Всем штормам назло Владимир Абович Врубель

        История русских исследований Севера и Дальнего Востока имеет много драматических и героических страниц. Однако имена многих наших выдающихся исследователей, их великие открытия и свершения, подробности непростых судеб и личные трагедии моряков - практически неизвестны рядовым читателям. Штабс-капитан корпуса флотских штурманов, кругосветный мореплаватель Дмитрий Иванович Орлов, адмирал, путешественник, исследователь Дальнего Востока Геннадий Иванович Невельской, адмирал, кругосветный мореплаватель Василий Степанович Завойко, капитан 2-го ранга, участник Амурской экспедиции Николай Константинович Бошняк, арктические исследователи Георгий Львович Брусилов и Владимир Александрович Русанов и другие герои русского флота предстанут перед читателями.

        В. А. Врубель
        Всем штормам назло

        Эту книгу посвящаю памяти отца,
        военного моряка, и мамы.

    Автор



        От автора

        Однажды в 1970?х годах в букинистическом магазине я купил несколько журналов американского географического общества. Журналы, красочно изданные на прекрасной бумаге, с великолепными снимками, тогда были редкостью, они мне понравились, и захотелось посмотреть ещё. Стал разбираться, какая из ленинградских библиотек их выписывает. Выяснилось - библиотека Географического общества СССР. И вот я в переулке Гривцова, где находятся библиотека и президиум общества. Красивый серый гранитный фасад, старинные двери, стекло, бронза внушают уважение уже при входе. Широкая мраморная лестница ведёт вверх. Тишина. На стенах висят большие портреты президентов Географического общества и выдающихся путешественников, картины. Здание общества каким-то чудом уцелело во время войны, сохранилась и библиотека. Конечно, после революции и войны многое было утрачено, но и то, что сохранилось, произвело на меня огромное впечатление. Когда-то многие мореплаватели и путешественники дарили привезённые из дальних стран раритеты библиотекам. Кое-что уцелевшее было выставлено в библиотечном зале.
        Получив журналы, я устроился в маленьком уютном читальном зале, в котором находились столы, покрытые зелёным сукном, и большие бронзовые настольные лампы. За стёклами окон была ленинградская мгла дождливой осени, и казалось, что лучше места не найти. Когда настало время уходить, оказалось, что литературу домой выдают только членам общества. Я затосковал: «Что же мне теперь, на ишаке надо через пустыню Гоби переехать, чтобы вступить в общество?» Но всё оказалось гораздо проще.
        Сотрудницы познакомили меня с симпатичным седым мужчиной, который оказался доктором исторических наук Михаилом Ивановичем Беловым, автором многочисленных научных и научно-популярных трудов по истории освоения Русского Севера, организатором раскопок Мангазеи. Михаил Иванович рассказал мне, чем занимается отделение истории географических знаний, которым он тогда руководил. Рассказывал он интересно, и я загорелся желанием поработать в его отделении. Профессор Белов посоветовал мне покопаться в истории плаваний российского флота в девятнадцатом веке. Он же нашёл мне ещё двух рекомендателей из членов общества, и на ближайшем заседании я стал действительным членом Географического общества СССР. Мне пожелали успехов в плавании по безбрежному океану русской истории.
        Доверие нужно оправдывать, но с чего начать, я не знал. Когда-то в высшем военно-морском училище нам читали курс истории военно-морского искусства, поэтому в целом историю русского флота я представлял, и мне казалось, что всё известно, в чём же здесь копаться? Для начала стал просматривать опубликованные материалы и вскоре понял, что нахожусь в положении путешественника, который лишь начинает своё странствие по огромному континенту. Но неинтересно ходить дорогами, проложенными другими: на них можно найти лишь то, что кто-то потерял. Нужно было выбирать свой собственный путь, и я начал его с Центрального государственного архива военно-морского флота. После Географического общества архив был вторым сильным впечатлением. Его здание специально построено для этой цели, как и здание в переулке Гривцова. Огромной толщины стены, гасящие все звуки шумного города, тяжеленные железные двери, напоминающие замок Кащея Бессмертного, читальный зал со столами, заваленными делами, за которыми, не поднимая головы, работают исследователи, вызывали почтительный трепет. Позже я понял, что работа в архиве затягивает не
меньше, чем игроков - азартные игры в казино. Сначала мне казалось удивительным, что сотрудники архива, имеющие все эти золотые россыпи под ногами, редко защищают диссертации, в то время как постоянно работают с документами. Но потом понял, что у них на это просто нет времени: чтение исторических документов захватывает сильнее любого детективного романа.
        Скоро я почувствовал, что и меня тянет в архив, как пьяницу - в кабак. Днём я занимался контролем разработки новейшей системы вооружения, а вечером сломя голову нёсся в архив, чтобы трепетно просматривать подлинники, написанные больше столетия назад. Конечно, мог это делать не каждый вечер, потому что приходилось месяцами находиться на испытаниях на севере и на юге, ездить в длительные командировки в сибирские города, на Урал, на Дальний Восток и Камчатку. Самые привлекательные командировки были в Севастополь, и не потому, что там «море Чёрное, песок и пляж», а потому что этот город, в котором я родился и провёл свою юность, буквально пропитан историей русского флота. Кроме того, в севастопольской военно-морской библиотеке сохранились редчайшие издания, вывезенные в годы войны в безопасное место на Кавказ. Библиотека создавалась в основном на средства морских офицеров, в совете её директоров были люди, чьи имена составляют славу отечественного флота. Чем больше узнавал я в архивах о русском флоте и моряках в ХIХ веке, тем больше приходилось читать историческую литературу, мемуары, исследования,
чтобы полнее представить себе обстановку, в которой разворачивались изучавшиеся мною события и биографии.
        Моим третьим сильным впечатлением была Центральная военно-морская библиотека в Инженерном замке. Это удивительное хранилище книг - настоящая сокровищница для исследователей и вообще для любого человека, который не считает себя Иваном, не помнящим родства. То, что её удалось сохранить в смутные «перестроечные» и постперестроечные годы - заслуга её крошечного коллектива, который не разбежался, даже когда её сотрудникам месяцами не платили и без того оскорбительно маленькую зарплату. Инженерный замок - самое достойное для неё место. Помимо уникальных изданий на русском языке в ней огромное количество книг на иностранных языках. Поэтому я наслаждался чтением старинных английских, американских книг и журналов. Очень интересные книги встречались на польском и французском языках. Должен сказать, что во всех библиотеках и архивах мне посчастливилось общаться с очень интеллигентными, доброжелательными и умными людьми, к тому же настоящими подвижниками, а точнее, подвижницами, потому что там работали в основном женщины. Они оберегали то, что, на мой взгляд, дороже ценностей, хранящихся в Алмазном фонде, -
историю отечества. И получали за свои труды от государства нищенскую зарплату. Меня всегда поражало подлое, иначе и не назовёшь, отношение властей предержащих к культуре и истории. Порой кажется, что безнравственность нашего общества начинается с зарплат учителям, библиотекарям, работникам архивных учреждений. В Центральной военно-морской библиотеке (ЦВМБ) работали и бывшие морские офицеры, как правило, люди высочайшей эрудиции и культуры. Общение с ними обогащало знанием как далёкого прошлого, так и того, чему живыми свидетелями были они сами. Какое счастье, что её коллектив и многие порядочные люди помешали уничтожить ЦВМБ, как собирались это сделать, переведя её в какое-то другое, совершенно неподходящее здание, ретивые исполнители желаний городских властей при первых двух градоначальниках.
        Когда же я попал в Публичную библиотеку, то вместо восторга, который предвкушал, испытал тяжёлое чувство подавленности. Невероятное количество книг приводило к осознанию, какая же каждый из нас песчинка не только в мироздании, но и в короткой истории разумного человечества. В рукописном фонде Публичной библиотеки меня ждали открытия, не менее захватывающие, чем в архиве.
        Беда каждого исследователя в том, что человеческая жизнь коротка, а чтобы осмыслить какое-нибудь историческое событие, приходится изучить огромное количество документов, разбросанных к тому же по различным фондам и делам. Зато какое удовлетворение получаешь, когда знакомишь читателя с неизвестными или малоизвестными ему фактами. Для этой цели и написана книга, а выводы из фактов каждый может сделать сам.



        Штурман Орлов и леди Макбет из Охотска


1837 год. Охотск - небольшой посёлок на берегу моря, высокопарно именуемый городом в официальных бумагах. Оплот Российской империи на восточном побережье.
        Воздух сырой, нездоровый, пропитанный зловонием от ям с кислой рыбой, которой кормят ездовых собак. Вечные туманы с моря, мелкий дождь, будто застывший в воздухе, постоянный пронизывающий ветер. В июне бывает снег. Ни травы, ни кустика, ни деревца. Мужчин в два раза больше, чем женщин. И те и другие в основном из ссыльнокаторжных. Пьянство, взяточничество, разврат, цинга, туберкулёз, сифилис, проказа. Дороговизна, денег не накопишь. Единственное развлечение - карты и летняя ярмарка, если, конечно, придёт барк Российско-американской компании «Шелихов» с товарами. Вход в порт опасный, не проходит и года, чтобы не разбилось какое-нибудь судно.

9 июня в доме, где квартировал состоявший на службе в Российско-американской компании подпоручик корпуса флотских штурманов Дмитрий Иванович Орлов, светились не закрытые ставнями окна, хотя было далеко за полночь. Подпоручик играл в бостон с приятелями, охотским исправником Пахомовым, стряпчим Васильевым, земляком и давнишним приятелем Пахомова, и купцом Портновым. Наконец игра закончилась. Пахомов подошёл к подоконнику, где стоял графин с водкой. Грохот выстрела, звон разбитого стекла и шум от падения навзничь грузного тела слились в один звук.
        На следующий день весь город бурлил от слухов. Пуля пробила исправнику грудь и левую руку около плеча. Ему повезло. После тяжёлого ранения он остался жив. Пахомова отвезли домой, где за ним ухаживала жена. К раненому приставили также и дежурного фельдшера. Преступника по горячим следам найти не удалось. Да и какие следы можно обнаружить при бесконечном проливном дожде в непролазной грязи улицы?
        Следствие поручили вести окружному судье фон Фиргину. Задача оказалась непростой. На классический вопрос, кому выгодно убить главу уездной полиции, версий нашлась уйма. Должность, а в особенности личные качества жертвы, давали для этого массу поводов многим обитателям не только Охотска, но и всего округа.
        Свидетели - Орлов, Васильев и Портнов - убийцу не видели, ничем следствию помочь не могли. На вопрос окружного судьи, почему не выскочили на улицу, чтобы схватить убийцу, ответили, что испугались, но позже немедленно сообщили в полицию.
        Скорби по поводу покушения на исправника в Охотске заметно не было, в том числе у собутыльников и у жены. Она была в два раза моложе Пахомова, замуж выдана насильно. Не раз молодой женщине приходилось неделями сидеть дома, дожидаясь, пока сойдут синяки с лица, после того как она попадала под пьяную руку мужа.
        Каждый день раненого исправника навещали Орлов и остальные участники рокового вечера.
        Местный царь, он же начальник Охотского порта, капитан 1?го ранга Захар Захарович Балк, спал и видел, когда ему придёт замена, поскольку отслужил положенные по контракту пять лет и давно сидел на чемоданах. И вдруг, как снег на голову, покушение на убийство важного чиновника. Могли возникнуть осложнения, и вместо Петербурга, возможно, придётся ему ещё бог знает сколько сидеть в этой проклятой дыре. Раздосадованный капитан 1?го ранга не давал покоя фон Фиргину, чтобы тот поскорее завершил дело. Тем более, что Пахомов остался жив, хотя и находился в тяжёлом состоянии. Ежедневные начальственные разносы заставили судью действовать. Он арестовал чиновника Серебренникова, на которого указал раненый Пахомов как на возможного убийцу. Однако тот представил неопровержимое алиби. Подозреваемого пришлось выпустить. Ну, не сажать же по очереди всех обитателей Охотска!
        У Фиргина постоянные вызовы к начальнику порта уже сидели в печёнках. Он подумал и написал заключение, суть которого сводилась к невозможности раскрыть преступление. Опечатав сургучными печатями пухлый том со следственными материалами, доказывавшими его бурную деятельность, отправил их в Иркутск, в надежде, что видит эти бумаги в последний раз.
        Орлов ушёл в плавание на Курильские острова по заданию правителя охотского отделения компании и должен был вернуться к концу навигации. Он командовал компанейским ботом «Уналашка».
        Балк благополучно дождался сменившего его капитана 2?го ранга Николая Викуловича Головнина и, сдав ему дела, тут же уехал. На место Пахомова прочили Васильева. Всё шло как нельзя лучше.
        Но тут случилось неожиданное. Пахомов, обладавший богатырским здоровьем, стал на глазах поправляться. Он уже рассказывал, как поступит с преступником, который покушался на него, когда его найдёт, а заодно пообещал неприятностей и фон Фиргину, который, как он считал, палец о палец не ударил, чтобы обнаружить убийцу. Обо всём раненый пристав сообщил в письме своей родне в Иркутск.
        Фиргин загрустил, однако опять случилось непредвиденное.

5 сентября столь быстро шедший на поправку Пахомов неожиданно скончался.
        По городу, где покушение на пристава обсуждалось в каждой избе, вновь поползли слухи.
        Орлов не пришёл проводить в последний путь своего приятеля. Бот «Уналашка» по неизвестной причине в Охотске не появился, и где он, никто не знал. Теперь предстояло ждать его появления в следующем году, когда начнётся навигация.
        Лето в Охотске заканчивается, едва начавшись. С наступлением холодов, когда стало возможным ехать на нартах, вдова исправника Наталья, распродав и раздарив всё имущество, взяла детей и отправилась в Иркутск, к родным. Её сопровождал стряпчий Васильев, который тоже торопился в столицу Восточной Сибири. В Иркутске решался вопрос его назначения на место Пахомова - это Васильев спал и видел. Но дорогу из Охотска в Иркутск можно было видеть только в кошмарных снах.
        Сквозь весь ужас охотского тракта Наталья Пахомова прошла с двумя крошечными детьми. В пути не раз пожалела, что решилась на столь рискованный шаг, но и оставаться в Охотске не могла.
        Когда добрались до Якутска, ударили жестокие морозы. Пахомова с детьми остановилась в доме почтальона. Хозяин дома и его жена оказались душевными людьми. Они уговорили Наталью оставить дочь у них: при такой погоде двух детей ей живыми до Иркутска было не довезти. За девочкой она сможет приехать позже, когда морозы ослабеют, или поручит это надёжным знакомым. Пахомова доводу рассудка вняла, и со слезами оставила дочь у добросердечных хозяев.
        Между тем многочисленная и влиятельная родня Пахомова кипела негодованием: убийцу не нашли, а дело закрыли. Брат покойного, иркутский чиновник, обратился с жалобой к самому генерал-губернатору. Тот распорядился проверить дело.
        Труд фон Фиргина может служить классическим пособием, как нельзя работать. Дело немедленно отправили в Охотск начальнику порта с требованием взять под контроль повторное расследование. При этом в сопроводительной говорилось, что вести следствие нужно «с примерною осторожностью, согласно узаконений, отнюдь не ослабляя силы». Нет бы новому начальнику порта Головнину прислушаться к доброму совету, ведь и Фиргин не случайно стал судейским, тоже имел родню в Иркутске. Мёртвого-то всё равно не воскресишь. Но Николаю Викуловичу хотелось поскорее утвердиться и завоевать авторитет быстрыми и решительными действиями. Капитан 2?го ранга принялся за дело с большим рвением. Для начала он создал целую следственную комиссию во главе с подполковником корпуса флотских штурманов Петром Ивановичем Ильиным, человеком жёстким и бескомпромиссным. Да иным и не мог быть офицер, в одиночку на байдарке обошедший всю Камчатку и побережье Охотского моря. Почтмейстеру Головин дал указание перлюстрировать письма, чем тот, впрочем, никогда не брезговал заниматься и раньше, но по личной инициативе и для удовольствия своего и
супруги. Теперь же он делал это с чистой совестью, выполняя ответственное государственное поручение.
        Его труды вскоре принесли важные для следствия результаты.
        Выяснилось, что Орлов и Пахомова были любовниками. Вообще-то говоря, это была не новость. В крошечном городке, где от чужих глаз ничего не скроешь, все давно это знали. В неведении находились только Головнин, как человек новый в этих краях, и, разумеется, покойный муж.
        Головнин затребовал от компании личное дело подпоручика Орлова. Российско-американская компания была непростой организацией. В число её акционеров входили особы императорской фамилии, руководило ею главное правление, прочно обосновавшееся в Петербурге, а непосредственные дела на местах вершили морские офицеры, в подчинении которых находился военный и гражданский люд, служивший в компании. Тяжелейшие условия быта в какой-то мере компенсировались высокими денежными окладами, ускоренной выслугой к пенсии и ещё рядом льгот, поэтому попасть туда служить было непросто. Особенно тщательно подбирались командиры компанейских судов. Только очень опытные и смелые мореходы могли плавать на маленьких парусниках в Беринговом и Охотском морях, где осенью свирепые штормы, зимой и весной льды, а летом туманы.
        Дмитрию Ивановичу Орлову в ту пору было тридцать два. Несмотря на молодость, он считался прекрасным моряком и не просто хорошим, а талантливым штурманом и умелым командиром.
        Его отец, канцелярист Ревельской таможни, когда сыну стукнуло 12, отдал мальчика в штурманское училище. Орлов закончил его одним из лучших. Служба началась сразу с дальних плаваний. Способного штурманёнка заметил знаменитый мореплаватель Фёдор Петрович Литке. Он взял его с собой в кругосветное плавание на шлюпе «Сенявин».
        По возвращении в Кронштадт Орлова за отличие в службе досрочно произвели в прапорщики корпуса флотских штурманов, а к жалованью по высочайшей милости велено было доплачивать ежегодно 270 рублей, которые он получал по своему званию кондуктора во время плавания с Литке. Затем Дмитрий Орлов плавал в учебной эскадре под командованием Литке. Ему довелось ходить к берегам Исландии в качестве штурмана на фрегате «Анна».
        Однако служба на Балтике, где плавали мало, а маршировали на плацу много, его не привлекала. Он попросился на службу в Российско-американскую компанию, с начальством которой познакомился во время плавания на «Сенявине». Литке дал своему воспитаннику прекрасную аттестацию, которую потом не раз подтверждали правители колоний, начиная с Ф. Врангеля. В компании он быстро делал карьеру, и вскоре уже командовал судном. Большое жалованье, перспектива продвижения по службе, престижное положение в местном обществе, личное дворянство по чину - словом, всё складывалось как нельзя лучше.
        В Охотске Орлов сдавал для отправки в Иркутск дорогие меха, китовый ус, моржовые клыки и другие ценности, которыми загружал судно на Курильских островах или в Ново-Архангельске, а на обратном пути брал товары для колонии.
        В 1835 году ему довелось зимовать в Охотске. Он хорошо играл на флейте и подружился с таким же любителем музыки стряпчим Борисом Васильевым. Подпоручик к тому же неплохо рисовал, ему даже заказывали картины. В общем, личностью он был незаурядной, нрава весёлого, и его приглашали на все вечеринки.
        На одной из них жена исправника, Наталья Пахомова, встретилась взглядом с Дмитрием Орловым и словно утонула в его чёрных глазах. Орлов был очень хорош собой. И Наталья потеряла голову. Они стали тайно встречаться. Сначала это заметила прислуга, от которой пришлось откупаться вещами и деньгами. Затем Орлову и Пахомовой поневоле пришлось доверить свою тайну друзьям. Те помогали им устраивать свидания, передавали письма и записки.
        Пахомова, у которой в предыдущие годы замужества не было детей, родила дочь, а затем сына. В Охотске поговаривали, что дети на редкость похожи на Орлова, с такими же чёрными глазами.
        Комиссия стала разматывать дело, потянув за эту ниточку. Первой дала показания прислуга, заявив, что раньше лгала на следствии из-за угроз стряпчего Васильева. Появились сведения, что Орлов и Пахомова пытались отравить исправника. Головнин приказал арестовать Орлова и Васильева, как только они появятся в Охотске, и сообщил в Иркутск о подозрениях в отношении Пахомовой.
        После зимовки на Курильских островах Орлов на «Уналашке» вернулся в Охотск, где
20 июня 1838 года был сразу же схвачен и посажен на гауптвахту. Кстати, на гауптвахте он узнал, что ему присвоено звание поручика.
        Васильев, назначенный на вожделенную должность исправника, был арестован
18 августа на подъезде к Охотску. Наталью Пахомову арестовали в Иркутске раньше всех, 15 июня. Переписка по этому делу между Охотском и Иркутском пересылалась с нарочным казаком, причём по предписанию рачительного губернатора Пятницкого, великого взяточника и вора, за счёт виновных.
        Арестованные от своей вины дружно отказались, а Орлов и Пахомова категорически отрицали какие-либо отношения, кроме обычного знакомства: в Охотске все друг с другом знакомы. Не помогли и «увещевания» Орлова священником. Батюшка, как и прочие обитатели этого славного городка, особой святостью не отличался, посему и увещевания его пользы не принесли.
        Что касалось показаний прислуги, ссыльной девки, или сторожа-якута, и других свидетелей, многократно менявших свое мнение, то членам следственной комиссии было ясно: на таком фундаменте дело не построишь.
        И всё-таки комиссия, понукаемая начальником порта, понемногу выясняла всё новые и новые подробности. Правда, часть членов следственной комиссии Головнину пришлось сменить за многочисленные нарушения, самое малое из которых было, когда пьяный следователь выставил средь бела дня из своей квартиры на улицу голую дочь сторожа, не менее пьяную, чем он сам.
        Головнин понял, что сделал огромную глупость, открыв этот ящик Пандоры. Лавров на этом деле не заслужишь, зато врагов наживёшь множество, но назад хода не было.
        За свидетелей принялись так, что те уже не прикидывались идиотами с детства, не отделывались скупыми «не знаю, не слышала, не ведаю», а исправно вспоминали всё, даже то, чего не было. Методы убеждения на Руси испокон веков бывали достаточно изощрены. Многоопытный стряпчий Васильев предупреждал Наталью, чтобы она уничтожила все письма и записки Орлова, что рано или поздно у неё будет обыск, и ей ни в коем случае нельзя писать никаких писем возлюбленному, пока всё не уляжется. Об этом же просил её и Орлов перед уходом в плавание. Пахомова письма и записки Орлова уничтожила, хотя и не сразу. Когда в доме, где она снимала жильё, провели внезапный обыск, то не нашли ни одной бумаги, подтверждавшей связь с Орловым. И всё же нестерпимая тоска по любимому человеку заставили её, невзирая на опасность, о которой предупреждали друзья, нарушить обещание и, утратив осторожность, взяться за перо.
        Одно письмо она оставила перед отъездом у друзей, которым доверяла. Те поклялись сразу же передать его Орлову, как только он вернётся в Охотск. Ей и в голову не могло придти, что обыски пройдут по всему городу и письмо попадёт в руки следствия. Последующие письма, вложенные в чужой конверт, адресованный друзьям, обнаружил почтмейстер и передал начальнику порта, а тот - в следственную комиссию.
        Письма молодой женщины преисполнены глубокой любви и тоски по дорогому человеку. В них беспокойство от неведения, где он находится, жив ли. Гибель компанейских судов была делом обычным. К этим переживаниям добавилась тревога об оставленной в Якутске дочери.
        Из писем видно, что Наталья считала отцом своих детей Орлова. Одно из них заканчивалось так: «…Боже мой! Настанут когда эти минуты нашего свидания? Я теперь утешаю себя той мыслью, что ты теперь в походе, или уже в Охотске собираешься в дорогу ко мне, и с той мыслью с тобою прощаюсь. Занятие теперь моё всё для тебя, работаю с сыном, которым я не менее занята. Такой милашка, начинает ходить, теперь прости, друг мой! Уже до свидания, береги своё здоровье, которое всего для меня дороже на свете, прости, мой бесценный! Целую тебя тысячекратно, твоя верная до гроба, но главное моё утешение всякий день прочитываю твои строки и как будто поговорю с тобой, вот, мой ангел, всё моё утешение, в чём только я могу найти».
        Обнаруженные письма Натальи Пахомовой были громом среди ясного неба для арестованных и большой удачей для Головнина. Начальник порта потирал от удовольствия руки. Теперь Орлова формально можно было судить за прелюбодеяние. Соответствующая статья в своде законов Российской империи имелась. В Отечестве старая истина гласит: был бы человек, а нужная статья всегда найдётся.
        Прижатый неопровержимыми доказательствами в виде писем, Орлов сдался и подтвердил, что действительно с 1835 года состоял в любовной связи с женой исправника. К тому времени следствие вышло на человека, который стрелял в исправника, мещанина Ларионова, утверждавшего, что его подговорили на убийство Орлов и Васильев, пообещав за это пять тысяч рублей. Однако те упорно настаивали, что никакого отношения к убийству не имеют. Не помогли ни очные ставки, ни повторные попытки увещевания батюшки, который усердно помогал следствию.
        Когда Орлов узнал, что Наталья Пахомова арестована, он прекратил отвечать на вопросы следствия и потребовал перевода его в Иркутск, заявляя, что даст показания лично генерал-губернатору. Никакие угрозы и убеждения на него не действовали. Условия содержания поручика на гауптвахте были таковы, что он заболел цингой и четыре месяца пролежал в местном госпитале.
        Неизвестно, сколько бы всё это тянулось, если б не приезд в Охотск капитан-лейтенанта Николая Александровича Васильева, адъютанта светлейшего князя Александра Сергеевича Меншикова. Однофамилец стряпчего с чрезвычайными полномочиями побывал на Камчатке, где разбирался с многочисленными жалобами на местное начальство, и возвращался через Охотск в Петербург. Какие слова нашёл он для Орлова, неизвестно, но ему удалось то, чего не могла добиться комиссия, продержав его десять месяцев в ужасных условиях.
        Поручик письменно признался в том, что однажды, находясь в гостях у Пахомова, влил ему в стакан с пуншем, но только не яд, как утверждал один свидетель, а опиум, чтобы тот уснул. Для чего, понятно. Но самое главное, он подтвердил, что подговорил Ларионова убить исправника.
        Спустя три дня Орлов написал письмо капитан-лейтенанту Васильеву, похожее на исповедь. Вот оно, это письмо:

«Милостивый государь, Николай Александрович!
        Я не хотел нарушать священного союза и старался скрыть любовь в душе, но да будет судьею тому Бог, разжегши таившуюся искру любви, которая вовлекла к гибельнейшим последствиям. Но поистине клянусь, я не был враг душою против себя подобного, не могу винить никого, но вполне виню себя. Первый я вовлёк невинную слабую жертву в ту же страсть, чему способствовало принуждённое супружество. Первый год, хоть и предавшись всей силой страсти, но надеялся я истребить уходом на зимовку на Курильские острова. Судьба определила противное, и вторичная зимовка в Охотске усугубила в полном смысле моё несчастие. Я хотел скрыть все последствия гибельной страсти, но беседа с Вами, милостивый государь, убедила меня в противном, чему я был не чужд, ибо до минуты признания терзала меня совесть. Не знал, на что решиться, слова Ваши врезались в душу, повинуясь всей силе законов…
        Сознаваясь в преступлении, очищаю перед Богом и законом совесть, но надеясь на милость государя императора и на сострадание его светлости Александра Сергеевича.
        Вот всё, что могу сказать ни к оправданию себя, ни к обвинению других, ибо я один виновник был и есть всему, чему гибельная страсть была причиною, не предвидя всего ужаса последствий.
        Имею честь быть с истинным глубочайшим почтением, Ваш, милостивый государь, покорнейший слуга, Дмитрий Орлов».
        Капитан-лейтенант уехал в Петербург, довольный. По делу об убийстве Пахомова арестовали шесть человек. И хотя в своих рапортах Головнину Орлов брал всю вину на себя, всех остальных этим он от ответственности не спас, и вряд ли тот же стряпчий оценил его «благородство».
        Подвергнутая интенсивным допросам Наталья Пахомова после того, как ей предъявили признание Орлова и письма, которые она ему адресовала, призналась, что убила мужа. Видя, что Пахомов быстро поправляется, она не сомневалась, что исправник, сжигаемый чувством мести, докопается до организаторов покушения и Орлову грозит смертельная опасность. Уговорив лекарского помощника дать ей мышьяк, она подмешала порошок в кисель и дала его мужу, после чего тот вскоре скончался.
        Наталья написала Орлову: «Друг мой! Вот уже всё кончилось, желание твоё сбылось вполне, всё для тебя сделала, что могла, все мучения могла перенести… Для меня всё равно, где бы и как ни служить, только бы с тобой, всё готова буду перенести, теперь уже нас ничто не может разлучить. Не сомневайся, друг мой, чтобы я могла думать что-нибудь о тебе, хотя и много толковали насчёт твоего невозвращения сюда, но должна это знать, что это не от тебя зависело, а от Бога. …Теперь живу только тобой, и мысль не покидает меня о тебе ни на минуту, где ты и каково тебе теперь, Боже мой! …Будь уверен в любви моей к тебе и верности, как я в тебе уверена… Уверена, ангел мой, что не замедлишь своим выездом… и возвратишь жизнь другу, которая тебя будет ожидать с нетерпением. Прости, благослови детей…»
        Наталью ожидал страшный удар, когда из документов, предъявленных ей следователем, она поняла, что Орлов умышленно остался зимовать на Курильских островах, чтобы вернуться, когда её в Охотске уже не будет. Слова любимого человека, что он пытался избавиться от «погибельной страсти», ранили её в самое сердце. Жизнь потеряла всякий смысл. Видимо, следователю стало жаль несчастную женщину, и он уже сам дописал в опросном листе от имени Пахомовой: «Я объяснила всё по сущей правде и не имею объяснить ничего более, кроме того, что прошу милостивое правительство пощадить меня, бедную слабую женщину, впавшую в преступление в минуту самозабвения».
        Из русского фольклора известно, что чистосердечное признание облегчает душу, но удлиняет срок. Следователи, они же выступали и в роли судей, были людьми, не склонными к сантиментам. «Губительную страсть» Орлова назвали простым русским словом.
        Правда, в сентенции суда упомянули всё ту же губительную страсть.
        История стара, как мир. Любовь связана иногда не только с разлукой, но и с преступлением. Примеров тому великое множество. Отважный штурман, не раз выходивший победителем из схваток со стихией, растерялся и оказался никуда не годным мореплавателем в житейском море. Он погубил не только себя, но и любимую женщину, оказался орудием в руках своего коварного друга стряпчего Васильева, мечтавшего занять место исправника. Наталья была готова бежать с ним на судне в Америку и вообще, хоть к чёрту на кулички, но командир «Уналашки» предпочёл отсидеться на Курилах.

