуг вышел и тотчас возвратился.
        Последовав за ним, Самуил вошел в салон, а оттуда - в громадный, с высоким потолком кабинет, сверкающий позолотой и покрытый росписью.
        Юлиус поднялся из-за стола, заваленного бумагами, и быстро пошел ему навстречу.
        Они сжали друг другу руки и несколько мгновений молча смотрели друг на друга.
        - Самуил!
        - Юлиус!
        В первую минуту Юлиус был глубоко взволнован. Самуил же изучающе разглядывал его.
        - Ты приехал с Лотарио? - спросил Юлиус.
        - Нет, я один.
        - Видишь ли, Лотарио как раз отправился за тобой, попросив у меня для этого один из наших экипажей. Значит, он опоздал… Но дай же на тебя посмотреть! Когда я снова вижу тебя, мне кажется, будто моя юность вернулась. Но что с тобой случилось? Почему ты так внезапно покинул Германию? Чем ты занимался все эти годы? И где ты был, почему мы ни разу нигде не встретились? Давай поговорим.
        Он усадил гостя перед камином.
        - Ты спрашиваешь, что случилось со мной? - повторил тот. - О Бог мой, да я остался тем же, кем был. С прискорбием должен тебе сообщить, что не стал ни королем, ни князем, ни послом. Я, как и прежде, всего-навсего бедняга-ученый, куда больше озабоченный состоянием своего мозга, чем кошелька. Совершенно пренебрегая хлопотами о положении в обществе, я нисколько не возвысился, и если что во мне и выросло, так лишь презрение ко всему тому, что ты, вероятно, теперь обязан чтить. В этом смысле я преследовал свою основную цель: укреплять мощь своей воли и независимость мысли, изучать людей и природу, умножать знания. Я скитался тут и там, зарабатывал себе на жизнь то как врач, то как переводчик, занимался научными исследованиями, но всегда сохранял лучшие силы своего ума свежими, дабы моя мысль не утратила способности стать еще обширнее и богаче. Удел мой - ученые штудии, путешествия, изыскания… Почему мы не встречались? Так ведь я оставил Германию семнадцать лет назад из-за провала одного великого замысла, о котором моя гордость не желает говорить, и с тех пор меня удерживало в Париже одно глубокое
чувство, умолчать о котором велит мое сердце. Я не выезжал из Франции, кроме одного раза, но тогда я вообще уехал из Европы, это было пять лет назад.
        - И куда же ты отправился? - прервал Юлиус.
        - У меня всегда было желание выведать секреты Индии, ее страшной и губительной природы, этого края тигров и ядов. И вот в один прекрасный день, скопив сумму, необходимую для осуществления этой мечты, я взошел на борт корабля, направлявшегося в Калькутту. Я провел в Индии три года и, можешь мне поверить, не терял времени даром. Ах! Я вывез оттуда такие секреты и чудеса, которые удивили бы даже твоего отца, знаменитого химика и досточтимого барона фон Гермелинфельда. Знаешь, природе ведомо все, и, когда ее с толком вопрошаешь, она отвечает. Но людей слишком отвлекают интриги, погоня за деньгами или славой, они ищут могущества в обладании министерскими портфелями, а между тем в нескольких стебельках травы могут таиться силы, способные уничтожать императоров и превращать гениев в недоумков.
        Ледяное спокойствие, с каким Самуил произнес эти беспощадные слова, смутило Юлиуса, он попытался перевести разговор на другое.
        - Я видел тебя в обществе лорда Драммонда, - сказал он. - Ты хорошо его знаешь?
        - Мы познакомились в Индии, - отвечал Самуил. - Я спас ему жизнь. Лорд Драммонд - джентльмен с большими причудами: он приручил пантеру, был без ума от нее, почти не разлучался, будто с любовницей. Она каталась с ним в карете, ела за тем же столом, спала в одной с ним комнате. Однажды он болтал с твоим покорным слугой, полулежа на своем канапе, а пантера, лежавшая на полу рядом, лизала его опущенную голую руку. Но, усердно лаская его, зверь почувствовал вкус крови под своим шершавым языком - не правда ли, таков исход всякой ласки? И тотчас пантера вонзила свои клыки в руку лорда Драммонда. Настал его последний час. Но я, преспокойно достав из кармана пистолет, разом прикончил зверя.
        - Представляю, как он был тебе благодарен.
        - Сначала его благодарность выразилась в том, что он захотел меня убить.
        - Убить тебя?!
        - Да. Вообрази: избавленный от тисков хищника, он бросился на меня, схватил за ворот, называя несчастным негодяем и проклиная за то, что я лишил жизни единственное существо, которым он дорожил в этом мире. Лорд вменял мне в вину, что я помешал пантере сожрать его. Но поскольку я не многим слабее его, то стал защищаться довольно грубо и швырнул его на труп пантеры. На следующее утро, осознав свою неправоту, он явился ко мне принести извинения, и мы стали лучшими друзьями. Я вместе с ним вернулся в Европу, тому уж два года. В Лондоне он нашел мне издателя, который заплатил мне тысячу фунтов стерлингов за книгу о флоре Индии. Но Лондон мне наскучил. От его туманов у рассудка начинается насморк. Я сбежал в Париж. Вот и вся моя история; как видишь, она проста. А теперь расскажи о себе.
        - О, - вздохнул Юлиус, - с тех пор как мы расстались, со мной произошло много всяких событий. Началось с несчастий, о которых тебе известно. Ты ведь слышал о страшной беде, постигшей меня?
        - Да, - сказал Самуил, слегка побледнев. - Я покинул Гейдельберг как раз вскоре после этого.
        - Я был в отчаянии, - продолжал Юлиус. - Отец пробовал развлечь меня, заставил вместе с ним отправиться в путешествие. Предполагалось, что мне надо повидать Италию, Испанию и Францию. Через год я возвратился домой столь же безутешным. Чтобы хоть чем-нибудь заполнить мою жизнь, если не помыслы, отец выхлопотал для меня у прусского короля миссию в Вене. Признаться ли? Пытаясь заглушить боль, я искал опьянения, забвения и, губя душу и тело, бросился в вихрь жизни, ничем не одухотворенной, погряз в легкомысленных удовольствиях этой столицы наслаждений. Печальный, угрюмый, истерзанный скорбью, я запятнал себя разгулом. При этом развращенном дворе моя безнравственность создала мне высокое положение. Суровый, серьезный и строгий, я выглядел бы нелепым чудаком, фигурой столь же немыслимой, сколь неприличной, но, коль скоро я проявлял исключительно животную сторону своей натуры, свет решил, что я умен.
        Чем меньше я проявлял свои способности и познания, тем охотнее их во мне предполагали. Почести, награды, богатства так и посыпались на меня. Скоро я стал настолько влиятельным, что четыре с половиной года назад прусский король превратил мою миссию в посольство. Я оставался послом в Вене чуть менее пяти лет, но вот уже шестой день как нахожусь в том же качестве в Париже. Как видишь, карьерные успехи пришли ко мне вместе с морщинами. Я могуществен, но устал. Я слишком много страдал и слишком много наслаждался, чтобы не понять некоторых вещей. Я больше не доверяю самому себе. Да и вообще стал недоверчив. Сделался ли я от этого сильнее или слабее? И сам не знаю. Но не думаю, чтобы теперь кто бы то ни было мог влиять на меня… Ах, да, забыл тебе сказать, что мое богатство росло по мере моего возвышения. Мой отец, что тебе наверняка тоже известно, скончался в начале прошлого года, оставив еще большее наследство, чем его брат. Таким образом, у меня сейчас что-то около двадцати миллионов.
        Самуил ни на миг не утратил присутствия духа, и даже слабый отблеск молнии, сверкнувшей в его сознании при этих словах, не отразился в его взгляде.
        Он смотрел на Юлиуса, слушал его не перебивая. Замечание посла насчет его приобретенной с годами недоверчивости и неподатливости на соблазны внешнего мира подтверждало его лицо, постаревшее, равнодушное, источенное временем. Каким же путем сможет Самуил вновь завоевать ту власть, что он имел когда-то над своим товарищем по университету?
        Юлиус - достаточно было взглянуть на него, чтобы это почувствовать, - не был более той мягкой, беспечной натурой, с которой привык иметь дело Самуил. На дне его потухших глаз, словно рептилия в стоячей воде, пряталась холодная наблюдательность дипломата, ученика Меттерниха.
        Значило ли это, что у Самуила не было ни малейшего шанса овладеть положением? В прежние времена он удалился бы, гордый и уверенный в своей роковой притягательности, которая неизбежно привела бы к его ногам этого раскаявшегося пленника, порабощенного его превосходством. Но он и сам успел перемениться, может быть, еще основательнее, чем Юлиус. В нем не было больше той жесткости, той несгибаемой надменности, что не склонила бы головы даже затем, чтобы поднять алмаз. Горький опыт научил его, что гибкость стоит больше, чем сила: двери, ведущие в здание человеческого величия, слишком низки - не пригнувшись хоть немного, в них не пройдешь.
        Вместо того чтобы оставить Юлиуса в привычном состоянии холодного равнодушия, Самуил принялся его испытывать, высматривать за всеми его личинами истинное лицо, кружиться, если можно так выразиться, вокруг его нового характера, чтобы узнать, нет ли в этом панцире какой-нибудь щели, куда можно проскользнуть. Он наводил разговор на всевозможные темы: политику, искусство, наслаждения, стараясь любыми правдами и неправдами отыскать способ возвратить былое влияние на его душу.
        Прежде всего следовало понять, каковы их с Юлиусом нынешние отношения. Не открыл ли барон фон Гермелинфельд своему сыну что-нибудь такое, что воздвигло между ними непреодолимую преграду? Сейчас важнее всего выяснить это.
        Устремив на Юлиуса свой глубокий и проницательный взгляд, он неожиданно спросил:
        - А что, барон фон Гермелинфельд так и не перестал меня ненавидеть?
        - Не перестал, - задумчиво отозвался Юлиус. - Уже на смертном одре он снова с живейшей настойчивостью советовал мне, если я опять встречу тебя, с ужасом избегать нашего общения.
        - И вот как ты следуешь его заветам, - с усмешкой заметил Самуил.
        - Он так никогда и не привел никаких доводов, - сказал Юлиус. - Я думаю, здесь было необоснованное предубеждение, обостренная антипатия, а ты, с твоим характером, не мог и не пытался ее смягчить. В таких случаях мое чувство справедливости всегда восставало и даже поныне восстает, оказываясь сильнее сыновнего повиновения. Да и, знаешь ли, в череде потерь, что именуется жизнью, к тому возрасту, которого я достиг, человеку от его прошлого остается слишком мало, чтобы без основательной причины стоило жертвовать этим немногим. Вчера я едва узнал тебя под твоим маскарадным одеянием, как и ты меня - под сетью моих морщин. Я не мог не откликнуться на зов воспоминания, проснувшегося в моем сердце. Потому и позвал тебя. Спасибо, что ты пришел. Вот уж не думал после семнадцатилетней разлуки обрести тебя снова, и не где-нибудь, а на балу в Тюильри!
        - Это лорд Драммонд привел меня туда, - усмехнулся Самуил. - Ты ведь знаешь, я знаток древностей. Я взял на себя заботу о его костюме. Вышло недурно, а? Особенно если учесть, что костюм пришлось готовить в спешке, ведь лорд Драммонд прибыл в Париж всего две недели тому назад. В благодарность за эту услугу он внял просьбе, подсказанной моим давним, но вечно юным любопытством, и взял меня с собой.
        - И вот мы снова вместе, - заключил Юлиус.
        - Вот мы снова рядом друг с другом, - уточнил Самуил задумчиво, - но оба так далеки от себя самих!
        - Правда, - кивнул Юлиус. - Наши мечты умерли или покинули нас. Кстати о мечтах, - он вдруг оживился, - что сталось с Союзом Добродетели?
        Пораженный тоном, каким был задан этот вопрос, Самуил быстро поднял глаза и в упор глянул на Юлиуса. Но тот беззаботно улыбался.
        - Насколько я понимаю, - заметил Самуил, - твое превосходительство, посол Пруссии, более не состоит в Союзе?
        - О нет, - небрежно ответил Юлиус, - я давно покончил с юношескими безумствами. И потом, - добавил он смеясь, - Наполеон мертв. Однако, помнится, я слышал, будто какие-то осколки Союза еще существуют?
        - Вполне возможно, - пожал плечами Самуил. - Но я, покинув Германию семнадцать лет назад, естественно, понятия не имею, что там происходит.
        Он перевел разговор на другое. Ему казалось, что Юлиус исподтишка наблюдает за ним, и он был раздражен, почувствовав себя объектом наблюдения со стороны того, кого сам собирался изучить.

«Ах, так! - думал он. - Что ж, отлично. Он играет ту же роль, что и я; он испытывает меня, пока я исследую его. Итак, ему удалось меня обойти; впредь надо принять меры, чтобы этого избежать. Посмотрим, кто кого».
        Он завел беседу о честолюбии, потом об игре, о женщинах, но ему все не удавалось затронуть в своем собеседнике хоть одну чувствительную струнку. Юлиус или очень хорошо держался, или в самом деле не испытывал ко всему этому ничего, кроме безразличия и презрения.

«Черт меня побери, - сказал себе Самуил, - если я не сумею растопить эту ледяную статую!»
        А вслух он произнес:
        - Может быть, я ошибаюсь, но на балу, когда зазвучал голос той женщины, мне показалось, будто мы оба испытали одно и то же чувство.
        Юлиус вздрогнул.
        - О да! - проговорил он. - Не знаю, кто такая эта певица, но она затронула в моей душе воспоминание, все еще живое. Бедная Христиана! Картина ее ужасного и загадочного конца преследует меня непрестанно: бездонная пропасть, в которую она сорвалась, поныне зияет в моем сердце. А и в самом деле странно! Мне вспомнилось, как Христиана напевала за клавесином моцартовские арии: голосок у нее был, пожалуй, слишком тонок и не шел ни в какое сравнение с голосом этой певицы в маске, таким звучным и уверенным… И все же в тот вечер у меня было ощущение, будто я слышу пение Христианы.
        - И у меня! - сказал Самуил.
        - А потом, когда она явилась, чтобы принять благодарность герцогини Беррийской, ее высокий роскошный стан совсем не походил на нежную, хрупкую фигурку Христианы. Но вместе с тем при одном взгляде на нее глубокое смятение охватило все мое существо, как если бы я увидел, что мертвая воскресла.
        Торжествующая улыбка мелькнула на губах Самуила: наконец-то он нащупал живую струну, еще трепещущую в душе Юлиуса!
        - Что ж, - промолвил он вдруг, - если так, ты, может быть, захочешь пообедать завтра в обществе этой певицы?
        - Пообедать? С ней?
        - С ней.
        - О! - пробормотал Юлиус. - Да, конечно.
        Самуил опасался, как бы его собеседник не заколебался и не передумал, и потому на этот раз предпочел не искать новых завоеваний. Он поднялся:
        - Стало быть, мы договорились. А теперь я должен тебя покинуть; но сегодня же вечером лорд Драммонд или пришлет тебе письмо, или сам явится с визитом, однако, так или иначе, он пригласит тебя назавтра отобедать у него вместе со мной. И с ней.



        VI
        ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА

        Лотарио был воплощением усердия и искренности, однако надо признаться, что, когда молодой человек просил графа фон Эбербаха позволения отправиться к г-ну Самуилу Гельбу с приглашением, он не стал говорить всю правду и ничего, кроме правды.
        Юноша взял на себя смелость заметить своему дядюшке, что прусскому послу, если он желает побеседовать с Самуилом Гельбом, разумеется, не пристало запросто отправиться к нему собственной персоной, но, возможно, было бы уместно придать приглашению больше учтивости, послав за гостем кого-либо, притом не просто посольского служащего, но члена своей семьи.
        Не усмотрев в этом ничего, кроме предупредительности своего юного секретаря и любящего племянника в отношении приятеля своего детства, Юлиус беззаботно согласился.
        А истина заключалась в том, что вот уже целые сутки чарующее личико шестнадцатилетней девушки, проступившее на опаловом фоне ранней зари, занимало мысли и тревожило смятенную душу Лотарио настолько, что за божественное счастье увидеть ее снова он заплатил бы не только невинным обманом, но и куда более дорогой ценой.
        Итак, молодой человек отправился к г-ну Гельбу в одной из посольских карет.
        Но, вместо того чтобы ехать той дорогой, какую вчера на его глазах выбрал Самуил, Лотарио приказал кучеру ехать в Менильмонтан через Бельвиль.
        Разумеется, добираться таким образом пришлось дольше. Но такое решение имело два следствия: во-первых, когда экипаж подъехал к дому, Самуила там уже не было, во-вторых, юный посланец не встретил его по дороге.
        Он приказал остановить карету на углу улицы, чуть не доезжая до особняка, велел вознице ждать и решительно зашагал к желанной двери.
        Но, чем ближе Лотарио подходил к ней, тем явственнее замедлял он шаг. Вся его недавняя отвага таяла при одном приближении к той, встречи с которой он так ждал, как тает снег под солнцем. От одной мысли о том, что надо протянуть руку и коснуться маленького шнурка, висевшего перед его глазами, как бы приглашая дернуть его, вся кровь прихлынула к его сердцу, а по телу пробежала холодная дрожь. Он подошел к калитке, протянул руку к колокольчику и в испуге стремительно отбежал на несколько шагов.
        Так он долго топтался около калитки, не смея позвонить. Невозможные и нелепые мечты приходили ему в голову. Ему бы хотелось, чтобы она вышла на террасу и сама предложила ему войти.
        Запертая калитка была на высоте человеческого роста увенчана деревянным навесом, который мешал хоть что-нибудь разглядеть. Лотарио перешел на противоположную сторону улицы, чтобы хоть оттуда попытаться заглянуть в сад.
        Но в саду никого не было.
        Он вернулся к калитке, и тотчас сомнения вновь обуяли его. А вдруг Самуил дома? А если все же его нет, что сказать этой девушке? Допустим, именно она выйдет на его звонок и, услышав, что он прибыл к г-ну Самуилу Гельбу от графа фон Эбербаха, сразу ответит, что он сейчас только уехал. Какой бы выдумать предлог, чтобы задержаться еще хоть на минуту? Впрочем, скорее всего ему откроет вовсе не она, а служанка, та самая старуха, которую он уже видел вчера. Если окажется, что г-на Самуила нет дома, то у Лотарио даже не будет повода войти в сад.
        Теперь-то бедный Лотарио сообразил, что было бы лучше, если бы он застал Самуила у себя. Он раскаивался в своей умышленной медлительности, в том, что нарочно выбрал кружный путь, рассчитывая опоздать. А надо было, напротив, приехать слишком рано. Тогда у него была бы надежда застать г-на Самуила еще не одетым, пришлось бы подождать, а она в это время могла бы войти в салон, спуститься в сад, чтобы составить ему компанию, и он бы увидел ее. Подумать только, что, вместо всего этого, он со своими уловками и хитростями обеспечил себе свидание со старухой-служанкой!
        Вконец приуныв, он стал прохаживаться взад-вперед по переулку, почти уже решившись вернуться в Париж, не пытаясь больше ничего предпринять.
        Блуждая так, он разглядывал то, что встречалось, с праздным любопытством смотрел на дома и прохожих, по любому поводу останавливался, говоря себе, что проделывает все это ради нее, и выискивал малейшие поводы, только бы задержаться здесь, еще хоть на минуту отсрочить отъезд, который был уже делом решенным.
        Вдруг за его спиной раздался грубый хохот, заставивший его обернуться.
        Смеялся ломовой извозчик, которому протягивала какую-то бумагу женщина, крестьянка судя по всему.
        - Э, кумушка, - говорил возница, - вы женщина красивая, черт меня подери, и глазки у вас вон какие большие! Да только наше правительство позабыло научить меня читать. Если кому нужно, чтоб я ему ответил, мне не писать надобно, а сказать.
        Крестьянка произнесла несколько слов, но на языке, ему незнакомом.
        - Если хотите, чтобы вас понимали, то и говорить надо на христианском наречии, - буркнул возница. - А вашей тарабарщины я в толк не возьму.
        И он хлестнул своих лошадей.
        Женщина с нетерпением махнула рукой; казалось, она совсем пала духом.
        Лотарио удалось расслышать то, что она сказала. Он приблизился к ней и произнес по-немецки:
        - Что вам нужно, добрая женщина?
        Крестьянка радостно встрепенулась:
        - Как, сударь? Вы из Германии?
        - Да.
        - Хвала Создателю! Тогда не соблаговолите ли вы указать мне, где этот дом?
        И она протянула свою бумагу Лотарио. Он прочел: «Сиреневая улица, номер 3».
        - Сиреневая улица, номер три, - повторил он, удивленный и очарованный таким совпадением. - Это здесь. Стало быть, вы направляетесь к господину Самуилу Гельбу?
        - Да.
        - И я тоже.
        - В таком случае будьте добры, проводите меня.
        В эту минуту она, наконец, посмотрела на него. Казалось, его лицо ее поразило. Удивленный ее пристальным любопытным взглядом, он в свою очередь вгляделся в ее черты, но не нашел в них ничего знакомого.
        На вид этой немке было года тридцать четыре, от силы тридцать пять. Она была хороша спокойной и суровой красотой деревенской женщины. Ее бездонные черные глаза, густые волосы цвета воронова крыла и речь, в которой сквозил некий оттенок торжественности, наконец, сама ее манера держаться, отмеченная какой-то непреклонной гордостью, - все это, тем не менее, нисколько не противоречило ее простому наряду - грубой коричневой накидке в голубую полоску.
        Оба направились к воротам дома Самуила; она разглядывала Лотарио, он же скорее всего и думать забыл о ней, восхищенный возможностью войти в этот дом и тем, что сами обстоятельства вынуждают его быть смелым.
        Шагая рядом, она заговорила с ним, быть может, затем, чтобы заставить и его разговориться:
        - Французы, они все от роду насмешники. Этот извозчик насмехался надо мной за то, что сам же не умеет читать. Обычно, когда мне случалось бывать в Париже, меня сопровождал один славный парень из наших краев, он немного говорил по-французски. Но в этом году Господь призвал его к себе. А я все равно и года не могу прожить, чтобы не приехать сюда. Долг, который меня сюда призывает, слишком свят, и я не могу им пренебречь, что бы ни случилось. Ну вот я и здесь. Но вы и представить себе не можете, сударь, сколько невзгод и обид я претерпела, пока добралась. Странно все-таки, как эти люди могут не знать немецкого языка. Да еще все как один смеются, стоит мне заговорить!
        Лотарио был слишком взволнован, чтобы ей ответить или хотя бы понять, о чем она говорит. В душе у него звучал иной голос.
        Они приблизились к калитке.
        Лотарио позвонил, весь дрожа. Каждый удар колокольчика отзывался в его сердце.
        Та же старуха, что накануне встретилась Лотарио, подошла, чтобы им открыть.
        Отступив в сторону, Лотарио пропустил немку вперед себя.
        - Фрейлейн Фредерика у себя? - осведомилась та по-немецки.
        - Да, она дома, - отвечала старуха на том же языке.
        - Как ее здоровье?
        - Превосходно.
        - Благодарение Богу! - воскликнула крестьянка с радостью и облегчением. - Моя добрая госпожа Трихтер, скажите ей, сделайте милость, что та, которая всегда приходит по весне, просит позволения повидать ее.
        - О, конечно, я вас узнала, - кивнула старуха. - Входите же в дом. И вы входите, сударь.
        Госпожа Трихтер подумала, что Лотарио явился вместе с крестьянкой.
        Она провела обоих в гостиную, а сама поднялась наверх, чтобы сообщить об их визите Фредерике.
        Имя г-жи Трихтер, должно быть, напомнило нашим читателем того грандиозного выпивоху, который в первой части этой истории так внезапно умер у них на глазах в ту минуту, когда подавал прошение Наполеону. Но читатели, вероятно, забыли о том, что прежде чем принести своего дражайшего лиса в жертву собственным великим эгоистическим замыслам, Самуил поинтересовался у самого Трихтера, согласился ли бы тот отдать жизнь, чтобы обеспечить своей матери кусок хлеба. Трихтер утверждал, что умер бы с радостью, лишь бы ей было на что жить. Поэтому, отправив приятеля к праотцам, Самуил посчитал себя должником его родительницы. Он увез ее из Страсбурга и приставил к Фредерике, для которой эта добросердечная и достойная женщина стала более чем служанкой - почти матерью.
        Вошла Фредерика.
        Лотарио пришлось опереться о спинку кресла, так бурно заколотилось его сердце.
        Фредерика же бросилась к посетительнице и горячо сжала ее руки.
        - Садитесь же, моя дорогая, моя добрая сударыня!
        И она пододвинула ей кресло. Но крестьянка не села.
        - Постойте, - сказала она, - дайте сперва поглядеть на вас, налюбоваться всласть. Все такая же… нет, еще красивей, еще веселей, а стало быть, по-прежнему чиста. Благодарение Творцу! Слава тебе, Боже! Я пришла издалека, но такая отрада стоит всех тягот пути.
        Только теперь заметив Лотарио, Фредерика слегка покраснела.
        - Этот господин с вами, матушка? - спросила она.
        - Нет, - отвечала крестьянка. - Я встретила его по дороге сюда. Мы незнакомы.
        Тут немного покраснел и Лотарио.
        - Мадемуазель, - пролепетал он, - я прибыл к господину Самуилу Гельбу по поручению господина графа фон Эбербаха.
        - Графа фон Эбербаха! - вскричала незнакомка.
        - Мой друг уехал вот уж добрых полчаса назад, - сказала Фредерика.
        - Граф фон Эбербах? - снова вмешалась крестьянка с необычайной живостью, глядя на Лотарио в упор. - Вы упомянули графа фон Эбербаха?
        - Вне всякого сомнения, - улыбнулся Лотарио, не понимая, почему это имя ввергло немку в такое возбуждение.
        - Так он в Париже? - спросила она.
        - Да, он только что назначен сюда послом Пруссии.
        - И как он себя чувствует?
        - Благодарение Богу, мой дорогой дядюшка в добром здравии.
        - Ваш дядюшка? Так вы Лотарио?.. О, прошу прощения… господин Лотарио?
        - Вы меня знаете?
        - Знаю ли я вас! - вскричала незнакомка.
        - Откуда вы? Из Берлина? Из Вены?
        - Я… Да какая разница? Вам нет нужды меня знать. Довольно того, что я знаю вас. И ее тоже.
        И она окинула его и Фредерику одним взглядом:
        - Что ж, дети мои! Бедная женщина, что сейчас говорит с вами, счастлива видеть вас обоих с такими красивыми, невинными лицами, она не устанет благодарить Провидение за то, что в тот малый срок, который ей суждено провести в Париже, ей было дано увидеть вас перед собой вот так, вместе, чтобы полюбоваться вами и вас благословить.
        Молодые люди, смущенные ее странным поведением, попробовали было переглянуться, но тотчас оба потупились.
        - Но мне представляется, что я никогда прежде не встречал вас, сударыня, - пробормотал Лотарио, только чтобы сказать хоть что-нибудь.
        - Вам так представляется?
        - О сударь, не спрашивайте ее, - ласково произнесла Фредерика. - Она таинственна, как запертая дверь. И нет такого ключа, что помог бы раскрыть ее секреты. Она мне клялась своей бессмертной душой, что мы с нею даже не родня, но каждый год она проделывает двести или триста льё, чтобы повидать меня всего на несколько минут. Она приходит в отсутствие моего опекуна, упорно избегая встреч с ним, спрашивает, здорова ли я, счастлива ли, - и удаляется.
        - Она говорит с вами, только если вы одна? - спросил Лотарио.
        - Ну да, одна, - сказала Фредерика.
        - Мне пора уходить, - горестно вздохнул Лотарио.
        - Нет, нет, - с живостью возразила незнакомка. - Вы - это совсем другое дело, вам можно остаться. Я не скажу ей ничего такого, что вам нельзя было бы услышать. Вы не такие уж чужие друг другу.
        - О, так мы не чужие! - радостно вскричал Лотарио.
        - Но я никогда прежде не видела этого господина, - возразила Фредерика.
        - А я, - признался Лотарио, - впервые увидел фрейлейн вчера утром на террасе.
        - Ах, так вы меня видели?
        Лотарио осекся, сконфуженный тем, что так торопливо проговорился. Ему казалось, будто по его лицу легко прочесть все, что творится в его сердце.
        Немка смотрела на них с улыбкой.
        - О, - прошептала она, - вдвоем они могли бы создать рай, если бы Адская Бездна не пролегала между ними.
        Затем она обернулась к девушке:
        - Ну же, Фредерика, расскажите, что с вами случилось за тот год, что мы не виделись?
        - Ах, мой Бог, да ничего особенного, - отозвалась Фредерика. - У меня неделя за неделей проходят, похожие одна на другую. Всегда то же существование, простое, мирное. Те же занятия, те же лица. Ничего нового не происходит. Я работаю, шью, читаю, музицирую, молюсь, думаю о своем отце и своей матери, хотя никогда их не знала.
        - Совсем, как я, - промолвил Лотарио.
        - А… тот, кого вы называете своим опекуном? - проговорила крестьянка, и ее лицо потемнело.
        - Он всегда добр и предан.
        - И вы с ним счастливы?
        - Совершенно счастлива.
        - Странно, - пробормотала неизвестная. - Это очень странно. Господень промысел неисповедим… Ну, да все равно! Не говорите ему ни слова о моем посещении.
        - Вам бы не надо требовать этого от меня, - сказала Фредерика.
        - Как так?
        - Ну, послушайте! Эти ваши тайны… Мне порой бывает совестно, - сказала прелестная девушка. - Мой опекун вырастил меня, воспитал, так имею ли я право принимать кого-то без его ведома, таить от него то, что происходит под его кровом, не доверять ему? И если бы хоть у меня были для этого какие-то исключительные причины! Но когда я пробую выспросить их у вас, вы молчите. Вы даже не хотите мне сказать, кто были мои родители. Мой опекун говорит, что ничего не знает о моем происхождении. Умоляю вас, расскажите мне хотя бы о моей матери. Вы должны были ее знать! Вы знали ее!
        - Нет, нет, не расспрашивайте меня, - взмолилась крестьянка. - Я не смогу вам ответить.
        - Что же, раз вы не хотите говорить со мной о моей матери, я стану думать, что вы приходите сюда с дурным умыслом, что вас подослали какие-то враги, чтобы шпионить за мной и, может быть, даже меня погубить.
        Крестьянка встала. Слезы навернулись ей на глаза.
        Перед этим немым упреком Фредерика не могла устоять. Она бросилась на шею незнакомке и стала просить у нее прощения.
        - Милое мое дитя, - произнесла крестьянка, - никогда не подозревай меня в злых намерениях. Это причиняет мне боль, но еще больше вреда это принесет тебе самой. Почему я так пекусь о тебе? Тому есть тысяча причин, но я не могу говорить с тобой о них. Некогда в час смятения я совершила поступок, который может очень дурно отозваться в твоей судьбе. До сих пор Господь нас хранил, и то, что могло бы тебя погубить, похоже, оборачивается к лучшему. Но как знать, что нам готовит будущее? Если с тобой стрясется беда, не кто иной, как я, буду в ней повинна. Вот почему моя жизнь посвящена тебе. Ты можешь взять ее, когда пожелаешь: она твоя. Как только я тебе понадоблюсь или просто возникнет что-то, о чем надо будет мне сообщить, что бы это ни было - перемена ли судьбы или перемена жилья, - напиши мне, как ты по своей доброте всегда делала прежде, по тому же адресу, в Гейдельберг. Чтобы в конце концов не вышло так, что я потеряю тебя из виду. О, молю тебя, верь мне!
        Она повернулась к Лотарио и продолжала:
        - Вы остаетесь в Париже, так вот, в поручаю ее вам. Приглядывайте за ней, не спускайте с нее глаз. Она со дня на день может оказаться в страшной опасности, о которой не подозревает.
        - К несчастью, - проговорил Лотарио, - я не имею права покровительствовать фрейлейн.
        - Да нет, вы имеете! - возразила незнакомка. - Я вам клянусь, что имеете.
        - В самом деле? Однако фрейлейн Фредерика едва ли признает за мной такое право.
        - Я от чистого сердца и всей душой признаю право каждого покровительствовать тем, кто находится в беде, - сказала Фредерика. - Но мне не нужна ничья защита, ведь у меня есть мой опекун.
        Крестьянка с горькой усмешкой покачала головой.
        - Но мы будем видеться, фрейлейн, - сказал Лотарио в восторге от возможности быть причастным к жизни Фредерики. - Ваш опекун старинный друг моего дяди, они возобновят знакомство, и мне будет позволено иногда бывать здесь. Дядя позволит, чтобы господин Самуил Гельб принимал меня у себя. В эту самую минуту господин Гельб находится в нашем посольстве, и возможно, что я еще застану его, вернувшись туда. Я попрошу, чтобы меня ему представили. Какое счастье!
        - А, так они снова встретились? - пробормотала незнакомка так тихо, словно говорила сама с собой. - Так, стало быть, Самуил опять нацелил свои когти на Юлиуса? Тем хуже! Теперь жди новых бед. - И она, возвысив голос, обратилась к юноше: - Лотарио, оберегай ее и самого господина графа тоже. Я же возвращаюсь к себе домой, довольная настоящим, но в страхе за будущее. Прощай, Фредерика, я вернусь не раньше чем через год.
        - Ах, - блаженно вздохнул Лотарио, - зато я вернусь самое позднее через два дня.
        Незнакомка поцеловала Фредерику в лоб, прошептала слова благословения так тихо, что нельзя было расслышать, и вышла из гостиной.
        Фредерика проводила ее до калитки, и крестьянка вместе с Лотарио удалились, оставив Фредерику во власти того мечтательного, неясного волнения, какого не могло не заронить в сердце юной девушки это неожиданное сближение с очаровательным, элегантным молодым человеком, чье появление впервые нарушило привычное течение ее уединенной жизни.



        VII
        У ОЛИМПИИ

        Олимпия занимала апартаменты во втором этаже старинного особняка благородного и сурового вида, что находился на южной набережной острова Сен-Луи.
        Войдя в ее покои, никто бы не подумал, что попал в обиталище актрисы. Здесь совсем отсутствовал дух новейшей легковесности, погони за самой последней модой, той, что родилась сегодня на рассвете, считается необходимой днем, а на следующее утро выглядит непозволительно устаревшей. Не было и нелепой роскоши, тяга к которой свойственна выскочкам, никакого особенного блеска и кокетства. Дверь из прихожей вела в столовую, обтянутую старинными гобеленами. Гостиная, сплошь отделанная дубом и украшенная резьбой, тут и там изображавшей розы и виноградные кисти, с потолком, расписанным Лебреном, гармонировала со строгой меблировкой.
        Лишь большое черного дерева фортепьяно с золотой инкрустацией, стоящее напротив камина, могло напомнить о том, какой великой артистке принадлежат эти апартаменты; не будь его, никто бы и помыслить не мог, что здесь обитает певица, а не светская дама.
        В то время, когда мы взяли на себя смелость ввести наших читателей в покои певицы, что произвела такое смятение в душах на балу у герцогини Беррийской, Олимпия в просторном пеньюаре из белого кашемира как раз находилась в гостиной и давала распоряжения ливрейному лакею.
        Олимпии было, по-видимому, года тридцать четыре. Следовательно, она находилась в полном расцвете своей яркой и величественной красоты, которую еще более подчеркивал золотистый тон кожи, изнеженной жарким солнцем Италии. Ее ласковые глаза, глубокая синева которых порой казалась почти черной, в иные минуты могли вспыхивать, выражая сильное чувство и свидетельствуя о решительном нраве. За ее добротой угадывалась сила, за женственной грацией - мужская воля.
        Рыжевато-золотистые волосы в роскошном и величавом изобилии венчали ее голову, словно пламенный ореол, и струились вдоль висков. Лицо поражало сияющей белизной, напоминающей матовый блеск светлого мрамора.
        Руки, достойные императрицы, гордый и гибкий стан, да и все в облике этой женщины отличалось теми особыми признаками, какими искусство отмечает своих избранников, выделяя их среди людской толпы, - короче, наружность Олимпии стоила ее голоса и являла взору само совершенство, прекрасное и безмятежное, призванное пленять взоры так же, как и слух.
        - И не забудьте, Паоло, - говорила Олимпия лакею, - когда вы передадите полторы тысячи франков мэру округа, а другие полторы тысячи - кюре собора Парижской Богоматери, зайдите на обратном пути к той бедной женщине, чей сын угодил в рекруты, и вручите ей эту тысячу. Мне говорили, что этого хватит, чтобы выкупить ее сына. И она не будет больше плакать.
        - Сказать ей, что меня послала госпожа? - осведомился лакей.
        - Это ни к чему, - отвечала Олимпия. - Просто, не называя никаких имен, скажите ей, что вы из предместья Сен-Жермен.
        Лакей удалился.
        Не успела дверь гостиной закрыться за ним, как две или три подушки, лежащие на широком канапе, придвинутом вплотную к фортепьяно, вдруг зашевелились. Олимпия обернулась и увидела, как из груды шелковых подушек высунулась черноволосая курчавая голова с весьма подвижной и странной физиономией, с черными глазами и белыми сверкающими зубами. Свернувшееся в клубок тело человека, на чьих плечах находилась эта голова, все еще было скрыто подушками.
        Продолжая лежать и даже не изменив позы, это существо изрекло:
        - Итак, дражайшая сестрица, ты по-прежнему совсем ничего не оставляешь для себя самой?
        - Какого черта ты там делал, Гамба? - спросила певица.
        - Вопросом на вопрос не отвечают, - настаивал странный субъект. - Госпожа герцогиня Беррийская возымела разумную идею попросить тебя спеть у нее на балу и приятную идею вознаградить тебя за это пение, послав тебе двести луидоров. Если из этих двухсот луидоров ты отправила полторы тысячи франков мэру, столько же кюре и тысячу старухе, я снова спрашиваю, что же осталось тебе.
        - Мне, - строго отвечала Олимпия, - остались четыре строки, которые Мадам продиктовала и собственноручно подписала. Разве благодарность, подписанная такой рукой, не драгоценнее, чем две сотни жалких луидоров? Ну а теперь, когда я ответила на твой вопрос, изволь и ты ответить на мой. Что ты там делал?

        - Я? - хмыкнул Гамба. - Э, черт возьми! Шпионил. Подсматривал за милосердными делами бескрылого ангела, в то же время упражняя гибкость бескостного человека. Когда ты неожиданно вошла в гостиную, мне как раз вздумалось немного поразмять мускулы и повторить кое-что из моих прежних кульбитов. Твое внезапное появление меня смутило, и, опасаясь быть застигнутым на месте преступления, то бишь шутовства, я зарылся в недра этого канапе, где бы и остался погребенным до твоего ухода, если бы не восклицание ужаса, которое исторгла у меня твоя добродетель.
        Проговорив это, синьор Гамба проворно соскочил с канапе, одним великолепным прыжком достиг стола, за которым сидела Олимпия, и застыл как вкопанный прямо перед ней.
        - Чудак! - улыбнулась она.
        Он и в самом деле был странным, любопытным созданием, этот Гамба. Маленький, стройный, с тонкой талией и квадратными плечами, с шеей молодого быка - смесь хрупкости и мощи, порывистый, с узкими запястьями, с женскими пальцами и железной хваткой Геркулеса. Но что особенно поражало при взгляде на него, так это бросающееся в глаза несоответствие между его костюмом и манерой держаться. Было заметно, что его природная живость никак не мирилась с фраком и панталонами, и хотя он, конечно, носил панталоны с широкими складками, штрипки и подтяжки все же причиняли ему истинные мучения. Такую одежду носили все, но ему в ней было неуютно, а фрак придавал ему сходство с клоуном, загнанным в клетку.
        Лишь одна деталь костюма Гамбы, должно быть, пленяла его фантазию южанина настолько же, насколько она бы шокировала нас с нашими ограниченными понятиями о хорошем вкусе: в ушах у него болтались два широких золотых кольца, и при каждом порывистом движении головы они слегка били его по щекам и своим сверканием усиливали блеск его глаз. Ничьи мольбы, никакие обстоятельства не могли бы принудить Гамбу отказаться от этого ослепительного украшения.
        Олимпия сдержала улыбку, которую вызвал у нее внезапный прыжок Гамбы, и приняла самый серьезный вид, какой только смогла.
        - Стало быть, мой любезный брат так никогда и не усвоит достойных манер и не научится сдерживать себя? - укорила она его. - А ведь в свои без малого сорок лет моему старшему братцу пора бы хоть немного поубавить резвости.
        - Ах, черт возьми, тем хуже! - воскликнул Гамба. - Здесь же сейчас никого нет. Лорд Драммонд нас не видит. Позволь мне хоть чуточку поразмяться. Знала бы ты, как мне надоел высший свет вообще и Париж в частности! Что за кошмарная страна эта Франция! Солнце, потрудившись дня два в неделю, отдыхает остальные пять. Меня от этого тоска берет и насморк одолевает. И в довершение всего еще лорд Драммонд, это исчадие тумана. Думаю, corpo di Вассо[Черт возьми (ит.).] , что здесь я в конце концов стану жалеть даже о скучной Вене с ее климатом!
        Олимпия болезненно вздрогнула:
        - Ты же обещал мне, брат, никогда не заводить речь о Вене, об этих двух месяцах, что мы провели там.
        - Это верно! Ох, сестрица, прости! Я дурак и болтун. Поговорим лучше об Италии. О, милая Италия!
        - Ты так любишь Италию, Гамба!
        - Как родную мать, - отвечал Гамба, и голос его смягчился, а глаза так повлажнели, как будто он готов был всплакнуть.
        Справившись с собой, он продолжал:
        - И потом, в Италии тепло, там солнце. К тому же там у меня были друзья почти что в каждом городе: фонарщики, танцоры из кордебалета, суфлеры. По ночам после представления мы с ними отправлялись в кабаре, я сбрасывал одежду, и надо было видеть, как я тогда вытворял все, что природа и фантазия могут позволить такому, как я, человеку-змее. А сколько рукоплесканий, какие крики восторга! Теперь все не так, и здесь я никого не знаю. Вместо того чтобы наняться в театр, где я бы не замедлил завязать почтенные знакомства среди статистов и пожарных, ты величественно сидишь в особняке, где я обречен водить компанию с лордами и принцами. Какая скука! Приходится днем и ночью корчить из себя важную персону, чопорного богача в галстуке и перчатках, а побыть шутом никак невозможно! Никогда не делать того, что тебе по вкусу - разве это жизнь?
        Я так тебя люблю, что ради тебя принужден выносить весь этот блеск, послушно ложусь спать в роскошных покоях, терплю слуг, стоически присутствую на блистательных обедах. Но мне не хватает моей бедности, доброго сна на свежем воздухе, макарон, которыми торгуют на площадях, а больше всего - крепкого каната и акробатической пирамиды. Ах! Подумать только, что есть бедняки, умудряющиеся завидовать богатым!
        Свои смешные жалобы Гамба высказывал таким проникновенным тоном, что Олимпия, хоть и посмеивалась, почувствовала себя почти растроганной его нелепыми сетованиями.
        - Не печалься, мой славный Гамба. Твои желания могут исполниться куда раньше, чем ты мог бы надеяться, а я - хотеть.
        - Мы вернемся в Италию?
        - Увы, да! - вздохнула Олимпия. - Хотя я люблю Париж, не то, что ты.
        - Раз ты его любишь, - уныло прервал бедняга, - давай останемся.
        - Нет, - отвечала она. - Париж мне дорог как священный город искусств, столица великих умов, где только и могут быть окончательно и несомненно коронованы славой артисты и мыслители. Ведь Париж создает имена и репутации. Никто не вправе быть уверенным в себе, пока Франция не произнесла своего суждения о нем. И вот однажды, усомнившись в своем вдохновении и власти своего искусства, я ощутила непреодолимую потребность явиться сюда, чтобы спросить этого верховного судию, чего я на самом деле стою. Верно и то, что лорд Драммонд умолял меня отправиться с ним в Париж. Я надеялась, что смогу здесь петь, хотя лорд Драммонд - ты знаешь, как он ревнив в том, что касается моего пения - заранее объявил, что будет препятствовать этому. Я попыталась, не сказав ему об этом, получить ангажемент в Итальянской опере. Но он это, похоже, предвидел. Напрасно я шла на все мыслимые уступки, готовая петь чуть ли не бесплатно, - мне отказывали, приводя любые доводы: что все ангажементы уже разобраны, что они опасаются, как бы я не составила конкуренцию их модным дивам… В общем, двери театра были передо мной закрыты. Что ж!
Вернусь туда, где они открыты для меня, потому что, видишь ли, Гамба, мне необходимо петь.
        - Как для меня - прыгать! О, уж это-то я понимаю! - вскричал Гамба. - Да, да, еще бы! Сила глотки или сила ног - какая разница? Но видеть кругом разинутые рты, слышать рукоплескания, вызывать восторг - вот это жизнь!
        - Нет, - возразила Олимпия, с глубокой печалью покачав своей прекрасной головой. - Нет, не то. Если я люблю пение, божественные мелодии, творения великих музыкантов и эту возвышенную отраду, которую нам дарит искусство, то не ради криков «браво», не во имя славы и почета, а ради себя самой, тех чувств, которые я испытываю и которыми делюсь с другими, во имя возможности выплеснуть то, что мучительно переполняет мое сердце. Во мне живет нечто такое, что, как мне кажется, просто задушит меня, если не излить его в пении. Я не затем пою, чтобы мне аплодировали, братец, а чтобы жить.
        - Ладно, не важно, - сказал Гамба. - Ты задумала покинуть Париж?
        - Да.
        - И возвратиться в Италию?
        - Да.
        - Скоро?
        - Самое позднее через две недели.
        - Так это правда? Ты говоришь это не для того, чтобы обмануть твоего бедного Зорзи?
        - Я тебе обещаю.
        В комнате было два золоченых кресла, прислоненных друг к другу спинками. Ни слова не ответив, Гамба вдруг запрокинулся навзничь, в падении пришелся позвоночником на эту двойную спинку и, проделав немыслимый кульбит, очутился по другую сторону кресел, прямой, как свеча, с плотно сдвинутыми ногами.
        Такова уж была его манера выражать радость.
        Олимпия испуганно вскрикнула.
        - Несчастный, - простонала она, уже улыбаясь, - ты кончишь тем, что сломаешь себе шею. Не говоря о том, что мою мебель ты уже начал ломать.
        - Ах! Ты меня оскорбляешь! - возмутился Гамба, задетый в своем самолюбии искусного акробата.
        И словно бы затем, чтобы отомстить за столь обидные опасения, он вспрыгнул на канапе, перескочил на сундук, а оттуда стал взбираться на что-то вроде огромного деревянного с позолотой канделябра, на котором стояла громадная японская ваза. На нее-то он и перебрался и принялся раскачиваться там, чудом удерживая равновесие.
        - Да спустись же, я тебя прошу! - в ужасе воскликнула Олимпия.
        - Будь покойна, - отвечал он, - это я торжественно отмечаю наше славное возвращение в Италию.
        Надув щеки, он стал голосом изображать звук трубы, а руками имитировать движения трубача, потом громко запел:
        - Тара-ра! Тара-ра! Тара-ра!
        Внезапно пение застряло у него в глотке, и Олимпия с удивлением заметила, как он побледнел и мгновенно приобрел самый жалкий вид.
        Причиной тому было появление лорда Драммонда.
        Он вошел незамеченным: гром фанфар Гамбы заглушил слова лакея, когда тот вошел, чтобы доложить о его приходе. Так и вышло, что Гамба вдруг оказался лицом к лицу с холодной суровостью несгибаемого джентльмена.
        Обескураженный, Гамба не столько спрыгнул, сколько свалился на пол с высоты своей вазы.
        Не в силах сдержаться, Олимпия весело рассмеялась.
        Лорд Драммонд, стараясь не дать воли раздражению, смотрел на певицу взглядом, полным молчаливого упрека за то, что она поощряет в своем брате склонность к развлечениям столь дурного тона.
        Но она, не обращая внимания на его кислую мину, продолжала от души хохотать.
        Гамба, обиженный такой ее веселостью, колебался, не уйти ли ему, но при одной мысли о том, что для этого придется пройти через гостиную перед самым носом у такого важного господина, на лбу бедного акробата выступил холодный пот. Дверь была далеко, канапе - близко, и он, выбрав канапе, молча опустился на него, стараясь, однако, принять достойную и приличную позу.
        Он мог бы удалиться без малейшей неловкости: лорд Драммонд больше не обращал на него внимания. В присутствии Олимпии он переставал видеть что бы то ни было, кроме нее одной. Его взгляд, обычно учтивый, но холодный, обращаясь к ней, наполнялся невыразимым восхищением, смешанным с нежностью, в нем сияла симпатия, переходящая почти в восторг.
        Певица протянула лорду руку для поцелуя.
        Потом она предложила ему кресло, и оба сели у камина.
        - Мой милый лорд, - сказала она, - чему я обязана удовольствием видеть вас в столь ранний час?
        - Я пришел просить об одной милости, сударыня.
        - О милости? Меня?
        - Да, я сегодня даю званый ужин и прошу вас быть на нем… О, разумеется, не одну! С вашим братом.



        VIII
        ПОКЛОННИК ГОЛОСА

        Услышав это приглашение на великосветский прием, Гамба скорчил жалостную гримасу. Олимпия же, помолчав, сказала:
        - Дорогой брат, оставь нас с лордом Драммондом ненадолго одних.
        Облаченный во фрак цыган не заставил повторять эту просьбу дважды: он тотчас откланялся и поспешно выскочил прочь, не имея не только возможности, но и желания догадаться, какая дуэль без секундантов сейчас здесь произойдет.
        Олимпия продолжала ледяным тоном:
        - На вашем ужине будут и другие приглашенные, милорд?
        - Несколько друзей, - ответил г-н Драммонд.
        - Я приду, - сказала Олимпия.
        - Благодарю вас, diva carissima[Бесценная богиня (ит.).] .
        - О, не спешите меня благодарить, - перебила она. - Если я и соглашаюсь, то не ради вас, а ради самой себя. Мне скучно петь, не имея иных слушателей, кроме моего фортепьяно. А там меня, без сомнения, попросят исполнить несколько арий и я смогу заставить сердца ваших гостей отозваться на голос моей души.
        Лорд Драммонд внезапно переменился в лице: теперь его черты выражали мучительное смущение.
        - Простите, Олимпия, но я как раз собирался умолять вас не петь на этом ужине.
        - Ах, так? Вы опять за свое? - промолвила она.
        - Разве вы не знаете, какое страдание примешивается к моему восторгу всякий раз, когда кто-то, кроме меня, слышит ваше пение?
        - Что ж, - сказала Олимпия, - я не буду петь. И не пойду на ужин.
        В глазах лорда Драммонда молнией сверкнуло торжество, когда он услышал первую фразу, но после второй он заметно приуныл.
        - А я обещал, что вы непременно придете, - произнес он.
        - Что ж, скажете своим гостям, что я отказалась исполнить ваше обещание.
        - Но как я буду выглядеть в глазах тех, кто явится ко мне только ради встречи с вами?
        - Можете выглядеть как вам угодно.
        Лорд Драммонд все еще пытался уговорить ее:
        - Но что, если я попрошу вас об этом как о дружеской услуге?
        - Вы вольны выбирать! - пожала она плечами. - Или я не приду, или буду петь.
        Он более не настаивал, и с минуту оба не говорили ни слова. Англичанин был смущен, певица - полна решимости.
        Наконец посетитель нарушил молчание:
        - Суровость, с какой вы приняли мою первую смиренную просьбу, не слишком ободряет, и все же, хоть это вас удивит, я осмелюсь обратиться к вам со второй.
        - С какой же? - обронила она холодно.
        - Вы только что сказали, что вам надоело петь только для своего фортепьяно. А между тем вы прекрасно знаете, что на свете есть человек, который испытывает самый пьянящий восторг всякий раз, когда вы соблаговолите спеть для него.
        - Это вы о себе?
        - Если для вас счастье - петь, а для меня - внимать вам, отчего бы не использовать эти мгновения, когда мы вместе?
        - Сегодня я не в голосе, - заявила она.
        - Из-за того, что мы одни?
        - Вот именно. Послушайте, милорд, мне надо откровенно объясниться с вами, тем более что и повод представился. Предупреждаю вас, что я не намерена более терпеть эту несносную тиранию, подчиняться которой вы меня вынудили, сама не пойму как. Господь дал мне голос не для того, чтобы я молчала, а власть потрясать сердца публики - не затем, чтобы я удалилась от мира. Не желаю больше вдохновляться при закрытых дверях. Когда вам захочется меня послушать, извольте приглашать тех, кто сможет слушать меня вместе с вами. Я буду петь публично или не петь вовсе. И признаюсь, рада, что в моих силах отказать вам в том единственном, чем вы дорожите, подобно тому как вы сами лишили меня того, чем дорожу я.
        - Чего же я вас лишил, Олимпия?
        - Если бы вы ограничились тем, что запретили бы мне петь для ваших друзей или на сцене театра, это полбеды: слава Богу, я не нахожусь под вашим покровительством и вполне устроила бы себе ангажемент без вашего письменного разрешения. Но не думайте, будто я не догадалась, что это вы исподтишка помешали мне попасть в Итальянскую оперу. Или вы считаете меня настолько наивной, чтобы предположить, что театр способен отвергнуть такую певицу, как я, да еще готовую петь за сущие гроши? Во сколько вам обошлась эта интрига? Должно быть, удовольствие было дорогое, не так ли? По крайней мере, потешьте хоть мое самолюбие - признайтесь, ведь чтобы не пустить меня на сцену, пришлось истратить больше, чем потребовалось бы, чтобы открыть туда путь другой?
        Едва заметная усмешка проступила на губах лорда Драммонда.
        - Итак, вы это признаете, - продолжала Олимпия. - В таком случае зачем я вообще приехала в Париж? Давать вам концерты - это больше не театр, не игра, не искусство, не страсть, это уже не жизнь! Даже на костюмированном балу герцогини Беррийской, где по вашей дивной милости мне было разрешено появиться в маске, я чувствовала, что с театром это не сравнится. Итак, повторяю: вам придется принять к сведению, что я больше не хочу подчиняться вашим капризам. Вы знатны и богаты, у вас свои прихоти, вам нравится иметь свою собственную певицу, которая принадлежит только вам одному и ни единой ноты не вправе пропеть никому, кроме вас…
        Если бы это была любовь, мне легче было бы вас понять. Но, благодарение Богу, вы меня не любите, вы никогда не делали мне подобных признаний, а если бы сделали, вас бы сейчас здесь не было. Женщина для вас не существует, - и это свойство, должна признаться, мне в вас сначала понравилось - вы видите во мне только певицу. Вы не ревнуете к тем, кто находит меня привлекательной, стремится к общению и беседам со мной; вы часто досаждаете мне просьбами отобедать в кругу ваших друзей, но всегда с одним условием - что петь я не буду. Мне доводилось слышать рассказы о миллионерах, которые по своему безмерному эгоизму скупали все места в зрительном зале, чтобы вынудить актеров давать представление для них одних. Но вы в своем себялюбии идете еще дальше: тут одного представления мало, вам подавай все мои представления. Вы меня присвоили. Но для этого требуется мое согласие, а я больше не стану этому потворствовать.
        Лорд Драммонд побледнел.
        - Нет, - продолжала она, - я решительно отказываюсь и дальше быть покорной служанкой ваших чудачеств. Если бы у вас была ко мне не скажу любовь - этого я бы вам не позволила, - но дружеская привязанность, вы, зная, что петь для меня значит жить, сами не пожелали бы более отнимать у меня то, что мне так же необходимо, как дыхание. Под тем предлогом, что вы ревниво обожаете мой голос, вы становитесь между мною и моей мечтой, вы отнимаете у меня эту возвышенную радость - растрогать Париж, заставить эту мировую душу разделить трепет моей души. У вас у самого есть странности, тем более вам надо понимать причуды других. Если угодно, моя причуда в том, что мне нужны полные залы, необходима публика, вдохновенно отзывающаяся на движения моего сердца, на все, что меня волнует, все, что переполняет мою душу. Не вижу, почему я должна приносить свои фантазии в жертву вашим. У вас нет никаких прав на меня. Я свободна и буду петь там, где мне заблагорассудится.
        Рот лорда Драммонда дрогнул - такая судорога, должно быть, пробежала по лицу Отелло, когда Яго сказал ему, что Дездемона любит Кассио.
        - Так это объявление войны? - пробормотал он.
        - Войны? Что ж, пусть так, если вам угодно называть это войной.
        - А как же наш договор?
        - Ваша безумная дилетантская мечта поначалу тронула и очаровала меня как артистку. Вы полюбили мой голос так же ревниво, как я люблю искусство. Это сходство мне понравилось, и какое-то время я уступала тому, что мне представлялось своеобразным проявлением высокой одержимости. Но потом я заметила, что это скорее эгоизм пресыщенного человека, и тогда я взбунтовалась!
        - И вы будете петь публично?
        - Да, разумеется!
        - Вопреки всем моим мольбам?
        - Вопреки любым мольбам.
        - Я не допущу этого.
        Олимпия поглядела на него в упор:
        - Вы собираетесь заплатить всем театрам так, как подкупили Итальянскую оперу, чтобы никто не давал мне ангажемента? На это вашего состояния не хватит!
        - Еще не знаю, что я сделаю, - сказал лорд Драммонд, - но петь публично я вам не позволю.
        - Будете меня освистывать?
        Лорд Драммонд не ответил.
        - Вы упомянули о нашем договоре, - продолжала Олимпия с возрастающей горячностью, - ну, так скажите еще, что потребуете у меня назад пятьдесят тысяч франков, которые были преподнесены вами в дар мне. Хотите получить их обратно?
        Он замотал головой, всем своим видом выражая самое категорическое отрицание. Но она, гордая и разгневанная, бросилась к секретеру, открыла его, вынула пачку кредитных билетов и протянула их лорду Драммонду:
        - Вот ваши пятьдесят тысяч!
        И так как он их не взял, она бросила пачку на стол:
        - Вы удивлены? Знайте же, что я получила ангажемент в Венеции на весь будущий сезон и настояла, чтобы мне заплатили вперед. Слава Богу, я могу рассчитаться с вами и ничего больше вам не должна.
        Лорд Драммонд застыл, уничтоженный, бледный как смерть. Этот предмет его страсти, столь драгоценный, что он дорожил им более чем самой жизнью, готов был ускользнуть от него!
        - Да, - продолжала Олимпия, - я женщина беспечная и расточительная, я не умею считать деньги, не умею отказывать, когда меня просят о помощи, деньги протекают у меня между пальцами как вода. Однажды, когда я, слишком безоглядно поддавшись состраданию, забыла своих богатых кредиторов ради несчастных жителей города, опустошенного огнем пожара, мой дворец чуть было не пошел с молотка. Тут-то вы и оказались поблизости, чтобы помешать этому. Я приняла от вас такую услугу, поскольку не думала, что тем самым вы покупаете меня. Однако я была вам признательна и, желая выразить свою благодарность, сначала полушутя уступила вашим странным притязаниям. Но когда я сделала вас своим другом, вы захотели стать моим господином! Вот почему я рву узы, связывающие нас, и возвращаю себе свободу. Заберите обратно ваши деньги, а я возьму назад мою дружбу. Деньги! Если вы полагали, что с их помощью привяжете меня к себе, вы ошиблись. Я никогда не стремилась их иметь - разве лишь затем, чтобы раздавать. Что до меня, я не знаю иного блеска, иной подлинной ценности, кроме искусства, и никогда, нигде я не буду так горда, как
в маленькой чердачной комнатушке, где можно петь как вольная птица.
        Она умолкла. Столько убежденности и непреклонной твердости было в ее речи, что лорд Драммонд понял: подобную решимость ничто не в силах поколебать, об эту броню разобьется все, быть может, исключая одно лишь искусство - то самое искусство, что отнимало у него его счастье.
        - Стало быть, - сказал он, - мое преступление состоит в том, что я боготворил вас? Как можете вы, артистка, укорять меня за то, что я чувствую прелесть искусства настолько остро, чтобы влюбиться в голос так, как иные влюбляются в женщину, что к душе, выраженной в божественном пении, я воспылал такой же ревнивой страстью, какую другие питают к телу возлюбленной?
        - Я же говорила вам, что сначала это искренно тронуло меня, - произнесла она несколько мягче.
        Лорд Драммонд заметил, что ему удалось отвоевать хоть малую уступку, и продолжал:
        - Да, верно, я ревниво отношусь к вашему пению, но не только из-за моих желаний, а и ради вас же самой. Признаюсь: да, меня охватывает гнев, когда я вижу, как вы расточаете перед грубой толпой эти дивные звуки, перлы вашей души. Публика восторгается вами, но ее восторг пошл, ей не понять, кто вы на самом деле, - она недостойна слушать вас. Ваш голос, открывший предо мной Небеса, для нее не более чем одно из земных развлечений. Ах! Зачем вы допускаете в этот эдем чистых мелодий тупую, немощную духом толпу? Для чего вы низводите небесный свод до уровня уличной мостовой? То, что вы называете представлением, я назвал бы опошлением.
        - Все совсем наоборот, - возразила Олимпия. - Театр - это пьедестал, это пылающий треножник, с высоты которого жрица обращает к народу свои прорицания, щедро разбрасывая вокруг искры пожирающего ее божественного огня. А вы хотите, чтобы я сошла с треножника и пресмыкалась на земле. Добиваетесь, чтобы я погасила в своей душе небесное пламя и стала обычной женщиной.
        - Я совсем не хочу, чтобы вы загасили свой божественный светильник, - запротестовал лорд Драммонд с жаром, неожиданным в этом флегматичном англичанине. - Я лишь жажду, чтобы этот огонь пылал только для меня. Моя мечта - не делясь ни с кем, одному владеть всеми небесными дарами, что вы расточаете для любого встречного. О, заклинаю вас, Олимпия, не насмехайтесь над этой таинственной страстью, которой я сгораю подле вас, не ввергайте меня в отчаяние! Не казните меня за то, что я полюбил вас иначе, чем любят других женщин. Ну же, подумайте сами. Чего бы я достиг, если бы любил вас обыкновенно - вас, что чище и холоднее мраморной статуи? Разве вы не говорите «нет» в ответ на все признания, все мольбы влюбленных, очарованных вашей красотой и гениальностью? Разве не оказались бесполезными любые их искания, настойчивость, усилия и хитрости любовной осады? Что ж! Коль скоро вы не желаете быть любимой, как обычная женщина, позвольте мне любить вас по-другому.
        Вы же созданы, чтобы понять сердце, подобное моему, чтобы позволить мне мою любовь истинного артиста. Кому и понять это, как не вам, не желающей в этом мире ничего, кроме искусства, вам, монахине от музыки, отшельнице сладостных гармоний, для которой опера - ее монастырь, которая никогда не ведала иной страсти, кроме жажды хороших ролей, других возлюбленных, кроме Моцарта и Чимарозы? Во имя Россини, поймите меня, внемлите моей мольбе! Да не будет у вас ни гения, ни голоса, ни души, кроме как для меня одного, а взамен берите все, чего пожелаете, начиная моим именем и состоянием и кончая самой жизнью. О, если бы вы только пожелали стать моей женой! Ведь едва став ею, вы тотчас были бы принуждены повиноваться мне и пожертвовать ради меня этим ужасным соперником, которого вы ныне готовы мне предпочесть, - театром!
        Речь лорда Драммонда звучала так искренне, что Олимпия, сама того не желая, почувствовала некоторое волнение.
        - Милорд, - проговорила она, - ваши речи почти настолько же трогательны, насколько абсурдны.
        - Вы согласны быть моей женой? - настаивал он.
        - Никогда больше не говорите со мной о подобных глупостях, - отвечала она серьезно.
        Потом, протянув ему руку, она прибавила:
        - Ну, давайте помиримся. Я не откажусь от того, что сказала вам. Я хочу быть свободной. Но мы можем остаться друзьями. Вам это подходит?
        - Лучше уж это, чем ничего, - произнес лорд Драммонд.
        - Значит, договорились. Вы остаетесь моим другом, но с двумя условиями. Первое - что вы заберете обратно ваши деньги.
        С этими словами она взяла пачку банковских билетов и протянула ему, а чтобы смягчить впечатление от этого жеста, прибавила:
        - Если будет нужда, я попрошу их мне вернуть. И второе условие - я сама себе хозяйка и буду петь где захочу, а на следующий сезон вернусь в Венецию.
        - Я поеду с вами, - сказал лорд Драммонд.
        - Хорошо, - отвечала она. - Но петь я буду всякий раз, когда пожелаю и перед кем хочу. Сегодня же вечером, если захочется, спою вашим друзьям. Договорились?
        - Договорились, - вздохнул лорд Драммонд.
        - И вы не будете сидеть с мрачным видом?
        - О, за это я поручиться не могу!
        - На первое время я буду прощать вам эти приступы дурного расположения духа. А потом вы привыкнете. Впрочем, у меня есть простой способ добиться того, чтобы вы были довольны, слушая, как я пою в присутствии публики: я никогда больше не стану петь для вас одного. Вы тем скорее полюбите мои публичные выступления, когда поймете, что это приятнее, чем не слышать меня вовсе.
        - Ох, не прибегайте к этому средству! - взмолился он. - Если так, я предпочитаю тотчас стать довольным.
        - Вот я вас и приручила, - сказала она весело. - Что ж! Мне бы не хотелось остаться в долгу, и раз вы так любезны ко мне, я тоже буду к вам любезной. Я вам пожалую две милости, которые вас очаруют. Во-первых, я не стану сегодня вечером петь для ваших гостей.
        - Ах! - вскрикнул лорд Драммонд вне себя от радости.
        - И во-вторых, я сейчас же вам спою.
        Она подошла к фортепьяно и запела большую финальную арию из «Золушки» «Perche tremar? Perche?»[«Зачем дрожать? Зачем?» (ит.)] , этот великолепный гимн торжества и прощения, откровение нежной и возвышенной души, в своей радости несущей утешение тому, кто был причиной ее страданий.
        Лорд Драммонд был пленен, потрясен, опьянен. Всеми фибрами своего существа он с трепетом отдавался этой небесной мелодии, так божественно воспроизведенной. Душа этого странного обожателя, влюбленного в голос, была подобна еще одному музыкальному инструменту, звуки которого служили сопровождением волшебному, всемогущему пению Олимпии, чьи пальцы, касаясь клавиш фортепьяно, в то же время играли на струнах его сердца.
        Когда последняя нота, прозвенев, угасла, он не разразился рукоплесканиями и не сказал Олимпии ни слова, а только мрачно пробормотал, обращаясь к самому себе:
        - И она еще хочет, чтобы я не ревновал, принужденный делить подобные чувства с другими!
        Потом, видимо силясь прогнать одолевающие его мысли, он спросил, поднимаясь со своего места:
        - Итак, вы придете сегодня?
        - Да. Насколько я поняла, там соберутся только ваши близкие друзья. Кого же вы ждете?
        - Вы, наверное, их не знаете: прежде всего прусский посол…
        - Прусский посол! - вскрикнула Олимпия, внезапно задрожав.
        - Да, я был ему представлен вчера вечером и пригласил его навестить меня.
        - Граф фон Эбербах?
        - Да.
        - В таком случае это невозможно, - сказала Олимпия. - Я не приду.
        - Но почему? - удивился лорд Драммонд. - Вы что-то имеете против графа фон Эбербаха? Он вам знаком?
        - Нет.
        - Так в чем же препятствие?
        - А в сущности, - прошептала она, словно говорила сама с собой, - почему бы и не пойти?
        Глубокое раздумье овладело ею. Наконец, после какой-то тайной борьбы, отразившейся на ее прекрасном лице, она сказала:
        - Что ж, я приду.
        - Итак, до вечера. Жду вас в одиннадцать.
        - До вечера.



        IX
        РАССКАЗ ГАМБЫ

        На ужин лорда Драммонда Юлиус явился без опоздания. Без четверти одиннадцать он в сопровождении Самуила вошел в обширные сверкающие роскошью покои особняка на улице Ферм-де-Матюрен.
        Итак, он вновь услышит голос, увидит наконец лицо этой неведомой певицы, что пробудила такие давние и трагические воспоминания, дремавшие в самой глубине его сердца. Разум говорил ему, что у этой женщины не может быть ничего общего с той, которая унесла с собой на дно Эбербахской пропасти его любовь, юность и все счастье его жизни. Туманное, отдаленное сходство в звучании голоса - вот и все, что будило воспоминания о Христиане.
        Но до того вечера, когда ему одновременно явились два призрака дней былых - его злой гений и его добрый ангел, Юлиус так бесконечно давно не чувствовал себя живым и не испытывал ничего похожего на душевный трепет! Что касается Самуила, то тут уж ошибки не было, это он собственной персоной, из плоти и крови. Должно быть, именно Самуил своим внезапным явлением подготовил то поразительное впечатление, которое произвел на Юлиуса голос женщины в маске. Когда он увидел воплощенной во плоть и кровь одну половину своего прошлого, его душа с легкостью приняла возвращение из небытия и другой половины.
        Со дня бала у герцогини Беррийской Юлиуса не оставляло желание вновь услышать тот голос, чарующий и приводящий в смятение, увидеть, как спадет маска и взору явится лицо, безусловно милое и прекрасное. Поэтому он наилучшим образом принял лорда Драммонда, когда тот, побуждаемый Самуилом, явился к нему с приглашением. Тотчас завязалось приятное знакомство. Кроме некоего чувства общности, почти родственной приязни, сближающей между собой аристократические семейства Европы, лорд Драммонд в глазах Юлиуса имел то неизмеримое достоинство, что был знаком с певицей.
        Приглашение уже завтра прийти в гости Юлиус принял без всяких церемоний. Предполагался обед, но именно на тот день в посольстве был назначен прием. Тогда по предложению Самуила обед был заменен ужином. Условились, что в половине одиннадцатого граф фон Эбербах ускользнет от своих гостей. Юлиус предпочел поступить так, чем отсрочить столь желанный миг еще на сутки, и встреча была назначена на одиннадцать.
        Как уже было замечено, Юлиус явился раньше. Войдя в салон лорда Драммонда, он жадным взглядом огляделся.
        Она еще не пришла.
        Лорд Драммонд вышел навстречу Юлиусу и представил ему не то пятерых, не то шестерых гостей, пришедших до него.
        Там было еще двое лордов, один испанский герцог и три француза, как нельзя более далекие от аристократизма, но сиявшие отраженным светом либеральных идей и народного блага, поборниками которых они успели прослыть. То были банкир, нашумевший своими политическими заявлениями, суровый депутат, одна из самых громких фигур оппозиции, и провинциальный адвокатишка, в то время с огромным успехом публиковавший весьма посредственную «Историю Революции».
        Разглядывая гостей и прислушиваясь к их разговорам, Юлиус нашел в этом средство скрыть свое волнение, вызванное ожиданием синьоры Олимпии.
        Самуил же, войдя, приветствовал троих французов как давних знакомцев, с полуиронической почтительностью и презрительным смирением человека, сознающего свое превосходство в своем скромном положении.
        - Мы больше никого не ждем, кроме синьоры Олимпии и ее брата, - сказал лорд Драммонд.
        В это мгновение дверь открылась и лакей доложил:
        - Господин Гамба!
        Юлиус в тревоге устремил взгляд на дверь.
        Но она, пропустив Гамбу, закрылась.
        Он пришел один.
        Гамба попробовал отвесить поклон. Что-что, а уж согнуться ему было не трудно, напротив, из-за преувеличенной гибкости позвоночника он склонился в прямом смысле слова до земли. Но что всегда было поистине мучительно для бедного Гамбы в светских поклонах, это необходимость подавлять искушение воспользоваться таким великолепным случаем, чтобы, ловко просунув голову между ног, опереться на руки и перекувырнуться, перекатившись колесом, а затем мгновенно вскочить на ноги и твердо, прямо встать перед пораженными зрителями. Тут к вечному его прославлению надобно заметить, что он героически преодолел этот заманчивый соблазн и после приветствия просто вернулся в вертикальное положение, хоть и с довольно унылой физиономией. Он принес салонным нравам немалую жертву.
        - А где же синьора Олимпия? - спросил лорд Драммонд.
        - Она не придет? - невольно вырвалось у Юлиуса.
        - Да нет, господа, она скоро будет, - сказал Гамба, мгновенно освоившись в столь почтенной и приятной компании. - Она меня выслала вперед, чтобы попросить от ее имени прощения у всех этих господ за то, что она заставляет их ждать… О, да мы вполне можем сесть, у нас впереди добрых полчаса. Она еще не готова, задержалась, разбирая ноты - дьявольское сочинение какого-то никому не известного немца. А когда она музицирует, это, видите ли, все равно, как если бы я…
        Тут Гамба осекся, сообразив, что, пожалуй, сейчас не время и не место распространяться о красотах и сложностях акробатической пирамиды.
        Но Самуил, по-видимому, был другого мнения, так как он поспешил подбодрить Гамбу:
        - Как если бы вы делали что? - с живостью полюбопытствовал он.
        - О, ничего особенного! - поспешил вмешаться лорд Драммонд. - Это все вещи, не представляющие для нас никакого интереса, уверяю вас.
        - Стало быть, господин Гамба тоже не чужд искусству? - настаивал Самуил, во что бы то ни стало стремясь заставить его разговориться.
        Гамба лукаво покосился сначала на Самуила, потом на лорда Драммонда.
        - Искусство, ремесло, мания - зовите это, как вам угодно, - сказал он, - хотя, если рассудить с толком, чтобы удержать равновесие на натянутом канате, искусства требуется не меньше, чем когда выводишь рулады. Сам я вообще-то не вижу, почему, собственно, проделывать разные ловкие штуки посредством глотки настолько уж благороднее, чем делать это ногами.
        Лорд Драммонд испытывал несказанные мучения.
        Самуил же как ни в чем не бывало продолжал расспросы:
        - Значит, вы танцор?
        - Я канатный плясун! - надменно ответил Гамба. - Впрочем, - прибавил он, - не будем толковать об этом, а то я слишком разболтаюсь, и это может не понравиться лорду Драммонду. Мне ведь стоит только вскочить на трамплин моих милых воспоминаний, а там уж мне удержу не станет, кончится тем, что я вам выложу всю мою историю, да и сестрицыну заодно.
        - Говорите! - вскричал Юлиус.
        - Что ж, раз это по душе таким умным людям, продолжайте, несносный болтун! - промолвил лорд Драммонд.
        - Вы уж мне поверьте, - начал Гамба, - когда я вспоминаю минувшие деньки, жизнь на свежем воздухе, восхищение всех бездельников, что толкутся на городских площадях, сердце прямо так и колотится. Ах, солнце Италии! Ах, толпы на перекрестках! Ах, золотистые лучи на серебристом песочке! Вот то, что достойно называться жизнью. Но если вам любопытно узнать о нашем с сестрицей прошлом, она вам сейчас сама все расскажет и сделает это куда лучше меня. Лишь бы она оторвалась от своей музыки, а то она без ума от нот, если не с той самой поры, когда вошла в разумный возраст, так, по крайности, с той, когда к ней возвратился рассудок.
        - Как? Разве он ее покидал? - спросил Самуил.
        Кресла задвигались, гости, охваченные любопытством, придвинулись поближе к Гамбе, окружив его. Все, а Юлиус с Самуилом тем более, с жадностью ожидали подробностей из жизни знаменитой певицы.
        - О! - воскликнул Гамба, весьма довольный, что своими ловкими и дерзкими намеками он заставил слушателей проглотить наживку. - Теперь-то уже смело можно об этом говорить: моя бедная сестрица долгое время слыла чем-то вроде дурочки. Ее ум все не мог просветлеть или, может, он куда-то спрятался. Она ни на что не обращала внимания, без конца о чем-то грезила, и все ей было безразлично; она как бы без остатка ушла в себя. И то сказать, наш папаша так с ней обращался, что при этаком обхождении ей и мудрено было бы особенно развиваться.
        Родитель мой был человеком выдающихся достоинств, среди наших полишинелей другого такого поискать надо - на слово скуп, зато в жестах красноречив. Краткость речей он охотно восполнял размахом затрещин. Я сохранил достаточное почтение к его кульбитам, чтобы иметь право со всей прямотой признать, что он был грубой скотиной. Для меня славный кульбит все искупает, так что я с должной благодарностью вспоминаю пинки, которыми он меня угощал. Это благодаря им я достиг таких успехов в благородном искусстве акробатики, которое, увы, стало теперь для меня совсем бесполезным.
        Увлекшись повествованием, Гамба опустился на стул и машинально подогнул ноги под себя, скрестив их по образцу портных и турок.
        - Стало быть, мой папаша, - продолжал он в упоении от того внимания, с каким его слушали, - был цыган - свободный человек, один из тех, что бродят из одного города в другой, не пускают, уподобляясь растениям, корня на одном месте и каждую новую страну берут в любовницы, вместо того чтобы взять в жены единственную. Он занимался гаданием и показывал марионеток. Так он всю Европу исходил, но особенно Италию. Он смешивал три ремесла: танцора, певца и колдуна. Однако его излюбленным занятием оставалось колдовство. Оно было его слабостью. Не хочу сказать о колдунах ничего дурного, я их уважаю, но не могу взять в толк, как можно предпочесть карты канату. Я предпочитаю канат. Олимпия ничего не предпочитала. Ее ни к чему не тянуло. Когда ей приказывали потанцевать, она начинала плакать. Тогда мой родитель ее бил. Я-то всегда заступался за сестрицу, потому что она была такая хрупкая. Ну, тут папаша и меня лупил. Впрочем, не подумайте, что он был злым. Это был добрейший человек на свете. Отец лорда Драммонда знал его.
        - А, так значит, ваш отец, милорд, был знаком с отцом синьоры Олимпии? - спросил Юлиус.
        - Да, - отвечал лорд Драммонд. - Лет двадцать тому назад мой отец путешествовал по пустынной и безотрадной римской равнине. Как-то ночью на него напали трое разбойников, весьма основательно вооруженных. Один из них сбросил возницу наземь под лошадиные копыта, и мой отец, полусонный, оказался лицом к лицу с двумя его товарищами. Тут-то и подоспел цыган: он бесстрашно бросился на двух негодяев, и те, напуганные этим внезапным вмешательством, пустились бежать. У этого храброго малого было двое детей: присутствующий здесь синьор Гамба и его сестра, с тех пор успевшая превратиться в нашу божественную Олимпию. Прощаясь со своим спасителем, мой отец взял с него слово, что тот будет сообщать ему, как идут у него дела. Однако в скором времени цыган умер, и отцу не удалось отыскать ни его следа, ни следов его детей. Я был тогда совсем еще молодым человеком. Отец часто заговаривал со мною о той встрече, напоминая, что он в долгу перед этими людьми и мне надо будет отплатить за его спасение, если он умрет прежде, чем успеет сам сделать это. Вот почему много позже, встретив детей человека, которому отец был
обязан жизнью, я предложил им дружбу и братскую преданность.
        По всей видимости, у Юлиуса не могло более оставаться никаких иллюзий. Почему же он тяжко вздыхал, слушая, как лорд Драммонд с такой определенностью живописует обстоятельства, связанные с детскими годами Олимпии?
        Самуил же неотрывно смотрел на Гамбу и, казалось, старался подметить в его физиономии хотя бы тень неискренности, позволяющую усомниться в подлинности рассказанной им истории. Но мы должны заметить в похвалу талантам Гамбы, что ни малейший мускул не дрогнул на его лице - ничто не выдало потаенной насмешки человека, который насмехается над своими слушателями и ловко обманывает их.
        Гамба говорил с самым благодушным и наивным видом, лишь иногда примешивая к своему рассказу дерзкую пантомиму, по временам перескакивал с места на место, даже не замечая, что он покинул свой стул и оседлал подлокотник кресла.
        - А что с вами сталось после кончины вашего отца? - спросил Самуил.
        Гамба отвечал:
        - Само собой, я стал заботиться о сестре, в некотором смысле я заменил ей отца, за исключением его затрещин. У нас была маленькая плетеная повозка из ивовых прутьев, мы впрягали в нее нашу бедную клячу и странствовали по градам и весям. Так мы посетили Германию времен Империи. А надо вам знать, что я страдаю загадочным недугом. Чтобы привлечь внимание прохожих к моим фокусам, мне было необходимо производить шум, бить в какой-нибудь барабан или трубить в трубу. А поскольку в то время у меня не было ни гроша, я привык использовать самый дешевый из всех музыкальных инструментов - собственный голос. Я пел. Пением, за отсутствием более подходящего слова, я называю гармоническую смесь визга, мяуканья и лая. Но это было не самое худшее. Беда в том, что, едва лишь вступив в пределы какой-нибудь страны, я сразу теряю память: все многочисленные песни вылетают у меня из головы, кроме тех, которые запрещены местной полицией, так что мне приходится ими-то и подманивать зевак. Таким образом, с тех пор как я попал во Францию, всякие подстрекательские куплеты вроде «Марсельезы» или «Походной песни» помимо моей
воли так и просятся мне на язык, и, если бы меня не удерживало глубокое почтение, я уверен, что даже сейчас мог бы не выдержать и заголосить:

        К оружью, родины сыны,
        Час нашей славы настает!
        В полный голос затянув революционный гимн, Гамба тут же прикусил язык, устыдившись своей выходки. Все засмеялись.
        - Вот видите! - он вздохнул. - Это сильнее меня. Что ж! Однажды в Майнце я пел песенку против Наполеона. И что вы думаете? Припевом ко второму куплету была уже кутузка. Иначе говоря, я угодил в тюремный замок буквально - без всякой пошлой игры слов. К счастью, у меня, кроме музыкального, имелся и другой талант. Певца выручил из заточения акробат. Я спасся, выбравшись, как кот, на крышу тюрьмы, примчался к моей сестрице, и вскоре мы были уже вне пределов досягаемости императорской полиции. - Тут Гамба повернулся к Юлиусу: - Да, господин граф, таковы воспоминания, которые я сохранил о вашей стране, и они печальны.
        - И с тех пор, - спросил Юлиус, - вы с сестрой жили в Италии?
        - Да, ваше превосходительство, и только на этой благословенной земле Олимпия вновь обрела разум и присутствие духа. Чудесное исцеление завершилось в день Пасхи в Сикстинской капелле. Музыка, открывающая двери в мир иной, помогла сестрице вернуться в этот мир. Слушая дивные псалмы, она плакала от радости, и эти слезы спасли ее. Марчелло был ее первым врачом, Чимароза - вторым.
        Увидев воочию такое следствие божественного откровения, чудо возрождения этого великого и многострадального разума благодаря гармонии звучания голоса и музыкальных инструментов, я истратил все свои сбережения, чтобы чуть не каждый вечер водить Олимпию в театры Арджентина и Алиберти. Она сразу запомнила все арии и стала сама их петь, а потом то плакала, то смеялась, смотря по тому, какая там была мелодия и что было у нее на сердце. С тех пор она обрела счастье, мечту, любовь. Она начала жить. И какая же прекрасная, какая добрая душа, господа, таилась и росла в ней под покровом безумия, чтобы, наконец, явиться миру!
        Сначала я был на седьмом небе от счастья. Мы без усилий зарабатывали свой кусок хлеба на улицах: я плясал и прыгал, она пела, тем самым избавляя меня от моих вечных поползновений поколебать основы существующего правления. Она быстро превратилась в народную примадонну, диву предместий. Все ее любили, уважали, а я, я не завидовал ни одному из живущих под солнцем - ни императору, ни папе римскому. Но тут случилось внезапное событие, разрушившее наше существование и толкнувшее нас в бездну… в бездну богатства.
        - Какое событие? - поинтересовался кто-то из гостей.
        И Гамба уныло продолжал:
        - Это было в Неаполе. Олимпия только что пропела грустную народную песню, и ценители в лохмотьях, те, кого только и можно назвать партером, в настоящем смысле этого слова, благодарили ее жаркими рукоплесканиями. И тут некто, разумеется, одетый куда лучше, чем наша обычная публика, и стоявший среди тех, кто плотным кольцом окружал ее, выждав, когда толпа схлынет, подошел к нам и спросил Олимпию, сколько она зарабатывает в год.
        Она отвечала, что зарабатывает столько, сколько нужно, чтобы прокормиться.
        - «Хотите получать больше дукатов, чем теперь имеете байокко?»
        Сестра посмотрела на него с очень высокомерным видом, она ведь всегда была гордячкой и недотрогой, и спросила:
        - «За какую работу?»
        - «Вы будете делать то же, что сейчас».
        - «Петь?»
        - «Петь, и более ничего. Я директор театра Сан Карло. У вас чудесный голос, я дам вам учителей, и вы станете богатой».
        Возможность выйти на театральные подмостки, заслужить аплодисменты, лучше узнать ту прекрасную музыку, что она так любила, - все это прельстило Олимпию. Директор заключил с ней договор на долгий срок, дал и учителей, и красивые платья, да еще много денег, которыми она делилась со мной, и дворец, в котором мы стали жить вместе. В тот день пришел конец моей беззаботности.
        Гамба, чья речь доселе текла озорно и бойко, теперь состроил печальную мину, и голос его стал звучать все мрачнее. К тому же - вот уж поистине знак безмерной скорби! - он повернул свой стул, на котором восседал задом наперед, расставив ноги и упершись животом в спинку, и уселся на него самым что ни на есть банальным образом, как все.
        - Богатство губит меня, - жалобно сообщил он. - Сообразно дурацкому предрассудку, будто одни человеческие занятия более достойны почтения, чем другие, директор театра Сан Карло стал говорить, что якобы репутация моей сестры страдает от того, что брат у нее - площадной фигляр. Увы! Он всучил мне сумму, достаточную для того, чтобы отказаться от моего каната и силовых трюков. И я уступил. Не ради денег, мне на них было наплевать; что до Олимпии, то она тратила их на дела милосердия, а только ради сестрицы - она хорошела, сияла, расцветала на глазах, с головой погружаясь в музыку. Ей тогда было восемнадцать лет. За два года она прошла всю необходимую науку и дебютировала в «Танкреде». Увы, увы! Тем, кто знает Неаполь и неистовство, с каким его жители выражают свои восторги, бесполезно описывать ее успех. Простая и свободная манера Олимпии, ее пленительный и сильный голос, не голос одного высокого или низкого тембра, одного metallo[Тембр (ит.).] , а легко охватывающий несколько регистров, сливая их в невиданное дотоле меццо-сопрано, и сверх того ее страсть, ее игра, ее красота - все это вместе взятое
вызвало у публики такую бурю рукоплесканий, которая превзошла все самые известные триумфы: ничего подобного никто и предположить не мог, даже в Сан Карло. Это был взрыв восторга, головокружительный взлет, как сказали бы у нас, до самых звезд. Увы, увы! С того дня рукоплескания, празднества, слава, богатство - всего у нас стало в избытке.
        Тут Гамба окончательно впал в уныние.
        - Ну, по крайней мере, - проговорил он, вздыхая, как будто искал, чем бы себя утешить, - она-то счастлива. Она - да, а вот меня больше нет. Я теперь всего лишь бледная тень стремительного, прыгучего Гамбы минувших дней, мое искусство я принес в жертву искусству сестры. Зато у нее есть все, чего она пожелает. Равнодушная и беспощадная ко всему тому, что пленяет обыкновенных женщин, эта гордая мятежница, отринувшая мужскую любовь, в любви к искусству нашла убежище своему сердцу, всей своей душе, всей жизни. Она обожает музыку и бесчувственна ко всему, кроме нее. Что ж, в этом смысле она имеет все, чем только можно владеть. Она богата, ей рукоплещут, слава бежит за ней по пятам. Это меня немножко утешает, вознаграждая за невозможность пройтись колесом и заменяя для моего сердца, если не для моей жизни, радости, которые дарит акробату его телесная гибкость.
        Едва Гамба успел закончить эту жалобу, слишком прочувственную и полную искренней преданности, чтобы не растрогать слушателей, как дверь гостиной отворилась и лакей провозгласил:
        - Синьора Олимпия!
        Все взгляды обратились к дверям. Лорд Драммонд бросился навстречу певице.
        Наперекор безупречному правдоподобию рассказа Гамбы граф фон Эбербах почувствовал, как его сердце содрогнулось от предчувствия, с которым он был не в силах совладать.
        Самуил оставался неподвижным, ни один мускул не дрогнул на его лице, но его взор стал еще мрачнее и неподвижнее, чем всегда.
        Олимпия вошла об руку с лордом Драммондом.



        X

«ФИДЕЛИО»

        Итак, синьора Олимпия, беседуя с лордом Драммондом, вошла в гостиную, спокойная и безмятежная.
        Юлиус стоял у камина, слева. Лорд Драммонд, поддерживая певицу под руку, шел чуть впереди и сначала заслонял ее от Юлиуса и Самуила, стоявшего рядом с графом фон Эбербахом.
        Тот замер на месте: он ждал, когда лицо, которое он так пылко жаждал увидеть, повернется к нему, и не делал ни единого движения, чтобы ускорить этот решающий миг; неподвижный, с колотящимся сердцем, он приготовился узнать приговор судьбы.
        Лорд Драммонд сначала подвел певицу к группе гостей, стоявших в правой стороне гостиной. Он представил им Олимпию, а она мило извинилась за то, что, быть может, заставила их ждать. Звук ее голоса отозвался волнующим трепетом в самой глубине души графа фон Эбербаха. И в то же время это не был голос Христианы! Однако было в нем что-то, неотразимо напоминающее ее. Вопреки очевидности рассказа Гамбы, наперекор невозвратимости былого, вопреки Адской Бездне, наперекор всему сердце Юлиуса лихорадочно билось. Олимпия и лорд Драммонд приблизились к камину. И вот они повернулись лицом к оставшимся гостям.
        Лорд Драммонд представил друг другу Юлиуса и Олимпию:
        - Граф фон Эбербах.
        - Синьора Олимпия.
        Юлиус глянул в лицо певицы.
        Внезапно он побледнел и вскрикнул.
        Потом он протянул к ней руки и, забыв, где он находится, забыв весь мир, а с ним и себя, вскричал, словно в бреду:
        - Если ты Христиана, если это ты так изменилась, выросла, стала такой совершенной, вернись! Приди, чтобы утешить меня в этом мире или увести за собою в мир иной. Говори, приказывай, объяснись! Я люблю тебя и принадлежу одной тебе. Соединимся же вновь где тебе угодно: живи со мной или позволь мне с тобой умереть!
        При этом он невольно, бессознательно заговорил на родном языке Христианы и своем - по-немецки.
        Олимпия, не дрогнув, не двинувшись с места, смотрела на него, казалось, с глубоким недоумением.
        Потом она обернулась к лорду Драммонду:
        - Это немецкий язык, не правда ли?
        - Полагаю, что так, - отвечал лорд Драммонд.
        - Что ж! - продолжала она по-французски с довольно заметным итальянским акцентом. - В таком случае не угодно ли вам, милорд, попросить господина графа фон Эбербаха меня извинить: объясните ему, что я говорю только по-итальянски и немного по-французски, что никогда ни моя душа, ни мой голос не могли бы справиться с горловыми звуками немецкого языка. Пусть господин граф соблаговолит обращаться ко мне по-итальянски или по-французски, если хочет, чтобы я ему отвечала.
        В то время как она самым спокойным, непринужденным тоном произносила эти слова, Юлиус начал мало-помалу оправляться от первоначального потрясения.
        При первом взгляде Олимпия, несомненно, походила на Христиану. Но по мере того как он внимательнее вглядывался в ее черты, это сходство уменьшалось.
        Выражение лица и тип красоты были у нее совсем другие, чтобы не сказать противоположные. Христиана была хрупкой, тоненькой, нежной, очаровательной, почти прозрачной, ребяческий пушок еще не исчез с ее щек, - она была грациозным цветком весны. А фигура Олимпии дышала силой и решительностью, блистательной, властной красотой, осознавшей свое могущество; уверенное спокойствие говорило о даровании; да и ростом она была заметно выше, кожа ее была смуглее, волосы - темнее.
        Впрочем, даже если объяснить все эти внешние изменения возрастом и переменой климата, было в ней нечто такое, чего ни время, ни солнце Италии, разумеется, не могли бы придать Христиане: это хладнокровие, с каким она восприняла появление Юлиуса. Разве нежная, трепетная натура Христианы устояла бы перед этим внезапным видением былого, если даже Юлиус, мужчина, потрепанный всеми бедами житейскими, очерствевший за семнадцать лет дипломатической службы и политических интриг, не смог выдержать подобного удара - ему казалось, что сердце в его груди разбилось на куски.
        Итак, это была не Христиана!
        Несколько овладев собой, Юлиус произнес взволнованным голосом, на сей раз по-французски:
        - Простите меня, сударыня. Увидев, как вы прекрасны, еще намного прекраснее, чем говорит молва, я, по-видимому, в первую минуту потерял голову.
        - Вашему превосходительству не стоит извиняться за это, - со смехом заметил лорд Драммонд. - Синьора привыкла производить сильное впечатление. - И он повернулся к следующему гостю: - А теперь, сударыня, позвольте вам представить моего друга, человека, которому я обязан жизнью, господина Самуила Гельба.
        И вот Самуил и Олимпия оказались лицом к лицу.
        Самуил, также пораженный видом певицы, хоть и не выразил своего изумления ни единым словом, был, может быть, взволнован не меньше Юлиуса.
        Когда его взгляд скрестился со взглядом актрисы, этот железный человек вздрогнул.
        Суровая и бесстрастная, Олимпия кивнула ему, не произнеся ни звука.
        Но Самуил, не зная почему, почувствовал, что взгляд, брошенный ею, больно ранил его.
        Что было в этом взгляде? Высокомерие прославленной, всеми обожаемой артистки, мимоходом уничтожающей своим презрением безвестного, затерянного в толпе человека? Или ненависть обесчещенной женщины, чья жизнь разбита? Разумеется, если Олимпия была Христианой, она только так и должна была смотреть на Самуила. Но откуда робкое, нежное дитя могло бы взять столько силы и дерзости? Нет, это не Христиана. Самуил мог не тревожиться. Сама надменность этой женщины была порукой тому, что ему нечего опасаться.
        Именно твердость вызова, мимоходом брошенного ему, должна была успокоить Самуила. И она его успокоила.
        Вошел лакей и объявил, что кушать подано.
        Лорд Драммонд предложил Олимпии руку, и все направились в столовую.
        - Я вел себя как безумец, не правда ли? - шепнул Юлиус Самуилу.
        - Черт возьми, у меня было поначалу то же впечатление, что у тебя, - отвечал Самуил. - Но сходство проверки не выдерживает.
        - Увы! - вздохнул Юлиус.
        И по приглашению лорда Драммонда он уселся за стол справа от Олимпии.
        Вначале разговор был общим. За первым блюдом говорили преимущественно о политике. Предметом беседы стали формы государственного правления, и англичане пустились в пространные пылкие восхваления власти монарха и аристократии в своей стране. Банкир, депутат и адвокат-историк присоединились к этим похвалам, согласившись, что человечеству нечего желать лучшей доли, чем освященное Хартией благосостояние нескольких тысяч избранных, основанное на нищете всех остальных. Однако, по мнению этих половинчатых революционеров, отныне богатство и способности также должны стать пропуском в круг привилегированных, так что понятие аристократизма должно быть самым решительным образом расширено за счет включения в него буржуазии.
        Самуил Гельб в своей обычной насмешливой манере принялся дополнять и развивать утверждения этих защитников народа. Да, он готов поклясться, что существуют два класса людей: те, что созданы повелевать, наслаждаться, быть депутатами и министрами, блистать в обществе, занимать почетные места, иметь образование и досуг, и чернь, составляющая самое меньшее три четверти населения, которая самим Провидением приговорена вечно влачить тяжкую ношу, потеть, пресмыкаться в невежестве и терпеть лишения, будучи не более чем навозом, утучняющим ниву процветания других. Он способен признать, что революции имеют некоторый смысл, но при одном только условии: их следствием может стать лишь замена одного министра или даже одного короля другим, но уж никак - не монархии народовластием, ибо недопустимы попытки расширять понятие власти настолько, чтобы вся нация в целом пришла к управлению.
        Маленький историк-южанин с живостью кивал в знак согласия.
        По сравнению с убожеством подобных разглагольствований ужин особенно поражал блеском и артистическим разнообразием. Живые розы и камелии в больших вазах распространяли свой аромат, изысканные серебряные блюда времен Людовика XV ласкали глаз своей тонкой резьбой. Подсвечники походили на деревца с серебряной листвой, среди которой расцветали огненные цветы. Вскоре под воздействием кушаний и редких вин сотрапезники оживились, беседа стала вольнее, причудливее, натянутость исчезла, и каждый отдался течению своей мысли.
        Гамба весело жестикулировал. Он рассказал историю суфлера из Сан Карло, который, однажды увидев его на канате, воспылал желанием научиться тому же и целый год с упрямой неуклонностью возобновлял свои попытки, ломая себя ноги по два-три раза каждый месяц, но ни разу так и не сумев удержать равновесие хотя бы секунду. Несмотря на серьезные физиономии персон, сидящих за столом, Гамба, разгоряченный воспоминаниями, не смог удержаться от проявлений своего дурного вкуса и до того забылся, что даже вскочил на спинку стула с целью изобразить уморительные позы и гримасы несчастного суфлера, шатающегося на канате.
        Сотрапезники дружно рассмеялись, и более всего над самим Гамбой.
        Что касается Олимпии, то она во все продолжение ужина оставалась сдержанной и серьезной. Всем, кто с ней заговаривал, она отвечала весьма умно, и ее замечания были глубоки. Юлиус мало-помалу стал ощущать, что ее меланхоличная, строгая фация все больше пленяет его. Когда винные пары и легкая беседа возвратили ему присутствие духа, он обратился к ней с восхищением, почти страстно:
        - Я слышал вас однажды вечером на балу у госпожи герцогини Беррийской, и мне казалось, что за всю свою жизнь я не смогу более испытать ничего подобного. А сегодня вечером я вас увидел и понял, что ошибался.
        Когда ужин закончился, гости поднялись из-за стола и перешли в гостиную.
        Юлиус предложил певице руку и, подведя ее к огню, сам сел рядом.
        - Так что же, собственно, вы сказали мне по-немецки, когда я вошла сюда? - поинтересовалась она.
        Лицо его омрачилось и стало суровым.
        - Ах, не пробуждайте во мне этих мыслей! - вздохнул он. - Вы, привидение из плоти и крови, столь же реальное, сколь чарующее, напомнили мне единственную женщину, которую я любил в жизни.
        - О! Единственную? - отвечала Олимпия с усмешкой, полной пренебрежительного сомнения. - Ваше превосходительство рискует повредить своей репутации.
        - Какой репутации? - не понял он.
        - Я не настолько далека от света, - произнесла она с оттенком горечи, - чтобы не слышать о победах некоего богача, человека больших страстей, чьи похождения в течение пятнадцати лет гремели при венском дворе. Вы очень забывчивы, если ничего не сохранили в своей памяти о столь многих женщинах, что доныне вспоминают вас.
        - Вы так думаете? - возразил Юлиус. - А что вы скажете, если, тем не менее, я повторю вам, что мое сердце никогда не принадлежало никому, кроме одной-единственной, и мысль о ней живет и будет жить в моей душе до тех пор, пока я существую?
        - Даже сегодня вечером, при всех галантных уверениях и восторгах, которыми вы меня осыпали? - спросила Олимпия дрогнувшим голосом.
        - О, вы, - пробормотал он, - это совсем другое дело!
        - Э, наверно, вы каждой очередной даме говорите то же самое: «С вами все совсем по-другому!»

        Но Олимпия могла сколько угодно язвить его своим насмешливым, почти жестоким тоном, Юлиус все равно чувствовал, что с каждой минутой все сильнее подпадает под власть красоты, грации и ума этой странной женщины, которая, конечно, не была Христианой, но походила на нее, словно старшая сестра.
        Остальные сотрапезники лорда Драммонда, приблизившись к певице, нарушили их уединение. А затем, когда стало смеркаться, гости один за другим стали расходиться.
        Юлиус и сам уж собирался откланяться, вырваться из сетей странного очарования, удерживавшего его подле Олимпии, когда вошел слуга и доложил, что секретарь посольства явился к графу фон Эбербаху по срочному делу.
        Лорд Драммонд распорядился, чтобы секретаря пригласили войти.
        И он вошел. Это был Лотарио.
        Оказалось, курьер из Берлина привез депешу, которую было велено тотчас передать графу фон Эбербаху.
        Юлиус распечатал ее и стал читать.
        - Что-то серьезное? - поинтересовался Самуил.
        - Да нет, ничего, - отвечал Юлиус, пряча депешу в карман, - серьезность относительная. Для политики - гора, для истории - песчинка.
        Лорд Драммонд пригласил Лотарио разделить их общество. В гостиной к этому времени оставались только Олимпия, Юлиус, Самуил, лорд Драммонд и Гамба.
        С той минуты, когда появился Лотарио, глаза Олимпии устремились на него с каким-то мечтательным любопытством. Подойдя к Юлиусу, чтобы вручить депешу, он, естественно, оказался довольно близко от нее. И когда дипломат, отступив в сторону, погрузился в чтение, Лотарио остался рядом с певицей.
        - Так вы, сударь, служите секретарем у господина прусского посла? - спросила она.
        - Да, сударыня.
        - Вы ему не родня?
        - Племянник по линии его жены, сударыня.
        - Ах, вот что…
        Олимпия не прибавила больше ни слова, но продолжала разглядывать этого очаровательного, элегантного юношу.
        Юлиус, хоть и был занят депешей, заметил впечатление, которое, по-видимому, произвело на Олимпию появление Лотарио. Смутная ревность, в которой он сам себе не отдавал отчета, вдруг охватила его, и он насилу мог скрыть досаду при виде того интереса, что, похоже, вызвал у певицы его племянник. Он поспешил вернуться к ним и вдруг, повинуясь странному желанию отвратить сердце Олимпии от Лотарио, деланно шутливым тоном спросил Самуила:
        - Кстати, мой дорогой, что это за девушка дивной красоты, которую Лотарио встретил у тебя и о которой не перестает рассказывать чудесные небылицы?
        - Девушка? - пробормотал Самуил, в свою очередь бледнея.
        - Ну да, мадемуазель Фредерика, если не ошибаюсь, - продолжал Юлиус.
        - А, стало быть, господин Лотарио влюблен? - с веселой улыбкой сказала Олимпия. - Да сопутствует ему удача!

«Положительно, - сказал себе Юлиус, - Гамба прав: она никого не любит, не хочет и не может никого любить и этого бедняжку Лотарио не более прочих».
        Но, подняв голову, он не мог не заметить, какой подозрительный и угрожающий взгляд устремил Самуил на Лотарио.
        От Олимпии этот взгляд также не укрылся, и ей вздумалось развлечь приунывших гостей или - как знать? - может, развеять собственные томительные мысли. Она вдруг подошла к фортепьяно и коснулась пальцем звучных клавиш.
        Но тотчас она отдернула руку и повернулась к лорду Драммонду, который бросился к ней чуть ли не бегом.
        - Простите, - тихо сказала она. - Я забыла наш уговор. Я хотела спеть.
        - О, сударыня, спойте же! - вскричал Юлиус.
        Она все смотрела на лорда Драммонда и наконец произнесла:
        - Нет. Я сегодня не в голосе.
        И она поднялась.
        Лорд Драммонд, казалось, был во власти какой-то тайной душевной борьбы.
        Наконец, сделав над собой огромное усилие, он сказал:
        - Моя дорогая Олимпия, мне не настолько часто выпадало счастье слушать вас, чтобы сейчас я мог по своей вине упустить подобную возможность. К тому же мне ведь все равно придется смириться с неизбежностью, не так ли? И наконец, я хочу в полной мере исполнить долг гостеприимства. Итак, я вас… да, я вас умоляю спеть.
        - Вы сами просите меня об этом?
        - Именно так: сам прошу.
        - В добрый час! Значит, вы исцеляетесь, - улыбнулась она.
        Вновь повернувшись к фортепьяно, певица взяла несколько вступительных аккордов, погрузившись в мечтательную задумчивость, словно пытаясь почерпнуть из раздавшихся звуков какую-то затаившуюся в их глубине истину. Потом она вдруг запела по-итальянски большую арию Леоноры из бетховенского «Фиделио», которую Юлиус хорошо знал. Но теперь у него было такое чувство, будто он слышит ее впервые.
        Причиной тому был не только удивительный голос певицы. В самом звучании арии, в ее словах ему мерещилось нечто настолько близкое к пережитому им в этот вечер, что Юлиуса охватило странное возбуждение. Эта Леонора, такая нежная и преданная, женщина, которой пришлось переодеться и стать неузнаваемой, чтобы спасти своего мужа, предстала перед ним в обличье той, в чьих чертах Юлиусу на миг явился дорогой, навек исчезнувший образ! Такое совпадение не могло не потрясти душу графа до самых сокровенных глубин, где были погребены его воспоминания.
        Однако всякий подметил бы, что и сама Олимпия взволнована не меньше его. Никогда еще ничье пение не было до такой степени одушевлено и полно чувства. То пел не голос, а само сердце человеческое. Вся суровая печаль и вся горькая насмешка, что копились в нем и томили его в тот вечер, теперь, казалось, обрели умиротворение и вместе с тем нашли выход в этих душераздирающих и все же гармонических звуках, в этом возвышенном стенании. Что это было? Искусство, достигшее высочайшего совершенства? Жизнь во всей ее реальности? Чтобы добиться такой пронзительной и скорбной правдивости, Олимпии надо было самой испытать то, что она изображала столь полно и глубоко, или уж это была величайшая в мире трагическая актриса. Так могла петь либо Христиана, либо гениальная певица.
        Когда Олимпия умолкла, слушатели несколько мгновений были не в силах произнести ни слова, настолько их поглотила, с головой захлестнула эта магия страсти и боли.
        Олимпия встала, стремительным шагом пересекла гостиную и вышла.
        Но как ни быстро она скрылась, Юлиус успел заметить слезу, сверкнувшую на ее бледной щеке.
        - Синьоре Олимпии дурно! - закричал он, вскочив с места.
        - О, будьте покойны, - ухмыльнулся Гамба. - Такое с ней бывает всякий раз, когда она споет что-нибудь грустное. Она так сливается со своими персонажами, что переживает все их чувства, по-настоящему страдает с ними вместе. Через минуту все пройдет и она сюда вернется с улыбкой.
        Они ждали минуту, две, пять минут.
        Олимпия не возвращалась.
        Лорд Драммонд отправился за ней. Но он вернулся один.
        Выйдя из гостиной, певица приказала подать экипаж и уехала.



        XI
        ЯГО В РОЛИ ОТЕЛЛО

        На следующий день в стенах особнячка в Менильмонтане Самуил строго бранил г-жу Трихтер за то, что она никогда раньше так не медлила подавать на стол.
        И самом деле приборы еще не были расставлены, когда Фредерика спустилась в столовую.
        Она протянула руку Самуилу, но тот не ответил ей тем же и раздраженно произнес:
        - Я уже думал, вы сегодня не спуститесь вообще.
        - Но ведь еще рано, - возразила она, взглянув на стенные часы, действительно показывавшие только без пяти десять.
        - Что ж, тем лучше, - резко ответил он, - садитесь.
        Она села, удивленная таким непривычным всплеском дурного настроения.
        Самуил не притрагивался к пище. С исполненной грации тревогой Фредерика спросила:
        - Друг мой, вы сегодня так грустны и серьезны, уж не заболели ли вы?
        - Нет.
        - Вас что-то заботит?
        - Нет.
        - Если вы сердитесь, что я не пришла сегодня до назначенного часа, почему вы не послали за мной? Я не торопилась, решив, что после ночи, проведенной в гостях, вам надобен отдых; моя леность объясняется только опасением вас разбудить.
        - Я на вас не в претензии, - отвечал Самуил.
        - Ну, так ешьте, говорите и не забудьте мне улыбнуться!
        Не отвечая ей, Самуил повернулся к г-же Трихтер:
        - А вы чего дожидаетесь? Не пора ли подать чай?
        Госпожа Трихтер вышла и почти тотчас возвратилась с чайником и чашками.
        - Вот и прекрасно, - сказал Самуил. - Мы больше не нуждаемся в ваших услугах.
        Оставшись наедине с девушкой, Самуил тотчас грозно спросил:
        - Фредерика, почему вы мне ни слова не сказали о некоем молодом человеке, явившемся сюда два дня назад?
        Фредерика покраснела.
        - И почему вы краснеете? - прибавил он.
        - Ну как же, друг мой, - попыталось спасти положение дрожащее бедное дитя. - Я же упоминала, что, как раз когда вы отправились с визитом к господину графу фон Эбербаху, за вами прибыл молодой человек в посольском экипаже.
        - Все так, но вы ни словом не обмолвились, что он задержался здесь и говорил с вами. Как он мог войти, когда я был в отъезде? Почему беседовал с вами, а не с госпожой Трихтер? И что он вам сказал?
        Горечь и раздражение, прозвучавшие в голосе Самуила, смутили Фредерику еще более, чем суть его вопросов.
        - Так ответьте же! - продолжал он. - Ах! Вас удивляет, что я об этом узнал?.. Но, видите ли, рано или поздно все тайное становится явным. Усвойте хорошенько: отныне и впредь вы не сможете ни пошевельнуться, ни выговорить хоть одно слово без того, чтобы я об этом не услышал. И не для того я взял на свою совесть заботы о душе моей подопечной, чтобы терпеливо взирать, как первый встречный заходит сюда, будто на рыночную площадь, и говорит о вас на людях, бахвалится знакомством с вами и тем самым компрометирует вас по своей прихоти!
        - Компрометирует меня? - воскликнула бедная девушка. - Я не могу поверить, чтобы господин Лотарио…
        - A-а, вам уже известно и имя этого господина! - гневно прервал ее Самуил.
        - Да, он, естественно, сообщил мне свое имя, чтобы передать вам о его приходе. Друг мой, не надо преувеличивать размеры случившегося. Человек пришел, чтобы увидеть вас, вы только что ушли, и он задержался всего на несколько минут. Есть ли от чего гневаться? Да и что было мне делать? Я была здесь, когда он вошел, - так неужели мне следовало спасаться бегством? Такой поступок вовсе не скромен и походит на какую-то глупую выходку. Что ж, вы этого желаете от меня? Вы требуете, чтобы я сидела в своей комнате и не выходила из нее никогда? Тогда прикажите, я обязана вам всем, я подчинюсь. Хотя я и без того вижу не так уж много людей и, как мне кажется, веду достаточно уединенную жизнь.
        - Здесь, увы, нет большой вашей заслуги, - возразил Самуил. - Если бы могли, вы бы ходили всюду, вам ведь нравятся празднества, вы полюбили бы балы, развлекались бы собственным кокетством. Дело тут не в недостатке желания, а просто в том, что не было случая.
        - Но тогда в том, что я обхожусь без развлечений, - моя заслуга, и тем большая, что я делаю это охотно. А кокетство мое до сих пор ограничивалось уединенными беседами с госпожой Трихтер.
        - И с господином Лотарио, - вставил Самуил.
        - Вы изволите шутить? - воскликнула девушка.
        - Отнюдь, - грозно отчеканил он. - Госпожа Трихтер не осмелилась скрыть от меня, что он оставался здесь более четверти часа. Не надобно так много времени, чтобы ответить: «Господина Самуила нет дома». Так о чем вы говорили с этим человеком более четверти часа?
        - Ну, прежде всего, - отвечала Фредерика, - я говорила не с ним одним. Вместе с ним пришла…
        Она запнулась, сообразив, что может выдать свою безымянную посетительницу, хотя обещала держать ее визиты в тайне.
        - Кто еще? - спросил Самуил.
        - Так… одна дама, она явилась поговорить о делах благотворительности и оставалась все время здесь же.
        - Наверняка какая-нибудь сводня, - пробормотал сквозь зубы Самуил. - Однако, если вы чувствуете себя в полном смысле невиновной, - продолжал он громко, - тогда почему вы что-то мямлите и путаетесь в объяснениях, словно желаете солгать?
        Но тут у ворот зазвенел колокольчик. В саду раздались чьи-то голоса, он выглянул в окно и, увидев Юлиуса, вошедшего под руку с Лотарио, в ярости обернулся к своей воспитаннице.
        - Отправляйтесь в свою комнату, - повелел он тоном, не терпящим ослушания, - и ни под каким предлогом не покидайте ее без моего прямого указания. Вы поняли меня?
        - Я повинуюсь, - со слезами на глазах ответила бедная девушка. - Но никогда раньше я не видела вас таким жестоким.
        - Извольте, наконец, выйти! - повторил он, схватил Фредерику за руку, чуть ли не поволок ее в комнату и захлопнул за ней дверь.
        Не успел он с этим управиться, как выходившая в сад дверь гостиной распахнулась.
        - Чуть не опоздал, - вздохнул этот слывущий железным человек и, совершенно разбитый, ослабевший, рухнул на стул.
        Явилась г-жа Трихтер спросить, примет ли он господина графа фон Эбербаха с племянником.
        - Пусть войдут, - устало ответил он и встал, чтобы пойти навстречу Юлиусу.
        Несколько придя в себя, Самуил как мог горячо пожал руку товарищу своей юности. А вот Лотарио встретил весьма холодно.
        - Мой дорогой Самуил, с сердечной улыбкой заговорил Юлиус, - я явился сюда, движимый только желанием пошпионить за тобой.
        - А-а! - откликнулся Самуил, внимательно глядя на Лотарио.
        - Ну, конечно, Бог ты мой! - продолжал Юлиус. - Я пришел собственными глазами посмотреть, как обошлась с тобой фортуна и так ли широк твой образ жизни, как обширны помыслы и силы души. Ты ведь знаешь, Самуил, я богат, слишком богат, моего добра хватило бы на двоих, да что на двоих - на многих.
        - Остановимся на этом, - прервал его Самуил. - Благодарю тебя за предложение, но я еще не доведен до того, чтобы им воспользоваться. Мне прекрасно известно, что все зависит от суммы: каждого оскорбит небрежно брошенный ему экю, но почти любой без всяких угрызений примет в дар состояние, равное твоему. Однако я не похож на других. К тому же, - весьма многозначительно добавил он, - ты ведь знаешь: я из породы тех, кто говорит: «Все или ничего!»
        - Не горячись так, - дружелюбным тоном произнес Юлиус. - И не сердись на то, что я говорю с тобой как с родным братом. Хорошо, оставим в покое мои деньги; ну ты ведь знаешь, я занимаю такое положение, что могу пригодиться в любых обстоятельствах, позволь же поставить его тебе на службу; не забывай: свое доброе имя я в любой час отдам во имя нашей старинной дружбы.
        - Принимаю предложение, - ответил Самуил, протягивая ему руку, - и не премину им при случае воспользоваться. Что до денег, я отказываюсь от них не из гордости, но потому, что моих мне хватает. У меня здесь ни в чем нет недостатка. До сих пор я не жертвовал собой ради благ житейских и, при всех прочих обстоятельствах, устроен в жизни не хуже других. Хочешь, покажу тебе мой дом?
        - Поглядим! - воскликнул Юлиус.
        При этих словах Лотарио вскочил с такой живостью, что Самуил метнул в его сторону косой взгляд, не обещавший ничего доброго. Без всякого сомнения, молодой человек так воспылал желанием осмотреть дом только в надежде повстречать где-нибудь Фредерику.
        Однако если в этом и заключались его подлинные надежды, им не суждено было осуществиться. Он исходил вдоль и поперек дом и сад, но ни шуршания платья за поворотом аллеи, ни белокурого локона в переплете окна - не было ничего, что бы напомнило ему о прошлой встрече.
        Что касается Юлиуса, то он вспомнил об отсутствующей юной особе, быть может, совершенно случайно и спросил, когда вся компания вернулась в гостиную:
        - Кстати, как поживает молодая девушка, о которой мы говорили прошлой ночью? Кажется, ее зовут мадемуазель Фредерика? Мы не увидим ее?
        - Она нездорова, - ответил Самуил.
        - Она нездорова! - прошептал Лотарио.
        - Да, - отозвался Гельб, счастливый предоставившейся возможностью помучить молодого человека. - Ее недомогание довольно серьезно, и она не может покинуть свою комнату.
        - Но она не больна чем-то опасным? - спросил Юлиус.
        - Надеюсь, - ответил хозяин дома, не желая сказать «нет».
        - Ты привязан к этой девушке? - продолжал Юлиус.
        - У этой бедной сиротки нет в мире никого, кроме меня, - отвечал Самуил, - и она бы немало удивилась, узнав, что ее персона так сильно занимает графа фон Эбербаха. Я приютил ее малым ребенком и дал ей воспитание. Так что все просто. Ты доволен?
        И он внезапно перевел разговор на другое:
        - А что ты скажешь об Олимпии теперь, когда ты ее видел?
        - Олимпия! - с живостью отозвался Юлиус, и произнесенное имя вызвало в его душе волнение. Он уже не думал больше о Фредерике. - Я как раз хотел поговорить с тобой о ней, притом серьезно.
        - Вероятно, это будет разговор наедине? - спросил Самуил и взглянул на Лотарио.
        - Нет, Лотарио может остаться, - запротестовал Юлиус, - он для меня одновременно и друг и сын. В том одиноком существовании, на какое осудил нас обоих рок, мы обретаем в нашей дружбе и утешение, и помощь. Мы не таим друг от друга ни малейшей мысли, ни самого мимолетного чувства. Кстати сказать, здесь я виновен перед ним и тобой. Он, естественно, говорил со мной о мадемуазель Фредерике, как и обо всем, что он обычно находит прекрасным, добрым или примечательным. Я совершил глупость, произнеся недавно это имя вслух, и тотчас заметил, как ты недоволен тем, что оно упоминается всуе. Ты был совершено прав, и теперь я прошу у тебя прощения. Но Лотарио здесь вовсе ни при чем. И он очень желал бы, чтобы ты об этом знал. Это я, один лишь я, в приступе какого-то неуместного зубоскальства захотел подшутить над ним и над тобой и поинтересовался некоей таинственной красавицей, по алчности сокрытой от чужих глаз и по прихоти случая обнаруженной. Не копи зла за это на Лотарио, прости ему мою невоздержанность.
        - Так ты хотел поговорить об Олимпии? - отозвался Самуил.
        - Да, я хотел бы, чтобы ты получил для меня у лорда Драммонда позволение навестить синьору в ее апартаментах.
        - О, я думаю, ты не нуждаешься ни в чьем позволении! Насколько могу судить, вы необычайно быстро поладили, и весь вечер она говорила только с тобой.
        - Ты так полагаешь? - произнес польщенный Юлиус.
        - Да. Можешь преспокойно отправиться к ней с визитом, и готов поручиться, ты не найдешь двери запертыми. Значит, открывшееся лицо не прогнало тех чар, что навеяла маска, и то, что предстало глазам, не противоречило восторгу ушей?
        - Ах! - всплеснул руками Юлиус. - Действительность превзошла все ожидания. Вот уже семнадцать лет я не испытывал чувств, подобных тем, что ощущал подле этой необыкновенной женщины. Ее манеры, ее голос, ее внезапное исчезновение и это ее неслыханное сходство, - все, надо признать, приводит меня в смущение и занимает все мои помыслы. Целое утро я думал только о ней, и вся моя будущность отныне сосредоточилась в словах «Увидеть ее вновь!». Так где она остановилась?
        - В точности не знаю, - ответил Самуил. - Мне только известно, что обосновалась она где-то на острове Сен-Луи. Но уже сегодня к вечеру, думаю, я смогу сообщить тебе все поподробнее.
        - Спасибо, - сказал Юлиус и не без некоторого стеснения решился спросить: - А не знаешь ли, в каких она отношениях с лордом Драммондом?
        - Уверен, что она не возлюбленная его.
        - Ты действительно уверен в этом? - с радостным облегчением переспросил Юлиус.
        - Да, и более того: она отказалась выйти за него замуж.
        - Милый мой Самуил! - воскликнул Юлиус. - Так ты веришь тому, что рассказал ее брат?
        - Без сомнения, - решительно ответил Самуил, забавляясь действием, производимым его словами. - Лорд Драммонд при мне неизменно говорил о синьоре Олимпии с глубочайшим почтением. Немало лордов, герцогов и принцев безуспешно предлагали ей кошелек, сердце и руку. Знаешь, все-таки она натура восхитительная в своей возвышенной устремленности. Певица, влюбленная только в чистое искусство и более целомудренная на подмостках, нежели иная императрица на троне. Да, оживить и спустить с мраморного пьедестала эту статую, изваянную из мрамора музыкальной гармонии, - цель, достойная мужчины.
        - С тех пор как я узнал о ее существовании, - промолвил Юлиус, очарованный не только воспоминанием о прекрасной Олимпии, но и подобными заверениями Самуила, - мне кажется, что жизнь возвращается ко мне и приобретает новый смысл, новую притягательность.
        - Да, черт возьми, - рассмеялся Самуил, - каждый из нас в той или иной мере тратил себя ради увлечений, не входящих ни в какое сравнение с тем, о чем мы сейчас говорили.
        - Так ты раздобудешь мне к вечеру ее адрес?
        - Можешь на меня положиться.
        - И ты думаешь, я могу нанести ей визит? Она не сочтет это несколько бесцеремонным?
        - Она будет счастлива тебя видеть.
        - Еще раз благодарю! Сейчас нам надо возвратиться в посольство. Так я рассчитываю на тебя.
        Юлиус с горячностью пожал Самуилу руку, затем поднялся. Хозяин дома, счастливый тем, что Лотарио, наконец, удалится, распрощался с молодым человеком почти дружески.
        Он проводил своих гостей до калитки, но как только она затворилась за ними, принялся расхаживать по саду в сосредоточенной угрюмой задумчивости.

«Ну вот! Я докатился до ревности - только этого еще не хватало! Мне, мне влюбиться - это и так слишком большое испытание, но ревновать!.. Самуилу Гельбу, человеку с таким умом, человеку, для которого все прочие смертные, не исключая и Наполеона, служили всего лишь орудиями, суждено пасть ниц, ползти на коленях, дрожать от каждого слова, взгляда женщины! Я едва не одержал победу над Наполеоном, а теперь сдаюсь в плен ребенку…
        Да, сомнения нет: Фредерика может делать со мной что захочет. Если она глупейшим образом влюбится в этого белокурого красавчика, что я смогу поделать? Только от нее зависит предпочесть мне Лотарио, тем самым доказав, что ученость, ум, талант - ничто перед хорошо подвитым локоном! Зачем тогда было воспитывать сироту, преданно служить ей, посвятить ей жизнь, все помыслы, душу, если первый встречный, любой проходимец, какой-нибудь совершенно чужой человек способен вырвать ее из моих рук, похитить мое добро, мою ученицу, мое творение!..
        Ну вот, теперь я разглагольствую, как все Кассандры, как все комедийные опекуны. Неужели я докатился до ролей, подобных Арнольфу и Бартоло? Но ведь комедия могла окончиться вовсе не благоприятной для Ораса или Альмавивы развязкой. Меня всегда прямо переворачивало, когда я задавал себе вопрос: над чем смеются в комедии? Арнольф взрастил, вскормил девушку, которую любит. Проходит мимо какой-то пустоголовый повеса, достаточно безмозглый, чтобы делиться своими секретами с соперником. Естественно, девица влюбляется в него и бежит с ним. И вот Арнольф, старый, одинокий, не имеющий ни единой души, способной его пожалеть, рвет на себе волосы от отчаяния. Воистину смешно!
        Но я изменю развязку. Смеяться не будут. Последнее слово будет не за Лотарио. Горе ему! И горе Юлиусу, приведшему его ко мне! Ну же, вы проникли сюда, в логово льва? Ах, вы вверяете себя милости хищного зверя? Что ж! Вы не преминете почувствовать на себе его когти.
        Итак, война объявлена. Схватка началась. Посмотрим, чья возьмет. Юлиус так мил, что готов поделиться со мной толикой своих денег? Мне этого мало. Ведь я предупредил его: все или ничего! А этот юнец, чем он располагает? Молодостью. Невелико преимущество. Все время, пока он тут торчал, у него не нашлось повода вставить хоть слово. Здесь все понятно: за него только его двадцать лет… и перчатки. Надо признать, они у него хороши. За мной же будут власть и деньги.
        Настало время поторопиться. Начать нужно именно с денег, поскольку Союз Добродетели благосклонен только к богачам. Деньги же имеются у Юлиуса. Надо лишь сообразить, как взять над ним верх. Да благословит дьявол синьору Олимпию! Я буду держать Юлиуса в руках, играя на его страсти к ней. Только безумец способен полюбить женщину всего-навсего за то, что она походит на другую! Как всегда, в его натуре верховодит дух подражания. Теперь он бездарно копирует себя самого. Хочет снова пережевывать жвачку своей первой любви. Однако чем нелепее страсть, тем она крепче и глубже. Что ж, Юлиус, если ты так держишься за свои мальчишеские влюбленности, я найду способ воспользоваться твоей слабостью, уж будь покоен. Да, любовное безумие старого волокиты проторит мне тропку к его богатству, подобно тому как глупость наших политических предводителей откроет мне дорогу к власти. Все нити у меня в руках, я - подлинный хозяин положения!»
        И возвратившись в дом, Самуил Гельб поднялся к себе, чтобы переодеться.
        Он решил навестить синьору Олимпию.

«Вперед, Яго, - сказал он себе, - иди спасать Отелло!»



        XII
        СДЕЛКА

        В тот же день около трех часов Самуил Гельб позвонил у дверей Олимпии.
        Слуга открыл ему.
        - Извольте спросить синьору Олимпию, может ли она принять господина Самуила Гельба.
        Слуга исчез, но почти тотчас возвратился и объявил:
        - Госпожи нет дома.
        Самуил нахмурился. Ничто так не досаждало его высокомерной натуре, как все эти мелочные препятствия на пути к цели. Однако он смирил гордыню и позволил себе некоторую настойчивость:
        - Если бы вашей госпожи не было дома, вы сообщили бы мне об этом тотчас, а не пошли справляться у нее, может ли она меня принять. Значит, она дома, но ее нельзя видеть. Будьте же так любезны, пойдите к ней вновь и скажите ей, что я прошу ее извинить меня за мою назойливость, но мне необходимо сообщить ей нечто чрезвычайно важное и неотложное.
        Лакей вышел и на этот раз не появлялся несколько долгих минут.

«А-а, - с горечью сказал себе Самуил. - Они, видите ли, в сомнении… И право, что, собственно, такое этот господин Самуил Гельб, решившийся побеспокоить нашу певичку! Да, в который раз случай напоминает мне: пора обзавестись состоянием. Ум и душа не требуют украшений, орденов или титулов, но любой осел, обвешанный подобными знаками достоинства словно святыми реликвиями, скорее сподобится всеобщего поклонения, нежели гений без оных. Нет, мне надобны бросающиеся в глаза приметы земного величия, грубые, осязательные. Прежде всего богатство. Как бы дорого не запросило зло за благородный металл, я согласен платить…»
        Но тут дверь, за которой скрылся слуга, наконец растворилась и Самуила ввели в гостиную.
        Олимпия сидела в кресле у огня, а Гамба - верхом на стуле.
        Самуил отвесил низкий поклон. Олимпия, не вставая с места, суровая, холодная, слегка удивленная, молчаливым жестом предложила ему сесть.
        - Сударь, - произнесла она, - вы полагаете, что можете сообщить мне что-либо важное?
        - В высшей степени важное, сударыня.
        - Что ж, я вас слушаю.
        Самуил бросил взгляд на Гамбу.
        - Тысячу раз прошу прощения, сударыня, но то, что я должен вам сказать, может быть сказано только наедине.
        - Гамба мой брат, - отрезала Олимпия, - и у меня нет от него секретов.
        - О, я не любопытен, - поспешил вставить Гамба в восторге от возможности избежать разговора, грозившего оказаться серьезным. - Судя по началу, похоже, что беседа будет не из шутливых, а ты ведь знаешь, там, где надо изречь что-нибудь глубокомысленное, я предпочитаю обходиться пантомимой. Лучше мне улизнуть.
        И он устремился к двери.
        - Гамба! - крикнула Олимпия.
        Но он был уже далеко.
        - Что ж, - сказала Олимпия. - Теперь, когда мы одни, - она окинула его надменным и властным взглядом, - прошу вас, будьте кратки, и покончим с этим.
        - Я не прошу ничего иного, кроме позволения говорить с вами начистоту, - заявил посетитель. - Пришел я затем, чтобы просто-напросто предложить вам сделку. Вы не были бы той великой артисткой, какой вы являетесь, если бы не стояли выше предрассудков толпы и вульгарной щепетильности. Итак, я полагаю, что вы примете мое предложение, и в этом случае, коль скоро молчание будет первейшим условием нашего договора, я уверен, что вы будете молчать. Но, поскольку, может статься, вы откажетесь, я не хочу понести ущерб из-за вашей нескромности и прошу вас дать мне слово сохранить в тайне все, что будет сказано между нами.
        - Клятву?
        - И я вам скажу, какую. Я ведь скептик, привык все подвергать сомнению и уже не в том возрасте, чтобы верить любой клятве. И вместе с тем я верю, что всякое человеческое существо, которое чего-то стоит, имеет свою религию, нечто святое, будь то Бог для одних, любовь для других, собственное «я» для третьих. Сам я как раз из числа последних. Что до вас, то вы веруете в искусство. Поклянитесь же мне вашей священной музыкой навечно сохранить в тайне все, что я сейчас вам скажу.
        - Простите, сударь, - заметила Олимпия, - но с какой стати мне связывать себя какими-то обещаниями по отношению к вам? Это ведь не я нуждаюсь в вас, не я пришла к вам, не я искала встречи. Напротив, похоже, что я вам нужна, раз вы явились сюда. Я не просила вашей откровенности, и ваши предложения мне не интересны. Не навязывайте мне всего этого. Вы вольны молчать, но я хочу оставить за собой право говорить все, что пожелаю.
        - Что ж, пусть так, - усмехнулся Самуил. - В сущности, мне-то что? Мы здесь одни, нас никто не слышит. Если бы вы заговорили, ничто не помешает мне все отрицать. Таким образом, худшим следствием вашей нескромности окажется то, что мой замысел не осуществится. Но коль скоро разболтать это с вашей стороны будет равносильно отказу, дело в таком случае все равно провалится. И потом, предать меня значило бы объявить мне войну, а когда у меня есть враг, бояться надобно ему, а не мне.
        Произнося последнюю фразу, Самуил устремил на Олимпию пристальный взгляд.
        Но она не опустила глаз и отвечала Самуилу взглядом, стальной блеск которого говорил о твердости характера, закаленного не хуже, чем его собственный.
        - К делу, сударь! - произнесла она с некоторым нетерпением.
        - Вам угодно, чтобы я был кратким и выражался ясно, - уточнил Самуил. - Что ж, сударыня, это и мне подходит.
        - Говорите же.
        - Я пришел к вам с предложением руки.
        - Вы? - воскликнула певица тоном, в котором презрения было не меньше, чем удивления.
        - О, не беспокойтесь, сударыня. Вашей руки я прошу не для себя.
        - Для кого же?
        - Я сюда явился, чтобы спросить вас, не желаете ли вы стать супругой господина графа фон Эбербаха.
        - Графа фон Эбербаха? - повторила она, вздрогнув.
        - Да, сударыня.
        Несколько мгновений оба молчали. Потом Олимпия спросила:
        - Господин прусский посол поручил вам сделать мне подобное предложение?
        - Ну, не совсем так, - сказал Самуил. - Я даже признаюсь вам, что он не проронил об этом ни звука.
        - В таком случае, сударь… - произнесла она, поднимаясь с места.
        - О сударыня, не сердитесь и соблаговолите сесть, - промолвил гость в ответ на жест певицы. - Не думайте, что я пытаюсь оскорбить вас насмешкой, слишком тупой, чтобы ранить. Мое предложение серьезно. Если вы хотите быть женой графа фон Эбербаха, вы ею станете. Он со мной об этом не заговаривал - что правда, то правда. Такой замысел возник в моей голове, но, может статься, даже лучше, что именно я, а не он сам пожелал этого. Об этом-то мне и надо поговорить с вами.
        - Объяснитесь, сударь, - сказала Олимпия, - и сделайте милость, поскорее. У меня нет времени разгадывать ваши загадки.
        - Я все объясню, - продолжал Самуил. - Но прежде всего поймите: на карту поставлена судьба трех человек. А чтобы вы удостоили серьезного внимания мои слова, для начала замечу вам, что из этих троих наименее заинтересованная персона - это я, а наиболее заинтересованная - вы.
        - Если можно, без предисловий!
        - Вы не любите предисловий? - усмехнулся Самуил. - А напрасно: иное предисловие стоит больше, чем сама книга, да и с предисловиями к любви все обстоит так же. Сама жизнь в конце концов не более чем предисловие к смерти. И однако находится мало охотников поспешить перевернуть страницу.
        Впрочем, виноват, мне же приказано избегать многословия.
        Хотя предложение, которое я вам только что сделал, выглядит странным, вам не стоит ни оскорбляться, ни удивляться. Вы не знаете меня, и я вас не знаю, однако так неожиданно вторгаюсь в вашу жизнь. Но вскоре вы узнаете меня поближе, я же, со своей стороны, не премину лучше понять вас. Я и теперь уже не сомневаюсь, что разгадал вас: мне довольно было послушать ваше пение в тот вечер у герцогини Беррийской и вчера ночью у лорда Драммонда. Чтобы вы сумели так сильно меня взволновать, чтобы ваш голос до такой степени поразил меня, вам надо было много выстрадать, познать жизнь в ее глубочайших первоосновах. Я тотчас понял, что искусство для вас то же, что для меня наука: высшее призвание. Мы с вами оба принадлежим к великому масонскому братству высоких, гордых и скорбных душ, наделенных знанием, волей и прозорливостью. Итак, мы говорим на одном языке, нам легко друг друга понять.
        Ну, и что же вы скажете о людях, сестра? Они мелочны и злы, не так ли? А о жизни что вы думаете? Не правда ли, она убога и скоротечна? Разве есть в этом мире кто-то или что-то, чему стоило бы отдать себя, приносить жертвы, отказаться хотя бы от малой части собственной личности? Случалось ли вам встретить в этом мире подлинное величие? В искусстве или, может быть, в любви? Да, было бы недурно, если бы человек мог не делать ничего другого, только любить и петь. Но его подстерегает тысяча невзгод, тысяча скорбей и, что всего хуже, тысяча забот, преграждающих ему путь. Ценой скольких разочарований, зависти, жестоких сцен, унизительных подозрений, недостойных связей покупается несколько мгновений истинного счастья, малые крохи любви, отпущенные на все человеческое существование! А сколько переговоров, сколько лести в адрес авторов драм, театральных директоров и публики, сколько унижений таится за кулисами внешнего блеска и славы величайших певиц! За все приходится платить. И когда приходит успех, он не искупает всех тех треволнений и душевных тягот, что предшествовали ему.
        Единственное безусловное знание, которое приносит опыт, состоит в том, что душа, ум, страсть, гений не могут существовать без всего остального, материального, - без плоти, одежды. Толпа ничего не замечает, кроме того, что бросается в глаза. Легко говорить: «Суждения черни меня не заботят!» Однако и самая твердая убежденность способна поколебаться, если ее правота не подкреплена успехом. Всем нужно это эхо, отзыв, повторяющий их мысли и доказывающий реальность их существования. Следовательно, преуспеть необходимо, однако достигает этого не талант сам по себе, но умение пустить его в ход. Здесь не сердце важно, а наряд. Самый крупный алмаз, пока он не обработан, остается лишь камушком, и любой мужлан будет топтать его подошвами своих сабо. Но отшлифуйте его, и вы сможете получить за эту драгоценность ключ от кабинета короля или спальни королевы.
        На улице, меж четырех свечей, вы сколько угодно могли бы петь ту самую великолепную мелодию, что пели в тот вечер, но ни один из господ, которые так вам рукоплескали в Тюильри, и не подумал бы остановить свою карету, чтобы послушать вас. А если бы повозки, запрудившие улицу, вынудили его остановиться помимо собственной воли, ему, разумеется, и на ум бы не пришло восторгаться тем, что он слышит, и, вернувшись к себе домой, рассказывать, как он только что наслаждался искусством величайшей певицы своего времени.
        Мое заключение таково: гений есть не что иное, как великолепное блюдо, которое нуждается в соусе. Превосходить людей тем, что есть у вас, этого еще мало. Надо их превзойти и в том, что есть у них. Тут двойная задача: иметь то, чего они не имеют, и завладеть тем, что у них есть. Какими бы достоинствами я ни обладал, сколько бы преимуществ ни было у вас, и вы и я ничего не будем собой представлять до тех пор, пока не сумеем самым реальным образом воздвигнуть материальный пьедестал для нашего морального превосходства. Так вот, я сюда явился затем, чтобы предложить вам заключить оборонительный и наступательный союз против людской глупости. Чтобы заслужить в обществе полное уважение, к величию духа необходимо прибавить высокое положение и солидное состояние. Я предлагаю вам и то и другое. Хотите?
        Олимпия слушала Самуила внимательно, не перебивая.
        Что происходило в душе и мыслях этой женщины? Разделяла ли она высказанные Самуилом горькие мысли о жизни, вспоминала ли прежние страдания, обиды, что ей приходилось сносить от богатых глупцов в пору, когда она еще не стала прославленной актрисой? Или жестокие, безжалостные речи Самуила пробудили в ней старинную печаль, память о лживых клятвах, неверие в постоянство человеческих чувств, скептицизм обманутой любви, попранной страсти? Таилось ли в ее прошлом что-то душераздирающе мучительное и все же дорогое, какая-то утрата, воспоминание о которой служило слишком неопровержимым подтверждением презрительных умствований Самуила Гельба? Или, может быть, великая певица просто-напросто была женщиной до мозга костей и ее как истинную дочь Евы заворожил соблазн запретного положения, так что ей не терпелось узнать, где та дверь, что откроет ей путь к богатству и власти? Или, наконец, хотя это предположение было наименее вероятным и ничто, кроме разве легкой Дрожи, которой Олимпия не сдержала, услышав из уст Самуила имя графа фон Эбербаха, не подтверждало подобной мысли, но все же, может быть, певица
стремилась узнать, что именно замышляет Самуил против прусского посла, чтобы в случае необходимости предостеречь его?
        Как бы то ни было, она не без некоторого волнения спросила:
        - Вы дадите мне положение и богатство? Но как?
        - Будьте покойны, - отозвался Самуил, - я знаю, как надо действовать. Что всегда мешает благородным натурам обогатиться? Недостаток времени, которое пришлось бы на это потратить: им некогда экономить и копить экю, ибо они заняты накоплением идей. Экю валяются на земле, идеи же витают в небесах. Чтобы разбогатеть, пришлось бы нагибаться, а это не всем по душе. Я, подобно вам, жил для того, чтобы обогащать мой дух, а не чтобы наполнять карман. Но сейчас представляется отличный повод нам обоим сразу составить себе состояние. Без гнусной скаредности, без нужды провести добрых два десятка лет, складывая лиары и сантимы. Я предлагаю вам вот что: за пару лет заработать десять миллионов.
        - Продолжайте, сударь, - обронила певица.

«А-а! - подумал Самуил. - Она проглотила наживку». А вслух сказал:
        - Вы наверняка знаете, что ответила одна королева, когда спросили ее мнение о том, позволительно ли женщине продаваться: «Это зависит от цены». Здесь, вы сами видите, цена достойная. Притом от вас не потребуется ничего взамен, по крайней мере ничего такого, что не выглядело бы совершенно пристойно перед лицом закона и даже совести.
        - Так чего же вы хотите?
        - Хочу, чтобы в тот день, когда вы станете вдовой графа фон Эбербаха, вы мне выплатили пять миллионов. О нет, вовсе не из тех десяти, что причитаются вам, те пять миллионов не входят в эту сумму.
        - Я вас не понимаю, сударь.
        - Сейчас поймете. Состояние графа фон Эбербаха достигает двадцати миллионов. Семьи у него нет, если не считать племянника. Теперь представим, что он женится на вас и вскоре умирает. Трудно допустить, чтобы, любя вас, он не завещал вам свою собственность. Впрочем, мы примем меры, чтобы он сделал это. Не будем чрезмерно алчными: коль скоро есть еще Лотарио, оставим ему добрый кусок. Скажем, одну четвертую часть наследства, то есть пять миллионов. Таким образом, нам остаются пятнадцать: десять для вас, пять для меня. Вы сами видите, нет ничего проще.
        - Расчет действительно точен, - сказала Олимпия. - Но я вижу два препятствия, мешающих исполнению вашего плана.
        - Какие препятствия?
        - Во-первых, для этого было бы нужно, чтобы граф меня любил. Во-вторых, чтобы он умер.
        - Граф полюбит вас и умрет.
        Олимпия с ужасом посмотрела на Самуила.
        - Не пугайтесь, сударыня, - усмехнулся Самуил, - и не придавайте моим словам того смысла, которого в них нет. Что до чувств, то граф фон Эбербах уже начал испытывать к вам весьма заметную склонность. Остальное я беру на себя.
        Несколько мгновений Олимпия молчала, казалось, собираясь с мыслями. Потом подняла голову и в упор взглянула на Самуила:
        - Но если правда, что граф фон Эбербах уже любит меня, тогда зачем мне вы?
        - А, вот это по мне! - вскричал Самуил. - В вас чувствуется сила, и я теперь вижу, что верно оценил крепость вашего характера. Счастлив, что не ошибся на ваш счет. Чтобы довести наше дело до конца, вам будет необходимо проявить мощь духа, вот почему я радуюсь любому проявлению вашей силы, будь оно даже направлено против меня. Итак, вы хотите знать, в чем я могу быть необходим для вас. Во-первых, граф фон Эбербах мой друг детства, я имею на него огромное влияние. Я держу в своих руках нити, приводящие в движение эту позолоченную марионетку. Я делаю с ним все, что хочу, от меня зависит разжечь или погасить его любовь к вам. Видите ли, этот человек не способен любить сам, без посторонней помощи: нужно, чтобы кто-то без конца подбрасывал дрова в его камин. Если я стану превозносить вас перед ним, он не будет видеть в этом мире никого, кроме вас; если же я стану вас чернить, он не поздоровается с вами, встретившись на улице. Во-вторых, с той минуты, когда я сжег мосты, открыв вам свои замыслы, с вашей стороны было бы детской наивностью полагать, что я позволю вам вывести меня из игры и действовать
самостоятельно. Я из тех, кто, однажды приняв решение, ради исполнения его не останавливается ни перед чем - вы слышите? Ни перед чем! Итак, если вы не захотите сделать меня своим союзником, вы будете иметь во мне противника. А тогда уж на войне как на войне. Вы наверняка размышляли обо всех видах страстей, изучали характеры различного склада. Все те роли, которые вы играли, должны были рассказать вам о многом, и вы, примеряя на себя костюмы и судьбы великих преступниц, оставивших свой след в истории, уж верно, и в своей душе отыскивали такой след. Вы все понимаете, не правда ли? Даже злодейство! Разумеется, не трусливое, низкое злодейство, но преступление дерзкое и грандиозное! Что ж, мне оно также понятно. Вы меня не знаете, но берегитесь узнать меня слишком хорошо! Право же, я искренно, от души не советую вам вступать в борьбу со мной.
        При всем самообладании, которое певица до сей поры с такой твердостью сохраняла, она почувствовала невольную дрожь, встретив угрожающий взгляд Самуила, как будто эта угроза пробудила в ней какое-то страшное воспоминание, - вероятно, что-нибудь из ее ролей.
        - Это то, что касается первого препятствия, - продолжал Самуил, смягчая свой тон. - Что до второго, то как вы сами сказали, надо, чтобы граф умер.
        - Я этого не говорила! - воскликнула она.
        - Да нет, сударыня, сказали. А я ответил: граф умрет. Но успокойтесь, это произойдет само собой, нам ничего не потребуется предпринимать, чтобы ускорить его кончину. Я врач и могу сообщить вам новость: господину графу фон Эбербаху, разбитому и изношенному трудами, скорбями и наслаждениями, жить осталось недолго.
        - Ах! - вскрикнула Олимпия изменившимся голосом.
        - Я говорил вам, что нам потребуются два года, - бесстрастно продолжал Самуил, - а мог бы сказать и два месяца. Но за то, что это не продлится более двух лет, я отвечаю вполне.
        - Вы уверены? - выговорила певица, изо всех сил сдерживая свое смятение.
        - Настолько уверен, что прошу выдать мне мои пять миллионов не ранее, чем назавтра после его кончины. Как видите, речь идет именно о скорой смерти, и мы с вами разделим наследство. Вы побледнели, на лбу у вас выступает холодный пот. Но это всего лишь нервы, они заставляют вас трепетать, в то время как ваш разум не сможет не отдать мне должного. Извлечь выгоду из могилы - дело вполне позволительное при условии, если вы ничего не сделали, чтобы поторопить ближнего отправиться туда. Впрочем, смысл поступков меняется в зависимости от того, кто их совершает. Есть нечто такое, что, на мой взгляд, выше нравственности, и это ум. Те, кому присуще величие, вправе попирать своими стопами мораль посредственности. У меня обширные планы. Это золото, которое граф фон Эбербах бездарно расходует на роскошные ливреи своих слуг и на уличных девиц, я использую для больших дел. Знаете ли вы, что в основе всего этого, быть может, таится такая цель, как освобождение народа и даже более, чем одного народа, - человечества? И неужели тех, кто имеет столь далеко идущие замыслы, может остановить какая-то дурацкая
щепетильность? Когда это было, чтобы великие умы в своих грандиозных планах связывали себя догматами, почерпнутыми из катехизиса, и ребяческими понятиями о честности и правилах приличия? Или вы воображаете, что Цезарь был щепетилен? Что вы сказали бы о Наполеоне, чувствительном, словно девица, и не смеющем пролить кровь цыпленка? Впрочем, тут нечего пространно рассуждать: мы же не убьем этого человека, его прикончит болезнь, только и всего. И полно говорить о таких пустяках.
        Фортуна не любит робких, тех, кто краснеет и смущенно лепечет, оказавшись лицом к лицу с ней. Нет, ее подобает встречать гордо, а уж вам-то, дерзкой и проницательной лицедейке, тем более не пристала глупая совестливость пугливых буржуа. Надеюсь, вы не из породы тех болванов, которые считают, что нельзя украсть целую провинцию, поскольку неприкосновенна мельница. Нет, я уверен, что имею дело с человеком, равным мне. Потому и говорю с вами без обмана и уверток, с открытым забралом. А теперь жду вашего ответа.
        Сделав над собой огромное усилие, Олимпия произнесла:
        - Скажите мне еще только одно. Если я отвечу «нет», если откажусь сделать свою душу ставкой в той ужасной игре, которую вы мне предлагаете, что вы сделаете тогда? Будете ли упорствовать в своем намерении завладеть состоянием графа фон Эбербаха или откажетесь от этого?
        - Прошу прощения, сударыня, - холодно возразил Самуил, - но мне кажется, что тогда это уже не будет вас касаться. Вы вольны устраниться, но и я буду волен действовать. Думайте.
        - Сударь, - сказала певица, - прошу вас дать мне день на размышление.
        - Нет, сударыня, в делах подобного сорта отсрочки недопустимы. Будучи объяснены, они должны решаться тотчас.
        - Стало быть, - уточнила она, - вы будете вольны действовать и без меня?
        - Совершенно верно.
        - Что ж! - резким, решительным тоном объявила она. - Я согласна.
        - Ну то-то же! - вскричал Самуил с насмешливым торжеством.
        Он подошел к столу, на котором стояла чернильница, и вытащил из кармана лист гербовой бумаги.
        - Что вы делаете? - спросила Олимпия.
        - Ничего особенного, - промолвил он. - Нам надо дать друг другу некоторые гарантии.
        И он стал писать, в то же время читая вслух написанное:



«Я, нижеподписавшаяся, заявляю, что должна господину Самуилу Гельбу сумму в пять миллионов. Однако этот долг может быть взыскан не ранее чем после смерти моего супруга…»

        Он помедлил, потом продолжал:
        - Так. Сегодня пятнадцатое марта. Этот документ я датирую пятнадцатым мая. Итак, я уверен, что к тому времени вы уже будете замужем за графом, и столь же неколебимо убежден, что он умрет раньше вас. Это будет гарантией с вашей стороны. Что до моих гарантий, то соблаговолите начертать вот тут: «Написанное подтверждаю» - и поставить подпись: «Графиня фон Эбербах». Если наш план не удастся, вы не будете графиней фон Эбербах, и тогда эта расписка будет стоить не больше, чем простой клочок бумаги. Таким образом, она ни к чему вас не обязывает, если этот брак не состоится. Коль скоро в этом случае никакой графини фон Эбербах не будет вообще, вы, подписывая эту бумагу, не совершаете никакой ошибки.
        - Это верно, - согласилась Олимпия.
        И она подписалась.
        Спрятав бумагу в карман, Самуил поднялся:
        - Сударыня, мне остается только поблагодарить вас и поздравить. Я покидаю вас, чтобы безотлагательно приняться за наше дело. Но мы скоро увидимся. Имею честь откланяться, госпожа графиня.