3 мая 1839 года комиссия военного суда при Охотском порте постановила: поручика корпуса флотских штурманов Дмитрия Ивановича Орлова «казнить смертью».
        А вот уж этого начальник порта не ожидал. Отправляя в столицу на утверждение сентенцию комиссии военного суда, он написал в сопроводительном документе, что заключение комиссии соответствует законам, но, учитывая, что Орлов провёл более
10 месяцев на гауптвахте, считает достаточным лишить его чинов и сослать в работу, т. е. на каторгу, что тоже особым милосердием не отзывалось.
        Почти год после приговора местного суда ждал Орлов на гауптвахте решения своей участи. Почта шла месяцами. Наконец из Петербурга пришла бумага от морского генерал-аудитората: лишить чинов и дворянского состояния, сослать в Сибирь на поселение. На ней - резолюция царя: «Быть по сему. Николай. Санкт-Петербург. 14.1.
0 г.»
        Ссылать дальше было некуда. Посему Орлова определили на жительство в крошечную деревушку к северу от Охотска. Все двери в Охотске были для него закрыты. Бывшие приятели и добрые знакомые, увидев его на улице, отворачивались.
        Чтобы заглушить горе, он пошёл проверенным российским путём - стал пить. Сначала выпивал по полбутылки вина, потом счёт дошёл до трёх бутылок вина в день. Видя, что оставшихся денег на вино не хватает, оставил эту благородную привычку и перешёл на водку, а потом и вообще пил любую дрянь, лишь бы пришло забытьё. Когда закончились последние копейки и были распроданы остатки имущества, хозяева избы, где он снимал угол, деятельно помогавшие ему всё пропить, вышвырнули штурмана на улицу.
        Он стал бродягой. Таким его увидели и приютили тунгусы, которые не забыли, как в голодный год, когда к берегам Охотска не пришла рыба, он спас их семью от голода. Тогда у аборигенов погибли все ездовые собаки. Их хозяев от смерти спасали лишь пожертвования частных лиц, у властей денег, как всегда, не было.
        Чтобы как-то прокормиться и не сидеть на шее у тунгусской семьи, Орлов собирал ягоды, выращивал хрен и другие овощи, ловил рыбу и всё это продавал в Охотске. Вырученных денег хватало на хлеб и водку.
        В 1842 году в Охотск приехал новый начальник фактории Российско-американской компании Василий Степанович Завойко. Перед отъездом из Петербурга Литке и Врангель посоветовали ему обратить внимание на бывшего поручика.
        Завойко и самому доводилось раньше встречаться с Орловым. Трагическая судьба командира компанейского судна не оставила его равнодушным.
        Он послал за ним казака. Когда штурмана привели к бывшему сослуживцу, перед Завойко предстал не жизнерадостный подтянутый красавец-моряк, с которым он когда-то встречался, а опустившийся бродяга с безразличным взглядом. Между ними состоялся суровый мужской разговор, круто поменявший судьбу Орлова.
        Переписка о переносе Охотского порта в более пригодное для мореплавателей место тянулась целое столетие, но реально никакие шаги не предпринимались. Завойко приехал с твёрдым намерением сдвинуть мёртвый камень с места, по крайней мере, перенести факторию в Аянский залив, более удобную бухту, окружённую кольцом невысоких гор. Сначала следовало провести разведку. Для этого нужен был верный помощник, на которого можно было бы положиться, как на себя самого.
        Орлов когда-то имел репутацию не только великолепного штурмана, но и надёжного, обязательного человека. Но это было в прошлом.
        И всё же Завойко рискнул, доверился бывшему штурману.
        В мае того же года Завойко, Орлов и несколько матросов направились в Аянский залив на китобойном вельботе, ведя за собой на буксире лодку с провизией. В 120 верстах от Охотска льды прижали их к берегу. Моряки с трудом вытащили вельбот и лодку на сушу, чтобы их не раздавило льдами. Девять суток провели они на берегу, слушая по ночам в палатке скрежет льдин, дожидаясь, когда появится возможность двигаться дальше. Завойко нервничал. Он мог опоздать к приходу компанейских судов, за разгрузкой и погрузкой которых обязан был наблюдать лично. Не выдержав, он поручил Орлову продолжить исследования, а сам в одиночку на лыжах пошёл обратно. Реки уже разлились, и Завойко переправлялся через них на льдинах. Рискуя жизнью, добрался он до Охотска и успел встретить суда.
        Орлов тщательно обследовал бухту и вернулся с материалами, ознакомившись с которыми, начальник фактории убедился, что штурман не утратил ни прежних навыков, ни свойственной ему добросовестности.
        На следующий год, снова в мае, Орлов со знакомым тунгусом на туземной лодке отправился в Аянский залив. Завойко поручил ему произвести опись залива и детально ознакомиться с местностью. В пути понадобилось переделать лодку, подняв у неё борта. Но это не помогло: как и в первый раз, её едва не затёрли льды. Орлов и его проводник вытащили лодку на берег и пережидали несколько суток, пока льды не отойдут от берега, чтобы можно было продолжить путь.
        В пути Орлову пришлось нанять ещё двух тунгусов. Он хорошо говорил на их языке, которому научился, живя с тунгусской семьёй. У штурмана были музыкальный слух, прекрасная память и очевидные лингвистические способности. Он легко устанавливал контакты с коренным населением, потому что не только легко осваивал языки народов, населявших Охотский край, но и внимательно изучал их обычаи, относился к ним с уважением. Не удивительно, что ему платили взаимной симпатией, называли его только по имени-отчеству, а не по имени, как остальных русских.
        В компании с новыми помощниками Орлов составил полную опись Аянского залива, осмотрел берег Охотского моря до устья реки Уды. Там он впервые получил сведения от местных жителей об Амуре. На берегу Аянского залива Орлов занялся подготовкой лесоматериалов для строительства. Завойко направил в Аянский залив одно из судов компании под командованием прапорщика корпуса флотских штурманов П. Гаврилова, чтобы помочь с описью. Однако помощь не понадобилась, Гаврилову оставалось лишь доставить документы в Охотск.
        С журналом и картами, составленными Орловым, начальник фактории поехал в Иркутск, доложил о командировке в представительстве компании, нанял опытного промышленника Алексея Павловича Березина и якутов-мастеровых. Березину и нанятым якутам он поручил по компасу пройти от Нелькена до Аянского залива. Там они поступали в распоряжение Орлова, которому Завойко выделил в помощь четырёх служащих компании. Одним из них был поручик Савин, вызвавшийся добровольцем. Перед зимовщиками ставилась задача выяснить, когда происходит вскрытие залива ото льда, а фактически это была проверка условий жизни на берегу Аянского залива.
        Ситуация сложилась необычная: ссыльный Орлов, лишённый воинского звания и всяких гражданских прав, командовал людьми, находившимися на службе. В августе прибыл Завойко на бриге «Промысел», который доставил запас продовольствия для зимовки. Протоиерей освятил закладку Аяна, и Орлов с товарищами приступил к строительству. В начале зимы пришёл Березин с якутами-рабочими.
        За зиму Орлов вместе со своими помощниками построил всё необходимое для переноса фактории: дом управляющего, казарму, баню, кузницу, юрту под склад, пакгауз. Офицеры, разжалованный и действительный, работали наравне с остальными.
        Зима выдалась трудная. В тот год к берегам Охотского моря вновь не пришла рыба. У местных жителей начался голод. Кормить собак было нечем. На счастье, море выбросило неподалёку на берег раненого кита, мясо которого спасло многих от голодной смерти. Голодающие тунгусы приходили в Аян, и Орлов организовал для них питательный пункт, делясь своими запасами. Однако разыскивать голодающих по стойбищам возможности не было - кормили только тех, у кого хватало сил добраться до Аяна.
        Завойко сообщил о голоде в Иркутск генерал-губернатору Вильгельму Яковлевичу Руперту, но не только помощи не дождался, но и ответа. Тунгусы могли бы прокормиться и охотой, но у них не было ни пороха, ни свинца, которыми их взялись обеспечивать иркутские власти. Казённые припасы не поступили. Исправник, обязанный принимать меры для их получения, отнёсся к этому спустя рукава. В результате многие тунгусы погибли мучительной голодной смертью.
        С разрешения Завойко Орлов выдавал приходившим к нему тунгусам порох и свинец из запасов компании.
        Березин и якуты-строители добрались до Аяна, когда непроходимые болота уже замёрзли. Проблема зимнего пути была решена.
        Проверку летнего пути выполнили Завойко, Орлов и десять человек матросов. Перед выходом в поход Завойко лично проверил экипировку каждого участника экспедиции. В пути они разделялись с Орловым, шли разными маршрутами каждый с пятью матросами, а затем, встречаясь в условном месте, обсуждали, какой из маршрутов лучше. Орлов вёл записи, определяя координаты пути. Шли пешком. Все необходимые инструменты, продовольствие несли на себе. От острых камней на склонах гор их обувь превратилась в лохмотья. То, что от неё осталось, обматывали тряпками. Ступни ног покрылись сплошными ранами. Завойко и Орлов переносили мучения молча, матросы постоянно жаловались, и если бы не пример командиров, наверное, не сдвинулись бы с места. На привалах Завойко, вспоминая, чему его учил отец, флотский лекарь, лечил раны свои и у матросов, ломая голову, какой найти выход из положения.
        Однажды, спускаясь с очередной горы, увидели на широкой поляне огромное количество муравьиных куч, между которыми лежали коровы. Завойко обрадовался, полагая, что рядом находится жильё якутов, где они смогут изготовить обувь. Подойдя поближе, увидели, что это не коровы, а…медведи. Мишки, наевшись муравьёв, пребывали в блаженном состоянии от муравьиной кислоты, действовавшей на них, как наркотик. Завойко приказал подстрелить шесть медведей, что не составило труда. Остальные звери разбежались. С убитых медведей сняли чулком шкуру с лап. После несложной обработки получилось что-то вроде сапог. Вид путешественников в этих «сапогах» представлял фантастическое зрелище, заслуживавшее кисти художника, зато вопрос с обувью решился. Завойко и Орлов обработали водкой раны на ногах у себя и у матросов, обложили ступни медвежьим салом и перебинтовали. Не нужно было беспокоиться и о продовольствии, с собой захватили достаточный запас медвежатины, подкопченной на костре. После двухдневного отдыха двинулись дальше. Народное средство помогло. До Якутска дошли благополучно.
        Поход Завойко и Орлова позволил наметить трассу дороги, которую позже постарались по возможности обустроить. Через каждые 60 вёрст поставили юрты, в которых поселили семьи якутов и сосланных русских сектантов. Они обязаны были следить за дорогой, а власти взамен оказывали им материальную помощь. У сибирского начальства была вначале замечательная идея поселить вдоль пути преступников, отбывающих наказание. Завойко стоило большого труда убедить не делать этого. Можно только догадываться, что бы вышло из начальственной затеи.
        Весной 1844 года Дмитрий Иванович получил новое задание от Завойко: исследовать возможность водного пути от посёлка Нелькан до Якутска, пройти по рекам Мае, Алдану и Лене. Была идея устроить пароходное сообщение, но по результатам, доставленным Орловым, пришли к выводу, что перевозка возможна только бечевой, когда судно продвигалось с помощью каната, который тянули по берегу люди или лошади.
        Нигде человек так быстро не раскрывается, как в совместном путешествии, особенно если это путешествие весьма рискованное. Завойко и Орлов увидели, что могут вполне доверять друг другу, к тому же Дмитрий Иванович испытывал к начальнику фактории чувство глубокой благодарности за то, что тот спас его от безысходности, в которой он оказался.
        Завойко поручил Орлову нанять тунгусов со стадом оленей и обследовать на оленях окрестности Аяна. Но это была версия для всех остальных. На самом деле он дал Орлову секретную устную инструкцию следовать к устью Амура и произвести точный промер бара реки (Бар - это поперечная гряда близ устья реки, образовавшаяся от осадков выносимого рекой грунта. - Примеч. авт .). Кроме того, Орлову предстояло установить время замерзания реки и вскрытие льда, пройти от Амура до Кореи, чтобы выяснить, чья власть в тех краях, расспросить местных жителей о Сахалине, заливах и гаванях вдоль Татарского пролива.
        Дело в том, что разговоры об Амуре шли давно. В XVII веке русские основали на Амуре крепость Албазин. Однако бесчинства, грабежи, насилия казаков привели к тому, что маньчжуры выбили русских с Амура. Не помогло никакое геройство Пояркова, Хабарова, Толбузина и других. Россия подписала Нерчинский договор, по которому крепость Албазин ликвидировали.
        Все большие сибирские реки текут в Ледовитый океан, и лишь Амур - на восток. Россия нуждалась в водной артерии для перевозок на восточное побережье. Мысль многих государственных деятелей постоянно возвращалась к Амуру.
        Басня о том, что это никому не приходило в голову, кроме Г. Невельского, гуляет с лёгкой руки нескольких писателей и историков советского времени, создавших сусальный образ подвижника, борца с глупыми царскими министрами, не радевшими за Россию, и в, некотором роде, даже вредителями. Автор ни в коем случае не собирается никого развенчивать, отдаёт должное деятельности этого незаурядного человека, столь много сделавшего для присоединения Амура к России, но полагает, что приписывать Невельскому несуществующие заслуги нет необходимости: сделанного им вполне достаточно, чтобы навсегда остаться в народной памяти.
        Подданным Российской империи запрещено было под страхом сурового наказания приближаться к Амуру. Чёткой границы с Китаем не существовало, посему, учитывая, что Россия постоянно вела войны в Европе, правительство стремилось избежать войны на востоке. При российских дорогах и расстояниях, пока подошли бы подкрепления, война могла давно закончиться. Выгодней было не ссориться с южным соседом, торговля с которым через пограничный город Кяхта давала немалый доход казне.
        Орлов понимал, чем рискует, если поднимется международный скандал; понимал и Завойко, посылая его на столь опасное дело, потому и хотел сохранить всё в глубокой тайне.
        Секретная экспедиция Орлова заняла несколько месяцев. Вернувшись, он доложил Завойко, что на баре Амура глубина составляет от 8 до 9 футов, длительность навигации в лимане не превышает трёх месяцев. За Амуром до Кореи крупных оседлых поселений нет, кочуют представители разных местных народов, китайцы, корейцы, тунгусы, якуты, которые промышляют зверя, копают коренья для торговли с китайцами и ничьей государственной власти над собой не признают. На Сахалине и в устье Амура кочуют гиляки - рослые и крепкие на вид люди. Когда вскрываются реки, по ним спускаются китайцы и маньчжуры и меняют у местных жителей на меха, коренья и панты порох, водку и другие товары. Всё выменянное у китайцев незамедлительно пропивается, кроме жизненно необходимого пороха. По докладу Орлова Завойко пришёл к выводу, что ставить вопрос о переносе фактории из Охотска на Амур нецелесообразно: судам с большой осадкой в реку не войти - и окончательно остановился на Аяне. В то же время он считал, что нужно искать незамерзающую гавань южнее Амура.
        Материалы с результатами экспедиции на Амур и в Приморье, подготовленные Орловым, Завойко отправил секретной почтой в Петербург, главному правлению компании.
        Ответа он не получил. Выводы Орлова о том, что китайцев в устье Амура нет, а живущие там народности не зависимы от Китая, подтверждали сведения, которые ещё в
1831 году собрал капитан корпуса флотских штурманов Прокопий Тарасович Козьмин, занимавшийся описью Шантарских островов и части Охотского побережья.
        История присоединения к России Амура, Сахалина и Приморья - это подвиг людей, перенесших неслыханные лишения, борьба честолюбий, многоходовые интриги тех, кто дальше Петербурга не выезжал, но зато вершил всеми судьбами.
        В тот год, когда Орлов обследовал водный путь из Аяна, на юго-восточное побережье Охотского моря направили экспедицию двадцатидевятилетнего сотрудника Академии наук Александра Фёдоровича Миддендорфа. Почему-то во всех исторических трудах её называют экспедицией академика Миддендорфа, хотя он им тогда не был. Этот молодой человек по возвращении доложил, что прошёл вдоль границы с Китаем, обозначенной грудами камней конической формы. По его отчёту выходило, что Амур и Приморье относились к владениям соседнего государства. Копия отчёта поступила в Министерство иностранных дел. Там решили, что Амур лучше оставить в покое.
        В 1845 году последовало высочайшее разрешение Орлову вновь поступить на службу в Российско-американскую компанию. Его произвели в самый низший, 14?й класс. Добился этого Завойко, упорно хлопотавший за моряка. Тогда же был официально закреплён перевод Охотской фактории в Аян.
        В 1846 году по ходатайству Завойко, поддержанному правлением компании, Орлов получил полное прощение. «За усердие по службе» его произвели 14 мая 1847 года в коллежские регистраторы, а позже (это случилось в 1850 году) переименовали в прапорщика корпуса флотских штурманов.
        И всё же Амур продолжал занимать умы многих людей, в том числе и на высоких государственных постах.
        В 1846 году по заданию правительства Российско-американская компания приняла на себя все расходы по секретной разведывательной экспедиции на компанейском бриге
«Константин» под командованием подпоручика корпуса флотских штурманов Александра Михайловича Гаврилова. Экспедицию направили из Ново-Архангельска для исследования устья Амура. Гаврилов осмотрел часть амурского лимана и сделал промеры северного фарватера входа в реку. Полученные результаты оптимизма не внушали - везде оказались небольшие глубины. Всех участников экспедиции наградили, Гаврилов получил премию в 1500 рублей. Доложили царю, и тот согласился, что Амур - бесполезная для России река.
        Однако так думали не все. Капитан-лейтенант Геннадий Иванович Невельской был глубоко убеждён, правда, из чисто умозрительных соображений, что Амур с моря доступен для морских судов. Ими он поделился с вновь назначенным генерал-губернатором Восточной Сибири Николаем Николаевичем Муравьёвым.
        Тот выслушал капитан-лейтенанта с большим интересом. Генерал внимательно изучил всю историю вопроса, и то, о чём говорил моряк, совпадало с его собственными мыслями, а главное, с желаниями. Выгоды от водного пути при сибирском бездорожье переоценить было невозможно. Он поддержал Невельского, назначенного командиром небольшого транспорта «Байкал», которому предстоял путь на Камчатку, и пообещал получить разрешение на обследование устья Амура.
        Невельской планировал сдать в Петропавловске груз и до конца навигации успеть исследовать устье Амура.
        Завойко утверждал, что Невельской знал о плавании Гаврилова, был знаком и с журналом и картой экспедиции.
        Однако Невельской впоследствии это категорически отрицал. Но вот за что точно можно ручаться: ни Муравьёв, ни Невельской не знали о тайной экспедиции Орлова. Правление компании, прослышав, что для обследования Амура требуется личное разрешение царя, спрятало от греха подальше все присланные Завойко материалы.
        Пока в Петербурге готовилось плавание «Байкала», Орлов выполнял очередное задание Завойко, совершая поездку по стойбищам тунгусов между Нельканом и Тунгуром. Это была разведка территории под видом организации меновой торговли. Путешествие заняло у него два месяца.

1849 год на востоке был богат на события. Впервые за всю историю Сибири новый генерал-губернатор Николай Николаевич Муравьёв вместе с женой побывал на Камчатке и прибыл в Аян. Там он предполагал дождаться Невельского со сведениями об Амуре. Невельской действительно проявил невероятную энергию, чтобы, не теряя ни минуты, прибыть в Петропавловск. Плавание прошло успешно, он сдал груз, принял балласт и немедленно отправился к устью Амура. Но ещё до своего приезда в Аян генерал-губернатор прислал туда курьера с копией инструкции Невельскому. Подлинник к тому времени не был утверждён царём. Формально Муравьёв и Невельской действовали на свой страх и риск.
        Ещё в пути на Камчатку Муравьёв узнал, что из Петербурга по высочайшему повелению отправлена особая экспедиция под руководством подполковника Николая Христиановича Ахте с предписанием оказывать ему любое необходимое содействие для быстрейшего выполнения работ по установлению границы с Китаем на основе сведений, доставленных Миддендорфом. Эта нежданно-негаданно появившаяся экспедиция могла привести к тому, что Амур оказался бы на китайской территории. И тогда Муравьёв решился на беспрецедентный шаг: он нарушил священное - волю царя. Генерал-губернатор приказал любыми способами задержать Ахте в Иркутске до его возвращения. Между тем о
«Байкале» не было никаких известий. Транспорт будто провалился куда-то.
        Терять напрасно время, дожидаясь Невельского, не позволяла обстановка. Генерал, наслышанный об Орлове, распорядился отправить его на поиски «Байкала», в сопровождении служащих компании на двух байдарах. Один из ближайших сотрудников генерал-губернатора, Михаил Семёнович Корсаков, осмелился возразить, что путешествие это «отважное и трудное и вместе с тем кажется и бесполезное, потому что Орлов… огибая заливы, вероятно, не поспеет застать “Байкал” в Амуре».
        Корсаков знал, что говорил, сам занимался безуспешными поисками Невельского на боте «Кадьяк».
        И всё же Орлов совершил невозможное - сумел отыскать Невельского!
        Описание этого события Невельским и Завойко отличаются и в мелочах, и в главном. Невельской, по его словам, произвёл обстоятельное обследование лимана и устья реки, хотя всё-таки оговорился, что это была не подробная опись, а лишь обзор. Перед возвращением он заметил в заливе Николая две байдары, в которых находились служащий Российско-американской компании Орлов и пять гребцов.
        Орлов же доложил Завойко, что он наблюдал за судном, которое не показывало флага и шло к Татарскому проливу. Там парусник сел на мель, да так плотно, что команде пришлось выгрузить на берег балласт и стягивать судно с мели в течение трёх суток. Затем освободившиеся шлюпки промеряли фарватер, но из-за падения уровня воды через сутки вернулись к судну. Судно направилось в море, однако на небольшом удалении от Шантарских островов попало в штиль и не двигалось. Когда стемнело, наблюдавший за ним Орлов на байдарке приблизился к паруснику, чтобы послушать, на каком языке разговаривает команда. Услышав знакомые идиоматические выражения, которые ни с чьими другими не спутаешь, подошёл вплотную и спросил название судна. Ему ответили, что это «Байкал». Тогда он назвал себя и сообщил о поручении от генерал-губернатора.
        Невельской пригласил его на борт. Орлов рассказал командиру транспорта о прибытии в Аян генерал-губернатора и о предпринятых розысках. Передал он Невельскому и все сведения, которыми располагал об Амуре. «Байкал» немедленно направился в Аян. Орлов со своими байдарками прибыл с транспортом одновременно и обо всём доложил Завойко. Они оба стояли на пристани, когда Муравьёв, сгорая от нетерпения услышать новости, направился к «Байкалу» на катере. Генерал ещё не успел подойти к транспорту, как Невельской торжественно отрапортовал в рупор, что глубина на баре Амура 19 футов, все препятствия к занятию Амура устранены, а в устье произрастает строевой корабельный дубовый лес, можно строить стопушечные корабли и выводить их в океан.
        У разных авторов воспоминаний содержание этого доклада излагается в разных вариациях. В записках Невельского корабельный дубовый лес уже не упоминается. Но что здесь удивительного: все задним числом становятся умнее и по прошествии многих лет пишут не совсем так, как рапортовали первоначально. Муравьёв, выслушав на судне подробный доклад командира «Байкала», приказал ему немедленно изложить письменно всё, что тот доложил.
        Завойко кипел от негодования. Он знал от Орлова, что «Байкал» в Амур не входил, южный фарватер и лиман полностью не проверены, да ещё какой-то строевой корабельный дуб появился вместо окрестных болот и мелколесья. Северный фарватер до Невельского обнаружили и промерили Гаврилов и Орлов. Возмущение Завойко было таким, что он пренебрёг субординацией и правилами приличия, отказавшись присутствовать на ужине в честь прибывшего с такими радостными вестями Невельского, несмотря на приглашение Муравьёва. Не помогли даже уговоры посланной за ним молодой красивой француженки, знаменитой виолончелистки Лиз Христиани. Она путешествовала вместе с губернаторской четой.
        На следующее утро у Муравьёва с Завойко состоялся нелёгкий разговор. Генерал-губернатор допускал, что начальник фактории прав. Но в кармане у него лежал рапорт Невельского, и вся ответственность за достоверность сведений была на капитан-лейтенанте. Муравьёв услышал именно то, что с нетерпением желал услышать, то, о чём они говорили с Невельским в Петербурге. Теперь генерал торопился отправить в столицу рапорт, чтобы получить разрешение на занятие устья Амура, где, как он уже знал, никаких китайцев не было. Именно это обстоятельство давало возможность получить доступ к реке. А смогут входить в неё океанские суда или нет - вопрос даже не второй, а десятый, но только для генерал-губернатора, а не для Петербурга. Теперь этот козырь он выбивал у своих оппонентов из рук.
        Но Муравьёв не собирался брать на себя ответственность за сведения, доставленные Невельским. Он приказал капитан-лейтенанту сдать в Охотске транспорт, а самому с офицерами прибыть в Якутск, а затем в Иркутск, где они будут находиться в ожидании зимнего пути. Генерал-губернатор распорядился, чтобы время ожидания использовалось для подготовки материалов по обследованию Амура. Он хотел, чтобы Невельской лично доложил обо всём высшему руководству. Действия Муравьёва были вполне логичными.
        Теперь ему оставалось решить, как поступить с Завойко. Дело в том, что ещё до прибытия «Байкала» в Аян он внимательно выслушал доклад Завойко об исследованиях Орлова в устье Амура, об экспедиции до границ Кореи. Начальнику фактории показалось, что генерал слушает его сочувственно, и он признался, что тайно строит шхуну для поиска незамерзающего порта южнее Амура. К его изумлению, Муравьёв жёстко заявил, что все амурские дела берёт на себя и запрещает любые затрагивающие их действия без своего личного указания. Это был щелчок по носу самостоятельному, энергичному и инициативному начальнику фактории и Аянского порта, которого тот не ожидал.
        Завойко был убеждён, что доклад Невельского лживый. Он так и заявил генералу:
«Невельской - государственный лгун!» Капитан 2?го ранга был неробкого десятка, трепета перед начальством не испытывал, и Муравьёв понимал, что тот будет где угодно и перед кем угодно отстаивать свою точку зрения. Конечно, начальник фактории - не бог весть какая фигура, но Николай Николаевич Муравьёв ещё в боях на Кавказе накрепко усвоил: никакого противника нельзя недооценивать. К тому же было бы крайне досадно иметь оппонентом человека, которого хотелось бы видеть другом. Николай Николаевич понимал, что имеет дело не с заурядным карьеристом, а с самолюбивым, но глубоко порядочным человеком, что само по себе уже являлось большой ценностью. Таких людей Муравьёв оберегал и старался продвигать по службе. Поразмыслив, генерал нашёл прекрасный выход из положения.
        Он предложил Завойко контр-адмиральскую должность военного губернатора Камчатки. Если же в столице на это не пойдут, он пообещал, что всё равно добьётся его перевода к себе в штаб на генеральскую должность. Таким образом, самолюбие упрямого капитана 2?го ранга было удовлетворено, а мысли отвлечены от Амура. Забегая вперёд, скажем, что годы губернаторства Завойко были золотым веком для Камчатки и её обитателей.
        Что касалось Орлова, то генерал приказал отправить его вновь на Амур в разведку, под прикрытием торговой экспедиции, на этот раз для наблюдения за вскрытием реки ото льда. К тому времени в жизни штурмана произошло важное событие. Он женился. Невесту ему сосватал Березин, с которым они очень подружились. Далеко искать её не пришлось, она приходилась тому племянницей. Звали невесту Харитина, она была дочерью титулярного советника Михаила Фёдорова, служившего в якутском управлении. Сватовство длилось недолго. Венчались Дмитрий Иванович и Харитина в Аяне. Жена знала о трагедии Орлова, но никогда с ним на эту тему не разговаривала. Харитина была настоящей сибирячкой, немногословной и сдержанной в своих чувствах. Она вышла замуж за Орлова, несмотря на значительную разницу в возрасте. Ничего удивительного в этом не было, так заключалось большинство браков в те времена.
        Разумеется, время и перенесённые страдания оставили след на внешности Орлова, но на него по-прежнему заглядывались женщины. Не осталась равнодушной и Харитина. Орлов надеялся, что семейная жизнь притупит боль в душе, которую постоянно носил с собой.
        Он ошибся.

23 февраля 1849 года, выполняя приказ Муравьёва, ровно через месяц после свадьбы, Дмитрий Иванович выехал в экспедицию на Амур с тремя проводниками, 40 оленями, шестимесячным запасом провизии и товарами, предназначенными для подарков и мены с обитателями Приамурья. От Аяна до реки Уды он добрался довольно быстро, но дальше начались большие трудности: сильные морозы, очень глубокий снег. Бедные животные выбивались из сил, к тому же оленям трудно было добывать из-под глубокого и плотного снега корм. Продвигались медленно. Ночевали в снегу. Из-за частых метелей проводники сбивались с дороги. Орлов вёл свою экспедицию по компасу. Все проводники переболели, не избежал жестокой простуды и Дмитрий Иванович. Десять дней у него держался сильнейший жар, пока наконец он не смог продолжить путь. Они находились в дороге два месяца, но ещё не встретили ни одного селения. Весна в тот год была на удивление ранняя, и это ещё больше затруднило продвижение путников. Реки разлились, нужно было переправляться не только самим, но и перевозить груз, переводить оленей, чтобы они не разбежались. Как ни торопился Орлов, он не
успел увидеть момент вскрытия Амура ото льдов. К первому селению гиляков на реке Коль путешественники подъехали 31 мая.
        Жители вспомнили Орлова и приняли его так же приветливо, как и в первый раз, но он почувствовал в них настороженность. Гиляки были обеспокоены появлением судна, которое делало промеры у сахалинского берега. Ничего хорошего от приходящих судов они не ожидали. У них имелся печальный опыт общения с командами китобоев, которые вели себя на берегу как грабители, насильники и убийцы. Судя по описанию, судно, о котором спрашивали гиляки, был транспорт «Байкал», но Орлов заверил их, что это были неизвестные, от которых он пообещал им защиту. Привезённые им товары окончательно подняли настроение аборигенов, и они выделили ему проводника в залив Счастья.
        На утлой туземной лодке Орлов обследовал берега от залива Счастья до устья Амура и в самой реке. Сделал промеры в Амуре и в канале, соединяющем его с Охотским морем, произвёл опись, выбрал пригодные для основания поселений места. Везде он налаживал контакты с местными жителями.

21 июля Орлов вернулся в залив Счастья, где дождался Невельского, который прибыл туда на транспорте «Байкал» 17 июня 1850 года. Орлов сумел в ужасающих условиях подготовить карту лимана Амура, по которой можно было плавать по Северному фарватеру в Охотское море. Невельской получил бесценный материал для реализации своих планов. В тот момент он испытывал к нему глубокую благодарность. В письме к Корсакову Геннадий Иванович совершенно искренно писал тогда: «Орлов неоценимый человек, прошу, умоляю Николая Николаевича дать ему пенсион, правда, десяти пенсионов стоит. По его милости гиляки так к нам ласковы и просят защиты». К сожалению, потом Невельской изменил своё отношение. Слишком много знал Дмитрий Иванович того, что лучше бы ему не знать.
        В столичных правительственных кругах доклад Невельского встретили с недоверием и довольно холодно. Правительство, да и сам Николай I не горели желанием расширять на востоке империю. Чего-чего, а земель в России хватало, дай бог освоить, что имели. Кроме головной боли, эти приобретения ничего не давали. Понадобились энергия Муравьёва и его убедительные доводы о необходимости Амура для России и выгодах, которые это приобретение несёт. Снабжение Камчатки и колоний было крайне затруднённым. Средств на отправку судов из Кронштадта хватало лишь на редкие рейсы на другой конец света. А на лошадях, оленях и собачьих упряжках много не привезёшь. Например, корабельные канаты приходилось рубить на куски, чтобы доставить их по суше. Посмотришь на карту - вроде единая территория, а фактически Камчатка была как заморская колония. Впрочем, и в наше время её жители называют остальную территорию страны «материком».
        Доводы Муравьёва возымели действие. Согласились на то, чтобы под видом торговли Российско-американской компании с гиляками основать на побережье Охотского моря, но ни в коем случае не на Амуре, зимовье секретной Амурской экспедиции. Начальником её назначили Невельского, повысив в звании до капитана 2?го, а затем, в соответствии с правилами прохождения службы на Камчатке, и 1?го ранга.
        Экспедиция должна была скрытно проводить обследование и опись территорий, прилегающих к реке. При этом всё так засекретили, что запутали руководителей Российско-американской компании на местах, искренно считавших Амурскую экспедицию подразделением компании.
        Орлова назначили в подчинение к Невельскому, не предупредив об этом его непосредственных начальников в Российско-американской компании, в результате чего неоднократно возникали недоразумения, из-за которых Невельской выходил из себя.
        Штурман доложил Невельскому о проделанной работе и высказал мнение, что зимовье лучше бы заложить в другом месте, где рядом и река, и хорошее береговое сообщение с заливом Счастья. Закладывать зимовье на продуваемой всеми ветрами косе, где шум волн заглушал голоса, не говоря уже об отсутствии питьевой воды и прочих прелестях, было по меньшей мере неразумно. Но переубеждать Геннадия Ивановича было пустое занятие.
        Приказы не обсуждаются, и Орлов приступил к строительству зимовья, названного Петровским, а Невельской с двумя гиляками, добрыми друзьями Орлова, убыл на судне в Аян. Гилякам предстояло сыграть роль представителей народа, заветная мечта которого - платить подати русскому царю.
        Прибывших «уполномоченных» в Аяне обласкали. Завойко и преосвященный Иннокентий показали им церковную службу, одарили подарками. Невельскому весь этот спектакль нужен был для того, чтобы не только он сообщил Муравьёву о «желании» гиляков войти в состав Российской империи, но имелись бы и свидетели в виде представителей церкви и местных властей.
        Всё шло замечательно, по задуманному плану. Невельской решил объявить устье Амура русским владением. Не по своему желанию, а, так сказать, по просьбе местных трудящихся.
        На бриге «Охотск» он вернулся с ошеломлёнными неожиданно свалившимся на них счастьем гиляками в Петровское. Там взял на борт ничего не подозревавшего Орлова, с тем чтобы штурман показал ему путь к месту на берегу Амура, где можно организовать поселение.
        Хотя ранее Невельской бодро докладывал Муравьёву, что линейные корабли могут входить в Амур, на маленьком бриге делать это он не рискнул. Оставив судно стоять на якорях у входа в северный канал, Невельской и Орлов на двух вельботах прошли до указанного Орловым места на мысе Куегда. Теперь Орлов Невельскому был больше не нужен. Он отправил его обратно на судно. Командиру брига капитан 1?го ранга дал приказание доставить в Петровское жену Орлова с грудным ребёнком. Тот не видел супругу больше года и только по письмам и рассказам знал, что у него родилась дочь. Экипажу брига Невельской велел остаться на зимовку в заливе Счастья «для подкрепления нашего поселения и фактического влияния нашего в этой стране». Помимо олицетворения морской мощи державы морякам предстояло принять активное участие в возведении построек.
        Сам же Невельской на вельботе с вооружёнными матросами, прихватив с собой даже фальконет (небольшое чугунное орудие), с двумя местными проводниками, с которыми договорился Орлов, прошёл выше по Амуру, чтобы лично убедиться, что поблизости нет китайцев.
        Китайцев не было.
        И тогда рядовой флотский офицер, Геннадий Иванович Невельской, принял самостоятельное решение на уровне императора, Госсовета, правительства и ещё бог знает каких высших органов государственной власти России. В решительности ему было не отказать.
        Он вернулся назад к мысу, водрузил на тут же вырубленном шесте российский флаг, и объявил ошалело взиравшим на это действо гилякам, появившимся из ближайшей деревушки поглазеть на незнакомцев, что объявляет всё вокруг российской территорией. В заключение краткой речи, из которой они ничего не поняли, он приказал матросам дать залп из ружей, впечатливший гиляков до такой степени, что они в ужасе разбежались. Свежеиспечённый оплот государства на востоке он назвал Николаевским постом.
        Оставив несколько матросов из числа гребцов стеречь новое приобретение Российской империи, правда, не сказав, где им спать и чем питаться, как всегда, и не без оснований, надеясь, что российский человек найдёт выход из любого положения, Невельской убыл в залив Счастья. Орлову он приказал принять командование над обоими постами, Петровским и Николаевским, бдительно следя, чтобы ни одно иностранное судно не вошло в Амур. Если же такое случится, то немедленно сообщить капитану, что всё вокруг принадлежит России. Попутно Орлову надлежало организовать строительство жилья и хозяйственных построек в обоих постах, наладить питание людей, организовать торговлю с гиляками. Словом, забот Дмитрию Ивановичу хватало, особенно если учесть, что нужно было побеспокоиться и о жене и грудном ребёнке. Дав все эти ценные указания, Невельской отправился в Иркутск, и затем в столицу, а Орлов приступил к выполнению многочисленных поручений.
        Стиль работы Невельского резко отличался от того, какой был у Завойко. Завойко никогда не отдавал приказаний, не убедившись, что подчинённый может их выполнить, и, кроме того, был всегда внимателен к быту, условиям жизни людей, от него зависящих. К сожалению, Геннадий Иванович столь похвальными качествами не обладал.
        Не следовало оставлять «Охотск» на зимовку в заливе Счастья. Предупреждали его Орлов и командир брига, что это опасно. Не зря Завойко требовал вернуть транспорт в Петропавловск. Внезапная буря с сильным ледоходом по заливу выбросила «Охотск» на берег так далеко, что там он навсегда и остался. На счету было каждое транспортное средство. Потеря «Охотска» нанесла удар по снабжению восточного побережья.
        Невельской появился в заливе Счастья через год. Его ждали там три дома, выстроенные по чертежам и под руководством Орлова, и бренные останки «Охотска» на берегу. Позже по чертежам Дмитрия Ивановича, которому пришлось выступать и архитектором, и строителем, построили три флигеля, казарму, часовню, баню, ледник. В своих записках, перечисляя постройки, как собственные достижения, Геннадий Иванович не поленился сообщить даже о «скотном дворе» для единственной коровы, принадлежавшей ему самому.
        Прибытие начальника Амурской экспедиции сопровождалось трагическими событиями. Экипаж барка «Шелихов», перевозивший личный состав и семьи участников экспедиции, в том числе и Невельского с женой, а также запасы продовольствия, наскочил на камень и моментально стал тонуть. Благодаря реакции командира, направившего судно на мель, удалось спасти людей и, позднее, часть груза. Транспорт «Байкал», сопровождавший «Шелихов», сам сел на мель в критический момент и оказать помощь тонущему судну не мог. Спасение прибыло от Орлова с берега. Из Петровского прислали две лодки, на которых перевезли людей. Сам барк спасти не удалось. Это был второй удар по снабжению восточного побережья и Камчатки. Невельские поселились в домике, где провела зиму семья Орлова. В письмах жена Невельского отозвалась о Харитинии Михайловне, что «хотя она и не светская дама, но превосходная личность, очень услужливая и очень добрая». Совместная жизнь в этой коммунальной квартире с крошечными детьми и удобствами на улице продолжалась, пока для начальника экспедиции не построили свой дом. Российским людям не требуется объяснять, что
такое жизнь в крошечном домике двух семей с грудными детьми.
        Лейтенант Бошняк, один из наиболее выдающихся деятелей Амурской экспедиции, написал о жене штурмана: «Как первой женщине, поселившейся на Амуре, госпоже Орловой принадлежит также честь подвига, украшающего немногих женщин. С переселением на Амур из Якутска положение её изменилось, сравнительно, в несколько раз худшую долю, и конечно имена госпожи Невельской и госпожи Орловой, по всей справедливости, должны занять место в истории Амурской экспедиции».
        Можно и должно восхищаться мужеством жён офицеров, служивших в Амурской экспедиции. Но если Завойко, прибыв на Камчатку в качестве губернатора, первым делом занялся вопросами жилья, временно разместив матросские семьи по всем чиновничьим домам, в том числе и у себя в губернаторском доме, то участь семей матросов и казаков, служивших под начальством Невельского, трудно даже вообразить. Тридцать четыре мужчины, холостых и женатых, одиннадцать женщин и девять детей поселили в сарае, площадью около ста квадратных метров. Пол из накатника, одна дверь, ни сеней, ни коридорчика, ни отхожих мест. Обогревали помещение две печки, сложенные по образцу голландских, но без дверец и вьюшек. Они нещадно дымили. На этих же двух печках готовили обед и ужин. Как вспоминал один из участников Амурской экспедиции: «…Когда ни зайдёшь зимою в казарму, в особенности вечером, в ней стоял туман такой густой, что не совсем хорошо было видно. Сырость была так велика, что накатник на полу и стены были сырые. Рамы совсем обледенелые, издающие из себя пар. Если к этому прибавить вонь от нерпичьего жира, который у всех горел
вместо свечей, то можете себе представить, каково приходилось этим несчастным людям больше половины суровой зимы при этой обстановке и при недостатке в продовольствии…»
        Впрочем, семейная жизнь у Дмитрия Ивановича Орлова с прибытием Невельского практически закончилась. Вместо того чтобы заняться созданием более или менее терпимых условий для жизни людей, Невельской своих подчинённых постоянно направлял в командировки по осмотру новых земель. Делалось это без должной подготовки, «с самыми скудными средствами», по признанию самого Невельского. Расчёт строился исключительно на бессмертные «авось, небось, да как-нибудь».
        В лютые морозы уходили офицеры в неведомые края, имея лишь компас, нарты, сухари, чай, нательный крест и «ободрение» от Невельского, что если есть сухарь и кружка воды, то работать можно. Сразу вспоминается пафосное «Надо!» из не столь далёких времен. В этом отношении советская власть ничего нового не открыла, у строителя узкоколейки Павла Корчагина было немало предшественников.
        Завойко так с людьми не поступал: был требователен, особенно к офицерам, но в то же время заботлив и внимателен.
        Невельской на вопрос вновь прибывшего на службу в экспедицию офицера, где же ему ночевать, широким жестом указал под ближайшую ёлку и занялся другими делами. При таком отношении даже к офицерам что уж говорить о нижних чинах. К счастью, рядом оказался Орлов, который устроил на ночлег растерянного мичмана.
        Возможно, у Геннадия Ивановича чёрствость и жестокость были наследственными, передались от мамы. Её ведь дважды судили за издевательства над крепостными, которых она доводила до самоубийства. Вполне логично, что позже он резко выступал против отмены крепостного права и осуждал реформу 1861 года.
        Каждая командировка офицеров и нижних чинов была подвигом, каждая была сопряжена с риском для жизни, не говоря уже о подорванном здоровье. Они возвращались до предела измотанные, больные, с ранами на ногах. В пути счастьем было купить или выменять на свои вещи какую-нибудь еду у аборигенов, которые зимой сами жили впроголодь. Приходилось питаться порой и юколой, которой кормили собак, и полусгнившим тюленьим мясом.
        Совершенно справедливо название посмертных записок адмирала Невельского начинается со слов: «Подвиги русских морских офицеров…», но кому нужны были эти подвиги? Кстати, по названию можно подумать, что нижних чинов там вообще не было.
        Когда сравниваешь подготовку экспедиций Завойко и Муравьёва с подготовкой экспедиций Невельского, то видно бездумное, безжалостное отношение к людям во имя высокой, в его понимании, идеи: поскорее захватить землю, вроде бы ничейную, пока это не успели сделать другие.
        Подвигами на Руси не раз заменяли обычную работу. И сейчас, и двести лет назад, большинство подвигов, как правило, совершалось и совершается для исправления чьего-то безрассудства, из карьеристских побуждений, желания угодить начальству или преступной халатности. Причём совершают подвиги совсем иные люди, не те, кто создаёт драматические ситуации. Последние чаще всего прикрывают свою безответственность, или просто подлость, шелухой патриотической демагогии. Особенно часто приходилось наблюдать это на военной службе. Нет нужды приводить примеры - каждый, к сожалению, знает их великое множество.
        Осенью Геннадий Иванович отправил Орлова вместе с мичманом Николаем Матвеевичем Чихачёвым на шестивесельной шлюпке вверх по реке Амгуни. Командировка длилась два с лишним месяца. Офицеры вернулись с обстоятельными сведениями, положившими начало дальнейшим исследованиям края. Через месяц, с началом холодов и снегопада, Орлов получил задание от Невельского отыскать пограничные столбы, которые видел Миддендорф, и выяснить, наблюдают ли за ними маньчжуры. Дмитрий Иванович нанял двух гиляков проводниками, и на нартах они тронулись в путь. Вернулся он со своими спутниками под Новый год.
        Ночевали два месяца в снегу, иногда при 25 градусах мороза. Каждая ночёвка была пыткой. Если везло, то находили ночлег у жителей какой-нибудь деревушки. Непривычному человеку ночевать в юрте было нелегко. Нарты втаскивали внутрь, чтобы спасти продовольствие от голодных собак. Зловоние в помещении от гнилой рыбы, варева для собак, запаха никогда не мытых человеческих тел, физиологических отправлений производило на новичков ошеломляющее впечатление. К этому следует добавить дым от очага и трубок хозяев, которых не курили только грудные младенцы. Завершало всё это великолепие несметное число насекомых и множество крыс, которые, судя по всему, не очень беспокоили хозяев. Аборигены, пораженные знаниями Орлова многих местных языков и наречий, принимали его без страха и откровенно отвечали на вопросы.
        Пока опасения по поводу китайцев не подтверждались. Всего в ту поездку Дмитрий Иванович проехал свыше 200 вёрст. Большую часть пустынного дикого пути они с проводниками прошли на лыжах, по колено в рыхлом снегу, прокладывая путь собачьей упряжке. Вернулся Орлов 23 декабря, а уже 10 января 1852 года он опять попрощался с женой и детьми, чтобы следовать в ещё более трудную командировку. Задор и нетерпение подстёгивали Невельского, хотелось многого и сразу.
        В самые сильные морозы отправился Орлов на собаках в Тугурский край, к верховьям рек Уди и Амгуни, где на картах обозначалась граница с Китаем. Ходили слухи, что там обосновались беглые русские каторжники с Нерчинских заводов. Невельской поручил Дмитрию Ивановичу проверить, так ли это.
        Орлов сам отыскал себе попутчика, тунгуса, знавшего язык нейдальцев, обитавших по берегам Буреи, и они отправились в неведомые земли. Тридцать девять дней на собаках, оленях и пешком. Двести пятьдесят вёрст в мороз, по горам, заваленным снегом лесам, сквозь метели и вьюги.
        Дмитрий Иванович составил карту пути, определил широту и долготу всех встреченных селений. Но это было так, безделица, по сравнению с совершённым им открытием.
        Не фантастические глубины, обнаруженные Невельским в устье Амура, где и поныне не могут решить проблему улучшения условий судоходства, решили судьбу Приамурья и Приморья, а направление пограничного Хинганского хребта между южными истоками реки Уды.
        Орлов привёз сведения, что Хинганский хребет, принятый по Нерчинскому трактату
1669 года за границу между Россией и Китаем, направляется от верховьев реки Уды не к северо-востоку, а к юго-западу. Он убедился в том, что ни в Тугурском, ни в Удском краях, ни вдоль южного склона Хинганского хребта нет и никогда не было пограничных столбов и знаков, которые неведомо как узрел Миддендорф. Посланец Академии наук увидел лишь сложенные местными жителями кучи камней, которыми те обозначали стойбища и удобные перевалы, а фантазия дорисовала пограничные столбы и китайцев-пограничников. Если бы учёный муж удосужился поговорить с кем-нибудь из обитателей тех мест, то ему всё бы доступно пояснили.
        Работу штурмана Орлова подтвердил и дополнил лейтенант Николай Константинович Бошняк. Трудами двух самоотверженных офицеров было доказано, что согласно точному смыслу первого пункта Нерчинского трактата весь нижний Амурский и Уссурийский бассейны до моря принадлежат России, а не Китаю. Это открытие полностью меняло ситуацию на Дальнем Востоке. Получив информацию о результатах исследований Орлова и Бошняка, русское правительство изменило свою дальневосточную политику.
        Три морских офицера - Невельской, Орлов, Бошняк - и генерал Муравьёв совершили переворот в истории Российского государства на востоке.
        Но вернёмся к будням наших героев. Амурская экспедиция жила впроголодь всю зиму с
1851 на 1852 год. На год каждой семье досталось по 6 фунтов чая, 10 фунтов сахара и 20 фунтов муки (1 фунт = 409,5 г). Большая часть продовольствия погибла на
«Шелихове». Можно, конечно, сказать, что за всё отвечает капитан, но старшим на борту был Невельской, он вмешивался в управление судном. Завойко имел основания обвинять начальника Амурской экспедиции в том, что тот погубил два транспорта, а это не могло не сказаться на снабжении людей. Особенно тяжело приходилось рядовым матросам, казакам и их семьям. Следует ли удивляться появлению цинги, которая быстро распространилась среди обитателей Петровского поста? Болезнь унесла жизни и взрослых, и детей.
        С наступлением весны Невельской поручил Орлову заведовать и нижними чинами, и всем казённым имуществом экспедиции. За короткое тёплое время построили очень много, даже примитивный кирпичный заводик. Помимо этого, Орлов по приказанию Невельского отправился в августе на маленьком четырёхвесельном ялике исследовать фарватеры лимана. Погода была отвратительная: хлестал дождь, сильный ветер поднял волнение. В мелководном лимане волны швыряли ялик так, что с большим трудом удавалось удержать его от переворота. Ни о каких измерениях глубин не могло быть и речи в таких условиях. С большим трудом Орлову и матросам удалось догрести до берега. Назад по Амуру было не вернуться. Тогда он прошёл в залив Де-Кастри, перетащил с матросами ялик через перешеек у мыса Сущёва и по речушке и озёрам вышел на Амур, по которому возвратился в Петровское.
        В ночь с 15 на 16 июля 1852 года пять матросов сбежали на вельботе из Мариинского поста. Малопонятно, на что они рассчитывали, видимо, просто уже не могли терпеть каждодневную каторгу. Невельской организовал преследование. Однако дезертиров не обнаружили. Они сгинули без следа. Не нашёлся даже вельбот. А может быть, преследователи и не очень старались: матросы захватили с собой оружие, ничего хорошего их не ждало, поэтому терять им было нечего.
        Все заботы, касающиеся снабжения экспедиции, Невельской свёл к написанию многочисленных рапортов и отношений.
        Вместо налаживания деловых дружеских отношений с начальником Аянского порта и фактории Александром Филипповичем Кашеваровым он слал ему предписания, требуя снабдить экспедицию всем необходимым. Тот объяснял, что не может выходить за пределы норм, разрешённых ему правлением. Потеря упомянутых выше судов - удар по компании, он сам не получил из-за этого всего необходимого. И тем не менее Кашеваров из собственных скудных средств кое-что послал Невельскому, на свой страх и риск. Зная, что Орлов и Березин - сотрудники Российско-американской компании, он направлял им рекомендации и указания. Невельской, не считая нужным входить в объяснения с Кашеваровым о том, что они теперь находятся в его подчинении, запретил Орлову и Березину не только выполнять указания начальника фактории, но даже отвечать на его письма. Возникла никому не нужная конфликтная ситуация.
        Нарушая субординацию, Невельской слал письма с требованиями поставок продовольствия и вещей первой необходимости в главное правление компании в Петербурге, написанные в таком тоне, будто там сидели его подчинённые. Генерал-губернатор Восточной Сибири был вынужден поставить капитана 1?го ранга на место, сделав ему письменное внушение: «…должен заметить Вашему Высокоблагородию, что выражения и самый смысл этих бумаг выходит из границ приличия и, по моему мнению, содержание оных, кроме вреда для общего дела, ничего принести не может».
        Завойко, находившийся не в лучшем положении, организовал на Камчатке заготовку продуктов на зиму и, в первую очередь, противоцинготных средств. Ничего этого не сделал Невельской, ожидая помощи из центра.
        Вторую зиму в Петровском перенесли ещё тяжелее, чем первую. Она вновь унесла жизни взрослых и детей. Пережили трагедию и Невельские. У Екатерины Ивановны пропало молоко, и грудной ребёнок умер от голода на глазах у бессильных что-либо сделать родителей.
        Как бы тяжело ни приходилось мужчинам, женщины страдали больше.
        Когда положение стало совсем отчаянным, Невельской приказал Орлову попытаться купить продовольствие у гиляков. Только Дмитрию Ивановичу была под силу такая задача: его местные жители принимали как своего. С кем-нибудь другим они не стали бы даже разговаривать. Избытков продуктов у гиляков не было, но частью они смогли поделиться, однако и это немногое очень помогло.
        Орлов убеждал Невельского не навязывать насильно гилякам чужих обычаев, не мешать их торговле с маньчжурами. Местное население по распоряжению начальника экспедиции активно крестили, привлекая выдачей новых рубашек и мелких подарков. Два человека постоянно стремились наладить дружеские отношения с местным населением - Дмитрий Иванович и жена Невельского, Екатерина Ивановна. Пытались они оказывать влияние в этом отношении и на Геннадия Ивановича, и на остальных членов экспедиции. Получалось не всегда.
        У Невельского были свои методы. Получив сведения от трёх добровольных информаторов из числа местных о том, что в селении Войд ходят слухи о приходе летом маньчжур, которые перережут всех русских, он послал вооружённых казаков и матросов в селение привезти всех тамошних гиляков в Петровское. Потом туда же согнали жителей других трёх поселений. На их глазах распространителей слухов выпороли, а затем в течение трёх суток заставили таскать брёвна. Умиляет вывод, который сделал из этого случая один биограф, прославлявший Невельского: «Эта мера так хорошо подействовала на туземцев, что между ними и русскими не возбуждалось уже более недружелюбных отношений».
        В Петербурге, после изучения сведений, отправленных Невельским о результатах пограничных экспедиций Орлова и Бошняка, правительство сосредоточило внимание на Сахалине, имевшем теперь стратегическое значение для будущих планов империи. С работами на материке можно было подождать, учитывая нехватку людей и средств. Невельской получил приказание Муравьёва направить десант на Сахалин и попытаться его занять. Действовать предполагалось решительно и быстро, чтобы опередить занятие острова европейскими державами и американцами, которые, возможно, об этом даже и не помышляли. Китайцев на острове не было, а японцы не представляли серьёзной угрозы.
        Выполняя поручение генерал-губернатора, Невельской стал готовить десант. Для проведения разведки в августе 1853 года он сам направился к западному берегу острова на транспорте «Байкал». Орлова и пять казаков из якутов 13 августа высадили на западном побережье Сахалина.
        Орлов двинулся на юг в поисках подходящего места и, как ему было предписано, около
50 градусов северной широты 30 августа основал русский военный пост, назвав его Ильинским. Пост, конечно, громко сказано, но так, по крайней мере, он значился во всех официальных бумагах. После чего, оставив трёх казаков нести службу, заключавшуюся в основном в добыче пропитания и устройстве защиты от дождя, направился с двумя другими пешком вдоль берега острова. Невельской приказал ему искать удобную бухту. В пути Дмитрий Иванович производил съёмку берега, делал промер озёр и проток, определял широту, вёл заметки, записывая собранные у местных жителей сведения, имевшие большое практическое значение для последующих действий русских моряков на Сахалине. Ему предстояло пройти восточный берег острова до мыса Крильона. Туда в половине сентября должно было прийти судно, подав условный сигнал - девять выстрелов. Если судно не появится, то ему следовало перейти к заливу Анива.
        Путешествие было опасным и тяжёлым. Нередко приходилось ночевать голодными под открытым небом. Только до поры до времени крепкое здоровье позволяло Орлову справляться с такими нагрузками. Ему, самому старшему по возрасту в Амурской экспедиции, приходилось делать работу молодых мичманов и лейтенантов. Невельской с этим обстоятельством нисколько не считался, как и с тем, что в отличие от молодых офицеров у Орлова была семья, маленькие дети.
        Судно Российско-американской компании «Николай» с Невельским и вновь назначенным для службы в Амурской экспедиции майором Николаем Вильгельмовичем Буссе пришло к мысу Крильона не 15?го, а 18 сентября. Дали условные девять выстрелов, но ответа не получили.
        Тогда Невельской приказал перейти в залив Анива и высадить там десант. Русские высадились близ селения, в котором находились айны и японцы. По словам некоторых историков, айны и японцы пытались отпугнуть русских, освещая в ночное время макеты батарей, но документами это не подтверждается.
        Невельской писал, что десант высаживали утром, под прикрытием судовых орудий, на вооружённых гребных судах. Никакого сопротивления русские не встретили. Сбежавшимся айнам и японцам Невельской через переводчика объявил, что пришёл,
«чтобы их защищать от насилий команд иностранных судов и что поэтому вовсе не желает делать им что-либо дурное; если же они не разойдутся, тогда им будет худо». Неясно, что больше подействовало: радость от появления неожиданных защитников или обещание, что им мало не покажется, если не разойдутся, - но «айны вместо ответа начали кланяться и махать ивовыми палочками, концы которых были расщеплены в виде метёлок, что вообще у местных жителей означало дружелюбие и гостеприимство».
        На берег с транспорта доставили пушки, построили вооружённых матросов и провели церемонию подъёма русского флага, к которому приставили часового. Айны молча наблюдали за всеми действиями пришельцев, размышляя, как всё это отзовётся на их жизни. Отозвалось очень быстро. Размышления длились недолго. Вскоре они уже таскали на своих спинах мешки с продуктами и разное имущество, которого набралось свыше 4000 пудов. Любопытных философов быстро приставили к делу.
        Весь день прошёл в трудах, а на следующее утро выяснилось, что японцы из селения исчезли. Невельской приказал привести айнского старосту. Но напрасно капитан 1?го ранга нещадно тряс, схватив за бороду, перепуганного айна, требуя немедленно догнать и вернуть японцев. Старик, когда Невельской отпустил наконец его бороду, с трудом объяснил, что японцев уже не догнать: возможно, они ушли на лодках в море. Махнув рукой на удравших японцев и на потерявшего от страха всякий рассудок старосту, Невельской приказал готовить «Николай» к выходу в море. Командовать новым постом, получившим название Муравьёвский, он оставил майора Буссе.
        Особенного беспокойства об Орлове Геннадий Иванович не выразил. Начальник Амурской экспедиции предоставил Буссе право оставить офицера у себя в посту либо отправить его сопровождать первую зимнюю почту в Петровское. Видимо, сведения, которые должен был сообщить Орлов, его не сильно волновали. Совершенно непонятно, для чего тогда он послал в столь рискованную командировку самого опытного из своих сотрудников? И уж меньше всего его трогало, что штурман год не увидит свою семью.
        Дмитрий Иванович Орлов пришёл, перебравшись через горы, в Муравьёвский пост лишь 2 октября. Он задержался, потому что вернулся за оставленными им в Ильинском посту казаками, не без оснований полагая, что если не возьмет их оттуда с собой, то они так и останутся брошенными зимой на произвол судьбы.
        Буссе был рад увидеть казаков, поскольку сам отбирал этих людей в Якутске. Но делить кров с совершенно незнакомым ему человеком майору, по-видимому, не хотелось. К тому же у него неважно складывались отношения с другим моряком, находившимся в его подчинении, Николаем Васильевичем Рудановским. Он решил, что усиливать «морскую» оппозицию нет смысла.
        Так или иначе, Буссе предпочёл не задерживать у себя Орлова. В тот день транспорт
«Иртыш», пережидавший штормовую погоду в бухте Анива, уходил по распоряжению Невельского на зимовку в Императорскую гавань. Он успел довольно далеко отойти от берега, когда Буссе приказал вернуть «Иртыш». На судне услышали сигнал - три выстрела из пушки - и к вечеру вошли в бухту.
        Пока ждали парусник, Буссе успел обстоятельно расспросить Орлова о путешествии. Поручик поделился с ним собранной информацией и представил своего проводника - айна, который спас жизни его и казаков. Потом тот же айн не раз помогал Буссе.
        В чём же заключалось это спасение, майор узнал позже от спутников Орлова.
        Однажды во время бури штурман и казаки остановились на привал у селения Наиор. Ночью к Орлову пришли два айна, пожилой и молодой. Пожилой что-то сказал поручику, после чего исчез так же внезапно, как и появился, а молодой остался. Дмитрий Иванович приказал казакам срочно собрать вещи и, невзирая на ливень и сгустившийся мрак, следовать за молодым айном. Дорогу освещали только вспышки молний.
        Как выяснилось, старик пришёл предупредить Орлова, что японцы, жившие в их селении, собираются вырезать ночью маленький безоружный отряд русских. Молодой айн был его сыном, он оставил его с Орловым, чтобы помочь уйти в безопасное место. Орлов со своими спутниками на туземных лодках по рекам перебрался на восточный берег. В один из переходов они заметили тринадцать японцев. Пытаясь ввести их в заблуждение, Орлов приказал казакам грести вёслами поочерёдно, как это делают айны. Японцы хитрость раскусили, но предпочли сами скрыться. Встретив ещё троих японцев, Орлов узнал, что все они бежали от Невельского. Штурман попытался убедить беглецов, что им ничего не угрожает, но, видимо, японцы придерживались иного мнения.