        XIII
        НИТИ ПРИЛАЖЕНЫ

        Если бы Олимпия видела, какая странная улыбка проступила на губах Самуила, когда этот искуситель выходил из ее комнаты, певица, какой бы ни была она честолюбивой или даже нравственно извращенной, непременно бы содрогнулась, а возможно, и пожалела, что позволила подобному человеку войти в ее жизнь.
        Спускаясь по лестнице, Самуил сказал себе:

«А теперь приладим нити к другой нашей марионетке».
        И, усевшись в ожидавший его экипаж, он крикнул кучеру:
        - В посольство Пруссии!
        Добравшись до посольства, он узнал, что граф фон Эбербах только что возвратился туда вместе с Лотарио.
        Самуил просил доложить о себе, и его тотчас ввели в гостиную, где он застал Юлиуса одного.
        Тот был заметно удивлен, что снова видит Самуила так скоро.
        - Ты?! - вырвалось у него.
        - Меня здесь, очевидно, ожидали не раньше вечера, - заметил Самуил. - Но ты же меня знаешь, а стало быть, тебе известно и то, как я умею пользоваться временем. Я открыл очень простой способ жить дольше, чем другие люди: для этого надо лишь делать за день больше дел. За час я проживаю целые сутки. Ты еще не успел уехать, как я уже съездил с визитом и вернулся. И угадай, откуда я сейчас? Прямиком от Олимпии.
        - Олимпии? - повторил Юлиус, вздрогнув при одном звуке этого имени.
        - Сначала я заглянул к лорду Драммонду и выспросил, где живет синьора, но не у самого лорда Драммонда, он на этот счет чересчур подозрителен, а у его слуг. Потом, черт возьми, я взял да и попросту заявился к ней на остров Сен-Луи. И без особого труда добился от Олимпии согласия принять тебя завтра в девять вечера.
        - Это великолепно, - сказал Юлиус, протягивая руку Самуилу. - Я тебе благодарен от всего сердца, потому что и сам поражаюсь, как меня занимает эта женщина. В ней для меня есть притягательность неведомого. Никогда я не испытывал такого страстного желания проникнуть в тайны другой души. Что-то непреодолимо влечет меня к ней. Может быть, дело здесь всего лишь в наружности, и вполне вероятно, что, как уже не раз случалось, я, в очередной раз утратив иллюзии, остановлюсь в преддверии…
        - Ну, это вряд ли, - прервал его Самуил. - Олимпия не похожа на прочих женщин. Это создание благородное и способное удержать любого мужчину. На что у меня жесткая шкура, но даже я, чье воображение не легко затронуть, в ее присутствии испытываю то же, что и ты. Вопреки собственной воле я поддаюсь ее влиянию и краснею за себя, впервые в жизни чувствуя себя слабым перед женщиной.
        Произнося эти слова, Самуил внимательно следил за выражением лица собеседника.
        Граф фон Эбербах слушал его задумчиво, счастливый оттого, что его склонность разделяет и вдохновляет такой человек.
        - Еще раз спасибо тебе, дорогой Самуил, за твою преданность и заботу, - с жаром проговорил он. - Как видишь, я принимаю твои услуги от всего сердца, но почему ты со своей стороны отказываешься от моих?
        - Ну, по-моему, - сказал Самуил, - я ни от чего такого не отказывался.
        - Не далее как сегодня утром, - напомнил Юлиус, - ты с нелепой обидой воздвиг между нами целую стену укреплений.
        - Я просто отказался принять от тебя деньги. Что бы я стал с ними делать? Всю мою жизнь я легко без них обходился. Но от того, чего действительно хочу, я не отказываюсь. Ты мне предлагал помочь, пустив в ход свои связи. Вот тут ловлю тебя на слове.
        - В добрый час! - отозвался Юлиус. - Что ж, давай посмотрим, чем я могу быть тебе полезен.
        - Я только что думал об этом, когда шел сюда. Видишь ли, до сих пор я в известном смысле тратил время напрасно. Если я и не лишен ума, какой от этого прок? Кому известны мои способности? Золото существует для мира лишь с той минуты, когда рудокоп извлечет его из земных недр, а чеканщик наделает из него монет. Я же своих идей не вытащил на поверхность, не отчеканил. Если теперь не поспешу, они так и погибнут в безвестности. Ты моложе меня, а достиг высокого положения и можешь быть достойно и благородно полезен своей стране. Я отдаю себе отчет, что у меня нет ни твоей знатности, ни твоего богатства. Зато я деятелен и предприимчив. Если бы я пустил эти свои качества в ход, полагаю, что кое-чего я бы достиг. А я сложил руки. Мое честолюбие требовало высокой цели, но его слабой стрункой было презрение к постепенности. Я мечтал одним прыжком достигнуть вершины, вместо того чтобы карабкаться вверх шаг за шагом, и растратил свою жизнь на поиски крыльев. Теперь я внизу, а ты наверху. Протяни же мне руку.
        - Объяснись понятнее, - промолвил Юлиус.
        - Юлиус, - продолжал Самуил, - я, подобно тебе, честный немец, подданный короля Пруссии. Ответь же мне без обиняков. Мог ли бы я надеяться когда-нибудь с твоей помощью послужить Германии, представляя ее интересы где-нибудь за границей?
        - Ты, Самуил? Ты хочешь заниматься дипломатией?
        - Почему нет?
        - Потому что… - запнулся в смущении Юлиус, не решаясь высказаться откровенно.
        Самуил сделал это за него:
        - Потому что я не ношу достаточно прославленного имени, не так ли? Но я и не прошу, чтобы меня тотчас же назначили послом.
        - Я не об этом, - сказал Юлиус. - И сомневаюсь я вовсе не в твоих возможностях, а в пригодности этого поприща для тебя. Карьера дипломата требует очень долгих и весьма скучных трудов. Признаюсь тебе, что ты, как мне кажется, годишься для чего угодно, только не для должности посла. Каково будет тебе, такому гордому, властному, несгибаемому, проявлять все виды гибкости, вечно ловчить и приноравливаться, как того требует необходимость? Прости мне удивление, которого я не смог скрыть, но Самуил Гельб в дипломатии - это, по-моему, то же самое, что волк в паутине.
        Самуил усмехнулся.
        - Мой милый Юлиус, - сказал он, - ты здесь толкуешь о прежнем Самуиле Гельбе, которого мы с тобой оба знавали в Гейдельберге восемнадцать лет тому назад. Да, в ту пору я был резок, высокомерен, груб, жизни от меня доставалось. Но я уже не тот. Не меняя характера, я изменил формы его выражения. Не то чтобы я стал меньше презирать людей, наоборот. Ведь негодовать на них, оскорбляться - значит признавать их равными себе, нуждаться в их уважении, соотносить свой образ действия с их поведением по отношению к тебе. Теперь же я вижу в них лишь орудия, меня больше не бесит их надменность и не радует их унижение. Подобно тому как столяр наклоняется, чтобы подобрать с пола рубанок или пилу, я теперь готов согнуть спину настолько, насколько потребуется: я и на колени опущусь, и на брюхе поползу, чтобы добиться влияния, которое мне необходимо, титула, который поможет в моих делах. И при всем том считаю, что, действуя подобным образом, я стал большим гордецом, чем во времена, когда пыжился и хотел заставить кучку глупцов признать мои таланты. Пусть люди думают что хотят, если предположить, что они вообще
способны думать. Я есть я, и того, что я сам знаю о себе, мне вполне достаточно, я не нуждаюсь в подтверждении этого с чьей бы то ни было стороны. Как видишь, при моих нынешних обстоятельствах я располагаю всем, что нужно для идеального дипломата.
        - Допустим, - задумчиво протянул Юлиус. - Но как ты сам сказал, послом так вдруг не становятся. Нужны долгие годы трудов. И прежде всего: готов ли ты покинуть Париж?
        - Касательно долгих лет, - отозвался Самуил, - тут-то мне и нужна твоя поддержка. Не затем, чтобы совсем обойтись без этого испытательного срока, но чтобы его сократить. Что до отъезда из Парижа, то ты можешь разрешить эту трудность, приняв меня к себе на службу.
        - Взять тебя в посольство?! - воскликнул Юлиус.
        - Почему бы и нет?
        - Извини меня, - отвечал в замешательстве Юлиус, - но, сказать по правде, я за многие годы так привык восхищаться тобой и даже немного тебя побаиваться, что эта странная идея превратить тебя в своего подчиненного не представляется мне разумной.
        - Такая причина несерьезна, - отвечал Самуил, - если только это не простая отговорка. Ты легко освоишься с новым положением вещей. Истинные лицедеи справляются с любой ролью. Если мне когда и случалось корчить из себя хозяина, что с того, раз сейчас я готов сыграть роль слуги? Испытай меня. Или ты считаешь, что от меня тебе не будет никакой пользы?
        - Я этого не говорю, разумеется, нет.
        Устремив на Юлиуса испытующий взгляд, Самуил заговорил снова, на сей раз, видимо, приближаясь к истинной сути затеянной им беседы:
        - Послушай, Юлиус. Ты ведь плохо знаешь Париж и вообще Францию, ты здесь всего несколько дней. А я здесь провел пятнадцать лет и мог во многом разобраться, со многими познакомиться. У тебя наверняка есть служба сыска, которая обходится довольно дорого. Но это же глупо! Чтобы по-настоящему обеспечить сыск, надо взять его в собственные руки. Знаешь ли ты, что сыск - это такая хитрая штука, для которой нужен чуть ли не один-единственный человек при условии, что он поистине одарен? В наше время твое правительство, как и все правительства мира, более всего напугано тем, что здесь именуют либерализмом, не правда ли? И твоя миссия, очевидно, заключается в том, чтобы выслеживать этого злобного зверя. Э, будь покоен: либерализм мне хорошо знаком, он менее опасен, чем думаете вы все, люди власти. И если в его недрах и таится известная угроза, выпустить ее наружу способны совсем не те господа, что слывут его предводителями и глашатаями.
        Наступило молчание. Самуил смотрел на Юлиуса, ожидая, чтобы тот начал задавать вопросы, Юлиус - на Самуила, ожидая, чтобы тот объяснился.
        Но Самуил упорно молчал, и Юлиус заговорил первым:
        - Ты согласишься снабжать меня сведениями об этих людях?
        - Меня не оскорбляет подобное предположение, - смеясь отозвался Самуил. - Я никогда не был щепетилен в поступках, тем меньше у меня оснований пугаться слов. Риск может все облагородить. Шпион, трусливо шныряющий вокруг чужой тайны, всего лишь подлый доносчик. Но солдат, с риском для жизни проникающий во вражеский лагерь, это неустрашимый герой, который идет в одиночку против целой армии. Если ты согласишься принять меня на службу, я не стану докладывать тебе о тех странных землекопах, что роют свои тайные ходы под землей, на которой живем мы, и подрывают основы нынешней монархии. Нет, я введу тебя в само их логово, в сердце заговора. Мы спустимся туда вместе, вместе подставим грудь под удары их кинжалов.
        - Как же ты это сделаешь?
        - В свое время я вступил в братство французских карбонариев. Я попал туда по убеждению и остался там из равнодушия. Когда бы ты пожелал присутствовать на заседании одной из наших вент… хотя тут есть известный риск…
        - Но меня-то никто туда не принимал.
        - Я сделаю так, что примут! Ах, мне это по душе! Мы оба поставим головы на кон. Как видишь, тут речь не о презренном и подлом вынюхивании.
        Снова воцарилось молчание.
        - Так ты хочешь или нет? - первым не выдержал Самуил.
        Теперь пришла очередь Юлиуса не спешить с ответом. Он погрузился в раздумье.
        Вдруг, как будто преодолев усилием воли какое-то мучительное колебание, он сказал голосом, в котором слышалось волнение:
        - Что ж, Самуил, ты предлагаешь мне использовать твой редкий ум и огромные знания, твою дерзость и предприимчивость. Это действительно драгоценные качества, и они могут мне пригодиться. Я могу, не обременяя тебя до поры официальной должностью, поручить тебе кое-какие связи и дела такого рода, благодаря которым в Берлине скоро оценят твои способности и в более или менее скором времени пожелают вознаградить тебя за твои заслуги почестями и высоким положением. Все это я могу. Я также могу, поскольку мало дорожу жизнью, последовать за тобой, отчасти из любопытства, отчасти во имя долга, в эти ваши логовища французских карбонариев…
        - Отлично! - прервал его собеседник.
        - Позволь мне закончить. Ты сам должен понимать, Самуил, что, сколь бы опасны ни были поползновения французских вольнодумцев, нас они могут интересовать лишь косвенно, главным же образом нам важно выяснить их связи с заговором либералов Германии.
        Он оборвал речь и вопросительно глянул на Самуила.
        - Продолжай, - обронил Самуил бесстрастно.
        - Я думаю и даже уверен, - вновь заговорил Юлиус, - что движение карбонариев распространило свои тайные ответвления по всей Европе. Самуил, ты когда-то, как и я сам, был членом Союза Добродетели. Когда после возвращения из моих долгих путешествий отец устроил меня на официальную должность при венском дворе, я, разумеется, порвал со всем тем, что со временем стало для меня лишь безумствами юности. Но ты, принадлежащий к сообществу карбонариев, ты, успевший занять высокое положение в Тугендбунде, наконец, ты, который всегда оставался независимым, ты ведь, наверное, сохранил какие-то связи с нашими прежними… сообщниками?
        - И что дальше? - холодно осведомился Самуил.
        - Дальше? - с трудом повторил Юлиус, словно в каком-то смятении. - А дальше то, что ты должен отдавать себе отчет в двух вещах. Во-первых, любые связи с заговорщиками несовместимы с тем положением, какого ты добиваешься. Во-вторых, сведения о нынешнем состоянии немецкого Тугендбунда для тех, кто распределяет официальные должности, не в пример важнее самых отчаянных выходок в стане французских карбонариев.
        Последнюю фразу Юлиус произнес как бы через силу, и смущение, чуть ли не страх слышались в его голосе.
        Но Самуил и глазом не моргнул.
        - Мой любезный Юлиус, - отвечал он спокойно и просто, - по-моему, я уже говорил, когда мы затронули в нескольких словах эту тему, что, покинув Германию семнадцать лет тому назад, я оставил и Тугендбунд, о котором с тех пор ничего не слышал. Я сказал тебе правду. Таким образом, мне не грозят ни опасность разоблачения, ни соблазн предательства. Не проси у меня ничего, кроме того, что я тебе предлагаю. Я могу показать тебе все, что касается французских заговорщиков, но о заговорщиках Германии мне нечего сказать.
        - В добрый час! - вскричал Юлиус радостно, словно у него гора свалилась с плеч. - Если между тобой и Тугендбундом не осталось ничего общего, стало быть, ничто не мешает нам продолжать путь вместе. Поскольку у нас нет никаких подходов к Тугендбунду, подумаем о карбонариях. Ты прав, я был бы в восторге от знакомства с твоими французскими либералами.
        - Двух или трех из них ты уже знаешь, - сказал Самуил.
        - Кто же это?
        - Те самые, с кем ты ужинал у лорда Драммонда.
        - О! Но эти, по-моему, плетут заговоры на глазах у целого света.
        - Возможно.
        - Ба! - почти весело заметил Юлиус. - Что ж, вперед, веди меня! Я охотно отправлюсь к ним, отринув щепетильность, ибо, как ты и сам признаешь, я при этом буду рисковать головой, в то время как они не рискуют ни единым волосом. Ведь ты не можешь предположить, что прусский посол поведет себя как доносчик.
        - Как и тот, кто будет его сопровождать, это и без слов понятно, - откликнулся Самуил. - Итак, все решено, ты согласен?
        - Без малейших колебаний.
        - А ты вполне понимаешь, что, будучи узнан, сможешь надеяться на пощаду не больше, чем если бы оказался в логове льва?
        - Для меня такое предприятие может оправдать только опасность.
        - И когда же ты хочешь, чтобы я тебя им представил?
        - Когда тебе угодно.
        - Даже сегодня вечером?
        - Да.
        - Не ожидал от тебя такой прыти.
        - Эта прыть порождена скукой, - вздохнул Юлиус. - Все то, что давно знакомо, внушает мне отвращение. Я жажду неведомого. Эти подпольные политики привлекают меня своей таинственностью, как Олимпия - своей маской. Ты внес в мою жизнь сразу две свежие струи. Спасибо!
        - Берегись! У мрака есть свои ловушки.
        - Это мне в нем и нравится! Твою руку, Самуил, и вместе - вперед!
        И в то время, когда эти двое, только что подстерегавшие друг друга, как враги, обменивались сердечным рукопожатием, Самуил думал:

«Моя взяла! Он все еще честнее, но я по-прежнему сильнее. Теперь Олимпии будет с чего начать исполнение моего плана, а мне - чем его закончить».



        XIV
        ДРАМА В ОПЕРЕ

        Перешагнем в нашем повествовании несколько недель.
        За это время сеть интриги, так основательно сплетенная Самуилом Гельбом если и не оказалась, однако же, совсем разорванной, то, по крайней мере, странным образом ослабела.
        Один из властителей дум того времени сказал:



«В человеческих деяниях явственно угадывается промысел Божий, и за спинами людей стоит Господь. Отрицайте сколько угодно высший суд, не принимайте его деяний, оспаривайте значение слов, называйте силой вещей или причиной то, что обывательский здравый смысл называет Провидением, - и что в итоге? Посмотрите на свершившееся дело и вы увидите, что результат его всегда противоположен ожиданиям, если только оно изначально не основывалось на справедливости».

        Самуил Гельб принадлежал к тем дерзким и мощным умам, которые мнили обойтись без Господа. Тем не менее, вопреки силам его натуры и темперамента, немало неудач уже должны были бы предупредить его, что на путях людских некая высшая и непреодолимая сила располагает там, где человек предполагает.
        Так однажды он сказал себе: «Союз Добродетели желает гибели Наполеона. Если моя рука поразит императора, я сделаюсь в Союзе всем, чем пожелаю, одним прыжком взметнусь на вершину лестницы чинов и степеней влиятельности, стану первым среди власть предержащих». Он сказал себе это и принялся за дело. Он предусмотрел все: вычислил время, когда Наполеон, возобновив войну, восстановит против себя Европу и всех ее матерей, когда смерть деспота приведет к гибели саму Империю. Он избрал яд - орудие убийства, которое не остается на месте преступления, орудие невидимое, проникающее в тело с самим дыханием. Передавая с Трихтером злополучное письмо, он думал: «Вот что приведет меня на высшую ступень!»
        Но именно это и обрекло его на падение!
        Заговорщики не прощают тем, чьи планы проваливаются. Тугендбунд был зол на Самуила за то, что тот подорвал его авторитет. Успех принес бы его деянию славу, неудача сделала его позорным. Самуил был отринут как худший из преступников - тот, чье преступление не состоялось.
        Таким образом, то, что должно было его возвысить, привело его к упадку; то, чему полагалось вознести его на вершину иерархии Союза Добродетели, стало причиной его отлучения; то, благодаря чему он должен был стать одним из тайных королей Германии, обрекло его на поспешное бегство и невозможность вновь ступить на германскую землю.
        Но, тем не менее, он с глухим упорством человека, восстающего против неумолимых законов, возобновил свою борьбу, эту нечестивую и грандиозную битву Аякса против богов.
        Мы видели, какие хитросплетения он готовил во имя своей любви и своего честолюбия. Обернутся ли они против него и на этот раз? Суждено ли его замыслам, так глубоко и коварно продуманным, подкрепленным глубоким знанием человеческой природы вообще и характера Юлиуса в частности, обратиться в новую преграду, новое препятствие на его пути? Это нам еще предстоит узнать.
        Мы уже испросили у нашего читателя позволения перескочить в своем рассказе несколько недель.
        Итак, в середине апреля 1829 года в Опере давали «Немую», в то время модную новинку.
        Весь Париж сбегался на ее представления. Причиной тому была не только живая, чисто французская музыка Обера. В самом сюжете этой оперы угадывалась сокровенная связь с тем, что тогда творилось во Франции, и это безотчетно волновало умы публики. Пламя близящейся революции, еще не различимое на горизонте, словно бы пророчески отражалось в сценах восстания неаполитанского народа. Все свободолюбивые порывы, что вскоре соединятся в грозном взрыве, которому суждено ниспровергнуть вековую монархию, находили свое выражение в мятежных мелодиях Обера. Публика особенно восторгалась захватывающей арией, которую всегда встречала бурными восторгами и криками «бис»:

        Любовью к родине священной
        Клянусь избавить мой народ
        От рабской участи презренной
        И ненавистный сбросить гнет!
        Разумное правительство должно бы изучать подобные симптомы, говорящие о настроении общества, и действовать, сообразуясь с этим. Но правительства никогда не замечают революций прежде чем на следующий день после их прихода.
        Не будучи правительством, Самуил в тот вечер явился в Оперу, желая пощупать пульс общественного мнения. Когда он вошел на балкон, первый акт уже шел к концу. Все места были заняты.
        Он получил у билетерши позволение постоять в углу; оттуда нельзя было видеть сцену, но он и пришел не затем, чтобы на нее смотреть.
        Первый акт закончился, и балкон опустел. Самуил сделал шаг вперед и посмотрел в зал, словно он искал кого-то.
        Олимпия сидела в центральной ложе первого яруса; с ней был Лотарио. Самуил в раздражении передернул плечами и проворчал сквозь зубы:
        - Он будет торчать там весь вечер! А между тем мне нужно поговорить с ней с глазу на глаз. Ну, он-то, похоже, отнюдь не против ее общества. Ах ты черт! Уж не вздумал ли он соперничать со своим дядюшкой? Надо за ним приглядывать. Он молод, хорош собой, так пусть берет себе всех женщин за исключением двух - Олимпии и еще одной. Впрочем, сам не пойму, с чего это я стал так легко впадать в беспокойство. Что до Фредерики, то он даже не видел ее целых два месяца, а что касается Олимпии, то он просто-напросто зашел к ней в антракте с визитом вежливости и вот уже покидает ее.
        Лотарио действительно поднялся с места и стал прощаться с певицей. Но в ту минуту, когда Самуил, рассчитывая застать Олимпию одну, совсем уже собрался направиться в ее ложу, он заметил, что над ее плечом склонилась голова Гамбы.
        - Теперь еще и братец! - прошептал он с досадой.
        И он остался на своем балконе.
        Начался второй акт. Забившись в свой угол, Самуил искал глазами ложу прусского посла. Однако Юлиуса там не было: Лотарио и другой секретарь занимали ложу вдвоем.
        Когда и этот акт закончился, Самуил, устав ждать, решил все же посетить ложу Олимпии.

«Она отошлет своего братца», - подумал он.

        Войдя, он отвесил низкий поклон. Олимпия встретила его с холодным высокомерием и ледяной учтивостью.
        И все же она поступила именно так, как предвидел Самуил.
        - Милый Гамба, - попросила она, - будь добр, сходи посмотреть в афише, кто сегодня танцует в балете.
        Гамба, без сомнения, сообразил, в чем истинный смысл этой просьбы, и устремил на Олимпию умоляющий взгляд.
        - Ладно, - вздохнул он, - но только с условием, что я вернусь, когда начнется балет. Ты же знаешь, это единственное, что я здесь ценю, и не для того я решился переварить два акта музыки, чтобы, как назло, пропустить пантомиму.
        И он вышел из ложи.
        - Прошу прощения, сударыня, - начал Самуил, садясь, - что я на минуту лишаю вас общества вашего брата. Я слишком хорошо понимаю, что не могу его заменить. Но вместе с тем разве только родство плоти и крови дает право называться братом? Ведь возможно и братство духовное, родство убеждений, мыслей о жизни, а также и то, что сближает людей, которые действуют вместе, осуществляя единый план. Если судить по тому мнению, что создалось у меня относительно вас, и по тому, что мне известно о себе самом, я более, чем этот малый, что сейчас вышел отсюда, могу считаться вашим братом, как и вы - моей сестрой.
        - Вы хотели мне что-то сказать? - резко оборвала его рассуждения певица.
        - Я пришел, - сказал Самуил, - чтобы спросить вас, как поживает мой превосходнейший друг граф фон Эбербах? Как чувствует себя его любовь?
        - Плохо, - отвечала Олимпия.
        - Ну вот еще! Это невозможно!
        - Тем не менее это так. В первые дни после того как он явился ко мне с визитом, он был очень влюблен, весьма нежен и почтителен и, должна признать, поистине очарователен. Но главное в другом: вот уже две недели как он переменился, и настолько, что его трудно узнать. Теперь он взбалмошен, капризен, угрюм.
        - Это потому, что вы не дали себе труда прибрать его к рукам, - заявил Самуил. - Мужчины до того глупы, что простота и величие души их не столько притягивают, сколько отталкивают. Чтобы их удержать, нужны мелочные уловки и хитрости. Имеется множество способов приручить их, и ни ум, ни красота ничего не стоят, если не уметь пускать эти способы в ход. Вы так прекрасны, так умны, а позволяете себя провести. Это сущее безумие! Вы же само очарование, но вы добры и щедры душой - иначе говоря, нелепы. Вы удовлетворяете его прихоти, вместо того чтобы распалять их своим сопротивлением. Он просил вас одеваться определенным образом наподобие той женщины, сходство с которой, как ему кажется, он в вас нашел. Он умолял вас носить шали того же цвета, причесываться на тот же манер. И вы уступали всем этим фантазиям с мягкостью и терпением, что, позвольте вам сказать, было в высшей степени неуместно. Ведь препятствие - главная приманка мужского желания, это же до наивности простая истина: того, что уже имеешь, желать невозможно.
        - Чего вы хотите? - сказала Олимпия. - То, что он любит или, вернее, что он любил во мне, это не я сама, а мое сходство с другой. Его влечет умершая, исчезнувший образ той, что унесла его жизнь вместе с собой в могилу. Могла ли я отказать ему в просьбе оживить это священное воспоминание? Я не ревновала к этой покойнице; он любил ее, а я лишь помогала ему ее любить. Но боюсь, что теперь он забыл и ее, забыл так же, как многих других женщин, и бедняжка как бы вновь умерла во второй и последний раз.
        - Однако, - спросил Самуил, - если вы впрямь считаете, что он уже не влюблен в вас так, как в первые дни, почему вы с самого начала не последовали моим советам, почему не использовали его пылкую зарождающуюся страсть, вовремя заговорив о браке и связав его обещанием?
        - Я просто счастлива, что не поступила так, - отвечала Олимпия. - Теперь-то я его знаю. И поняла, что это совсем не тот человек, какого вы мне описывали. Вы говорили, что он мягок, печален, удручен воспоминаниями о былых, вечно дорогих утратах, а при всем том полон самоотречения и сердечной нежности, предан тем, кто его любит, признателен тем, кто его понимает. Возможно, когда-то он и был таким. Но если так, жизнь, которую он вел, по-видимому, иссушила цвет его чувств. Теперь же он эгоистичен, это деспот, если не тиран. Ему надо, чтобы каждая моя мысль была о нем. Его желания властны и нетерпеливы, как это бывает у слабых и больных людей. Он не уступает даже малой частицы своей души, зато вашу хочет заполучить всю целиком. К примеру, могу ли я, для которой искусство стало самой сущностью жизни, навсегда отказаться от театра, а может статься, что и от самой музыки, как он того требует? Лорд Драммонд и то менее деспотичен.
        - Какая разница? - резко оборвал ее Самуил. - Ему же осталось жить совсем мало.
        Содрогнувшись, Олимпия в упор посмотрела на него.
        - Не говорите так! - вскричала она. - Я больше не верю в это, не хочу верить и не хочу, чтобы вы верили в это больше, чем я. Вы же сами не думаете того, что говорите, не так ли? Я разгадала вас. Вы просто хотели заманить меня. Не уверяйте меня, будто он скоро умрет, потому что тогда я была бы способна принести себя в жертву и на все согласиться. Но нет, граф фон Эбербах проживет еще долгие годы, я Богом клянусь, что это так! И я совсем не та спутница, что была бы ему нужна на столько лет. Во мне еще - к несчастью, быть может, - слишком много жизни и пыла. Я много об этом думала. Ему не жена требуется и не любовница, а скорее что-то вроде дочери. Все то, что напоминает желание, волю, страсть или мало-мальски смелую мысль, утомляет его не только в себе самом, но и в других. А во мне всегда жило бы горькое сожаление, которое раздражало бы его, - тоска о Моцарте и Россини. Я бы пожертвовала собой, не спасши его, и, вместо того чтобы принести ему утешение, доставляла бы лишнюю боль.
        Самуил неотрывно смотрел на Олимпию.
        Она продолжала:
        - Через несколько лет, когда мой голос ослабеет, когда восторги моих поклонников в Неаполе, Вене и Милане будут куда дальше от меня, чем сегодня, когда надежд у меня будет куда меньше, а воспоминаний больше, тогда, как знать, я, возможно, могла бы стать более пригодной для роли сестры милосердия, оберегающей покой этого исстрадавшегося сердца. Вы же хотите навязать мне эту роль сейчас, когда моя душа еще слишком порывиста, а желания слишком пылки, чтобы не тяготить его.
        Прерывая речь Олимпии, Самуил воскликнул:
        - Вы думаете только о нем! А как же вы сами? Что вы имеете в виду, говоря, что не готовы пожертвовать собой? Получить десять миллионов - это, по-вашему, жертва?
        - Да, - отвечала она, - если их добыть ценой лжи. Обманывать графа фон Эбербаха, заставлять его поверить в чувство, которого я на самом деле не испытываю, - этого я никогда бы не смогла. Я слишком горда или, если угодно, слишком дика, чтобы принудить себя к подобному лицемерию. Комедианткой я могу быть только на сцене.
        Сообразив, что он выбрал неправильную тактику, Самуил попытался прибегнуть к другим доводам.
        - Да бросьте, - воскликнул он беззаботно, - мы ведь спорим на пустом месте! Начали ведь мы с того, что Юлиус к вам охладел. Но в чем вы видите эту перемену? Что до меня, то я, хоть вижусь с графом фон Эбербахом каждый день, не замечал никакой разницы: его чувства к вам все те же, он отзывается о вас с таким же страстным восторгом, что и в первый день.
        - Я вам не верю, - промолвила Олимпия.
        - Но в чем состоят эти перемены в его поведении?
        - Повторяю вам: его просто не узнать.
        - Бог ты мой! Да ведь мужчина не состоит из одного цельного куска, он не может ежеминутно быть одинаковым. По крайней мере, если возлюбленный у вас не из дерева, надо быть готовой к тому, что и у самого пылкого обожателя могут случаться минуты уныния и скверного расположения духа. У мужчин свои дела, которые не отпускают их, свои заботы, следующие за ними по пятам, куда бы они ни шли, и печали, настигающие их даже у ног любовниц. Юлиус в иную минуту может быть поглощен какой-нибудь неприятной заботой, не имеющей к вам ровным счетом никакого касательства. Откуда вам известно, не получил ли он только что от своего правительства какое-нибудь сообщение, которое беспокоит его? К нему могли прибыть из Берлина или Вены.
        - Да! - вскричала Олимпия, неожиданно взрываясь. - Именно некое прибытие из Вены и оторвало его от меня!
        - Кто же это прибыл? - спросил Самуил.
        - Женщина!
        - Женщина? - повторил он с удивлением, похоже не вполне искренним.
        - Не делайте вид, будто вы этого не знали, - отвечала Олимпия с волнением и невольно прорвавшейся горечью. - Вы что же, воображаете, будто я слепа или глупа настолько, чтобы ничего не видеть? Или вы думаете, что у меня не может быть собственной гордости? Когда меня покидают, я как-никак понимаю, что этому должна быть причина. Мне известно, - да, да, не отрицайте, я уверена, что права! - итак, мне, как и вам, известно, что две недели назад, то есть именно тогда, когда граф фон Эбербах, по-видимому, остыл ко мне, из Вены приехала одна дама, вдова, еще молодая, богатая, знатная, по-прежнему блистательная, знаменитая красавица, весьма влиятельная в Австрии. Я знаю, что у этой женщины был роман с Юлиусом, он ее любил и любит до сих пор. Она не могла долго оставаться вдали от него. И вот она внезапно приезжает в Париж. Я уверена, что вы не осмелитесь отрицать это. Итак, она во всех смыслах имеет власть над ним - любовь, еще не угасшая, удерживает его подле нее, так же как его честолюбие. Будучи племянницей, вы сами знаете чьей, принадлежа к царствующему семейству, она может по своей прихоти возвысить
или уничтожить графа. Она поселилась в предместье Сен-Жермен, в двух шагах от посольства Пруссии. Стоило ему увидеть ее вновь, как что-то, будь то любовь или страх, отвратило его от меня. Эта царственная красавица и есть та, которую он любит, и если он женится, то на ней. Что ж, пусть женится!
        Последние слова Олимпия произнесла с гневом и мукой, и во взгляде Самуила сверкнула молния насмешливого торжества.
        - А! - вскричал он. - Так вы ревнуете! Вы любите его!
        Певица резко выпрямилась.
        - Что это вам дает? - спросила она. - Я нахожу, что играть моими чувствами с вашей стороны дерзость. И вы ошибаетесь, если рассчитываете, что таким образом вам удастся меня удержать. Предупреждаю вас: ничто не помешает мне покинуть Париж завтра, сегодня вечером, сию же минуту. Вот уже десять дней как меня ждут в Венеции. У меня там ангажемент, который я не могу разорвать. Меня ждет роль в опере Беллини. Там я забуду все, прошлое и будущее, меня убаюкает музыка, моя великая утешительница, моя жизнь и счастье, мой единственный идеал!
        Самуил усмехнулся.
        В это время музыканты стали занимать свои места в оркестре, зрители начали заполнять зал: антракт должен был вот-вот закончиться.
        - Вот и третий акт начинается, - сказал Самуил, - ваш брат открывает дверь в ложу. Вечером я приду к вам, приведу с собой Юлиуса, и вы его простите. После всего, что вы мне сказали, я уверен: так и будет.
        Он поклонился певице и вышел, столкнувшись в дверях с Гамбой, входившим туда.

«Она влюблена в Юлиуса! - думал он. - Теперь она у меня в руках».
        - Почему у тебя такой торжествующий вид? - вдруг услышал он и, подняв голову, увидел перед собой Юлиуса.
        - А, так ты приехал? - спросил Самуил.
        - Только что, - отвечал Юлиус.
        - Направляешься в ложу Олимпии?
        - Нет.
        - Так в свою собственную?
        - Нет. Давай прогуляемся здесь.
        Они двинулись по фойе, где на каждом шагу с ними заговаривали приятели - дипломаты, депутаты, журналисты, все сплошь с именами, известными в политике или в литературе. Мимоходом завязывались беседы - та легкая, живая болтовня, что характерна для Франции, где принято перескакивать от одного предмета разговора к другому с проворством, позволяющим за пять минут поговорить об искусстве и судьбах цивилизации, о человечестве и женщинах, о Боге и дьяволе.
        Положение графа фон Эбербаха как лица официального нимало не препятствовало самому что ни на есть вольному обсуждению политических вопросов. Во Франции спорят смеясь, противники жмут друг другу руки и, во всем, что касается высших принципов, оставаясь врагами, приятельски болтают в театральных фойе, называя друг друга на
«ты» даже накануне революции, во время которой им предстоит обмениваться выстрелами, оказавшись по разные стороны баррикад.
        Немного поговорили и об опере. Критики и музыканты находили, что это худшая партитура Обера. Светская публика и украшавшие фойе бюсты великих людей этого мнения не разделяли.
        Зазвонил звонок, и фойе и коридор мгновенно опустели.
        - Пойдешь в зал? - спросил Самуил.
        - Зачем? - пожал плечами Юлиус. - Лучше здесь посидеть, и музыки отсюда не слышно.
        - Хорошо, - промолвил Самуил, - тем более что я не прочь на минуту-другую остаться с тобой наедине. Мне тебя надо побранить по поводу Олимпии.
        - Прошу тебя, не надо. Ненавижу препирательства, любой спор меня утомляет.
        - Тем хуже для тебя, - возразил Самуил. - Не надо было ввязываться в отношения, которых ты не хотел продлевать и сохранять. Ты и меня в них впутал; я был в авангарде твоего наступления, предшествовал тебе, возвещал твое приближение, а теперь ты меня покидаешь и отступаешь с полдороги. Как ты полагаешь, что теперь синьора Олимпия может подумать обо мне? Что за роль ты меня заставил играть? По крайней мере изволь объяснить мне твои резоны. Что она тебе сделала? Она была тебе так по сердцу, какого же дьявола ты во мгновение ока взял и разочаровался? Она не стала менее красивой, чем была месяц назад. Лицо у нее все то же, тогда почему твои глаза не остались прежними?
        - Откуда мне знать? - досадливо отозвался Юлиус. - Я любил ее, но больше не люблю, вот и вся правда. Что до причин, то спроси о них у той таинственной силы, которая велит растениям цвести и увядать. Нет сомнения, что к этой женщине я питал особенное чувство, ведь она мне напомнила Христиану. Ты говоришь, она осталась прежней? Нет, она уж не та. Я любил ее, пока она для меня оставалась тем, чем была в первый миг встречи: таинственным существом, образом из прошлого, воплощенным воспоминанием. Но когда я стал видеться с ней каждый день, она превратилась в женщину. Живую женщину. Особое, отдельное существо, уже не просто отражение, портрет другой. Я продолжал бы боготворить ее, возможно, я бы и женился на ней, если бы она продолжала быть такой, какой я желал ее видеть. Но для этого нужно было, чтобы она всегда походила на умершую, оставалась неподвижной, осязаемой тенью, которую я мог бы созерцать и которая не менялась бы. Увы! Она живет, она говорит, больше того, еще и поет! Ох, Самуил, дорогой мой, можешь говорить, что я мечтатель, что я болен, безумен, но это изумительное пение, божественное пение,
которое вас всех так пронимает, меня выводит из себя, как самая отвратительная фальшь: для меня этот голос, такой чистый, звучит нестерпимым, терзающим слух грубым диссонансом! Олимпия ничем, кроме черт лица, не похожа на смиренную, кроткую Христиану. Это гордая, своевольная актриса с сильным характером. Однажды, поддавшись очарованию иллюзии, почти веря, что вижу перед собой Христиану, я сказал, что хотел бы сделать ее своей женой. И представь себе, она в ответ спросила, буду ли я настаивать, чтобы она отказалась от театра! Каково? А поскольку я, опечаленный подобным вопросом, даже не стал отвечать, она, вообрази, сказала мне, что, по крайней мере в ближайшие несколько лет, подобная жертва выше ее сил. И тут вдруг я в образе дочери пастора увидел дочь цыгана.
        - Таким образом, - подытожил Самуил, - твой главный упрек ей состоит в том, что она живая?
        - Да, - отвечал Юлиус. - Я люблю только ту, мертвую.
        - Ты зол на нее, что она живая? - настойчиво повторил Самуил. - Обижен на статую за то, что в ней есть душа? А что если эта душа, за которую ты готов ее упрекать, полна тобой? Что, если одним тобой она и жива?
        - Что ты хочешь сказать? - спросил Юлиус.
        - Я хочу сказать, что она любит тебя!
        - Любит? Меня?
        - Да, и ревнует к принцессе! - продолжал Самуил, нанося решающий удар и зорко следя за впечатлением, произведенным на Юлиуса подобным откровением. - Ну что? Тебя это вовсе не трогает?
        - Меня это ужасает, - заявил Юлиус.
        - Как так? - воскликнул обескураженный Самуил.
        - Мне не хватало только быть любимым женщиной вроде Олимпии. Мой бедный друг, да посмотри же на меня хорошенько. Я слишком устал, слишком печален и разочарован, чтобы не бояться страстей. Все, что мне теперь нужно, это покой и забвение. Боже мой, ну чего ты от меня хочешь! Чтобы я женился на ревнивой, порывистой, волевой женщине?
        Самуил проницательно заглянул ему в глаза.
        - Так ты любишь принцессу? - спросил он с тревогой. - Ты, чего доброго, задумал ее взять в жены?
        - Я никогда более не женюсь, никто, кроме Христианы, не мог бы носить мое имя. Лишь та могла бы его получить, которая являла бы собой ее совершенный образ. У Олимпии ее лицо, но совсем другая душа. Стало быть, это имя не для нее. Что до принцессы, то ее внезапный приезд меня удивил и раздосадовал. Мне ничего от нее не нужно, я ее не люблю и не боюсь. Она может сделать так, что меня отзовут отсюда. Но моя карьера меня не слишком заботит. Я достаточно богат, чтобы ни в ком не нуждаться, а в ремесле посла нет ничего особенно занимательного. Надо, подобно тебе, никогда не быть им прежде, чтобы хотеть им стать. Поэтому ничто не вынуждает меня обхаживать принцессу, кроме разве отвращения к откровенному разрыву, влекущему за собой вражду и душераздирающие драмы. Я сохраняю эту связь не из любви, а из равнодушия.
        Такая апатия привела Самуила в ужас.
        - Ну нет, - сказал он, - долг велит мне тебя встряхнуть. Ты засыпаешь в снегу. Это верная смерть.
        - Тем лучше, - обронил Юлиус.
        - Но я, - возразил Самуил, - я-то не могу потворствовать самоубийству. Ну же, проснись. Навести Олимпию. Право, она никогда не была так хороша…
        - Мне-то что за дело?
        - Никогда еще она так не напоминала Христиану.
        - Тогда тем более мне не следует видеться с ней. Я снова подпаду под обаяние этого наружного сходства, а назавтра действительность вступит в свои права и заставит меня расплачиваться за минутный самообман.
        - В таком случае зачем ты пришел сюда сегодня?
        - Чтобы встретиться с тобой, - отвечал Юлиус. - Ты не забыл, что на этот вечер назначено третье заседание вашей венты, на которую ты меня водил уже два раза?
        - Еще слишком рано, - напомнил Самуил. - Заседание начнется не раньше полуночи. Мы отправимся туда после спектакля.
        - Давай уедем сейчас же, - настаивал Юлиус. - Проведем время там, где тебе угодно, но здесь я не хочу задерживаться, на то есть причина.
        - Какая?
        - Принцесса сегодня вечером намеревается, покинув раут у баденского посланника, прибыть сюда к последнему акту «Немой». Она позаботилась о том, чтобы мне сообщили, что она будет в посольской ложе. Таким образом, если я вовремя отсюда не уйду, мне придется составить ей компанию. Поспешим же.
        - Значит, политика тебе милее принцессы? - заметил Самуил, стараясь нащупать в нем хоть какое-то живое пристрастие.
        - Да, - кивнул Юлиус. - Но только потому, что при той политике, какой мы с тобою занимаемся, мы рискуем головой.

«Мертвец! - с глухой яростью подумал Самуил. - Тогда чего ради мне таскать этот труп за собой, если он еще и не желает идти туда, куда я хочу?»
        Он сделал последнее усилие, попытавшись убедить Юлиуса войти в зрительный зал хоть на минуту, чтобы перед уходом ради простой учтивости сказать пару слов Олимпии. Но и это оказалось невозможным.
        - Не тревожь ты меня, - взмолился Юлиус. - Весь этот шум и яркий свет меня ужасно утомляют. Никогда не понимал, какое удовольствие можно находить в том, что ослепляет и оглушает. Я не испытываю ни малейшего стремления стать глухим и слепым.
        Еще на что-то надеясь, Самуил сказал:
        - Лотарио хотел тебе что-то сообщить.
        - Сообщит завтра утром, - отмахнулся Юлиус.
        - Он будет беспокоиться, не зная, куда ты пропал.
        - Я передам ему через ливрейного лакея, что был вынужден удалиться и прошу его сопровождать принцессу вместо меня. Ну же, идем.
        - Хорошо, пойдем, - согласился Самуил.
        Они спустились по лестнице, миновали вестибюль и только хотели открыть наружную дверь, как она сама отворилась.
        Вошла дама, высокая, с жестким взглядом голубых глаз, с роскошными белокурыми волосами, прекрасная, сияющая, надменная.
        Она опиралась на руку старика, чьи черты выдавали безнадежную посредственность; то был баденский посланник.
        - Видишь! А все твои проволочки! - раздраженно прошипел Юлиус на ухо Самуилу.
        Принцесса направилась прямо к Юлиусу:
        - Что такое, господин граф? Вы уходите?
        Он залепетал:
        - Уже так поздно… Я думал, что вас задержали и вы не придете.
        - А между тем я здесь. Вашу руку.
        И, бесцеремонно оставив баденского посланника вместе с его рукой, она оперлась на руку Юлиуса. Потом, оглянувшись на старца, имевшего довольно жалкий вид, она промолвила:
        - Вы позволите, не правда ли?
        Юлиус бросил на Самуила взгляд жертвы, неохотно покорившейся своей участи.
        - Так что, поднимемся наверх? - сказала принцесса.
        - Сию минуту, сударыня, - отвечал Юлиус и, повернувшись к Самуилу, шепнул:
        - Раз так, встретимся в полночь. Я присоединюсь к тебе.
        И он об руку с принцессой стал подниматься по лестнице. Баденский посланник шел рядом с ними.
        Поколебавшись с минуту, Самуил тоже решил вернуться.
        На свой балкон он вышел в то же мгновение, когда принцесса с Юлиусом показались в посольской ложе.
        Принцесса по обычаю красивых женщин, являющихся на представление во время действия, не преминула мимоходом опрокинуть несколько кресел. Тотчас вся публика повернулась в ее сторону, все лорнеты нацелились на эту даму, величавую, как Диана, с волосами, сверкающими, словно само солнце.
        Олимпия, подобно остальным, тоже оглянулась.
        Увидев Юлиуса рядом с этой женщиной, она побледнела и быстро поднесла свой букет к лицу, спеша скрыть охватившее ее смятение.
        - Что с вами? - спросил лорд Драммонд, который только что вошел в ее ложу.
        - Ничего, - отвечала она.
        Заканчивался третий акт.
        Не успел еще занавес опуститься, как она повернулась к лорду Драммонду:
        - Вы соблаговолите предложить мне руку, чтобы проводить до кареты?
        - Как? Вы хотите уехать, не дослушав до конца? - удивился англичанин.
        - Да, мне это надоело. И потом, я себя чувствую немного усталой.
        - Едемте, - сказал лорд Драммонд.
        От Самуила не ускользнуло волнение Олимпии. Он бросился было к ней.
        Но она уже была на лестнице, шла под руку с лордом Драммондом - торопливо, чуть ли не спасаясь бегством.
        Увидев рядом с ней англичанина, Самуил не осмелился задержать ее, заговорить с ней. Однако следом за ними шел Гамба, к нему-то он и обратился:
        - Синьоре нездоровится?
        - О нет, синьор, - весело отозвался Гамба, - совсем наоборот! Она никогда не чувствовала себя лучше, потому что, когда лорд Драммонд на минуточку вышел, чтобы принести ее манто, она мне сказала: «Гамба, уложи за ночь наши вещи - завтра на рассвете мы едем в Венецию».
        И Гамба степенно удалился, Самуил же остался стоять как громом пораженный.

«Ах ты, черт возьми! - говорил он себе. - За каким дьяволом мне теперь тащиться с ним на эту венту?



        XV
        ОБЩЕСТВО КАРБОНАРИЕВ

        Покидая Оперу в одиночестве, Самуил Гельб всерьез спрашивал себя, стоило ли посещать эту венту, не лучше ли было бы совсем не ходить туда.
        Какой в этом теперь смысл? Есть куда более неотложные заботы. Непредвиденное известие, которое мимоходом сообщил ему этот дурень Гамба, спутало и нарушило все его планы.
        Сейчас всего важнее было не Юлиуса взбодрить, а не упустить Олимпию.
        Но как удержать ее? Горечь, с которой певица говорила о принцессе, волнение, которого она не сумела скрыть при виде царственной любовницы Юлиуса, входящей в посольскую ложу, и главное, ее решение сейчас же уехать в Венецию, все доказывало Самуилу справедливость его догадки: да, она любит графа фон Эбербаха.
        Нет сомнения, что, если бы Юлиус поспешил к ней, он смог бы убедить ее остаться. Но каким образом добиться от Юлиуса с его вялым безразличием, чтобы он, не медля ни минуты, помчался к Олимпии? И откуда у него возьмется жар души, необходимый, чтобы помешать ей уехать?
        Тем не менее Самуил решил попытаться и направился туда, где они с Юлиусом обычно встречались и где было условлено встретиться сегодня - на Новый мост, у начала улицы Дофина.
        Явившись туда, он и в самом деле нашел там Юлиуса: тот ждал его.
        - Опаздываешь, - сказал ему Юлиус. - Я успел проводить принцессу, а прибыл сюда первым.
        - Но я шел пешком, а ты ехал в карете, - напомнил Самуил.
        - Ну же, - продолжил граф фон Эбербах, - в путь! Веди меня в венту!
        - В путь! - откликнулся Самуил. - Но поведу я тебя совсем в иное место.
        - Куда же еще?
        - К Олимпии.
        - Ах, ты опять за свое! - воскликнул Юлиус, раздраженно пожимая плечами.
        - Возможно, это в последний раз, - произнес Самуил.
        - Как так? Что ты хочешь сказать? - заметно удивился Юлиус.
        - Я хочу сказать, - продолжал Самуил, - что, если ты не увидишь синьору Олимпию сегодня вечером, ты, вероятно, не увидишь ее никогда.
        - Объяснись.
        - Завтра утром она уезжает в Венецию.
        - Ба! Да этого быть не может.
        - Напротив: не может быть ничего другого. Разве я не говорил тебе сегодня в фойе Оперы, что она тебя любит и ревнует? А через пять минут ты являешься на публике об руку с принцессой! Олимпия слишком горда, чтобы безропотно наблюдать твои галантные похождения. Она покидает тебя ради искусства - соперника, который, не в пример тебе, не отвечает ей безразличием. Она уступает тебя твоей принцессе и возвращается к своей музыке.
        - Так она в самом деле меня любит? - пробормотал Юлиус, при всей своей пресыщенности не в силах подавить приятного самолюбивого волнения.
        Мысль об этом согрела и немного оживила его.
        - Но я же не знаю, смогу ли теперь без нее обойтись! - добавил он. - Я привык бывать у нее, видеть ее. Я не хочу, чтобы она уезжала. Ты прав, поспешим к ней.
        - Поспешим, - повторил Самуил.
        - Однако постой, - продолжал Юлиус, спохватываясь и приостановившись. - Я ведь тебя знаю: ты, наверное, говоришь мне это, просто чтобы затащить меня к ней. Сознайся же, это с твоей стороны просто шутка или уловка. Она вовсе и не думает уезжать. Это неправда, я угадал?
        - Даю тебе слово, - отвечал Самуил мрачно, - что она приняла решение отправиться в путь завтра на рассвете.
        - Кто тебе это сказал?
        - Гамба. Она просила его за ночь приготовить все к отъезду.
        - Гамба! Да он же сумасшедший, этот отъезд - его навязчивая идея. Может быть, она и сказала что-нибудь подобное, но так, впустую, она тотчас же и передумает. То была всего лишь минута женской досады. Держу пари, что завтра мы обнаружим ее на прежнем месте, у себя в особняке.
        - Не думаю, - отвечал Самуил очень серьезно.
        - Ба! Да ты сам увидишь.
        - Сомневаюсь.
        - Что ж! Помимо всего прочего, я хочу испытать судьбу, - заявил Юлиус. - Если она и уедет, я все равно останусь в выигрыше. Это будет даже двойной выигрыш: во-первых, я узнаю, действительно ли она любит меня, во-вторых, люблю ли я ее. А в ожидании этих открытий пойдем развлечемся на заседании венты.
        - Жестокое развлечение, - заметил Самуил. - Пока ты отдаешься на волю своей прихоти, эта женщина вынуждена страдать по твоей вине, а ведь утешить ее только в твоих силах.
        - Ты еще будешь читать мне мораль! - вскричал Юлиус.

«А и верно, я становлюсь нелепым», - подумал Самуил.
        И, резко меняя тон, он спросил:
        - Так ты твердо решил отправиться на это сборище?
        - Более чем твердо.
        - В таком случае ступай туда один. А я вернусь к себе в Менильмонтан.
        - Зачем?
        - Чтобы лечь спать, черт возьми! По-моему, сейчас самое время вздремнуть.
        - Хорошо, - заявил Юлиус. - Ты меня представил венте, потом вторично сопровождал меня туда. Теперь я уже вполне могу отправиться туда один. Доброй ночи.
        Но он не успел сделать и двух шагов, как Самуил сказал себе:

«Только этого не хватало! Болван прет напролом и способен не ко времени выдать себя. Я вовсе не прочь, чтобы он себя скомпрометировал, но только так и до такой степени, как это нужно мне. Хорошенькое дело! Теперь еще приходится его оберегать!

        - Да постой же, подожди меня! - крикнул он, догоняя Юлиуса.
        - А, так ты идешь? - сказал тот.
        - Раз ты не хочешь пойти со мной, приходится мне с тобой идти.
        - В добрый час! Однако поспешим, а то из-за всех этих проволочек мы потеряли много времени и придем, когда все уже закончится. Было бы досадно: они такие забавные, эти либералы!
        И они двинулись в путь, Юлиус торопился, Самуил был угрюм.
        Во времена, когда происходила эта история, обществу карбонариев было далеко до той силы и воодушевления, которых оно достигало в первые годы Реставрации.
        Зародившись в дни вторжения на землю Франции войск иностранной коалиции и окрепнув, когда мученичество на Святой Елене увеличило популярность императора и тем самым чрезвычайно оживило во многих умах идеи противостояния власти Бурбонов, движение карбонариев с невероятной быстротой распространялось из одного конца страны в другой.
        Верховная вента под председательством генерала Лафайета обосновалась в Париже, и появление бесчисленных отдельных вент во множестве других городов с блеском доказывало симпатию общественного мнения к карбонариям. Залогом мощи и безопасности этой обширной организации было то, что, действуя вместе под руководством высшей венты, отдельные венты не имели никакой связи одна с другой и не знали друг друга. Любому карбонарию, принадлежавшему к какой-либо венте, под страхом смерти запрещалось внедряться в другую. Таким образом, полиция могла выследить одну, две, четыре, десять вент, но не наложить руку на организацию в целом. Она была в безопасности до тех пор, пока тайна верховной венты оставалась нераскрытой.
        Вместе с тем, стремясь облегчить сообщение между разрозненными сообществами, заговорщики учредили центральные венты. Каждая из отдельных вент выбирала туда своего представителя. Двадцать представителей составляли центральную венту, которая в свою очередь выдвигала своего представителя для связи с высшей вентой.
        Приемы в карбонарии обходились без фантастических атрибутов, приписываемых им склонными к злостным преувеличениям противниками всякого вольномыслия. Все россказни насчет масок и кинжалов - чистейшая выдумка. Прием в венту, напротив, происходил как нельзя более просто, по рекомендации одного или нескольких ее членов, в первом попавшемся месте и без малейшей торжественности.
        Принимаемый всего лишь клялся хранить молчание относительно самого существования общества и его действий, не оставлять ни малейшего письменного свидетельства об этом, ни строки, ни страницы, даже не переписывать ни единого пункта устава - залогом тому была его честь и честь собрата, который его рекомендовал, а также страшная кара, что полагалась за нарушение этой клятвы.
        В наши дни было бы весьма любопытно разыскать следы этих карбонариев, приоткрыть их имена. Список их заключал бы в себе множество людей, занимавших в последнее время видные места в политике и государственном управлении.
        Чтобы дать представление о том, какого рода люди входили в подобные сообщества, мы перечислим здесь членов одной из вент, выбранной наугад. Представителем этой венты являлся г-н де Корсель-сын, ныне избранник народа, а в ее состав входили такие персоны, как Огюстен Тьерри, автор исторического сочинения «Завоевание Британии нормандцами»; Жуффруа, впоследствии профессор философии, депутат и академик; Ари и Анри Шеффер, оба художники; полковник, командир линейного полка, входившего в состав парижского гарнизона; Пьер Леру и другие.
        Члены общества, не имеющие чести быть военными, повинуясь правилам, предписанным каждому карбонарию, упражнялись в стрельбе. В этом искусстве г-н де Корсель-сын был наставником г-на Огюстена Тьерри.
        Небезынтересно посмотреть, что с тех пор произошло с большей частью этих заговорщиков, до чего их позднейшие поступки противоречили бурному вольномыслию, с которого они начинали. Многие из тогдашних пламенных ненавистников монархии ныне превратились в ярых ретроградов, которые завоевывают влияние и положение в обществе лишь затем, чтобы превзойти своих предшественников по части всякого рода произвола и абсолютистских крайностей.
        Вот имена нескольких адвокатов, защищавших сержантов из Ла-Рошели: Буле (из Мёрты), Плугульм, Делангль, Буэнвилье, Барт, Мерилу, Ше-д’Э-Анж, Мокар и другие.
        В числе тех, кто трудился (к несчастью, безуспешно) над подготовкой побега четверых сержантов, были Ари Шеффер и Орас Верне.
        Казнь этой ларошельской четверки оказалась самым волнующим и печальным эпизодом в истории карбонариев. Их смерть подобна кровавому пятну на лице Реставрации. Бори и его товарищи состояли членами тайного общества, враждебного правительству, - что правда, то правда, - однако эта враждебность не выражалась ни в каких действиях, к ним еще даже не приступали: не было ни одного случая бунта, сопротивления или хотя бы непослушания, в котором можно было бы их обвинить. Таким образом, их казнь была кровавым насилием, не имеющим ни причины, ни оправдания.
        К чести Республики и в доказательство общественного прогресса заметим, что подобного же рода процесс проводился судом присяжных 28 марта 1850 года и повлек за собой весьма незначительное наказание. Речь там шла о тайном обществе, существовавшем под названием «Легион святого Губера»: оно готовилось к политической борьбе, имело свои батальоны и роты, своих руководителей и офицеров, условный сигнал сбора, а также клятву, которую приносили его члены. Звучала она так: «Клянемся перед Господом предоставить нашу жизнь в распоряжение Генриха Бурбона, нашего законного государя, и скорее умереть, чем нарушить эту клятву».
        Обвиняемые были задержаны в самом разгаре одного из заседаний своего общества. Затевать монархический заговор во время Республики - это ведь не менее серьезно, чем заговор республиканцев против короля. И что же? Республика оказалась куда терпимее, чем монархия. Для этих конспираторов не стали возводить эшафот: один месяц тюрьмы - таков был самый суровый приговор!
        За ларошельским процессом тотчас последовал процесс в Сомюре, и до конца 1822 года казни следовали одна за другой, не прекращаясь.
        Все эти расправы умножали озлобление и сеяли в умах глубоко запрятанное негодование, которому суждено было послужить запалом взрыва народного гнева в 1830 году. Но до поры до времени робкие были напуганы: движение карбонариев утратило часть своей славы, в немалой степени зависевшей от таинственной мощи и непобедимости, которые ему приписывали. Ведь до того многие члены заговора воображали, будто служат возвышенной и властительной силе, с которой правительство никогда не посмеет бороться, а правосудие обратится в бегство перед ее напором. Когда же они увидели, что суды приговаривают к смерти всех, кто попадется им под руку, в рядах заговорщиков возникла паника - это был чуть ли не полный разгром.
        Началась анархия. Внутри движения образовались две партии: одна, во главе с Лафайетом и Дюпоном (из Эра), стояла за республику; другая, руководимая Манюэлем, хотела предоставить народу самому выбрать образ правления. Разлад становился все острее, скоро дошло до взаимных обвинений, и движение карбонариев, вначале спаянное преданностью общему делу, кончило тем, что погрязло в интригах.
        С закатом карбонариев кончилась эра тайных обществ. Как ни оплакивай, ни прославляй мучеников, таким способом боровшихся за свободу и лучшее будущее, надо признать, что заговоры становятся анахронизмом во время народного представительства и независимой прессы. Зачем прятаться в подвале или в запертой комнате, чтобы шепотом говорить о своей ненависти к правительству, когда можно заявить об этом громко с трибуны или на газетных страницах? Все это требует ненужных предосторожностей и, что куда печальнее, ведет к кровопролитию.
        Сколько было заговоров во времена Консульства, при Империи, в царствование Людовика XVIII? А был ли успешным хотя бы один из них?
        Нет, лучший, самый подлинный заговор - это открытое, на глазах у целого света объединение всех идей, всех устремлений и потребностей; это крестовый поход цивилизации против невежества, из прошлого в будущее; короче - это всеобщее избирательное право.
        Такой заговор не боится быть раскрытым, ибо он заявляет о себе сам и не опасается разгрома, поскольку борьба здесь ведется от имени всего народа.
        И все же в 1829 году приближение событий, которое уже явственно ощущалось, подобно грозе, когда она рокочет на затуманенном горизонте, воодушевило французских карбонариев, внеся некоторое оживление в их деятельность. Заглянем же сейчас за эти кулисы революции - с другой стороны мы еще успеем ее увидеть.
        Юлиус и Самуил постучались в двери дома на улице Копо и стали подниматься на четвертый этаж.
        На вид ни этот дом, ни лестница не представляли собой ровным счетом ничего подозрительного. Самуил и Юлиус шли просто в гости к приятелю, имевшему обыкновение раз в месяц устраивать пирушку для узкого дружеского круга. Что может быть естественнее?
        Войдя в прихожую, они направились к столу, на котором рядом с зажженной свечой лежал листок бумаги, где уже была написана добрая дюжина имен. Самуил начертал:
«Самуил Гельб», Юлиус тоже расписался: «Жюль Гермелен». Потом каждый опустил по два франка в специально для этого выдвинутый ящик стола. То был ежемесячный взнос - быть может, просто своего рода складчина. Ведь нетрудно предположить, что друг, который устраивает эти приемы, беден и его приятели хотят, чтобы их развлечения ничего ему не стоили. Что может быть справедливее?
        Когда Самуил и Юлиус вошли в соседнюю комнату, там уже собрались человек пятнадцать-шестнадцать. Один из присутствующих, обладатель высокого армейского чина, был столь любезен, что давал кое-какие советы молодому человеку, которому хотелось научиться обращаться с ружьем, причем они позаботились выстелить пол соломенными циновками в три слоя, дабы удары приклада не тревожили сон соседей. Что может быть похвальнее?
        Разговор зашел о политике и даже был довольно оживленным; беседующие разделились на две или три группы. Но кто же во Франции не рассуждает о политике, и о чем только французы не беседуют с живостью?
        Юлиус, или, вернее, коммивояжер Жюль Гермелен, приблизился к одной из этих компаний и вмешался в разговор.



        XVI
        ВЕНТА

        Войдя в этот кружок, Юлиус, казалось, совершенно переменился, можно было подумать, будто он оставил свою подлинную натуру где-то за дверью. Что-то вроде страстного любопытства осветило его лицо. Было ли это глубочайшее искусство дипломатии, ловкость, доведенная до совершенства? Он бесподобно играл свою роль и о свободе говорил с еще большим жаром, чем самый горячий из его собеседников.
        Самуил, и тот в иные минуты спрашивал себя, не в самом ли деле его друг питает подобные мысли, и восхищался правдоподобием его игры, когда казалось, будто принципы, утверждаемые Юлиусом, не шутя берут верх над задуманной ими интригой, или когда его друг с глубокой печалью рассуждал о мелочных амбициях, пятнающих чистоту их общего дела.

«Он так слаб и настолько подвержен колебаниям, - говорил себе Самуил, - что способен поддаться влиянию либеральных идей. Впрочем, его привели сюда праздность, скептицизм, презрение, так что было бы странно, если бы он вышел отсюда переродившимся и более убежденным, чем все прочие. Людям посильнее его случалось испытывать головокружение от идей, в самую сущность которых они пытались заглянуть. Начинаешь с притворства, потом втягиваешься. Актер сам становится своим персонажем. Чтобы безнаказанно играть в либерализм, надобно иметь дух совсем другого закала, чем у него. Что если из него выйдет святой Генетий от демократии?»
        Однако Самуил был слишком недоверчивым, слишком закоренелым скептиком, чтобы остановиться на этой мысли.

«Ба! - усмехнулся он. - Я ищу трудностей там, где их нет. Он дипломат, и этим сказано все. Это один из тех людей, которым подделываться к чужим мнениям тем проще, что они не имеют своих».
        Впрочем, Самуил был не единственным, кто здесь наблюдал за Юлиусом. Незнакомец, не говоривший ни слова и державшийся в тени, которого Самуил видел здесь впервые, не спускал глаз с мнимого коммивояжера.
        Собравшиеся были оживлены и подвижны. Никаких церемоний, ничего похожего на этикет. Они курили, потягивали пунш, спорили, упражнялись с оружием - все вперемежку, что не мешало обмениваться порой двумя-тремя словами, ради которых они и пришли сюда.
        Рослый человек с высоким лбом и проницательным взглядом, стоявший прислонясь спиной к камину, красноречиво объяснял, к чему ведет приверженность догмам. Впоследствии его собственные деяния, увы, не менее красноречиво показали, к чему может привести половинчатость убеждений.
        В общем, именно так, довольно простодушно и безобидно, выглядели эти пресловутые венты, внушавшие такой ужас.
        Никаких особых новостей в тот вечер не обсуждали. Все со дня на день ожидали падения министерства Мартиньяка, чья умеренность мешала разразиться буре общественных страстей. Надеялись, что оно вот-вот подаст в отставку и его место займет министерство Полиньяка. Карбонарии всей душой были за этого г-на Полиньяка, известного своей нетерпимостью и слепой приверженностью абсолютизму: вот кто не преминет ускорить долгожданный взрыв и ниспровержение основ божественного права.
        Таким образом, полученный приказ состоял в том, чтобы всеми мыслимыми средствами способствовать скорейшей отставке министерства Мартиньяка.
        В то время, когда среди собравшихся воцарилось особенное оживление, тот из них, кто был представителем этой венты в центральной венте (впоследствии ему довелось сыграть важную роль на одном из самых торжественных заседаний Учредительного собрания) поманил к себе Самуила, зн?ком попросив его отойти с ним в сторонку.
        - Что такое? - спросил его Самуил.
        - А то, - отвечал собеседник, - что ты был прав тогда, месяц назад, когда сомневался, можно ли доверять тому, кого ты привел сюда.
        И он едва заметно, одними глазами, указал на Юлиуса.
        - Напротив, я ошибался! - с живостью откликнулся Самуил. - Я справлялся о нем, получил нужные сведения и теперь готов отвечать за него.
        - А все-таки будь осторожен, - настаивал тот. - Мы тоже получили сведения, и они внушают беспокойство.
        - Мне представляется, - возразил Самуил надменно, - что, если я за кого-то ручаюсь, нет нужды выяснять о нем еще что-то, когда у вас есть мое слово. Повторяю еще раз: я в ответе за Жюля Гермелена.
        - Ты можешь заблуждаться.
        - Тогда пусть мне представят доказательства.
        - Возможно, что тебе их представят.
        - Кто?
        - Некто, желающий с тобой встретиться и готовый сделать это завтра же; этот человек служит посредником и связующим звеном между нашими тайными вентами и парламентской оппозицией.
        - Ах, вот оно что! - промолвил Самуил, вздрогнув от радости.
        - Да, он явится, чтобы переговорить с тобой об этом, а может статься, и еще кое о чем. Что если он тебе докажет, что твой Жюль Гермелен - предатель?
        - Я рассчитываю доказать ему обратное, - отрезал Самуил. - Итак, завтра всю первую половину дня вплоть до двух часов я буду дома.
        - Отлично.
        И собеседники разошлись в разные стороны.
        Впрочем, и собрание шло к концу. Большая часть присутствующих удалилась. Самуил и Юлиус вышли вместе.
        Первый был озабочен. Второй же пребывал в прекрасном, чуть ли не деятельном расположении духа.
        - Ты больше не заговариваешь со мной об Олимпии? - спросил он Самуила. - Неужели ты вправду веришь, что она уедет? Впрочем, я выясню это утром, как только встану. Пошлю ей цветы. Если мой посланец не застанет ее в особняке, я, знаешь ли, способен использовать истинную печаль, которую причинит мне ее отъезд, чтобы под горячую руку доставить себе столь же подлинную радость: порвать с принцессой.
        Самуил не отвечал.

«Я чересчур торопливо шел к своей цели, - думал он. - Слишком уж верил, что держу его в руках! Такого удержишь… И вот теперь, когда ничто еще не готово ни с его стороны, ни с моей, похоже, ему конец. А ведь сейчас его смерть разрушит все мои планы. Как это было глупо - компрометировать его прежде, чем его связь с этой певицей оказалась надлежащим образом узаконена! Что же теперь делать, как нам с ним обоим выпутаться из мною же расставленных сетей? Ах ты черт возьми, теперь для того, чтобы его спасти, мне понадобится куда больше хлопот, чем требовалось, чтобы погубить его!»



        XVII
        СВИДАНИЯ У ГОСПОДА БОГА

        Полагая, что Лотарио не видится с Фредерикой, Самуил Гельб заблуждался.
        После крайне холодного приема, оказанного ему владельцем дома в Менильмонтане, Лотарио и в самом деле туда больше не возвращался. Но образ невинной белокурой землячки слишком занимал его мысли, чтобы юноша отказался от попыток сблизиться с нею. Если он не мог войти в ее дом, она ведь могла из него выйти.
        Теперь он часто блуждал по улице, где жила Фредерика, подобно Адаму, бродящему у запертых райских врат, только он был еще несчастнее, ведь Адам терпел изгнание вместе с Евой, а Ева Лотарио осталась в запретном для него месте.
        В первое же воскресенье после того визита, который он вместе со своим дядюшкой нанес Самуилу - ах, разве Лотарио был нужен Самуил? - ранним весенним утром, еще прохладным, но уже великолепным, молодой человек прохаживался перед неумолимыми воротами, отделявшими его от той, что, казалось, в одну минуту завладела всей его жизнью.
        Он мерил шагами мостовую напротив, погружаясь взглядом в глубину сада и мечтая, что вот сейчас Фредерика вдруг появится среди цветов. Сколько безотчетных желаний и грез теснилось в его мозгу! Он бросал на дом упорные, повелительные взоры, воображая, что магнетическая сила его чувств должна заставить Фредерику выйти даже помимо ее собственной воли. Порой он представлял себе, что она может, случайно бросив взгляд на улицу, заметить его, тогда она откроет окно и знаком предложит ему подняться к ней или, может быть, сама выбежит к нему из дома - так или иначе, она найдет какое-нибудь средство, чтобы они могли поговорить хоть одну минуту.
        Она должна тоже желать этой встречи. Им более невозможно оставаться друг для друга чужими, недаром же эта немка, знающая о них больше, чем они сами о себе знают, говорила им об этом; она соединила их судьбы нерасторжимыми узами, теперь они уже все равно что брат и сестра.
        Так он смотрел и смотрел на ворота и на окна дома. Однако ни ставни, ни ворота не открывались. Тогда им овладевало уныние, он внезапно переходил от уверенности к отчаянию. Ему начинало казаться, что было ужасной глупостью допустить хотя бы на минуту, что она может выйти к нему или позвать его к себе. Да помнит ли она еще о его существовании? Она его видела всего однажды, минут пятнадцать, притом не наедине, он не сказал ей и четырех слов, растерялся и был так смущен и взволнован, что, наверное, показался ей смешным. Только такое впечатление он и мог на нее произвести, если вообще можно предположить, что в голове молоденькой девушки удержалось какое-то впечатление от единственной встречи с совершенно незнакомым человеком. Да она и не узнает его, если встретит на улице!
        Лотарио провел там около часа, то преисполняясь надежды, то теряя ее, восторгаясь и впадая в тоскливую подавленность; стоило двери дома открыться или оконной занавеске шевельнуться от ветра, как он всем существом испытывал глубочайшее потрясение; молодой человек уже начал отдавать себе отчет в бесполезности своего ожидания и говорил себе, что с таким же успехом можно пробыть здесь хоть целые сутки, как тут появилась Фредерика.
        При виде ее у Лотарио кровь бросилась в голову и сердце чуть не выпрыгнуло из груди.
        Девушка была под вуалью и плотно закутана в плащ. Но Лотарио не нужны были глаза, его сердце тотчас узнало ее!
        Фредерика вышла из дому в сопровождении г-жи Трихтер. Лотарио она не заметила и направилась в сторону, противоположную той, где он находился. Она повернулась к нему спиной и стала удаляться, пока не достигла дальнего конца улицы.
        А Лотарио все не двигался с места, будто его гвоздями прибили, окаменевший, весь превратившись в зрение. Но в то мгновение, когда она должна была исчезнуть за поворотом улицы, он, опомнившись, ринулся следом.
        Однако, сообразив, что если она его увидит, то продолжать преследование будет немыслимо, ведь тогда его поведение покажется ей нескромным, он замедлил шаг так, чтобы между ним и ею оставалось весьма значительное расстояние.
        Фредерика и г-жа Трихтер, миновав предместье, вышли к бульвару. Затем по Старой улице Тампля они достигли протестантского храма Бийетт и вошли в него.
        Увидев, что они туда входят, Лотарио возликовал. Значит, он с Фредерикой одной веры! Все, что он только мог найти общего между ними, как ему казалось, все крепче привязывает его к ней, а на этот раз сам Господь оказывался посредником между ними.
        Самуил всегда предоставлял Фредерике полную свободу во всем, что касалось ее верований. Вначале - из равнодушия. Не отдавая предпочтения ни одной из религиозных доктрин, он мало интересовался тем, каковы в этом отношении пристрастия его воспитанницы. На его вкус любая вера была одинаково хороша или, если угодно, одинаково плоха.
        Случилось так, что г-жа Трихтер, ее воспитательница, оказалась протестанткой. Учительница-немка, которую он нанял для нее впоследствии, тоже была протестанткой. Итак, из трех человек, которых она знала, воспитательница и учительница познакомили ее лишь с религиозными догматами лютеранства, а третий, ее опекун, вообще ничего не говорил о религии. Естественно, что Фредерика приняла протестантство. Она веровала так, как научили ее те единственные два существа, что были рядом и веровали.
        И вот ведь какая странность! Когда Самуил вернулся из Индии, когда он осознал, что это прекрасное шестнадцатилетнее дитя внушает ему уже совсем не отеческие чувства, этот ученый скептик и не подумал бороться с религиозными наклонностями своей подопечной, высмеивать и разрушать веру девушки - напротив, он ее уважал, едва ли не поощрял. Решившись сделать Фредерику своей женой, он пожелал воздвигнуть вокруг нее стену, любыми средствами упрочив в ней чувства послушания и долга, все то, что могло бы наглухо закрыть доступ в ее сердце свободным и мятежным страстям, подготовить ее к покорности. Этот атеист задумал сделать из Господа сообщника в своих планах.
        Вот почему Фредерика, такая же благочестивая и целомудренная, как гётевская Маргарита до своего падения, каждое воскресение отправлялась в церковь слушать проповедь.
        На этот раз Лотарио тоже присутствовал на богослужении. Хотя он - да, он тоже - страдал равнодушием, этим тяжким недугом современности. Сталкиваясь с искренно верующими, он не пожимал плечами, как Самуил, не оскорблял и не высмеивал их веру, спокойно предоставляя этих людей их молитвам, но сам он не молился. Он был из тех, кто не бросает вызова Небесам, а попросту не думает о них.
        Но в тот день он почувствовал, что Небеса сродни самой любви. Его охватило невыразимое блаженство при мысли, что у них с Фредерикой есть общая родина, царство, где их души могут соприкоснуться, грядущее, в которое они оба устремлены и в котором независимо от того, что случится с ними на земле, они навек обретут друг друга.

        Служба кончилась, и он встал так, чтобы попасться Фредерике на пути.
        Выходя из церкви, она заметила его и узнала: едва уловимая дрожь, которую Лотарио скорее угадал сердцем, чем увидел, пробежала по всему ее прелестному телу. Внезапный румянец, окрасив ее дивное личико, заалел сквозь вуаль.
        О Маргарита! Вот где был нужен твой Фауст: он-то сумел бы использовать это мгновение стыдливого замешательства и нашел бы в себе смелость завести разговор. У Лотарио подобной дерзости не было. Его отваги хватило лишь на то, чтобы отвесить Фредерике глубокий поклон; бедная девочка ответила на него, вся затрепетав.
        А потом она вышла из храма. Лотарио остался там, не решившись выйти вслед за ней из боязни, что это будет выглядеть так, будто он преследует ее. Он долго упивался пьянящим созерцанием стула, на котором она сидела, а затем возвратился в посольство.
        Но в следующее воскресенье самая старая из местных пуританок, пришедшая в церковь задолго до начала проповеди, обнаружила там Лотарио, уже прочно расположившегося и возносящего Господу молитву о том, чтобы Фредерика не преминула явиться.
        Его молитва была услышана. Фредерика и г-жа Трихтер вскоре прибыли. Прося у Бога, чтобы Фредерика пришла на проповедь, Лотарио в своей молитве забыл упомянуть и о приходе г-жи Трихтер. Поэтому он счел, что Господь был даже слишком щедр, но покорился неизбежности, сознавая, что таковы человеческие законы и всякое тело влачит за собою свою тень.
        С первого же взгляда Фредерика увидела Лотарио. Вероятно, она ожидала встретить его здесь, так как на этот раз не вздрогнула.
        Она поднялась на верхнюю галерею храма, возможно, из тех же соображений, что побудили его остаться внизу. Лотарио рассчитал, что, если держаться возле дверей, он сможет подольше видеть ее, когда она будет выходить.
        Так он провел упоительный час близ нее, любуясь ею, молясь за нее и молясь ей - за себя.
        Потом этому счастью пришел конец. Она двинулась к выходу. Ему показалось, будто она глянула на него сквозь вуаль, и он почувствовал, что его, как в лихорадке, заколотила дрожь. Он едва нашел в себе силы ей поклониться.
        Как и в прошлое воскресенье, она ответила на его приветствие и прошла мимо, а он подождал и вышел на улицу лишь тогда, когда она была уже далеко.
        Все это повторялось еще три воскресенья. Лотарио являлся на проповедь раньше всех и раньше всех спешил к выходу. Взаимное приветствие при выходе из церкви - вот чем ограничивалось их общение на этих свиданиях у Господа Бога.
        Что творилось в душе Фредерики? Все мысли Лотарио сводились к этому единственному вопросу.
        А Фредерика? Неужели она не спрашивала себя, что происходит в сердце молодого человека, с которым она встречалась всего однажды, но которого та, что говорила с ней о ее матери, представила ей как друга, как брата, хотя с тех пор он не приходил к ней в дом больше ни разу?
        Почему он каждое воскресенье попадается ей на пути? Почему с таким неукоснительным усердием он посещает проповеди наперекор обычаю нынешних молодых людей? Из благочестия? Однако во время службы он слишком рассеян, чтобы предположить в нем особое молитвенное рвение. Когда ей случается повернуться, чтобы поправить свой стул, а тот с некоторых пор так и стремится упасть или громко заскрипеть, она замечает, что он сидит, повернувшись к ней, и не столько слушает речи пастора, сколько смотрит на нее.
        Стало быть, он ходит сюда ради нее? Но тогда почему бы ему не навестить ее у них дома, вместо того чтобы раскланиваться в толпе, здесь, где он не может заговорить с ней? Или он боится ее опекуна? Не знает, как к нему подступиться? Но ведь у него есть дядя, прусский посол и близкий друг г-на Самуила Гельба, так разве нельзя попросить его, чтобы он представил приятелю своего племянника? Это было бы куда разумнее, чем приходить сюда, чтобы мельком, на минутку взглянуть на нее раз в неделю, да притом с риском в конце концов удивить и насторожить этим г-жу Трихтер?
        Впрочем, возможно, что г-н Самуил Гельб отказался допустить молодого человека в дом, где она часто остается одна. Бедный мальчик в том неповинен, ему надо простить. Или, может, г-н Лотарио не хотел предпринимать никаких действий, не заручившись прежде ее согласием. Он сюда приходит, чтобы посмотреть, какое впечатление он на нее производит, как она к нему относится, приятно ли ей его видеть. В таком случае, коль скоро у нее нет никаких причин для враждебности, справедливость требует, чтобы она его немножко приободрила, сделав - в рамках приличия, разумеется, - хоть маленький шаг навстречу. А то вид у него уж очень робкий.
        Сказав себе это, она более дружелюбно ответила на очередной поклон Лотарио и одарила его приветливой улыбкой, в чем он, увы, весьма нуждался.
        Ибо всю неделю Лотарио только и делал, что проклинал себя за свое воскресное малодушие. С понедельника до субботы он давал себе все самые страшные клятвы, что в воскресенье наберется храбрости подойти к Фредерике и заговорить с ней. Но наступало воскресенье, и он находил тысячу предлогов, чтобы не сделать этого: тут была и боязнь не понравиться Фредерике или нанести вред ее доброму имени, и страх возбудить подозрительность г-жи Трихтер, и та тогда станет водить ее в другую церковь или даже доложит обо всем г-ну Самуилу Гельбу.
        В результате воскресенье проходило за воскресеньем, а он ни на шаг не продвигался вперед по сравнению с первым разом.
        Он злился на свою ребяческую застенчивость тем сильнее, что Фредерика, как ему казалось, была совсем не прочь, чтобы он заговорил и объяснился. Или это был самообман? Ему почудилось, что в последние два раза она кивнула почти доверительно и, удаляясь, нарочно замедлила шаг. И даже, хотя уж это наверняка было чистой случайностью, в прошлое воскресенье, в ту минуту, когда она выходила из церкви, ветерок, проникший в открытую дверь, на миг приподнял ее вуаль, так что перед ним, словно луч надежды, позолотившей его грезы, мелькнуло ее чудесное лицо.
        Решено: с этим пора покончить. Она может и рассердиться на него за медлительность. Она вправе удивляться, ради чего он все время находится здесь, если только смотрит на нее и ничего не говорит. Чего ему надо от нее? Если ему нечего ей сказать, тогда пусть оставит ее в покое. Итак, в следующее воскресенье он явился в храм Бийетт с твердым намерением заговорить с ней или написать записку.
        До проповеди, как и во время нее, он убеждал себя, что лучше заговорить. Но когда Фредерика поднялась и стала приближаться, реальная, неотвратимая и, как всегда, заставшая его врасплох своим пугающим очарованием, он сказал себе, что лучше все-таки написать.
        Прочла ли Фредерика по его глазам во время проповеди, что он принял решение? Была ли она разочарована при виде его колебаний и отступления или то была просто рассеянность, дурное настроение, озабоченность чем-то совсем другим? Как бы то ни было, Лотарио показалось, что ее приветствие было менее любезным, чем обычно, и даже холодным, чуть ли не презрительным.
        Он почувствовал, что ранен в самое сердце. Но ее он не винил - только себя. Она была права! Прошло достаточно воскресений, когда она терпеливо ждала. Она дала ему время решиться. За эти пять-шесть недель, когда он подстерегал ее у двери, она должна была пресытиться его поклонами и теперь имела право спросить его: «А дальше что?» Да и он сам - чего он думал добиться? Пусть бы он хоть все воскресенья ходил и ходил в храм Бийетг, врата земного рая не откроются перед ним в награду за такое усердие в исполнении религиозных обрядов.
        И даже в мире ином ему вряд ли есть на что надеяться.
        Нет, час пробил: пора разорвать этот порочный круг добродетельной богомольности. Необходимо прекратить томительные немые встречи и превратить все его грезы - эти длиннейшие монологи a parte[В сторону (ит.).] - в подлинный диалог.
        Лотарио боролся с собой и размышлял целую неделю. В субботу страх увидеть Фредерику на следующий день холодной и непреклонной заслонил прочие мысли. Ему хотелось, встретив первый взгляд этих кротких глаз, прочесть в них одобрение, и он был скорее готов снести ярость и бешенство всех опекунов мира сего, чем вновь навлечь на себя упрек Фредерики.
        Придя в энергическое расположение духа, молодой человек поспешил использовать этот момент.
        Он написал два письма - одно Фредерике, другое г-ну Самуилу Гельбу - и велел слуге немедленно доставить их адресатам.
        Затем он погрузился в ожидание, ужасаясь своей смелости и почти раскаиваясь в ней.
        Все это, стало быть, произошло в субботу, на следующий день после того, как Самуил встретил Олимпию на постановке «Немой» и водил Юлиуса на заседание венты.
        Самуил только что позавтракал и ожидал прибытия посланца карбонариев, о котором ему сообщили на собрании. Он поднялся к себе в кабинет и ждал, томясь нетерпением.
        Фредерика и г-жа Трихтер были в саду.
        У ворот раздался звонок. Обе женщины вместе отправились открывать.
        То был лакей Лотарио. Он вручил им два письма. Фредерика в замешательстве приняла из его рук послание, адресованное ей. Никто прежде никогда не писал ей, если не считать пастора, который готовил ее к первому причастию, ее прежней учительницы и одной-двух подружек, знакомых по пансиону, а ныне покинувших Париж. Письмо, что ей принесли сейчас, было написано почерком, которого она никогда раньше не видела. Но предчувствие, тем не менее, подсказало ей истину: она сразу заволновалась и покраснела до корней волос.
        Повернувшись к г-же Трихтер, она спросила:
        - Должна ли я прочесть это письмо?
        - Ну, разумеется, - отвечала г-жа Трихтер.
        Самуил, видимо, находил запреты и предосторожности подобного рода смешными и бесполезными: он никогда не запрещал Фредерике получать письма.
        Сердце бедной девочки колотилось, но она сломала печать. Однако оно забилось еще сильнее, когда Фредерика увидела, что в конце письма стояло имя Лотарио.
        Она прочла:



«Мадемуазель,
        позвольте мне обратиться к Вам с несколькими словами, исполненными боязни и почтения, дабы уведомить Вас, что одновременно с этим письмом я составил и посылаю письмо господину Самуилу Гельбу, от ответа которого зависит нечто большее, чем жизнь человека. Я хотел сам отважиться на этот решительный поступок, прежде чем просить о вмешательстве и помощи того, кому обязан всеми моими видами на будущее состояние, моего единственного друга и второго отца господина графа фон Эбербаха. Возможно, что Ваш опекун будет говорить с Вами о моем письме. В этом случае, мадемуазель, я умоляю, о, я на коленях заклинаю Вас подумать о том, что одно Ваше слово может стать источником божественного восторга или безнадежного отчаяния. Сказав “да”, Вы можете заставить сами Небеса снизойти на землю. Если же Вы скажете
“нет”, по крайней мере не гневайтесь на меня, простите за то, что я имел дерзость на миг возмечтать о грядущем, в котором наши судьбы могли бы быть связаны.
        В ожидании Вашего приговора, мадемуазель, повергаю к Вашим стопам все то глубочайшее уважение и неизменную преданность, которыми преисполнено мое сердце.

    Лотарио».
        Когда Фредерика читала это письмо, невыразимое волнение сжимало ее сердце, ей казалось, что она сейчас расплачется. И в то же время она чувствовала, что ей очень весело, радостно.
        - У вас есть еще одно письмо? - спросила она лакея.
        - Да, мадемуазель, для господина Самуила Гельба.
        - Что ж! Госпожа Трихтер, не могли бы вы отнести ему его?
        Старая Доротея взяла послание.
        - Ах, насчет этого, - сказал слуга, - мне велели подождать ответа.
        - Хорошо, я передам господину Гельбу, - отвечала г-жа Трихтер.
        И она направилась в кабинет Самуила.
        Прошло пять минут - она не возвращалась, еще пять - ее все не было, но это же очень просто: ведь чтобы написать ответ, надобно время. И если верить тому, что Лотарио в двух словах написал Фредерике, дело достаточно серьезно, чтобы Самуил имел основания подумать, прежде чем отвечать.
        Наконец появилась Доротея. Она подошла к слуге и сказала ему:
        - Господин Самуил Гельб даст ответ позже.
        Лакей откланялся и удалился.
        - Если мой друг не писал ответа, - спросила Фредерика у Доротеи, - почему же тогда вы там так задержались?
        - Потому что он сначала сказал, что ответит.
        - Отчего же он передумал?
        - Не знаю, - ответила г-жа Трихтер.
        - Каким он вам показался? - продолжала расспрашивать Фредерика. - Какой у него был вид? Это письмо, оно, что же, рассердило его? Вы заметили, какое впечатление оно на него произвело?
        - Не думаю, чтобы приятное, - отвечала г-жа Трихтер. - Он его распечатал при мне и взглянул на подпись. Лоб у него сразу нахмурился, на лице появились гнев и нетерпение. И он говорит мне, да так резко: «Оставьте меня!» Я ему решилась сказать, что ответа ожидают. «Пусть подождет. Ступайте». Но потом прибавил: «А кто ждет?» - «Слуга». - «Хорошо, - говорит, - идите, я вас позову». Я и оставила его. Через десять минут он меня позвал.
        - И каким вы его нашли? - спросила Фредерика.
        - Куда более спокойным, только уж очень бледным.
        - А что он вам сказал?
        - Ничего иного, кроме: «Госпожа Трихтер, скажите этому слуге, что господину Лотарио я отвечу позже».

«Странно все это, - подумала Фредерика. - Что такого мог написать господин Лотарио моему опекуну, чтобы так его раздражить и обеспокоить? Значит, я ошиблась в своих догадках. Но в таком случае что означала эта записка, которую господин Лотарио прислал мне самой? О каком это грядущем он толкует, в котором наши судьбы могут быть связаны? Я совсем запуталась».
        Она вернулась к себе в комнату, чтобы без помех как следует поразмышлять над этой тайной, укрывшись от глаз г-жи Трихтер, которая в конце концов могла бы разглядеть на лице своей подопечной отражение ее мыслей.
        Она присела к столу в маленькой гостиной, откуда вела дверь в ее спальню, открыла книгу и попробовала читать, но ее глаза лишь бессознательно скользили по строчкам. Она читала другую книгу, по отношению к которой творения величайших поэтов не более чем переводы: дивный роман своих шестнадцати лет.
        Она вся погрузилась в чтение этого шедевра, созданного самим Господом, когда негромкий стук в дверь заставил ее вздрогнуть и очнуться.
        - Кто там? - спросила она.
        - Это я, дитя мое, я бы хотел поговорить с вами, - очень мягко произнес голос Самуила.
        Фредерика, охваченная смятением, побежала открывать.
        Вошел Самуил.



        XVIII
        БРАЧНОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ

        Самуил размышлял в течение получаса, и за это время он принял решение.
        Если письмо, которое прислал ему Лотарио, и не было в полном смысле брачным предложением, то вполне могло сойти за предисловие к нему.
        Вот что писал этот почтительный и трепещущий молодой человек:



«Сударь,
        умоляю Вас о милости, которая в моих глазах имеет бо?льшую цену, нежели сама моя жизнь. Я прошу позволения иногда навещать Вас в Менильмонтане. Однажды я уже пытался добиться этого с помощью моего дяди, Вашего друга детства, представившего меня Вам. Но - прошу прощения, что позволил себе заметить это, - мне показалось, что мое присутствие Вам неприятно. Чем я имел несчастье оскорбить Вас, я, который столь много дал бы за возможность быть Вам полезным? Вы и предположить не можете, сударь, до какой степени я желал бы снискать Вашу дружбу.
        По какой причине Вы закрываете Вашу дверь перед племянником, осмелюсь сказать - почти что перед сыном Вашего друга? Совершил ли я по отношению к Вам какую-либо невольную оплошность? Или, возможно, у Вас есть для этого какие-либо основания, не имеющие касательства к моей персоне. Ведь в доме у Вас живет юная девушка, прекрасная и очаровательная. Я видел ее, а мадемуазель Фредерика из тех, кого достаточно мимоходом увидеть однажды, чтобы не забыть уже никогда. Но господин граф фон Эбербах мог бы заверить Вас, что я порядочный человек и ни в коем случае не могу иметь каких-либо бесчестных намерений. Если и существуют люди, способные злоупотребить гостеприимством и, проникнув в дом, радушно раскрывший перед ними свои двери, обокрасть его, я не из их числа.
        В случае - увы, более чем вероятном, - если мадемуазель Фредерика не обратит на меня внимания, я остался бы для Вас обычным визитером, прохожим, первым встречным, которого Вы вольны спровадить, как только он Вам наскучит. Но если, сверх чаяний, случится такое чудо, что я буду иметь счастье не показаться ей неприятным, тогда как племянник графа фон Эбербаха свидетельствую: мне обеспечено будущее, достойное того, чтобы просить женщину разделить его со мною; я буду достаточно богат, чтобы иметь право любить ту, которая полюбит меня.
        Ожидаю Вашего ответа, сударь, в тревоге, которую Вы не можете не понять. Постарайтесь же, прошу Вас, чтобы это не был отказ.
        Соблаговолите принять самые искренние уверения в преданности и почтении Вашего покорнейшего слуги

    Лотарио».
        Дочитав это письмо до конца, Самуил в бешенстве скомкал его.
        Что ответить этому юнцу? В отношении сути ответа затруднений быть не могло. Он откажется, это уж само собой. Но какой выбрать предлог?
        Если бы речь шла об одном Лотарио, все было бы просто: пригодилась бы первая попавшаяся отговорка, а Лотарио мог бы злиться, сколько вздумается, - тем лучше!
        Но ведь есть еще Юлиус, которого Лотарио попросит вмешаться. Юлиус, который весьма удивится, почему это Самуил не желает знать его племянника, начнет расспрашивать о причине, будет ее оспаривать, дуться. А допустить ссору с Юлиусом значило бы поссориться с его миллионами.
        Что сказать Юлиусу, чтобы он не оскорбился отказом? Сослаться на то, как трудно позволить молодому человеку доступ в дом, где есть юная девушка, напирать на вред, который это может принести репутации Фредерики? Но это не пройдет, коль скоро Лотарио явится именно ради нее как соискатель руки. Разве их брак не заткнул бы рты всем любителям позлословить? В крайнем случае придется сознаться, что он не желает замужества Фредерики, приберегая ее для себя. Но разве он ей господин, чтобы лишать ее возможности выбора?
        - Ну и ну! - вскричал Самуил и с яростью уперся локтями в крышку стола. - Теперь я, значит, вынужден впустить сюда этого болвана в белых перчатках и лакированных сапогах! И мне еще придется присутствовать при его ребяческих амурах, трогающих женское сердце больше, чем горькая, мрачная страсть, подобная моей! Я должен буду сдерживать себя и любезничать, глядя, как вор старается взломать замок моего ларца с драгоценностями? А я при этом буду только свирепо и уморительно вращать глазами, сидя в углу, словно глупец Бартоло!
        Дело идет к тому, - размышлял он угрюмо и едко, - что я превращусь в неудачника. За что ни возьмусь, все не ладится. Никогда еще не видел, чтобы вещи с таким мятежным упорством медлили склониться перед человеческой волей. Тут и гений сломает себе хребет. Три существа, которых я хотел удержать, разом от меня ускользнули. В этот самый час Олимпия наверняка уже в пути: среди своих пожитков она увозит мои незадачливые прожекты. Что до Юлиуса, то его инкогнито среди карбонариев, этот покров тайны, который я же сам немного приподнял, похоже, без моего участия и помимо моей воли уже разорван в клочья, и прусский посол подвергается смертельной опасности куда раньше того часа и появления тех обстоятельств, что были предначертаны моим замыслом.
        Но если с Юлиусом я поторопился, то с Фредерикой запоздал. Вот уже посторонний втирается сюда, чтобы отнять ее у меня, а я не успел принять никаких мер самозащиты. Я хотел предложить ей себя во всем великолепии могущества и богатства, которые могли бы искупить недостаток молодости и наружной привлекательности; я трудился ради нее, не говоря ей ни слова об этом, и в то самое время, когда я готовил ей высокий, блистательный удел, дурень, ничего для нее не сделавший и еще вчера не бывший для нее ничем, просто-напросто рожденный с теми преимуществами, что я пытаюсь завоевать всеми силами ума и дерзости, этот мальчишка является и, может статься, похитил у меня ее сердце, в котором вся моя надежда, вся радость, все мечты!
        Подобно неумелому ткачу, я не смог сделать мою ткань везде равно прочной, упустил из виду один ее край, чтобы поскорей завершить все с другого конца, вот она и подвела меня в самом важном месте.
        Он поднялся, переполненный угрюмыми, злобными помыслами, прошелся по кабинету и остановился перед зеркалом, пристально, глаза в глаза уставившись на свое отражение.
        - Ты что же, действительно так сдал, Самуил? - спросил он с яростью, чуть ли не с ненавистью к самому себе. - Что ты собираешься делать теперь, чтобы наверстать упущенное время, чтобы замедлить его слишком резвый бег? Надо спешить и принять быстрое решение. Если же нет, подумай, что тебе грозит: Юлиус может с минуты на минуту погибнуть от кинжала карбонария или просто внезапно свалиться от истощения сил. При нынешнем положении вещей он, очевидно, оставит все свое состояние этому Лотарио. Тогда останется лишь один способ урвать себе часть этого наследства: выдать Фредерику замуж за наследника, а самому жить, полагаясь на щедрость мужа и признательность жены.
        Смерть и ад! - выкрикнул Самуил и большими шагами заметался по кабинету. - Не хватало еще кончить подобным образом! Сделаться нахлебником при супружеской парочке - мне только этого недоставало. Стало быть, ум, отвага, дерзость, презрение к законам божеским и человеческим с одной стороны, а с другой - все заботы, что я расточал этому чудесному созданию, вся нежность и преданность, посвященные ей, дадут в итоге столь бесславный финал? И я стану питаться крохами, которые они соблаговолят бросать мне?
        Нет, я не погрязну в таком болоте, не смирюсь со столь гнусной развязкой. Я буду бороться. И потом, возможно, я преувеличиваю свое несчастье, я так всполошился, будто мне уже со всей очевидностью доказали, что Фредерика влюблена в этого юнца. Какое безумие! Она и видела-то его каких-нибудь пятнадцать минут. Она слишком горда, чтобы вешаться на шею первому встречному. Разумеется, она его не любит. А что если она влюблена в меня? Она меня знает, видит каждый день, она, может быть, уже разгадала меня.
        А если и не разгадала, это моя вина. Кто мне мешал с ней поговорить? Я ни разу не сказал ей, что люблю ее иной, не просто дружеской любовью. Что же удивительного, если и она никогда не смотрела на меня иначе как на покровителя, на отца? Я должен показать ей, что она ошибалась. Да, я ей все скажу. Черт возьми! Во мне достаточно огня, чтобы мои слова засверкали. Я ослеплю ее блеском мечты, которой занят мой ум. Для ее чарующих глаз я зажгу всю ошеломляющую иллюминацию мысли, готовой испепелить весь мир, если он посмеет докучать ей. Я помогу ей понять, что я собой представляю и что чувствую к ней. О, я ее завоюю! Она сама увидит разницу между тем, кто под собственным черепом носит сверкающую россыпь идей, и тем, у кого если что и блестит, так только булавка в галстуке.
        Да, я сделаю это, и не завтра, а сегодня, сейчас. Вперед!
        Вот тогда-то, без промедления покинув свой кабинет, Самуил постучался в двери комнаты Фредерики.
        Она открыла, как мы уже видели, до глубины души взволнованная и удивленная.
        - Я вам не помешал, Фредерика? - произнес Самуил кротким, почти молящим голосом.
        Фредерика была еще охвачена слишком сильным смятением, чтобы найти слова для ответа.
        - Дело в том, что я должен поговорить с вами, - продолжал он, смущенный почти так же, как она. - Поговорить о серьезных вещах.
        - О серьезных?.. - пролепетало бедное дитя, чье сердце еще сильнее заколотилось под корсетом.
        - Не тревожьтесь, Фредерика, - промолвил Самуил, - и не бледнейте так. В том, что я хочу сказать вам, нет ничего такого, что должно вас напугать. Впрочем, вы сами знаете, что у меня нет в мире заботы более заветной, чем забота о вашем счастье, и я надеюсь, что никогда не упускал случая это вам доказать.
        Фредерика понемногу овладела собой и почувствовала себя увереннее благодаря не столько речам Самуила, сколько его ласковому тону и полному любви взгляду, делавшему его слова особенно нежными. Но, по мере того как Фредерика приходила в себя, он, Самуил, терялся все больше, не зная, как приступить к тому, что он собирался сказать.
        Между тем Фредерика ждала. Надо было решаться.
        - Моя дорогая Фредерика, - выговорил он с насильственной, почти болезненной улыбкой, - я уверен, что вы понятия не имеете, о чем я хочу побеседовать с вами.
        - Да нет, я полагаю, что знаю это, - отвечала Фредерика.
        - Что такое? - вырвалось у Самуила, мгновенно охваченного подозрением. - О чем вы думаете? О чем можете догадаться?
        - Я не догадываюсь, - возразила Фредерика, - я просто знаю, что вы сейчас получили письмо.
        - И вам известно, от кого оно?
        - Да, от господина Лотарио.
        Самуил едва удержался от гневной вспышки.
        - О, я знаю не только это, - продолжала девушка, не замечая его состояния. - Мне еще известно, что вы должны посоветоваться со мной насчет того, что написано в том письме.
        - Это все, о чем вы осведомлены? - спросил Самуил, побледнев и сжав кулаки.
        - Все, - кивнула девушка. - Я не знаю, что написано в том письме.
        - Фредерика, - произнес Самуил, - если вам так хорошо известно все, что делает господин Лотарио, значит, вы видитесь с ним?
        Ярость, прозвучавшая в этих словах, была слишком очевидна, чтобы Фредерика могла ее не заметить.
        - Боже правый! - воскликнула она. - Теперь вы, мой друг, уже готовы рассердиться на меня, причем совершенно несправедливо. Я вам клянусь, что господин Лотарио не приходил сюда и я с ним не говорила.
        - Тогда откуда вы знаете, что сегодня утром он мне писал?
        - Он написал мне тогда же, когда и вам.
        - Где это письмо? - глаза Самуила загорелись.
        - Вот оно.
        Она протянула ему записку Лотарио. Он взял ее, стремительно пробежал глазами и вздохнул свободнее.
        - Хорошо! - снова, уже несколько спокойнее заговорил он. - И что же, по-вашему, означает это послание, настолько же туманное, насколько банальное?
        - Господи, друг мой, ничего… я…
        - А я так уверен, - перебил ее Самуил с язвительной насмешкой, - что эти несколько пустопорожних учтивых слов сразу заставили вас возомнить, будто господин Лотарио, этот белокурый щеголеватый красавчик, который в свои двадцать пять уже дослужился до первого секретаря посольства, а в тридцать унаследует миллионы, до безумия влюбился в вас и собирается просить вас стать его супругой? Признайтесь, что вы именно так и подумали.
        - Но, мой друг… - пробормотала бедная девочка в полной растерянности.
        - Что ж! Если вы так подумали, я с немалым прискорбием вынужден уведомить вас, что вы в полнейшем заблуждении. Просьба, с которой господин Лотарио обращается ко мне, не имеет ни малейшего касательства ни к вашей руке, ни к сердцу. Я сожалею, что забыл его письмо на столе у себя в кабинете, а то бы показал его вам: тогда вы бы сами убедились, что господин Лотарио о вас и не думает.
        - Но, друг мой, что же я вам такого сделала? - воскликнула Фредерика, готовая расплакаться. - Вы никогда еще не были так суровы со мной.
        - Простите, Фредерика, - проговорил Самуил голосом, в котором вдруг послышалось волнение. - Не сердитесь на меня за то, что я кажусь вам злым. Не моя вина, что я страдаю.
        - Страдаете? Вы? - спросила эта чудесная девушка, забывая о своих печалях при одной мысли о горестях другого. - Но кто же заставляет вас страдать?
        - Вы.
        - Я?! - вскричала Фредерика в изумлении.
        - Да, вы. Милая моя, ангельская душа, вы делаете это невольно. Я вас не виню.
        - Но тогда как же?..
        - Я все вам объясню. Послушайте, Фредерика, я… ревную вас.
        - Вы? Меня?
        - Да, ревную безумно и безнадежно. Я люблю вас. Я не хотел пока начинать с вами этого разговора. Ждал дня вашего рождения, ближайшего, того самого дня, когда я нашел вас, через две недели тому будет ровно семнадцать лет. Мне казалось, что эта дата для меня счастливая и благоприятная, и хотелось, чтобы в моей мольбе она поддержала меня. И к тому же я поставил сам себе некоторые условия, чтобы заслужить с вашей стороны благосклонный прием. Но сегодня представился повод, и я уже не волен отступить: мне надо излить перед вами свою душу.
        Фредерика слушала, ошеломленная, почти напуганная.
        - Фредерика, - продолжал Самуил, - все эти семнадцать лет я трудился, занимался наукой, страдал, я боролся, раздавая и получая удары со всех сторон, я потратил столько усилий, что они могли бы изнурить целую сотню людей. Так вот: целью всего этого упорства, наградой за все труды для меня всегда было лишь одно - ваше счастье.
        - Я знаю, - сказала Фредерика. - Поверьте, мой друг, сердце у меня переполнено благодарностью к вам. Я не часто говорю с вами об этом, потому что не смею, но право же, я очень глубоко чувствую, ну, все то, чем вам обязана. Вы мне дали приют, вырастили меня, вы были мне и отцом и матерью, и я существую только вашей милостью. Но будьте, по крайней мере, уверены, что не вскормили неблагодарную: если когда-нибудь мне представится повод воздать вам за все, я уж его не упущу.
        - Повод? - повторил Самуил. - Он представился вам сегодня. Он вам представляется ежедневно.
        - Что же я могу сделать?
        - Любить меня. Полюбите меня, и мы квиты, и вся признательность с той минуты будет уже не вашим делом, а моим. Фредерика, вы меня любите?
        - О, конечно же, от всего сердца.
        - Да, но как именно вы любите меня? - продолжал Самуил. - Ведь и своему отцу, и брату тоже говорят, что любят их от всего сердца. Фредерика, вы, считающая меня великодушным, теперь, может быть, решите, что я себялюбец. Вы, благодарившая меня за все, что я вам дал, станете говорить, что давал я взаймы, подобно алчному кредитору, разоряющему своих должников. Послушайте, Фредерика: я люблю вас не так, как любят дочь или сестру. Моя надежда, моя греза, моя страсть - добиться от вас согласия, чтобы наши судьбы в грядущем были так же едины, как в прошлом, чтобы мы всецело принадлежали друг другу, чтобы вы стали моей женой!
        Он умолк; его била дрожь; теперь он ждал, какое впечатление произведет на Фредерику его просьба.
        Девушка не отвечала ни слова. Это внезапное превращение отеческой заботливости в страсть возлюбленного вызвало в ней прежде всего глубокое, болезненное недоумение. Она привыкла видеть в опекуне сурового, взыскательного друга, превосходящего ее и летами, и умом; ее представление о нем резко противоречило тем мечтам о нежной близости и очаровательном равенстве, которые рождало в ней слово «брак».
        И вот теперь она застыла, онемев, бледная, словно вся заледеневшая.
        Самуил прочел на лице девушки все ее волнение, и на миг его охватило отчаяние.
        - Я внушаю вам страх и жалость? - промолвил он.
        - О, только не жалость! - вырвалось у Фредерики.
        - Значит, страх? Что ж! - он поднялся, гордый и почти красивый в эту минуту. - Страх! И все потому, что я не из этих легкомысленных проходимцев, у которых в головах ни одной мысли, а если что и полно, так только мошна; потому что я мыслил, потому что я жил; потому что ношу на моем лице следы всего, что совершил и пережил; потому что, вместо того чтобы бросить к вашим ногам кошелек, словно покупая вас, я кладу к ним искушенный ум, душу, закаленную во всех бурях житейских, хранилище опыта и познаний. И вот, казалось бы, что должно больше тронуть и склонить к участию женщину с умом и душой? Слабое, ребяческое сердце, увлеченное ею на пороге жизни, слепо, случайно, потому лишь, что она первая встретилась на пути, или сердце мужественное, сильное, все познавшее, всему изведавшее цену - власти, учености, гению, - и вот оно из всего, что есть в мире, жаждет лишь ее, ее одной ищет, ее одну признает? Ведь, знаете ли, дитя, если я хочу богатства и власти, то для того, чтобы дать их вам, чтобы стать достойным вас. Я ставлю вас настолько высоко, что хотел бы иметь золотые горы, чтобы, поднявшись на их
вершины, встать с вами рядом. Вот как я вас люблю. Мне кажется, что сам по себе я вас не стою: мне нужны все богатства мира, чтобы сравняться с вами.
        А между тем могу вас уверить, что я человек, едва ли так уж заслуживающий пренебрежения. Я покушался совершить, да и совершал дела, которые, возможно, показались бы вам великими, вздумай я о них рассказать. В моей голове рождались и, быть может, еще живы поныне замыслы, способные изменить лицо Европы. Что ж! Я принес вам все это. Все ваше. Все, чего я стою, чем я был и чем мог бы стать, принадлежит вам одной, тем более что я чувствую: быть чем бы то ни было я могу не иначе как ради вас и благодаря вам. Прошу вас, не отвергайте меня. Были такие, что меня презирали, - я растоптал их. Но вы - это другое, я люблю вас, вас я не растопчу; я умру. Будьте добры ко мне. Я вам клянусь, что муж, которого я предлагаю, не лишен достоинств. Под ваш каблук я склоняю чело, которое не склонялось и перед императором. Вы будете добры, не правда ли?
        Эта поистине безбрежная, обдававшая жаром и холодом страсть с каждой минутой приводила простодушную Фредерику все в большее смущение. Наивное дитя, она терялась перед такой любовью, чувствуя себя как бедная птичка, которая вдруг видит, что над ней распростерлась тень гигантского орлиного крыла.
        Совершенно подавленная, она пролепетала:
        - Друг мой, простите, что я не знаю, как мне вам отвечать. Все, что вы говорите, так неожиданно! Вы же видите, как я взволнована. Я ничего не могу сказать, кроме того, что лишь благодаря вам я существую в этом мире, а следовательно, мое существование принадлежит вам. Делайте с ним все, что вам угодно.
        - Это правда? Вы действительно так думаете? - вскричал Самуил вне себя от радости.
        - Да, - отвечала Фредерика. - Мой долг повиноваться вам и делать все, что от меня зависит, чтобы вы были счастливы.
        Самуил того только и хотел, чтобы каким-то образом утвердить свою власть над этой жизнью, этой душой. Потом он довершит остальное, уж он сумеет мало-помалу превратить это послушание в любовь. Поэтому покорность Фредерики привела его почти в такой же восторг, как если бы то было любовное признание.
        Тем не менее он прибавил:
        - Вы говорите со мной так по доброте сердечной, и все же в ваших словах сквозит печаль. Но подумайте, дитя. В браке есть две важные вещи: муж и положение в обществе. Что до последнего, то я берусь обеспечить вам положение столь высокое и блистательное, что даже в мечтах вы не могли бы вообразить…
        - О! - перебила его Фредерика. - Меня беспокоит вовсе не оно…
        - …стало быть, вас беспокоит муж, - мягко договорил за нее Самуил. - Но вы увидите, дорогое мое дитя, - с усилием продолжал он, - вашу жизнь, такую простую и невинную, без большого труда можно будет сделать значительнее и глубже. Вы не бывали в свете, не видели никого… Хотя, впрочем, нет, вы минут пятнадцать видели этого молодого человека. Фредерика, неужели я настолько несчастлив, что несколько слов, которые он успел вам сказать за эти четверть часа, на весах вашей души перевесили все, что я для вас делал целых семнадцать лет?
        - О, разумеется, нет, - проговорила Фредерика, потупившись, и сердце ее дрогнуло.
        - Нет? О, благодарю! - вскричал Самуил, ловя ее на слове. - Я не хочу ничего вам говорить сегодня, ни о чем больше просить. Я открыл перед вами свое сердце, вы были добры и великодушны: это много, это больше, чем я мог надеяться. Теперь, когда я поведал вам о своей мечте и вы не отвергли ее, я доволен. Пусть теперь события идут своим чередом, а вы уж предоставьте мне их направлять.
        Он поднялся, взял ее за руку.
        - Теперь, - сказал он, - мой черед быть признательным и доказывать вам это. Мне кажется, для того, кто счастлив, нет ничего невозможного. А я счастлив, Фредерика, и это благодаря вам. Спасибо, спасибо еще раз. До скорой встречи.
        Он поцеловал ей руку и стремительно вышел.
        Никогда, какие бы крупные дела он ни предпринимал, Самуилу не случалось испытывать подобного торжества. Сравнивая результат своего разговора с Фредерикой с тем, чего он опасался после получения письма Лотарио, он представлял себе, что самое трудное позади, и смотрел на это как на вопрос уже решенный. Он сбежал вниз по лестнице легким шагом и с легким сердцем.
        Он зашел в столовую и взял свою шляпу.
        Там он застал г-жу Трихтер: она вязала.
        - Любезнейшая госпожа Трихтер, - сказал он, - я отлучусь минут на десять, самое большее на пятнадцать. Может случиться, что меня будет спрашивать один человек, если только я не встречу его по дороге. Попросите, чтобы он соблаговолил меня дождаться, и скажите, что я задержу его не более чем на несколько минут.
        Ему было необходимо пройтись, улыбаясь солнечным лучам, вдохнуть полной грудью вольный воздух!
        А вот у Фредерики сердце щемило.
        Господин Самуил Гельб - и вдруг ее муж! Никогда подобная мысль не приходила ей в голову. В новом мучительном положении, в которое она только что попала из-за этого злосчастного разговора, было нечто не только губительное для ее надежд, но и оскорбляющее ее целомудрие.
        А г-н Лотарио? Выходит, он обманул ее? Что же означали его усердные посещения храма и эти несколько слов, которые он прислал ей сегодня утром? Он обманывал ее, но с какой целью? Возможно ли, чтобы он лгал так беспричинно, а ведь должен был понимать, что одного слова г-на Самуила Гельба будет довольно, чтобы разоблачить перед ней его ложь?
        Чего бы она только не дала, чтобы взглянуть на письмо, которое он прислал г-ну Самуилу Гельбу! Тот сказал, что оставил его у себя в кабинете, на столе. Он только что ушел, она видела, как он проходил через сад, и слышала, как за ним захлопнулась калитка, ведущая на улицу. Обычно, если он уходит, это уж на весь день.
        Она встала словно бы ведомая инстинктом.

«Нет, - укорила она себя, - это было бы нехорошо».
        Она колебалась.

«Но, - подумалось ей затем, - ведь мой друг сам сказал мне, будто жалеет, что не захватил с собой письмо господина Лотарио, а то бы он мне его показал».
        Еще мгновение она боролась с собой, потом решилась.

«Это ведь именно в интересах моего друга, - сказала она себе. - Если я и хочу прочесть письмо, то лишь затем, чтобы окончательно убедиться, что господин Лотарио злоупотребил моим доверием, и больше уж никогда о нем не думать».
        В лихорадочном возбуждении она выбежала из своей комнаты и, переступив порог, вошла в покои Самуила.
        Бросившись к столу, она принялась рыться в бумагах.
        Но письма не было.

«Он мне сказал: “в моем кабинете”, - подумала она, - а наверное, хотел сказать “в моей лаборатории”».
        Девушка проскользнула в лабораторию, отделенную от кабинета лишь одной портьерой.
        Однако и там она ничего не обнаружила.
        Она искала, задыхаясь от волнения, потеряв голову, обо всем позабыв. Но письма не было и в лаборатории.
        Внезапно шум шагов заставил ее вздрогнуть и опомниться. В кабинет кто-то вошел.
        Она услышала, как голос Самуила произнес:
        - Возьмите на себя труд присесть, сударь.
        Послышалось, как передвигались стулья, потом Самуил заговорил снова:
        - Чему я обязан, сударь, честью видеть вас у себя?
        Фредерика почувствовала, что леденеет от ужаса.
        Из лаборатории не было иного выхода, кроме как через кабинет. Что скажет г-н Самуил Гельб, если застанет ее здесь, и как ей найти оправдание своему любопытству?
        К счастью, портьера скрывала ее от его глаз.
        Она затаила дыхание и забилась в уголок, бледная от испуга.



        XIX
        СКВОЗЬ ПОРТЬЕРУ

        - Чему я обязан, сударь, честью видеть вас у себя? - спросил Самуил.
        Ответа на этот вопрос Фредерика не услышала, так как он был беззвучен. Произнося свою реплику, Самуил без нарочитого возбуждения, словно случайно, вытянул вперед три пальца левой руки. Тогда его собеседник в ответ показал таким же образом два пальца левой и четыре пальца правой руки.
        Таким образом составилась цифра девять - один из масонских знаков, по которым карбонарии узнавали друг друга.
        - Мне нет смысла устраивать вам повторную проверку, - заговорил посетитель. - Вы не знаете меня, господин Самуил Гельб, но я вас знаю.
        - Однако мне сдается, что я тоже узнаю вас, сударь, - возразил Самуил. - Не были ли вы вчера вечером на улице Копо?
        - Да, но на собрании этой венты я присутствовал впервые, ничего там не говорил, только и сделал, что вошел и вышел. Господин Б. предуведомил вас о моем посещении, не так ли?
        - В самом деле. И я был весьма рад этой новости. Потому что мне нужно поговорить с вами.
        - Мне тоже необходимо с вами поговорить.
        - И прежде всего, - начал Самуил, - я знаю, что вы намерены сообщить мне о сомнениях, возникших насчет некоего лица, введенного мною в наш круг, - сомнениях, которые я, к счастью, могу полностью рассеять.
        - Речь не о сомнениях, а об уверенности, - возразил его собеседник. - Но это не главный повод моего визита. Если вам угодно, мы тотчас перейдем к нему. Начнем с того, что наиболее непосредственно касается нашей ассоциации.
        - Я всецело в вашем распоряжении, - сказал Самуил, втайне беспокоясь за Юлиуса.
        - Вы узнали меня в лицо, сударь, но не думаю, чтобы вам было известно мое имя. Мало кто знает его, и если бы я его назвал, оно бы вам ничего не сказало. Однако, каким бы безвестным я ни был, мне пришлось взять на себя важную роль в той борьбе, которую мы ведем. Вам должны были сказать, что я служил посредником между карбонариями с одной стороны и теми, кто защищает свободу при свете дня, с трибуны и газетных страниц - с другой. Это миссия незаметная, лишенная блеска, не требующая ни выдающихся талантов, ни особой ловкости, а только большого усердия и самоотречения. Но я принял подобную участь с радостью. Я простой солдат, скромный, но, смею сказать, преданный и боящийся только первой крови, готовый служить нашему делу ради него самого, отдавая все, что имею, начиная от своего времени и кончая самой жизнью. Я все отдаю и ничего не прошу взамен, и за моим бескорыстием не кроется ни малейшей горечи или обиды, а только легкая грусть.
        - Грусть о чем? - спросил Самуил.
        - Оттого, что вижу, как мало преданных сердец, сколь многие, служа отечеству, по существу пекутся лишь о самих себе. Почти все не жертвуют, а дают взаймы, они ссужают свободе сто франков в надежде, что она им возвратит тысячу.
        Усмотрел ли здесь Самуил намек на свои собственные расчеты? То ли слова посетителя задели его, то ли по самой своей природе он был мало расположен принимать на веру людское бескорыстие, но только в его голосе послышалась ирония.
        - Это верно, - заметил он, - что большинство людей заранее готовится поделить добычу и на большом пиру власти первыми обслуживают самих себя; но бывают и другие, те, кто за видимой скромностью и воздержанностью подчас скрывают аппетиты еще более алчные и замыслы более дальновидные. Это зачастую великолепная тактика - позволить, чтобы блюдо поднесли тем, кто из опасения уронить себя в мнении других не решатся покуситься на самый лакомый кусок, оставляя его вам. Таким образом вы себе обеспечиваете двойное преимущество бескорыстия и выгоды и в конечном счете вам достается больше, чем вы могли бы захватить, действуя более естественным способом.
        - Если все это вы говорите обо мне, - возразил неизвестный, - то уверяю вас, что вы заблуждаетесь на мой счет. Я не только ни на что не претендую, но и не приму ничего.
        - А, церемонии! - не унимался Самуил, упорствуя в своей насмешливой недоверчивости. - Тогда вас будут упрашивать, чтобы вы снизошли до постов, которые другие вымаливают на коленях. Вы уж меня извините, что я не вполне разделяю ваши мнения и не только далек от того, чтобы порицать честолюбие, но уважаю его. И не иначе как радея о пользе дела, ведь разве не его интересы, причем жизненно важные, требуют, чтобы высокие посты заняли самые ревностные из его приверженцев? Неужели следует уступить их нашим врагам? Кто лучше сумеет отстаивать свободу, чем борцы, что закладывали ее фундамент? Кто будет предан ей больше, чем те, что головой рисковали во имя ее? Под предлогом самоотречения вы жертвуете не одним собой, но и свободой. Свою преданность ей вы докажете, приняв свою долю власти, и я ручаюсь, что доля эта окажется в хороших руках, поскольку убежден, что такую деликатную и опасную миссию, как ваша, могли доверить только испытанному борцу, успевшему доказать не только свою храбрость, но и нравственные достоинства.
        - Такое достоинство, как умение молчать, вот и все. Я знаю многое и многих. Вот и вас, господин Самуил Гельб, я знаю не только в лицо.
        - Что же вам обо мне известно? - обронил Самуил надменно.
        - Например, - бесстрастно отозвался его собеседник, - я знаю, что, принадлежа к французскому обществу карбонариев, вы одновременно состоите и в немецком Тугендбунде.
        - Кто вам сказал? - воскликнул Самуил в тревоге.
        - Это правда, не так ли? - уточнил визитер.
        - Возможно, - отвечал Самуил. - Но почему вы так хорошо осведомлены о моих частных делах? Уж не шпионят ли за мной случайно мои же собратья?
        - О, не беспокойтесь, сударь! Я не полицейский агент, и у меня нет притязаний на то, чтобы знать все. Своим друзьям и единомышленникам я не хочу и не должен говорить ничего, кроме правды. Мои познания относительно вас ограничиваются тем, что я сейчас сказал. Я знаю, что вы член двух тайных обществ. Не подумайте, что за вами следят. Сведения, кажется, так удивившие вас, я получил случайно, занимаясь делами совсем другого лица. О вашем образе жизни в прошлом и настоящем я ничего не знаю и не хочу знать. Впрочем, само собой разумеется, то, что стало нам известно, ни в коей степени не умалило всеобщего уважения к вам - напротив. Это могло только возвысить вас в наших глазах, коль скоро вы одновременно состоите в двух организациях, преследующих одинаковые цели по ту и эту сторону Рейна. Однако перейдем к делу, которое привело меня сюда. Я собираюсь просить вас об услуге.
        - Говорите, сударь.
        В это время Фредерика, объятая ужасом, но и одновременно захваченная услышанным, осознавала в испуге, что все секреты, которые Самуил от нее прятал, теперь раскрываются перед ней. Но что делать? Она уже успела услышать слишком многое, чтобы можно было теперь выдать свое присутствие.
        Неведомый посетитель снова заговорил:
        - Связи, которые вы сохраняете с Союзом Добродетели, и высокое положение, которое, как я слышал, вы там занимаете, и были главной причиной, почему я счел нужным переговорить с вами. Как вам хорошо известно, наши карбонарии несколько лет тому назад смогли добиться, в сущности говоря, слияния с ассоциацией Рыцарей Свободы. Основы духовного единения всех сил французского вольномыслия, равно как и объединения его организаций, были заложены, так что мы могли, а главное, в нужную минуту сможем действовать сообща и собрать большие силы. Мы расширили границы нашей лиги, наладив связи с итальянскими карбонариями. Но этого еще недостаточно: нужно, чтобы наш крестовый поход захлестнул всю Европу. Тут нужен союз отважных! Каким важным шагом к этой великой цели было бы установление подлинных сношений между движением карбонариев и Тугендбундом! Ибо раскаленный металл свободы не удержать в тесной, обветшалой изложнице нашего правосознания; рано или поздно она развалится на куски и огненный поток затопит всю освобожденную Европу. Вы можете ускорить наступление этого прекрасного дня. Станьте посредником между
Тугендбундом и нашими вентами, подобно тому как я стал связующим звеном между карбонариями, с одной стороны, и оппозиционными ораторами и писателями - с другой.
        - Я бы и сам ничего лучшего не желал, - отвечал Самуил, - однако (легкая горечь послышалась в его голосе) я вовсе не занимаю в Союзе Добродетели столь высокого положения и не пользуюсь таким влиянием, какое вам угодно было мне приписать. Вопреки или, быть может, именно благодаря заслугам, которых ни одна мирская власть не в состоянии достойно вознаградить, мой ранг в немецкой организации лишь немногим выше, чем во французской. Однако не исключено, что, тем не менее, удастся найти средство…
        - Какое?
        - Один из членов Высшего Совета два месяца назад прибыл в Париж. Возможно, что он все еще здесь, хотя вот уже несколько недель как не удостаивает наши парижские собрания чести своего посещения. Я могу, пользуясь условленными средствами связи, известить его, что дело чрезвычайной важности требует его присутствия среди нас, и тогда смогу передать ему ваше предложение.
        - От всего сердца благодарю; большего я и просить бы не мог.
        Но он-то, Самуил, хотел большего. В создавшемся положении он видел удобный случай, чтобы перейти к решительным действиям и завоевать большее влияние, а он был не из тех, кто упускает подобные возможности.
        - Услуга за услугу, - сказал он. - Я вас сведу с вождями Тугендбунда, а вы взамен сведите меня с вождями оппозиции. Все это люди выдающиеся, честь нашего дела, слава французской мысли. Я уже давно горю желанием узнать их поближе, общаться с ними. А вам было бы легко меня с ними познакомить.
        - Хорошо! Но берегитесь, - с грустью покачал головой посланец, - приблизившись к своим кумирам, вы рискуете лишиться многих иллюзий. Приобщив вас к их проискам и интригам, я вас обреку на немалые печали. Ну да как угодно, это ваше дело. Что до меня, то я жду от вас слишком значительной услуги, чтобы в чем-либо вам отказать. То, чего вы желаете, будет исполнено.
        - Спасибо.
        - А теперь поговорим о другой причине моего визита. И это тоже будет разговор о вас и ваших интересах, как вы сами не замедлите убедиться. Мы вам полностью доверяем, вы для нас свой человек вот уж более пятнадцати лет, а ваша близость к Тугендбунду еще более укрепила наши симпатии к вам. Но если вы неспособны обмануть нас, то сами обмануться вы все же могли.
        - К делу! - обронил Самуил.
        - Я к нему уже подошел. Вы уверены, что хорошо знаете Жюля Гермелена, которого ввели в наше общество?
        - Разумеется.
        - Он представился вам как коммивояжер; он с жаром рассуждал с вами о свободе; он выражал пылкое желание сделать что-нибудь во имя независимости отечества; кроме того, он предъявил вам великолепные рекомендации и свидетельства самых безупречных поручителей, подтверждавших его порядочность и надежность?
        - Совершенно верно.
        - Так вот: настоящее имя этого Жюля Гермелена - Юлиус фон Гермелинфельд, граф фон Эбербах; этот коммивояжер не кто иной, как прусский посол!
        Это утверждение, высказанное с такой определенностью, при всем хладнокровии Самуила заставило его побледнеть.
        Впрочем, эту бледность можно было объяснить крайним изумлением.
        - Нет, - вскричал он, - это невозможно!
        - Это неоспоримо, - возразил посланец. - Я сам узнал его вчера, так как нам раза два-три случалось встречаться на званых вечерах в дипломатическом кругу.
        - Вас могло ввести в заблуждение случайное сходство, - холодно заметил Самуил, уже успевший справиться со своим смятением.
        - Говорю же вам: я вполне уверен в своей правоте. Впрочем, господин фон Эбербах даже не берет на себя труда изменить свой голос и обычную манеру держаться. Он, должно быть, уж слишком дерзок или чересчур устал от жизни, чтобы так играть с опасностью. Да ведь вы и сами, господин Гельб, поначалу выражали некоторые подозрения на его счет. Было проведено расследование, мы навели справки в тех местах, которые вы же нам указали. Сначала результаты были благоприятны для нашего нового собрата, но затем случай, суть которого я не могу в полной мере вам раскрыть, навел меня на след личности графа фон Эбербаха, и в то же время я вдруг обнаружил ваши связи с Тугендбундом. Еще раз вам повторяю: у меня имеются доказательства как того, так и другого.
        - И что же вы намерены делать? - спросил Самуил.
        - Наши законы установлены раз и навсегда: любое предательство карается смертью.
        Фредерика содрогнулась. Графу фон Эбербаху, другу г-на Самуила Гельба, второму отцу Лотарио грозит кинжал! На ее висках заблестели капельки холодного пота, ноги подкосились, и ей пришлось прислониться к перегородке, чтобы не упасть.
        Самуил же ощутил всего лишь легкую дрожь, с которой мгновенно справился.
        - Однако, - произнес он, - даже если предположить, что Жюль Гермелен на самом деле, как считаете вы, граф фон Эбербах, из чего вы заключаете, что граф фон Эбербах намерен нас выдать?
        - По крайней мере это вполне вероятно, учитывая то положение, которое он занимает. Впрочем, мы это выясним. И тогда…
        - Что «тогда»?
        - Сударь, я в обществе карбонариев не являюсь ни судьей, ни исполнителем приговоров. Я даже сожалею о том, что мы прибегаем к насилию, и не одобряю его. Но власть не в моих руках. Мой долг сообщить обо всем, что мне известно, тем лицам, которые будут решать судьбу графа фон Эбербаха. И какое бы высокое положение он ни занимал, он заблуждается, если думает, что карбонариям до него не добраться.
        - Сударь, - чуть ли не взмолился Самуил, - коль скоро вы отрицаете любое насилие, кто заставляет вас разоблачать этого человека? Я своей головой отвечаю за то, что никакой опасности он не представляет. Пусть даже это прусский посол, почему бы ему при всем том не быть искренним приверженцем нашего дела? Я слышал, что в юные годы граф фон Эбербах состоял в Тугендбунде, и почем вам знать, не состоит ли он там до сих пор?
        - Это вам известно? Вы уверены? - спросил его собеседник.
        - Ну, утверждать этого я не могу, - протянул Самуил, испугавшись, не слишком ли он далеко зашел.
        - В таком случае берегитесь, не вставайте так пылко на защиту собрата, чье дело столь сомнительно. Мы все вас считали полностью непричастным к этому обману. Было решено предупредить вас о нем, так как мы предполагали, что посол Пруссии ввел вас в заблуждение и следит за вами как за членом Тугендбунда. Но если вы говорите, что не были обмануты и знали, кто такой на самом деле Жюль Гермелен, тогда подозрение падает уже не только на него, но и на вас.
        Самуил понял, что, настаивая, он рискует скомпрометировать себя.
        - Не приписывайте моим словам скрытого смысла, - заявил он. - Я не более склонен предавать карбонариев, чем Тугендбунд, которому верой и правдой служу вот уже два десятилетия. Но я прошу вот о чем. Жюля Гермелена ввел в организацию я, и он принадлежит мне. Я хочу, чтобы наблюдение за ним было возложено на меня. Будьте покойны, я выясню, кто он и каковы его планы. Если это предатель, я сам и покараю его, в противном случае пусть кара обрушится на меня.
        - Ну, это зависит не от меня! - отозвался посетитель. - Я передам вашу просьбу, но не ручаюсь, что она будет исполнена. И я не отвечаю за то, что граф фон Эбербах избежит расплаты. Предупредив вас, я выполнил свой долг; больше мне здесь нечего делать.
        Он встал; Самуил также поднялся.
        - Итак, мы договорились, - заключил посланец, - вы меня сведете с вашими друзьями из Союза, я вас - с моими друзьями из оппозиции. До встречи. Если вам потребуется мне что-либо сообщить, вы знаете, как это сделать.
        - До свидания, - сказал Самуил.
        Фредерика слышала, как они направились к двери, как она открылась, потом голоса стали удаляться и наконец замерли: наступила тишина.
        Фредерика была ни жива ни мертва, у нее едва хватило сил, чтобы выбраться из своего укрытия и дойти до дверей кабинета, в стенах которого только что говорились такие ужасные вещи.
        Она бросилась к себе в спальню.
        Граф фон Эбербах, да и Самуил, чья дружба с ним не замедлит из тайной стать явной, - они оба находятся в смертельной опасности! Перед лицом столь кошмарной реальности мысли девушки пришли в полнейшее смятение.
        Что делать? Ведь нельзя же просто так позволить погибнуть человеку, который приютил и вырастил ее, и отцу Лотарио!
        Она провела добрых полчаса во власти мучительной тревоги, лихорадочно перебирая в уме самые невероятные планы действия.
        Внезапно в мозгу у нее сверкнула идея.
        Она побежала вниз и отыскала г-жу Трихтер: та была в столовой.
        - Где господин Самуил Гельб? - спросила девушка.
        - Только что ушел.
        - Он не сказал, надолго ли?
        - Сказал, что вернется не раньше вечера.
        - Отлично. Возьмите вашу накидку, прошу вас: нам тоже надо будет кое-куда съездить.



        XX
        ОДИНОЧЕСТВО

        Подобно всем людям, которых изнурило существование, полное наслаждений или трудов, Юлиус обретал малую толику сил и способности действовать лишь к вечеру и в ночные часы, после долгого приноравливания к утомительному течению жизни. По утрам же, пробуждаясь от тяжелого, беспокойного сна, он чувствовал себя усталым, подавленным, разбитым.
        Именно в таком состоянии он проснулся и на следующий день после представления
«Немой» и собрания венты. Он раз двадцать перевернулся в постели с боку на бок, пытаясь снова уснуть, раздраженный, взвинченный и вместе с тем вялый, томимый нерешительностью.
        Солнечный свет, пробивавшийся сквозь плотно закрытые шторы, внушал ему отвращение, и, чувствуя, что пора снова возвращаться к этой опостылевшей жизни, он не мог сдержать едкой досады.
        На маленьком столике подле его кровати стоял хрустальный флакон. Он достал из него три-четыре фосфорные пилюли и проглотил их, чтобы взбодриться. В таких дозах это укрепляющее средство становилось смертельным!
        Самуил, уступив его мольбам, изготовил для него эти пилюли, но рекомендовал ни в коем случае не принимать более одной за раз, причем с длительными промежутками.
        Но Юлиус, мало дороживший своей жизнью, глотал их почти ежедневно, потом стал удваивать, утраивать дозу, лишь бы воздействие фосфора не ослабевало.
        Вместе с физическими силами к нему вернулись и силы душевные. Через минуту после того как пилюли были проглочены, граф фон Эбербах почувствовал себя почти живым.
        Граф позвонил, и пришел лакей, чтобы помочь ему одеться. Он велел лакею, чтобы тот побрил его, уже второпях закончил свой туалет, приказал подать экипаж и везти его на остров Сен-Луи, к Олимпии.
        Было не более девяти часов утра.
        В дороге его кровь быстрее побежала по жилам, благодаря отчасти фосфору, отчасти дорожной тряске. Он вдруг ощутил, как в нем просыпается чуть ли не вся прежняя любовь к Олимпии - этому живому портрету Христианы.

«Да, клянусь Небесами, - думал он, - для меня было бы истинным несчастьем, если бы Олимпия уехала. Мне кажется, что тогда последний остаток моей души покинет меня. Божественная искра Христианы погаснет навек. Ба! Я сущий простофиля, если мог поверить, что Олимпия способна всерьез помышлять об отъезде. Это все Самуил: он говорил мне об этом, чтобы поддразнить и взбодрить меня. Если подобная мысль и появилась у нее на миг, с зарей она рассеялась без следа вместе с ночными грезами. Сейчас я застану ее врасплох, и она будет ломать голову, с какой стати я ее беспокою в столь ранний час».
        Подъезжая к особняку певицы, он заметил карету, стоявшую у подъезда. Но, охваченный тревогой, он не заметил другого экипажа, стоявшего чуть поодаль с наглухо закрытыми шторами.
        Ревность вонзила свои клыки в его сердце.
        - Вот оно что! - процедил он сквозь стиснутые зубы. - Как бы не вышло, что я застану ее врасплох куда более неприятным образом, чем мог предположить! Похоже, она принимает более ранних визитеров, чем я.
        Он вошел во двор и поднялся наверх, не сказав привратнику ни слова.
        Дверь прихожей была открыта настежь. Там он обнаружил лорда Драммонда, разговаривающего с доверенным слугой певицы.
        - А что, синьора Олимпия еще не принимает? - спросил Юлиус.
        - Она уехала, - вздохнул лорд Драммонд.
        - Уехала! - вскрикнул Юлиус.
        - Этой ночью в четыре часа, - уточнил слуга.
        - Более чем огорчительно, - прибавил лорд Драммонд. - А вот записка, она ее оставила нам обоим, на ваше и мое имя.

        И он протянул Юлиусу распечатанное письмо.
        - Я расстался с синьорой тотчас после спектакля, - продолжал лорд Драммонд, - и успокаивал себя надеждой, что мне удалось убедить ее не покидать Парижа. Тем не менее сегодня утром я, беспокоясь, примчался сюда, опередил вас на несколько минут и нашел эту записку, которую и позволил себе распечатать. Читайте.
        И Юлиус прочел:



«Отправляюсь в Венецию, и очень надолго. Кто любит меня, последует за мною.

    Олимпия».
        - Если это испытание, - сказал лорд Драммонд, - я хотел бы выдержать его с честью. Я покидаю вас, господин граф, и предупреждаю, что без промедления велю подавать лошадей. Прибыв в Венецию, Олимпия найдет меня уже там. Вы не едете со мной?
        - Я посол в Париже, а не в Венеции, - заявил Юлиус, бледный и мрачный.
        - Это справедливо. В таком случае прощайте.
        - Доброго пути!
        Они обменялись рукопожатиями, и лорд Драммонд удалился.
        Юлиус вложил в руку лакея свой кошелек и сказал:
        - Я бы хотел осмотреть покои.
        - Как будет угодно вашему превосходительству, - отвечал слуга.
        Юлиус торопливо обошел все комнаты, заваленные вещами, то уложенными, то брошенными куда попало, и заставленные передвинутой мебелью. Сомнений более не оставалось: Олимпия действительно уехала!
        Сердце Юлиуса сжала смертельная тоска, и он торопливо бросился прочь из этих покоев, полных, если так можно выразиться, отсутствием Олимпии.
        Внизу уже не было экипажа лорда Драммонда, там осталась одна карета Юлиуса. Он сел в нее, бросив выездному лакею:
        - Домой!
        Лошади пустились в галоп. Карета, стоявшая неподалеку, последовала за экипажем Юлиуса.
        Отправиться вслед за Олимпией! В первые мучительные минуты у Юлиуса было возникла такая мысль. Но как это возможно? Пост посла удерживал его в Париже. А впрочем, даже если бы ему удалось вернуть эту женщину, чего ради? Он - и актриса, причудливая, своевольная, влюбленная в одно лишь искусство! Конечно, она не любила его. Да и он сам, так ли уж он уверен, что любит ее?..
        Однако, сколько бы граф ни предавался подобным рассуждениям, он все же чувствовал: в сердце у него что-то надломилось. Уехав, эта женщина отняла у него еще одну частицу жизни. Что ж, тем лучше! Он сожалел лишь о том, что она не отняла всю его жизнь без остатка.
        Карета остановилась у подъезда посольского особняка, но Юлиус из нее не вышел. Он приказал лакею:
        - Сходите узнайте, у себя ли Лотарио.
        Но племянника дома не оказалось.
        - В таком случае скажите кучеру, чтобы вез меня к принцессе.
        Экипаж, что следовал за каретой Юлиуса, остановился, а потом снова тронулся в путь одновременно с ней. Через две минуты он снова остановился.
        Олимпия, сидевшая в нем вместе с Гамбой, бросилась к окну, наполовину отодвинула штору, закрывающую окно, и ясно увидела, как Юлиус вышел из кареты у подъезда особняка принцессы.
        Резко откинувшись назад, Олимпия прошептала с горькой усмешкой:
        - Это все, что мне требовалось увидеть! У него есть чем утешиться! Гамба, можешь сказать кучеру, чтобы поворачивал назад и ехал к заставе Трона: там нас ждет почтовая карета.
        - Значит, мы точно уезжаем? - возликовал Гамба.
        - Да.
        Цыган совсем было собрался перекувырнуться через голову от радости.
        Но он остановился, увидев, что по бледным щекам Олимпии медленно сползают две слезы.
        Он передал вознице приказ, и тот, ни минуты не медля, исполнил его.
        А в это самое время слуги принцессы встречали Юлиуса с удивленными и смущенными физиономиями, словно посетителя, которого они не рассчитывали здесь увидеть.
        Его ввели в гостиную. Там он прождал около получаса.
        Наконец появилась принцесса, облаченная в пеньюар, угрюмая и раздраженная, как будто ее оторвали от важного дела.
        Она едва соблаговолила предложить Юлиусу сесть.
        - Вы заняты? - спросил он.
        - Нет, - промолвила она, однако весь ее вид говорил о противном. - Но кто же ходит по гостям в десять-одиннадцать часов утра?
        - Вы были не одна? - уточнил он.
        - Возможно, - отрезала она холодно и вдруг резко спросила: - А как поживает синьора Олимпия?
        - Она уехала в Венецию сегодня утром, - сказал Юлиус. - Я только что от нее, но никого там не застал.
        - Ах, так вы от нее! - язвительно вскричала принцесса. - И коль скоро вы никого не застали, вы явились сюда. Значит, мне следует благодарить эту певичку за ее отъезд, которому я обязана вашим визитом. Право, вы слишком любезны, одаривая меня тем, что не пришлось по вкусу вашим актрисам.
        - Прошу прощения! Мне больно… я не понимаю, в чем причина такого приема, за что вы так сердитесь на меня, - пробормотал Юлиус, заранее утомленный бурной сценой, ибо предвидел ее.
        - Вы не понимаете? А между тем все так ясно. Помните, что было вчера? Сначала вы назначаете мне свидание в Опере. Потом собираетесь уйти оттуда в то самое мгновение, когда я туда вхожу. Я чуть ли не силой удерживаю вас, но через четверть часа вы меня все же покидаете под тем предлогом, что вам необходимо составить компанию кому-то из ваших приятелей. Сегодня утром первой персоной, с которой вы спешите увидеться, оказывается эта певица. Прошу вас поверить, что я еще не пала настолько низко, чтобы со мной можно было обходиться подобным образом. Если вы не можете уделить мне иного времени, кроме тех крох, какие вам оставляют ваши друзья и ваши певички, лучше сохраните эти немногие часы для кого-нибудь другого.
        - Это разрыв? - спросил Юлиус, вставая.
        - Понимайте это так, как вам угодно, - отвечала принцесса, также поднимаясь с места.
        - Я предполагаю, что для такого решения у вас имеется причина посерьезнее того предлога, на который вы ссылаетесь, - сказал Юлиус. - Но я чувствую, что мне уже не по возрасту, да и не по характеру взламывать замки женских секретов. Когда вы пожелаете меня видеть, я буду в вашем распоряжении. Смиренно прошу у вас прощения, что потревожил вас столь не вовремя.
        И он, отвесив низкий поклон, вышел из гостиной.

«Итак, - думал он, спускаясь по лестнице, - мне нашли преемника. Она закатила сцену, чтобы помешать мне устроить сцену ей. Что ж, тем лучше, черт возьми: одна из цепей, стеснявших мою свободу, разорвана, притом такая, от которой избавиться было не так уж просто.
        Увы, увы! Не стоит обманывать себя: как бы то ни было, из таких оков состоит основа существования - стоит нескольким из них порваться, и ткань расползется».
        Он приказал кучеру ехать домой.
        - Лотарио вернулся? - спросил он, войдя в прихожую.
        - Да, ваше превосходительство.
        - Попросите его зайти побеседовать со мной.
        Через минуту появился Лотарио:
        - Вы спрашивали меня, сударь?
        - Дважды, - отвечал Юлиус. - Ты сегодня утром ушел очень рано.
        - Вам надо мне что-то сказать, дядюшка? - перебил Лотарио.
        - Ничего. Просто я хотел тебя повидать. Мне было необходимо увидеть лицо друга. Это утро было горьким для меня. Ты ведь знаешь, Олимпия…
        - Да, да, Олимпия, - повторил Лотарио машинально, как человек, поглощенный совсем другими заботами.
        И в самом деле, в то время как граф фон Эбербах призвал к себе своего племянника, слуга, отправленный в Менильмонтан с двумя письмами к Фредерике и Самуилу, все еще не вернулся. Лотарио в страшной тревоге ждал ответа, и все его мысли были в Менильмонтане.
        - Так вот, - продолжал Юлиус, - Олимпия уехала.
        - Уехала? - переспросил Лотарио.
        - Да, в Венецию. И боюсь, дружок, что ее отъезд оставил в моей жизни большую пустоту, чем я мог предположить. Чтобы поскорей ее заполнить, я тотчас отправился к принцессе. Поистине, я застал ее в таком дурном расположении духа, какого у нее никогда прежде не видел. Да я и сам был в прескверном настроении. Итак, мы не замедлили поссориться. Как тебе нравится подобное везение, мой мальчик? И вот теперь я оказался в совершенном одиночестве. Но, к счастью, у меня еще есть близкая душа - ты. Тебе понятна моя печаль. Ты так молод, счастлив, силен: мне необходима твоя поддержка, утешение. В целом свете ты единственное существо, сохранившее привязанность ко мне. Ты ведь любишь меня, не так ли, Лотарио?
        - Без сомнения, дядюшка, - рассеянно отвечал молодой человек.
        - Чем бы нам сегодня заняться? - продолжал Юлиус. - Может, придумаешь какую-нибудь затею: тебе для развлечения, мне - чтобы забыться?
        - Разумеется, - пробормотал Лотарио и вдруг бросился к двери.
        - Э, да что с тобой? - вскричал удивленный Юлиус.
        - Ничего, - вздохнул Лотарио. - Мне послышалось, будто меня зовут. Но я ошибся.
        Он вернулся и попробовал внимательнее слушать речи своего дяди и отвечать на них. Но рассеянность была сильнее его воли. Он мог сколько угодно сочувствовать невзгодам графа фон Эбербаха, но его взбудораженное сердце колотилось слишком уж громко, заглушая все внешние звуки. Каждую секунду ему казалось, что дверь сейчас распахнется, и его охватывала дрожь при мысли о письме, которое ему должны принести.
        Юлиус в конце концов заметил озабоченность племянника и мрачно покачал головой.