«Иртыш» приблизился к берегу, когда стемнело. С помощью фальшфейеров обменялись световыми сигналами. С транспорта на шлюпке прибыл его командир лейтенант Пётр Фёдорович Гаврилов с рапортом. Угостив всех чаем, Буссе проводил офицеров к шлюпке и распрощался с Орловым, уже пожалев, что не оставил у себя этого умного и опытного человека.

13 октября «Иртыш» благополучно вошёл в бухту Постовую, что в Императорской гавани, где находился Константиновский пост. Императорскую гавань открыл лейтенант Николай Константинович Бошняк. Ему Невельской и поручил командование вновь учреждённым постом. Пост был организован по типичному для Невельского образцу: в пустынное место высадили людей, а дальше сами выкручивайтесь, как умеете. Жильё было не готово, продуктов на зиму не хватало. Бошняк ломал голову, как ему продержаться до весны, и вдруг, как снег на голову, к нему в пост прибыли на зимовку транспорт «Иртыш», а позже корабль Российско-американской компании
«Николай I». Вместо двенадцати человек на берегу пустынного залива собралось около девяноста, и руководил ими молодой лейтенант. Вот уж воистину, на бедного Макара все шишки валятся. Командир «Иртыша» Гаврилов докладывал Невельскому, что ему нужно возвратиться в Петропавловск, откуда он прибыл на лето в распоряжение начальника Амурской экспедиции.
        Транспорт был обеспечен продовольствием только на три месяца плавания, а экипаж не имел тёплых вещей. Кроме того, судно подлежало серьёзному ремонту: верхняя палуба была в таком состоянии, что по ней опасно было ходить, нижние ванты, снасти стоячего такелажа, которыми укрепляются мачты, служили 13 лет и были ненадёжны, медные листы обшивки кое-где отвалились, появилась течь. Невельской никак не прореагировал на рапорт командира. Просить потом снова Завойко прислать судно не позволяли амбиции. Моряки «Николая» решили зимовать на судне, на «Иртыше» это было невозможно. Пришлось из сырого леса строить на зиму жильё. Помог Орлов, накопивший изрядный опыт строителя. К его советам внимательно прислушивались. Он был старше всех по возрасту, прошёл огонь, воду и медные трубы. Каждый понимал, что в таких условиях выжить весьма проблематично, поэтому советы бывалого человека были просто бесценными.

20 октября, на счастье зимовщиков, в Императорскую гавань вошла паровая шхуна
«Восток» под командованием капитан-лейтенанта Воина Андреевича Римского-Корсакова. Он, увидев и сразу оценив бедственное положение людей, поделился с ними припасами и даже распорядился снять стёкла со всех люков, где это можно было сделать, чтобы отдать их для окон зимовья. «Восток» долго не задерживался. Римский-Корсаков выполнял задание вице-адмирала Ефима Васильевича Путятина, прибывшего со своей эскадрой в Японию. Но даже то немногое, чем он помог, выручило зимовщиков.
        Внезапно наступили холода. В России, по традиции, всё всегда наступает внезапно, особенно зима. Повалил снег. Вскоре из-за сугробов было никуда не пройти. Время тянулось мучительно долго. Из развлечений - только спиртное, хорошо хоть выручил им Римский-Корсаков. Продукты растягивали, как могли. Не только количество, но и качество их оставляло желать лучшего. Редко когда удавалось подстрелить ворону. Тогда начиналось пиршество. Но скоро всех ворон истребили. С ужасом ждали страшную спутницу зимовщиков - цингу. И она не замедлила явиться. Появилась одышка, сильное сердцебиение, боль в коленях и мышцах ног. Лица у людей стали опухать. После нажатия пальцем оставалось углубление. Кожа шелушилась, покрылась разноцветными пятнами. Из распухших, кровоточащих дёсен стали выпадать зубы. От слабости, лихорадки и высокой температуры люди не могли подняться. Не было ничего: ни лекарств, ни продовольствия, ни врача. Обязанности врача выполнял полупьяный и полубольной фельдшер, который потом и сам слёг. Люди умирали один за другим. Не было сил рыть могилы в промёрзшей земле. Стало ясно, что до весны не доживёт
почти никто. Помощь можно было найти только в Петровском, но кто рискнёт в самые морозы, когда все едва тащили ноги, отправиться почти на верную смерть?
        Вызвались сделать это Дмитрий Иванович и казак Кир Белохвостов. Они изготовили нарты, на лыжах добрались до ближайшего селения гиляков. Там Орлов купил 10 собак, и на две недели корма для них и продовольствия для себя и казака. Дмитрий Иванович надеялся, что успеет сделать переход за это время, как когда-то прошёл путь до корейской границы.
        Но поручик ошибся, силы и здоровье были уже не те, что раньше.
        Между тем в Константиновском посту дела становились всё хуже и хуже. Орлов ещё как-то поддерживал товарищей, но, как записал Бошняк, «…с отъездом Орлова ещё больше осиротели». Лейтенант единственный держался на ногах. Хоронить товарищей ему одному было не под силу, поэтому трупы он просто засыпал снегом, чтобы не привлекать диких зверей.
        Неизвестно, мучили Невельского мысли о судьбе оставшихся в Императорской бухте людей, или нет. Но он не додумался ни до чего лучшего, как послать для обследования пути в Императорскую бухту недавно присланного из Петербурга мичмана Александра Ивановича Петрова.
        Наверное, всё-таки провидение существует. Надо же случиться такому, что Петров и Орлов встретились, когда до ближайшего жилья оставалось трое суток пути!
        В заснеженной пустыне, где на сотни вёрст вокруг не было живой души, Петров внезапно увидел двух гиляков. Впрягшись вместе с тремя собаками, они тащили маленькие нарты. Когда они приблизились, то мичман и его проводники увидели, что и люди, и собаки были похожи на живые скелеты. После первых излияний радости гиляки сказали, что встретили в дороге Орлова и его спутника. Им было по пути. Несколько суток они ехали вместе. Гиляки помогали Орлову, идя впереди и прокладывая лыжами дорогу. Продукты у всех закончились. Убивали ездовых собак и питались их мясом.
        Орлов и Белохвостов окончательно обессилели и не могли идти. Гиляки оставили их и пошли вперёд, чтобы привести помощь. Но они не были уверены, что она поспеет вовремя, и сказали Петрову, что Орлов и казак обречены, скоро умрут от голода, как и их оставшиеся в живых собаки. Услышав эту страшную весть, мичман забыл о своей усталости и болезни. Его отправили в командировку больным. Петров надел лыжи и бросился по следу, оставленному в снегу гиляками. Своим каюрам мичман велел догонять с нартами.
        Начинало смеркаться, а вскоре и совершенно стемнело. На счастье Петрова, небо было безоблачным, и полная луна освещала путь. Вспышка энергии у мичмана прошла. Он ощутил невероятную усталость и едва передвигал ноги. Наконец силы окончательно оставили его, и Петров упал на снег. Ему оставалось надеяться, что он не сбился с дороги и каюры наедут на него. Александр Иванович уже замерзал, когда сквозь дремотное сознание услышал их голоса. Вскоре он почувствовал, что его кладут на нарты. Каюры продолжали путь по освещаемому луной следу. В чаще леса вдруг послышался вой собак, чему все обрадовались. Когда Петров приблизился к костру, у которого сидел Орлов, он не узнал его в старике с седой бородой и невероятно исхудалым обмороженным лицом. Не лучше выглядел и казак. Офицеры обнялись, и оба заплакали от радости.
        Орлов показал мичману кусок чёрного сухаря, который он по крошечкам ел третьи сутки, а его каюр-казак в тот день доел последний клочок пузыря для хранения нерпичьего жира. Собаки не ели три дня и идти не могли. Когда на вопрос Петрова, сколько времени он в пути, Орлов ответил, что завтра будет месяц, мичман похолодел. У него уже не было половины провизии, а прошло лишь несколько дней, как по приказу Невельского он выехал из Мариинского поста. Ему было сказано, что он доедет до места за двенадцать дней. Если бы не произошла эта невероятная встреча, их всех ждала голодная смерть. Впоследствии Петров писал в своих записках об Орлове: «Он, конечно, вспоминал свою семью, и рвался к ней, и несколько раз крестясь, благодарил Бога за свое спасение, говоря: “Вероятно, за меня усердно молятся”. Я не мог смотреть равнодушно на этого уважаемого семьянина и душевно благодарил Бога, что был его спасителем». Они сидели у костра, переживая испытанное потрясение и случайность их спасения. Видимо, это побудило каждого из них поделиться самым сокровенным. Петров услышал из уст самого Дмитрия Ивановича историю его
любви, случившейся трагедии, и даже о планах бежать на «Уналашке» в Америку. Память о Наталье Пахомовой продолжала терзать его душу. Нужно отдать должное порядочности мичмана: тот рассказал эти подробности, когда большинства участников тех событий не было в живых, а юный мичман стал пожилым контр-адмиралом.
        Петров решил вернуться вместе с Орловым. Изучать дорогу в Императорскую гавань не было необходимости. Да и что бы дало его появление в Константиновском посту, если бы случилось чудо и он выполнил приказ Невельского, добравшись живым до места? Стал ещё одним лишним ртом для людей, умиравших с голода?
        Петров отдал половину своих собак и провизии Орлову и его казаку, и ранним утром
29 декабря они направились в Мариинский пост.
        В Мариинском посту, несмотря на своё состояние, Дмитрий Иванович задерживаться не хотел. Петров и оставшийся за начальника поста мичман Григорий Данилович Разградский не стали его уговаривать отдохнуть и набраться сил, хорошо понимая желание штурмана скорее увидеть жену и детей. 31 декабря Орлов выехал в Петровское. Свою семью он не видел полгода. Офицеры не решились отпустить его одного, и Разградский поехал вместе с ним. Они доехали до Петровского 10 января
1854 года. Разградский передал Невельскому письмо от Петрова. Тот докладывал: «Бог спас меня и Д. И. Орлова от голодной смерти. Когда я его встретил, он уже ехал месяц, а у меня провизии и корма оставалось самое большее на семь дней. Я его встретил в ужасном положении с последним куском сухаря, который он сосал третий день. Собаки его два дня сряду от голода не шли с места. Я чувствую себя, как будто весь избит. Отдохнут собаки, дня через два, отправлюсь к Вам…»
        Незадолго до возвращения Орлова в Петровское гиляк передал Невельскому отчаянное письмо Бошняка с просьбой о помощи, написанное 27 ноября. Это письмо передавалось от селения к селению по цепочке. Но только возвращение штурмана заставило Невельского действовать. Рассказ и внешний вид Орлова потрясли людей. Начальник Амурской экспедиции приказал Разградскому и Петрову собрать обоз с продовольствием, медикаментами, уксусом и водкой для доставки в Константиновский пост. Продовольствия было кот наплакал, поэтому офицеры купили у гиляков четырёх оленей. Но никто из местных жителей не соглашался вести их в Императорскую гавань. На перевалах лежал глубокий снег, и люди не хотели рисковать.
        Тогда повели обоз Разградский и два казака. Он дошёл до устья реки Хунгари, и там Разградский уломал-таки несколько местных жителей доставить в Императорскую гавань нарты с продуктами. Вместе с ними он прошёл свыше четырехсот вёрст к верховьям реки Мули. До Константиновского поста оставалось ещё двести вёрст. Непонятно, почему, когда оставалось практически всего ничего до цели, Разградский поручил казакам и каюрам продолжить путь в Константиновский пост, а сам 1 февраля повернул обратно в Мариинское. Единственно возможное объяснение - он не нашёл в себе сил увидеть то, чего с ужасом ожидал.
        Узнав об этом, Орлов, ещё окончательно не оправившись после своей трагической одиссеи, невзирая на протесты и мольбы жены, вновь направился в Императорскую гавань. С собой он взял проверенного товарища, казака Белохвостого, у которого тоже душа болела об оставленных товарищах. Погрузив на нарты последние крохи продовольствия для Константиновского, они пустились в путь. Орлов появился в Императорской гавани почти одновременно с каюрами и казаками Разградского.
        Возвращение Орлова вселило надежду умиравшим людям. Но даже он, не раз заглядывавший смерти в глаза, содрогнулся, увидев состояние зимовщиков.
        Командир «Николая», Мартин Фёдорович Клинковстрем, был вольнонаёмным штурманом. В рапорте правлению Российско-американской компании, меньше всего думая о субординации, он резал правду-матку: «…почти все, не исключая офицеров и штурманов, страдали и лежали в болезнях, из которых цинготная в разных видах была самая гибельная: труднобольные ещё есть, и чем эта печальная драма кончится, неизвестно… Люди по большей части иссохли, исхудали, и другие, так сказать, двигаются и ходят, как тени и скелеты, с лицами жёлтыми, как воск, и стоит только другому, так сказать, глаза закрыть - и мертвец готов».
        Двадцать девять крестов появились после этой ужасающей зимовки на мысе Сигнальном в Императорской гавани. Умер каждый третий. Лейтенант Бошняк физически оказался крепче всех, единственным оставаясь на ногах, хоронил умерших товарищей. Но он надломился душевно. В его коротких воспоминаниях есть слова, обращённые к человеку, которого он не захотел назвать по имени: «Кому случалось видеть смерть честного русского солдата, тот поймёт меня, если я скажу: безбожно и грешно жертвовать их жизнью для личных видов!» У него стала развиваться душевная болезнь. Свои дни Бошняк закончил в лечебнице для умалишённых в Италии.

17 апреля в гавань вошёл корвет «Оливуца». Его командир капитан-лейтенант Николай Николаевич Назимов, ознакомившись с обстановкой, сразу же направил к больным врача со всеми необходимыми медикаментами, организовал питание людей. От него же узнали о начавшейся войне с Англией и Францией. Теперь оставалось ожидать прихода вражеской эскадры. Назимов имел приказание снять с Сахалина Муравьёвский пост, который не мог оказать никакого сопротивления противнику. Орлов отправился вместе с ним, чтобы помочь вместе с другими офицерами организовать эвакуацию имущества. В Императорскую гавань он вернулся на пришедшем для помощи транспорте «Иртыш». На нём же Орлов перешёл в Де-Кастри. Там его встретил Невельской, который приказал ему следовать на Амур, где предстояла встреча сплава русских войск под командованием генерал-губернатора Муравьёва. Орлову вменялась лоцманская проводка барж в Николаевский пост. С этим поручением штурман успешно справился. Но с другим ему не повезло.
        Муравьёв и адмирал Путятин хотели укрыть фрегат «Паллада» на Амуре. Помимо военных планов там примешивались и личные причины. Если бы удалось ввести «Палладу» в Амур, то все критики Муравьёва прикусили бы языки. Но как ни старался Орлов на неуклюжем слабосильном пароходике «Аргунь» отыскать достаточно глубокий фарватер, ему это не удалось.
        С «Паллады» перевезли на берег все грузы, даже убрали часть людей, чтобы добиться минимальной осадки, однако все труды и усилия были напрасными.
        Ложь Невельского была очевидной, но об этом никому не хотелось говорить.

«Палладу» отвели в Императорскую гавань, а позже, по приказанию Завойко, назначенного командовать морскими силами на востоке, затопили, чтобы не дать повода противнику хвастаться захватом фрегата, который на самом деле представлял собой просто блокшив.
        К слову сказать, впоследствии каждый водолаз, спускавшийся к «Палладе», считал своим долгом отвинтить, отломать, отрубить какую-нибудь деталь фрегата. В советское время местное флотское начальство любило делать подобные подарки партийным функционерам и московским чинам: не все из них читали роман Гончарова
«Фрегат «Паллада», но даже двоечники о нём слышали в школе. Иметь кусок знаменитого судна было престижно.
        Дмитрий Иванович Орлов по 1855 год командовал наблюдательным постом в Петровском. Это было, пожалуй, самым спокойным временем его семейной жизни. Жилось в Петровском несладко, но по крайней мере его никто не дёргал в командировки: Невельского, который его очень невзлюбил, фактически отстранили от дел, всем руководил перебравшийся с Камчатки Завойко. Василий Степанович к тому времени блестяще отбил десант противника в Петропавловске, без потерь перевёл к Амуру все суда, перевёз гарнизон, жителей и всё имущество.
        В 1855 году Орлову присвоили звание поручика, которого он лишился шестнадцать лет назад. Закончилась война, уехали добрый и злой гении - Завойко и Невельской.
        Дмитрия Ивановича перевели в Николаевск, началась обычная морская работа, наконец-то без подвигов. В 1857 году за отличие по службе ему присвоили звание штабс-капитана корпуса флотских штурманов, вернули личное дворянство. На воспитание детей доплачивали 180 рублей серебром. У него их было уже четверо. Деньги были нужны, в Николаевске ничего дёшево не стоило. Со старшими, дочерью Сашей и сыном Васей, науками занимался Петров, уже лейтенант. Школы в посёлке ещё не было, и Петров сам предложил свои услуги. Дмитрий Иванович командовал пароходиком на Амуре, часто отсутствовал. Помощь Петрова Орловы приняли с большой благодарностью.
        Перенесённые испытания аукнулись смертельной болезнью. В 1859 году Орлов заболел. В первый день Пасхи он надел мундир с наградами и сделал несколько визитов друзьям. Больше из дома Дмитрий Иванович не выходил. Он жаловался Петрову на холодность жены и на то, что она мало ему уделяла внимания. Но его друг считал, что Харитина Михайловна была сдержанной по характеру, а четверо детей отнимали её время. Детей Дмитрий Иванович любил. За день до смерти он сказал Петрову: «Мне не хочется умирать, потому что жаль оставить после себя эту мелочь», - и, показав на детей, заплакал.
        Штабс-капитан Орлов скончался в июне 1859 года. После его смерти вдова распродала скудное имущество и уехала из Николаевска в Благовещенск, где, как ей казалось, было легче прожить на пенсию в 350 рублей, столь тяжко заработанную её мужем.
        Фотографии или портреты Орлова не сохранились. А скорее всего, их никогда и не было.
        Судьбу Натальи Пахомовой автору выяснить не удалось, а высказывать догадки не хочется.