«Все очень просто, - сказал он себе. - Я ему наскучил. В его годы можно и в самом деле найти много занятий повеселее, чем выслушивать жалобы усталой души. Улыбки с морщинами не в ладу, и май не гуляет рука об руку с ноябрем. Оставим же ему его ликующее цветение, а свои холодные туманы прибережем для себя».
        - Ну а теперь, когда мы с тобой повидались, - сказал он Лотарио, - ты можешь идти: тебя ждут твои дела или твои радости. Иди, мой мальчик, иди!
        Лотарио не заставил его повторять это дважды - он пожал дядюшке руку и поспешил в свою комнату, окна которой выходили во двор, - это позволило бы ему минутой раньше узнать о возвращении слуги.
        Итак, Юлиус остался один в целом свете. Любовницы, родные - все покинули его. Христиана умерла; Олимпия уехала; принцесса злилась; Лотарио слишком молод! Из всех, кто в этой жизни не был ему чужим, остался лишь один человек, к чьей поддержке он в это утро не обращался: Самуил. Но Юлиус слишком хорошо знал Самуила Гельба, чтобы искать у него преданности, способной утешить. Иронии и сарказма, приводящих в отчаяние, - вот этого сколько угодно!
        Так что же еще могло привязывать его к жизни? Он был достаточно искушен в делах общественных, чтобы найти в них место приложения своего ума и способностей, однако и человеческое ничтожество было слишком хорошо ему знакомо, уж он-то видел, и не раз, с какой легкостью козни интриганов и игра случая повергали в прах деятелей, считавших себя самыми что ни на есть незаменимыми. Как всерьез посвятить себя делу, которое в любую минуту может быть разрушено одним женским капризом? Всей душой отдаться мечте, которую, к примеру, та же принцесса мимоходом разрушит, едва лишь только ей заблагорассудится устроить так, чтобы его отозвали?
        Средства отвращали его от цели: ему претила политика, предполагающая, что для того, чтобы управлять страной, надо стать игрушкой в руках женщины.
        Граф фон Эбербах переживал одно из тех мгновений, когда так и тянет сыграть в орлянку со смертью; впрочем, мысль о самоубийстве даже не пришла ему в голову. Покончить с собой? Чего ради? Это не стоило труда. Он чувствовал, что потерпеть осталось немного: смерть придет и так.
        В эту минуту явился лакей.
        - Ну, что такое? - резко спросил Юлиус.
        - К вашему превосходительству пришли, просят принять.
        - Меня ни для кого нет дома, - отрезал граф.
        Слуга вышел.
        Однако через несколько минут он возвратился снова.
        - Что еще? - осведомился Юлиус нетерпеливо.
        - Прошу прощения у вашей милости, - сказал лакей. - Но это опять та персона, о которой я уже докладывал.
        - Сказано же: меня нет.
        - Я ей говорил, ваше превосходительство. Но она настаивает, клянется, что имеет сообщить вам известия чрезвычайной важности, что ей надо вам одно только слово сказать, но от этого слова зависит ваша жизнь.
        - Ба! - усмехнулся Юлиус, пожимая плечами. - Это всего лишь предлог, чтобы проникнуть сюда.
        - Не думаю, - возразил слуга. - У этой юной особы такой взволнованный вид! Она, должно быть, искренна.
        - Так это молодая девушка? - спросил Юлиус.
        - Да, ваша милость, совсем молоденькая, насколько можно разглядеть сквозь вуаль. Немка. Ее сопровождает компаньонка, тоже немка.
        - Мне-то какая разница? - промолвил Юлиус. - Скажите этой девице, что я сейчас занят и принять ее не могу.
        Лакей направился к выходу. Но Юлиус тотчас передумал, как случается с натурами колеблющимися, не привыкшими стоять на своем, и окликнул его:
        - Впрочем, если ей надо сказать мне всего одно слово, пусть войдет. Все-таки это женщина, к тому же соотечественница. Любого из этих двух свойств хватило бы, чтобы не вынуждать ее уйти отсюда ни с чем.
        Лакей вышел и тут же возвратился в сопровождении юной трепещущей девушки под вуалью.
        Женщина, сопровождавшая девушку, осталась в соседней комнате.



        XXI
        ПЕРСТ БОЖИЙ

        - Сударь… Господин граф… Ваше превосходительство… - лепетала девушка в смятении, явственно выражавшемся и в ее скованных движениях, и в дрожавшем голосе.
        Хотя она была вся скрыта плащом и вуалью, Юлиус смог распознать по ее тоненькой, хрупкой фигуре, что она очень молода.
        - Присядьте, мадемуазель, и успокойтесь, - произнес он мягко.
        Он подвел посетительницу к креслу и сел подле нее.
        - Вы хотели поговорить со мной, - сказал он.
        - Да, - прошептала она. - Об очень серьезном деле. Только нужно, чтобы никто нас не мог подслушать.
        - Не тревожьтесь, мадемуазель. Я уже отдал распоряжение, но, чтобы вас успокоить, сейчас повторю его еще раз.
        Он позвонил и велел вошедшему лакею никого, без исключения, не пускать к нему ни под каким предлогом.
        - Теперь, мадемуазель, - сказал он, - мы можем побеседовать без помех.
        Потом, видя, что ее все еще бьет дрожь, он заговорил сам, чтобы дать ей время прийти в себя:
        - Простите, мадемуазель, что заставил вас ждать и проявить настойчивость. Это оттого, что моя жизнь слишком полна или, если угодно, слишком пуста. У меня тысяча незначительных забот и головоломных дел, которые, можно сказать, являются условием моего существования.
        - Нет, сударь, это не вам, а мне надлежит просить прощения в надежде, что вы извините мою назойливость. Но, как я и просила вашего слугу передать вам, речь идет о жизни и смерти. В эту самую минуту вас, ваше превосходительство, подстерегает смертельная опасность.
        - Всего одна? О! Я вам не верю, - с печальной усмешкой отозвался Юлиус.
        - Что вы хотите сказать?
        - Взгляните на меня. Опасность, о которой вы сообщаете, вероятно, угрожает извне. Но я-то знаю другую, она куда ближе и от нее мне не ускользнуть - ее я ношу в себе самом.
        Девушка посмотрела на графа фон Эбербаха.
        Его впалые щеки, бледные губы, истончившаяся до прозрачности кожа, коричневые круги у глаз, да и сами глаза, что одни еще оставались живыми на этом лице, тягостно поразили ее. Каким бы потрепанным и изможденным ни выглядел граф, чувствовалось, что это тело, превращенное в руину, принадлежит человеку, отнюдь не лишенному ума и сердца. Жизнь духа оставила свою печать на его лице, и осенние лучи еще озаряли эту преждевременную снежную пелену. Вопреки всем разрушениям, которым подверглась эта натура, когда-то чувствительная и великодушная, черты его хранили ставшее привычным выражение изящества и достоинства вместе с подлинной добротой, и весь его облик неотразимо внушал почтение и симпатию.
        Была ли то притягательность сердечной доброты, так ясно отраженной в глазах графа? Или сострадание к мучительному недугу, след которого отпечатался на усталом, бледном лице? Но при первом же взгляде на него девушка почувствовала, что в ее душу проникает странная нежность, словно граф фон Эбербах ей не чужой, будто его болезнь касается ее, как если бы скорбь этого благородного лица была сродни ее сердцу.
        Впрочем, разве женщины не созданы, чтобы быть сестрами милосердия для всех горестей рода людского?
        - О господин граф, вы же нездоровы! - воскликнула она.
        - Полагаю, что так.
        - Вам надо лечиться.
        - У кого? - обронил Юлиус.
        - У врачей.
        - Ну, кого-кого, а докторов у меня предостаточно, - отвечал Юлиус. - Я в Париже, то есть под боком у крупнейших светил науки. И я прусской посол, следовательно, имею возможность оплачивать их труды. Но исцелять способны не только врачи, и в моем случае требуется совсем другое.
        - Тогда что же?
        - Те, кто пекутся о больном. Сын или дочь, которые бы заботились, брат, который мог бы поддержать, любящая жена… Словом, нужно какое-нибудь существо, кому вы не безразличны, притом не безразличное вам самому. А я - привязан ли я к кому-нибудь? И кого интересует моя жизнь?
        - Ваших друзей, - сказала девушка.
        - Друзей! - вздохнул Юлиус.
        И не прибавив более ни слова, он пожал плечами.
        - Ну, разумеется, - продолжала девушка. - У вас ведь есть друзья?
        - Нет, мадемуазель.
        - А я знаю, что есть.
        - Вы? - спросил Юлиус. - Так кто же вы?
        - Не спрашивайте меня об этом, - сказала она. - Но разве мой поступок сам по себе не доказательство, что у вас есть друзья, которые заботятся о вас? Я же пришла вас спасти.
        - От чего?
        - Послушайте: вы состоите в некоей ассоциации, в политическом тайном обществе…
        - Допустим, - произнес Юлиус, вглядываясь в нее с недоверием.
        - Мне это известно. Если вам нужны подробности, извольте: вы взяли себе вымышленное имя. Представились как Жюль Гермелен. Как видите, я знаю все.
        - Предположим, что так, - обронил Юлиус. - И что же из этого следует?
        - А то, что вы разоблачены! Они выяснили, что Жюль Гермелен и граф фон Эбербах одно лицо.
        - Каким образом вы это узнали? И кто вы такая, что берете на себя труд явиться сюда, чтобы меня предупредить?
        - О, это мой секрет, - возразила девушка. - Да он вам и ни к чему.
        - Тут вы ошибаетесь, - настаивал Юлиус. - Знать это мне необходимо. В первую очередь для того, чтобы поблагодарить вас. Сердца, не равнодушные ко мне, слишком редки, чтобы я мог позволить такому человеку пройти мимо неузнанным. Прошу вас, сделайте так, чтобы услуга, которую вы мне оказали, обрела человеческое лицо и я бы знал, кому я столь многим обязан. Окажите мне такую милость: откиньте вуаль.
        - Это невозможно, - покачала головой девушка. - Да и зачем? Вы меня никогда не встречали, мое лицо ничего вам не скажет.
        - Ну, в таком случае, что вам стоит мне его показать?
        - Так ведь, - пробормотала она, - вы можете увидеть меня позже, и тогда вы меня узнаете.
        - И отлично!
        - Я не хочу, чтобы стало известно, что это я предостерегла вас, поскольку тогда можно было бы узнать и о том, каким образом я раскрыла эту тайну.
        - Все же я прошу вас, - настаивал Юлиус.
        - Нет, нельзя, - отвечала она.
        - В таком случае, - продолжал он, - мне жаль, что вы побеспокоились напрасно.
        - Напрасно? - переспросила девушка.
        - Да, - повторил Юлиус, - напрасно, потому что я вам не верю.
        - Но почему же вы не верите?
        - Если бы то, что вы рассказали, было правдой и вы действительно явились сюда с намерением меня спасти, вы бы не боялись мне показаться и вам было бы все равно, что я в один прекрасный день смогу вас узнать. Тайна, которой вы себя окутываете, побуждает меня подозревать в вашем поступке… по меньшей мере заднюю мысль.
        - Заднюю мысль? Но какую же? - пролепетала девушка в полном замешательстве.
        - Я вас ни в чем не обвиняю, - продолжал Юлиус. - И не говорю, что вы подосланы, чтобы под предлогом этой мнимой услуги вырвать у меня признание…
        - О! - вскрикнула она, больно задетая его словами.
        - Я не хочу сказать, что, пугая призраком вымышленной опасности, некто пытается остановить меня на пути к моей цели. Но коль скоро вы мне не доверяете, я также имею право не поверить вам. Меня никто не остановит, я буду продолжать свой путь по-прежнему, словно вы и не приходили сюда. Если вы питаете ко мне сочувствие, достаточно одного чистосердечного, прямого взгляда, чтобы легко уверить меня в вашей искренности. Не хотите? Что ж, тем лучше! Если беда и случится со мной, неважно: я мало дорожу жизнью. Вы вправе скрываться, а я вправе умереть.
        - Нет! Я сброшу вушть! - вскричала девушка.
        И она откинула вуаль, открыв восхищенному взору Юлиуса очаровательное личико шестнадцатилетней красавицы, в самом деле незнакомой ему.
        - Благодарю, от всего сердца благодарю вас, дитя мое, - сказал граф фон Эбербах. - Теперь я вам верю. Я глубоко тронут тем доказательством симпатии, которое вы мне дали. Вы столь же добры, сколь прекрасны.
        Девушка слегка покраснела.
        - И не беспокойтесь, - продолжал прусский посол. - Я не так уж рискую, не стоит слишком страшиться. В этом тайном обществе, как вы его называете, у меня есть могущественные друзья.
        - Ах, не рассчитывайте на них, они ничего не смогут сделать, - прервала она.
        - Так вы их знаете? - спросил Юлиус.
        - Знаю одного из них, - сказала девушка. - Он сделал и готов сделать все, чтобы вас защитить. Я сама была свидетельницей его стараний. Но он ничего не может. Даже не может вам сказать, что вы разоблачены. Его клятва запрещает ему сделать это. К счастью, волей случая я напала на след этой ужасной тайны, а я не связана никакими зароками.
        Юлиус спрашивал себя, кем может быть эта девушка, о каком друге она толкует.
        Внезапно в его мозгу вспыхнула догадка.
        - Повторяю вам, мадемуазель, не беспокойтесь. Если дойдет до последней крайности, мне будет довольно лишь вмешательства того человека, что ввел меня в союз карбонариев. Он знал мое настоящее имя.
        - Это и есть тот самый друг, о котором я вам говорила, - сказала девушка. - Своим вмешательством он погубит себя, а вас не спасет.
        - А, теперь я вас знаю! - вскричал Юлиус. - Вы мадемуазель Фредерика.
        - О сударь, только не говорите ему! - взмолилась она, вся трепеща и едва не теряя сознание. - Если мой друг когда-нибудь узнает…
        - Что ж! Он узнал бы тогда, что вы ангел доброты и преданности, а не только фации и красоты.
        Глядя в лицо Фредерике, Юлиус испытывал ту же глубокую приязнь, какая охватила девушку при виде графа фон Эбербаха. Можно было бы сказать, что между ними давно существовала какая-то непостижимая связь. Они встретились впервые, но им казалось, будто они всегда знали друг друга. То было невольное, инстинктивное притяжение.
        - Вы не расскажете господину Самуилу Гельбу о моем визите, правда? - сказала она. - Ему тогда пришлось бы объяснить, что я раскрыла один из его секретов. Он бы рассердился на меня, и право, так и следует.
        - Будьте покойны, дорогое дитя. Обещаю вам свое молчание. Это самое малое, что я обязан для вас сделать, - прибавил он.
        И он стал было с жаром благодарить ее.
        Внезапно Фредерика вздрогнула.
        - Слышите? - шепнула она.
        Из соседней комнаты донесся голос Лотарио, говоривший:
        - О, этот запрет входить не может касаться близкого друга его превосходительства господина Самуила Гельба. Я все беру на себя и сам сейчас постучусь в дверь.
        - Господин Самуил Гельб! - вскричала Фредерика в смятении.
        Послышался голос Самуила:
        - Что такое? Госпожа Трихтер, а вы что здесь делаете?
        - Как же быть? - прошептала Фредерика.
        - Угодно вам пройти туда? - сказал Юлиус, указывая на другую дверь в глубине гостиной.
        - Но как мне теперь встретиться с госпожой Трихтер? Как объяснить ее присутствие здесь?
        - Все это предоставьте мне, - сказал граф фон Эбербах.
        И он сам пошел открывать дверь Самуилу и Лотарио.



        XXII
        ПОТРЯСЕНИЯ

        У Самуила и Лотарио вырвался возглас изумления, когда они увидели в комнате замешкавшуюся Фредерику.
        - Вы здесь?! - вскричал Самуил.
        - Мадемуазель Фредерика! - в то же мгновение воскликнул Лотарио.
        - Да, - заявил Юлиус, - мадемуазель Фредерика по велению своего великодушного сердца явилась сюда, чтобы оказать мне большую, настоящую услугу.
        - Услугу? - повторил Самуил, устремив взгляд на трепещущую Фредерику. - Какую именно? Не мог бы я узнать причину этого визита? Я полагал, что Фредерика незнакома с графом фон Эбербахом.
        - Час назад мы еще не были знакомы, - отвечал Юлиус, - зато теперь познакомились, и вот мы уже старинные друзья.
        - Быстро, однако же, завязалась у вас дружба, - заметил Самуил, обратив свой проницательный взор на Юлиуса.
        - Зато она не так легко развяжется, по крайней мере в моем сердце эти узы останутся крепкими и обязывающими меня к признательности, пока я жив… Правда, весьма вероятно, что этим не много сказано.
        Странный блеск промелькнул в глазах Самуила. В уме этого импровизатора зла внезапно зародилась идея.
        Он продолжил расспросы:
        - Короче, я хотел бы знать, какая столь веская причина могла привести сюда Фредерику при том, что она не сочла необходимым меня об этом предупредить.
        - Ты можешь и должен узнать все, - отозвался Юлиус, - и я тебе это объясню, как только мы останемся одни. О, ничего не бойтесь, мадемуазель, - продолжал он, жестом успокаивая испуганную девушку. - То, что вы сделали, благородно и чисто, и я вам даю слово, что вы не услышите от Самуила ничего, кроме слов похвалы и признательности. Что здесь могло бы его оскорбить? Повторяю тебе, любезный Самуил: я знал мадемуазель не больше, чем она меня. Ах, теперь мне понятны восторги Лотарио, видевшего ее лишь мельком, да и та ревнивая забота, с которой ты, алчный себялюбец, ее от нас прятал, мне также понятна. Но теперь тебе уж больше не удастся ее отнять у нас. Я взломаю двери твоего дома, перелезу через садовую ограду, если потребуется, и, так же как она пришла сюда, не сказав тебе об этом, сумею прийти к ней, если надо будет, даже наперекор тебе. Признательность должна быть достойна благодеяния.
        - Но за что признательность? - опять спросил Самуил.
        - Ох, любопытный упрямец! - засмеялся Юлиус. - Что ж, будь по-твоему: ты сейчас все узнаешь, если пожелаешь пройти вместе со мной в соседний кабинет.
        - Почему бы не здесь?
        - Потому что в этом деле есть тайна, о которой я не могу говорить ни при мадемуазель Фредерике, ни в присутствии Лотарио.
        Самуил на миг заколебался, не желая оставлять Лотарио и Фредерику вдвоем. Но по размышлении он успокоился. Он был достаточно уверен во Фредерике, чтобы не сомневаться, что после всего сказанного между ними утром она первая постарается покончить со всеми надеждами Лотарио. Разумеется, она никому не позволит сказать ни одного дерзкого слова невесте Самуила. Напротив, даже лучше, если с этим будет разом покончено, притом она сама скажет Лотарио, чтобы он забыл и думать о ней. Ответ на письмо, написанное Лотарио сегодня утром, из собственных уст Фредерики прозвучит более веско и решительно, чем если бы он исходил от Самуила.
        Тем не менее лишняя предосторожность, как подумалось Самуилу, будет небесполезна. Он подошел к дверям салона, через которые они с Лотарио вошли сюда, и позвал:
        - Госпожа Трихтер!
        Старушка-компаньонка вошла.
        - Госпожа Трихтер, - сказал ей Самуил, - вы сейчас отправитесь вместе с мадемуазель Фредерикой обратно в Менильмонтан. А пока подождите здесь с нею моего возвращения.
        - Так ты идешь? - поторопил его Юлиус.
        - К твоим услугам.
        Юлиус и Самуил удалились в кабинет, оставив Фредерику с Лотарио. Увы! То было уединение втроем.
        Присутствие г-жи Трихтер заметно стесняло молодого человека. В эту минуту, когда письмо еще так недавно было написано, у него не хватало духу говорить о материях обычных. А как заговоришь о том, что было сказано в письме, при свидетеле?
        Но, с другой стороны, когда еще представится подобная возможность? Если ее упустить, как знать, удастся ли еще когда-нибудь поговорить с Фредерикой в отсутствие г-на Самуила Гельба? Можно ли быть уверенным, что он хоть увидит ее снова? И потом, ужасная тревога, сжимавшая ему грудь при мысли о том, какое впечатление произвело его письмо, пересиливала все соображения и страхи. Он решился заговорить.
        - Мадемуазель, - произнес он взволнованным голосом, - для меня было большой неожиданностью и огромной радостью увидеть вас здесь. Но моя радость была бы еще больше, если бы вы соблаговолили позволить мне воспользоваться этой нечаянной встречей, чтобы завести речь о том единственном, что занимает мое сердце.
        - О чем же вы хотите говорить, сударь? - спросила Фредерика несколько холодно и принужденно.
        - Я надеюсь, мадемуазель, что вы догадываетесь, о чем, - насилу выговорил, едва ли не пролепетал Лотарио.
        - Уверяю вас, сударь, что решительно ни о чем не догадываюсь.
        - Значит, вы не получили письма, которое я взял на себя смелость послать вам?
        - Я получила ваше письмо - в нем вы просите меня благосклонно отнестись к чему-то, о чем господин Самуил Гельб должен посоветоваться со мной.
        - И он посоветовался?
        - Он не счел нужным советоваться со мной по поводу сообщения, не имевшего никакого отношения ко мне.
        - Не имевшего отношения к вам? - вскричал юноша в изумлении.
        - Господин Самуил Гельб так мне сказал.
        - А он показал вам письмо, которое я ему отправил?
        - В этом не было смысла, так как оно меня совсем не касалось.
        - Оно только вас и касалось! - вознегодовал Лотарио. - Я умолял господина Самуила Гельба о позволении быть принятым в его доме, дабы… я хотел… словом, я хотел просить у него вашей руки.
        Фредерика побледнела. Значит, Самуил ее обманул! Предчувствия, томившие ей сердце, не лгали. Ликование волной поднялось в ее душе, затопляя все.
        Но она тотчас опомнилась, и память шепнула ей, что она дала слово Самуилу.
        Ей вспомнилось, что она более не свободна, она связана обещанием с человеком, которому обязана всем, вплоть до самого своего существования в этом мире.
        - Спасибо, господин Лотарио, - произнесла она, с усилием преодолевая переполнявшие ее чувства. - Благодарю вас за то, что вы, богатый и знатный, думаете о бедной девушке без имени и состояния, тогда как могли бы выбирать среди самых прекрасных и богатых невест. Я глубоко тронута этим, уверяю вас. Уединение, в каком я жила до сих пор, делает для меня подобный знак уважения более драгоценным и значительным, чем для любой другой.
        - И что же?
        - Однако, какие бы чувства ни вызвал у меня ваш поступок, я должна остановить вас при первом же шаге к иллюзии, ибо превратить ее в реальность не в моей власти.
        - Как?! - вскрикнул Лотарио.
        - Я не свободна, господин Лотарио. Я никогда не смогу стать вашей, поскольку уже не принадлежу себе самой.
        - Я этого ожидал! - произнес удрученный Лотарио.
        Крупные слезы навернулись на его глаза, и Фредерика поспешно отвела взгляд, словно боясь, как бы самой не поддаться порыву чувства.
        - Не сердитесь на меня, - прошептала девушка.
        - За что мне сердиться на вас? - отвечал Лотарио. - Разве вы виновны в том, что не можете полюбить меня?
        - Речь идет не о любви, - возразила Фредерика. - Я бы полюбила вас, но я уже несвободна.
        - О, что до меня, я верю во всесилие тех, кто любит, - возразил Лотарио. - Когда чего-то воистину желаешь, все можно преодолеть, препятствий не существует.
        - Существуют, - печально откликнулась она. - Есть священные обязательства, признательность, есть долг, который должен быть оплачен. Но поверьте: я никогда не забуду того, что вы хотели для меня сделать. Вблизи или вдали я всегда останусь вашей любящей сестрой.
        - И женой другого, - пробормотал Лотарио.
        Фредерика опустила голову, не находя более слов, чтобы развеять его печаль, которую, может быть, и сама разделяла.
        - Ах, так и должно было случиться, - вздохнул Лотарио. - Мне всегда не везло. Мой отец умер вскоре после моего рождения, мать скончалась так рано, что я даже не успел ее запомнить. И вот, как будто утратить мать было недостаточно, теперь мне суждено потерять вас.
        - Господин Лотарио!.. - вскричала Фредерика, бросаясь к нему в порыве, принятом ею за сострадание, но, надо полагать, что порыв этот был чем-то большим.
        Возможно, она сказала бы ему еще что-нибудь. Но тут в комнату вошли Самуил и Юлиус.
        Самуил быстрым взглядом окинул Фредерику и Лотарио.

«Отлично! - сказал он себе, заметив унылую физиономию молодого человека. - Я не просчитался: она отняла у него всякую надежду. Впрочем, от госпожи Трихтер я узнаю все, о чем тут говорилось».
        За время короткой беседы двух молодых людей Юлиус со своей стороны успел поведать Самуилу обо всем.
        - Но каким образом Фредерика могла об этом узнать? - терялся в догадках Самуил. - Я был в своем кабинете с глазу на глаз с посланцем карбонариев. Комната Фредерики отделена от кабинета лестничной площадкой. Она что же, подслушивала у дверей? С какой целью? Ведь в таком случае следовало бы предположить, будто она заранее знала, что разговор пойдет о крайне важных вещах. Да в конце концов, какая разница? Факт остается фактом: она все слышала.
        - К счастью для меня, - заметил Юлиус.
        - Ну да, конечно! Ведь мне было бы очень трудно тебя спасти. Я бы сделал для этого все, что в моих силах, и я уже начал - даже с риском себя скомпрометировать - тебя защищать и говорить, что за тебя отвечаю.
        - Это я знаю, - перебил Юлиус. - Фредерика мне говорила. Однако скажи, ты разве не предупредил бы меня?
        Самуил хорошо знал своего друга, и тон, каким был задан этот вопрос, подсказал ему, как на него ответить.
        - Взял ли бы я на себя подобное в известном роде предательство? Сомневаюсь, - заявил он. - Согласно моим убеждениям, благо человечества стоит больше, чем жизнь отдельного человека, кем бы он ни был. Ради тебя я способен рискнуть головой, но не делом карбонариев. Каким бы храбрым, честным и сильным я тебя ни считал, но, открыв тебе, в какой ты находишься опасности, я бы все же боялся, что подвергаю тебя искушению спастись любой ценой.
        - Что ж, ты судишь по-мужски, - отвечал Юлиус, - и я первый готов тебя за это одобрить. Но будь покоен и не сердись на Фредерику, что она меня предостерегла - она не связана никакими клятвами. Ее поступок не ставит карбонариев под удар, будь уверен в этом, как и в том, что мне нет надобности никого выдавать, чтобы выпутаться из этого дела. У меня есть средство обезопасить себя так, что ни один волос не упадет с головы ни единого из твоих братьев. Ты можешь поблагодарить Фредерику, ни о чем не тревожась.
        - В добрый час! - протянул Самуил задумчиво. - А теперь поговорим об Олимпии. Она уехала? Ты виделся с нею?
        Юлиус притворился, будто не расслышал вопроса.
        - Но какого ангела ты прятал от нас! - вновь заговорил он. - Если бы ты знал, до чего твоя Фредерика добра и прелестна! Что за сокровище простодушия, фации, красоты!
        - Ты находишь? - произнес Самуил странным тоном.
        - Среди каких райских кущ мог ты, о демон, повстречать подобное создание? - продолжал Юлиус. - Час назад я поверил в родство душ так, как никогда прежде. Мне кажется, что Фредерика для меня отнюдь не первая встречная. Не знаю, что это - воспоминание или, быть может, предчувствие, - но только ее лицо, звук голоса, все в ней вдруг пробудило в моем сердце чувства, которые я считал умершими.
        - Как ты воспылал! - заметил Самуил, который весьма вдумчиво прислушивался к словам собеседника. - Ты говоришь, словно влюбленный!
        - Влюбленный? - Юлиус покачал головой. - Ты же знаешь, это мне больше не по возрасту, да и не по тому характеру, что выработала у меня жизнь. Те времена ушли. Но есть ведь и другие вещи, кроме любви. Существует особенная симпатия - глубокая, интимная, исполненная преданности. Из всех женщин, кого я знаю, Фредерика именно та, кто более всех отвечает этой моей жажде привязанности… как бы сказать?., отеческой… этой потребности, еще живущей в душе, где любовь навек угасла.
        - Еще недавно предметом подобных чувств была Олимпия, - напомнил Самуил. - О переменчивая натура! Флюгер твоего сердца чутко поворачивается при любом дуновении ветерка.
        - Нет, - возразил Юлиус, - с Олимпией было совсем другое. Прежде всего, в Олимпии я всегда любил лишь воспоминание об умершей, тень, призрак.
        - А как быть с принцессой? В ней тоже есть некое сходство, внушающее тебе обожание?
        - О! - поморщился Юлиус. - Лучше не упоминай при мне об этих ложных прихотях, которые порой пробуждаются, когда истинная страсть спит. Я ведь уже говорил тебе, что, кроме Христианы, никого больше не любил. Что до принцессы, то я порвал с ней сегодня утром. А Олимпия - ее больше нет в Париже.
        - Уехала! - вскричал Самуил. - И ты позволил ей уехать?
        - Хватит об этом, прошу тебя, - промолвил Юлиус, побледнев. - В эту минуту Олимпия уже катит к Венеции. Что ж, я не побегу вслед за ней!.. А ты о чем задумался, Самуил? У тебя вид заговорщика, замышляющего убийство тирана.
        - Давай вернемся к Фредерике, - отвечал Самуил, не выходя из своего рассеянно-озабоченного состояния.
        - Постой-ка, - удержал его Юлиус.
        Граф фон Эбербах подошел к эбеновому шкафчику, украшенному чудесной резьбой, открыл его и вынул из ящичка, запертого на замочек с секретом, дивное ожерелье из натурального жемчуга.
        - Теперь идем, - сказал он.
        Они вошли в салон. Юлиус приблизился к Фредерике.
        - Мадемуазель, - произнес он, - вот колье, имеющее для меня особую ценность, ибо оно принадлежало моей матери, и его носила моя жена. Я бы вручил его своей дочери, если бы Господь даровал мне ее. Вы отнеслись ко мне с такой дочерней заботой и преданностью, что я прошу у вас позволения подарить это колье вам. Пусть оно станет вашим свадебным украшением.
        Эти последние слова заставили Фредерику слегка покраснеть, и в ее глазах промелькнула печальная улыбка.
        Поначалу она хотела отказаться от подарка.
        - Я до глубины души тронута вашей добротой, господин граф, - сказала она, - но я слишком бедна для того, чтобы носить такие дорогие украшения.
        Юлиус очень мило настаивал, умолял:
        - Ну же, Самуил, проси вместе со мной, скажи мадемуазель, что по сравнению с ее лицом это колье еще покажется бедноватым.
        - Фредерика действительно не права, нельзя отказываться после того, что ты ей сказал, - вмешался Самуил. - Так получается, что она не колье отвергает, а отца.
        - Хотите стать моей дочерью? - повторил Юлиус.
        - О, спасибо! Я согласна! - прошептала Фредерика, принимая колье.
        - Это я, я должен благодарить вас! - вскричал восхищенный Юлиус. - Но раз уж вы сейчас благосклонно расположены к моим просьбам, есть еще одна милость - о ней я хочу вас попросить. Пожалуйста, не будем сегодня расставаться. Этим утром я жестоко страдал. Давайте же, по крайней мере, закончим вместе, в радости и веселье, этот день, что начинался так мрачно и в таком одиночестве.
        - Согласен, - кивнул Самуил.
        - Ты истинный друг! - продолжал Юлиус. - Если бы не вы, я даже не знаю, что бы со мной сталось. Когда мадемуазель Фредерика пришла сюда, я был в состоянии такой подавленности и бессилия, в какое никогда еще не впадал. Мне действительно очень важно не остаться сегодня одному. Сейчас как раз время обеда. Пообедайте со мной по-семейному.
        - Все будет так, как тебе угодно, - отвечал Самуил.
        - Спасибо.
        Юлиус позвонил и отдал распоряжения слугам. Через четверть часа явился лакей, чтобы возвестить его превосходительству, что кушать подано, и все направились в столовую.
        Юлиус был весел, но ел мало. Ночь, проведенная на собрании венты, отъезд Олимпии, разрыв с принцессой, неожиданное появление в его жизни Фредерики - слишком много потрясений для одного дня: его изнуренной усталостью натуре трудно было вынести все это. Он выглядел слабым, утомленным. Фредерика приняла на себя заботы о нем поистине как дочь: беспокоилась о его самочувствии, побуждала есть больше, втягивала его в разговор, и Юлиус, чтобы ей угодить, старался через силу шутить и улыбаться.
        Однако все эти попытки еще больше обессиливали его, и с каждой минутой он ощущал себя все более разбитым и потухшим.
        Что касается Лотарио, он менее, чем кто-либо другой, мог внести оживление в их трапезу. Из речей, что звучали за столом, он ничего не воспринимал: он слышал лишь те слова, что сказала ему Фредерика в те минуты, когда они остались одни. Она не сможет принадлежать ему! Она связана с другим! С кем?
        Все эти мысли горестно теснились в его мозгу, и юноша сидел, неподвижно уставившись мрачным, безнадежным взором в свою тарелку, к которой он даже не притронулся.
        Один только Самуил был говорлив, оживлен и ел с аппетитом. Но внимательный наблюдатель мог бы заметить, что за его видимым воодушевлением скрывается что-то странное, какая-то мрачная тайная решимость. По временам он устремлял на Юлиуса и Фредерику взгляд, полный то ли м?ки, то ли угрозы.
        К концу обеда Юлиус, отчасти с помощью усилия воли, отчасти же благодаря выпитому вину, слегка ожил. К его бледным щекам прилила кровь, глаза заблестели. Он стал говорить обо всем вперемешку - о дипломатии, о венском дворе, об их с Самуилом отрочестве и об их проделках университетских времен.
        Он говорил с лихорадочной живостью, похоже обеспокоившей Самуила больше, чем его прежняя апатия.
        Самуил поглядывал на то, как пылают скулы Юлиуса, и хмурил брови.
        По счастью, трапеза подошла к концу.
        Все поднялись из-за стола, и граф фон Эбербах предложил Фредерике руку, чтобы отвести ее в гостиную. Но едва они переступили порог, Фредерика вдруг почувствовала, что рука графа напряглась и рванулась прочь из ее руки.
        Юлиус поднес ладонь ко лбу, бормоча:
        - Ох, мне дурно, очень дурно.
        И прежде, чем его успели поддержать, он рухнул навзничь.
        Самуил и Лотарио бросились к нему.
        На шум сбежались слуги.
        - Скорее! - закричал Самуил. - Это апоплексический удар. Нельзя терять ни минуты. Отнесем его на кровать.
        Лотарио и Самуил сами взяли его на руки и отнесли в спальню.
        Самуил говорил, что нужно делать, распоряжался, разрывался на части. Прежде чем успели вызвать врача, он взял на себя смелость пустить в ход самые сильные средства, и час спустя сознание мало-помалу стало возвращаться к Юлиусу.
        Когда больной открыл глаза, первое, что он сделал, - стал искать взглядом кого-то, сейчас, видимо, отсутствующего в комнате.
        Самуил его тотчас понял:
        - Ты ищешь Фредерику, не так ли? - спросил он.
        Едва заметным знаком Юлиус дал понять, что да.
        - Сходите за ней в гостиную, - велел Самуил лакею.
        Вбежала Фредерика.
        - Спасен! - сказал ей Самуил.
        - Ах! Господь внял моей мольбе! - вскричала Фредерика.
        - Так вы молились за меня? - проговорил Юлиус слабым протяжным голосом.
        - О да, молилась от всего сердца!
        - Что ж! Вы все меня спасли: вы - молитвой, ты, Самуил, средствами своей науки, а ты, Лотарио, своими заботами. Я всех вас благодарю.
        - Не разговаривай так много! - сказал Самуил.
        - Хорошо! Еще только одно слово. Обещайте мне вы оба, Фредерика и Самуил, что не покинете меня, останетесь здесь так же, как Лотарио. Вы же сами видите: если бы вас не оказалось рядом, сейчас я был бы уже мертв. Чтобы выжить, мне необходимо ваше присутствие. Не уходите же, если хотите видеть меня живым.
        - Ты истощаешь свои силы, тебе нельзя говорить, - снова напомнил Самуил.
        - Я замолчу, когда вы дадите слово, что не уйдете.
        - Ну, так мы тебе это обещаем, - сказал Самуил. - Успокойся. Мы покинем тебя не раньше, чем ты выздоровеешь и встанешь на ноги.
        - Спасибо! - прошептал Юлиус, и его бледное, осунувшееся лицо утонуло в подушках. Но на губах его проступила улыбка.



        XXIII
        КУЗЕН И КУЗИНА

        В том же самом месяце, в апреле, несколько дней спустя после событий, о которых мы только что поведали, окрестности Ландека и Эбербаха были полны чарующей прелести.
        Во всем чувствовалось веселье расцветающей весны. Теплый, живительный воздух ласкал ветви деревьев, побуждая почки скорее распускаться, и лучи помолодевшего солнца смеялись, играя во вьющейся по склонам зелени.
        Среди скалистых отрогов, суровость которых смягчали лишь прихотливые узоры плюща и мха, тут и там зеленеющего меж камней, застыла чья-то фигура; то была женщина, немая и недвижная, как эти скалы: она сидела скорчившись, опустив голову на руки. Вокруг нее резвились козы, прыгая и словно танцуя.
        То была Гретхен.
        Внезапно она вздрогнула и подняла голову.
        С дороги, что вилась у ее ног, послышалось пение. Голос, безыскусный и простодушный, напевал цыганскую песенку. Он вдруг проник в самое сердце Гретхен, как воспоминание ее далекого детства. Ну, конечно же, она слышала эту песню, когда была совсем крошкой. В одно мгновение все прошлое предстало перед ней: знакомый напев оживил в душе картины ее бродячей жизни. Да, да, та самая песня, с которой ее укачивали! Тридцать лет минуло с тех пор, но ни единый звук этой мелодии не изгладился из памяти. Она вспомнила ее всю, целиком. Ведь и за сто лет не забудешь песни, что пела тебе твоя мать!
        Гретхен вскочила на ноги и склонилась, всматриваясь, над дорогой. Ей хотелось увидеть того, кому хватило одного куплета, чтобы вернуть ей все ее детство.
        Она заметила незнакомца, показавшегося ей, наивной поселянке, щеголем, одетым с отменным вкусом и редкостным блеском.
        Прохожий и в самом деле был наряжен весьма приметно: ярко-красный жилет, ярко-голубые панталоны, украшенные белоснежным шитьем, и желтый галстук в золотистую крапинку.
        Неизвестный направлялся прямо к ней. Когда он ее заметил, у него вырвался радостный жест, как если бы он нашел то, что искал.
        Однако он тотчас справился с собой.
        - О! Козы! - вскричал он на скверном немецком языке с примесью итальянских и французских словечек. - Какое счастье встретить коз!
        С невероятным проворством чужестранец вскарабкался на вершину скалы и, прыжком достигнув Гретхен, отвесил ей поклон. Затем с видом человека, делающего важное дело, он принялся ласкать тех коз, которые не успели разбежаться при его появлении.
        - Вы любите коз? - спросила Гретхен, в высшей степени заинтригованная этим странным субъектом.
        - Козы и скалы, - изрек неизвестный, - в них вся прелесть жизни. Что до коз, то я их ценю по двум причинам: прежде всего за стремительность, за их прыжки. Видите ли, сударыня, эти самые козы, хоть их и считают животными, от рождения и без всякого труда воплощают собой тот идеал ловкости и силы, которого даже самые достойные из людей не могут достигнуть за всю жизнь ценой самых упорных и тяжких упражнений. Я сам, с тех пор как живу в этом мире, не имел цели более высокой, чем желание уподобиться им. Благодаря своему искусству я добился того, что дает им их инстинкт. Да, сударыня: я как коза!
        И, желая продемонстрировать пастушке образец своего умения, он указал ей на козочку, что прыгала по самому краю пропасти:
        - Ну-ка посмотрите!
        Он встал на четвереньки на том самом месте, где только что резвилось прелестное животное, и принялся кувыркаться через голову.
        - Перестаньте! - в ужасе закричала Гретхен.
        - Видите, насколько козы превосходят людей, - сказал незнакомец, возвращаясь к ней. - Ведь когда там была ваша коза, вы за нее не боялись. Вы ее уважаете больше, чем меня.
        Бойкость его манер несколько озадачивала и раздражала дикарку Гретхен. Но тем не менее этот живой, ловкий субъект нравился нашей суровой труженице, хоть она и сама не могла понять почему.
        - Как я уже вам сказал, - продолжал неизвестный, - коз я люблю по двум причинам. Вторая причина - это их бродяжий нрав. Они не могут оставаться на одном месте. И в этом мы с ними похожи. Козы - цыгане мира животных.
        - Так вы цыган? - спросила Гретхен, чье любопытство вдруг чрезвычайно возросло.
        - Цыган до кончиков ногтей.
        - Моя мать тоже была цыганкой, - сказала пастушка.
        - В самом деле? Стало быть, мы одного племени.
        Это сходство быстро сблизило их.
        - Ах, мне было так нужно встретить здесь кого-нибудь, кто меня понимает! - воскликнул цыган.
        Они долго говорили о цыганах, о жизни на вольном воздухе, о козах, о том, какое счастье не жить в душных городских домах, что за благо расти свободно, словно трава и деревья, и хотя бы в душе иметь крылья, какие во плоти даны одним лишь птицам.
        Потом незнакомец вдруг опомнился и сказал, что совсем забыл о времени:
        - Меня ждут. Но я надеюсь, что наше знакомство этим не кончится. Мы теперь уже старые друзья. Где бы нам завтра увидеться?
        - Здесь, - сказала Гретхен. - В тот же час.
        - В тот же час. Уж я-то не премину явиться. Однако мне пора. Бегу получать нагоняй за то, что так задержался.
        И, поклонившись пастушке, он запрыгал с уступа на уступ к величайшему испугу Гретхен, которой показалось, что до подножия скалы он доберется не иначе как разбитым на куски. Но цыган ловко устоял на ногах, уже внизу еще раз отвесил поклон, бегом пустился по дороге и пропал мгновение спустя за поворотом.
        На следующий день Гретхен и незнакомец в назначенный час явились на свидание.
        Они, как и накануне, болтали о тех сходных обстоятельствах и общих пристрастиях, что нашлись как в их прошлом, так и в их сердцах.
        Прощаясь, неизвестный попросил Гретхен о встрече на следующий день.
        - Значит, вы остановились в Ландеке? - спросила пастушка.
        - Да, мы там пробудем еще несколько дней.
        - Вы не один?
        - Нет, с сестрой. Мы прибыли из Парижа, а направляемся в Венецию. Моя сестра - знаменитая певица, она из своей глотки извлекает столько серебра, сколько захочет. Потому-то вы и видите меня в этом славном красном жилете, который вчера привлек ваше внимание. Я могу купить себе столько красных жилетов, сколько мне вздумается. Сестрицу ждут в ее театре. Но она пожелала проехаться по Рейну и Швейцарии. Прихоть актрисы. Когда мы приехали в Ландек, он ей понравился, вот она и захотела остановиться здесь. И меня предупредила, что мы в этих местах пробудем еще какое-то время.
        - Что же здесь может ее так удерживать? - удивилась Гретхен.
        - Вон тот замок, - сказал незнакомец, указывая на твердыню Эбербахов, силуэт которой выделялся на фоне сияющего неба слева от них. - Сестрица у меня ученая, ей интересно поглядеть, как обработаны камни постройки. Она утверждает, что этот дворец битком набит разной редкостной старинной мебелью, чтобы все это подробно рассмотреть, нужно, она считает, добрых два десятка лет. Ее забавляет такое обилие убранства, резного дерева и архитектурных орнаментов. Я-то от вида всего этого тотчас схватил мигрень, когда однажды попробовал пойти туда с ней. Теперь, черт возьми, я предоставляю ей бродить по замку одной. Мне более по душе вольный воздух и леса. Мой желудок не приспособлен переваривать камни.
        Гретхен покачала головой.
        - Ах да, - вздохнула она, - слуги сейчас за деньги показывают дом всем, кто захочет поглядеть. Замок стал достоянием прохожих. Впрочем, они правы, что так поступают. Хозяин покинул свое жилище. Пускай же теперь оно достанется любому, кто пожелает прибрать его к рукам. Ах! Подумать, что этот пустой дом был когда-то полон счастья и радости!
        - Да что же такое происходило в этом замке? - спросил цыган.
        - Много веселого и много страшного, - ответила Гретхен.
        И она поведала ему историю неистовых страстей, любви и смерти, историю, что доныне продолжала жить в ее сердце.
        Время и свойства ее необузданной натуры придали тем событиям, то радостным, то мрачным, некий мистический оттенок. Жизнеописание Юлиуса и Христианы в ее устах превратилось в подобие легенды, овеянной таинственной поэзией.
        Роль в ней Самуила выглядела странной и ужасающей. Эта фигура на глазах приобретала размеры грандиозные, словно это был сам Сатана. Он рисовался гением зла, находящим для себя наслаждение в том, чтобы разрушать людское благоденствие, и своим дьявольским хохотом заставляющим умолкнуть песнопения и лобзания ангелов.
        Вместе с тем, если судить по ее отзывам о нем, этот демон казался в общем-то куда более зловещим, чем в самих своих деяниях, описываемых томимой ненавистью рассказчицей. Ведь Гретхен воздержалась от упоминания о насилиях, учиненных Самуилом, о ребенке, о причине самоубийства Христианы.
        Когда же ее уста произносили имя Христианы, на глаза пастушки наворачивались слезы. Чувствовалось, что ее привязанность пережила погибшую страдалицу: сердца этих двоих остались неразлучны, тонкая нежная связь двух душ и поныне была все так же крепка, сколь ни глубока была пропасть, навек разделившая подруг.
        - Нет, - вскричала она, - Христиана не умерла! Она живет во мне и не только во мне. И то живое, что от нее осталось, отомстит за гибель всего, что было убито. Пусть спит с миром, мы остались здесь за нее, и злодею не ускользнуть от нас!
        При этих словах в ее внезапно потемневших глазах сверкнула молния.
        - Прощайте, - сказала она. - Или до завтра, если вы еще будете в Ландеке. На сегодня хватит. Я как вспомню об этом Самуиле, моя ненависть молодит меня на семнадцать лет, я теперь целый день не смогу говорить ни о чем другом. До завтра.
        И она, поднявшись, направилась к прибрежным скалам; ее козы последовали за ней.
        На следующий день она встретила цыгана с улыбкой, смягчившись и заметно повеселев.
        Она первая подошла к нему и сказала:
        - Вчера я слишком поспешно вас покинула. А все потому, что есть такое, о чем я не в состоянии рассуждать спокойно. Не стоит больше об этом толковать, давайте забудем о замке, о том, что здесь случилось. Поговорим лучше о вас, о вашем прошлом, о ваших родных краях, где вы кочевали, о вольной бродячей жизни, которую и я тоже вела, когда была совсем маленькой. О! В голове у меня много диковинных воспоминаний о каких-то прекрасных городах, полных солнца, о лесах, похожих на храмы, где стволы деревьев подобны органам, о горах - истинных алтарях всеблагого Господа. А из тех городов, что вы повидали, какой вы любите больше всех?
        - Венецию, - отвечал он.
        - А почему?
        - Потому что этот город не похож на все прочие. Это одинокий остров среди безбрежных вод. И стоит он в открытом море.
        - Город, где на улицах вода, не так ли? - спросила Гретхен, по-видимому силясь прояснить смутный образ, возникший в ее памяти.
        - Да, - отвечал цыган. - Город, построенный рыбами.
        - О, я припоминаю, - прошептала она. - И огромные площади! Громадные здания! Моя матушка тоже любила Венецию.
        - Ваша мать жила там? А как ее звали?
        - Она носила свою девичью фамилию - Гамба.
        - Гамба! - закричал цыган. - Но это и мое имя тоже.
        - Вас зовут Гамба?
        - Точно так. Но постойте. Ваша мать никогда не говорила вам, что у нее есть брат?
        - Говорила, и притом весьма часто. Но она повздорила со своим отцом из-за того, что полюбила против его воли. Вот она и бежала и с тех пор не подавала о себе вестей ни отцу, ни брату. А потом человек, которого она любила, умер, оставив ей дочь, то есть меня. Она бродила по городам и селениям со мной на руках, зарабатывая на жизнь жалкие гроши, пока один святой человек, пастор из Ландека, не взял ее к себе. Он ее наставил в вере, и благодаря ему она до самой своей смерти имела кусок хлеба. С тех пор она больше не покидала этих мест.
        - Так вот почему мы тщетно разыскивали ее повсюду…
        - Как так?
        Гамба, который и сам не менее Гретхен был поражен и восхищен встречей, ниспосланной Провидением, вне себя от волнения возвестил:
        - Гретхен, брат вашей матери - мой отец.
        - Возможно ли это? - воскликнула Гретхен.
        - Это несомненно. Вы сами сейчас увидите. Мой отец всем сердцем любил сестру, и ее бегство причинило ему большое горе. Пока его отец был жив, он не осмеливался и заикнуться об этом. Но едва лишь старик упокоился в могиле, как мой отец принялся колесить по миру в надежде отыскать сестру. Право же, мне сдается, что мы всю Европу тогда объехали, вот только в эту дыру, в Ландек, не заглянули. Умирая, он завещал мне продолжать поиски. Выходит, тетушку я застать не успел, но, по крайней мере, нашел ее дочь. Вашу руку, Гретхен! Вы моя двоюродная сестра.
        - Это вправду так? - пробормотала Гретхен недоверчиво.
        - Завтра я вам покажу мой паспорт, он вам докажет, что меня зовут Гамба. Впрочем, какой мне интерес вас обманывать?
        - Да, верно, - согласилась пастушка.
        И она протянула ему руку, которую он братски пожал.
        - Что ж! - продолжала она, - раз вы мой двоюродный брат, то и ваша сестра мне приходится кузиной. Я смогу увидеться с ней?
        - Это невозможно, - смущенно пролепетал Гамба. - Моя сестрица особа с большими причудами и очень горда. Видите, каков я? А она даже меня частенько знать не желает! Успехи на театральной сцене сделали ее надменной, и только потому, что она мне сестра, я прощаю ей то, как она со мной обходится. Она остановилась в новой гостинице, чей хозяин недавно обосновался в Ландеке, и все то время, когда не блуждает по замку, изучая гримасы этих парней, вырезанных из камня или дерева на стенах и шкафах, она сидит запершись в своей комнате и уткнувшись в новую партитуру, которую ей прислал ее директор. Вы, небось, спросите сейчас: что, мол, такое директор, партитура? Было бы слишком долго вам это объяснять. Оставим-ка в покое мою сестру и поговорим о вас. Мне сдается, что я так много должен вам сказать…

        В это мгновение Гретхен вдруг резко вскинула голову. Ей послышались чьи-то шаги на тропке, выдолбленной среди скал.
        Она сделала несколько шагов в ту сторону и увидела даму под вуалью, которая направлялась в сторону замка.
        Вуаль полностью скрывала лицо женщины, а ее фигуру с головы до пят окутывала широкая и плотная шаль.
        - Это ваша сестра, - сказала Гретхен Гамбе, не спрашивая, а словно бы утверждая по наитию некоего безошибочного инстинкта.
        - Да, - кивнул Гамба.
        Олимпия приближалась, строгая, безмолвная, не замечая ни Гамбы, ни Гретхен, скрытых в углублении скалы.
        Внезапно она оказалась с ними лицом к лицу.
        При виде Гретхен она, похоже, испытала что-то вроде потрясения.
        Что касается Гретхен, то она была взволнована до глубины души. Не рассуждая, не противясь, она поддалась властной потребности непременно остановить эту женщину под вуалью, заговорить с нею. И она бросилась вперед, закричала:
        - Сударыня!
        Однако встревоженный Гамба успел поймать ее за руку.
        - Это оскорбит мою сестру! - шепнул он.
        И он удержал пастушку на месте.
        Олимпия продолжала свой путь и спустилась вниз до самого конца горной тропки, ни разу не обернувшись.
        Гретхен понемногу приходила в себя.
        - Простите, Гамба, - сказала она, - но это было сильнее меня! Сама не пойму, что со мной сталось, когда я увидела вашу сестру, но если бы вы меня не остановили, я бы подбежала к ней и, думается, сорвала бы с нее вуаль. Мне было необходимо увидеть ее лицо.
        - К счастью, я был здесь, - отвечал Гамба. - А то бы она, с ее высокомерием, ужасно на вас рассердилась.
        - И впрямь, что это со мной творится? - пробормотала Гретхен. - Что-то во мне так всколыхнулось… В замок теперь забредает так мало народу! Господин Лотарио появляется, да и то редко и все реже, а больше никто не приезжает. Господин фон Эбербах - он и вообще никогда. И потом, эта женщина в трауре, под черным покрывалом, ни слова не говорящая, будто не человек, а статуя прошла мимо!.. Мне почудилось, будто я вижу страждущий дух моей милой Христианы, что явился навестить этот замок, приют своей любви, всех радостей и всех бед.



        XXIV
        НЕЖДАННОЕ НАСЛЕДСТВО

        На следующий день Гамба явился на их свидание опечаленный и понурый.
        - Да что с вами? - спросила пастушка.
        - Со мной то, - промолвил он, - что мы уезжаем.
        - Когда?
        - Через час.
        - Уже? - вырвалось у нее.
        - Ах! - прошептал он со слезами. - Спасибо за это слово. Но уехать - это для меня еще худшее «уже!», чем для вас. Увы, сестра меня увозит. Но прежде чем уехать, мне надо вам сказать две вещи.
        - Какие же?
        - Во-первых, я должен уладить с вами один счет.
        - Какой?
        - Денежный.
        Заметив протестующий жест Гретхен, он поспешил сказать:
        - Да погодите. Мой дед, который был также и вашим, имел довольно-таки неплохую выручку, а коль скоро он к тому же был изрядным скрягой, в результате под его соломенным тюфяком остались кое-какие мешочки и кошелечки. В общем, его наследство - без малого десять тысяч флоринов.
        - Десять тысяч флоринов! - повторила изумленная Гретхен.
        - Десять тысяч; половина из них, естественно, принадлежала вашей матери. Коль скоро ее не было рядом, когда старик испустил дух, мой папаша разделил эту сумму поровну: пять тысяч сунул в один карман, пять - в другой. Что он сделал со своей половиной, ведают лишь Господь Бог да содержатели питейных заведений. Но что касается доли вашей матери, то он бы скорее дал изрубить себя на куски, чем коснуться ее. Она цела, вся до последнего байокко. Потом мой папаша отправился вслед за своим, а я остался хранителем вклада. Вашей матери, для которой я его берег, больше нет, стало быть, он причитается вам. Держите.
        И Гамба вытащил из кармана кожаный кошелек.
        - Здесь пять тысяч, - сказал он, - все в добрых золотых монетах. Они ваши… Берите же.
        И он протянул ей кошелек.
        Гретхен оттолкнула его.
        - Нет, - сказала она. - Оставьте эти деньги себе. Что мне с ними делать здесь, среди этих скал, где я не вижу никого, кроме моих коз? А вы разъезжаете по городам, они вам нужнее.
        - Это ваше, - настаивал Гамба.
        - А я отдаю это вам, - повторила она.
        - Я их не приму, - заявил он. - У меня денег больше, чем мне требуется. Сестрица может заработать сколько ей вздумается. Чего-чего, а уж флоринов-то нам хватает, будьте уверены. Как вы полагаете, имел бы я такие голубые панталоны с белой вышивкой, если бы испытывал нужду в средствах? Да я бы мог заказать себе золотую сбрую, словно у папского мула! Забирайте этот кошелек, не то я швырну его в одну из этих пропастей, и уж тогда он будет потерян для целого света.
        - Что ж! - отозвалась Гретхен, наконец решившись. - Я согласна.
        И она взяла кошелек.
        Гамба испустил глубокий вздох удовлетворения, подобно дипломату, преуспевшему в своей первой миссии.
        А Гретхен продолжала:
        - Вы честный малый, раз возвратили мне мою долю и так меня искали. В конце концов, эти деньги мне пригодятся. Я не жадная, благодарение Господу, но вот уж несколько лет я каждый год езжу в Париж, и как бы ни были малы мои траты, трудновато бывает накопить ту небольшую сумму, которая нужна, чтобы не умереть с голоду. Кошелек, что вы мне дали, я отдам на хранение ландекскому пастору, и благодаря вам у меня больше не будет надобности ради заработка брать на себя такие обязанности и услуги, которые стесняют мою независимость и чужды моему дикарскому нраву.
        - Вы что, каждый год бываете в Париже? - спросил Гамба.
        - Да.
        - Странный у вас вкус. Я был там всего однажды и, могу вас уверить, не имею ни малейшего желания оказаться там еще раз. Это красивый город, и все же это город.
        - Я не ради удовольствия езжу туда, - сказала Гретхен.
        - Тогда зачем же?
        - Из чувства долга. Но больше ни о чем меня не расспрашивайте. Это тайна. Я никому не могу поведать о ней.
        - Даже вашему кузену?
        - Даже кузену. Об этом я говорю только с мертвыми.
        - И вы не сказали бы даже вашему… - начал было Гамба.
        Но вдруг он осекся.
        - Моему?.. - спросила Гретхен.
        - Нет, я ничего… - пролепетал Гамба.
        С минуту длилось молчание.
        - Вы же собирались, - заговорила, наконец, Гретхен, - сказать мне еще что-то?
        - Да именно это самое, - насилу выговорил Гамба, запинаясь от волнения. - Вот… Я все хочу найти слова, чтобы вам растолковать, что я чувствую, а как это сделать, не знаю. В первый раз со мной такое. Я всей душой… а сам не знаю, что. Надо бы вам мне помочь.
        - В чем?
        - Помочь сказать вам, что… я вас люблю.
        - Что? Вы меня любите?
        - Черт возьми, ну да, словцо все-таки вырвалось. Прикипел я к вам душой, вот дело-то в чем. Видеть вас каждый день, чтобы вы здесь, а козы ваши там, они-то уж меня начинают любить, то есть я коз имею в виду, смотрите-ка, одна мне руку лизнула, вот ведь славная какая малютка! Ну я и стал себе воображать, как дурак, будто это на всю жизнь, что оно никогда не кончится и мы так всякий день будем толковать друг с другом. И вот на тебе: теперь нужно уезжать! Черт бы побрал театры, директоров, оркестры и всю эту музыку! Я бы хотел, чтобы случилось землетрясение и все города провалились в тартарары! Ей-ей, я до того вас люблю, что лучше бы мне никогда вообще вас не знать. Или… да нет, все равно я бы хотел узнать вас и мучиться.
        - Бедный мальчик! - прошептала Гретхен, поневоле растроганная.
        - Вы меня жалеете, - продолжал Гамба, - это вы хорошо делаете. Вы добрая. Тогда дайте мне слово, что вы меня не забудете.
        - Это я вам обещаю.
        - И вы будете желать, чтобы я вернулся?
        - Могу вам и это обещать.
        - Тогда, если вы этого хотите, я вернусь. Впрочем, даже если бы вы не хотели, я бы все равно вернулся.
        Гретхен улыбнулась.
        - Если вам так жаль уезжать, - спросила она, - почему бы не остаться?
        - Я всем обязан моей сестре, - печально отвечал Гамба. - Она просит меня ее сопровождать, говорит, что не пристало ей одной болтаться по большим дорогам. Она достаточно красива и достаточно богата, чтобы опасаться прохвостов всех сортов. Но уж будьте покойны, я так там заскучаю, что сестрица заметит, до чего я приуныл, а она в глубине души очень добрая, вот она и позволит мне вернуться. А уж когда меня отпустят, вы увидите: я никуда отсюда не тронусь, если только вы меня не прогоните. Мне этот край по душе, я люблю его коз. Я бы охотно здесь обосновался.
        - Так до скорого свидания, - сказала Гретхен, протягивая ему руку.
        - До скорого, Гретхен. О! И года не пройдет, как вы меня увидите снова, и я вас тогда попрошу об одной вещи.
        - О какой? - проронила она.
        - Вы знаете сами, - сказал Гамба. - Вы и теперь уже моя кузина, но… но…
        - Мы обо всем этом поговорим, когда вы вернетесь, - перебила Гретхен. - Но уезжайте веселым и не сомневайтесь: я очень часто буду вас вспоминать.
        - Прощайте, - сказал Гамба.
        И он скорчил такую смущенную гримасу, что Гретхен не могла этого не заметить.
        - Что с вами? - спросила она.
        - А то, - вздохнул бедняга, - что настала пора мне вас покинуть, а я бы так желал получить у вас что-нибудь на память!
        - Что же?
        - О, да ничего, то есть что вам угодно: хоть просто травинку, сорванную вами.
        - Нет! - отрезала она, мрачнея. - Никаких цветов и трав. Это принесло бы нам несчастье. Цветы ненавидят меня, а я их…
        - Значит, вы мне ничего не дадите? - вздохнул опечаленный цыган.
        - Да нет, кое-что я вам все-таки дам.
        - Правда? - шепнул Гамба.
        - Поцелуйте меня, кузен.
        Гамба пылко приложился своими влюбленными устами к смуглым щекам пастушки.
        - Гром и молния! Ну и хорошо же мне! - закричал он со слезами на глазах.
        И, набросившись на коз, он перецеловал их всех одну за другой.
        - Прощайте, - говорил он им, - да, вы тоже прощайте. Вы добрые. Вы подали своей хозяйке пример и показали, что полюбить меня не так уж и трудно.
        Он повернулся к Гретхен:
        - До свидания. Покончим на этом. Ничего лучше мы все равно не придумаем. Я увезу ваш подарок с собой. Он мне нравится еще больше, чем травинка. Прощайте… До скорой встречи!
        Он бросился бежать со всех ног и мчался так, пока не скрылся из глаз Гретхен.
        А та осталась стоять в раздумье.

«Это честный парень, - говорила она себе. - Он вернется. Быть любимой? Хочу ли я этого, да и могу ли? Неважно, зато при надобности на него можно положиться, теперь я уже не буду одна, если потребуется защитить дочку моей милой Христианы».



        XXV
        ЛЮБОВЬ, ВЕСЬМА ПОХОЖАЯ НА НЕНАВИСТЬ

        Самуил сдержал слово, данное Юлиусу: он устроил Фредерику и г-жу Трихтер в одном из покоев посольского особняка, сам же расположился в комнате по соседству со спальней больного.
        Итак, они не покинули Юлиуса.
        Граф фон Эбербах прошел через все возможные муки, перемежаемые краткими часами облегчения. Несколько раз Самуил совсем было терял надежду, что больной выживет, потом недуг, казалось, отступал, побежденный, потом снова брал верх…
        Целую неделю Юлиус пролежал в кровати, воскресая к утру, погибая по вечерам.
        На восьмой день стало заметно существенное улучшение.
        В тот день должен был состояться, уже в третий раз, консилиум четырех или пяти знаменитых докторов, каких всегда можно отыскать в Париже.
        Часовая стрелка только что перешла за полдень. В комнате больного Фредерика, склонясь к его изголовью, поила графа целебным настоем из чашки.
        Самуил наблюдал, сидя в ногах постели. Только ли состояние пациента было предметом его наблюдений?
        Юлиус возвратил Фредерике чашку, поблагодарив ее взглядом, полным умиления.
        - Так что же? - спросила она. - Как вы находите, это хорошее средство? Оно помогает? Вам лучше?
        - Да, - отвечал граф фон Эбербах, - это хорошо, как все, что исходит от вас. Но больше всего мне помогает не ваш отвар, а ваше присутствие. Будьте покойны, вы меня вылечите. Входя сюда, вы несете с собой все радости жизни. За один день вы нашли средство дважды спасти меня. Я буду жить хотя бы затем, чтобы не пропало даром столько трогательных забот. Мне кажется, я из одной благодарности должен, просто обязан воскреснуть.
        - Не разговаривайте так много, - попросила его Фредерика, - а главное, не тратьте сил на то, чтобы так все преувеличивать.
        А Самуил все не спускал с них глубокого, непроницаемого взгляда, что был так ему свойствен.
        В это мгновение появился Лотарио.
        Он холодно, сурово приветствовал Фредерику, не менее церемонно ответившую ему реверансом. Потом он пожал руку своему дяде и, подойдя к Самуилу, что-то шепнул ему на ухо.
        - А! - громко отозвался Самуил. - Это пришли врачи, которых мы ожидали.
        - Зачем ты снова их пригласил? Чтобы попусту нас беспокоить? - промолвил Юлиус. - Я не доверяю никому, кроме тебя, и твоих забот мне вполне хватит. Впрочем, сейчас они еще и опоздали: я уже здоров.
        - Я их и позвал, чтобы они мне это подтвердили.
        - Раз уж они здесь, пусть их приведут, - сказал Юлиус, - и покончим с этим.
        - Я выйду, - сказала Фредерика.
        И она направилась было к двери.
        - Нет, останьтесь, - сказал Юлиус. - Я хочу, чтобы вы остались. Вы и есть мое здоровье: если вас здесь не будет, они меня сочтут совсем больным и замучают скучнейшими предписаниями.
        - Хорошо, - сказала Фредерика, - я пристроюсь здесь.
        Она отошла и преклонила колена на молитвенной скамеечке, полускрытая складками полога.
        Самуил растворил двери и пригласил врачей войти.
        Он описал им, как за последние дни развивалась болезнь Юлиуса - все то, что происходило с пациентом со времени их предыдущего визита. Затем они сами принялись расспрашивать и осматривать своего подопечного.
        Прошло около получаса, и доктора вместе с Самуилом отправились в гостиную, чтобы посоветоваться.
        Фредерика и Лотарио остались у постели больного одни.
        С минуту продолжалось молчание. Юлиус задумчиво переводил взгляд то на молодого человека, то на девушку.
        - Фредерика! - окликнул он.
        Она поднялась с молитвенной скамеечки и бросилась к нему.
        - Ну как? У них был довольный вид? - спросила она.
        - О, сейчас речь совсем о другом, - отвечал Юлиус. - Обо мне и моей болезни мы имеем возможность говорить целый день. Но коль скоро мы остались втроем и нас никто не слышит, мне надо с вами объясниться по поводу того, что у меня на сердце.
        - О чем вы? - пробормотала Фредерика.
        - Я хочу спросить вас обоих, дети мои, что вы имеете друг против друга.
        - Что я имею против господина Лотарио? - в смущении повторила Фредерика.
        - Ну, я ровным счетом ничего не имею против мадемуазель Фредерики, - отчеканил Лотарио весьма холодно.
        - Я помню времена - с тех пор прошло не больше десяти дней, - когда, мельком увидев Фредерику всего один раз, Лотарио отзывался о ней с самым восторженным восхищением. Узнать ее поближе, говорить с ней, хотя бы увидеть ее было недостижимой мечтой. Что ж, милый Лотарио, теперь она здесь, ты видишь ее, говоришь с нею. И, вместо того чтобы сиять от восторга, ты стал угрюм, выходишь из комнаты, когда она входит, держишься так замкнуто, что это походит на враждебность. Какое зло она тебе причинила? Она заботилась обо мне, вылечила меня. И так-то ты стараешься ей за это отплатить? Так-то ты меня любишь?
        - Вы заблуждаетесь, любезный дядюшка, - сказал Лотарио. - Я по-прежнему нахожу мадемуазель Фредерику очаровательной, милой и прекрасной, и то добро, что она сделала и продолжает делать для нас все эти дни, разумеется, не могло вызвать у меня охлаждения к ней. Но все это не основание досаждать ей своим восхищением, что было бы совсем неуместно.
        - В твоей сдержанности заметно нечто большее, чем простая скромность, - настаивал Юлиус. - Наверняка между вами что-то произошло.
        - Ничего не произошло, я вам клянусь.
        - Решительно ничего, - подтвердила Фредерика.
        - Да и Фредерика обходится с тобой не так, как со всеми прочими. Она, такая добрая, улыбчивая, сердечная, при тебе чувствует себя не в своей тарелке, как и ты при ней. Даже в эту самую минуту вы напрасно стараетесь выглядеть непринужденно, что один, что другая. И думаете, что вы преуспели в этом? Отнюдь! Вы обуздываете свои чувства, скрывая их под маской спокойного достоинства. Но в глубине ваших душ происходит нечто такое, что вы прячете от меня. Ну же, дети мои, это ведь нехорошо для меня в моем состоянии: я же люблю вас обоих, каково мне делить свое сердце на две половинки? За всем этим, верно, кроется какое-то недоразумение. Вы прямо сейчас же, в моем присутствии объяснитесь и помиритесь. Итак, сию минуту расскажите мне все, что случилось с вами.
        - Да ничего не случилось, - сказала Фредерика.
        - Нам незачем мириться, - прибавил Лотарио, - потому что мы не можем и не должны быть в ссоре.
        - Если вы не в ссоре, почему же я не вижу в вас той веселости и беспечности, что подобает вашим летам? В конце концов, у вас нет никаких оснований ходить вот так с кислыми, вытянутыми физиономиями. То, что ко мне вернулось здоровье, не может служить достаточным объяснением для вашего уныния. Или вы хотите, чтобы я подумал, будто от меня скрывают мое истинное положение и я в куда большей опасности, чем воображаю?
        - О нет, дорогой дядя, вы исцелились! - вскричал Лотарио.
        - Что ж! Если причина вашей печали не во мне, стало быть, она исходит от вас самих. Итак, я в последний раз прошу вас помириться и в моем присутствии обменяться братским рукопожатием. Ну же, пусть тот из вас, кто меня больше любит, первым протянет руку. Фредерика, вы лучше всех, так неужели вы не сделаете первый шаг?
        Фредерика, казалось, хотела протянуть руку, но удержалась от этого жеста. Какие бы чувства она ни испытывала в глубине сердца, но после ее разговора с Самуилом между ней и Лотарио выросла непреодолимая преграда. Зачем оживлять, пусть всего лишь жестом, мечты, которым не дано исполниться? Лучше сразу со всем покончить, ведь разумнее, да и милосерднее не дать зародиться чувству, которое потом все равно придется убить. Девушка не желала позволить надежде воспрянуть в сердце Лотарио, как и в своем собственном.
        - Я прошу вас, Фредерика, - повторил граф фон Эбербах.
        - Господин Лотарио только что сделал очень справедливое замечание, - отвечала она. - Невозможно помириться тем, кто не ссорился.
        - Она не хочет начинать первая, - сказал Юлиус, обращаясь к Лотарио, - и правильно делает. Совершенно очевидно, что именно тебе надлежит попросить прощения и самому сделать шаг к примирению. Ну, Лотарио, докажи, что ты готов сделать это хотя бы для меня.
        Лотарио не смел поднять глаз на своего дядю, боясь, что не сможет выдержать его взгляда.
        - Дорогой мой дядюшка, - проговорил он, - доктора что-то задерживаются. Позвольте мне отправиться к ним. Вы не можете сердиться на меня за то, что выводы этого консилиума интересуют меня больше, чем что бы то ни было в целом свете.
        Он чуть не бегом бросился к двери и скрылся за ней.
        Обескураженный Юлиус упал на постель и повернулся лицом к стене.
        Что же могло произойти между Фредерикой и Лотарио? Откуда этот внезапный переворот в чувствах Лотарио, почему он стал вдруг так холоден к той, о ком когда-то говорил с таким жаром и восхищением? Он любит ее и, быть может, опасается соперника? Чего доброго, ему не по душе заботы, которые Фредерика расточает больному? Неужели в своем дяде он видит «другого»?
        Или, как знать, возможно, вовсе не ревнивец страдает в нем, а, увы, наследник? Что если его страшит и бесит внезапное вторжение посторонней в жизнь и душу дяди, на чье состояние он уже привык смотреть с надеждой как на свою будущую собственность? Он, до сей поры единственное дитя Юлиуса, возмущен при виде почти незнакомой девушки, которая вдруг является и говорит: «Поделимся?»
        Между тем Лотарио никогда не проявлял ни малейших наклонностей к алчности и скупости. Но это еще ничего не доказывает. Юлиус слишком хорошо изучил жизнь и природу людскую, чтобы не знать, что характер проявляется сообразно обстоятельствам, инстинкты, не ведомые никому, даже самому их обладателю, дают о себе знать, как только под угрозой оказываются интересы человека. Да полно, спросил он себя, существуют ли вообще в действительности сердца достаточно благородные и стойкие, чтобы соблазны богатства не сбивали их с толку? Самые мощные натуры тают, как снег, под лучами, исходящими от луидоров. Перед деньгами все люди равны.
        Несомненно в этом все дело. Лотарио мельком заметил Фредерику в Менильмонтане, нашел ее красивой, рассказывал о ней с восторгом, как любой молодой человек говорит о всякой хорошенькой женщине, а потом и не вспоминает о ней. Это беглое, минутное восхищение рассеялось без следа, сменившись озабоченностью, когда он увидел эту девушку обосновавшейся в доме его дяди и готовой оспаривать у него половину его наследства.
        И бедняжка Фредерика вынуждена терпеть эту обидную перемену. Мало того, что она устает, окружая заботами дядю, сверх того ей приходится сносить дурное расположение племянника. При мысли об этом признательность Юлиуса еще более возросла.
        Он повернулся к ней и ласково сказал:
        - Моя добрая Фредерика, простите мне раздражительность Лотарио. Держитесь с ним как вам угодно: вы здесь у себя дома, и я не хочу, чтобы вы испытывали стеснение от чего бы то ни было. Конечно, мне бы очень хотелось, чтобы все те, кто мне дорог, могли полюбить друг друга, но пусть все идет так, как по сердцу вам. И в любом случае будьте уверены, что я не стану сердиться на вас и никогда не смогу предпочесть вам кого-либо другого.
        - Ах, сударь, - отвечала она спокойно, хотя немного печально, - не придавайте значения тому, как господин Лотарио обходится со мной. Я не прошу у него большего, чем он мне дает, и знаю, что ему удобнее держаться со мной в рамках вежливой сдержанности; ничего иного и не нужно. Если я нахожусь здесь, то не ради него, а ради вас, и он это прекрасно знает; что касается забот, которые вам угодно от меня принимать, я достаточно вознаграждена за них тем удовольствием, что я получаю, когда забочусь о вас.
        - Мое дорогое дитя! - воскликнул Юлиус, прерывая ее.
        - Верьте тому, что я вам говорю, господин граф, - продолжала Фредерика. - Я с первой минуты почувствовала глубокую, естественную привязанность к вам, и это само по себе дает мне радость. Еще никогда мне не было так хорошо, как в эти дни, когда я имела счастье вам послужить и быть для вас хоть немножко полезной.
        - Такими словами, как эти, вы, Фредерика, поистине исцеляете меня.
        - Господину Лотарио не за что ни благодарить меня, ни любить. Я ничего не сделала для него - все только для вас и для себя самой.

«Ясно! - подумал Юлиус. - Они друг друга не любят, и Лотарио терзается совсем не от ревности. Значит, в нем говорит тщеславие. О жалкая человеческая природа!»
        И все же Юлиус еще сомневался, ему хотелось сомневаться в справедливости подобного заключения.
        Дверь открылась; вошли Самуил и Лотарио.
        У Самуила был очень веселый вид.
        - Спасен! - провозгласил он. - Доктора весьма тобой довольны.
        - Весьма довольны не только пациентом, но и врачом, - прибавил Лотарио. - Господин Самуил Гельб не может сам вам рассказать, какие похвалы они расточали его способу лечения, но я там был и о том свидетельствую.
        - Нет надобности сообщать мнение докторов, - сказал Юлиус, - я и без того знаю, чем я обязан преданности и искусству Самуила.
        - Мы отвечаем за твою жизнь: она вне опасности, - вмешался Самуил, желая переменить разговор. - Теперь тебе не нужно ничего, кроме терпения. Доктора сказали, что выздоровление, вероятно, будет очень длительным. Тебе придется всерьез беречься, потребуется много времени и заботы, чтобы восстановить и обновить твои силы, истощенные из-за твоей же безудержной беспечности.
        - О, теперь я могу ждать! - сказал Юлиус. - Ведь вы все будете со мной, чтобы помогать мне жить.
        - С вами будут господин Самуил и мадемуазель Фредерика, - сказал Лотарио.
        - И ты тоже, Лотарио! Поверь, я очень на тебя рассчитываю.
        - Ну, - возразил молодой человек, - я вам не так уж необходим с тех пор, как господин Самуил и мадемуазель Фредерика согласились поселиться в посольском особняке.
        - Что ты хочешь этим сказать? - спросил граф фон Эбербах. А про себя подумал: «Так и есть! Оправдываются мои худшие предположения».
        - Милый дядюшка, - продолжал Лотарио с видимым смущением, - теперь, благодарение Богу, я совершенно спокоен за вашу драгоценную жизнь. И мне пора хоть немного подумать о делах. Уже неделя прошла с тех пор, как мы совершенно их забросили. Тем не менее вы, может быть, помните, что я позавчера упоминал о необходимости отправить в Берлин посланца, какого-нибудь надежного человека.
        - Договаривай, - обронил Юлиус.
        - Так вот, дорогой дядюшка, вы теперь пришли в себя. И вы не один: вам и без меня будет куда менее одиноко, чем все последние годы…
        - Ты хочешь уехать, - перебил его Юлиус.
        - Я вам здесь не так уж необходим, а там был бы полезен.
        - На Берлин мне плевать! - заявил граф. - Я не хочу, чтобы ты меня покинул.
        - Однако же дела требуют этого, - настаивал Лотарио.
        - Нет такого дела, которое бы того стоило, - отвечал Юлиус. - Если так, что ж: я достаточно болен, чтобы подать в отставку. Ты мне дороже, чем должность посла.
        - Мой милый дядюшка, - сказал Лотарио, - я глубоко тронут вашей добротой, но подобной жертвы принять не могу. Разрешите мне повторить вам, что этот отъезд абсолютно необходим. Впрочем, я буду отсутствовать не более двух недель.
        - Но ты нужен мне здесь. Уж если тебя так заботит посольство, то скажи: каким образом оно сможет без тебя обойтись?
        - Господин Самуил, за последние три месяца оказавший нам столько услуг, теперь достаточно в курсе дела, чтобы занять мое место, на котором он окажется еще более полезным, чем я сам.
        - Ну, Самуил, ты хоть уговори его, - попросил Юлиус. - У меня ведь мало сил для борьбы, и они уже истощились на просьбы.
        Самуил слушал весь этот спор, не произнося ни слова, но неуловимая улыбка, проступившая на его губах, говорила о том, что чувства Лотарио ему понятны.
        Когда молодой человек заговорил об отъезде, молния торжества сверкнула в глазах Самуила. Без сомнения, он был счастлив, что воздыхатель Фредерики избавляет его от небезопасного соперничества. К тому же томящая Лотарио потребность уехать подальше от возлюбленной служила лучшим доказательством того, что он с ней не поладил.
        Возможно также, что отсутствие Лотарио благоприятствовало другому замыслу Самуила - замыслу, о котором он никому не говорил.
        Таким образом, Самуил и не думал принуждать Лотарио остаться. Он сказал:
        - Господину Лотарио лучше знать, где его присутствие более необходимо. Совершенно очевидно, что, если его поездка предотвратит твою отставку с должности посла, не стоит отказываться от той пользы, какую ты можешь принести своей родине, всего лишь из-за двухнедельной разлуки. Мы с Фредерикой беремся удвоить наши заботы, я в качестве секретаря, она в роли сиделки, и сделаем все от нас зависящее, чтобы ты ни в чем и ни в ком не испытывал нужды.
        - Так ты все еще упорствуешь в своем желании меня покинуть, Лотарио? - спросил Юлиус.
        - Так надо, дядюшка.
        - Скажи, что ты так хочешь, это будет вернее. Значит, ничто не совершенно, всякая радость таит в себе какой-нибудь изъян, вот и ты портишь мне мое выздоровление. В конце концов, поступай как знаешь.
        - Спасибо, дорогой дядя.
        - Он меня благодарит за мое же огорчение! И когда ты думаешь отправиться?
        - Чем скорее я уеду, тем быстрее вернусь.
        - Так ты уезжаешь сегодня?
        - Я уезжаю тотчас.
        - Тогда прощай, - горестно вздохнул Юлиус, не в силах дольше сопротивляться.
        В ту же минуту во двор въехал экипаж, послышалось щелканье кучерского кнута.
        - Вот и лошади поданы, - сказал Лотарио.
        - Уже! - воскликнул Юлиус. - Значит, ты все решил заранее?
        - Для всех здесь присутствующих будет лучше, если я уеду, - заявил Лотарио. - Как только врачи сказали, что ваша жизнь вне опасности, я приказал подать лошадей.
        - Что ж, прощай, Лотарио, - сказал Юлиус.
        - Прощайте, дядя.
        И Лотарио с жаром поцеловал графа.
        Потом он холодно поклонился Фредерике. Но она заметила, что молодой человек сильно побледнел.
        - Прощайте, мадемуазель, - проговорил он.
        Голос его прервался; он протянул руку Самуилу.
        - Ну, я-то провожу вас до кареты, - сказал тот.
        И они вышли оба, оставив удрученного Юлиуса в обществе Фредерики, взволнованной больше, чем она согласилась бы признать.



        XXVI
        ЛЕГКО ЛИ ДАРИТЬ?

        Три месяца спустя после той сцены, которую мы только что описали, то есть в начале августа 1829 года, граф фон Эбербах, полулежа в шезлонге, беседовал с Фредерикой. В эти минуты они находились в комнате вдвоем.
        Сквозь плотные, жесткие шторы тут и там пробивались тонкие лучики августовского солнца, и чувствовалось, что там, за окном, оно пылает знойно и ослепительно.
        Как и предсказывали Самуил Гельб и доктора, приглашенные для консультации, выздоровление Юлиуса продвигалось медленно, так медленно, что и за три месяца оно еще не было завершено.
        Однако Юлиус уже начал вставать с постели. Но он был так слаб, до того разбит, что пока всего лишь дважды смог совершить прогулку в экипаже, да и то пришлось почти тотчас отвезти его обратно, так как он был не в силах выносить уличный шум и тряску по камням мостовой. Он едва мог продержаться несколько мгновений, стоя на ногах. Только встав, он тут же чувствовал потребность снова улечься в кровать.
        Самуил строжайше запретил ему любые возбуждающие средства, которые, вызывая искусственный прилив энергии, в конце концов полностью истощили запас естественных сил его организма. Юлиус подчинялся предписаниям Самуила. Ибо теперь, то ли оттого, что, увидав смерть так близко, он испугался, то ли потому, что какая-то привязанность, обновив его душу, научила его ценить жизнь, он стал держаться за нее и делал все, чтобы выжить.
        Он, некогда так жаждавший могильного покоя, временами стал испытывать нетерпение и гнев против этой неодолимой слабости, что приковала его к креслу выздоравливающего, превратив его комнату в подобие склепа.
        И ни он сам, ни Самуил не могли предугадать, когда он сможет преодолеть свое странное изнеможение.
        Единственным обстоятельством, придававшим ему мужество, было присутствие Фредерики, потому что Лотарио, увы, все еще был в отъезде, и в письмах, присылаемых им все эти три месяца, его возвращение непрестанно откладывалось с недели на неделю.
        Однако во все продолжение этих трех месяцев трогательные заботы и дочерняя преданность белокурой девушки не ослабевали ни на одну минуту. Чтобы заменить Лотарио, она удвоила свои старания. То было чарующее зрелище: такое свежее, юное создание растрачивало свои силы на еще не старого годами, но одряхлевшего телом и душой, бледного, умирающего человека; жизнь, бьющая в ней ключом, так обильно орошала это более чем наполовину иссохшее существование, ее юность так переполняла его комнату жизнью и здоровьем, что болезнь не могла взять над ним верх.
        Каждый день восхищенному взору Юлиуса открывались новые, доселе неведомые стороны души Фредерики. Ранее подавляемая горькой, суровой ироничностью Самуила, простодушная и полная благочестивой веры девушка почувствовала себя свободнее рядом с графом фон Эбербахом, добрым, нежным, немного слабохарактерным. В ее привязанности к нему смог появиться тот покровительственный оттенок, что столь мил женской природе. Вставая, он опирался на ее руку; она ему читала; он ел с аппетитом лишь те блюда, которые подавала ему она. Фредерика почувствовала себя необходимой: привилегия, какой пользуются дурные сердца, чтобы продать себя подороже, а добрые - чтобы самим давать больше.
        В тот день, как и в любой другой, Фредерика была около графа фон Эбербаха; настороженно-внимательная к малейшему его желанию, она поправляла его подушки, заглядывала ему в глаза, стараясь прочесть в них, не нужно ли больному еще чего-нибудь.
        - Вы отправитесь сегодня на прогулку, господин граф? - спросила девушка.
        - Если хватит сил, - отвечал Юлиус. - Но я подожду, пока жара немного спадет, мне ведь трудно выдерживать такое солнце. Но будьте покойны, милая Фредерика: я чувствую, что мое здоровье, по существу, восстанавливается. Всем вашим трудам придет конец. Вы так любезны и добры со мной, что я был бы просто неблагодарным, если бы не исцелился полностью и немедленно.
        - Хотите, я вам что-нибудь почитаю? Вы не скучаете?
        - Я никогда не скучаю, если вы здесь, Фредерика. Теперь я понимаю: нет ничего удивительного в том, что скука грызла меня так долго. Это потому, что я не знал вас. Но коль скоро вы так любезно предлагаете, продолжите то чтение, что вы начали вчера. Я всегда любил поэзию, но мне кажется, что вполне понимать стихи я научился лишь с тех пор, как вы стали мне их читать.
        Фредерика подошла к столу, взяла томик Гёте и, возвратясь, села около графа фон Эбербаха.
        Она открыла книгу и принялась было читать, но тут вошел Самуил.
        В руке у него поблескивала маленькая склянка, которую он поставил на камин.
        - А, вот и ты, - приветливо улыбнулся Юлиус.
        - Да, - сказал Самуил. - Я принес тебе новость.
        - Новость касается меня?
        - Она касается всех.
        - Что же это?
        - Министерство Мартиньяка пало. Его место заняло министерство Полиньяка. Официальное сообщение об этом появится завтра в «Монитёре».
        - Это и вся твоя новость? - спросил Юлиус явно равнодушно.
        - Дьявольщина! Если тебе ее мало, с тобой трудно иметь дело. Ведь это просто-напросто означает начало войны. И в зачинщиках - сам король. Что ж, тем хуже для него! Вот увидишь: сообщение выйдет в свет восьмого августа тысяча восемьсот двадцать девятого года, и хоть я не великий прорицатель, держу пари, что восьмого августа тысяча восемьсот тридцатого Карла Десятого на троне уже не будет. Смешение министерства Мартиньяка не что иное, как отставка королевской власти.
        - Что мне до всего этого? - отвечал Юлиус. - Политика меня больше не занимает. Я намерен поговорить с тобой о других, более серьезных предметах.
        Фредерика поднялась.
        - Я оставляю вас, - сказала она.
        - Да, разрешите мне пока что отослать вас, моя дорогая девочка, - с улыбкой отозвался граф. - Мне нужно поговорить с Самуилом о том, что касается вас слишком близко, чтобы вам можно было слышать все это. Но можете уйти без сожаления: поверьте, в нашей беседе вы будете присутствовать постоянно.
        Фредерика вышла; Самуил откупорил склянку, которую принес с собой, вылил ее содержимое в стакан и протянул Юлиусу.
        - Выпей это, - сказал он.
        Юлиус взял стакан.
        - Что это за странный эликсир, - спросил он, - ты даешь мне вот уже несколько дней? У меня такое чувство, будто остаток крови, еще сохранившийся в моих жилах, стынет от него.
        - Пей, говорят тебе! Ты как ребенок, который капризничает, отказываясь принять лекарство. Твоя воспаленная кровь нуждается в том, чтобы я несколько ее охладил, она не сможет быстрее побежать по жилам, прежде чем ее ток не замедлится: так после ночной оргии, чтобы прийти в себя, надо поспать. Это сок одного растения, что я отыскал в Индии. Его способность восстанавливать силы невообразима. Этот напиток сохраняет кровь, в некотором смысле оледеняя ее. Да какого черта? Тебе же нет нужды превращаться в резвого юнца! Тут лишь бы выжить! Ты ведь не ждешь, что я верну тебе твои двадцать лет; но вот еще лет двенадцать жизни я смело могу тебе обещать.
        - Двенадцать лет? - повторил Юлиус. - Это больше, чем я прошу и чем мог надеяться, и вот именно поэтому я хочу задать тебе один вопрос, на который мне надобно получить в высшей степени серьезный и искренний ответ.
        Он выпил снадобье и продолжал:
        - Послушай, друг, я мужчина и сейчас мы одни. Ты достаточно хорошо знаешь меня, чтобы не сомневаться, что я смогу спокойно вынести любую правду. Итак, слушаю тебя. Мне нужно, чтобы ты сказал, каково мое истинное положение.
        - Ну… ты ведь сам знаешь.
        - Нет, не знаю. До сих пор твоя дружба ко мне побуждала тебя рисовать мое будущее в радужных тонах, говоря со мной только о благоприятных возможностях, обещая то и это. Но, видишь ли, меня страшит лишь одно: быть застигнутым врасплох, уйти внезапно, не успев осознать происходящего, не ведая, что всему конец. Ты слишком хороший врач, чтобы не знать с точностью до недели, сколько мне еще отпущено. Так вот, я прошу, я настаиваю, окажи мне эту услугу: открой правду без утайки.
        - Ты хочешь этого? - спросил Самуил, явно колеблясь.
        - Хочу и прошу тебя об этом. Притом могу избавить тебя от всех сомнений. Знай: что бы ты сейчас мне ни сообщил, это будет не хуже того, что я сам предполагаю на сей счет. Этот упадок сил, с которым я не могу справиться, свидетельствует о многом. Время от времени я пробую подняться с кровати или из кресла, встать на ноги, но они тотчас подкашиваются. Лежачее положение уже стало для меня привычным. Отсюда рукой подать до могилы. Ну же, старый дружище, во имя нашего детства, нашей юности скажи: сколько минут мне осталось?
        - Ты требуешь всей правды? - повторил Самуил.
        - Всей правды, - эхом отозвался Юлиус.
        - Что ж, по самой очевидной вероятности, - но подумай и о том, что невероятное случается не так уж редко, - твоя жизнь действительно исчерпала себя. Я еще надеюсь. Ты же видишь, я прилагаю героические усилия. Ты говоришь о минутах, я же отвечаю за то, что ты проживешь месяцы, а может быть, и годы. Но поскольку ты спрашиваешь меня так всерьез, должен признаться: не думаю, что тебя ждет столь долгая череда дней, какую рассчитывают прожить - и весьма часто при этом ошибаются - самые крепко сбитые, мощные здоровяки.
        - Благодарю, Самуил, - промолвил Юлиус. - Признателен тебе за прямоту. Впрочем, ты меня ободрил. Ты сулишь месяцы, а я не надеялся даже на недели.
        - Впрочем, - продолжал Самуил, - твоя жизнь зависит от тебя самого в большей степени, чем от моих снадобий. Главное - это избегать волнений, которые были бы тебе не по силам. Неосторожность убьет тебя безусловно и разом.
        - Если так, - сказал Юлиус, - очень важно, чтобы Лотарио срочно вернулся. Я напишу ему письмо еще более настойчивое, чем все предыдущие. Не могу понять, что его так держит в Берлине вопреки тем двум десяткам писем, что я успел ему послать за эти три месяца. Теперь он не сможет больше ссылаться на посольские дела, так как я подал прошение об отставке и с минуты на минуту жду прибытия моего преемника.
        - Ты же писал ему, чтобы он там, на месте, поторопил решение этого вопроса. Вот он и выполняет твою волю.
        - Да нет, насколько мне известно, вопрос о моей замене уже решен. Итак, теперь со всем этим покончено и Лотарио нам нужнее здесь, чем где бы то ни было еще. Когда мой преемник явится, Лотарио введет его в курс дел; я бы хотел даже и несомненно этого добьюсь, чтобы Лотарио остался служить при нем: он слишком молод, чтобы последовать за мной в мое уединенное убежище. Уезжал он на две недели, а тянутся они уже три месяца, и он даже не упоминает о возвращении. Зато съездил в Вену. На мои послания отвечает кратко и невразумительно. Тут, видимо, что-то кроется.
        - Ба! Тут кроется любовница, - усмехнулся Самуил.
        - Откуда ты знаешь? - спросил Юлиус: он был не прочь вникнуть в подобное объяснение.
        - Я знаю его возраст, - отвечал Самуил. - Что, по-твоему, может удерживать там молодого красавца, обходительного, остроумного, богатого? Или ты забыл, что такое Вена? Все женщины там вешаются ему на шею. Это мы с тобой такие суровые, мрачные и угрюмые. Ты же сверх того еще и болен. Я вовсе не стремлюсь оклеветать твоего племянника, он просто-напросто молод. Пытаться приковать мальчишку с такой внешностью к постели больного - в этом, право же, есть что-то абсурдное, противоестественное. Это хорошо для Фредерики - она еще не начинала жить, и для меня - я уже жить кончил. А Лотарио развлекается, и правильно делает. Ты же не такой эгоист, чтобы злиться на него за это? Если любишь его, не стоит о нем тревожиться. Будь уверен: сейчас ты озабочен судьбой существа вполне беззаботного.
        - Все равно! - сказал Юлиус. - Я напишу ему еще одно, последнее письмо. И уверен, что он не оставит меня умирать, не повидавшись с ним.
        - Ну, если ты хочешь только этого, - усмехнулся Самуил, - тогда все в порядке. Надеюсь, у него хватит времени, чтобы перессориться со всеми подружками и вернуться сюда прежде, чем настанет час диктовать твое завещание.
        - Час может пробить прежде, чем мы думаем. Ему самое время приготовиться к возвращению; что до меня, то я начинаю готовиться к своему уходу.
        - Что ты хочешь этим сказать?
        - Я имею в виду, что мне пора, как ты выразился, продиктовать мое завещание.
        - Хорошенькое дело! Повторяю, что речь об этом не идет! - вскричал Самуил.
        - Какая разница, - возразил Юлиус, - продиктую я его неделей раньше или позже? Зачем откладывать то, что все равно необходимо сделать? Мне станет спокойнее, когда этот долг будет исполнен. По крайней мере, в глубине моей души не останется беспокойства, страха, как бы не покинуть сей мир, не успев отблагодарить тех, кому я столь многим обязан. После этого я почувствую себя лучше. Впрочем, я не собираюсь заниматься этим прямо сегодня. Но я уже обдумал все, что намерен предпринять. Излишне говорить, что о тебе я при этом не забыл.
        Самуил сделал протестующий жест.
        - О, мне известно, - промолвил Юлиус, - что ты презираешь деньги, поскольку метишь выше. Я лишь хочу обеспечить тебе полную независимость от кого бы то ни было. Материальные нужды суть прутья клетки, в которую общество запирает великие сердца и грандиозные замыслы. Ты ведь не откажешься от свободы и простора. Впрочем, я не приношу тебе ничего в дар, я лишь плачу долг. Не хочешь же ты остаться у моего гроба банкротом? А теперь перейдем к Лотарио.
        Самуил слушал, крайне взбудораженный, но внешне бесстрастный.
        - Лотарио - мой единственный родственник, - продолжал граф фон Эбербах, - да и то по линии жены. Я выделю ему его долю. Он получит замок Эбербахов и достаточное содержание, чтобы жить там, как подобает сеньору. Там он будет окружен воспоминаниями о своей тетке Христиане, любившей его, как она одна умела любить. Я предпочитаю, чтобы среди этих воспоминаний жил именно он, а не кто-то другой. Теперь остается Фредерика.
        На минуту воцарилось молчание.
        Юлиус колебался, не зная, как приступить к делу. Самуил наблюдал за ним глубоким, внимательным взглядом драматического поэта, следящего за всеми движениями и интонациями актера, избранного им, чтобы воплотить свой творческий замысел.
        Самуил заговорил сам.
        - Это самое щекотливое, - сказал он. - Ведь тебе, в общем-то, всего сорок лет. Мудрено допустить, чтобы мужчина, еще достаточно молодой и известный множеством приятных похождений различного рода, оставил в наследство молоденькой девушке значительную сумму без того, чтобы вместе с ней она не унаследовала…
        - Бесчестье, не так ли? - вздохнул Юлиус. - Правда, я и сам все понимаю. Но что же делать?
        - Об этом-то я тебя и спрашиваю, - отозвался Самуил, желая принудить его самого произнести решающее слово.
        - Я было подумал, - продолжал Юлиус, - что можно избежать затруднений, выдав Фредерику замуж за кого-нибудь, кто имеет право разбогатеть. К примеру, Лотарио…
        - Лотарио! - перебил Самуил с ноткой угрозы.
        - Все было бы просто, если бы Лотарио и Фредерика полюбили друг друга. Я бы оставил все свое состояние Лотарио, а он, женившись на ней, естественным образом принес бы его ей. В какой-то момент я подумал, что Лотарио влюблен в нее, судя по тону, каким он говорил о ней, когда впервые ее увидел. Но с тех пор я успел убедиться, что ошибался. Если бы он любил ее, он бы не упорствовал в своем стремлении так надолго покинуть этот дом сейчас, когда она в нем живет. По крайней мере если она не отвергла его самым решительным и безнадежным образом. Так или иначе, если он ее не любит, если он там задерживается ради другой или если сама Фредерика не желает его знать - в любом подобном случае об этом браке речи быть не может. И однако иного средства, кроме супружества, я здесь не вижу.
        - Я тоже, - отозвался Самуил, не спуская с Юлиуса своего пронизывающего непостижимого взгляда.
        - Но кого мне избрать ей в мужья, кому я был бы вправе завещать мое богатство? Никому, кроме Лотарио и тебя, я не могу оставить в наследство сумму достаточно значительную. А ты в качестве мужа Фредерики еще более немыслим, чем Лотарио.
        - А! Ты так считаешь? - промолвил Самуил.
        - Без сомнения. Слишком велика разница в возрасте. И потом - твой характер. Честно говоря, - прибавил Юлиус смеясь, - твоя натура, по-моему, не создана для того, чтобы сделать женщину счастливой.
        - Однако, - произнес Самуил с некоторой горечью, - может статься, что сама Фредерика придерживается несколько иного мнения.
        - Если она думает иначе, - произнес Юлиус очень серьезно, - признаюсь тебе, что я первый постарался бы отговорить ее от подобного шага, который, на мой взгляд, был бы с ее стороны лишь необдуманным порывом благодарности.
        - Я пошутил, - ледяным тоном прервал его Самуил. - Так ты, по-видимому, нашел более подходящее средство обогатить Фредерику, не компрометируя ее?
        - Такое средство действительно есть.
        - Говори, - обронил Самуил.
        - Говорить об этом неловко и грустно, - начал Юлиус. - Ну, в двух словах, я решил вот что: брак здесь будет не более чем поводом, чем-то побочным, второстепенным… так вот, самый законный предлог для того, чтобы завещать Фредерике значительную часть моего состояния - это если… если она будет моей женой.
        - Что ж! Я об этом тоже подумал, - спокойно отвечал Самуил.
        - Ты думал об этом? - отозвался Юлиус не без некоторой печали. - Это и впрямь проще всего, таким образом все устроится. Адля этого брака, столь… гм… непродолжительного, трудно было бы найти условия более надежные и благоприятные, имея в виду супруга, который… словом, который не был бы таковым. И мне суждено не слишком долго оставаться обузой в ее жизни. Пройдет всего несколько месяцев, и я буду мертвым, а она - богатой. С любым другим такой брак стал бы для нее оковами, со мной же это свобода.
        - Это более чем справедливо.
        - Так ты одобряешь мою идею, Самуил?
        - Полностью одобряю.
        - Ты и в самом деле любишь Фредерику! Право, я не собираюсь ей долго докучать. А потом она на всю жизнь останется независимой. Ну, а я… в те немногие дни, что мне еще остались, она будет для меня светом и отрадой. Кроме того, ее дочернее послушание, такое очаровательное, сделается ее долгом и моим правом. Что ж! Коль скоро ты разделяешь мое мнение, не хочешь ли взять на себя заботу о том, чтобы подготовить ее к этой мысли? Как ты понимаешь, мне самому не совсем ловко начинать такой разговор, а я бы не хотел ни рассердить ее, ни ввести в заблуждение.
        - Я сделаю все, что ты пожелаешь, - отозвался Самуил.
        - Она у себя в комнате, - сказал Юлиус. - Было бы замечательно, если бы ты пошел к ней немедленно и все объяснил.
        - Я отправляюсь прямо туда.
        - Спасибо. Тебе нужно сказать ей о двух обстоятельствах, - произнес Юлиус с печальной усмешкой. - Во-первых, что я скоро умру, я обещаю ей это, так что пусть она не беспокоится. И, во-вторых, что до самого конца моя нежность будет исключительно отеческой, к ней не может и не должно примешаться никакое иное чувство, да я и не желал бы этого. Само собой разумеется, что тебе следует представить ей меня не в качестве мужа, а только как отца.
        - Не беспокойся. Я сумею убедить ее.
        - Ступай же. Это ей ты оказываешь услугу, ей, а не мне.
        Самуил вышел.
        Направляясь в комнату Фредерики, он бормотал сквозь зубы:
        - Говорил же я ему, что неосторожность в два счета его прикончит! А это можно считать большой неосторожностью! Отеческая нежность, ха! Хотел бы я посмотреть, как бы ему удалось возыметь к ней нежность иного рода! Но напрасно он воображает, что я стану полагаться на его слово! Ах, уж не сомневайся: хочешь ты того или нет, а я сделаю так, что все будет в полном порядке! Болван несчастный! Ведь мог спасти себя, стоило только отдать ее мне… Он упустил этот шанс. Тем хуже для него! Придется обвенчать с ним Фредерику, раз иного средства теперь нет. Но в противоположность тому, что происходит в «Гамлете», я берусь доказать, что остывшие блюда свадебного пира можно подать на стол во время другой церемонии. Устроим сначала свадьбу, а там останется только избавиться от мужа.
        Он приостановился у дверей комнаты Фредерики.
        - Теперь надо подготовить выход на сцену второго персонажа этой трагикомедии.
        Он постучался, и Фредерика открыла ему.



        XXVII
        ПАУК ВНОВЬ ПЛЕТЕТ СВОЮ СЕТЬ

        Входя в комнату Фредерики, Самуил принял чрезвычайно мрачный вид.
        Его коварный замысел был прост.

«Она знает, что я люблю ее, - говорил он себе, - и вот я прошу ее руки для другого. Это не слишком похоже на действия влюбленного, по крайней мере в ее глазах: она ведь не знает, до какой степени я полон решимости разрубить этот едва завязанный узел. Что ж! Положительно необходимо превратить это в доказательство любви. Надо, чтобы все выглядело так, будто я временно отказываюсь от нее во имя ее блага. Я использую этот случай, чтобы предстать перед ней во всем блеске самоотречения и тем самым завоевать лавры великодушного героя. Теперь мне ясно, что любовные успехи всегда достигаются подобным образом: нужно лгать, чтобы женщина поверила тебе и полюбила. Я люблю Фредерику, следовательно, я пущу в ход ложь».
        Фредерику поразило угрюмое выражение лица Самуила.
        Она посмотрела на него в тревоге:
        - Что случилось? Неужели графу фон Эбербаху стало хуже с тех пор, как я оставила его?
        - Нет, успокойтесь, Фредерика. Здесь не он самый тяжелый больной.
        - Так кто же тогда болен?
        - Сядьте, - сказал Самуил. - Мне нужно поговорить с вами.
        Фредерика села; Самуил придвинул стул и уселся с ней рядом.
        - Я слушаю вас, - поторопила его девушка.
        - Да, - заявил Самуил, - в этом доме, в этой комнате есть человек, который сейчас, в эту самую минуту, страдает сильнее, чем граф фон Эбербах.
        - Да кто же это?
        - Я.
        - Вы, мой друг? - воскликнула Фредерика. - Что с вами?
        - Когда вы сейчас оставили нас вдвоем, графа фон Эбербаха и меня, Юлиус вам сказал, что в нашем разговоре вы будете присутствовать. Он и в самом деле говорил со мной о вас. У него зародилась по поводу вас мечта, которая повергла меня в жестокую растерянность.
        - Мечта, в которой замешана я?
        - Она разрушает все мои мечты. Я вас люблю, Фредерика, вы об этом знаете, и я думаю, что вы должны это чувствовать. Я испытываю к вам чувство, не похожее на отеческую привязанность: я люблю вас ревниво, страстно. Поэтому, надеюсь, вы поймете и простите мне, что в первую минуту предложение Юлиуса причинило мне боль. Он просил у меня вашей руки.
        - Моей руки? Но для кого же? - пролепетала девушка, и в ее взгляде молнией сверкнула надежда.
        В самом деле, для кого граф фон Эбербах мог просить ее руки, если не для своего племянника Лотарио, о причине отъезда которого он, наконец, догадался или тот сам в письме открылся ему?
        Однако первые же слова Самуила погасили в сердце бедной девочки эту зарю радостной надежды.
        - Граф фон Эбербах просил вашей руки для самого себя, - объявил он.
        - Возможно ли это?! - вскрикнула ошеломленная Фредерика.
        - Это должно было случиться. Видя вас столько дней подряд, такую нежную и преданную, такую прекрасную, мог ли он вас не полюбить? Мысль о возможной разлуке с вами гложет его, препятствуя выздоровлению. Он хотел бы сделать все возможное, чтобы вы никогда уже не смогли покинуть его, а разве есть лучшее средство удержать вас при себе, чем брак?

«Он мог бы найти и другое», - подумала бедняжка.
        Но вслух она не произнесла ни слова.
        - Вот о чем он поручил мне поговорить с вами, - продолжал Самуил. - Он считает, что конец его близок, и я боюсь, что он более чем прав. Но прежде чем умереть, он, по крайней мере, хотел бы иметь счастье назвать вас своей женой.
        - Его женой! - прошептала Фредерика.
        - Да. Понятен ли вам этот странный каприз сердца, которое скоро перестанет биться? Я прекрасно знаю, что он не потребует от вас абсолютно ничего, кроме продолжения тех дочерних ласковых забот, что скрасят его последние часы. Я понимаю, что он будет чтить вас как дочь. Но мне, любящему вас, мне, прежде Юлиуса испытавшему и высказавшему перед вами желание, в котором заключается вся моя жизнь, удастся ли спокойно перенести мысль, что другой, пусть лучший друг и даже друг умирающий, прежде меня назовет своею ту, которая дала слово носить мое имя?
        - Я действительно обещала вам это, - медленно произнесла Фредерика, - и вы можете рассчитывать, что я сдержу слово. Я принадлежу вам, и не было нужды советоваться со мной, прежде чем дать ответ графу фон Эбербаху. Я отказываюсь.
        - О, вы ангел! - с горестным вздохом воскликнул Самуил. - Но я-то разве вправе злоупотреблять вашим великодушием и могу ли я платить за вашу преданность своим эгоизмом? Неужели два человека должны страдать, чтобы сделать меня счастливым? Особенно если эти двое - мужчина, которого я люблю как брата, и женщина, которая мне больше, чем сестра? Не окажусь ли я полным ничтожеством, если своим сопротивлением обреку его на смерть, а вас - на бедность?
        Он умолк, как бы борясь с собой и напрягая силы, чтобы решиться на жертву. Потом заговорил вновь:
        - Мой друг при смерти. Он только и жив, что этой последней надеждой. Разрушить ее значило бы нанести его существованию сокрушительный удар. По всей вероятности, он от этого умрет. Убедить его отказаться от этой мысли? Невозможно. Он за нее держится со страстным упорством, присущим детям и умирающим. Моя дружба мучительно борется с моею же любовью. Я чувствую, что было бы едва ли не преступлением отказать бедной душе, уже угасающей, в последней радости, которая в этом мире никому не причинит вреда, а ему позволит отойти в иной мир с улыбкой на устах.
        - Вы так добры, - сказала Фредерика, тронутая сердечным участием, прозвучавшим в этих великодушных словах.
        - Но все же я думаю не столько о Юлиусе, - продолжал Самуил, - сколько о вас. Этот брак в одну минуту сделает вас богачкой, обладательницей миллионов и даст вашей красоте, вашему уму, вашему удивительному сердцу обрамление более роскошное и блистательное, чем вы когда-либо могли вообразить даже в самых дерзких грезах. Имею ли я право лишать вас такого яркого, ослепительного будущего? Могу ли я желать этого, любя вас? Это бы значило опорочить любовь: разорить женщину, которую любишь! Я не хочу, чтобы вы меня проклинали.
        - Не думайте так, друг мой, - отвечала растроганная Фредерика. - Вы слишком хорошо меня знаете, чтобы предполагать, что я придаю такое значение деньгам. Я и не знаю толком, что стала бы с ними делать. Выросши в уединении, я никогда не имела никаких особенных потребностей и не знаю, зачем нужен блеск. Не бойтесь же когда-либо услышать от меня хотя бы тень упрека, что по вашей вине я упустила случай разбогатеть. Если бы граф фон Эбербах был беден и речь шла лишь о том, чтобы скрасить последние дни этой благородной жизни, я бы могла пожалеть, что не свободна. Но с той минуты, как разговор зашел о деньгах, я только радуюсь возможности доказать вам: если надо выбирать между вами и богатством, я никогда не предпочту богатства.

«Ах ты черт! Похоже, я был слишком трогателен, - подумал Самуил. - Пора умерить чувствительность».
        И, пожимая руку Фредерике, он сказал:
        - Благодарю. Никогда не забуду того, что вы сейчас мне сказали. Но подобной жертвы я не приму. Впрочем, ничего не следует преувеличивать. Надо еще поразмыслить. В этом браке, я знаю точно, не может заключаться ничего такого, что способно встревожить даже самого мрачного ревнивца. Придется лишь немного подождать. А уж в том, что ожидание будет недолгим, я вам ручаюсь.
        Последние слова он произнес таким странным и полным решимости тоном, что Фредерика вздрогнула.
        - Так он в самом деле настолько болен? - спросила она.
        - О! Ему осталось жить не более полугода, если только можно назвать жизнью нудное, бессильное и томительное угасание в кресле. Так что страшит меня вовсе не он.
        - Но кто же вас страшит? - удивилась Фредерика.
        - Вы, - помолчав, отозвался Самуил.
        - Как это? - пробормотала она, не понимая, о чем он говорит.
        - Когда вы были бедной сиротой, вы могли позволить мне любить вас и обещали быть моею. Но когда вы станете графиней фон Эбербах, богатой и…
        - Не продолжайте! - перебила она. - Ни мое настоящее, ни будущее не были бы возможны без моего прошлого. А оно связывает меня с вами.

«Ну, то-то же!» - подумал Самуил.
        А Фредерика продолжала:
        - Я повторяю вам здесь и сейчас то, что сказала в Менильмонтане. Я принадлежу вам. Если бы вы запретили мне уступить последнему желанию графа фон Эбербаха, я бы повиновалась. Если вы считаете, что мы должны доставить ему эту последнюю радость, я согласна облегчить умирающему тягостный переход из этой жизни в жизнь вечную. Но договор, заключенный между нами, при этом останется нерушимым. Это лишь отсрочка, не более. Что богатство и положение могут изменить там, где речь идет о чувстве и долге? Разве я не всегда останусь той, кого вы приютили и вырастили? Могу ли я когда-нибудь перестать быть вам обязанной тем, что живу на этом свете? Перемена моего состояния может стать разве что еще одной причиной, почему я должна принадлежать вам. Я навсегда останусь вашей должницей, и уж тем более, когда у меня появится возможность вам отплатить. Когда я была бедна, вы приходили ко мне; если я стану богатой, я приду к вам сама.
        - Спасибо! - воскликнул Самуил, радуясь на этот раз от чистого сердца и без задней мысли. - Эта уверенность придаст мне сил пожертвовать собой во имя счастья Юлиуса. Итак, вы согласны?
        - А вы меня в этом одобряете?
        - На сей раз я сам вас об этом прошу, - сказал Самуил.
        - Тогда я согласна.
        - Я тотчас же отправлюсь к Юлиусу со столь доброй вестью, ведь он, наверное, ждет ответа, изнемогая от жестокого нетерпения. До скорой встречи, и еще раз благодарю.
        Он вышел, оставив Фредерику во власти смутных, невыразимых ощущений.
        Ей - и вдруг стать супругой графа фон Эбербаха! Такая внезапная перемена в судьбе глубоко взволновала девушку. Не то чтобы она была опечалена. Ведь она испытывала к графу подлинную, самую искреннюю нежность. Разумеется, подобный брак ни в коей мере не отвечал тому представлению о любви и счастье, что она лелеяла в своих грезах. Здесь не было той проникновенной близости, страстной и вместе почтительной, какую она воображала себе, думая о человеке, уготованном ей в супруги. Но ведь ей представлялся не выбор между графом фон Эбербахом и Лотарио, речь шла о другом: граф фон Эбербах или Самуил Гельб.
        И в общем-то, дружественный, легкий нрав Юлиуса пугал ее меньше, чем суровый и властный характер Самуила.
        Что касается последнего, то он, выйдя из комнаты Фредерики, не сразу направился к Юлиусу, но задержался в комнате, соседствующей с его покоями. Прислонившись лбом к оконной раме и постукивая пальцами по стеклу, он невидящими глазами смотрел вниз, во двор, переводил дух и размышлял. Каким бы сильным он ни был, он нуждался в этих мгновениях передышки, чтобы вернуться к исполнению жестокого замысла, к которому он только что приступил и от которого не собирался отказываться.
        В этой душе, глубокой и мрачной, радость никогда не задерживалась надолго: она вспыхивала и гасла, подобно молнии. Он еще не успел возвратиться к Юлиусу, а удовольствие, доставленное разговором с Фредерикой, согласие, вырванное у нее, и обещание, которого ему удалось добиться: что она будет принадлежать ему в богатстве, как и в бедности, - все это ощущение торжества уже угасло, уступив место угрюмой язвительности.

«Вот, стало быть, к чему я пришел благодаря всей своей ловкости, хитроумным комбинациям и утомительным трудам, - говорил он себе. - А пришел я к тому, что вынужден не иметь более иной опоры, кроме расчета на человеческие добродетели: я полагаюсь на слово Фредерики и благородство Юлиуса!
        Все мои планы основаны на том, что Фредерика, пусть став богачкой и графиней, освободившись от всего, что удерживало ее в моей власти, вспомнит о клятве, которую она мне дала, когда жила в бедности и подчинении, что графиня вспомнит о незаконнорожденном, миллионерша - о бедняке! Все мое будущее, все мои расчеты, все величие и прочность моего положения покоются на этом зыбучем песке: на верности женщины.
        Что до Юлиуса и его обещаний обращаться с Фредерикой как с дочерью и никак иначе, то я все устрою так, что у него не будет времени поддаться слабости. Он сам этого захотел, тем хуже для него! Я не мог принять иное решение. Отцы умирают прежде своих детей. Это закон природы. Он умрет раньше Фредерики, умрет в день своей свадьбы. Так тому и быть.
        Все к лучшему. После кончины Юлиуса я увезу Фредерику в Менильмонтан. Я ее опекун. Самое меньшее, что сможет сделать Юлиус, - это назначить меня своим душеприказчиком. Я буду держать Фредерику вдали от Лотарио.
        А политические события в это время будут идти своим чередом. Министерство Полиньяка - вот вызов, на который Франция ответит революцией. Вероятнее всего, что возмущение великого народа вырвется из-под власти тех, кто воображает, будто сможет им руководить. Революция будет развиваться помимо их воли и накроет их своим бурлящим потоком. Я стану могущественным, богатым, стану тем, кем хочу быть: я обуздаю этот хаос, и следствием этого будет разрушение старого мира и рождение нового. Я удержу Фредерику подле себя властью изумления и восхищения. Что будет значить желторотый Лотарио рядом с Наполеоном от народовластия!
        Будущее принадлежит мне. Все будут любить меня, любить и благословлять.
        И первым из них будет Юлиус собственной персоной. Хе-хе, а ведь верно! Пусть благодарит меня, что умрет в полнейшем блаженстве, это он-то, прозябавший в апатии и пресыщенности!..
        Однако поспешим завершить наш замысел, а то как бы Лотарио не вернулся слишком рано и не начал вставлять нам палки в колеса».
        И он вошел в спальню Юлиуса.



        XXVIII
        ПРОВИДЕНИЕ ДЕЛАЕТ СВОЕ ДЕЛО

        В один из сентябрьских вечеров 1829 года, когда солнце только что скрылось за холмами, окружавшими Эбербахский замок, у решетки ворот остановился экипаж.
        Привратник, вышедший на зов возницы, едва увидев, кто сидит в карете, торопливо бросился открывать. Экипаж въехал во двор и приблизился к самому крыльцу.
        Из экипажа вышел Лотарио.
        Племянник графа фон Эбербаха ехал из Вены и завернул сюда по дороге в Париж.
        Слуги сбежались с какой-то неприятной поспешностью.
        - А что, господин Лотарио изволили приехать на несколько дней? - спросил самый нахальный из этой толпы.
        - Возможно, - отвечал Лотарио, погруженный в свои мысли.
        На физиономиях лакеев появилось кислое выражение. Постоянно находясь в замке одни, они привыкли смотреть на него как на свою собственность, и Лотарио, появившись здесь, произвел на них впечатление чужака, вторгшегося в их владения.
        Экипаж откатили в каретный сарай, и Лотарио вошел в замок.
        - Стало быть, если господину угодно лечь, - осведомился тот же лакей, что уже говорил с ним раньше, - надо бы, что ли, постель приготовить?
        - По-видимому, так, - сказал Лотарио.
        - Господин ужинать будет? - снова спросил лакей.
        - Нет, я не голоден, поужинал в дороге.
        Слуга удалился, удовлетворенный этой уступкой.
        Пять минут спустя он возвратился, чтобы сообщить Лотарио, что его комната готова. Слуги торопились как могли, желая поскорее избавиться от этого непрошеного гостя, имевшего дерзость заявиться к ним.
        Лотарио был не в том настроении, чтобы заметить, какой прием ему здесь оказали. Его ум занимали иные предметы, нежели расположение к нему лакеев.
        Он лег в надежде уснуть, забыться. Но то ли дорожная тряска слишком взбудоражила ему кровь, то ли забота, что он носил в сердце, не хотела дать ему и часа передышки, а только он не смог сомкнуть глаз. Вся ночь прошла в тоскливом и утомительном беспокойстве, изматывающем в тысячу раз больше, чем бодрствование. Однако ближе к рассвету физическая усталость превозмогла возбуждение, и он забылся тем тяжелым сном, какой обыкновенно следует за ночью, отданной нервическому бдению.
        Когда он открыл глаза, солнце уже давно сияло на небе. Он звонком вызвал лакея, оделся и вышел из комнаты.
        Прежде чем сойти вниз, он заглянул в маленькую гостиную, которую некогда занимала Христиана.
        У него была привычка каждый раз, когда он посещал этот замок, всякий день заходить сюда, чтобы преклонить колена и помолиться в этом дорогом его сердцу месте, все еще полном воспоминаний о той, что заменила ему мать.
        Он толкнул дверь и вошел.
        Внезапно у него вырвался крик.
        В гостиной висел портрет его матери. Христиана всегда благоговейно хранила память об усопшей сестре. Сколько раз когда-то, в доме пастора в Ландеке, когда Лотарио был совсем ребенком, Христиана подводила его к этому портрету, чтобы он знал лицо своей матери, чтобы бедная умершая жила хотя бы в сердце своего сына.
        Так вот, на этом материнском портрете он, потрясенный, узнал черты Фредерики.
        Тот же чистый, до прозрачности ясный взгляд, те же светлые волосы. Мать Лотарио была изображена здесь в том же возрасте, в каком была сейчас Фредерика. Лотарио стоял, не в силах оторвать взгляд от полотна, сочетавшего в себе все то, что внушало глубочайшую нежность его сердцу. Сыновняя почтительность и страстная любовь…
        Фредерика похожа на его мать! Так вот отчего, увидев ее впервые, он вообразил, будто уже встречал ее когда-то, уже любил! Вот почему он сразу почувствовал, что его влечет к ней такая внезапная и неодолимая симпатия.
        Но откуда могло взяться такое поразительное сходство? И тут ему вспомнилось, что говорила им, ему и Фредерике, та загадочная женщина, которая провела его в маленький дом в Менильмонтане: они друг другу не чужие, так она сказала, и еще - что у него есть право заботиться о Фредерике, беречь ее и защищать. То были странные слова, однако ныне это удивительное сходство подтверждало их. Стало быть, между ним и Фредерикой и в самом деле есть какое-то родство! Они, выходит, из одного рода! Увы, зачем все это, если враждебная судьба навеки разлучила их? Для чего эти узы крови, если жизнь уже разорвала их?

        Он провел перед портретом целый день.
        Вечером он отнес его в свою комнату и повесил над изножьем своей кровати. Ему хотелось уснуть, глядя на него; он находил печальное очарование в том, чтобы иметь перед глазами сразу свое прошлое и будущее, заключенные в одну узкую рамку. Что было печальнее? Прошлое без жизни или будущее без любви?
        На следующий день он решил, что пора ехать. С утра он занялся приведением в порядок счетов и трат слуг, отдал распоряжения насчет всего, что требовало починки, - в общем, принял меры на весь будущий год. Он завтракал, когда вошел один из слуг, с виду чем-то смущенный.
        - Сударь, - пробормотал он и осекся, не решаясь продолжать.
        - Ну, в чем там дело, Ганс? - спросил Лотарио.
        - Да вот… - залепетал Ганс.
        - Что же, наконец?
        - То, что там… дама.
        - Какая дама?
        - Пусть господин не изволит гневаться, - продолжал Ганс, несколько придя в себя. - Это очень богатая дама, прекрасная собою, и она восхищается нашим замком. Ну, вот. Она не затем сюда приходит, чтобы портить что-нибудь: она скорее на колени встанет перед каким-нибудь каменным истуканом, чем будет его трогать.
        - Короче, что нужно этой даме? - нетерпеливо перебил Лотарио.
        - Я почему все это говорю? - продолжал Ганс. - Потому как господин велел нам в свое отсутствие никого в замок не допускать. Да мы ж и понимаем, в чем тут забота господина. Похоже, тут когда-то творились дела не слишком веселые, от них повсюду остались всякие семейные предания, вот господин и не желает, чтобы здесь слонялся разный прохожий люд. Но эту даму мы сюда пропустили совсем не из-за денег, которые она нам дала. Надобно признать, она не поскупилась и дала бы еще в двадцать раз больше, лишь бы ей позволили войти. Но мы все равно не из-за этого уступили. А суть в том, что эта дама артистка, ей для ее дела нужно видеть всякую красивую мебель. Ну вот, она, стало быть, весной приезжала и тогда же еще сказала, что вернется сюда.
        - Так эта дама просит позволения посетить замок?
        - Повторно посетить, потому как, право слово, она в прошлый раз преосновательно его посетила. Поскольку вы, на беду, оказались здесь, мы не можем взять на себя смелость сами дать ей такое разрешение. Вот она мне и поручила пойти да попросить вас - она умоляет ей не отказывать.
        - Хорошо, - вздохнул Лотарио. - Ступай и приведи сюда эту даму.
        Через минуту Ганс вернулся в сопровождении женщины, одетой в черное.
        Посетительница дала слуге знак удалиться. Потом она отбросила с лица вуаль.
        Это была Олимпия.
        - Вы, сударыня? Вы здесь? - вскричал Лотарио, вначале растерявшийся от изумления.
        Потом он улыбнулся: ему пришла в голову одна мысль.
        - Вы, вероятно, ожидали встретить здесь не меня, а кого-то другого? - осведомился он, предполагая, что она приехала ради Юлиуса.
        - Я не ожидала встретить здесь никого, - отвечала Олимпия. - Но узнав, что вы здесь, решила, что у меня нет причин вас избегать.
        - Что ж, - сказал Лотарио, - если во владения графа фон Эбербаха вас привел один лишь интерес к искусству, позвольте мне поздравить самого себя со счастливым случаем, дающим мне возможность самолично со всем почтением представить вам здешнюю архитектуру и убранство.
        - Я уже видела этот замок, - сказала певица, - но была бы счастлива еще раз осмотреть его вместе с вами.
        Казалось, Олимпия делает над собой усилия, стараясь справиться с каким-то безотчетным волнением.
        - Сударыня, я в полном вашем распоряжении, - сказал Лотарио.
        И он стал водить ее из залы в залу.
        При виде каждого предмета, что показывал ей Лотарио, каждой комнаты, двери которой он перед ней открывал, при каждом шаге в стенах этого дома, некогда заключавших в себе радость и любовь, ныне же - лишь скорбь и пустоту, волнение Олимпии, казалось, все более возрастало. Ее взор и чело потемнели, омраченные горькой печалью.
        Лотарио объяснял себе подобную чувствительность мыслями о его дяде, воспоминания о котором этот замок естественным образом навевал Олимпии. Но чтобы так растрогаться при одном виде дома и племянника графа фон Эбербаха, она должна была в глубине сердца питать к нему истинную любовь. Тогда почему же она его покинула?
        Через некоторое время, когда между ними установилась некоторая короткость, он заговорил со своей гостьей об этом, обратившись к ней с жаркими упреками.
        - Мне бы следовало сердиться на вас, - начал он.
        - За что? - спросила певица.
        - Вы очень огорчили моего дядю. Оставили его так внезапно, нимало не побеспокоившись о том, что с ним станет.
        - О, вы правы, - отвечала она, - я и в самом деле не испытывала на этот счет никакого беспокойства. Я точно знала, что он недолго будет оплакивать разлуку со мной и мое отсутствие не заставит его страдать.
        - Однако же заставило: это стало одной из причин его недуга.
        - Его недуга?! - вскричала певица.
        - В тот же день, когда вы уехали, его уложил в постель апоплексический удар, и он не поднялся еще по сей день.
        - Возможно ли? - побледнела Олимпия. - И это произошло из-за меня! О, прошу вас, скажите мне, что я здесь ни при чем.
        - Как бы то ни было, а слег он именно в день вашего отъезда.
        - Но почему никто мне об этом не написал? - спросила она. - Если бы я знала! Но вы-то сами, если ваш дядя серьезно болен, почему вы не рядом с ним? Как случилось, что вы здесь, в Эбербахе?
        - Я не покидал его, - возразил Лотарио, - пока его жизнь была в опасности. А потом… у меня были важные причины, чтобы уехать из Парижа.
        - Какие именно?
        - Эти причины не могут быть вам интересны.
        - Откуда вы знаете? - сказала она. - Ваши печали и радости трогают меня больше, чем вы думаете. Вас гнетет печаль, я читаю это на вашем лице. Если это не тайна, угрожающая чьей-нибудь чести, откройтесь мне. Вы меня не знаете, но зато я знаю вас. И может статься, могу сделать для вас больше, чем вы предполагаете.
        - О сударыня! - воскликнул Лотарио. - Вам нет нужды говорить мне все это. Я и без того чувствую, что душа моя тянется к вам. Когда мы с вами встретились впервые и вы заговорили со мной, при одном звуке вашего голоса в моем сердце отозвались все струны расположения к вам.
        - Отлично! Так отчего же вы страдаете, вы, такой молодой, богатый, вы, которому обеспечены все прелести и весь блеск светской жизни? Чего вам не хватает? Ну же, говорите!
        - Мне не хватает того, без чего все прочее не имеет никакой цены. Я люблю женщину, но она меня не любит.
        - Увы! - прошептала Олимпия.
        - Вот что со мной, - продолжал Лотарио. - Нет ничего проще, обычнее. Однажды я мельком увидел девушку, показавшуюся мне очаровательной. Я ее подстерег, последовал за ней, она заполнила все мое сердце, все помыслы, я думал о ней целыми днями и ночи напролет видел ее в снах. А потом, когда я захотел протянуть руки к моей мечте, поймать сияющее видение, озарявшее для меня мое грядущее, все погибло. Теперь для меня в жизни не осталось ничего. Когда мои глаза встречали ее взгляд, я надеялся увидеть в нем хоть искру сочувствия, думал, что движения моей души найдут в ней отклик, что биение моего сердца эхом отзовется в ее груди. Самообман, бред, безумие! Она принадлежит другому. Она обещала стать его женой! Тогда я понял, что это сильнее меня. Оставаться подле нее, видеть ее каждый день, когда надежды больше не осталось, растравлять свое отчаяние, без конца изображая дружескую и братскую непринужденность - я не мог больше выносить эту пытку. Из Парижа в Вену, из Вены в Берлин, из Берлина сюда я бежал, спасаясь от этой любви, но она следовала за мной повсюду. Я не могу оставаться на одном месте. Вы были
правы, я повинен в неблагодарности к графу фон Эбербаху. Он был так добр ко мне, так отечески нежен, а я бросил его на попечение посторонних. Но, видите ли, я бы там умер или натворил глупостей. Лучше было уехать. Я дождался, когда у врачей не осталось серьезных опасений, и сбежал. Через два-три дня дядя узнает все, и я уверен, что он меня простит. Я написал ему из Берлина в день моего отъезда. Он узнает, почему я оставил Париж. Он поймет, что я не мог поступить иначе. Я все ему рассказал. Он убедится, что не равнодушие или неблагодарность заставили меня уехать. Теперь, когда я ему открылся, мне стало немного легче, и я попробую снова поселиться вместе с ним. Надеюсь, что он будет в особняке один и я больше не встречу там той, от которой бежал.
        - Бедное дитя! - сказала Олимпия. - Мы еще поговорим, когда вернемся в Париж. Может быть, найдется средство, чтобы все уладить.
        В эту минуту они находились в маленькой гостиной Христианы.
        Олимпии хотелось переменить разговор, чтобы отвлечь Лотарио от грустных мыслей.
        - Смотрите-ка! - заметила она, показывая на место, откуда Лотарио снял портрет своей матери. - Мне помнится, здесь висел портрет?
        - Да, - сказал Лотарио. - Я его убрал.
        - Портрет женщины, не так ли? Он мне запомнился, - продолжала она. - И где же он теперь?
        - В моей комнате, - отвечал Лотарио. - О, дело тут не в живописи, в смысле искусства он не имеет никакой ценности. Но это портрет моей матери и, как мне говорили, сходство поразительное. А теперь, да простит меня моя покойная мать, я дорожу им не только в память о ней. Этот портрет, сударыня, похож не только на мою мать. Есть странная связь между той, что когда-то так любила меня, и той, которую я так люблю теперь.
        - В самом деле? - протянула Олимпия с удивлением.
        В это мгновение в дверь постучали.
        - Кто там? - спросил Лотарио.
        - Это я, - послышался голос Ганса.
        - Чего вы хотите?
        - Тут письмо.
        - Войдите.
        Ганс появился на пороге.
        - Он там говорит, что письмо это не застало вас в Берлине и потому его отправили вслед за вами сюда, - объяснил лакей.
        - Дай сюда.
        Ганс передал ему письмо и вышел.
        - Письмо от дяди, - сказал Лотарио, пробежав глазами адрес. - И очень срочное. Вы позволите, сударыня? - он повернулся к Олимпии.
        - А как же! Читайте скорее!
        Лотарио сломал печать и стал читать.



        XXIX
        РАЗЪЯТАЯ ЛЮБОВЬ

        Едва лишь бросив взгляд на письмо, Лотарио страшно побледнел. И все же он продолжал быстро пробегать взглядом роковые строки.
        Но когда он дошел до конца, ему пришлось сесть, так как ноги не держали его, и он застыл, сжимая голову руками.
        - Что еще стряслось?! - вскричала Олимпия.
        - Вы можете прочесть, - сказал Лотарио.
        И он протянул ей письмо.
        Олимпия стала читать:



«Любезный мой племянник или, вернее, мой милый сын!
        Так значит, ты не хочешь вернуться? Как ты можешь расстаться со мной на три месяца, когда мне и жить, видимо, осталось куда меньше? Но я нашел средство ускорить твой приезд. Ты будешь смеяться, Лотарио, но твой смех не может быть печальнее моего. Я женюсь. Как ты понимаешь, это лишь способ уладить дела с завещанием. Так поспеши же, ведь в моем состоянии я не могу ждать, и если не поторопишься, ты рискуешь опоздать.
        Твое возвращение тем необходимее, что та, на которой я женюсь через несколько дней, - это особа, на которую ты, насколько я мог догадаться, немножко сердит, уж не знаю, из-за какого недоразумения. Приезжай же скорее, ведь если ты не приедешь, я буду думать, что ты не простил ни меня, ни Фредерику.

    Твой дядя, ставший тебе отцом,
    Юлиус фон Эбербах.


        Париж, 20 августа 1829 года».

        Олимпия, тоже ошеломленная, выронила лист бумаги из рук.
        - Уже две недели прошли с тех пор как отправлено это письмо, - проговорила она так же мрачно, как Лотарио. - А граф фон Эбербах говорит, что женится через несколько дней.
        - Мое письмо разминулось с его посланием! - горестно вскричал Лотарио.
        - Значит, - спросила Олимпия, - та, кого вы любите, и есть эта самая Фредерика?
        - Да, сударыня.
        - Не правда ли, это та самая девушка, о которой говорили у лорда Драммонда? Воспитанница господина Самуила Гельба?
        - Она самая, сударыня.
        - Здесь должен быть замешан Самуил! - вскричала Олимпия.
        И с внезапной решимостью она заявила:
        - Не отчаивайтесь, Лотарио. Мы сейчас же отправляемся в Париж. Возможно, мы еще успеем. Впрочем, вы же писали графу фон Эбербаху о своем отъезде из Берлина, теперь он уже получил ваше письмо. Значит, не стоит беспокоиться. Ваш дядя любит вас. Доверьтесь мне. Если время еще есть - а Господь не допустит иного, - я обещаю вам все уладить.
        - Да услышит вас Бог, сударыня.
        - В Ландеке меня ожидает наемный экипаж. Сейчас мы отыщем моего брата, и в путь. Ну же, не медлите!
        Лотарио только и захватил с собой, что шляпу и плащ, дал мимоходом несколько распоряжений слугам, удивленным и весьма обрадованным его столь поспешным отъездом, и они с Олимпией вышли, а вернее сказать, выбежали на дорогу, ведущую в Ландек.
        Меньше чем за четверть часа они добрались до гостиницы.
        Ее хозяин стоял на пороге.
        - Я уезжаю, - объявила Олимпия. - Лошадей, живо! А где мой брат?
        - Ваш брат ушел, сударыня, - отвечал хозяин гостиницы, удрученный внезапным отъездом постояльцев, которые по его расчетам должны были задержаться здесь подольше.
        - Ох, как некстати! Он не говорил, куда направляется?
        - Он вообще ничего не сказал, разложил вещи в комнате и сразу пустился со всех ног в сторону Эбербахского замка.
        - В сторону замка? - повторила Олимпия. - А мы как раз оттуда! Пять фридрихсдоров тому, кто мне его отыщет раньше, чем за полчаса.
        - Пять фридрихсдоров! - ахнул хозяин гостиницы, ослепленный подобной щедростью.
        Он позвал не то троих, не то четверых детишек, игравших у порога:
        - Эй, вы! Вы же торчали здесь, когда госпожа сюда приехала. Брата ее приметили?
        - Красивый такой господин в зеленом жилете? - спросил один из мальчишек.
        - И в красном галстуке! - подхватил другой.
        - Верно.
        - О, так я его точно видел! - вмешался третий. - В этом своем красном и зеленом он был ярче, чем попугай.
        - Значит, вы бы его узнали, если он встретится вам?
        - Еще бы!
        - Что ж! Пару флоринов тому, кто его сюда приведет раньше, чем через полчаса.
        Он не успел договорить, а они уже кинулись на поиски.
        - Погодите, - удержала их Олимпия. - Здесь где-то должна быть одна женщина, которая пасет коз; ее зовут…
        - Гретхен!
        - Да, да, именно Гретхен. Моего брата вы найдете близ ее коз. Скажите ему, чтобы сейчас же шел сюда.
        Трое мальчишек умчались галопом, и два обещанных флорина звенели у них в ушах громче, чем все колокольчики всех мулов Испании.
        - Когда мой брат появится, - сказала Олимпия хозяину гостиницы, - пусть экипаж и лошади будут готовы. Дайте мне счет, я его оплачу, чтобы потом нам осталось лишь уехать без промедления.
        Олимпия не ошиблась насчет того, где следовало искать Гамбу. Для него во всем Ландеке существовала лишь одна персона, и то была Гретхен.
        Едва выгрузившись, он помчался на поиски той, что проникла в его сердце.
        Хозяин гостиницы излишне польстил ему, сказав, будто он сначала разложил в комнате пожитки. Между тем он все бросил как попало, вперемешку свои узлы и саквояжи Олимпии, полагая, что вечером еще будет время привести это все в порядок, а на ближайшие четверть часа у него найдутся дела поважнее.
        Итак, Гамба пустился во весь дух, и не успела Олимпия повернуться к нему спиной, как он уже скрылся в горах.
        Он искал Гретхен там, где впервые встретил ее когда-то. Но ее там уже не было. Трава на этом склоне холма, которую козы выщипывали всю весну, теперь была для них недостаточно сочной и густой, и Гретхен угнала их в другое место.
        Таким образом, Гамба потерял целый час, прыгая со скалы на скалу, забираясь на вершины, спускаясь и снова устремляясь наверх.
        Внезапно, карабкаясь на остроконечную скалу, чтобы сократить путь, пренебрегая петляющей тропинкой, в ту минуту, когда он уцепился рукой за каменный выступ и собирался подтянуться, он нос к носу столкнулся с козой.
        - А вот и ты! - вскричал он с бурным восторгом. - Это ведь ты, да, Серая?
        Он узнал одну из коз Гретхен.
        Он вспрыгнул на скалу, обхватил голову козы и расцеловал ее с братской нежностью.
        - Где твоя хозяйка? - спросил он.
        У козы не было надобности отвечать. Подняв голову, Гамба заметил Гретхен.
        - Ах! Наконец-то! - сказал он.
        И одним прыжком Гамба преодолел расстояние, разделявшее их.
        Гретхен протянула ему руку, которую он сначала пожал, а потом покрыл сочными поцелуями.
        - Вы меня узнали? - ликуя, спросил он.
        - Конечно, мой друг, - отвечала она.
        - А я, я узнал вашу козу. Но как же я рад! Эх, и пришлось же мне вас поискать, черт возьми! Вы же теперь бросили прежнее место. Еще бы! Ведь три месяца прошло. Я так и двух минут не могу усидеть на одном месте.
        И словно затем, чтобы делом доказать справедливость этих слов, он принялся скакать и прыгать, перебегать от Гретхен к стаду, от одной козы к другой, смеющийся, счастливый, стремительный.
        Гретхен и сама была счастлива, когда его увидала. Но ее радость была сдержанной и суровой, как природа этих гор, среди которых она жила всю свою жизнь.
        - Знаете что, Гретхен? - сказал Гамба. - Я безмерно соскучился там без вас. А вы, что вы без меня поделывали? Вы обещали вспоминать обо мне, так хоть слово-то свое сдержали?
        - Да, - сказала Гретхен. - Как же мне не думать о вас? Вы теперь единственный мой друг в целом свете.
        - Ладно, это ничего! - откликнулся он. - Вам и не нужно других, раз я вас люблю за целую сотню. А я люблю вас именно так, вы уж это поймите. Своей сестрице я сказал:
«Или едем в Ландек, или до свидания». Пока ее сезон - это называется сезон, - так вот, пока он продолжался, я не мог слишком наседать, ведь все это прямо создано для нее - искусство там, и maestro[Дирижер (ит.).] , и директор, и опера, ей аплодируют, требуют, чтобы она еще пела, и все такое прочее. Ах, черт побери, ей-таки здорово рукоплескали, право слово! Париж… подумаешь, велика штука Париж! Хотел бы я посмотреть на этих парижских певичек, если бы ей позволили петь рядом с ними. Ни одна из них не промяукала бы и одной ноты. Э, да кому нужны их кошачьи концерты? Но как только ангажемент кончился, само собой, как вы понимаете, я послал всю эту музыку куда подальше. И прямо так и объявил сестрице: «Тебе аплодируют, ты свое получаешь, но и мне надо свои радости иметь. Ландек чудесное местечко, и оно становится еще лучше оттого, что там живет женщина, которую я люблю». Потому что, Гретхен, я своей сестрице так без обиняков и выложил, что люблю вас, и она была этим довольна и весьма меня одобрила. К тому же я ей очень ловко ввернул, что горный воздух хорош для горла, голос помогает сберечь. Я ей клялся,
что осень, проведенная здесь, принесет ей большую пользу.
        - И что же она ответила? - спросила Гретхен.
        - Она сказала: «Я охотно поеду туда и сама собиралась тебе это предложить». Не сестра, видите ли, а ангельское создание.
        - Значит, вы поселитесь в Ландеке?
        - На месяц. Вы довольны? Ах! Не радуйтесь, если не хотите, но я уж буду радоваться за двоих. Тра-ля-ля, тра-ля-ля! Вот я и с вами! На целый месяц!
        И Гамба, напевая, пустился в пляс.
        - Это еще не все, - снова заговорил он чуть позже. - После этого месяца мы вернемся в Париж, что правда, то правда: у моей сестры там какое-то дело. Но я потом вернусь сюда, и если вы только захотите, насовсем. Вы, может, позабыли, Гретхен, как я вам сказал, уезжая, что у меня, когда я вернусь, будет к вам одна просьба. Так вот, я теперь чистосердечно признаюсь вам, что…
        - Эй! Сударь!
        Услышав этот крик, Гамба обернулся и увидел маленького мальчика, который мчался к нему, запыхавшись и издали делая ему какие-то знаки.
        То был один из юных соискателей двух флоринов.
        - Ну вот! Что там еще? - буркнул Гамба, явно раздосадованный.
        - Да там, сударь, - сказал малыш, - там сестра ваша, она хочет, чтобы вы сейчас же возвратились, сейчас же…
        - Чего ради?
        - Потому как я получу два флорина, если вы вернетесь в гостиницу раньше, чем через четверть часа.
        - Да мне-то что за дело до твоих двух флоринов! - отвечал Гамба, весьма раздраженный тем, что его потревожили в самом начале такого важного и деликатного объяснения.
        - Ваша сестра срочно уезжает в Париж, - продолжал посланец.
        - В Париж! - простонал Гамба, сраженный в самое сердце.
        - Да; уже и лошадей в карету впрягают. У вашей сестры вид очень обеспокоенный и торопливый, и она сказала: «Вот несчастье!», когда узнала, что вас там нет.
        Гамба прислонился к козе.
        - Ах, так! Вот, значит, и вся наша осень в Ландеке!.. Черт возьми, тем хуже! Пусть Олимпия отправляется куда хочет, а я остаюсь.
        Но Гретхен, помолчав, строго сказала:
        - Нет, Гамба, вы не должны позволить вашей сестре уехать одной. Вы сами в прошлый раз говорили мне об этом и были правы. Наверное, у нее появилась очень серьезная причина, чтобы пуститься в путь раньше, чем она собиралась. Поезжайте с ней, Гамба; сюда вы еще вернетесь.
        - Да, но когда теперь? - вскричал Гамба. - Всегда знаешь, когда отправляешься, но кому известно, скоро ли доведется вернуться? Что если эти злосчастные дела, в которые впуталась Олимпия, продержат нас в Париже всю зиму?
        - Пусть так! - отвечала Гретхен. - Я ведь каждый год езжу туда весной. Там мы и встретимся.
        - Это точно? Вы приедете? - спросил Гамба, страшно удрученный.
        - Непременно приеду.
        - Но как я узнаю о вашем приезде?
        - Я вам напишу.
        - Эх! Да разве мне известно хотя бы, где мы поселимся? Вы тогда пишите: «Гамбе, до востребования». Я каждый день буду бегать на почту. Это меня развлечет и немножко утешит.
        - Договорились. До свидания, Гамба.
        - Увы! Как же быстро вы с этим примирились, а я… До свидания, Гретхен. До свидания, может статься, в Париже. Хотя мне все равно больше нравится видеть вас здесь, на вольном воздухе, чем в этих ужасных городах, под потолками, что давят все живое. Кто мне поручится, что в городе вы еще пожелаете меня хоть немного любить? Я привык к вам здешней, а какой вы станете там, откуда мне знать?
        - Для вас я всюду останусь прежней, мой друг, мой кузен, мой брат. Но теперь прощайте. Вас ждут.
        Мальчик и в самом деле дергал Гамбу за полу.
        - Сударь! - неотступно просил он голосом, в котором раздражение смешивалось с мольбой. - Мой добрый господин, я же потеряю из-за вас мои два флорина!
        - Так прощайте же, Гретхен, - жалобно вздохнул Гамба.
        Ему хотелось напомнить Гретхен, что в прошлый раз она поцеловала его на прощание, но присутствие мальчика помешало робкому Гамбе решиться на это.
        - Прощайте, - повторил он.
        Гретхен протянула ему руку. Он поневоле удовлетворился крепким пожатием, вложив в него всю свою нежность и печаль.
        Потом, поминутно оглядываясь, он направился по дороге в сторону Ландека, предводительствуемый мальчишкой, который беспрестанно торопил его.
        Когда они прибыли на место, кони уже были впряжены в карету. Великодушный хозяин выдал пять флоринов малышу, который нашел Гамбу, еще четыре флорина двум другим, а четыре фридрихсдора оставил себе.
        Олимпия и Лотарио сели в экипаж.
        Там нашлось бы место и для Гамбы, но он хотел во что бы то ни стало устроиться рядом с кучером. Ему был необходим свежий воздух. Его душила печаль.
        И тем не менее из этих двух мужчин, один из которых только что расстался с возлюбленной, а другой скоро должен был увидеть свою, самым несчастным был совсем не тот, на чью долю выпала разлука.



        XXX
        БРАК РАДИ ЗАВЕЩАНИЯ

        Невозможно вообразить зрелища более пленительного, поэтического, очаровательного, чем Фредерика в подвенечном уборе. Это бледное лицо под белоснежной вуалью поражало безупречной чистотой и благородством.
        Утром того дня, на который назначили эту странную свадьбу, Фредерика казалась слегка озадаченной, немного беспокойной и чуточку грустной, но все эти треволнения лишь еще более оживляли ее нежное лицо.
        Юлиус и Самуил не сводили с нее глаз: один с упоением радостной нежности, другой - с грозной сосредоточенностью.
        Безмятежная красота этого юного девственного чела внушала Самуилу угрюмые и страшные мысли, тени которых омрачали его лицо. Гнев и страдание, томившие его, возрастали при виде этой девушки: она была и слишком прелестной, и слишком покорной судьбе.
        Самуилу хотелось, чтобы Фредерика была уродливой, потому что сейчас она была прекрасна не для него.
        Или, по крайней мере, он бы желал, чтобы она не так спокойно приняла его совет вступить в этот брак. Он был зол на нее за то, что она не боролась, не противилась, что, подчинившись его воле, кажется, не страдала от этого, не поступала наперекор себе, и было не похоже, чтобы она сдерживала слезы.
        Значит, Фредерика его совсем не любит! Она обещала принадлежать ему, он вернул ей ее слово, но она не должна была бы принимать его. Он не мог простить ей, что она сделала то, о чем он просил.
        Ей следовало отказаться, отвергнуть его предложение стать женой больного, умирающего. В эти минуты Самуил почти всерьез считал, что он был бы счастлив, если бы она не согласилась участвовать в исполнении его замысла. Он потерял бы состояние Юлиуса, но что из того! Зато бы выиграл нечто другое: уверенность в том, что он любим. Сейчас, когда Фредерика ускользала от него, он готов был предпочесть ее миллионам графа фон Эбербаха. Он раскаивался, что побудил ее к этому браку, передав ей предложение Юлиуса. Теперь он говорил себе, что не сделал бы этого, если бы знал, что она примет его.
        А она почти и не волнуется, словно не о ее участи речь, будто решается чья-то чужая судьба! Чем более кроткой и спокойной была она, тем более озабоченным и возбужденным становился он. От ее спокойствия в его душе поднималась буря. Эта райская невинность толкала его на адское преступление. Ангел побуждал демона к злодеянию.
        Пока камеристки Фредерики вносили последние завершающие штрихи в туалет новобрачной, Самуил, зашедший к ней вместе с Юлиусом, глазами, полными немого бешенства, следил за умиленными взглядами, которыми его спутник провожал каждое движение девушки.

«Ты прав! - думал он. - Тебе надо поспешить… Лови момент, когда еще можешь упиться ее красотой. Собери в эту минуту ту малую толику переживаний, которая нужна, чтобы убить тебя. Здесь есть два чувства, для тебя смертельных: первое - твое, второе - мое. Если ты и спасешься от одного, тебя настигнет второе. Вероятно, природа соразмеряет силу страсти и телесную крепость. Но если твоя отеческая любовь тебя не доконает, это сделает моя ревность влюбленного».
        - Вы готовы, Фредерика? - спросил девушку Юлиус.
        - Ты слишком торопишься! - заметил Самуил. - Еще не время.
        - Да нет, уже пора, - возразил граф. - В полдень мы должны быть в храме, а сейчас уже одиннадцать.
        - Я готова, господин граф, - сказала Фредерика.
        Юлиус, Самуил и Фредерика вошли в приемный зал. Здесь должен был быть заключен гражданский брак. Однако присутствовали при этом всего четыре свидетеля, в том числе Самуил и австрийский посол, который, согласно правилам дипломатического мира, прибыл на бракосочетание коллеги. Церемония закончилась быстро. Через четверть часа Фредерика перед лицом закона уже стала графиней фон Эбербах.
        Потом все уселись в экипаж и направились в сторону той самой церкви Бийетт, где несколько месяцев тому назад Лотарио проводил такие сладостные и мучительные воскресения, глядя на Фредерику, но не смея заговорить с ней.
        Должно быть, воспоминание о тех волнующих часах проснулось в сердце девушки, так как при входе в церковь на ее светлые черты набежало облачко печали.
        В этом храме она когда-то мечтала о замужестве, но не о таком муже она грезила, а возможно, и томилась желанием. Конечно, она не раскаивалась в том, что согласилась скрасить своей заботой последние часы этого благородного, великодушного больного, к которому с первой минуты испытывала столь жаркую приязнь, словно он был ее родным отцом. При всем том она не ощущала к графу фон Эбербаху ничего, кроме благодарности и преданности. Но преданность и благодарность не составляют всей полноты жизни, как девичеству не дано вместить всех свойств женственности.
        Это Лотарио во всем виноват. Он не проявил никакой настойчивости. Даже не пытался бороться. Отступил при первом же слове. Он не вправе ни в чем упрекнуть Фредерику, скорее уж она имеет основания сердиться на него. Что она могла сделать, бедная девушка, сирота, принятая в чужой дом из милости, не имеющая ни возможностей, ни прав? Тогда как он, мужчина, мог бы действовать, попробовать добиться своего, поговорить с г-ном Самуилом, со своим дядей… А он вместо этого взял да и уехал.
        Как это, однако, наивно с ее стороны: все еще думать о нем, хотя он несомненно о ней забыл! В этот самый миг, когда она имела слабость отдаться на волю воспоминаний, сразу обступивших ее, он, разумеется, волочился за прекрасными венскими дамами, давно выбросив из головы бедную девушку, с которой затеял было мимолетную интрижку, так, от нечего делать, лишь бы время убить. Выйдет она замуж или нет, ему совершенно безразлично. А вот и доказательство, что это нимало его не занимает: граф фон Эбербах по ее же просьбе написал ему, что женится, а он посчитал это событие даже не стоящим того, чтобы взять на себя труд вернуться.
        Итак, Фредерика переложила всю вину на Лотарио. К тому же, надо сказать, она еще находилась в том возрасте наивного неведения, когда страсти не оставляют глубоких следов в сердце женщины. Разрыв нежных уз, в мечтах связавших ее с Лотарио, чьи взгляды в те дни разбередили ее душу, скорее пробудил в ней смутные сожаления, чем причинил настоящую боль. Ко всему прочему ее натура, деликатная и нежная, чуждая бурных порывов и не особенно склонная к личной независимости, находила некое подобие всеутоляющей отрады в мысли о самопожертвовании во имя счастья другого, а поэтому радость графа фон Эбербаха умеряла ее печаль.
        Сожаление, которое внушил ей вид храма, где ее взгляд так часто встречался с глазами Лотарио, лишь на мгновение затуманило ее юное нежное личико, так что этого не заметил никто из многочисленных друзей и толпы знаменитостей, сбежавшихся посмотреть на церемонию бракосочетания прусского посла.
        Ее только нашли немного слишком серьезной - но когда женщине и быть такой, если не в час замужества? - а Юлиуса бледноватым, однако было известно, что он едва поднялся с одра болезни, и для равнодушных наблюдателей его слабость и разбитость могли сойти за элегантную томность.
        Для Юлиуса стоило труда продержаться до конца церемонии. Фредерика, считая, что он еще недостаточно окреп, хотела отложить свадьбу, но Юлиус заклинал ее не огорчать его новой отсрочкой. Именно состояние здоровья и вынуждало его, не уверенного в завтрашнем дне, опасаться любых задержек.
        Самуил в этом отношении поддерживал Юлиуса, боясь, как бы внезапный приезд Лотарио не спутал ему все карты.
        Граф фон Эбербах был счастлив. Чтобы его радость была полной, не хватало лишь присутствия Лотарио.
        До последней минуты, когда пришла пора садиться в карету, он ждал его. Еще и тогда он продолжал верить, что племянник вот-вот появится.
        Почему он не приехал? Как мог в столь решающих обстоятельствах не дать своему дяде такого естественного доказательства своей привязанности? Не может быть, чтобы им до сих пор владело настолько упорное раздражение. Видимо, он в пути. Его опоздание объясняется какой-нибудь неприятностью: карета поломалась или произошло еще что-либо, не зависящее от его воли. Но он приедет, приедет с минуты на минуту.
        И Юлиус то и дело обращал взгляд на толпу, ожидая, что встретится глазами с Лотарио.
        Однако религиозная церемония вслед за церемонией гражданской закончилась, а Лотарио так и не появился.
        Они вернулись в особняк.
        Юлиус все еще надеялся. Если предположить, что несчастный случай задержал прибытие Лотарио на час-другой, он мог опоздать еще больше, так как должен был переодеться, прежде чем отправиться в храм. Но сейчас он, без сомнения, уже в особняке, и Юлиус увидит его, едва лишь выйдет из экипажа.
        Но и эта надежда его обманула. Взгляд Юлиуса затуманился было облаком печали, но при виде Фредерики, выходящей вместе с Самуилом из кареты, которая ехала впереди его собственной, он забыл о Лотарио и думал теперь об одной лишь Фредерике.
        Несколько друзей также отправились из храма в посольский особняк, чтобы поздравить новобрачных. Гостиная вскоре наполнилась народом. Юлиус принимал поздравления и отвечал на них изъявлениями благодарности. Но для него при его слабости выздоравливающего вся эта толчея и шум были не по силам.
        Внезапно Самуил, не спускавший глаз с новобрачного, заметил, что тот побледнел.
        Он бросился к нему:
        - Что с тобой?
        - Ничего, - сказал Юлиус, чувствуя, что его шатает. - Слабость. Но это уже проходит.
        - Пойдем-ка, - сказал Самуил.
        И, повернувшись к присутствующим, он прибавил:
        - Вы позволите, не правда ли? Госпожа графиня фон Эбербах побудет здесь, чтобы оказать вам почетный прием. А господину графу необходимо ненадолго остаться одному. Он сейчас же вернется.
        - Сейчас же, - повторил Юлиус.
        И, опершись на руку Самуила, он направился с ним в свой кабинет.
        В ту минуту, когда они переступали порог, Самуил обернулся и устремил на Фредерику загадочный взгляд.
        Была в этом взгляде странная, дикая смесь удрученного ожесточения и страсти. Можно было подумать, что он старается запечатлеть в своей памяти живые черты этой божественной красавицы, чтобы почерпнуть в том силы для исполнения какого-то ужасного замысла.
        Бросив через плечо этот последний взгляд, он торопливо повлек Юлиуса за собой.
        Тех, кто в эти мгновения обратили внимание на его лицо, потрясло его выражение. Перед ними были больной и врач, но бледнее из двоих был вовсе не больной.
        Войдя к себе в кабинет, Юлиус рухнул в кресло.
        - Ты этого хотел! - произнес Самуил с мрачным видом.
        - Чего я хотел? - умирающим голосом спросил Юлиус.
        - Я тебя предупреждал, что всякое волнение в твоем случае губительно. Я исполнил свой долг. Ты меня не послушался, тем хуже для тебя.
        - В чем не послушался? - спросил Юлиус.
        - Во всем! - выкрикнул Самуил. - Ты сделал Фредерику своей женой, чтобы иметь право завещать ей свое состояние. Речь шла о формальности, а ты так распалился. Что ж, умирай теперь! Ты этого хотел.
        Произнося эти слова, он резким движением, как в лихорадке, схватил стакан и плеснул в него воды.
        Потом он достал из кармана крошечную склянку, уронил из нее в стакан капли две или три и стал размешивать все это золоченой серебряной ложечкой.
        - Посмотри на себя в зеркало, - сказал он Юлиусу. - Видишь, ты бледен как мертвец.
        - Ты, что мне это говоришь, тоже не очень-то румян, - усмехнулся Юлиус, заметив страшную бледность Самуила. - Чем меня бранить, лучше бы вылечил. Дай-ка мне этот стакан, ты так его взбалтываешь, что можешь разбить.
        Действительно, рука Самуила тряслась и ложечка с силой ударялась о стенки стакана.
        - Еще не время, - сказал Самуил, - эта микстура должна настаиваться минуты четыре-пять.
        И он поставил стакан на стол.
        - Вылечить тебя, - продолжал он, помолчав, резким, придушенным голосом. - Это легко сказать. Ты мог бы сам вылечиться, это зависело от тебя, и я указывал тебе средство: умиротворение духа во имя исцеления плоти. Надо было меня послушать, и ты мог бы жить.
        - Я никогда тебя таким не видел, - сказал Юлиус, удивленно разглядывая его.
        Самуил потер себе лоб. По нему катились капли холодного пота. Он пожал плечами, словно говоря себе:

«Ну же! Да что я, ребенок?!»
        Но он мог сколько угодно храбриться, ругать себя, презирать - обычное хладнокровие не возвращалось к нему.
        Однако, сделав над собой огромное усилие, он, похоже, принял бесповоротное решение.
        - Снадобье почти готово, - произнес он.
        И взял со стола стакан.
        Юлиус протянул руку:
        - Ладно, давай, хотя мне уже лучше.
        Но в то же мгновение, приподнимаясь с кресла, он заметил на полу письмо, которое сам же, садясь, смахнул со стола.
        Глаза его заблестели.
        - Что это за письмо? - оживился он.
        Ему показалось, что на конверте почерк Лотарио.
        Самуил поставил стакан обратно на стол, при всей своей наружной твердости радуясь этой непредвиденной задержке.
        Юлиус поднял письмо.
        Оно и в самом деле было от Лотарио.
        - Оно, верно, пришло, когда мы были в храме, - сказал он. - Его принесли сюда, а меня в суматохе всей этой церемонии забыли известить.
        Он с жадной торопливостью вскрыл письмо и погрузился в чтение. Но так же, как Лотарио в замке Эбербах, Юлиус, прочтя первые же строки, громко вскрикнул.
        - Ну, что там еще? - спросил Самуил.
        Юлиус не отвечал ни слова: отмахнулся и продолжал читать, пока не дошел до конца.
        Кончив, он прижал руку к сердцу, колотившемуся так, что, казалось, не выдержит грудная клетка, и срывающимся голосом проговорил:
        - Ах, мой бедный Самуил, боюсь, что твое сердечное снадобье мне куда нужнее, чем мы с тобой думали. Вот второй повод для волнения, и он стоит первого. Но на сей раз, - прибавил он с грустной усмешкой, - ты не станешь упрекать меня за то, что я нарочно распаляю себя.
        - Да что такое пишет тебе Лотарио? - повторил Самуил.
        - Читай, - промолвил Юлиус.
        Самуил взял письмо.
        - Одно лишь слово! - остановил его Юлиус. - Ты мне признался, и я благодарен тебе за это, что я болен смертельно, для меня нет надежды, я имею в виду - надежды прожить долгий срок. На мои настойчивые расспросы ты мне ответил, что я не выживу, мой недуг меня убьет, и мне не выкарабкаться. Самуил, ты и теперь уверен в этом?
        - Не думаешь же ты, - жестко отвечал Самуил, - что твои сегодняшние безрассудства заставили меня изменить свое мнение?
        - Хорошо, - вздохнул Юлиус. - Значит, по-твоему, я приговорен.
        - Твое спасение было бы чудом.
        - Благодарение Богу!
        - Чему ты радуешься? - спросил Самуил в изумлении.
        - Прочти это письмо, - ответил Юлиус.
        И Самуил прочел:



    «Берлин, 28 августа 1829 года.


        Мои дорогой, любимый дядюшка!
        Это слишком! Слишком много доброты в Вашем сердце и страдания - в моем! Пора моей душе, наконец, порвать свои путы и раскрыться перед Вами, чтобы Вы могли увидеть и узнать мою тайну.
        Вы и прежде и теперь должны были посчитать меня воистину неблагодарным. Я признаю, что, по видимости, все свидетельствует против меня, и вся Ваша снисходительность не в силах отрицать эти свидетельства. Разумеется, мое поведение должно казаться Вам необъяснимым. Вы были так безмерно добры ко мне, а я Вас покинул, Вас, моего отца, и в какую минуту?! В то время, когда Вы еще не оправились после тяжкого недуга! Я, чьим долгом и, верьте мне, счастьем было бы заботиться о Вас, проводить ночи у Вашего изголовья, отдать Вам, а вернее, возвратить, как пристало должнику, всю мою жизнь, поступил совсем иначе. И Вы не могли понять, какая причина заставила меня уехать из Вашего дома именно тогда, когда мое присутствие было особенно необходимо.
        И все же, мой добрый дядюшка, я уверен, что Вы меня простили бы, если б знали, сколько я выстрадал, прежде чем решиться на этот отъезд, который сам по себе также стал не самой малой причиной моих страданий. Вы искали причины моего бегства в моей неприязни к девушке, что недавно появилась в Вашем доме. Вы думали - из деликатности Вы не сказали мне этого, но я и сам догадался, - Вы думали, что я, возможно, обеспокоен тем, не повредит ли моим интересам и видам на будущее эта девушка, которая может отнять у меня часть Вашего расположения. Вы полагали, что я страдаю как уязвленный наследник, что во мне говорят ревность и жадность человека, не желающего ни с кем делить Вашу привязанность и Ваши деньги, и поэтому я ненавижу мадемуазель Фредерику.
        Милый мой дядя, я не ненавижу мадемуазель Фредерику, я люблю ее.
        Я ее люблю, а она не любит меня! Вот Вам в двух словах вся моя тайна.
        А теперь представьте себе, какое существование я вел в Вашем доме те три недели, зная, что она меня не любит, выслушав это из ее собственных уст. Все время видеть ее перед собой как живое воплощение моего отчаяния и не иметь возможности отвернуться, отвести взор от этого прелестного и душераздирающего видения! Так ошибался ли я, когда сказал Вам, что Вы все мне простите, если узнаете, как я страдал?
        Пока Вы были в опасности, я не мог покинуть Париж. Но настал день, когда врачи сказали, что ручаются за Вашу жизнь. Тогда силы мне изменили, я не мог более выносить эту ежеминутную муку. Я бежал, и надеюсь, что Ваша неистощимая благожелательность найдет мне извинение.
        Ах, дорогой дядюшка, не сердитесь на меня. Мало проку принесло мне мое бегство. Здесь я не менее несчастен, чем был там. Мне было больно видеть мадемуазель Фредерику; теперь мне больно, что я не вижу ее. Вот и вся разница. Я мог сколько угодно увеличивать расстояние между собой и ею, кочевать из одного города в другой - ее образ и моя тоска всюду преследовали меня. В Берлине я все тот же, каким был три месяца назад в Париже или три недели назад в Вене, - таким, каким мне суждено быть повсюду.
        Я люблю безнадежно. Если она принадлежит другому, если не станет моей, я умру.

    Ваш безутешный сын
    Лотарио».
        Самуил спокойно сложил письмо и вернул его Юлиусу.
        - Теперь ты видишь! - вздохнул Юлиус.
        - Так что же ты намерен делать? - холодно осведомился Самуил.
        - Я намерен умереть.
        И, заметив протестующий жест Самуила, он с живостью напомнил:
        - Ты мне это обещал!
        - Ладно! И что дальше? - поинтересовался Самуил.
        - Дальше? Ну, это просто. Подожди минуту, - отозвался Юлиус.
        Он раскрыл бюро, стоявшее подле его кресла, взял из ящичка конверт с черной сургучной печатью, вскрыл его, достал листок бумаги, набросал несколько строк и подписался.
        - Что это ты сделал? - спросил Самуил, не без трепета наблюдавший за этими манипуляциями.
        Юлиус вновь запечатал конверт и спрятал его в бюро.
        - Что я сделал? - повторил он. - Изменил свое завещание, только и всего.
        Самуила передернуло.
        - Я сделал Лотарио моим единственным наследником, - продолжал он, - при одном условии.
        - Каком?
        - При условии, что он женится на Фредерике.
        Самуил грудью встретил этот удар: он все превозмог. Ни один мускул не дрогнул на его лице.
        - Тебе понятно? - спросил Юлиус. - Я скоро умру, и тогда Фредерика станет женой Лотарио. Даже не любя его, она подчинится моей последней воле, по крайней мере если не будет питать к нему ненависти. И потом, Лотарио не сможет получить наследство иначе, чем в случае, если она возьмет его в мужья, от нее будет зависеть, обогатить его или разорить. Ты ведь знаешь ее великодушие: она согласится если не из любви, то хоть по доброте сердечной. Ты доволен?
        - Чем? - промолвил Самуил угрюмо.
        - Ну как же: спокойствием, что снизошло в мое сердце. Теперь Фредерика для меня вдвойне неприкосновенна: как невеста Лотарио, она стала моей дочерью дважды.
        Самуил погрузился в размышления.
        - А теперь дай мне свою микстуру, - сказал Юлиус, - ведь необходимо, чтобы я протянул, по крайней мере, до тех пор, пока уладятся эти дела с Фредерикой.
        Самуил взял стакан, подошел к камину и выплеснул его содержимое в золу.
        - Что ты делаешь? - удивился Юлиус.
        - Эта микстура простояла слишком долго, теперь она ничего не стоит, - отвечал Самуил, поглощенный своими раздумьями.
        Возвращаясь от камина, он проходил мимо окна. Во дворе послышался скрип колес и топот копыт. Самуил машинально бросил взгляд в окно и вскрикнул.
        Юлиус бросился к окну.
        У крыльца остановилась почтовая карета. Из нее вышел Лотарио.
        - Лотарио! - закричал Юлиус.
        В то же мгновение Фредерика, обеспокоенная затянувшимся отсутствием Юлиуса, вошла в кабинет.
        Она услышала это имя, этот крик «Лотарио!». Она увидела всплеснувшего руками Юлиуса, застывшего у окна Самуила. И, словно сраженная ударом молнии, зашаталась и без чувств рухнула на ковер.



        XXXI
        ТРИ СОПЕРНИКА

        Юлиус и Самуил видели, что Лотарио вышел из экипажа один.
        Олимпия и в самом деле отказалась отправиться к графу фон Эбербаху вместе с Лотарио: она пожелала прежде получить точные сведения о том, до какой степени успел развиться сюжет драмы, в развязке - или, быть может, завязке, - в которой она собиралась сыграть главную роль. Поэтому у заставы она покинула экипаж вместе с Гамбой и наняла фиакр, чтобы в нем въехать в Париж.
        Готовясь совершить решительный поступок, секрета которого она Лотарио не открыла, Олимпия хотела быть уверенной, что он не окажется бесполезным или несвоевременным.
        Итак, они условились, что сначала Лотарио один отправится в особняк графа фон Эбербаха.
        Если бракосочетание еще не свершилось, он должен будет сказать Юлиусу, что Олимпии нужно немедленно поговорить с ним по поводу дела чрезвычайной важности. В случае если граф фон Эбербах не пожелает отправиться к певице накануне своей свадьбы или не сможет этого сделать из-за болезни, Лотарио пошлет Олимпии записку, она примчится в особняк как можно скорее и сумеет добиться встречи с Юлиусом.
        Но если окажется, что они опоздали, Олимпия взяла с Лотарио обещание даже не произносить ее имя. Ни Юлиус, ни Самуил, ни одна живая душа не должна знать о ее возвращении и о том, что она в Париже. В безвестности и тайне она сможет действовать вернее и с большим результатом.
        Вот почему Лотарио приехал один.
        Не успел он войти во двор особняка, как необычайное оживление и праздничная суета поразили его, вселяя в душу мрачное предчувствие.
        Он со всех ног бросился вверх по лестнице.
        В эту минуту Юлиус и Самуил на руках переносили бесчувственную Фредерику на канапе.
        Юлиус при этом переводил испытующий взгляд с Фредерики на Самуила.
        - Так она любит его? - спросил он.
        Не отвечая ни слова, Самуил пожал плечами и позвонил.
        Прибежала г-жа Трихтер.
        - Эфиру! - скомандовал Самуил.
        Когда г-жа Трихтер возвратилась с флаконом, в комнату вбежал Лотарио, бледный, с блуждающим, как у помешанного, взглядом. Едва успев войти в этот дом, наполненный сутолокой торжества, он от какого-то равнодушного гостя, от первого встречного узнал все.
        Юлиус бросился ему навстречу, раскрыв объятия.
        Лотарио упал к нему на грудь, не в силах сдержать слез, которые помимо его воли вдруг потекли по щекам.
        - Простите меня, дядюшка, - пролепетал он, - будьте счастливы, а я… я умру.
        - Дитя! - вздохнул Юлиус. - Посмотри же на меня хорошенько, и ты увидишь, кто из нас двоих стоит на краю могилы.
        Только теперь Лотарио заметил Фредерику, без сознания распростертую на канапе: до сих пор ее заслоняли Самуил и г-жа Трихтер: они склонились над ней, поднеся к ее носу флакон.
        - Мадемуазель Фредерика больна! - вскричал он, содрогнувшись.
        - Ничего страшного, - промолвил Юлиус. - Усталость, естественная в подобный день, неизбежные волнения, потом твое столь внезапное возвращение - все это ее немного взволновало. Услышав, как Самуил произнес твое имя, она почувствовала себя дурно.
        - Ну вот, она приходит в себя, - сказал Самуил.
        У Лотарио, совершенно растерянного, в свою очередь подкосились ноги, и он рухнул на колени перед канапе. Он неотрывно смотрел на это прекрасное лицо; оно было бледнее, чем белоснежный венчик новобрачной. Не отдавая себе отчета в том, что делает, он схватил руку Фредерики, холодную, как мрамор.
        Но внезапно он почувствовал, что его пальцы коснулись обручального кольца. И он бросил, чуть ли не отшвырнул эту руку движением, полным боли и гнева.
        От графа фон Эбербаха, внимательно наблюдавшего за ним, не укрылся этот жест.
        - Ну же, Лотарио, будь мужчиной, - сказал он. И мягко прибавил: - К тому же ты сам виноват. Почему ты не поговорил со мной? Как я мог догадаться, что все это причинит тебе боль? А когда ты получил письмо, где я сообщал о моей скорой свадьбе с Фредерикой, почему ты тотчас не поспешил сюда?
        - Да вы же писали мне в Берлин, - насилу проговорил Лотарио, - а я в это время был в Эбербахе. Ваше письмо отправилось туда вслед за мной, и, получив его, я сразу бросился сюда. Но слишком поздно. Однако вы-то оставались здесь, и я писал вам неделю назад, в том письме я все вам сказал, и вы должны были получить его вовремя.
        - Твое письмо? Да оно пришло только что, - запротестовал Юлиус. - Я едва успел закончить его чтение, как твоя карета уже въехала во двор.
        - Оно не могло идти целую неделю, - настаивал Лотарио.
        - Спроси хоть у Самуила, - предложил Юлиус. - Да что там, взгляни сам.
        Граф фон Эбербах взял со стола письмо и протянул его племяннику.
        Самуил, по видимости всецело занятый Фредерикой, исподтишка с беспокойством наблюдал за ними.
        - Ну разумеется! Вот, посмотрите! - с упреком воскликнул Лотарио.
        - Что там еще? - удивился Юлиус.
        - Сегодня седьмое сентября, а парижский штемпель на конверте от пятого. Оно уже два дня как пришло.
        - В самом деле, как странно, - протянул Юлиус, разглядывая конверт. - По какому роковому стечению обстоятельств мне умудрились не передать это письмо в день, когда оно было получено? Но, Лотарио, я надеюсь, ты не сомневаешься в моем слове? Так вот, я честью клянусь, что ко мне в руки оно попало не ранее чем десять минут назад. И притом поразило меня, как удар грома. Да вот, кстати, и Самуил здесь: он тебе это подтвердит.
        - Тсс! Фредерика сейчас очнется! - сказал Самуил.
        Юлиус и Лотарио не сводили глаз с Фредерики, ничего больше не замечая вокруг.
        Первый же взгляд новобрачной, робкий и растерянный, упал на Лотарио.
        - Лотарио! - прошептала она слабым голосом, еще в том затуманенном состоянии, когда душа и разум бодрствуют лишь наполовину. - Ах, Лотарио, как я вас ждала… Нет, я знаю, это всего лишь сон. Жестокий сон… Но потом он принесет нам счастье. Вот мы и вместе. Благодарение Господу, вы со мной!.. Лотарио, вам больше нельзя меня покидать.
        Юлиус вслушивался в эту речь с глубоким вниманием.
        Рот Самуила скривился в насмешливой и угрожающей гримасе.
        Лотарио же, объятый ужасом и восторгом, опять схватил Фредерику за руки, как будто то, что она сказала сейчас, могло служить оправданием тому, что она сделала утром.
        Но внезапно туман грез в голове девушки рассеялся. Прояснившимся взглядом она оглядела всех присутствующих и сконфуженно пролепетала:
        - Ах, ну вот, теперь я опомнилась.
        Лотарио все еще сжимал ее ладони, она поспешно отняла их и, уже не такая бледная, привстала с канапе, тряхнув прелестной головкой, словно спешила выбросить из нее последние остатки бредового наваждения.
        - Что я тут говорила? - пробормотала она. - У меня, наверное, лихорадка. Простите меня, господин граф.
        - Это вам надо меня простить, дитя мое, - отвечал Юлиус сурово и печально, но спокойно. - Вы не сказали ничего, за что могли бы краснеть. Ваша единственная ошибка, что вы не были искренней и слишком мало мне доверяли.
        - Но что же я, наконец, сказала? - снова с беспокойством спросила Фредерика.
        - Госпожа Трихтер, - прервал Самуил, - если вы будете нужны госпоже графине, вам позвонят.
        Компаньонка вышла.
        С минуту продолжалось нестерпимое молчание, которое всем показалось вечностью.
        Положение и в самом деле престранное, ведь эта чистая, целомудренная Фредерика оказалась перед лицом сразу трех мужчин, и каждому из них она принадлежала: во власть Юлиуса ее отдавали законы брака, с Самуилом ее связывала клятва, с Лотарио - сердечные узы.
        Кому же заговорить первым, кто ответит на этот вопрос Фредерики, вопрос, которого она сама уже не посмела бы повторить: «Что же я сказала?»
        Наконец Юлиус с печальной улыбкой положил руку на голову Фредерике - жест был совершенно отеческий - и мягко произнес:
        - Дитя мое, вы любите Лотарио.
        Фредерика вздрогнула. Но тотчас она гордо вскинула голову:
        - Господин граф, даже когда я еще не носила вашего имени, ни сам господин Лотарио, ни кто бы то ни было другой не имел бы права утверждать, что заметил во мне какие-либо признаки этой любви. Я не допускаю, - продолжала она, с вызовом глядя на Лотарио спокойными блестящими глазами, - чтобы кто-либо считал возможным, говоря как бы от моего имени, приписывать мне чувства, которых я никогда не проявляла.
        Лотарио горестным жестом словно бы отмел подобные подозрения.
        - Не знаю, - продолжала Фредерика, - какие бессмысленные слова могли вырваться у меня сейчас, когда я лишилась сознания, но нельзя обращать внимание на то, что женщина может сказать под влиянием лихорадки, и никто не вправе обвинять меня в том, что я люблю господина Лотарио.
        - Никто, кроме меня, моя девочка, но я вас и не виню. Во всем этом я могу обвинить только собственную слепоту и ваше молчание. Мне бы вовремя подумать о том, что в доме, где есть молодой человек и умирающий, взять вас в жены следовало не второму, а первому. Ваша манера держаться друг с другом, явная холодность с вашей стороны, его отъезд - короче, все то, что, наверное, должно было открыть мне глаза, затуманило их. Сейчас уже поздно предотвратить зло, но, возможно, у нас будет время его исправить.
        Самуил с тревогой посмотрел на Юлиуса. У Лотарио вырвалось:
        - Что вы хотите этим сказать?
        Юлиус повернулся к Фредерике.
        - Мое дорогое дитя, - сказал он, - вон там на столе письмо, которое Лотарио написал мне из Берлина. В нем он признается, что любит вас, и умоляет меня попросить у Самуила вашей руки.
        Лотарио хотел было вмешаться, но граф фон Эбербах остановил его:
        - Постой, сейчас и ты сможешь сказать.
        Затем он продолжал:
        - По недоразумению, причина которого, быть может, выяснится позже, это письмо мне вручили лишь тогда, когда у меня уже не было времени исполнить просьбу, которая в нем заключалась. Но ничего! Теперь, Фредерика, ваша судьба зависит уже не от Самуила, а от меня; никому, кроме меня, не подобает располагать вами. Ныне я повторяю вам то, что уже говорил прежде: этот брак превращает меня в вашего отца. Стало быть, это мое дело дать ответ Лотарио, просящего руки моей дочери; и вот я отвечаю, что отдам ему ее.
        Лотарио и Фредерика, насилу удержавшись, чтобы не вскрикнуть, застыли в ожидании, что граф фон Эбербах вразумительно объяснит свои слова.
        Что до Самуила, то на его лице, словно отлитом из бронзы, не дрогнул ни один мускул.
        - Я отдаю Лотарио руку Фредерики, - повторил Юлиус, - поскольку я женился на ней только затем, чтобы сделать ее счастливой, и не хочу, чтобы мои благие намерения принесли ей страдания.
        - О сударь!.. - прошептала Фредерика.
        - Не говорите «нет», - оборвал ее граф. - Вы же любите Лотарио.
        - Я этого не говорила, сударь.
        - Что лишь еще больше подтверждает мою уверенность. Вы не говорили этого, но ваш обморок при одном его имени, ваша радость при виде его и особенно ваша лихорадка все сказали за вас. Не противьтесь: как дочь и как супруга вы вдвойне обязаны мне повиноваться, я же приказываю вам быть счастливой.
        К несчастью, существует препятствие, которого мы с вами не в силах преодолеть; придется вам подождать несколько недель. Но будьте покойны. Когда я умолял вас помочь мне перенести последние дни моей агонии, я вам обещал, что не замедлю умереть. Свое слово я сдержу.
        - Милый мой дядюшка! - вскричал Лотарио. - Мы хотим, чтобы вы жили.
        - Когда меня положат в могилу, - продолжал Юлиус, - вы поженитесь. Я только что переписал мое завещание таким образом, чтобы заставить вас принадлежать друг другу. С этой минуты, дети мои, считайте, что ваш отец обручил вас. Фредерика, я отдаю его вам в мужья; Лотарио, я тебе отдаю ее в жены. В ожидании того дня, когда вы сможете пожениться, будьте друг другу женихом и невестой, которые любят и не таят своего чувства. Уверенные в будущем, вы сумеете без труда вытерпеть настоящее. Вы будете видеться каждый день, и всякое мгновение станет для вас благословенным, ибо вы будете знать, что оно вас приближает к вожделенному часу. Ну вот, все и устроилось. Вы довольны?
        - О, мой дорогой дядя! - вскричал Лотарио со слезами на глазах.
        Но Фредерика хранила молчание. Она смотрела на Самуила, недвижного как статуя.
        - А вы, Фредерика, - повернулся к ней Юлиус, - вы ничего не скажете?
        - Господин граф, - медленно произнесла девушка, - поверьте, я глубоко тронута вашим великодушием, таким благородным, исполненным душевной нежности, но не в моей власти принять его.
        Лотарио побледнел.
        - Почему же? - спросил граф фон Эбербах.
        - Если бы даже, - продолжала Фредерика, - я питала к господину Лотарио те чувства, которые вы предполагаете, это бы ничего не изменило. Я не свободна.
        - Но у вас же есть мое согласие, - сказал Юлиус.
        - Здесь потребовалось бы согласие еще одного человека, - сказала она.
        - Чье же?
        - Моего второго отца, господина Самуила Гельба.
        - Теперь вы принадлежите только мне, - возразил Юлиус.
        - Сегодня вам, вчера ему. И не только из-за прошлого, из-за тех забот, которых он не жалел для меня, бедного брошенного ребенка, не знавшего ни отца, ни матери, для нищей, невежественной девчонки, не имевшей ни крова, ни куска хлеба. Но я принадлежу Самуилу Гельбу еще и потому, что дала ему слово.
        - Какое слово? - не понял граф фон Эбербах.
        - Если буду иметь несчастье пережить вас, я ему обещала выйти за него замуж.
        - За него?! - вскричал Юлиус.
        Странное подозрение сверкнуло в его мозгу.
        Самуил женится на Фредерике! Если он сам, Юлиус, мог пожелать столь неравного брака, то лишь затем, чтобы обеспечить этой девушке состояние. Но Самуил, у которого не было состояния, чтобы кому-то его завещать, мог зато с успехом прибрать к рукам чужое богатство. У вдовы графа фон Эбербаха будет достаточно миллионов, чтобы удовлетворить самые алчные аппетиты. Не затем ли Самуил отдал ему Фредерику, чтобы самому стать его наследником?
        Уж не догадалась ли Фредерика о смысле недоверчивого взгляда, который Юлиус бросил на Самуила?
        Она ответила на потаенные сомнения Юлиуса:
        - Во всей этой истории господин Самуил Гельб был безупречно великодушен и бескорыстен. Он просил меня стать его женой, когда я еще и подумать не могла о такой чести, как знакомство с господином графом фон Эбербахом.
        - В добрый час, - промолвил Юлиус, - но теперь…
        - Когда же он узнал, - продолжала Фредерика, - что господин граф склоняется к мысли о браке со мной, он был так деликатен, что возвратил мне мое слово и отложил исполнение данного мной обещания. И сделал это так благородно, что сам господин граф ничего не узнал о его жертве.
        - Спасибо тебе, Самуил! - воскликнул Юлиус. - Ты ничего мне не сказал об этой услуге, прости же меня, что я сам о ней не догадался. Но если ко мне ты был столь добр, не будешь же ты жесток к этим детям? На сей раз речь идет о счастье, которого ты не мог бы ей дать. Любовь и брак больше пристали тому возрасту, в каком находятся Фредерика и Лотарио, и будет благим делом прогнать прочь тучу, омрачающую солнечный восход для этих двух близких душ! Тебе случалось забывать о себе и отступать на второй план во имя цели, куда менее возвышенной. Однажды ты уже возвратил Фредерике ее слово; ты ведь сделаешь это еще раз, не правда ли?
        Фредерика потупила взгляд, вероятно, боясь, что чувства, волнующие ее сердце, могут отразиться в глазах.
        Юлиус и Лотарио смотрели на Самуила в упор, пытаясь прочесть на этом бесстрастном лице мысль, от которой зависело счастье двоих.
        Но ни один человеческий взор не мог бы проникнуть сквозь неподвижную маску, за которой этот властительный дух прятал свои истинные побуждения.
        - Так что же? - поторопил Юлиус.
        Сомнение вновь овладело им. Чтобы заподозрить Самуила в низких помыслах и проникнуться презрением к нему, Юлиусу сейчас хватило бы одного мало-мальски двусмысленного слова.
        Самуил поднял голову с видом человека, принявшего окончательное решение.
        - Фредерика, - произнес он, - в присутствии Юлиуса и Лотарио я возвращаю вам ваше слово.
        Радость вспыхнула в глазах девушки.
        - Спасибо! - в один голос вскричали Лотарио и Юлиус.
        - По отношению к вам, Фредерика, - продолжал Самуил, глядя на девушку, - у меня всегда было лишь одно желание: сделать вас счастливой. Если с другим вы будете счастливее, чем со мной, вы свободны.
        - О, славное сердце! - воскликнул граф фон Эбербах. - Ты заставил меня раскаиваться в дурной мысли, которая у меня только что возникла на твой счет.
        - И что это за дурная мысль? - заинтересовался Самуил.
        - Не напоминай мне о ней, - произнес Юлиус, - я уже забыл ее. По существу, вопреки всем твоим скептическим рассуждениям, у тебя благородная натура. Ты, подобно мне самому, высшее счастье находишь не в том, чтобы брать, а в том, чтобы давать. Итак, Фредерика, я надеюсь, что теперь у вас не осталось никаких возражений. Вы получили благословение как от меня, так и от Самуила. Кроме Господнего благословения, которое не заставит себя долго ждать, нам теперь не хватает лишь вашего согласия.
        Лотарио снова почувствовал, что его бьет дрожь.
        - Господин граф, - сказала Фредерика, - ваша дочь готова повиноваться вам во всем, что вы ей прикажете.
        - Ах! Как я счастлив! - вскричал Лотарио.
        - Не правда ли, - сказал Юлиус Самуилу, указывая ему на юную чету, сияющую от восторга и любви, - не правда ли, хорошо погреться у этого огня?
        Самуил нашел в себе силы усмехнуться, но едва лишь Юлиус отвел глаза, эта искусственная улыбка погасла, и туча гневной угрозы набежала на его чело.
        - И я тоже счастлив, - снова заговорил Юлиус. - Теперь мои дети, оба, останутся подле меня до моего последнего часа, а я, видя, как вы оба счастливы благодаря мне, урву и для себя кусочек вашей радости. Видите ли, сколько бы я это ни скрывал, в глубине души я испытывал настоящие угрызения совести оттого, что хотя бы по видимости прибрал к рукам такое чудесное создание - столько грации, юной свежести, сердечного жара. И вот я отдаю Фредерику тому, кто ее достоин; я ее возвращаю ей самой. Теперь я больше не господин ее, а только хранитель; я ею не владею, я оберегаю ее.

        В то время как Юлиус, Лотарио и Фредерика, сжимая друг другу руки, предавались пылким излияниям чувств и блаженным надеждам, Самуил смотрел на них, прислонясь к камину, и в глубоком раздумье говорил себе:

«Да, я правильно сделал, выплеснув ту микстуру в золу. Теперь задача не в том, чтобы уморить Юлиуса, а в том, чтобы заставить его жить. Прикончить его значило бы погубить разом и мою любовь, и богатство. Главная опасность исходит теперь вовсе не от Юлиуса. Как он и говорил мне, его идиотская щепетильность не позволит ему покуситься на невесту Лотарио. И пока я не избавлюсь от этого последнего, Юлиус мне нужен. Надо, чтобы не кто иной, как сам дядюшка, помог мне разделаться с племянником. Мы устроим так, чтобы агония этой дряхлой, немощной жизни стала причиной конца жизни юной и полной сил».



        XXXII
        ЖЕРТВА И ПАЛАЧ

        - Довольно, Самуил! - вскричал Юлиус с мольбой. - Во имя Неба, дорогой мой Самуил, ни слова больше. Не рассказывай мне о том, что они делают, не передавай того, что они говорят. Не желаю больше ничего знать.
        Говоря так, Юлиус в сильном возбуждении метался по своему кабинету, утирая пот со лба.
        Самуил, молча подавляя издевательский смешок, с преувеличенным сожалением пожал плечами.
        - Ты никогда не хочешь ничего знать, - заметил он, - а сам же меня расспрашиваешь. Ну, если тебе угодно, поговорим о чем-нибудь другом. Я-то не против. Что мне за дело, любят Фредерика и Лотарио друг друга или нет? Фредерика мне не жена, какой интерес у меня может быть в этой истории? Что до тебя, то ты прав: с тем повышенночувствительным, капризным нравом, который у тебя теперь проявился, по существу, лучшее, что ты мог бы сделать, это ничего не знать. Так что с этих пор я даже перестану отвечать на твои расспросы.
        Юлиус не слушал Самуила. Он прислушивался к своим мыслям, их голоса были так громки, что оглушали его. Внезапно он прекратил свое беспорядочное метание и, замерев посреди комнаты, прерывающимся голосом спросил:
        - Стало быть, Самуил, ты уверен, что еще позавчера Лотарио виделся с Фредерикой в Ангене?
        - Я не уверен абсолютно ни в чем. Оставим эту тему. Ведь при первых же словах, которые я пророню, ты начнешь требовать, чтобы я замолчал. Ну хочешь, поговорим о политике? Правительство натягивает узду - тем лучше, это способ заставить страну встать на дыбы. Чем выше давление, тем скорее взорвется. На первый взгляд дела свободы повернулись к худшему, но в действительности это значит, что плохи дела монархии.
        Юлиус вновь заходил по комнате; в каждом его жесте сквозило нетерпение.
        - В наших вентах большое оживление, - продолжал Самуил, улыбаясь и как бы нарочно разжигая досаду Юлиуса. - Причем не только внутри, но и снаружи. Они приготовили мины, и пороховые дорожки уже готовы; в одно прекрасное утро, когда этого меньше всего будут ждать, все взлетит на воздух… Да, кстати, о венте: сколько бы я ни пытался, мне до сей поры не удалось выяснить, почему со мной ни разу больше не заводили разговора о тебе. Тебя подозревали в том, что ты не являешься Жюлем Гермеленом, и на это у них были кое-какие причины. Над твоей головой нависла ужасная угроза. Я был об этом предупрежден. И после всего этого вдруг такое затишье. Конечно, я тогда заявил, что отвечаю за тебя, но это могло не столько тебе помочь, сколько меня погубить. С чего это они оставили нас в покое? Не знаешь?
        - Ты не хочешь мне ответить, - снова начал Юлиус, - вполне ли ты убежден, что позавчера Лотарио опять виделся с Фредерикой?
        - «Не рассказывай мне о том, что они делают, не передавай того, что они говорят. Не желаю больше ничего знать», - насмешливо проговорил Самуил, цитируя недавние слова Юлиуса.
        - Что ж, я был не прав, - промолвил граф фон Эбербах. - Я предпочитаю истину неуверенности.
        - Истину? Она тебе еще не опротивела?
        - Да говори же, умоляю тебя. Он ездил в Анген?..
        Но чтобы наши читатели могли вообразить впечатление, которое производило на слабую натуру Юлиуса каждое слово собеседника, жгучее, словно брызги крутого кипятка, нам придется вкратце изложить суть того, что произошло со времени замужества Фредерики до 15 апреля 1830 года - дня, когда между Юлиусом и Самуилом происходил этот разговор.
        Восемь месяцев протекло с тех пор как граф фон Эбербах, уверенный, что умирает, обручил, если позволительно так выразиться, Фредерику с Лотарио, причем объявил, что им не придется долго ждать. Тогда он действительно надеялся, что не замедлит освободить для них место. Однако это не входило в расчеты Самуила.
        Благодаря хлопотам Юлиуса и тем изменениям, которые граф внес в свое завещание, Самуил с некоторых пор уверился, что Фредерика станет женой Лотарио.
        Во-первых, она его любит. Самуил слишком хорошо это знал.
        И потом, кроме этой главной причины, у нее будет еще один резон для того, чтобы исполнить последнюю волю графа фон Эбербаха, причем резон из тех, что имеют огромную власть над натурами, подобными ей: милосердие. Ведь если она не выйдет за Лотарио, не только она сама не получит наследства, но и Лотарио также будет разорен.
        Таким образом, любовь, корысть как основное свойство мужчины и доброта как основное свойство женского сердца - все это, объединившись, противостояло воле Самуила.
        Так вот зачем Самуил так долго ждал своего часа, вот зачем он потворствовал капризу Юлиуса, отдав ему Фредерику и покорно снося это мучение: смотреть, как она все короче сближается с другим! Все для того лишь, чтобы прийти к тому, что он мог бы сделать сразу и без всякого труда, - просто уступить ее Лотарио. Все его труды, жертвы, ревнивые терзания пропадут впустую?
        Нет, это невозможно! Все не может кончиться подобным образом, надобно постараться, чтобы подготовить иную развязку. Юлиусу не время сейчас умирать. Его присутствие необходимо… вплоть до дальнейших распоряжений.
        И Юлиус продолжал жить.
        Да, планы Самуила вдруг совершенно переменились.
        Он, еще недавно готовый единым решительным движением выплеснуть жалкие капли жизненной силы, что еще оставались в этом полумертвом теле, теперь ничего так не хотел, как наполнить этот сосуд заново и сколь возможно обновить всю кровь в истрепанных жилах своего пациента. В ученых книгах и в лабиринтах своей фантазии он искал самые сильнодействующие средства. Это исцеление должно было стать почти что воскресением из мертвых; ради этого он творил чудеса. Чтобы отделаться от Юлиуса, он едва не пошел на преступление; чтобы сохранить его, он достиг высот гениальности.
        Он преуспел - быть может, даже чересчур. Все получилось слишком хорошо как для него, так и для Юлиуса.
        Для него эта удача оказалась чрезмерной, ибо, по мере того как к Юлиусу возвращалось здоровье, к Самуилу возвращалась ревность. Он был не прочь выдать Фредерику за умирающего, который скоро перейдет в мир иной, а он ему в том поспособствует, но совершенно не собирался сделать ее женой идущего на поправку мужчины самого крепкого возраста, хоть и слабой физической конституции, чьи чувства, если уже и неспособны вспыхнуть пожаром, вполне могут затлеть от искр, сохранившихся под пеплом пережитого.
        Итак, он только и ждал весны, чтобы объявить, что здоровье Фредерики требует ее отъезда за город. Выросшая на вольном воздухе, среди зелени сада в Менильмонтане, где она привыкла проводить даже зимние месяцы, Фредерика задыхалась и чахла в четырех стенах. Кроме того, Самуил использовал этот повод, чтобы поговорить с Юлиусом и о том неудобстве, которое, несомненно, существовало как в глазах света, так и в представлении их самих: слишком уж часто Фредерика оставалась с глазу на глаз с Лотарио - для невесты и влюбленного молодого человека подобная близость была чрезмерной.
        С другой же стороны, как внушал графу этот хитрый лис Самуил, спровадить Лотарио, оставив его в Париже, а самому уехать с Фредерикой, пожалуй, было бы со стороны Юлиуса излишней жестокостью, не так ли? Не будет ли тогда Лотарио ежеминутно терзать себя мыслью о том, что Фредерика не одна, она там с другим, и этот другой ее муж, который, может быть, еще и не без задней мысли, а с неким намерением увез жену подальше от посторонних глаз и прежде всего от неусыпного тревожного надзора Лотарио?
        Таким образом, не говоря уж о здоровье Фредерики, ревность Юлиуса побуждала его послушаться Самуила и отправить ее за город, а ревность Лотарио требовала, чтобы она поехала туда одна.
        Самуил через три недели после свадьбы перебрался обратно в Менильмонтан. Таким образом, Фредерике уже нельзя было там обосноваться. Поискав в окрестностях Парижа, нашли в Ангене прелестный маленький дворец из красного камня с зелеными наличниками, все окна которого смотрели на солнечный восход, озеро и парк.
        В первый же ясный февральский день Фредерика перебралась туда.
        Юлиус не без грусти перенес такое расставание с нею. Не то чтобы его совершенно отеческая привязанность успела несколько изменить свой характер, но он привык ежеминутно видеть ее подле себя. Его взор отдыхал, останавливаясь на этом кротком юном лице, и это уже стало для него потребностью. Присутствие Фредерики казалось необходимо, чтобы существование, которого ему было отпущено так мало, окончательно не утратило своей прелести. Без нее дом словно опустел. С уходом сиделки уходило и здоровье. С тех пор как ее не стало рядом, Юлиус начал чувствовать себя хуже и каждую минуту ждал нового, на этот раз последнего приступа.
        Вот какую жертву он принес ради спокойствия Лотарио. Но разве Лотарио не должен был взамен хоть чем-то поступиться для Юлиуса, который так много для него сделал? В конце концов в знак простой благодарности и уважения к своему дяде ему бы следовало потерпеть, дождаться его смерти, а уж потом, когда муж Фредерики навек упокоится в гробу, искать встреч с нею.
        Однако Лотарио - по крайней мере такая картина представлялась Юлиусу из полунамеков Самуила - был весьма далек от подобной деликатной сдержанности.
        После того как граф фон Эбербах подал в отставку, Лотарио остался в посольстве в качестве секретаря его преемника. Но это было все, что он сделал в угоду дяде. Конечно, таким образом он оказался завален делами, удерживавшими его вдали от Фредерики, и не мог больше жить под одной крышей с нею. Он понимал, что надо соблюдать благопристойную видимость, и на глазах посторонних держался подальше от дядиной супруги, не давая ни малейшего повода для клеветы и злословия.
        Но служебные обязанности все же не поглощали его времени без остатка. Посольство Пруссии располагалось невдалеке от роскошного особняка на Университетской улице, где граф фон Эбербах поселился после своей отставки. Едва у Лотарио выпадала свободная минута, как он мчался с визитом к дядюшке. Этот племянник был исполнен поистине сыновних чувств, и вначале Юлиус, так долго лишенный нежности и заботы, с удовольствием любовался этими, как он их называл, двумя влюбленными и охотно слушал их разговоры.
        Но потом, когда, казалось, здоровье возвратилось к нему, эта заботливость Лотарио сделалась не такой уж необходимой и графу стало казаться, что ей не хватает бескорыстия. Именно тогда, вняв совету Самуила, Юлиус решил снять для Фредерики поместье в Ангене. Но чего он этим добился? Только того, что Лотарио, не имея причин отказываться от милых сердцу привычек, принялся делить свои визиты между Юлиусом и Фредерикой. Стоило первым лучам весеннего солнца засиять на небесах и в его сердце, как он садился на лошадь и мчался, будто надеясь испарить на вольном воздухе мысли, кипящие в его мозгу.
        Куда же он направлялся? Если верить Самуилу, в сторону Ангена. Но, еще прежде чем это сказал Самуил, собственная ревность уже шепнула Юлиусу, что так оно и есть.
        Женясь на Фредерике, Юлиус думал, что последние лучи радости позолотят закат его жизни, а вместо этого все окрасилось в еще более мрачные тона. И такова была горькая ирония судьбы, что источником его страданий стало именно то, что, казалось, должно сделать его счастливым. Фредерика стала его женой, Лотарио вернулся, здоровье крепнет, и вот эти-то три отрадных обстоятельства превратились для него в пытку.
        С каким сожалением он вспоминал те недели, когда, лежа в постели, умирая, он каждый день думал, что завтрашнего утра ему уж не увидеть, а Фредерика ухаживала за ним, Лотарио и Самуил ей помогали… Тогда и его дом, и сердце были полны: все те, к кому он был нежно привязан, заботливо склонялись к его изголовью. Фредерика относилась к нему совсем как родная дочь, Лотарио - как сын, Самуил - как брат. То была семья. А теперь Фредерики больше нет рядом, Лотарио стал для него не более чем соперником, Самуил - всего лишь чужой равнодушный человек. Опять одиночество.
        Как отец и как друг он глубоко страдал. А как муж?.. В это он вникать не решался. Какое странное и мучительное стечение обстоятельств! Жениться больным, умирающим, захотев иметь не столько жену, сколько дочь, потом, стоя на краю могилы, пообещать ее другому, сказав ему: «Она больше твоя, чем моя, с сегодняшнего дня ты ее подлинный супруг, я же для нее не более чем отец», - сделать все это, а потом ожить! Ото дня ко дню чувствовать, как кровь все быстрее бежит по жилам, говорить себе, что ты женат на очаровательной девушке, полностью пронизанной благоуханием цветов и свежестью рос своей весны, думать, что это прекрасное, нежное создание принадлежит тебе по всем божеским и человеческим законам, а ты от него отказался! Вспоминать, как ты возвратил ей ее слово и всю ее независимость, позволив любить другого, так что теперь она может быть неверной без угрызений и если не отдаться сопернику, то, по меньшей мере, пообещать ему себя! Сознавать, что стал для нее теперь не более чем помехой, препятствием, докучной отсрочкой счастья, что каждый день, который удастся отвоевать у смерти, ты вместе с тем
крадешь и у нее! Быть живым и смотреть, как твоя жена без утайки дарит свою любовь сопернику, можно сказать сотворенному тобою же! Возможна ли пытка более нестерпимая?
        Не раз Юлиус принимался мечтать о смерти как о единственной возможности положить конец этим изнурительным мучениям. Бывали мгновения, когда он даже злился на Самуила: зачем тот сохранил ему жизнь? Он упрекал своего врача за то, что тот не сдержал слова. Однажды он так ему и сказал:
        - Ты мне обещал, что я умру куда раньше.
        В другие же минуты он, напротив, благодарил Самуила, возвратившего его к жизни, потому что, если Фредерика и Лотарио не хотят пощадить его чувства, с какой стати ему быть добрым к ним? Да, он не умрет, не доставит им такого удовольствия. Ему придется страдать, что ж, зато и они будут мучиться.
        Самуил был не многим счастливее Юлиуса. Он тоже ревновал, причем вдвойне: и к Лотарио и к графу. К тому же в этой душе, глубокой и мрачной, все страсти приобретали преувеличенные, невероятные размеры и зловещие очертания, словно предметы в час сумерек.
        Но что поделаешь? Фредерика замужем, ее ничто более к нему не привязывает, кроме признательности за все заботы, какими он окружил ее детство и отрочество, - признательности, когда-то обещанной ему. К несчастью, для этого печального скептика это было весьма сомнительным утешением. В своих расчетах надежды подобного рода он приравнивал к нулю. Не имея возможности воздействовать на Фредерику, он воздействовал на Юлиуса. Он заставлял графа терзаться теми же муками, что снедали его самого. Не было дня и часа, чтобы он не изводил, не дразнил, не заставлял свою жертву метаться между сомнением и надеждой, не давая ей даже минутной передышки. Он так отравил Юлиуса своей завистью и горькой злобой, что во всех дневных помыслах, во всех ночных грезах того преследовало одно-единственное видение: Фредерика, ведущая любовную беседу с Лотарио.
        Без конца изматывая обессиленную душу Юлиуса, Самуил преследовал две цели. Прежде всего граф, не вполне оправившийся после болезни, не найдет в себе сил выносить эти ежеминутные треволнения, а следовательно, возвратится в прежнее состояние безучастия и вялости - так ревность Самуила нашла верный способ обезвредить мужа.
        И потом, Юлиус, копивший раздражение и досаду на жену и племянника, был теперь уже в нравственном отношении вполне готов в любую минуту встать между ними, как только Самуил пожелает сделать его орудием своей ревности - верным средством обезвредить возлюбленного.
        Таким образом Самуил избавится от дядюшки вследствие бессилия Юлиуса и одновременно от племянника - вследствие гнева Юлиуса.
        Само собой разумеется, он не был настолько неуклюж, чтобы чернить перед Юлиусом Фредерику и Лотарио, открыто изобличая их. Наоборот, он их всегда защищал. Он вскользь упоминал о том, что можно было бы предположить, если судить по видимости, но лишь затем, чтобы объявить такие предположения нелепыми, или говорил о пересудах лакеев, спеша их тотчас опровергнуть. Он оправдывал Фредерику и Лотарио в провинностях, в которых никто их не обвинял. У него хватало ловкости придать делу такой оборот, будто это Юлиус вечно что-то подозревает, а он только и делает, что разуверяет его.
        В шекспировском «Отелло» есть две великолепные сцены, когда Яго искусно отравляет сознание мавра черным ядом ревности. Совершая свое гнусное преступление, со всей изощренностью злодейства опутывая Отелло узами лжи, Яго действует таким образом, чтобы его козни имели вид дружеской заботы, вынуждая Отелло с жаром благодарить его за удары кинжала, которые этот негодяй ему наносит. Между Самуилом и Юлиусом происходило нечто похожее на те две сцены, вышедшие из-под пера бессмертного гения.
        Только здесь положение еще усложнялось тем, что новый Яго был влюблен в Дездемону и тоже ревновал к Кассио.
        Муки, которым Самуил с такой охотой подвергал Юлиуса, он испытывал и сам. Ужасы, которые он нашептывал собеседнику, терзали и его сердце. Он был в одном лице и Яго и Отелло.
        В то утро, когда между Самуилом и Юлиусом произошел разговор, первые реплики которого наши читатели слышали, Фредерика уже два с половиной месяца как была в Ангене.
        Мы в нашем повествовании остановились на том месте, когда Юлиус спросил Самуила, уверен ли он, что Лотарио позавчера ездил в Анген.
        - Не более уверен, чем в том, что он был там третьего дня, - отвечал Самуил, - или же в том, что он отправился туда сегодня.
        - Сегодня? - спросил Юлиус. - Так что, он снова выехал из дому верхом?
        - Я его встретил по пути сюда, - отвечал Самуил. - Он и в самом деле ехал на лошади.
        - И где же ты с ним столкнулся?
        - Я вышел из дому и встретил его на бульваре, возле улицы Предместья Сен-Дени. И что это доказывает?
        - Это доказывает, - процедил Юлиус, присаживаясь к столу и опираясь на него локтями, - что он ехал в сторону Ангена.
        - Можно ехать в сторону Ангена, но не в Анген, - окинув Юлиуса холодным взглядом, сказал Самуил. - И можно ехать в Анген, но не к Фредерике.
        - Итак, ты считаешь, что он направлялся именно туда? - настаивал граф фон Эбербах.
        - А хоть бы и так? - закричал Самуил, как будто не сдержав раздражения. - Что может быть естественнее? Сейчас апрель, воздух теплый, ласкающий. Что удивительного, если молодой человек, у которого есть лошадь, предпочитает весеннее дыхание лесов спертому воздуху городских улиц? Долина Монморанси известна своим очарованием. Там не так людно, как в Булонском лесу. Почему бы ему там не прогуляться?
        - Он встретится с Фредерикой, - пробормотал Юлиус, словно говоря сам с собой.
        - Он мог бы ее и встретить, - подхватил Самуил, - и я должен признаться, что в этом также не нахожу ровным счетом ничего сверхъестественного и противного природе. Разве тот же самый апрельский ветерок, что зовет в лесные чаши Лотарио, не может поманить туда и Фредерику? Он уехал из Парижа, и он прав; если она захочет выйти из дому, в этом также не будет ее вины. Почему ты хочешь, чтобы она была менее, чем он, чувствительна к прелестям весеннего денька? А уж выйдя из дому, она отправится на поиски самых живописных пейзажей… или, по-твоему, ей следовало бы пойти туда, где похуже? Ей нравится бродить по берегам озера; не станешь же ты требовать, чтобы он невзлюбил этот дивный уголок? Тогда выколи ему глаза. Да и ты сам нашел бы странным, если бы, выйдя из дому одновременно и отправившись в одно и то же место, они не встретились. И в конце концов, велика ли беда, если он нанесет визит жене своего дядюшки!
        - После всего, что я для него сделал! - вскричал Юлиус, поднимаясь с кресла.
        - Ты поступил нелепо, - холодно отвечал Самуил. - Отдал ему свою жену и хочешь, чтобы он от нее отказался?
        - Да, пусть откажется! - воскликнул Юлиус, сжав кулаки.
        - Давай-ка уточним. Я ни в чем не обвиняю ни Фредерику, ни тебя. Мы оба вполне спокойны за ее чистоту. Речь здесь может идти лишь о ее чувствах. Иначе говоря, должен тебе напомнить, что ты сам сказал им: «Любите друг друга!» И что же, теперь ты уже не хочешь, чтобы они друг друга любили?
        - Я не хочу, чтобы они об этом говорили.
        - Но ведь ты сам первый заговорил с ними об этом, - настаивал неумолимый Самуил.
        - Если я был великодушен к нему и к ней, - не унимался Юлиус, - так что же, я теперь должен быть за это наказан? Разве они вправе заставлять меня страдать из-за того счастья, которым они мне же и обязаны? Ах, ты прав: в иные минуты я, как и ты, начинаю считать свой поступок нелепым и готов раскаяться в том, что сделал. Я на себя сердит, что не оставил им их страдание, а забрал его себе. Ах, Самуил, я боюсь, что могу стать злым. Я сегодня понял: злоба не что иное, как бессилие.
        Губы Самуила искривились едва заметной гримасой, но он тотчас овладел собой.
        - Разве я не сделал для них все, что только мог? - продолжал Юлиус. - Разве не пожертвовал всем, чтобы развеять самые мрачные опасения Лотарио? Разве я не вел себя с Фредерикой как с невестой моего сына? В своей деликатности я зашел так далеко, что взял себе за правило никогда не говорить с ней иначе как при тебе, при нем или в присутствии госпожи Трихтер, и строго придерживался этого обыкновения всю зиму. Ни единого разговора наедине, даже днем. А чуть только пригрело солнышко, я и вовсе расстался с ней, поселил ее в Ангене, сам же остался здесь. Вот, стало быть, для чего я на ней женился: чтобы больше ее не видеть! Скажи честно, неужели это еще не достаточное самоотречение?
        - Ты всего лишь исполнил обещанное, - беспощадно отрезал Самуил. - Ты пожинаешь плоды своей первоначальной ошибки, тем хуже для тебя. Кто тебя заставлял загонять самого себя в подобное безвыходное положение? Так получай то, чего заслужил. Ты отдал Фредерику Лотарио, и теперь она принадлежит ему. Стало быть, тебе волей-неволей придется от нее отказаться. Расставшись с ней, ты только возвращаешь свой долг.
        - Мой долг?! - вскричал Юлиус, выведенный из себя невозмутимостью Самуила. - А Лотарио, он что, совсем ничего мне не должен? Он вправе платить себялюбием за мою преданность, отвечать на все мои заботы неблагодарностью? Я не отдавал ему Фредерику, я ее ему завещал, так пусть он подождет, когда я умру! Я уважаю его ревность, так почему же он пренебрегает моей?
        - Он муж, а ты отец, - сказал Самуил. - Ревновать позволительно мужу, у отца такого права нет.
        - Ох, ты меня до отчаяния доведешь своими рассуждениями: они без всякой жалости выставляют напоказ все нестерпимые последствия моей неосторожности! Какая двусмысленная и мучительная у меня судьба! Охранять невинность девушки, носящей мое имя, но не быть ни ее мужем, ни отцом! Другой влюблен в мою жену, а я не имею права возмутиться, в то время как он вправе негодовать на мою любовь к ней.
        - Не стану скрывать, - протянул Самуил со своей недоброй усмешкой, - что действительно нахожу твое положение довольно курьезным.
        - Самуил, - вздохнул несчастный больной, - у тебя особая манера меня утешать: она лишь удваивает мои страдания. Кончится тем, что ты сведешь меня с ума. В иные минуты у меня возникает желание забрать Фредерику, ведь она прежде всего моя жена, и увезти ее в Германию, в Эбербах. Бывают и такие минуты, когда меня томит соблазн покончить с собой.
        - Покончить с собой? Тебе? - повторил Самуил с непередаваемым выражением.
        - Ну да, понимаю, я ведь и так со дня на день умру, не правда ли? Ты это хотел сказать? Так пусть же она явится наконец, эта смерть, столько раз мне предсказанная! Разве мало я вынес потрясений, горестей, тревог с тех пор как пришел в этот мир? Я заслужил покой. Ах! Пусть могила скорее раскроется и холодная земля остудит последнее пламя, пожирающее мое сердце! Мой добрый Самуил, ты хоть можешь по-прежнему твердо обещать мне, что болезнь моя неизлечима?
        - Особенно в том случае, если к твоей физической немощи прибавятся душевные терзания. На кой черт тебе нужны все эти треволнения, которым ты так упорно предаешься? Ведь важнее всего, что ты, как и я, не сомневаешься в добродетели Фредерики.
        - Я не в ней сомневаюсь, - перебил Юлиус. - Сомневаюсь я в себе.
        - Одно другого не легче, - возразил Самуил Гельб. - Но будь она даже коварной, как волна морская, подумай: она же никогда не выходит из дому одна. Предположим, что в эту самую минуту, пока мы тут беседуем, она бродит по берегу озера, а Лотарио, оставив свою лошадь на постоялом дворе, спешит прямо туда, где она прогуливается, но разве нет с ней рядом госпожи Трихтер? А в ней я совершенно уверен, затем и послал ее туда, чтобы тебя успокоить. И разве лакей, которого ты сам для этого выбрал, не сопровождает их, держась несколько поодаль? Ты надежно защищен против легкомыслия Лотарио, как и самой Фредерики. Не терзай же себя вымыслами.
        Всегда ведь существует два способа смотреть на вещи. Зачем ты изводишь себя, упорно видя во всем лишь дурную сторону? Извращенному уму, разумеется, ничего не стоит перевернуть с ног на голову самые простые, естественные обстоятельства. Тебе бы побольше доброй воли, ведь от одного тебя зависит сказать себе, что ни компаньонка, ни слуга не в силах удержать молодых людей, которые любят друг друга и имеют право любить: ведь они помолвлены, так что им за дело, если их услышат? А что глаза зачастую болтливее уст, так ведь один долгий взгляд может иметь больше значения, чем все разглагольствования в Палате депутатов. Разумеется, если тебе хочется непременно мучить себя, ты можешь быть уверен, что в эту самую минуту Фредерика и Лотарио вдвоем, глаза в глаза, и взгляды их говорят, что… Э, да что это с тобой? Ты же на ногах не стоишь!
        Тут Самуил предупредительно поддержал Юлиуса: тот и в самом деле зашатался.
        - Ничего, пустяки, - произнес Юлиус, понемногу приходя в себя. - Не будешь ли ты так любезен дернуть за эту сонетку?
        Самуил позвонил. Вошел лакей.
        - Прикажите, чтобы тотчас запрягали, - распорядился граф фон Эбербах.
        Слуга вышел.
        - Ты куда-то собрался? - полюбопытствовал Самуил.
        - Да, - обронил Юлиус.
        - В таком состоянии?
        - А, мне все равно!
        - И куда же ты направляешься?
        - В Анген.
        - Чего ради?
        - О, будь покоен, вовсе не для того, чтобы пронзить им сердца кинжалом, - горько усмехнулся Юлиус. - Всего лишь затем, чтобы умолять их.
        - Умолять?
        - Да, умолять. Они ведь не злые. Не может быть, чтобы у них в глубине души не сохранилось ни капли благодарности ко мне. Если они меня и терзают, то по неведению. Я вел себя слишком уж по-отечески. Они поймали меня на слове. Теперь я все им выскажу: и как я страдаю, и сколько сделал для них, да и впредь не премину делать, но взамен я буду заклинать их сжалиться надо мной, не злоупотреблять моей добротой, не доводить до отчаяния своим счастьем.
        - А, ты намерен сказать им все это? - спросил Самуил. - Что ж! Это, может быть, не такое уж плохое средство.
        - Я попробую еще раз проявить к ним отеческую терпимость, - продолжал Юлиус. - Если сумею… Я говорю «попробую», так как вполне возможно, что я их там застану вдвоем, вдали от меня, использующих мою доверчивость и нежную привязанность для того, чтобы украдкой похитить у меня это тайное свидание. Это окончательно выведет меня из себя! Весьма вероятно, что я взорвусь, ведь я так долго сдерживался. И возможно, что в некоем гневном порыве я вдруг решусь действовать, расторгнуть прежний наш договор, возвратив им обоим ту бессонницу, какой они меня наградили. Ну же, где лошади? Их когда-нибудь запрягут?
        Дверь кабинета отворилась, и лакей появился снова.
        - Карета ждет, - объявил он.
        - Поезжай со мной, - предложил Юлиус, повернувшись к Самуилу.
        - Да, разумеется, - отвечал тот. - Ради тебя, так же как и ради этих бедных, невинных детей я не отпущу тебя одного в подобном состоянии.
        И он последовал за Юлиусом, а тот уже спускался по лестнице.



        XXXIII
        ПОТАЕННАЯ СТРАСТЬ

        Возможно, что, кроме встречи с Лотарио на бульваре Сен-Дени, у Самуила были и еще какие-то основания полагать, что племянник графа фон Эбербаха ускакал в сторону Ангена, а значит, и Фредерики.
        Знал о том Самуил или только подозревал, факт остается фактом: этот дивный, сияющий апрельский день Лотарио использовал для одной из тех счастливых тайных прогулок, в которые он часто пускался с тех пор, как Фредерика обосновалась в Ангене.
        В то утро, покончив с посольскими делами - никогда еще секретарь не удостаивался стольких похвал за свою собранность и расторопность, - Лотарио приказал своему слуге оседлать двух лошадей.
        Как только лошади были поданы, он отправился в путь; лакей последовал за ним.
        Однако Лотарио не поехал прямо в Анген. То ли для того чтобы сбить со следа соглядатаев, которые могли шпионить за ним, когда он выходил из посольского особняка, и помешать им угадать, по какой дороге он поедет, то ли потому, что сначала ему надо было еще куда-то заглянуть по делу, он, вместо того чтобы ехать в сторону бульвара, повернул, напротив, к набережной.
        Проследовав вдоль Сены до набережной Сен-Поль, он остановился у ворот особняка, окна которого выходили на остров Лувье и Ботанический сад.
        Спрыгнув с лошади, он отдал повод слуге и вошел во двор, где как раз стоял фиакр с опущенными шторами, загадочный, ожидавший или, быть может, прятавший кого-то.
        Но Лотарио, не принимая никаких мер предосторожности, пересек двор и начал подниматься по лестнице; он прошел уже несколько ступенек, когда сверху без всякого предупреждения на него вихрем покатилось нечто стремительное, слепое, неудержимое.
        Лотарио только и успел, что отскочить в сторону, боясь, как бы его не опрокинуло.
        Но поравнявшись с ним, вихревой клубок вдруг замер и оказался не кем иным, как нашим приятелем Гамбой.
        - Что такое, Гамба? - с улыбкой укорил его Лотарио. - Вы хотели меня раздавить?
        - Чтобы я кого-то давил? - возмутился Гамба, не на шутку задетый. - Да еще друга! Ах, вы меня оскорбляете, подвергая сомнению мою ловкость. Да вы посмотрите, как я сразу, в один миг остановился! Отлично выезженный конь, пущенный в галоп, и тот не сделал бы лучше. Чем раздавить вас, я скорее мог бы вскочить на перила, вспрыгнуть на потолок, перелететь через вашу голову, не коснувшись ее. Вы, любезный господин, видно, считаете себя более хрупким, чем яйцо, если опасаетесь меня, ставшего королем в танце с яйцами? Знайте же, что, если я наступлю на цыпленка, прикосновение моей стопы покажется ему не более нежной ласки. Раздавить вас? Ха!
        - Простите, мой дорогой Гамба, - сказал Лотарио. - Я не имел намерения уязвить вашу благородную гордость артиста.
        - Я вас прощаю, - изрек Гамба. - Только напрасно вы посторонились. Нехорошо это - так сомневаться во мне.
        - Больше я не буду сомневаться, обещаю вам, - успокоил его Лотарио. - Однако какого дьявола вы здесь делаете, скатываясь по лестнице кубарем и вызывая ступени на бой? Вы так упражняетесь?
        - Гм… признаться, не совсем, - со смущенным видом пробормотал Гамба. - Это не просто четверть часа, бескорыстно отданные искусству: я приспособил искусство к житейским надобностям. Свою ловкость я использую с эгоистической целью быстрее обыкновенного скатываться по лестнице вниз. Я… как бы это… ну, проще говоря, тороплюсь, прыгаю через четыре ступеньки. Меня там, внизу, ждут.
        - Это случайно не тот ли фиакр с опущенными шторами проявляет такое нетерпение увидеть вас? - поинтересовался Лотарио.
        - Фиакр… а… ну да, может, и так, - отвечал Гамба, явно сконфуженный и сбитый с толку.
        - Так ступайте же туда, шалун, - отвечал Лотарио с усмешкой, от которой краска на щеках Гамбы стала еще гуще.
        - О, это совсем не то, что вы подумали, - торопливо возразил брат Олимпии. - Может, фиакр там и есть, да в нем нет никого.
        - Вы сами как этот фиакр, - Лотарио продолжал подшучивать над ним. - Шторы вашей скромности закрыты наглухо.
        - Да нет же, я вам клянусь, - продолжал цыган, чья стыдливость жестоко страдала от подозрений Лотарио. - Начать с того, что я никогда не приведу женщину в особняк сестры. Ах, с этим ее вечным суровым достоинством вы только вообразите, какую мину она бы скорчила моей подружке! А мне бы как досталось! Ах ты черт, вы же направляетесь к ней, - она, кстати сказать, ждет вас с нетерпением, уже и сердиться начинает, - так вы хотя бы ей своих несообразных предположений в голову не вбивайте. Прежде всего, это так далеко от истины, что дальше просто некуда. Да вот я вам все как есть скажу. Вы же знаете, сестрица хочет, чтобы никто не проведал, что она вернулась в Париж. Если кто из ее знакомых меня на улице заметит, сразу, пожалуй, поймет, что, где брат, там и сестра. Вот я теперь и не выхожу никуда иначе как в карете, прячась за шторами. Потому-то они и закрыты в том фиакре. Ничего другого за этим не кроется. Мне всякие интрижки ни к чему, просто надо съездить кое-куда по самому что ни на есть пустяковому делу.
        - Стало быть, это чтобы съездить по совершенно пустяковому делу, - настаивал безжалостный Лотарио, - вам понадобилось сократить спуск по лестнице посредством прыжка, которого хватило бы, чтобы даже кот переломал себе лапы?
        - Что ж, - заявил добродетельный Гамба, отчаявшись выпутаться с честью из хитросплетений лжи, - извольте: да, я отправляюсь по делу, и оно, напротив, ужасно для меня важно.
        - Ах, старый проказник!
        - Я еду на почту. С самого начала весны, господин Лотарио, я со дня на день жду одного письма, которое меня сделает очень счастливым. А будет в том письме говориться про любовь или нет, это если кого и касается, то одних лишь коз, вот так! Сами теперь видите: в карете никого нет. Господи, сделай так, чтобы на почте кое-что было! Но если сегодня не будет, я и завтра поеду, и послезавтра, и каждый день! До скорой встречи, сударь: мне пора. Сестрица у себя, я же честь имею откланяться.
        Одним прыжком Гамба достиг подножия лестницы, в то время как Лотарио, все еще смеясь над этой забавной встречей, едва успел подняться на пару ступенек.



        XXXIV
        ПОТАЕННАЯ СТРАСТЬ
        (Продолжение)

        Как Гамба и говорил Лотарио, Олимпия жила в уединении и строго соблюдала инкогнито. Она не пожелала возвратиться в свои апартаменты на острове Сен-Луи, где ее парижские обожатели и друзья не замедлили бы ее обнаружить. Вынашивая некий замысел и не открывая его ни единой живой душе, она держалась в тени, оставаясь абсолютно неузнанной. Она настояла, чтобы Гамба нигде не появлялся, не приняв величайших предосторожностей, дабы не быть узнанным, и под угрозой потерять ее дружбу велела ему никому не показываться на глаза, а особенно графу фон Эбербаху и Самуилу.
        Что до нее самой, то она почти не выезжала, разве что ночью, в экипаже, чтобы немного подышать свежим воздухом. Поселилась она здесь под вымышленным именем, и привратник получил приказ никого к ней ни под каким предлогом не допускать.
        Только Лотарио был исключением из этого правила.
        И действительно, она весьма настойчиво просила Лотарио сообщать ей обо всем, что бы ни произошло, и при малейшем изменении, способном привнести что-то новое в обстоятельства или намерения Юлиуса, ни секунды не теряя, мчаться к ней.
        Сначала Лотарио объяснял себе этот интерес не успевшей окончательно остыть привязанностью певицы к графу фон Эбербаху. Хотя он не сомневался в том, что их отношения были совершенно невинными, увлечение прусского посла Олимпией безусловно могло подтолкнуть графа ускорить его брак с другой. Но она говорила об этом браке с таким очевидным бескорыстием, так чистосердечно забывая о себе, что ему стало понятно: она скорее по доброте, чем из ревности, интересуется делами Юлиуса и если любит его, то ради него самого, а не для себя.
        Она думала при этом не только о благе Юлиуса, но и о счастье самого Лотарио. Откуда в ней такое сердечное участие к едва знакомому молодому человеку? Как бы то ни было, причиной этой внезапной нежности к нему была не любовь, коль скоро, судя по всему, единственным желанием Олимпии было счастливое соединение судеб Лотарио и Фредерики.
        Из каких бы потаенных уголков сердца ни исходило это дарованное ему судьбой покровительство, Лотарио принял его. Он полностью доверился певице, и, что бы с ним ни приключалось дурного или хорошего, он ничего от нее не таил. Недели не проходило, чтобы он не зашел, и даже не раз, поговорить с ней о своих страхах и надеждах. Олимпия ободряла его в его радостях и поддерживала в минуты малодушной слабости.
        Но на этот раз протекло уже шесть долгих дней, как он не появлялся в особняке на набережной Сен-Поль.
        Олимпия была обеспокоена. Что же с ним случилось? Откуда такое мертвое безмолвие? Разве он перестал ей доверять? Или заболел? Все эти мрачные предположения одно за другим приходили ей на ум.
        Она ждала его со дня на день, потом с часу на час, наконец послала ему письмо, в котором умоляла его прийти повидаться с ней завтра же, если только он не слег.
        На следующий день все мыслимые тревоги еще теснились в ее мозгу, когда в залу вошел слуга и объявил:
        - Господин Лотарио.
        - Пусть войдет! - порывисто вскричала она.
        Лотарио показался в дверях. Певица бросилась к нему навстречу.
        - Ах, вот и вы, наконец! - воскликнула она с упреком. - Что происходит? Надеюсь, у вас, по крайней мере, были достаточно веские причины, чтобы заставлять ваших друзей так беспокоиться?
        - Тысячу раз прошу прощения, сударыня, - отвечал Лотарио, целуя ей руку.
        - Речь вовсе не о том, что у меня следует просить извинения, - возразила она. - Вам отлично известно, что я вас прощу. Но поспешите рассказать мне, что нового. Ну же, садитесь и начинайте. И не скрывайте от меня ничего. Вы же знаете, мое дорогое дитя, почему мне нужно знать все ваши секреты. Говорите же все, как вы сказали бы матери.
        - Ну, как матери… - протянул Лотарио с улыбкой, означавшей, что он находит Олимпию слишком молодой и красивой для этой роли.
        - Ваша улыбка в высшей степени галантна, - продолжала она, - но могу вас уверить, что мои чувства к вам именно таковы, какие я бы могла питать к своему сыну. Лотарио, вы верите мне?
        - Верю и благодарю вас, - произнес он серьезно.
        - Что ж! Лучший способ меня отблагодарить - это держаться со мной по-сыновнему. Потолкуем же. Так что нового?
        - Бог мой, да ничего! Единственная новость - это… весна.
        - И только? - обронила она.
        - И только, но это не так мало. Надо ли признаться, дорогая сударыня? Это весна мешала мне приходить сюда все эти дни: она увлекала меня в другую сторону.
        - Ах, вот оно что! Начинаю понимать, - сказала Олимпия.
        - О, послушайте, - продолжал он, - ведь если вам нужно все знать, то и у меня есть потребность всем поделиться с вами. Вот уже неделя, сударыня, как я чувствую себя почти счастливым. На ветках распускаются листья, солнышко пригревает, и Фредерика выходит погулять. В долине Монморанси не так пыльно, как в Булонском лесу. Это же понятно, что теперь я обычно направляю моего коня в ту сторону, где меньше пыли. Вот так и выходит, что я чаще всего езжу туда, где Фредерика совершает свои прогулки. Я вам клянусь, что конь сам несет меня в том направлении, нет даже надобности его погонять. Так само получается, что я вдруг безотчетно, невольно, вопреки собственным намерениям оказываюсь на ее пути.
        - Возможно, что вы совершаете ошибку, Лотарио, - произнесла Олимпия.
        - Почему, сударыня? Кроме всего прочего, ангельская чистота Фредерики хранит ее надежнее, чем херувим с мечом охраняет рай земной! Да и разве там нет госпожи Трихтер, которая не покидает нас, никогда ни на шаг не отойдет… Не правда ли, сударыня, вы меня теперь простите, что я несколько дней здесь не появлялся? Ведь все то время, которое мне оставляют мои служебные обязанности, я провожу в пути.
        Олимпия слушала с озабоченным, почти суровым видом.
        - И вы таким образом встречаетесь с Фредерикой каждый день? - спросила она.
        - Каждый день? О нет! - отвечал Лотарио. - За неделю я съездил в Анген всего пять раз. Так вы и в самом деле осуждаете меня? - прибавил он, заметив, как омрачилось лицо Олимпии.
        - Я не осуждаю вас, - сказала она. - Но мне страшно.
        - Вы боитесь? За кого?
        - За вас. И не только за вас одного.
        - За меня?
        - Я опасаюсь, как бы, видя Фредерику так часто, отвыкнув обходиться без нее, вы не зашли слишком далеко в столь опасной близости.
        - О нет! - вскричал Лотарио. - Честь и доброта графа фон Эбербаха - вот нерушимая преграда, разделяющая нас.
        - Сегодня вы считаете ее нерушимой, - отвечала Олимпия, - но останется ли она для вас такой всегда? В двадцать лет влюбившись, смеете ли вы так полагаться на свой разум, когда ваши уста уже коснулись края пьянящего кубка?
        - Еще раз вам повторяю, сударыня, порукой мне Фредерика, и вы должны полагаться на нее даже вопреки мне самому, - проговорил Лотарио не совсем уверенно.
        - Увы, увы! Фредерика любит вас, - продолжала Олимпия.
        - Но тогда что же, по-вашему, мне делать? - спросил молодой человек.
        - Я бы хотела… я считаю, что вам нужно уехать, Лотарио.
        - Уехать! - воскликнул он.
        - Да. По той же причине, что однажды уже заставила вас отправиться в Германию, вам необходимо вернуться туда.
        - Ни за что! - закричал Лотарио. - Теперь разлука убьет меня.
        - Однажды вы сумели справиться с ней, - настаивала она.
        - О, тогда все было совсем иначе! Я не был любим. А теперь меня любят, я это знаю, она мне сама сказала. Теперь я не могу дышать иным воздухом, кроме того, каким дышит Фредерика. Тогда я спасался бегством от печали, безнадежности, равнодушия. Теперь же… о, если б вы только знали, от чего мне пришлось бы бежать теперь! Если бы вы хоть однажды посмотрели, как мы вдвоем бродим по берегу этого чудесного озера с сияющей гладью, но ее глаза блестят еще ярче! Если б вы знали, что это значит, когда тебе двадцать, ты любишь, а вокруг расцветает апрель, птицы поют у тебя над головой, а сердце переполнено радостью до краев! Все вёсны разом! Вот что вы хотите у меня отнять.
        - Бедное дитя! - вздохнула Олимпия, тронутая такой пылкостью. - Вы сами видите, что у меня есть причины для боязни. Если вы так рассказываете о ней, тогда как же вы говорите с ней самой?
        - Будьте покойны, сударыня, - с достоинством отвечал Лотарио, - и не считайте меня способным сказать Фредерике хотя бы одно слово, которое могло бы оскорбить ее деликатность или чувствительность моего дорогого благодетеля. Того, кто был так добр к нам! Я был бы ничтожнейшим из смертных, если бы мне хоть раз пришло в голову обмануть его.
        - Я верю в вашу честность, Лотарио, - промолвила Олимпия, - и не сомневаюсь в ваших благородных намерениях, равно как и в твердой решимости не отплатить за благодеяние коварством. Но сколько времени потребуется, чтобы самая твердая мужская решимость рухнула под взглядом любимой женщины?
        - Во мне больше воли, чем вы полагаете, сударыня.
        - Что ж, допустим! Мне и самой хотелось бы так думать. Но существует ли в природе невинность столь безупречная, чтобы ее нельзя было очернить клеветой, когда видимость против нее? Известно ли графу фон Эбербаху, что вы каждый день ездите в Анген и встречаетесь там с его женой? Он не знаете этого, не так ли? А представьте себе, что кто-нибудь ему об этом скажет!
        - Граф фон Эбербах слишком благороден, чтобы заподозрить предательство.
        - Да, сам по себе он бы этого не сделал, - продолжала Олимпия. - Но что будет, Лотарио, если кто-то другой изобразит ему молодого человека, прогуливающегося под деревьями с его молодой женой? Что если этот другой, движимый ненавистью, злобой, ревностью, да кто знает, какими еще побуждениями, придаст вашим свиданиям тот смысл, какого они не имеют, запятнает их своими предположениями, обрызгает грязью язвительных насмешек своей обреченной вечному проклятию души, - уверены ли вы, Лотарио, что разум графа, изнуренный недугом и печалью, сможет долго сопротивляться этим наветам, которым придаст правдоподобие и возраст вас обоих, и то странное положение, в котором вы оказались по отношению друг к другу?
        - Но ведь ни у кого, - пробормотал пораженный Лотарио, - нет причин так мучить дядюшку и чернить Фредерику.
        - О нет, Лотарио! - воскликнула Олимпия. - Есть человек, у которого может быть такая причина!
        - Ну и кто же это?
        - Господин Самуил Гельб.
        - Господин Самуил Гельб? - недоверчиво протянул Лотарио. - Но он же так великодушно обошелся со мной и с Фредерикой! Разве вы забыли обо всем, что он сделал, сударыня? Он, любивший Фредерику и все же выдавший ее замуж за моего умирающего дядю, хотя Фредерика дала торжественное обещание никогда не принадлежать никому, кроме него! Ведь он же вернул ей ее слово! Когда он увидел, что мы любим друг друга, он отказался от этого райского блаженства. Ах, да вы только подумайте! Какая жертва! Отказаться от нее! Вот что сделал для меня господин Самуил Гельб. Я ему обязан такой же благодарностью, как моему дяде, а может быть, и более того. Ведь в конце концов он хотел жениться на Фредерике по любви, в то время как граф фон Эбербах сделал это, так сказать, из одной отеческой приязни.
        Строго говоря, граф ничем мне не пожертвовал: он мне Фредерику не отдал, а только завещал как свою собственность, тогда как господин Самуил Гельб уступил ее мне при жизни. Да, он, полный сил, страстный, быть может ревнивый, добровольно устранился. Когда Фредерика еще была в Париже и мы бывали все вместе, господин Самуил Гельб первый улыбался, слушая наши невинные, братские излияния, он поощрял ее быть со мной ласковой и нежной, когда же у моего дорогого дядюшки - бедный, он ведь так болен! - случались минуты раздражения, не кто иной, как господин Самуил Гельб, нас защищал. И вопреки всему этому вы мне советуете ему не доверять?
        - Я вам советую остерегаться его не вопреки, а исходя из всего этого. Послушайте, Лотарио, я этого Самуила хорошо знаю. Откуда? Не спрашивайте - этого я вам сказать не могу. Но поверьте женщине, которая любит вас как родного сына: этот человек из тех, в чьих устах улыбка еще опаснее, чем угроза. Его дружба не может быть ничем иным, кроме как только страшной западней, берегитесь ее! Поверить, что человек, подобный ему, с его властной душой, мрачной, своевольной, одержимой страстями самыми необузданными и жестокими, мог без задней мысли отказаться от любимой женщины, которую уже считал своей? Допустить, чтобы Самуил Гельб позволил вам безнаказанно отнять у него Фредерику? Нет, это было бы чистым безумием. Говорю же вам: берегитесь, я знаю его. Но пусть и он остерегается!
        Последняя фраза Олимпии немного успокоила молодого человека. Глубокая, проникновенная страстность ее голоса заворожила его, он начал уже было сомневаться в искренности Самуила. Но ненависть, прозвучавшая в заключительных угрожающих словах певицы, усыпила эти подозрения. По-видимому, у Олимпии были свои личные причины сердиться на г-на Самуила Гельба. Молния ярости, сверкнувшая во взгляде гордой актрисы, заставляла предположить, что этот человек нанес ей оскорбление.
        Вероятно, она думает, что Самуил Гельб чернил ее в глазах графа фон Эбербаха в ту пору, когда граф был в нее влюблен. Кто знает, не влюбилась ли и сама Олимпия в графа, да и не была ли бы она в любом случае счастлива стать графиней фон Эбербах, а следовательно, она вполне могла сохранить глухую ревнивую неприязнь к человеку, которого подозревала в том, что это он лишил ее вожделенного титула и состояния, чтобы они достались его воспитаннице.
        Последнее объяснение показалось Лотарио более правдоподобным, чем возможность допустить враждебные намерения со стороны друга, простершего свою преданность до того, что уступил ему любимую женщину.
        Такое истолкование помыслов Олимпии выразилось в едва заметной улыбке, промелькнувшей на губах Лотарио.
        Заметила ли все-таки ее певица? И поняла ли?
        Она заговорила снова:
        - Как бы то ни было, Лотарио, я заклинаю вас не сомневаться: во всем, что бы я вам ни говорила, нет никакой иной подоплеки, кроме заботы о ваших интересах. Во всей этой истории для меня важны только два человека: граф фон Эбербах и вы. Я здесь не в счет. Если бы мы тогда успели вовремя, вы бы увидели, какую услугу я намеревалась вам оказать. Фредерика была бы сейчас вашей женой. Но письмо дошло до вас слишком поздно. По чьей вине? В конце концов, это не так важно. Этот странный и скоропалительный брак спутал все мои планы. Теперь, вместо того чтобы прямо отправиться к графу фон Эбербаху, я избегаю его, прячусь от глаз людских, живу в страхе, как бы не быть узнанной. Все это имеет свои причины, но знать их вам ни к чему. Но, знаете, если для того, чтобы быть вам полезной, мне надо будет нарушить мое инкогнито, скажите мне это. И я объявлюсь. Я заговорю. Чего бы это мне ни стоило, ради вас я это сделаю, вы хорошо поняли? Я любой ценой уберегу вас от беды - вас и Фредерику. Я хочу, чтобы вы крепко верили в это, а потому ничего от меня не скрывали и держали в курсе всего.
        Со смешанными чувствами благодарности и удивления Лотарио внимал словам этого прекрасного и загадочного создания, казалось державшего в своих руках судьбы людские.
        - Вы изумлены, что я так с вами говорю? - продолжала Олимпия. - Вам не верится, что я, бедная заезжая певица из Италии, проведшая в Париже всего несколько месяцев, прячась в этом уединенном особняке, претендую на то, чтобы знать столь могущественных персон и иметь власть над ними? Что ж, испытайте меня. Позовите на помощь, и вы увидите: я добьюсь от графа фон Эбербаха того, чего вы хотите. И пусть только Самуил Гельб попробует встать поперек дороги, пусть осмелится встать между Фредерикой и вами - тогда я вам обещаю, что, сколь бы он ни был силен и дерзок, у меня в запасе есть одно слово, которое заставит его провалиться сквозь землю!
        Когда Олимпия произносила эти слова, ее прекрасное лицо дышало грозным величием. Казалось, на ее челе загорелся отблеск той гневной и ослепительной веры, что озаряет лик архангела, повергающего демона.
        Вдруг она спросила:
        - Вы собираетесь сегодня в Анген?
        В замешательстве Лотарио попытался было утаить свои намерения.
        - Я, собственно, пока не знаю… может быть… - забормотал он.
        - Неужели после всего, что я вам сказала, вы еще не совсем мне доверяете? - укорила его Олимпия.
        И он тотчас признался:
        - Да, я поеду. Я не то чтобы не доверял вам, сударыня, просто боялся, что вы меня станете бранить.
        - Сегодня так и быть, поезжайте, - сказала она, улыбаясь. - Я это вам разрешаю. Но с двумя условиями.
        - Какими?
        - Во-первых, вы мне поклянетесь всем святым для вас в этом мире, отныне рассказывать мне обо всем, что будет происходить с вами, не упуская даже самых незначительных деталей.
        - Клянусь памятью моей матери, - суровым тоном ответил Лотарио.
        - Благодарю. А второе условие - что вы не забудете моего совета остерегаться Самуила Гельба, да и никому не доверять, а при ваших визитах в Анген неуклонно избегать всего того, что могло бы дать малейший повод для кривотолков и злословия.
        - Я обещаю помнить ваши советы, - сказал молодой человек, вставая.
        Олимпия проводила его до лестницы. И уже на ходу сказала:
        - Ах, мне бы хотелось увидеть и узнать Фредерику. Я уверена, что она была бы более послушна мне, чем вы. Но, к несчастью, это невозможно. Чего только не подумали бы, а главное, не наболтали бы в свете, прослышав, что певица, за которой граф фон Эбербах ухаживал в прошлом году, водит знакомство с его женой! Но раз уж я могу говорить только с вами, будьте любезны слушать меня за двоих. Прощайте. До скорой встречи, не так ли?
        - До скорой встречи, - отозвался Лотарио.
        И он, поцеловав Олимпии руку, спустился по лестнице, пересек двор, вскочил в седло и крупной рысью поскакал прочь.
        Однако на бульваре Сен-Дени, там, где начиналось предместье, он заметил Самуила Гельба, который пересек ему путь пешком: он как раз вышел из Менильмонтана и, видимо, направлялся в сторону особняка графа фон Эбербаха.
        После всего, что он недавно услышал от Олимпии, эта встреча произвела на Лотарио крайне неприятное впечатление.

«Он заподозрит, что я еду к Фредерике, - сказал он себе. - И возможно, заговорит об этом с дядей. А что если не ехать сегодня в Анген? Если, напротив, через часок нанести визит графу и таким образом неожиданно хитро обмануть Самуила? Да, так и надо поступить. Отличная мысль!»
        И вместо того чтобы углубиться в предместье, Лотарио вернулся на несколько шагов назад, свернул на бульвар, ведущий к площади Бастилии.

«Но я же вчера обещал Фредерике, что приеду сегодня, - уныло раздумывал он. - Она будет беспокоиться. А потом, помимо всего прочего, мог же я просто ехать по улице Предместья Сен-Дени, вовсе не собираясь в Анген. У меня могут быть знакомые в этом предместье. Я мог ехать в направлении Монмартра. Да и видел ли меня господин Самуил? Он даже головы не повернул в мою сторону. Он меня не заметил. Теперь я в этом даже уверен, он ведь не ответил на мой поклон».
        Тут он прервал свои успокоительные рассуждения, подумав в порыве благоразумия:
«Нет, все же сегодня осторожность требует лучше не ездить в Анген».
        Однако взвешивая таким образом за и против и в этих колебаниях добравшись шагом до Аустерлицкого моста, Лотарио повернул назад и крупной рысью поскакал к предместью Сен-Дени.

«Ба! - говорил он себе. - Лучше всего поспешить, время еще не упущено. Я успею вернуться еще прежде, чем возникнут подозрения».
        Он дал шпоры коню и галопом пронесся через предместье, так что слуга, весьма озадаченный странными зигзагами пути и причудливым аллюром своего господина, с большим трудом поспевал за ним.
        В Анген к дому Фредерики он добрался в ту самую минуту, когда на Университетской улице Юлиус и Самуил садились в карету, готовясь застать их врасплох.



        XXXV
        ЖЕНА-НЕВЕСТА

        В Ангене, как мы уже говорили, Фредерика занимала очаровательный маленький дворец с окнами, смотрящими на солнечный восход и берег озера.
        Красный камень его стен, выгоревший от знойного солнца прошлых лет и омытый дождями зим, побледнел и стал скорее розовым, что отлично гармонировало с нежно-зелеными оконными ставнями.
        Фасад дома так и лучился весельем. Виноградные плети игриво карабкались по стенам, к осени обещая строению пышный пояс из листвы и ягодных гроздьев.
        Изнутри все было так же прелестно, как и снаружи. Убранством дома по поручению графа фон Эбербаха занимался не кто иной, как сам Лотарио. Мебель редкостной работы, драпировки из голубого шелка с вытканными на нем белыми розами, большие часы из саксонского фарфора, маркетри, ковер, настолько пушистый, что нога тонула в нем по щиколотку, дорогие картины лучших из ныне живущих мастеров, книги современных поэтов - короче, здесь было решительно все, что требуется, чтобы сделать жизнь изящной и удобной.
        Открыв окно, Фредерика видела перед собой живописный сельский пейзаж - озеро в обрамлении зеленеющих холмов. Закрыв его, она оказывалась в одном из самых удобных и очаровательных особняков, какие можно найти только на улице Предместья Сент-Оноре. В этом шале, украшенном всеми лучшими созданиями искусства и ремесла, близость к природе сочеталась со столичным блеском. То была Швейцария, перенесенная в Париж.
        Перед домом располагался чудесный английский парк; в эту пору он был весь в цвету и отягощенные цветами ветви прибрежных кустов и деревьев купались в водах озера.
        Госпожа Трихтер, сидевшая в гостиной со своим вязанием, вот уже целый час как стала замечать, что вид у Фредерики какой-то встревоженный. Девушке явно не сиделось на месте: она то входила в салон, то выходила, садилась и тут же вставала, выбегала зачем-то в сад и тотчас шла в свою комнату.
        Правдивая и преданная душа девушки была настолько прозрачной, что не составляло труда догадаться: Фредерика ждет Лотарио и беспокоится, почему его нет.
        С того часа, когда он обычно являлся, прошло уже больше двадцати минут. Такое ужасное опоздание! За двадцать минут каких только катастроф, болезней, падений с лошади, взрывов и крушений любого сорта не успеет изобразить фантазия влюбленной девушки!
        Что же могло стрястись с Лотарио? А ведь Фредерика еще вчера говорила ему, что он слишком гонит своего коня. Зачем то и дело его пришпоривать, заставляя прыгать? Это же самый верный способ навлечь несчастье. Хорошенькое дело, если лошадь сбросила его на землю! Но нет, для этого он слишком хорошо держится в седле. Тогда почему же он не едет? Стало быть, он болен?
        Нет, Лотарио был определенно прав, когда не послушался внутреннего голоса, после встречи с Самуилом убеждавшего его не ездить в Анген. Если уже одно его опоздание заставило Фредерику так всполошиться, страшно подумать, что было бы, если бы он вообще не появился.
        Вся во власти своих тревог, Фредерика поднялась на террасу, откуда можно было наблюдать за дорогой.
        Вдруг над ней в той стороне, где был Париж, поднялось облачко пыли и девушка смутно различила топот копыт коня, мчавшегося во весь опор.
        Ее глаза еще не могли рассмотреть всадника, но в том и нужды не было: сердце Фредерики тотчас узнало его.
        - Это он! - воскликнула она.
        И Фредерика весьма проворно сбежала по лестнице.
        Когда она выбежала на крыльцо, Лотарио уже спрыгнул с коня, бросил поводья слуге и успел подняться на третью или четвертую ступеньку.
        - Здравствуйте, Лотарио, - сказала девушка с улыбкой, ясно говорившей о том, что тревоги и тоска ожидания уже совсем забыты.
        - Здравствуйте, Фредерика.
        Они пожали друг другу руки, и девушка повела гостя в салон, где г-жа Трихтер сидела за своей работой.
        - Ну, расскажите, Лотарио, как себя чувствует граф фон Эбербах? Вы его видели?
        - Мы виделись вчера вечером.
        - Почему же не сегодня утром? Тогда вы доставили бы мне более свежие новости, - продолжала она.
        - О! - произнес он. - Мой дядя так хорошо себя чувствовал, что я счел бесполезным справляться о нем снова через такой короткий срок.
        - Значит, улучшение продолжается? А что говорит господин Самуил?
        - Господин Самуил Гельб находит, что в настоящее время лучшего и желать невозможно. Он опасается только наступления осени.
        - Если осенью он сляжет, - сказала Фредерика, - мы будем рядом и станем оба так заботиться о нем, что опять его вылечим, как и в тот раз, ведь правда?
        - О, разумеется, - отвечал молодой человек. - Если ему, чтобы жить, только и нужно, что забота, он чувствует себя лучше нас.
        - Да, да, именно забота. Ну почему они захотели, чтобы я с ним рассталась? - спросила Фредерика.
        - О, для этого были свои причины, - уклончиво проговорил влюбленный юноша.
        - Вовсе нет, это было ошибкой, и я напрасно на это согласилась. Мне не следовало разлучаться с ним, ведь я ему нужна, я умею его рассмешить, а веселье - это уже половина здоровья. Если хотите, можете считать меня слишком самонадеянной, но вашему дяде необходимо, чтобы рядом был кто-нибудь, кто молод, подвижен и оживит все вокруг него. И я убеждена, что, когда он мог меня видеть, это ему было полезно. Да я бы и не послушалась, не поехала сюда, если бы мы не условились, что он каждый день будет меня навещать. Но он не держит своего слова. Приезжает раз в неделю, если не реже. А меня заперли здесь под предлогом, будто я больна, при том, что я, наоборот, никогда еще не чувствовала себя так хорошо. Но так больше продолжаться не может. С сегодняшнего дня все будет по-другому, я приняла решение.
        - Какое решение? - поинтересовался Лотарио.
        - У меня уже готов план, - продолжала Фредерика. - Отныне мы с господином графом, хоть и будем жить в разных домах, коль скоро ему так угодно, ни дня не станем проводить без того, чтобы не увидеться. Ну вот, все очень просто: я буду два дня подряд ездить в парижский особняк и там же обедать, а потом господин граф будет на целый день приезжать сюда и обедать здесь. Таким образом, я буду проделывать этот путь дважды, а он один раз, и получится, что он, не слишком утомляясь, сможет видеть меня ежедневно. Ну скажите, ведь правда, так все прекрасно устроится? Не правда ли, я обо всем подумала?
        - Обо всем, кроме меня, - отвечал Лотарио, надувшись.
        - Э, нет, о вас я подумала тоже, - возразила девушка. - Тогда и мы сможем видеться чаще. Когда граф будет приезжать в Анген, вы станете его сопровождать. Когда же я буду гостить в Париже, вы сможете обедать у своего дяди. Так мы будем встречаться каждый день, и не по часу, второпях, как сегодня, а так подолгу, как вы пожелаете. И вы не будете так утомляться, без конца носясь по дорогам.
        - Ну да, - проворчал Лотарио, все еще дуясь, - я много выигрываю: моя дорога сократится на несколько шагов и я больше не смогу видеть вас наедине.
        Девушка рассмеялась.
        - Ну, - сказала она, - если вам безразлично, что приходится доводить себя до изнеможения на этих дорогах, но не безразлично, что вас вынудят разговаривать со мной только в присутствии графа, то иногда, если вы всю неделю будете вести себя благоразумно, вам будет позволено приезжать сюда, чтобы меня навестить, или по вечерам сопровождать меня на прогулку: вы верхом, а я в карете. Вы меня слышите, любезный племянник? Не правда ли, будет прелестно?
        И наивное дитя радостно захлопало в ладоши.
        - Видите, несносный ревнивец, есть способ все уладить, и нечего заранее брюзжать, только услышав, что женщине пришла в голову какая-то мысль. Ну же, вы довольны?
        - Как вы обворожительны! - вздохнул покоренный Лотарио.
        - Не пройтись ли нам по саду? - предложила она. - Там так красиво, и погода чудесная, теплая. Не для того же мы выбрались за город, чтобы сидеть в душной гостиной. Так вы идете?
        Она сама уже стояла в дверях. Лотарио последовал за ней.
        - Пойдемте с нами, госпожа Трихтер, - позвала девушка.
        И старая компаньонка, прихватив свои клубки шерсти и спицы, присоединилась к молодым людям.
        Лотарио снова поморщился, недовольный.
        - Зачем вы вечно берете с собой госпожу Трихтер? - шепнул он Фредерике.
        Лицо девушки приобрело строгое выражение.
        - Друг мой, - отвечала она, - нам предоставлена полная свобода, мы пользуемся абсолютным доверием. Это нас обязывает к особенной деликатности и уважению.
        - Вы, как всегда, правы, Фредерика, - сказал Лотарио.
        Госпожа Трихтер, в эти мгновения как раз догнавшая их, успела услышать несколько слов и угадала остальное.
        - О, - заметила добрая женщина, - я ведь если и хожу с вами повсюду, так только в ваших же интересах. Это на случай, если вам потребуется свидетель, чтобы удостоверить перед графом фон Эбербахом и господином Самуилом Гельбом ваше неизменное благоразумие. Я-то знаю, что мой надзор тут вовсе не нужен. Я здесь затем, чтобы при надобности заявить, что господин Лотарио - самый честный юноша в мире, а госпожа Фредерика - самая безупречная женщина. Я уже поняла, что к чему, и даже не наблюдаю больше за вами. Просто создаю видимость, будто я здесь, а сама думаю совсем о других вещах, ну, вообще не о вас.
        Так они беседовали, проходя по аллеям парка, где яркие солнечные зайчики, смеясь, порхали по кустам расцветающей сирени.
        - Давайте посидим здесь, - Фредерика указала на скамью, стоящую так близко к берегу озера, что, сидя на ней, можно было чуть ли не промочить ноги.
        Лотарио присел с ней рядом.
        Госпожа Трихтер устроилась тут же, поглощенная своим бесконечным вязанием.
        Юная пара некоторое время посидела в молчании. Лотарио казался несколько рассеянным.
        - Да о чем вы все думаете? - спросила Фредерика.
        - О странном положении, в которое поставили нас неблагосклонность случая и доброта моего дяди. Найдутся ли в целом свете еще двое любящих, оказавшихся в подобных условиях? Принадлежать друг другу, быть, по сути, мужем и женой, но не иметь права даже на поцелуй в лоб! Вы жена другого, этот другой предоставил нам свободу, не кто иной, как он, свел и обручил нас; он расстался с вами, чтобы не возбуждать мою ревность, и при всем том мы невольники, мы зависимее, чем самые преследуемые, измученные надзором влюбленные. В нашей жизни - одни сплошные противоречия. Я так люблю вас, как никто в мире еще не любил ни одну женщину; только и живу ожиданием того дня, когда вы станете моей всецело, и все же не смею желать, чтобы этот день настал! Если бы от меня зависело сделать так, чтобы этот час, в котором сосредоточены все мои грезы и желания, пробил тотчас, я бы отсрочил его, так как черед нашего брака наступит лишь после смерти моего дяди. Какой сладостный и какой горький у нас удел: чтобы начать жить, мы ждем смерти человека, которого любим, и нашей свадьбе суждено начаться с похорон.
        - Извольте замолчать, не каркайте, черный ворон! - закричала девушка и поторопилась засмеяться, чтобы не позволить этим мрачным мыслям проникнуть глубоко в душу. - Вот, стало быть, как на вас действуют весна и мое присутствие! Если мой вид вас так удручает, можете возвращаться к себе в Париж. А, так-то вы благодарите всеблагого Господа за чудо, которое он для нас сотворил! Ведь это само Провидение внушило вашему дяде мысль о таком благородном, великодушном самоотречении; в тот самый миг, когда я оказалась для вас потеряна, вы внезапно обрели меня вновь - и вы еще недовольны! Чего вам недостает?
        - Простите, Фредерика, я виноват, мне не пристало жаловаться, это верно. Счастье, выпавшее мне, во сто раз больше, чем я заслуживаю, и мне бы должно было хватить этого на целую вечность: смотреть в ваши ласковые, смеющиеся глаза, слушать ваш чарующий голос… Но когда я вижу вас всего час, могу ли я не желать, чтобы это продолжалось многие часы? Я все не нагляжусь на вас, я ненасытен и не могу с этим ничего поделать. Ваши взгляды, ваша душа, ваше сердце - я их жажду, и мне кажется, что за целую жизнь мне этой жажды не утолить. Вы-то спокойны, безмятежны, вы живете в невозмутимом мире своей души, который превыше земных лихорадочных треволнений. А я - я мужчина, мне не дано быть ангелом, подобно вам, по временам меня охватывают порывы страсти и кровь так стучит в виски, что порой мне трудно расслышать холодный голос рассудка.
        - И тем не менее вы непременно должны слушаться его, - возразила она. - Судьбе, что выпала вам, грешно не покориться: в настоящем у вас есть невеста, вы можете видеться с ней хоть каждый день, она была вам дана чудом в то время, когда вы утратили всякую надежду обрести ее; в грядущем у вас будет любящая жена, и сейчас всецело принадлежащая вам как по велению собственного сердца, так и по воле своего супруга и по всеобщему доброму согласию. Вот уж поистине вам есть на что сетовать! Но я согласна, одного вам все же не хватает: немножко терпения.
        - Вам куда легче иметь терпение, чем мне, - вздохнул Лотарио.
        Вдруг Фредерика поднялась со скамьи.
        - Что с вами? - спросил молодой человек.
        - Вы ничего не слышали?
        - А что такое?
        - Стук колес кареты, въехавшей во двор, вон там.
        - Нет, - покачал головой Лотарио. - Впрочем, когда вы говорите со мной, я больше ничего не слышу.
        - Но я в этом совершенно уверена, да вот же, смотрите, - и она указала ему на графа фон Эбербаха, входившего в сад, опираясь на руку Самуила.
        Она бросилась навстречу графу, радостная и не знающая страха, как Ева до грехопадения, должно быть, бежала навстречу Господу, услышав глас его в кущах земного рая.
        Лотарио тоже поспешил к нему без боязни, но, вероятно, радость его была не столь безоглядной.
        Хотя совесть не упрекала молодого человека ни в чем, а в душе он сохранял неизменное почтение и нежность к дяде, все же будущий наследник достояния Эбербахов испытывал некоторое смущение оттого, что граф застал его наедине с Фредерикой. Присутствие Самуила также его беспокоило, и он невольно припомнил тягостное впечатление, которое вызвала у него их недавняя встреча на бульваре, да и все то, что он услышал от Олимпии на набережной Сен-Поль, вдруг пришло ему на ум.
        Что если Самуил, как утверждала певица, и в самом деле опасный человек, которому нельзя доверять? Не он ли уведомил графа фон Эбербаха о визите Лотарио к Фредерике, а теперь явился сюда, чтобы осквернить их рай и закрыть перед ними его врата?
        Однако сердечная улыбка Самуила, сопровождаемая самым искренним рукопожатием, мгновенно изгнала все подозрения из души молодого человека.
        Фредерика меж тем уже была подле Юлиуса, счастливая, что видит его, нимало не смущенная, даже не подозревающая о том, что присутствие Лотарио бросает на нее тень и ей надлежит защищаться.
        - О сударь, вот и вы! Какая радость! - вскричала она, отнимая у Самуила руку графа фон Эбербаха и побуждая его опереться на нее. - Мы говорили о вас. Я немного беспокоилась. Как вы себя чувствуете? Впрочем, должно быть, хорошо, раз вы смогли приехать.
        - Добрый день, дядя, - сказал Лотарио.
        На предупредительность Фредерики и приветствие племянника граф ответил одним коротким кивком: он был озабочен.
        Фредерика подвела его к той самой скамье, откуда она встала, заслышав приближавшийся экипаж.
        Повинуясь знаку Самуила, г-жа Трихтер возвратилась в дом.



        XXXVI
        ПЕРВАЯ ГРОЗА

        Угрюмый вид графа фон Эбербаха не укрылся от внимания Фредерики, но она в своей ангельской простоте и подумать не могла, что такая его озабоченность может иметь отношение к ней.
        - Да что с вами творится, сударь? - спросила она. - У вас такое мрачное лицо! Вот к чему можно прийти, если отправлять меня в ссылку и не давать быть рядом. Говорила же я вам! Но поскольку вы государственный муж и привыкли давать советы правительству, вы не пожелали прислушаться к суждениям такой маленькой девочки, как я. Ну вот, сами теперь видите, как вы были не правы. Все идет не так славно, как было при мне, вы ведь поняли это? И теперь вы раскаиваетесь. Мне бы надо вас проучить, затаить обиду и вообще больше к вам не ездить. Но я милосердна и, напротив, решила устроить так, чтобы видеться с вами каждый день. Мы с Лотарио только что говорили об этом… Ну вот, вы снова хмуритесь! Это мои слова так задевают и печалят вас? Нет, с вами положительно что-то происходит.
        - Да, - резко ответил Юлиус. - Со мной действительно происходит кое-что.
        - Но что же именно? - спросила бедная девочка, немного опешив от сухого тона, которым Юлиус вдруг заговорил с ней.
        - А то, - отвечал он, - что вы все еще именуете меня «сударем», тогда как этого господина, - тут он указал на племянника, - запросто называете Лотарио.
        Фредерика покраснела.
        - Почему вы краснеете? - продолжал он едва ли не грубо, тоном, обычно совсем не свойственным ему.
        - Да, верно, я, пожалуй, виновата, - проговорила Фредерика в полной растерянности. - Вы правы. Я впредь послежу за собой. Но вы всегда называли этого господина просто по имени, вот и я привыкла называть его так же, как вы. Клянусь вам, это у меня получилось как-то само собой, без всякого умысла.
        - По-вашему, это вас оправдывает?! - вскричал граф фон Эбербах. - У вас так получается само собой! То есть ваши губы сами произносят его имя? Это не губы, а сердце его произносит!
        - Я совсем не то хотела сказать, - попыталась ответить Фредерика. - Будьте покойны, сударь, если это вас раздражает, я не стану больше так делать. И не беспокойтесь, сударь, я больше вас сударем называть не буду.
        - Больше не будете, но пока продолжаете! Но, Фредерика, подобная интимность между молодой женщиной и молодым человеком раздражает вовсе не меня, а общественное мнение, признанные целым светом, самые что ни на есть обычные правила приличия. Что, по-вашему, может подумать свет о женщине вашего возраста, покидающей своего мужа, чтобы проводить время наедине с его племянником?
        - Сударь! - воскликнула оскорбленная Фредерика.
        Но Юлиус уже не слышал иных голосов, кроме голоса своей горькой и жестокой ревности. Он продолжал:
        - Как вы хотите, чтобы общество смотрело на женщину ваших лет, которая использует нежность и доверие своего мужа, чтобы вдали от него, наедине принимать у себя молодого человека, влюбленного в нее, говорящего ей об этом, вновь и вновь повторяя эти признания? О себе я молчу. Я не говорю о том, кем мог бы стать для вас. Но в ваших же собственных интересах как вы не понимаете, что до брака не следует компрометировать себя, и вашему будущему мужу, чтобы заставить весь свет чтить свою жену, сначала следует самому уважать ее? Как же вы торопитесь, как вам не терпится, если эти несколько недель, что мне отпущены, кажутся вам слишком долгими! По-вашему, я чересчур медлителен, если все еще не умер? Не могли бы вы подождать несколько минут? Я не о себе пекусь, а о вас же самих. Забудьте о том, что я смог сделать для вас, но подумайте, что о вас может сказать свет. Будьте неблагодарными, но хотя бы не слепыми. Можете не иметь сердца, если вам так удобнее, но имейте же разум!
        Чем больше Юлиус говорил, тем сильнее он распалялся, и на его скулах проступил багровый лихорадочный румянец.
        Фредерика была совершенно уничтожена: она хотела ответить, но не находила слов. Не смея взглянуть на Лотарио, она посмотрела на Самуила.
        Тот пожал плечами, как будто сожалея о безрассудстве Юлиуса.
        Что до Лотарио, то иные фразы графа рождали в нем вспышки уязвленной гордости, но они тотчас гасли при воспоминании о дядюшкиных благодеяниях. Вместе с тем чувствовалось, что в его душе признательность племянника Юлиуса борется с любовью жениха Фредерики. Он не мог перенести, что мужчина, хотя бы и его дядя, так высокомерно и властно говорил с женщиной, которую он любит.
        При последних словах графа фон Эбербаха он взорвался.
        - Господин граф, - произнес он голосом, в котором за внешней почтительностью таилась твердость, - я вам всем обязан и вынесу от вас все. Но если вам что-то не по душе в моих визитах сюда, заметьте, что я приезжал в этот дом по собственной воле, меня никто не звал. Следовательно, сердиться вы должны только на меня, и я изумлен и удручен, видя, что ваше недовольство обрушивается на человека, ничем его не заслужившего.
        - Ах, вот как! - воскликнул Юлиус, все более раздражаясь. - Очень хорошо! Вы видите, сударыня, до чего дошло? Этот господин уже защищает вас от меня! Хотел бы я знать, по какому праву он защищает жену от ее собственного мужа!
        - По праву, какое вы же сами мне дали, - отвечал Лотарио.
        Фредерика, дрожа всем телом, шагнула вперед и встала между ними.
        - Сударь, - обратилась она к Юлиусу, - если кто-то мне будет угрожать, я прибегну к вашей защите; кому же может прийти в голову защищать меня от вас? Все это какое-то недоразумение. Одно слово ведет за собой другое, вот и получается, что люди говорят жестокости, хотя в глубине сердца у них нет ничего, кроме нежности. Ну вот, вы рассердились на меня, на нас обоих. А ведь вы всегда так добры ко всем, и вы так удивительно ко мне относились! Наверное, мы и в самом деле, сами того не сознавая, нанесли вам обиду. Но поверьте, по крайней мере, что у нас не было подобного намерения. А уж если говорить обо мне, я готова скорее умереть, чем сделать что бы то ни было такое, что могло бы доставить вам малейшую неприятность. Я говорю искренно, вы же видите это? Вы мне верите?
        - Это все фразы, - сказал Юлиус. - А нужны дела.
        - И что же вы хотите, чтобы мы сделали? - спросила бедная девушка. - Мне кажется, я никогда ни в чем не противилась вашим желаниям. Назовите мне хотя бы один поступок в моей жизни, когда я пошла наперекор вашей воле. Что я совершила такого, чего бы вы не хотели или не одобряли? Это от вас я узнала, что господин Лотарио питает ко мне не отвращение, а другое чувство. Это вы мне велели полюбить его. Это вы соединили нас, обручили, это вы при мне сказали ему: «Она твоя жена, а мне - только дочь». Позволив господину Лотарио навещать меня здесь, я не считала, что ослушалась вас, а думала, напротив, что повинуюсь вашей воле. Если вам не нравилось, что он здесь бывает, почему вы не сказали мне, чтобы я его не принимала?
        - Так вам надо все говорить? - взорвался Юлиус. - Сами вы ничего не в состоянии понять?
        - Да что же вы хотели, чтобы я поняла? - спросила она.
        - Я хочу, чтобы вы поняли, что если я из преувеличенной деликатности, щадя чувствительность Лотарио, отказался от вашего присутствия в моем доме, Фредерика, то это…
        Тут Самуил, словно движимый неодолимым почтением к истине, прервал его:
        - Ну-ну, не старайся представить себя лучше, чем ты есть. Ты доказал свою преданность достаточно, чтобы не было нужды преувеличивать ее. Разве ты удалил Фредерику только ради Лотарио?
        - Ради кого же еще?
        - Ну, черт возьми, ты отчасти думал и о себе. Признайся: ты удалил ее как для того, чтобы разлучить с Лотарио, так и затем, чтобы самому отдалиться от нее.
        - Ну и что? - в отчаянии закричал Юлиус. - Что, если и так? Это мое право, разве нет? Виноват ли я, если я страдаю, если я болен, если я ревнив?.. Что бы там ни было, а Фредерика моя жена. Вы так часто забывали об этом, что в конце концов вынудили меня это вспомнить.
        Вконец распалившись, он было вскочил со скамейки, но тут же рухнул на нее, бледный, почти в обмороке. Он был слишком слаб для подобных вспышек.
        Фредерика, охваченная теперь уже не только жалостью, но и страхом, склонилась над ним, сжимая в своих ладонях его руки, ставшие совсем ледяными.
        - Сударь! - почти что в слезах позвала она.
        - Опять «сударь»! - прошептал граф фон Эбербах.
        - Друг мой, - поправилась она, - если вы действительно страдаете, тогда, стало быть, я виновата. Я прошу у вас прощения. Не станете же вы сердиться на бедную девушку, ничего не знающую о жизни, за то, что она не угадала тех печалей, о которых и понятия не имела, и потому не смогла вас утешить. Вы только скажите, что мне делать в будущем, и будьте уверены, что я буду счастлива исполнить все, чего вы хотите, какова бы ни была ваша воля. Ну, скажите же, что мне делать?
        - Я хочу, - произнес Юлиус, - чтобы вы прекратили встречаться с Лотарио.
        У Лотарио вырвался протестующий жест.
        Но Фредерика не дала ему времени сказать ни слова. Она поспешила ответить:
        - Есть самое простое средство сделать так, чтобы мы с господином Лотарио не встречались и чтобы вы были в этом уверены. Надо, чтобы между нами пролегло большое расстояние. В день нашей свадьбы господин Лотарио обратился к вам с предложением, но вы тогда его отвергли. Он собирался вернуться в Германию.
        - Он поступил бы весьма разумно, если бы вернулся туда, - сказал Юлиус.
        - Я уверена, - продолжала Фредерика, взглядом умоляя Лотарио о сдержанности, - что господин Лотарио готов и сейчас исполнить то, что тогда предлагал. И если вы его об этом попросите, он подаст в отставку и вернется в Берлин, где останется до тех пор, пока вы сами не призовете его к себе.
        Тут Самуил опять счел уместным вмешаться. В его планы не входило, чтобы Лотарио, отправившись в такую даль, выскользнул у него из рук.
        - Юлиус не требует столь многого, - сказал он. - Он просит только, чтобы Лотарио больше не ездил сюда, а не чтобы он уехал. Лотарио не в том возрасте, когда отказываются от деятельной жизни, и Юлиус, хоть вдруг и превратился в мужа, остался дядей в достаточной мере, чтобы не разрушать карьеру и будущность своего племянника.
        - А, ну да, конечно, - проворчал Юлиус, раздосадованный тем, что его обрекли на такое вынужденное великодушие.
        Лотарио вздохнул.
        - Что ж, мой друг, - снова заговорила не теряющая мужества Фредерика, - можно ведь разлучиться и не нанося вреда будущности вашего племянника. Если господин Лотарио остается во Франции, что нам с вами мешает отправиться в Германию? Вы уже почти совсем оправились от вашего недуга, ваши силы восстанавливаются. Путешествие не принесет вам ничего, кроме пользы. Почему бы нам не пожить в этом красивом Эбербахском замке, ведь вы обещали показать его мне?
        Самуил кусал губы и в таком же нетерпении, как Лотарио, ждал, что ответит Юлиус.
        Мрачный замысел, который он таил в своем мозгу, требовал, чтобы Лотарио не разлучался со своим дядей. Иначе все рушилось.
        Однако ответ Юлиуса успокоил его.
        - Нет, - заявил тот с угрюмой миной. - Я не могу, да и не хочу никуда ехать. У меня здесь дела, долг велит мне оставаться в Париже.
        Лотарио и Самуил оба не смогли скрыть облегчения.
        - Но, - продолжал граф фон Эбербах, возвышая голос и гневаясь оттого, что чувствовал себя довольно скованно, - я не понимаю, с какой стати мы изощряемся, выдумывая, какими средствами разрешить столь простой вопрос, который уладится сам собой. Чтобы помешать вам видеться, вовсе нет необходимости разводить вас на сотни льё друг от друга: есть моя воля, и этого достаточно. Я все решил и приказываю, чтобы отныне, пока я жив, моя жена больше не принимала Лотарио у себя в доме.
        Молодой человек с трудом удержался от гневной вспышки.
        Самуил, казалось, был обескуражен таким насилием со стороны Юлиуса.
        - Как это? - спросил он. - Ты что же, хочешь их совсем разлучить? Они не смогут больше видеться даже в твоем присутствии?
        - В моем присутствии пусть, - промолвил Юлиус. - Но только в моем присутствии.
        Лотарио поднял голову.
        - Но, сударь, - произнес он, - я же люблю Фредерику.
        - И я тоже, тоже ее люблю! - выкрикнул Юлиус, взрываясь вновь, и вскочил на ноги, скрестив со взглядом племянника свой угрожающий, ревнивый, ненавидящий взгляд.
        Наступило мгновение, когда эти двое перестали быть юношей и стариком, дядей и племянником, благодетелем и облагодетельствованным. Теперь это были двое мужчин, двое равных, двое соперников.
        В это мгновение все прошлое рухнуло в бездну, исчезло.
        У Фредерики вырвался крик ужаса.
        На губах Самуила мелькнула странная усмешка.
        - Лотарио! - закричала Фредерика.
        Звук этого дорогого голоса, полного отчаянной мольбы, заставил молодого человека немного прийти в себя. Но, казалось, он боялся, что не сможет долго сохранять самообладание.
        - Прощайте, сударь, - сказал он, не взглянув на своего дядю. - Прощайте, Фредерика.
        И он удалился стремительными шагами.
        Минуту спустя на дороге послышался топот копыт двух лошадей, скачущих во весь опор.
        Юлиус в изнеможении опустился на скамью.

«Ну, - сказал себе Самуил, - первый акт сыгран. Теперь все дело в том, чтобы действовать быстро, не допуская антрактов».



        XXXVII
        ДИСТИЛЛЯЦИЯ ЯДА

        Эта внезапная, непредвиденная вспышка ревности Юлиуса привела к тому, что уже на следующий день взаимоотношения главных персонажей этой истории изменились весьма существенно.
        Согласно приказанию Юлиуса, Лотарио более не появлялся в Ангене.
        Фредерика, как она и говорила Лотарио, стала теперь видеться с Юлиусом ежедневно, то в Париже, то в Ангене.
        Только она чаще, чем собиралась, ездила в Париж, чтобы не утомлять его поездками за город, а также и потому, что испытывала потребность в движении и деятельности: физические усилия помогали забывать о пустоте, которая разверзлась в ее душе.
        Она делала все что могла, чтобы граф фон Эбербах не заметил ее печали, не увидел, что она тоскует о чем-то - или скорее о ком-то. Внешне она была весела и старалась своими заботами и преданностью развеять угрюмую скуку графа.
        Полного разрыва между Юлиусом и Лотарио не произошло: все кое-как уладилось. Лотарио иногда приходил в графский особняк, а если сталкивался там с Фредерикой, он вздрагивал, как от потаенной боли, и спешил прочь, вспомнив о каком-нибудь неотложном деле. В проявлениях своей нежности к Фредерике и почтения к дяде он стал крайне сдержан. Казалось, он сердит на них чуть ли не в равной мере: на него - за данный приказ, на нее - за послушание.
        Самуил открыто принял сторону молодых людей, пострадавших от ревности графа фон Эбербаха.
        Он не стеснялся весьма резко заявлять Юлиусу в лицо, что так они не договаривались: первым условием его согласия на этот брак было то, что граф никогда не будет смотреть на Фредерику иначе как по-отечески, и не затем Самуил отдал ему свою дорогую приемную дочь, чтобы он сделал ее несчастной.
        И поскольку Самуил говорил все это не таясь, не упускал случая упрекнуть Юлиуса и при малейшем поводе заводил речь о праве Лотарио и Фредерики любить друг друга и не скрывать своих чувств, они оба мало-помалу сблизились с ним, привыкнув видеть в нем своего подлинного покровителя.
        Подозрения, которые Олимпия пыталась посеять в уме молодого человека, были теперь как нельзя более далеки от него. По всей видимости, Самуил был ему лучшим и надежнейшим другом в целом свете.
        Предатель высказывал бы свои доводы в их защиту с глазу на глаз с ним, а говоря с графом, исподтишка признавал бы его правоту; но Самуил защищал Лотарио главным образом именно в присутствии Юлиуса. Он действовал с поднятым забралом, не был двуличным и в особняке у Юлиуса говорил то же, что в домике в Менильмонтане.
        Самуил навещал и Фредерику в Ангене. Он просил у нее прощения за то, что посоветовал ей согласиться на этот брак и связать свою юность с графом фон Эбербахом, оказавшимся столь несносным и угрюмым в своей агонии. Но он поверил слову старого друга…
        Впрочем, как он утверждал, не стоит слишком уж сердиться на Юлиуса: зачастую в нем говорит скорее его болезнь, чем он сам. Светильник его жизни, прежде чем угаснуть, лихорадочно вспыхивает, бросая на все окружающее странный и ложный свет. Тут вина скорее не Юлиуса, а его, Самуила: он должен был предвидеть, что в подобных обстоятельствах все неизбежно примет именно такой оборот, и не давать своего согласия на этот брак.
        Но он ведь сделал это только ради счастья Фредерики.
        Таким образом Самуил со дня на день все больше завоевывал ее дружбу. Она постоянно советовалась с ним и поступала теперь не иначе как в соответствии с его мнением. Самуил клялся, что будет стоять за нее, хотя бы для этого пришлось поссориться с Юлиусом; и действительно, возвратясь из Ангена, он отправлялся к графу фон Эбербаху, и стоило послушать, как сурово он его порицал.
        По какому праву Юлиус препятствует любви, которую сам же одобрял, если не сам и создал? Впрочем, воображая, что он выбрал хороший способ разлучить Лотарио с Фредерикой, Юлиус до странности наивен. Такие благородные юные натуры можно удержать скорее доверием, чем решетками и замками. А вот подозрительность и суровость Юлиуса, по мнению Самуила, оправдывали любые действия со стороны Фредерики и Лотарио. Их достаточно притесняют, чтобы они могли задуматься о том, как избавиться от притеснений, и, вполне вероятно, в один прекрасный день Юлиус с изумлением убедится, что его суровость привела к следствиям, совершенно противоположным тем, на которые он рассчитывал. Люди чести, узники, находящиеся в неволе под честное слово, даже шагу не помышляют ступить вне указанных им пределов; но если над ними установить надзор, они посчитают себя вправе на все решиться ради освобождения. Плен оправдывает бегство.
        Однажды Самуил вошел к Юлиусу со странным выражением лица - это было торжество, но укоризненное и печальное.
        - Что я тебе говорил?! - резким тоном воскликнул он.
        - А что такое? - побледнел Юлиус.
        - Разве я не предупреждал тебя сто раз, - сказал Самуил, - что, запрещая Лотарио и Фредерике видеться при свидетелях, ты толкаешь, едва ли не обрекаешь их на то, чтобы встречаться украдкой?
        - Они встречаются тайком? - прошептал Юлиус, бледнея все больше.
        - И они совершенно правы, - настаивал Самуил.
        - Где же они виделись? В Ангене? Неужели Лотарио осмелился туда вернуться?
        - Нет, не в Ангене. И не в Париже.
        - Так где же, наконец?
        - Они встретились по дороге.
        - Тайком? - переспросил Юлиус в полном отчаянии.
        - Когда я говорю «тайком», я имею в виду, что они умолчали о дне своей встречи, видимо случайной, однако она состоялась позавчера, в тот самый день, когда г-же Трихтер нездоровилось и Фредерика отправилась в Париж одна. Лотарио же совершал прогулку верхом. Его лошадь скакала наперерез экипажу Фредерики. Естественно, что кучер, узнав Лотарио, остановил карету.
        - Я его выгоню!
        - Превосходная мысль! Теперь не хватало только поставить в известность всю прислугу от конюшни до привратницкой.
        - Самуил, договаривай, не томи: что же там случилось?
        - Бог мой, случилось то, что Лотарио спрыгнул с коня и они обменялись несколькими словами, которых не могла услышать госпожа Трихтер. Вот каково в настоящее время наиболее очевидное следствие твоей ревнивой бдительности. Вместо того чтобы упразднить свидания, ты упразднил их свидетеля.
        - Я поговорю с Фредерикой! - закричал Юлиус.
        - То есть будешь продолжать прежнюю линию поведения, - бесстрастно уточнил Самуил. - Желая исправить дурные последствия тирании, ты усугубишь тиранию. А Фредерика тебе ответит, что не в ее власти помешать Лотарио совершать прогулки по ангенской дороге и что даже с точки зрения приличий она подала бы свету повод для молвы, если бы промчалась перед носом племянника своего мужа, не остановившись, чтобы обменяться с ним парой слов, тем более если всем известно, что этот племянник должен считаться скорее его сыном. И если ты заткнешь ей рот, отказавшись вникать в эти рассуждения, и снова напомнишь о своей власти, ты тем самым продолжишь то, что так блистательно начал, то есть избавишь ее от всякой щепетильности.
        - Но тогда, демон, к чему было рассказывать мне все это? - продолжал Юлиус, утирая холодный пот, выступивший у него на лбу. - Зачем без толку мучить меня описанием их встречи?
        - Юлиус, - сурово отвечал Самуил, - я заговорил с тобой об этой встрече, чтобы преподать тебе урок и вразумить. Я в полной мере одобряю Фредерику и Лотарио. На их месте я бы действовал точно так же. Я убежден, что ни единая дурная мысль никогда бы не нашла доступа в их сердца и только твои подозрения могли посеять в них семена порока. И я нахожу, что они правы, не желая подчиняться твоему нелепому, необъяснимому капризу.
        Юлиус снова рухнул в кресло, безмолвный, неподвижный, сраженный наповал. Самуил, стоя за его спиной, подавил беззвучный смех и резко продолжал:
        - В конце концов, коль скоро ты говоришь, что я терзаю тебя, изволь: я больше не заговорю с тобой об этом. Раз так, черт возьми, то уж будь покоен: даже если узнаю, что они встречаются каждый день, пусть лучше дьявол меня утащит в преисподнюю, чем я с этих пор при тебе хоть рот раскрою!
        И Самуил удалился, предоставив яду, каплю которого он заронил в сознание собеседника, продолжать свою работу.



        XXXVIII
        УДАР МОЛНИИ

        В глубине души Юлиус понимал, что Самуил прав и лучшим способом удержать Фредерику и Лотарио от безрассудств любви было бы предоставить им свободу. В те минуты, когда хладнокровие начинало понемногу возвращаться к нему, он горько упрекал себя. Его природной доброте и благородству претили путы, которые он наложил на чувства этих двух юных созданий. Он негодовал на самого себя, давал себе слово, что в будущем непременно изменится, клялся не портить того, что было так хорошо начато, не становиться похожим на тех жадных дарителей, что сожалеют о своей щедрости и требуют подарок обратно.
        Но его подверженная колебаниям натура не могла твердо придерживаться этих благих решений. Любой перемены ветра было достаточно, чтобы Юлиус снова впал в уныние, беспокойство, раздражение, гнев. Он мог сколько угодно предаваться самым похвальным рассуждениям, доказывать себе, что быть суровым - значит действовать не только наперекор своим обещаниям, но и интересам, - все тщетно: его ревность была сильнее и совести и разума.
        Самуил же переменил свою тактику с того дня, когда Юлиус упрекнул его за сообщение о встрече Лотарио с Фредерикой. Теперь он больше не произносил даже имен этих двоих. Когда граф фон Эбербах заговаривал о них, он демонстративно переводил разговор на другое.
        Юлиуса, которого все тревожило, изрядно обеспокоило и это молчание. Загадочная мина Самуила заставляла его предполагать, что тот умалчивает о какой-то тайне. Его воображение работало над ней, и Юлиуса обступали видения: ему мерещились свидания на проезжих дорогах, нечаянные и умышленные встречи, заговоры и предательства.
        Теперь Юлиус уже сам обращался к Самуилу с расспросами.
        Если ему что-то известно, почему прямо не сказать? А если он ничего не знает, почему не скажет, что не знает ничего?
        Самуил невозмутимо отвечал, что его первое сообщение встретило не такой прием, который располагал бы к болтливости, и Фредерика с Лотарио могут отныне видеться столько, сколько им вздумается, - он поостережется говорить об этом Юлиусу.
        Какой толк в разоблачениях, единственным следствием которых для Юлиуса может быть утрата спокойствия, а для его юных подопечных - новый удар по их любви? Разве он муж или соглядатай, чтобы рыскать по следам чужих свиданий? Если Лотарио и Фредерика встречаются, то и хорошо делают. Они любят друг друга, они обручены самим же Юлиусом. Все то, что они должны по отношению к Юлиусу, - это не компрометировать его имени, то есть видеться тайком. Ну вот они и видятся - если видятся - так осторожно, что даже сам Юлиус об этом не знает.
        И то сказать, прибавил Самуил, во всех водевилях мужу полагается узнавать подобные новости последним.
        Рассуждения такого рода усиливали страхи и отчаяние Юлиуса. Судя по всему, Самуил знал больше, чем говорил. Фредерика и Лотарио встречаются, как и прежде, но опасность стала куда серьезнее: теперь-то они встречаются без свидетелей.
        И ведь нет ничего проще при условии, что муж по слабости здоровья не выходит из своей комнаты, а сообщничество г-жи Трихтер обеспечено: уж она-то, преданная Самуилу и Фредерике, разумеется, никогда их не выдаст, даже если допустить, будто у нее есть что выдавать.
        Таким образом, Юлиус был обречен на бессильные, тщетные подозрения, и Самуил поддерживал его в этом состоянии неизбывных опасений и тоски.
        Если Фредерике случалось неожиданно приезжать в разгаре одного из подобных разговоров, во время которых Самуил растравлял болезненную ревность Юлиуса и, не говоря ему ничего определенного, заставлял предполагать худшее, он, видя, что девушка выходит из экипажа, говорил Юлиусу:
        - Ну, вот и Фредерика поднимается по лестнице. Расскажи-ка ей о своих подозрениях, столь лестных для нее. Покажи себя отвратительным и смешным. Выступи в роли Арнольфа и Бартоло. Ты ведь знаешь, как грубость и раздражительность прельщали Агнес и Розину.
        Итак, Юлиус копил в себе свои мучения, не показывая их Фредерике. Но изображать хорошее настроение он был не в силах, и улыбки его больше напоминали гримасы. Его тайная мысль то и дело давала о себе знать. Сколько бы он ни старался совладать с собой, у него помимо воли вырывались горькие замечания, удручавшие Фредерику.
        Она спрашивала, что с ним, и он резко отвечал ей, что с ним ничего не случилось.
        Тогда она подступала с расспросами к Самуилу; тот пожимал плечами.
        Так прошел месяц: Самуил разжигал ревность Юлиуса, с каждым днем становившегося мрачнее.
        Фредерика, неизменно встречавшая ледяной прием, стала с ужасом ждать каждого очередного своего визита к графу фон Эбербаху; теперь всякий раз, входя в особняк, она чувствовала, как сжимается у нее сердце. Положение начинало становиться нестерпимым.
        Юлиус прекрасно видел, что действует наперекор собственным желаниям, с каждым разом все больше отталкивая от себя Фредерику. Он боролся с собой, говорил себе, что еще есть время испробовать иное средство, попытаться пустить в ход щедрую, безграничную доброту.
        В сущности, пристало ли его возрасту и положению вот так, на краю могилы, лихорадочно цепляться за земную страсть в надежде удержать ее хоть на несколько дней? Не пора ли предоставить ревность молодежи? Кроме всего прочего, Лотарио и Фредерика великодушны и преданы ему. Даже если доверие их не удержит, разве так уж мало - прожить последние недели любимым и благословляемым, видеть вокруг радостные улыбки?
        Он сказал себе это однажды утром, в одно из тех мгновений усталости и изнеможения, что порождает всякая длительная и бесплодная борьба: в такие минуты человек готов все отдать, лишь бы обрести отдых и покой. Увы, то, что зовется добротой, часто не более чем замаскированная слабость и утомление.
        Итак, Юлиус решил: он возвратит свободу двум этим детям - не затем же он вручил их друг другу, чтобы потом встать между ними! Он завершит свое доброе дело. Он скажет им: вы свободны, вы не зависите более ни от чего, кроме вашей совести и вашего сердца; я с полным доверием позволяю вам все, что вы сможете позволить себе сами.
        Именно в это утро Фредерика должна была приехать, чтобы позавтракать вместе с Юлиусом. Было без пяти десять. Она должна была появиться ровно в десять. Она ведь так точна!
        Часы прозвонили десять. Юлиус подождал пять минут, потом десять, пятнадцать… Фредерики не было.
        В половине одиннадцатого она также не явилась. И в одиннадцать тоже. В полдень Юлиус все еще ждал ее.
        Устав от ожидания, он печально выпил свою чашку шоколада в полном одиночестве.
        Почему Фредерика не приехала? Была какая-то причина, помешавшая ей? Но она бы предупредила Юлиуса. Что же все это значило?
        Дурные мысли вновь приходили в голову графу фон Эбербаху. Он пожелал выяснить, где Лотарио: вот уж три дня как он его не видел.
        Он отправил лакея в посольство справиться о племяннике и, если он там, просить его немедленно приехать.
        Посланный вернулся с сообщением, что Лотарио вчера внезапно уехал в Гавр, где он должен присутствовать при погружении на корабль немцев-эмигрантов.
        Юлиус вспомнил, что Лотарио во время их последней встречи действительно упоминал о том, что ему придется исполнить эту обязанность и, вероятно, с часу на час он должен будет уехать.
        Он снова лег в кровать, еще более угрюмый и печальный, чем раньше, досадуя на то, что его благой порыв оказался бесполезным.
        Он сам не мог бы объяснить, почему, но это совпадение - отъезд Лотарио и опоздание Фредерики - произвело на него тягостное впечатление.
        А между тем что может быть проще? Фредерике могла помешать тысяча причин - или недомогание, или лошадь потеряла подкову, или в дороге сломалась ось у кареты! Она могла забыть о своем обещании или, скажем, решить, что Юлиус ждет ее не к завтраку, а к обеду.
        Что до Лотарио, то дела призывали его в Гавр, он не волен был отказаться и правильно сделал, что поехал. Дорога в Гавр не проходит через Анген.
        Но сколько бы Юлиус ни успокаивал себя подобными соображениями, спокойствия и в помине не было.
        К двум часам Фредерика все еще не появилась.
        В три Юлиус понял, что больше ему не выдержать.
        Он велел запрягать, чтобы отправиться в Анген и посмотреть, что там делается.
        Но его удержала одна мысль: поехать туда самому значило рисковать разминуться с Фредерикой, не заметить ее кареты и приехать в Анген именно тогда, когда она прибудет в Париж, тем более что Фредерика не всегда ездила одной и той же дорогой.
        Следовательно, чтобы не пропустить ее, было бы вернее послать к ней кого-то, а самому остаться дома.
        Итак, Юлиус приказал Даниелю, своему доверенному лакею, съездить туда, гнать коней не жалея и возвратиться не позже, чем через два часа.
        Со времени отъезда слуги прошло около часа, когда появился Самуил, спокойный, улыбающийся.
        Он тотчас заметил взбудораженный вид Юлиуса.
        - Что это с тобой? - спросил он.
        Юлиус рассказал ему о необъяснимом опоздании Фредерики.
        - Так вот отчего у тебя и душа не на месте и физиономия перекошена? - расхохотался Самуил. - Тогда я не удивляюсь тому, как воздействуют на тебя вещи, по сути более серьезные. Успокойся: Фредерику могло задержать все что угодно - мигрень, к примеру, или необходимость примерить платье. Не станешь же ты теперь требовать солдатской собранности от юной особы, чтобы, проходя мимо зеркала, она забыла в него посмотреть? Недурной повод для переполоха! Ты бы меня очень насмешил, будь у меня время забавляться. Значит, если не считать этого предмета, с тобой все в порядке? В таком случае прощай.
        - Ты меня покидаешь? - спросил Юлиус: ему хотелось, чтобы кто-нибудь составил ему компанию и помог убить время нетерпеливого ожидания - еще целый час.
        - Да, - отвечал Самуил. - Я зашел мимоходом, чтобы узнать, как ты себя чувствуешь. Но у меня есть сегодня одно дело.
        - И ты со мной не пообедаешь?
        - Нет, меня ждет обед, так сказать политический, и пропустить его нельзя.
        - Останься хоть до приезда Фредерики.
        - Да не могу я, - сказал Самуил. - Я обедаю в Мезоне. Сейчас без четверти четыре. У меня едва хватит времени добраться туда. Дело идет о важной встрече. Ты-то больше не занимаешься политикой. Что ж, твоя воля. Но ты вышел из игры в очень интересный момент. Что до меня, то я больше ни о чем не думаю, кроме этого. Я туда погрузился по самые уши. Сегодня я обедаю с людьми, которые воображают, будто руководят происходящим, а на самом деле, уж поверь моему слову, плетутся у него в хвосте.
        - Не разговаривай со мной больше об этом, - прервал его Юлиус.
        - Тебя это совсем не интересует? - спросил Самуил.
        - Нет: к политике я равнодушен. И потом, у меня сохранились связи при прусском дворе. Я по временам туда пишу.
        Самуил устремил на Юлиуса проницательный взгляд.
        С легким смущением Юлиус продолжал:
        - Эхо того, что ты мне скажешь, могло бы помимо моей воли отозваться в этих письмах, а эффект, произведенный ими в Берлине, отразиться затем и на парижских делах. Никогда не говори мне об этом, прошу тебя.
        - Хорошо, - откликнулся Самуил. - Однако прощай, уже четыре.
        - Ты не будешь проезжать здесь на обратном пути? - спросил Юлиус.
        - Не думаю. Мне придется там задержаться до глубокой ночи, и оттуда я уж поспешу прямо в Менильмонтан - спать.
        - Тогда до завтра.
        - До завтра, - сказал Самуил.
        И он ушел, оставив Юлиуса во власти одиночества и растерянности.
        Со времени отъезда Самуила прошло минут сорок пять, когда доверенный человек Юлиуса возвратился из Ангена, гоня коней во весь опор.
        Услышав шум экипажа, въезжающего во двор, Юлиус бросился к окну.
        Даниель вышел из кареты один.
        Юлиус побежал к лестнице.
        - Ну, что там? - крикнул он.
        Физиономия Даниеля выражала полнейшее замешательство.
        - Да что такое, Даниель? - спросил Юлиус. - Вы видели Фредерику?
        - Госпожи графини в Ангене больше нет, - отвечал Даниель.
        - Нет в Ангене? С каких пор?
        - С сегодняшнего утра.
        - Уехала сегодня утром?! А здесь ее все еще нет?! - закричал Юлиус.
        И он потащил Даниеля в свою комнату.
        - Живо! Говорите все, что знаете.
        - Госпожа графиня, - продолжал Даниель, - покинула Анген сегодня рано утром вместе с госпожой Трихтер.
        - Она собиралась ехать сюда?
        - Нет, господин граф, потому как за ней приехала почтовая карета. Они всю ночь провели, укладывая свои вещи. Уехали вдвоем, не оставив слугам никаких распоряжений, а те думали, что все это происходит с ведома вашего превосходительства.
        Юлиус не находил слов. Ему тут же пришла в голову ужасная мысль: Фредерика бежала с Лотарио.
        Так вот почему Лотарио собирался в Гавр! В эту самую минуту они, возможно, уже садятся на корабль, отправляясь за океан, чтобы там подождать кончины этого докучного мужа, так упрямо цепляющегося за жизнь, и урвать кусочек счастья, слишком медлившего к ним прийти.
        Ах, так вот как Лотарио и Фредерика отблагодарили его за все, чем он был для них, за те добрые намерения, что он питал еще сегодня рано утром! В ту самую минуту, когда он решил еще раз принести себя в жертву, позволив им не только любить друг друга, но даже говорить об этом, они его оскорбили, предали, обесчестили! Неблагодарность была так проворна, что даже опередила благодеяние.
        - Это все? - осведомился граф с пугающим спокойствием, когда Даниель закончил свой рассказ.
        - Обойдя все покои, - продолжал Даниель, - я в комнате госпожи графини нашел письмо. Оно лежало на камине, запечатанное, но без адреса.
        - Давайте сюда! - сурово произнес Юлиус.
        - Вот оно.
        - Хорошо. Ступайте.
        Даниель вышел.
        Юлиус осмотрел письмо.
        - Запечатано печатью Фредерики, - пробормотал он. - И адреса нет. Для кого это письмо? А, проклятье, мне не хватало теперь только являть пример особой щепетильности!
        Резким движением он сорвал печать и стал читать, дрожа как лист:



«Мой друг,
        Вы мне велели оставить для Вас в Ангене записку, чтобы сообщить, в котором часу я выехала. Сейчас семь утра. Если Вы выедете в полдень, значит, я опережаю Вас на пять часов. Я буду ждать в условленном месте.
        Как видите, я слепо повинуюсь Вам. И все же у меня странно сжимается сердце при мысли, что я должна покинуть этот дом. Вы имеете все права не только советовать мне, но и приказывать, и то, что Вы считаете нужным, всегда ведет к добру. Но бежать подобным образом - это, по-моему, все-таки ужасно. Как бы то ни было, положимся на милость Божью!
        Верно то, что дальше так жить невозможно, и подобный резкий перелом дает хоть какую-то надежду на счастливый исход. Все идет так плохо, что при любой перемене мы только выигрываем.
        Поспешите же присоединиться ко мне, потому что в одиночестве я умру от страха.