«Сердце сжалось, я упала духом и залилась горючими слезами…»

        Сразу же после венчания Екатерина Ивановна Ельчанинова, девушка застенчивая и строго воспитанная в Смольном институте, проявила характер. Она заявила Геннадию Ивановичу Невельскому, теперь уже мужу, что в Иркутске не останется, а поедет вместе с ним в экспедицию. Капитан первого ранга Невельской незадолго до этого был назначен начальником секретной Амурской экспедиции и отправлялся в самые глухие дальневосточные места. Уговоры мужа и родных на Екатерину не действовали. Она твердо решила разделить с мужем все, что ожидало его в этом рискованном предприятии. Возможно, юная жена в тот момент видела перед собой пример легендарных декабристок, с которыми познакомилась в доме своего дяди, кто знает… Без сомнения, элемент романтики присутствовал в ее решении. Если бы она знала, на что себя обрекает!
        Мать Екатерины, Мария Николаевна Зарина, вместе с братом Владимиром остались круглыми сиротами в раннем детстве. Детей взяли на попечение дальние родственники, в сущности, чужие люди. Брата сразу отдали в кадетский корпус. А Марию, как только ей исполнилось 17 лет, выдали замуж за первого подвернувшегося жениха. Им оказался
50?летний смоленский помещик Иван Ельчанинов. Слезы и мольбы девушки не выдавать ее замуж за Ельчанинова попечителей не разжалобили; брат воевал на Кавказе - заступиться было некому. За пять лет замужества Мария родила четверых детей. Один ребенок умер. Муж вел распутный образ жизни, транжирил деньги, издевался не только над крепостными, но и над женой. Тяжелый его характер она терпела ради детей. Муж страдал тяжелым хроническим заболеванием, в конце концов ему парализовало ноги, он покрылся язвами. Учитывая моральную распущенность Ельчанинова, можно догадываться, какое это было заболевание. При всей ненависти к нему, Мария Николаевна посчитала своим долгом сделать все возможное для его излечения и даже возила на Кавказские воды. В ту пору и при ее финансовых возможностях это было подвигом.
        Однако жить вместе становилось все невыносимее из-за безобразных скандалов, происходивших на глазах детей. Попытка Марии получить развод оказалась безрезультатной. Она предложила мужу забрать доставшиеся ей по наследству деревни в Симбирской губернии и уехать туда, а взамен отдать ей и детям имение, в котором они жили. Муж согласился, документы оформили, но в последний момент он нарушил данное слово, уничтожил уже готовые купчие и тайно увез старших дочерей Сашу и Катю в неизвестном направлении. С огромным трудом Марии удалось отыскать и забрать девочек, но теперь она жила в постоянном страхе за них.
        В отчаянии Мария Николаевна 11 ноября 1843 года обратилась за помощью к всесильному начальнику III Отделения генералу графу Александру Христофоровичу Бенкендорфу, чтобы тот посодействовал определению дочерей в Смольный институт благородных девиц. Александр Христофорович, которого мы помним как воплощение зла царского режима, был также боевым генералом, героем войны 1812 года и отзывчивым человеком. Когда состоялось его знакомство с семейством Ельчаниновых, выяснить не удалось, но Мария Николаевна обратилась к нему напрямую. Благодаря протекции шефа жандармов 13?летнюю Александру и 12?летнюю Екатерину приняли в средний класс Смольного. Мать, чтобы заплатить за учебу дочерей, заложила свое имение. При поступлении девочек она просила, чтобы их ни в коем случае не отдали распутному отцу. Бенкендорф серьезно отнесся к этой просьбе и написал личное письмо принцу Петру Георгиевичу Ольденбургскому, в ведомстве которого находились учебные заведения. Он сообщил, что Иван Ельчанинов известен ему не с лучшей стороны и способен из мести забрать дочерей. Генерал просил принять меры, чтобы такого не случилось.
        Полковник Владимир Зарин, брат Марии Николаевны, в свою очередь, поручился собственным имением, что по первому требованию, без напоминаний, в случае если мать девочек по какой-либо причине не внесет плату за обучение дочерей, то заплатит он.
        Смольный институт давал по тем временам прекрасное образование. Но стоило обучение безумно дорого. Мария Николаевна осталась практически нищей, зато была уверена, что ее дочери не пропадут: аттестат об окончании Смольного давал право преподавания в женском учебном заведении. Девочки с детства были приучены к трудовой деятельности, что редко встречалось в помещичьих семьях.
        Через год императрица по ходатайству княгини Трубецкой и по «особому свидетельству начальницы воспитательного Общества благородных девиц об успехах и отличном поведении Александры Ельчаниновой» повелела освободить ее от платы за учебу и зачислить на казенное содержание. Теперь платить нужно было только за одну дочь, но и эти деньги Мария Николаевна собирала с большим трудом. Последний раз она заплатила за полугодие 165 рублей серебром в 1846 году. Затем учебу племянниц оплачивал Зарин - девочки остались сиротами.
        Смольный институт, как бы восторженно ни описывали его некоторые историки, был такой же казармой для девушек, что и Морской кадетский корпус, куда собирался поступать их младший брат Николай. Разумеется, розгами девушек не секли, но между этими двумя учебными заведениями было много общего: суровый распорядок дня, одинаковая форменная одежда. Спали и ели в больших помещениях, находились под постоянным надзором не только учителей, но и классных дам, среди которых встречались настоящие садистки. Действовала довольно изощренная система наказаний и поощрений. Встречаться с близкими и родными ученицам Смольного института полагалось еще реже, чем кадетам. В помещениях было холодно, а еда дрянная. Девушки постоянно ходили полуголодными. Обслуживающий персонал воровал и дрова, и продукты.
        Однажды Николай I, не обделявший воспитанниц, как и другие члены императорской фамилии, своим вниманием, после жалобы на плохую пищу одной не в меру смелой институтки лично отправился на кухню и, узнав, что девушек собираются кормить ухой, пытался половником выловить в баке кусок рыбы. Результатом рыбалки самодержца оказались одни лишь голые рыбные кости. Смерив гневным взглядом съежившееся от ужаса институтское начальство, царь тут же покинул Смольный. Всех поваров моментально уволили. Неделю воспитанниц кормили, как положено. Однако новые повара быстро освоились, и все пошло по накатанной дорожке: как воровали, так и продолжили.
        Александра и Екатерина окончили Смольный институт в 1848 году. Ехать им было некуда. Имение матери, и без того расстроенное с «помощью» мужа, заложенное и перезаложенное, должно было пойти с торгов. На помощь вновь пришел дядя. Полковник Зарин к тому времени оставил военную службу, женился и собирался поступить в гражданское ведомство. Но планы изменились, когда его старый боевой товарищ, генерал-майор Николай Николаевич Муравьев, назначенный генерал-губернатором Восточной Сибири, предложил ему должность иркутского гражданского губернатора. Зарин приехал в Петербург представиться министру внутренних дел по случаю назначения на должность и, отправляясь в Сибирь, забрал племянниц с собой. Он оказался человеком добрым и отзывчивым, таким же, как и его молодая жена, ставшая впоследствии близкой подругой Екатерины.
        Дремотная жизнь Восточной Сибири нарушилась с назначением Муравьева генерал-губернатором. Неизменной темой разговоров во всех гостиных стали преобразования, затеянные новым наместником в Сибири, и события на Дальнем Востоке, главным героем которых называли капитан-лейтенанта Геннадия Ивановича Невельского. Девушки с интересом прислушивались к разговорам о происходящих событиях, тем более что дядя занимал один из ключевых постов в сибирской администрации. Как и Муравьев, он придерживался либеральных взглядов и не боялся принимать в своем доме декабристов. Общение с легендарными женами декабристов - Екатериной Ивановной Трубецкой и Марией Николаевной Волконской - произвело огромное впечатление на юных романтических особ.
        Все уже были наслышаны об открытиях Невельского, знали и о том, что его самовольные действия вызвали гнев в высших правительственных кругах. Поговаривали, что офицеру грозит разжалование в матросы. Все это придавало личности моряка в глазах девушек героический и романтический ореол.
        Командир транспорта «Байкал» Невельской и его офицеры установили, что Амур доступен судам с моря, а Сахалин не соединяется песчаными отмелями с материком и является островом, а не полуостровом, как считали многие известные мореплаватели, побывавшие раньше в тех краях. Значение этого открытия для России невозможно переоценить - это понимали все, и уж тем более правительство. Однако Невельской, проводя на свой страх и риск исследования устья Амура, нарушил данные ему инструкции, что могло привести, как считали в Петербурге, к военному столкновению с Китаем. Россия была совершенно не готова к войне на востоке, тем более что на западе назревал конфликт с Турцией и европейскими державами, который действительно закончился Крымской войной. Военный министр Александр Иванович Чернышёв и государственный канцлер Карл Васильевич Нессельроде кипели негодованием и обещали капитан-лейтенанту за его подвиги матросскую рубаху. Иркутское общество в высокую политику не вдавалось, поэтому поступок Невельского считало молодецким и патриотическим, а потому всей душой было на его стороне.
        Племянницы губернатора, вырвавшись из Смольного на свободу, наслаждались ею. Они были красивы, умны, образованны, постоянно окружены поклонниками. Притом, что никакого приданого за ними не числилось, недостатка в кавалерах, предлагавших руку и сердце, не было. Не устоял и Геннадий Иванович Невельской, остановившийся в Иркутске по пути в Петербург, куда его вызвали для объяснений.

37?летний моряк, познакомившись с сестрами в доме Зарина, влюбился в Екатерину с первого взгляда. И немедленно сделал ей предложение. Получил отказ. Видимо, воображению девушки этот герой представлялся совсем другим: как говорится, высоким красавцем-принцем на белом коне. А «принц» оказался маленького роста, заикался, лицо его было покрыто оспинами, на голове - редкие рыжеватые волосы. По чести говоря, далеко не красавец. Зато глаза его будто загорались особенным светом, когда он говорил о сделанных им открытиях и планах освоения востока Сибири. В словах и манерах Невельского чувствовались внутренняя сила и уверенность.
        Отказ был, конечно, ударом для капитан-лейтенанта, но он не привык отступать перед трудностями и был уверен, что своего добьется. Другие мысли беспокоили в тот момент сильнее: что ждет его в Петербурге? Чем обернется встреча с высшими чиновниками? Ему уже сообщили, что канцлер пообещал офицеру за самовольство матросскую рубаху.
        К счастью для Невельского, царь, разобравшись в обстоятельствах дела, ограничился замечанием, а затем обласкал его, назначив начальником секретной Амурской экспедиции. Ему присвоили звание капитана второго, а через неделю - и первого ранга. Окрыленный доверием царя, Невельской поехал к новому месту службы, по пути, разумеется, не миновав Иркутска. На сей раз Екатерина не устояла.
        Со свадьбой затягивать не стали: Невельской торопился попасть к месту службы до наступления зимы. Он планировал ехать на Амур один, а жену оставить в Иркутске в доме ее дяди. Обвенчались они 16 апреля 1851 года. И невеста категорически заявила: поедет вместе с мужем, что бы их ни ждало.
        Супругу, который был старше почти вдвое, пришлось уступить.
        Приданое невесты было нестандартным: меховые одежда и сапоги, мужского покроя одежда, белье из толстого холста и маски в виде колпаков из волосяной сетки для защиты от таежного гнуса. Через три недели после свадьбы, в сопровождении нескольких казаков и двух проводников, они тронулись в путь. Необычное свадебное путешествие началось. Вначале было действительно романтично: плыли на барже по реке Лене, редкой красоты пейзажи, восходы и закаты солнца, окрашивавшие в невообразимые цвета утесы и берега величавой сибирской реки, поросшие лесами, могли вдохновить любого художника. Что уж тут говорить о настроении счастливых молодоженов? Его омрачали лишь короткие стоянки вблизи редких деревушек. Екатерина увидела жизнь простых людей: убогие жилища, кишевшие насекомыми, беспросветную нужду, голод, лица, изуродованные сифилисом. Невельская раздавала оборванным детям и подросткам хлеб и мелочь, торопясь поскорее покинуть селение.
        Окончательно романтика улетучилась, когда после водного путешествия пересели на лошадей. Путь лежал из Якутска по вьючной тропе, пышно названной Охотским трактом. Вот когда Екатерина поняла, что муж нисколько не преувеличивал, живописуя трудности пути. Действительность превзошла все, что рисовало ее воображение.
        Обычно в день удавалось проехать не более 30 верст. Всю дорогу вязли в топких болотах, пробирались сквозь лесные чащи, карабкались по обледенелым за ночь скалам. Иногда тропа вела через глубокие пропасти или провалы, над которыми были перекинуты несколько бревен, изображавшие мост. Голова кружилась от одного взгляда вниз, когда лошадь осторожно ступала на ненадежный настил. Но страшнее всего был таежный гнус, доводивший и людей, и животных до исступления. Ни волосяные сетки, ни одежда не защищали от него. Тело нестерпимо болело от тысяч укусов, на веках и губах образовались волдыри. Во время стоянок приходилось не отходить от костров, дымом которых пропиталась вся одежда.

«Несмотря на все усилия над собой, бывают минуты, когда я ослабеваю и теряю всякое мужество, - писала Екатерина Ивановна сестре. - Однажды, например, нам пришлось переправляться вплавь через глубокую и быструю реку. Разразилась гроза, молния ослепляла нас, а сильные раскаты грома, которые эхо повторяло со всех сторон, отражаясь в горах Яблоневого хребта, пугали лошадей. Дождь лил как из ведра. Ледяная вода текла без удержу по лицу, по рукам, по ногам. Тропинка, по которой мы пробирались, была, кажется, опаснее всех других. Мы проезжали по горным плоскостям, то через ледники, где вязли в снегу, то спускались с крутых скал по голым, почти отвесным обрывам и пробирались по узким скользким дорожкам, загроможденным громадными каменными глыбами. Напуганная, иззябшая, с нетерпением ожидала я той минуты, когда, наконец, нам можно будет остановиться. На мое несчастье прошло немало времени, пока нашли место для отдыха. Оно оказалось под сводом скал, нависших над углублением. Наскоро устроили там палатку, и эта жалкая яма показалась мне раем, когда перед огнем я могла, наконец, просушить одежду и хоть немного
обогреться».
        Екатерина Ивановна была беременна, беременность проходила тяжело, при скудном выборе еды она почти ничего не могла есть. Но в течение всего каторжного пути ни разу не произнесла слова жалобы, ни разу первой не предложила сделать привал. Бывалые сибирские казаки поражались ее терпению и мужеству. Один лишь муж знал, каких физических и духовных усилий ей это стоило. С болью в сердце наблюдал он, как любимая Катя таяла на глазах.
        За 23 дня проехали более тысячи верст. Лошади еле передвигали ноги, некоторые из них погибли в пути, измучились казаки и привычные к невзгодам проводники-якуты. В конце пути, в десяти верстах от Охотска, силы оставили молодую женщину, она потеряла сознание. У Екатерины случился выкидыш, последние версты муж с казаками бережно несли ее, полуживую, на носилках.
        Однако очень скоро молодой организм поправился. Едва придя в себя после впечатляющего свадебного путешествия, Екатерина Ивановна принялась помогать мужу в подготовке к переезду в Петровское зимовье, основанное Невельским перед поездкой в Петербург. Располагалось оно в низовьях Амура на берегу залива Счастья - название, которое можно воспринимать только с горькой иронией после всего, что предстояло испытать там Невельским. Зимовье состояло из трех домиков для офицеров и казармы, где размещался крошечный гарнизон из 30 матросов. Были там еще баня и две гиляцкие юрты, используемые в качестве склада. Рассчитывать на помощь со стороны не приходилось, все нужное следовало везти с собой. Геннадий Иванович собирался оставить жену в Аяне.
        Прошел слух, к счастью, оказавшийся ложным, что всех русских в Петровском вырезали аборигены. Появился он, вероятно, из-за того, что не было никаких сведений о транспорте «Охотск», оставленном для охраны зимовщиков в Петровском. Услышав план мужа оставить ее в Аяне, Екатерина Ивановна возмутилась и заявила, что поедет вместе с ним. Геннадий Иванович снова, как и в первые дни их брака, после нескольких часов горячих споров сдался.
        Погрузив имущество на транспорт «Байкал», отправились в порт Аян, где завершили все приготовления, погрузили основной состав экспедиции, включая семьи матросов и казаков, на барк «Шелехов». В сопровождении «Байкала» барк, там же плыли и Екатерина с мужем, вышел в Охотское море с его грязно-зеленой водой и мрачными берегами.
        На подходе к заливу Счастья «Шелехов» наскочил на камни, обшивка не выдержала, и вода хлынула во внутренние помещения. Судно стало быстро погружаться. Команда и пассажиры выскочили на палубу, успев захватить с собой лишь самое ценное. К счастью, парусник находился недалеко от берега, и командир посадил его на мель. Палубу залило водой. Кричали дети, плакали испуганные женщины. Все понимали, что свежий ветер, который мог налететь в любую минуту, превратит это убежище в братскую могилу. Воды Охотского моря не располагали к купанию даже летом. Поднялась паника. Невельская переходила от одной группы пассажиров к другой, стараясь успокоить людей. Но ее мужество и выдержка впечатления на них в тот момент не произвели. Это уже потом, когда вспоминали о случившемся несчастье, восхищались поведением Екатерины Ивановны. Тогда же ее никто не слушал и не обращал на неё внимания.
        В довершение всего туман сгустился, молочная пелена скрыла все вокруг. Положение людей стало отчаянным. Екатерина сама с трудом скрывала охвативший ее страх: она не только впервые оказалась на судне, но и вообще первый раз увидела море лишь в Охотске. На выручку пришли шлюпки с «Байкала», сидевшего на мели. Превозмогая свой ужас, Невельская отказывалась сесть в первую шлюпку, настаивая, чтобы сначала посадили других женщин. «Забирайте этих несчастных. Им страшно, а я знаю, что бояться нечего. Я подожду», - кричала она. Однако муж и офицеры без церемоний потащили ее в шлюпку, на ходу объясняя, что ее геройство неуместно и только отнимает время, которое может стоить кому-нибудь жизни.
        Невельской занимался спасением людей и сошел с барка последним, вместе с капитаном. С большими трудностями сняли с мели транспорт «Байкал» и на нем пришли в Петровское. Стояло холодное сырое лето. Сыпал мелкий дождь - «бус». Раскисшая земля огромными комьями налипала на ноги. На берегу под ногами звенела галька. С моря дул пронзительный ветер, поднимавший водяную пыль, громко шумели волны. Близко к домам подступал редкий чахлый лес и кустарник. За питьевой водой нужно было далеко ходить. В долинах близлежащих ручьев - полчища комаров. Геннадий Иванович Невельской, хороший моряк, но довольно непрактичный человек на берегу, место для зимовья он выбрал далеко не лучшее - длинную косу, выдающуюся в море.
        Своей сестре Екатерина Ивановна, описывая прибытие в Петровское, писала: «На мне лежит трудная обязанность всех кормить. Иногда это целая задача. Сколько вещей нам недостает…» На первых порах Невельских пригласил к себе жить штурманский офицер Дмитрий Иванович Орлов, занимавший с женой и дочерью маленький домик. В середине октября Невельские перебрались в другой, вновь выстроенный дом. В упомянутом выше письме Екатерина Ивановна писала: «Сердце сжалось, когда я вошла в убогое жилище, где я должна прожить столько месяцев, я упала духом и залилась горючими слезами…» Она еще не знала, что это будут не месяцы, а годы.
        Даже спустя 20 лет, когда, по сравнению с описываемым периодом, русские посты превратились в поселки, старший врач корвета «Варяг» Владимир Сергеевич Кудрин охарактеризует их в отчете: «Трудно вообразить себе что-нибудь унылее и мрачнее…»
        Все имущество Невельских погибло вместе с «Шелеховым», в том числе изящная мебель и пианино, присланные на судне в Аян для Екатерины Ивановны великим князем Константином Николаевичем. Матрос-умелец выстрогал топором для нового дома Невельских стол, лавку и несколько табуреток. В окна вставили склеенные бумагой куски стекол. Дом был построен из сырых бревен, постоянно растрескивавшихся, и хотя внутри стены обтянули корабельной парусиной, от сырости и сквозняков невозможно было избавиться. Сложенные неумелыми руками печи быстро остывали, и зимой вода в ведрах, стоявших в комнате, покрывалась к утру корочкой льда. Положение семей матросов и казаков было еще хуже. Немало досаждали обитателям жалких жилищ полчища крыс, с которыми вели настоящую войну, чтобы сберечь продовольствие.
        Екатерина Ивановна с первых дней пребывания в Петровском принялась за устройство жилья, стараясь придать ему мало-мальски уютный вид. Скоро домик Невельских стал своеобразной кают-компанией, где по вечерам собирались усталые подчиненные Геннадия Ивановича. У жены начальника экспедиции был удивительный дар притягивать к себе людей. Казалось, ничто не могло привести в уныние эту жизнерадостную красавицу с огромными голубыми глазами. Что греха таить, вся молодежь, из которой в основном и состояла экспедиция, была в нее влюблена. Даже спустя десятилетия мичманы и лейтенанты, ставшие седовласыми адмиралами, вспоминая Екатерину, называли ее не иначе, как «наша звезда», «светлый и сверкающий луч». Геннадий Иванович боготворил свою жену, всегда ей уступал, несмотря на свою, известную окружающим, любовь к спорам. О Невельском-спорщике ходили анекдоты. Один из моряков рассказывал: Невельской разговаривал с архиепископом Иннокентием, навестившим Амурскую экспедицию, и все время перебивал его. Иннокентию это надоело, он взял свечу и ногтем нанес на ней штрихи, отмерив время, которое каждый участник разговора
будет говорить, не опасаясь быть прерванным.
        Участникам Амурской экспедиции важно было установить добрые отношения с местным населением, Екатерина понимала это даже лучше Геннадия Ивановича. Гиляки стали постоянными гостями в доме начальника экспедиции. Они приносили с собой грязь, запахи никогда не мытых тел и собачьих шкур, пропитанных нерпичьим жиром. Но Невельская принимала их так же радушно, как и товарищей мужа. Нередко какой-нибудь из гостей похлопывал ее по плечу, показывая, что у него уже пустая чашка, и хозяйка спешила ее наполнить. Екатерина быстро выучила язык аборигенов и часто становилась переводчицей в переговорах. В то же время она учила их русскому языку и грамоте. Видя в чужеземке благодарную слушательницу, гости подробно рассказывали о крае, своих обычаях, образе жизни, полезных растениях… Хозяйка умело направляла беседу в нужное русло, выясняя все, что могло помочь мужу и его товарищам в исследовании края. Гиляки мелом или концом обугленной палки прямо на полу чертили расположение того или иного пункта, черточками обозначая количество дней, которые понадобятся, чтобы туда добраться. Екатерина после их ухода тщательно
переносила рисунки на бумагу. Благодаря этим сведениям удавалось малыми силами исследовать огромные территории.
        Невельской не щадил ни себя, ни других, но, если честно, то других не щадил в большей степени. Офицеры в одиночку, с проводником или казаком, на недели уходили в экспедиции. Каждый их поход, учитывая слабую экипировку и снабжение продовольствием, становился игрой в рулетку со смертью.
        Частые метели заносили домики в Петровском так, что требовалось прорывать глубокие траншеи к окнам и дверям. Иногда приходилось выходить из дома через чердак. От сырости, холода, недоедания появились болезни. Неустроенность быта, непривычный климат, чувство постоянной тревоги и оторванности от остального мира угнетали людей. Удивительно, как молоденькая неопытная женщина все тонко понимала и сколько делала, чтобы сплотить людей в таких ужасных условиях. И откуда брала она силы, чтобы переносить свою новую жизнь столь мужественно - в Петровском у Невельских родилась дочь, и все вышеописанное Екатерине пришлось пережить, будучи сначала беременной, а затем молодой мамой.
        Нужно иметь в виду, что матросы, рядовые участники экспедиции, мягко говоря, не представляли цвет российского флота. Большинство - штрафники, наказанные за воровство, драки, побеги и другие «подвиги». Всякое могло случиться, когда в зимовье оставались один-два офицера. Но обошлось.
        Шатаясь от усталости, измученные голодом и холодом, офицеры возвращались в зимовье, и Екатерина всегда устраивала для всех праздничные обеды. Моряки приходили из командировок в лохмотьях, нижнее белье расползалось в клочья. Невельская научилась шить сама и научила других женщин шить не только белье, шинели и рубахи, но и кухлянки из шкур, унты, шапки. Все это делалось исколотыми в кровь распухшими пальцами, зато теплая одежда спасла здоровье и жизни офицерам.
        Екатерина старалась спасти участников экспедиции также и от тоски и хандры. Убедила мужа, например, организовать катание в собачьих упряжках по замерзшему заливу, чем сильно порадовала и взрослых, и детей. Новый год встретили дружно, на улице нарядили огромную елку, построили ледяные горы, организовали маскарад, гуляние ряженых. И везде зачинательницей была жена начальника экспедиции. Трудно сказать, как бы развивались события в Амурской экспедиции, не присутствуй там эта умная красивая женщина, умевшая морально поддержать ее участников в самые трудные времена.
        После нового года экспедиция оказалась на грани выживания. Невельской не получил обещанных продовольствия и медикаментов. Скудные запасы таяли. Ели одну солонину. Единственная помощь в Петровское поступала от начальника Аянского порта и фактории Российско-американской компании Александра Филипповича Кашеварова, который, нарушая инструкции, посылал суда с продовольствием для Амурской экспедиции. К сожалению, Невельской со своим вспыльчивым, неуживчивым характером испортил отношения даже с человеком, искренне стремившимся помочь экспедиции. Невельской вел себя с Кашеваровым высокомерно, пытался им командовать, хотя тот не находился в его подчинении. Стремительная карьера вскружила голову Геннадию Ивановичу.
        Например, вместо того, чтобы спокойно объяснить, что служащие Российско-американской компании Орлов и Березин переведены в Амурскую экспедицию, о чем Кашеварова не успели поставить в известность, Невельской написал ему:
«Орлову и Березину приказал не исполнять Ваших распоряжений и не отвечать даже Вам на оные и депешею уведомляю главное правление компании».
        Пришлось генерал-губернатору Восточной Сибири Николаю Муравьёву поставить на место зарвавшегося начальника Амурской экспедиции: «…должен заметить Вашему высокоблагородию, что выражения и самый смысл этих бумаг выходит из границ приличия и, по моему мнению, содержание оных кроме вреда для общего дела ничего принести не может… Неудовольствия Ваши не должны были ни в каком случае давать Вам право относиться неприлично в главное управление, место, признаваемое правительством наравне с высшими правительственными местами».