    Ваша Фредерика».


        Юлиус скомкал письмо в руках.
        - Лотарио! - возопил он. - Лотарио! Негодяй!
        И он рухнул навзничь, бледный как мертвец, с пеной на губах.



        XXXIX
        ВИЛЛА ПОЛИТИКОВ

        Два часа спустя после того, как Самуил простился с графом фон Эбербахом, его экипаж, достигнув Мезона, въехал в решетчатые ворота просторного дворца, окруженного огромным парком, со стороны заднего фасада переходящим в лес, а по другую сторону тянущимся вплоть до берега реки.
        Именно в этом громадном, роскошном дворце некий банкир, пользующийся известностью в среде буржуа, один-два раза в неделю собирал на свои обеды главных представителей современного свободомыслия.
        Четырьмя днями ранее Самуил Гельб был представлен хозяину этого дома тем самым посредником, который просил связать его с предводителями Тугендбунда, а взамен, по просьбе Самуила, обещал свести его со столпами либерализма.
        Через два дня после своего представления Самуил был приглашен на послезавтра отобедать.
        И вот теперь, выйдя от Юлиуса, Самуил заехал за своим посредником, и они вместе отправились в Мезон.
        В тот вечер должен был состояться большой обед.
        Часть сотрапезников уже прибыла, другие продолжали собираться. Засвидетельствовав свое почтение банкиру, Самуил и его спутник присоединились к другим приглашенным, которые в ожидании, когда пора будет сесть к столу, попарно и группами разбрелись по аллеям парка.
        Бродя между беседующими, посредник подходил то к одним, то к другим, здоровался и представлял им Самуила.
        Они обменивались двумя-тремя банальными фразами и расходились, пожав друг другу руки.
        Но, несмотря на видимость братской приветливости, с какой столпы вольномыслия встречали Самуилова спутника, в их обхождении с ним чувствовались скованность и смущение.
        Он сам указал Самуилу Гельбу на это обстоятельство.
        - Их рукопожатия меня не обманывают, - шепнул он ему. - Я знаю, что они не любят меня.
        - Но почему? - спросил Самуил.
        - Потому что они честолюбцы, а я нет; потому что я служу нашему делу во имя его самого, а они - ради своих целей. В их глазах я что-то вроде живого упрека. Мое самоотречение - укор их алчности. Я дезертир корысти, предатель себялюбия. Увы, увы! Если б вы только знали, сколь немногие в этом скопище народных трибунов и защитников прав заботятся о чем-либо, кроме собственных интересов! Я водил с ними знакомство, и я краснею за них. Они меня опасаются и избегают как собственной совести. Но я не в обиде за то, что они меня не жалуют; за их равнодушие я плачу той же монетой. Вовсе не ради них я тружусь.
        - Я, разумеется, тоже, - отвечал Самуил. - И народ трудится не для них. Предоставим им плести мелкие подпольные интриги; пусть кроты роют свои норы под шаткими привилегиями и прогнившими институтами прошлого - обрушившись, они их раздавят! Революция, которую готовят эти люди без веры и без силы, покончит с их жалкими расчетами. Пусть они только откроют шлюз, и поток унесет их.
        Зазвонил колокол, и гости направились в громадную обеденную залу, так и переливавшуюся огнями и блеском серебряной чеканки.
        Обед был великолепен.
        Изобилие редких вин, невероятных рыб и фантастических фруктов, огромных цветов в огромных севрских и японских вазах, толпа слуг, музыка оркестра, из глубины сада долетавшая сюда в виде расплывчатых волн, так, чтобы не заглушать разговора, а ненавязчиво вторить ему, - все здесь содействовало полнейшему упоению чувств. За те деньги, которых стоило подобное празднество, можно было бы в течение года досыта кормить три семейства.
        - Кто бы поверил, - шепнул Самуил на ухо собеседнику, - что мы здесь закладываем основы народовластия?
        Во время пира вокруг сотрапезников было достаточно настороженных ушей, чтобы заставить их произносить лишь самые общие слова.
        Тут уж Самуил смог вознаградить себя за вынужденное молчание, изучая физиономии, а по ним и души этих людей, считавших себя достойными сначала развязать революцию, а потом и управлять ею.
        За этим столом и в самом деле подобралась коллекция персонажей, заслуживающая внимания серьезного исследователя.
        Прежде всего, сам хозяин дома.
        То был делец от революции, ловко и мило исполнявший роль сводни при тех направлениях общественной мысли, которые надлежало слить воедино, посредник как между людьми, так и между идеями. Приученный к банковским спекуляциям и неизменно в них преуспевавший, он был мастером спекуляций и в области политики, привнося в них ту же дерзость и широту, какими отличались его коммерческие операции. Он представлял собой тип буржуа из простонародья. В нем не было той страстной силы, что может увлекать массы на площади, но в салоне противостоять ему было невозможно. Самуил с первого взгляда оценил поверхностную мощь и женскую властность этого человека, о котором весьма метко пошучивали, что он не столько заговорами, сколько разговорами споспешествует делу герцога Орлеанского.
        Справа от банкира расположился известный исполнитель песен, своего рода академик, депутат, министр от непризнанности, гений, прославленный всеобщим презрением; вот уж месяц, как он обосновался в этом дворце и теперь разглагольствовал о своей мансарде и своих сабо, смакуя токайское.
        Напротив Самуила сидел крошка-адвокат, он же историк, он же журналист, непрерывно болтая и терзая уши соседей своим резким, крикливым голоском. Ему любой повод был хорош, только бы говорить о себе - о своей статье, сегодня утром появившейся в
«Национальной газете», об историческом сочинении, где он подравнял под свой рост грандиозные фигуры деятелей 1789 года.
        Прочая публика состояла из газетчиков, владельцев мануфактур, депутатов, сплошь приверженцев либеральных идей: одни принадлежали к революционной фракции и в дерзости своей доходили чуть ли не до того, что мечтали свергнуть короля и на его место посадить другого; вторые, из фракции умеренных, хотели бы изменить образ правления, не посягая на правящих лиц, и ничего бы лучшего не желали, как сохранить Карла X на троне при условии, что он изменит своим принципам.
        Да, среди этих яростных добровольцев свободы не было ни единого, кто дерзнул бы бросить взгляд за пределы Хартии.
        После обеда все вышли в сад.
        Теплый воздух майского вечера дышал чарующим ароматом распустившейся сирени.
        Кофе был сервирован в увитой плющом беседке, светом факелов и ламп превращенной в островок света среди ночи, затопившей аллеи парка.
        Некоторое время гости продолжали поддерживать беседу, не выходившую за пределы общих рассуждений. Затем большинство сотрапезников стало мало-помалу расходиться, направляясь в обратный путь - в Париж.
        Когда остались лишь ближайшие друзья хозяина и главные вожаки движения, всего человек семь-восемь, слуг отослали, и завязался разговор о политике, о тактике, которой надлежит придерживаться оппозиции как на страницах газет, так и в Палатах.
        Нечего и говорить, что Самуил Гельб был в числе оставшихся.
        Не затем он сюда явился, чтобы познакомиться с кухней банкира и содержимым его винных погребов. По-видимому, его присутствие никого не удивило и не привело в замешательство. Напротив, предводители буржуазной революции были не прочь продемонстрировать этому чужаку, связанному с Тугендбундом, свою значительность и историческую роль.
        - Что ж, господин Самуил Гельб, - обратился к нему напрямую банкир, как бы затем, чтобы утвердить его право участвовать в доверительном разговоре узкого кружка единомышленников, - как вы находите наши действия здесь, во Франции? Надеюсь, вы не слишком низко оцениваете наше дерзкое Обращение двухсот двадцати одного?
        - По-моему, там затесалось одно лишнее слово, - отвечал Самуил.
        - Не угодно ли указать, какое именно? - спросил крошка-историк, он же журналист.
        - Обращение двухсот двадцати одного, - заметил Самуил, - если мне не изменяет память, заканчивается вот этой фразой, изрядно исполненной гордости и достоинства:
«Хартия призвана обеспечивать постоянное равновесие политических интересов Вашего правительства и воли Вашего народа; его сохранение является непременным условием благополучного состояния и развития общества…»
        - «Сир, - любезно подхватил банкир, заканчивая цитату, - наша преданность и верность обрекают нас на печальную необходимость заявить Вам, что сего равновесия не существует».
        - Да, в основном суть высказана достаточно твердо. Однако меня возмутили слова
«Вашего народа». Неужели в девятнадцатом веке все еще возможно говорить о принадлежности народа одному лицу, как будто это нечто вроде его бараньего стада или содержимого его мошны, которое он волен продать или растратить?
        - Возможно, вы и правы, - признал журналист. - Однако же… Ба! Да что может значить одно-единственное слово?
        - Во времена революций, - возразил Самуил, - слово равнозначно деянию. И не вам отрицать всемогущество слова, если против Карла Десятого, его солдат и его священников, у вас только и есть, что одно лишь слово: «Хартия».
        - И все же Карл Десятый отнюдь не разделяет вашего мнения, - вмешался один из присутствующих. - Ему наше обращение не показалось слишком почтительным и кротким. Он ответил на него сначала отсрочкой парламентской сессии, но и этого ему показалось мало: в настоящее время он занят разгоном парламента.
        - Так что, его роспуск уже действительно дело решенное? - заинтересовался банкир.
        - На днях о нем будет объявлено в «Монитёре», - отвечал маленький историк, - а я уже сегодня вечером объявил об этом в «Национальной газете». Гернон-Ранвиль был категорически против такого решения, он заявил королю, что тот компрометирует себя, объявляя войну Палате в связи с вопросом, по поводу которого там уже сложилось особое мнение. Но король пренебрег его возражениями, и Гернон-Ранвиль был вынужден уступить, не решившись даже подать в отставку из опасения, как бы не подумали, что он покидает короля в беде.
        - Однако, - сказал Самуил историку, желая вызвать его на беседу, - если Палата будет распущена, состоятся новые выборы. Вы не думали о том, чтобы так или иначе вписать свое имя в избирательный список?
        - Я не вправе быть даже избирателем, - едко отвечал крошка-адвокат.
        - Ба! - вскричал Самуил. - С цензом все можно уладить. Вам даже повезло, что вы не парижанин. Париж вроде моря, личности здесь недолго затеряться. А в провинциальном городе ваши достоинства тотчас бросаются в глаза. Невозможно представить, чтобы слава человека, подобного вам, не ослепила маленький городок Экс.
        - Вы слишком добры, - отвечал адвокат из Прованса, чье самолюбие испытало приятнейшую щекотку. - Я и в самом деле полагаю, что пользуюсь некоторой известностью в моем родном городе и снискал кое-какое расположение своих земляков, а стало быть, моя кандидатура в Провансе могла бы встретить доброжелательный прием. Но чтобы стать членом Палаты, надобно соответствовать еще и имущественному цензу, а все мое состояние - лишь одна акция «Конституционалиста». Этот бедный
«Конституционалист», - прибавил он, обращаясь к банкиру, - совсем впал в ничтожество с тех пор как мы - Минье, Каррель и я - смогли благодаря вашей поддержке и великодушной щедрости основать «Национальную газету».
        - Не беспокойтесь, друг мой, - вполголоса отозвался банкир. - Если для того, чтобы представлять свой край, недостаточно таланта, а требуются в первую очередь деньги, уж будьте покойны, деньги у меня найдутся. Я устрою так, чтобы к следующим выборам вы смогли попасть в избирательный список. Нет, нет, не благодарите: помогая взойти на трибуну одному из тех, кто более прочих способен бороться и побеждать, я действую в наших общих интересах, в интересах дела, которому все мы служим… А кстати, как идут дела в «Национальной газете»?
        - Великолепно. Мы такой шум подняли, что чертям тошно. Моя вчерашняя статья под заголовком «Король царствует, но не управляет» вызвала у правительственной печати истошные вопли.
        - А что за человек этот Арман Каррель? - полюбопытствовал Самуил, которому начинало надоедать самодовольство маленького человечка.
        - Арман Каррель - истый бретер, будь у него в руке хоть шпага, хоть перо. Храбрец из храбрецов, он не отступит ни перед смелой идеей, ни перед опасным противником. По временам это его свойство даже доставляет нам известные неудобства. Он компрометирует нас, побуждая проявлять больше дерзости, чем мы бы того желали. Но, тем не менее, коль скоро ему только и надо, что лезть в драку и переходить от слов своих статей к делу, мы не мешаем ему действовать.
        - Вы могли бы даже предоставить ему драться еще и за ваши статьи, - усмехнулся Самуил.
        - До некоторой степени мы так и поступаем, - в простоте душевной проговорился журналист.
        На губах Самуила промелькнула его обычная едкая усмешка: теперь он читал в душе этого вождя великого народа как в открытой книге.
        - Я разделяю, - продолжал он, - высказанное вами мнение о «Национальной газете». И все же я бы осмелился сделать этой уважаемой газете один упрек, если вы позволите.
        - Говорите, говорите: спор - моя стихия.
        - Я читаю «Национальную газету» изо дня в день с тех самых пор как газета стала выходить. Но при всей моей усидчивости и внимании я все еще не могу понять, к чему она, собственно, стремится. Я вижу непрестанные нападки на правительство. Но, допустим, оно свергнуто - чем его предлагается заменить? Учредить республику?
        - Республику?! - вознегодовал журналист. - Да вы что? Республику!
        - Почему бы и нет? - спокойно спросил Самуил Гельб. - Вероятно, смысл вашего нынешнего столь бурного натиска на трон все же не в том, что вы стремитесь его укрепить?
        - Республика! - повторил журналист с ужасом. - Но чтобы сделать ее возможной, требуется, чтобы у нас были республиканцы. А кого здесь, во Франции, можно назвать республиканцем? Ну, допустим, Лафайета, а кого еще? Несколько пустых мечтателей и несколько фанатиков. И потом, еще слишком свежа память революции тысяча семьсот девяноста третьего с ее эшафотами, всеобщим разорением, войной против целой Европы, Дантоном, Робеспьером и Маратом, чьи кровавые призраки лучше не тревожить. Нет, ни один честный человек не пойдет за тем, кто осмелится поднять запятнанное кровью знамя Республики.
        - Однако, - заметил Самуил, - мне кажется, что в своей «Истории» вы были не так суровы по отношению к страшным фигурам и чудовищным событиям девяносто третьего; там вы если не хвалили, то оправдывали большую часть крайностей той великой и мрачной эпохи.
        - Я прочел над мертвецами заупокойную молитву, - возразил историк, - но не хотел бы, чтобы они воскресли.
        - После Лазаря покойники перестали воскресать, - усмехнулся Самуил, - а в привидения я не верю. Это ребяческая забава - страшиться, как бы Робеспьер с Маратом не восстали из своих гробов. Они там замурованы надежно, им не отвалить своих надгробных камней до самого Страшного суда. Не будем же трепетать, боясь встретить их на каждом уличном перекрестке. Речь не о них, а о тех принципах, которые они отстаивали на свой особый манер. Их способы - кровавые, беспощадные - я и не думаю защищать, готов даже согласиться с вами в том, что они принесли больше вреда, чем пользы, той идее, на служение которой они претендовали. Кровь, пролитая ими, все еще пятнает идеал народовластия, и, как видим, даже вы с вашим независимым умом сорок лет спустя все еще не смеете повернуться лицом к Республике, опасаясь увидеть перед собою их. Но, говорю вам и повторяю, они мертвы, мертвы куда как основательно. Их зверства, возможные в пылу первой битвы за свободу, ныне не только внушили бы ужас как отвратительное преступление, но и вызвали бы смех как нелепый анахронизм. Оставим той революции ее дела, но возьмем у нее ее
идеи.
        - Хватит с нас Республики, - с живостью возразил редактор газеты «Глобус», философ, известный своими каламбурами, мыслитель, снискавший всеобщее расположение склонностью к мальчишеским выходкам. (Во время речи Самуила он успел переглянуться с редактором «Национальной газеты», причем оба пожали плечами.) - Республика - это ведь власть всех над всеми, что-то вроде стада овец, которое само собой управляет.
        - Лучше, чтобы им распоряжался мясник, не правда ли? - промолвил Самуил.
        - На то есть пастух и собаки.
        - То есть король и аристократия? - усмехнулся Самуил.
        - Король, да, именно, - отвечал редактор «Глобуса». - Что до аристократии, то мы, к несчастью, живем не в Англии. Революция, перемолов земли и состояния, уничтожила французскую аристократию. Но за неимением золотого слитка у нас есть монеты. Аристократия монет - это сословие буржуа.
        Самуил не сдержал презрительной гримасы:
        - Вы правильно сказали: где буржуа - там деньги. Стало быть, ополчаясь на монархию, за которой стоят четырнадцать столетий и права которой древни, как сама Франция, и власть которой почти стала религией, вы затеваете все это лишь затем, чтобы заменить ее царством кошелька, дворянством конторки, властью лавочников?
        - Власть лавки лучше, чем власть улицы, - сказал крошка-историк. - Мы никогда не возвратимся к правлению черни.

«И они еще толкуют о черни!» - подумал Самуил, а вслух осведомился:
        - Тогда какое же место в своих комбинациях вы отводите народу?
        - А по-вашему, какое место он должен занимать? - поинтересовался банкир.
        - В наши задачи не входит заниматься теми, кого вы именуете народом, - прибавил адвокат-провансалец. - Тут мы не в силах ничего сделать. Помочь можно лишь тому, у кого хватит ума и энергии, чтобы подняться из мрака низов к свету просвещения. Общество не в состоянии позаботиться обо всех; вопреки любым хартиям и конституциям изрядная часть граждан всегда будет прозябать в ничтожестве. Такова неизбежность - ее можно оплакивать, но приходится ей покоряться. Зачем обращать взоры в сторону этих масс, хаотических, невежественных и грубых, в чьей среде мы найдем невзгоды, которых нам не дано облегчить, и преступления, которые мы должны карать? Мы не занимаемся народом - это все, что мы можем для него сделать.
        - Я прошу у вас прощения за столь настойчивые расспросы, - сказал Самуил с плохо скрываемой иронией, - но я ведь иностранец, я стараюсь узнать больше, мне нужно понять ваши намерения, дабы сопоставить их с тем, что мы делаем у себя в Тугендбунде. Итак, вашей единственной целью является замена знати, ныне стоящей у кормила государственного правления, буржуазией, претендующей на эту роль?
        - По крайней мере, такова наша основная цель, - отвечал банкир.
        - Но какими же средствами вы рассчитываете принудить Карла Десятого согласиться на подобную перемену: превращение предводителя аристократии в прислужника среднего класса?
        - Ну, если бы все думали, как я, не было бы надобности в согласии Карла Десятого, - заявил малютка-газетчик.
        - И как же вы обошлись бы без его соизволения?
        - Мы ничего не добьемся, - поучительно изрек журналист, - пока будем иметь на французском троне прямого наследника всех прав и предрассудков старинных родов. Вся беда в том, что у нас нет короля, сочувствующего нашим идеям, наполовину революционера, чтобы он был по вкусу простонародью, наполовину Бурбона, чтобы успокоить чужеземные правительства, такого короля, который был бы обязан нам своим возвышением и стал бы распространителем наших воззрений.
        - Такой человек есть, - сказал банкир со вздохом, полным благоговения.
        - И кто же это? - заинтересовался Самуил.
        - Его королевское высочество герцог Орлеанский, - подмигнув, прошептал ему на ухо амфитрион.
        - А, так это правда, что, как говорят, «Национальная газета» создана именно с этой целью? - уточнил Самуил.
        - К несчастью, - промолвил адвокат из Экса и взглянул на редактора газеты
«Глобус», - не все наши друзья с нами единодушны. Они верят в возможность сохранения на троне старшей ветви Бурбонов, склонив ее к уступкам, которых требует современность; они держатся за эту старую, иссохшую ветвь, не имеющую более ни цветов, ни листьев.
        - Если вы имеете в виду меня, - вмешался редактор «Глобуса», - то совершенно напрасно, мой дорогой. Вы же знаете, что я целыми днями спорю с моими коллегами. Я бы охотно уступил вам их всех от Кузена до Гизо, от Брольи до Руайе-Коллара. Все эти люди сами не ведают, чего хотят, двоякодышащие теоретики, не способные идти вперед, так как застыли, расставив ноги - одной ногой в прошлом, другой в будущем, - но рано или поздно они рухнут между двумя столь отдаленными друг от друга опорами. Я же совсем другое дело: пишу, как они, но думаю, как вы.
        - О! - воскликнул редактор «Национальной газеты». - Предоставим этим старцам спокойно угасать. Теперь дело за нами, мы - молодая гвардия свободы.
        - А в ожидании, когда вы развернетесь, - вмешался Самуил, - какого образа действия вы намерены придерживаться?
        - Мы найдем приют под флагом пакта, заключенного между королем и нацией. Все во имя законности и средствами законности.
        - И ничего средствами революции? - спросил Самуил.
        - Революции пожирают сами себя, - отвечал маленький газетчик. - Вслед за тысяча семьсот девяносто третьим годом пришел тысяча восемьсот пятнадцатый. Я ненавижу революции, потому что ненавижу реакцию. Мы боремся во имя принципов. Этого довольно, чтобы обеспечить нашу победу. Королю придется уступить, или он будет низложен. Мы запрем монархию в Хартии, словно в башне Уголино.
        Разговор еще некоторое время продолжался в том же духе.
        А Самуил Гельб все изучал с близкого расстояния этих людей, ловких и испорченных, половинчатых как в своей убежденности, так и в своих талантах, равно посредственных умом и сердцем.
        Он наблюдал, как денежный мешок и бойкое перо используют друг друга, пряча за взаимной лестью тайное обоюдное презрение. Банкир считал, что обманывает газетчика; газетчик полагал, что использует банкира.
        Самуил их видел насквозь под всеми личинами, этих мелкотравчатых честолюбцев, живущих одним днем, не искавших в революции, которую они подготавливали, ничего, кроме собственных интересов или удовлетворения своего тщеславия, готовых низвергнуть трон, простоявший четырнадцать веков, чтобы сделать из него ступеньку и добраться до должности министра в министерстве, что продержится какие-нибудь полгода.
        Когда собеседники расстались, час уже был очень поздний.
        Самуил один сел в свой экипаж и направился в Менильмонтан.

«Ну, все идет славно! - говорил он себе. - Как ни мелки эти людишки, а дела готовятся большие. В том и состоит величие народовластия, что оно может обойтись даже такими ничтожными орудиями. Горациев горшечник грезит об амфоре, изготавливая котел. А эти, помышляя лишь о маленькой перестановке венценосцев, произведут общественный переворот. То-то я позабавлюсь, глядя на их изумление!
        Тут приходит на память Великая французская революция, Бастилия, народ, каким он был десятого августа. Да, я хочу, чтобы такой же грозный поток дал новые силы будущему. Сколько бы они ни клеветали на народ, я в него верю. Если тот же самый народ после взятия Бастилии совершал чудеса героизма во имя Империи, это вовсе не значит, что он выродился и измельчал. Эх, как он сметет со своего пути этих посредственных, слабосильных дворцовых революционеров, чьи амбиции не простираются дальше переезда двора из Пале-Рояля в Тюильри!
        Народ, который не сумели повести за собой Мирабо и Дантон, который один лишь Наполеон смог обуздать, зачаровав его своей славой, этот народ-великан не позволит подобным карликам управлять собой.
        Настало время, когда все мне благоприятствует. Мелочные уловки всех этих банкиров и адвокатов служат моему грандиозному честолюбию подобно тому, как мелкие страсти Юлиуса и Лотарио в этот самый час готовят торжество моей сверхчеловеческой любви».
        Мысленно обратившись к хитросплетениям своего другого замысла, Самуил спросил себя: «Что-то сегодня вечером делается в доме Юлиуса? Что он подумал, что предпринял, узнав об исчезновении Фредерики? Весьма вероятно, что он бросился ко мне или за мной послал. Вернувшись, я, несомненно, узнаю кое-что новенькое».
        Погруженный в эти размышления, Самуил не сразу заметил, что карета остановилась.
        Он был у дверей собственного дома.



        XL
        ОСКОРБЛЕНИЕ

        - Лотарио! Негодяй! - вскричал Юлиус.
        И он рухнул навзничь, едва успев дочитать роковое письмо, в котором Фредерика сообщала о часе своего отъезда другу, чьего имени она не назвала.
        Слуга, находившийся в комнате по соседству с той, где это случилось, прибежал на шум и стал звать на помощь.
        Несколько капель эфира привели Юлиуса в сознание.
        - Господин граф изволит прилечь? - спросил Даниель.
        - Нет! - закричал Юлиус, к которому вместе с сознанием возвратились вся его ярость и все отчаяние. - Нет, сейчас не время спать! Клянусь Небом, у меня есть дело поважнее! Карету еще не распрягли?
        - Полагаю, что нет, - отвечал Даниель, - но лошади обессилены.
        - Так пусть запрягут других, живо!
        Даниель вышел.
        - Мне никто не нужен, - бросил Юлиус другим слугам.
        И все удалились.
        Ему было необходимо побыть одному. Все эти чужие взгляды, шарившие по его лицу, смущали и оскорбляли его.
        В ожидании, пока перепрягут лошадей, он прохаживался из угла в угол, дрожа и негодуя, стиснув зубы и сжимая кулаки, и по временам из уст его вырывались бессвязные восклицания:
        - Лотарио!.. Хорошо же… Теперь они увидят!.. И она-то какова с этими ее ужимками непорочной девы!
        Явился Даниель и сообщил, что карета готова. Граф схватил шляпу и стремительно спустился.
        - В Анген! Во весь дух! - крикнул он кучеру.
        Зачем он спешил в Анген? Он прекрасно понимал, что Фредерики там не найдет. При всем лихорадочном смятении, в которое повергло его это нежданное потрясение, он не надеялся, что Фредерика опомнится на первой же почтовой станции, что подумает о том, какой удар кинжала наносит в незащищенную грудь человека, не сделавшего ей ничего, кроме добра, человека, виновного лишь в том, что любил ее слишком сильно; нет, он не рассчитывал, что она устыдится своей неблагодарности, вернется с полдороги, сама выйдет ему навстречу, полная смирения и раскаяния, готовая обезоружить его чистосердечным признанием в своем дурном умысле.
        Ни на что подобное он не надеялся, но его томила потребность в действии, движении, перемене мест. Ему казалось, что стук колес экипажа и топот конских копыт смогут заглушить гудящие в голове мысли, что эта жесткая дорожная тряска хоть немного убаюкает его ярость.
        И потом, наперекор замыслу Фредерики, он, может быть, отыщет что-либо, какой-нибудь след, улику, подсказывающую, по какой дороге она поехала. Этот равнодушный увалень Даниель ничего такого заметить не сумел бы.
        Время от времени он опускал стекло в передке кареты и кричал кучеру, что тот едет слишком медленно.
        Напрасный труд: возница и без того гнал лошадей галопом, нахлестывая их с утроенным рвением.
        Так они прибыли на место.
        Входя во двор, Юлиус невольно почувствовал, как у него странно сжалось сердце. В это мгновение вопреки всем доводам рассудка, назло очевидности и уверенности он не мог отрешиться от мысли, подобной суеверному наваждению: Фредерика никуда не уезжала или уже вернулась, вот сейчас она появится на высоком крыльце и улыбнется ему.
        Увы, на крыльце не было никого, если не считать лакея, который выглянул из дому, заслышав шум подъехавшего экипажа.
        Юлиус ни за что на свете не решился бы спросить у него, дома ли Фредерика.
        Он собрал всю свою волю в кулак и вошел, приказав, чтобы никто не следовал за ним.
        Так он и брел из комнаты в комнату, все еще надеясь, что в каком-нибудь уголке увидит Фредерику, что она не слышала, как он подъехал, или как раз одевается и еще не успела закончить свой туалет.
        Но он ошибся в своих надеждах: дом был пуст.
        Он вошел в покои Фредерики и заперся там. Перерыл все: секретер, ящики стола, шкатулки, но ничего не нашел - ни письма, ни единого слова. Шкафы были открыты и опустошены: Фредерика уехала как человек, не собирающийся возвращаться.
        Граф фон Эбербах испытал приступ мрачной подавленности. В этих оголенных пустынных покоях ему припомнилось, что нечто подобное сегодняшнему отъезду Фредерики ему однажды уже пришлось пережить, притом в весьма сходных обстоятельствах, с Олимпией, и вот он опять, уже второй раз, блуждает среди покинутых кресел и столов.

«Да, - с горечью сказал он себе, - видно, я теперь обречен всюду находить пустые комнаты и пустые сердца!»
        Он уронил голову на руки. Несколько горячих капель выкатились из-под век, увлажнив его исхудавшие пальцы, и на душе немножко полегчало.

«Что за безумие с моей стороны, - подумал он, - так влюбиться в это дитя! Я, умирающий, и она, так недавно рожденная! Январь прельстился маем! Дурак! Мне надо кончить жить, чтобы она могла начать. Нам не дано встретиться».
        Но внезапно расположение духа у него резко переменилось, и он, вскочив с места, закричал в бешенстве:
        - Презренная! Я сделал для нее все, она все сделала мне во зло. Она отравила последние дни, которые мне еще оставались, тогда как я готовил ей долгую жизнь, полную богатства, радости, любви. Она не смогла потерпеть всего несколько недель. Она и ее сообщник объединились, чтобы нанести мне удар, чтобы убить меня. Но пусть они остерегутся! Я покараю их. Она… о, я использую то, что она моя жена: я ее запру, заставлю страдать, она у меня узнает, что значит оскорбленный супруг! Я обойдусь с ней без всякой жалости. А мерзавца, отнявшего ее у меня, я убью!
        Он сбежал по лестнице вниз и устремился к своему экипажу.
        Лакеи из ангенского поместья болтали с кучером. Этот столь внезапный отъезд Фредерики и г-жи Трихтер, приезды и отъезды сначала Даниеля, потом графа, его бледность, бросившаяся всем в глаза при его появлении, - все заставляло их подозревать крушение этого брака, и на их физиономиях было то равнодушие, смешанное с любопытством, с каким слуги обыкновенно наблюдают катастрофы, постигающие их господ.
        - В Париж! - приказал Юлиус.
        Когда его экипаж приблизился к Сен-Дени, уже спускалась ночь. Проехав чуть дальше в ту сторону, где через Сену перекинут мост, Юлиус, охваченный внезапной мыслью, крикнул кучеру, чтобы тот остановился, и вышел из кареты, сам удивляясь тому, что пришло ему в голову.
        - Подожди меня здесь, - бросил он вознице.
        И он удалился; некоторое время он брел вдоль речного берега, совсем пустынного в этих местах и в такой час.
        Последние проблески дня, постепенно поглощаемые ночной тьмой, отбрасывали на воду сумрачные блики, отливавшие потемневшей сталью.
        Юлиус шагал так минут десять.
        Там, где река резко изгибается, он остановился и огляделся вокруг.
        У его ног в воды реки врезался маленький мыс, несомненно излюбленный рыболовами.
        За его спиной возвышался холм, как бы оберегая эту узкую песчаную косу, в довершение укромности прятавшуюся под сенью крон тополиной рощицы.
        Отсюда, насколько хватал глаз, не было видно ни единого строения.
        У Юлиуса вырвался горький смешок.
        - Хорошее местечко, глубокая вода, - сказал он.
        И, бросив вокруг последний удовлетворенный взгляд, он спокойно возвратился к своему экипажу.
        - Живо! - приказал он.
        - В особняк? - спросил возница.
        - Нет, - отвечал он, - в Менильмонтан, к господину Самуилу Гельбу.
        Когда он добрался до Менильмонтана, была уже глубокая ночь. Юный слуга Самуила открыл ему.
        - Где твой хозяин? - спросил Юлиус.
        - Господина Гельба здесь нет, - отвечал мальчик.
        - Так где же он? - повторил Юлиус.
        - Обедает за городом.
        - Где именно?
        - Не знаю. Он мне велел его не ждать, сказал, что вернется очень поздно.
        - А, ну да! - сказал Юлиус, вспомнив, что Самуил упоминал про обед в Мезоне. - Так это было не вчера, тот обед?
        - Нет, сударь, сегодня.
        В жизни Юлиуса произошел перелом столь глубокий, что ему не верилось, чтобы все это могло случиться всего за один день. Казалось невозможным, что между его прошлым и настоящим положением пролегают лишь несколько часов.
        - В посольство Пруссии! - велел Юлиус кучеру.
        Войдя во двор посольского особняка, граф направился прямо в покои Лотарио.
        Он позвонил. Никто не вышел отворить ему.
        Мимо проходил один из посольских слуг.
        - Что, у моего племянника сейчас никого нет? - спросил Юлиус.
        - Господину графу должно быть известно, что господин Лотарио в Гавре.
        - А его камердинер?
        - Господин Лотарио взял его с собой.
        - Вы знаете, когда он должен вернуться?
        - Не знаю.
        - Я не мог бы войти в комнату моего племянника?
        - Сейчас посмотрю, господин граф, может быть, у привратника есть ключ.
        Слуга отправился на поиски ключа. Юлиус же говорил себе, что, возможно, в покоях Лотарио он обнаружит какое-нибудь письмо или иную бумагу, из которой удастся что-либо узнать.
        Но лакей, вернувшись, объявил, что ключа у привратника нет.
        - Господин посол Пруссии сейчас здесь? - осведомился Юлиус.
        - Нет, господин граф, он на приеме у министра иностранных дел.

«Мне, видно, на роду написано сегодня нигде никого не находить!» - сказал себе Юлиус.
        Он распорядился, чтобы его отвезли домой, и заперся у себя в спальне.
        Ложиться он не стал. Зачем? Ему не могло прийти в голову даже попытаться уснуть сейчас, когда мысли таким вихрем проносились в его сознании. Граф взял книгу, хотел читать. Но вскоре он заметил, что перечитывает все одну и ту же строку, не в силах разобрать смысла фраз, странно скачущих перед его глазами.
        Он отбросил книгу и решительно примирился с необходимостью остаться наедине со своими мыслями.
        Всю ночь лихорадка, боль и гнев терзали эту мечущуюся душу, едва державшуюся в полуживом теле. Самые противоречивые чувства и решения теснились в воспаленном, измученном мозгу. В иные минуты им овладевала неистовая жажда мщения. В мечтах он изобретал самые жестокие формы расправы; любое наказание представлялось ему слишком мягким по отношению к чудовищной неблагодарности, какой отплатили ему те, кому он в своей безмерной преданности принес в жертву и собственное счастье, и состояние. Он твердил себе, что его доброта была глупостью, что он так страдает теперь именно потому, что был слишком великодушным, что, если бы он держал Фредерику при себе, ее бы у него не отняли, и если бы по своей исключительной деликатности он не обращался с ней как с дочерью, она бы привыкла считать себя его женой, а он был нелепым глупцом и осознал это слишком поздно, вот и не успел предотвратить зло, но уж теперь с самоотречением и благородством покончено; теперь он будет поступать с другими не лучше, чем они обошлись с ним, он забудет о сострадании, станет наносить такие же раны, какие получил сам, станет злым,
неумолимым, бессердечным.
        Но тотчас, без всякого перехода, его гнев исчезал. Юлиус начинал думать, что сам во всем виноват, что ему не надо было жениться на Фредерике, следовало подумать о разнице в возрасте, вовремя понять печаль Лотарио и причину его отъезда, что, к тому же, взяв в жены такое дитя и пообещав быть ей не более чем отцом, он не имел права на ревность, ведь отец не чувствует себя оскорбленным, если его дочь любима молодым человеком и сама полюбит его, что, восстав против любви, которую сам же одобрял и благословлял, он взял грех на душу, попрал собственные обещания, презрел прежний уговор, так что Фредерика и Лотарио могли посчитать себя свободными от него, коль скоро он первым его нарушил.
        Однако вскоре ярость и мстительные помыслы вновь начинали обуревать его. Слезы высыхали на глазах Юлиуса, и в его взгляде опять вспыхивало пламя злобы.
        Когда первые бледные лучи рассвета проникли сквозь ставни, Юлиус все еще не смыкал глаз и в то же время не чувствовал ни малейшей усталости.
        Лихорадочная энергия переполняла все его изнуренное недугом существо. В эти минуты, когда страсти владели им, его тело словно бы и не существовало больше, осталась одна душа.

«Я чувствую, - думал он, - что это потрясение меня убьет, и тем лучше! Но только прежде чем это случится, я сам совершу убийство».
        Когда наступило утро, он сел и написал несколько писем.
        Потом, открыв свой секретер, он достал завещание и сжег его.
        Затем он начал писать другое. Время от времени он останавливался и разражался язвительным смехом.
        - Они и подумать не могли, сколько проиграют на этом, - говорил он вслух. - Они меня сделали несчастным, а я их сделаю нищими. Они опустошили мой дом, я опустошу их кошелек. Они меня обворовали - им не быть моими наследниками.
        Когда новое завещание было закончено, запечатано и спрятано на месте прежнего, часы уже пробили десять.
        Юлиус оделся и велел кучеру везти себя в посольство.
        Он все еще рассчитывал застать там Лотарио.

«Нет, - думалось ему, - он не может быть настолько глуп, чтобы сесть на корабль с ней вместе, чтобы увезти ее в Америку. Он побоится, что я лишу его наследства. Он спрячет ее в каком-нибудь глухом уголке, где-нибудь в затерянной деревушке в трех десятках льё отсюда, где, по его расчетам, я не смогу ее отыскать. Он ее там поселит под вымышленным именем и поспешит вернуться сюда, чтобы показаться мне на глаза и отвести от себя всякое подозрение. Когда я заговорю с ним об исчезновении Фредерики, он прикинется, что удивлен еще больше, чем я. А уж потом, когда я его увижу и собственными глазами удостоверюсь, что он не с ней, он выдумает еще какой-нибудь вояж по казенной надобности, еще одно отплытие эмигрантов из Гавра, чтобы покинуть Париж и присоединиться к ней. Но если он воображает, что я предоставлю эти обстоятельства их собственному течению, он заблуждается. Пусть только вернется, и я клянусь, что уж больше ему не уехать!»
        Карета остановилась во дворе посольства.
        Слуга, услышав звон колокольчика, выбежал отворить.
        - Мой племянник у себя? - спросил граф фон Эбербах.
        - Он у посла, - отвечал лакей.

«А-а! - подумал Юлиус, входя. - Мои предвидения оправдались: он вернулся!»
        В прихожей посольских покоев он встретил придверника.
        - Я доложу о прибытии господина графа, - предложил тот.
        - Не стоит.
        И Юлиус, миновав прихожую, вошел в маленькую комнату, соседствующую с кабинетом посла.
        Здесь он остановился: до его слуха сквозь приоткрытую дверь донесся голос племянника.
        - Вот почему я вернулся, - говорил Лотарио. - Я спешил представить отчет о выполнении моей миссии. Но ваше превосходительство видит, до какой степени важно, чтобы я тотчас отправился обратно.

«Так и есть!» - подумал Юлиус.
        - Мне необходимо там быть завтра, - продолжал Лотарио.
        - О, разумеется! - вскричал Юлиус вне себя.
        И, резко толкнув дверь, он вошел в кабинет, бледный, мрачный, стиснув зубы.
        Лотарио и посол повернулись к нему.
        - Граф фон Эбербах! - с поклоном приветствовал его посол.
        - Дядюшка! - Лотарио шагнул вперед, собираясь пожать Юлиусу руку.
        Но он тут же отшатнулся при виде искаженного, мрачного и полного ярости лица графа фон Эбербаха.
        - Стало быть, - заговорил Юлиус, сверля Лотарио горящим взглядом, - вы отправляетесь завтра?
        - Бог мой, да уже сегодня вечером! - отвечал Лотарио с таким видом, будто тон этого вопроса ему совершенно непонятен.
        - Сегодня вечером! - процедил Юлиус со сдержанным бешенством, стаскивая перчатку со своей левой руки.
        - Вы видите какое-нибудь препятствие к этому? - спросил Лотарио.
        - Никакого! - отвечал Юлиус. - Если только вы будете еще живы.
        И страшным голосом он крикнул:
        - Вы мерзавец!
        С этими словами он швырнул перчатку в лицо Лотарио.
        Получив удар перчаткой в лицо, Лотарио бросился на графа.
        Но, сделав над собой невероятное усилие, он вдруг остановился.
        - Вы мой дядя и мой начальник, - стиснув зубы, проговорил он.
        - Я больше ни то ни другое, - отвечал Юлиус срывающимся голосом. - Я был женат на сестре вашей матери, это верно, но она умерла, а смерть расторгает брачные узы. Я вышел в отставку, следовательно, я больше вам не начальник. Перед вами не более чем дворянин, который в присутствии другого дворянина оскорбил вас и оскорбит еще: я повторяю вам, что вы мерзавец! Слышите? Вы мерзавец!
        - Господин граф! - произнес посол.
        - Довольно! - с угрозой вскричал Лотарио.
        - А, ты наконец почувствовал оскорбление? - воскликнул Юлиус. - Что ж, через четверть часа вы получите от меня весточку. И исполните все, что вам будет предписано. До встречи.
        И, обернувшись к послу, он добавил:
        - Прошу прощения у вашего превосходительства, что я выбрал его жилище для этого неизбежного объяснения. Но чтобы оскорбление было полным, требовалось присутствие свидетеля, который был бы в полной мере человеком чести, и когда я искал такого свидетеля, ваше имя первым пришло мне на ум.
        Он отвесил поклон и удалился.



        XLI
        ЛЕВ, ПОДСТЕРЕГАЮЩИЙ ДОБЫЧУ

        Была уже половина первого ночи, когда Самуил Гельб со званого обеда в Мезоне возвратился в свое логово в Менильмонтане.
        Он звонил не то два, не то три раза, однако слуга все не шел открывать.
        - Эй! Марсель! - заорал он, прибавляя свой крик к звону колокольчика.
        Слуга в конце концов явился. В руке мальчишка держал потайной фонарь, направляя его свет в лицо своему господину.
        - Это я, - сказал Самуил. - Ну же, пошевеливайся.
        Марсель отпер калитку.
        - Я же думал, - ворчал Самуил, проходя через сад, - что ты заставишь меня ночевать под открытым небом. Счастливый возраст, - прибавил он с иронией, - когда у человека еще нет угрызений, мешающих ему спать, словно пень! Однако знай, что такой непробудный сон позволителен скорее невинным душам, чем лакеям. Да ты, похоже, до сих пор толком не проснулся?
        Но как мальчишка ни тер глаза, веки его тотчас вновь опускались, он пошатывался, готовый рухнуть на землю: сон пьянил его, как вино. Однако ночная свежесть мало-помалу разгоняла его сонливость.
        Они вошли в дом.
        - Закрой дверь, - сказал Самуил. - А теперь ступай ко мне в комнату, мне надо с тобой поговорить.
        Они поднялись на второй этаж; Самуил зажег свечу.
        - Никто ко мне не заходил? - спросил он.
        - А, ну как же, сударь, - пробормотал Марсель, - был один господин.
        - Кто?
        - Господин граф фон Эбербах.
        Самуил не выказал ни малейшего удивления.
        Хотя в три часа пополудни он оставил Юлиуса в тревоге по поводу Фредерики и должен был догадаться, что этот визит, последовавший так вскоре после того, как они с графом виделись, вероятно, имеет касательство к этому его беспокойству, по виду Самуила можно было подумать, что он ни в малейшей степени не озабочен.
        - Граф ничего мне не передавал? - осведомился он равнодушно.
        - Нет, сударь. Я ему сказал, что вы обедаете вне дома и вернетесь не скоро. Он этак поморщился, видно, был недоволен, что вас не застал, и потом опять уселся в свою карету.
        - А кроме графа никто не приходил?
        - Нет, сударь.
        - Отлично. Теперь слушай, да не хлопай своими большими ушами. Я хочу тебе дать на завтра одно поручение. Да имей в виду: если ты хоть в чем-то напутаешь из того, что должен будешь сказать и сделать, я тебя выгоню. Зато если исполнишь мои приказания точно и ловко, получишь сотню франков.
        - Сотню франков! - завопил Марсель, окончательно пробудившись.
        - Завтра же вечером ты их получишь.
        И тут Самуил объяснил маленькому слуге, как ему следует действовать.
        Объяснения эти совершили, так сказать, триумфальный въезд в голову Марселя, и веселый перезвон монет в сто су сопровождал эту церемонию.
        - Будьте покойны, сударь, я слово даю, что послужу вам на славу. Сто франков тому порукой, тут уж я буду врать столько, сколько вы пожелаете.
        - А теперь ступай спать.
        Марсель забрался к себе на чердак, а Самуил преспокойно улегся в постель.
        И проспал он до зари.
        Но едва лишь первый луч солнца проскользнул в его спальню, он открыл глаза, вскочил с кровати и быстро оделся.
        Он легонько приоткрыл ставни, чтобы посмотреть, что делается в саду, а самому оставаться незамеченным. Там он увидел Марселя: тот уже встал и был наготове.
        - Эй! - шепотом окликнул он.
        Марсель поднял голову.
        - Ты все хорошо запомнил? - спросил Самуил.
        - О, еще бы! - воскликнул маленький слуга.
        - Вот и отлично.
        Самуил закрыл ставни; потом он пошел к себе в кабинет, захватил стопку книг, чернильницу и перья.
        Оснащенный подобным образом, он поднялся в одну из мансард и заперся там на засов и на ключ.
        В этой мансарде имелось узкое оконце, сквозь которое можно было наблюдать за тем, что происходит в саду и на улице.
        Сквозь это незаметное слуховое окно Самуил, как незримый свидетель, мог следить за всеми, кто приходил, желая встречи с ним.
        Он стал читать, писать, делать заметки. Но, похоже, это было для него не более чем развлечением, способом скоротать время и скрасить ожидание.
        Чего он ждал? Тот, кто увидел бы сейчас, как он пытается сосредоточиться на чтении, но вдруг резко вскакивает, чтобы бросить мрачный и жадный взгляд в окошко; тот, кто, зная его, увидел бы, как он притаился в своем логове, - невольно подумал бы о хищном звере, подстерегающем добычу.
        Проходили часы, но никто не появлялся. Мускулы на неподвижном, как у мраморной статуи, лице Самуила, стали по временам непроизвольно подергиваться от нетерпения.
        Этот грозный игрок, столько раз ставивший на карту и свою, и чужие жизни в угоду тщеславию и страстям, в эти мгновения, несомненно, был погружен в одну из тех мрачных, чудовищных игр, где его разум пытался обмануть самое судьбу.
        Но что усугубляло его тревогу, заставляя испытывать волнение, какого он до сих пор не знал, что распаляло кровь в его жилах и огонь, горевший в глазах, это то, что впервые в жизни он, в высшей степени человек действия, оказался принужден играть пассивную роль. Ему приходилось сидеть здесь, скрестив руки; он, неутомимый, яростный охотник, привыкший гнаться за дичью по пятам через колючий кустарник и рытвины, на этот раз был вынужден затаиться в своей норе, недвижимый, словно паук, который ждет, чтобы мухи сами влетели в его тенета.
        Впрочем, хотя он был один и никто не мог за ним наблюдать, все нетерпение, гложущее его, и страхи, владеющие им, проявлялись только в едва заметном подергивании губ и бровей.
        А потом он снова принимался читать и делать записи.
        Так продолжалось до полудня.
        Вдруг он дернулся, будто от электрического разряда.
        У садовой калитки позвонили.
        Самуил посмотрел в слуховое окошко.
        У решетчатой ограды стоял экипаж, из которого только что вышел Лотарио.
        Марсель подошел, чтобы открыть ему.
        Самуил напряг слух, но ничего расслышать не смог. Он только увидел, как Лотарио с отчаянием махнул рукой, но еще и после этого долго настойчиво что-то объяснял слуге.
        Потом, через весьма непродолжительное время, Лотарио вместе с мальчиком вошли в сад и направились к дому.
        На мгновение Самуилу стало страшно.

«Ах ты черт, неужели этот болван сейчас приведет его сюда?» - подумал он.
        Он проверил, плотно ли закрыта дверь, и расположился так, чтобы его нельзя было увидеть в замочную скважину. После этого он больше не шевелился и не производил ни малейшего шума.
        Но по лестнице никто не поднимался.
        Минут через пять в саду послышался голос Лотарио.
        Марсель проводил племянника графа фон Эбербаха до его кареты, тот сел в нее и уехал.

«Все идет отлично, - подумал Самуил. - Лотарио бледен как смерть».
        Почти тотчас в дверь мансарды постучали.
        - Это я, - раздался голос Марселя.
        Самуил отодвинул засов.
        - Ну? - спросил он.
        - Господин Лотарио только что был здесь.
        - Что он говорил?
        - Хотел видеть вас. Он был прямо вне себя. Сказал, что ему совершенно необходимо потолковать с вами. Тогда я, как вы мне велели, ему говорю, что вы только что ушли. Он стал спрашивать, не сказали ли вы, куда направляетесь, ну, а я ему ответил, что нет. Он был жутко раздосадован, но я ему сказал, что ничего тут поделать не могу. Ей-Богу, он до того расстроился, что я прямо чуть не прыснул со смеху.
        - А это что за бумажка? - спросил Самуил, заметив в руках у Марселя записку.
        - Не застав вас, он попросил у меня, чем написать…
        - Давай же скорей сюда!
        И он вырвал письмо из рук лакея.
        - Возвращайся на свой пост, - велел он, - и продолжай действовать в том же духе. Пятьдесят франков ты уже заработал.
        - Ох, сударь!..
        Марсель убежал. Самуил снова запер дверь и развернул записку.
        Он прочел следующее:



«Милостивый государь и дорогой друг!
        Я приходил, чтобы просить у Вас совета и покровительства. Со мной случилось величайшее несчастье; Вы один можете спасти нас всех. Между моим дядей и мной произошло какое-то чудовищное недоразумение. Не знаю, чего ему наговорили обо мне, но знаю одно: я ничего не делал против него. И при всем том - если б Вы только знали! - граф фон Эбербах публично, да, в присутствии самого прусского посла так оскорбил меня, что, если моя честь не будет восстановлена, мне не останется ничего иного, кроме как драться с ним или покончить с собой…»

        В этом месте Самуил не смог удержаться от улыбки.
        Затем он продолжил чтение:


        Оставить без внимания подобное оскорбление для меня невозможно. Что ж, Вам я могу сказать все: граф фон Эбербах бросил перчатку мне в лицо! И повторяю: прусский посол был при этом! Теперь Вы сами видите… К несчастью, граф фон Эбербах мой дядя: здесь необходимо вмешательство общего друга. Прежде всего я подумал о Вас. Посол Пруссии, свидетель происшедшего, в силу своего служебного положения не может вмешиваться в это семейное дело. И к тому же Вы имеете гораздо большее влияние на графа фон Эбербаха, нежели он. Вы уже дали мне столько доказательств своего доброго расположения, что я прошу Вас и об этом. Я теряю голову.
        К кому мне обратиться, если Вы не возвратитесь вовремя? Мчаться в Анген, чтобы сообщить Фредерике? Но дела подобного рода не улаживают с женской помощью. Как видите, вся моя надежда только на Вас. Вы поговорите с дядей, узнаете, что на него нашло, и Вам не составит труда пролить свет на все эти темные обстоятельства, в которых мы запутались. Я же ничего не могу сделать, так как ничего не знаю. Взамен всех объяснений граф фон Эбербах послал мне вызов и назначил встречу: в двухстах шагах от моста Сен-Дени. Я ничего не понимаю. С ума можно сойти от горя и стыда.
        Если Вы вернетесь домой, умоляю Вас поспешить; в противном случае мне останется лишь выбирать между дуэлью и самоубийством.

    Лотарио».
        Самуил потирал руки.
        - Самоубийство! - пробормотал он. - А что? Мне такое решение в голову не приходило, однако же оно было бы отнюдь не худшим.
        И он снова принялся читать свою книгу.
        Прошло минут сорок пять с тех пор как приходил и ушел Лотарио, когда колокольчик зазвонил вновь.
        Самуил приник к слуховому окошку.
        На сей раз это был слуга. Самуил Гельб узнал ливрею графа фон Эбербаха. Марсель побежал открывать. Самуил снова попытался расслышать, о чем они говорят, но по-прежнему безуспешно.
        Но на сей раз такого долгого ожидания не потребовалось. Почти сразу же он увидел, как слуга Юлиуса передал Марселю письмо и удалился.
        Марсель затворил калитку и через несколько мгновений уже был в мансарде.
        Он назвался, и Самуил ему открыл.
        - Это был лакей графа фон Эбербаха, - сказал Марсель. - Ему было приказано передать вам это письмо в собственные руки, но коль скоро я ему сказал, что вы только что ушли, он оставил его мне и уехал.
        - Давай сюда, - сказал Самуил.
        Марсель опять ушел, а Самуил, запершись, осторожно ввел лезвие перочинного ножа под печать письма Юлиуса, стараясь оставить сургуч нетронутым; потом он вынул письмо из конверта.
        В этом письме происшедшее было изображено со всем пылом порывистого, хоть и сдерживаемого негодования.
        Как и предполагал Самуил, накануне Юлиус ждал Фредерику, встревоженный тем, что она все не едет. У нее было для этого весьма солидное основание: ее похитили!
        Кто похитил? Совершенно очевидно, что сделать это мог только Лотарио. Так они избавились от запрета, наложенного на их страсти. Юлиус был уверен, что это Лотарио; он перехватил записку без адреса, где Фредерика просила друга, который не мог быть никем иным, кроме Лотарио, присоединиться к ней как можно скорее в условленном заранее месте.
        Ко всему прочему это бегство Фредерики совпало с отъездом Лотарио, который тогда же исчез под предлогом якобы надзора за посадкой в Гавре немецких эмигрантов на корабли. Он возвратился лишь рано утром, по всей видимости устроив Фредерику в какой-то потаенной деревушке, но вернулся лишь затем, чтобы в тот же день снова уехать, и Юлиус застал его в ту самую минуту, когда он испрашивал у посла разрешения на этот отъезд.
        Но живым Лотарио отсюда не уйти; этот негодяй, похитивший его счастье, не останется безнаказанным. Во-первых, Юлиус уже лишил наследства их обоих, и племянника, и его сообщницу; во-вторых, он назначил ему встречу для поединка сегодня на закате.
        Через несколько часов в живых останется лишь один из двоих.
        Самуил - единственный друг, который остался у Юлиуса в этом мире. И он подумал было просить его быть секундантом на этой смертельной дуэли. Но если секундант будет у него, тогда надо, чтобы он был и у Лотарио. А ведь никто не согласится быть секундантом на поединке, причины которого ему неизвестны. Стало быть, пришлось бы посвятить постороннего в эту мучительную тайну. Это немыслимо - следовательно, ни он, ни Лотарио не приведут с собой никого.
        Один заряженный пистолет и один свидетель - Бог.
        Прежде чем испытать судьбу таким страшным способом, Юлиус желает передать своему единственному оставшемуся другу несколько чрезвычайно важных сообщений. Поэтому он умоляет Самуила по получении этого письма поспешить к нему как можно скорее; он будет ждать его у себя в особняке до пяти часов вечера.
        Самуил разразился мрачным хохотом.
        - Все идет как нельзя лучше, - сказал он. - Но как же мало характера у этих людишек и как бедна фантазия господина Случая! Все происходит в точности, как я рассчитал: мои актеры не упускают ни единой подробности в сочиненных мною ролях. Среди этих марионеток не нашлось ни одной, что догадалась бы нарушить мой план, внести в сюжет хотя бы крупицу непредвиденности! Что бы я ни захотел, то они и делают, где я их привяжу, там они и пасутся. И мне еще жалеть такую скотинку? Осторожничать, дергая веревочки, за которые я их веду, из опасения, как бы куклы не поломали себе носы? Еще чего! Да я могу колотить их друг об дружку, расшибить на куски без опасения поранить собственную душу, ведь в них-то самих только и есть живого, что мой ум, он ими движет, они лишены собственного разума… Что-то ждет меня сегодня вечером?
        Он осторожно запечатал письмо Юлиуса, сделав это таким образом, чтобы нельзя было догадаться, что его вскрывали; потом, приблизив губы к слуховому окошку, стал насвистывать арию из «Немой».
        Должно быть, то был условный сигнал, так как Марсель тотчас примчался.
        - Возьми это письмо, - сказал Самуил, - и если опять придут от графа фон Эбербаха, скажи им, что я не возвращался и, следовательно, ты не мог мне его передать.
        Марсель взял письмо.
        - А теперь, - добавил Самуил, - принеси-ка мне обед, ведь наступает время, когда мне пора уже и проголодаться.
        Десять минут спустя Марсель принес отбивную, хлеба и вина.
        Самуил пил и ел с жадностью. Его аппетит, утраченный было из-за волнений и неуверенности, вернувшись к своему хозяину с опозданием, спешил наверстать упущенное теперь, когда Самуил успокоился, убедившись, что расставленная им ловушка захлопнулась и все идет, как задумано.
        Пообедав, он снова стал читать - и ждать.
        Около половины шестого еще один экипаж подъехал к калитке.
        Самуил видел, как из него вышел граф фон Эбербах.
        Марсель побежал открывать. При первых же словах маленького прислужника у Юлиуса вырвался жест, выражавший мрачную озабоченность. Потом он вошел в сад и направился к дому.
        Примерно через полчаса он оттуда вышел и снова сел в карету.
        Мальчишка тотчас поднялся в мансарду к Самуилу.
        - Это был господин граф фон Эбербах! - доложил он.
        - Что он говорил?
        - Я ему сказал, что вы еще не возвращались. Вид у него стал унылый, и он решил вас подождать. Я, как вы мне велели, отдал ему письмо, то, что принесли в полдень. Он его скомкал, сунул в карман и стал бродить взад-вперед, будто очень уж ему не терпится, а сам то на стенные часы посмотрит, то из кармана часики вытаскивает. И в конце концов говорит, что больше ждать не может. Я его спросил, не надо ли вам чего передать. А он отвечает: «Ничего, слишком поздно, теперь не стоит труда». С тем и уехал.
        - Держи, - сказал Самуил, вынимая из кармана сверток. - Вот твои сто франков. Послезавтра получишь еще пятьдесят, если я увижу, что ты умеешь крепко держать язык за зубами.
        Марсель даже задохнулся, от восторга лишившись дара речи.
        - Возвращайся на свой пост, - прибавил Самуил. - Нам надо продержаться так еще час. Я думаю, что все кончено и больше никто не явится, но посторожи еще немного. Лишняя предосторожность не помешает. Ступай, я тобой доволен.
        Марсель спустился вниз.
        Самуил подождал еще час. В половине седьмого он сказал себе: «Они уже в Сен-Дени. Можно больше не прятаться».
        Он спустился вниз и сказал Марселю:
        - Если случайно кто зайдет, говори, что я вернулся, ты мне сообщил о визите графа фон Эбербаха, я прочел записку господина Лотарио и тотчас отправился к графу фон Эбербаху.
        Он вышел из дому, взял фиакр и действительно направился прямо к Юлиусу.
        Даниель выбежал из дому к нему навстречу.
        - О, как же господин граф ждал вас!
        - Его нет дома? - спросил Самуил.
        - Нет, сударь. Он вас прождал до пяти, но ему непременно надо было уезжать. Он очень встревожен и опечален, что не смог перед этим повидаться с вами. Но он должен был проехать через Менильмонтан.
        - Он приходил, когда меня не было, - сказал Самуил, - когда же я вернулся, мне сказали, что он уже ушел, и я тотчас поспешил сюда. Вы не знаете, что ему было нужно от меня?
        - Не знаю, - отвечал Даниель. - Но похоже, с господином графом произошло нечто из ряда вон выходящее. Я никогда его не видел таким взволнованным, каким он стал со вчерашнего дня. Вы знаете, что госпожи графини в Ангене больше нет?
        - Возможно, - пожал плечами Самуил. - А графу известно, где она?
        - Господин граф нам говорил, что он это знает, что он сам приказал ей перебраться в другое место, где воздух полезнее для ее здоровья. Но поскольку это ужасное волнение началось у господина графа вчера в ту самую минуту, когда он узнал об отъезде госпожи графини, я думаю, что этот отъезд огорчил его куда больше, чем он желает показать. Вероятно, он из-за того и хотел поговорить с вами.
        - Это действительно не исключено, - отвечал Самуил. - Что ж! Раз он так хотел меня видеть, я его подожду. Отопри мне его кабинет, я побуду там.
        Даниель проводил его в кабинет Юлиуса и оставил наедине с книжными полками и собственными мыслями.

«В это время, - думал Самуил, глядя, как сгущается ночная тьма, - моя воля свершается: эти два автомата, воображавшие себя людьми, повинуясь толчку, данному мной, дерутся не на жизнь, а на смерть. Живым вернется один из двух.
        Если Лотарио убьет Юлиуса, правила простого приличия не позволят ему жениться на его вдове. Что скажет свет, вся их священная мораль, если женщина выйдет замуж за убийцу своего первого мужа? Между Фредерикой и Лотарио ляжет труп - самое непреодолимое из всех препятствий.
        И потом, если она все-таки захочет выйти за него, я воспротивлюсь этому. Напомню ей о слове, которое она мне дала. Я ей позволил взять Лотарио в мужья из великодушия, потому что это было единственным средством сделать ее богатой, ибо лишь при таком условии Юлиус оставлял им все свое состояние. Но теперь Юлиус лишил Лотарио наследства, как он мне написал. Он там еще пишет, что я его единственный друг в целом свете. Так кому же, если не мне, он мог теперь завещать свое добро?
        Держу пари, что если бы я достал завещание, наверняка спрятанное в одном из ящиков этого секретера, я бы обнаружил там полное свое имя. В таком случае, женясь на Фредерике, я ее озолочу, так что мое достохвальное великодушие, прежде состоявшее в том, чтобы пожертвовать собой, с этой минуты велит мне предстать в роли жениха. Из чистой преданности Фредерике я должен буду взять назад свое прежнее разрешение и напомнить ей о ее былых клятвах.
        Итак, смерть Юлиуса приведет сразу к двум следствиям, которые вкупе обеспечат мне обладание Фредерикой: Лотарио станет недостижимым, я - богатым.
        Если же произойдет обратное и Юлиус прикончит Лотарио, все устроится и того лучше. Мы вернемся точь-в-точь к тем условиям задачи, что были в день их свадьбы. У меня останется всего-навсего один соперник, слабый, умирающий, готовый отойти в лучший мир, а все эти переживания нанесут ему последний удар. Впрочем, ведь и я здесь: если его смерть затянется, можно будет помочь.
        В этом случае одно из двух: или, умирая, он успеет помириться с Фредерикой и переписать завещание на нее - тогда она принесет свое состояние мне; или он умрет прежде, чем произойдет примирение, - тогда я окажусь его наследником и принесу богатство Фредерике. С примирением или нет, миллионы и Фредерика все равно достанутся мне.
        Недурная комбинация, черт возьми! Нет, Самуил, ты силен по-прежнему».
        Пока Самуил размышлял подобным образом, наступила полная темнота и пришел Даниель, чтобы зажечь светильники.
        Однако прошел уже целый час, а Юлиус все не появляется. Между тем, живой или мертвый, приехавший или привезенный, должен же он вернуться к себе домой, иначе быть не может.
        Лотарио и Юлиус не должны были ждать наступления полной темноты, чтобы начать поединок. Предположим, они приступили в половине седьмого. Подобная дуэль, где противников обуревает смертельная ярость, длится обычно не более чем несколько секунд. Сейчас уже без малого восемь тридцать. У Юлиуса было время, чтобы дважды убить или быть убитым и вернуться.
        На мгновение Самуилу явилась мысль, заставившая его улыбнуться своей обычной странной улыбкой. Юлиус и Лотарио встретились без свидетелей: что если, к примеру, Лотарио отверг пистолет, они стали драться на шпагах, да и проткнули друг друга разом, тогда не осталось бы живого, чтобы перенести мертвеца в карету. При таком исходе опоздание как нельзя более естественно.
        Во взгляде Самуила вспыхнула молния торжества, но она тотчас угасла. Он не решился тешить себя такой надеждой. Это бы значило уж чересчур злоупотреблять благоволением судьбы.
        Итак, он умерил свои притязания. Ему хватит и одного покойника.
        Но хоть бы уж Юлиус прибыл! Нет терпения ждать так долго, когда твои козни, наконец, принесут плоды! Пусть рок изберет того, кого из двоих он предпочитает уничтожить, лишь бы уж решался поскорее!
        Пробило девять.
        Самуил начал беспокоиться всерьез, воображение рисовало ему непредвиденную случайность, помешавшую противникам встретиться или заставившую отложить дуэль на завтра. И тут во двор въехал экипаж.
        Самуил бросился к окну.
        Но на дворе царила темнота, к тому же карету заслоняла от его глаз галерея, укрывавшая крыльцо от дождя.
        Он ничего не разглядел.
        Тогда он сел, придал лицу бесстрастное выражение и погрузился в чтение газеты.

        Дверь кабинета открылась.
        Самуил спокойно повернул голову.
        Перед ним в полумраке кабинета, сам похожий на тень, бледный, шатающийся, стоял Юлиус.



        XLII
        ОБЪЯСНЕНИЕ

        Когда граф фон Эбербах заметил Самуила, его бледность усилилась. На лбу выступил холодный пот.
        Самуил поднялся; лицо его не выражало ни малейшего волнения.
        - Ты ведь хотел поговорить со мной? - произнес он. - Я ждал тебя.
        Юлиус не отвечал ни слова.
        Самуил продолжал:
        - Мне сказали, что ты чем-то взволнован. Я знаю, чем. Я пришел, чтобы тебя успокоить.
        - Ты знаешь?.. - прошептал Юлиус.
        И, протянув ему свое собственное письмо, которое было написано им утром, он сказал:
        - Читай.
        Самуил притворился, будто читает послание, которое уже было ему знакомо. Вдруг он вскричал, словно объятый ужасом:
        - Несчастный! Ты заподозрил Лотарио…
        - Самуил! - с силой оборвал Юлиус, хватая его за руку. - Я тебе навек запрещаю произносить при мне это имя.
        - Но, - сказал Самуил, - я бы хотел понять, что произошло. Ты сейчас откуда? Что ты там делал? Ты послал вызов Лотарио. Но пойми же, несчастный, он не имеет никакого отношения к отъезду Фредерики.
        - Фредерики? - прохрипел Юлиус. - Ты знаешь, где она?
        - Несомненно, - отвечал Самуил.
        - Где она?!
        - Я тебе все объясню. Но ты посмотри, что ты натворил со своей взбалмошностью. Лотарио был невиновен.
        - Речь не о Лотарио, - с мрачным видом произнес Юлиус. - Я хочу знать о Фредерике.
        - История совсем проста, - начал Самуил.
        - Я тебя слушаю.
        Тогда Самуил поведал Юлиусу, застывшему в бесстрастной мрачности, обо всех причинах и подробностях отъезда Фредерики.
        Со времени той сцены в Ангене, когда граф фон Эбербах так внезапно и грубо нарушил свидание двух влюбленных, Фредерика чувствовала себя скованно и подавленно, ей стало тяжело жить, и тяжесть эта со дня на день увеличивалась из-за возрастающей угрюмости Юлиуса.
        Эта совестливая, нежная душа упрекала себя в том, что невольно внесла смуту в сердце человека, который был ей дорог, к тому же умирающего, к тому же - своего благодетеля.
        Рискуя обидеть Лотарио - ведь он, молодой и сильный, мог, по крайней мере, ожидать в будущем вознаграждения за невзгоды настоящего, - она вменила себе в обязанность прекратить всякие встречи с ним иначе как в присутствии графа.
        Даже в те два или три раза, когда Лотарио встречался ей на дороге между Ангеном и Парижем и заставлял ее карету остановиться, он не слышал от нее иных слов, кроме настойчивых просьб не искать более этих встреч, о которых могут доложить графу фон Эбербаху, а они, дурно понятые, способны отравить последние дни человека, которому они обязаны всеми своими счастливыми надеждами. Она напоминала ему об их общем долге перед Юлиусом и заклинала избегать всего того, что могло бы омрачить помыслы его дяди.
        Откуда Самуилу все это известно? От Лотарио, который был его близким другом и доверял ему все самые потаенные мысли.
        Фредерика тоже полностью доверяла Самуилу и говорила ему о своих тревогах и сомнениях. Она советовалась с ним, спрашивала, какого поведения ей следует придерживаться. Он часто ездил к ней в Анген, а она навещала его в Менильмонтане.
        Однажды Юлиус рассердился, когда Самуил заговорил с ним о Фредерике и Лотарио, и Самуил из деликатности счел своим долгом более не произносить их имен в присутствии Юлиуса. Между тем у него не раз бывало искушение пересказать все те нежные, полные любви слова, которые он слышал от Фредерики в адрес Юлиуса. Самой горячей заботой Фредерики была признательность, которую она питала к графу. Что ей сделать, чтобы успокоить его? Как хоть отчасти отплатить ему той же монетой доброты, что он так щедро изливал на нее?
        В чем Самуил более чем уверен, так это в том, что когда Фредерика была в Ангене, а Лотарио в Париже, она никак не могла помешать Лотарио направлять бег своего коня в сторону Сен-Дени по тем дням, когда, как ему было известно, она собиралась ехать в столицу. Также она не могла, по крайней мере если не хотела давать повод для пересудов, приказать своему кучеру не обращать внимания на племянника мужа, когда тот жестом приказывал ему остановиться. Не в ее силах было и помешать кучеру рассказывать графской прислуге об этих встречах, случайному прохожему - увидеть, как она разговаривает на дороге с Лотарио, графу - узнать, что его приказания нарушают, и терзать себя самыми бредовыми подозрениями по этому поводу.
        Оставалось лишь одно средство: сделать так, чтобы между нею и Лотарио пролегли сотни льё.
        Но каким образом? Просить Лотарио, чтобы он ради преданности сделал то, что прежде совершил, движимый отчаянием: покинуть Париж и вернуться в Германию, пока смерть дяди не возвратит ему свободу? Это значило бы разрушить будущность Лотарио. Лучшее, что могла бы сделать Фредерика, это уехать из Парижа вместе с Юлиусом. Но всякий раз, когда она заговаривала с мужем о том, чтобы отправиться жить в Эбербахский замок, Юлиус повторял то, что уже сказал ей в Ангене: он не может оставить Париж по причине, о которой не вправе сказать никому.
        Таким образом, с одной стороны невозможность отъезда, с другой - невозможность остаться в Пчриже: вот в каком ложном и горестном положении оказалась бедная молодая женщина.
        На этом месте своего повествования Самуил приостановился, наблюдая за впечатлением, которое эта речь производит на Юлиуса. Тот оставался немым, недвижным, мрачным. Всеми силами души желая заставить его заговорить, вырвать вожделенную новость у него из глотки, Самуил попытался прибегнуть к упрекам и прямому допросу.
        - Вы оба без конца ныли и сетовали, что Лотарио, что ты, - продолжал Самуил. - Вы ни о чем, кроме себя, не думали, даже не соизволили заметить, что есть некто, кого стоит больше пожалеть, чем вас, - это Фредерику. Все ваши грубые, ревнивые страсти отзывались на ней. А ведь она женщина, дитя, бедное нежное создание, так недавно пришедшее в этот мир, безупречное и чистое, вы же оба предприняли все возможное, чтобы сделать ее существование столь печальным, как только можно вообразить.
        Ты! В особенности ты! Какого черта ты на нее злился? Все боялся, не видится ли она с Лотарио? А она ничего иного не желала, как только покинуть его, уехать за триста льё отсюда! Это ты не пожелал сдвинуться с места. Да еще не говорил почему! Таинственные обстоятельства, видите ли, удерживали тебя в Париже! Знаешь, когда кого-то таинственная причина заставляет жить под боком у соперника, это значит, что он никакой не ревнивец. Тысяча чертей! Я хоть и не любопытен, а много дал бы, чтобы узнать, какие это столь неодолимые препятствия мешали тебе уехать в Эбербах!
        Юлиус по-прежнему не отвечал ни слова; он слушал Самуила с каким-то странным лицом, холодным и мрачным.
        Это его необычное выражение начинало беспокоить Самуила.
        Тем не менее он говорил себе, что все очень просто: нечего удивляться, если после ужасного деяния, только что им совершенного, Юлиус впал в молчаливую отрешенность.
        Итак, Самуил продолжил свой рассказ:
        - Таким образом, вся безвыходность положения Фредерики была в том, что ты не хотел или не мог покинуть Париж. Почему ты так упорствовал в своем желании остаться во Франции? Весь вопрос состоял в этом.
        Коль скоро ты отказываешься объяснить свои мотивы, пришлось мне их разгадывать. Поразмыслив, я, как мне кажется, угадал.
        Увезти Фредерику в Эбербах тебе помешали деликатность и чувство собственного достоинства. Ты не хотел показаться тираном, распоряжающимся ею как вещью. Не хотел, чтобы она похоронила себя в уединении, у постели больного. Те же соображения, что не дали тебе поселиться с нею вдвоем в Париже, воспрепятствовали вашему отъезду в Эбербах. Тебе претила надобность воспользоваться своими формальными правами, полностью разлучить ее с Лотарио и тем самым сделать несчастной, злоупотребив доверием и преданностью, которые она проявила, заключив брак с тобой.
        Да, для меня очевидно, что тебя удерживала щепетильность. Кроме этого, что еще могло привязывать тебя к Франции? Ты больше не посол, политикой ты не занимаешься, все твои связи с внешним миром оборвались еще в начале твоей болезни. Следовательно, в Париже тебе делать нечего.
        Строя все эти предположения, Самуил не спускал глаз с Юлиуса, но не мог подметить в этом окаменевшем лице ни малейшей перемены, отклика, движения.
        - Поэтому, - продолжал он, - я несомненным образом заключил: Юлиус в глубине души был бы счастлив отправиться в Германию, но он слишком благороден, чтобы настаивать на этом и даже чтобы принять такую жертву со стороны Фредерики. Он не хочет, чтобы брак для нее обернулся изгнанием. С другой стороны, будь у него причина оставаться в Париже, почему не открыть ее Фредерике? Он не сделал этого, ибо такой причины не существовало. Или я не прав?
        Задавая этот вопрос, Самуил так и впился в Юлиуса взглядом - ведь это была еще одна попытка заставить его ответить.
        Но граф фон Эбербах не обратил внимания ни на вопрос, ни на взгляд.
        Самуилу пришлось продолжить свои объяснения, как он пришел к тому, чтобы посоветовать Фредерике покинуть Анген и Францию.
        Юлиус, стало быть, по всей видимости, не имел иных резонов, чтобы отвергать отъезд, кроме своей преувеличенной деликатности.
        Но если Фредерика поставит его перед свершившимся фактом, если она возьмет все на себя и первой примет решение, Юлиус придет в восторг и будет ей благодарен.
        У Фредерики же не было иного способа выйти из своего нестерпимого положения, кроме этого, самого простого, - уехать из Парижа, никому ни слова не говоря, найти убежище в Эбербахе и оттуда написать мужу, чтобы он присоединился к ней.
        Юлиус не настолько болен, чтобы путешествие слишком утомило его, особенно если ехать не спеша, избегая длинных перегонов. К тому же радость при виде такого доказательства преданности Фредерики, да и перемена климата должны придать ему сил и омолодить его.
        Исполнение этого плана обеспечит счастье Юлиуса и спокойствие Фредерики, которую он перестанет изводить своими подозрениями и сценами.
        Да, Самуил признает, что он горячо советовал Фредерике принять такое решение, чтобы вернуть мир двум измученным сердцам.
        Фредерика долго колебалась. Но наконец однажды, после того как граф фон Эбербах принял ее еще холоднее обычного, из сострадания к нему и ради собственного спокойствия она решилась.
        Было условлено, что она не станет предупреждать об этом Лотарио, поскольку она опасалась, как бы он не поколебал ее в этом намерении, а также затем, чтобы избавить его от горечи последнего прости и душераздирающих минут расставания.
        Самуил заранее послал от имени Юлиуса письмо в Эбербах, чтобы там все приготовили к прибытию графини.
        Впрочем, он назначил ей встречу в Страсбурге, чтобы проводить до места и помочь устроиться.
        Он не уехал вместе с ней, так как хотел быть здесь в то время, когда Юлиус узнает об отъезде Фредерики, чтобы его успокоить и все ему рассказать.
        - Когда я вчера приезжал к тебе и застал тебя несколько обеспокоенным, - продолжал Самуил, вглядываясь в лицо Юлиуса, - я уже знал, что Фредерика уехала и не вернется. Но было еще рано сообщать тебе об этом. Мы условились, она и я, что об ее отъезде я скажу тебе как можно позже, когда она будет уже далеко и ты не сможешь пуститься следом, чтобы догнать ее и привезти назад. Эта жертва не была бы полной и чистосердечной, если бы мы предупредили тебя раньше. Ты бы счел себя обязанным затеять с Фредерикой борьбу великодуший, ты настаивал бы на ее возвращении, ты мог бы даже подумать, что она хотела лишь разыграть показную преданность, чтобы позабавиться и приписать себе несуществующую добродетель. Нам хотелось, чтобы ты сразу понял, что ее решение искренно и бесповоротно.
        Как тебе известно, мне пришлось неожиданно отправиться на обед в Мезон, однако я дал себе слово все тебе объяснить вчера вечером. Я рассчитывал, проезжая на обратном пути с этого обеда мимо твоего особняка, заглянуть сюда. К сожалению, меня там задержали много дольше, чем я предполагал. Возвращаться пришлось уже глубокой ночью.
        А потом в дело вмешалась целая тысяча роковых, ужасных случайностей.
        Начать с того, что я в своем смятении забыл послать лакея в Анген, чтобы забрать письмо без адреса, которое, согласно нашему уговору, Фредерика должна была там оставить, чтобы уведомить меня о часе своего отъезда. Насколько я понял, это письмо попало тебе в руки и, поскольку на конверте не было адреса, ты подумал, будто оно адресовано Лотарио.
        Если бы я мог допустить, что из-за моей проклятой забывчивости произойдет такое недоразумение, я бы примчался сюда, как бы ни было поздно, и разбудил бы тебя. Но когда сегодня утром я об этом вспомнил, мне представилось, что никаких серьезных последствий это иметь не может, и я подумал, что успею все тебе объяснить, когда мы увидимся.
        Сегодня утром я покинул Менильмонтан очень рано, с тем чтобы скорее явиться сюда. Новая роковая случайность: по дороге мне встретился один из тех, кто был на том обеде в Мезоне. Политическая обстановка сейчас так накалена, что для меня оказалось невозможным в подобный день отложить исполнение того крайне важного задания, которое он мне поручил. Я ведь не мог догадываться о твоем заблуждении, а думал только о твоем беспокойстве. Я черкнул тебе записку - пару слов, которые должны были тебя успокоить. Но посыльный, с которым я ее отправил, похоже, все перепутал, напился или просто потерял мое письмо, раз оно до тебя не дошло.
        Коль скоро политическое дело, которым я занимался весь день, привело меня в одно место по соседству с Менильмонтаном, я заглянул к себе домой, прежде чем направиться сюда. Ты заходил туда, но уже ушел. Марсель сказал мне, что один из твоих лакеев приносил мне от тебя письмо, но ты потом его забрал, и что, судя по твоему виду, ты был сильно раздосадован, не застав меня. Я примчался сюда. Даниель сказал мне, что со вчерашнего дня ты страшно возбужден. Меня это нисколько не обеспокоило, так как я был уверен, что мне хватит одного слова, чтобы успокоить тебя. Однако это письмо, что ты мне сейчас дал прочесть, меня ужаснуло. Я предчувствую, я в страхе предвижу какое-то кошмарное недоразумение. Юлиус, я тебя еще раз спрашиваю: что с Лотарио?
        - Я уже говорил тебе, чтобы ты не произносил этого имени, - выговорил Юлиус придушенным голосом.
        Самуил пристально посмотрел на него.
        Граф выслушал рассказ Самуила с видом совершенно оглушенным, с холодным бесстрастием мертвеца. Что скрывалось за этим лицом, словно отлитым из бронзы? Было ли здесь оцепенение после одного из тех кровавых деяний, что ломают и повергают во прах даже самые сильные характеры? Или тайная мысль, в суть которой Самуилу не удавалось проникнуть?
        Самуил напрасно приглядывался, - он не мог ничего рассмотреть за этой маской сфинкса.
        - Значит, - холодно подытожил Юлиус, - Фредерика сейчас подъезжает к Эбербаху.
        - Да. Ты хочешь, чтобы я ее известил, чтобы я позвал ее обратно, чтобы я присоединился к ней?
        - Нет, Самуил, спасибо. Я сам сделаю все, что требуется. Ты сказал мне все, что я желал знать.
        И помолчав, он прибавил:
        - А теперь ты меня весьма обяжешь, если удалишься. Мне нужно побыть одному.
        - Однако, - запротестовал Самуил, - после всех потрясений этого дня…
        - Я нуждаюсь в покое и уединении, - настаивал Юлиус.
        - И тебе нечего мне сказать? - спросил Самуил.
        - Сегодня вечером нечего. Но будь покоен, скоро мы поговорим.
        Юлиус сказал это таким странным тоном, что Самуил призадумался.
        Но дальше противиться настоятельному желанию Юлиуса было невозможно: ему оставалось только уйти.
        - Я удаляюсь, - сказал он. - До скорой встречи.
        - До скорой встречи, - отозвался Юлиус.
        И Самуил удалился.

«Вид у него престранный, - размышлял он, спускаясь по лестнице и пересекая двор. - Ба! Это и понятно. Он же только что убил человека. Каково это, да без привычки! Он выглядел мрачно и вроде как одурел. А может, у него была какая-то тайная мысль. Почему он хочет остаться один в такую минуту, когда человек обычно не прочь, чтобы кто-нибудь составил ему компанию? Уж не задумал ли он случайно пустить себе пулю в лоб? Гм! А неплохая была бы идея. Я со своей стороны нимало не осудил бы его за это, ведь тем самым он избавил бы меня от лишних хлопот. Ну, Самуил, ты нанес двойной удар и положительно доказал, что обстоятельства суть не более чем нижайшие и покорнейшие слуги человеческой воли. Имея малую толику разума, можно преблагополучно обойтись без Провидения!»
        Мы же теперь посмотрим, как преуспели разум и воля Самуила Гельба - приблизив Фредерику к Гретхен.



        XLIII
        В ДОРОГЕ

        Пока Юлиус и Лотарио так основательно запутывались в сетях, расставленных Самуилом Гельбом, Фредерика в сопровождении г-жи Трихтер ехала к Страсбургу.
        Фредерика была обеспокоена и печальна - грустила она о Лотарио, а тревожилась о графе.
        Какое впечатление произведет на них обоих ее внезапный отъезд? Она была уверена, что Лотарио будет страдать, и совсем не уверена, что граф фон Эбербах придет в восторг. Что если господин Самуил Гельб ошибся? Вдруг Юлиус оставался в Париже по необходимости, а вовсе не из скромности и благородства? Что если у него и в самом деле есть какая-то важная причина не покидать Францию? И не будет ли он в таком случае недоволен, что его силой отрывают от средоточия его жизни и главных забот, пренебрегая его волей, определенно и неоднократно высказанной?
        Чем более она удалялась от Парижа, тем сильнее чувствовала, как ее охватывает сожаление, чуть ли не раскаяние. Этот отъезд, больше похожий на бегство, тяготил ее. Она спрашивала себя, так ли уж нежность к ней графа фон Эбербаха и его самолюбие будут удовлетворены тем, что она самым фактом подобного бегства в известном смысле признала правомерность своей разлуки с Лотарио, свою неспособность устоять перед ним, когда он близко, и продолжать не видеться с ним согласно воле ее супруга? Собственный отъезд представился ей теперь совсем в ином свете, и то, что она совершила из деликатности по отношению к графу, стало казаться ей оскорблением, которым он вправе возмутиться.
        И ради этого она решилась нанести такой удар в самое сердце Лотарио!
        Она сожалела, что не сказала всего самому графу фон Эбербаху, не поговорила с ним открыто, чистосердечно, не спросила хотя бы, приятно ли ему было бы поехать в Эбербах, чтобы пожить там.
        - Но вы же раз двадцать предлагали ему это, - говорила ей г-жа Трихтер, - да и господин Самуил Гельб вам объяснял, почему граф таит от вас свои подлинные желания: чтобы не злоупотреблять вашей преданностью. Не надо так себя изводить. Вы же не из каприза уехали и не очертя голову, а по совету человека, который вас вырастил, всегда был вам первым другом, а графа фон Эбербаха знает уж получше вас. Или вы сомневаетесь в господине Гельбе?
        - Ну, конечно же, нет! - отвечала Фредерика. - Я полностью доверяю господину Самуилу Гельбу, он всегда был добр ко мне. Но что вы хотите, моя добрая госпожа Трихтер? Я не привыкла путешествовать, тем более одна. Я никогда не покидала Парижа, и мне странно, жутко колесить вот так одной по большим дорогам.
        - Еще несколько почтовых станций, - сказала г-жа Трихтер, - и у вас это пройдет.
        Но станции сменяли одна другую, а тревога по-прежнему терзала Фредерику. Госпожа Трихтер делала все возможное, только бы ее успокоить:
        - Вы завтра сами будете смеяться над своими сегодняшними страхами. Господин Самуил Гельб в эту самую минуту пускается в путь, чтобы присоединиться к нам. Завтра вы его увидите, он расскажет вам новости о господине графе. Тогда вы пожалеете, что не насладились как следует этим прелестным путешествием в такой славной почтовой карете. Ну что это такое, скажите на милость! Господин Самуил Гельб так все хорошо устроил, что нам и заботиться почти что не о чем: все приготовлено заранее, на станциях нас уже ждут, возницы передают нас друг другу прямо-таки из рук в руки, и вы еще недовольны! А господин Самуил, он даже способен прибыть на место прежде нас. Что вы скажете, если, когда мы прибудем в Страсбург, дверцу кареты перед нами отворит не кто иной, как он? Ну, а если он и запоздает немного, что из того? Мы тогда осмотрим Страсбург! Это моя родина. Я вас повожу по городу. Вы увидите прекрасный собор… Ей-Богу, у вас вид до того унылый, будто вас увозят в страну дикарей. А Страсбург, да будет вам известно, по красоте и самому Парижу не уступит, вот так!
        Но утешения г-жи Трихтер не могли прогнать облако печали, с каждым часом все сильнее омрачавшее прекрасное лицо Фредерики.
        Ночью она не смогла уснуть и, опустив стекла кареты, чтобы ветерок хоть немного освежил ее пылающий лоб, все смотрела, как черные призраки деревьев бегут вдоль обочины дороги.
        На следующий день около четверти одиннадцатого она вдруг почувствовала, что ее сердце мучительно сжимается. Она содрогнулась, словно от сильнейшего, хоть и необъяснимого потрясения.
        Это произошло в то самое мгновение, когда в прусском посольстве граф фон Эбербах швырнул перчатку в лицо Лотарио.
        Таинственная чуткость любящей души! Это невыразимое страдание Фредерика испытывала до самой ночи, то есть до часа дуэли.
        Потом ей показалось, что лихорадка вдруг отпустила ее и бешеное сердцебиение унялось, как будто все было кончено.
        Фредерика впала в какое-то полуобморочное состояние, из которого ее внезапно вывела г-жа Трихтер. Она будила ее, говоря:
        - Пора выходить. Мы приехали.
        Почтовая карета и в самом деле успела въехать в Страсбург и остановиться у подъезда гостиницы «Солнце», которую Самуил выбрал для Фредерики и в которой они должны были встретиться.
        Самуила там не было. Но это не означало, что он опаздывал. Он обещал прибыть не раньше вечера или ночью.
        Есть Фредерике совсем не хотелось. Но, уступив настояниям г-жи Трихтер, она заставила себя перекусить. Поев через силу, она тотчас ушла к себе в комнату.
        Она прождала до полуночи.
        Но когда и в полночь Самуил не появился, девушка, измученная дорогой и волнениями, легла и уснула.
        Тем не менее нетерпение разбудило ее очень рано.
        Она позвонила. Прибежала г-жа Трихтер.
        - Господин Самуил Гельб приехал? - спросила Фредерика.
        - Нет еще, сударыня. Но вот письмо от него пришло.
        - Письмо? - воскликнула девушка. - Но почему письмо, когда он должен был приехать сам? Скорее же, давай его сюда.
        Она схватила письмо и стала читать вслух:



«Мое дорогое дитя!
        Я рассчитывал, как и обещал, выехать около полудня, чтобы присоединиться к Вам. Но мне свалилось на голову непредвиденное дело, имеющее самое непосредственное отношение к моим политическим убеждениям. Мне придется задержаться здесь до вечера, причем позднего, а может статься, что и до завтра. Поэтому не ждите меня в Страсбурге.
        По получении сего письма, не медля, продолжайте свой путь в Эбербах, где предупреждены о Вашем прибытии и встретят Вас как королеву.
        Что до Юлиуса, то будьте покойны. Через несколько часов, даже раньше, чем он узнает о Вашем отъезде, я поведаю ему о великодушном решении, подсказанном Вашей преданностью. Я надеюсь на лучшее. Кто знает, не захочет ли он поехать вместе со мной, чтобы самому выразить Вам свою признательность? Это еще одна причина, почему мне есть смысл задержаться в Париже на несколько часов.
        Когда прибудете в Эбербах, Вы на следующий же день или чуть позже получите письмо, откуда узнаете обо всем, что здесь было сказано, сделано и решено.
        Берегите себя хорошенько. Скажите госпоже Трихтер, что я всецело поручаю Вас ее заботам и возлагаю на нее всю ответственность за малейшую неприятность или недомогание, которые могут приключиться с Вами.
        До скорой встречи.

    Ваш друг
    Самуил Гельб».
        - Я возвращаюсь в Париж, - объявила Фредерика, дочитав письмо.
        - Как так?! - г-жа Трихтер в изумлении всплеснула руками. - Почему?
        - Да! - сказала Фредерика. - Я провела два слишком скверных дня - вчерашний и позавчерашний. И надеялась, что, по крайней мере, сегодня явится человек, способный меня успокоить, поговорить со мной, но, раз господин Самуил Гельб не приехал, я возвращаюсь к господину графу. Не желаю снова оказаться предоставленной себе самой. Прикажите, чтобы подавали лошадей.
        - Я велю запрягать, - отвечала г-жа Трихтер, - но все же надеюсь, что в карету мы сядем не затем, чтобы вернуться в Париж.
        - Мне необходимо увидеть графа как можно скорее, - сказала Фредерика.
        - Возможно, что именно вернувшись в Париж, вы потеряете эту возможность, - заметила г-жа Трихтер.
        - Где же я могла бы увидеться с ним скорее, чем в Париже?
        - Господин Гельб позавчера написал вам, что отправится завтра утром и возможно, что господин граф поедет с ним.
        - Он сказал «возможно»! - перебила Фредерика.
        - Предположим, что господин граф с ним поедет. Возвращаясь назад, вы рискуете разминуться с ним по дороге и приехать в Париж к человеку, который будет искать вас в Эбербахе.
        - Да, верно, - пробормотала обескураженная Фредерика. - Но что же делать?
        - Прежде всего позавтракать, - сказала г-жа Трихтер.
        - Можно подумать, что я голодна!
        - Господин Самуил Гельб поручил мне заботиться о вашем здоровье, следовательно, вы должны меня слушаться. А потом, после завтрака, мы поступим так, как велит господин Самуил Гельб. Отправимся в Эбербах, будем ждать там его письма и приезда господина графа.
        - Ну, так отдавайте ваши распоряжения, - вздохнула бедная Фредерика, окончательно уничтоженная.
        Полчаса спустя почтовая карета выехала из Страсбурга.



        XLIV
        ПРИЕМ В ЗАМКЕ

        Самуил не обманул Фредерику: в замке ее действительно ждали.
        Слуги, чье безделье она так некстати потревожила, даже устроили между собой совещание.
        О браке своего господина они были осведомлены. Юлиус по этому поводу велел послать им денег, чтобы и у них была своя доля в его торжестве, так что в замке тогда два дня подряд праздновали и плясали, причем в качестве гостей были приглашены самые именитые из жителей Ландека.
        А потом лакеи и думать забыли как о своем господине, так и о госпоже - вплоть до того дня, когда из послания Самуила узнали, что графиня, а возможно, и граф фон Эбербах намерены провести в замке все лето.
        Незваный чужак, без предупреждения вторгшийся в первый встречный дом в час обеда, усевшийся за стол, ухвативший лучший кусок и, покончив с ним, преспокойно отправившийся спать в самую красивую комнату, пожалуй, не мог бы выглядеть в глазах хозяев дома более наглым и дерзким, чем показались лакеям эти граф и графиня, так бесстыдно вздумавшие расположиться у них в замке.
        Письмо Самуила было подобно камню, брошенному в доселе безмятежное болото, мгновенно заставив расквакаться всех лягушек. Оно вызвало целую бурю негодования.
        Однако красноречивое выступление Ганса, который слыл самым умным, усмирило народное возмущение и предотвратило сооружение баррикад.
        Речь Ганса звучала примерно так:
        - Само собой, тяжело, когда привыкнешь к вольному житью да спокойствию, а может, даже малость и заработаешь право считать, что замок твой, раз хозяева его бросили, и совсем освоишься с добрым обычаем съедать все самое лучшее из разных там овощей и фруктов, а остаток продавать и денежки класть в карман, то есть, стало быть, имеешь все приятности господского житья, но без всяких хозяйских забот да хлопот, после этого - что так, то так - тяжело заново становиться слугой, подчиняться, вставать и ложиться не когда сам желаешь, а как другие скажут, пищу для них готовить, фрукты собирать опять же для них, одежду им чистить, сапоги смазывать! Ясное дело, есть на свете радости и послаще этих. А все равно вы как есть дурачье! Неужто нам за все эти труды награды не будет? Молодая хозяйка, когда только замуж выйдет, обыкновенно бывает щедрой. Верно, денежки у ней так и текут промеж пальцев. Тут уж конца нет тратам да мотовству, а слугам на пропой сколько идет! Дел у нас прибавится, но и доход вырастет. Фруктов да овощей здесь столько, что и при господах на нашу долю хватит. Жалованье нам увеличат. А сверх
того - вы только представьте! - аж в жар бросает, как подумаешь, сколько радости будет, когда лето пройдет и граф с графиней в город подадутся, и не без того, чтобы нас на прощание подарками осыпать. Опять нам двойная утеха: видеть, что господа уезжают, а денежки их с нами остаются!
        Проповедь Ганса имела успех, и все сразу принялись с величайшим жаром готовить замок к приему молодой хозяйки.
        Слухи о скором приезде новой графини фон Эбербах не замедлили распространиться по Ландеку и окрестностям.
        В тот же вечер, когда пришло письмо Самуила, все в Ландеке стало с ног на голову: шум поднялся такой, что он достиг и ушей Гретхен.
        Гретхен уже и тогда пришла в горчайшее уныние, когда узнала, что граф фон Эбербах снова женился. Ей показалось, будто ее дорогая Христиана умирает второй раз.
        Но эта горечь и скорбь еще усилилась при известии, что новая графиня фон Эбербах приедет и поселится в замке, стены которого так полны воспоминаний о Христиане.
        Этот приезд посторонней в дом, построенный для Христианы, где она когда-то жила и где теперь обитает ее память, произвел на Гретхен впечатление святотатства, кощунственного надругательства.
        Для нее этот замок был чем-то вроде дорогой могилы; ей казалось, что это святое место, где царствует смерть. Вторжение жизни, обычного порядка вещей, низменных, обыденных интересов, а может быть, и празднеств - все это напоминало ей осквернение гробницы.
        Она не хотела видеть этого. Ей претило быть свидетельницей такой пошлости. А тут как раз настала пора, когда она имела обыкновение раз в год ездить в Париж. И она решила уехать в тот самый день, когда должна появиться новая графиня.
        Впрочем, на сей раз ее путешествие было необходимым, как никогда. Несмотря на обещание, данное Фредерикой в прошлом году в Менильмонтане, Гретхен не получила от девушки ни одной весточки.
        Почему Фредерика не писала ей? Может быть, эта чужая женщина, что появляется раз в год минут на пятнадцать и упорно отказывается назвать себя, внушает ей недоверие? Или девушка просто позабыла о ней? Или заболела?
        Стало быть, Гретхен нужно поехать туда и выяснить, что происходит.
        В тот день, когда Фредерика выехала из Страсбурга, Гретхен написала Гамбе, что через десять дней будет в Париже, распрощалась с козами, поручила их другой пастушке и, закинув за спину мешок со своими пожитками, в послеполуденный час прекрасным майским днем двинулась в путь. К вечеру ей надо было успеть в Гейдельберг.
        До Неккарштейнаха она прошагала единым духом. Там она остановилась, чтобы перекусить и немного отдышаться.
        Она села на каменную скамью около почтовой гостиницы.
        Но едва лишь она вонзила зубы в ломоть хлеба с аппетитом, который пробуждается при ходьбе на вольном воздухе, топот коней, несущихся во весь опор, заставил ее поднять голову.
        В нескольких сотнях шагов она заметила облако пыли, сквозь которое тотчас смогла различить почтовую карету.
        Безотчетный гнев шевельнулся в ее душе.
        Этот экипаж ехал из Гейдельберга и направлялся в Эбербах.

«Уж не новая ли графиня пожаловала?» - подумалось ей.
        И она уронила хлеб на землю. Есть больше не хотелось.
        Пастушка вскочила на ноги, готовая убежать.
        А карета меж тем остановилась у дверей гостиницы, и хозяин уже открывал дверцу.
        Гретхен торопливо укладывала в мешок свой нехитрый скарб.
        - Как называется это селение? - послышался вдруг женский голос из глубины кареты.
        - Неккарштейнах, сударыня, - ответил хозяин гостиницы.
        - Далеко ли отсюда до Эбербаха?
        - Всего несколько миль.

«Так и есть! - сказала себе Гретхен. - Вот она и прикатила. Ну-ка поспешим! Пора убираться отсюда».
        И она зашагала прочь.
        - Не угодно ли дамам выйти из кареты? - осведомился хозяин гостиницы.
        - Нет, спасибо, - отвечал другой голос.
        Услыхав его, Гретхен, едва успевшая сделать несколько шагов, вдруг обернулась. Она подбежала к карете, заглянула внутрь и воскликнула:
        - Фредерика!
        Фредерика взглянула на женщину, заговорившую с ней, но сначала ее не узнала.
        - А я-то! - всплеснула руками Гретхен. - Собралась в такую даль, чтобы отыскать вас, когда всеблагой Господь как раз послал вас ко мне!.. Да вы не узнаете меня? - прибавила она.
        - О нет, теперь узнаю, - отвечала Фредерика. - Подождите, сударыня, я сейчас выйду к вам.
        Гретхен распахнула дверцу; Фредерика и г-жа Трихтер выбрались из экипажа.
        - Не сердитесь на меня, дорогая сударыня, - сказала Фредерика, сжимая руки Гретхен, - простите, что не сразу вас узнала. Но я настолько не ожидала вас здесь встретить, и потом - у меня в голове такая путаница!
        Гретхен внезапно побледнела.
        - Вы мне все расскажете, - сказала она. - Но есть одна вещь, которую я должна узнать сейчас же.
        - Какая именно?
        - Боже правый! - воскликнула Гретхен. - Я боюсь того, что сейчас придется узнать…
        - Чего же вам бояться? - спросила Фредерика, сама встревожившись.
        - Куда вы едете? - с трудом выговорила пастушка.
        - В замок Эбербах.
        - Господи!.. Но вы направляетесь туда из любопытства, правда? Или как друг хозяев дома? Может, владелец замка подарил его своему другу Гельбу? Вы ведь только поэтому туда едете?
        - Что вы хотите сказать?
        - Прислуга Эбербахского замка с минуты на минуту ожидает свою госпожу, она должна приехать. О нет, не может быть, это не вы!
        - Да нет, это я, - отвечала Фредерика.
        - Иисус! Мария! - прошептала пастушка.
        И она, зашатавшись, рухнула на каменную скамью.
        - Что с вами? - спросила изумленная Фредерика. - Да что же это такое?
        - Ничего, - после продолжительного молчания отвечала Гретхен, вся дрожа. - Я скажу вам… я все объясню… но не сейчас. Такого удара я не ожидала. Сейчас я не смогу говорить. Потом… сегодня вечером, в замке.
        Лошадей уже сменили, и возница ждал, пощелкивая кнутом и стараясь привлечь внимание путешественниц позвякиванием бубенчиков своей упряжки.
        - Что ж, поедемте с нами, - предложила Фредерика. - В карете есть место. Входите же, дорогой вы мне расскажете, что вас так напугало.
        У Гретхен вырвался жест отчаяния, казалось говоривший: «Право, худшей вести, чем эта, мне теперь все равно не узнать!» И она вскочила в почтовую карету, куда вслед за ней поднялись Фредерика и г-жа Трихтер.
        Кучер пустил своих коней во весь опор.
        По дороге Фредерика, уступая настойчивым просьбам Гретхен, поведала обо всем, что с ней произошло за последний год.
        Пастушка поминутно прерывала ее рассказ возгласами изумления и ужаса.
        - Вы же мне обещали, - с жаром укорила она девушку, - что будете писать, что никогда не оставите меня в неведении о ваших делах. И почему, когда прошлой весной мы в последний раз виделись, вы не сказали мне ничего о графе фон Эбербахе?
        - Я тогда еще не знала его, - отвечала Фредерика. - Наше знакомство произошло самым неожиданным образом.
        Она рассказала Гретхен, как пришла к графу фон Эбербаху, чтобы спасти ему жизнь, как в тот же день граф заболел и просил г-на Самуила Гельба вместе с Фредерикой остаться в посольском особняке, как он постепенно привык видеть ее возле себя, как попросил ее руки и она дала согласие, поскольку чувствовала, что ее влечет к нему некая странная, необъяснимая симпатия.
        - О, здесь-то как раз нет ничего необъяснимого и странного, - перебила ее Гретхен. - Но я еще раз вас спрашиваю: как после всего, что я вам говорила, вы могли совершить столь серьезный поступок, не предупредив меня ни единым словом? Одно-единственное письмо, посланное в Гейдельберг по адресу, который я вам оставляла, - и мы бы избежали всех бед.
        - Ох, все произошло так быстро, что я совсем потеряла голову. Не надо сердиться на меня за то, что я и думать забыла о вас, о самой себе я ведь тоже забыла. Выйти из темноты и бедности и вдруг стать женой графа фон Эбербаха, человека с таким именем, состоянием, властью и в таких годах, оказаться во всех смыслах так далеко от своих былых грез - это для меня значило вроде как попасть в водоворот, где тебя крутит, а ты не в силах понять, зачем все это и к чему может привести. Ах, вы правы: мне надо было все высказать открыто, и вам, и всем вокруг, а графу прежде всего, он ведь добрый и вовсе не хотел сделать своего племянника несчастным. Но я была в те дни в таком смятении, что и сама не знала, чего хочу, да и хочу ли чего-нибудь вообще.
        Когда Фредерика закончила свой рассказ, уже начинало смеркаться.
        Гретхен, которую некоторые подробности этой странной истории ввели в глубокую задумчивость, больше не расспрашивала Фредерику и сама не отвечала на ее вопросы. Должно быть, ее стесняло присутствие г-жи Трихтер. Теперь только кнут возницы продолжал вести беседу с колокольчиками лошадей.
        - Скоро мы приедем? - спросила Фредерика.
        - Сейчас, - сказала Гретхен.
        Десять минут спустя карета остановилась перед замковыми воротами.
        Привратник подошел, чтобы открыть им.
        Уже стояла непроглядная ночь. Во всем замке ни огонька, ни человеческого голоса, никаких признаков того, что графиню ждали.
        Ворота растворились, скрипнув своими петлями, и экипаж въехал в овальную аллею, которая заканчивалась у крыльца.
        В то мгновение, когда лошади оказались под деревьями, вдруг грянул оглушительный ружейный залп, два десятка факелов разом вспыхнули среди листвы и на стенах замка и зазвучал звонкий хор голосов, более сладостных для души нежели для слуха:
        - Да здравствует госпожа графиня фон Эбербах!
        Затем разразился новый залп, вторично ужаснув Фредерику.
        Вся прислуга выстроилась рядами на двух маршах парадной лестницы.
        Ганс подскочил, чтобы открыть дверцу кареты.
        - Благодарю вас, друзья мои, - сказала Фредерика. - Но умоляю: только не надо больше стрелять.
        Она не успела договорить, как третий залп, громче первых двух, заставил оконные стекла зазвенеть.
        - Пусть госпожа графиня нас извинит, - обратился к ней Ганс. - Это все жители Ландека, они думали, что доставят удовольствие госпоже графине, в угоду ей потратив немного пороха. Но к ним сейчас сбегают и попросят перестать.
        - Вы меня очень обяжете, - вздохнула Фредерика.
        И предоставив г-же Трихтер расплачиваться с возницей, она вошла в замок вместе с Гретхен.
        - Госпожа соизволит отужинать? - осведомился повар.
        - Немного позже, - отвечала Фредерика. - Пусть меня сначала проводят в предназначенную мне комнату.
        Камеристка - жена Ганса - взяла зажженную свечу и повела Фредерику в комнату, которую прежде занимала Христиана.
        Гретхен вошла туда с ней.
        - Оставьте нас, - сказала графиня служанке.



        XLV
        УЖАС ЗАРАЗИТЕЛЕН

        Когда жена Ганса вышла, Фредерика повернулась к Гретхен:
        - Теперь мы одни. Объясните мне все, чего вы не пожелали сказать в карете. Известие о моем браке с графом фон Эбербахом, как мне показалось, изумило и опечалило вас. Почему? Говорите же!
        - Не здесь! - сказала Гретхен. - В этих покоях творились слишком страшные дела; воспоминание о них поныне здесь, оно принесет нам несчастье. Пойдемте лучше в соседнюю комнату.
        И она увлекла Фредерику в маленькую гостиную, примыкавшую к спальне, где Христиана столько выстрадала в былые дни.
        - Говорите, - повторила Фредерика. - Но как вы побледнели!
        - Ох, это оттого, что мне боязно! - отвечала Гретхен.
        - Чего вы боитесь?
        - Вы графиня фон Эбербах, - продолжала Гретхен, не замечая вопроса. - Ах, это моя вина, это кара за все, что я совершила! Я не должна была молчать. Хотя нет, я не могла заговорить, я ведь поклялась. Ах, Пресвятая Дева, Пресвятая Дева, возможно ли, чтобы всеблагой Господь взвалил столь тяжкую ношу на плечи такого бедного, смиренного создания?
        - Но что вы хотите этим сказать?
        - Фредерика… сударыня… Вы мне сказали такое, что привело меня в отчаяние, но вы сказали и другое, благодаря чему для меня забрезжил свет надежды. Умоляю вас, не гневайтесь на меня за тот вопрос, что я вам сейчас задам.
        - О, я скорее разгневаюсь за ваше молчание.
        - Вы мне сказали там, в экипаже, что когда вы венчались с графом фон Эбербахом, он тяжко хворал и был еле жив; вы еще говорили, что в самый день свадьбы приехал господин Лотарио и господин граф фон Эбербах обручил вас со своим племянником, объявив вам, что вы ему будете не женой, а дочерью, а потом поселил вас за городом, сам оставшись в Париже. Сударыня, простите, что спрошу вас об этом, но от этого зависит спокойствие моей совести, а вы знаете, как я вам предана, ведь этот путь, что вы только что проехали в карете, я десять раз проделывала пешком для того лишь, чтобы на вас одним глазком глянуть и узнать, как вы живете. Ну вот, в награду за преданность, за все эти труды я вас прошу мне только одно слово сказать. Вы этим словом мою душу из ада вытащите. Сударыня, граф фон Эбербах всегда был для вас только отцом и никем больше?
        Фредерика покраснела.
        - О, я заклинаю вас могилой вашей матери отбросить ребяческую застенчивость. Все, видите ли, обернулось слишком ужасно, чтобы пугаться таких пустяков, как слова. Господин граф фон Эбербах никогда не обращался с вами иначе, чем как со своей дочерью, да или нет? Отвечайте прямо, как на Страшном суде.
        - Я же вам уже говорила, - пробормотала Фредерика в смущении, которое в определенном смысле подтверждало истинность ее слов. - Господин фон Эбербах был при смерти, когда ему пришло на ум жениться на мне. Я знала, что в своей отеческой заботливости он пожелал дать мне свое имя лишь затем, чтобы иметь право оставить мне часть своего состояния. Так он предложил, и я на это согласилась. А потом, когда он узнал, что его племянник меня любит, это стало для него еще одной причиной уважать договор, заключенный им с господином Самуилом Гельбом и с собственной совестью. Он никогда его не нарушал, и я не боюсь, что может нарушить впредь. У графа фон Эбербаха слишком благородная, чистая душа, чтобы я могла питать на этот счет какие-либо опасения. Я никогда не была и никогда не стану для него не кем иным, как невестой его племянника.
        - Ах, благодарю! - вскричала Гретхен. - Вы сняли у меня камень с души. Теперь я могу вздохнуть свободнее.
        И она бросилась на колени:
        - Боже мой, будь благословен! Ты сжалился над бедной женщиной. Этого последнего удара мне бы не вынести.
        Она поднялась и поцеловала руки Фредерики.
        - Милость Господня уберегла нас в прошлом, - сказала она. - Но надо подумать и о будущем.
        - Будущее не страшнее прошлого, - сказала Фредерика. - Я останусь дочерью графа фон Эбербаха до той минуты, пока не стану женой Лотарио. И что бы ни таилось в глубине моего сердца, я хочу, чтобы эта минута настала как можно позже. Я хочу, чтобы граф был жив, чтобы он выздоровел…
        - Нет! - яростно выкрикнула Гретхен. - Нечего ему выздоравливать. Вы за него вышли, потому что он был болен и умирал, теперь нельзя, чтобы силы вернулись к нему. Все мои надежды только в этом. Он для того и прикинулся, что умрет, чтобы заставить вас решиться. Что ж! Он этим сам себя приговорил.
        Когда Гретхен произносила эти слова, на лице ее появилось какое-то странное отрешенное выражение.
        - Не думайте, что я помешалась, - прибавила она, заметив удивленный взгляд Фредерики. - Просто за всем этим кроется такое, что я не вправе вам открыть. Но вы-то не давали клятв, у вас нет страшных тайн, и ничто вам не мешает говорить обо всем. Не повторяйте же того, что сделали однажды. Знаете ли, что ваше молчание едва не погубило разом три души?.. Но почему вы вдруг сюда приехали, да еще одна?
        И Фредерика рассказала Гретхен о невзгодах, что стали преследовать ее с приходом весны, о своем двусмысленном положении между Юлиусом и Лотарио, о ревности графа фон Эбербаха и своей печали при виде того, что наперекор собственной доброй воле она только и может, что заставлять страдать их обоих - Юлиуса из-за Лотарио, Лотарио из-за Юлиуса, а также о совете, который ей дал Самуил: успокоить хотя бы Юлиуса, уехав за две сотни льё от города, где живет Лотарио.
        Если Лотарио будет в Париже, а она в Эбербахе, Юлиус не станет больше терзать себя опасениями, что они встречаются.
        Она приехала сюда ради спокойствия графа фон Эбербаха, и он несомненно вскоре примчится, ликующий и благодарный.
        - Вы полагаете, что он поселится с вами здесь? - спросила Гретхен.
        - Я жду его и надеюсь на это, - отвечала Фредерика.
        - Что ж, - пробормотала Гретхен. - Я увижу его. Я с ним поговорю. Но Боже мой, Боже мой, что мне ему сказать?
        - Теперь, когда я ответила на ваши вопросы, - промолвила Фредерика, - пришел ваш черед отвечать на мои.
        Гретхен замотала головой.
        - Я верю в вашу привязанность ко мне, - продолжала Фредерика. - Вы мне доказали, что не безразличны к моей судьбе, а я сейчас доказала, что вам доверяю. Но в то же время я понятия не имею, кто вы, и вы даже не захотели назвать мне свое настоящее имя, хоть я и должна посылать вам письма в Гейдельберг до востребования.
        - Мое имя ничего особенного вам не скажет, - последовал ответ. - Если вы хотите его знать, извольте: меня зовут Гретхен. Я пасу коз. От всего этого вам проку не много.
        - Но кто вы? - настаивала Фредерика. - Вы сами всегда меня расспрашиваете, а на мои вопросы отвечать не хотите. Вы так обо мне заботитесь, как будто я ваша родная дочь, вы ежегодно проделываете огромный путь пешком, чтобы на несколько минут повидаться со мной, и то, что происходит со мной, волнует вас даже больше, чем меня. У вас на все это есть причина. И когда волей случая я оказываюсь вдали от города, в котором выросла, и попадаю в страну, где не надеюсь встретить ни одного знакомого лица, первой, кого я вижу, оказываетесь вы! Все это до крайности необычно. Между вашей и моей жизнью несомненно существует связь, но я не могу понять какая. О, я вас умоляю, скажите мне хотя бы одно это: вы знали мою мать?
        - Не спрашивайте меня об этом, - отвечала Гретхен. - На этот счет уста мои запечатаны навек. Я лишь бедная женщина, давшая Господу и душам умерших клятву оберегать вас. Будьте покойны, этой клятве я не изменю, но не изменю и той, другой. Я поклялась молчать. Никто ничего не узнает: ни вы, ни даже граф фон Эбербах. Если я попробую заговорить, камни могил отверзнутся и мертвые выйдут, чтобы зажать мне рот своими ледяными руками. И вместе с тем как мне вас спасти, если я не скажу графу всю правду? Если не осветить перед ним мрак прошлого, как он увидит пропасть, что разверзлась у его ног? Вразуми меня, Боже, ибо я боюсь утратить рассудок, а сейчас помешаться было бы куда как не время! Мне недостанет разума, чтобы избавить это милое, нежное дитя от опасности, в которую ввергла его моя же собственная неосторожность.
        Внезапно у юной графини вырвалось восклицание, которое заставило Гретхен оторваться от своих мрачных грез.
        - Что с вами? - спросила пастушка.
        Фредерика указала на зеркало.
        - Какая странность, - проговорила она. - Сейчас, когда я случайно взглянула в него, мне почудилось, будто мое лицо двоится.
        И тут она обернулась к стене, расположенной напротив зеркала.
        - А, это портрет, - сказала она, всматриваясь в изображение сестры Христианы. - Однако я не так уж и ошиблась, мои глаза меня не подвели. Посмотрите, Гретхен, как этот портрет похож на меня.
        - Ох, и правда! - воскликнула Гретхен. - Я раньше не замечала, но в самом деле: если не считать наряда, можно подумать, будто это вы.
        Она вдруг осеклась. Фредерика устремила на нее испытующий взгляд.
        - Как это все странно, что творится со мной, - протянула она. - Что это означает? Каким образом этот портрет может до такой степени походить на меня? Вы знаете, что это за портрет?
        - Да, - прошептала Гретхен. - Это портрет сестры первой графини фон Эбербах.
        - Это сестра госпожи Христианы? - побледнела Фредерика.
        - Да, - кивнула Гретхен. - Но как вы побелели!
        - Мне страшно, - сказала Фредерика. - Если господин Лотарио племянник госпожи Христианы, значит, это его мать. И вот я, извольте, так похожа на нее… Гретхен! Гретхен! Неужели мать господина Лотарио была и моей матерью тоже?
        - О нет, успокойтесь, моя милая госпожа, вы не сестра господина Лотарио.
        Фредерика с облегчением перевела дух.
        - Вы в этом совершенно уверены? - на всякий случай переспросила она.
        - Та, чье изображение вы перед собой видите, - отвечала Гретхен, - умерла за несколько лет до вашего рождения. Я присутствовала при ее кончине.
        - Спасибо! - вскричала Фредерика. - Теперь я вижу, что вы мне в самом деле друг. О, спасибо!
        - Хорошо! Если вы чувствуете, что я действительно люблю вас, позвольте мне вами руководить, потому что я одна - вы слышите? Одна в целом свете! - знаю, какие опасности вас подстерегают, и могу вас от них уберечь. И вместе с тем никогда не расспрашивайте меня, не пытайтесь выведать, что у вас за плечами, в вашем прошлом, какие тайны хранит ваша колыбель. Из уважения к тем, кого вы обязаны любить и почитать, не посягайте на секреты, которых вам знать не следует. До сей поры Провидение чудесным образом вело вас и спасало. Предоставьте же ему и мне действовать так и дальше.
        - Мне бы ничего лучшего и не надо, Гретхен. Но не в моих силах спокойно относиться ко всему, что вы говорите. Вы сказали, что мне грозит опасность, но в чем она заключается, объяснить не хотите. А если я этого не знаю, кто же меня от нее защитит?
        - Я. На этот раз вы мне твердо обещаете ничего не скрывать и вовремя извещать меня обо всем, что может с вами случиться?
        - Даю вам слово.
        - Не нарушайте же этого обещания во имя вашего собственного счастья и бессмертной души вашей матери. Как только граф фон Эбербах объявится в замке или из Парижа придет какое-либо, пусть самое незначительное известие, отправьте мне сообщение.
        - Куда?
        - Ваши слуги меня знают. Велите найти меня - им это не составит труда. Ну, а я уж сразу прибегу сюда. Стало быть, договорились?
        - Договорились, - сказала Фредерика.
        В это мгновение в дверь маленькой гостиной постучали. Послышался голос г-жи Трихтер:
        - Кушать подано.
        - Вы со мной поужинаете, моя добрая Гретхен? - спросила Фредерика.
        - Нет, спасибо, - отвечала женщина, - это вроде как не в моих привычках. Я поужинала в Неккарштейнахе, и потом, мои козы нуждаются во мне. Я их поручила другой пастушке, но уж как они обрадуются, что я вернулась! Хочу порадовать их без промедления.
        Она вместе с Фредерикой спустилась по лестнице, заставила ее еще раз повторить свое обещание извещать ее обо всем происходящем и, поцеловав ей руки, убежала.
        После ужина, поднявшись в свою комнату, Фредерика, полная грусти и смутных мыслей, принялась задавать вопросы себе самой.
        В этой неведомой стране, где она вдруг очутилась, в этом замке, полном зловещих воспоминаний, куда она явилась, чтобы изгнать из его стен память другой, и где к ее неведению здешних мест прибавлялась тайна ее рождения и судьбы, Фредерику преследовало какое-то странное чувство.
        Откуда тот внезапный ужас, что овладел Гретхен, когда она проведала о замужестве Фредерики и графа фон Эбербаха? Почему Гретхен немного успокоилась лишь тогда, когда узнала, что граф остался для нее не более чем отцом?
        Неизъяснимая тревога сжимала сердце Фредерики.
        Совсем одна в огромном замке, населенном жуткими тенями былого (Лотарио рассказывал ей о самоубийстве Христианы), она смутно чувствовала вокруг себя запах беды, а может быть, и преступления. Рассказы Лотарио ожили в ее памяти и ужаснули ее не меньше, чем тайны, которые Гретхен не захотела ей открыть.
        Среди этой обстановки - той, что она вчера еще в глаза не видала, этой кровати, которая не принадлежала ей, всех этих гобеленов и портретов, смотревших на нее так отчужденно, единственным дружественным предметом казался портрет матери Лотарио. Теперь, когда он ее больше не пугал, она всматривалась в него с любовью; уже не боясь, что это ее мать, она радовалась, что это была мать Лотарио.
        Преклонив перед портретом колена, она обратилась к нему со всеми знаками нежности и почтения, веря, что она предназначает их матери своего возлюбленного.
        Это сходство как бы еще более укрепляло узы, связывающие ее с Лотарио. Ей виделось в нем предвестие грядущего соединения. Они уже словно принадлежали к одной семье.
        Теперь, когда ужас при мысли, что это родство может оказаться слишком близким, оставил ее, мысль о дальнем родстве согревала ее душу.
        Она все глядела на портрет, улыбалась ему, пока дорожная усталость не сомкнула ей веки и не усыпила суматошные мысли, что стаей кружились в ее уме, сбитом с толку зловещими недомолвками Гретхен.



        XLVI
        ВИДЕНИЕ

        А вот Гретхен не спалось.
        Расставшись с Фредерикой, она поспешила к пастушке, на чьем попечении были оставлены козы, и встретила ее по дороге: та уже пригнала коз домой и они были заперты в своем загоне на ночь.
        - Хорошо, - сказала Гретхен. - Я приду за ними поутру.
        Но когда она уже направилась к своей хижине, одна из коз, видимо узнав голос хозяйки, на радостях громко заблеяла, разбудив остальных.
        - Вам не нравится, что я ухожу без вас? - спросила Гретхен. - Ну, пусть так: возьму вас с собой.
        Она отворила ворота стойла, где ночевало стадо. Поспешно выскочив оттуда, козы принялись скакать и резвиться возле Гретхен.
        - Всего доброго, - сказала Гретхен пастушке. - Спасибо вам за доброе намерение мне помочь. Я с вами потом рассчитаюсь.
        И бросив козам: «Пошли!» - она двинулась в сторону своей хижины.
        Приблизившись к ней, она загнала животных в пещеру в скале - их обычное пристанище.
        Что до нее самой, то в хижину она заходить не стала.
        Она принялась быстрыми шагами бродить взад-вперед по горам и скалам, надеясь, что прохладный ночной ветерок освежит ее разгоряченную голову.

«Что же мне делать? - спрашивала она себя. - Фредерика меня предупредит, когда граф фон Эбербах объявится в замке. Однако, если поразмыслить, какой мне толк в этом предупреждении? Разве я могу заговорить? Не я ли обещала умирающей Христиане сохранить ее тайну? Как мне нарушить клятву, данную покойнице, да не какой-нибудь, а именно этой?
        Эх, никогда нельзя клясться, ведь кто может знать, как потом все обернется?
        Ну вот, я поклялась той, что покоится на дне пропасти, никогда не выдавать ее секрета никому, а Юлиусу в особенности. Ведь именно для того, чтобы скрыть свою тайну от целого света, а главное, от Юлиуса, она и решилась убить себя. Христиана заплатила за эту тайну достаточно дорого, чтобы она принадлежала теперь лишь ей одной.
        Как она должна была страдать, покидая любимого мужа, отрекаясь от своей молодой жизни, бросаясь вниз головой в бездну, где ее милое бедное тело, такое красивое, разбилось о скалы! И все эти горести окажутся напрасными! А она-то всем пожертвовала, все претерпела, выстрадала до конца - и выходит, напрасно? Она убила себя, чтобы спасти свою честь, а получится, что и честь свою она убила тоже!
        Нет, такому не бывать! По крайней мере, не я буду тем человеком, что таким образом развеет в прах ее предсмертную надежду и вторично убьет ее, уничтожив доброе имя, которое она по себе оставила.
        Но в то же время как я могу допустить, чтобы свершилось то роковое дело, что теперь надвигается? Да, господин граф доселе чтил невесту своего племянника. Но он был умирающим, стоял на пороге могилы, ее холод уже леденил его члены, кровь стыла в его жилах; у него уже не было страстей, присущих мужчине. А потом у него начались припадки ревности из-за того, что Фредерика якобы слишком накоротке с Лотарио. Это даже зашло так далеко, что ей пришлось ради спокойствия графа и своего собственного расстаться с Лотарио, вот она и приехала, готовая похоронить себя в здешней глуши.
        Теперь и господин граф сюда пожалует, присоединится к ней.
        А кто знает, не возвратятся ли к нему здесь его здоровье и силы?
        Нет, решительно нельзя, чтобы он выздоровел. Господь не вернет ему здоровья, нет! Ведь вместе со здоровьем вернется и любовь. Фредерика до того хороша, так чиста и восхитительна! Невинное, святое дитя, и она еще считает себя в безопасности, раз помолвлена с Лотарио! Мужчины, когда захотят женщину, забывают о совести, уж я-то знаю! Для них тогда ничто уже не в счет - ни добродетель, ни преступление, ни подлость, ни честность.
        Ну уж нет! Мне нужно ручательство посерьезнее, чем слово влюбленного мужчины. Я знаю графа фон Эбербаха как честного человека, если бы речь шла о краже кошелька, но считаю, что он, как все мужчины, способен на любое предательство, на самую вопиющую низость или бесстыдство, когда цель в том, чтобы овладеть женщиной. К тому же она ведь его жена, как бы то ни было, замуж она вышла именно за него, и тут уж весь свет его оправдает.
        Стало быть, у меня нет иного средства, кроме как высказать все. Я могу остановить графа фон Эбербаха одним словом. Заставить его побледнеть и в ужасе отшатнуться от того, что он намеревался совершить. Одного моего слова хватило бы.
        Но именно этого слова, которое спасло бы все, я поклялась не произносить!
        Однако подумаем. Ради кого я молчу? Ради Христианы. А могу ли я быть уверенной, что исполню таким образом ее истинное желание? Если бы она вернулась, если б оказалась здесь и увидела, в какое жуткое положение мы попали по воле нашей злой судьбы, настаивала бы она на сохранении тайны? Или пожелала бы, напротив, все открыть? Оставила бы она хоть еще на одну лишнюю минуту Фредерику под угрозой той чудовищной беды, что надвигается на нее?
        Нет, разумеется, нет. Тут уж ни честь, ни репутация не удержали бы Христиану: она была бы еще как счастлива погубить себя, чтобы спасти Фредерику; она бы все сказала; она встретила бы неправое презрение света лицом к лицу и, более того, вынесла бы даже необходимость причинить боль своему мужу. Она бы не стала таить пятно, марающее ее честь, лишь бы совесть Фредерики осталась незапятнанной. За чистоту Фредерики она с радостью заплатила бы собственным позором.
        Ну ладно, Христиана, конечно, все это сделала бы, но я-то имею ли право сделать это? Ведь она связала меня торжественным обетом! О моя клятва, моя клятва!
        Оставить Фредерику во власти страстей графа немыслимо, сказать то, что спасло бы ее, также невозможно.
        На что решиться?
        Как сделать выбор между честью Христианы и невинностью Фредерики, между грехом Фредерики и моим клятвопреступлением?»
        Гретхен проблуждала так всю ночь, терзаясь растерянностью и не зная, что предпринять. Рассвет застал ее бодрствующей: она сидела на земле, уткнувшись лбом в колени, с распущенными волосами.
        Она пошла к своим козам, выпустила их и повела на склон горы.
        Там она пробыла целый день, выбирая по преимуществу места, откуда виден Эбербахский замок, и следя, не подъедет ли туда кто-нибудь и не пошлет ли Фредерика за ней лакея.
        Вечером она вернулась домой и на этот раз легла. Ее телу становились уже не по силам треволнения души, оно требовало отдыха.
        На следующий день она в замок не пошла.
        Она ждала, когда Фредерика сама позовет ее.
        Ведь что ей делать в замке до тех пор, пока не приедет граф или Фредерика не получит новых вестей? А Фредерика не преминет опять приступить к ней с расспросами, и уж ей не придется долго ломать голову, чтобы найти именно те вопросы, на которые Гретхен решила не отвечать.
        Итак, она ждала.
        Однако и Фредерика тоже томилась ожиданием. На следующий день после своего приезда она надеялась, проснувшись, обнаружить в замке Самуила, Юлиуса или, по крайней мере, письмо.
        Но не было никого и ничего.
        Прошел еще один день и еще - та же история.
        Три дня пролетели, не принеся никаких вестей.
        Она спрашивала себя, что все это может означать. Почему нет хотя бы письма от г-на Самуила Гельба? А чем объяснить молчание графа фон Эбербаха? Ведь не может быть, чтобы Самуил не объяснил ему, почему она уехала и где находится теперь.
        Так почему же ее супруг не подает признаков жизни?
        Что граф не примчался во весь опор, чтобы успокоить ее и осыпать благодарностями, это еще понятно: его могли задержать дела, требующие, чтобы он пробыл в городе еще несколько дней; однако никакие дела не могут помешать черкнуть пару строк бедной девушке, всецело посвятившей ему себя и ждущей в тревоге, страхе и неуверенности, как он посмотрит на ее жертву, оценит ли ее преданность.
        Не значит ли это, что наперекор тому, что обещал ей г-н Самуил Гельб, граф, вместо того чтобы прийти в восхищение и растаять от благодарности, возмутился и разгневался? И теперь он сердит на Фредерику, что она действовала по своему усмотрению, устроила ему неприятный сюрприз своей не в меру решительной выходкой и в некотором смысле поставила его перед свершившимся фактом, внезапно и насильственно отрывая его от тех забот, которые, как он ей всегда повторял, требуют, чтобы он оставался во Франции?
        Может быть, он недоволен ею за то, что, даже не посоветовавшись с ним, она поставила его перед выбором: интересы или жена?

«Ох, чему быть, того не миновать! - говорила себе Фредерика. - Все лучше, чем эта неизвестность. Если и завтра новостей не будет, я вернусь в Париж. Напрасно я послушалась господина Самуила Гельба: он меня подвел. Ведь он обещал приехать или хотя бы написать, как только поговорит с графом. Нет, с графом я сама поговорю. Когда находишься рядом, объясниться проще, чем издалека, а я уже достаточно намучилась из-за одного недоразумения, чтобы допустить второе».
        На следующее утро она позвонила - и появилась г-жа Трихтер.
        - Опять ничего? - спросила Фредерика.
        - Пока ничего.
        - Хорошо. Велите, чтобы подавали лошадей. Я возвращаюсь в Париж.
        - В Париж! - вскричала г-жа Трихтер.
        - Да, в Париж. И ни слова больше. Это дело решенное. Госпожа Трихтер вышла.
        Но почти тотчас она снова вбежала в комнату.
        - Сударыня! Письмо! - закричала она, появляясь на пороге.
        - Ах, наконец! - сказала Фредерика. - Скорее дайте его сюда.
        Письмо было от графа фон Эбербаха. Фредерика прочла:



«Моя дорогая дочь,
        я начинаю со слов благодарности к тебе…»

        Фредерика прервала чтение. В первый раз граф назвал ее на ты. Эта перемена показалась ей странной.
        Она продолжала читать:



«…начинаю со слов благодарности к тебе за добрые намерения, которыми был продиктован твой отъезд. Ты чиста и добра, как ангел. Если бы ты знала, моя милая дочь, как я раскаиваюсь в тех притеснениях, что ты вынесла из-за меня. Я никогда тебе не говорил, да и сам до этой минуты не знал, с какой отеческой нежностью я обожаю тебя. Я хотел бы увидеть тебя, чтобы выразить тебе эти чувства лучше, чем делал это до сих пор. Господь в милости своей не даст мне умереть, не повидав тебя.
        А между тем мне необходимо оставаться в Париже, мое драгоценное дитя, дабы неусыпно следить заходом дел, весьма касающихся тебя. Не тревожься обо мне. Я чувствую себя неплохо. Повторяю: я задерживаюсь здесь только затем, чтобы устроить твое счастье как можно скорее. Но прости меня за то, что я больше не хочу, чтобы между нами пролегало такое расстояние. Не имея возможности присоединиться к тебе сам, я прошу тебя приехать ко мне.
        Только не думай, что твое путешествие было бесполезным. Нет, совсем напротив: оно имело последствия, каких никто из нас не мог бы ожидать.
        Чтобы избавить тебя от скучной надобности вторично проделать такой долгий путь в одиночку, я посылаю тебе доверенное лицо, которое прибудет в Эбербах в тот же день, что и это письмо.
        Фредерика, я советую тебе принять эту персону так, как ты бы встретила меня самого. Хотя вы незнакомы, ты найдешь в душе этого лица такую любовь к тебе, какой ты и представить не можешь. Ответь на эту привязанность тем же.
        И возвращайтесь поскорее, ведь до вашего возвращения минуты мне будут казаться веками.

    Твой любящий отец
    Юлиус фон Эбербах».
        Фредерику поразил исполненный нежности и вместе с тем суровый тон, звучавший в каждой строке этого послания.
        Видимо, граф он нее что-то скрывает. Произошло нечто такое, что перевернуло их отношения. Самая суть нежности к ней графа, казалось, совершенно изменилась.
        Но кто же мог сделать его таким - и более ласковым, и более серьезным?
        И что это за неведомая персона, которая должна приехать за Фредерикой?
        К кому прибегнуть, с кем посоветоваться при этом новом повороте судьбы?
        Фредерика вспомнила о Гретхен и о том, что обещала известить ее, как только придут вести из Парижа.
        И она послала за Гретхен. Та немедленно прибежала.
        Чтение графского письма пастушка выслушала, не проронив ни слова.
        Когда письмо было дочитано, она застыла в задумчивости, всецело поглощенная своими мыслями.
        - Прежде чем давать вам советы, - сказала она, - мне надо поразмышлять. Эта особа, что должна вас сопровождать, наверняка прибудет сегодня днем. А я вас пока об одном прошу: не уезжайте раньше завтрашнего утра. Я же весь день потрачу на то, чтобы хорошенько обдумать, что нам предпринять сегодня вечером.
        И с тем она удалилась.
        Сотни противоречивых мыслей бушевали у нее в голове. Граф по-отечески добр и строг, но с другой стороны это непривычное «ты», на которое Фредерика не преминула обратить ее внимание…
        А Самуил отчего замолк? Ее давнишние подозрения насчет Самуила Гельба вдруг опять пробудились в ней. Ведь именно он устроил отъезд Фредерики за спиной Юлиуса - кто знает, не крылось ли за этим предательское коварство этой злой души?
        Он любил Фредерику, хотел взять ее в жены. И так легко, так угодливо уступил ее сначала Юлиусу, потом Лотарио! Поверить, что он это сделал без задней мысли, из одного чистосердечного самоотречения? Нет, для этого Гретхен слишком хорошо его знала. По всей видимости, его самопожертвование было притворным, а исподтишка он искал способ возвратить себе то, от чего отказался лишь для отвода глаз.
        Ужасная мысль сверкнула в мозгу Гретхен. В письме Юлиуса даже имя Лотарио не было упомянуто. Что могло стрястись с ним? С одной стороны умалчивание о Лотарио, с другой - эта непривычная фамильярность и, наконец, суровый, почти скорбный тон письма - не означало ли все это, что граф фон Эбербах по той или иной причине считал теперь возможным обходиться с Фредерикой как со своей женой?
        Уж не устроил ли этот презренный Самуил таинственное исчезновение Фредерики с умыслом, чтобы все выглядело так, будто ее увез Лотарио?
        Мысль о возможной дуэли между дядей и племянником Гретхен в голову не приходила, но граф фон Эбербах мог обойтись с Лотарио так дурно, что молодой человек в минуту отчаяния был бы способен совершить то же, что некогда сделала Христиана: покончить с собой.
        Тогда все объясняется: и печальное письмо, и отсутствие упоминаний о Лотарио, и обращение на «ты», и эта персона, посланная, чтобы привезти Фредерику, разумеется, дорогой подготовив ее к ужасной новости, которая ждет бедняжку по возвращении в Париж.
        Что же делать?
        Разгоряченная, почти теряющая рассудок, Гретхен весь день перебирала в уме планы один другого безумнее.
        Когда на землю спустился вечер, она приняла важное решение.
        Она внезапно вскочила на ноги и, не медля ни секунды, боясь, как бы отвага не покинула ее, зашагала прямо туда, куда за последние восемнадцать лет не ходила ни разу, - к Адской Бездне.
        Ночь была очень темная.
        Громадные угрюмые тучи, гонимые ветром, тяжко наваливались на мрачный лик луны.
        Призраки деревьев вздымались к небу в зловещих позах.
        Чем ближе Гретхен подходила к пропасти, тем у нее сильнее щемило сердце, его сдавливало, будто в тисках.
        И вот она пришла.
        Ее шаги спугнули добрую сотню ворон, что ютились по краям бездны, и они, каркая, тучей закружились над ней.
        Но ужасы внешнего мира не занимали ее - пугал лишь мрак, царящий в ее собственном сердце.
        Она преклонила колена. Потом громким голосом воззвала:
        - Моя Христиана! Моя обожаемая госпожа! Дорогая усопшая, вечно живущая в душе моей! Восемнадцать лет спустя я вернулась к этой пропасти, что стала твоей могилой, чтобы спросить у тебя, что мне делать и как действовать, повинуясь мысли, которую ты мне внушишь. Христиана, если после смерти что-то в нас выживает, если твоя душа все еще сострадает тем, кого ты оставила на этой земле, если Господь, к которому я взывала в день твоей гибели на этом самом месте, по-прежнему хранит добрых и карает злых, Христиана, Христиана, Христиана, просвети меня, вдохнови меня, ответь мне!
        - Гретхен! - прозвучал голос за ее спиной.
        И в тот же миг чья-то рука опустилась ей на плечо.
        Гретхен в ужасе обернулась.
        Но то, что она увидела, когда повернула голову, лишь увеличило ее ужас.

        Христиана, да, сама Христиана была здесь, стояла с ней рядом.
        Луч луны озарял ее лик, бледный, но спокойный.
        Она была в черном и казалась выросшей, изменившейся.
        Гретхен хотела закричать, но не смогла произнести ни звука.
        Таинственное видение продолжало голосом нежным и протяжным:
        - Не страшись ничего, моя Гретхен. Господь услышал тебя, а я тебя благословляю. Встань, милая Гретхен, и ступай за мной.
        И она пошла.
        Гретхен поднялась и последовала за ней.



        XLVII
        УМОЗАКЛЮЧЕНИЯ ПО ПОВОДУ МУК СОВЕСТИ

        А Самуил Гельб между тем спрашивал себя, так ли уж он уверен, что его уловки привели именно к тому результату, на который он надеялся.
        Может ли он отныне действовать, исходя из твердого убеждения, что Лотарио мертв? Это для него был основной вопрос.
        На следующий день после того как Самуил видел Юлиуса, когда тот вошел к себе бледный и мрачный и спросил у него, где Фредерика, а затем пожелал остаться один, Самуил съездил в посольство Пруссии и расспросил слуг и привратника.
        Лотарио никто не видел со вчерашнего дня.
        Самуил направился к Юлиусу и, прежде чем подняться к нему, поговорил с его лакеями.
        Они тоже ничего не знали о Лотарио.
        Похоже, чудовищный замысел Самуила Гельба удался: Юлиус убил Лотарио на поединке без свидетелей.
        А все же сколько бы Самуил ни убеждал себя в этом, на дне его сознания копошились сомнение и тревога.
        Вытянуть что-нибудь из графа фон Эбербаха не было никакой возможности.
        Самуил попытался еще раз. Но стоило ему заговорить о Лотарио, как Юлиус напомнил ему тоном, в котором гнев смешивался с печалью, что просил его никогда не произносить при нем этого имени.
        Самуил заговорил о другом, но несколько минут спустя попытался ввернуть в свою речь намек на то, что произошло в Сен-Дени. Однако Юлиус тотчас переменил разговор и сказал, что плохо себя чувствует и нуждается в одиночестве.
        Пришлось Самуилу, как и вчера, уйти ни с чем.
        Внешне это весьма походило на раскаяние. Сдержанность Юлиуса, болезненное отношение ко всякому упоминанию о Лотарио, потребность скрыть даже от лучшего друга те чувства, что отражаются на его лице при одном этом имени, - все эти признаки достаточно ясно говорили о происшедшей катастрофе.
        Но все равно Самуил хотел иметь более надежные свидетельства, а чтобы быть вполне уверенным, что убийство совершилось, желательно обнаружить труп.
        Алчное, лихорадочное любопытство, снедавшее его, на следующий день побудило Самуила к чему-то похожему на расследование, хоть это было и небезопасно.
        Он принялся обходить окрестности Сен-Дени и Ангена, расспрашивать поселян, хозяев гостиниц, лодочников, не слыхали ли они каких-нибудь разговоров о несчастном случае, об утопленнике, о мертвом теле, о поединке?
        Но никто не мог понять, что, собственно, он хочет сказать.
        У него сохранились связи в прусском посольстве.
        На следующий день он явился туда, отыскал второго секретаря и спросил, что случилось с Лотарио.
        Секретарь отвечал, что понятия не имеет, однако послу все известно, и прибавил, что никто о нем не тревожится.
        Здесь, наконец, намечался хоть какой-то след.
        Самуил решил обратиться прямо к послу. Он подождал минуты, когда посол остался один, и просил, чтобы доложили о его приходе.
        Посол велел передать, что он не принимает.
        Самуил настаивал, говоря, что должен поговорить с его превосходительством о чем-то крайне серьезном.
        Тогда секретарь провел его в кабинет.
        Посол принял его холодно, сам остался стоять и не предложил посетителю сесть.
        - Пусть его превосходительство извинит меня за беспокойство, - сказал Самуил. - Но речь идет о деле, весьма чувствительно задевающем меня и, смею надеяться, не безразличном и его превосходительству.
        - Объяснитесь, сударь, - обронил посол ледяным тоном.
        - Вот уже три дня как молодой человек, которого я любил как родного сына и к которому ваше превосходительство, по-видимому, также успели привязаться, я разумею Лотарио, исчез.
        - Знаю, - все так же холодно произнес посол. - Так что же?
        - Обстоятельства, известные мне доподлинно и, как я полагаю, ведомые также вашему превосходительству, заставляют меня опасаться, не случилось ли беды с этим юношей. Как мне сказали, вам известно, что с ним сталось. Я взял на себя смелость явиться сюда, чтобы осведомиться у вашего превосходительства о его судьбе.
        Посол прервал Самуила едва ли не сурово.
        - Господин Самуил Гельб, - сказал он, - Лотарио был моим секретарем. К тому же, как посол, я представляю во Франции Прусское королевство и его правосудие и призван наблюдать за нашими соотечественниками и оберегать их. Я не признаю ни за кем права более, чем я и чем его семейство, беспокоиться и любопытствовать насчет всего, что касается интересов Лотарио. Вы что, его родственник? Я знаю, что он исчез, но, как можете заметить, не склонен метаться, суетиться, расспрашивать всех вокруг, начиная от парижских лакеев и кончая лодочниками в Сен-Дени. Это все, что я имею вам сказать. Однако прошу запомнить: когда посол Пруссии хранит молчание, господин Самуил Гельб имеет право не задавать вопросов.
        Произнесенные с таким выражением, слова имеет право начинали до странности походить на совсем другое слово - должен.
        Посол кивком дал Самуилу понять, что аудиенция окончена.
        Холодный, высокомерный прием, оказанный ему послом, не задел Самуила Гельба. Он увидел здесь лишь недовольство человека, которому досаждают излишним вниманием к тайне, что он желает сохранить.
        Эта надменная сдержанность показалась ему скорее даже весьма ободряющим признаком. Разумеется, посол посвящен в тайну поединка, равно как и в тайну оскорбления.
        Просто граф фон Эбербах занимает слишком высокое положение, слишком богат, да и слишком близок к могиле, чтобы его преемник не постарался избавить столь знатное имя от позора и скандала.
        Однако сомнения больше нет: Лотарио мертв.
        Потому что как же иначе можно объяснить столь жесткое и сухое обхождение с ним со стороны посла? Будь Лотарио жив, что могло бы помешать ему сказать о том Самуилу?
        Да и поведение Юлиуса самым положительным образом подтверждало такое умозаключение.
        Когда Самуил навещал графа фон Эбербаха, он заставал его неизменно печальным, смиренным, подавленным, погруженным в то вялое, угрюмое безразличие, что бывает свойственно людям, которые ко всему готовы и ничем более не дорожат.
        Из своего особняка граф фон Эбербах более не выходил и никого, кроме Самуила, не принимал.
        Да и с Самуилом он почти не говорил, советы, что тот ему давал, выслушивал без возражений и, казалось, решился всецело подчиниться его руководству, ничего более не предпринимая самостоятельно.
        Самуил приписывал подобную вялость и отрешенность последствиям жестокого потрясения, которое было вызвано у столь слабой натуры совершенным кровавым деянием. Пружина его воли разбита одним ударом. Душа дяди умерла от той же пули, что пробила грудь племянника.
        И все же Самуил пытался вытянуть хоть несколько слов из этой бледной тени некогда кипучего ума. Он действовал по примеру хирургов, которые, чтобы удостовериться, что пациент мертв, наносят трупу уколы.
        Вечером четвертого дня он был в кабинете Юлиуса.
        Единственная лампа тускло озаряла высокие покои.
        Самуил стоял, прислонясь к секретеру работы Буля; Юлиус полулежал на канапе, распростертый в дремотном бессилии.
        - Ну, - сказал Самуил, - и что ты думаешь о новостях политики?
        Граф фон Эбербах пожал плечами.
        - Тебя так волнует политика? - спросил он, пристально взглянув на Самуила.
        - Политика, и ничего, кроме политики! Ты не хочешь больше ею заниматься, но вот увидишь: она еще заставит тебя призадуматься о ней. Ты хотя бы читал сегодня утренние газеты?
        - Разве я вообще читаю газеты? - сказал граф фон Эбербах.
        - Ну, так я сейчас прогоню твою сонливость, - заявил Самуил.
        И он взял со стола «Монитёр», вытащив его из кипы газет, и в самом деле лежавшей нераспакованной.
        - Как тебе известно, - продолжал Самуил, - заседания Палаты депутатов были приостановлены. А теперь и того лучше: Палата распущена. Вот ордонанс о роспуске, напечатанный в «Монитёре».
        - А! - протянул Юлиус равнодушно.
        - Да, вот до чего дошло. Король высказывался в тоне, не нравившемся депутатам, депутаты отвечали в тоне, не устраивающем короля. Тогда монарх воззвал к нации, как школьник, которого отлупил его товарищ, взывает к учителю. Этот бедняга Карл Десятый, он все еще настолько наивен, чтобы верить, что нация его поддержит. Между тем она относится к нему еще враждебнее, чем депутаты. В Палате у него двести двадцать один противник, а во Франции - весь народ. Он мог терпеть, но никогда бы не принял душой династию, навязанную ему пруссаками и казаками. Французская кровь - не лучшее миро для головы венценосца. Избиратели снова выдвинут тех же депутатов, если не еще более яростных. И что тогда делать правительству? Карл Десятый слишком рыцарствен и слишком слеп, чтобы снести такую пощечину и покориться народной воле. Роспуск Палаты - это объявление войны. Браво! Провокации следуют одна за другой, все движется своим чередом, и вскоре мы увидим смертельный поединок между королем и страной.
        Умышленно ли Самуил произнес эти слова «смертельный поединок»? Теперь он смотрел на Юлиуса, наверное пытаясь понять, какое впечатление они произвели.
        - Пригаси немного лампу, прошу тебя, - сказал Юлиус. - Этот свет слишком ярок для моих усталых глаз.

«Так и есть, - подумал Самуил. - Он не хочет, чтобы я различил у него на лбу кровавый отблеск злосчастной дуэли».
        Он притушил свет и предпринял еще одну попытку раззадорить Юлиуса, задев его в тех мнениях и верованиях, что приписывал ему: может статься, он был не прочь, чтобы разгорелся спор.
        - Что самое забавное, - заговорил он снова, - так это жалобная, растерянная мина нашей добрейшей оппозиции, которую двор считает такой свирепой, страх наших либералов перед собственной дерзостью. Буржуа с удовольствием дразнят короля, но вовсе не хотят его свергать. Честно говоря, я нахожу их превосходными союзниками в нашей борьбе с монархией. В общем, у них в руках все: капиталы, а следовательно, и правительство, поскольку избирательное право дано богачам. Чего им еще желать? Если бы они не были настолько слепы и видели, куда идут, скорее дали бы изрубить себя на мелкие кусочки, чем сделали еще хоть один шаг.
        Ведь в глубине души буржуа ничего так не боятся, как народа, ничто не внушает им такого ужаса! Ты не можешь вообразить подспудную трусость наших яростных трибунов, что выглядят такими революционными! Вчера в моем присутствии Одилон Барро, которому кто-то сказал, что на государственный переворот надо ответить революцией, даже завопил от ужаса при одной мысли о том, чтобы призвать народ выйти на улицы. Законность - вот от чего они не отступятся. Все против министров, но только не против короля.
        Однако им придется к этому прийти. То-то будет занятно, когда настанет день и их поманят министерским портфелем - в погоне за ним они растопчут корону.
        Юлиус, казалось, безразличный ко всем этим новостям, ни слова не отвечал.
        - Скажи-ка, - спросил Самуил, вдруг резко меняя тему, - ты наконец написал Фредерике?
        Граф чуть заметно вздрогнул. Но свет лампы был так слаб, что Самуил не смог подловить его на этом безотчетном движении.
        - Да, - отвечал Юлиус, - как раз сегодня утром я отправил ей письмо.
        - Поистине утешительная новость! - вскричал Самуил. - Она, верно, уже начала сердиться на меня, но ты ведь знаешь, до какой степени я невиновен. Я обещал к ней присоединиться или хотя бы написать, как только извещу тебя об ее отъезде. Но ты же теперь больше ничего не говоришь, вот я и не знал, что ей сказать. Она, должно быть, очень беспокоится. Что ж, ты сообщил ей, что скоро приедешь?
        - Черт возьми, нет, - промолвил Юлиус. - Ты еще хочешь, чтобы я болтался по проезжим дорогам? Я ей написал, чтобы она возвращалась в Париж, когда пожелает.
        - Не похоже, чтобы ты очень уж спешил увидеть ее, - заметил Самуил, украдкой вглядываясь в лицо графа фон Эбербаха.
        - Ты ошибаешься, - отвечал Юлиус. - Я был бы счастлив обнять ее снова. Но, видишь ли, я в том состоянии духа, когда уже не волнуются ни из-за чего. У меня нет больше сил чего-то желать. Тебе известно, что я давно уже расстался со всеми желаниями, кроме одного: умереть. А теперь это желание еще и весьма усилилось.
        Он приподнялся на своем ложе:
        - Самуил, ты ведь теперь должен это знать?
        Последние слова Юлиус произнес особенным тоном и очень странно посмотрел на собеседника.
        - Ты, вне всякого сомнения, должен это знать, - повторил он. - Ну же, напрямик: когда я умру?
        - Э, Бог мой, - почти грубо ответил Самуил, - я тебе это говорил уже раз двадцать. У тебя впереди несколько недель, месяцев, а может быть, - кто знает? - и лет. То, что тебя доконает, не болезнь, а истощение сил. Тут нет возможности предвидеть день и час, когда это случится. Ты можешь растратить весь остаток своей энергии за день, а можешь, если будешь экономен, расходовать ее долго, каплю за каплей. Когда в лампе кончается масло, она гаснет, вот и все.
        - Это зависит от меня? - спросил граф фон Эбербах.
        - Без сомнения. От кого же еще это может зависеть?
        - Ну, я ведь и не сказал, что от тебя, Самуил.
        И он, помолчав, прибавил:
        - Если ты что-то можешь в этом изменить, Самуил, я просил бы тебя вовсе не о продлении такого жалкого существования, как мое, бесплодное и ненужное. Пусть бы только мне хватило времени закончить то, что я начал, а потом я готов - пускай смерть придет за мной.
        - А что такое ты начал? - спросил Самуил.
        - Я занят тем, что готовлю каждому воздаяние по заслугам, - сказал Юлиус. - Будь покоен, я и тебя не забуду.
        Юлиус произнес это таким странным тоном, что Самуил не смог понять, было ли то обещание или угроза.
        Однако доверчивая улыбка Юлиуса тотчас успокоила его.
        - Мой дорогой Самуил, - продолжал Юлиус с жаром, - не сердись на меня за то угрюмое расположение духа, в каком ты меня заставал последние несколько дней. Не покидай меня из-за этого, прошу тебя. Будь уверен, я отлично знаю, чем я тебе обязан, и не сомневайся: я сделаю все, что в моих силах, чтобы отплатить тебе за это. Будь терпелив и снисходителен ко мне. Ты ведь не забыл, у меня искони был нерешительный, женственный характер. В пору нашей молодости, помнишь, ты всегда мной верховодил, направлял мои поступки, владел моими помыслами. Что ж! Я бы хотел, да, я желаю, чтобы так было и теперь, и даже более того, если это возможно.
        Помолчав, он продолжал почти торжественно:
        - Самуил, я вручаю тебе мою судьбу, мою волю, мою жизнь. Решай за меня, действуй за меня, думай за меня. Самое большее, чего я способен пожелать, это наблюдать за тем, что ты говоришь и что делаешь. Бери мою жизнь, понимаешь? Это не просто слова - нет: я обращаюсь к тебе как усталый человек, который нуждается в друге с преданным сердцем и решительным умом, чтобы тот взял на себя ответственность за его жизнь и его смерть.
        Послушай же меня хорошенько. Если ты сочтешь уместным убить меня, чтобы избавить от остатка еще уготованных мне впереди страданий и тягот, я и тогда посчитаю, что ты действуешь правильно, и полностью избавлю тебя от всяких угрызений и колебаний. Ты понял меня?
        Самуил смотрел на Юлиуса в упор, стараясь разгадать, не таится ли за его словами кровавая насмешка.
        Но Юлиус, спокойный и суровый, продолжал, в некотором смысле отвечая на его невысказанное сомнение:
        - Самуил, я никогда в жизни не был так серьезен.
        В тот вечер Самуил возвращался домой в глубокой задумчивости. Он размышлял над словами Юлиуса.

«Ну да, - думал он, шагая по улице, - раскаяние в убийстве Лотарио прикончило его; он не смеет больше быть живым, но по хрупкости своей натуры не в состоянии и решиться на самоубийство. Вполне возможно, что он говорил всерьез. Ему бы хотелось перевалить на мои плечи ответственность за свое самоубийство. Что до его деликатности и отпущения грехов, которое он мне дал, с его стороны очень мило позаботиться о том, чтобы избавить меня от щепетильности и угрызений. Будто я когда-нибудь был щепетилен!
        Славный малый, он воображает, будто мне нужно его позволение, чтобы распоряжаться им! Он принадлежит мне, как подчиненный - начальнику, как плоть - духу, как скотина - своему хозяину. Нужно ли человеку согласие быка или барана? О нет, разумеется, меня удерживает вовсе не щепетильность. Для меня вопрос состоит не в том, законно ли поступить так или иначе, а только полезно ли это.
        Итак, Лотарио труп, это очевидно. В целом свете у Юлиуса есть только я и Фредерика. Изрядная часть его состояния по завещанию должна отойти Фредерике, но, как он сам только что сказал, он меня не забудет.
        Впрочем, даже если он все оставит Фредерике, чем это может мне помешать? Раз Лотарио уничтожен, Фредерика будет возвращена мне.
        Она будет принадлежать мне тем вернее, что у меня достало великодушия уступить ее другому: теперь она привязана ко мне узами двойной признательности. Моя двойная жертва удваивает и мои права на нее.
        Следовательно, смерть Юлиуса отдает в мои руки и Фредерику и богатство.
        Я мог бы тотчас избавиться от этого полутрупа. Но, с другой стороны, если я немного подожду, он, без сомнения, избавит меня от докучной надобности прикладывать руку к этому делу. В том состоянии, в которое он впал, он не замедлит испустить дух без посторонней помощи.
        Решено! Что бы он там ни говорил, я в это дело мешаться не стану.
        По крайней мере, если политические события не заставят меня поспешить.
        Потому что мне ведь надо достигнуть разом двух целей. Нужно, чтобы революция, что потрясет Францию и всю Европу, застала меня уже обогащенным миллионами Юлиуса, и тогда этот дурацкий Тугендбунд больше не будет иметь повода мне противиться и назначит меня одним из своих предводителей, что будет означать - своим единственным предводителем.
        Решено. План таков: пребывать в постоянной готовности, следить за всем, что творится во взбаламученных мозгах министров, за всеми плетущимися в потемках интригами заговорщиков, а если Юлиус не окажется столь любезен, чтобы отправиться в мир иной достаточно быстро, если с неприличным упорством будет продолжать спутывать мне ноги той хрупкой, готовой лопнуть ниточкой, что еще привязывает его к жизни, придется пнуть эту паутину ногой - она и оборвется».



        XLVIII
        О ТОМ, ЧТО ПРОИЗОШЛО В СЕН-ДЕНИ В ДЕНЬ ДУЭЛИ

        Был ли Лотарио в самом деле мертв, как то предполагал Самуил Гельб? Что скрывалось за его странным, необъяснимым исчезновением?
        Чтобы ответить на эти вопросы, надо вернуться в этом повествовании на несколько дней назад, так что пусть читатели нам позволят возвратить их к событиям того дня, когда была назначена роковая дуэль между Юлиусом и Лотарио.
        В то мгновение, когда граф фон Эбербах вышел из посольства, ударив Лотарио по лицу перчаткой в присутствии посла и велев ждать записки, которую он ему пришлет, молодой человек испытал одно из самых душераздирающих переживаний своей жизни.
        В своем существовании, до сей поры таком легком и счастливом, где состояние, карьера - все само шло к нему в руки, все ему улыбалось, где даже самопожертвование приносило радость, где любовь хоть и началась с терзаний, но лишь затем, чтобы обернуться самой чарующей надеждой, где если и были свои горести и страхи, то ровно столько, сколько нужно, чтобы еще острее почувствовать счастье, - можно сказать, что племянник графа фон Эбербаха почти не ведал страдания.
        Но пришел час, и беда заставила юношу дорого заплатить за этот пробел в его познаниях.
        Этот жестокий кредитор всего рода людского дал ему отсрочку лишь затем, чтобы разорить его дотла, взыскав единовременно и долг и проценты.
        Лотарио был поставлен в ужасающее положение.
        Оскорбленный человеком, которого он любил и уважал больше, чем кого бы то ни было в целом свете, униженный жесточайшим образом в присутствии свидетеля, он даже не подозревал, какова может быть причина оскорбления!
        Он оказался перед выбором между двумя гнусностями: или проглотить публичное, несмываемое оскорбление или драться со своим тяжко больным благодетелем, своим умирающим отцом! Прослыть человеком, лишенным либо мужества, либо сердца и родственных чувств! Выбирать между позором и неблагодарностью!
        Роковой выбор, зловещий тупик, выйти из которого он мог лишь одним способом - покончить с собой.
        Да, убить себя - это была первая мысль, что пришла ему в голову.
        Но умереть в его годы! И при том, что Фредерика любит его! Такое решение было бы жестокой и отвратительной крайностью.
        И потом, до последней минуты оставалась возможность, что все выяснится. Ведь только недоразумение могло толкнуть графа фон Эбербаха на деяние столь яростное и безрассудное. Граф мог убедиться в своей ужасной ошибке, благодетельный случай мог просветить его разум, так что следовало не терять надежды до самого конца.
        Когда Юлиус вышел, негодующий и грозный, между Лотарио и послом - оскорбленным и свидетелем оскорбления - повисло долгое и мучительное молчание.
        Мысли и чувства, только что нами описанные, теснились и кипели в голове и сердце Лотарио.
        Посол, чрезвычайно подавленный, не находил, что сказать.
        Наконец Лотарио заставил себя заговорить.
        - Господин посол, - произнес он, - вы дворянин, и вы видели все, что сейчас здесь произошло. Я оскорблен смертельно, а граф фон Эбербах мне как отец. Что же мне делать?
        - В подобной крайности, - отвечал посол, - ни один человек не может и не должен ничего советовать другому. Выбор, стоящий перед вами, слишком тяжел, это не позволяет мне взять на себя подобную ответственность. Я вас уважаю, Лотарио, и люблю. Но даже будь вы моим сыном, я мог бы сказать бы вам лишь одно: загляните в глубину вашей совести и поступайте только так, как она вам посоветует.
        - Ах! - вскричал Лотарио. - Моя совесть, как и мое сердце, разорвана надвое. С одной стороны мужская честь, с другой - сыновняя признательность.
        - Выбирайте, - сказал посол.
        - Да как же я могу? Разве есть выбор между неблагодарностью и трусостью?
        - А между тем, - продолжал посол, - заметьте, граф фон Эбербах не варвар и не безумец. О том, что он всегда вас любил и обращался с вами по-отечески, свидетельствует само ваше горе. Чтобы его чувства и поведение в отношении вас так резко переменились, у него должна быть серьезная причина.
        - Вы считаете, что я заслужил оскорбление? - спросил Лотарио.
        - Он так считает, он. Совершенно очевидно, что он, всегда столь нежно вас любивший, не оскорбил бы вас подобным образом, если бы не полагал, что вы сами нанесли ему какую-то несмываемую обиду. Произошло недоразумение, я в этом убежден.
        - О да! - воскликнул удрученный Лотарио.
        - Что ж, коль скоро вы просите у меня совета, я советую вам сделать все возможное, чтобы обнаружить источник этой ошибки. Найдите кого-нибудь, кто в близкой дружбе с вашим дядей, и попытайтесь узнать, что кроется за его гневом. Впрочем, он на этом не остановится, он, вероятно, пришлет вам вызов; потребуются секунданты. Они не допустят дуэли, причины которой им неизвестны. Итак, вы все узнаете и сможете доказать вашему дяде, что он ошибся.
        - Да, ваше превосходительство, да, вы правы! - вскричал Лотарио. - О, спасибо!
        - Еще ничего не потеряно. Узнать причину оскорбления - вот что главное.
        Немного успокоенный, Лотарио расстался с послом и поднялся в свои покои.
        Причина оскорбления! Может быть, она выяснится хотя бы из письма графа фон Эбербаха?
        Он стал ждать.
        Во всяком случае, как справедливо заметил посол, секунданты имеют право спросить, из-за чего дуэль, и тогда еще будет время все уладить.
        Вдруг вбежал слуга.
        - Вот письмо, - сказал он. - Весьма срочное.
        Лотарио кинулся к нему навстречу, схватил конверт, бросил слуге «Ступайте!» и, когда тот вышел, в тревоге распечатал письмо.
        Он прочел:



«Я оскорбил Вас. Вы не можете не потребовать у меня удовлетворения. Я дам Вам его.
        В шесть вечера, сегодня же, будьте на мосту, что перед Сен-Дени. Перейдите его, поверните налево и минут десять идите вдоль реки. Когда достигнете густой тополиной рощицы, ждите, если меня там еще не будет.
        Приходите один. Я также буду один. С собой я принесу пару пистолетов. Один будет заряжен.
        Вы сами выберете тот, что будет Вашим.
        Если Вы меня убьете, это самое письмо послужит Вам оправданием. Я признаю, что сам спровоцировал Вас, дал Вам пощечину, что поставил Вас перед абсолютной необходимостью драться со мной под угрозой публичного позора и что именно я предложил условия поединка и настоял на них.
        Если же я Вас убью, обо мне не беспокойтесь. Я в том положении, когда бояться уже нечего.
        Но надо, чтобы один из нас двоих умер. По меньшей мере один, а может быть, и оба. Я слишком несчастен, а Вы слишком ничтожны.

    Юлиус фон Эбербах».
        Это письмо погасило последний свет надежды, еще брезживший в сердце Лотарио.
        В нем не было ни слова о том, что именно граф фон Эбербах имеет против своего племянника, и оно лишало Лотарио всякой возможности узнать что-либо об этом, поскольку требовало дуэли без свидетелей.
        И тем не менее он все явственнее ощущал, что в основе этой кошмарной истории спрятано ужасное недоразумение, разрешить которое необходимо любой ценой. Сколько бы он ни рылся в памяти, он не находил ничего, что могло бы оправдать или хотя бы объяснить ярость графа.
        Может быть, у него и были кое-какие провинности перед дядей, который сам обручил его с Фредерикой. Уже считая себя ее супругом, он, пожалуй, недостаточно осторожно вел себя в той исключительно деликатной и болезненной ситуации, в какой все они оказались.
        Он недостаточно почтительно относился к ревности графа фон Эбербаха, не слишком заботился о том, чтобы не подавать ему повода для подозрений, и пренебрег его приказанием, два-три раза встретившись с Фредерикой на ангенской дороге.
        Но это непослушание, которому служили извинением его возраст, его любовь и те отношения, что по воле самого же графа установились между ним и Фредерикой, эти ребяческие вольности влюбленности целая пропасть отделяла от настоящей вины, серьезного оскорбления, надругательства, которое оправдывало бы мщение графа фон Эбербаха. Уж конечно не за проделки такого рода дядя мог заклеймить его словом, каким заканчивалось письмо, - назвать его ничтожеством.
        О, за всем этим что-то скрывается, какая-то ловушка, чье-то предательство! Но кто даст ему ключ к этой мрачной загадке?
        Отправиться прямо к дяде, потребовать объяснений, заставить его все высказать - об этом Лотарио и подумать не мог. Кроме всего прочего, это бы значило подвергнуться новым поношениям при тех, кто может там оказаться, в присутствии лакеев и кого угодно еще. А эта печальная и зловещая история и без того уже приобрела достаточную известность.
        К тому же, какие бы сыновние чувства ни питал Лотарио, в какое отчаяние ни приводила бы его мысль о поединке с тем, кто сделал ему столько добра, однако же он был мужчина, и вся его кровь вскипала при мысли о том, чтобы идти объясняться с человеком, за один день дважды давшим ему пощечину: в первый раз перчаткой, во второй - этим посланием.
        К кому же обратиться? Может быть, к г-ну Самуилу Гельбу?
        Ну, конечно, ведь г-н Самуил Гельб дал ему такие доказательства искренней дружбы - и ему самому, и Фредерике!
        Он, влюбленный во Фредерику, имеющий право распоряжаться ее будущим, державший ее при себе властью прошлого и ею же данной клятвы, был настолько великодушен, чтобы отказаться от всего этого и уступить ее Лотарио. И с тех пор его благородство ни на мгновение ему не изменило.
        Этот человек без конца защищал Фредерику и Лотарио от раздражительности графа фон Эбербаха. Поистине надежный друг, и он не подведет в таких отчаянных обстоятельствах.
        С другой стороны, г-н Самуил Гельб - единственный друг графа фон Эбербаха, он, возможно, что-то знает, при необходимости он сможет вмешаться.
        Ему одному под силу все разъяснить и предотвратить несчастье.
        Тут-то он и поехал в Менильмонтан. Именно тогда Самуил, спрятавшись и запершись в мансарде, велел слуге сказать, что его нет дома, и Лотарио оставил ему записку, где рассказывал о приключившейся с ним беде и заклинал верного друга, как только он вернется, тотчас поспешить к его дяде или соблаговолить приехать в посольство, дабы, наконец, разобраться, что случилось и что делать в столь прискорбных обстоятельствах.
        Снова сев в карету, Лотарио испытал приступ глубокой подавленности. Что если г-н Самуил Гельб не вернется? А он не вернется. Ведь если это и произойдет, он явится домой к обеду. Будет уже слишком поздно.
        К кому же теперь бежать, кого звать на помощь? Фредерику? Но это бы значило рисковать столкнуться с графом фон Эбербахом, да еще все бы выглядело так, будто он вновь пренебрегает его запретом. Хотя у него не было ни малейших доказательств, инстинкт подсказывал Лотарио, что эта ужасная ссора произошла, несомненно, из-за нее. Она была причиной несчастья, но предотвратить его не в ее силах.
        Итак, у Лотарио никого больше не осталось… Хотя нет, есть ведь еще…
        Олимпия!
        Да, действительно, как это он не вспомнил о ней раньше? Разве Олимпия не заставила его дать обещание, что, если когда-нибудь он окажется в какой бы то ни было опасности, он тотчас предупредит ее?
        Не говорила ли она, будто в ее власти уладить с графом фон Эбербахом все что угодно и, если только ее известят вовремя, она спасет Лотарио от любой катастрофы, которая могла бы стрястись с ним по воле его дяди?
        Возможно, она заблуждалась, преувеличивала свое влияние на графа фон Эбербаха. Но в том безвыходном положении, в каком находился Лотарио, это не смущало его: он не мог пренебрегать даже малым шансом.
        К тому же Олимпия говорила все это так проникновенно, с такой убежденностью, что на миг он и сам уверовал в ее всемогущество. Теперь же, когда она стала его последней надеждой, у него были куда более веские основания верить ей.
        Итак, он остановил своего кучера и велел ехать на набережную Сен-Поль.
        Было чуть более часа дня, когда он попросил слугу доложить певице о его приходе.
        Когда он вошел, Олимпия с первого взгляда была поражена его удрученной физиономией.
        - Что случилось? Что с вами? - бросилась она ему навстречу.
        - Вы меня просили ничего от вас не скрывать…
        - Ну?.. - нетерпеливо перебила она.
        - Ну, со мной случилась большая беда.
        - Говорите же скорее! Что именно? - побледнела она.
        - Да вот… - начал Лотарио.
        И запинаясь от горя и стыда, он поведал ей о публичном оскорблении, нанесенном ему его дядей.
        Пораженная, Олимпия выслушала его, не говоря ни слова.
        Когда он кончил, она спросила:
        - И вы не догадываетесь о причине гнева вашего дяди?
        - Не имею ни малейшего представления, - вздохнул Лотарио. - Все, в чем я бы мог себя упрекнуть по отношению к нему, и вы об этом знаете, это те два или три раза, когда я подстерег Фредерику на ангенской дороге, после того как он запретил нам встречаться наедине. Я был верхом, она в карете. Каждый раз мы позволяли себе поговорить минут пять. Душой клянусь, других провинностей за мной нет. Ведь не может быть, чтобы из-за такой пустяковой причины дядя дошел до подобных крайностей.
        - О! - прошептала Олимпия. - За всем этим стоит Самуил Гельб.
        - Господин Самуил Гельб ничего против нас не имел.
        - Дездемона и Кассио невинны, - отвечала певица, - и все же Отелло, наслушавшись речей Яго, решается их убить. Говорила же я вам, что этому человеку нельзя верить!
        - За что ему на меня сердиться? - недоумевал Лотарио.
        - Злые не нуждаются в особых причинах, чтобы ненавидеть. Им хватает собственной злобы. К тому же вы отняли у него женщину, которую он любил.
        - Я ее не отнимал, он сам мне ее уступил. Если его приводила в ярость мысль, что будущее Фредерики принадлежит мне, у него было самое простое средство этого избежать: оставить ее себе.
        - Иногда люди, уступив, начинают после жалеть о своей щедрости. Впрочем, возможно, что у него были свои резоны, которые нам неизвестны. Я не берусь объяснять вам, как ткутся адские тенета. Но вот что: я знаю его и знаю графа фон Эбербаха. Могу вам поручиться, что в перчатке, ударившей вас по лицу, была рука Самуила Гельба!
        Перед такой непреклонной убежденностью Лотарио заколебался.
        - Верьте мне, - настаивала она. - Есть факты, о которых я не хочу вам рассказывать, хотя они бы вас убедили. Однако сейчас самое важное - не узнать, откуда идет удар, а отразить его. Получив письмо дяди, вы что-нибудь успели предпринять?
        Лотарио рассказал о своем визите в Менильмонтан, о записке, которую он там оставил.
        - Значит, это о нем вы подумали прежде всего! - вскричала она. - А, пускай! Сейчас не до обвинений и упреков. Но время у нас еще есть. Не тревожьтесь. Я благодарна вам за то, что вы пришли. Я спасу вас. И графа фон Эбербаха тоже. Вас я люблю как сына, его… возможно, он скоро узнает, как я его люблю.
        - Спасибо, сударыня, спасибо.
        - Ах! - продолжала она. - Спасение вас обоих мне дорого обойдется, но как я ни бежала от этой жертвы, на которую собиралась пойти лишь в случае крайней необходимости, я исполню это, даже если бы мне пришлось умереть.
        - О сударыня! - воскликнул Лотарио. - Я бы все же не хотел, чтобы мое спасение было оплачено такой ценой.
        - Предоставьте мне действовать, дитя. И предоставьте действовать Господу, чей промысел скрыт во всем этом. Мы все уладим, вот увидите. Как вы сказали: в котором часу граф фон Эбербах назначил вам встречу у моста в Сен-Дени?
        - В шесть.
        - Отлично! Вы вполне успеете, если отправитесь в пять. Стало быть, у нас три часа на размышление и передышку. В эти три часа можете делать все, что вам вздумается. Можете меня покинуть, выйти на улицу, прогуляться, повидаться с приятелями, заняться своими делами, притом без тревог и волнений, совершенно так, как если бы ровным счетом ничего не случилось. Ах, будьте уверены, что из нас двоих вовсе не вам надлежит трепетать, страдать, сомневаться. Но все это не важно! Этот час должен был однажды наступить, и вот он пробил.
        - Час чего? - спросил Лотарио, совершенно сбитый с толку.
        - Скоро узнаете. А теперь идите, прогуляйтесь на солнышке. Я все это время буду думать, размышлять, а главное, молиться. В пять возвращайтесь сюда, и вы узнаете, какое я приняла решение. Но будьте абсолютно спокойны: с этой минуты вам ничто более не угрожает.
        - О сударыня! - пробормотал Лотарио, не зная, стоит ли этому верить.
        - Ах, да! - продолжала она. - Я полагаю, нет нужды предупреждать вас, что из числа друзей, которых вы можете повидать, господин Самуил Гельб исключается. Вы и так уже совершили огромную неосторожность, отправившись в Менильмонтан. К счастью, вы его не застали. Не возвращайтесь в посольство: ваша записка может привести его туда, и он, чего доброго, даст вам какой-нибудь коварный совет, который все испортит. Вы дадите мне слово, не правда ли, что не пойдете к нему и сделаете все возможное, чтобы избежать встречи с ним?
        - Клянусь вам.
        - Хорошо. А теперь идите. Простимся до пяти. Будьте точны.
        - Итак, до пяти.
        Лотарио вышел от Олимпии невольно успокоенный. Ее уверенность в конце концов передалась ему.
        Когда часы били пять, он поднимался по лестнице особняка Олимпии.
        Он нашел ее суровой и печальной.
        И он тотчас опять начал беспокоиться. Олимпия заметила, какое впечатление она произвела на него, и заставила себя улыбнуться:
        - Не бойтесь. Вы спасены. Меня, знаете ли, тревожит совсем не ваша будущность.
        - Стало быть, ваша? - спросил он.
        Она не ответила.
        - Вас там внизу ждет экипаж? - осведомилась она, вставая.
        - Да.
        - Хорошо. Едемте.
        - Вы поедете со мной? - спросил он удивленно.
        - Да, мы отправимся вместе. Какое неудобство вы усматриваете в этом?
        - Но я же еду на встречу с графом, - отвечал он.
        - Что ж! Граф найдет там не вас, а меня.
        - Это невозможно! - закричал Лотарио.
        - Почему невозможно?
        - Потому что все будет выглядеть так, будто я бежал, струсил и послал вместо себя женщину, чтобы смягчить гнев своего противника; потому что граф станет презирать меня, потому что я буду обесчещен! Нет, это немыслимо!
        - Вы опасаетесь за свою честь? - спросила Олимпия. - О вашей чести я забочусь еще больше, чем вы. Послушайте, Лотарио. Я говорю серьезно. Да будет вам известно, что я знала вашу мать. Так вот, сейчас я говорю с вами от ее имени. Ее памятью я клянусь вам, что исполнение моего плана не подвергнет вашу честь ни малейшему риску. Теперь вы мне верите?
        - Сударыня… - пробормотал Лотарио, страдая и колеблясь.
        - К тому же, - продолжала она, - вы ведь тоже там будете. Вы подождете в карете, в нескольких шагах от того места, где я буду говорить с графом фон Эбербахом. Если после того, что я ему скажу, граф не бросится вам на шею и не будет благодарить вас, вы будете вольны предстать перед ним и завершить дело так, как того потребует ваша честь. Полагаю, при таких условиях у вас не останется причин препятствовать мне поехать с вами?
        - Сударыня, сударыня, в этом деле недопустимы женские уловки и хитрости. Вы не опорочите меня, спасая? Сударыня, поклянитесь мне всем, что вам дорого в этом мире, что если вам не удастся умиротворить графа, я всегда смогу грудью встретить его гнев?
        - Да, именно так, Лотарио: клянусь всем, что дорого мне в этом мире.
        Лотарио все еще колебался.
        - Что ж, поедем, - проговорил он словно бы с сожалением. - Для сомнения требуются часы, а мы располагаем всего лишь минутами.
        Они сели в карету и во весь опор помчались в сторону Сен-Дени.
        Но по дороге в гордом юноше снова взыграла щепетильность. Посылать вместо себя женщину в деле, которое должно решаться между мужчинами, - было в этом нечто такое, что внушало его натуре неодолимое отвращение.
        - Мое милое дитя, - сказала ему Олимпия, - вы упускаете из виду, насколько необычны обстоятельства, с которыми мы столкнулись. Увы, положение, в котором мы все оказались, еще более исключительное, чем вы можете вообразить. Сейчас совсем не время для того, чтобы колебаться, поддаваясь заурядной чувствительности. Здесь речь идет о событиях и невзгодах, единственных в своем роде, извольте это понять. Вспомните, сколько раз вы уже упускали свое счастье из-за недостатка доверия. Если бы вы нам рассказали - графу фон Эбербаху или мне - о своей любви к Фредерике, сейчас она уже была бы вашей женой и ни одно из этих зловещих событий не случилось бы с вами. Не повторяйте вечно одну и ту же ошибку. Во имя нашего общего счастья доверьтесь мне.
        - Да, - сказал Лотарио, - но есть такие обстоятельства, которые важнее всех доводов рассудка: граф фон Эбербах назначил мне встречу, а теперь он подумает, что я на нее не явился.
        - Не подумает, - возразила певица. - Я сразу скажу ему, что вы здесь, совсем рядом и в полном его распоряжении.
        - Вы правда начнете с того, что скажете ему это, не так ли? Вы готовы это повторить, вы мне еще раз в этом поклянетесь?
        - Клянусь. Ох, мальчик мой, дитя мое, знайте, что в эту минуту ваше счастье и ваша честь - единственный смысл моей жизни.
        Они выехали на мост.
        - Вот и добрались, - сказала Олимпия. - Где место вашей встречи?
        - Надо повернуть налево, - пробормотал Лотарио, совершенно подавленный. - И идти еще десять минут. До тополиной рощицы.
        - Хорошо.
        Она постучала в переднее оконце, давая кучеру знак остановиться, а потом сказала Лотарио:
        - Вы останетесь в карете. А я пойду дальше пешком.
        И, не давая Лотарио времени на размышление и на повторение его возражений, Олимпия вышла из кареты и сама приказала вознице проехать направо, шагов на сто от моста, там остановиться и подождать.
        - Добрых вам надежд! - крикнула она Лотарио и, верно, себе самой.
        Лотарио приткнулся в углу кареты, растерянный, в изнеможении, закрыв лицо руками.
        Что касается Олимпии, то она зашагала берегом Сены.
        День клонился к закату. В косых лучах заходящего солнца вода переливалась тем ярким и вместе сумрачным блеском, что присущ последним минутам борьбы между днем и ночью.
        В теплом воздухе уже пробегали дуновения вечерней прохлады. Трясогузки, не испуганные, но потревоженные приближением Олимпии, вспархивали на ее пути и, поднявшись в воздух, тут же опускались на землю чуть подальше.
        Обитатели гнезд, что приютились в кронах деревьев над рекой, уже начали засыпать, но еще пересвистывались тоненько, нежно.
        Олимпия шла быстро, как будто и не раздумывая, прямо к рощице тополей.
        Она огляделась. Граф фон Эбербах еще не прибыл.
        Заметив крохотную бухточку в тени ив, она присела на траву. Там она могла ждать, оставаясь невидимой, но сама видя все.
        От неистового волнения сердце готово было выпрыгнуть у нее из груди.
        - Час настал! - прошептала она.
        Внезапно Олимпия вздрогнула.
        Мужчина, закутанный в длинный плащ, медленно шел в ее сторону, оглядываясь по сторонам.
        Когда этот человек был в двух шагах от нее, она стремительно встала.



        XLIX
        ОЛИМПИЯ ОТКРЫВАЕТ СВОЮ ТАЙНУ

        - Олимпия! - вскричал граф фон Эбербах в изумлении.
        - Я самая, - промолвила Олимпия, приближаясь к нему. - Вы не ожидали встретить меня здесь?
        - Я даже не знал, что вы во Франции, - отвечал Юлиус. - Однако, - продолжал он, приходя в себя, - как вы здесь оказались? Вы что же, знали, что встретите меня здесь?
        - Знала.
        - Теперь я понимаю, - произнес граф, и лицо его омрачилось.
        - Что вы понимаете? - спросила Олимпия.
        - Понимаю, что тот, кого я ожидал здесь встретить, попытался послать на эту встречу вас в надежде на примирение, которое невозможно, или желая испросить милости, которой он не дождется. Мне это досадно, я ведь считал его по крайней мере храбрым.
        - Ему от вас нужна не милость, а ваши извинения, - сурово отвечала Олимпия.
        - Извиняться? Перед ним? Презренный! - вскричал Юлиус. - Ах, он правильно сделал, что не явился ко мне сам с подобным предложением: у меня бы не хватило терпения позволить ему закончить фразу. Но пусть не рассчитывает ускользнуть от меня, трус! Я сумею его настигнуть.
        - Вам не нужно далеко ходить, чтобы его отыскать. Он здесь.
        - Где же это?
        - В пяти минутах ходьбы. Он хотел прийти, это я заставила его подождать. Когда я с вами поговорю, он будет в вашем распоряжении, если вы вздумаете настаивать на исполнении вашего намерения.
        - Еще бы я не настаивал!
        - И все же после разговора со мной вы этого не захотите.
        - Как до, так и после разговора. Послушайте, сударыня, слова здесь напрасны. Это дело из тех, что не касаются женщин. Я признателен вам за труды, что вы взяли на себя, но здесь даже вы ничего не можете сделать. В полном смысле этого слова - ничего. Все решено. Если тот, кого я жду, в самом деле находится здесь, пусть явится тотчас. Единственная услуга, которую вы можете оказать нам обоим, это избавить нас от тягости и скуки бесцельной задержки.
        - Вы хотите драться с вашим племянником, - сказала Олимпия, - потому что считаете его в чем-то перед вами виновным. А если виновен вовсе не он?
        Граф фон Эбербах пожал плечами.
        - А если я предоставлю вам доказательство? - настаивала певица.
        - Но если виновен не он, кто же тогда?
        - Кто? Самуил Гельб.
        Юлиуса, столь мало подготовленного к подобному ответу, поразила четкость и уверенность, с какой было высказано это обвинение.
        Однако, подумав, он произнес:
        - Самуил? Вот еще! Это слишком уж просто: когда тебя подозревают, направить подозрения на другого.
        - Это не Лотарио обвиняет Самуила Гельба. Его обвиняю я.
        - Простите, сударыня, но я вам не верю.
        - Повторяю: у меня есть доказательства.
        - Не верю, нет. Самуил не отходил от меня последние пятнадцать месяцев, он оказывал мне щедрые знаки привязанности, преданности, самоотречения. Прежде чем усомниться в нем, я усомнюсь в самом себе.
        - Послушайте, Юлиус, - произнесла Олимпия глубоким, почти скорбным голосом, - ночь настанет не раньше, чем через час. У вас будет время подраться с Лотарио. Вам еще хватит света, да к тому же для того, чтобы стреляться в упор, достаточно и мерцания звезд. Подарите мне этот час. Мы слишком долго были в разлуке - дольше, чем вы можете вообразить.
        Клянусь вам, сам Бог привел нас на эту встречу, в этом месте и в эти минуты, среди этого уединения и безмолвия, перед ликом самой природы, с деревьями и рекой как единственными свидетелями. Да, именно в подобном месте я должна открыть вам тайну, столько лет тяжким грузом лежавшую у меня на сердце.
        Подарите же мне этот час, Юлиус. Между нами тоже состоится поединок - необычная, страшная дуэль, из которой мы оба можем выйти с такими мертвыми сердцами, словно их пробила пистолетная пуля. Клянусь вам, это торжественное мгновение для нас обоих. Юлиус, Юлиус, так надо: подарите мне этот час!
        Олимпия присела, а скорее рухнула на что-то вроде естественной скамьи - пригорок, поросший травой. Свою шляпу она отшвырнула далеко в сторону. Ее волосы распустились, шевелясь от ветра вокруг побледневшего лица.
        Она схватила руки Юлиуса и судорожно стиснула их.
        В ее словах было столько трепетной силы, она была сейчас так прекрасна и в туманном свете сумерек так походила на Христиану, что Юлиус почувствовал себя покоренным, словно попавшим под власть неведомых чар.
        - Только этот час, - повторила она, - а потом, Юлиус, вы поступите так, как пожелаете.
        - Всего час, что ж, согласен, - сказал он. - Говорите, сударыня.
        - Благодарю, о друг мой!
        Ни единой живой души не было вокруг них. Даже птицы издавали теперь лишь редкие крики, и чувствовалось, что они кричат, засыпая. Молчание и печаль вечерней поры окутали Юлиуса и Олимпию.
        У их ног волны приникали к берегу, умирая в его объятиях, и ветерок слегка ласкал подрагивающую листву тополей.
        Олимпия заговорила.
        - Да, - произнесла она с горечью и тоской, - Самуил Гельб вам друг; он вас не покидал в течение пятнадцати месяцев, он о вас пекся, лечил вас, женил, окружал заботами. А я покинула вас внезапно, не простившись, принесла вас в жертву музыке, опере, новой роли, чему там еще? Что ж! Самуил Гельб предает вас, поймите это, я же - я вас люблю.
        - Вы меня любите?! - вскричал Юлиус с недоверчивым изумлением.
        - Да, притом так, как никогда ни одна женщина вас не любила.
        - Это для меня полнейшая новость, - заметил он.
        - Старейшая новость. Но, вращаясь в свете, о чем только не забудешь! Я не сержусь на вас. Уже столько лет прошло с тех пор как я полюбила вас.
        - Столько лет? - повторил он. - Но мы знакомы всего полтора года, а прежде никогда не встречались.
        - Вы так думаете? - печально усмехнулась Олимпия. - Что за грустная штука - удел человеческий! В нашем прошлом всегда есть и то, чего мы так и не узнали, и то, о чем забыли. Позвольте мне напомнить вам то, о чем вы забыли, тогда для вас прояснится и то, о чем вы не знали.
        Где, когда, при каких обстоятельствах я увидела вас, узнала, полюбила, вы скоро узнаете. Но чтобы пока не забираться в такую даль, вспомните хотя бы первый год, когда вы обосновались при венском дворе.
        Вы растрачивали свою жизнь в забавах, мотовстве, излишествах всякого рода.
        Вас томила ненасытная жажда ощущений, страстей, суеты. Казалось, в вас бушуют сластолюбивые инстинкты, которые, пробыв какое-то время в узде в пору юности, - кто знает, быть может, чистой и строгой? - вдруг взорвали ваше сердце и хлынули наружу, во все концы города.
        В их яростном вихре, уносившем вас от одной крайности к другой, вы не могли заметить скрывавшуюся в тени, в стороне от вашего ослепительного существования, бедную, смиренную и печальную душу, дни и ночи скорбно взиравшую на ваши безумства.
        Этим мрачным свидетелем ваших нечистых утех была я.
        - Вы?! - перебил Юлиус. - Но с тех пор прошло уже лет шестнадцать или семнадцать.
        Олимпия продолжала, не давая прямого ответа на его изумленное восклицание:
        - Вы любили в ту пору одну танцовщицу-итальянку из Императорского театра, ее звали Розамундой. Я называю имена, чтобы вы убедились, как много я знаю и как хорошо все помню.
        Она отказывалась вас слушать, но вы были не из тех, кто сдается и отступает перед нравственными сомнениями, своими собственными или чужими.
        Однажды вечером Розамунда танцевала в театре. Вы сидели в своей ложе у авансцены. Когда балет подошел к концу, вы вдруг встали и громким голосом на весь зал объявили, что запрещаете кому бы то ни было бросать Розамунде цветы и венки.
        Молодой граф фон Хаймбург, сидевший в ложе напротив вашей, не считая нужным обращать внимание на этот приказ, бросил танцовщице большой букет.
        На другой день вы тяжело ранили его на поединке.
        На следующем представлении никто уже Розамунде букетов не бросал, но публика, понимая, что за вашими преследованиями кроется любовь и что, стало быть, можно вам досадить чрезмерно усердным повиновением, жестоко освистала танцовщицу.
        Розамунда вернулась в свою уборную и послала сказать вам, что она вас ждет.
        На следующий день в театре вы дали знак бросать букеты, и на нее посыпался целый дождь цветов.
        Я присутствовала при всем этом приключении. Но такая любовь могла быть не более чем прихотью. Я не отчаивалась.
        Вы тем более не унывали и во все продолжение скандала не прекращали весьма настойчиво ухаживать за герцогиней фон Розенталь.
        Герцогиня слыла властной, надменной недотрогой. Долго ждать, пока ее стойкость ослабеет, было не в вашем характере. К тому же после недавних скандалов в театре она имела, по меньшей мере, один неопровержимый предлог для отпора вам. Однажды ночью вы вскарабкались на ее балкон, разбили окно и проникли в спальню герцогини силой, как вор, чтобы уйти оттуда лишь утром как победитель.
        Но и эта любовь могла быть не более чем тщеславной прихотью. Я все еще ждала.
        В те времена у Каринтийских ворот была лавка, где, по немецкому обычаю, продавались кофе и пирожки. Эту лавку держала совсем молодая женщина, едва достигшая двадцати лет, оставшаяся вдовой с белокурой дочкой месяцев пятнадцати-шестнадцати. Лавочница была обворожительна. Она звалась Бертой, и ее, в отличие от королевы из легенды, прозвали «Берта Маленькая ножка».
        Все говорили о ее красоте, но никто - о ее кокетстве. Она была одновременно очень приветлива и полна достоинства, смешлива и серьезна.
        Заметив ее, вы уже с первого же дня решили, что она будет принадлежать вам.
        Но это была не актриса и не герцогиня, она показала вам свою малышку и сказала:
«Вот моя любовь!» Молодой, знатный, богатый и могущественный, вы ничего не могли с ней поделать.
        Ваше желание, распаленное ее сопротивлением, вскоре обрело все свойства подлинной страсти. Вы не отходили от Каринтийских ворот. Можно быть из народа и иметь твердое намерение жить честно, однако и самую чистую женщину трогает столь упорное постоянство. Время шло, и Берта стала поглядывать на вас уже не так равнодушно.
        Вы были не только знатны и богаты, но вдобавок красивы, и она, забывая о родовитом сеньоре, заглядывалась на молодого мужчину.
        Однако гордость спасала ее. Слухи о ваших похождениях достигли ее ушей, а она не желала быть третьей в вашем сердце. Когда вы заговаривали с ней о любви, она спрашивала с меланхолической улыбкой, уж не принимаете ли вы ее за герцогиню Розенталь или танцовщицу Розамунду.
        Тогда вы задумали вот какую проделку: в день публичных торжеств назначили герцогине и танцовщице свидание в лавке у Каринтийских ворот. И та и другая, уступив вашей прихоти, явились.
        Там на глазах у толпы праздных, любопытных зевак вы представили Берту госпоже Розенталь и госпоже Розамунде, объявив им, что это единственная женщина, которую вы любите, и любить других вы более не хотите.
        С этого дня Берта стала вашей.
        Если вы, человек из достойного семейства, с головой, склонной к прихотливым фантазиям, но, по сути, благородным сердцем, дошли до того, чтобы публично оскорбить двух женщин, виновных перед вами лишь в том, что они были вашими любовницами, это должно было означать, что Берта увлекла вас всерьез и овладела всеми вашими помыслами.
        Какое-то время я еще пыталась строить иллюзии. Но начиная с того дня толки о вас затихли, в театрах и гостиных вы более не появлялись, и ни в каких скандальных историях ваше имя не гремело. Сомнений больше не оставалось: вы полюбили Берту.
        После месяца тщетного ожидания я покинула Вену.
        Ну как, вы убедились, что мне известно ваше прошлое? Признаете, что я знакома с вами давно?
        - Я верю вам, сударыня, - смущенно пробормотал граф фон Эбербах. - Но то, что вы мне рассказали, не доказательство. Вы напоминаете мне о причудливых выходках, происходивших на глазах у всей Вены, о которых вы, строго говоря, вполне могли узнать из болтовни досужих бездельников или из газетных памфлетов.
        - Да, - согласилась Олимпия. - Но вот вам то, чего я не могла вычитать ни из какой газеты и никто в Вене об этом не знал. В ту пору у вас был на службе доверенный слуга по имени Фриц. Так вот, это случилось трижды, в те вечера, когда вы впервые были у Розамунды, у госпожи фон Розенталь и у Берты: Фриц приносил вам запечатанную записку, в которой все три раза повторялись одни и те же слова.
        - Это правда, - проговорил Юлиус. Он был сражен.
        - Хотите, я скажу вам, что это была за фраза?
        - Говорите.
        - В каждой из тех записок были только четыре слова: «Юлиус, Вы забываете Христиану».
        - Так это вы мне писали? - спросил Юлиус.
        - Да. Я привлекла вашего лакея на свою сторону.
        - Но если это были вы, сударыня, - воскликнул граф фон Эбербах, - и если вы, как вы утверждаете, любили меня, для чего вы пытались воскресить во мне память умершей - память, быть может, куда более живую, чем вы думаете? Сударыня, сударыня, какой смысл был для вас избавляться от соперниц-однодневок, будя воспоминание о самой опасной из соперниц - той, что была прежде всех?
        Олимпия не ответила.
        - Я покинула Вену, - продолжала она, - и вернулась в Венецию. Я предпочитала потерять вас раз и навсегда, чем делить с другими. Я любила вас не из каприза или тщеславия, то была любовь святая и глубокая, любовь чистая и ревнивая, которой вы были нужны целиком, как и я сама всецело предалась бы вам.
        Но вы принадлежали стольким женщинам, что уже стали ничьим, а если и были связаны с кем-то всерьез, то разве только с Бертой. Итак, я уехала и постаралась вас забыть. Нас разделило всего лишь пространство, но этого мне было мало. Я попыталась отгородиться от вас бесконечностью: искусством.
        До тех пор я не искала в искусстве ничего, кроме честной и независимой жизни.
        Я пела, чтобы было на что купить кусок хлеба и одежду, чтобы не платить за это той цены, которой заставляют расплачиваться бедных девушек. Кусок хлеба и сверх того рукоплескания - это все, чем был для меня театр. Но начиная с того дня я стала искать в нем иного.
        Я вложила в него мою жизнь, всю душу и сердце. Всю страсть, которой вы не пожелали, я отдала музыке, великим метрам и великим творениям.
        В первые месяцы это не приносило мне достаточного удовлетворения. Но мало-помалу идеал прекрасного овладел мною и создал для меня иной мир, помимо реальности и превыше ее. Я не забыла вас, но теперь это было то кроткое, меланхолическое чувство, что мы питаем к памяти дорогого существа.
        Мне казалось, что вы умерли; да, причастность к бессмертному искусству породила во мне странное ощущение, будто вы, живущий в свете, среди празднеств и удовольствий, мертвы, а я, уже не существующая нигде, кроме как в моем искусстве, оторванная от всего и ото всех, не имеющая более ни страстей, ни интереса ни к чему, кроме вымышленных персонажей и воображаемых страданий, - я жива. Так мне казалось.
        Я больше не возвращалась в Вену, только ежегодно посылала туда, хотя он сопротивлялся и душой, и телом, моего бедного Гамбу, узнать, что с вами сталось. В первый же раз он привез мне известие, что вашей любви к Берте настал конец и ваши скандальные похождения возобновились.
        Потом, год за годом, он возвращался с рассказами о новых головокружительных авантюрах и скандалах. А я все глубже и глубже погружалась в свою любовь к Чимарозе и Паизиелло.
        Так прошли годы. Эта жизнь с ее нескончаемым лихорадочным жаром и пыланием страстей постепенно испепелила вас.
        Наконец, когда в прошлом году вы получили назначение в Париж, это дало мне надежду, что вы покончите со всеми своими утехами и наслаждениями.
        В Париже я оказалась прежде вас, на сей раз решившись вас повидать, сблизиться с вами и испробовать на вас действие этого сходства, которое, как я знала, было между мною и вашей погибшей женой.
        - А, так вы и это знали, сударыня, - сказал граф.
        - Сначала я подумала, что победила, - продолжала Олимпия. - По крайней мере вы заставили меня поверить, что я оживила в вас воспоминание о бедной умершей. Я возвращала вас к вашей первой любви, чтобы омолодить ваше сердце, очистить его и, прежде чем туда войти, изгнать оттуда все эти жалкие легкомысленные соблазны, что так долго узурпировали место искренних, глубоких чувств. Вы постепенно становились тем, кто был мне желанен, тем, кем вы, быть может, были до того как попали в круговорот развращающих венских безумств.
        Но в то мгновение, когда моя мечта казалась такой близкой, призрак Вены внезапно встал перед вашим взором, чтобы снова захватить в свой плен. Обольщение пришло в образе этой принцессы, чьим любовником вы когда-то были. О, я не забуду тот вечер в Опере, когда давали «Немую»… Вы появились в своей ложе с этой женщиной, надменной, порочной и наглой, и я почувствовала, что привычка к легкомысленным наслаждениям уже никогда не оставляет того, кто однажды поддался ее власти. Моя последняя иллюзия рухнула, и я сделала в Париже то, что в подобных обстоятельствах однажды уже сделала в Вене: я снова спаслась бегством, сударь, и в тот же день вне себя от горя отправилась в Венецию.
        Итак, теперь я спрашиваю вас: верите ли вы, что я вас люблю и что мне можно доверять?



        L
        САТИСФАКЦИЯ

        Граф фон Эбербах взял руки Олимпии в свои.
        - Благодарю! - воскликнул он. - Да, я вам верю. У меня потребность верить вам. Я обманулся в стольких нежных чувствах и привязанностях, что, клянусь, безмерно тронут, встретив такую искренность и постоянство.
        Олимпия, я от всего сердца благодарю вас за это чувство, уже столь давнее, доказательства которого я получил от вас лишь сегодня.
        Значит, рядом со мной было преданное сердце, а я прошел мимо, даже не заметив этого. Я вас не знал, да и, верно, не мог бы узнать.
        Не упрекайте себя, что не пришли ко мне восемнадцать лет назад. Я не смог бы вас полюбить, как не полюбил ни одну из тех женщин, что одна за другой внушали вам беспричинную ревность.
        Теперь настал черед Олимпии с удивлением посмотреть на него.
        - Ах, - продолжал он, - если бы вы знали, что было у меня на сердце в то время, когда я пускался в эти скандальные похождения, что забавляли или возмущали всю Вену, вы бы не стали завидовать ни Розамунде, ни госпоже фон Розенталь, ни даже Берте Маленькая ножка. Я поднимал шум вокруг себя, чтобы заглушить голос, безутешно рыдавший в глубине моего сердца.
        Я не способен на чувство, которое было бы достойно вас. Мое сердце умерло вместе с той единственной женщиной, которую я любил, - Христианой.
        Олимпия вздрогнула, не сумев скрыть вспышку радости.
        - Это правда? - прошептала она.
        - Никогда, - продолжал он, - Христиана для меня не умирала. Милый, бедный мой ангел! Вы, наверное, знаете, какой ужасный конец постиг ее.
        Подобные впечатления, они, видите ли, не могут изгладиться в человеческой памяти.
        Живешь, потому что животный инстинкт поддерживает тебя и ведет; пытаешься забыть, зажмуриваешь глаза, затыкаешь уши, но все видишь разверстую бездну, все тебе слышится страшный одинокий вопль, что доносится с ее дна. И тогда твое сердце становится гробницей этой несчастной женщины, не имеющей иной могилы. Носишь ее с собой повсюду. Притворяешься, будто пьянеешь от вина, поешь песни, смеешься, влюбляешься. И чем нестерпимее страдаешь, тем глубже погружаешься в пучину развлечений и беспорядочных вздорных выходок.
        Когда вы, сударыня, присылали мне записки, советуя не забывать Христиану, вы думали тем самым отвратить меня от оргий и скандалов, но вместо этого ввергали в их пучину еще глубже.
        Сударыня, именно потому, что я слишком хорошо помнил Христиану, я жег свою жизнь с двух концов, ибо с потерей этой женщины жизнь стала для меня невыносимой.
        Она кинулась в пропасть, я очертя голову бросился в бездну греха - каждому своя погибель. Я обрету свою.
        - Так вот как это было? - вскричала Олимпия. - Ах, если бы я знала!
        - Что вы могли бы сделать? - вздохнул граф фон Эбербах.
        - Я бы такое сделала, Юлиус, что, вероятно, изменило бы жизнь нас обоих.
        - И что же именно? - недоверчиво спросил граф.
        - Что прошло, то прошло, - сказала она. - Но я думала, что должна просить у вас прощения лишь за один свой поступок, Юлиус, а теперь вижу, что за два.
        В это мгновение солнце, опустившееся уже до самого горизонта, вдруг скрылось за ним, оставив по себе в непрерывно густеющих сумерках лишь два или три облачка, озаренных розовым сиянием.
        Юлиус заметил, что стемнело, и встал.
        - Я не прощаю вас, Олимпия, - сказал он, - я вас благодарю. Но вы правы, что прошло, то прошло, и ваша любовь для меня теперь не более, чем этот прощальный отблеск солнца, покидающего наше полушарие. Теперь в небесах все поглотит мрак ночи, а в моем сердце - мрак ненависти.
        - Есть один человек, - произнесла Олимпия строго, - которого вы действительно имеете право ненавидеть.
        - Да, Лотарио.
        - Нет, Самуил Гельб.
        - У вас есть доказательства? - спросил он отрывисто.
        - О! Это такие доказательства, - сказала Олимпия, чьи глаза вдруг наполнились слезами, - такие, что даже затем, чтобы спасти вашу жизнь и душу, я несколько мгновений колебалась, представить ли их вам.
        - Говорите.
        - Но вы же сказали, что верите мне. Знаете, ведь если то, что я вам расскажу, не убедит вас, мне останется только умереть от стыда и горя. Повторите еще раз: вы верите в мою искренность, не правда ли?
        - Верю так же, как в предательство Лотарио.
        - То, что я должна вам рассказать, - выговорила Олимпия, делая над собой страшное усилие, - восходит ко временам еще более давним, чем ваше пребывание в Вене, к той поре, когда я знала и любила вас.
        Вы тогда только что женились и поселились в Эбербахском замке.
        - Но там со мной не было никого, кроме Христианы, как же вы могли в то время знать меня и любить?
        - Не прерывайте меня, прошу вас, - сказала Олимпия. - Всего моего хладнокровия и всех сил едва хватает на то, чтобы сказать вам то, что я должна сказать. Вы верите в дружбу Самуила Гельба, а я покажу, какова его дружба к вам. Вы сомневаетесь в том, что он погубил Фредерику, так я вам докажу, что он погубил Христиану.
        - Погубил Христиану?! - вскрикнул граф фон Эбербах.
        - Да, - сказала она. - Христиана бросилась в пропасть, но был некто, толкнувший ее туда. Это самоубийство было по сути убийством, убийцей же был Самуил Гельб.
        - Кто вам сказал? - произнес Юлиус, вдруг смертельно побледнев.
        - Слушайте, - сказала она, - и в конце концов вы все поймете.
        И она стала рассказывать или напоминать ему все то, что происходило между Христианой и Самуилом начиная с пасторского дома в Ландеке и кончая Эбербахским замком. Здесь было все: первый невольный порыв неприязни, которую внушила простодушной пасторской дочке жестокая насмешливость Самуила; неосторожность Юлиуса, не скрывшего от старинного товарища неблагосклонности к нему Христианы, злоба, вызванная этим у такой тщеславной и властной натуры, как Самуил, его угрозы Христиане, эти бесстыдные заявления, о которых она не осмелилась рассказать мужу из боязни тем самым вызвать ссору между ним и Самуилом, чье неотразимое владение шпагой ей было известно, наконец, внезапная болезнь маленького Вильгельма, приключившаяся в самый день отъезда Юлиуса в Америку к умирающему дяде, вмешательство Самуила и условия чудовищного торга - цена, за которую он продал матери жизнь ее ребенка.
        Юлиус слушал, задыхаясь, стиснув зубы, с горящей головой; молнии сверкали в его глазах.
        - О! - с болью вскричала Олимпия, пряча лицо в ладонях. - Какая это была отвратительная, страшная минута, когда несчастной матери пришлось выбирать между мужем и ребенком! Что могла сделать бедняжка, попавшая в сети этого демона? Бедный малыш Вильгельм задыхался в своей колыбели, он молил о спасении. Врач прибыл бы не раньше чем через два часа: он тридцать раз успел бы умереть.
        И вот, встав между ложем матери и колыбелью, мужчина сказал: «Я подарю вам всю жизнь вашего сына взамен десяти минут вашей». Ах! Такие испытания превыше сил человеческих, людскому сердцу этого не вынести! О, мужьям никогда нельзя покидать своих жен, если у них есть дети!
        Она умолкла, будто не могла продолжать. И граф фон Эбербах не посмел просить ее об этом.
        Но она заговорила вновь.
        - Такой жестокий торг был предложен, и… - прибавила она быстро, резко, будто спешила покончить с этим, - и он свершился.
        - Свершился! - вскричал Юлиус, словно обезумев от бешенства.
        - Ребенок выжил, - сказала Олимпия. - Но не надо так дрожать, это еще не конец. Мы пока ближе к началу, чем к развязке. Слушайте же.
        Господь не дал своего благословения гнусному договору, превратившему материнскую любовь в орудие злодейства. Он не хотел обречь это хрупкое невинное дитя на долгую будущую жизнь, запятнанную таким стыдом и бесчестьем.
        Он не пожелал, чтобы Вильгельму этот позор пошел впрок. Мальчик умер. Христиана пожертвовала мужем и при том даже не смогла уберечь сына! Женщина погибла, но и мать ничего не выиграла!
        Ужасающее положение, не правда ли? Но и это не все. Христиане, только что положившей в гроб своего ребенка, пришлось испытать нечто еще более страшное: она почувствовала у себя под сердцем другого.
        - Боже! - простонал Юлиус.
        - Поймите, какая бездна кошмаров таилась в этих словах: другой ребенок! От кого это дитя? Ужасный торг произошел в ночь того самого числа, когда вы покинули Христиану. Так чьим же был ребенок, трепет которого она ощущала в себе? Кто был его отцом - Самуил или вы?
        Юлиус не произнес ни звука, но выражение его лица было красноречивее любых слов.
        - Не правда ли, положение воистину душераздирающее? Христиана не могла покончить с собой, ведь она убила бы не только себя. И вот она ждала, одинокая, мрачная, задыхаясь от горечи, кляня небо и землю, то думая, что ребенок, которого она ждет, ваш, и тогда ей хотелось любить его, то представляя, что отцом стал другой, и тогда ей хотелось умереть, чтобы и дитя умерло в ней.
        Столько ударов, следующих один за другим, - это было выше ее сил.
        Такая юная, по природе совсем не созданная для бешеных страстей, она по ночам просыпалась, вздрагивая, и волосы у нее вставали дыбом при мысли о вашем возвращении. Рассказать вам все было так же чудовищно, как все от вас скрыть, жить между вами двумя с этим черным секретом в душе, касаться ваших уст устами, оскверненными прикосновением другого, быть вам женой, побывав в чужих объятиях, - все это ураганом проносилось в ее бедном мозгу, и ей казалось, будто ее рассудок уносится прочь, как сухой листок, гонимый зимним ветром.
        Она сходила с ума.
        В день смерти Вильгельма, - а это случилось вечером, в тот самый час, когда она согласилась на отвратительную и бесполезную сделку, - Христиана рухнула на колени, сама почти мертвая, оледеневшая. Ударившись об пол, она почувствовала, как в ответ на встряску что-то в ней странно дрогнуло. В этот миг она поняла, что вот-вот станет матерью.
        Тут же прибежал ваш отец и, спеша ее утешить, протянул ей письмо, где вы сообщали о своем прибытии из Америки и обещали возвратиться домой завтра же.
        Это было уж чересчур, и все разом: кончина Вильгельма, ваше возвращение и вдобавок роды, как раз заявившие о себе: ни одно существо из плоти и крови не вынесло бы этого. Она поняла, что готова окончательно помешаться.
        Вашему отцу она ничего не сказала, впрочем, он вполне объяснил себе ее состояние смертью Вильгельма.
        Однако, едва барон фон Гермелинфельд лег спать, она выскользнула из замка и, полуодетая, побежала к Гретхен в ее хижину.
        Гретхен и сама в те дни сделалась не менее безумной, чем она. То, что поверяли друг другу две эти бедняжки, могло бы растрогать даже чудовище.
        Гретхен поклялась навек сохранить в тайне все, что сейчас произойдет.
        Христиана разрешилась от бремени и потеряла сознание.
        Когда она пришла в себя, рядом не было ни Гретхен, ни ребенка. Ребенок был мертв, и Гретхен ушла, чтобы похоронить его.
        Христиана не хотела ждать возвращения Гретхен.
        Ею владела одна единственная мысль: никогда больше не встречаться со своим мужем.
        Она встала, написала прощальную записку, со всех ног бросилась к Адской Бездне и, умоляя Господа о прощении, кинулась туда вниз головой.
        - Но откуда вам известно все это? - спросил Юлиус.
        - Если все это правда, - сказала она, не отвечая на его вопрос, - то разве Самуил Гельб не чудовище?
        - О! Не хватает слов, чтобы сказать, кто он такой.
        - И теперь, когда вас так поразило его вероломство, подумайте, кто из двоих предатель: верный, честный Лотарио или этот негодяй, обесчестивший и убивший Христиану?
        - Хоть одно доказательство! - в ярости завопил Юлиус. - Дайте мне хотя бы одного свидетеля, и я убью не Лотарио, а Самуила!
        - Свидетеля? - повторила Олимпия. - Какой свидетель вам нужен?
        - Есть только одна особа, чье слово было бы верным доказательством, потому что, обвиняя, она обвинила бы и себя. Но эта особа… до сей поры я считал, что она умерла.
        - Возможно, - обронила Олимпия.
        - Возможно? - повторил Юлиус, и его голос сорвался, невыразимое волнение перехватило горло.
        - Посмотрите на меня, - сказала Олимпия.
        И она встала.

        Теперь они стояли друг против друга. Последний гаснущий свет вечерних сумерек падал на лицо Олимпии, уже полускрытое мраком, который стер детали, оставив лишь общие очертания. Потемки затушевали, уничтожили все изменения, которые время оставило на этом благородном, прекрасном лице.
        Олимпия смотрела на Юлиуса уже не властным взглядом гордячки-актрисы, а с невыразимой нежностью любящей женщины.
        Ее взор, лицо, движения - все это вдруг как молнией пронзило сердце Юлиуса, и он вскричал:
        - Христиана!
        Через два часа после сцены, которую мы только что описали, Юлиус, Лотарио и прусский посол были втроем в том самом кабинете, где утром граф фон Эбербах бросил перчатку в физиономию своему племяннику.
        Юлиус обратился к прусскому послу.
        - Господин посол, - произнес он, - благодарю вас за то, что вы соблаговолили провести в этой комнате несколько минут вместе с нами. Но будьте покойны, мы не задержим вас более чем на мгновение.
        Сегодня утром здесь в вашем присутствии было нанесено оскорбление, и также здесь и при вас сегодня вечером оно должно быть заглажено. Я признаю и во всеуслышание объявляю, что находился в заблуждении, что стал жертвой грубой ошибки, игрушкой в руках бесчестного предателя.
        Затем, повернувшись к своему племяннику, он сказал:
        - Лотарио, я прошу у вас прощения.
        И он преклонил колено.
        Лотарио бросился вперед и удержал его.
        - Мой дорогой, мой добрый отец! - воскликнул он со слезами на глазах. - Обнимите меня, и никаких слов не надо.
        И они упали в объятия друг друга.
        - Право же, - сказал посол, - я просто в восторге, что все разрешилось подобным образом. Я всем сердцем уважаю Лотарио, искренно привязан к нему и потому надеялся, что за всем этим скрывается какое-то ужасное недоразумение, которое в конце концов разъяснится. Я счастлив убедиться, что не ошибся.
        Граф фон Эбербах пожал ему руку.
        - Что ж! - произнес он. - Если вы хоть немножко любите Лотарио, я хочу просить вас кое-что сделать для него и для меня.
        - Говорите, - сказал посол. - Я весь к вашим услугам.
        - Дело вот в чем, - начал Юлиус. - По причинам более чем серьезным Лотарио необходимо на какое-то время исчезнуть. Он должен был сегодня вечером или завтра возвратиться в Гавр, чтобы присутствовать при отплытии немецких эмигрантов и дать последние инструкции чиновнику, уполномоченному помочь им обосноваться на новом месте. Так вот, Лотарио просит позволения самому заменить этого чиновника и сопровождать эмигрантов.
        - Если он всерьез хочет этого и если это так необходимо… - проговорил посол.
        - Да, - отвечал граф фон Эбербах. - Таким образом он исчезнет на то время, которое мне требуется; входя в посольство, он постарался остаться незамеченным, и выйдет отсюда с теми же предосторожностями. Надо, чтобы ни одна живая душа не видела его с сегодняшнего утра. Через три месяца он вернется, сослужив службу своей стране, а мне позволив завершить то, что я должен сделать.
        - В таком случае договорились.
        - Он отправится под вымышленным именем, хорошо? Нужно, чтобы никто в Гавре не смог опознать его.
        - Я выдам ему паспорт на любое имя, какое он пожелает.
        - Благодарю вас, граф, - сказал Юлиус. - А теперь, Лотарио, отправляйся без промедления. Одна лишняя секунда может все испортить. Попрощайся с его превосходительством и обними меня.
        Уже сжимая Лотарио в объятиях, Юлиус шепнул ему:
        - Поцелуй меня еще раз за твою жену, за Фредерику.



        LI
        ЮЛИУС ГОТОВИТ ОТМЩЕНИЕ

        Христиана была счастлива, но вместе с тем ее томили две новые заботы, занявшие место прежних печалей. Юлиус, несомненно, очень добр и великодушен в первом порыве радости от встречи с ней, но кто знает, как он в глубине души оценивает ее прошлое? Он с готовностью принял все объяснения Лотарио и дал ему самую блистательную сатисфакцию, но каковы теперь его планы на будущее?
        Мысли об этом были для нее как две черные тучи на ясном небе радости.
        На следующий день после отъезда Лотарио Юлиус, отделавшись от Самуила под тем предлогом, что он нуждается в отдыхе, велел подать экипаж и помчался к той, кто для целого света еще оставалась Олимпией, но для него носила теперь только имя Христианы.
        Она ждала его и встретила кроткой, печальной улыбкой. Юлиус тотчас заметил ее озабоченность: еще одно доказательство любви.
        - У вас грустный вид, моя Христиана, - сказал он.
        Она покачала головой.
        - Я не хочу, чтобы ты грустила, - продолжал он. - Ну скажи, отчего ты печальна?
        - На то есть несколько причин, увы!
        - Каких причин?
        - Угадайте их, Юлиус, потому что я не осмелюсь сама их вам назвать. Но понять их даже слишком легко.
        - А, так вас все еще тревожит прошлое?
        - Да, прежде всего прошлое.
        Юлиус взял руки жены в свои.
        - Христиана, - сказал он, - в целом свете есть лишь один человек, который вправе судить вас, - это я. Так вот, я, ваш муж, оправдываю вас, я вас люблю и говорю вам, что вы самое чистое, самое благородное создание из всех, кого я когда-либо встречал, а ваш грех из числа тех, за которые святые не пожалели бы отдать всю свою добродетель.
        - Вы очень добры, - сказала Христиана, растроганная и благодарная. - Но это не единственная вина, которую вам надобно мне простить.
        - Это вы говорите о тайне, которую хранили семнадцать лет, об одиночестве, на которое вы меня обрекли? Но послушайте, Христиана, и здесь что ни случилось, все к лучшему. Да, эта ошибка отдалила вас от меня, но ложные страсти, внушавшие вам столь неосновательную ревность, были лишь выражением отчаяния, рожденного любовью к вам; но и само это заблуждение, сколь бы жестоким по отношению к нам обоим оно ни казалось, может статься, было милостью Господней.
        - О, докажите мне это! - перебила Христиана. - Ведь меня мучает самое настоящее раскаяние, как подумаю, что вы тосковали обо мне, а я не пришла, покинула вас во власти пустых утех, блистательной скуки, всех этих обжигающих наслаждений, что оставляют по себе столько пепла в сердце человеческом. Ах, как же я не услышала зова вашей души, почему не прибежала?
        - Если бы вы прибежали, Христиана, если бы вы тогда сказали мне все то, что я узнал теперь, только подумайте, к чему бы это привело.
        Я дрался бы с Самуилом. Лучшей возможностью для меня было бы, если бы он убил меня. В этом случае я хоть обрел бы покой, но вы, что за жизнь была бы у вас после того, когда к прочим горестям прибавилась бы моя смерть? Вы бы обвиняли себя, упрекали в том, что все мне открыли, стали бы видеть в самой себе причину моей пролитой крови. Но предположим, мне, вместо того чтобы умереть, удалось бы убить Самуила. Какое существование было бы нам уготовано тогда, если мы оба постоянно чувствовали бы, что та роковая ночь встала между нами?
        Сегодня я оправдываю вас, я вас благословляю, ибо близость смерти пригасила во мне страсти, душа моя стала спокойной и справедливой. Я сужу обо всем хладнокровно, и мне не приходит в голову попрекать вас несчастьями, которые вы претерпели, как я не попрекну несчастную жертву пистолетным выстрелом, которым злодей в упор сразил ее.
        Но посудите сами, восемнадцать лет назад, при всей пылкости юных лет и всей ревности влюбленного, мог ли я рассуждать столь здраво, стал ли бы разбираться, была в том ваша вина или нет? От гнева кровь бросилась бы мне в голову, и я бы злился на вас за беду, несомненно принесшую вам больше страданий, чем мне.
        Я сам бы измучился и вас сделал бы несчастной. Даже если бы я нашел в себе силы скрыть от вас обуревающие меня чувства, какое смущение вы бы испытывали передо мной! Как трудно вам было бы выдерживать мой взгляд, неотрывно устремленный на позорное пятно, осквернившее нашу честь, пусть вопреки вашей воле, но какая разница? Что у нас была бы за любовь - у меня, скрывающего горькое, злое чувство, и у вас, невинной и запятнанной?
        Ах, Христиана, утешьтесь, лучше порадуйтесь тому, что избавили нас обоих от такого ада. Зато сейчас время, страдания и разврат истощили во мне все запасы ревности и тщеславия.
        И вы тоже - ваши муки, любовь и преображение, дарованное искусством, искупили все и освятили вашу душу.
        Итак, лишь теперь мы можем быть рядом без того, чтобы вы краснели, а я впадал в грех несправедливости. Как видите, вам не надо себя упрекать за то, что вы продлили нашу разлуку: я далек от того, чтобы негодовать на это, напротив - я вас благодарю.
        - О, это я должна благодарить вас! - вскричала Христиана, сжимая руки Юлиуса. - Я глубоко тронута вашими добрыми словами.
        Вы могли бы сделать для меня прошлое источником безутешных угрызений, вы же, напротив, вменяете мне его чуть ли не в заслугу. Спасибо, спасибо!
        И тем не менее на следующий день Юлиус снова застал Христиану удрученной. Былое очистилось, но теперь грядущее давило на нее всей тяжестью сомнений, мраком неизвестности.
        Юлиус снова принялся с нежной настойчивостью расспрашивать ее.
        - Увы, мой Юлиус, - сказала она, - я не могу прогнать тревожных мыслей. Вы были добры и полны любви, как сам Господь Бог. Но, к несчастью, отпущение грехов не может отменить прошлого. Оно все еще нас держит, оно не отпустит. Если бы я все вам рассказала восемнадцать лет назад, вы бы дрались с Самуилом Гельбом и мы были бы несчастны. Но если бы я все рассказала год назад, вы бы не женились на Фредерике и мы могли бы быть счастливы.
        Юлиус ничего не ответил, только опустил голову.
        - Да, - продолжала она, - вот к чему привело мое молчание. Эти бедные дети, любящие друг друга, разлучены…
        - Не надолго, - промолвил граф фон Эбербах.
        Но Христиана его не слушала.
        - А вы, - продолжала она, - вы муж сразу двух жен.
        - Перед Господом у меня есть лишь одна и никогда не было другой.
        - Да, но перед законом? И нам, чтобы видеться, придется скрываться. Если станет известно, что вы бываете здесь, свет назовет меня вашей любовницей, и Фредерика подумает, что я занимаю ее место, в то время как это она занимает мое! Вот в какое положение мы попали. И выхода из него нет.
        - Вы ошибаетесь, Христиана: выход есть.



        LII
        ЮЛИУС ГОТОВИТ ОТМЩЕНИЕ
        (Продолжение)

        - Есть выход? Но какой? - спросила Христиана, трепеща.
        - Он близок, и нам обоим надлежит встретить его с твердостью, почти что радостно.
        Я без ведома Самуила советовался с врачами. Они подтвердили мне его обещания. Успокойтесь, затруднения, с которыми мы столкнулись, не продлятся долго: мне отпущено совсем мало времени.
        Христиана задрожала всем телом:
        - Так вот чем вы хотите меня успокоить!
        Она подняла на него глаза, полные боли и упрека, и он увидел слезы на ее ресницах.
        - О, - вскричал он, - теперь я могу умереть, потому что я умру счастливым, любимым, обо мне есть кому пожалеть! Теперь я умру примиренным и, - он понизил голос, - отмщенным.
        - Ах, вот этого я и боялась! Вы хотите отомстить Самуилу Гельбу, не так ли? - спросила она.
        - О да! - отвечал он. - В этом мире мне осталось еще одно дело - наказать его. Я уверен, что Господь не призовет меня к себе прежде чем я исполню это предназначение.
        - Юлиус! - воскликнула Христиана. - Не подвергайте себя такому риску, не связывайтесь с этим негодяем. Юлиус, послушайте: удалите его от себя, бегите от него, предоставьте Провидению заботу о том, чтобы его покарать. Мерзавец не избегнет расплаты, верьте: Божий суд его настигнет. Он погибнет от собственных преступлений, как гадюка - от своего яда.
        - Не настаивайте, Христиана, - отвечал Юлиус спокойно и сурово, - мой жребий брошен. Это решение непреклонно. Я должен умереть, но хочу, чтобы от моей смерти был прок.
        - Умоляю вас, не говорите так. Я не хочу, чтобы вы умирали! - с глазами, полными слез, вскричала Христиана.
        - Не огорчайся, моя бедная, милая, вновь обретенная жена, - произнес растроганный Юлиус. - Но, видишь ли, доктора не скрыли от меня, что средств для моего спасения больше нет.
        - Нет! Такое средство есть! У вас есть я! Они же не знали, что я существую, что я вернусь!
        - Слишком поздно, - вздохнул Юлиус. - Моя жизнь исчерпана до дна, и я чувствую, что времени и сил мне хватит лишь на то, чтобы спасти вас всех. Когда меня не станет, все наладится, Фредерика и Лотарио поженятся.
        - Когда вас не будет рядом, кто защитит их от Самуила?
        - Самуил ничего больше не сможет им сделать, я за это отвечаю.
        И ты освободишься от роковой двусмысленности своего положения. Ты больше не будешь женой чужого мужа. Как видишь, это единственный выход, который остался для всех нас.
        - Есть и другие, - возразила Христиана.
        - Назови хоть один.
        - Мы можем вдвоем покинуть Париж, исчезнуть, спрятаться в каком-нибудь укромном уголке Нового Света, а Фредерике и Лотарио предоставить любить друг друга.
        - А ненависть Самуила? Что станется с ними, такими юными и чистыми, если они попадут в лапы этого демона? К тому же, пока я жив, они не смогут пожениться. Тогда что они выиграют?
        - Что ж! Существует еще развод. Закон и религия нашей страны его допускают.
        - Развод? - повторил Юлиус. - Да, я сам не однажды думал о нем, когда тщеславие побуждало меня ревновать к Лотарио; однако, допуская развод, наши законы и религия обставили его множеством условий и препон. Какую причину я могу выдвинуть? Сказать правду? Это бы значило обесчестить тебя.
        Отвергнуть Фредерику? Тогда я ее обесчещу.
        И потом, что скажет свет, если Лотарио возьмет в жены женщину, с которой развелся его дядя? Не станут ли предполагать, что, расставаясь с ней, я имел на то причину, притом ту же самую, которая заставила Лотарио жениться на ней? Не скажут ли, что прежде, нежели стать его супругой, она была его любовницей? Как видишь, и развод немыслим: так мы под предлогом сделать этих детей свободными и счастливыми принесем им только невзгоды.
        - Я не хочу, чтобы ты умирал! - вместо ответа повторила Христиана.
        - Это не тот вопрос, который нам дано разрешить, - мягко возразил Юлиус. - Милая, душа моя, постарайся привыкнуть к мысли, что я приговорен и ничто на свете не может продлить мою жизнь.
        Ведь речь идет не о самоубийстве, я не собираюсь кончать с собой, я умираю. Так не проси же у меня того, что не в моей власти. Даже если я не покорюсь неотвратимости, которая надвигается на меня, если стану бунтовать, превращусь в жалкого труса, это не прибавит ни единой минуты к тем считанным часам, что мне остались. Я не могу отсрочить свой конец. Не от меня зависит принять или отвергнуть свою смерть, я могу ее использовать, только и всего.
        Что ж, коль скоро такая развязка необходима и неизбежна, даже ты не можешь мне помешать по крайней мере распорядиться таким образом, чтобы извлечь из нее как можно больше пользы. Нам не за чем подменять одни слова другими: я умираю, это неотвратимо, пойми. В том-то и дело.
        Юлиус говорил так властно и уверенно, что Христиана почувствовала: все возражения напрасны, и ответила на его речь лишь слезами.
        А он продолжал:
        - Некий замысел у меня в голове уже сложился; я всех вас спасу и усну умиротворенным, потому что вы останетесь мною довольны, вот увидите.
        Ах, дорогая моя, моя воскресшая любовь, я так долго влачил пустое, бессмысленное существование, не заставляй же меня отказаться от величайшей радости - хоть под конец быть полезным! Я только и делал, что приносил несчастье всем, начиная с самого себя, позволь же мне за те несколько минут, что мне еще остались, составить чье-то счастье! Если бы ты знала, каким звоном пустоты восемнадцать лет подряд отзывались мне мое сердце и моя судьба! Дай же мне наполнить радостью два сердца, в которых я переживу самого себя, в которых смогу быть таким живым, каким никогда не был на своем собственном веку.
        Ты называешь это моей смертью? Вот когда я был в Вене, когда в бесплодных забавах расточал свои силы, заглушая голос души шумом распаленных страстей, когда швырял под ноги прохожим свои мимолетные увлечения и затевал вульгарные скандалы, тогда я действительно был мертв, погребен в грязи разнузданных оргий. А теперь зато моя душа будет жить в любви, чистоте и признательности этих двух прелестных детей, спасенных и соединенных мною! Христиана, заклинаю тебя любовью, которую ты ко мне сохранила: уступи, дай мне воскресить в их будущем наше прошлое!
        - Что ж, хорошо, - сказала она. - Но мы уйдем вместе.
        - Нет, - сказал Юлиус. - Тебя доктора не приговаривали; ты должна остаться здесь, прежде всего во имя Господа, который пока не призвал тебя к себе, а к тому же и ради меня, чтобы я мог жить еще в одном сердце.
        Она замолчала, отчаявшись в своей последней надежде.
        Он продолжал:
        - Христиана, это мертвый говорит с тобой, и потому ты должна повиноваться мне так же, как повиновалась бы моей посмертной воле.
        - Что же я должна сделать? - выговорила она.
        - Христиана, - продолжал Юлиус суровым, почти торжественным тоном, - ты сама сказала сейчас, что Фредерика и Лотарио теперь разлучены из-за твоего молчания, которое ты хранила слишком долго. Так вот: тебе надо потрудиться для их соединения; вместо того чтобы противиться тому, что я намерен предпринять с этой целью, ты должна помочь мне осуществить мой замысел, каким бы он ни был. Исправив то зло, которое было причинено нами, тем самым мы выполним свой долг, даже если потом нам пришлось бы страдать.
        - Я готова, - вздохнула она, покоряясь.
        - Вот что тебе надлежит сделать. Фредерика в Эбербахе; ты отправишься туда, привезешь ее в Париж, но тайно, чтобы Самуил о том не знал. Она, должно быть, в тревоге; успокой ее. Здесь ты будешь держать ее при себе, оберегать ее, ты станешь ей матерью. Никто не узнает, что ты здесь и что она с тобой. А я в это время продолжу свое дело.
        - Какое дело?
        - Не спрашивай.
        - О! - вскричала она. - Так это что-то поистине ужасное, если вы не осмеливаетесь говорить об этом со мной, со мной, рассказавшей вам о стольких кошмарных событиях!
        - Первое условие моего успеха - нерушимая тайна, - сказал Юлиус. - Если эти стены проведают, что я задумал, все сорвется. Нужно, чтобы Самуил погрузился в глубокую безмятежность, ни в чем не сомневался, считал меня, как прежде, своей полностью одураченной жертвой.
        Того, о чем я умалчиваю, я не говорю даже себе самому, я стараюсь больше не думать об этом из опасения, как бы тень такой мысли не отразилась на моем лице. Когда придет время, это вырвется из глубины моего сознания внезапно, как лев из своего логова, и горе тому, кто почувствует, что схвачен за горло!
        Граф фон Эбербах осекся, словно забеспокоившись, не сказал ли уже слишком много.
        - Тебе довольно знать, - продолжал он, - что я преследую двойную цель: служу одновременно моей семье и моему отечеству. Это великое утешение - своими руками, которые уже холодеют, коснуться целей столь высоких; ведь ты любишь меня и не захочешь отнять у меня такую возможность, не правда ли? Ну же, будь великой, будь мудрой, стань выше этих жалких соображений, согласно которым жизнь тела важнее жизни духа, и дай мне свое согласие. Скажи, что позволяешь мне умереть, и пообещай, что будешь жить.
        - Я вам даю слово, что не покончу с собой, - сказала Христиана. - Но обещать, что не умру, я не могу.



        LIII
        ГАМБА НАКОРОТКЕ С ПРИЗРАКАМИ

        Мы оставили Гретхен в ту минуту, когда она, онемев от священного ужаса, увидела на краю Адской Бездны фигуру Христианы.
        Привычка цыганки к суеверным наваждениям, сумерки, придающие мыслям, как и предметам, очертания мрачные и туманные, само это место, где Христиана кинулась в пропасть, - все это вселило странное смятение в ее душу. Видно, перед ней и в самом деле предстал призрак Христианы.
        Она вызывала его - и он явился.
        Гретхен умирала от страха и в то же время ликовала.
        Вопреки неимоверному ужасу, охватившему ее, оказавшуюся так внезапно лицом к лицу с тайной небытия, она испытывала глубочайший восторг, после такой неожиданной и жестокой разлуки вновь обретя это кроткое, нежное создание, которому предалась всей душой, свою дорогую госпожу, свою сестру и повелительницу.
        Голос Христианы произнес:
        - Встань же, моя Гретхен, и ступай в свою хижину. Там тебе все откроется.
        И та встала, не сказав ни единого слова.
        Волнение мешало ей дышать, а уж тем более говорить. Впрочем, к чему слова? Привидениям ведомо все, что у человека на душе, им не надо ничего говорить.
        Она направилась к хижине, Христиана - за ней.
        По дороге им никто не встретился - ни дровосек из Ландека, ни поселянка, гонящая своих коров домой, ни замковый слуга, идущий из города, где исполнил какое-то господское поручение.
        Должно быть, призрак умеет отводить людям глаза, вот и пустил в ход свою сверхъестественную силу.
        Но подойдя к двери своего домика, Гретхен была принуждена отказаться от подобного объяснения.
        У порога ее хижины на земле, скрестив ноги, сидело видение мужского пола.
        Гретхен, по крайней мере, ожидала, что, увидев, кто ее сопровождает, этот малый в ужасе бросится бежать.
        Однако ничего подобного не случилось. Увидев, что Гретхен вместе с тенью Христианы приближается к нему, мужчина вскочил на ноги и преспокойно двинулся им навстречу.
        Гретхен узнала Гамбу.
        - Здравствуй, Гретхен, - сказал Гамба, и физиономия его просияла. - Здравствуй, моя добрая, милая и возлюбленная кузина.
        И он протянул ей руку.
        Но Гретхен отдернула свою, возмущенная такой земной фамильярностью, более чем неприличной в присутствии той, что восстала из могилы. Строгим, торжественным жестом она указала Гамбе на Христиану.
        Гамба посмотрел туда, куда указывала пастушка, но остался совершенно невозмутимым и опять повернулся к Гретхен.
        - Ну и что? - спросил он.

«Может, он не видит ее? - подумала Гретхен. - Если так, все очень просто: она, верно, видима лишь для меня одной».
        Она открыла дверь и, поклонившись, но по-прежнему не проронив ни слова, ждала, когда привидение войдет.
        Христиана вошла в хижину. Гамба без всяких церемоний проскочил туда вслед за ней.
        Гретхен в свою очередь вошла тоже. Она не зажгла ни лампы, ни свечи, будто подсознательно считала, что искусственный свет не должен озарять эту сцену, что жалкие земные светильники оскорбят взор умершей, привыкший к божественному сиянию рая.
        Она лишь оставила дверь открытой, чтобы в нее проникали последние отблески дня и первое мерцание ночных светил.
        Гамба уже уселся на табурете. Христиана знаком велела Гретхен сесть. Та повиновалась. Сама Христиана осталась стоять.
        На несколько мгновений воцарилось молчание. Прервала его Христиана.
        - Говори, Гамба, - сказала она.
        Гретхен была изумлена. В том, что покойница знала Гамбу, не было ничего удивительного, ведь смерть безбрежна и всемогуща. Но что Гамба нимало не был поражен этим неведомым голосом, внезапно обращенным к нему из недр могилы; что он, похоже, удивился ему не более, чем голосу приятеля, который просто заговорил бы с ним; что он не содрогнулся всем своим существом, - вот это вызвало у Гретхен, с ее бедным и без того пошатнувшимся разумом, полное недоумение.
        Но она объяснила себе хладнокровие Гамбы воздействием запредельной, всевластной воли покойницы и приготовилась слушать, напрягая слух, чтобы не упустить ни единого слова Гамбы, глаз же, полных смятения, она ни на миг не спускала с Христианы.
        - Ну, наконец-то! - воскликнул Гамба. - Наконец я могу все высказать! Уф! Вот счастье-то! Ведь сколько времени я чуть не умирал от того, что приходилось держать язык за зубами! Но ты хоть это всерьез решила? Ты меня не оборвешь на первом же слове? - спросил он, поворачиваясь к Христиане.

«Он с ней на ты!» - поразилась Гретхен.
        - Будь покоен, - отвечала Христиана. - Пришел день, когда пора сказать все.
        Итак, Гамба заговорил. И вот что он поведал…



        LIV
        ГАМБА РАССКАЗЫВАЕТ

        - Ох, Гретхен, моя дорогая! Часть своей истории я вам уже описывал. Я ваш кузен, что составляет мое счастье, и я цыган, в этом моя гордость. Но если вы думали, что, кроме этих двух свойств, в моем существовании нет ничего такого, что для вас интересно, вы страшно ошибались. В моем прошлом есть уйма такого, что, знаете ли, очень может вас взволновать. Вы сейчас увидите, что мы самой судьбой предназначены друг другу и вам надо бы любить меня куда сильнее, чем как простого кузена. Подумаешь, велика важность, кузен! Мне просто смешно быть для вас каким-то кузеном. То есть я, конечно, польщен, но без этого я мог бы и обойтись.
        Есть кое-что получше, и оно прекрасно заменит это звание.
        Вот послушайте.
        Надобно вам знать, что я всегда имел две непобедимые склонности: проделывать немыслимые кульбиты и петь запрещенные песни, что приводит почти к одному и тому же, ведь при кульбитах недолго сломать себе шею, а с этими песенками можно угодить в петлю.
        Так вот, в тысяча восемьсот тринадцатом году, тому уже семнадцать лет, был я в Майнце. И зачем только злосчастная страсть болтаться по свету подбила меня покинуть мою милую Италию?
        Хотя, если бы я ее не покинул, со мной бы не случилось то, что произошло, а как раз оттого, что все так обернулось, я и познакомился с вами: если б не это, мне бы вас не узнать. Следовательно, у меня-таки была причина покинуть Италию, горланить песню против Наполеона и угодить за это в крепость. Так что я себе все прощаю.
        Стало быть, вздумалось мне затянуть куплетик, не слишком лестный для императора Франции. Я говорю «куплетик», хотя их в песне было двадцать пять, но я едва успел добраться до первого рефрена, как почувствовал, что две здоровенные лапы вцепились в ворот моего плаща и быстренько потащили меня прямиком в крепость.
        Крепость раскрыла свою пасть и тут же опять захлопнула. Я был проглочен.
        Впрочем, она была маленькая, эта крепость. Я люблю предметы, которые являются именно тем, чем хотят быть. Эта хотела быть тюрьмой, и у нее здорово получалось. На окнах решетки, это уж само собой, и ров под окнами футов в двенадцать, но это как раз не более чем милая подробность.
        А вот по ту сторону рва начинались укрепления. Три ряда высоченных насыпей, поросших травой, и на каждом ярусе по часовому, а за последней грядой еще ров - двадцать пять футов, вот так-то.
        В общем, два рва и три яруса укреплений. Тут, чтобы удрать, нужно было совершить пять побегов в один раз.
        Ни это число, ни высота укреплений меня не устрашили. Бегство казалось невозможным для того, у кого не было крыльев.
        Но я ведь их имел.
        Я всегда считал тяжесть, присущую человеческому телу, предрассудком, достойным разве что бабушкиных сказок.
        Как только я с полной очевидностью убедился, что человеку нечего и думать сбежать отсюда, если он не горит желанием переломать себе ноги, я уже только и помышлял, что о побеге. Ведь я уже говорил вам, Гретхен, что я имею претензию считать себя не вполне человеком. Можете сколько угодно осуждать меня за такое хвастовство, но самолюбие подсказывает мне, что я скорее козочка.
        С сожалением вынужден признать, что мой побег начинался самым что ни на есть обычным образом. Пять дней я провел, расшатывая решетку своего окна.
        Тут, надо сознаться, гордиться пока что нечем. Любой человек действовал бы точно так же.
        Однако же погодите.
        Выломав решетку, я дождался вечера. Когда день уже угас, а ночь еще не наступила, - мне ведь надо было хоть малость различать, что я делаю, - я сказал себе: «Ну-ка, милейший Гамба! Пришло время проверить, сумеешь ли ты, притязающий на то, чтобы считать себя разумным существом, мыслящим и способным пораскинуть мозгами, совершить всего лишь то, что любой котенок да и любой мелкий зверек проделывает, обходясь без опыта и ума, а ты ведь имеешь дерзость приписывать себе все это! Да заметь еще, - прибавил я, чтобы придать себе куражу, - что кот не спасует, если надо спрыгнуть с пятого этажа на мостовую всеми четырьмя лапами, тогда как у тебя их всего пара, что вдвое уменьшает вероятность какую-нибудь из них сломать».
        Обратившись к самому себе с этой ободряющей речью, суровой и красноречивой, я ловко вскочил на подоконник, живо убрал решетку и, не дав часовому времени заметить меня, собрался с духом, да и прыгнул в первый ров.
        Я пронесся по воздуху, рассекая его с таким свистом, что часовой вздрогнул и обернулся, но я уже достиг первого ската, а он лишь с ребяческой поспешностью стрельнул разок в мою сторону, не столько в тщетной надежде попасть, сколько затем, чтобы предупредить своих товарищей.
        Должен вам сказать, что в тот миг, когда я прыгал с откоса, часовой со следующей насыпи проходил в точности под тем местом, откуда я прыгал, так что мне оставалось лишь совсем немного подправить направление своего прыжка, чтобы внезапно обрушиться ему прямо на плечи.
        Я прижал этого бедного стража к земле, так что приклад его ружья влез бедняге прямо в брюхо, а штык ему самому пришлось облобызать с такой страстью, что газеты потом утверждали, будто он не досчитался трех зубов.
        Грянул выстрел, чудом не прикончивший часового с третьей насыпи, который в эту минуту как раз взял меня на мушку, но промахнулся, верно, только потому, что поневоле вздрогнул, почувствовав, как пуля просвистела у самого его виска.
        И вот я на краю второго рва. Еще шаг, и я свободен. Но этот шаг был всего труднее.
        Мало того, что предстояло перескочить двадцатифутовый ров: последний часовой, привлеченный выстрелами других, уже изготовился по ту сторону рва, выставив вперед штык и намереваясь насадить меня на вертел. Перспектива, прямо скажу, малоприятная.
        Признаюсь, мне случалось иногда глотать шпаги, но штыки - ни разу, особенно, когда они торчат на ружейном стволе. Воистину, во всяком образовании есть свои изъяны. Думаешь, будто превзошел все тонкости своего искусства, но что ни день обнаруживаешь, что не усвоил самых простых азов. Тратишь добрый десяток лет на изучение, трудишься в поте лица, надрываясь, и вот однажды утречком или с наступлением вечера убеждаешься, что ты не способен проглотить какой-то жалкий штык.
        Однако тогда у меня недоставало времени на все эти похвальные рассуждения. Ни секунды на то, чтобы пораскинуть мозгами или отступить. Вот если бы меня изловили, сунули бы в каменный мешок, куда-нибудь в подземелье башни, да еще связали бы руки и ноги, тогда бы я мог размышлять хоть целую жизнь.
        И я сказал себе: «Подохнуть от недостатка воздуха и свободы…» - ибо вы только представьте себе меня в тюрьме; человек и жив-то, лишь пока скачет, а я же вылитый горный баран, и лиши кто меня права прыгать и танцевать, ему бы лучше просто продать меня в качестве термометра: столько у меня ртути в крови… - Так, значит, я сказал себе: «Подохнуть от пожизненного заключения чуть позже или испустить дух от штыка сейчас же - что лучше? По мне - милее быстрая смерть: мучиться не так долго».
        И вот я вверил душу Господу и своим мышцам и, вложив все силы в прыжок через пропасть, вовсе не пытался избегнуть штыка. Напротив - бросился прямо на него.
        Часовой уже радостно осклабился, готовясь насадить меня на штык, как колечко, которое всякий старается нанизать на прут, крутясь на ярмарочной карусели. Но, когда я уже был над ним, я быстро выкинул руку вперед, изловчился перехватить штык и изо всей силы оттолкнуть его.
        Мне не удалось вовсе отклонить удар. Запястье у солдата было крепко, и железо, как я почувствовал, продырявило мне шкуру. Но оно вошло косо, а я, падая, так налег на штык, что он погнулся, и я отделался царапиной.
        Ну, тут уж я быстрее молнии так восхитительно подсек беднягу, что он повалился на мягкую траву, будто куль.
        А когда он поднялся, я уже был в доброй сотне шагов. Конечно, он послал пулю мне вдогонку, но выстрел получился таким жалким, что только спугнул воробья с ветки.
        Тут я сказал себе: «Это начинает становиться утомительным, я и шагу не могу ступить, чтобы не вызвать приветственного салюта. Довольно, вояки! Вы же растрачиваете впустую порох вашего императора!»
        Само собой разумеется, что, произнося этот монолог, я не забывал проворно перебирать ногами. На бегу я слышал за своей спиной вопли, перекличку часовых, барабанный бой - весь тот гам, что только может издавать одураченная цитадель. Но, о-ля-ля, я был уже далеко!
        Вот, стало быть, до какой степени человек храбрый и гибкий всегда может оставаться хозяином своей свободы!
        Тут Гамба счел уместным выдержать паузу, чтобы насладиться впечатлением, которое его отвага и ловкость должны были произвести на Гретхен.
        Но та не отрывала глаз от Христианы.
        Для нее сейчас ничего более не существовало, она была поглощена лишь этим внезапным явлением той, кого она так любила и так оплакивала.
        Призрак оставался безмолвным и предоставлял говорить Гамбе: видимо, он, повинуясь воле загадочного видения, должен был объяснить эту тайну, перед которой терялась Гретхен, и она ждала, способная заинтересоваться рассказом Гамбы не прежде чем в нем прозвучит имя Христианы.
        Христиана же, со своей стороны, не мешала Гамбе разливаться словесной рекой, дав волю его природной болтливости. Она слишком долго вынуждала его к молчанию, чтобы теперь отказать ему в этом воздаянии.
        Семнадцать лет немоты уж по меньшей мере стоили того, чтобы подарить ему один час самозабвенной болтовни.
        Гамба продолжал:
        - Итак, я выбрался из стен тюрьмы, но еще не из пределов Германии. Меня могли сцапать в любой момент. Но моя ловкость и присутствие духа не изменили мне в эту решительную минуту.
        Я со всех ног пустился в сторону маленькой деревушки Цальбах, где две недели тому назад, утром того самого дня, когда я так по-дурацки угодил за решетку в Майнце, я оставил свою маленькую повозку и старую одноглазую кобылу - мои обычные средства передвижения. Чтобы поменьше платить за постой, я их всегда определял в селениях поблизости от городов, куда направлялся. Когда я, порядком запыхавшись, подошел к дверям моего постоялого двора, как-то вдруг наступила ночь и совсем стемнело.
        У воров свой особый бесовский нюх. А надо сказать, хозяин постоялого двора недаром выглядел сущим разбойником. Он-таки прознал, что меня засадили под замок, и своим проникновенным умом рассудил: мне, чтобы сгнить в тюремной камере, лошадь и повозка совсем не обязательны. А посему просто-напросто продал мою кобылу вместе с экипажем. Когда я входил во двор, он как раз вручал их покупателю, и лошадь уже была впряжена в повозку. Так что жадность этого мошенника оказалась мне на руку.
        Я предстал перед хозяином гостиницы мрачный, как туча; при всех своих прыжках
«рыбкой» и прочих гимнастических упражнениях на крутых насыпях тюремных укреплений я сохранил не то пять, не то шесть дублонов, зашитых в моем платье; я уплатил ему все, что был должен, и - гони, кучер! - отправился восвояси, сначала легкой рысцой, но едва завернул за угол, пустил свою кобылку во весь опор.
        Ах! В тех нескольких словах, которыми мы обменялись с хозяином гостиницы, я, стремясь рассеять его подозрения, сообщил ему, будто меня отпустили на свободу с условием, что я немедленно покину Майнц.
        Сверх того я у него купил немного провизии для своей кобылы и для себя. Я не боялся, что это внушит ему нежелательные сомнения. Деньги, которые им даешь, никогда не внушают хозяевам постоялых дворов никаких подозрений.
        Всю ночь я гнал мою лошаденку крупной рысью. Наутро я приютился в поросшей лесом ложбине, где и просидел весь день предосторожности ради. Благодаря охапке сена и ломтю хлеба, захваченным в Цальбахе, мы с кобылой были избавлены от необходимости в поисках пропитания соваться в окрестные селения, где нас мог бы ожидать дурной прием.
        Вечером мы снова тронулись в путь. Так мы протрусили еще двое суток, избегая больших дорог, городов и обитаемых строений, выискивая укромные тропки, скалы и леса и по возможности путешествуя в ночные часы.
        На третий день, чувствуя, что мне уже удалось отъехать от Майнца довольно далеко, я немного осмелел. Солнце давно встало, а я все еще не потрудился залечь в овраг.
        Мне чуть было не пришлось дорого заплатить за эту неосторожность. Обогнув какую-то изгородь, я вдруг нос к носу столкнулся с бургомистром, который был столь нескромен, что потребовал мои бумаги.
        Я отвечал ему по-итальянски речью, беглость которой была отменна, однако этот чиновник, похоже, не смог оценить в ней ничего, кроме ее пылкости.
        Не понимая по-итальянски, он напялил себе на нос очки.
        Меж тем я, не считая себя обязанным ждать, пока он изучит мой язык, наградил свою кобылу добрым ударом кнута; почтенный чиновник только и успел, что посторониться, чтобы не быть раздавленным.
        Когда он опомнился от потрясения, причиненного опасностью, которую только что избежала его драгоценная жизнь, я был уже далеко. Впрочем, не так далеко, чтобы не слышать, как он орет, грозя послать мне вслед отряд конной стражи.
        Дело принимало скверный оборот. Подгоняя мою бедную старую кобылу криком и кнутом, я решительно углубился в лабиринт скал и тропинок, где никакая повозка, кроме моей, ни за что бы не прошла и где, по всей вероятности, жандармы не станут меня искать.
        Так я достиг края, в ту пору мне неведомого, и то был этот самый край…
        Внимание Гретхен стало, наконец, пробуждаться.
        - Весь день и всю ночь я скакал по горам и провалам, - продолжал Гамба, - поминутно бросая испуганные взгляды назад, и все мне чудилось, будто то здесь, то там высовывается жуткая жандармская рожа.
        Но вот ночь подошла к концу, в небесах забрезжил первый бледный свет утра, звезды стали гаснуть. Внезапно я вздрогнул и остановил свою кобылу.
        Впереди я заметил человеческую фигуру, стремительно бежавшую в мою сторону.
        Само собой, сначала я решил, что это жандарм, и поспешил спрятаться за скалой.
        Однако не слыша ничего похожего на конский топот, я осторожно высунул голову и стал наблюдать.
        Неизвестная фигура приближалась. Я рассмотрел, что это женщина.
        Вид у нее был растерзанный, волосы в беспорядке падали на плечи, на лице отчаяние. Она походила на бледный призрак.
        - О, скорее! - прервала его Гретхен, задыхаясь от волнения.
        - А, говорил же я вам, что мой рассказ в конце концов вас заинтересует! - закричал Гамба. - Теперь-то вы будете меня слушать!
        Он торжествующе оглядел ее и продолжал:
        - Эта женщина бежала прямо в мою сторону, но меня не заметила.
        В нескольких шагах от меня она остановилась, отчаянным жестом воздела к небесам стиснутые руки, упала на колени на обочине дороги, пробормотала несколько слов, которых я не расслышал, потом закричала, бросилась вперед и исчезла.
        Я быстро выпрыгнул из моей двуколки и побежал туда.
        Дорога в том месте, где только что исчезла женщина, отвесно обрывалась в пропасть, которой я до того не заметил. Наклонившись, я заглянул в эту громадную разверстую бездну, и тут настал мой черед испустить крик.
        Падая, несчастная не достигла дна.
        - Да скорее же! Скорее! - словно сгорая в лихорадке, взмолилась Гретхен.
        - Молодое крепкое дерево, выросшее в самой пропасти, на ее стене, чудом задержало ее падение.
        Ее ступни зацепились за какой-то корень, спиной она пришлась прямо на ствол, одна рука застряла среди веток, голова резко откинулась назад, и все ее бедное хрупкое тело, изогнувшись, без чувств повисло над этой пастью смерти.
        Спасти ее! Но как? Спрыгнуть на это дерево, как на спину коня, было бы для меня сущим пустяком. А попробуй потом выбраться из пропасти с такой ношей!
        По счастью, в повозке у меня имелся канат с узлами, служивший мне для упражнений с шестом. Я полетел за канатом. Заодно прихватил и нечто вроде шарфа - вещь, тоже не лишняя при моих занятиях.
        И вот что я сделал: нашел на краю пропасти крепкий корень, привязал к нему канат с узлами, зажал в правом кулаке другой его конец и смело ринулся вниз.
        - Ну?! - задыхаясь, простонала Гретхен.
        - Само собой разумеется, что я легко и грациозно вспрыгнул верхом на ствол дерева. Без ложной скромности должен признаться: я был доволен собой и мог по праву отметить, что мое образование оказалось не таким уж несовершенным. Тут я немного утешился насчет того, что не научен глотать ружья и штыки.
        Едва оказавшись на дереве, я перво-наперво вцепился в женщину, поскольку все время боялся, как бы она не сорвалась вниз.
        Потом я ее взвалил к себе на левую руку и левое плечо и основательно закрепил при помощи шарфа.
        Она не оказывала ни малейшего сопротивления и повисла на мне совсем вялая, словно мертвая. Было похоже, будто я не женщину тащу, а мешок.
        Но пока еще и поддела не было сделано. Вся трудность заключалась в том, чтобы выбраться наружу.
        В правой руке я все еще сжимал конец каната.
        Уверяю вас, это отнюдь не самая легкая задача - карабкаться по веревке, держась за нее только одной рукой и при том с женщиной на плече.
        Вся штука в том, чтобы ни веревку не выпустить, ни женщину.
        Я вверил свою душу всем святым рая, стиснул двумя ступнями нижний узел каната, ухватил правой рукой самый верхний узел, до какого мог дотянуться, и, оттолкнувшись от дерева, тихонько так повис над пустотой.
        Хорошо еще, что эта бедная женщина была без сознания, не то у нее перед глазами оказалась бы преизрядная дыра.
        Тысяча чертовых сальто-мортале! На что у моей души шкура дубленая, а и то, признаюсь со стыдом, она на пару секунд ушла-таки в пятки. Корень, к которому я привязал свой канат, похоже, не ждал такой двойной тяжести: при первом же хорошем толчке я почувствовал, как он подается, сгибается. К счастью, он преодолел свою слабость и стал держаться молодцом.
        Но теперь канату пришел черед фокусничать. При первом же усилии, которое я сделал, чтобы подтянуться до следующего узла, он так напрягся и крякнул, будто хотел сказать, что на него навесили больше, чем он способен выдержать. Я почувствовал, что он готов оборваться, и сказал себе: «Не везет ей, бедняжке!»
        - Мой добрый Гамба! - воскликнула Гретхен со слезами на глазах.
        - Пустое, черт возьми! На поверку и веревка оказалась такой же жилистой, как корень. Да и мои мышцы не подкачали.
        Я лез вверх, как белка: без резких движений, быстро, но плавно.
        Через минуту - если возможно измерить время в подобных обстоятельствах - моя нога ступила на твердую почву. Я отвязал канат и погрузил в двуколку свою находку.
        Вот, стало быть, как я выудил госпожу Христиану из пропасти.
        Гретхен поднялась, с остановившимся взглядом и потрясенным лицом приблизилась к Христиане, коснулась ее руки, чтобы удостовериться, что она не призрак, и ощутив под пальцами живую плоть, упала на колени, в слезах целуя край платья своей воскресшей госпожи и подруги.
        Потом, не вставая, срывающимся от волнения голосом произнесла:
        - Продолжай, Гамба.
        - Да я уж приближаюсь к концу, - сказал Гамба. - Христиана, положим, была спасена, а вот я-то нет.
        Напротив, мое доброе дело весьма основательно грозило обернуться для меня пожизненным заключением. Ведь оставалось непонятно, что теперь делать с той, кого я только что вытащил из пропасти.
        Везти ее такой как есть, позволить ей без сознания трястись в двуколке было опасно, ведь тут, вероятно, был нужен доктор.
        С другой стороны, доставить ее в город или селение для меня было то же самое, как залезть в волчью пасть. Ведь теперь жандармское сословие могло бы наложить на меня лапу лишь по вине моей собственной неповоротливости.
        На твердой земле я чувствовал себя весьма неловко, не то что среди птиц небесных.
        Но, черт возьми, тем хуже! Посмотрел я на это бедное создание: совсем ведь молоденькая и до чего хороша! А я всегда придерживался того принципа, что красивая женщина стоит больше, чем грубый мужчина. Стало быть, я себе и говорю: «Лучше всем Гамбам угодить в тюрьму, чем такой девушке - в могилу!» И пустился на поиски какого-нибудь селения.
        По пути я осмотрел девушку. Проверил, не поломала ли она себе чего. При моем ремесле, само собой, научаешься разбираться во всяких там вывихах да переломах. Я с радостью убедился, что кости у нее целы и никаких серьезных повреждений нет. Она просто лишилась чувств от потрясения. Ее платье запуталось в ветвях, это и смягчило удар.
        Когда человеку заблагорассудится искать деревни, какая-нибудь всегда подвернется.
        Вот и я не замедлил обнаружить одну, которая, если не ошибаюсь, была, по-видимому, Ландеком или чем-то вроде него.
        Я собрался было направиться туда, заранее скорчив унылую рожу, что пристала бедолаге, которого тащат в тюрьму, как вдруг чувствую, что сердце у девушки забилось поживее.
        Надобно сознаться, что при этом открытии я изрядно взбодрился.
        Ведь если она очнется без доктора, мне нет никакой нужды добровольно бросаться в объятия императорской жандармерии. Ну, дернул я свою лошаденку за повод, да и повернул самым решительным образом в любезные сердцу горы.
        Через час девушка окончательно пришла в себя.
        Впрочем, говоря «окончательно», я немного преувеличиваю. Глаза-то у нее открылись, но она смотрела, а не видела, говорила, да не скажешь, чтобы ее речи были полны здравого смысла.
        Слов она выпалила уйму, но должен вам признаться, что я ничего в них не понял.

«Мое дитя!.. - лепетала она. - Юлиус… Пощады!.. Этот Самуил… Я в аду…»
        Потом она поглядела на меня, да и говорит:

«О, я узнала вас, вы демон!»
        Да уж! Хотите верьте, хотите нет, но в ту минуту это меня ни капельки не насмешило.
        Короче говоря, эта встряска, ничего не поломав у нее в теле, в голове все как есть переломала.
        Она была безумна.
        - Безумна?! - вскричала Гретхен.
        - Да, разума в ней было не больше, чем у бедного невинного зверька. И она долго еще оставалась такой.
        В первые дни это меня избавило от многих неудобств.
        У нее не чувствовалось никакой собственной воли, она безропотно позволяла управлять собой, ничем меня не стесняла, не любопытствовала, чего это я все на тропинки сворачиваю, а не по дороге еду. Сниматься с места лишь с наступлением темноты, останавливаться, снова пускаться в путь, без конца все ехать да ехать, есть, не есть - ей было все едино. Велишь ей держать язык за зубами, она и молчит. Прикажешь поесть - ест. Она повиновалась только по велению естества, равнодушно, отрешенно. Вроде малого дитяти, даже еще лучше.
        Вот и вышло, что при всех тревогах и опасностях мне удалось-таки добраться до Италии. Там все еще заправлял Наполеон. Но власти давно потеряли мой след, да и как отыщешь в гигантской империи такую малую песчинку, как я?
        Меня спрашивали, что за женщину я вожу с собой. А я в прошлом году как раз сестру похоронил, Олимпию, примерно тех же лет, что и Христиана. Ну, я и отвечал всем, что это, дескать, моя сестра.
        Да меня особо и не расспрашивали. С тех пор я и стал ей братом.
        Я ее не покинул. Чтобы прокормить ее - да нет, это уж я не в меру расхвастался, - чтобы самому прокормиться да и позабавиться, я устраивал представления на площадях.
        И всегда, кроме прочего, немножко пел. Она, хоть я ее об этом не просил, по временам тоже стала распевать какие-то диковинные арии; уж не знаю, откуда она их брала, а только прохожие сразу сбегались послушать.
        Она, похоже, ни толпы не замечала, ни рукоплесканий не слышала. Для самой себя пела, только и всего. Но уличные зеваки этим пользовались, и наша мошна пользовалась тоже. Никогда в жизни я не был таким богатым.
        Из этого следует, что, спасая ее, я действовал к собственной выгоде, так что никакой благодарностью она мне не обязана.
        И в то же самое время ее рассудок понемногу, день ото дня, начал к ней возвращаться.
        До нее стало доходить, что не в таком уж она аду, а я если и дьявол, то, по крайней мере, дьявол добродушный.
        Привыкнув называть меня своим братом, она стала питать ко мне сестринскую дружбу.
        А уж как я-то был счастлив! Жизнь пошла у нас - лучше некуда: мы бродили по улицам, дышали свежим воздухом, она пела, я плясал на канате… эх, что и говорить!
        Но моя питомица, по мере того как разум у нее прояснялся, начала припоминать все предрассудки воспитания, что обычно вбивают в голову юным особам. Теперь она находила, что девушке не совсем прилично петь на перекрестках и таскаться по кабачкам. Ее стали приводить в смущение взгляды и замечания толпы неотесанных зевак.
        Однако она еще колебалась, не решаясь порвать с этой жизнью, которой стыдилась.
        В ней открылась склонность, какой она в себе не подозревала: настоящая страсть к музыке. Вложить всю душу в свое пение, как я - в свои прыжки, заставить сердце толпы трепетать от чувств, что жили в ее собственном сердце, - вот наслаждение, и она не могла от него отказаться. Потому как, видите ли, Гретхен, мы, артисты, ненавидим публику, отзываемся о ней дурно, браним вовсю, а все же нуждаемся в ней, вроде как вы в ваших козах. Наши зрители - они как бы наше стадо.
        Так вот она и терзалась нерешительностью: с одной стороны - представления благовоспитанной девицы, с другой - пробудившийся инстинкт актрисы, когда по счастливейшей случайности директор театра, проходя мимо, остановился, пораженный ее пением, и предложил ей ангажемент.
        С этой минуты всем сомнениям пришел конец. Речь больше не шла о том, чтобы болтаться по улицам, развлекая простонародье. Теперь ее ждал успех, обожание ценителей, слава, достойная ее гения.
        Так и вышло, что она сделалась великой певицей, а это в своем роде уж никак не хуже, чем быть великосветской дамой.
        Вот теперь, Гретхен, я сказал все, что должен был сказать.
        Гретхен подняла на Христиану глаза, полные слез, но в них играл хмель восторга.
        - Сударыня! Это вы! Живая! - сдавленным голосом пробормотала она.
        Других слов она не смогла найти.
        - Обними же меня, моя бедная Гретхен, - сказала Христиана.
        Гретхен вскочила и бросилась на шею Христиане.
        - Живая! - повторила она. - Но Господь свидетель: для меня вы никогда не умирали.
        - Я знаю, - сказала Христиана.
        С минуту они простояли, обнявшись, так крепко сжимая друг друга в объятиях, что каждая слышала, как стучит сердце другой.
        - А я как же? - вмешался Гамба, забытый в своем уголке.
        - Бедный Гамба заслуживает кое-какой награды, - сказала Христиана.
        - Я заслуживаю благодарности мадемуазель Гретхен, потому как сохранил ей ту, которую она так любит.
        - Ох, да, конечно, - сказала Гретхен.
        И она бросилась в объятия Гамбы, и тот от счастья даже прослезился.
        - О нас с Гамбой мы еще успеем потолковать, - сказала Гретхен, взглядом выразив цыгану все свое понимание и нежность. - Но сначала займемся вами, моя милая госпожа. Как вы сюда попали? А господин граф фон Эбербах знает, что вы живы?
        - Знает, ведь он и прислал меня сюда.
        - Для чего?
        - Я приехала за его женой.
        - Его жена! - пробормотала Гретхен, чья радость вдруг померкла при этой убийственной мысли. - О Боже правый! Но я думала об этом! Ах, если бы вы знали! Это ужасно!
        - О чем ты? - спросила Христиана. - При Гамбе можешь говорить без опаски. Да, наше положение и в самом деле довольно мучительно. Ты хочешь сказать: ужасно, что Фредерика - жена моего мужа?
        - Если бы только это! - простонала пастушка в страшном смятении.
        - Да что же может быть еще? Говори!
        - Фредерика…
        - Ну?
        - Это ваша дочь!
        - Моя дочь?! Но ведь моя дочь умерла, Гретхен!
        - Нет, она жива. Я подкинула ее Самуилу. Она спаслась на погибель нам всем, всем нашим душам!
        - Моя дочь! - закричала Христиана. - Я хочу видеть мою дочь!



        LV
        МАТЬ И ДОЧЬ

        Первым возгласом пораженной Христианы было: «Я хочу видеть мою дочь!» А ее первым движением - сейчас же со всех ног бежать к замку.
        Гретхен устремилась за ней.
        Гамба последовал за Гретхен.
        Христиану охватило невыразимое волнение. Дитя, которого она даже не видела, считала мертвым, умершим чуть ли не прежде чем родиться, это дитя было живым!
        Значит, все то время, когда она считала себя одинокой в целом свете, когда она пела на подмостках театров, влача за собой из города в город сквозь толпы почитателей свое безмерное одиночество, когда она отдавала свою душу всем, не находя никого, кому могла бы посвятить свою жизнь, - все это время у нее была дочь!
        Она, ставшая певицей из-за того, что утратила право быть женой, удостоилась счастья материнства!
        И как же она обрела эту дочь? В каких кошмарных обстоятельствах! Ее дочь была женой ее же мужа!
        Ах, все равно! Она не остановилась и продолжала бежать к замку.
        Но внезапно она замедлила шаги: Христиану настигла способная остановить ее мысль.
        Что она скажет Фредерике? Возможно ли так и объявить ей: «Я твоя мать!»? Таким образом Фредерика не замедлит сообразить, что Олимпия на самом деле Христиана, графиня фон Эбербах, а следовательно, ей придется понять, что она вышла замуж за женатого человека и, что еще ужаснее, за того, кто мог быть ее отцом.
        А потом Фредерика примется жадно расспрашивать свою нежданно обретенную родительницу. Надо ли позволять ей все узнать о прошлом, объяснять, по вине каких преступлений и невзгод ее матери пришлось пережить столь жестокие перемены; можно ли пугать эту чистую девственную душу рассказом о чудовищных подлостях Самуила Гельба? Допустимо ли заставить ее выслушать такую ужасную повесть, которую придется заключить убийственной фразой: «Это исчадие ада, быть может, твой отец!»?
        То самое ужасающее сомнение, что когда-то сломило ее, побудив броситься в Адскую Бездну! Неужели она теперь свалит такую тяжесть на хрупкие плечи своего ребенка, запятнает столь черными мыслями ее святое неведение?
        В этой дьявольской мешанине злодейств и несчастий, поломавшей столько жизней, разлучившей тех, кто был создан, чтобы любить друг друга, Провидение, неуклонно следуя своему промыслу, подобно реке, хрустальные струи которой протачивают насквозь скалы, своими грубыми нагромождениями преграждающие ей путь, в милости своей уберегло невинную Фредерику.
        Воспитанная Самуилом, вышедшая замуж за Юлиуса, любящая Лотарио, она ангельски чиста: ни пятнышка, ни тени, ни малейшего следа порока не отыщешь на ее сияющем, очаровательном лице. Так неужели она, Христиана, явится затем, чтобы открыть перед ней бездны зла, до сей поры известного ей лишь по имени? По меньшей мере, странная прихоть судьбы: Фредерику, на чью чистоту не посягнули ни возлюбленный, ни муж, ни это чудовище, не пощадит ее родная мать!
        - Вы задумались, сударыня, - подойдя к ней, шепнула Гретхен. - И вы страдаете.
        - Нет, я уже приняла решение, - сказала Христиана, отвечая скорее собственным мыслям, чем Гретхен. - Фредерике не надо говорить ничего.
        И она твердым шагом направилась к замку.
        А между тем каково это: обрести свою дочь, найти ее семнадцатилетней, уже совсем взрослой, прекрасной и невинной, со взглядом, исполненным сияния, и сердцем, напоенным нежностью, чувствовать, как с уст сами рвутся слова: «Дочь моя!» - и запереть уста на замок? Что делать, если руки сами раскрываются в жажде обнять, прижать к груди живую мечту, а надо сложить их? Разве такое насилие над собой не выше человеческих возможностей? Сумеет ли Христиана сдержать себя? Даже если уста не промолвят ни слова, разве ее движения, ее взгляд, ее слезы не выскажут всего сами?
        Ну, она все-таки попытается…
        Подойдя к воротам замка, она остановилась и повернулась к Гретхен и Гамбе.
        - Не следует говорить, кто я, - сказала она. - Я сама посмотрю, надо ли мне назвать себя. Вы же - ни слова.
        - Будьте покойны, - откликнулась Гретхен.
        - Уж молчать-то я умею, - прибавил цыган. - Впрочем, я вам там и не нужен. Останусь-ка я и подожду вас здесь, при лунном свете. Не знаю, с какой стати мне идти туда и нахлобучивать потолок себе на голову, когда я могу вместо шляпы надвинуть на нее звездное небо.
        Пока Гамба разглагольствовал, Гретхен позвонила и привратник открыл им.
        В ответ на ее вопрос он заявил, что час поздний и г-жа графиня фон Эбербах, возможно, уже легла почивать.
        - О, - усмехнулась Гретхен, - она встанет.
        Гретхен и Христиана направились к крыльцу, оставив Гамбу на дороге.
        На их звонок вышла жена Ганса. Фредерика и в самом деле только что отужинала и поднялась к себе в покои. Но г-жа Трихтер, вызванная по просьбе Гретхен, взялась сходить к ней и сообщить об их приходе.
        Тотчас она спустилась к ним снова и предложила Гретхен и Христиане пожаловать в маленькую гостиную по соседству с комнатой графини.
        И минуты не прошло с тех пор как г-жа Трихтер, проведя их туда, удалилась, как вошла Фредерика, обеспокоенная тем, что? им от нее так срочно понадобилось, и вся в волнении.
        Однако был в этой гостиной человек, чье сердце билось еще беспокойнее. То была Христиана.
        Она впервые в жизни видела свою дочь, а той уже семнадцать! Господь отнял у нее дитя, чтобы вернуть взрослую девушку. Она не имела дочери, что мало-помалу росла, сначала была бы совсем крошкой, потом побольше, потом еще… Нет, она получила ее сразу готовой.
        Как? Возможно ли? Это благородное, совершенное создание - ее дочь! Для такой радости ее бедному сердцу не хватало сил.
        Она застыла на месте, онемевшая, бледная, из груди у нее рвались подавленные рыдания, она не отрывала от Фредерики взгляда, в котором восхищение великолепием настоящего смешалось с отчаянной скорбью по навеки упущенному прошлому. Вся радость обретения не могла заглушить душераздирающей боли, которую причиняло Христиане воспоминание о событиях, разлучивших ее с дочерью.
        Этот взгляд, такой счастливый, но и такой горестный, сначала смутил Фредерику. Она угадывала, чувствовала здесь какую-то тайну и попробовала нарушить молчание: ей уже становилось не по себе от него.
        - Сударыня? - произнесла она тоном, в котором угадывался вопрос о причинах этого визита в столь поздний час.
        Христиана не отвечала.
        - Гретхен просила мне передать, что вы желали поговорить со мной, - продолжала Фредерика.
        - О да, - выговорила, наконец, Христиана. - Я хотела поговорить с вами, но прежде всего мне важно было вас увидеть. Дайте мне насмотреться на вас. Вы так прекрасны!
        Фредерика, смутившись, помолчала еще несколько мгновений, потом вновь попыталась спросить:
        - Кто вы, сударыня? Что привело вас ко мне? Вы кажетесь ужасно взволнованной.
        - Кто я? - переспросила Христиана, задохнувшись в приступе нежности.
        Но она тотчас овладела собой.
        - Я та самая особа, - произнесла она спокойно, - о чьем приезде граф фон Эбербах предупреждал вас в своем письме.
        - Ах! - вскричала Фредерика. - Так это, сударыня, вы приехали, чтобы отвезти меня к нему?
        - Да, это так.
        - Так добро пожаловать! Господин граф мне писал, чтобы я слушалась и почитала вас так же, как его самого. Но как он себя чувствует? Почему он сам не приехал?
        - Ему лучше, а когда приедете вы, станет совсем хорошо. Но он должен закончить одно крайне важное дело, оно и помешало ему приехать. О, если б не это, ни усталость, ни болезнь не удержали бы его вдали от вас. Но так как он не может покинуть Париж, он попросил меня отправиться сюда вместо него.
        - Простите мне мою нескромность, сударыня, - продолжала Фредерика, - но граф в своем письме забыл сообщить мне, кто вы. Я теперь даже не знаю, с кем имею честь говорить.
        - Мое имя… Меня зовут Олимпией.
        - Олимпия! - воскликнула Фредерика. - Так вы та самая знаменитая певица, о которой мне не раз говорил господин Самуил Гельб?
        - Действительно, это я самая.
        - Еще раз прошу прощения, сударыня, но если так… ну, в общем, господин Самуил Гельб говорил мне, что граф фон Эбербах любил вас.
        - Возможно, когда-то и любил, - отвечала Христиана. - Но это было так давно! - прибавила она, взглядом, полным печали, обводя стены маленькой гостиной.
        - Господин граф любил вас всего за несколько месяцев до нашей свадьбы, - возразила Фредерика, и ее лицо вдруг приняло стесненное, озабоченное выражение.
        - Что вас беспокоит? - спросила Христиана.
        - Извините меня, сударыня, я молода и не искушена в светских условностях. Но не покажется ли свету странным, что господин граф выбрал именно вас, чтобы отправиться за его женой и привезти ее к нему?
        - А, так вы во мне сомневаетесь? - воскликнула Христиана, задетая до глубины сердца.
        В душу Фредерики действительно проникли смутные подозрения. Ей вспомнилось странное впечатление, которое она испытала утром, читая письмо графа, где он в первый раз назвал ее на «ты». Сначала это обращение, в котором, как она боялась, могла проявиться уже не отеческая, а супружеская фамильярность, потом появление женщины, если и не любовницы графа, то, по меньшей мере, некогда им любимой, да притом еще актрисы, - все это, смешавшись в голове у Фредерики, внушало ей чрезвычайное беспокойство.
        - Вы молчите? - вновь заговорила Христиана. - Стало быть, вы мне не доверяете?
        - Простите, сударыня, но, увы, кто может мне за вас поручиться? - пролепетала бедная Фредерика.
        - Я, - выступила вперед Гретхен, до сих пор безмолвная свидетельница этой тягостной сцены.
        - Вы? - переспросила Фредерика с облегчением, но и с испугом.
        - Да, я, - продолжала Гретхен, возможно понявшая ее опасения. - Я, оберегавшая вас с тех пор как вы появились на свет, я, проделывавшая пешком столько долгих льё, чтобы на несколько минут повидаться с вами, я, знающая, кто вы и кто эта госпожа.
        - Что ж! - произнесла Фредерика. - Если вы это знаете, Гретхен, так скажите мне, я прошу, я умоляю вас об этом.
        - Не могу, - отвечала Гретхен.
        - О, так значит, вы ничего не знаете, - отвечала Фредерика, грустно качая головой. - Или для вас обеих не так уж важно, чтобы я вам поверила, ибо вы могли бы убедить меня одним словом, но не желаете произнести его.
        - Бывает, что знаешь тайну, но она тебе не принадлежит, - сказала Гретхен. - Ради вашего счастья, поверьте мне без объяснений.
        - Но в конце концов, если вы не доверяете мне, почему я должна вам верить?
        - А как же письмо господина графа фон Эбербаха? - напомнила Христиана.
        - Бог мой, но там же ничего определенного не сказано, в этом письме! - отвечала Фредерика. - К тому же откуда мне знать, насколько велика ваша власть над ним? И разве я знаю, куда меня хотят отвезти? Ох, поверьте, я страдаю от своего недоверия еще сильнее, чем вы. Подозрительность совсем не в моем характере, и мне ужасно жаль, сударыня, если я вас этим оскорбляю, но я ведь совсем ничего не понимаю в этом мире. Мне говорят, будто у меня есть враги, я здесь одна, совсем растерянная, вдали от всех тех, кто меня любит и оберегает, вот и приходится остерегаться, когда ко мне вдруг приходят и говорят, что я должна сделать то или это.
        Христиана была ошеломлена. Она чувствовала, что ее надежды рушатся, радость умирает.
        - О, - произнесла она глубоким голосом, - не думала я, что мы вот так встретимся. Мне казалось, стоит вам только увидеть мое лицо, услышать мой голос, как что-то отзовется в глубине вашего существа, сердце безотчетно затрепещет, а руки сами потянутся обнять меня.
        Могла ли я подумать, что подарив нам эту встречу, сотворив ради этого чудо двойного воскресения, отвалив могильный камень, чтобы мы могли увидеть друг друга, небесное Провидение воздвигнет между нами стену недоверия, более жесткую и неколебимую, чем гранит надгробий?
        - Что вы хотите этим сказать? - пробормотала Фредерика, смягчившись от тона этих слов, но совершенно не поняв их смысла.
        - Так слушайте же, - сказала Христиана, устремив на Фредерику глаза, полные слез и затуманенные нежностью.
        Для ее бедного сердца это испытание оказалось непосильным. Ей и без того уже было достаточно больно видеть, пожирать глазами свое дитя, но не иметь права обнять его. Но допустить, чтобы ее дочь подозревала, презирала, возненавидела ее, - нет, этого она стерпеть не могла.
        - Слушайте, - заговорила она. - Да, я все скажу. Тем хуже! У меня сердце разрывается. Я не вынесу, чтобы вы меня подозревали, это было бы слишком жестоко; потом, когда вы меня выслушаете, вы сами поймете, насколько это немыслимо. Фредерика, вы усомнились в слове Гретхен, а между тем она ведь наверняка говорила вам, что знала вашу мать и говорит с вами от ее имени.
        - Моя мать… - прошептала Фредерика. - Но ведь Гретхен никогда не хотела даже назвать мне ее имя.
        - А если бы ваша мать сама к вам пришла?
        - Моя мать жива?! - вскрикнула Фредерика, вся задрожав.
        - Если бы она была жива, - продолжала Христиана, - и теперь сама, без посредников, явилась к вам и сказала, что вам следует делать, вы бы и родной матери не поверили?
        - Если бы она пришла ко мне, - отвечала Фредерика, не в силах унять дрожи, - я бы… о, сударыня, имейте жалость, не внушайте мне ложных надежд, я ведь еще так молода, вы меня просто убьете… Если бы моя мать пришла ко мне, она бы могла делать со мной все, что ей угодно, я была бы так счастлива повиноваться любому ее жесту, слепо, без размышлений.
        - Что ж! - вскричала Христиана. - Тогда смотрите.
        И она, вскинув руку, указала на портрет, висевший на стене, - тот самый, что сначала так взволновал Лотарио, а потом поразил Фредерику, когда она только что приехала сюда.
        - Этот портрет… - прошептала Фредерика.
        - Портрет моей сестры, - сказала Христиана. - Вы замечали, как она на вас похожа? Не говорит ли это сходство о том, что вы принадлежите к той же семье?
        - О сударыня, но если так?..
        - Фредерика, посмотри на меня. Обними меня, Фредерика, я твоя мать!
        Этот вопль души исторгся из груди Христианы с такой силой и она так рванулась к Фредерике, что девушка почувствовала, как все в ней перевернулось.
        - Матушка! - воскликнула она.
        И бросилась, смеясь и плача, на грудь Христианы.
        - Да, - говорила Христиана, жадно целуя ее, - да, моя девочка, мое дитя, мое сокровище. Я не хотела тебе этого говорить, у меня были на то причины, скоро ты их узнаешь, но это было сильнее меня. Встретить тебя такой недоверчивой - это хуже, чем совсем не встретить.
        Фредерика, тоже в слезах и вне себя от восторга, лепетала:
        - Дорогая матушка! Я семнадцать лет вас ждала! Но что-то мне всегда говорило: «Она вернется»… Какое счастье! У меня есть мать! Вот она, здесь, рядом! О матушка, дорогая моя, как же я рада вас видеть!
        Христиана отвечала на все это лишь слезами и поцелуями.
        Гретхен отошла в сторону, чтобы не мешать их бурным излияниям. Она преклонила колени в уголке маленькой гостиной и тихо молилась.
        - Так значит, - спросила Фредерика, - на том портрете моя тетя?
        - Да, дитя мое, твоя тетя и мать Лотарио, он ведь твой кузен.
        - А мой отец? - продолжала Фредерика. - Вы ничего о нем не сказали. Или его уже нет на свете?
        - Да нет. Он жив.
        - Ах, так я и его теперь узнаю! Как велика милость Провидения!
        - Ты уже его знаешь, - отвечала Христиана.
        - Я знаю моего отца? - замерла в недоумении Фредерика.
        - Да, - кивнула Христиана. - Благодарение Господу, я могу назвать тебе его, поскольку Небеса в милости своей внушили ему лишь такую нежность к тебе, какую он мог и должен был питать, и потому он всегда оставался для тебя отцом.
        - О ком это вы говорите? - спросила Фредерика в тревоге.
        - Мое милое дитя, не пугайся той новости, которую я сейчас тебе сообщу. Господь уберег нас в прошлом, а будущее устраивается в это мгновение. Ничего не бойся. Твой отец… твой отец - граф фон Эбербах.
        - Граф?! - вскрикнула Фредерика, бледнея.
        - Не волнуйся так, дитя мое, я повторяю тебе, что все теперь устроится к твоему благу. Мы расторгнем этот брак, и ты станешь женой Лотарио. Ну же, ведь теперь я с тобой, у тебя больше не будет ни горестей, ни забот, я не дам им коснуться тебя.
        - Но мой отец, - настойчиво спросила Фредерика, - он ведь совсем не подозревал до сегодняшнего дня, что я его дочь?
        - Он даже не знал, что ты есть на свете. О, это слишком долгая история, чтобы сейчас тебе ее рассказывать. Однажды ты все узнаешь. Мы, твой отец и я, очень долго были разлучены. Он думал, что я умерла. Как и почему все это случилось, об этом ты пока меня не спрашивай.
        Не станем ворошить это ужасное и мучительное прошлое. Но теперь твой отец знает, что я жива. Мы встретились и узнали друг друга.
        Что жива я, его жена, ему уже известно, теперь же он узнает, что ты его дочь. Вот две причины, любой из которых хватило бы, чтобы он вернулся ко мне, а тебя отдал Лотарио.
        - Он этого захочет, - вздохнула Фредерика, - но вот сможет ли? Для света, закона, религии я ведь его жена. Или он объявит во всеуслышание, что я его дочь? Но тогда я на веки вечные погибну в глазах всех, кроме одного лишь Господа. А может ли он признаться, что вы его жена, и он, значит, женат на двух сразу? Как видите, матушка, исхода нет, мои беды крепко держат меня! Сколько бы вы меня ни утешали, моя злая судьба сильнее вашей любви и преданности.
        - Положение и правда тяжелое, - сказала Христиана, - но успокойся, дитя мое, мы из него выберемся.
        - Но как?
        - Твой отец знает средство.
        - Какое?
        - Это мне неизвестно, однако у него оно есть.
        - Кто вам сказал?
        - Он сам.
        - Он так говорил, чтобы вас утешить, как вы сейчас успокаиваете меня. Но если бы такое средство действительно было, он бы вам о нем рассказал. А раз он от вас скрывает, стало быть, этого средства просто не существует.
        - Нет, существует. Клянусь тебе, он говорил об этом таким тоном, каким не лгут.
        - Вы оба можете говорить что угодно, - настаивала Фредерика, - а я чувствую, что все мы попали в ловушку, откуда нам никогда не спастись.
        - Послушай, - сказала Христиана, - твой отец ждет нас в Париже. Нам нужно ехать туда, чтобы оберегать его. А как же? Ты его дочь, я его жена. Мы возьмемся за дело вдвоем, чтобы вытянуть из него его секрет, и он нам его скажет.



        LVI
        ПОРОЙ И ТЮЛЬПАНЫ БЫВАЮТ ПОСТРАШНЕЕ ТИГРИЦ

        Девятого июля 1830 года все газеты поместили сообщение о том, что завтра будет иметь место погребение лорда Драммонда, а заупокойная месса состоится в храме Успения.
        Когда на следующий день Юлиус вошел в эту церковь, первым, кого он там увидел, был Самуил.
        Наши читатели, возможно, успели забыть о лорде Драммонде, чудаке-англичанине, влюбленном в голос Олимпии, а перед этим - в индийских тигриц.
        Смерть этого человека была такой же странной, как его жизнь.
        Причиной его смерти стал тюльпан!
        Мы выпустили лорда Драммонда из виду в ту минуту, когда он покидал Париж, чтобы последовать за Олимпией в Венецию.
        Ему показалось, что все же гораздо лучше внимать обожаемому голосу на публике, чем не слышать его вовсе, и делить наслаждение искусством певицы с другими предпочтительнее, нежели совсем его лишиться.
        Однако едва он успел приехать и побывать на первых представлениях, как ревность овладела им с новой силой. Он горько терзался оттого, что принужден упиваться этими божественными звуками вместе с толпой, тогда как он жаждал присвоить их себе одному. Присутствие соперников досаждало ему ужасно.
        С той минуты как Олимпия стала достоянием всех, она более не могла принадлежать ему.
        К тому же ему казалось, что каждый встречный, разделяя его наслаждение, тем самым опошляет его. Голос Олимпии внушал ему чуть ли не отвращение, когда, перестав быть его собственной изысканной духовной пищей, попадал, так сказать, в заурядный общий котел, откуда самые грубые инстинкты толпы могли хлебать своими ложками и лезть туда своими руками.
        Эта радость, которую он хотел бы видеть чистой, девственной, хранимой единственно для него, стала теперь, увы, всего лишь подобием обыкновенной куртизанки, публичной женщины, доступной любому мужлану, у кого в кармане найдутся три франка.
        Такой он ее более не желал.
        Однажды вечером в разгар представления он встал, вышел из театра, вернулся домой, потребовал лошадей и, не послав Олимпии даже прощальной записки, покинул Венецию.
        Чтобы развеять грусть, он попробовал путешествовать.
        И всюду, где бы он ни проезжал, посещал все, что только можно: библиотеки, музеи, исторические памятники. В Конистоне ему показали коллекцию тюльпанов.
        Страсть к цветам - одна из наиболее естественных склонностей сердца человеческого. Мы ведь созданы из праха земного, и стоит лишь заронить в нас зерно, как оно прорастает.
        Душевная организация лорда Драммонда была из тех, что не терпят междуцарствия страстей. Смерть одной мании в его случае всегда совпадала с коронацией ее преемницы. Он сказал себе: «Женщины умерли, да здравствуют цветы!»
        К цветам он воспылал страстью так же, как прежде к тигрицам и женщинам, то есть неистово. Он не думал более ни о чем, кроме них!
        Как истинный любитель, он всецело сосредоточился на одном виде цветов, во всем ценя совершенство и понимая, что даже кошелька миллионера и века долгожителя не хватит на то, чтобы собрать полную коллекцию.
        Он выбрал тюльпаны - именно они пробудили у него вкус к цветам. Всем существом он безрассудно предался тюльпанам.
        Вскоре у него уже набралась коллекция, которая ему самому представлялась приличной, хотя любой другой счел бы ее неслыханной.
        Тем не менее он колесил по Европе из конца в конец, объезжая все города, славящиеся своими цветами: искал, не найдется ли где-нибудь еще один сорт, случайно упущенный им из виду.
        Известнейшие любители, готовые услужить столь прославленному коллекционеру, вводили его в свои оранжереи и предоставляли любоваться самыми редкостными из своих сокровищ. Но лорд Драммонд едва удостаивал их благосклонного взгляда.
        Никому не удавалось показать ему что-либо, чего у него не было бы - даже равного, не говоря уже о лучшем.
        Однажды вечером в Харлеме, уже осмотрев все представительные местные коллекции и ни в одной не обнаружив ничего чрезвычайного, он, усталый от бесплодной борьбы, совсем было решил вернуться в Англию, когда слуга из гостиницы, где он остановился, рассказал ему об одном своем родственнике, у которого тоже есть тюльпаны.
        Родственник этот был человек бедный, но, по словам слуги, склонность к разведению тюльпанов пробудилась в нем с детских лет и ему удалось добиться потрясающих результатов.
        Его оранжерея не пользовалась известностью, так как он туда никого не пускал, ибо любил тюльпаны без корысти и тщеславия, ради них самих.
        Он их никому никогда не показывал, кроме своего родственника, но, если лорд Драммонд пожелает, слуга готов был попросить у кузена Тромпа позволения привести к нему знатного путешественника. Вояжер, заезжий иностранец, не покажется нелюдимому Тромпу таким отвратительным, как соотечественник, живущий поблизости, которого стоит раз допустить к себе, а уж потом от него не избавишься.
        Лорд Драммонд колебался. После осмотра блестящих коллекций, известных всей Европе, стоило ли труда оставаться здесь еще на один день, чтобы посмотреть на тюльпаны никому не известного любителя?
        Вероятно, его коллекция вполне достойна того, чтобы поразить воображение слуги… Тем не менее лорду Драммонду не хотелось упускать ни одного случая, сколь бы ничтожным он ни был.
        Итак, он остался.
        На следующий день утром слуга сбегал к своему родственнику и вернулся с разрешением, полученным, однако, не без труда.
        - В котором часу милорду угодно, чтобы я проводил его к моему кузену Тромпу? - осведомился слуга.
        - Сию же минуту, - отвечал лорд Драммонд.
        И они отправились.
        Им пришлось пересечь весь город.
        Оставив позади город и миновав заставу, они вошли в одну из самых узких улочек предместья.
        Лорд Драммонд уже начал раскаиваться, что в простоте душевной принял всерьез лакейские выдумки.
        Разве цветок, достойный его, мог бы дышать воздухом этой полузадушенной улицы?
        Слуга остановился перед домом весьма жалкого вида и, обернувшись к лорду Драммонду, сказал:
        - Это здесь.
        И он тут же постучал в дверь.
        На стук вышел маленький, нищенски одетый человечек, при своем низком росте еще и согнутый в дугу от привычки вечно копаться в земле.
        - Вот, братец, - сказал ему слуга, - это знатный чужестранец, о котором я тебе говорил сегодня утром.
        - А, стало быть, этот господин и является владельцем того сада, который вы мне так расхваливали? - с видом иронического сомнения обратился лорд Драммонд к слуге, покосившись на убогую одежонку Тромпа.
        - Ну, - промолвил тот, явно заметив взгляд лорда Драммонда, но, похоже, нимало тем не смутившись, - вы ведь пришли поглядеть не на мой наряд, а на мою коллекцию.
        - Это верно, - согласился англичанин. - Так войдемте же.
        - Прежде чем войти, - сказал Тромп, - ответьте мне на один вопрос.
        - Какой?
        - Это точно, что вы сегодня же уедете из Харлема?
        - Как только выйду от вас.
        - Дело в том, что я не желаю показывать мои цветы кому-нибудь, кто потом явится беспокоить меня, чтобы увидеть их еще раз. Что я позволяю вам один разок полюбоваться на них, это уже много. Они, видите ли, мои, и этим все сказано: я свои тюльпаны ревную, как другой ревновал бы свою жену.
        - Повторяю вам: сегодня вечером я уже буду далеко отсюда.
        - Тогда входите.
        Лорд Драммонд и слуга вступили в темный душный коридор.
        Тромп тотчас закрыл за ними дверь, отчего ни света, ни воздуха ни в коей мере не прибавилось.
        - Идите вперед без опаски, милорд, - сказал слуга. - Здесь нет ни люка, ни ступенек.
        Пройдя несколько шагов, лорд Драммонд оказался перед какой-то дверью.
        - Погодите, - сказал Тромп.
        И он, обойдя лорда Драммонда, стал отпирать дверь, запертую на три оборота ключа.
        Когда она отворилась, в коридор хлынул веселый поток света.
        Это было как бы внезапное вторжение солнечных лучей и пения птиц. Просторный, сверкающий сад рос и блаженствовал на щедрой земле и под таким же щедрым небом.
        - Входите и смотрите, - сказал Тромп ослепленному лорду Драммонду. - Но позвольте мне запереть эту дверь.
        Он запер дверь и продолжал:
        - Как видите, не стоит судить ни о человеке по платью, ни о саде по дому. Я выбрал этот дом, скверно построенный и неудобно расположенный, потому что его тыльная сторона обращена к этому вольному простору: здесь мои цветы получают столько света и воздуха, сколько им требуется. Покажите мне место, где цветы были бы устроены лучше! Я-то могу жить хоть в чулане, хоть в собачьей конуре, что мне сделается? О себе я не пекусь!
        Я вроде тех влюбленных старцев, что заводят молодых любовниц и тратят все свое состояние на золоченую мебель, бархат и шелка, мало беспокоясь о том, что в кармане у них не остается ни единого су, чтобы самим обзавестись мало-мальски пристойным жильем.
        А у меня есть куда больше, чем любовница, - у меня целый сераль.
        Смотрите же!
        В его выразительной жестикуляции, в звучании голоса угадывались сразу самодовольство собственника, искушенность садовника и восторг влюбленного. Он представлял гостю собрание своих редкостей, говоря о том, что оно единственное в своем роде, и переходил от тюльпана к тюльпану, объявляя каждый очередной цветок прекраснейшим из всех.
        - Вот этот, - говорил он, - превосходит все, что можно вообразить дивного и волшебного; самая пылкая фантазия признает себя побежденной перед лицом столь всесокрушающей реальности. И что же? Это сущий пустяк, заурядный цветочек, жалкий травяной стебелек по сравнению с тем, который я вам сейчас покажу.
        И он обращался к другому чуду, другому шедевру природы, затмить который в этом мире не дано ничему… кроме следующего тюльпана.
        При всей чрезмерности этих преувеличений, рожденных восторженностью одинокой души, коллекция Тромпа поистине была великолепна. Она, вне всякого сомнения, оставалась самым прекрасным из всего, что лорд Драммонд успел повидать за время своего путешествия.
        Однако его собственная коллекция ей все же не уступала. Он был горд, что и здесь не обнаружил ни одного сорта, которого не нашлось бы в его собрании. Тромп казался серьезным соперником, но все же не победителем. Лорд Драммонд не чувствовал себя униженным, он мог продолжать борьбу. У них обоих, как в коллеже, был приз ex ?quo[В равных долях (лат.).] .
        - Ну как, - спросил Тромп, торжествуя, - встречались ли вам в ваших поездках сады, которые не уступали бы моему?
        - Я не встречал таких, что превосходили бы его, - отвечал лорд Драммонд.
        - Стало быть, вы видели такие, что были не хуже? - спросил Тромп, и лицо его омрачилось.
        - Один мне известен.
        - Это где же?
        - В Лондоне.
        - А как имя владельца?
        - Лорд Драммонд.
        - Это вы?
        - Я самый.
        - И ваш сад действительно стоит моего? - повторил Тромп с заметным недоверием.
        - Да, - сказал лорд Драммонд. - Я отдаю должное вашей коллекции: она превосходит все, что я успел повидать с тех пор, как оставил Лондон, и не уступает моей. Но и моя вашей не уступит. Они равны.
        - А-а! - ликуя, закричал Тромп. - Так вы сейчас увидите то, что нарушит это равновесие! Пойдемте вон туда.
        И он потянул лорда Драммонда за стену, казалось замыкающую сад, на самом же деле скрывающую за собой оранжерею, ничуть не меньшую по размерам.
        - Вот они, мои настоящие цветы, - сказал он, - все прочее не в счет. Сад лишь прихожая оранжереи, и цветы, что там растут, не более чем служанки. А здесь перед вами дамы. Если у вас есть глаза, откройте их.
        Лорд Драммонд едва успел бросить беглый взгляд на оранжерею - и тотчас был ослеплен.
        На этот раз все тщеславие Тромпа было оправдано: перед англичанином предстало подлинное собрание чудес, музей, где сошлись удачнейшие творения, созданные объединенными усилиями природы и искусства.
        Лорд Драммонд застыл в неподвижности, будто, увидев перед собой столько волшебных красот, он заколебался, куда идти, на что смотреть.
        Но вдруг взор его упал на тюльпан, в котором черный цвет сочетался с голубым и красным.
        Он побледнел и бросился к нему.
        - А, так вот вы что предпочитаете, - Тромп издал смешок, выражающий торжество и превосходство. - Примите мои поздравления: вы тотчас распознали самый красивый. Вижу, вы и впрямь знаток, и потому почти не жалею, что привел вас сюда. Вначале я не имел намерения показывать вам оранжерею: хватило бы и сада. Но вы меня задели, и я не хотел, чтобы мои цветы потерпели унижение. Ну что? Скажете, у вас и такой есть?
        - Нет, - придушенным голосом прохрипел лорд Драммонд.
        - Ни у вас, ни у кого другого, - заключил Тромп. - Он уникален. Ах, теперь вы видите: это моя любимая султанша. Что из того, если у меня одежда продрана на локтях? Все равно я не отдал бы его и за десять тысяч франков.
        - А за двадцать? - с мольбой во взгляде спросил лорд Драммонд, бледный как мел.
        - Ни за двадцать, ни за сколько бы то ни было тысяч. Мужчина, любя женщину, не торгует ею и не делит ее ни с кем. Я хочу быть единственным владельцем моего цветка. А на другие тюльпаны, вы что же, и смотреть не желаете?
        - Я их уже видел, - сказал лорд Драммонд. - Мне на весь день хватит этого одного. Еще один, последний взгляд, и я вас покину.
        Он бросил на черно-красно-голубой цветок взгляд, полный любви и безутешной грусти и, ни слова не говоря, зашагал по саду в сторону дома.
        Тромп отворил перед ним обе двери.
        На пороге последней лорд Драммонд обернулся.
        - Благодарю вас, сударь, - произнес он. - И до свидания.
        - Не до свидания, - поправил Тромп, - а прощайте. Через час вы уезжаете из Харлема.
        Лорд Драммонд не ответил.
        Он вернулся в гостиницу в сопровождении слуги, не произнеся ни слова.
        - В котором часу милорду угодно, чтобы подали лошадей? - спросил слуга, когда лорд Драммонд поднялся к себе в комнату.
        - Я сегодня не поеду, - отвечал лорд Драммонд.
        Час спустя лорд Драммонд позвонил и потребовал к себе слугу, водившего его смотреть тюльпаны.
        - Ступайте к вашему родственнику, - сказал он. - Если сумеете уговорить его уступить мне одну луковицу того тюльпана за тридцать тысяч франков, получите от меня пять тысяч.
        - Бегу! - завопил слуга, теряя голову.
        И он скатился вниз по лестнице.
        Лорд Драммонд ждал его возвращения с тревогой студента младшего курса, ожидающего ответа от первой женщины, которой он осмелился написать.
        Прошло целое столетие, за время которого часовая стрелка проползла всего час с четвертью, прежде чем слуга появился на пороге.
        Он был понур и мрачен.
        - Ну, что? - спросил лорд Драммонд.
        - Он отказался, - уныло отвечал слуга.
        - Вы плохо взялись за дело, - раздраженно упрекнул его лорд Драммонд. - Немыслимо, чтобы человек, который так беден, отверг подобную сумму.
        - За дело я взялся, как всякий, кому бы пообещали пять тысяч, - возразил слуга. - Уж поверьте: коли у меня не вышло, значит, ничего сделать нельзя.
        - Ступайте назад, - сказал англичанин. - Сорок тысяч ему, десять вам.
        Как ни огромна была названная цифра, слуга отправился в путь далеко не так радостно, как в первый раз.
        По той решимости, с которой его родственник отверг первое предложение, он понял, что Тромп не согласится ни за какие деньги.
        Тем не менее попытку он сделал. Но вернулся, опять ничего не добившись.
        - Он сущий мул, - пожаловался лорду Драммонду его посланец.
        - А вы сущий осел, - отвечал тот, чувствуя потребность выместить на ком-нибудь свое дурное настроение.
        Весь вечер он ломал голову в поисках средств заставить Тромпа уступить. Но как зацепить того, кто не клюет на золотую наживку?
        От обеда он отказался. Есть ему не хотелось. Ночью сон его был беспокоен.
        Едва лишь солнце встало, как он уже стучался в дверь Тромпа.
        - Кто там? - прокричал из-за двери резкий голос хозяина, и его злобная физиономия показалась наверху в маленьком окошке.
        - Это я, - отвечал посетитель.
        - Что еще за «я»?
        - Лорд Драммонд. Тот, кому вы вчера оказали честь, разрешив нанести визит вашим тюльпанам.
        - Вы ошибаетесь, - возразил Тромп. - Лорда Драммонда в Харлеме больше нет. Он дал мне слово уехать еще вчера, а джентльмен своего слова не нарушит. Он уехал.
        - Что ж! Являюсь я лордом Драммондом или кем-то другим - это не важно. Не угодно ли вам продать мне одну луковицу вашего черно-красно-голубого тюльпана?
        - Нет, не угодно, - сухо отвечал родственник лакея.
        - Всего одну луковицу! Я вам за нее дам сорок тысяч франков.
        - Хоть бы вы давали за нее сто тысяч, я бы все равно отказал. Свои цветы я берегу для самого себя. Я их хранитель, а не сводник, что подсовывает их другим.
        - Мой любезный Тромп, я готов заплатить вам пятьдесят тысяч франков.
        - А я плевать хотел на ваши гинеи; мне в жизни ничего не нужно, кроме моих тюльпанов. Вы и за миллион не получите ни одного из них.
        - Таково ваше последнее слово?
        - И оно бесповоротно.
        - А между тем вы не богаты.
        - Это и должно доказать вам, что я своими цветами не торгую.
        - Ну, я вас умоляю…
        - Всего наилучшего.
        И Тромп, желая оборвать разговор, резко захлопнул свое окошко.
        Лорд Драммонд был вне себя от ярости. Его желание, распаленное препятствием, теснило грудь.
        Как быть? Куда податься? Ему казалось, что отныне его жизнь опустеет и впереди ждать нечего - одна бесконечная, безотрадная праздность.
        Ничто ему в мире было не нужно, кроме этого тюльпана.
        За него он готов был отдать все свое состояние и все свои тюльпаны.
        А этот мерзкий Тромп заупрямился и не желает уступить его ни за какую цену. Отвратительный скупец!
        Лорд Драммонд чувствовал, что от неистового кипения подобных беспорядочно бьющихся в мозгу мыслей у него начинается настоящий жар.