«Неосновательные требования» и «неуместные бумаги» Невельского привели к ухудшению отношений с Российско-американской компанией, и это плохо сказалось на Амурской экспедиции.
        Весной 1853 года Невельские пережили страшную трагедию.
        В Петровском началась цинга. Много участников экспедиции скончались. У Екатерины Ивановны пропало грудное молоко. Единственная корова, молоком которой кормили детей, погибла. Дочь Катя, первенец Невельских, умерла от голода на руках несчастной матери. Даже спустя много лет, когда Екатерина Ивановна вспоминала об этих ужасных днях, ее душили рыдания. Невельской боялся за рассудок жены. Один Бог знает, как она выдержала этот страшный удар судьбы. Возможно, помог приезд брата, с которым она не виделась много лет. В 1852 году он поступил юнкером в 4?й флотский экипаж и уже в звании мичмана получил назначение в экспедицию Невельского.
        Время залечивает, говорят, любые раны. У Невельских родилась вторая дочь. В экспедицию приехали новые люди. Наступили события, оттеснившие цели экспедиции далеко на задний план - началась Восточная война. Русским удалось отбить союзный десант англо-французской эскадры в Петропавловске, но Муравьев, понимая, что при повторном нападении союзников не устоять, приказал эвакуировать петропавловский гарнизон на Амур. Невельской получил указание переехать в Николаевский пост (нынешний Николаевск-на-Амуре). Он погрузил все имущество в катер и вельбот, и с женой и грудной дочерью отправился к новому месту службы.
        В пути их ждало новое испытание. Разразилась одна из страшных бурь, какие порой случаются на Амуре. Огромные пенистые волны захлестывали катер. Матросы на веслах выбивались из сил, гребя к берегу. Невельской сел за руль. Опытным глазом он увидел единственное место на берегу, куда можно было пристать. Двое суток провели они в заброшенной гиляцкой юрте, ожидая, когда успокоится Амур и появится возможность двигаться дальше. Приходилось все время отпугивать крыс, возмущенных нарушенным покоем. Екатерина Ивановна ни на минуту не выпускала дочь из рук. Сама она жестоко простудилась, но ребенка спасла.
        В Николаевском посту началось лихорадочное строительство жилых домов, казарм и укреплений. Люди работали от зари до зари. Зима, как назло, выдалась холодная. Морозы под тридцать градусов держались неделями. Но ничто не останавливало хода работ.
        В новом месте дом Невельских вновь стал центром, притягивавшим всех обитателей Николаевского. Моряки с фрегата «Паллада» сделали жене Невельского подарок, о котором она и не мечтала - пианино из кают-компании судна. Теперь у нее дома проходили музыкальные вечера. Послушать игру и пение Екатерины Ивановны собиралось все общество. Она превосходно музицировала. Иногда мебель сдвигали в сторону, за пианино садился кто-нибудь из офицеров, и под звуки старенького инструмента моряки и их жены, не исключая и начальника экспедиции с супругой, лихо танцевали знаменитую камчатскую «восьмерку», позабыв об усталости и бедах. Екатерина организовала самодеятельный театр, в котором из-за нехватки артисток женские роли исполняли молодые офицеры. Притягивал дом капитана моряков еще и своей маленькой библиотекой, чудом оказавшейся не на затонувшем «Шелехове», а на «Байкале». Исследователи брали книги в опасные путешествия, храня их так же бережно, как соль, табак и спички.
        Жизнь в Николаевске была тяжелой и страшной. По поселку бродили стаи больших лесных крыс, спокойно проникали в дома, пожирая все, что попадалось, нападали на спящих. Офицеры, пока капитаны американских торговых судов не завезли на Амур кошек, ложились спать, поставив на пол свечу и положив рядом заряженный дробью пистолет. Ночью начиналась пальба по грызунам.
        В конце Крымской войны генерал-губернатор Восточной Сибири генерал-лейтенант Муравьев назначил Невельского начальником штаба «войск на Амуре расположенных», оставив его фактически не у дел. Амурская экспедиция была ликвидирована. Многие советские историки и писатели создавали из Невельского трагическую фигуру главного героя присоединения Амура, подвергавшегося гонениям именно за свой патриотизм. Отстранение его от дел ставили в вину Муравьеву. На самом деле генерал-губернатор увидел, что Невельской в изменившихся условиях не справлялся с ситуацией, и поступил по отношению к Невельскому благородно: щадя самолюбие Геннадия Ивановича, придумал эту ненужную должность, на которой тот дождался предписания выехать в
1855 году в Петербург.
        Как это ни грустно, но Муравьев, Невельской и Василий Степанович Завойко,
«начальник морских и сухопутных сил, на Амуре расположенных», - три главных деятеля, благодаря которым Россия приобрела огромные территории на востоке и одержала победу на востоке в Крымской войне, расставались неприязненно. Завойко и Муравьев по крайней мере сумели переступить через взаимные обиды и обнялись на прощание, но Геннадий Иванович сделать этого не смог. Из троих наиболее благородно повел себя Николай Николаевич Муравьев. Он всегда отзывался о своих бывших помощниках самыми добрыми словами и никогда не пытался отнять у них славу.
        Невельские провели пять лет на Амуре, а казалось - целую жизнь, спрессованную в эти годы. Геннадий Иванович начал свою амурскую эпопею холостым капитан-лейтенантом, а возвращался отцом семейства, контр-адмиралом. Это была блестящая карьера, но далась она ему нелегко.
        Обратная дорога была длительной и нелегкой. Сначала вниз по Амуру, затем на шхуне
«Восток» в Аян, оттуда на лошадях до реки Мая и по сибирским рекам до Иркутска, более четырех тысяч верст. Детей (у них родилась еще одна дочь), Ольгу и Марию, везли в больших плетеных корзинах, притороченных к седлу. В Петербург Екатерина Ивановна с дочерьми приехала лишь к концу года, задержавшись в Красноярске, где жила семья сестры.
        Здоровье Невельских подорвали перенесенные лишения. Геннадий Иванович и Екатерина Ивановна часто болели. Ездили для излечения за границу, на воды, но все это не очень помогало.
        Часто приходится читать, что подвиг Невельского замалчивался, а его чуть ли не преследовали. Все это чушь. Геннадия Ивановича назначили членом учебного отделения Морского технического комитета. В сущности, то была синекура. Дело в том, что ему трудно было подыскать подходящую должность. В командиры соединения кораблей он не годился, поскольку не имел соответствующего опыта и знаний: единственное, чем он командовал, - это маленьким транспортом «Байкал». В качестве администратора он тоже проявил себя не с лучшей стороны. Поэтому место, на которое его назначили, было идеальным решением.
        Его исправно награждали высшими российскими орденами, присваивали последующие адмиральские звания, он стал полным адмиралом (высшее морское звание), дали высокую, «амурскую», пожизненную пенсию в две тысячи рублей. Словом, обижаться было не на что. Но если по совести, то сделанного им для Отечества было достаточно, чтобы обеспечить безбедное существование не только его и Екатерины Ивановны, но и их детей и внуков.
        Были ли у Невельского недоброжелатели? Были, и немало. О Екатерине Ивановне никто и никогда не сказал худого слова, а о муже говорили и писали разное. Главным его оппонентом был очень достойный человек, адмирал Василий Степанович Завойко, считавший возвышение Невельского незаслуженным. Больше всего Завойко возмутила, по его мнению, ложь Невельского о том, что устье Амура судоходно для глубоко сидящих в воде океанских судов. Кроме того, он считал, что Геннадий Иванович воспользовался трудами штурмана Дмитрия Ивановича Орлова и приписал их себе. Большинство бывших участников событий на Амуре, выступивших в печати, осуждали Невельского не только за это, но и за гибель людей в Императорской гавани. Именно он являлся виновником гибели людей от голода и цинги в Императорской гавани, считал бывший командир транспорта «Иртыш» Пётр Фёдорович Гаврилов.
        Геннадий Иванович ответил своим противникам оправданиями в «Морском сборнике», а затем написал воспоминания, в которых изложил события на Дальнем Востоке так, как они ему представлялись. Он работал над рукописью дома, в Петербурге, и в своей усадьбе в Кинешемском уезде, расположенной глубоко в лесу, вдали от населенных мест. Когда становилось невмоготу сидеть за письменным столом, Невельской диктовал записки жене. Екатерина Ивановна болезненно воспринимала все нападки на мужа и много помогала ему в работе над воспоминаниями.
        Геннадий Иванович не увидел своих воспоминаний опубликованными. Он скончался в
1876 году, в возрасте 63 лет. Екатерина Ивановна тяжело переживала этот удар, и все печальные хлопоты принял на себя генерал-майор Иван Семёнович Мазарович, муж её сестры, Александры. Похоронили адмирала Невельского со всеми почестями на Новодевичьем кладбище в Петербурге.
        Когда Екатерина Ивановна после похорон немного пришла в себя, она стала разбирать записки мужа. Собственная болезнь отошла для нее на второй план. Весь смысл жизни для Екатерины Ивановны сосредоточился в стремлении завершить труд мужа. Меньше всего она думала о том, чтобы подчеркнуть свою собственную роль в экспедиции. Первый редактор записок Невельского, морской офицер Василий Васильевич Вахтин, с сожалением вспоминал, что Екатерина Ивановна Невельская по своей исключительной скромности убрала из материалов для печати почти все места, в которых говорилось об ее деятельности и участии в амурских событиях.
        Напряженный труд над рукописью отнял ее последние силы. Книга вышла в свет в
1878 году под названием: «Подвиги русских морских офицеров на крайнем Востоке России 1849-1855 годов Приамурский и Приуссурийский край. Посмертные записки адмирала Невельского». Вскоре после публикации записок она умерла. Ей было всего лишь 46 лет. Похоронили Екатерину Ивановну рядом с мужем.
        Дочь Невельских Ольга, профессиональная журналистка, постоянно жившая во Франции, опубликовала в Париже под псевдонимом Вера Венд биографический очерк о своих родителях. В нем она написала о матери: «Есть личности, которые неотразимо действуют на окружающих. Как бы они ни страдали, они дела свои делают спокойно, не терзая своим стоном…»



        Катрин де Ришмон - жена сибирского губернатора

        В 1846 году познакомились двое аристократов: юная красавица Катрин де Ришмон и Николай Николаевич Муравьёв.
        По описаниям знавших Николая Николаевича людей, он был невысокого роста, крепкого телосложения, разговорчив, весел, любезен. В обращении был прост, свободен и привлекателен. В его серых глазах светились решимость и непреклонная воля.
        Муравьёв приехал за границу лечиться от лихорадки на знаменитые минеральные воды Ахена. Но какой же русский упустит в Европе возможность побывать в Париже! Там и состоялось их знакомство.
        В работах некоторых историков можно прочитать, что молодой человек произвёл впечатление на девушку своим генеральским мундиром и рукой на перевязи. Мол, где уж ей было устоять перед героем?
        Николай Николаевич Муравьёв имел немало иных достоинств, которые привлекли внимание Катрин, и влюбилась она не в генеральский мундир.
        К слову сказать, русским военным запрещалось носить за границей военную форму, кроме особо оговоренных случаев. Избегал Муравьёв, чтобы не привлекать к себе ненужного внимания, и держать на перевязи руку, раненную в бою на Кавказе. Он делал это только тогда, когда боль доставляла ему особенные страдания, поскольку раздробленные кости срослись плохо, образовался свищ, пальцы не слушались.
        А ему то отпуск не давали, то денег не было, чтобы как следует подлечиться. В письме с Кавказа к брату Валериану Муравьёв жаловался: «…я готов отдать все мои кресты за средства лечиться за границей, чтобы возвратить совершенное владение рукою…» А уж крестов за смелость и отвагу ему было не занимать. В числе наград была у него и золотая шпага с надписью «За храбрость». Наконец ему предоставили возможность заняться поправкой своего здоровья.
        Молодые люди полюбили друг друга, но положение Муравьёва было неопределённым, поэтому он не мог сделать Катрин предложения. Дело в том, что Николаю Николаевичу дали долгосрочный отпуск, но при этом вывели за штат.
        С деньгами было туго. Ещё до поездки за границу, находясь в Петербурге, где пришлось снять квартиру, Муравьёв экономил на еде, ходил пешком, чтобы не тратиться на извозчиков. Он любил спектакли и концерты, но мог позволить себе только один раз посетить концерт Листа, поскольку тот уезжал и вряд ли бы ещё когда-нибудь посетил Россию.
        В милом отечестве можно быть хоть семи пядей во лбу, но без связей занять в обществе достойное место невозможно. К счастью, связи у него имелись.
        Муравьёв в своё время с золотой медалью, лучше всех в выпуске, закончил привилегированный Пажеский корпус. Во время учёбы юноша был замечен великой княгиней Еленой Павловной, которая всегда стремилась продвигать талантливых людей. Она приблизила его к себе, назначив своим камер-пажом. Общение с великой княгиней и людьми, входившими в её окружение, многому научило юношу. К Елене Павловне, умнейшей женщине, нередко обращались за советом многие выдающиеся люди её времени. Внимательно прислушивался к её мнению и император. Великая княгиня не забыла подававшего большие надежды юношу и внимательно следила за его карьерой.
        Чины и награды Муравьёв получал на поле боя, а не на паркете в гостиных высокопоставленных лиц. Несмотря на молодость, он стремительно продвигался по службе, получая «за отличие» очередные воинские звания, и в тридцать два года стал генерал-майором.
        Когда Николай Николаевич вернулся из Франции, он обратился за помощью к великой княгине.
        Елена Павловна познакомила Муравьёва с министром внутренних дел Львом Алексеевичем Перовским. Перовский для проверки рекомендованного ему великой княгиней молодого генерала дал Муравьёву важное поручение, касающееся ревизии Новгородской губернии. Тот настолько быстро и четко это поручение исполнил, что Перовский остался очень доволен протеже Елены Павловны. Вскоре по ходатайству министра последовал царский указ о назначении Николая Николаевича губернатором Тульской губернии, при этом он продолжал числиться на военной службе.
        Обрадованный Муравьёв немедленно написал Катрин о том, что его положение наконец-то определилось, и предложил ей выйти за него замуж. Выехать в Париж Николай Николаевич не мог, и потому просил её саму приехать в Петербург.
        В конце 1846 года Катрин де Ришмон с родителями приехала в Россию, а 10 января наступившего нового года состоялось её венчание по православному обычаю с Муравьёвым.
        Церемония прошла очень скромно, в городке Богородицке Тульской губернии. Муравьёв специально выбрал для этого не губернскую Тулу, а уездный городок. Родители Катрин происходили из лотарингских дворян. У них было имение близ города По на юге Франции. Все они, и, разумеется, Катрин, были католиками. Хотя в России имелось немало семей, в которых муж и жена принадлежали к разным конфессиям, Катрин де Ришмон из любви и уважения к мужу приняла православие. Теперь её звали Екатерина Николаевна.
        Молодая жена сразу покорила всех родственников и друзей Муравьёва. Иван Платонович Барсуков, автор исследования деятельности Николая Муравьёва, изданного в
1891 году, писал, что «по свидетельству знавших Екатерину Николаевну, она была чрезвычайно красива, умна, образованна. Характера она была мягкого, ровного, добрая сердцем и отличалась любовью к своему новому отечеству». Супружество Муравьёва и Катрин де Ришмон оказалось на редкость удачным, до конца своих дней хранили они любовь и уважение друг к другу. Детей у них не было.
        Первое, чем занялась молодая губернаторша, - стала изучать русский язык, и надо отметить, освоила его превосходно, и даже с мужем старалась избегать говорить по-французски.
        Начало деятельности Муравьёва на новом поприще оказалось необычным. Он подал Николаю I записку «Опыт возможности приблизительного уравнения состояний и уничтожения крепостного права в Русском царстве, без потрясений в государстве». Судя по всему, эта записка привлекла внимание не только Перовского и Елены Павловны, чьим настроениям она отвечала, но и самого императора. Во всяком случае, Николай I, направляясь на юг, задержался в селе Сергиевском, где начиналась Тульская губерния.
        Выслушав доклад встречавшего его Муравьёва, император имел с ним длительную беседу, результатом которой оказался очень доволен. Царь искал замену генерал-губернатору Восточной Сибири, скончавшемуся после сенатской ревизии в
1848 году. Сибирские чиновники проворовались до такой степени, что это вызвало изумление даже у видавших виды сенаторов, проводивших ревизию. В лице Муравьёва император такую замену нашёл. Не откладывая в долгий ящик, он объявил, что назначает его генерал-губернатором Восточной Сибири. Николай Николаевич знал, что ему придётся столкнуться с, как бы сейчас сказали, коррумпированным чиновничеством. С этой публикой было труднее воевать, чем с горцами на Кавказе.
        В России слова Николая Михайловича Карамзина можно высечь на мраморе или граните, ничего с веками не меняется: «Везде грабят, и кто наказан? …недостойные чиновники в надежде на своих подобных им защитников в Петербурге беззаконствуют, смело презирая стыд и доброе имя, какого они условно лишились. В два или три года наживают по несколько сот тысяч и, не имев прежде ничего, покупают деревни».
        Назначение наместником огромной территории молодого генерала, которому едва исполнилось тридцать восемь лет, было беспрецедентным. Годы дают (правда, не каждому) только одно бесценное качество - мудрость, ну а опыт - дело наживное. Зато всеми другими качествами, необходимыми начальнику необъятного края, он обладал. Перовский и великая княгиня Елена Павловна в нём не ошиблись.
        Любая власть, особенно большая, почти неограниченная, пьянит и кружит голову. Кружилась она иногда и у Николая Николаевича Муравьёва, но, на его счастье, рядом с ним всегда был верный друг и критик, Екатерина Николаевна, которая не раз охлаждала пыл разошедшегося генерала. До отъезда в Сибирь Муравьёв тщательно изучил всю документацию, касавшуюся управления краем, подобрал группу молодых офицеров и чиновников, на которых мог опереться на первых порах. У него был государственный ум, поэтому генерал сразу же понял и поддержал предложение капитан-лейтенанта Г. Невельского об исследовании устья Амура. Муравьёв знал из переписки, что вопрос об Амуре ставил ещё его предшественник, Вильгельм Яковлевич Руперт.
        Приехав в Сибирь, Муравьёвы совершили шаг, ошеломивший обывателей: Екатерина Николаевна навестила семьи декабристов, а затем они с мужем пригласили к себе Сергея Григорьевича Волконского и Сергея Петровича Трубецкого - «государственных преступников», после чего положение всех декабристов в местном обществе изменилось в лучшую сторону. В Петербург к жандармам сразу же полетел об этом донос иркутского губернатора Андрея Васильевича Пятницкого, опасавшегося, что Муравьёв докопается до его весьма сомнительных дел, касающихся золотодобычи. Однако доносчик просчитался. Николай I приказал иркутского губернатора немедленно уволить, а Муравьёву разрешил подобрать на эту должность человека, которому тот мог бы доверять.
        Николай Николаевич первым из всех сибирских наместников решил лично осмотреть весь доверенный его правлению край. Он распорядился, чтобы сопровождавший его отряд не превышал 16 человек, включая свиту и охрану. Все были поражены, поскольку предшественники Муравьёва, нигде дальше Иркутска не бывавшие, путешествовали с византийской роскошью, их караван состоял как минимум из 150, а не из 40 лошадей, как у Муравьёва, из которых 20 были вьючными.
        Перед одиннадцатью жёнами декабристов, поехавшими за своими мужьями в Сибирь, нужно снять шапку. Но им и не снилось того, что пришлось испытать двум женщинам в отряде Муравьёва только в дороге.
        Екатерина Николаевна прекрасно понимала, что поездка из Иркутска на Камчатку по плечу не каждому. Но она уговорила мужа взять её с собой, поклявшись безропотно переносить все трудности путешествия. Незадолго до их отъезда в Иркутск на гастроли приехала французская виолончелистка Лиз Христиани. Она была почти ровесницей жены генерал-губернатора, родилась в 1827 году в Париже. Христиани прославилась уже в восемнадцать лет - сразу, как только начала выступать с концертами. В 1848 году почти во всех странах Европы начались волнения и революции, и она уехала в Россию, чтобы собрать там состояние. У этой талантливой, образованной, умной женщины в характере была склонность к риску, жилка авантюристки. Прослышав о безумных богатствах сибирских золотопромышленников, в сопровождении русской служанки и немецкого аккомпаниатора она отправилась в Сибирь. Её концерты в больших и малых городах Сибири - а добралась она даже до Кяхты - имели невероятный успех. Естественно, как могли не встретиться и не подружиться две парижанки в Иркутске, когда там гастролировала Христиани?
        Узнав, что Екатерина Николаевна отправляется вместе с мужем на Камчатку, Лиз захотела поехать вместе с ней. Кроме жены генерал-губернатора, других женщин в отряде не было, в пути случается всякое, могла понадобиться женская помощь, поэтому Муравьёв согласился.
        Достаточно посмотреть на карту Сибири, чтобы умозрительно представить трудности пути, ожидавшие маленький отряд. Но перенести их в реальности - совсем иное дело.
        После первого же двадцатипятиверстного перехода между мужем и женой состоялся напряженный разговор на французском языке, чтобы не понимали сопровождавшие казаки. Дело в том, что в назначенный час выступления измученная поездкой в седле Екатерина Николаевна оказалась не состоянии сесть на лошадь и осталась лежать в станционной избушке, надеясь, что муж прикажет задержаться несколько дней, пока она не придёт в себя. Что касается Лиз, то та чувствовала себя довольно бодро.
        Муравьёв, у которого был рассчитан каждый день пути, был вне себя от гнева, что жена нарушила своё слово. Он приказал отправить её одну с камердинером Флегонтом обратно в Якутск. Видя непреклонность мужа, демонстративно уехавшего вперёд, Екатерина Николаевна с помощью Бернгарда Васильевича Струве, чиновника, на которого генерал-губернатор возложил всю организационную часть в пути, и Флегонта вскарабкалась на лошадь и, заливаясь слезами, тронулась в путь. Чувствовала она себя ужасно, но и возвращаться домой категорически отказалась. Возможно, что ей было стыдно за нарушенное слово, а может быть, присутствовал и элемент ревности: Лиз любила пококетничать с мужчинами, в том числе и с генералом.
        Больше подобной слабости Екатерина Николаевна не проявляла. Её спутники-мужчины в тот день ехали молча, сочувствуя несчастной симпатичной губернаторше и осуждая в душе жестокость и самодурство генерала. Лишь позже, несколько дней спустя, все признали правоту опытного воина: требовалось переломить себя и продолжить поездку, тогда боль в теле постепенно уйдёт. Так оно и случилось.
        Запомнилась путешественникам переправа через разлившуюся после дождей реку Белую. Когда отряд приблизился к ней, то увидели стремительно мчавшуюся мутно-жёлтую воду. Выяснив, где находится переправа (вода там доходила до середины туловища лошади), Муравьёв приказал Струве следовать за собой и направил лошадь в воду. Остальные оставшиеся на берегу с ужасом смотрели на них и крестились. Проверив возможность переправы, Муравьёв со своим спутником вернулись обратно. Сначала перевели вьючных лошадей. На десять лошадей полагался один погонщик, поэтому их привязывали одну к хвосту другой, и так всех десятерых. При переправе их развязали, чтобы не потерять всех сразу. Одна из лошадей, груженная тюками с сахаром, поскользнулась на камнях и тут же скрылась в бурлящей мутной воде. Больше её не видели.
        Генерал, удерживая левой здоровой рукой лошадь жены, переправился вновь на другой берег. То же самое он распорядился сделать одному из подчинённых с лошадью, на которой ехала Христиани. Был ли это безрассудный риск? Нет. Это был расчёт, основанный на опытности. Река из-за непрекращавшихся дождей разливалась всё шире, и вскоре было бы невозможно переправиться через неё. Потерянное время могло привести к непредсказуемым последствиям.
        Дорога в Охотск - довольно условное название тропы, по которой ехали путешественники. Екатерина Николаевна и Лиз Христиани мужественно выдержали это испытание.
        Башлыки из белого коленкора с чёрными волосяными сетками в какой-то степени спасали от гнуса в мокрой тундре и в тайге. Зато дышать в них было тяжело, пот градом стекал с лица, разъедая кожу. Все оживали только на привалах, которые устраивали в местах, где могли пастись лошади. Разводили костры, стаскивали с себя мокрую одежду, тяжеленные болотные сапоги, и сразу казалось, будто за спиной вырастали крылья. Ночевали в палатках. Молодые жизнерадостные и весёлые француженки скрашивали жизнь своим спутникам. У обеих женщин были неплохие голоса, и, когда представлялась такая возможность, или, точнее сказать, когда у них находились силы это сделать, они устраивали настоящие концерты, исполняли французские народные песни.
        С собой взяли минимум необходимых вещей. Это было условием, которое распространялось на всех. Исключение составляла лишь драгоценная виолончель работы Страдивари, принадлежавшая Христиани. Для перевозки виолончели изготовили специальный футляр.
        В Охотск путешественники прибыли в середине июня. Генерал-губернатор лично убедился в непригодности порта, о чём писали в Петербург его предшественники почти целое столетие.
        Немного отдохнув, продолжили путь на транспорте «Иртыш» в Петропавловск. Близ острова Парамушир попали в шторм. На глазах путешественников французское китобойное судно наскочило на камень и стало тонуть. Муравьёв приказал командиру транспорта капитану 2?го ранга Василию Константиновичу Поплонскому оказать помощь гибнущему судну. Поплонский направил на двух вельботах подвахтенных моряков. Те помогли французам закрыть течь в корпусе китобоя. До Петропавловска французское судно, которое, по иронии судьбы, оказалось тёзкой Христиани, «Elise», шло рядом с
«Иртышом». По прибытии в порт китобои с помощью местных мастеров принялись за ремонт. Авачинская губа поразила генерал-губернатора. Он сразу проникся убеждённостью, что в ней нужно создавать морскую крепость и делать Петропавловск главным портом России на востоке. Отсутствие надёжной связи с Камчаткой по суше можно было компенсировать морским путём, а для этого тем более был важен Амур.
        Из Петропавловска Муравьёв приказал идти к северной оконечности Сахалина. Он надеялся застать там Геннадия Ивановича Невельского на транспорте «Байкал». У Курильских островов «Иртыш» попал в штиль, длившийся десять суток, но при этом была огромная зыбь - явление, когда волны опережают ветер. Беда была даже не в том, что свободные от вахты моряки, не говоря уже о женщинах и чиновниках из штаба Муравьёва, лежали от морской болезни пластом. Судно могло снести на камни при полном бессилии командира и команды что-либо предпринять. Все с тревогой посматривали на гряду островов, мрачно возвышавшихся над морем. Виднелись скалы с подножием, покрытым белой пеной прибоя. К счастью, всё обошлось благополучно: подул ветер, и скоро пустынные и неприветливые острова скрылись из глаз, только белый конус вулкана ещё долго был виден на горизонте.
        Радостного в плавании было мало. Холодный ветер срывал верхушки волн и осыпал брызгами пассажирок, гулявших по палубе, но в душном помещении каюты, где стадами бродили тараканы, компанию которым составляли клопы и блохи, было ещё тоскливее. От насекомых невозможно было избавиться ни скипидаром, ни частым мытьём кают. Это был бич всех русских судов. К слову сказать, крысы и тараканы - неизменные спутники и наших самых современных надводных кораблей.
        Пассажирок томило безделье. К сожалению, ни у берегов Сахалина, ни у Шантарских островов «Байкал» не встретили. Расстроенный Муравьёв, надеявшийся поскорее узнать о результатах исследования лимана Амура Невельским, приказал следовать в Аян. Вскоре туда пришёл и Невельской на «Байкале». Получив долгожданные благоприятные известия о том, что устье Амура доступно для океанских судов, Муравьёв заторопился в Иркутск.
        В Иркутск вернулись уже в конце ноября, пришлось ожидать, когда покроется льдом Лена. Там Элиза Христиани простилась с Муравьёвыми и другими спутниками, с которыми так сдружилась за время путешествия. Женщины всплакнули. Лиз отправилась в Казань. Екатерина Николаевна была уверена, что они обязательно ещё увидятся, в Петербурге или во Франции. Муравьёву обещали отпуск за границу для лечения. Но Екатерина Николаевна и Лиз виделись в последний раз.
        Экспедиция Муравьёва была исполнена глубокого смысла. Он принял для себя окончательное решение о занятии устья Амура и упразднил Охотский порт с переводом всех служб в Петропавловск.
        Стоит сказать о том, что поездка всего отряда обошлась в 12 000 рублей. Все эти расходы Муравьёв оплатил из своего денежного содержания, не беря из казны никаких командировочных ни на себя, ни на подчинённых, на что имел полное право. Когда Перовский узнал о тратах генерал-губернатора, он доложил царю, и тот разрешил возместить Муравьёву понесённые расходы. Генерал от предложенного вознаграждения категорически отказался, посчитав это за личную обиду.
        После возвращения он слёг. Мучительное путешествие не прошло бесследно для организма, ослабленного кавказской малярией. Екатерина Николаевна не отходила от постели мужа и вместе с лечащим врачом сумела его выходить.
        В ноябре 1850 года она вместе с мужем поехала в Петербург, где Муравьёв доложил высшим государственным лицам о результатах своей поездки. Он был единственным в истории России сановником такого ранга, который лично осмотрел все земли Сибири и всё восточное побережье и с полным правом мог сказать: «Я там был».
        Жене генерал-губернатора ещё не раз пришлось совершать вместе с мужем путешествия, отнимавшие и силы, и здоровье.
        В 1853 году Муравьёву наконец разрешили съездить за границу на лечение. Екатерине Николаевне тоже требовалось поправить здоровье.
        По совету врачей они поехали в Мариенбад, потом совершили поездку по Франции, Италии, Бельгии, Германии, Испании, нигде не задерживаясь. Состояние здоровья обоих было таким, что в письме брату Валериану Муравьёв сетовал: «Катенька моя всё прихварывает, то лихорадкою, то другими недугами; ей здешний климат вовсе не способствует, а потому, если не поедем обратно, то уедем куда-нибудь в глушь, где бы можно было и жить с нашими малыми средствами; на этот случай я храню мою заграничную штатскую одежду, которой будет достаточно на первый случай». Тем не менее в положенный срок генерал-губернатор был на месте. Рука не поднялась у него написать прошение об отставке по болезни.
        Первый сплав по Амуру прошёл под непосредственным руководством Муравьёва в
1854 году. Екатерина Николаевна не смогла тогда быть рядом с мужем вместе из-за болезни, но, поправившись, выехала встречать его из Иркутска на Лену. Она добралась почти до Якутска, где наконец увиделась с мужем.
        Зато во время второго сплава на следующий год она была рядом. Муравьёву удалось провести оба сплава без осложнений с соседним государством. Он установил дружеские отношения с китайским амбанем (губернатором), они обменялись дарами. Екатерина Николаевна от души смеялась над китайским подарком - двумя свиньями, хрюканье которых раздражало спутников генерал-губернатора во время плавания. Предшественник Муравьёва уж точно трудоголиком не был, потому и пребывала Сибирь в дремотном состоянии. Николай Николаевич себя не щадил, работал на износ. Нервы его порой бывали на пределе, и он иногда срывался на подчинённых. Министр внутренних дел Перовский остерегал Муравьёва: «Здесь распространяют слухи о Вашей вспыльчивости, которая будто бы выходит из дозволенных границ; о поспешности, с которой Вы осуждаете людей, прежде чем имели время их узнать или даже выслушать». Он учил генерал-губернатора: «… действовать сколь возможно осмотрительнее, хладнокровнее, без шума, отдаляя поводы к нареканиям и жалобам». Это были мудрые советы, и основания для них имелись.
        Например, когда баржа есаула Петра Александровича Медведева села на мель и отстала от флотилии во время сплава по Амуру, задерживая весь караван, разъяренный Муравьёв приказал оставить офицера на берегу одного, обрекая его на голодную смерть. Екатерина Николаевна тайно от мужа уговорила подполковника Михаила Семёновича Корсакова спрятать есаула на дежурном баркасе. Через неделю Муравьёв успокоился, и есаул приступил к своим обязанностям. Генерал-губернатор сделал вид, что ничего не помнит.
        Шла Крымская война. Боевые действия велись и на востоке. В Петропавловске маленький гарнизон успешно отразил атаку соединённой англо-французской эскадры и сбросил в море вражеский десант, превосходивший по численности защитников. Муравьёв, опасаясь, что при новом нападении усиленной эскадры противника гарнизон на Камчатке не сможет устоять, приказал камчатскому военному губернатору Василию Завойко перебросить защитников Петропавловска и их семьи в устье Амура.
        По прибытии на Амур генерал-губернатор узнал, что англо-французская эскадра высадила десант в Де-Кастри, но русских там не застала. Союзники, разграбив всё, что можно, удалились. Муравьёв был крайне возмущён тем, что казаки и артиллеристы, находившиеся в соседнем Мариинском посту, предпочли отсидеться, а не вступить в схватку пусть даже с многократно превосходившим противником.
        Обладая соответствующими правами в военное время, генерал-губернатор приказал арестовать их начальника, казачьего офицера Алексея Константиновича Имберга, и расстрелять его. Для есаула уже готовили могилу, разогревали кострами землю. Спасла офицера Екатерина Николаевна, которая уговорила мужа не делать этого. Казаков снова отправили в Де-Кастри искупать свою вину в случае появления там неприятеля, назначив им командиром сопровождавшего Муравьёвых казачьего офицера Гавриила Дмитриевича Скобельцына.
        В Мариинском посту состоялись переговоры Муравьёва с китайскими представителями. Когда пришло время возвращаться в Иркутск, Екатерина Николаевна подарила Скобельцыну на память золотую цепочку и велела передать для солдат всех домашних животных, находившихся в её хозяйстве, в том числе и хрюкающий подарок амбаня.
        Когда происходила торжественная встреча Муравьёва с защитниками Петропавловска, среди героев находился и несчастный десятилетний мальчик-кантонист, которому во время боя осколком оторвало правую руку. Никакого пособия от правительства, несмотря на ходатайство Василия Степановича Завойко, ребёнок не получил. Жена губернатора взяла его под свою опеку, дала денег, помогла семье мальчика.
        Возвращаться по Амуру было нельзя, река могла начать покрываться льдом. На американском парусном барке «Пальметто» за двадцать суток добрались до Аяна, а затем по печально знакомому тракту выехали в Иркутск.
        Возвращаясь, Муравьёв взял с собой некоторых участников кругосветного плавания на фрегате «Паллада», в том числе и уже известного своими романами Ивана Александровича Гончарова. Писатель вспоминал, что жена генерал-губернатора
«отличалась гуманностью, добротой и простотой. Она избегала пользоваться его выдающимся положением в Сибири и со своей стороны не заявляла никаких претензий на исключительное внимание подвластных мужу лиц».
        Екатерина Николаевна очень боялась коров, которые бродили по улицам Иркутска. Гончаров рассказал ей, что якутского губернатора, с которым он успел познакомиться, сопровождают два казака с пиками, чтобы охранять его от бродячих собак. Екатерина Николаевна возразила, что «предпочитает вовсе не ходить по улицам, чем лично для себя пользоваться услугами солдат и других лиц, зависящих от её мужа».
        Многомесячные поездки в тяжелейших условиях не прошли бесследно ни для здоровья Екатерины Николаевны, ни для её мужа. Она уезжала лечиться во Францию, а Николай Николаевич ещё трижды, уже без неё, совершил плавание по Амуру, осмотрел береговую линию Приморья. Он дал названия будущим городам Владивостоку и Находке. На судах Сибирской флотилии Муравьёв побывал в Китае и Японии, едва не погиб на фрегате
«Аскольд» во время урагана особенной силы. Из последней поездки он вернулся по покрытому льдом Амуру на собачьей упряжке. Николай Николаевич заключил в 1858 году основополагающий Айгунский договор с Китаем, по которому к России отошли территории по рекам Амур и Уссури. Екатерина Николаевна присутствовала при этом знаменательном событии и тоже внесла свой, конечно, официально не отмеченный, вклад в подготовку подписания договора.
        Два ближайших сподвижника Муравьёва, Невельской и Завойко, уехали в Петербург сразу же после окончания Восточной войны. Муравьёв продолжал служить в Сибири ещё пять лет после их отъезда. За исключительные заслуги перед отечеством его возвели в графское достоинство с наименованием графом Муравьёвым-Амурским, наградили высшими орденами империи, произвели в генералы от инфантерии. В 1861 году он подал прошение об отставке с поста генерал-губернатора. Его назначили членом Государственного совета и разрешили жить за границей.
        Муравьёвы уехали в Париж, где весьма скромно прожили двадцать лет. По воспоминаниям современников, Николай Николаевич любил Францию, но только республиканскую. Он терпеть не мог аристократов, да и вообще людей, кичившихся богатством или родовитостью. Недолюбливал он и англоманов, к которым относил адмирала Ефима Васильевича Путятина. Тот был женат на англичанке и слыл приверженцем английских порядков.
        Екатерина Николаевна всегда хранила любовь к своему второму отечеству и сердечно привечала русских в своём доме, особенно бывших амурцев. Николай Николаевич настолько близко принимал к сердцу всё, касающееся Амура, что никогда не простил Воину Андреевичу Римскому-Корсакову, к которому относился очень уважительно, довольно безобидные слова из рапорта. Тот, уже командуя не шхуной «Восток», а корветом «Оливуца», написал в донесении, что на обратном пути с Амура в Кронштадт, устроив из парусов баню, он первый выпарился в ней, смыв с себя амурскую грязь.
        Николай Николаевич скончался 18 ноября 1881 года. Его отпевали в русской церкви и похоронили на Монматре в семейном склепе семьи де Ришмон. Когда о смерти Муравьёва узнали в Кронштадте, моряки в воскресенье 22 ноября, без всяких начальственных указаний, собрались в кронштадтском Морском соборе на панихиду по бывшему генерал-губернатору Восточной Сибири. Проводить графа в последний путь пришли все русские, жившие в то время в Париже. Кому могло прийти в голову, что этот путь не последний?
        Через десять лет по народной подписке Муравьёву-Амурскому открыли в Хабаровске, на берегу Амура, величественный памятник работы Александра Опекушина. Бронзовую скульптуру отлили в Петербурге и с большими трудностями доставили в Хабаровск. На лицевой стороне каменного постамента было начертано «Графу Муравьёву-Амурскому
1891». На четырёх сторонах нижней цокольной части постамента были укреплены бронзовые доски, на которых изложены основные события по присоединению Приамурья и их главные участники. Среди этих имён были и два женских - Екатерины Николаевны Муравьёвой и Екатерины Ивановны Невельской. Они не занимали официальных должностей, но вклад этих замечательных женщин нашёл признание ещё при их жизни в мемуарах современников. И если в отношении их мужей высказывались различные мнения, то о женах все, кто их знал, вспоминали только с восхищением. В 1908 году, в годовщину пятидесятилетия заключения договора с Китаем, делегация дальневосточников возложила на могилу Муравьёва в Париже серебряный венок с надписью «Города Приморской области Хабаровск, Владивосток и Никольск-Уссурийский - графу Муравьёву-Амурскому. 1858-1908».
        Титул графа, поскольку у Муравьёвых не было детей, с разрешения Александра III перешел к его племяннику. На этом и хотелось бы закончить статью, но российская история - вещь занятная. В отечестве воюют с памятниками. Мёртвых, будто живых, судят, реабилитируют или отказывают в реабилитации, восстанавливают в воинском звании, словом, жизнь кипит даже после смерти.
        В 1920?х годах построенный на народные деньги памятник в Хабаровске уничтожили. Вместо него установили памятник Ленину. Затем поменялась власть, и памятник Ленину уничтожили, а памятник Муравьёву-Амурскому восстановили на прежнем месте. Будем надеяться, что надолго, и его не заменит в будущем памятник какому-нибудь китайскому государственному деятелю.
        Нет покоя и праху графа. В начале 90?х годов XX века заканчивался срок аренды земли на Монмартрском кладбище. Денег у российского государства, чтобы продлить этот срок, не нашлось. Зато нашлись деньги на командировки в Париж и организацию перевозки праха в Россию.
        Останки генерал-губернатора перевезли во Владивосток самолётом Аэрофлота в декабре
1990 года. Их торжественно захоронили лишь спустя девять месяцев. Затем надумали строить подвесную дорогу. Могилу огородили забором, вокруг насыпали кучи строительного мусора. В таком состоянии она находилась полтора года. Сейчас около неё красуется опора подвесной дороги. Официальные городские лица стали поговаривать, что, может быть, вообще зря привезли прах во Владивосток и лучше бы передать его в Хабаровск.
        Николай Николаевич при жизни, как подсчитали его современники, проехал по Сибири около 120 тысяч вёрст. Похоже, что и его прах пропутешествует не меньше.
        Екатерина Николаевна после смерти мужа уехала в места своего детства и юности. Там, недалеко от города По, она и скончалась в 1897 году. Её похоронили в семейном склепе. Прах графини Муравьёвой-Амурской никто не тревожил. Так их разлучили после смерти.