«Вот как! - сказал он себе. - Не хватало еще заболеть!»
        Сам не отдавая себе отчета, зачем делает это, он свернул в одну из улочек, отходивших от той, где жил Тромп, и ведущих на вольный простор за домами предместья.
        Затем он попытался распознать ту стену, за которой находился сад Тромпа.
        Задача оказалась совсем не трудна. Восходящее солнце ослепительно горело в стеклах оранжереи.
        Стена с этой стороны была низкой, но если бы ее и вовсе не возводили, это не представляло бы для сада никакой опасности.
        Между дорогой и оранжереей пролегало обширное - саженей в пятьдесят - болото: топкая земля и на ней по колено воды. Лорд Драммонд воткнул туда свою трость - она погрузилась в тину фута на два.
        Болото было слишком мелко, чтобы можно было пересечь его на лодке, а при попытке сделать это пешком был риск провалиться по самую шею.
        Лорд Драммонд вернулся в гостиницу подавленный, мрачный, обессиленный как оттого, что накануне вечером не поужинал, так и потому, что в это утро он потерпел неудачу.
        Он прилег, пытаясь вознаградить себя за ночную бессонницу. Но ему удалось забыться едва лишь на час - то была смутная дремота, еще более утомительная, чем бодрствование, прерываемая бессвязными сновидениями, в которых он один сражался против десятерых недругов, стремившихся отнять у него луковицу тюльпана.
        Вечером он встал, никем не замеченный вышел из гостиницы, достиг городской окраины и снова приблизился к краю топи.
        При первом шаге его нога погрузилась в жижу по колено, при втором - уже до верха бедра.
        Как ни сильна была снедающая его страсть, он на миг заколебался.
        Но страсть взяла верх.
        Он продолжил путь.
        Через несколько шагов земля под ногами как будто стала потверже. Потом она стала еще более вязкой, чем прежде, так что теперь тинистая грязь достигала ему до пояса.
        Лорд Драммонд чувствовал, что его лихорадка усиливается, но не повернул назад.
        В миг, когда он достиг стены, почва вдруг совсем ушла из-под ног; он провалился по шею, успев только ухватиться рукой за камыши, росшие у подножия стены. Жизнь его повисла на одной камышинке.
        Но это уже не имело значения - он был у цели.
        Самое трудное сделано. Оставалось лишь перелезть через стену и пробраться в оранжерею.
        Стену он одолел одним прыжком, а вот чтобы проникнуть в оранжерею, предстояло выдавить стекло.
        А еще - не ошибиться бы тюльпаном; сейчас, в ночной темноте, это вполне могло случиться.
        К счастью, светила луна.
        К тому же лорд Драммонд, хоть и был в оранжерее всего один раз, место запомнил хорошо.
        Ему помогли луна и цепкая память; он выбрал тот самый цветок и осторожно выкопал его; вынув из кармана пачку купюр на сумму в пятьдесят тысяч франков, он положил ее на место, где рос тюльпан, и, выйдя из оранжереи, снова перебрался через стену.
        Луна, о которой Байрон отзывался так строго, снова пришла на помощь нашему новому Леандру, когда он пересекал этот болотистый Геллеспонт.
        Другого берега трясины он достиг беспрепятственно.
        У него хватило предусмотрительности снять и оставить там свой плащ. Теперь он мог спрятать под ним драгоценный тюльпан, а заодно и грязь, покрывавшую его с головы до пят.
        Лорд Драммонд вернулся в гостиницу и достиг своей комнаты, не вызвав никаких подозрений.
        Он рассчитывал переодеться, потребовать почтовую карету и незамедлительно покинуть город.
        Но сначала надо было бросить взгляд на свой обожаемый тюльпан.
        Он зажег все свечи, все лампы, какие нашлись в его покоях, и только когда освещение достигло всей мыслимой яркости, он извлек свою добычу.
        И едва не рухнул навзничь.
        Он все-таки ошибся: это был другой тюльпан.
        Вместо единственного в своем роде цветка перед ним был довольно заурядный тюльпан, известный всякому владельцу оранжереи, и в его собственной коллекции таких имелось четыре.
        Вопль вырвался из его груди.
        Прибежал слуга, кузен Тромпа.
        Увидев лорда Драммонда, покрытого как панцирем слоем грязи и озаренного столькими светильниками, он подумал, что тот помешался.
        - Помогите мне раздеться, - сказал ему лорд Драммонд.
        Его трясло; во всех членах он чувствовал ужасную дрожь.
        Сырость, которой он не ощущал в горячке борьбы и мнимого триумфа, теперь леденила ему кости.
        Послали за доктором.
        Лорд Драммонд лег, но прежде чем к нему явился врач, за которым послали, он сказал слуге:
        - Ступайте к своему кузену Тромпу, расскажите ему обо всем, что вы видели, и отнесите ему этот тюльпан. Он все поймет.
        Слуга отправился с этим поручением в ту самую минуту, когда врач вошел к больному.
        Осмотрев англичанина, он покачал головой. Случай представлялся ему крайне серьезным. Он опасался прежде всего воспаления легких.
        А дело принимало все более скверный оборот: вскоре к лихорадке прибавился бред.
        Всю ночь лорд Драммонд только и говорил, что о черно-красно-голубых тюльпанах. Лишь при этом сочетании цветов они воистину имели право называться тюльпанами.
        Иных вовсе не существовало. Это раньше он думал, что видел и другие, но ошибался. В мире были только черно-красно-голубые. Нет, черно-красно-голубой. Лишь он один. Единственный.
        Этого вполне достаточно: один тюльпан. Помимо него все цветы, которые принимают за тюльпаны, ими вовсе не являются.
        И тысяча других вздорных соображений, все в том же роде…
        На следующее утро Тромп зашел спросить, как себя чувствует лорд.
        Узнав, что хуже некуда, он тотчас удалился, но через час вернулся снова.
        Он попросил, чтобы его провели в комнату больного.
        При виде обладателя того чуда, поиски которого так дорого ему обошлись, к лорду Драммонду вернулось сознание. С ним произошло минутное просветление.
        Тромп поднес к глазам больного какой-то предмет, бережно держа его в руках.
        - Тюльпан! - прошептал лорд Драммонд, не зная, реальность это или продолжение бредовых галлюцинаций его помутившегося сознания.
        - Да, - сказал Тромп. - Черно-красно-голубой тюльпан. Вы его заслужили. У меня их два. Вы достойны того, чтобы я поделился с вами.
        - Спасибо, брат! - произнес лорд Драммонд, хватая бесценный цветок и пожирая его затуманенным взглядом. - Но слишком поздно!
        - О нет! - перебил его Тромп.
        - Все кончено, - возражал англичанин. - Меня зацепило насмерть. Эта вода вошла в меня и заполнила легкие. Но все равно благодарю вас, Тромп. Вы не виноваты, не могли же вы предвидеть, что все так обернется. А теперь в груди у меня смерть. A-а, вот, значит, как мне суждено окончить свои дни. Ушел живым от тигриц и от женщин, а вот тюльпаны меня убили. Ах, как странно…
        И в бреду наваждения снова одолели его.
        Лорд Драммонд протянул еще какое-то время.
        Когда наступило мимолетное облегчение и разум больного просветлел, он использовал эти минуты, чтобы приказать отвезти его в Париж, где все лучшие силы врачебной науки будут в его распоряжении.
        Но медицина ничего уже не могла для него сделать.
        Ему становилось то лучше, то хуже, пока 8 июля он не угас. И в последний миг он не отрывал глаз от тюльпана.
        Он был католиком. 10 июля храм Успения, где служили заупокойную мессу, заполнила пышная похоронная процессия. Вся аристократия Парижа стеклась сюда.
        Как было сказано выше, здесь же встретились Юлиус и Самуил.
        Месса сопровождалась музыкой. Мощный голос органа посылал к Небесам самые горестные укоры, самые душераздирающие вздохи великих композиторов.
        Но внезапно орган замолчал и ввысь взвился женский голос.
        При первом его звуке Самуил вздрогнул и посмотрел на Юлиуса.
        Глубокий, удивительно сильный и приятный голос проникал в самые заповедные глубины души. Песнь была достойна певицы. В ее исполнении мелодия, полная скорби, вместе с тем несла в себе утешение. Боль при виде бездыханного тела, уходящего в землю, звучала в музыке вместе с надеждой, что дух обретет бессмертие на Небесах. В мелодии слышался зов могилы, которая поглощает свою жертву, и рая, врата которого уже открываются.
        Самуил говорил себе, что этот голос он уже слышал.

«Так она здесь! - подумал он. - А я-то и не знал! Думал, она в Венеции. А знает ли Юлиус, что она в Париже?»
        Он покосился на графа фон Эбербаха.
        Но Юлиус оставался невозмутим, и на его лице ничего нельзя было прочесть.

«Я дурак! - сказал себе Самуил. - Что я хочу увидеть на его физиономии? Он ведь уже мертвец».
        Тем не менее он подошел к Юлиусу и шепнул ему:
        - Да ведь это голос Олимпии!
        - А? Ты думаешь? - равнодушно отвечал Юлиус. - Возможно.
        - Труп! - сквозь зубы пробормотал Самуил.
        Однако он призадумался: «Почему она вернулась, что делает здесь? И ради чего прячется? Тут какая-то ловушка. О, я разгадаю ее! Но сначала надо проверить, действительно ли это она».



        LVII
        ОЛИМПИЯ ПОЕТ, А ХРИСТИАНА МОЛЧИТ

        Между тем голос, раздававшийся в органной нише, все изливал на гроб лорда Драммонда потоки звуков, похожих на слезы, моля Небеса о милосердии к усопшему, прощаясь с ним и обещая новую встречу, провожая уходящего друга к порогу вечности.

«Это несомненно Олимпия! - сказал себе Самуил. - Спрошу-ка у приятеля лорда Драммонда».
        Он подошел к одному англичанину, который был с покойным в большой дружбе, и спросил, кто эта певица, чей голос ему незнаком, хотя поет она слишком хорошо, чтобы быть безвестной.
        - Это певица, в чей голос лорд Драммонд был страстно влюблен, - отвечал англичанин. - Ее хорошо знают в Италии, но во Франции она никогда не выступала.
        - Синьора Олимпия? - перебил его Самуил.
        - Она самая. Умирая, лорд Драммонд заклинал ее оказать ему эту милость - спеть
«Реквием» на его заупокойной службе, утверждая, что голос, который был ему так дорог, и в гробу еще раз осчастливит его. Госпожа Олимпия ему это обещала и, как видите, держит слово.
        - Значит, лорд Драммонд знал, что она здесь?
        - Нет, он послал ей эту просьбу в Венецию, еще в первую неделю своей болезни, чувствуя, что он болен смертельно. Ему оттуда ответили, что в Венеции синьоры Олимпии больше нет и где она, неизвестно.
        - Стало быть, вы не знаете, с каких пор синьора Олимпия в Париже? - спросил Самуил.
        - Не имею ни малейшего понятия, - ответил англичанин, которого начинали удивлять столь настойчивые расспросы. Самуил оставил его и вернулся к Юлиусу.
        - Это и в самом деле Олимпия, - сказал он, сверля собеседника глазами.
        Но на лице Юлиуса не дрогнул ни один мускул.
        - А, - протянул он без тени волнения. - И кто тебе это сказал?
        - Близкий друг лорда Драммонда.
        - А!

«Ни одного движения, и во взгляде ни искорки, - подумал Самуил, наблюдая за невозмутимым Юлиусом. - Или в жилах у него не осталось ни капли живой крови, или он ловко это скрывает. Ба! С какой стати ему притворяться? Да и способен ли он, в его-то состоянии и в эти годы, проявить такую силу, такое постоянство воли, он, который и в двадцать лет, в полном расцвете юности, никогда не имел ни воли, ни характера? Однако если Олимпия уже провела какое-то время в Париже, то не ради лорда Драммонда, коль скоро ему пришлось посылать людей на ее поиски. А покинуть Венецию и вернуться в Париж она могла только ради Юлиуса. Если так, она должна была известить его о своем возвращении. Почему же он не сказал мне об этом? Если он мог от меня это скрыть, так, возможно, и еще что-нибудь скрывает! В этом загадочном возвращении Олимпии есть какой-то секрет. Уж не плетут ли они вместе заговор против меня? Я встречусь с Олимпией. Если она видела Юлиуса, ей все известно: она знает, и что произошло в Сен-Дени в вечер дуэли, и каковы теперь намерения Юлиуса. Я ее заставлю говорить. Да, это средство все узнать. Юлиус ничего не
желает мне рассказать, но чтобы я не вытянул всего, что мне нужно, из женщины, в дело должен вмешаться сам дьявол!»
        Месса закончилась. Толпа, двинувшись к главному входу, стала быстро таять, Самуил же выбрал себе наблюдательный пост у дверей, ведущих в органную нишу.
        Он сел в фиакр и велел кучеру подождать.
        Затем он опустил шторы и принялся следить.
        Минут через десять из органной ложи вышла женщина и села в закрытый экипаж.
        То была Олимпия.
        Карета, в которую она села, стала быстро удаляться.
        Самуил опустил переднее окошко.
        - Поезжайте, - приказал он, - за каретой, куда только что села та дама. Следуйте за ней шагах в пятидесяти, чтобы не возбуждать подозрений. Когда она остановится, остановитесь и вы.
        Экипаж Олимпии остановился на Люксембургской улице у крыльца тихого, уединенного особняка.
        Торопливо выскочив из своего фиакра, Самуил увидел, что Олимпия вошла в вестибюль и поднимается по лестнице.
        Он быстро пересек двор и достиг лестницы.
        Затем он стал подниматься по ступенькам, стараясь, чтобы Олимпия его не заметила.
        На втором этаже она остановилась и позвонила.
        Шум шагов Самуила заставил ее оглянуться.
        Увидев его, она при всей своей выдержке побледнела.
        Он молча поклонился.
        - Вы здесь? - произнесла она.
        - Вам странно видеть меня здесь, сударыня? - усмехнулся Самуил. - Но я и сам не меньше удивился, увидев вас в Париже. Прошу меня извинить, что являюсь так внезапно. Это потому, что я должен поговорить с вами о вещах весьма серьезных.
        - Что ж, - обронила она. - Входите.
        Слуга открыл перед ними дверь, Самуил вошел в прихожую, а оттуда в маленькую гостиную. Та, кого он называл Олимпией, но наши читатели уже зовут Христианой, вошла туда с ним.
        - Слушаю вас, сударь, - сказала Христиана.
        - Прежде всего, сударыня, разрешите задать вам один вопрос.
        - Какой?
        - Вы видели Юлиуса после вашего возвращения в Париж?
        - Графа фон Эбербаха?
        - Да.
        - Я его не видела, - отвечала Христиана, - да и не стремлюсь увидеть.
        - Вот как! - лицо Самуила выразило нескрываемое сомнение. - Но в Париж вы тем не менее вернулись.
        - Сезон в Венеции кончился, - сказала певица. - Я считала, что бедный лорд Драммонд в Англии, то есть достаточно далеко, и не может мешать мне петь в Опере, как то было в прошлом году. Уже прибыв сюда, я узнала, что он в Париже, приехал лечиться от болезни легких. Я не думала, что он болен так тяжело. Поэтому я затворилась в особняке в Сен-Жерменском предместье и жила скрытно, чтобы действовать без его ведома, поскольку опасалась, как бы он снова не принялся мешать мне. Отныне музыка - моя единственная страсть.
        - Хорошо, - сказал Самуил. - Стало быть, вы прятались только из любви к музыке, а граф фон Эбербах не знает, что вы вернулись. Однако если вы и не сохранили к нему того чувства, что на миг пробудилось у вас прошлой зимой, он все-таки не мог стать для вас совсем уж посторонним, и я полагаю, вы не будете против узнать от меня, что он поделывает.
        - Он здоров? - спросила Христиана беспечно.
        - Начать с того, что он крайне плох. Но состояние его организма - это еще не самое худшее. Вы не знаете, что с ним стряслось?
        - Ну почему же, знаю. Как мне, помнится, говорили, он женился.
        - С ним произошло не только это. Он убил собственного племянника.
        - Какого племянника? - спросила певица.
        - Лотарио.
        - Этого молодого человека, которого я как-то видела на ужине у лорда Драммонда?
        - Его самого. Этого племянника Юлиус любил как сына.
        - Если он так любил его, почему же он его убил? Наверное, из ревности?
        - Действительно из ревности.
        - Бедный юноша! - вздохнула Христиана. - А новая графиня фон Эбербах, с ней что сталось? Как видите, от моей страсти к графу не осталось ничего, раз я могу так спокойно говорить о его жене.
        - Графиня Фредерика, - отвечал Самуил, - уехала в Эбербахский замок, это-то и стало причиной недоразумения и беды. Юлиус убедился в невинности жены, но было уже поздно. Графиня вернулась и вновь обосновалась в Ангене. Я иногда ее там навещаю. О, что за ничтожные сердца у этих молоденьких девиц! Она любила этого Лотарио, его могила еще свежа, а она уже о нем позабыла! Меланхолии в ней ровно столько, чтобы придать ее красоте оттенок особой трогательности. Вот и умирай после этого ради женщины!
        Разглагольствуя таким образом, Самуил вглядывался в лицо Олимпии, надеясь подстеречь какое-нибудь невольное, чуть заметное изменение, которое помогло бы ему о чем-то догадаться.
        Хотя, строго говоря, тайна, которой певица облекла свой приезд, могла объясняться теми причинами, что она ему привела, то есть боязнью, как бы ей опять не помешали получить доступ на парижскую сцену, Самуил Гельб был не тот человек, который слишком легко позволяет себя в чем-то убедить.
        Музыка могла быть причиной, это вполне возможно, однако не исключено, что музыка была лишь предлогом.

«В тихом омуте черти водятся, - думал этот мрачный ум, привыкший к вероломству. - Все это может оказаться сказкой, приготовленной ими заранее. Выдумка недурна, готов это признать, но именно потому не стоит ей особенно доверять. Все слишком правдоподобно, чтобы быть правдой».
        Однако дольше затягивать свой визит он не мог.
        Олимпия-Христиана совсем не старалась поддержать беседу: томительная пауза повисала после каждой фразы.
        Этот человек, от которого шли все невзгоды ее жизни, внушал ей ужас. Она избегала смотреть на него, так как всякий раз, встречаясь с ним глазами, с трудом сдерживалась, чтобы не отшатнуться с отвращением, словно при виде змеи.
        А ведь ей всего важнее было не выдать себя, чтобы он ничего не заподозрил.
        Эта тайная борьба вынуждала ее держаться напряженно и скованно, чего Самуил не мог не заметить.
        Он встал.
        - Я покидаю вас, сударыня, - сказал он певице.
        А самому себе мысленно пообещал: «Но я вернусь».
        Выйдя из особняка, он отослал фиакр.

«Ну, - размышлял он, шагая по улице, - ей явно не по себе. Что бы это значило? По-видимому, она боится сказать лишнее слово, выдать себя случайным жестом. Надо будет навестить ее еще.
        Как бы хорошо она ни держалась, я в конце концов подстерегу минуту, когда она забудется, и тогда правда выплеснется наружу. Мне совершенно необходимо знать, что у Юлиуса на уме, ведь он был бы уже мертв и похоронен, если бы что-то его не поддерживало. Есть нечто придающее ему силы. Он тем только и живет.
        Нет, клянусь дьяволом, у него непременно есть какая-то цель, привязывающая его к жизни.
        Ах, даже если все ангелы слетятся, чтобы мне помешать, я все равно выясню, что это за цель».
        Он снова навестил Христиану. Но опять бесполезно.
        Теперь у Христианы было время подготовиться к его появлению.
        Ни его физиономия, ни расспросы уже не могли застать ее врасплох.
        Она показалась ему спокойной, улыбчивой, равнодушной к Юлиусу и в самом деле не видевшей, да и не желавшей видеть его.
        Теперь, когда лорд Драммонд был мертв, никто больше не мог чинить препятствий ее театральным прожектам, и она перестала прятаться; ее двери были гостеприимно открыты.
        Самуил расспросил нескольких газетчиков из числа ее знакомых и узнал, что синьора Олимпия действительно начала переговоры об ангажементе в Академии музыки.
        Так и рыскал Самуил от одних дверей до других, из особняка Олимпии в особняк Юлиуса, от Юлиуса в Анген.
        Юлиус был так же непроницаем, как Олимпия, и Фредерика, если допустить, что она что-то знала, по своей непроницаемости не уступала Юлиусу.
        Самуил находил все двери распахнутыми, но чувствовал, что сердца людей заперты.
        По обыкновению деятельных натур, когда они ничем не заняты, он не находил лучшей забавы, чем вносить смятение в жизнь окружающих. Так бывает всегда. Он избывал свою жажду деятельности как умел.
        С Фредерикой он без конца заговаривал о гибели Лотарио. А перед Олимпией, бессовестно клевеща на бедняжку, представлял все так, будто она легко смирилась с утратой возлюбленного.
        Стоило ему произнести имя Лотарио в присутствии Фредерики, как глаза ее наполнялись слезами и весь облик говорил о печали.
        И все же до известной степени он был прав: внешне это не походило на отчаяние женщины, потерявшей любимого; такая кроткая, покорная грусть скорее пристала бы той, что тоскует об отсутствующем, нежели той, что оплакивает мертвого.
        Поскольку место молодого вздыхателя оставалось свободным, Самуил восстановил свои права на Фредерику. Он никогда не упускал повода напомнить ей ее давние обещания и порассуждать об узах долга, привязывающих ее к нему.
        Фредерика предоставляла ему распространяться на этот счет, ничего не отрицая, ни от чего не отказываясь.
        Самуила в это время одолевала скука - чувство, странное для него.
        Эта жестокая и бурная душа томилась от неопределенности, необходимости медлить.
        Им овладела усталость, отвращение к такой жизни. Он жаждал покончить с ней.
        В иные минуты его томило искушение ускорить развязку, но потом он говорил себе, что лучше все же дождаться, пока Юлиус первым выдаст свои намерения.
        Нанести удар самому, не зная, какого рода выпад готовит граф, значило бы рисковать самому напороться на шпагу противника.
        Так он колебался: его натура требовала действия, а разум настаивал на ожидании.
        Нужен был случай, который поторопил бы его, событие, что подтолкнуло бы его руку. Требовался бог из машины, чтобы своей властительной волей разрешить это невыносимое противоречие.
        И бог явился: то был народ.
        Чтобы охладить свое нетерпение и отвлечься от собственных забот, Самуил вмешался в дела общественные.
        Только в политике он мог найти хоть частичное применение своей энергии и утоление страстей.
        Вот уже несколько дней борьба между парламентом и королем, за последние месяцы поутихшая, видимо, готовилась разгореться с новой силой.
        Двадцать шестого июля, как гром среди ясного неба, грянули королевские ордонансы.
        В первый момент все остолбенели.
        Самуил тотчас принялся метаться по улицам и предместьям в надежде, что сейчас все встанут как один и население в то же мгновение поднимется в ответ на наглый вызов двора.
        Но день прошел тихо, никто и не пошевелился.
        Гнев и возмущение оставались уделом одних только журналистов и депутатов.
        Народ, казалось, даже не понимал, что происходит.
        - Ах, так! - злился Самуил. - Ну, если они и это проглотят, мне можно смело возвращаться в Германию: монархия здесь сохранится навсегда.
        В своих блужданиях он столкнулся с редактором «Национальной газеты», который бродил по городу с тем же настроением.
        - Ну как? - спросил Самуил.
        - Что «ну как»? - отвечал журналист. - Сами видите: народ бездействует. Ах! Я начинаю думать, что король с Полиньяком правы. Если Франция это стерпит - значит, она лучшего и не заслуживает.
        - А где сейчас король?
        - Только что отбыл в Рамбуйе поохотиться. Вот как его тревожат наши протесты. Он не снизошел даже до малейших предосторожностей. Вот мы к чему пришли: Полиньяк, презирающий Францию, прав!
        - Еще не все кончено, - возразил Самуил. - Можно воззвать к толпе. Я надеюсь, что газеты, наперекор ордонансу, заталкивающему им кляп в рот, не станут молчать. Пойдемте-ка в «Национальную газету».
        Проходя мимо Биржи, они увидели на лицах совсем другое выражение. Буржуа были настолько же удручены, насколько народ равнодушен.
        И немудрено: ордонансы действительно наносили удар именно по третьему сословию.
        Оно одно было заинтересовано в избирательном законе, уничтожавшем ордонансы; ему давали право голоса газеты, которым Карл X затыкал рты.
        Что касается сопротивления, то буржуа о нем и не помышляли. Третье сословие заранее признало себя побежденным. Буржуа даже не допускали, что монархическое правительство способно осмелиться на такие чудовищные меры, не приняв заблаговременно всех предосторожностей, не вооружившись, не будучи уверено в преданности армии, не заключив Париж в кольцо штыков и пушечных дул.
        Из уст в уста перепархивало замечание дофина.
        Маршал Мармон сказал ему, что первое же сообщение в «Монитёре» привело к падению государственной ренты.
        - На сколько? - спросил дофин.
        - На три франка, - отвечал маршал.
        - Ничего, поднимется.
        Если это не было пределом идиотизма, то являлось доказательством уверенности в собственных силах.
        В рабочих кабинетах «Национальной газеты» Самуил обнаружил всех видных журналистов Парижа, занятых составлением заявления прессы, протестующей против насилия, которое собирались над ней учинить.
        Поставив свою подпись под протестом, г-н Кост из «Времени» спросил, неужели они этим ограничатся, не пора ли от слов перейти к делу.
        Другие редакторы «Времени«, а также сотрудники «Трибуны» поддержали г-на Коста, предложив тотчас попытаться поднять на борьбу мастеровых и студентов.
        Самуил обратил внимание собравшихся на то, что более благоприятного момента и представить невозможно: король на охоте, Полиньяк занят раздачей должностей в военном министерстве, у правительства голова идет кругом, никто ничего не боится, не принимает никаких мер, следовательно, если не терять ни минуты, будет очень легко взять верх, так что король, возвратившись вечером из Рамбуйе, обнаружит, что его место уже занято революцией.
        Однако г-н Тьер возражал против каких бы то ни было насильственных действий.
        Не следует, утверждал он, выходить за пределы законности. В данную минуту положение оппозиции великолепно, с какой же стати от него отказываться? Надо дать стране время подумать и сделать выбор между монархией, разорвавшей Хартию, и оппозицией, поддерживающей закон.
        Совесть нации скажет свое слово, страна не пойдет за королем, и вот тогда вся сила окажется на стороне оппозиции, она предпримет против монархии все, что посчитает нужным, и преуспеет.
        А в данный момент оппозиция одинока - что она может сделать? Только без пользы скомпрометировать себя, тем самым устранив в собственном лице единственную преграду, препятствующую всевластию трона и духовенства.
        Разве у нее есть пушки? Где ее армия? Народ не станет вмешиваться в эту распрю. Если все журналисты как один доблестно падут, подставив грудь под пули швейцарской гвардии, неужели их смерть воскресит их же свободу?
        Одной капли холодной воды бывает порой достаточно, чтобы кипяток перестал бурлить.
        Хладнокровная речь маленького адвоката из Прованса остудила даже самые горячие головы.
        Было решено ограничиться выражением протеста.
        Тем не менее «Национальная газета», «Глобус» и «Время» заявили о своей решимости выйти на следующий день в свет вопреки ордонансам.

«Газета дебатов» и «Конституционалист» не рискнули последовать их примеру и покорились.
        Самуил Гельб удалился, разъяренный и вконец отчаявшийся.

«Делать нечего, - говорил он себе. - Вернемся к нашим уединенным занятиям. Как мне противна всякая трусость! И это они называют оппозицией! Что ж, Франция пока не созрела. Народовластия здесь придется ждать еще добрую сотню лет».
        Угрюмый, с исполненным горечи сердцем, он направился в сторону Менильмонтана.
        Миновав заставу, он услышал скрипки, на которых кто-то пиликал в кабачке.
        Пыльный садик, отделенный от улицы лишь плетеной изгородью, был полон танцоров и выпивох. Видимо, здесь играли свадьбу.
        Самуил пристал к празднично приодетому рабочему, курившему трубку на пороге кабачка.
        - А вы, стало быть, веселитесь? - спросил он его.
        - Почему бы и нет? - отвечал рабочий.
        - Значит, вы не знаете, что творится в Париже?
        - А там что-нибудь творится?
        - Министерство выпустило ордонансы, которые сводят на нет права избирателей.
        - Избирателей? А нам какое дело? Разве мы выбираем, мы, которые из простых?
        - Они и газеты упразднили.
        - Подумаешь, газеты! Вот уж что нас не касается! Мы их не читаем, это чересчур дорогое удовольствие. Восемьдесят франков стоит.
        - Вот оно что! Значит, вам нужно, чтобы газеты и избирательное право касались вас, и если бы вы захотели…
        - Ба! - отвечал рабочий, выпуская клуб дыма. - Нам бы только, чтобы цены на хлеб и вино не росли, и тогда пускай себе король делает все, что ему вздумается.
        Тут к ним подбежала толстая веселая девица.
        - А, - закричала она, хватая рабочего за руку, - так-то ты приглашаешь меня на танец? А сам оставляешь торчать там без толку? Пошли быстрей, уже началось.
        - Вот он я, - сказал рабочий, с готовностью следуя за ней.
        Самуил вернулся к себе, ни на что более не надеясь. Он поел и лег спать.
        На следующий день он даже из дому не вышел. Весь день прохаживался по своему саду, усталый и возбужденный.
        Стояла удушающая жара.

«Ну вот, - говорил он себе, - что бы я ни делал, все приносит чистый убыток. Моей целью было возглавить крупное народное восстание, стать его идейным вдохновителем.
        Но если восстания нет, я ни на что не гожусь, да и мне ничто не годится. Мне и деньги Юлиуса больше не нужны, что теперь с ними делать?
        Юлиус может жить. Пусть будет хоть бессмертным, если пожелает. Я не стану давать ему того щелчка, что опрокинул бы его в могилу. Ах, знал бы он, что это безразличие народа для него спасительно, а всеобщее омертвение - условие его жизни».
        Настал вечер. Устав от ходьбы, Самуил прилег, растянувшись на садовой скамейке.
        Внезапно он вздрогнул.
        Ему показалось, будто со стороны Парижа донесся шум, похожий на ружейную пальбу.
        Да нет, это, должно быть, ошибка. Он напряг слух.
        Звук повторился.
        На этот раз сомнений не было: там стреляли.
        Одним прыжком Самуил вскочил на ноги.
        - Ружейные залпы! - пробормотал он. - Тогда это народ. Храбрый народ, на который я напрасно клеветал. Ах, моя мечта воскресает. Да здравствует народ! И да сгинет Юлиус!



        LVIII
        РЕВОЛЮЦИИ БЫВАЮТ ПОЛЕЗНЫ, НО НЕ ВСЕГДА ТЕМ, КТО ИХ СОВЕРШАЕТ

        - Долой Карла Десятого и Юлиуса! - повторил Самуил Гельб, чувствуя, как все в нем оживает. - Мы оба сделаем по революции - я и Франция. Я послужу ее революции, а она - моей!
        Стремительными шагами он вошел к себе в комнату, забрал из ящика золотые монеты, написал несколько строк, захватил оружие и поспешил в сторону Парижа.
        Вместо того, чтобы войти в город через первую же заставу, он прошелся сначала по Внешним бульварам, желая посмотреть, участвуют ли в восстании предместья.
        Волнение уже начинало захлестывать их. Тут и там возникали людские скопления. Самозванные ораторы обращались к ним с речами, в весьма энергических выражениях комментируя статьи газет, не побоявшихся выйти утром.
        Самуил прошел сквозь заставу Сен-Дени.
        Не успел он сделать и трех шагов, как услышал ужасный шум и яростные вопли:
        - Убить его! Расстрелять!
        Он ускорил шаг, повернул за угол и увидел скопище вооруженных людей, которые остановили чей-то экипаж.
        - Кто там, внутри? - поинтересовался он.
        - Это министр, он хотел удрать, - ответил ему рабочий.
        - Что за министр? - спросил Самуил.
        Но тут какой-то малый, отделившись от толпы, распахнул дверцу кареты.
        В карете были женщина, двое детей и мужчина лет сорока.
        Этот мужчина бросился на землю ничком. Самуил узнал его.

«Ну да, понятно, - сказал он себе. - Вот какова отвага либералов! Они подготавливают народное возмущение, выманивают толпу на улицы, а теперь, когда пошла настоящая драка, пытаются спастись бегством и предоставляют народу самому, как сможет, выпутываться из беды, в которую сами же его вовлекли. Но нет, этого я придержу, никуда ему не сбежать, он будет драться бок о бок с нами: хочет не хочет, а уж я из него сделаю героя».
        И поскольку человек из кареты молчал, не решаясь открыться этим обвешанным оружием мастеровым, Самуил заговорил сам.
        - Что вы делаете, друзья? - крикнул он. - Это же не министр, наоборот, это народный заступник!
        - Как его имя? - раздались голоса из толпы.
        - Казимир Перье!
        - Казимир Перье! - возопил народ. - Да здравствует Хартия!
        - Да, дети мои, слава Хартии! - закричал Казимир Перье. - Мы все вместе отстоим ее, даже если ради этого придется умереть. Да здравствует Хартия!
        - Вот истинный триумф! - пробормотал Самуил.
        И толпа торжественно повлекла на поле боя беглеца, удиравшего от собственной победы.
        Какая ирония судьбы! За минуту до того, как его силком потащили в Париж, Казимир Перье выехал оттуда с намерением присоединиться к Карлу X и предложить ему свои услуги.
        И все же это пока была только прелюдия восстания.
        То здесь, то там завязывались отдельные схватки, но они ограничивались несколькими ружейными выстрелами, потом все замирало в ожидании.
        Эти стычки были лишь предвестием боя.
        Многочисленные, хорошо вооруженные пехотные патрули то и дело проходили по улицам, бульварам, набережным. Их пропускали.
        Слышались выкрики: «Да здравствует пехота!» и «Да здравствует Хартия!»; кричавшие стремились каким-нибудь образом присоединить армию к восстанию.
        Монархия и народ смотрели друг на друга, готовясь сойтись врукопашную.
        Чувствовалось, что борьба предстоит жестокая и решающая.
        В воздухе сквозил какой-то неясный трепет - признак надвигающейся грозы.
        Самуил попробовал перейти к решительным действиям.
        Он зашел в первую попавшуюся лавку продавца тканей, купил три куска - красный, белый и голубой, приказал сшить их вместе, прикрепил то, что получилось, к концу палки и вышел на улицу, размахивая этим трехцветным полотнищем.
        Последние отблески уходящего дня еще не успели угаснуть. Появление этого знамени, которое люди не видели уже пятнадцать лет, знамени, напоминавшего о стольких славных победах, произвело на толпу громадное впечатление. Казалось, после стольких лет унижений и покорности вдруг возвратилось их прошлое.
        Париж словно пробуждался от монархии как от дурного сна.
        В то же мгновение город облетела весть, подобная удару молнии, после которого начинается ураган.
        Командование парижским гарнизоном только что было поручено Мармону, герцогу Рагузскому.
        Это имя, синоним иноземного нашествия, напоминающее о Ватерлоо, о поругании отчизны врагами, о казаках, проносящихся по площадям наших городов с пиками наперевес, о Франции, истекавшей кровью из сотен ран, о наших разграбленных музеях, об оскверненном знамени, обо всех невзгодах и унижениях родного края, - это имя было как перчатка, брошенная в лицо самому величию нации. С этой минуты дуэль стала неизбежной.
        Речь шла уже не об интересах избирателей или о газетах, но о национальной чести.
        Народу теперь предстояло проливать кровь, чтобы расквитаться не за ордонансы, а за Ватерлоо.
        - Долой казаков! - закричал Самуил. - На баррикады!
        Крик Самуила прокатился по городу грозным, на ходу разрастающимся эхом.
        Однако уже настала ночь. В такой темноте мало что можно было сделать. Но все готовились к завтрашнему сражению.
        Всю ночь выворачивали булыжники из уличных мостовых и возводили баррикады.
        На следующий день, то есть 28-го, бой разгорелся уже всерьез. Учащиеся Политехнической школы высыпали на улицы и смешались с толпой.
        Господин Тьер при первом же ружейном выстреле счел уместным совершить прогулку в Монморанси, где и обосновался в загородном доме г-жи де Куршан.
        Самое кровавое побоище завязалось у ратуши.
        Восставшие, прячась за парапетом левого берега, обстреливали швейцарцев, защищавших Гревскую площадь.

        Самуил был там, он стоял во весь рост на парапете Аркольского моста, командуя стрелками, не замечая града проносящихся мимо пуль, не щадя собственной жизни.
        Сражение продолжалось целый день, но и когда день закончился, оно не угасло с ним вместе.
        В самом разгаре перестрелки Самуил, обернувшись, заметил группу из четырех человек, которые направлялись в сторону восставших.
        - Да здравствует Лафайет! - закричал он тотчас.
        Это действительно был Лафайет, явившийся в сопровождении двух друзей и лакея.
        Старый генерал не забыл той роли, что досталась ему в предыдущей революции, и ничего так не желал, как принять участие еще и в этой.
        Но окружающие удерживали, успокаивали его, говоря, что это вовсе не революция, а просто бунт, что народу против королевских войск не продержаться и суток.
        Генерал колебался. Как бы то ни было, он хотел видеть происходящее собственными глазами, а потому шел пешком от баррикады к баррикаде.
        Но Самуил был не тот человек, чтобы позволить кому бы то ни было пребывать в нерешительности.
        Он спрыгнул с парапета и направился прямо к Лафайету.
        - Генерал, - произнес он, - так вы с нами? Спасибо.
        И, обернувшись к восставшим, провозгласил:
        - Друзья, генерал принимает командование национальной гвардией!
        - Опомнитесь, сударь, - сказал ему г-н Карбоннель, сопровождавший Лафайета. - Вы что, хотите, чтобы генерала расстреляли?
        - Кто готов выполнить мое поручение? - спросил Самуил.
        - Я! - откликнулись хором два десятка голосов.
        - Ну, все равно кто, - сказал Самуил. - К примеру, хоть ты, Мишель. Ступай и объяви всем, кого встретишь, что национальная гвардия восстановлена и командует ею генерал Лафайет.
        Мишель со всех ног бросился выполнять поручение.
        - Да здравствует Лафайет! - послышались крики со всех сторон, распространяясь на всем протяжении набережной.
        Старик был тронут. Возвращение прежней популярности бросилось ему в голову.
        - А сейчас, - сказал Самуил, - подождите немного. Вам нужна ратуша. Мы ее возьмем. Это дело минутное.
        Во все время этого разговора перестрелка не прекращалась.
        Солдаты, видя, как их пули без толку расплющиваются, натыкаясь на камни набережной, начали приходить в уныние. К тому же во всех этих гражданских войнах очень быстро наступает час, когда армия припоминает, что она тоже народ, и до солдата доходит, что он стреляет в своих же братьев.
        Ратуша защищалась теперь более чем вяло.
        - Вперед! - скомандовал Самуил. - И огонь!
        Грянул залп. На этот раз войска не дали отпора. Народ в мощном порыве ринулся на мост, находившийся совсем близко от площади, и опять не встретил сопротивления, разве что прогремело несколько разрозненных выстрелов, но победители услышали лишь свист пуль.
        Ратуша была покинута: солдаты только что ушли из нее.
        Самуил стал разыскивать Лафайета.
        Но генерала уже не оказалось поблизости. Его друзьям ценой настойчивых уговоров удалось увести его.
        - Черт возьми! - возмутился Самуил. - Раз с нами нет знаменитостей, что ж, обойдемся без них. У безвестности тоже есть свои преимущества.
        И обратившись к повстанцу, стоявшему ближе других, он спросил:
        - Дюбур, хочешь всем здесь заправлять?
        - А почему ты сам не возьмешься?
        - О, я среди либералов фигура известная. А тут нужен кто-нибудь, у кого был бы ореол таинственности.
        - Ну, тогда согласен.
        - Что ж, располагайся здесь и командуй! Мы используем ночные часы, чтобы сочинить несколько воззваний, а подпишем их так: «Генерал Дюбур, комендант Парижа». Завтра раздобудешь какой-нибудь мундир, сядешь на коня и покатаешься по набережной, чтобы показаться народу. Нам еще осталось захватить Тюильри, мы это сделаем, и завтра к полудню Франция наша! Договорились?
        - Договорились.
        Такие вещи делаются довольно просто. В неразберихе гражданских войн восставшие массы, не зная толком, как быть и куда податься, благодарны любому, кто возьмет на себя смелость управлять ими. В течение двенадцати часов генерал Дюбур был королем Парижа.
        Он распоряжался как хотел. Его воззваниям повиновались люди, никогда прежде не слышавшие его имени.
        На следующий день захватили Тюильри. Войска, с каждым часом все более деморализованные, оказали толпе лишь весьма незначительное сопротивление.
        Самуил был в первых рядах тех, кто ворвался во дворец, накануне навсегда покинутый Карлом X.
        Народ стал вымещать на портретах все то зло, что причинили ему люди. Все полотна, изображавшие непопулярных принцев и королей, были изодраны в клочья ударами штыков.
        Тут к героике стала примешиваться буффонада. Простолюдины напяливали шелковые платья принцесс на свои измазанные кровью рубахи.
        - А, вот и трон! - закричал один из повстанцев. - Что бы с ним такое сделать?
        - Постой-ка, - сказал Самуил.
        Сюда как раз начали стаскивать тела тех, кто погиб за те несколько минут, что продолжалась осада дворца.
        Самуил взял в охапку один из трупов и усадил его на трон.
        - Ребята! - закричал он. - Вот наш король: это мертвец! Монархия умерла. Да здравствует Республика!
        - Да здравствует Республика! - подхватили две тысячи голосов.
        Проделав это, Самуил удалился, предоставив разрушителям довершать свое дело без него.

«Полагаю, - сказал он себе, - что революция уже идет своим чередом, и неплохо идет, так что у меня есть время забежать к Юлиусу и сказать ему пару слов».
        Он вышел из Тюильри и двинулся по направлению к особняку графа фон Эбербаха.
        По дороге его осенила идея.

«Черт возьми! - подумал он. - За всем этим я упустил из виду свое собственное дело. Ведь у меня теперь есть самое простое средство избавиться от Юлиуса. Он все толкует о желании умереть, сетует, что у него не осталось больше никаких живых впечатлений. Тут бы мне и сводить его на какую-нибудь баррикаду, а там уж пуля благопристойно довершила бы остальное. Но может быть, время еще не ушло. Кое-где до сих пор дерутся. Пойду поговорю с ним и попытаюсь раздуть в его душе хоть искорку былого юношеского вольномыслия».
        Когда он зашел в комнату Юлиуса, у того в глазах зажегся какой-то смутный блеск. Можно было подумать, будто Юлиус ждал этого визита.
        Но то была лишь мгновенная неуловимая вспышка.
        У Самуила даже не было времени что-нибудь заметить, а Юлиус уже опять впал в дремотное оцепенение.
        - Да проснись же! - сказал Самуил. - Есть недурной повод. Старый мир зашатался и вот-вот рухнет. Пойдем, поможешь нам выкопать ему могилу.
        - Ты-то уже это делаешь! - невозмутимо заметил Юлиус. - Ты весь черен от пороха, одежда в клочьях…
        - Еще бы: я только что из Тюильри.
        - А, так Тюильри взяли?
        - Все взяли. Так что же, ты идешь?
        - Нет, - ответил Юлиус.
        - Как?! - воскликнул Самуил. - Это пробуждение нации тебя не пробуждает? Стало быть, сон у тебя настолько крепкий, что гром пушек и ружейные залпы не в силах потревожить его?
        - Прежде всего скажу, - отвечал Юлиус, - что ты счастливец, если еще способен интересоваться общественными делами, и даже настолько, чтобы впутываться в них. Но я не интересуюсь более даже своими делами, как ты хочешь, чтобы я вникал в затеи других?
        И потом, учти: если бы людская суета еще могла затронуть такого обреченного, как я, то между властью и повстанцами я, признаться, выбрал бы власть, мои усилия были бы на ее стороне. Успех этой революции здесь, во Франции, породил бы смятение и неразбериху в Германии.
        Я знаю, что мне не дано больше ничего сделать для своей родины, но если бы что-то еще могло меня соблазнить, это была бы возможность уберечь ее от анархии и обеспечить ей мир. Так что не пытайся тащить меня на баррикады: там я оказался бы по другую сторону от тебя.
        - Что ж, будь по ту сторону, по какую хочешь, - резко сказал Самуил. - Но все равно пойдем со мной.
        - А! - вздохнул Юлиус и поглядел на Самуила так пристально, словно читал в его самых потаенных мыслях.
        - Будь ты хоть справа, хоть слева, - продолжал Самуил, - главное, это заставит тебя ожить!
        - Так это для того, чтобы я ожил, ты хочешь повести меня туда? - спросил Юлиус, все так же проницательно глядя на собеседника.
        - Для чего же еще? - пожал плечами Самуил. - Не думаешь ли ты, что я намереваюсь встать перед тобой и послать тебе пулю в лоб?
        - Я пошутил, - сказал Юлиус.
        - Не замечал в тебе раньше таких забот о собственной жизни. Ты же без конца твердишь, что смерть для тебя была бы счастьем.
        - Я хочу умереть, это верно, только умереть вполне определенным образом.
        - Каким же? Это секрет?
        - Секрет.
        - Ну и храни его на здоровье. Спрашиваю в последний раз: ты идешь или нет?
        - Нет.
        - В таком случае прощай.
        И Самуил поспешил к ратуше.
        Там он оставил полновластным хозяином положения генерала Дюбура, сказав ему:
        - Мы вдвоем обновим Францию и всю Европу. Наконец пробил час новых деятелей и новых идей.
        Входя в ратушу, он столкнулся с генералом Дюбуром, как раз выходившим оттуда.
        - Куда это вы направляетесь? - спросил его Самуил.
        - Домой, - ответил Дюбур.
        - Как это домой?
        - А какого, по-вашему, дьявола мне здесь делать? Здесь теперь командую не я.
        - А кто же? - в тревоге закричал Самуил.
        - Лафайет.
        - Как так? Почему вы уступили ему свое место?
        - Да это не я. Это все полковник Дюмулен, которому я поручил командовать охраной ратуши. Когда Лафайет появился на этом своем белом коне с эскортом примерно из дюжины вояк да еще пары десятков мальчишек, бивших в ладоши и восхищавшихся его конем, Дюмулен совсем голову потерял. «Ну, - сказал он, - каждый должен знать свое место», - и тут же отошел в сторону, дав этому доброму дядюшке пройти.
        - Смерть и ад! - заревел Самуил, в бешенстве сжимая кулаки. - Так они приберут к рукам нашу революцию!
        - О, это уже случилось. Для начала они учредили комиссию, составленную черт знает из кого, и уже обратились к народу с воззванием, чтобы снова его убаюкать. Депутаты тоже вмешались в это дело. Все проиграно. Пойду, запрусь у себя дома. Если опять пойдет стрельба, тогда выйду.
        Он пожал Самуилу руку и удалился.
        Генерал Дюбур не ошибся: с этой минуты дело революции было окончательно загублено.
        Лафайет в свои годы уже не имел той энергии, которая нужна, чтобы руководить народным восстанием; с другой стороны, его прежняя репутация революционера и вольнодумца вооружила его опасным влиянием на массы.
        Самуил вошел в ратушу и попытался добиться, чтобы его пропустили к Лафайету.
        Но у дверей кабинета генерала дежурил часовой:
        - Входа нет.
        - Уже! - сказал Самуил. - Революцию сюда больше не пускают. Что ж! Если с властью поговорить нельзя, можно потолковать с народом.
        Выйдя из ратуши, он смешался с толпой вооруженных людей, которая, дробясь на группы, запрудила площадь и улицы.
        Но Самуил мог говорить все, что угодно, - популярность Лафайета оставалась слишком велика. В глазах толпы он был олицетворением возродившейся революции 1789 года.
        Самуил не нашел никого, кто пожелал бы разделить его недоверие.
        Однако он был не из тех, кого легко обескуражить. Он продолжал искать себе единомышленников.
        Во время этих поисков он в конце концов повстречал одного из тех повстанцев, что сражались с ним бок о бок во время осады ратуши и взятия Тюильри.
        - Что вы скажете по поводу происходящего? - спросил он его.
        - Скажу, - отвечал повстанец, - что у нас украли нашу победу.
        - Отлично! Хоть один человек нашелся! - вскричал Самуил. - Так что, неужели мы позволим нас провести?
        - Только не я, по крайней мере, - сказал тот.
        - И не я, - подхватил Самуил. - И что же вы рассчитываете предпринять?
        - В данную минуту ничего. Народ верит Лафайету. Мы останемся без головы, если решимся посягнуть на этот доблестный призрак. Но надо быть наготове. Комиссия, засевшая в ратуше, наверняка примет какие-нибудь такие решения, что у народа откроются глаза. Тут-то мы и найдем поддержку. Тогда придет наш черед действовать, и действовать жестко.
        - Хорошо, - сказал Самуил. - Где мы встретимся?
        - На улице Перль, номер четыре. У Жака Гренье.
        - Договорились.
        Они пожали друг другу руки и разошлись в разные стороны.
        Самуил попробовал отыскать еще кого-нибудь из своих недавних собратьев по оружию, но его усилия были напрасны. Зрелище единодушного доверия, с которым Париж встречал самое имя Лафайета, наполняло его сердце безмерной горечью.

«Лгут монеты в сто су! Бог не хранит Францию, - думал он. - Но, - ах ты черт! - что если он сохранит Юлиуса? Стоит революции провалиться, и у меня опять пропадет нужда в его экю. Что мне тогда с ними делать? Стало быть, я стану добродетельным наперекор собственному желанию? Ну, пока надо подумать, как бы убить время. Не заглянуть ли к Лаффиту? Но для начала не мешает перекусить».
        Он зашел в первый ресторан, который оказался открытым, и пообедал, так как со вчерашнего вечера у него не было во рту ни кусочка хлеба.
        Уже начинало смеркаться, когда Самуил вошел в особняк Лаффита.
        Внутри толпился народ. Все депутаты-либералы собрались здесь.
        Ждали ответа герцога Орлеанского, которому было только что послано предложение стать главным наместником королевства.
        Утром г-н Тьер уже ездил в Нёйи, но герцога Орлеанского он там не застал.
        Еще 26-го герцог покинул дворец и в поисках безопасного приюта поспешил в Ренси.
        Уступив настояниям г-на Тьера, герцогиня Орлеанская отправила графа де Монтескью к своему супругу с просьбой вернуться. Графу стоило немалого труда уговорить его, но в конце концов герцог Орлеанский дал себя уломать, и г-н де Монтескью двинулся в путь первым, успев увидеть, как герцог садился в карету.
        Однако проехав сотню шагов, граф обернулся и увидел, что экипаж Луи Филиппа едет назад в Ренси. Пришлось и ему повернуть вспять, чтобы заново приступить к увещеваниям и на сей раз уже самому доставить этого робкого узурпатора к месту действия.
        Было условлено, что Луи Филипп будет ждать в Нёйи обращения, подписанного двенадцатью членами Палаты депутатов, в котором ему будут предоставлены полномочия главного наместника королевства. Когда Самуил добрался до особняка Лаффита, прошло уже два часа с тех пор, как обращение было отправлено, и теперь все ожидали от герцога Орлеанского ответа.
        - Принц и сверх того Бурбон! - сказал Самуил. - От этих людей толку не будет.
        Тем не менее он остался, желая присутствовать при всех переменах, чтобы не упустить минуту, когда придет пора действовать.
        Герцог Орлеанский прибыл около часа ночи и украдкой проскользнул в Пале-Рояль.
        Двенадцать депутатов, сочинивших обращение, ждали утра, чтобы явиться к нему и без обиняков и посредников представить свои предложения.
        Все знали, с какими колебаниями, отчасти искренними, отчасти наигранными, герцог Орлеанский вначале воспринял этот политический поворот и как он в конце концов согласился. Было тотчас составлено и отослано в Палату депутатов воззвание, встреченное аплодисментами.
        Теперь оставалось сомнительным лишь согласие Лафайета. Никто не знал, как поступит старый республиканец: захочет нового государя или провозгласит республику. Было решено попробовать решить дело при помощи манифестации: герцог Орлеанский собственной персоной явится в ратушу в сопровождении наиболее популярных депутатов.

«Сейчас или никогда!» - сказал себе Самуил.
        И он поспешил на улицу Перль, № 4.
        Жака Гренье он перехватил на лестнице, тот как раз собирался уходить.
        - Живо! - сказал ему Самуил. - Нам нельзя терять ни минуты.
        И он быстро сообщил ему обо всем происходящем.
        - Герцог Орлеанский в ратуше! - вскричал Жак. - Так значит, снова монархия? Но будь покоен, ему не пройти. Когда он туда отправится?
        - Немедленно.
        - Дьявольщина! - проворчал Жак. - Своих друзей я предупредить не успею. Но хватит и двух решительных людей.
        - Я думаю так же, - отвечал Самуил. - Одному из нас надо перехватить его по дороге, а другому ждать у самой цели, возле ратуши. Ты бы где хотел быть?
        - На дороге, - сказал Жак.
        - А я в большом зале ратуши; если ты его пропустишь, от меня ему не уйти.
        - Договорились. Пистолет у тебя есть?
        - У меня их два.
        Они вдвоем дошли до Гревской площади.
        Там Самуил, обменявшись с Жаком рукопожатием, оставил его и вошел в ратушу.
        Не прошло и четверти часа с той минуты, когда они расстались, как в толпе началось сильное волнение.
        По набережной двигался, приближаясь, кортеж герцога Орлеанского.
        Герцог ехал верхом, за ним следовал г-н Лаффит - савояры несли его на носилках.
        Крики восторга и торжества, приветствовавшие кортеж с минуты его выхода из Пале-Рояля, с каждым шагом становились все слабее.
        Начиная от Нового моста, поведение толпы изменилось: здесь люди глядели сурово, едва ли не угрожающе.
        - Снова Бурбон! - выкрикнул рабочий, стоявший рядом с Жаком. - Чего ради мы сражались? Не стоило труда.
        - Успокойся, сынок, - отвечал ему Жак. - Еще не все кончено.
        Кортеж внезапно вышел из узкой улицы на площадь. Герцог Орлеанский с подчеркнутой любезностью обернулся к г-ну Лаффиту, как будто старался укрыться под сенью популярности, более надежной, нежели его собственная.
        Жак сунул руку в карман, вытащил пистолет и прицелился.
        Но чья-то рука сзади перехватила его руку и вырвала у него пистолет.
        Он обернулся. Это был тот самый рабочий, с которым он только что разговаривал.
        - Что ты делаешь? - сказал мастеровой.
        - А тебе-то что? - отвечал Жак. - Мне не по вкусу Бурбон.
        - Плевал я на Бурбонов! - заявил рабочий. - Но ты выбери другой случай, а то еще убьешь Лаффита.
        Оттолкнув мастерового, Жак поднял свой упавший на землю пистолет. Однако кортеж уже прошел мимо, и герцог Орлеанский вступил в ратушу.
        Жак попытался было проникнуть туда. Но часовые преградили ему путь.
        Когда герцог Орлеанский вошел в большую залу, его там встретила огромная толпа. То были вчерашние бойцы, учащиеся Политехнической школы, со шпагами наголо, с суровыми и скорбными лицами. Генерал Дюбур тоже стоял там.
        Один из депутатов огласил декларацию Палаты. Раздались весьма жидкие аплодисменты.
        Генерал Дюбур выступил навстречу Луи Филиппу и, простирая руку к площади, еще запруженной вооруженным народом, заявил:
        - Вам известны наши права; если вы о них забудете, мы напомним.
        - Сударь, - отвечал герцог, несколько смутившись, - я честный человек.
        - Честный человек не всходит на ступени трона, - сказал Самуил.
        И он, вскинув пистолет, прицелился и выстрелил.
        Осечка.
        Самуил взглянул на свой пистолет. В нем больше не было пистона.
        У него был припасен второй пистолет. Он хотел достать его из кармана. Но карман был пуст.
        - Предательство! - закричал он.
        В толпе была такая давка, что он не почувствовал, когда чужая рука залезла к нему в карман.
        И тут Лафайет взял трехцветное знамя, вложил его древко в руку Луи Филиппа и сказал ему:
        - Пойдемте!
        Потом он повлек герцога на балкон ратуши и на глазах народа, теснившегося на площади, обнял его.
        Это и была подлинная коронация Луи Филиппа. Лафайет освятил его персону, поделившись с ним своей популярностью.
        Толпа разразилась приветственными криками.

«Кончено, - сказал себе Самуил. - Через неделю он станет королем. Все мечты моей жизни рухнули в один миг. Что ж, надобно смириться. Ничего уже нельзя сделать».
        Но вдруг он вскинул голову.

«Да нет, - подумалось ему. - Здесь все завершилось, но еще можно начать заново. Разве я ребенок или женщина, чтобы вешать нос при первой же трудности? Нет, ничего не потеряно. Есть способ все поправить. Ну-ка, подумай немного».
        И он, прикрыв глаза ладонью, погрузился в глубокую задумчивость. После нескольких минут неподвижности и упорного размышления он усмехнулся, и в глазах его сверкнула молния.

«Нашел! - возликовал он. - Ах, все же я не из тех, кто легко сдается».
        За пять минут в его голове сложился последний план, призванный решить его судьбу.
        Он отправился к Юлиусу.



        LIX
        ПЕРЕМЕНА ДИСПОЗИЦИИ

        И на этот раз при виде Самуила во взгляде Юлиуса блеснуло и тотчас угасло нечто похожее на свет надежды, которую он словно бы хотел скрыть.
        - Ну вот, мой дорогой Самуил, - сказал он как-то веселее обычного, - я вижу, что твои триумфы не заставляют тебя позабыть старых друзей.
        - Что еще за триумфы? - буркнул Самуил.
        - Как? Разве вы не разбили противника по всему фронту? Я только что читал газеты, и лишь для того, чтобы узнать, как там ты и твои революционеры. И убедился, что вы быстро продвигаетесь вперед. Раз герцог Орлеанский главный наместник, значит, Карл Десятый низложен.
        - Да, главный наместник… королевства! - отвечал Самуил, язвительно подчеркнув последнее слово. - Народ поменял одного господина на другого, и это они называют революцией; притом никто не мог бы сказать, стоит ли новый господин больше, чем прежний, не надо ли и его в свою очередь выгнать. Таким образом, я просто болван, рисковавший своей шкурой, чтобы посадить одного короля на место другого. Но я еще посчитаюсь с этой желторотой оппозицией, которая украла у нас нашу победу, подоспев после сражения, чтобы обобрать мертвецов!
        - Что ты хочешь сказать? - спросил Юлиус.
        - У испанцев есть одна пословица, она гласит: «Всегда делай ставку на худшее»; а надо бы говорить: «на мелкое». Успех всего вернее обеспечен ничтожествам, посредственности, которая мельче самого ничтожества. Ты не откажешься воздать мне должное, признав, что я никогда не строил особых иллюзий в отношении рода людского; так вот, сколь бы ограниченным ни было уважение, которое я к нему питал, оно все же оказалось преувеличенным раз в сто.
        Самуил помолчал и заговорил вновь, словно стараясь оглушить самого себя своими короткими, отрывистыми фразами:
        - Да, да, день народной победы, возможно, настанет. Но не сейчас. Признаюсь: я слишком поторопился. Я человек грядущего столетия. Народы не созрели для свободы. Нужны, быть может, столетия, чтобы они ее оценили. Отсюда следует, что одна лишь власть может обеспечить нам мир. Итак, раз нельзя сейчас уснуть, а через сто лет пробудиться, я решил приспособиться к эпохе, в которую живу. И если я потребуюсь властям, я… так вот, Юлиус: я перехожу на их сторону.
        - А-а, - протянул Юлиус, рассматривавший Самуила со странным видом, пряча за бесстрастной маской своего лица глубокое тайное волнение.
        - То, что я тебе сейчас сказал, можно рассматривать как предложение, - продолжал Самуил. - Когда позавчера я пришел к тебе и спросил, не хочешь ли ты пойти со мной на баррикады, ты мне ответил, что если бы ты там оказался, то был бы не со мной, а с противоположной стороны, и что ты останешься верен правительству, которому служишь. Что ж! Хочешь доказать ему свою преданность?
        - Это каким же образом?
        - Вот послушай. Эти трехдневные волнения, хоть и привели здесь не более чем к половинчатой революции, все же могут вызвать взрыв сочувствия в Германии и иметь для нее серьезные последствия. Могу тебе сообщить, что Тугендбунд не умер: он будет возбуждать умы юношества и простонародья. Все может вспыхнуть с минуты на минуту. Короли восторжествуют там, как и здесь, и я им этого желаю, но дело не обойдется без гражданской войны и большого кровопролития. А монархия, видишь ли, уже и так достаточно запятнала себя всякой грязью, ей не хватает только кровавых пятен на руках.
        Так вот, если некто обеспечит правительству Германии средство предупредить такое бедствие, королей убережет в будущем от ужасной расплаты за недолговечную победу над защитниками свободы, а Тугендбунд удержит от сражения, которое в наши дни не может закончиться ничем, кроме как кровавым разгромом, - короче, как по-твоему: тот, кто избавит отечество от мучительного потрясения всех основ, вправе требовать от властей всего, что он захочет, и власти ни в чем ему не откажут?
        - Это бесспорно, - обронил Юлиус.
        - Что ж, Юлиус, - продолжал Самуил, - ты можешь стать таким человеком.
        - Я?
        - Именно ты.
        - Да ты с ума сошел! - сказал Юлиус. - Посмотри на меня. Чего, по-твоему, я могу требовать от властей, что получить? Разве у меня есть время на то, чтобы быть честолюбивым?
        - У человека всегда есть время быть честолюбивым в отношении того, что он оставит после себя, - память, овеянную славой.
        - Объяснись.
        - Нет ничего проще. Еще и года не прошло с тех пор, как ты представлял здесь, в Париже, особу короля Пруссии. Ты сохранил воспоминания о милостях, которые он тебе расточал, и поныне привязан к нему узами признательности и долга. Лучше и не придумаешь. У меня нет подобных доводов оставаться в рядах своих соратников. Никто там не сделал для меня ровным счетом ничего, я свободен. Я оставляю за собой право отречься от этих неблагодарных и, что еще хуже, безмозглых глупцов, которые сами отрекаются от себя.
        Я прекрасно понимаю, что могут сказать обо мне: я ренегат и предатель. Но начнем с того, что уж тебе-то известно, сколь мало значения я придаю мнению других.
        И потом, по крайней мере, никто не обвинит меня, что я бросил своих товарищей в беде. Ведь в глазах всех, кроме, быть может, трех или четырех неистовых фанатиков, мы победили, и если верить песенкам, что сейчас распевают на улицах, народ готов вступить в неограниченное владение своей свободой. Итак, момент самый благоприятный: сейчас всего удобнее покинуть лагерь тех, кто мнит себя победителями. Они будут едва ли не довольны, если я их оставлю: одним меньше в кругу тех, кому осталось лишь поделить плоды своей победы. Итак, Юлиус, я теперь на твоей стороне, а чтобы заслужить в вашем лагере радушный прием, готов явиться с подарком.
        - Каким?
        - Я предам главарей Тугендбунда в твои руки, то есть в руки короля: вы сможете взять их на месте преступления, во время тайного сборища.
        Как ни старался Юлиус, он не смог сдержать содрогания. Его глаза вдруг вспыхнули, и он, столь долго казавшийся полумертвым, словно бы ожил.
        - Тебя это удивляет? - усмехнулся Самуил, от которого не укрылись ни непроизвольное движение, ни взгляд графа фон Эбербаха. - Говорю же тебе, я меняю диспозицию. А я, как тебе известно, из тех, кто ничего не делает наполовину. Либералы Франции отвратили меня от вольнодумцев всего света. Связавшись с этими людишками, я сбился с верной дороги. Я вижу теперь - наверно, довольно поздно, - что в их компании невозможно совершить ничего мало-мальски великого.
        Что ж, хочу посмотреть, не больше ли проку в их противниках. Лучше быть Ришелье, нежели Катилиной. Если монархия готова воспользоваться услугами людей крепкого закала и бесстрашной мысли, как знать, быть может, она еще выиграет время? Ты же сам видишь, что пора революционных деятелей еще не настала. Итак, договоримся: я предоставляю себя в твое распоряжение; ты согласен?
        - А если я соглашусь, какие действия от меня потребуются? - спросил Юлиус.
        - Если ты согласишься, мы сегодня же вечером или самое позднее завтра утром отправимся вдвоем в Германию. А как только приедем, доверься мне полностью: действуя, как я скажу, ты за неделю совершишь, может быть, больше, чем за всю прошлую жизнь. Да и я тоже разом наверстаю все свои сорок понапрасну потерянных лет.
        Ну же, отбрось ребяческие сомнения! Ты принесешь одновременно пользу своему отечеству и своему другу. Что до вождей Тугендбунда, мы для начала поставим условие, чтобы им была сохранена жизнь. Это должно избавить тебя от последних колебаний. Так что же, ты согласен? Говори!
        - Однако это долгое, утомительное путешествие, - заметил граф фон Эбербах. - Доживу ли я до его конца при том, насколько я изнурен?
        - Тебя только это смущает? - спросил Самуил. - Я приготовлю тебе укрепляющий состав, чтобы поддержать сердце и придать бодрости.
        - А, укрепляющий состав? - повторил Юлиус, оживляясь, как будто давно ждал этого слова.
        - Будь покоен, это средство, для здоровья ни в коей мере не опасное.
        - Что ж, тогда согласен, - сказал Юлиус. - Ведь я уже говорил, что слепо вверяюсь тебе. Делай со мной что хочешь.
        - В добрый час. Когда ты предпочитаешь ехать - сегодня вечером или завтра утром?
        - Я прошу тебя оставить меня одного до завтрашнего утра.
        - Хорошо. Только надо еще позаботиться о своевременном отправлении курьера из посольства; лучше бы уже сегодня послать туда записку, чтобы те части королевской армии, что стоят в Гейдельберге, были предоставлены в твое распоряжение.
        - Я тотчас напишу и отдам письмо тебе. А ты уж позаботишься об его отправлении.
        - Пока ты будешь писать, я приготовлю твое укрепляющее средство. Это дело пяти минут.
        И Самуил вышел в соседнюю комнату, чтобы послать лакея к аптекарю.
        Через пять минут он снова вошел к Юлиусу.
        - Вот твое письмо, - сказал ему граф фон Эбербах.
        - А вот твое снадобье, - отвечал Самуил Гельб.
        - Кстати, - заметил Юлиус, - я не сообразил обсудить это с тобой прежде чем писать, а напрасно. Ты не ставишь никаких предварительных условий?
        - Нет; я прошу только, чтобы мне помогли взобраться на коня. А уж оказавшись в седле, я, будь покоен, ускачу далеко.
        - Это тебе обеспечено.
        - Что ж! Стало быть, я бегу в посольство. Завтра в девять утра я буду ждать тебя у подъезда в экипаже. Подготовься к этому времени.
        - О, я всегда готов.
        Когда Самуил вышел, Юлиус промолвил:
        - Ступай, твоя игра проиграна. Я вижу твои карты, а ты моих не видишь.
        Он взял снадобье и часть его вылил в стакан.
        Потом, открыв секретер, достал оттуда маленькую склянку и каплю ее содержимого добавил туда же.
        Снадобье не изменило цвета.
        - Это и вправду укрепляющее, - пробормотал Юлиус. - Для другого пора еще не пришла. Я сомневался, но напрасно: я ему еще нужен.
        И он выпил микстуру.
        Что до Самуила, то он по дороге в посольство тихонько посмеивался и говорил себе:
«Оставить игру, бросить карты в час, когда обычным игрокам кажется, будто победа за ними; перейти на сторону побежденных в миг, когда они готовы все отдать, лишь бы отыграться или хоть уменьшить потери; получить таким образом из рук изнывающей от нетерпения монархии за один день такую власть, какой медлительная свобода, быть может, не принесла бы мне и за двадцать лет; разом обеспечить себе доверие Юлиуса благодаря своему отступничеству и его состояние благодаря его кончине; единым стремительным ударом завоевать богатство и могущество, утолить свое честолюбие и свою страсть - право, недурно! Какая блистательная комбинация и до чего грандиозный соблазн! Самуил Гельб, ты вновь обретаешь себя, ты возвышаешься!»



        LX
        ПРОЩАНИЕ БЕЗ ПОЦЕЛУЕВ

        Вечером того же дня в маленькой комнате некоего дома в квартале Маре собрались один мужчина и две женщины.
        Мужчина был не кто иной, как Юлиус, женщины - Христиана и Фредерика.
        - Вас что-то тревожит, отец, - сказала Фредерика.
        - Ничего подобного, дитя мое, уверяю тебя, - отвечал Юлиус.
        - Да нет же! Обычно когда мы все трое встречаемся в этой комнате, где нам можно поговорить тайком от всех, у вас глаза улыбаются, а на устах шутки, вы кажетесь счастливым, потому что видите нас обеих, матушку и меня. А сегодня вы такой суровый, печальный и все даете нам разные торжественные советы, как будто собрались нас покинуть. Можно подумать, что вы прощаетесь с нами.
        - Моя дорогая девочка, в моем возрасте и при моем здоровье простая осторожность велит всякий раз, расставаясь с теми, кого любишь, прощаться, как будто навсегда. Не правда ли?
        - Разве вы чувствуете себя хуже, чем в прошлый раз? Вас что-то беспокоит?
        - Нет, моя Фредерика. Но, видишь ли, через полчаса мы должны расстаться. Нам нельзя встречаться здесь втроем чаще, чем раз в неделю, - этого требует предусмотрительность. В противном случае наш приют не замедлят обнаружить, и что тогда подумает свет, застав меня в обществе вас обеих - той, которую считают моей женой, и той, которую приняли бы за мою любовницу? К тому же имеются и другие причины, из-за которых необходимо, чтобы никто не знал о наших встречах. Итак, я целую неделю не увижу вас. А за такой срок чего только не случается!
        - Да что же такого может случиться?
        - Откуда мне знать? Провидение держит наше будущее в своих руках. Но будь покойна, в твои годы будущее - это радость, это долгая жизнь и непрестанная надежда. Я хочу твоего счастья, моя бесценная девочка, и обещаю тебе, что скоро ты обретешь его.
        - Я и теперь счастлива, дорогой отец, потому что вижу вас, а если еще увижу, как вы улыбаетесь, мое блаженство будет полным.
        А Христиана не произносила ни слова. Она молча вглядывалась в лицо мужа, пытаясь прочитать в его чертах, что же он задумал; его поведение и тон, сверх обычного суровый, заставляли ее подозревать, что некий замысел созрел.
        Она догадывалась, что Юлиус принял решение. Но какое?
        Расспрашивать она не смела, опасаясь напугать Фредерику, и притворялась спокойной, в глубине сердца мучаясь и трепеща, думая о разговоре, что произошел у них с Юлиусом перед ее отъездом в Эбербах. В тот день он сказал ей, что только ценой своей жизни сможет спасти их всех.
        Юлиус понял тревогу Христианы.
        - Ну вот, теперь вы обе всполошились, а между тем дело совсем простое, - сказал он. - Я всего-навсего захотел сегодня поговорить с вами о том, о чем мне бы надо вам твердить всякий раз; в то время, когда за двадцать четыре часа рушатся троны, я, преждевременно состарившийся человек, несчастный умирающий больной, вспомнил, что я не более долговечен, чем династия, - только и всего, а вы уже готовы дрожать и ужасаться. Я уверен, что Христиана сейчас вспоминает то, о чем я говорил ей месяц назад, в день, когда я искал способ уладить наши дела. Речь шла об одном средстве, но сейчас оно не годится. Поискав, я нашел другое.
        - Какое? - вырвалось у Христианы.
        - Это мой секрет. Вы его узнаете через неделю.
        - Вы нам расскажете?
        - Или напишу.
        - Напишете?! - вскричала Фредерика. - Так вы уезжаете?
        - Даже если мне предстоит небольшое путешествие, почему это должно вас пугать?
        - Если вы хотите уехать, отец, - спросила Фредерика, - почему бы вам не взять нас с собой?
        - Я никуда не еду, - отвечал Юлиус. - По крайней мере, я почти уверен, что в этом не будет нужды. Впрочем, так или иначе, поехать вместе с вами я бы не мог. Что скажут люди, увидев нас втроем?
        - Ах, да какая разница, что они скажут? И потом, если нельзя обеим, то хоть одна из нас может последовать за вами?
        - Одна? Без другой? А что же станется с матерью без дочери или с дочерью без матери?
        - Но не можете же вы отправиться в путешествие один? - настаивала Фредерика.
        - Я и не буду один.
        - А кто же будет вас сопровождать?
        - Надежный друг, который с величайшей охотой позаботится обо мне.
        Последнюю фразу Юлиус произнес каким-то странным тоном.
        - Послушайте, отец! - воскликнула Фредерика. - Вы хотите нас успокоить, но видно же: вы что-то скрываете. Вы приехали очень грустный, это вы, кому обычно бывает так весело здесь. И потом, вы со мной говорили совсем как отец, покидающий свою дочь и боящийся ее больше не увидеть. Вы мне сказали, что вы уже старый и долго не проживете, что я должна быть готова к этому, но у меня останется матушка. Вы просили простить вам все горести, которые мне причинили вопреки своему желанию, как будто мне есть что вам прощать, тогда как, напротив, мне остается только благодарить вас за все! Ну вот, я и говорю: раз вы сегодня такой, значит, у вас от меня какая-то тайна. Или вы считаете, что очень больны, или собрались уезжать. Вы на пороге то ли большого испытания, то ли долгого пути, это же видно. Отец, я вас умоляю, скажите нам, что с вами. Если вы больны, наше место у вашей постели. Пусть свет думает все, что ему угодно, - я хочу ухаживать за вами.
        - Я не болен, - сказал Юлиус, и взгляд его смягчился. - Посмотри на меня; по моему лицу ты можешь заметить, что мне даже лучше, гораздо лучше, чем все последние месяцы. Судьба возвратила мне жену и дочь, а с ними вместе и здоровье.
        - Так, значит, вы уезжаете? - вмешалась Христиана.
        - Послушайте, - вздохнул Юлиус, поняв, что, отрицая абсолютно все, он не имеет никакой надежды убедить их. - Возможно, что мне и в самом деле придется уехать на несколько дней. Но ничто пока не решено. В любом случае я уеду не раньше чем дня через три. Стало быть, у нас еще будет время увидеться и поговорить.
        - Вы не уедете, не повидавшись с нами? - оживилась Христиана.
        - Даю в том слово!
        - А у меня есть средство заставить вас сдержать обещание! - вмешалась Фредерика.
        - Какое средство?
        - Не проститься с вами сегодня.
        - О! - пробормотал Юлиус.
        - Я прекрасно вижу, на что вы рассчитываете! - продолжала прелестная шалунья. - Вы нас растрогаете, наговорив тысячу всяких ласковых слов, мы бросимся к вам на шею, прослезимся, а потом вы возьмете да и уедете прямо завтра, ничего не сказав, с нашими похищенными прощальными поцелуями. Но мы больше не дадим себя обмануть - ни матушка, ни я. Раз вам угодно, чтобы мы с вами простились как подобает, надо прежде объявить о своем отъезде. А сегодня никаких прощальных сцен. Если хотите, чтобы вас расцеловали, так уж в следующий раз, и то посмотрим, как вы станете себя вести.
        - Ты права, дитя мое, - произнес Юлиус сдавленным голосом, из последних сил борясь с волнением, которому не позволил отразиться на своем лице. - Не целуй меня. Тогда ты будешь уверена, что я не уеду, не повидав тебя, это ведь слишком страшно для отца - отправиться в путешествие, из которого ему, быть может, не суждено вернуться, даже не увозя с собой поцелуя своей дочери.
        Юлиус запнулся, не в силах продолжать. Но он тотчас справился с собой и заговорил снова:
        - А теперь нам пора расстаться. До скорой встречи - через неделю, если я не уеду, завтра или послезавтра, если придется ехать. Я вас предупрежу о часе, когда вы сможете меня здесь найти. Если в ближайшие трое суток вы не получите от меня никакой весточки, это будет означать, что мне удалось отделаться от этой докучной поездки.
        Он сделал над собой еще одно неимоверное усилие и сумел улыбнуться.
        - До свидания, - сказал он. - Как видите, я не говорю «прощайте». Давайте выйдем отсюда по одному, чтобы какой-нибудь прохожий не увидел нас вместе. Христиана пойдет первой. Потом Фредерика. Я уйду последним. Ступайте.
        Христиана сжала Юлиусу руку и вышла.
        Когда Фредерика вслед за ней направилась к двери, отец сказал ей:
        - Видишь, я не прошу, чтобы ты меня поцеловала.
        Эти слова он произнес с улыбкой.
        - И хорошо делаете, - отвечала Фредерика. - Я бы отказалась. Тем самым я удержу вас в Париже. Вот в следующий раз поцелуев будет столько, сколько пожелаете.
        И она вышла.
        Как только Юлиус остался один, он рухнул на колени и зарыдал.

«О, так вот как я их покинул! - в отчаянии простонал он. - Если б они только знали, какое меня ждет путешествие! И вот каково наше прощание! Фредерика, мой бедный ангел! Она разгадала меня, она почувствовала, что я хотел хитростью выманить их поцелуи, прижать их к своему сердцу в последнем мучительном объятие, не сказав почему.
        Как мог я открыть им то, что собираюсь сделать? Они и так все узнают достаточно скоро. Стоило им проведать хотя бы, что я завтра уеду, они бы пожелали меня сопровождать, а при том, что будет там происходить, им присутствовать нельзя.
        Итак, я уеду, лишенный даже права увезти с собой последний взгляд тех двух существ, что мне дороги, прощальную ласку их глаз, хоть одно из тех нежных слов, эхо которых могло бы тихо отдаваться в моих ушах там, в вечности.
        Ныне узы, что привязывали меня к ним, уже порваны. Я их больше не увижу. Я один. Ни одно прощальное слово не последует за мной туда, куда я иду, не пребудет со мною там.
        Что ж, пусть так! Пусть мое самоотречение будет полным. Но, по крайней мере, Боже мой, дай этим бедным, нежным созданиям, дай им такой избыток радости, какой избыток страдания я принимаю на себя по доброй воле!»
        Плача, он поцеловал те два стула, на которых сидели его жена и дочь, сказал комнате прощальные слова, каких не мог сказать им самим, вышел и велел кучеру ехать домой.
        Стояла глубокая ночь, час был очень поздний. Он не лег. Зачем? Спать совсем не хотелось.
        Он сел писать письма.
        Проходили часы, он все писал, и еще не кончил, когда вошел Самуил.
        - Ты готов? - спросил он.
        - Я готов всегда, и вчера уже говорил тебе это, - отвечал граф фон Эбербах.
        - Вот и чудесно. Что ж, карета ждет внизу.
        - Идем, - сказал Юлиус, запечатывая конверт, куда только что положил два письма - одно Христиане, другое Фредерике.
        Он позвонил. Явился лакей.
        - Я ненадолго уеду из Парижа, - сказал он. - Возможно, что вернусь не раньше завтрашнего дня или даже задержусь на несколько дней. Если госпожа графиня приедет из Ангена, передайте ей вот это. Но только ей, и никому другому, вы меня поняли?
        И он передал лакею конверт.
        Потом он повернулся к Самуилу и сказал:
        - Теперь я в твоем распоряжении.



        LXI
        ЗОРКОСТЬ ЛЮБЯЩЕГО СЕРДЦА

        На следующий день после того, как Юлиус, Христиана и Фредерика тайно встретились втроем в доме в Маре, Фредерика, одинокая и задумчивая, бродила по своему саду в Ангене.
        Сама не зная почему, она чувствовала мучительную тревогу.
        Вчерашняя встреча не шла у нее из головы.
        Почему ее отец в первый раз был так суров и печален, когда рядом были они - единственные два существа, которых он любил?
        Она отказала ему в прощальном привете, чтобы он не смог уехать, не повидавшись с ней по крайней мере еще раз. Но если его отъезд был неизбежен, если он был вынужден отправиться немедленно, она этим только усилила бы его страдания.
        Когда она отказалась поцеловать своего отца, он улыбнулся, но теперь ей казалось, что он это сделал через силу, что ему скорее хотелось заплакать.
        Что это могла быть за поездка?
        Должно быть, за ней кроется нечто очень серьезное. У графа, должно быть, крайне важная причина покинуть Париж, если он, такой слабый и измученный, подчинился этой необходимости. Куда же он едет? И почему столь простое, в общем, событие, как поездка, наполняло его такой печалью? Что значат эти торжественные наказы, с которыми он обратился к своей дочери?
        Это нечто большее, чем прощание, это скорее предсмертное волеизъявление.
        Весь день Фредерика так бродила и размышляла.
        К вечеру она поняла, что больше не выдержит.
        Она приказала запрягать лошадей в карету и помчалась в Париж.
        Подкатив к особняку, Фредерика опрометью бросилась в покои Юлиуса.
        - Где господин граф? - спросила она у первого же слуги, что встретился ей по дороге.
        - Господина графа здесь нет, - отвечал слуга.
        - Когда он уехал?
        - Сегодня утром, сударыня.
        - Боже мой! А он не говорил, в котором часу вернется?
        - Он сказал, что ему предстоит поездка за пределы Парижа и что он вернется, возможно, не раньше завтрашнего дня.
        - А для меня он ничего не оставлял?
        - Господин граф оставил для госпожи графини письмо, оно в его комнате, на бюро.
        - Скорее туда! - прошептала Фредерика.
        И она бросилась в комнату графа.
        На секретере лежал конверт, адресованный ей.
        Она сломала печать и извлекла два письма - одно для нее самой, другое для ее матери.
        Развернув письмо, она стала читать:



«Прости меня, моя милая Фредерика, что я уезжаю, так и не обняв тебя. Но я это делаю ради тебя, дитя мое. Через три дня уже ничто не будет препятствовать твоему счастью.
        Моя дорогая девочка, прощай. Все остальное ты узнаешь от своей матери. Будь счастлива. Я благословляю тебя.
        Забудь меня и думай о Лотарио.

    Твой любящий отец
    Юлиус фон Э.»
        - Что все это может означать? - вскричала Фредерика, и глаза ее наполнились слезами. - Ах! - вздохнула она чуть погодя, перечитав фразу «остальное ты узнаешь от своей матери». - Матушка, верно, знает все. Скорее к ней!
        И она, торопливо выбежав во двор к своему экипажу, велела везти себя к Христиане. Письмо графа к своей матери она захватила с собой.
        Христиану глубоко поразило известие о визите графини фон Эбербах, ибо у этих двух злополучных созданий жизнь была такая, что для матери и дочери встреча друг с другом являлась непозволительной дерзостью, едва ли не прегрешением.
        Но волнение Христианы еще более усилилось, как только она взглянула на входящую Фредерику.
        - Да что случилось? - спросила она, напуганная выражением тревоги, которое так ясно проступило на лице ее дочери.
        - Только то, - сказала Фредерика, - что мой отец уехал.
        - Уехал?!
        - Читайте.
        И Фредерика протянула матери оба письма.
        Но письмо к Христиане объясняло не больше, чем то, что предназначалось Фредерике.
        Юлиус всего лишь сообщал своей жене, что он уезжает, но как только достигнет цели своего путешествия, напишет ей о том, что собирается делать, а также будет извещать обо всех происходящих там событиях.
        Пока же он просил ее не тревожиться, успокоить Фредерику и ждать.
        - Что угодно, только не ждать! - вскричала Христиана. - Моя девочка, мы тоже поедем!
        - Что с вами, матушка? Вы просто вне себя от волнения.
        - Над твоим отцом нависла большая опасность.
        - Какая опасность?
        - Ах, да не могу я тебе всего рассказать. Но я хорошо запомнила то, что он сказал мне однажды. Живо!
        Она бросилась к сонетке и стала звонить. Прибежал слуга.
        - Мой брат сейчас здесь?
        - Да, сударыня.
        - Скажите ему, что мне нужны почтовые лошади, и немедленно.
        Лакей вышел.
        - О Боже мой! - простонала Христиана. - Но куда ехать? Из этих двух писем невозможно узнать даже, где твой отец. Тебе в особняке ничего об этом не сообщили?
        - Нет, уезжая, он сказал только, что его ждет поездка за пределы Парижа.
        - Ох, этак он далеко заедет! Расстояние будет побольше, чем то, что разделяет нас и его замысел. Но куда он мог направиться? Какие мы несчастные! Мы не можем об этом догадаться, вот мучение!
        Она умолкла и с минуту размышляла, но тотчас заговорила снова, на сей раз бодрее:
        - Не имеет значения, мы будем искать его повсюду. Сначала едем в Эбербах. Да, да, для наказания он должен был избрать то самое место, где совершилось преступление. Именно так. Он отправился в Эбербахский замок, теперь я в этом уверена. Боже! Только бы мы не приехали слишком поздно!
        Она захватила с собой деньги - столько, сколько нужно для такой дороги, и укутала Фредерику в шали, чтобы уберечь от ночной прохлады.
        Когда явился Гамба и возвестил, что карета подана, они были уже готовы.
        - А что, я тоже еду? - спросил он.
        - Да. Ты готов?
        - Если речь о том, чтобы поколесить по дорогам, тут я всегда готов.
        - Что ж, в путь!
        Через минуту почтовая карета уже неслась по парижским мостовым во весь опор.
        На первой же станции Христиана спросила у почтмейстера:
        - Не дали ли вы сегодня утром лошадей двум путешественникам, ехавшим из Парижа?
        - Почему двум? - спросила Фредерика.
        - Тише, слушай.
        - Я давал их более чем двум, - отвечал почтмейстер.
        - Да, но речь идет о двух, ехавших вместе.
        - А как они выглядят?
        - Обоим около сорока. Но один выглядит старше.
        - А! Погодите-ка. Вроде проезжали такие. Один еще забился в угол кареты, будто не в духе был или хворый.
        - А у другого лицо, верно, такое жесткое, надменное?
        - Точно. Он-то и отдавал распоряжения. Я еще говорю Жану: «Вот про кого не скажешь, что физиономия у него добродушная!» А Жан мне в ответ: «Ба! Этот вправе иметь любую физиономию, платит он щедро». Да, сударыня, я их видел.
        - Благодарю.
        Лошадей переменили. Карета двинулась дальше.
        Фредерика пристала к матери с расспросами:
        - Как вы узнали, что отец уехал не один?
        - Разве ты забыла, как он вчера сказал, что его будет сопровождать друг?
        - Да, правда, но он не говорил, кто такой этот друг.
        - Ну, об этом-то я догадалась! - отвечала Христиана.
        - Так кто же он?
        - Господин Самуил Гельб.
        То было мрачное, молчаливое путешествие. Прошла ночь, потом день, и снова ночь, и день опять.
        Мать и дочь останавливались только затем, чтобы поменять лошадей. За двое суток они только два раза вышли из кареты, чтобы наскоро перекусить.
        И тотчас вновь отправились в дорогу, платя вдвое, чтобы побудить кучера ехать вдвое быстрее.
        Начатое среди ночи, это путешествие и завершилось ночью.
        Было около одиннадцати вечера, когда почтовая карета въехала во двор Эбербахского замка.
        - Господин граф здесь? - спросила Фредерика у сонного привратника, которого пришлось разбудить.
        - Да, сударыня.
        - Хвала Создателю! - вскричала Христиана. - Мы успели вовремя.
        Карета остановилась у крыльца.
        Гамба так забарабанил в дверь, что мог бы перебудить весь дом.
        Ганс просунул голову в слуховое окошко.
        - Кто там? - закричал он до крайности раздраженно и грубо.
        - Это госпожа графиня, - ответствовал Гамба.
        - Сейчас спущусь, - проворчал Ганс.
        Мгновение спустя дверь открылась.
        - Господин граф… - начала Фредерика.
        - Он спит.
        Фредерика оглянулась на Христиану.
        Без слов поняв взгляд дочери, та сказала:
        - О, нельзя терять ни минуты. Речь идет о слишком серьезных вещах, чтобы откладывать нашу встречу хотя бы на мгновение. Идем, постучимся в дверь его спальни.
        Они тотчас поднялись по лестнице и принялись стучаться, сперва потихоньку, потом все сильнее.
        Но сколько бы они ни колотили в дверь, никто не отзывался.
        - Подождите, - сказал Гамба. - Вы стучитесь по-женски. Я вам сейчас покажу, как это делается.
        И он пустился выбивать из двери набат всех колоколов Антверпена.
        В комнате по-прежнему было тихо, никто даже не пошевелился.
        - Это странно, - сказала Христиана, и на лице ее начала проступать бледность.
        Она повернулась к Гансу:
        - Вы совершенно уверены, что господин граф в спальне?
        - Само собой разумеется, я же его туда и проводил часа два тому назад, еще свечи в комнате зажег.
        - О! Два часа! - в ужасе прошептала Христиана.
        - К тому же, - продолжал Ганс, - не будь его там, ключ бы торчал снаружи, а вы сами видите, что он внутри.
        - Господин граф! - закричала Христиана. - Откройте, это мы, Фредерика и я! Во имя Неба, откройте!
        По-прежнему ни звука.
        - Что все это значит? - пролепетала Фредерика. - Боже мой! Мне страшно.
        - Ах, ну конечно! - воскликнула Христиана. - Господин Самуил Гельб, должно быть, в замке?
        - Да, сударыня, - отвечал Ганс.
        - Что ж, мой друг, пойдемте и разбудим его. Возможно, он спит не так крепко, как господин граф.
        Ганс проводил их до дверей комнаты Самуила.
        Христиана постучалась.
        Никто не ответил.
        Ключ торчал в замке.
        - Открой, Гамба, - приказала Христиана. - И войди.
        Гамба вошел.
        - Вы тоже можете войти, - сказал он. - Здесь никого нет.
        Христиана и Фредерика бросились в комнату.
        Она и в самом деле была пуста, а постель не смята.
        - Вы убеждены, - спросила Христиана у Ганса, - что господа не выходили из дому?
        - Еще как убежден. В половине десятого господа сказали, что идут спать. Я видел, как они поднимались к себе, а потом запер двери. Они не могли уйти, не потребовав у меня ключи.
        - В таком случае живо! - закричала Христиана. - Молоток, лом, все равно, что! Надо взломать дверь комнаты господина графа.
        Гамба и Ганс убежали. Они почти тотчас вернулись, вооруженные железным ломом.
        Через минуту дверь подалась.
        Все четверо вошли в комнату графа.
        Она была так же пуста, как и другая спальня, которую они только что покинули.
        Но первым предметом, бросившимся в глаза Фредерике, оказалось письмо, лежавшее на молитвенной скамеечке, что стояла у изголовья кровати.
        Адрес гласил: «Госпоже Олимпии, Люксембургская улица, Париж».
        - Дай, - протянула руку Христиана.
        Она сломала печать и начала читать:



«Моя бедная возлюбленная, когда тебе попадется на глаза это послание, я уже буду мертв…»

        У нее вырвался крик, и она стала торопливо пробегать глазами остальное.
        Юлиус не приводил никаких подробностей. Он только говорил, что умирает, чтобы Фредерика могла выйти за Лотарио, что ей не придется больше бояться Самуила и пусть она не печалится, так как он очень счастлив, ибо может сделать это для нее, и она ничем ему не обязана, а напротив, это он должен быть ей признателен, так как благодаря ей он, проживя такую никчемную жизнь, хотя бы умереть сможет как человек любящий и преданный.
        А дальше было еще множество всевозможных ласковых слов и нежных уверений.
        Но Христиана дочитывать не стала.
        - О, какое несчастье! - простонала она, ломая руки. - Мы опоздали на два часа. Сейчас он уже, наверное, умирает. А мы даже не знаем, где!
        - Ах, поищем хотя бы, будем искать везде, - всхлипывая, пролепетала Фредерика.
        - Однако, - продолжала Христиана, - раз внешние двери заперты, они должны быть в замке. Надо обшарить все комнаты.
        Но все поиски оказались тщетными.
        - Они не выходили, это точно, - твердил Ганс.
        - Боже мой! Я должна была бы найти, догадаться, знать, - сказала Христиана. - Но мне кажется, что я с ума схожу.
        Она стиснула лоб ладонями, будто пыталась таким образом собрать воедино все свои мысли, весь разум.
        - Ах, постойте! - вдруг закричала она.
        И прибавила, ни к кому не обращаясь, сама себе:
        - Да, так и есть! Это Господь меня надоумил.
        Она со всех ног бросилась в спальню Юлиуса, потом в сопровождении Фредерики и обоих мужчин вбежала в маленькую гостиную, отделявшую спальню графа от той, что некогда занимала она сама.
        Христиана решительно указала Гамбе и Гансу на книжные шкафы и скомандовала:
        - Друзья мои, живо отодвиньте от стен всю мебель, да хорошенько постучите ломом по этой деревянной резьбе.
        Ганс и Гамба мгновенно учинили в библиотеке форменный разгром, вооружились ломом и принялись добросовестно крушить резное панно.
        Первые попытки особого результата не принесли.
        Но вдруг, откликнувшись на очередной мощный удар Гамбы, панно дернулось, как будто там сработала пружина, и отошло в сторону так резко, что волна воздуха едва не загасила свечи.
        Панно маскировало темную лестницу, уходящую далеко вглубь.
        - Лампу! - приказала Христиана. - Мы спустимся туда.
        Ганс зажег одну из ламп, стоявших на камине.
        - А теперь вперед! - провозгласил Гамба.
        И он первым бросился вниз по лестнице.
        Ганс, Христиана и Фредерика следовали за ним.

«Да, - подумалось Христиане, - именно так негодяй и проник сюда в ту роковую ночь».
        Так они спускались минут десять.
        Внезапно их остановил окрик:
        - Кто идет?
        - Женщины, - отвечала Христиана.
        - Остановитесь! - прокричал голос. - Мужчины вы или женщины, а еще шаг, и вам конец.
        И послышалось бряцание заряжаемых ружей.
        - Да что же это? - пробормотала Фредерика.
        - Тихо! - шепнула Христиана. - Отойдите-ка все трое за тот выступ, где лестница делает поворот. Лампу погасите. И оставайтесь там, что бы ни произошло!
        Тут она обошла Ганса и Гамбу и вдруг стремительно бросилась вперед.
        В то же мгновение прогремел залп, и Христиана услышала, как несколько пуль просвистело мимо ее головы.
        Но темнота спасла Христиану. Ее даже не задело.
        - Я не ранена, не двигайтесь с места, жизнью вашей заклинаю! - повелительно крикнула она Фредерике и Гамбе, которые уже готовы были кинуться на выручку.
        Сделав еще несколько шагов вперед, она оказалась окружена дюжиной мужских фигур, которые смутно различала в полутьме, при свете факела, горящего где-то в отдалении.
        Ей показалось, что она видит и лезвия кинжалов, посверкивающие в темноте.
        - Во имя ваших жен и дочерей, - воскликнула она, бросаясь на колени, - кто бы вы ни были, сжальтесь над двумя бедными созданиями, которые потеряют мужа и отца, если вы не придете им на помощь!
        Кинжалы уже были занесены.
        Но один из этих мужчин все-таки сказал:
        - Нас здесь двенадцать против одной женщины. Позволим ей объясниться.
        - Благодарю! - вскричала бедняжка. - Вы сейчас все поймете. Происходит вот что. В эту самую минуту граф фон Эбербах где-то здесь собирается покончить с собой. Так вот, перед вами графиня фон Эбербах, которая знает об этом и ищет своего мужа, чтобы остановить его руку. Вы это понимаете, господа, не правда ли? Вы не станете мешать жене спасти жизнь своему мужу? Наоборот, вы скорее поможете. Где он? Вы должны знать, коль скоро вы здесь. Умоляю вас, проведите меня к нему.
        - Мы не знаем графа фон Эбербаха, сударыня, - отвечал тот, кто только что удержал остальных и, по-видимому, был их предводителем.
        - Но вы же находитесь в его доме. Вы не могли бы оказаться здесь без его согласия.
        - Послушайте, сударыня, - сказал предводитель. - Мы все молоды, и у нас нет привычки лгать. Причину, по которой мы оказались здесь, нам открывать запрещено, и честь велит нам убить каждого, кто может похитить наш секрет. Приказов не обсуждают. Нам велено пристрелить любого, кто попробует пройти сюда без пароля.
        - О! Но ведь это граф фон Эбербах дал вам такой приказ, не правда ли?
        - Он или другой, сударыня, какая разница?
        - Да, да, это он. А знаете, почему он велел сюда никого не пропускать? Это чтобы никто не смог помешать его самоубийству. Смотрите, у меня при себе письмо, где он мне об этом пишет. Можете прочесть его. Пусть нам принесут лампу. Вот это письмо, возьмите. Прочитайте, прошу вас.
        - Зачем? - отвечал ее собеседник. - Нам не положено вникать в причины приказов, которые мы получаем: наше дело только повиноваться.
        - Но все-таки, если вам докажут, что в эту самую минуту человек убивает себя здесь, на ваших глазах, неужели для вас, как вы сами говорите, молодых людей, мыслимо не сделать ни шагу, позволив самоубийству совершиться? И это при том, что одного вашего движения хватило бы, чтобы спасти человека! При том, что перед вами его несчастная жена, что она у ваших ног! О, я вас умоляю! Представьте, что это ваш отец хочет покончить с собой, что это ваша мать молит вас!
        - Однако, - пробормотал один из молодых людей, - что если она правду говорит?
        - Если так, - подхватил второй, - мы окажемся как бы сообщниками самоубийства графа.
        - О, вы добры! - вскричала бедная женщина.
        - Сударыня, - спросил предводитель, - вы действительно графиня фон Эбербах?
        - Нет, господа, - отвечала Христиана. - Я не хочу вас обманывать. Это не я. Но она здесь. Она сейчас придет. Фредерика! - позвала она. - Мы здесь с двумя надежными друзьями. Но мужчины могли бы вас стеснить. Я скажу им, чтобы они ушли. Пойдем только мы, женщины.
        И она действительно отправилась за Фредерикой, храбрая женщина, а Гамбу с Гансом отослала обратно.
        Возвратилась она с лампой, которую Гамба только что снова зажег по ее просьбе.
        - Смотрите, - сказала она, - вы видите, что я вам не лгу. Вот письмо, где граф сообщает о своем самоубийстве, и вот мы, две плачущие женщины.
        Она подала предводителю письмо.
        Тот мельком заглянул в него.
        - И в самом деле! - пробормотал он. - Выходит, граф фон Эбербах доверил нам только половину своего замысла.
        - Теперь, господа, - воскликнула Христиана, - не будем терять ни секунды! Ведите нас.
        - Пойдемте, сударыня, - отвечал предводитель.
        И он быстро зашагал вперед.
        Несмотря на темноту, обе женщины следовали за ним, не оступаясь на незнакомой лестнице, так, словно шли они по улице и при свете дня. Можно было бы сказать, что сияние их сердец озаряло им путь.
        Пройдя несколько дверей и спустившись на много ступенек вниз, молодой человек остановился.
        - Это здесь, - сказал он.
        - О Господи! - прошептала Христиана. - Только бы мы не опоздали!
        Молодой человек распахнул последнюю дверь.



        LXII
        ТОСТ

        Все свершилось в том самом круглом подземном зале Двойного замка, зале с двумя выбитыми в толще каменных стен потайными лестницами по бокам, где мы некогда уже видели Юлиуса, представляемого Самуилом Совету Трех и вместе с ним присутствующего на секретном совещании Тугендбунда.
        На столе, освещенном лампой - она висела над ним на потолке, - лежала бумага и принадлежности для письма.
        Были там сверх того широкий средневековый кубок и рядом бутылка, полная и запечатанная.
        Самуил Гельб и Юлиус фон Эбербах сидели друг напротив друга, неподвижные и безмолвные.
        В замке они находились два дня. В круглой зале - около часа.
        Оба были погружены в размышление.
        Юлиус в этом месте, где он испытал все счастье и все горе своей жизни, чувствовал, как прошлое овладевает его сознанием.
        Он проклинал свою слабость и слепоту. Он не сумел угадать тревог Христианы. Рядом с этим нежным, дорогим существом, которое он должен был опекать, защищать и уберечь, он жил не как муж, а словно чужой, забыв о бдительности и предусмотрительности.
        Лишь поэтому он не заметил подлых сетей, расставленных в его же собственном доме, у него на глазах, врагом, бродившим вокруг его счастья, как падший ангел вокруг земного рая.
        А ведь сколько было спасительных предзнаменований: и отвращение Христианы к Самуилу, пробудившееся, как только она узнала его, и мольбы отца, которому так хотелось покончить с этой зловещей дружбой, но Юлиус упорно держался за свой глупый самообман, ничто не могло его разрушить.
        И потом, даже если бы он больше верил страхам своей жены и предостережениям отца, все равно Самуил имел над ним такую власть, настолько держал его под своим влиянием, что и сама очевидность не заставила бы его прозреть, никакие доказательства не побудили бы его очнуться.
        Как он теперь ненавидел себя за эту глупую готовность покоряться воле другого! Как горько раскаивался в подлой слабости, причинившей столько горя всем, кого он любил! Ах, ныне с ним уж такого не случится! Больше он не струсит. Не отступит даже под напором неумолимой необходимости. Он будет беспощаден. Ни щепетильность, ни осторожность его не удержат.
        В то время как Юлиусу Двойной замок напоминал о его слабостях, Самуилу он напомнил о его преступлениях.
        Самуил был не из тех, кто склонен предаваться особым сожалениям по поводу того, что он сделал и к каким последствиям это привело.
        В конце концов, рассуждал он, в чем Гретхен и Христиана могли бы его упрекнуть?
        Он ведь даже не взял их силой, они сами отдались ему. Одна, правда, сделала это под влиянием любовного напитка, но так ли уж важно, искусственным действием зелья или естественной горячностью чувств порождена была эта страсть, без которой ни одна женщина не отдастся мужчине?
        Можно вскружить женщине голову, опьянив ее вином или пылкими речами, какая разница? То же самое, что сделал он, делают все мужчины. Преследовать юную девушку, чистую, целомудренную, не ведающую греха, говорить ей слова, которые волнуют, прикасаться к ее руке, чтобы заставить затрепетать, распалять ее кровь страстными взорами, обжигать губы поцелуем, чтобы, пользуясь ее смятением и неведением, погубить, - это ничего, это невинно и безупречно, такое происходит каждый день; но вызвать те же следствия не словами, взорами и поцелуями, а парой капель настойки - вот что преступно, чудовищно, ужасающе и превращает соблазнение в насилие.
        Что до Христианы, то если бы он ухаживал за ней так, как всякий благовоспитанный молодой человек увивается за всеми знакомыми замужними дамами, если бы был любезным, настойчивым и предупредительным, если бы ценой всяких ужимок и закатывания глаз вперемежку с подарками сумел внушить любовь, если бы он ее получил взамен браслета или веера, добился бы ее вздохами и элегиями, это была бы самая обычная история.
        Но коль скоро она отдалась не за лесть, а за жизнь своего ребенка, коль скоро в основе ее поступка вместо кокетства была материнская любовь, происшедшее представляется отвратительным, и он, Самуил, оказывается в роли не галантного кавалера и очаровательного шалуна, а отъявленного мерзавца. И за что, собственно? Только за то, что склонил Христиану к супружеской измене, по сути не такой позорной, как все прочие.
        Христиана покончила с собой, но кто ее заставлял? Разве Самуил столкнул ее в Адскую Бездну? Это же было не убийство, а самоубийство.
        Таким образом, Самуилу совершенно не в чем себя упрекнуть!..
        Но все-таки откуда она взялась, эта потребность оправдать себя в собственных глазах, которую он почувствовал впервые в жизни? Почему он прибегает к софизмам, лишь бы снять с себя вину? Ради чего он защищается, когда никто его не обвиняет?
        У него не было привычки к лицемерию; он творил зло дерзко, с размахом; он не хитрил с моралью, а шел против нее с открытым забралом, оскорблял ее, глядя ей прямо в лицо. В нем, может статься, и было что-то от Сатаны, но решительно ничего от Тартюфа.
        И что же? Сейчас он был сам на себя не похож. Им овладело что-то вроде робости, столь чуждой его натуре. Он был во власти предчувствия, причины которого не мог понять.
        Временами он поглядывал на Юлиуса, а потом на запечатанную бутылку.
        Какая связь была между Юлиусом и этим сосудом?
        Так или иначе, но когда Самуил, оторвав глаза от бутылки, переводил их на графа фон Эбербаха, при всем его невероятном самообладании в этих глазах невольно загорался странный огонь.
        Не содержалось ли в этой бутылке исполнение его мечты, достижение цели, которую он так долго преследовал? Не эта ли бутылка должна была принести ему состояние Юлиуса, а вместе с ним все то, чего он так жаждал: могущество, место среди предводителей Тугендбунда, руку Фредерики?
        Не яд ли был в той бутылке?
        Но даже если Самуил приготовился сию же минуту отравить Юлиуса, здесь не было ничего такого, что могло бы заставить содрогнуться эту душу, словно отлитую из бронзы. Преступлением больше или меньше - для его жизни, полной злодейств, как осуществленных, так и задуманных, - это всего лишь деталь. Самуил Гельб не стал бы тревожиться из-за такого пустяка.
        Тот, кто хладнокровно пытался отравить такого великого человека, как Наполеон, не стал бы дрожать при необходимости отправить на тот свет такого жалкого полумертвеца, как Юлиус.
        Нет, если в минуту, когда настала пора нанести решающий удар, который откроет перед ним путь к утолению его тщеславия и осуществлению любовных надежд, Самуил Гельб чувствовал необъяснимое беспокойство, если его решимость, всегда столь непреклонная, втайне пошатнулась, если он почти колебался, то причиной этому был не ужас перед злодейством, которое он готовился совершить, а страх неудачи.
        Он, не привыкший сомневаться в успехе, он, так сказать воплощенная дерзость, сама уверенность, не зная почему, сам себя стыдясь, слышал, как внутренний голос нашептывает ему, что это деяние его погубит, и то, в чем он рассчитывает обрести начало новой жизни, станет для него концом.
        Впрочем, это были не более чем суеверные страхи, достойные добросердечной кумушки, против которых все в нем восставало. Что зло может приносить несчастье тому, кто его творит, - вот уж вздор, годный лишь на то, чтобы вдалбливать его в головы младенцам. Люди, мало-мальски пожившие на этом свете, знают, что действительность мало напоминает развязки мелодрам, где добродетель всегда вознаграждается, а порок наказан. Напротив, то, что принято называть злом, имеет все шансы посмеяться последним, наслаждаться благоденствием и кататься в экипаже, окатывая грязью из-под колес бедную скромную добродетель, бредущую по улицам пешком.

«Ну же, Самуил! - говорил он себе. - Будь мужчиной! Будь Самуилом! Час жатвы не то время, когда сеятелю пристало отступать и колебаться. Ну же, ты сеял, уже три десятилетия зерна твоего разума, твоих мыслей и надежд падали на некую почву. И вот урожай наконец созрел! Поздно теперь размышлять о том, не лучше ли было бы сеять на другом, а не на этом поле. Берись за свою косу и коси».
        Самуил достал часы.
        - Ждать придется еще полчаса с лишним, - сказал он.
        - Сейчас половина первого ночи? - спросил Юлиус.
        - Без двух минут. Когда пробьет час, наши любезные заговорщики будут здесь. Они поднимутся по лестнице, которая идет снизу. Ты вполне уверен в людях, которых выставил на верхней лестнице?
        - Абсолютно уверен.
        - Ты им все хорошо объяснил?
        - Я сам расставил их по местам и условился обо всем с их командиром. Можешь быть совершенно спокоен.
        - А почему ты не захотел, чтобы я там присутствовал в то время, когда ты давал им распоряжения?
        - Я получил из Берлина приказ, который запрещает это, - отвечал Юлиус. - И командиру тоже запрещено выполнять какие-либо указания, кроме тех, что были ему даны секретно.
        - Стало быть, мне не доверяют? - уточнил Самуил Гельб.
        - Возможно, ведь ты пока еще не доказал свою преданность.
        - О недоверии, по-видимому, свидетельствует и то, - продолжал Самуил, слегка задетый, - что они настояли, чтобы ты присутствовал на совещании Трех?
        - Возможно, - повторил Юлиус.
        И, помолчав, он прибавил:
        - Но с твоей стороны было бы ошибкой сердиться или тревожиться из-за недоверия, которое ты вполне развеешь через полчаса. Кроме того, для тебя не так уж плохо, если я сейчас буду рядом.
        - Это почему же?
        - Потому что тех, кого ты нам выдашь, будет трое, и если бы ты оказался один против троих, тебе пришлось бы пережить неприятные минуты. Эти люди храбры, они едва ли без сопротивления дадут себя арестовать.
        - А как же солдаты, которых ты поставил на лестнице?
        - Именно тогда, - возразил Юлиус, - когда солдаты войдут, Трое, поняв, что ты их предал, могут броситься на тебя, чтобы хоть отомстить, если спастись уже невозможно. Как видишь, небесполезно, чтобы с тобой кто-нибудь был.
        - А если, защищая меня, ты сам попадешь под удар?
        - О, я, - протянул Юлиус каким-то странным тоном, - я, входя сюда, уже принес в жертву свою жизнь.
        Твердость, с какой Юлиус произнес эти слова, заставила Самуила пристально всмотреться в его лицо.
        Но он не увидел там ничего, кроме обычного выражения беззаботности.
        С минуту оба помолчали.
        Самуил встал и начал прохаживаться взад и вперед.
        - Сколько нам еще ждать? - спросил Юлиус.
        - Еще четверть часа, - отвечал Самуил.
        - В таком случае, - сказал Юлиус, - мне самое время принять мое укрепляющее снадобье.
        - А… - вырвалось у Самуила, и он тут же осекся.
        - Я чувствую себя утомленным, - продолжал Юлиус. - Мне потребуются силы для той сцены, что сейчас разыграется здесь. Ты мне говорил, что действие этого средства непродолжительно и лучше принять его в самый последний момент. Вот он и наступил. Давай сюда свою микстуру.
        - Ты этого хочешь? - произнес Самуил дрогнувшим голосом.
        - Ну, вот еще! Разумеется, хочу! Как раз сейчас мне потребуется много сил. Ну-ка налей мне своего укрепляющего вот в этот кубок.
        Говоря так, он не спускал глаз с Самуила.
        Тот не двигался.
        - Налей же! - повторил граф фон Эбербах.
        Тогда Самуил взял бутылку и откупорил ее.
        Руки у него слегка дрожали.
        А Юлиус поднял свой кубок и с полным спокойствием протянул ему.
        Самуил вылил туда около половины бутылки.
        - Почему ты не выливаешь все? - спросил Юлиус.
        - О, хватит и половины.
        - Лей все, говорю тебе, - настаивал Юлиус.
        - Ладно, - сказал Самуил, руки которого снова затрясла едва заметная дрожь.
        - Можно подумать, будто ты чуть ли не взволнован. Или это твое укрепляющее средство опасно?
        Самуил побледнел.
        - Опасно? - пробормотал он. - Ну и мысль!
        - О, не беспокойся, - усмехнулся Юлиус. - Не подумай, будто я тебя в чем-то подозреваю. Я только хочу сказать, что иногда лекарство заставляет пациента расплачиваться потом за тот прилив сил, который оно дает ему на короткий срок. Если ты мне приготовил снадобье именно такого рода, я на тебя не в претензии, напротив. Мне бы только на один час иметь столько энергии, сколько нужно, а там будь что будет. Ты ведь знаешь, жизнью я не слишком дорожу. Я в этом смысле и спросил, не опасно ли лекарство.
        - Оно абсолютно безвредно, - отвечал Самуил, у которого было время овладеть собой. - Этот настой дает силу тем, кто болен, а здоровых делает еще сильнее - иных последствий у него нет.
        - А, так оно и здоровым прибавляет сил? - повторил Юлиус, и глаза его диковато блеснули.
        - Да, - решительно подтвердил Самуил.
        Юлиус поднес стакан к губам. Но он лишь слегка омочил их, коснувшись напитка.
        - У этого лекарства совсем другой вкус, чем у прежнего укрепляющего средства, - сказал он.
        - Ну да, - согласился Самуил. - Я заменил его. Это более действенно.
        - Мой бедный Самуил, - вздохнул Юлиус, - с тобой положительно что-то происходит. Тебе изменяет твое обычное хладнокровие.
        - Мне? - пробормотал Самуил.
        - Я понимаю, что ты испытываешь беспокойство, - продолжал граф фон Эбербах. - В ту минуту, когда выдаешь тех, чьим сообщником был почти что с самого рождения, немудрено до известной степени утратить присутствие духа.
        - Действительно, - сказал Самуил, в восторге от того, что Юлиус объясняет его смятение подобным образом. - Признаюсь тебе, что выдать Тугендбунд мне оказалось тяжелее, чем я думал.
        - Не извиняйся, Самуил. Это так естественно. Оттого, что тебе приходится преодолевать свою щепетильность, твои заслуги только увеличиваются, и жертва, которую ты приносишь прусскому правительству и монархической идее, становится еще огромнее и достойнее воздаяния. Но даю тебе слово чести, что воздаяние деянию не уступит. По крайней мере я сделаю для этого все, что будет от меня зависеть; ты, Самуил, смело можешь на меня положиться.
        Благодарить Самуил не стал. В словах Юлиуса ему послышалось что-то похожее на иронию.
        А Юлиус продолжал:
        - Но сейчас ведь тебе самому, как и мне, тоже потребуются все твои силы. Волнение, которое ты испытываешь, каким бы законным и достойным уважения оно ни было, если придется защищаться, может повредить нам обоим. Не знаю, как для тебя, а для меня очень важно, чтобы этого не случилось. Так вот, это укрепляющее средство, которое, как ты мне только что говорил, придает бодрости и тем, кто находится в добром здравии…
        - И что же? - перебил Самуил, сделав страшное усилие, чтобы скрыть свое замешательство.
        - А то, милый мой Самуил, что тебе, как я полагаю, стоило бы самому выпить половину этой микстуры.
        Самуил ошеломленно уставился на него.
        - Итак, Самуил, давай поделимся по-братски и выпьем вместе за здоровье той, что дорога нам обоим, - за здоровье Фредерики!
        - Но, - возразил Самуил, - ты же сам сказал, что хочешь выпить все, и это для тебя не слишком много?
        - А вот ты говорил, что половины вполне хватит.
        - Ба! - сказал Самуил. - Мое минутное волнение уже прошло. И потом, когда Трое появятся здесь, уж будь покоен, мне ничего не понадобится пить: вся моя энергия сама вернется ко мне. Перед лицом опасности я стоек и готов ко всему, можешь на меня положиться.
        - Так ты отказываешься? - холодно спросил Юлиус.
        Самуил в свою очередь пристально всмотрелся в его лицо.
        - Ах, черт возьми, - сказал он, - ты что, тоже мне не доверяешь?
        - Возможно! - проронил Юлиус, в третий раз за время разговора повторяя тот же ответ.
        Самуил гневно выпрямился.
        Юлиус встал с места, и было мгновение, когда их взгляды сверкнули и скрестились, словно две шпаги.
        Затем вдруг Самуил, то ли потому, что в этом поединке нервов его мрачная и могучая натура жаждала любой ценой взять верх, то ли благодаря некоей внезапной идее, его осенившей, то ли просто потому, что Юлиус ошибся в своих подозрениях, - так или иначе Самуил Гельб принял решение: он взял кубок и отпил из него половину.
        И протянул кубок Юлиусу.
        - Теперь твоя очередь, - сказал он. - Сам видишь, какова цена твоим подозрениям!
        Юлиус взял чашу.
        - За здоровье Фредерики! - провозгласил он. - Пусть она надолго переживет нас!
        С этими словами он осушил кубок до дна.
        В этот миг послышался звон колокольчика.
        - А вот и наши долгожданные, - промолвил Самуил. - Они точны.
        Почти тотчас дверь, ведущая на нижнюю лестницу, отворилась.
        Вошли двое: фигуры их были скрыты плащами, а лица - масками.



        LXIII
        МЕРТВЫЙ ХВАТАЕТ ЖИВОГО

        Вокруг стола было всего три кресла, одно из которых располагалось выше прочих.
        Двое в масках сели на те кресла, что были ниже.
        Казалось, их не удивило присутствие Юлиуса, хотя Самуил не предупредил их, что придет не один.
        Самуил с беспокойством поглядывал на третье кресло.
        - Вы пришли только вдвоем? - спросил он. - Я надеялся, что верховный предводитель явится сюда вместе с вами. Так что же, он не придет?
        - Дело высочайшей важности помешало ему явиться, - отвечал один из людей в масках. - Но где мы, там присутствует и он. Говори так, как если бы мы были здесь все трое. Верховный предводитель - хотя это не я и не мой спутник, - услышит твои слова в точности, все до одного, и все твои мысли откроются ему.
        - Что ж, - сказал Юлиус, - раз это кресло свободно, я займу его.
        И он преспокойно уселся на самое высокое кресло.
        Самуил посмотрел на него с изумлением. Он ждал, что могущественные и досточтимые персоны, стоящие во главе Союза, оскорбятся дерзостью незнакомца, который в их присутствии осмелился сесть, вот так возвышаясь над ними.
        Но предводители Тугендбунда не выказали ни возмущения, ни удивления, как будто в поступке Юлиуса не было ничего особенного, и повернулись к Самуилу, жестом предложив ему говорить.
        Он заколебался.
        Во-первых, то, о чем ему предстояло объявить, было в достаточной мере щекотливо. Какого бы твердого закала ни был ваш характер, а все равно невозможно стать предателем без того, чтобы что-то в душе не воспротивилось, а в ушах не зазвучали голоса, изобличающие ваше бесчестье.
        И потом, без верховного предводителя утрачивался главный смысл всего дела. Двое оставшихся… настолько ли они важны, чтобы стоило труда их предавать?
        Самуил обещал доставить голову Тугендбунда; если он всего-навсего отрубит две его руки, еще неизвестно, будет ли берлинский двор столь же признателен ему?
        Впрочем, неважно: как только будут распознаны и взяты эти двое, через них, быть может, удастся добраться и до третьего. Даже если предположить, что они окажутся способны все снести, вытерпеть любые муки и все-таки не назвать его, вероятно, при них или у них в домах найдутся какие-либо бумаги, где есть его имя и откуда можно будет узнать о составе и строении Тугендбунда, что позволит правительству наконец-то наложить руку на гнездо заговора.
        Следовательно, Самуил решил действовать так, как если бы на совещание явились все трое.
        - Так что же, Самуил Гельб, - снова подал голос тот человек в маске, который уже говорил с ним вначале, - ты нас вызвал сюда для важного сообщения. Мы тебе полностью доверяем, и вот мы здесь. Теперь мы ждем, чтобы ты объяснился.
        - И вы не спрашиваете, кто этот человек? - Самуил указал на графа фон Эбербаха.
        - Этого человека привел сюда ты, - отвечал его собеседник. - Поэтому мы предполагаем, что ты в нем уверен и его присутствие необходимо в связи с тем сообщением, которое ты намерен нам сделать. Если ты его привел, это, видимо, значит, что он может выслушать все то, что ты скажешь нам. Говори же.
        - Так вот… - начал Самуил. - Но позвольте мне прежде всего задать один необходимый вопрос: каковы ваши новые планы в связи с последней революцией во Франции?
        Человек в маске покачал головой в знак отрицания.
        - Мы пришли сюда, - напомнил он, - чтобы слушать, а не отвечать. У нас нет ни права, ни желания оповещать тебя об этом.
        Самуил прикусил губу. Он видел теперь, чего на самом деле стоит это полное доверие к нему, о котором только что говорили предводители Союза.
        Что ж! Тем лучше! Нанесенная обида избавляла его от последних остатков щепетильности. Он снова, уже далеко не впервые, отметил про себя, что ему нет смысла рассчитывать на этих людей, которые обращаются с ним так презрительно. И это после тридцати лет преданности, трудов и служения!
        - Вы неверно истолковали мой вопрос, - возразил он. - У такого смиренного, ничтожного служителя, как я, не могло быть притязаний проникнуть в замыслы таинственных и неприступных сеньоров, предводительствующих нами. Я не спрашиваю ни о ваших планах, ни о том, какие пути к их осуществлению вы намерены избрать. Я только хотел бы знать, не отказались ли вы от борьбы за независимость. Мое любопытство ограничивается желанием узнать, все ли еще существует Тугендбунд.
        - Почему бы ему не существовать? - спросил один из предводителей с заметным удивлением.
        - И вы по-прежнему за свободу и против власти, за народ против королей?
        - По-прежнему.
        - И даже исход июльских событий, ловкое присвоение французскими буржуа завоеванной народом победы, все эти мучительные, кошмарные роды нации, которая в итоге принесла мертвое дитя, - все это вас не обескуражило?
        - Само время ткет основу дела революции. Народ терпелив, ибо всегда верит в то, что грядущее принадлежит ему.
        - Народ вечен, - сказал Самуил Гельб, - но каждый из нас смертен, и это дает ему право заботиться о настоящем. Так вот, исход июльской революции есть достаточно неоспоримое доказательство, что в наши дни у народовластия нет шансов овладеть миром. Следовательно, если не отречься от всего личного и не смириться с мыслью, что вся твоя жизнь только в грядущем благе человечества, позволительно искать иного пути, куда более прямо ведущего к власти.
        - Выражайся яснее, Самуил Гельб, - отвечал человек в маске тоном, в котором удивление уже сменялось негодованием.
        - Таким образом, - продолжал Самуил, - вопреки последствиям трех парижских дней, вопреки крушению Республики и провозглашению Луи Филиппа Первого королем французов вы продолжаете стоять на своем?
        - Да.
        - В ваших идеях ничего не изменилось, и в вашей деятельности тоже ничего не изменится?
        - Ничего.
        - Что ж! Я, человек, не похожий на вас, не настолько самодовольный, чтобы не придавать ни малейшего значения опыту, пригласил вас сюда, чтобы предложить вам - и я вам предлагаю именно это - отказаться от ваших идей, если же нет, я воспротивлюсь вашей деятельности.
        - Ты?
        - Да, я, Самуил Гельб, один из безвестных собратьев Союза, тот, для кого вы всегда были его господами и повелителями, покорный исполнитель ваших чрезвычайно высоких предначертаний, ничтожное орудие, которое вы никогда не соблаговолили бы поднять с земли, я встаю лицом к лицу с вами, какими бы всемогущими сеньорами и князьями вы ни были, и моей единоличной властью распускаю Тугендбунд.
        Он говорил стоя, гордый, надменный, грозный.
        Двое в масках пожали плечами.
        - А, вы пожимаете плечами? - продолжал Самуил. - Вы не верите моим словам? Вы, перед кем все трепещут, не привыкли, чтобы с вами говорили подобным образом? Этот бедный безумец Самуил Гельб, в помрачении ума один ополчившийся на могущественное сообщество, внушает вам жалость? Но поединки - это по мне. Я вызываю на бой весь Тугендбунд. А для начала я захватил его предводителей и уж не выпущу их из рук.
        И, обернувшись к графу фон Эбербаху, прибавил:
        - Юлиус, подай сигнал.
        Граф поднялся, подошел к стене и повернул вделанное в нее железное кольцо.
        Самуил же выхватил из кармана два пистолета и, держа по одному в каждой руке, сказал вождям Тугендбунда:
        - Сопротивляйтесь, если угодно, господа. Но по-братски предупреждаю вас, что стреляю я достаточно метко. Одно движение, и вы покойники. Вместе с тем, если вы будете так любезны, чтобы подчиниться добровольно, мне было обещано, что вам сохранят жизнь. Спрашиваю в последний раз: вы не желаете отречься от ваших идей?
        - Безумец! - в один голос сказали оба незнакомца в масках, не двигаясь, не делая ни шагу, ни жеста самозащиты.
        - В таком случае извольте во всем, что сейчас произойдет, винить только себя.
        - А что может произойти? - отвечал один из предводителей. - Если допустить, что твоя попытка удастся, произойдет только то, что мы станем мучениками, а ты - предателем. Но какой вред все это, по-твоему, может принести делу свободы?
        - Так или иначе, а для дела вашей собственной свободы тут пользы не будет, - заметил Самуил. - Вам предстоит до конца ваших дней предаваться размышлениям о свободе за стенами тюрьмы в Майнце.
        В это мгновение дверь, ведущая на верхнюю лестницу, распахнулась.
        Вошли шестеро вооруженных людей. Последний закрыл дверь за собой.
        Оба предводителя Союза не пошевелились и с мест не встали.
        - Друзья мои, - крикнул Самуил, показывая на них, - возьмите этих двух заговорщиков!
        Но ни один из шестерых не сделал ни шагу.
        Тот, кто ими командовал, повернулся к Юлиусу и взглядом спросил, что делать.
        - Это правильно, - сказал Самуил. - Здесь распоряжается граф фон Эбербах, и вы не должны повиноваться никому, кроме него. Говори, Юлиус, прикажи арестовать их…
        Юлиус поднялся и, указывая пальцем на Самуила, сказал шестерым:
        - Арестуйте этого негодяя!
        Самуил поднес ладонь ко лбу, спрашивая себя, не снится ли ему все это.
        Юлиус продолжал:
        - Пока просто подержите его, чтобы не дать ему ускользнуть. Прежде всего нам надо решить его судьбу.
        Затем он обратился к двум предводителям:
        - Господа, мы можем говорить совершенно открыто; эти шестеро из наших. Не такая уж беда, если они увидят мое лицо и узнают, что я верховный предводитель…
        - Верховный предводитель! - вскричал ошеломленный Самуил.
        - Да, черт возьми, это я. Вот тебе и объяснение всего - и того, что я сел в это кресло, и неколебимого спокойствия этих господ перед лицом твоих угроз. Но об этом мы вскоре побеседуем. Сначала мне надо сказать, господа, почему нам достаточно, чтобы неузнанными остались вы оба. Что до меня, не будет никаких осложнений, хотя бы кто-то и узнал, что сегодня я являюсь верховным предводителем, так как завтра мне уж им не быть.
        У обоих незнакомцев в масках вырвался жест удивления.
        - Это мой секрет, - сказал граф фон Эбербах. - А теперь будем судить этого человека. Итак он хотел вас, точнее, нас предать. Но угодил в свои собственные сети. Застигнут на месте преступления. Итак, нам остается лишь произнести свой приговор. К какому наказанию присуждаете вы Самуила Гельба?
        - К смерти, - в один голос ответили оба предводителя.
        - Хорошо. Исполнение приговора я беру на себя. И будьте покойны, кара не заставит себя ждать. Ступайте, господа.
        Самуил присутствовал при всем этом, ошеломленный, раздавленный, не решаясь верить ни своим глазам, ни ушам, словно в кошмарном сне.
        Оба предводителя удалились.
        Граф фон Эбербах обратился к вооруженным людям.
        - Оставьте меня наедине с этим изменником, - приказал он. - Сколько ваших на верхней лестнице? - прибавил он, повернувшись к тому, кто был у них командиром.
        - Всего двенадцать человек.
        - А на нижней?
        - Еще двенадцать.
        - Вы хорошо запомнили мои распоряжения?
        - Да, ваша светлость. Кто бы ни попытался выйти отсюда без пароля, в то же мгновение пускать в ход кинжал.
        - Отлично. Ну вот, и чтобы никто сюда не входил ни под каким предлогом, даже если зазвонит колокольчик.
        - Никто не войдет, ваша светлость.
        - Ступайте.
        Шестеро ушли, и Самуил остался один на один с Юлиусом.



        LXIV
        АВЕЛЬ И КАИН

        Самуил оставался неподвижен, сраженный этим новым крушением своей судьбы. Он пал из-за того, благодаря чему думал возвыситься. Сам погубил себя.
        Там, где он рассчитывал обрести величие, его ожидало уничтожение.
        И этот Юлиус, которого он так презирал, в ком видел лишь свое послушное, безотказное орудие, эта видимость человека, вялая, бездушная оболочка, этот Юлиус в последний миг воспрянул и занял место, о котором он, Самуил, грезил всю свою жизнь!
        Юлиус - верховный предводитель Тугендбунда! Это открытие не укладывалось в голове, разум Самуила Гельба был раздавлен его тяжестью.
        Самуил не находил слов.
        Но внезапно он сбросил оцепенение.
        Момент был совсем не тот, чтобы коснеть в бездействии. Будет еще время изумляться в свое удовольствие. Сейчас главное не умереть в этом подвале, как мышь, угодившая в мышеловку.
        Он взглянул на Юлиуса.
        Тот, казалось, забыл о нем и думал о чем-то постороннем. Лицо его выражало полнейшую беззаботность.
        Здесь или бессилие, порожденное слабостью, или бесстрастность, порожденная принятым решением.
        Но после невероятной новости, только что обрушившейся на него, Самуил уже не так легко верил в слабость Юлиуса.
        А между тем каковы могут быть намерения Юлиуса? Он отослал людей, которые могли прийти ему на помощь. Предположить, что он рассчитывает одними собственными силами управиться с таким здоровым и сильным противником, как Самуил, было немыслимо. Тогда как он собирается сдержать обещание самому исполнить приговор, которое он дал двум предводителям?
        Самуил сделал попытку прощупать почву.
        - Значит, - сказал он, - ты и есть верховный предводитель Тугендбунда?
        - Как видишь, - холодно отвечал Юлиус.
        - Человек в маске, который, ни слова не говоря, присутствовал на наших собраниях в Париже, - это был ты?
        - Я.
        - Значит, ты предал меня?
        - Ты так считаешь, предатель?
        - О, тысяча извинений, ты ведь предал еще и своего короля, который имел глупость доверить тебе роль своего посла во Франции.
        - Разве ты забыл, - возразил Юлиус, - что, вступая в Тугендбунд, каждый его член давал клятву браться за любую работу и соглашаться на любой пост, если это поможет ему послужить общему делу?
        - Об этом мы поговорим позже. Но сейчас ты взялся за работу, которая скорее поможет тебе замараться, чем принести пользу Тугендбунду. Лучше бы тебе выбрать пост менее обременительный, если не более уважаемый, чем место палача.
        - Почему же?
        - Потому что нас здесь двое, а я сильнее.
        - Не считая того обстоятельства, что у тебя два пистолета, а я безоружен, - спокойно отвечал Юлиус.
        - Ты сам это признаешь, - продолжал Самуил. - Исходя из двух названных причин, если один из нас прикончит другого, весьма не исключена возможность, что этим одним буду я.
        - Убить меня тебе вовсе не так-то легко, - невозмутимо пожал плечами Юлиус.
        - У тебя нет права ни позволить, ни запретить мне это.
        - А я полагаю, что есть. Умри я, что станется с тобой?
        - Я выйду отсюда.
        - Начать с того, что ты не знаешь пароль.
        - Зато у меня два пистолета.
        - Против двенадцати человек с ружьями и шпагами? Маловато. И потом, для начала надо выйти отсюда. А у тебя нет ключа.
        - Ты забываешь, Юлиус, что эти подземелья строил я. Мне известны их секреты.
        - Что ж, попытайся.
        Самуил подошел и нажал ладонью на потайную пружину двери, ведущей на верхнюю лестницу.
        Пружина не сработала.
        Он поспешил к другой двери и сделал то же, проявив однако больше проворства, поскольку забеспокоился.
        Все его усилия были тщетны: пружина не срабатывала.
        - Проклятье! - взревел он.
        - Как видишь, - сказал Юлиус, - все необходимые предосторожности приняты. Я приказал сломать механизм. Тебе придется покориться: ты останешься здесь.
        - Я буду кричать, звать.
        - Ты же знаешь, звук голоса глохнет в этих стенах. Что до колокольчика, ты сам слышал, как я приказал тому, кто привел сюда наших друзей, не открывать дверей ни под каким предлогом, даже если зазвонит колокольчик.
        - Тогда я устрою поджог!
        - Поджог в гранитной пещере? Ну, мой бедный Самуил, ты положительно сходишь с ума.
        - Что ж! - отрывисто бросил Самуил, прицеливаясь в Юлиуса из пистолета. - Я умру, но и ты тоже умрешь.
        - Согласен, - промолвил Юлиус, даже не моргнув.
        - Наконец, будь же благоразумен, - опустил пистолет Самуил, надеясь еще урезонить Юлиуса. - Какой тебе интерес покупать мою смерть ценой твоей собственной? Ведь ты не настолько прост, чтобы воображать, что я позволю тебе выйти отсюда, если ты не поможешь мне сделать это. Прежде чем умереть, я убью тебя. Я сильнее, я вооружен, а что, собственно, рассчитываешь сделать ты?
        - Ничего!
        - Да ну, Юлиус, хватит шутить. Не играй со смертью. Тебе не выйти отсюда иначе как вместе со мной. Итак, спаси меня, чтобы спастись самому.
        - У меня нет желания спасаться.
        Внезапно ужасная истина, о которой он успел забыть, оглушенный громоподобным крушением своей судьбы, пришла на память Самуилу.
        Он вынул часы, взглянул на циферблат.
        - Скорее, - вырвалось у него, - прочь отсюда! Юлиус, послушай, ты не все знаешь, ты думаешь, будто еще есть время на колебания и размышления. Но каждая уходящая минута - это год жизни, который ты отнимаешь у нас обоих. Уйдем, скорее! Еще несколько минут, и будет слишком поздно.
        - Отчего же? - обронил граф фон Эбербах.
        - Придется все тебе сказать. Церемониться уже нет времени. Юлиус, ты ведь не знаешь, что это было за укрепляющее средство, которое ты выпил и меня заставил выпить.
        - Укрепляющее средство?
        - Это был яд!
        Юлиус пожал плечами.
        - Яд? - повторил он. - Да ты, верно, шутишь.
        - Я не шучу, - отвечал Самуил. - Заклинаю тебя, уйдем отсюда. Противоядие известно лишь мне одному. Времени у нас в обрез. Я спасу тебя. Но поспешим. Нельзя терять ни секунды.
        Юлиус сел.
        - Да ты что, не понял? - закричал Самуил. - Говорю тебе: то, что мы выпили, - яд.
        - Ба! - беспечно отвечал Юлиус. - Будь это ядом, разве стал бы ты его пить?
        - Этот яд начинает действовать не раньше чем через полтора часа. У меня было бы время позаботиться об аресте главарей, а потом пойти и принять противоядие. Я не подвергал себя ни малейшей опасности. Но вот прошло уже больше часа. А нужно еще время, чтобы приготовить противоядие. У нас нет в запасе ни одной лишней минуты. Я тебе клянусь, что это был яд.
        - Ну, разумеется.
        - Душой Фредерики клянусь.
        - Что ж! - спокойно отозвался Юлиус. - Я это знал.
        - Ты знал, что это снадобье - яд?
        - Черт возьми! Для чего бы иначе было заставлять тебя выпить его?

«Он знал об этом!» - подумал Самуил, и эти несколько слов изменили все его поведение.
        Минутное размышление - и перед Юлиусом стоял уже другой человек.
        Чтобы Юлиус принял яд, зная, что он пьет, нужна была абсолютная решимость принести в жертву собственную жизнь. Стало быть, нет никакой надежды воздействовать на него ни угрозами, ни мольбами.
        У него явно вызрел именно такой план, обдуманный заранее, во время отъезда из Парижа, а может быть, и раньше.
        Что ж! Раз больше не оставалось возможности выжить, если от Самуила уже не зависело найти способ не умереть, от него, по крайней мере, зависело не умереть трусом.
        Неужели он, Самуил Гельб, окажется менее твердым и отважным, чем этот слабый, нерешительный Юлиус?
        Он вдруг швырнул на пол свои пистолеты и улыбнулся.
        - Стало быть, - сказал он, - все это было подстроено? Ты меня привез из Парижа, имея в голове этот план? Мы умрем вместе? Ты так и задумал?
        - Именно так.
        - Клянусь дьяволом! Прими мои комплименты. Идея, достойная меня, я тебе завидую. Так пусть она осуществится! Мне было бы жаль, если бы по моей вине провалился замысел, который так меня восхищает. Как видишь, я выкинул мои пистолеты и больше не пытаюсь спастись. Нет, право же, я, напротив, в восторге от столь оригинального конца.
        А знаешь ли, мы тут с тобой разыгрываем финальную сцену из «Фиваиды»: там тоже два пронзивших друг друга брата-врага. Потому что, хоть ты этого и не знал, мы братья. Твой отец не сказал тебе об этом из осторожности: опасался, как бы узы крови не привязали тебя ко мне еще крепче. А я скрыл это от тебя из презрения, желая, чтобы вся моя власть над тобой держалась исключительно на превосходстве моего ума.
        Но теперь я могу открыть тебе этот секрет, исполненный ужаса, и провозгласить, как принято выражаться в трагедиях: «Я имею честь быть незаконным сыном твоего отца!»
        Облако набежало на чело Юлиуса, но он вспомнил о Фредерике и сказал:
        - Все равно. Так надо.
        - Тем более так надо! - вскричал Самуил. - В том-то и есть главная пикантность. Убийство здесь возвышается до братоубийства. Этеокл и Полиник! Каин и Авель! Только на сей раз кроткий Авель перерезает глотку свирепому Каину. А я-то тебя так презирал! Прости меня. Ты меня убиваешь, и я возвращаю тебе мое уважение.
        Юлиус не отвечал.
        - Что это ты такой угрюмый? - продолжал Самуил. - То, что ты совершаешь, смущает твою совесть? Или тебе скучно умирать? Я, видишь ли, только в первый миг пробовал бороться, и то была моя ошибка. Жизнь сама по себе ничего не стоит. Ведь теперь, проживи я еще хоть сто лет, я все равно ни для чего путного не пригодился бы. В глазах Тугендбунда я стал изменником, и меня бы выгнали. Не будучи более принят в Союзе, я бы даже продать его уже не мог. Стало быть, ни на стороне свободы, ни на стороне монархии мне больше делать нечего. С этого часа существование для меня превратилось бы в тяжкое, совершенно бесполезное бремя, и ты, избавляя меня от него, лишь оказываешь мне услугу. Благодарю. Я уже однажды собирался покончить счеты с жизнью в час падения, куда менее ужасного для меня, чем нынешнее. Я взялся за бритву, но произошло чудо, удержавшее мою уже занесенную руку. К счастью, чудеса случаются не каждый день. Сюда уже никто не явится, чтобы нас потревожить, и нам дадут умереть спокойно.
        Он посмотрел на лампу.
        - В нас жизни осталось еще на час, примерно столько же, сколько масла в этой лампе. Мы с ней угаснем одновременно. Но не беспокойся, этот яд я изготовил собственными руками, ты будешь им доволен. С ним - никаких мучений, агонии, безобразной рвоты. И до последней минуты весь твой разум остается при тебе. Легкий жар в утробе, в мозгу - небольшое возбуждение, а потом вдруг падаешь наземь. И это конец. Представь себе, что гибнешь от удара молнии. Если существует иной мир по ту сторону нашего, ты мне еще спасибо скажешь. Итак, мы не должны заботиться о каких-либо приготовлениях. Наша смерть свершится сама собой. У нас есть час времени. Поговорим?
        И он сел, облокотясь на стол и закинув ногу за ногу в самой непринужденной позе, как будто дело происходило в парижской гостиной.
        - Ладно, поговорим, - отозвался Юлиус.
        - Черт возьми, - начал Самуил, - ты нас обоих уничтожил, с чем я тебя от души поздравляю. Но не будет ли нескромностью с моей стороны осведомиться о причине этого изысканного злодеяния?
        - У меня две причины: я мщу за тех, кому ты причинил зло, и оберегаю тех, чьему счастью ты помешал.
        - И за кого же ты мстишь?
        - За себя и Христиану.
        - Христиану?
        - Мне все известно. Я знаю, какой гнусный торг ты предложил несчастной матери, просившей тебя вылечить ее дитя. Знаю, что ты, презренный, нашел средство замарать женщину, воспользовавшись для этой цели ее же чистотой, ее материнскую любовь ты превратил в источник вечных угрызений!
        - Кто тебе все это наплел?
        - Человек, чьего свидетельства ты не посмеешь опровергать. Христиана.
        - Так Христиана жива! - закричал Самуил, подскочив от неожиданности.
        - Это Олимпия.
        - И я ее не узнал! Ах, Юлиус, ты прекрасно поступаешь, убивая меня: я не смог бы жить с сознанием подобной оплошности.
        - Да, Христиана жива, и она мне все рассказала. Теперь ты понимаешь: мне было за что мстить. Моя жена истерзана, доведена до отчаяния, до самоубийства, а после того как чудом спаслась, вынуждена таить свой позор, избегать встречи со мной, влачить свою жизнь в слезах и одиночестве; мой дом безотраден и пуст; все мое существование разбито, рухнуло, погибло. Вот за что я караю тебя, вот долг, который ты сейчас мне платишь. Двадцать лет траура и безутешного горя - признайся, что шестьдесят минут, которые ты потратишь на то, чтобы умереть, не могут искупить этого!
        - Даже не шестьдесят, - прервал его Самуил. - С прискорбием сообщаю тебе, что пока мы предаемся этой братской беседе, время идет, и для того, чтобы выплатить тебе долг, я располагаю не более чем сорока минутами.
        Однако, - снова заговорил он, - ты сказал, что убиваешь меня не только из мести, но и в качестве меры предосторожности. Ты уже объяснил, за кого мстишь, так скажи теперь, кого оберегаешь.
        - Кого я оберегаю? Фредерику и Лотарио.
        - Лотарио тоже жив! - взревел Самуил, не в силах сдержать столь сильной дрожи, что и кресло под ним содрогнулось.