«Минуты свидания не решаюсь описывать. Чувство живо…»

        Екатерина Ивановна Невельская была не единственной женщиной, проделавшей мучительный путь через Сибирь, чтобы разделить с мужем все невзгоды и тяготы службы в далёком диком крае.
        Ещё более длительный вояж, в Ново-Архангельск, столицу русской колонии в Америке, предприняла двадцатилетняя баронесса Елизавета Васильевна фон Врангель, жена морского офицера, впоследствии адмирала, прославленного мореплавателя, управляющего Морским министерством. Это было в 1830 году.
        А через десять лет другая баронесса, Юлия Егоровна фон Врангель, племянница знаменитого адмирала, в таком же юном возрасте повторила этот же маршрут. Она направлялась вместе с мужем, лейтенантом Василием Степановичем Завойко, в Охотск. Завойко поступил на службу в Российско-американскую компанию, созданную для освоения восточных земель России, и был назначен начальником Охотской фактории и правителем конторы.
        Их свадьба была скоропалительной: лейтенант торопился жениться до отъезда. Симпатичная родственница адмирала ему понравилась, к тому же в краях, куда он направлялся, с невестами было туго. Юлии тоже приглянулся худощавый стройный моряк. По мнению её тёти, Елизаветы Васильевны Врангель, хорошо знавшей Завойко ещё со времён своего пребывания в Ново-Архангельске, а также со слов дяди-адмирала, упустить такого жениха было бы непростительно. И Юлия решилась, дала своё согласие. Из приданого у баронессы был только титул: в большой семье действительного статского советника Егора Петровича Врангеля едва сводили концы с концами. Лейтенант тоже не был обременён имуществом: офицерская форма, да ордена за храбрость, проявленную в Наваринском сражении, и за два кругосветных плавания на парусниках «Америка» и «Николай», занявших шесть лет жизни. Тяжёлая и опасная дорога из Петербурга на восток позволила хорошо узнать друг друга во всевозможных, часто опасных обстоятельствах, и каждый из супругов был доволен, что не ошибся в своём выборе.
        Василий Завойко происходил из старинного, но обедневшего захудалого дворянского рода, два поколения которого были священнослужителями. Они владели небольшим хутором и трудились на нём, ничем не отличаясь от своих соседей крестьян. Отец Василия не захотел быть священником и стал морским лекарем. Немудрено, что будущее своих сыновей он видел в морской службе.
        О поступлении в Морской корпус в Петербурге не могло быть и речи - туда поступали отпрыски знатных фамилий, нередко царь лично рассматривал кандидатуры. Отставной штаб-лекарь отвёз мальчиков в Штурманское училище, находившееся в Николаеве. Уровень преподавания в училище был, конечно, несоизмеримо ниже, чем в Морском корпусе, и много лет спустя самолюбивый Завойко не раз испытывал чувство некоторой ущербности, когда вставал вопрос о его образовании. Зато он обладал большой практической сметкой, которая компенсировала недостатки его образования. Его жена не раз имела случай в этом убедиться во время их необычного свадебного путешествия. Василий Степанович рассказывал ей о своей службе, о людях, встречавшихся ему на жизненном пути и многому его научивших.
        Завойко везло на командиров, в числе их был и Павел Степанович Нахимов. Но нет правил без исключения. Юлию потряс рассказ мужа о царивших на Черноморском флоте нравах. Однажды, ещё десятилетним ребёнком, в учебном плавании на бриге
«Мингрелия» во время штормовой погоды он был настолько измучен морской болезнью, что не смог подняться на палубу. Известный своей жестокостью командир брига капитан-лейтенант Михаил Николаевич Станюкович приказал привязать его в наказание к надстройке в носовой части судна. Много часов несчастный мальчик стоял на холодном ветру, обдаваемый брызгами волн. Выбившись окончательно из сил, он взмолился на родном украинском языке, чтобы ему дали поесть. Ему дали сухарь и вновь привязали. Ребёнок уже не мог говорить, кашлял кровью. Встревоженные матросы доложили об этом одному из офицеров, и только после его просьбы командир разрешил освободить Василия от верёвок. Затем, видимо, опасаясь последствий в случае смерти ребёнка, он приказал поместить его в своей каюте и лично следил за его поправкой.
        Чем больше Юлия Егоровна узнавала своего мужа, тем больше росло её уважение к нему. У неё не было столь богатого жизненного опыта, зато она получила очень хорошее домашнее образование и общалась в кругу интеллигентных людей, к которым относились и её родители. Заочное знакомство с будущим мужем у неё состоялось, когда Юлия прочитала маленькую книжечку в двух частях - «Впечатления моряка», написанную лейтенантом Завойко в форме писем к брату о путешествиях в 1834, 1835 и
1836 годах. Такая манера написания книг была распространена в то время. Эта книжечка и послужила поводом для их знакомства. Юлия видела пробелы в воспитании и образовании мужа и, в меру своих сил, деликатно, чтобы не задеть его самолюбие, старалась помочь ему избавиться от них. Мучительный путь в Охотск занял несколько месяцев.
        Велика Россия-матушка! Не везде на свете найдутся такие медвежьи углы, где служили, да и сейчас служат российские моряки. Среди этих забытых Богом и людьми захолустий Охотск занимал почётное место. Он был основан там, где впадают в Охотское море реки Охта и Кухтуй. Верстах в пятидесяти от него начинались горы, покрытые хвойными лесами, тальником, тополем, берёзой, ольхой. Реки вскрываются ото льда в мае, но в июне устье ещё забито льдинами. В октябре навигация прекращается. Вода в реках солоноватая, а в колодцах, где собиралась дождевая, - просто отвратительная на вкус. Более или менее пригодную для питья воду привозили в бочках из родника, находившегося за четыре версты от города.
        Охотск встретил молодых нестерпимым запахом от гниющей морской капусты, поскольку низменные окрестности обнажались во время отлива, и от ям, в которых кисла рыба для кормления ездовых собак. Для квашения рыбы в земле рыли ямы глубиной в
2 аршина и около квадратного аршина в основании (1 аршин = 0,71 м). Яму до половины заполняли свежей рыбой, потом землёй и дерном. Над ямой втыкали шест, чтобы найти её зимой. В таком хранилище рыба не гнила, а кисла, бродила, становилась мучнистой, рассыпчатой и нестерпимо зловонной. Собаки её охотно ели, а рыбьи головы, или, как их называли, «кислая головка», были любимым лакомством местных жителей. В городе нигде не было ни кустика. Над портом и окрестностями постоянно висел туман. Хуже места нельзя было найти.
        Список погибших на его рейде судов оставлял грустное впечатление. В городе обитали около пятисот мужчин, внушительную часть которых составляли отбывающие наказание преступники, и порядка трёхсот женщин с детьми и без оных. Следует отметить, что многие представительницы прекрасного пола также прибыли туда не по своей воле, а по приговору суда. Как и положено любому порту, в нём были церковь, кабаки, гостиный двор, верфь с мастерскими, обывательские дома, портовая канцелярия, казармы и прочее. Защищала всё это достояние Российской империи от неизвестного врага батарея из семи старых пушек.
        Жизнь в Охотске замирала рано, а зимой, похоже, и не пробуждалась. Впрочем, если называть жизнью беспробудное пьянство, которому предавалось большинство обывателей. Судя по распространённости сифилиса, нравственность также оставляла желать лучшего. По вечерам на улицу никто не выходил без крепкой палки - там бродили десятки обезумевших от голода собак в напрасной надежде найти что-нибудь съестное. Их привязанные во дворе собратья, такие же голодные, оглашали округу жутким воем.
        Надо отдать должное баронессе: она отнеслась к месту, в котором предстояло провести не один год, со стоическим спокойствием.
        Командир порта подчинялся Морскому министерству, а начальник фактории - главному правлению Российско-американской компании. Формально они были независимы друг от друга, а фактически… Фактически обоим требовалось быть дипломатами - жизнь постоянно сталкивала их друг с другом. И, прежде всего, дипломатами предстояло стать жёнам обоих начальников. Ведь известно, что и Троянская война началась из-за женщины.
        Юлия Врангель была наделена дипломатическим даром. Во многом благодаря её гостеприимному дому между двумя «ведомствами» наладились добрососедские отношения.
        То, что место расположения порта крайне неудачное, было ясно всем и давно. Но, увы, если по каждой мелочи требовалось получить разрешение из Петербурга, то уж о переносе порта в другое место и говорить нечего. Переписка по сему вопросу длилась почти столетие. Ознакомившись с ней, Завойко понял, что можно бесполезно писать бумаги и ещё сто лет - ничего не изменится. На свой страх и риск он организовал экспедицию для поиска более подходящего порта.
        С семейной точки зрения момент был не самый удачный: в семье Завойко родился первый ребёнок - сын, которого назвали в честь деда Егором. И всё же Юлия поддержала мужа. Так уж повелось в семьях моряков, что интересы службы всегда занимали первое место.
        Командировка была непростой: из Аяна, предполагавшегося в качестве порта вместо Охотска, предстояло найти дорогу, пригодную для доставки грузов из Иркутска. О том, что довелось испытать в этом походе маленькому отряду Завойко, можно написать отдельную книгу, но главное, что все вернулись живыми, разведав путь.
        Прошло несколько лет. У Юлии Егоровны родился второй сын, которого назвали Степаном. А через год пришло наконец долгожданное разрешение правления компании перевести факторию в Аян. Муж получил при этом повышение по службе и звание капитана 2?го ранга.
        С двумя детьми его жена направилась на паруснике к новому месту службы мужа. Бытовые условия и климат в Аяне были несколько лучше, но только по сравнению с Охотском. Залив замерзал в середине ноября, а вскрывался ото льда в самом конце мая. Лето короткое, сырое, с холодными туманами. Начинали с голого места. Самим вместе с матросами и служащими фактории приходилось заниматься строительством домов. Своими руками было сделано всё, включая рамы, двери, мебель в доме. Сами рыли глину и выжигали кирпичи. На судах Российско-американской компании доставили только изделия из железа и стёкла. В окрестностях Аяна без ружья гулять не рекомендовалось: медведи иногда забредали в посёлок. Но ещё опаснее были двуногие. Население состояло в основном из ссыльных или каторжных.
        Семья Завойко за годы пребывания в Аяне увеличилась ещё на трёх человек: родились дочери, которых назвали Прасковья, Мария, Екатерина. Помимо своих детей супруги воспитывали оставшегося сиротой сына врача Криницкого. Врач пропал без вести, а его жену убили ссыльные. Потом, когда мальчик подрос, Завойко через знакомых в Петербурге и Кронштадте устроил его в Штурманское училище.
        Василий Степанович делился с женой всеми замыслами. Его давно привлекали Амур и земли, расположенные южнее. Завойко мечтал о незамерзающей гавани к югу от Амура, но он знал о строжайшем запрещении проникновения в эти территории из-за опасения правительства столкновения с Китаем, поэтому свои замыслы никому не раскрывал, кроме Юлии.
        Он нашёл надёжного человека, бывшего штурманского офицера Дмитрия Ивановича Орлова, и отправил его в тайную экспедицию на Амур. Орлов проник не только на Амур, но и дошёл до границы с Кореей. Он вернулся со сведениями чрезвычайной важности, которые Завойко, рискуя понести жестокое наказание за самовольство, отправил в правление Российско-американской компании. Однако он не получил никакого ответа из Петербурга. В частном письме дядя его жены попросил Завойко прекратить любую переписку, связанную с Амуром, не объясняя при этом причин. Василий Степанович вопросов задавать не стал и просьбу адмирала выполнил. К сожалению, посланные им материалы в архивах пока не обнаружены. Возможно, они были уничтожены правлением компании, чтобы о них не стало известно Министерству иностранных дел, наложивших табу на всё, связанное с Амуром.
        В 1849 году в Аяне побывал новый генерал-губернатор Восточной Сибири Николай Николаевич Муравьёв. Ознакомившись с результатами трудов капитана второго ранга, генерал понял, что имеет дело с незаурядным организатором, талант которого не используется в должной мере. Он предложил ему адмиральскую должность военного губернатора Камчатки и командира Петропавловского порта.
        Завойко согласился не сразу, сказал, что должен обсудить это с женой, поскольку это касалось и её судьбы. Семья была крепким тылом Василия Степановича, жена всегда давала ему дельные советы. Десять лет безвыездно прожили они на побережье Охотского моря, несмотря на то, что срок обязательной службы в этих краях составлял пять лет. На семейном совете после долгих колебаний всё же решили принять предложение Муравьёва.
        Вновь собрали пожитки, и на парусном компанейском судёнышке Юлия Егоровна с пятью маленькими детьми, беременная, отправилась по бурному Охотскому морю в плавание, длившееся несколько недель. Как измучились и она, и дети, рассказать невозможно, это можно понять, только испытав самому.
        Когда семья губернатора высадилась в Петропавловске, то Юлия Егоровна, казалось бы, разучившаяся чему-либо удивляться, была потрясена увиденным.
        В городе свирепствовала цинга, люди умирали от голода, некоторые дома стояли без крыш, многие матросские семьи вообще ютились на улице, везде царили упадок и запустение. Всё портовое хозяйство состояло из старой восьмивесельной лодки. По улицам бродили толпы пьяных иностранных матросов с китобойных судов, некоторые даже с гарпунами. Иностранцы бесчинствовали, нападали на женщин, вырубали ближайшие леса, запасаясь дровами.
        Завойко немедленно принялся наводить порядок. Он начал с наведения порядка в городе, приказал очистить склад, имущество сложить в штабель, одежду раздать людям. Часть бездомных распорядился поселить на складе, а остальных распределить по домам, где сохранились крыши, на чердаках. Несколько матросских семей Юлия Егоровна поселила у себя, в губернаторском доме. Они жили в губернаторской резиденции, пока для них не выстроили жильё.
        Новый губернатор свою деятельность начал с самого важного - обеспечения людей жильём и продовольствием. Население Петропавловска и его крошечный гарнизон с первых дней поняли, что пришёл настоящий хозяин, а не временщик, и это вселило в людей надежду на изменения к лучшему.
        Перемены действительно наступили. Жизнь в городе закипела: стали строиться суда для Камчатской флотилии, новые дома для обитателей Петропавловска, служебные здания, мастерские, пекарня, госпиталь. За городской чертой у горячих серных источников построили приют для прокажённых. Рядом с Паратунскими целебными горячими источниками появились дом и карантин для лечения больных цингой и другими болезнями. Благодаря этому впоследствии удалось спасти 164 больных матросов и офицеров экипажа фрегата «Аврора». Строевого леса в окрестностях Петропавловска не было. Завойко сам на собаках обследовал полуостров и нашёл необходимый лес. Его заготавливали команды матросов, но как доставить брёвна в Петропавловск? Под руководством Василия Степановича из заготовленного леса на берегу бухты в Нижне-Камчатске построили парусный бот и на нём переправили брёвна в Петропавловск. Также губернатор сам искал и подходящую глину для обжига кирпичей.
        По его инициативе построили дорогу длиной в двенадцать вёрст до селения Авача. Завойко, когда началось её строительство, пошёл первый с топором, за ним все чиновники портового управления и офицеры, с лопатами, топорами, граблями.
        Василий Степанович совершил большую поездку в глубь полуострова. Он знакомился с местными жителями и их бытом. Главным промыслом аборигенов была охота на пушного зверя. Русские купцы беспощадно грабили камчадалов, скупая за бесценок соболей и продавая по баснословным ценам порох, свинец, дрянные ружья, ножи, топоры и прочие необходимые охотнику вещи. Завойко принял меры, которые если и не исключили обман охотников, то, во всяком случае, поумерили аппетиты купцов.
        Притихли иностранцы, которые раньше вели себя в городе, как завоеватели. С капитанами судов установились взаимовыгодные торговые отношения. Оживилась торговля с аборигенами после того, как губернатор прекратил произвол русских купцов и чиновников по отношению к коренному населению. Много внимания уделял Василий Степанович образованию матросских и солдатских детей, построил для них специальный дом, заботился об одежде. Матросы любили Завойко, а офицеры жаловались, что он с ними более строг, чем с нижними чинами. В общем-то, вполне правильная линия руководителя. Губернатор терпеть не мог, когда вместо поиска решения какой-нибудь проблемы подчинённые ему чиновники начинали ссылаться на законы. Завойко, вспыхивая, обычно на это отвечал: «Законы написаны для дураков и подлецов, а так как я ни тот, ни другой, то прошу законами не колоть мне глаз».
        Несмотря на занятость детьми и семьёй, Юлия Егоровна принимала активное участие в делах мужа. По её инициативе стали разводить огороды. Для этого семьям горожан выдавали семена и по десять пудов картофеля для посадки. Завойко лично всё контролировал. При нём были завезены из Аяна 300 коров и розданы населению. Осенью во дворе губернаторского дома устроили выставку самых больших и красивых овощей. Их разложили на полотне в губернаторском саду. Посмотреть на это собрался весь город. Победителям, двум жителям, вырастившим огромных размеров редьку и картофель, жена губернатора вручила денежную премию. Никто не знал, что эти были деньги из семейного бюджета.
        Своих детей Юлия Егоровна приучала обрабатывать грядки в семейном огороде.
        Петербургский чиновник по особым поручениям по горной части Карл Владимирович Дитмар, побывавший в те годы на Камчатке, отмечал в своих путевых дневниках, что жена Завойко Юлия Егоровна, урождённая баронесса фон Врангель, очень любезна и приветлива, дом губернатора всегда открыт для гостей. В нём проводились все большие праздники, на которые собиралось до 80 человек. Петропавловское общество приятно удивило его своей сплочённостью, взаимным уважением, учтивостью и гостеприимством. Тон задавала жена губернатора.
        Жить в том захолустье было тоскливо, особенно зимой, когда заносило снегом так, что приходилось откапывать окна и проделывать траншеи. Почту, газеты, журналы привозили два раза в год: в январе и летом. Большинство находило развлечение на дне стакана. Завойко увидел, что некоторые его подчинённые окончательно спиваются. Никакие воспитательные беседы на них, естественно, не действовали. Тогда он превысил свои полномочия, распорядившись отпускать водку из единственного магазина, который ею торговал, только по его запискам. Ходить каждый раз к губернатору за разрешением не хотелось даже самым заядлым выпивохам, поэтому пьянство в Петропавловске несколько уменьшилось.
        Но чтобы как-то развлечь людей, Юлия Егоровна два раза в месяц давала балы. Балы - конечно, громко сказано, но для Петропавловска это было заметное событие, которого ждали с большим нетерпением. Обычно бал начинался около семи часов вечера и заканчивался в полночь, но иногда увлекались и танцевали до двух-трёх часов ночи. В шесть часов вечера окна губернаторского дома ярко освещались, а в седьмом бал был в полном разгаре. Кавалеры приходили пешком, проваливаясь по дороге в сугробы, а дамы с шиком подъезжали на собаках. Оркестр состоял из скрипки, флейты и металлического треугольника, но под его музыку, очень напоминавшую «Чижик, пыжик… , молодёжь лихо отплясывала знаменитую камчатскую «восьмёрку». Люди постарше играли в карты, но не на деньги. Завойко этого не допускал. Организовывала Юлия Егоровна и домашние спектакли для нижних чинов, которые ставились в казарме. Каждое такое событие было праздником для жителей города, тем более, что артисты сами делали декорации и костюмы, привлекая к этому делу всех знакомых. Публика потом очень сопереживала актёрам, поскольку многие чувствовали и себя
участниками постановки.
        Вновь прибывших офицеров Василий Степанович принимал в своём доме, внимательно расспрашивал об их прошлой службе, чтобы составить себе впечатление. Обычно эти беседы заканчивались напутствием: «Если, господа, уже заехали в далёкий край, то прошу служить». Затем в их обустройстве и вовлечении в петропавловское общество принимала участие Юлия Егоровна, приглашала их к себе на обед.
        Когда Василий Степанович принимал дела у своего предшественника, капитана 1?го ранга Ростислава Григорьевича Машина, его ждал сюрприз. Незадолго до его приезда американское китобойное судно доставило в Петропавловск восемь японцев, спасённых с гибнувшего судна. Шкиперу американского китобоя кормить их было нечем, а главное, не хотелось это делать даром, поэтому он попросил разрешения оставить спасённых в Петропавловске. К японцам отнеслись хорошо. Как положено, о случившемся доложили в Петербург. Завойко решил воспользоваться их пребыванием на Камчатке, поскольку раньше весны будущего года отправить их на родину возможности не было. Он выяснил, кто из японцев грамотный, таких оказалось двое, и приставил к ним двух смышлёных кантонистов, чтобы те учили японцев русскому языку, а сами учились у них японскому. Надзор за обучением он поручил одному из чиновников. Японцам при Завойко жилось совсем неплохо. Их снабжали всем необходимым, даже джином, одели в соответствии с суровым климатом. Деньги на их содержание Василий Степанович выделил из экстраординарных сумм кораблестроительного департамента, за
что потом хлебнул неприятностей от министерских чиновников. Через год из столицы поступило указание отправить японцев сначала в Русскую Америку, а оттуда на компанейском судне в Японию. Камчатский губернатор понимал, что люди истосковались по дому, а это ненужные дополнительные мучения несчастным. Он отправил японцев в Аян и попросил начальника Аянского порта не посылать их в колонию, а сразу отправить в Японию. Но тот выполнил указание правления Российско-американской компании и не решился руководствоваться здравым смыслом и сочувствием к людям, как это сделал Завойко.
        Шло время. В семье Завойко добавилось ещё трое детей, жила губернаторская чета очень скромно, но дом их всегда был открыт для гостей.
        Юлия Егоровна была талантливым человеком. Она вела дневниковые записи и на их основе оставила интереснейшие, прекрасно написанные воспоминания, которые были опубликованы в 1876 году. Вот как она писала о себе: «Бедный люд на Руси богат детьми. Я сама тому живой пример: у меня выросло десятеро; а в моей длинной, длинной жизни я не испытала ещё, что значит жить и не ломать себе постоянно голову: как бы тут, как бы там урезать, чтобы свести концы с концами». Детям она отдавала почти всё своё время. Вот начало одного из дней, описанного в её записках: «17 августа утром мои старшие дети, Жора 12, Стёпа 10 лет, принялись со мною за урок истории; Паша, 8 лет, занимается чистописанием; Маша и Катя, 7 и
6 лет, шьют подле меня. Гувернантки у меня нет, и дети всегда со мною».
        Шёл 1854 год. 17 августа оказалось для Юлии Егоровны особенно памятным: в тот день в Авачинскую бухту вошла неприятельская эскадра из англо-французских судов.
        Союзники, прочно застрявшие под Севастополем, ожидали лёгкой победы на далёкой восточной окраине России.
        Однако их ждал неприятный сюрприз.
        Русские давно и обстоятельно готовились к отражению неприятеля. Завойко мобилизовал всё мужское население, способное держать в руках оружие, даже если это были старое охотничье ружьё или вилы. Подготовили артиллерийские позиции. Женщинам предложили забрать детей и переждать в селениях далеко за городом. Имущество зарыли в землю, спрятали в погребах.
        Простившись с мужем, подавленная, не зная, увидит ли она его вновь, не зная, что случится с ними дальше, Юлия Егоровна с малолетними детьми пошла пешком к хутору, находившемуся в двенадцати верстах от города. Лошади нужны были защитникам города для конного отряда. По пути к ней присоединились другие женщины с детьми. Дорога, извивавшаяся в горах, после продолжительных дождей превратилась в месиво грязи. Женщины несли грудных детей на руках, дети постарше шли с узелками, в которых находились еда и одежда.
        Десант союзников в Петропавловске потерпел поражение. Давид победил Голиафа: малочисленный плохо вооружённый русский гарнизон совершил невозможное - отразил нападение многократно превосходившего противника.