        LXV
        ДВЕ СМЕРТИ

        Самуил Гельб был сражен. Он не находил иных слов, только все повторял: «Лотарио жив! Лотарио жив!»
        - Да, - сказал Юлиус. - И он женится на Фредерике. Вот для чего я умираю вместе с тобой. Чтобы Фредерика могла выйти замуж за Лотарио, мне надо умереть; а тебе надо умереть, чтобы ты не мог отнять ее у него.
        - Лотарио жив! - еще раз пробормотал Самуил, не в силах прийти в себя от изумления. - И Фредерика достанется ему! Ах ты черт, значит, все, за что бы я ни попробовал взяться, ушло из моих рук! Я не сумел управиться не только с императором Наполеоном, но и с этим младенцем! Он женится на Фредерике! О, какой же я презренный, немощный неудачник! Как?! Я, Самуил Гельб, пускаю в ход все силы своего разума, расставляю ловушку, на обдумывание которой трачу целый месяц, заманиваю в нее этого доверчивого юного простофилю, и…
        - И сам же в нее попадаешь, - закончил Юлиус. - Нет, Самуил, немощен не ты один, таков удел человека. Ты даже Бога хотел превозмочь. Само Провидение ты возжелал подменить всего лишь волей простого смертного. Ты не верил ни во что, кроме собственной гордыни. Вот Господь и сделал так, что все твои замыслы обернулись против тебя. Где виделась гавань, он воздвиг рифы. Я, которого ты презирал, потому что у меня не было претензии подменить промысел небесный прихотью своего желания, почитал ничтожеством из-за того, что я предоставлял Господу вершить волю его, - так вот: я обрел все, чего ты искал. И даже в этот час, когда мы здесь один на один, ты - такой сильный и я - такой слабый, кто держит в руках другого, кто властвует, скажи? Веришь ли ты и теперь во всесильного человека, единственного хозяина земли и неба? Посмотри, к чему ты пришел после стольких небывалых, упорнейших усилий: революция против Карла Десятого принесла корону Луи Филиппу, твоя измена вождям Тугендбунда отдала в их руки твою жизнь, козни против Лотарио стали залогом его обладания Фредерикой!
        - Не говори об этом! - в ярости завопил Самуил. - Не произноси этих двух имен, Фредерики и Лотарио. О чем хочешь говори, только не об этом.
        - А, так ты ревнив?
        - Лотарио женится на Фредерике! Нет, скажи, что это неправда, что он мертв, что ты прострелил ему голову, что он умер в муках, что мне удалось сделать его несчастным…
        - Тебе удалось сделать его счастливым немного раньше, чем это должно было случиться. Потому что именно дуэль в Сен-Дени побудила Христиану открыться мне, а меня привела к решению покончить с нами обоими, с тобой и со мной, чтобы освободить место под солнцем двум юным сердцам. По сути, Фредерика и Лотарио должны бы тебя благодарить, ведь именно ты их поженил.
        - Они поженятся! - прорычал Самуил, вскакивая с места. - Благодаря мне! Нет, это невозможно! Я не хочу!
        - Они обойдутся без твоего согласия.
        - О! Но это ужасно! - воскликнул Самуил, мечась взад и вперед, как гиена в клетке. - Знать, что та, которую ты любишь, выходит замуж, и быть в тюрьме, сознавать, что не выйдешь живым!
        - Ты наказан, - произнес Юлиус. - Теперь ты видишь, что…
        Он не договорил. И вдруг поднес руку к груди, чувствуя, что как будто острые зубы впились в его желудок.
        Его лицо покрылось смертельной бледностью.
        - Уже! - прошептал он.
        Самуил подбежал к нему.
        - Ты теперь видишь, что я тебя не обманывал, - сказал он, - и ты действительно отравлен. Ну же, время еще есть. Хочешь, мы выйдем отсюда? Выпьем противоядие, а потом я пойду и убью Лотарио.
        Юлиус не отвечал.
        Он только покрепче оперся на стол, опасаясь упасть.
        - Ну, прошу тебя! - настаивал Самуил. - Я хочу умереть, но не желаю, чтобы Лотарио женился на Фредерике. Пойдем, еще есть время, я обещаю, что спасу тебя.
        - Какое счастье! - проговорил Юлиус. - Ты говорил о сорока минутах, но, благодарение Богу, мой ослабленный организм столько не протянет. Я чувствую, что сейчас обрету освобождение.
        - Во имя жизни вечной, на которую ты надеешься, - взмолился Самуил, - выйдем! Позволь мне пойти и убить Лотарио; я тебе клянусь, что после этого покончу с собой.
        Юлиус смотрел на него широко раскрытыми, но, казалось, невидящими глазами.
        По временам его лицо искажалось, словно под воздействием судорожных спазмов.
        - Пойдем же, я тебя спасу.
        В то самое мгновение, когда Самуил произнес эти слова, голова Юлиуса тяжело упала на стол.
        Самуил приподнял ее, пытаясь поддержать Юлиуса, но при этом тело умирающего потеряло равновесие. Голова откинулась назад и Юлиус, уже коченея, рухнул на пол.
        - Бабья натура! - в отчаянии простонал Самуил. - Не мог прожить еще десяти минут! Болван! Слишком поздно!
        Он опустился на одно колено и приподнял голову Юлиуса.
        Тот, казалось, сделал над собой невероятное усилие и прохрипел:
        - Слушай…
        - Что? - спросил Самуил.
        - Не надо… ревновать… - прошептал Юлиус с трудом, делая большие паузы между словами. - Ты достаточно наказан… Ты бы не мог жениться на Фредерике… Она твоя дочь.
        - Моя дочь! - вскричал пораженный Самуил.
        - Да, а Христиана ее мать… Прощай… Я простил тебя.
        Юлиус умолк. Дыхание замерло на его губах.
        Он покинул этот мир.
        Самуил опустил на пол его голову, которую он держал в своих ладонях, и встал.

«Моя дочь! - думал он. - Фредерика моя дочь!»
        И вся его душа прониклась одной этой мыслью.
        Он опять стал ходить взад и вперед, не размышляя ни о чем определенном, поглощенный этим столь неожиданным открытием.
        - Фредерика! Моя дочь! - повторил он вслух. - Стало быть, я неверно истолковал природу своей любви. Моя дочь! У меня есть дочь!
        Он посмотрел на часы и пробормотал:
        - Еще десять минут.
        Итак, рядом с ним, себялюбцем, одиночкой, семнадцать лет обитало создание, рожденное от него, бывшее его плотью и кровью, существо, в котором он мог жить и обновляться. Кто знает, какие перемены, быть может, произвела бы в его уме и сердце эта тайна, откройся она ему раньше? Кто знает, какую нежность эта девочка могла бы пробудить в его характере, какую отраду внести в его полное язвительной горечи существование? Кто знает, какие мощные силы, при его энергии, проснулись бы в нем, если бы он трудился не для себя, а ради другого человека, каких высот достигло бы его самолюбие, преображенное в бескорыстную любовь?
        И эту опору, что была совсем рядом, этот повседневный источник воодушевления, удваивающий силы и согревающий душу, свою дочь, он проглядел! Ах, это наказание было для него едва ли не самым тяжким: узнать, что у него была дочь, в тот миг, когда уже не оставалось времени быть отцом.
        Но все же он не мог не возблагодарить странный случай, который, приведя дочь под его кров и внушив ему любовь к ней, помешал им стать мужем и женой, поставив между ними сначала Лотарио, потом Юлиуса.
        И этот Сатана в образе человеческом в этот торжественный час сказал себе: «Ах, что, если в самом деле где-то существуют высшая сила и справедливость, превосходящая нашу? Что, если и вправду Бог располагает?»
        Тотчас он почувствовал, что шатается.
        Он замер, взгляд его остановился.
        Потом он рухнул навзничь, головой к ногам Юлиуса.
        Он был мертв.

        Тут-то и открылась дверь, вбежали Христиана и Фредерика, сопровождаемые молодым стражем.
        Перед ними лежали два трупа.
        - Слишком поздно! - горестно вскричала Христиана. - На колени, дочь моя, и помолимся Господу.



        LXVI
        ДВЕ СВАДЬБЫ

        Полтора месяца спустя после мрачной сцены, только что нами описанной, на Ландекском кладбище, у могилы, можно было увидеть двух коленопреклоненных женщин.
        Фредерика и Христиана после кончины Юлиуса не оставляли Эбербахского замка. Им не хотелось покидать прах дорогого сердцу и любящего существа, принесшего себя в жертву с такой нежной преданностью, отца, ушедшего в могилу, чтобы освободить место для счастливой жизни своей дочери.
        Каждый день на закате мать и дочь выходили из замка и шли в сторону кладбища.
        Там, сквозь толщу могильной земли, они взывали к ушедшему, и бывали минуты, когда им казалось, что он снова рядом, они видят его, с ним говорят, и сам он тоже видит их и им отвечает.
        Преклонив колена, чтобы быть как можно ближе к нему, они упрекали его за то, что он их покинул. Печальные, нежные излияния, когда скорбь, любовь, признательность, переполняют сердца, рвутся наружу. От них и мертвый встрепенется в своем гробу. О, лишь тот воистину мертвец, о ком забыли, а Юлиус за весь свой век никогда не жил как теперь - в воспоминаниях, столь полных любви, в слезах, столь полных искренности.
        Первые свидания двух этих женщин с дорогим усопшим были мрачны и горестны. Смерть того, кого любишь, вначале наносит душе такую рану, будто часть ее вырвана с мясом. Все фибры души изорваны, она истекает кровью.
        Но Провидение, которому угодно, чтобы род людской смотрел в будущее, а не погружался в скорбь о былом, велит и самым глубоким ранам затягиваться. Отчаяние утихает, а поскольку, кроме всего прочего, есть вера в загробное соединение с ушедшим в мир иной, можно набраться терпения и смотреть на грядущую кончину как на залог новой встречи со всеми.
        К тому же, на свете нет более умиротворяющего места, чем кладбище, в особенности сельское. В городах доступ на кладбища открыт лишь в дневные часы. Их заполняет толпа, превращая в места прогулок, здесь бродят без цели и болтают о пустяках любопытные, здесь мраморщики и каменщики преследуют вас, навязывая свои услуги и оскорбляя святость вечного покоя торгашескими расчетами. Ни тишины, ни уважения, ни благочестия.
        Зато в деревнях мертвые спят спокойно. Никакой бездельник не явится тревожить их. Уединение дарит им отдых, столь необходимый после треволнений бытия.
        Тут нет ни решеток, ни сторожей, в положенный час прерывающих молитву того, кто придет сюда. Кладбище никогда не запирают. Вы можете проплакать всю ночь, а только ночью и стоит приходить на могилы. Ведь лишь когда на землю опустится тьма, мертвецы шевелятся в своих гробах и отвечают на то, что вы им скажете. Только по ночам можно расслышать их голоса в легком шелесте трав. Лишь ночью могилы становятся настоящими могилами.
        В тот вечер голубое небо утопало в лунном сиянии. Ландекская церковь сверкала белизной, будто стены ее были из снега. Сентябрь задержал свое дыхание. Птицы уснули в своих гнездах, и чудилось, что можно расслышать движение звезд.
        Во всей природе была разлита такая кроткая ласка, что Христиана и Фредерика почувствовали, как смягчаются их сердца.
        Казалось невозможным поверить, что тот же самый Господь, сотворивший столько сладостной прелести: такие улыбчивые небеса и ласкающий воздух, такие душистые цветы, - мог, в отличие от того, что он создал, быть злым и навеки разлучить тех, кто любил друг друга. В умиротворении природы слышалось обещание.
        Все это - лунный свет, дыхание ночи, аромат трав - внушало матери и дочери:

«Осушите слезы, вы снова увидите его. Он спит, но он проснется».
        А поскольку в глубине сознания Фредерики пряталась мысль, которую она гнала прочь, не желая здесь, на этой могиле, думать ни о ком, кроме своего отца, эта мирная, безмятежная ночь еле слышно шепнула ей:

«Думай о Лотарио, ты можешь не стыдиться этих мыслей. Твой отец умер, чтобы ты была счастлива. Будь же счастливой, и он там, на Небесах, поблагодарит тебя».
        В тот миг, когда Фредерике померещилось, будто ее душа слышит неведомый голос, произносящий ей на ухо эти слова, хруст сухой травы за спиной заставил ее повернуть голову.
        Она узнала Лотарио.
        При виде того, с кем была разлучена так долго, она почувствовала, как силы оставляют ее, и мысленно взмолилась к мертвому отцу о прощении за то, что так счастлива.
        Христиана еще раньше увидела Лотарио. Она дала ему время тоже преклонить колена и помолиться.
        Потом, поднявшись, она промолвила:
        - Идемте, дети.
        И все трое покинули кладбище, не сказав ни единого слова.
        Но когда они вышли на тропинку, ведущую к замку, мать сказала:
        - Давайте обнимемся все трое. И давайте любить друг друга, ведь того, кто любил нас больше всех, больше нет с нами.
        - Как вы добры, матушка! - вскричала Фредерика, поняв, что Христиана сказала
«обнимемся все трое», чтобы дать им двоим право обняться.
        То было невинное, чистое объятие, и благословение матери освятило встречу влюбленных.
        Они вместе вернулись в замок; настал первый радостный вечер после этих недель скорби.
        Лотарио в Америке получил от своего дяди письмо, где тот звал его вернуться как можно скорее. Он примчался в Париж, там его ждало письмо Христианы, из которого он узнал о благородном и трагическом самопожертвовании графа.
        Но Христиана не хотела, чтобы ее дочь сосредоточилась на столь печальных помыслах. Фредерика пребывала в том возрасте, когда естественнее не ведать страданий. Впрочем, за последние годы на ее долю их и так досталось куда больше, чем следовало. И несчастная мать гнала прочь собственную безутешную скорбь, пытаясь улыбаться, лишь бы вызвать у дочери ответную улыбку.
        Она пожелала, чтобы Лотарио рассказал им о своем путешествии, о морских бурях, о палящем солнце Америки. Потом она сама завела речь о будущем, о свадьбе своих детей, которую она разрешит, как только истечет год траура.
        Лотарио и Фредерика поцеловали ей руки и погрузились в сладкие грезы.
        Начиная с того дня для этих трех сердец, подвергшихся столь тяжким испытаниям, горизонт мало-помалу стал проясняться.
        Замок ожил, в нем снова поселилась надежда.
        Гамба тоже был здесь, довольный тем, что дышит вольным воздухом и имеет в своем распоряжении лужайку, где можно временами удивлять слуг, совершая немыслимые прыжки.
        Из Парижа возвратилась Гретхен. Христиана и Фредерика настояли, чтобы отныне она поселилась в замке, и она дала согласие, так как не хотела покидать их в печали.
        Было условлено, что она выйдет замуж за Гамбу в тот же день, когда Фредерика обвенчается с Лотарио.
        Так протекали недели и месяцы, унося наших героев, живущих между скорбью и надеждой, все дальше от могилы и все ближе к брачному ложу.
        Между тем Гамба по временам чувствовал себя униженным оттого, что ел хлеб, которого он не заработал. Его, мужчину, кормили женщины!
        С тех пор как он отказался от благородного ремесла бродячего акробата, у него не было ровным счетом ничего своего - ни итальянского байокко, ни немецкого крейцера, ни парижского су.
        Сколько бы он ни твердил себе, что Христиана только расплачивается с ним за то, что он для нее сделал, и если он обязан ей своим пропитанием, то она ему - своей жизнью, все равно его тщеславие акробата возмущалось при мысли, что он более не зависит от одного лишь себя, не работает, ничего не производит и потому является не чем иным, как великовозрастным бездельником, которого кормят с ложечки, словно младенца или калеку.
        Да, калеку! Это его-то, человека, сплошь состоящего из гибких стальных мышц, так волшебно владеющего своими руками и ногами!
        Итак, Гамба искал, что бы предпринять, к какому бы делу приложить руки.
        Если не считать почтенного ремесла акробата, на занятия которым он не получил бы позволения ни от Христианы, ни от Гретхен, ему не оставалось в мире больше ничего, кроме как пасти коз.
        Козы ведь тоже вроде бродячих акробатов. По крайней мере, Гамба хоть сможет любоваться, как они выделывают все те ловкие штуки, которые отныне были для него запретны, смотреть, как они повисают на самом краю обрывов, скачут над безднами, перепрыгивают пропасти. Они будут напоминать ему о былых деньках. Так и получится, что ничего словно бы и не изменилось. Раз ему нельзя больше быть актером, он станет зрителем.
        Вскоре он принял окончательное решение.
        Он скопил некоторую сумму, чем был обязан щедрости Христианы. И вот однажды, уйдя из дому еще до рассвета, он возвратился к вечеру, сопровождаемый целым козьим полчищем.
        Как выяснилось, он обшарил край вдоль и поперек и скупил всех окрестных коз.
        Свою покупку он присоединил к стаду Гретхен, и отныне его существование обрело смысл. Его самолюбие было удовлетворено. Стадо приносило доход гораздо больший, чем требовалось на жизнь, и это служило для него благородным свидетельством того, что он возвратил себе независимость и теперь никому не в тягость.
        С той поры радость воцарилась в душе Гамбы. Жизнь наполнилась смыслом. Когда он вспоминал о прошлом, о кульбитах на городских площадях, о гибкости суставов, о ловкости и стремительности, об изяществе - для этого у него были его козы; если же он задумывался о будущем, о том, какое счастье - не стариться в одиночестве, о потребности иметь рядом с собой кого-то, кто тобой интересуется, любит тебя и улыбается тебе, что ж, рядом с ним была Гретхен.
        Итак, он имел все, что требовалось для утоления желаний: Гретхен была отрадой его сердца, козы дарили радость своими ловкими прыжками.
        Как сказал поэт, даже то, чего хочешь, приходит.
        И вот 26 августа 1831 года веселая заря встала над Эбербахским замком. Хоть день и не был воскресным, все обитатели дома и все ландекские жители нарядились, как на праздник. Храм наполнился цветами. Весь Ландек получил приглашение на роскошный обед и большой бал, что должны были состояться во дворе замка по случаю двойной свадьбы: Фредерики с Лотарио и Гамбы с Гретхен.
        Все уже заканчивали одеваться, чтобы идти в церковь. Гамба, который давно уже успел приготовиться, шагал от крыльца до ворот и обратно, по-видимому, чем-то озабоченный.
        По временам он выходил за ворота и бросал беспокойный взгляд на дорогу.
        Он чего-то или кого-то поджидал, но тот все не шел.
        Наконец появилась Фредерика, пора было отправляться в путь. Но какое бы удовлетворение ни испытывал Гамба, видя, что исполняется заветное желание, взлелеянное с такой любовью, он все же не мог прогнать со своего лица тень досады. Его блаженство оставалось далеко не полным.
        Кортеж достиг ворот… В это мгновение вдали послышался смутный гул.
        - Постойте! - закричал Гамба, и лицо его просияло. - Это они!
        Шум быстро приближался, и вскоре уже можно было различить причудливую музыку, где звуки флейт, баскских бубнов и кастаньет смешивались с гортанными криками и пронзительными восклицаниями.
        Почти тотчас из-за поворота дороги показалась карета.
        - Сюда! - завопил Гамба, бросаясь вперед и преграждая путь лошадям.
        Карета резко остановилась, и из нее высыпала толпа цыган, мужчин и женщин, пестрая, блестящая, сверкающая и искрящаяся.
        - Вот теперь вперед! - скомандовал Гамба. - Все уже в сборе.
        И процессия двинулась в путь под оглушительные звуки флейт и цимбал. Дабы усладить не только слух, но и взор зрителей, половина цыган пустилась плясать, прыгать, кувыркаться, вертеться колесом, кружиться и проворно бегать на руках, в то время как их товарищи бешено дули в медные трубы и терзали струны самодельных скрипок.
        Гамба блаженствовал: эти благородные упражнения, постоянные занятия его детства и юности, восхищали, захватывали, пьянили!
        Восторг бросился ему в голову. Он хохотал, бил в ладоши, кричал от радости. У него даже икры зачесались.
        Ему ежесекундно приходилось себя сдерживать из страха поддаться искушению и самому пройтись на голове. Лишь присутствие Христианы и взгляд Гретхен мешали ему извалять в дорожной пыли и красивый свадебный наряд, и солидность новобрачного.
        Он боролся с собой, но почему эта дорога казалась такой долгой? И зачем ловкие штучки, проделываемые его друзьями, были так увлекательны? С каждым шагом кортежа, с каждым прыжком веселых бродяг это искушение росло, становясь все непреодолимее.
        А тут еще в дело вмешался случай, коварно подставив ножку и без того изрядно пошатнувшейся выдержке Гамбы. Среди цыган был один мальчишка-акробат, почти еще ребенок, только начавший овладевать своим ремеслом и пока что располагавший скорее дерзостью, чем умением. Для обычного зрителя этого бы и хватило, но такого артиста, как Гамба, возмутила подобная неуклюжесть. Он пожал плечами, сделал страшные глаза и тихонько зашипел цыганенку:
        - Плохо. Все не то. Икрами работай, несчастный, и нечего напрягать поясницу! Ну же, давай!
        Он весь так и кипел, почти уже готовый броситься вперед, чтобы подкрепить примером наставление.
        Неодобрительные замечания Гамбы достигли ушей цыганенка, и, как всегда бывает с критикой, стоит лишь к ней прислушаться, - он заволновался, утратил уверенность, потерял голову.
        Так и вышло, что в нескольких шагах от церкви, где собрался, выстроившись двойной цепочкой вдоль дороги, весь Ландек, жаждущий поглазеть на свадьбу, бедный малыш, ослепленный таким количеством зрителей и оглушенный столькими упреками, вздумав проделать простейший в мире трюк - пройтись колесом, не слишком ловко встал на руки, потерял равновесие и упал, во весь рост растянувшись на земле под взрывы всеобщего смеха.
        Тут уж Гамба больше сдерживаться не мог. Забыв обо всем, кроме своего ремесла, претерпевшего такое унижение на глазах у публики, он головой вниз выпрыгнул на землю, ловко исполнил все, что не получилось у цыганенка, и замер, прямой и торжествующий, у самого порога храма, завершив прыжок с безупречной точностью.
        Вот каким вступлением предварил он суровую церемонию своего бракосочетания.
        Нам же теперь остается рассказать, как он ее закончил и как вечером вступил в спальню своей жены.
        День был полон веселья и радостной суеты. За свадебным обедом последовали танцы. Естественно, что цыгане украсили их собой.
        Цыганенок успел раз двадцать взять реванш за свое злополучное падение. Гамба согласился, что отчасти сам был в нем повинен со своими несвоевременными замечаниями, и признал, что человека искусства надо совершенствовать исключительно с помощью похвал.
        Затем и он дал единственное в своем роде представление, продемонстрировав все свои ловкие штуки, которыми некогда поражал венецианских гондольеров и неаполитанских лаццарони. Наш старинный друг бургомистр Пфаффендорф, оставшийся таким же весельчаком, хоть и состарился на семнадцать лет, использовал свое сходство с бочкой, накачался вином и объявил, что в этом нет ничего трудного и он сам, хотя и толст, мог бы повторить все, что сделал Гамба.
        По этому поводу он попробовал было легко, подобно дуновению зефира, вспорхнуть на спинку стула, но вместо этого величаво повалился на мягкую траву.
        Около десяти часов Христиана, Фредерика и Лотарио удалились.
        Гретхен осталась до полуночи. Потом женщины отвели ее в спальню.
        Когда они снова вышли во двор, мужчин там уже не было и все огни были погашены. В саду воцарились ночь и тишина.
        Через полчаса Гретхен, обеспокоенная тем, что никто не идет к ней и вокруг больше ни звука не слышно, открыла окно.
        Она с удивлением заметила канат, прицепленный к железному балкончику, обрамляющему ее окно.
        Другим концом, насколько можно было рассмотреть в темноте, канат был привязан к дереву, растущему шагах в пятидесяти от окна. В тот самый миг, когда она спросила себя, для чего здесь эта веревка, в саду вспыхнуло сразу множество факелов, осветивших его ярко, словно днем, и Гретхен вдруг увидела на дереве Гамбу: правой рукой он держался за ветку, а ногу уже поставил на канат.
        В испуге Гретхен хотела было закричать, но побоялась, что громкий возглас застанет Гамбу врасплох и он потеряет равновесие. И она сдержалась, только побледнела от ужаса.
        Гамба отпустил ветку и пошел по канату, улыбающийся, спокойный, словно прогуливался по гладкому песку аллеи.
        Через минуту он ловким прыжком вскочил в комнату.
        В саду грянули неистовые рукоплескания.
        Гамба свесился с балкона и сказал:
        - Ну вот, а теперь мое почтение и вам, цыгане, и вам, жители Ландека. До завтра!
        И он затворил окно.
        А Христиана в это время, одна в своей спальне, преклонив колена, шептала:
        - Ну вот, милость Господня беспредельна. По крайней мере, моя дочь будет счастлива. Мой бедный Юлиус, я сержусь на тебя за то, что ты совершил, но увы, на твоем месте я бы сделала то же самое!



        КОММЕНТАРИИ


        Роман «Бог располагает!» («Dieu dispose») - продолжение «Адской Бездны», вторая часть дилогии, объединенной фигурой главного героя Самуила Гельба, впервые публиковался в газете «Событие» («L’Evenement») с 20.11.1850 по 28.02.1851 (первая часть: «За кулисами революции» - «Les Coulisses d’une revolution») и с 07.03.1851 по 16.06.1851 (вторая часть: «Козни и ответный ход» - «Mine et contre-mine»). В названии романа обыгрывается французская пословица «Человек предполагает, а Бог располагает» («L’homme propose, Dieu dispose»).
        Действие его разворачивается со 2 марта 1829 г. по 26 августа 1831 г. и охватывает дни Июльской революции в Париже.
        Первое отдельное издание романа во Франции: Paris, Cadot, 1851, 6 v., 8vo. Именно с него и был сделан специально для настоящего Собрания сочинений перевод романа, который с ним же был сверен Л. Чурбановым. Это первое издание романа на русском языке.

        К главе I

… В политической жизни французского королевства к концу правления Карла X наступило некоторое прекращение борьбы… - Карл X (1757-1836) - французский король в 1824-1830 гг., последний из старшей ветви династии Бурбонов; младший брат Людовика XVI и Людовика XVIII, до вступления на престол носивший титул графа д’Артуа; стремился к восстановлению дореволюционного королевского абсолютизма; летом 1830 г. предпринял попытку ликвидировать конституционные гарантии, установленные Хартией 1814 года, что вызвало 27 июля восстание в Париже - т. н. Июльскую революцию, вынудившую его отречься от престола и эмигрировать. Власть в государстве перешла к младшей ветви Бурбонов - Орлеанам.



… Министерство Мартиньяка было лишь результатом взаимных уступок со стороны политических партий… - Мартиньяк, Жан Батист Сильвер Гэ, виконт де (1778-1832) - политический деятель эпохи Реставрации; по профессии адвокат, при утверждении режима Реставрации стал генеральным прокурором; в 1821 г. был избран в Палату депутатов, где выделился своим ораторским талантом; вначале поддерживал ультрароялистов; в 1823 г. принял участие во французской интервенции в Испанию с целью подавления революции в этой стране - был гражданским комиссаром при главнокомандующем, сыне графа д’Артуа, герцоге Ангулемском (1775-1814); получил от правительства Реставрации ряд отличий и наград, в 1824 г. стал виконтом, однако постепенно начал отходить от своих прежних политических позиций и сближаться с либералами; в январе 1828 г., став министром внутренних дел и фактическим главой кабинета, осуществил некоторые умеренно-либеральные мероприятия. Однако в августе
1829 г. король распустил этот кабинет и призвал к власти Полиньяка, чья политика быстро привела страну к революции. В 1830 г. после Июльской революции Мартиньяк с успехом выступал защитником на процессе Полиньяка и его министров.



… играл между королевским двором и нацией роль, какая в ссорах влюбленных в комедиях отведена субреткам. - Субретка - в комедиях XVIII-XIX вв. бойкая служанка, поверенная секретов своей госпожи, играющая важную роль в развитии интриги в пьесе.



… В Тюильри он защищал свободу, а в Бурбонском дворце - монархию. - Тюильри - королевский дворец в центре Парижа, резиденция французских монархов в кон. XVIII-XIX в. (в том числе и Карла X); построен во второй пол. XVI в.; в 1871 г. частично уничтожен пожаром.
        Бурбонский дворец - место заседания Палаты депутатов; находится на левом берегу Сены, против площади Согласия; заложен в 1722 г. Луизой Франсуазой де Бурбон, мадемуазель де Нант, дочерью Людовика XIV и маркизы де Монтеспан (1640-1707); начал строиться по планам итальянского архитектора Жиардини, продолжен Лассурансом и закончен в 1728 г. Габриелем и Обером; назывался также особняком Конде, т. к. находился во владении этой семьи; конфискован в 1795 г.; часть дворца, выходящая к Сене, видоизменена в 1806 г. по приказанию Наполеона.



… Многие еще помнят… какое самозабвение пробудил карнавал 1829 года. - Карнавал - в католических странах религиозно-развлекательный праздник, соответствующий православной масленице и своими корнями связанный с языческими празднованиями весеннего пробуждения природы; в принципе длится от праздника Богоявления, или Крещения, отмечаемого через неделю после Рождества, до «Чистой среды» - среды первой недели Великого поста, но в различных странах имеет разную продолжительность. Такое название (ит. camavale от лат. carno - «мясо» и vale -
«здравствуй») праздника связано с тем, что он следует после Рождественского поста и во время него уже разрешается есть мясо; обычно сопровождается народными гуляниями и шествиями, представлениями, шуточными боями, угощениями и т. д.; за свои языческие черты в раннем средневековье осуждался католической церковью.



… ее королевское высочество герцогиня Беррийская… - Герцогиня Беррийская, Мария Каролина (1798-1870) - дочь неаполитанского короля Франческо I, с 1816 г. жена племянника французского короля Людовика XVIII, сына графа д’Артуа, герцога Беррийского Шарля Фердинанда (1778-1820); широкую известность получила ее попытка в 1832 г. поднять в Вандее восстание в пользу своего сына, наследника Бурбонов герцога Анри Шарля Бордоского (см. примеч. к гл. XV); после ареста и огласки факта ее второго, тайного брака и рождения в нем ребенка отошла от политической деятельности; героиня романа Дюма «Волчицы из Машкуля» (1858).



… Отдаваясь радости в павильоне Марсан столь же бесстрашно, как позже она выносила все тяготы Вандейского восстания… - Павильон Марсан - крайний северный корпус дворца Тюильри; уцелел во время пожара 1871 г.; в бытность свою наследником престола там жил граф д’Артуа.
        Восстание 1832 г. было затеяно герцогиней Беррийской на основании ложных романтических представлений о том, что Франция с радостью готова встретить ее двенадцатилетнего сына как своего законного монарха. В апреле 1832 г. она с небольшой группой сторонников неудачно пыталась захватить Марсель, а в конце мая добралась до департамента Вандея в Западной Франции, который в 90-х гг. XVIII в. был центром роялистского восстания, и там обратилась с призывом к своим сторонникам. Однако ей удалось собрать всего несколько сот человек, которые после двух стычек были рассеяны правительственными войсками. Сама герцогиня несколько месяцев скрывалась в городе Нанте, но в конце концов была арестована и заключена в крепость.



… Людовик XIV сам выступал в балетах… - Людовик XIV (1638-1715) - король Франции с
1643 г.; со временем его правления связан расцвет королевского абсолютизма.



… в дивертисментах Люлли и Мольера танцевал коронованный юнец… - Дивертисмент (фр. divertissement - букв, «развлечение») - здесь: вставные танцевальные номера в балете или опере, непосредственно не связанные с сюжетом.
        Люлли, Жан Батист (1632-1687) - французский композитор, по национальности итальянец; основоположник французской оперной школы; на протяжении многих лет был капельмейстером французских придворных оркестров.
        Поскольку Людовик XIV любил танцы, Мольер вводил в некоторые свои пьесы танцевальные интермедии, носившие название «комедия-балет».



… какого-то четверостишия Расина оказалось достаточно, чтобы он навсегда отказался от этого порочащего его занятия. - Расин, Жан (1639-1699) - французский поэт и драматург; автор пьес на сюжеты из Библии, греческой мифологии и древней истории; его творчество - одна из вершин французской классической поэзии; в его языке неизменно отмечают удивительную простоту, тонкость и изящество, гармоничность, близость к разговорному языку его времени, большую смысловую насыщенность и выразительную силу.



… И никто не забыл… сколь свирепо порицал супруг г-жи де Ментенон прегрешения возлюбленного мадемуазель де Лавальер. - Госпожа Ментенон (в девичестве Франсуаза д’Обинье; 1635-1719) - с 1652 г. жена поэта и писателя Пьера Скаррона (1610-1660); через несколько лет после его смерти стала воспитательницей детей Людовика XIV и его фаворитки маркизы Монтеспан, а позднее - возлюбленной и тайной женой короля, давшего ей титул маркизы Ментенон.
        Лавальер, Луиза Франсуаза де Ла Бом Ле Блан де (1644-1710) - фаворитка Людовика XIV, от которого получила титул герцогини; после разрыва с королем в
1674 г. удалилась в монастырь.
        В молодости и в зрелые годы Людовик XIV отличался большой распущенностью и тягой к развлечениям. В старости же под влиянием госпожи де Ментенон он впал в религиозное ханжество, отчего при дворе воцарились строгие нравы и скука.



… Поэты и художники из клана бессмертных… - Имеются в виду члены Французской академии, которая объединяет виднейших деятелей национальной культуры и политики страны. Поскольку число членов Академии строго фиксировано (всего 40 человек) и кресло в ней может освободиться только после смерти кого-либо из академиков, то их шутливо называют «бессмертными».



… Разговоры о дагах и камзолах не сходили с языка… - Дага - род западноевропейских однолезвийных прямых кинжалов с широким основанием и надежной защитой эфеса; даги употреблялись в XIV - сер. XVIII в. как дополнительное оружие при фехтовании (их держали в левой руке).



… премьера его «Генриха III» состоялась в феврале 1829 года. - Пятиактная драма Дюма «Генрих III и его двор» («Henri III et sacour»), первая романтическая пьеса на французской сцене, была поставлена в Комеди Франсез 10 февраля 1829 г.



… одно из знаменитейших празднеств шестнадцатого века: обручение Франциска, дофина Франции, и Марии Стюарт… - Мария Стюарт (1542-1587) - шотландская королева номинально с 1542 г., а фактически с 1561 по 1567 гг.; с 1548 г. жила во Франции, воспитываясь при королевском дворе; в 1558 г. вышла замуж за наследника французского престола (называвшегося в королевской Франции дофином), а с 1559 г. короля Франциска II (1543-1560); овдовев в 1560 г., в августе 1561 г. вернулась в Шотландию; католичка, она стремилась усилить королевскую власть и уменьшить влияние кальвинистского духовенства (в Шотландии, как и во Франции, протестантизм утвердился в его наиболее суровой, кальвинистской форме, названной так по имени основателя этого религиозного течения Жана Кальвина, который жил в 1509-1564 гг.); восстание кальвинистской знати, обвинившей королеву в соучастии в убийстве ее второго мужа, лорда Генри Стюарта Дарнли (1541-1567), заставило Марию в 1567 г. отречься в пользу ее малолетнего сына Якова (1566-1625; с 1567 г. король Шотландии под именем Яков VI, с 1603 г. - король Англии под именем Яков I), а вскоре, после
окончательного поражения в борьбе (1568), бежать в Англию. Поскольку ранее Мария выдвигала претензии на английский престол (она была правнучка английского короля Генриха VII), английская королева Елизавета I (1533-1603; правила с 1558 г.) держала ее в заключении, а впоследствии предала суду и казнила.



… Были распределены роли: Мадам взялась сыграть Марию Стюарт… - Мадам - в феодальной Франции титул дочерей короля и жен его братьев. Здесь речь идет о герцогине Беррийской.



… дофина выпало представлять старшему сыну герцога Орлеанского, герцогу Шартрскому, как его тогда называли. - Герцог Шартрский - Фердинанд Филипп (1810-1842), старший сын герцога Орлеанского; после воцарения отца стал в свою очередь герцогом Орлеанским; французский генерал; погиб в результате несчастного случая.
        Герцог Орлеанский, Луи Филипп (1773-1850) - принц французского королевского дома из младшей его линии Орлеанов, до 1793 г. как старший сын носил титул герцога Шартрского; в 1792-1793 гг. с отличием участвовал в войне Французской революции с первой коалицией европейских держав; в 1793 г. эмигрировал, жил в США, Англии, Швейцарии; после 1804 г. примирился с Бурбонами, с которыми с нач. 90-х гг. был в разрыве, поскольку его отец герцог Филипп Орлеанский (1747-1793) был активным участником Революции и голосовал в Конвенте за казнь короля Людовика XVI; после падения Наполеона в 1814 г. вернулся во Францию; во время «Ста дней» занял нейтральную позицию; при Второй реставрации получил обратно имение, конфискованное Революцией; Карл X вернул ему титул королевского высочества и выдал щедрую компенсацию за проданные владения; обладал огромным богатством, вел подчеркнуто буржуазный образ жизни и поэтому пользовался популярностью у парижских буржуа; во время Июльской революции держался нейтрально, но был выдвинут своими сторонниками в Палате депутатов в качестве наместника королевства, а через несколько дней
избран Палатой королем; во время своего правления представлял интересы главным образом финансовых магнатов, стремился к единовластию и ограничению политического влияния не только демократии, но и большинства буржуазии; был свергнут в результате народного восстания 22-24 февраля 1848 г. и бежал в Англию, где и умер.



… маршала де Бриссака играл г-н де Бриссак… - Маршал де Бриссак - Артюр де Коссе, граф де Бриссак (1512-1582), маршал Франции, противник гугенотов.
        Господин де Бриссак - видимо, это Огюстен Мари Поль Петрониль Тимолеон де Коссе, герцог де Бриссак (1775-1848) - один из представителей старой аристократии, поддержавших Наполеона; был энергичным и дельным наполеоновским префектом департамента Кот-д’Ор, получил от императора титул сначала барона, потом графа; Реставрация признала за ним унаследованный по боковой линии титул герцога Бриссака; заседал в Палате пэров, будучи членом многих административных комиссий; получил ряд отличий от Карла X; после Июльской революции оставался в числе пэров, но никакого участия в политической жизни не принимал.



… Бирона - г-н де Бирон… - Здесь имеется в виду Бирон, Арман де Гонто (1524-1592) - маршал Франции, сражавшийся на стороне католиков в Религиозных войнах, но перешедший на сторону Генриха IV; участвовал в битве при Арке, погиб при осаде Эперне.



… перетрясли все папки в Библиотеке и все шкафы в Музее… - Имеется в виду Королевская библиотека в Париже (ныне Национальная - впервые это имя было присвоено ей во время Революции в 1795 г.), одна из крупнейших и старейших библиотек в мире, основанная в 1480 г.; ее профилирующей тематикой являются по большей части общественные науки.
        Музей - это Национальный музей искусств в королевском дворце Лувр, основанный по декрету Конвента от 27 июля и открытый для публики 8 ноября 1793 г. В основу его собрания легли национализированные во время Революции королевские коллекции, дополненные сокровищами из церквей, дворцов аристократии, а впоследствии и из завоеванных стран; ныне - одно из величайших художественных хранилищ в мире.



… Привлекали всех выдающихся художников того времени - Жоанно, Девериа, Эжена Лами. - Имеются в виду два брата Жоанно - Шарль Анри Альфред (1800-1837) и Тони (1803-1852) - французские художники и граверы; родились в Германии, будучи выходцами из семьи французских гугенотов, покинувших Францию после отмены Нантского эдикта; прославились своими виньетками, которыми иллюстрировали, работая совместно, сочинения Вальтера Скотта и Фенимора Купера. Старший Жоанно иллюстрировал также сочинения Байрона, но после 1831 г. посвятил себя исключительно живописи, создав ряд картин на исторические сюжеты. Тони Жоанно продолжал работать над иллюстрациями к литературным произведениям (в том числе к
«Фаусту» Гёте, «Дон Кихоту» Сервантеса, сочинениям Мольера и многих других писателей), оставил также ряд картин на исторические сюжеты.
        Французских художников Девериа тоже было двое.
        Девериа, Жак Жан Мери Ашиль (1800-1857) - знаменитый рисовальщик, живописец и литограф; оставил большое количество портретов современных ему деятелей искусства и картины на исторические темы, сцены из светской жизни и зарисовки костюмов, выполненные с необыкновенной точностью и изяществом; его наследие служит ярким и точным свидетельством эпохи романтизма.
        Девериа, Эжен (1805-1865) - брат предыдущего; стал известен после Салона 1837 г. и рассматривался современниками как глава романтической школы в живописи; однако впоследствии его вкус к средневековью стал восприниматься как позерство.
        Лами, Эжен (1800-1890) - французский живописец, акварелист и гравер; первые его работы выполнены на исторические и батальные темы, последующие посвящены сценам парижской жизни.



… Дюпоншеля рвали на куски… - Сведений о Дюпоншеле (Duponchel) найти не удалось.


        Швейцарский гвардеец - солдат швейцарской гвардии, части французской королевской гвардии, в которой служили наемные швейцарские солдаты.



… За спиной дофина разместились коннетабль Монморанси и герцог Феррарский. - Коннетабль - одна из высших должностей при французском дворе: главнокомандующий армией; была упразднена в нач. XVII в.
        Анн де Монморанси (1493-1567) - французский военачальник и государственный деятель, маршал Франции с 1532 г., коннетабль с 1538 г., герцог с 1551 г.; участник войн с Испанией и гугенотами; в 1559-1560 гг. - один из правителей государства при несовершеннолетнем короле Франциске II.
        Герцог Феррарский - вероятно, имеется в виду Эрколе II (1508-1559), маркиз Эсте, с
1534 г. герцог Феррары и Модены в Италии.


        Королева Наваррская - здесь: Жанна д’Альбре (1528-1572), королева Наваррская с
1555 г., дочь короля Наваррского Генриха II д’Альбре и Маргариты Наваррской, во втором замужестве (1548) супруга герцога Вандомского Антуана Бурбона (1518-1562), от которого родила сына, будущего французского короля Генриха IV.


        Королева-мать - здесь: Екатерина Медичи (1519-1589); в 1533 г. вышла замуж за младшего сына короля Франции Франциска I (1494-1547; правил с 1515 г.), герцога Орлеанского Генриха (1519-1559), который после смерти старшего брата, дофина и герцога Бретонского Франциска (1515-1536) - подозревали отравление, инспирированное Екатериной, - стал наследником престола, а с 1547 г. королем Франции Генрихом II.



… все прошли в большую приемную Мадемуазель… - Мадемуазель - здесь: титул старшей дочери старшего из братьев французского короля. Здесь, вероятно, имеется в виду Луиза Мари Тереза де Бурбон (1819-1864) - французская принцесса, внучка Карла X, в
1830 г. получившая титул графини де Рони; в будущем жена герцога Пармского Фердинанда Карла III Бурбонского (1823-1854); в 1854-1859 гг. - регентша герцогства Пармского.



… обширная ложа… декорированная картушами и знаменами с гербами и девизами… - Картуш - лепное или графическое украшение в виде не совсем развернутого свитка или щита, обрамленного завитками, на котором помещаются надписи, эмблемы, гербы.



… в платье голубого бархата с фижмами… - Фижмы (от нем. Fischbein - «китовый ус») - в XVII-XVIII вв. широкие юбки, поддерживаемые пластинами из китового уса.



… она разительно походила на портреты шотландской королевы, оставленные восхищенному потомству такими мастерами, как Фредерико Цуккери, Вандерверт и Георгиус Вертю. - Вероятно, здесь имеется в виду Федерико Цуккеро (1540/1541-1609) - итальянский художник и теоретик искусства; учился в Риме, работал в разных городах Италии, а также в Англии и Испании; много занимался настенной живописью; выпустил в 1607 г. трактат «Идея живописцев, скульпторов и архитекторов» («Idea de’pittori, sculptori ed architetti»), в котором излагает способ избежать упадка в искусстве. О Вандерверте (Wanderwert) сведений обнаружить не удалось.
        Вертю, Георгиус - Вертю, Джордж (1684-1786), английский художник, гравер и офортист, оставивший заметный след в истории английской графики; работал для Оксфордского университета; с 1711 г. - член Академии живописи.



… кадрили, поставленной самим Гарделем и включившей в себя па из сарабанды… - Кадриль - популярный в XVII-XIX вв. салонный танец из шести фигур, который исполняется поочередно четным количеством пар, располагающихся одна против другой.
        Гардель, Пьер Габриель (1758-1840) - французский танцовщик и балетмейстер; начал выступать на сцене Гранд-опера с 1771 г., с 1780 г. - первый танцовщик, в
1783-1827 гг. - балетмейстер, и в этом качестве - один из основоположников стиля ампир; в 1799-1815 гг. - директор балетной школы Гранд-опера; в 1791-1793 гт. постановщик революционных зрелищ.
        Сарабанда - старинный испанский народный танец; имел весьма эмоциональный характер и первоначально исполнялся только женщинами под аккомпанемент кастаньет; в XVII в. во Франции подвергся переработке и исполнялся парами в торжественной манере; тогда же стал придворным танцем.



… сарабанда перешла в контрданс… - Контрданс - первоначально английский народный танец, возникший в XVII в.; позднее - групповой бальный танец установленной композиции.



… Во время галопа… - Галоп - бальный танец, появившийся в нач. XIX в.



… из свиты шотландской королевы-матери. - Имеется в виду Мария Лотарингская (1500-1560), дочь Клода Лотарингского, герцога де Гиза, и Антуанетты Бурбонской; в первом браке за Луи II Орлеанским, герцогом де Лонгвилем; с 1538 г. вторым браком за Яковом V Стюартом, королем Шотландии; с 1542 г. регентша Шотландии при своей малолетней дочери Марии Стюарт.



… на портрете Карла IX кисти Клуэ. - Карл IX (1550-1574) - король Франции с
1560 г., младший брат Франциска II; в 1572 г. дал согласие на избиение протестантов в Варфоломеевскую ночь.
        Клуэ, Франсуа (ок. 1500-1572) - французский живописец и рисовальщик, по происхождению фламандец; королевский художник; оставил многочисленные портреты членов королевской семьи и написал несколько портретов Карла IX; один из них находится в Лувре, а два - в Венской галерее. Здесь, скорее всего, имеется в виду луврский портрет, написанный ок. 1669 г.; король изображен на нем в полный рост.



… кошель с резными узорами, некогда принадлежавший самому Генриху III. - Генрих III (1551-1589) - король Франции с 1574 г., младший брат Карла IX, последний из династии Валуа.



… Меня зовут Нострадамус. - Нострадамус - латинизированное имя Мишеля Нотрдама (1503-1566), придворного врача Карла IX и астролога, прославившегося книгой
«Centuries» («Столетия»; первое издание в Лионе в 1555 г.) - сборником его предсказаний событий европейской истории.

        К главе II

… женский голос, исполнявший романс об иве. - «Романс об иве» - песня-жалоба покинутой девушки; в опере Россини «Отелло, или Венецианский мавр» (1816) на сюжет одноименной трагедии Шекспира ее поет Дездемона (IV, 3). Текст романса в опере отличается от слов Шекспира: здесь это воспоминание Дездемоны об умершей подруге (III, 1).



… превзошла самого Россини и поднялась до высот Шекспира. - Россини, Джоаккино Антонио (1792-1868) - итальянский композитор, прославившийся своими операми.



… То не был голос какой-либо из знаменитых парижских певиц: ни г-жи Малибран, ни мадемуазель Зонтаг. - Малибран, Мария Фелисита (Гарсиа; 1808-1836) - выдающаяся французская певица; обладала исключительно красивым голосом большого диапазона, особенно выразительным в низком регистре (пела партии контральто и меццо-сопрано); много гастролировала, пользовалась европейской известностью; особенно прославилась исполнением ролей в операх Беллини и Россини.
        Зонтаг, Генриетта (1806-1854) - немецкая оперная и камерная певица; выступала в театрах Вены, Лондона, Парижа и Берлина.


        Дама?, Анн Гиасинт Максанс, граф де (1785-1862) - французский генерал и государственный деятель; представитель знатного французского семейства, воспитывавшийся в эмиграции; окончил военное училище в Петербурге и дослужился в русской армии до чина генерала; после Реставрации вернулся во Францию; в 1824 г. - военный министр, в 1824-1828 гг. - министр иностранных дел; был воспитателем герцога Бордоского и в 1830 г. эмигрировал вместе с ним; в 1833 г. вторично вернулся во Францию.



… Герцогиня Беррийская принадлежала к семейству, которому бшо не привыкать к жизни в изгнании… - Герцогиня Беррийская по рождению принадлежала к неаполитанским Бурбонам, а по мужу - к французским Бурбонам. Ее родная семья вынуждена была бежать из Неаполя на Сицилию в 1798 и 1806-1815 гг., а семья ее мужа покидала родину из-за Революции в 1789 (до 1814 г.) и в 1815 гг. (во время «Стадией» Наполеона).



… Сгинуть от отвратительной дырки в голове, несмотря на все ухищрения твоего друга Амбруаза Паре! - Франциск II умер от гнойного воспаления, вызванного заболеванием уха.
        Паре, Амбруаз (ок. 1509-1590) - французский хирург; начав с должности брадобрея-хирурга, он был затем последовательно хирургом Генриха II, Франциска II, Карла IX и Генриха IV; разработал важные методы в области хирургии и оставил многочисленные научные труды.



… И да ниспошлет Господь долгую жизнь всем троим возлюбленным моим кузенам! - Кузенами герцог Шартрский называет, вероятно, Карла X, его сына герцога Ангулемского (наследника престола) и его внука герцога Бордоского.



… Негласная оппозиция герцога Орлеанского политике Реставрации не раз приводила в трепет старшую ветвь Бурбонов… - Во время Реставрации Луи Филипп не проявлял открыто своей оппозиционности к правящему режиму, но, втайне стремясь к королевской власти, постепенно завоевал популярность среди деятелей оппозиции и сформировал партию своих сторонников; открыто он выступил только в 1820 г., когда от его имени было обнародовано заявление о незаконности рождения герцога Бордоского (правда, Луи Филипп категорически отрицал перед возмущенным королем свою причастность к опубликованному документу, но все же это заявление через 10 лет сыграло свою роль при возведении его на престол)



… завсегдатаи Тюильри проявляли подозрительность к Пале-Роялю. - Пале-Рояль («Королевский дворец») - резиденция кардинала Ришелье, построенная в 1624-1629 гг. и завещанная кардиналом королю Людовику XIII; во второй пол. XVII в. был пожалован Людовиком XIV его младшему брату герцогу Филиппу Орлеанскому (1640-1701) и с тех пор оставался во владении этой семьи; при Реставрации там жил герцог Луи Филипп Орлеанский; дворец, сохранившийся до сих пор, расположен напротив Лувра, на современной площади Пале-Рояль.

        К главе III
        Менильмонтан - бывшая деревня у восточных окраин Парижа; в первой пол. XIX в. его отдаленный окраинный район.



… знаменитой примадонне, блиставшей в Ла Скала и Сан Карло… - Ла Скала - миланский оперный театр; один из центров мировой оперной культуры; построен в 1776-1778 гг. на месте старинной церкви Санта Мария алла Скала (Святой Марии-у-Лестницы); на сцене театра были осуществлены первые постановки многих значительных итальянских опер, выступали и до сих пор выступают лучшие певцы мира.
        Сан Карло - неаполитанский оперный театр, один из самых известных в Италии; считался самым большим в Европе; его строительство было завершено в 1737 г.



… это была знаменитая дива Олимпия! - Дива (ит. «божественная») - эпитет, который дают знаменитым артисткам, особенно оперным.



… в 1848-м восстание вспыхнуло после бала герцога де Монпансье в Венсене. - Монпансье, Антуан Мари Филипп Луи Орлеанский, герцог де (1824-1890) - пятый сын короля Луи Филиппа; французский артиллерийский генерал; после революции 1848 г. во Франции, свергнувшей монархию Орлеанов, жил в эмиграции.
        Венсен - королевский дворец, построенный в 1654 г. рядом с Венсенским замком у восточных границ Парижа; ныне находится в черте города.



… оставив позади улицу Риволи, пересекла Вандомскую площадь и выехала на улииу Ферм-де-Матюрен. - Риволи - улица в центре Парижа; проходит у королевских дворцов Пале-Рояль, Лувр и Тюильри и выходит на площадь Согласия (бывшая площадь Людовика XV); названа в честь победы Наполеона Бонапарта над австрийской армией у селения Риволи в Северной Италии в 1797 г. во время войны Французской революции с первой коалицией феодальных европейских держав (1792-1797).
        Вандомская площадь находится в центре Парижа на небольшом расстоянии к северу от улицы Риволи; спланирована в кон. XVII в. на месте разрушенного дворца герцогов Вандомских, отчего и получила в кон. XVIII в. после нескольких переименований такое название.
        Улица Ферм-де-Матюрен (улица Фермы Матюринцев) находилась неподалеку от северо-западной части Бульваров, проложенных на месте старых крепостных стен; ныне не существует; название получила от располагавшегося здесь монастыря ордена матюринцев.

        К главе IV

… на улице Сервандони, что позади церкви святого Сульпиция. - Улица Сервандони расположена на левом берегу Сены в южной части Парижа вне пределов бывших городских укреплений; названа в честь итальянского архитектора и художника Джованни Никколо Сервандони (1695-1766), работавшего преимущественно во Франции, видного представителя стиля рококо.
        Церковь святого Сульпиция (Сен-Сюльпис) - одна из старейших в Париже, основана в XII в.; современное здание, известное богатым внутренним убранством, закончено в
1778 г.; помещается на одноименной площади в левобережной части города.



… французской венте карбонариев. - Карбонарии (от ит. carbonaro - «угольщик») - члены тайной революционно-заговорщической организации, возникшей в нач. XIX в. в Италии (ранее всего в Королевстве обеих Сицилий), а в годы Реставрации распространившейся и во Франции. Во Франции целью карбонариев первоначально было свержение Бурбонов, чего они надеялись добиться путем заговоров и военных переворотов. Ими была организована серия заговоров 1820-1822 гг. Они приняли активное участие в Июльской революции 1830 г.
        Вента - своеобразная структурная единица организации карбонариев. Эта тайная заговорщическая организация строилась по конспиративно-иерархическому принципу: 1) низовые (т. н. «отдельные») венты, 2) центральные, 3) высшие и 4) верховная. Глубокая конспирация, строгая дисциплина, отсутствие письменных документов и материалов, сообщение исключительно через специальных делегатов, выделяемых от каждой ступени вент, обеспечивали этой системе действенность и жизнеспособность даже в условиях жесточайших преследований.



… Господин де Полиньяк только что прибыл из Лондона и теперь занят созданием нового правительства. - Полиньяк, Жюль Огюст Арман Мари, граф де (1780-1847) - французский государственный деятель, крайний роялист; сын Иоланды де Полиньяк (1749-1793), подруги королевы Марии Антуанетты - его крестной матери; ребенком был увезен родителями в эмиграцию; еще в детстве дал клятву до конца жизни бороться против принципов и последствий Революции; в 1804 г. принимал участие в заговоре против Наполеона, был приговорен к двум годам тюрьмы, но оставался под арестом почти до конца Империи; в 1820 г. получил от римского папы княжеский титул; посол в Лондоне в 1823-1829 гг.; в 1829-1830 гг. министр иностранных дел и глава правительства; главный инициатор печально-знаменитых ордонансов Карла X от 25 июля
1830 г., фактически восстанавливавших абсолютную монархию и вызвавших Июльскую революцию; после падения монархии Бурбонов был арестован и приговорен к пожизненному заключению, однако в 1836 г. помилован и больше политической роли не играл; написал несколько политических сочинений.



… они просто-напросто хотели бы устроить нечто вроде революции тысяча шестьсот шестьдесят восьмого года и заменить Карла Десятого герцогом Орлеанским. - Здесь явная неточность в дате: имеется в виду т. н. Славная революция 1688-1689 гг. в Англии - государственный переворот, который совершили правящие слои Англии, недовольные политикой короля Якова II Стюарта (1633-1701; правил в 1685-1688 гг.), стремившегося к восстановлению королевского абсолютизма и насаждению в стране католичества.



… Как только подпорки божественного права будут убраны из-под колес Франции… - Божественное право - бытовавшее в европейских государствах представление о том, что монархическая власть исходит от Бога и существует лишь Божьей милостью.



… мы рискуем разыграть мольеровскую сцену, когда господин заставляет слугу обвинить себя во всех мыслимых провинностях и ошибках, до того как сказать, чем именно он недоволен. - Речь идет о сцене между героем комедии Мольера «Плутни Скапена» (1671) Леандром и его слугой Скапеном: Леандр собирается наказать Скапена за предательство, а тот, не зная в чем его обвиняют, признается в нескольких своих мелких грехах (II, 5).



… Уподобимся Океану, вберем в себя все источники могущества людского. - В древнегреческой мифологии Океан - титан, бог одноименной реки, обтекающей Землю и служащей границей между мирами жизни и смерти; отец всех рек и источников.

        К главе V

… В посольство Пруссии, что на Лилльской улице. - Лилльская улица находится на левом берегу Сены напротив дворца Лувр; идет параллельно реке на небольшом отдалении от нее; проложена в 1640 г.; прежде называлась улицей Бурбон, а в
1792 г. была переименована в Лилльскую в честь доблестной обороны города Лилль от вторгшегося неприятеля; в 1815-1830 гг. (а значит, и во время действия романа) снова стала называться улицей Бурбон.



… взошел на борт корабля, направлявшегося в Калькутту. - Калькутта - город и порт в Северо-Восточной Индии в дельте реки Ганг.


        Канапе - небольшой диван с приподнятым изголовьем.



… заплатил мне тысячу фунтов стерлингов… - Фунт стерлингов - основная денежная единица Англии, равная до перехода во второй пол. XX в. на десятичную систему 20 шиллингам или 240 пенсам; первоначально существовал только в виде счетных денег и равнялся одному фунту чистого серебра, а основной монетой был серебряный пенс; денежным знаком стал фактически с 1694 г., после выпуска Английским банком соответствующих банкнот; в XIX в. ходили также золотые фунты - соверены.



… отец выхлопотал для меня у прусского короля миссию в Вене. - Королем Пруссии в это время был Фридрих Вильгельм III (1770-1840); правил с 1797 г.); в 1806 г. он потерпел поражение в войне 1806 г. с Наполеоном и до 1813 г. фактически стал вассалом императора; в 1813-1815 гг. использовал народный подъем для восстановления самостоятельности своего государства, обещая ввести конституцию и народное представительство, но нарушил свое обещание; после падения наполеоновской империи сохранял режим абсолютной монархии и был одним из столпов европейской реакции.
        Миссия (от лат. missio - «посылка», «поручение») - постоянное дипломатическое представительство, возглавляемое лицом в ранге ниже посла (посланником, поверенным в делах) и соответственно имеющее статус ниже посольства.



… холодная наблюдательность дипломата, ученика Меттерниха. - Меттерних-Виннебург, Клеменс Венцель Непомук Лотар, князь (1773-1859) - австрийский государственный деятель и дипломат; министр иностранных дел в 1809-1821 гг. и канцлер (глава правительства) в 1821-1848 гг.; противник Наполеона, после его падения один из столпов европейской реакции; проводил политику подавления революционного движения.

        К главе VI

… приказал кучеру ехать в Менильмонтан через Бельвиль. - Бельвиль - во время действия романа северо-восточный пригород Парижа; в 40-х гг. XIX в. вошел в черту укреплений города; в настоящее время - один из его районов.

        К главе VII

… на южной набережной острова Сен-Луи. - Сен-Луи - остров на Сене в пределах Парижа, лежит чуть выше острова Сите по течению; в XVIII-XIX вв. был застроен главным образом домами высшего чиновничества и богатых буржуа.



… с потолком, расписанным Лебреном… - Лебрен (Ле Брен), Шарль (1619-1690) - французский художник; основатель Королевской академии живописи и скульптуры; создатель официального придворного художественного стиля Людовика XIV.



… кюре собора Парижской Богоматери… - Кюре - во Франции приходский священник.
        Собор Парижской Богоматери - одна из национальных святынь Франции, главный храм Парижа, шедевр французской готической архитектуры; расположен на острове Сите; сооружался с 1163 по 1230 гг.



… этого хватит, чтобы выкупить ее сына. - До последней трети XIX в. всеобщая воинская повинность во Франции существовала в ограниченном варианте, выгодном для состоятельных слоев общества. На военную службу зачислялись только лица, вытянувшие соответствующий жребий. При этом они имели право откупиться, внеся государству определенную сумму на наем заместителя.



… скажите ей, что вы из предместья Сен-Жермен. - Сен-Жерменское предместье - в XVII-XIX вв. аристократический район Парижа на левом берегу Сены.


        Луидор (луи, «золотой Людовика») - французская золотая монета крупного достоинства, чеканившаяся с XVII в.; в описываемое в романе время стоила 20 франков.



… получить ангажемент в Итальянской опере. - Ангажемент - приглашение артиста или целого художественного коллектива на определенный срок для участия в спектаклях или концертах.
        Здесь имеется в виду театр Итальянской оперы; был основан в нач. 1789 г. с целью знакомить парижскую публику с итальянскими операми в исполнении лучших итальянских музыкантов.

        К главе VIII

… такая судорога, должно быть, пробежала по лицу Отелло, когда Яго сказал ему, что Дездемона любит Кассио. - Кассио - лейтенант (т. е. помощник Отелло), обвиненный Яго в связи с женой генерала.



… это пылающий треножник, с высоты которого жрица обращает к народу свои прорицания… - Речь идет о ритуале прорицания в древнегреческом святилище бога Аполлона в Дельфах. Жрица (пифия) сидела на треножнике у расщелины, откуда поднимались ядовитые пары. Одурманенная ими, она изрекала бессвязные слова, которые потом истолковывались жрецами.



… других возлюбленных, кроме Моцарта и Чимарозы… - Чимароза, Доменико (1749-1801) - итальянский композитор и музыкант-исполнитель, автор множества опер; в 1787-1791 гг. работал в России.



… запела большую финальную арию из «Золушки»… - Это рондо Анджелины (Золушки) с хором из оперы Россини «Золушка, или Торжество доброты» (1817), либретто Я. Феррети.

        К главе IX

… банкир, нашумевший своими политическими заявлениями… - Имеется в виду Жак Лаффит (1767-1844) - французский банкир и политический деятель; сыграл видную роль во время Июльской революции, поддержав кандидатуру Луи Филиппа Орлеанского на престол; в 1830-1831 гг. глава правительства и министр финансов; в эпоху Реставрации был одним из богатейших людей Франции, но к концу жизни почти разорился.



… суровый депутат, одна из самых громких фигур оппозиции… - Идентифицировать этот персонаж затруднительно.



… провинциальный адвокатишка, в то время с огромным успехом публиковавший весьма посредственную «Историю Революции». - Имеется в виду Адольф Тьер (1797-1877) - французский государственный деятель и историк, по образованию юрист, родом из Марселя; глава правительства (1836 и 1840); глава исполнительной власти (1871) и президент Французской республики (1871-1873), жестоко подавлявший революционное движение; автор «Истории Революции» («Histoire de la Revolution», 1823-1827),
«Истории Консульства и Империи» («Histoire du Consulat et de l’Empire», 1845-1862) и других трудов, в которых он защищал Революцию от нападок реакции и прославлял Наполеона.



… среди наших полишинелей другого такого поискать надо… - Полишинель - популярный персонаж французского ярмарочного, а потом и кукольного театра, перешедший из Италии: горбатый человечек с крючковатым носом, веселый задира и насмешник.



… показывал марионеток. - Марионетки - театральные куклы, которыми управляют сверху с помощью нитей или металлических прутьев актеры-кукловоды, скрытые от зрителей; название их происходит от наименования фигурок, изображавших деву Марию (marion, marionetta) в средневековых кукольных мистериях.



… посетили Германию времен Империи. - Речь идет об империи Наполеона I (1804-1814 и 1815). Почти на всем протяжении его царствования, примерно с 1804-1806 гг. до времени изгнания французской армии в 1813 г., германские государства, как существовавшие ранее, так и образованные императором, находились у него в полном подчинении.



… подстрекательские куплеты вроде «Марсельезы» или «Походной песни»… -
«Марсельеза» - песня, первоначально называвшаяся «Боевая песнь Рейнской армии»; была написана и впервые исполнена в Страсбуре в апреле 1792 г. поэтом и композитором, военным инженером Клодом Жозефом Руже де Лилем (1760-1836) и быстро распространилась в войсках; этим же летом была под названием «Гимн марсельцев» занесена волонтёрами из Марселя в Париж. Здесь под сокращенным названием
«Марсельеза» она стала гимном и символом Революции.

«Походная песня» - военная патриотическая песня эпохи Французской революции, созданная в 1794 г.; слова поэта Мари Жозефа Шенье (1764-1811), музыка композитора Этьенна Никола Меюля (1763-1817).



… Однажды в Майнце я пел песенку против Наполеона. - Майнц - город в Германии, на левом берегу Рейна, близ впадения в него реки Майн (земля Рейнланд-Пфальц); в средние века - центр Майнцского курфюршества (крупного духовного княжества Священной Римской империи); возглавлял Рейнский союз городов; в 1797 г. присоединен к Франции; с 1816 г. находился в составе Великого герцогства Гессен-Дармштадт; с 1866 г. - в составе Пруссии.



… исцеление завершилось в день Пасхи в Сикстинской капелле. - Сикстинская капелла - одна из домовых церквей римских пап в Ватиканском дворце в Риме; построена в
1473 г. при папе Сиксте IV, отсюда и ее название; представляет собой большую продолговатую четырехугольную залу, расписанную лучшими итальянскими живописцами XV-XVII вв. Особенно выделяются роспись потолка и картина Страшного суда на заалтарной стене работы Микеланджело и портреты 28 пап, выполненные Сандро Боттичели (1445-1510).
        Сикст IV (1414-1484) - римский папа с 1471 г.; в миру Франческо делла Ровере; уделял много внимания строительству в папской резиденции Ватикане, вел войны с другими итальянскими государствами; отличался корыстолюбием.



… Слушая дивные псалмы… - Псалмы - библейские религиозные гимны, песни и молитвы, созданные древнееврейскими поэтами в XIII-II вв. до н. э., но приписываемые по традиции древнееврейскому царю Давиду; в V-IV вв. до н. э. были объединены в книгу Библии Псалтерион (русское ее название - Псалтирь); начиная с раннего христианства исполнялись при богослужении; в средние века послужили основой для создания музыкально-поэтических произведений, лучшие из которых исполнялись верующими в быту; музыку к ним писали многие выдающиеся композиторы.



… Марчелло был ее первым врачом, Чимароза - вторым. - Марчелло, Бенедикто (1686-1739) - итальянский композитор венецианской школы; прославился сочинением музыки на тексты пятидесяти псалмов.



… в театры Лрджентина и Алиберти. - Римский театр Арджентина был открыт в 1732 г.; первое время там давались оперные и драматические спектакли, но с 1739 г. его репертуар составляли оперы-сериа и балетные дивертисменты.
        Алиберти - театр в Риме, открытый в 1720 г.; был построен на средства некоего А. Алиберти, с чем и связано его название; в XVIII в. был одним из самых больших театров Рима; сначала в нем шли драматические спектакли, затем до сер. XVIII в. оперы-сериа, а с 1760 г. до нач. XIX в. комические оперы; постоянно соперничал с театром Арджентина; в 1843 г. здание его было перестроено, а в 1863 г. сгорело; назывался также «театром дам», т. к. в 1798 г. на его сцену были допущены женщины (певицы и балерины), которым до этого в папском Риме играть воспрещалось.



… Хотите получать больше дукатов, чем теперь имеете байокко? - Дукат - серебряная, а затем золотая монета крупного достоинства (3,4 г), чеканившаяся с XII в. в Венеции; с XVII в. подобные монеты чеканились по ее образцу (иногда под названием цехина или флорина) почти во всех европейских государствах.
        Байокко - старинная мелкая папская монета.



… дебютировала в «Танкреде». - «Танкред» - героическая мелодрама Россини, поставленная впервые в 1813 г. в Венеции; создана по поэме «Освобожденный Иерусалим» итальянского поэта Т. Тассо (1544-1595) и трагедии «Танкред» французского писателя и поэта Вольтера (настоящая фамилия Аруэ; 1694-1778).



… легко охватывающий несколько регистров, сливая их в невиданное дотоле меццо-сопрано… - Регистр - участок звукового диапазона музыкального инструмента или певческого голоса, занимающий определенное положение по высоте; различают высокий, средний и нижний регистры.
        Меццо-сопрано - женский певческий голос; характеризуется полнотой звучания в среднем регистре, а также наличием нижнего грудного регистра.

        К главе X

… человечеству нечего желать лучшей доли, чем освященное Хартией благосостояние нескольких тысяч избранных, основанное на нищете всех остальных. - Имеется в виду
«Конституционная хартия Франции», принятая 4 июня 1814 г. королем Людовиком XVIII под давлением руководителей антинаполеоновской коалиции. Хартия превращала Францию в конституционную монархию и закрепляла ряд основных завоеваний Революции, а также гарантировала неприкосновенность прав новых собственников на приобретенные ими в годы Революции земли церкви и эмигрантов. Провозглашение Хартии было призвано успокоить население страны, опасавшееся, что реставрация Бурбонов будет означать и возвращение к дореволюционным порядкам. Однако было известно, что сохранение Хартии в полном объеме находится под угрозой, ибо ультрароялисты и сам король Карл X были ее убежденными противниками, поэтому во время Реставрации Хартия была знаменем либеральной оппозиции.



… изысканные серебряные блюда времен Людовика XV… - Людовик XV (1710-1774) - французский король с 1715 г.



… запела по-итальянски большую арию Леоноры из бетховенского «Фиделио»… -
«Фиделио» - трехактная опера Бетховена, поставленная впервые в Вене 20 ноября
1805 г., а в переработанном виде - 29 марта 1806 г.; либретто оперы написано Й. Зоннлейтнером по мотивам либретто французского драматурга Ж. Н. Буйи (1763-1842) для оперы французского композитора П. Гаво (1761-1825) «Леонора, или Супружеская любовь». Прекрасная Леонора, переодетая в мужское платье, под именем Фиделио проникает в тюрьму, где томится ее возлюбленный супруг, которому угрожает смертельная опасность со стороны главного тюремщика, спасает мужа от гибели и способствует его освобождению.

        К главе XI

… каждого оскорбит небрежно брошенный ему экю… - Экю - старинная французская монета, до 1601 г. чеканившаяся из золота, а с 1641 г. - из серебра и стоившая 3 ливра; с нач. XVIII в. в обращении были также экю в 6 ливров.



… оживить и спустить с мраморного пьедестала эту статую, изваянную из мрамора… - Намек на древнегреческий миф о скульпторе Пигмалионе, влюбившемся в изваянную им статую. По просьбе художника богиня любви и красоты Афродита оживила статую.



… разглагольствую, как все Кассандры, как все комедийные опекуны. - Кассандр - один из персонажей-масок итальянской народной комедии, перешедший на французскую сцену (сначала в ярмарочные театры, потом в пантомиму); тип глупого, злого и упрямого старика, объект шуток и проделок.



… докатился до ролей, подобных Арнольфу и Бартоло… - Арнольф - герой комедии Мольера «Школа жен» (1662), богатый буржуа, приобретший дворянское поместье и фактически купивший себе жену Агнес, которую нашел в бедной крестьянской семье и воспитал в строгости и повиновении. Однако под влиянием любви к юноше Орасу у Агнес пробуждаются душевные и умственные силы, и в конце пьесы она убегает из дома со своим возлюбленным.
        Бартоло - герой комедий французского писателя О. К. Бомарше (1732-1799)
«Севильский цирюльник, или Тщетная предосторожность» и «Безумный день, или Женитьба Фигаро», доктор, незадачливый опекун главной героини Розины, которой он старается помешать выйти замуж.



… комедия могла окончиться вовсе не благоприятной для Ораса или Альмавивы развязкой. - Орас - см. примеч. выше.
        Граф Альмавива - герой трилогии Бомарше (помимо комедий, упомянутых выше, в нее входит еще одна - «Преступная мать, или Новый Тартюф»), возлюбленный, а затем муж Розины.

        К главе XII

… любой мужлан будет топтать его подошвами своих сабо. - Сабо - башмаки на деревянной подошве или выдолбленные из дерева; обувь французских крестьян.



… догматами, почерпнутыми из катехизиса… - Катехизис (гр. «устное наставление») - руководство для элементарного церковного обучения, обычно составленное в форме вопросов и ответов.



… складывая лиары и сантимы. - Лиар - старинная французская медная монета стоимостью в четверть су.



… догматами, почерпнутыми из катехизиса… - Катехизис (гр. «устное наставление») - руководство для элементарного церковного обучения, обычно составленное в форме вопросов и ответов.


        вы воображаете, что Цезарь был щепетилен? - Цезарь, Гай Юлий (102/100-44 до н. э.
 - древнеримский полководец, политический деятель и писатель, диктатор; был убит заговорщиками-республиканцами.

        К главе XIV

… нечестивую и грандиозную битву Аякса против богов. - Имеется в виду Аякс (или Эант) сын Оилея, называемый Малым, один из героев древнегреческой мифологии, участник Троянской войны. Возвращаясь после войны домой, Аякс во время бури потерпел кораблекрушение, но был спасен богом моря Посейдоном. Однако, обуянный гордыней, он воскликнул, что спасся вопреки воле богов. Тогда разгневанный Посейдон обрушил скалу, на которую он выбросил Аякса, и тот погиб.



… в середине апреля 1829 года в Опере давали «Немую», в то время модную новинку. - Опера - парижский государственный музыкальный театр Гранд-опера, открытый в
1671 г.; сыграл большую роль в развитии оперного и балетного искусства.

«Немая» (полное название - «Немая из Портичи, или Фенелла») - опера Обера, посвященная восстанию в Неаполе XVII в. против испанцев и впервые поставленная в Гранд-опера в 1828 г.



… живая, чисто французская музыка Обера. - Обер, Даниель Франсуа Эспри (1782-1871) - известный французский композитор и музыкальный деятель (в
1842-1871 гг. директор Парижской консерватории, в 1857-1870 гг. придворный капельмейстер); написал около 40 опер; сыграл видную роль в развитии французской комической оперы - особенно известны оперы «Фра-Дьяволо» (1830), «Бронзовый конь» (1835) и ряд других, - а также в формировании жанра т. н. большой оперы, самая известная из которых - «Немая из Портичи».



… сходи посмотреть в афише, кто сегодня танцует в балете. - До сер. XIX в. вечернее представление обычно составлялось из нескольких произведений, в музыкальном театре - из оперы, балета и дивертисмента. Вместо балета могла быть показана небольшая комическая опера.



… Меня ждет роль в опере Беллини. - Беллини, Винченцо (1801-1835) - итальянский композитор, автор опер, большая часть которых пользовалась исключительным успехом; в его творчестве отразились патриотические настроения итальянского народа в то время, когда большая часть страны находилась под австрийским владычеством.
        Здесь, возможно, речь идет об опере Беллини «Капулетти и Монтекки», премьера которой состоялась в венецианском театре Ла Фениче 11 марта 1830 г.



… покинув раут у баденского посланника… - Баденским посланником в Париже в
1814-1830 гг. был некто Феррет, бывший судья.



… все лорнеты нацелились на эту даму, величавую, как Диана… - Диана (гр. Артемида) - покровительница живой природы в античной мифологии, богиня-охотница, девственница.

        К главе XV

… на Новый мост, у начала улицы Дофина. - Новый мост - самый старый из ныне существующих в Париже мостов через Сену; построен в нач. XVII в.; проходит через западную оконечность острова Сите.
        Улица Дофина находится на левом берегу Сены и выходит к Новому мосту у западной оконечности острова Сите; проложена в 1607 г. в связи со строительством этого моста; названа в честь дофина - будущего Людовика XIII.



… Верховная вента под председательством генерала Лафайета обосновалась в Париже… - Лафайет, Мари Жозеф Поль Ив Рок Жильбер де Мотье, маркиз де (1757-1834) - французский военачальник и политический деятель; сражался на стороне американских колоний Англии в Войне за независимость; участник Французской революции, сторонник конституционной монархии, командующий национальной гвардией; участвовал в войне с первой антифранцузской коалицией; после свержения монархии неудачно пытался использовать свои войска для ее восстановления, а затем эмигрировал; поскольку в лагере, враждебном Революции, считался одним из главных ее инициаторов, был сразу же арестован и несколько лет (до 1797 г.) провел в заключении в Германии и Австрии; после переворота 18 брюмера вернулся во Францию, однако при Наполеоне политической роли не играл; в период Реставрации стал депутатом, видным деятелем либеральной оппозиции, был связан с карбонариями; сыграл заметную роль в Июльской революции 1830 года, поддержав кандидатуру Луи Филиппа Орлеанского на трон, однако вскоре после воцарения нового короля перешел в умеренно-демократическую
оппозицию режиму; в последние годы жизни пользовался большой популярностью.



… Представителем этой венты являлся г-н де Корсель-сын, ныне избранник народа… - Имеется в виду Клод Франсуа Филибер де Корсель (1802-1892) - в годы Реставрации участник карбонарского движения; с 1837 г. либеральный депутат, в 1848 г. член Учредительного собрания, голосовавший за республиканскую конституцию; на первых порах поддерживал Луи Наполеона Бонапарта, активно участвовал в проведении итальянской политики Второй республики, однако после переворота 2 декабря 1851 г. ушел в частную жизнь; в начале Третьей республики несколько лет был послом в Ватикане.
        Его отец, Корсель, Клод Тирки де Ла Бар де (1768-1843), был видным французским политическим деятелем, близким к Лафайету.



… Огюстен Тьерри, автор исторического сочинения «Завоевание Британии нормандцами»… - Тьерри, Огюстен (1795-1856) - французский историк, один из основателей романтического направления во французской историографии; уделял большое внимание изучению средневековых хроник, работе с подлинными документами; автор серьезных исторических трудов.
        Его сочинение «История завоевания Англии нормандцами» («Histoire de la conquete de l’Angleterre par les Normands») вышло в свет в 20-х гг. XIX в.

… Жуффруа, впоследствии профессор философии, депутат и академик… - Жуффруа, Теодор Симон (1796-1842) - французский философ-спиритуалист, придававший основное значение среди философских наук психологии; окончил Нормальную школу в Париже, преподавал в одном из парижских коллежей, а затем в ряде высших учебных заведений, в том числе в Парижском университете; написал несколько научных трудов, часть из которых издана посмертно; с 1831 г. - член Палаты депутатов.



… Ари и Анри Шеффер, оба художники… - Шеффер, Ари (1795-1858) и Шеффер, Анри (1798-1862) - французские художники; братья, родившиеся в Голландии, но принадлежавшие к немецкой лютеранской семье и рано обосновавшиеся во Франции. Оба были широко признаны как художники, но большей известностью пользовался Ари.



… командир линейного полка… - То есть полка регулярной пехоты или тяжелой кавалерии; это название, связанное с тем, что такие войска в XVIII в. вели бой в линейных боевых порядках, сохранилось за французскими армейскими частями до кон. XIX в.


        Леру, Пьер (1797-1871) - французский мыслитель, журналист, политический деятель; был ярким представителем французского утопического социализма XIX в., пытавшимся соединить сен-симонизм с мистицизмом, а уважение к традиционным ценностям - семье, отечеству, собственности - сочетать с идеями равенства и отсутствия власти; начинал свой трудовой путь как типографский рабочий; потом стал журналистом, проявив на этом поприще незаурядный талант; в 1824 г. стал одним из основателей газеты «Глобус»; был участником революции 1848 г., членом Учредительного, а потом и Законодательного собрания Второй республики; после бонапартистского переворота 2 декабря 1851 г. эмигрировал, вернулся в 1859 г.; оставил множество статей и брошюр.
        Пройдя сложную идейную эволюцию сторонника нескольких философских и социально-утопических теорий, Леру в сер. 30-х гг. создал свою собственную теорию т. н. христианского социализма. В его основе лежала идея мирного перехода от капитализма к социализму при помощи особой «религии человечества», основанной на солидарности и равенстве людей. Вместе с тем он выступал против капиталистической эксплуатации и католической церкви. В 30-40-е гг. XIX в. его взгляды получили широкую известность во Франции и других странах.



… Вот имена нескольких адвокатов, защищавших сержантов из Ла-Рошели: Буле (из Мёрты), Плугульм, Делангль, Буэнвилье, Барт, Мерилу, Ше-д’Э-Анж, Мокар и другие. - Имеются в виду т. н. «четверо сержантов из Ла-Рошели»: Бори, Губен, Помье и Рауль (или Рау) - сержанты полка, расквартированного в крепости Ла-Рошель в Западной Франции; они возглавляли местную венту карбонариев и были участниками антиправительственного заговора, имевшего целью поднять общенациональное восстание против Бурбонов. Полиции удалось раскрыть заговор, четыре сержанта были арестованы и казнены в 1822 г.
        Буле, Антуан Жан Клод Жозеф, граф де (Буле из Мёрты; 1761-1840) - адвокат в Нанси (с 1783 г.); активный участник событий Французской революции в Лотарингии; принадлежал к умеренному ее крылу; с 1797 г. депутат высшего законодательного органа Франции того времени от департамента Мёрта; содействовал Наполеону в государственном перевороте 18 брюмера; при Империи занимал ряд высоких постов, принимал участие в выработке Гражданского кодекса, стремясь законодательно оформить результаты Революции; во время «Ста дней» был министром; после окончательного падения Наполеона был изгнан и вернулся во Францию только в 1819 г.
        оставил несколько исторических сочинений и интересные мемуары.
        Плугульм, Пьер Амбруаз (1796-1863) - французский адвокат и судебный деятель, приверженец либеральных взглядов; в 50-х гг. занимал высокие судебные посты; автор нескольких научных трудов и переводов античных авторов.
        Делангль, Клод Альфонс (1797-1869) - французский адвокат, участник политических процессов периода Реставрации; при Июльской монархии занимал ряд высоких судебных постов, а с 1837 г. был старшиной парижских адвокатов; позже стал ярым сторонником Луи Бонапарта и при Второй империи, кроме нескольких высоких судебных должностей, занимал посты министра внутренних дел (1858) и юстиции (1859).
        Буэнвилье (Форестье де Буэнвилье), Элуа Эрнест (1799-1886) - в годы Реставрации молодой адвокат, активно занимавшийся политической деятельностью, связанной с оппозицией Бурбонам; был карбонарием, участвовал в заговорах; во время Июльской революции был адъютантом Лафайета; при Июльской монархии сделал юридическую карьеру; в 1849 г. был избран в Законодательное собрание Второй республики, где присоединился к монархистам; при Второй империи - член Государственного совета и сенатор.
        Барт, Феликс (1795-1863) - французский политический деятель, занимавший и высокие судебные должности; с 1817 г. начал юридическую карьеру в Париже; проявил себя как бескомпромиссный враг режима Реставрации; карбонарское движение поддерживал не только личным активным участием, но и в своей профессиональной деятельности; участвовал в Июльской революции 1830 года; после нее стал депутатом, несколько раз был министром (просвещения, юстиции), получил крупный пост в юридической системе и стал пэром Франции (1834); как министр юстиции осуществил некоторые улучшения в своем ведомстве; довольно быстро забыл свои либеральные увлечения - так, этот бывший карбонарий с неумолимой строгостью преследовал участников республиканского восстания в Париже в июне 1832 г.
        Мерилу, Жозеф (1788-1854) - французский юрист и политический деятель; начал юридическую карьеру в конце Империи, при Реставрации прославился как адвокат, выступая в ряде громких политических процессов, связанных с заговорами против режима Бурбонов и преследованиями прессы; подвергался резким нападкам со стороны ультрароялистов, препятствовавших ему в его адвокатской деятельности и даже пытавшихся привлечь его к суду; был членом карбонарской организации; принял активное участие в Июльской революции; после нее способствовал отмене ряда репрессивных законов периода Реставрации; недолго был министром просвещения и культов, министром юстиции; с 1831 г. - депутат, с 1837 г. - пэр; после 1848 г. ушел в частную жизнь.
        Ше-д’Э-Анж, Гюстав Луи Адольф Виктор Шарль (1800-1876) - французский адвокат и политический деятель, либерал; выдвинулся на политических процессах 20-х гг. XIX в., во время которых снискал себе репутацию одного из лучших защитников своего времени, способного отвести любое обвинение; в 1831, 1837 и 1844 гг. избирался в Палату депутатов; в 1857 г. был назначен генеральным прокурором; с 1862 г. - сенатор, с 1863 г. - вице-президент Государственного совета; до самой смерти занимал видные государственные должности.
        Мокар, Жан Франсуа Констан (1781-1864) - французский адвокат, политический деятель и литератор; во время правления Наполеона был на дипломатической службе; при Реставрации выдвинулся как адвокат, защищавший на политических процессах либеральных деятелей и журналистов; болезнь горла и потеря голоса вынудили его в
20-х гг. отказаться от адвокатской деятельности; после революции 1830 года примкнул к Июльской монархии и до 1839 г. занимал ряд административных постов; затем политические разногласия с правительством привели его в лагерь бонапартистов; во время революции 1848-1849 гг. активно занимался организацией бонапартистской партии и избирательной кампанией Луи Бонапарта на президентских выборах; после его избрания стал начальником его канцелярии и деятельно участвовал в государственном перевороте 2 декабря 1851 г.; при Второй империи был сенатором и главой личной администрации Наполеона III; автор многочисленных драм, романов и других художественных произведений.



… В числе тех, кто трудился… над подготовкой побега четверых сержантов, были Ари Шефнер и Орас Верне. - Верне, Орас (полное имя: Эмиль Жан Орас; 1789-1863) - плодовитый и популярный французский художник; составил себе имя главным образом изображением батальных сцен, хотя писал также пользовавшиеся успехом картины на восточные сюжеты (он неоднократно бывал в Алжире) и портреты; оставил множество литографий и гравюр.



… Бори и его товарищи состояли членами тайного общества, враждебного правительству… - Бори - один из четырех сержантов из Ла-Рошели.



… Речь там шла о тайном обществе, существовавшем под названием «Легион святого Губера»… - Сведений об этом обществе найти не удалось.
        Святой Губер - епископ Льежский (ум. в 727 г.); считался покровителем охотников; день его памяти - 3 ноября.



… Клянемся перед Господом предоставить нашу жизнь в распоряжение Генриха Бурбона, нашего законного государя… - Имеется в виду герцог Бордоский, Анри Шарль Фердинанд Мари Дьёдонне (1820-1883) - внук Карла X от его второго сына герцога Беррийского, убитого в 1820 г. (см. примеч. к гл. I); родился через семь с лишним месяцев после смерти отца, что позволило орлеанистам высказывать сомнения в законности его рождения; в истории более известен как граф Шамбор, по имени его владения - исторического замка на Луаре. Во время Июльской революции Карл X и герцог Ангулемский отреклись от престола в его пользу и провозгласили мальчика законным королем Генрихом V. Однако новый государь признан не был и удалился в эмиграцию, где оставался до 70-х гг. XIX в. Все это время он считался французскими легитимистами (сторонниками династии Бурбонов), активно агитировавшими в его пользу, единственно законным претендентом на престол. Однако граф Шамбор своей традиционалистской позицией, верностью консервативному католицизму и принципам абсолютной монархии, отказом признать произошедшие после 1830 г. изменения в стране лишил
себя и без того незначительных шансов на корону.



… За ларошельским процессом тотчас последовал процесс в Сомюре… - 24 февраля
1822 г. генерал Жан Батист Бертон (настоящая фамилия - Бретон; 1767-1822) - барон Империи, участник наполеоновских войн, при Реставрации активный член организации карбонариев - поднял в Западной Франции восстание против Бурбонов и во главе отряда повстанцев двинулся на Сомюр, но был разбит правительственными войсками.
        Сомюр - город в Западной Франции в департаменте Мен-и-Луара.



… образовались две партии: одна, во главе с Лафайетом и Дюпоном (из Эра), стояла за республику; другая, руководимая Манюэлем, хотела предоставить народу самому выбрать образ правления. - Дюпон, Жак Шарль (называемый Дюпон из Эра, т. е. из департамента Эр; 1767-1855) - французский политический деятель; во время Революции и Империи делал успешную юридическую и административную карьеру - главным образом в своей родной Нормандии; в 1814 г. (и недолго в 1815-м) был депутатом, с 1817 г. постоянно избирался в Палату депутатов, где занимал место среди радикальной левой оппозиции; славился своей порядочностью и беспристрастностью; был близким другом Лафайета; входил в организацию карбонариев; после революции 1830 года недолго занимал пост министра юстиции, но вскоре разочаровался в новом режиме и подал в отставку; еще в течение нескольких лет был депутатом; в 1848 г. стал членом Временного правительства (и был избран его председателем), а также депутатом Учредительного собрания; занимал в это время умеренную позицию, отличаясь интересом к сугубо политическим, но не к ставшим столь важными социальным проблемам;
в Законодательное собрание избран не был, и более в политической жизни не участвовал.
        Манюэль, Жак Антуан (1775-1827) - член Палаты депутатов, либерал; в феврале
1823 г. выступил (как и некоторые другие депутаты от оппозиции) против намерения правительства послать французские войска на подавление революции в Испании, напомнив, в частности, что в свое время вмешательство иностранцев оказало роковое влияние на судьбу королевского семейства во Франции. Правые депутаты обвинили его в апологии цареубийства и 1 марта проголосовали за его исключение из Палаты. Манюэль не признал законности этого решения и не покинул зала заседаний, а вызванный наряд национальных гвардейцев во главе с сержантом Мерсье отказался вывести его силой. В конце концов его удалили из зала жандармы, после чего 62 депутата оппозиционной части Палаты покинули ее и не возвращались до конца сессии. Вся эта история получила широчайшую огласку, бурно обсуждалась в обществе, а Манюэля и Мерсье чествовали как героев.



… Сколько было заговоров во времена Консульства, при Империи, в царствование Людовика XVIII? - Консульство - период личной власти Наполеона Бонапарта (1799-1804), когда его положение фактически единоличного правителя Франции было оформлено должностью первого консула Республики, имевшего всю полноту власти; два других консула имели лишь совещательный голос. Консульство было преддверием монархии - империи Наполеона (с декабря 1804 г.).
        Людовик XVIII (1755-1824) - французский король в 1814-1815 и 1815-1824 гг.; до восшествия на престол носил титул графа Прованского; в начале Великой французской революции эмигрант; после казни в 1793 г. старшего брата, Людовика XVI, провозгласил себя регентом при малолетнем племяннике, считавшемся роялистами законным королем Людовиком XVII, а после сообщения о его смерти в тюрьме (1795) - французским королем; взойдя на престол, сумел понять невозможность полного возвращения к дореволюционным порядкам и старался несколько уравновесить влияние ультрароялистов.


        Улица Копо - находится в левобережной части города, в окрестности Ботанического сада; одна из старейших в Париже.

        К главе XVI

… Что если из него выйдет святой Генетий от демократии? - Генетий (ум. в 286 или
303 гг.) - святой католической церкви, по профессии актер-мим, участвовавший в представлениях перед гонителем христиан императором Диоклетианом (243-313/316; правил в 284-305 гг.) пародий на обряды христианской церкви, но милостью Божьей поверивший в Христа; был разоблачен и приговорен к смерти; память его отмечается
26 августа.



… впоследствии ему довелось сыграть важную роль на одном из самых торжественных заседаний Учредительного собрания… - Учредительное собрание - высшее законодательное учреждение Франции во время первого периода революции
1848-1849 гг.; было избрано на основе всеобщего избирательного права 23 апреля
1848 г.; заседало с 4 мая 1848 г. до 28 мая 1849 г. Большинство в нем принадлежало буржуазным республиканцам, но туда было избрано также много монархистов и клерикалов. Собрание проводило по большей части реакционную политику. Были ликвидированы социальные уступки, сделанные рабочим после начала революции, жесточайшим образом подавлено парижское восстание пролетариев 22-25 июня 1848 г. В марте 1849 г. были посланы войска для подавления Римской республики. Принятая 4 ноября 1848 г. конституция отличалась многими реакционными чертами, хотя она окончательно установила в стране Республику. 10 декабря 1848 г. президентом был избран Луи Наполеон Бонапарт (1808-1873), призвавший к власти правительство во главе с орлеанистами и взявший курс на подготовку государственного переворота.

        К главе XVII

… по Старой улице Тампля они достигли протестантского храма Бийетт. - Старая улица Тампля пересекает всю восточную часть старого Парижа, проходя почти от городской ратуши до северо-восточной части Бульваров; известна с кон. XIII в.; неоднократно меняла свое название, нынешнее произведено от Тампля (укрепленного монастыря рыцарей-тамплиеров, находившегося неподалеку и разрушенного в нач. XIX в.).
        Бийетт - часть облачения монахов-кармелитов, два куска ткани, соединенные тесьмой и накидываемые во время совершения богослужений.
        В 1633 г. часть братства кармелитов-бийетт (или кармелитов с бийеттами) получила в свое распоряжение старинный монастырь в Париже, основанный еще в XIII в. Кармелиты оставались там до 1780 г., но в 1756 г. они перестроили монастырскую церковь. В
1812 г. (по другим источникам - в 1808 г.) этот храм стал использоваться лютеранами. Монастырь и церковь находились в восточной части старого Парижа на улице Бийетт, неподалеку от южного участка Старой улицы Тампля. Ныне эту территорию занимают дома №№ 22-26 по улице Архивов, которая в последней четверти XIX в. была образована из улицы Бийетт и еще нескольких небольших улиц.



… воспитательница и учительница познакомили ее лишь с религиозными догматами лютеранства… - Лютеранство - одно из направлений протестантизма, основанное в нач. XVI в. видным деятелем Реформации немецким богословом Мартином Лютером (1483-1546) и распространенное преимущественно в Северной Германии, Прибалтике и Скандинавии. Лютеране отрицают власть римского папы, церковную иерархию, пышную католическую обрядность, монашество и почитание икон. Богослужение в лютеранской церкви ведется на национальных языках, на которые переведено Священное писание.



… благочестивая и целомудренная, как гётевская Маргарита до своего падения… - Маргарита (Гретхен) - героиня трагедии Гёте «Фауст», возлюбленная заглавного героя.



… О Маргарита! Вот где был нужен твой Фауст: он-то сумел бы использовать это мгновение стыдливого замешательства и нашел бы в себе смелость завести разговор. - Возможно, имеется в виду сцена «Улица» из первой части трагедии Гёте «Фауст»: Фауст без всяких предисловий прямо обращается к проходящей Маргарите с комплиментами и предложением проводить ее, но получает отказ.



… самая старая из местных пуританок… - Пуритане (от лат. puritas - «чистота») - здесь: ревнители благочестия и морали.

        К главе XIX

… наши карбонарии несколько лет тому назад смогли добиться, в сущности говоря, слияния с ассоциацией Рыцарей Свободы. - Сведений об этой организации найти не удалось.

        К главе XX

… ехал к заставе Трона… - Застава Трона находилась на восточной окраине Парижа в Сент-Антуанском предместье по дороге в Венсен; современное название этого места - площадь Нации.

        К главе XXVI

… Официальное сообщение об этом появится завтра в «Монитёре». - «Монитёр» («Le Moniteur» - «Вестник») - сокращенное наименование ежедневной газеты «Le Moniteur universel» («Всеобщий вестник»), выходившей в Париже в 1789-1901 гг.; в
1799-1869 гг. была официальным органом правительства.



… в противоположность тому, что происходит в «Гамлете», я берусь доказать, что остывшие блюда свадебного пира можно подавать на стол во время другой церемонии. - Намек на слова Гамлета по поводу скорой свадьбы своей матери после смерти мужа, которые в английском оригинале звучат так:

        Thrift, thrift, Horatio! the funeral baked meats
        Did coldly furnish forth the marriage tables (I, 2).
        В пер. И. Мандельштама:

        Расчет, расчет, приятель! От поминок
        Холодное пошло на брачный стол.

        К главе XXX

… австрийский посол, который… прибыл на бракосочетание коллеги. - Австрийским послом в Париже был в это время Аппоньи, Антон (Антал) Рудольф, граф (1782-1852) - австрийский дипломат, венгр по происхождению; с молодости находился на дипломатической службе, успешно продвигаясь по служебной лестнице; был чрезвычайным и полномочным посланником Австрии в Тоскане, потом в Риме; в 1824 г. был переведен в Лондон и вскоре вслед за этим назначен австрийским послом в Париже; на этом посту оставался до 1849 г., заслужив репутацию умелого дипломата и добившись определенных симпатий во Франции.

        К главе XXXII
        Анген (полное название: Анген-ле-Бен - «Ангенские Воды») - небольшой город в департаменте Сена-и-Уаза, неподалеку от Парижа в северо-западном направлении. В сер. XVIII в. там были открыты целебные серные воды, а в 1821 г. построена водолечебница. В XVII-XVIII в. город был владением принцев Конде (ветви королевского дома Бурбонов); титул герцога Ангенского (в традиционной русской транскрипции - Энгиенского) носил старший сын и наследник здравствующего главы семьи.



… приготовили мины, и пороховые дорожки уже готовы… - Пороховая дорожка - принятый от XIV до XIX в. способ поджигать взрывной заряд: от заряда насыпается дорожка пороха на расстояние нескольких метров; порох поджигается, огонь бежит по указанной дорожке, а подрывник должен успеть спрятаться, пока огонь не дойдет до основного заряда.



… невдалеке от роскошного особняка на Университетской улице… - Университетская улица расположена на левом берегу Сены неподалеку от реки; одна из старейших в Париже: известна с сер. XIV в.; свое название получила в XVII в., т. к. территория, по которой она проходила, одно время принадлежала Парижскому университету.



… В шекспировском «Отелло» есть две великолепные сцены, когда Яго искусно отравляет сознание мавра черным ядом ревности. - См. «Отелло», III, 2 и 3.



… здесь положение еще усложнялось тем, что новый Яго был влюблен в Дездемону… - Но и шекспировский Яго в монологе (II, 1) признается в своем увлечении Дездемоной.



… на бульваре, возле улицы Предместья Сен-Дени. - Улица Предместья Сен-Дени - продолжение улицы Сен-Дени (одной из главных радиальных магистралей Парижа, идущей от Сены в северном направлении) от Бульваров; дорога к городу и монастырю Сен-Дени.



… Долина Монморанси известна своим очарованием. Там не так людно, как в Булонском лесу. - Монморанси - небольшой городок к северу от Парижа; находится на окраине одноименного лесного массива.
        Булонский лес - лесной массив у западных окраин Парижа, бывшие королевские охотничьи угодья; уже с XVIII в. место прогулок и развлечений; ныне - общественный лесопарк в черте города; название получил от селения Булонь неподалеку.

        К главе XXXIII
        Бульвар Сен-Дени - небольшой отрезок Бульваров, открытый в 1676 г.; на его пересечении с улицей Сен-Дени (от которой он и получил свое название) в кон. XVII в. были построены декоративные ворота - арка в честь Людовика XIV.



… Проследовав вдоль Сены до набережной Сен-Поль, он остановился у ворот особняка, окна которого выходили на остров Лувье и Ботанический сад. - Набережная Сен-Поль проходила по правому берегу Сены в восточной части старого Парижа; при перестройке города в 50-60-х гг. XIX в. была включена в соседнюю набережную Целестинцев, получившую название от находившегося поблизости монастыря этого ордена.
        Лувье - небольшой остров на Сене в пределах Парижа выше острова Сен-Луи, поблизости от правого берега реки, напротив современной набережной Целестинцев. В первой пол. XIX в. протока между берегом и островом была засыпана и Лувье стал частью правобережного Парижа.
        Ботанический сад - научно-исследовательское и учебное заведение в Париже; включает в себя Музей естественной истории, коллекции животных и растений; создан в кон. XVIII в. на базе собственно ботанического сада, основанного в 1626 г.; находится на левом берегу Сены.

        К главе XXXIV

… на бульваре Сен-Дени, там, где начиналось предместье… - Имеется в виду предместье Сен-Дени на северной окраине Парижа; его территория начиналась сразу же за одноименным бульваром.



… свернул на бульвар, ведущий к площади Бастилии. - Площадь Бастилии, образованная на месте снесенной крепости Бастилии, примыкает к восточной части Больших бульваров.



… мог ехать в направлении Монмартра. - Монмартр - холм и одноименное селение на нем у северных окраин Парижа нач. XIX в.; ныне район города.


        Аустерлицкий мост - построенный в 1802-1807 гг., был назван в честь победы Наполеона над армиями Австрии и России в декабре 1805 г. у селения Аустерлиц (ныне Славков в Чехии); переброшен через Сену выше острова Лувье.

        К главе XXXV

… большие часы из саксонского фарфора… - Саксонский фарфор - изделия основанной в
1710 г. знаменитой фарфоровой мануфактуры в городе Мейсене в Саксонии.


        Маркетри - инкрустация по дереву из мелких кусков металла, дерева и др. материалов.



… в одном из самых удобных и очаровательных особняков, какие можно найти только на улице Предместья Сент-Оноре. - Улица Предместья Сент-Оноре - главная улица предместья Сент-Оноре, располагавшегося у западных границ старого Парижа; начиналась у западного участка старых городских стен и была проложена на месте дороги к нескольким пригородным селениям; в XVII-XVIII вв. застраивалась особняками аристократии.

        К главе XXXVIII

… Выступи в роли Арнольфа и Бартоло. Ты ведь знаешь, как грубость и раздражительность прельщали Агнес и Розину. - См. примеч. к гл. XI.



… внезапно уехал в Гавр, где он должен присутствовать при погружении на корабль немцев-эмигрантов. - Гавр в XIX в. вследствие регулярных рейсов в Америку стал одним из главных исходных пунктов европейской эмиграции. До нач. XIX в. незначительная, в первой половине столетия она начала быстро расти. Это явление было вызвано возникновением в Америке независимых государств, в первую очередь Соединенных Штатов, где имелось много свободной земли, бурно развивалась экономика, что давало возможность найти работу, а также совершенствованием средств сообщения и связи. Эмиграция из Европы была вызвана также перенаселением ее стран, сильной эксплуатацией рабочих на ранних стадиях развития капитализма, экономическим кризисом, поразившим континент после наполеоновских войн, политической реакцией, наступившей после падения Империи, а особенно после подавления революций нач. 20-х гг. В этом движении в первой пол. XIX в. Германия прочно удерживала второе место (после Англии), чему способствовала отмена запретов на переселение, существовавших в ряде немецких государств в XVIII в.



… Я обедаю в Мезоне. - Мезон - замок на Сене, в департаменте Ивелин, в 20 км северо-западнее Парижа, около городка того же названия. Этот прекрасный замок-дворец был построен в первой пол. XVII в.; перешел в нач. XIX в. во владения Лаффита и стал называться Мезон-Лаффит; после разорения банкира угодья поместья были разделены на участки и распроданы.

        К главе XXXIX

… некий банкир, пользующийся известностью в среде буржуа… - То есть Лаффит.



… известный исполнитель песен, своего рода академик… - Имеется в виду Беранже, Пьер Жан (1780-1857) - французский поэт-песенник, убежденный демократ; сумел преобразовать избранный им жанр песни, подняв его до лучших образцов лирической и политической поэзии; был исключительно популярен в XIX в. во Франции, а также в некоторых других странах, в том числе в России.



… разглагольствовал о своей мансарде и своих сабо, смакуя токайское. - Токайское - название группы высококлассных вин, производимых в местности Токай в Венгрии.



… крошка-адвокат, он же историк, он же журналист… - Тьер (см. примеч. к гл. IX) был очень маленького роста, и во время его политической деятельности это постоянно обыгрывалось в карикатурах на него и в прозвищах, которые давали ему противники.



… о своей статье, сегодня утром появившейся в «Национальной газете», об историческом сочинении, где он подравнял под свой рост грандиозные фигуры деятелей
1789 года. - «Национальная газета» («Le National») - французская ежедневная газета, орган буржуазных республиканцев; была основана накануне Июльской революции
1830 года, выходила до 1851 г. Об упомянутой статье см. ниже.
        Иронически охарактеризованное сочинение Тьера - это его «История Революции».



… Надеюсь, вы не слишком низко оцениваете наше дерзкое Обращение двухсот двадцати одного? - В марте 1830 г. в Палате депутатов оппозиция большинством в 221 голос приняла обращение к королю, содержавшее требование об отставке кабинета Полиньяка и протест против королевского произвола. На следующий день после принятия
«Обращения 221», 19 марта 1830 г., сессия Палаты депутатов была отсрочена, что явилось прелюдией к ее последующему роспуску. После выборов число оппозиционных депутатов выросло, и это приблизило падение Карла X.



… На днях о нем будет объявлено в «Монитёре»… - 14 апреля 1830 г. Полиньяк представил Карлу X секретный доклад, в котором предлагал временное «уклонение» от представительного правления. На основании этого доклада король принял 21 апреля решение о роспуске Палаты депутатов. 16 мая 1830 г. это решение было обнародовано.



… Гернон-Ранвиль был категорически против такого решения… - Гернон-Ранвиль, Мартиаль Ком Аннибал Перисти Маглуар, граф де (1787-1866) - французский государственный и судебный деятель, роялист; до 1820 г. вел адвокатскую практику, затем занимал высокие должности в судах, открыто заявлял о своем враждебном отношении ко всем демократическим и революционным идеям; в ноябре 1829 г. стал министром образования и культов в правительстве Полиньяка; как строгий законник, возражал против роспуска Палаты депутатов в марте 1830 г.; во время Июльской революции оставался верен королю, был арестован и вместе со всеми министрами предан суду; в декабре 1830 г. был приговорен к лишению политических и гражданских прав и пожизненному заключению; в 1836 г. был амнистирован, после чего отошел от политики.



… С цензом все можно уладить. - Ценз - здесь: ограничительные условия допущения лица к пользованию политическими (в первую очередь избирательными) правами (ценз образования, оседлости и т. д.). Во Франции при Реставрации и Июльской монархии существовал имущественный ценз, по которому к участию в выборах допускались лишь несколько сот тысяч самых богатых граждан.



… ослепила маленький городок Экс. - Экс-ан-Прованс - город в Провансе, в 70 км к юго-востоку от Авиньона.



… адвокат из Прованса… - Прованс - историческая провинция на юге Франции, на побережье Средиземного моря; в XI-XV вв. самостоятельное феодальное владение.



«Конституционалист» («Le Constitutionnel») - ежедневная газета, выходившая в Париже в 1815-1870 гг.; в 30-х гг. поддерживала Июльскую монархию.



… Минье, Каррель и я - смогли благодаря вашей поддержке и великодушной щедрости основать «Национальную газету». - Минье, Франсуа Огюст Мари (1796-1884) - французский историк и журналист либерального направления; создатель нового направления в историографии, видевший движущей силой истории борьбу классов; в своем главном труде «История Французской революции» («Histoire de la Revolution franchise», 1824) обосновывал право буржуазии на политическую власть; как журналист занимал видное место в оппозиции режиму Реставрации; один из основателей
«Национальной газеты».
        Каррель, Арман (1800-1836) - известный либеральный журналист, бывший военный; в
1823 г. вышел в отставку и уехал в Испанию, чтобы сражаться на стороне революционеров, попал там в плен к своим соотечественникам, прошел через несколько военных судов, но в конечном счете был оправдан; впоследствии был смертельно ранен на дуэли.



… статья под заголовком «Король царствует, но не управляет» вызвала у правительственной печати истошные вопли. - Впервые это крылатое выражение в его латинском варианте («Rex regnat sed non gubernat») употребил в речи в польском сейме гетман Ян Замойский (1542-1605), имея в виду, что выборный король является в значительной степени фигурой декоративной, а реальная власть находится в руках магнатов. Однако широкое распространение эта формула получила на французском языке в качестве заглавия статьи Тьера в «Национальной газете» от 19 февраля 1830 г.:
«Le roi regne et ne gouveme pas». Тьер имел в виду, что Карл X шел в 1830 г. на поводу у своих министров-ультрароялистов.



… еще слишком свежа память революции тысяча семьсот девяноста третьего с ее эшафотом, всеобщим разорением, войной против целой Европы, Дантоном, Робеспьером и Маратом, чьи кровавые призраки лучше не тревожить. - Великая французская революция названа здесь революцией 1793 г., поскольку этот год (особенно его вторая половина) был временем ее наивысшего подъема. К власти пришла наиболее радикальная революционная партия того времени - якобинцы, которые вели жесточайшую борьбу с внешней и внутренней контрреволюцией и проводили революционные преобразования. Одним из средств борьбы с контрреволюцией были беспощадные революционные суды, по приговорам которых было казнено множество людей. К 1793 г. террор вылился в беспринципную борьбу за власть.
        Все это проходило в условиях многочисленных восстаний внутри страны и внешней военной опасности. Франция в 1792-1797 гг. вела войну против первой коалиции европейских государств (в нее входили Австрия, Пруссия, Англия, Испания, ряд немецких княжеств, королевство Пьемонт в Италии и др.). Угроза интервенции и вооруженного подавления революции была устранена только летом 1794 г.
        Дантон, Жорж Жак (1759-1794) - виднейший деятель Французской революции; депутат Конвента, вождь правого, умеренного крыла якобинцев; был казнен.
        Робеспьер, Максимилиан (1758-1794) - вождь якобинцев, глава революционного правительства (1793-1794); в борьбе с внутренними и внешними врагами Революции во время террора обескровил Конвент казнями своих бывших сторонников и противников и подготовил собственное свержение (переворот 9 термидора) и казнь.
        Марат, Жан Поль (1743-1793) - французский естествоиспытатель, философ и публицист, по профессии врач, по происхождению швейцарец; виднейший деятель Революции, один из вождей якобинцев; выступал в защиту интересов широких народных масс; был убит политическими противниками.



… После Лазаря покойники перестали воскресать… - Имеется в виду Лазарь из Вифании, евангельский персонаж, друг Иисуса; умер и пролежал четверо суток в гробнице, пока Христос, подойдя к ней, не воззвал громким голосом: «Лазарь! Иди вон» (Иоанн, 11:
43), после чего покойник воскрес и вышел из пещеры, где был похоронен. Согласно Евангелию, воскресение Лазаря обратило всеобщее внимание на Иисуса, и многие после этого уверовали в него.



… редактор газеты «Глобус», философ, известный своими каламбурами, мыслитель, снискавший всеобщее расположение склонностью к мальчишеским выходкам. - Вероятно, имеется в виду П. Леру (см. примеч. к гл. XV).

«Глобус» («Le Globe») - газета, издававшаяся с 1824 г. и собравшая вокруг себя блестящий коллектив сотрудников; вначале носила главным образом литературный характер, с большим тактом принимая участие в горячей литературной борьбе того времени и стараясь привлечь на свои страницы все, что носило отпечаток таланта; постепенно все большее внимание стала уделять политике, поддерживая либеральную оппозицию режиму Реставрации. Пьер Леру принимал участие в создании газеты и играл в ней видную роль, однако в то время он не оказывал решающего влияния на ее линию. Лишь после революции 1830 года, когда большинство ее редакторов и постоянных сотрудников, покинув редакцию, ушли в политику (многие заняли видные посты при Июльской монархии), «Глобус» стал «газетой Пьера Леру», который, будучи в то время последователем видного французского социалиста-утописта Анри Сен-Симона (1760-1825), превратил ее (с января 1831 г.) в орган сен-симонистов. В этом качестве она просуществовала до 20 апреля 1832 г., после чего перестала выходить.



… прошептал ему на ухо амфитрион. - Амфитрион - герой древнегреческой мифологии, приемный отец Геракла; благодаря трактовке его образа Мольером его имя стало синонимом хлебосольного хозяина.



… Я бы охотно уступил вам их всех от Кузена до Гизо, от Брольи до Руайе-Коллара. - Кузен, Виктор (1792-1867) - французский ученый, главным образом философ; свою философскую систему называл эклектизмом, ибо полагал, что разумные принципы есть в любой системе философии и задача ученого - их отобрать на основе здравого смысла; много сделал для популяризации во Франции трудов немецких философов, особенно Гегеля (с которым он был лично знаком); славился как глубокий знаток истории философии и замечательный преподаватель; при Июльской монархии получил ряд академических и государственных отличий и играл определенную политическую роль (в частности, стал членом Палаты пэров и некоторое время был министром просвещения); оставил ряд философских сочинений, трудов по истории философии, а также исторических и историко-литературных произведений; в годы Реставрации был карбонарием.
        Гизо, Франсуа (1787-1874) - выдающийся французский историк и политический деятель; в период Июльской монархии неоднократно занимал министерские посты; в 1847 г. возглавил кабинет министров и после свержения его революцией 1848 г. в большой политике не участвовал; оставил богатое и чрезвычайно разнообразное научное, научно-педагогическое, мемуарное и публицистическое наследие; был видным деятелем протестантской церкви во Франции.
        Брольи, Ашиль Шарль Леон Виктор, герцог де (1785-1870) - французский дипломат и государственный деятель; происходил из переселившейся во Францию родовитой итальянской семьи; при Реставрации принадлежал к оппозиции правительству в Палате пэров, был сторонником династии Орлеанов; во время Июльской монархии в
1835-1836 гг. - председатель совета министров, занимал также ряд других министерских постов; во время революции 1848-1849 гг. - депутат Законодательного собрания; после установления Второй империи отошел от политической деятельности; оставил мемуары, изданные посмертно.
        Руайе (или Ройе) - Коллар, Пьер Поль (1763-1845) - французский либеральный мыслитель, философ, оратор и политический деятель; Французскую революцию сначала встретил с симпатией, однако его отношение к ней быстро стало сдержанным и при якобинцах он вынужден был скрываться, а позднее оказался даже слегка замешан в деятельности роялистских агентов во Франции; несколько лет преподавал историю и философию в Парижском университете; при Реставрации стал депутатом и именно тогда играл особенно заметную роль, чрезвычайно много выступая в Палате депутатов; в те же годы возглавлял кружок т. н. «доктринеров» - философов, писателей, политических деятелей либерально-центристского направления; оставил ряд трудов, главным образом философского характера, и множество речей, считающихся образцом несколько сухого
«профессорского» красноречия.



… Мы запрем монархию в Хартии, словно в башне Уголино. - Описывая девятый круг ада, в котором караются предатели, Данте помещает туда епископа Руджери Убалвдини (ум. в 1295 г.), который выдавал себя за друга правителя города Пиза графа Уголино делла Герардеска (ум. в 1288 г.), а потом предал его; Уголино был вместе с двумя сыновьями и двумя внуками заточен в башню, где они все умерли от голода.



… Горациев горшечник грезит об амфоре, изготавливая котел. - Гораций (Квинт Гораций Флакк; 65 до н. э. - 8 н. э.) - древнеримский поэт, сторонник режима императора Августа; автор сатир, од и других стихотворений.
        Здесь, возможно, имеется в виду строка из его стихотворного письма об искусстве поэзии, названного еще в древности «Наука поэзии»; в русском переводе она звучит так: «Допустим, // Начал ты вазу лепить, зачем же сработалась кружка» (21-22; пер. М. Гаспарова).



… Тут приходит на память Великая французская революция, Бастилия, народ, каким он был десятого августа. - Бастилия - крепость у восточной окраины Парижа, известная с XIV в. и со временем вошедшая в черту города; служила тюрьмой для государственных преступников; 14 июля 1789 г., в начале Великой французской революции, была взята восставшим народом и затем разрушена.
        Десятого августа 1792 г. в Париже произошло антимонархическое народное восстание и в ходе его был захвачен королевский дворец Тюильри. В результате победы восставших и в немалой степени под их давлением Законодательное собрание постановило временно отстранить короля от власти, а для решения вопроса о дальнейшей форме правления созвать Национальный конвент. По требованию повстанческой Коммуны (муниципалитета) Парижа король и члены его семьи, еще до захвата Тюильри укрывшиеся в здании манежа, где заседало Законодательное собрание, были переведены в тюрьму Тампль. Днем 10 августа с полным основанием принято датировать падение монархии во Франции, хотя формально ее уничтожение было провозглашено Конвентом 21 сентября
1792 г.

… Народ, который не сумели повести за собой Мирабо и Дантон… - Мирабо, Оноре Габриель Рикети, граф де (1749-1791) - один из виднейших деятелей первого этапа Французской революции, автор политических памфлетов, блестящий публицист и оратор; депутат от третьего сословия, один из лидеров Генеральных штатов и Учредительного собрания, сторонник конституционной монархии; пользовался огромной популярностью.

        К главе XL

… экипаж приблизился к Сен-Дени… - Сен-Дени - небольшой городок к северу от Парижа; известен старинным аббатством, основанным в VII в., где с XIII в. хоронили французских королей.

        К главе XLIII

… Вы увидите прекрасный собор… - Знаменитый собор в честь Девы Марии в Страсбурге олицетворяет собой все стадии средневекового зодчества. Его наиболее старые части относятся к XI-XII вв., а более поздние - к XII-XV вв.; отдельные пристройки сделаны в XVIII и XIX вв.

        К главе XLVII

… прислонясь к секретеру работы Буля… - Буль, Андре Шарль (1642-1732) - французский художник-столяр, искусный резчик, гравер и рисовальщик; придворный мастер Людовика XIV, создавший особый стиль дорогой дворцовой мебели.



… Вот ордонанс о роспуске, напечатанный в «Монитёре». - 26 июля 1830 г. французское правительство опубликовало четыре ордонанса (королевских указа), фактически восстанавливавших абсолютную монархию. Первым упразднялась свобода печати, второй объявлял Палату депутатов распущенной; третий представлял новый избирательный закон, которым число избирателей сокращалось на три четверти, число депутатов определялось в 258, а Палата лишалась права вносить поправки в законопроекты; четвертый назначал выборы на 28 сентября. Опубликование этих ордонансов стало поводом к Июльской революции и окончательному свержению Бурбонов.



… Он мог терпеть, но никогда бы не принял душой династию, навязанную ему пруссаками и казаками. - Бурбоны были восстановлены после падения в 1814 г. империи Наполеона в войне против шестой коалиции европейских государств. Пруссия и Россия были в числе ее главных участников. Казачьи полки сыграли очень большую роль в поражении Наполеона и наводили ужас на французских солдат, особенно в
1812 г. при отступлении из Москвы. Во Франции они воспринимались в известной степени как символ всех русских войск. Вступление казаков (а вместе с ними ополчений калмыков и башкир) в Европу и во Францию в 1813-1814 гг. произвело на местное население, никогда не видевшее подобную конницу, огромное впечатление.



… Французская кровь - не лучшее миро для головы венценосца. - Миро - благовонное масло, употребляемое в некоторых христианских обрядах, в частности - венчании на царство.



… Одилон Барро… даже завопил от ужаса при одной мысли о том, чтобы призвать народ выйти на улицы. - Барро, Камилл Гиасинт Одилон (1791-1873) - французский политический деятель, по профессии адвокат, орлеанист; до Июльской революции 1830 года - оппозиционный депутат; во время революции участвовал в совещаниях либеральных деятелей, неизменно высказываясь за мирное отстранение от власти Карла X; вместе с несколькими другими депутатами выполнил деликатное поручение побудить короля покинуть страну; в 1830 г. при Июльской монархии получил важную должность префекта департамента Сена (в него входят Париж и ближайшие его окрестности), но в начале следующего года из-за политических разногласий подал в отставку и до революции 1848-1849 гг. возглавлял в Палате депутатов т. н. династическую оппозицию; 24 февраля 1848 г. во время восстания в Париже был назначен главой правительства в надежде, что имя оппозиционера остановит наступление на монархию; во время Второй республики (1848-1851) - депутат Учредительного и Законодательного собраний; в декабре 1848 - октябре 1849 г. - председатель совета министров и министр
юстиции; проводил политику, расчищавшую президенту Луи Бонапарту путь к перевороту; после этого надолго отошел от политической деятельности; в 1872 г. был избран вице-президентом Национального собрания.

        К главе XLIX

… Вы любили в ту пору одну танцовщицу-итальянку из Императорского театра… - Имеется в виду императорско-королевский (австрийские императоры были одновременно королями Чехии, Венгрии и других земель) дворцовый театр в Вене.



… в те времена у Каринтийских ворот была лавка… - Каринтийские ворота (Кернтнертор) были пробиты в 1670 г. в крепостных стенах Вены, построенных в XIII в.; ныне не существуют.
        Каринтия - область (ныне федеральная земля) на юге Австрии, с административным центром Клагенфурт.



… Она звалась Бертой, и ее, в отличие от королевы из легенды, прозвали «Берта Маленькая ножка». - Берта (или Бертрада; ум. в 783 г.) по прозвищу Большая нога - жена майордома (правителя Франкского государства), а с 751 г. - короля Пипина Короткого (714-768), мать императора Карла Великого, героиня многих легенд. Согласно одной из них, некая венгерская принцесса, удивительно похожая на Берту, подменяет ее, чтобы самой стать женой Пипина. Однако ноги венгерки меньше, чем у соперницы. После долгих перипетий обман выясняется и Пипин узнает настоящую Берту.



… все глубже и глубже погружалась в свою любовь к Чимарозе и Паизиелло. - Паизиелло, Джованни (1740-1816) - итальянский композитор, представитель неаполитанской оперной школы; создал более ста опер, несколько симфоний, многочисленные пьесы для камерного оркестра; был известен и как автор духовной музыки; в 1776-1784 гг. служил капельмейстером при дворе Екатерины II, в начале следующего века жил в Париже и был любимым композитором Наполеона Бонапарта.

        К главе LIV

… со всех ног пустился в сторону маленькой деревушки Цальбах… - Цальбах - населенный пункт у юго-восточной окраины Майнца.

        К главе LVI

… заупокойная месса состоится в храме Успения. - Церковь Успения до Революции принадлежала монастырю Дочерей успения Богоматери, основанному в нач. XVII в. в центре Парижа, на улице Сент-Оноре. После закрытия монастыря церковь стала приходской и была названа во имя святой Магдалины. На ее куполе находится фреска, изображающая смерть (успение) девы Марии. В 1850 г. церковь была передана польской католической парижской общине.



… В Конистоне ему показали коллекцию тюльпанов. - Конистон - небольшой город в Западной Англии.


        Харлем (Гарлем) - город в Нидерландах неподалеку от Амстердама, административный центр провинции Северная Голландия.



… у меня есть куда больше, чем любовница, - у меня целый сераль. - Сераль - женская половина дворца в странах Востока, гарем.



… Луна, о которой Байрон отзывался так строго, снова пришла на помощь нашему новому Леандру, когда он пересекал этот болотистый Геллеспонт. - Байрон, Джордж Гордон, лорд (1788-1824) - великий английский поэт-романтик, оказавший огромное влияние на современников и потомков как своими произведениями, так и чертами своей личности и стилем жизни; в своих произведениях и особенно поэмах создал образ непонятого, отверженного и разочарованного романтического героя-бунтаря, породившего множество подражателей в жизни и в литературе («байронизм»,
«байронический стиль»).
        В греческой мифологии Леандр - юноша из города Абидоса (на азиатском берегу Геллеспонта), влюбленный в жрицу богини Афродиты Геро, жившую на другом берегу пролива, в городе Сеете. Чтобы увидеть возлюбленную, Леандр каждую ночь переплывал пролив, направляясь на свет огня, зажженного Геро на башне. Однажды буря погасила огонь и юноша погиб. Геро, найдя утром на берегу его труп, поднялась на башню и бросилась в море; с тех пор эта башня носит имя Леандра.
        Геллеспонт (соврем. Дарданеллы) - пролив между Европой (Галлипольским полуостровом) и Азией (полуостровом Малая Азия); соединяет Эгейское и Мраморное моря.
        Байрон переплыл Геллеспонт во время посещения этих мест и посвятил этому заплыву шуточные «Стихи, написанные после пересечения вплавь Дарданелл между Сестосом и Абидосом», которые помечены 9 мая 1810 г.

        К главе LVII

… спеть «Реквием» на его заупокойной службе… - «Реквием» (от первого слова лат. текста «Requiem aetemam dona eis» - «Покой вечный дай нам») - многоголосое хоровое траурное произведение; сложилось в средние века в музыке католической церкви как заупокойная месса. В истории музыки известны выдающиеся образцы этого жанра, написанные многими композиторами.



… начала переговоры об ангажементе в Академии музыки. - Академия музыки (точнее: Королевская академия музыки; соврем, название - Национальная академия музыки и танца) - то же, что Гранд-опера (см. примеч. к гл. XIV).



… Требовался бог из машины… - В античной трагедии развязка запутанной интриги нередко наступала благодаря внезапному появлению божества: актер, игравший бога, появлялся на сцене при помощи специального механического приспособления. Отсюда возникло выражение «бог из машины» (deus ex machina), означающее неожиданное, как правило благополучное, решение сложной ситуации благодаря непредвиденному событию или чьему-то внезапному вмешательству.



… отбыл в Рамбуйе поохотиться. - Рамбуйе - феодальный замок XIV-XV вв. в окрестности Парижа, перестроенный в XVI-XVIII вв. в загородный дворец с большим парком и лесом; место королевских охот.



… Проходя мимо Биржи… - Парижская биржа находится на одноименной площади в северной части старого Парижа, неподалеку от Бульваров; здание ее построено в
1808 г. на месте упраздненного женского монастыря;



… ордонансы… наносили удар именно по третьему сословию. - Третье сословие - в дореволюционной Франции податное население страны - купечество, ремесленники, горожане, крестьянство, с XVI в. - буржуазия и рабочие. Здесь под третьим сословием подразумевается французская буржуазия.


        Мармон, Огюст Фредерик Луи Вьес де (1774-1852) - французский военачальник, маршал Франции (1809); прикрепленный к Бонапарту во время осады Тулона, он стал адъютантом генерала в Италии и сопровождал его в Египет; в 1806 г. стал наместником Далмации, в 1808 г. герцогом Рагузским; воевал в Португалии (1811); в
1814 г. сражался у стен Парижа с наступавшими союзными войсками и подписал капитуляцию города, а затем сдался со своим корпусом, лишив Наполеона возможности вести дальнейшие переговоры; за это был заклеймен императором как предатель, и это закрепилось в сознании современников; Людовик XVIII сделал его пэром. Мармон стоял во главе войск, сражавшихся с участниками революции 1830 года, он же сопровождал Карла X в изгнание.



… г-н Кост из «Времени»… - Кост, Жак (1798-1859) - французский журналист, орлеанист; в 1823 г. стал владельцем хроникального издания «Всеобщие записки» («Tablettes universelles»), помещавшего полемические заметки на злобу дня и группировавшего вокруг себя наиболее либеральных оппозиционных журналистов и общественных деятелей; в кон. 20-х гг. после скандала, вызванного одной из заметок, вынужден был продать «Записки» и в 1829 г. основал газету «Время», в которой писал статьи по вопросам финансов, торговли и труда; летом 1830 г. подписал протест против июльских ордонансов и сыграл видную роль в Июльской революции, после чего покинул журналистику и занялся коммерцией.

«Время» («Le Temps») - парижская газета республиканского направления; была основана Костом в 1829 г.; выходила до 1842 г.



… сотрудники «Трибуны» поддержали г-на Коста… - «Трибуна» (точнее: «Трибуна народа» - «La Tribune du peuple») - название серии из девяти брошюр, выпущенной в
1830 г. обществом оппозиционных публицистов и литераторов; эти брошюры имели разные заголовки, но по своему содержанию продолжали друг друга.



… Однако г-н Тьер возражал против каких бы то ни было насильственных действий. - О Тьере см. примеч. к гл. IX.



… «Газета дебатов» и «Конституционалист» не рискнули последовать их примеру и покорились. - «Газета дебатов» («Journal des Debats»; полное название: «Газета политических и литературных дебатов» - «Journal des Debats politiques et litteraires») - французская ежедневная газета; была преемницей газеты, основанной в Париже в 1789 г. и первоначально называвшейся «Газета дебатов и декретов» («Journal des Debats et decrets»); в 30-х гг. была органом орлеанистов; выходила до 1944 г.

        К главе LVIII

… прошелся сначала по Внешним бульварам… - Внешние бульвары - вторая от центра кольцевая магистраль Парижа, охватывающая предместья города; проходит по линии, соединяющей старые городские заставы; в левобережной части носит название Южных бульваров; начала прокладываться в сер. XVIII в.



… прошел сквозь заставу Сен-Дени. - Застава Сен-Дени - специальное здание для взимания таможенных сборов на северной окраине тогдашнего Парижа; находилась на пересечении улицы Предместья Сен-Дени и бульвара Ла-Шапель.


        Перье, Казимир Пьер (1777-1832) - французский политический деятель и крупный банкир, сын известного французского промышленника и конструктора-изобретателя; в период Консульства вместе со старшим братом основал банкирский дом в Париже и, проявив большой деловой талант, весьма способствовал его процветанию; с 1817 г. неизменно избирался в Палату депутатов (где также уделял большое внимание финансовым делам государства); был конституционным монархистом, занимал место на правом фланге либеральной оппозиции; сыграл видную роль во время Июльской революции 1830 года; в марте 1831 г. стал министром внутренних дел; жестко проводил в Палате свой курс; сурово подавил республиканские выступления.



… размахивая этим трехцветным полотнищем. - Знамя королевской Франции было белым. Во время Революции было принято знамя трехцветное - сине-бело-красное. Оно же сохранялось и при Империи. Реставрация восстановила дореволюционные цвета. Таким образом, вопрос о знамени приобрел важное политическое значение: цвет флага стал символом феодальной реакции или прогресса, революции, республики. Каждое антиправительственное выступление при Реставрации проходило под трехцветным знаменем. Его же вынуждена была принять и Июльская монархия.



… Это имя, синоним иноземного нашествия, напоминающее о Ватерлоо, о поругании отчизны врагами, о казаках… - В результате поражения в наполеоновских войнах Франция дважды подвергалась вражеской оккупации. В 1814 г. в страну вторглись войска России, Пруссии, Австрии и других государств, нанесшие поражение Наполеону и занявшие Париж. На юг Франции вошла английская армия, преследуя французов, изгнанных из Испании. В 1815 г. короткий период возвращения Наполеона к власти («Сто дней») закончился полным разгромом его армии 18 июня у бельгийского селения Ватерлоо войсками Англии, Пруссии и Нидерландов. После этого союзники (включая подошедшие позже русские войска) заняли Париж и оккупировали север Франции на несколько лет в качестве гарантии выполнения мирного договора. Все эти события воспринимались французами после ошеломляющих побед Республики и Империи как национальное бедствие и унижение.



… Учащиеся Политехнической школы высыпали на улицы и смешались с толпой. - Политехническая школа - военизированное высшее учебное заведение, основанное во время Французской революции для подготовки артиллерийских офицеров, а также военных и гражданских инженеров; ее учащиеся всегда отличались духом свободолюбия. Во время Июльской революции они, захватив в школе спортивное оружие, присоединились к восстанию.



… Господин Тьер… обосновался в загородном доме г-жи де Куршан. - Сведений о г-же Куршан (Courchamp) найти не удалось.



… Восставшие… обстреливали швейцарцев, защищавших Гревскую площадь. - Швейцарские части были защитниками королевского дворца Тюильри во время восстания 10 августа
1792 г. Воспоминания об избиении швейцарцев восставшими в тот день, как пишут некоторые исследователи, подействовали на их преемников в 1830 г. и отрицательно повлияли на их стойкость.
        Гревская площадь находится на правом берегу Сены, перед ратушей; в течение многих веков была местом казней; ныне называется площадью Ратуши.



… стоял во весь рост на парапете Аркольского моста… - Аркольский мост - небольшой пешеходный мост через северный рукав Сены, соединяет остров Сите с северным берегом реки и выходит к площади Ратуши; был построен в 1828 г. и назывался Гревским мостом. Во время Июльской революции 28 числа по мосту двигалась колонна восставших во главе с молодым человеком с трехцветным флагом. Он был убит, но перед смертью успел сказать, что его зовут Арколь (по некоторым сведениям, его настоящее имя было Жан Фурнье). Юноша намекал на сражение при Арколе в Северной Италии 15-17 ноября 1796 г., в котором Бонапарт нанес поражение австрийцам. В критический момент сражения во время атаки на мост, ключевой пункт австрийской позиции, генерал Бонапарт бросился вперед со знаменем и увлек за собой заколебавшихся солдат. Формально Гревский мост после 1830 г. был переименован в Аркольский в честь победы Бонапарта, но современниками переименование воспринималось как память об Арколь - Фурнье, погибшем во время восстания.



… генерал принимает командование национальной гвардией… - Национальная гвардия - часть вооруженных сил Франции, гражданская добровольческая милиция, возникшая в первые месяцы Великой французской революции (летом 1789 г.) в противовес королевской армии и просуществовавшая до 1872 г. Национальные гвардейцы, обладая оружием, продолжали жить дома, заниматься своей профессией и время от времени призывались для несения службы (обычно в порядке очередности, а в чрезвычайных ситуациях - поголовно).



… Карбоннель, сопровождавший Лафайета. - Сведений о Карбоннеле (Carbonnel) найти не удалось.



… национальная гвардия восстановлена… - Национальная гвардия была распущена после смотра, который 29 апреля 1827 г. произвел ей Карл X. Во время объезда королем ее частей из рядов, кроме горячих приветственных лозунгов, раздавались также крики
«Долой Виллеля!» в знак протеста против политики тогдашнего главы кабинета министров графа Жана Батиста де Виллеля (1773-1854). При возвращении домой часть гвардейцев устроила демонстрацию у дома Виллеля. Вечером того же дня Карл X по просьбе министра, вопреки возражениям нескольких ближайших советников, принял решение распустить национальную гвардию. Это решение было большой ошибкой, т. к. оно вело к разрыву между королевской властью и парижской буржуазией, из которой состояла национальная гвардия и которая тогда выступала не против монархии, а только против министерства. К тому же гвардейцам оставили их оружие, и они пустили его в ход во время Июльской революции. После этой революции гвардия была восстановлена.



… Генерал Дюбур, комендант Парижа. - Речь идет об одном странном эпизоде Июльской революции. В начале баррикадных боев к группе восставших подошел неизвестный человек и спросил, не нуждаются ли они в военном руководителе. Кто-то посоветовал ему просто объявить себя командующим. На следующий день неизвестный, назвавшись генералом Дюбуром, появился на улицах Парижа в генеральской форме и принял на себя руководство боями. Весь решающий день 29 июля он распоряжался в парижской ратуше, где был политический центр революции. Затем он передал власть Лафайету.
        Настоящее имя его было граф Фредерик де Дюбур-Бутлер (1778-1850). Он действительно был наполеоновский генерал и участвовал во многих кампаниях. В начале периода Реставрации Дюбур занимал высокие посты, но был уволен из-за своих резких выступлений против крайних роялистов. Во время революции 1848-1849 гг. республиканское правительство назначило ему пенсию. По некоторым сведениям, он покончил с собою.



… На следующий день захватили Тюильри. - Утром 29 июля повстанцы начали перестрелку с правительственными войсками, занимавшими к этому времени только дворцы Лувр и Тюильри. Восточная часть Лувра была захвачена с помощью неожиданной атаки. После этого королевские солдаты начали беспорядочно отступать в западном направлении, очистив весь Лувр, дворец и сад Тюильри, Елисейские поля - т. е. весь центр города.



… полковник Дюмулен, которому я поручил командовать охраной ратуши. - Дюмулен, Эварист (1776-1833) - французский публицист, последователь идей Великой французской революции; в период Реставрации - один из наиболее радикальных деятелей оппозиции; видный участник Июльской революции, под общим руководством Дюбура был комендантом парижской ратуши; написал несколько сочинений о политических процессах 10-х и 20-х гг. XIX в.



… они учредили комиссию, составленную черт знает из кого, и уже обратились к народу с воззванием… - После взятия Тюильри орлеанисты уже не боялись выступить открыто, т. к. поражение монархии Бурбонов стало очевидным. Собравшись 29 июля в доме Лаффита, они приняли меры, чтобы возглавить революцию, спасти монархию и возвести на престол герцога Орлеанского. На этом собрании, где присутствовали до
40 депутатов, в том числе Тьер, Минье и др., была образована муниципальная комиссия, в которую вошли Лаффит, Казимир Перье и еще несколько видных политических деятелей. Хотя формально комиссия имела только функции городской администрации и снабжения продовольствием, она представляла собой настоящее временное правительство. Благодаря члену последнего правительства Карла X (было назначено днем 29-го, но не успело приступить к своим обязанностям) популярному наполеоновскому генералу Э. М. Жерару (1773-1855) оно располагало военной силой. Орлеанистское собрание назначило Лафайета командующим национальной гвардией и приняло меры, чтобы добиться от короля отречения.
        Тридцатого июля был обнародован составленный накануне Тьером у Лаффита манифест, в котором обосновывалась невозможность дальнейшего царствования Карла X, восхвалялись заслуги герцога Орлеанского, который провозглашался единственным кандидатом на престол.


        Улица Перль - находится в восточной части старого Парижа в квартале Маре. Ее западная часть известна с нач. XIV в., а вся улица сформировалась в XV в. Она несколько раз меняла свое название и имела несколько скандальную репутацию, поскольку одно время была местом сборища парижских проституток; свое настоящее название получила ок. 1575 г. по имени бывшего на ней известного заведения для игры в мяч.



… Не заглянуть ли к Лаффиту? - См. примеч. к гл. IX.



… Тьер уже съездил в Нёйи, но герцога Орлеанского он там не застал. - Нёйи-сюр-Сен - небольшой городок близ Парижа, к западу от Булонского леса.



… герцог покинул дворец и в поисках безопасного приюта поспешил в Ренси. - Ренси (точнее: Ле-Ренси) - местечко в департаменте Сена-и-Уаза в 44 км от Парижа; построенный здесь в сер. XVII в. замок-дворец в 1750 г. перешел во владение герцогов Орлеанских и стал их загородной резиденцией. В 1852 г. имение вместе со всем имуществом Орлеанов было конфисковано. Замок был разрушен, прекрасный парк вырублен, а земли разделены на участки и распроданы.



… герцогиня Орлеанская отправила графа де Монтескью к своему супругу с просьбой вернуться. - Герцогиня Орлеанская - Мария Амелия (1782-1866), жена герцога Орлеанского; урожденная неаполитанская принцесса; в 1830-1848 гт. королева Франции; умерла в эмиграции.
        Монтескью - французский генерал, политический деятель и поэт Монтескью-Фезансак, Анатоль (1788-1867), участник наполеоновских войн; после падения Империи подвергся преследованиям, но был прощен благодаря заступничеству родственников; позже стал сторонником герцога Орлеанского и в 1830 г. способствовал его избранию королем; в
30-е гг. выполнил несколько его дипломатических поручений; в 1834-1841 гг. - депутат.



… ему будут предоставлены полномочия главного наместника королевства. - 30 июля
1830 г., после победы Июльской революции, находившиеся в Париже члены Палаты депутатов решили призвать к власти Луи Филиппа Орлеанского, за которого уже велась его сторонниками активная агитация. Этим орлеанисты стремились сохранить монархию, ибо пребывание на престоле Карла X после открытого его столкновения с народом было невозможно, а республиканцы пока не были достаточно организованы, чтобы провозгласить свою форму правления. На первых порах Луи Филипп должен был стать наместником королевства.
        В ночь с 30 на 31 июля Луи Филипп прибыл в Париж, утром встретился с делегацией депутатов и выпустил воззвание, в котором извещал население города, что он принял пост наместника, а вопрос о дальнейшей форме правления будет решен Палатой. Затем герцог отправился в ратушу, где Лафайет вышел вместе с ним на балкон и обнял будущего короля. Эта театральная сцена обеспечила претенденту поддержку Парижа. 1 августа Карл X утвердил решение Палаты, а 2-го отрекся от престола.



… савояры несли его на носилках. - Савояры - уроженцы Савойи (исторической области на юго-востоке Франции, в Альпах); в немалом числе они занимались отхожим промыслом в Париже.

        К главе LIX

… Лучше быть Ришелье, нежели Катилиной. - Ришелье, Арман Жан дю Плесси (1585-1642) - кардинал (с 1622 г.); с 1624 г. первый министр, фактический правитель Франции; проводил политику укрепления королевского абсолютизма.
        Луций Сергий Каталина (108-62 до н. э.) - римский государственный деятель, обедневший патриций; возглавил весьма разношерстное движение за захват власти, обещал проведение неких достаточно неопределенных социальных реформ, в первую очередь сложение долгов; после неудачи на консульских выборах поднял мятеж, но был разбит и погиб в бою.

        К главе LX
        Маре - в XVII-XVIII вв. аристократический квартал Парижа в восточной части старого города.

        К главе LXI

… пустился выбивать из двери набат всех колоколов Антверпена. - Антверпен - город и крупный порт в Бельгии в нижнем течении реки Шельды (фр. Эско) в 90 км от ее впадения в Северное море; известен с VII в.; в XV в. был крупнейшим европейским торговым, промышленным и финансовым центром; в XVI-XVIII вв. в результате Нидерландской революции и многочисленных войн пришел в упадок; до кон. XVIII в. последовательно входил в состав графства Фландрия, Испанских Нидерландов, Австрии, в 1794-1814 гг. - Франции, после падения наполеоновской империи - Нидерландов, после бельгийской революции 1830 г. - Бельгии; в XIX в. быстро достиг экономического процветания. Город богат архитектурными и художественными памятниками.

        К главе LXII

… В нем, может статься, и было что-то от Сатаны, но решительно ничего от Тартюфа. - Тартюф - главное действующее лицо комедии Мольера «Тартюф, или Обманщик» (1664); это тип человека, прикрывающего маской добродетели и благочестия низменные помыслы и поступки. Его имя стало синонимом лицемерия и ханжества.

        К главе LXIV

… разыгрываем финальную сцену из «Фиваиды»: там тоже два пронзивших друг друга брата-врага. - «Фиваида, или Братья-враги» - трагедия Расина, поставленная и изданная в 1664 г., его первый драматургический опыт; написана на темы фиванского цикла древнегреческой мифологии, посвященного трагической судьбе героя Эдипа, волей рока ставшего убийцей своего отца и мужем собственной матери. Здесь речь идет о третьей сцене пятого акта.



… Убийство здесь возвышается до братоубийства. Этеокл и Полиник! Каин и Авель! - Этеокл и Полиник - в древнегреческой мифологии и античных трагедиях братья, сыновья Эдипа и его матери Иокасты, фиванской царицы. Выяснив, что они сыновья собственной бабки, братья потеряли всякое уважение к отцу и способствовали его изгнанию. За это Эдип проклял их, предсказав им, что они будут с оружием в руках делить наследство, пока не убьют друг друга. Тогда братья договорились править Фивами поочередно по году, но Этеокл, когда пришло время, отказался передать трон Полинику и изгнал его. Тот вернулся с войском, и в единоборстве у стен осажденного Полиником и защищаемого Этеоклом родного города оба брата погибли.
        Каин и Авель - сыновья первой человеческой пары - Адама и Евы. Авель был пастырем овец, а Каин - земледельцем. Из зависти к младшему брату (Бог принял его дар, но отверг дар старшего брата) Каин убил Авеля, и Бог проклял его за братоубийство, отметив его особым знаком («каинова печать»).

        К главе LXVI

… звуки флейт, баскских бубнов и кастаньет… - Баски - потомки древнейшего коренного населения Пиренейского полуострова, обитатели области на северо-западе Испании.
        Кастаньеты - ударный музыкальный инструмент, имеет форму двух раковин, изготовленных из твердого дерева и связанных шнурком; широко распространены в Испании (как народный инструмент), а также в Латинской Америке и Италии.



… звуки флейт и цимбал. - Цимбалы (от венг. cimbalon) - древнейший многострунный ударный инструмент восточного происхождения; состоит из деревянного корпуса с натянутыми на нем струнами, из которых звук извлекается ударами палочек или колотушек.



… ловкие штуки, которыми некогда поражал венецианских гондольеров и неаполитанских лаццаррони. - Гондольер - гребец на гондоле, одновесельной плоскодонной венецианской лодке с каютой или тентом и с поднятыми фигурными носом и кормой; гондолы до сих пор служат средством передвижения по городским каналам Венеции и всегда считались характерной деталью ее пейзажа. Лаццарони (в ед. ч. лаццароне) - бродяги, нищие и другие деклассированные элементы в Южной Италии.


        notes

        Примечания


1

        Черт возьми (ит.).

2

        Бесценная богиня (ит.).

3


«Зачем дрожать? Зачем?» (ит.)

4

        Тембр (ит.).

5

        В сторону (ит.).

6

        Дирижер (ит.).

7

        В равных долях (лат.).