29 августа семьи вернулись в город. У Юлии Егоровны хранились деньги от лотерей, в которых разыгрывались вещи, изготовленные местными умелицами. Она собиралась употребить их для основания женской школы. Но теперь им нашлось другое применение - помощь сиротам и вдовам погибших защитников.
        Зимняя почта доставила награды героям и предписание оставить город, а всех его обитателей переправить на Амур.
        Что нельзя было взять с собой, требовалось спрятать в укрытиях, укрепления уничтожить, пушки вывезти, а при невозможности - привести их в негодное состояние.
        Люди бросали всё, что было нажито и накоплено с огромным трудом за долгие годы: имущество, дома, скот… В начале апреля, прорубив лёд, русские военные суда вышли из Авачинской бухты.
        Юлия Егоровна ожидала рождения десятого ребёнка, и муж вынужден был оставить её с девятью другими детьми на хуторе, где она скрывалась во время прихода вражеской эскадры. Она родила девочку спустя две недели, после того как гарнизон покинул город. Дочь назвала Анной. Предполагалось, что семью губернатора позже заберёт русское китоловное судно. Май, июнь, июль и август в полной неизвестности провела она с детьми вместо планировавшихся нескольких недель. Они оказались без муки, сахара и других припасов, выручали только рыба и молоко от своей коровы. Дети постоянно болели.

2 мая Юлия Егоровна с детьми перешла на судно Российско-американской компании
«Атха», чтобы следовать в Аян. Но с наблюдательного поста сообщили о судах неприятеля. Её с детьми снова свезли на берег и отправили на хутор. Судно спрятали в одной из бухт Авачинской губы. Единственным пропитанием для семьи Завойко была рыба. В довершение всех неприятностей пробудился Авачинский вулкан. Извержение длилось около двух месяцев. Вся округа была засыпана вулканическим пеплом.

19 мая в Авачинской бухте вновь появилась мощная эскадра союзников, но она застала лишь брошенный людьми город, и поэтому вскоре отправилась на поиски беглецов к Амуру. Перед уходом неприятель сжёг многие дома в Петропавловске. Английский адмирал, зная, что семья Завойко скрывается в окрестностях Петропавловска, сделал великодушный жест, передав через парламентёра поручика Губарева для семьи губернатора ящик с черносливом, печенье и ящик вина.
        В конце лета Юлию Егоровну с детьми забрал компанейский бриг «Беринг». Его капитан сумел незаметно для неприятельских паровых судов провести свой парусник в Де-Кастри.
        Завойко был назначен «начальником морских и сухопутных сил, на Амуре расположенных». Встретить семью ему не удалось. Всех, с кем он прибыл на Амур, привезли и высадили в открытом поле. Требовалось создать всё с нуля. У него не было ни минуты личного времени. Адмирал был занят строительством укреплений, жилья, складов и прочими обязанностями по обеспечению жизни тысяч людей, за которых он отвечал. Да и не мог он знать точного времени прибытия судна.
        Юлии Егоровне и другим жёнам офицеров сначала пришлось с детьми идти пешком по бездорожью 25 вёрст до озера Кизи, там все набились в маленькую избушку и переночевали. Невельской свой пеший поход в Де-Кастри описывал в воспоминаниях, как подвиг. А что же говорить о женщинах с маленькими детьми? Утром их рассадили по лодкам, и началось путешествие по озеру. Из-за мелководья солдаты, бредя по пояс в воде, тащили лодки бечевой. Добрались до Мариинского поста, пробыли там двое суток, пока наконец их всех не погрузили на баржу и не доставили в Николаевск. Спустя двадцать лет Юлия Егоровна вспоминала: «Наконец, после долгой мучительной неизвестности мы с мужем были вместе. Минуты свидания не решаюсь описывать. Чувство живо…»
        Разместились они в маленьком домике, служившим и квартирой, и адмиральским штабом. Дети спали в матросских койках, расположенных в два яруса.
        Жену адмирала не беспокоил неустроенный быт, она не жалела потерянных вещей. Юлию Егоровну тревожило только отсутствие учебников, по которым она занималась с детьми. Ей помогли офицеры, собрали необходимые книги и даже стали заниматься со старшими мальчиками по программе Морского корпуса, что было весьма кстати - дети хотели стать моряками.
        Строительство укреплений не прекращалось и в самые лютые морозы. Свидетели тех лет вспоминали, что к месту установки батарей часто являлся и неутомимый Завойко, строго контролируя ход строительства, не скупясь на разносы руководителям работ в случае обнаруженных недостатков. Николаевский пост к зиме уже приобрёл вид военного городка: помимо казённых зданий в нём появилась слободка из домов нижних чинов, сколоченных на скорую руку.
        Обитатели Николаевска старались скрашивать свою беспросветную жизнь самодеятельным театром, вечерами в клубе, танцами, на которых играл настоящий военный оркестр, привезённый из Иркутска. Юлия Егоровна, раньше всегда активная участница общественной жизни, в Николаевске заболела воспалением лёгких и вынуждена была в основном находиться дома, даже в Новый год.
        В дневнике 31 декабря 1855 года она записала: «Сегодня муж даёт вечер в клубе… Мне ещё не позволено выходить, да и сил нет. Правая рука у меня плохо действует после болезни; шить и кроить надо, а совсем не могу. Наши вещи ещё не все пришли из Де-Кастри, а дети обносились».
        Чаще всего у Завойко в гостях бывали капитан 1?го ранга Степан Степанович Лесовский, капитан 2?го ранга князь Дмитрий Петрович Максутов, родственник Василия Степановича по матери лейтенант Николай Алексеевич Фесун и правитель канцелярии Аполлон Давыдович Лохвицкий. Обед состоял из рыбы. Солонина считалась роскошью. Лесовский по просьбе Завойко проэкзаменовал детей контр-адмирала по арифметике и алгебре. Василий Степанович мечтал отдать их в Морской корпус.
        В 1855 году осложнились взаимоотношения Муравьёва и Завойко. Причина этого достоверно не известна: оба на эту тему не распространялись. Василий Степанович обратился в Морское министерство с просьбой перевести его, как тогда говорили, в Россию, поскольку подросли дети и надо дать им образование. Великий князь Константин прислал письмо, в котором просил Завойко остаться на Дальнем Востоке ещё на год, и приложил к письму приказ, утверждённый царём, о зачислении его старших, Георгия и Степана, юнкерами флота в 47?й флотский экипаж.
        В декабре 1856 года Василию Степановичу разрешили наконец сдать дела и выехать в Петербург. 16 лет пробыли они с женой на восточной окраине России. Возвращались не богаче, чем уезжали. Снова нелёгкий путь с маленькими детьми. В Москве их обокрали. После всех дорожных мытарств поездка в Петербург в железнодорожном вагоне показалась раем.
        Здоровье Юлии Егоровны было подорвано всем перенесённым. В её записках читаем:
«Предшествующие лишения и тяжёлая жизнь отозвались на детях, и долго мне пришлось бороться с их недугами…» Мечта о том, что её сыновья будут служить во флоте, не осуществилась. Гардемарин Георгий Завойко умер в 1858 году от тифа. Гардемарин Иван Завойко в 1862 году был убит горцами на Кавказе. Третий сын, Степан, не мог служить из-за крайне слабого зрения. В Петербурге она проводила в последний путь свою самую младшую дочь Анну.
        Василия Степановича Завойко наградили высшими орденами империи. Оборона Петропавловска вошла во все учебники как пример мужества и неустрашимости его защитников. Завойко получил звание вице-адмирала, а затем адмирала. Некоторое время он состоял членом морского генерал-аудитората, но практически не служил: сначала получил пятилетний, а потом и бессрочный отпуск.
        Всю оставшуюся часть жизни Юлия Егоровна и Василий Степанович провели в купленном ими на льготных условиях небольшом имении в селе Великая Мечетня Херсонской губернии. Завойко занялся сельским хозяйством, к чему у него, как он признавался, всегда лежала душа. До конца своих дней супруги живо интересовались делами флота и края, в котором провели молодость. В их имении часто гостили моряки и их семьи. В Великой Мечетне нашли они и последнее пристанище. Когда умерла Юлия Егоровна, неизвестно. Василий Завойко скончался 16 февраля 1898 года. Могила их была утрачена.
        Через год после смерти Василия Степановича во Владивостоке объявили подписку на памятник адмиралу. Она длилась несколько лет. Фигуру Завойко отлили из бронзы в Петербурге. В 1908 году собранный на народные деньги прекрасный памятник украсил город. В советское время по предложению какого-то «сознательного» рабочего бронзовую фигуру адмирала отправили на переплав «в связи с нехваткой цветных металлов». Освободившийся гранитный постамент использовали позднее для памятника Сергею Лазо. Если судить по публикациям в печати, это ещё не конец истории с памятниками.
        Не так давно на старом сельском кладбище Великой Мечетни нашли каким-то чудом уцелевшую чёрную мраморную плиту с могилы Завойко. Предполагаемые останки адмирала перезахоронили рядом с домом, где он жил. На фасаде дома есть доска с надписью:
«Здесь с 1865 по 1898 год жили адмирал русского флота Василий Степанович Завойко и его жена Юлия Завойко».



        Приключения французской виолончелистки

        Лиз Христиани прожила короткую яркую жизнь. После преждевременной смерти её родителей ребёнка взяли на воспитание бабушка и дедушка, актриса и придворный живописец, учитель рисования детей Луи-Филиппа I. Её настоящее имя Элиз Кретьен. Достоверно известно, что она родилась в Париже 24 декабря 1827 года. В детстве и юности Элиз получила хорошее образование и глубокие знания по теории музыки, пения и в игре на фортепиано. Удивительно, что девушку привлекла игра на виолончели, что в какой-то мере было вызовом тогдашнему обществу, потому что исполнительница должна сидеть, широко расставив ноги. В общем, Элиз была человеком с характером. Уже в семнадцать лет она стала выступать на публике в Париже, Руане, Брюсселе. В 1845 году Элиз дебютировала в сольном концерте на виолончели, а на следующий день о ней взахлеб писали все газеты. Она приняла театральное имя Лиз Христиани, под которым и давала концерты. Спустя некоторое время Христиани ждал новый триумф на конкурсе музыкантов в Дании, где она заняла первое место. Король Дании предоставил ей место солистки в камерном оркестре. Это было очень почетно, но
для Лиз неинтересно. Ей хотелось видеть новых людей и новые места. Ее, как цыганку, тянула дорога. И Христиани отправилась гастролировать по Европе. Залы, в которых она выступала, всегда были переполнены. Концерты проходили с ошеломляющим успехом. Газеты отмечали не только удивительное, необычное, прекрасное исполнение даже знакомых произведений, но и красоту, и элегантность юной исполнительницы. Она очень неплохо зарабатывала, настолько, что смогла приобрести виолончель работы Страдивари. Виолончель действительно была необыкновенной. Антонио Страдивари изготовил её в 1700 году. Конец XVII и начало XVIII века называют золотым периодом творчества великого мастера. Именно тогда он создал самые совершенные инструменты, в которых наиболее приблизился к природному тембру человеческого голоса. Этого не удавалось никому из мастеров ни до, ни после него. Каждый сохранившийся инструмент работы Страдивари известен, как и история его творения. На этой виолончели играл знаменитый виолончелист Жан-Пьер Дюпо (кстати, инструмент, которым владел Мстислав Растропович, также принадлежал одному из братьев-виолончелистов
Дюпо). Cледующим владельцем «страдивария» после Дюпо в справочных изданиях значится Христиани.
        В 1846 году Лиз приехала на гастроли в Лейпциг. Руководителем концертов
«Гевендхауза» был Феликс Мендельсон. Христиани его заинтересовала. Вначале как исполнительница, а потом и как женщина. Знаменитому композитору было 35, а виолончелистке - 19 лет. Мендельсон был женат, и окружающие считали его брак счастливым. Однако композитор потерял голову от юной француженки. Она разделяла музыкальные взгляды Мендельсона, была не по годам умна, начитанна, и держалась, как состоявшийся музыкант, что, в общем, так и было.
        Композитор аккомпанировал ей на концертах. Вспыхнувшие чувства вызвали у него порыв вдохновения. Мендельсон написал «Песню без слов» ор. 109, и посвятил виолончелистке. Трагедия состояла в том, что Феликс не мыслил жизни без своей семьи, детей. Они расстались, пережив душевную драму. На следующий год Мендельсона ждал еще один удар: скончалась любимая сестра Фанни, самый близкий ему человек. Этих двух потрясений он не выдержал. В ноябре 1847 года 38?летний композитор скончался.
        Лиз тяжело перенесла известие о смерти любимого человека. Некоторое время она не выступала. А вскоре Европе стало не до звуков виолончели. Их сменил грохот барабанов и ружейных залпов. Вспыхнувшая во Франции революция стремительно мчалась дальше. Христиани переезжала из страны в страну. Однажды Франсуа Серве, известный виолончелист, рассказал ей о своих поездках в Россию. До этого все ее знания о России ограничивались тем, что там много медведей, очень холодно и живут бородатые казаки. Однако Серве привез из России, как он ей сказал, целое состояние… и Лиз решилась поехать в таинственную холодную страну. Дело было не только в деньгах. Она надеялась тяжелыми испытаниями заглушить в сердце боль утраты.
        В 1849 году Христиани приехала в Санкт-Петербург. Но ей не повезло - в столице объявили траур до конца года в связи со смертью дочери Александра II. Тогда она намерилась ехать в Сибирь, о которой столько была наслышана. О богатствах сибирских купцов и золотопромышленников ходили легенды. Лиз наняла русскую служанку и немца-аккомпаниатора, и втроем они отправились в путь. По дороге, в больших городах, Христиани давала концерты, так же как и в Европе, сводя с ума от восторга публику.
        Как только виолончелистка приехала в Иркутск, ее пригласила к себе жена генерал-губернатора Восточной Сибири Екатерина Николаевна Муравьева, до замужества Катрин де Ришмон. Две молодые парижанки быстро нашли общий язык. Христиани мгновенно покорила всё иркутское светское общество.
        Она попала в столицу Восточной Сибири, когда Николай Николаевич Муравьев собирался в дорогу, чтобы объехать всю восточную окраину империи. После некоторого колебания он согласился на уговоры жены взять с собой Лиз: мало ли что может случиться в пути, его жене могла понадобиться женская помощь. К тому же ему нравилось, как уверенно и независимо держалась француженка.
        Так Лиз Христиани отправилась к восточным берегам России в составе маленького отряда генерал-губернатора. С собой взяли минимум необходимых вещей. Это было условием, распространявшимся на всех участников экспедиции. Исключение составила лишь драгоценная виолончель Христиани. Лиз понимала, сколь опасно было брать в дорогу такой инструмент, но расстаться с ним, даже ненадолго, было выше ее сил.
        По приказанию Муравьева, прекрасно разбиравшегося в том, что такое «страдиварий», для виолончели сделали специальный деревянный ящик, обитый снаружи железом, а внутри отделанный бархатом. Одному из своих ближайших помощников, чиновнику Бернгардту Васильевичу Струве, он поручил лично отвечать за драгоценный инструмент, не доверяя «страдиварий» никому.
        О трудностях того знаменательного путешествия по сибирскому бездорожью мы рассказали в очерке, посвященном Екатерине Ивановне Муравьевой-Амурской. Они красочно и с юмором описаны в письмах Христиани, опубликованных в журнале «Tour du monde» за 1863 год.
        Спутникам Христиани, без сомнения, повезло, и генерал не раз благодарил судьбу, приведшую ее в глушь Восточной Сибири. «Француженка m-lle Элиза Христиани, молодая, недурная собой, с чрезвычайно интеллигентным выражением глаз, бойкая, подвижная», - так характеризовал ее один из путешественников. Несмотря на все лишения путешествий по болотам, горам, лесам, опасные переправы через бурные реки и переходы по едва заметным тропинкам вдоль скал, дожди, холод, гнус, доводивший животных и людей до безумия, неимоверную усталость, обе француженки сохраняли присутствие духа. На привалах, когда позволяла обстановка, Лиз доставала свой
«страдиварий», и божественные звуки разносились там, где и человеческий голос звучал нечасто. Даже грубые невежественные казаки, сопровождавшие Муравьева, ничего ранее, кроме гармошки и балалайки, не слышавшие, молча, затаив дыхание, слушали дивное звучание виолончели.
        В начале июля 1849 года путешественники достигли Охотска, где их дожидался корабль
«Иртыш», и отправились на нем дальше, в Петропавловск. Погода, что бывает крайне редко, благоприятствовала путникам, и Лиз часто играла на палубе. Долгое время
«Иртыш» неотлучно сопровождали киты, Лиз вместе с натуралистом, входившим в экспедицию, решили, что огромные животные - такие же большие меломаны, как и люди.
        Камчатка своей природой, конусами вулканов, горячими ручьями Паратунки, произвела на Христиани неизгладимое впечатление. Острый ум путешественницы, умение наблюдать, анализировать и делать выводы хорошо видны в ее письмах. Она писала о местных жителях, которые после завоевания полуострова казаками и насильственного крещения не приобрели ничего, кроме ранее неизвестных им болезней и пороков. Авачинская бухта ее восхитила. «Петропавловский порт - произведение природы, действительно прекрасен и великолепен. Наверное, во всем мире нет ничего подобного», - сообщала она. Лиз подробно описывала быт и нравы жителей Петропавловска.
        Из Петропавловска 50 дней шли к устью Амура. Несмотря на скуку и однообразие плавания, Христиани находила удовольствие в созерцании красоты океана и неба. Она умела наслаждаться жизнью. С большим юмором описывала Лиз встречу с аборигенами Сахалина, где путешественники ненадолго высаживались.
        Не встретив «Байкал», «Иртыш» направился в Аян, где Христиани ощутила наконец под ногами твердую почву. Некоторое время ей казалось, что земля качается, но это обычное явление после долгого плавания. В Аяне экспедиция Муравьева пробыла недолго и вскоре направилась в обратный путь. Была середина октября, а зима в тех краях наступает быстро. Христиани писала: «Мы снова погрузились в хаос жуткой дороги». Снег и лед покрыл горы, град сек лицо. Скользя и падая, путники тащили под уздцы лошадей, не желавших идти по скользкому склону. Когда перевалили через горы, начались замерзшие болота с буреломом, который, как капкан, подстерегал ноги людей и лошадей. По этой адской дороге они добрались до небольшой речки Майя. Дальше было легче. И только там Струве признался генералу и Христиани, что лошадь со «страдиварием», за которого он отвечал, как выразился генерал, «своей головой», рухнула в пропасть. Струве с казаком, рискуя жизнью, спустился на дно пропасти, увидел мертвое животное и… целехонький ящик с виолончелью. Не веря своим глазам, он бросился к нему и не увидел никаких повреждений. С огромным трудом
двое мужчин поднялись с ящиком на тропу и привязали его на другую лошадь. На привале, укрывшись палаткой, чтобы никто не увидел, он открыл ящик и внимательно осмотрел драгоценный инструмент. К его огромному облегчению, на виолончели не было никаких следов падения. Только после этого чиновник решился рассказать о случившемся. Лиз слушала его рассказ ни жива, ни мертва. Потом она попробовала сыграть на виолончели. И успокоилась, услышав, что инструмент звучал, как и прежде.
        В Якутске экспедиция ждала, пока на реках станет лед. Генерал и его подчиненные были заняты, готовили и писали отчёты, донесения, ревизовали якутское управление. Екатерина Николаевна и Лиз скучали. Заснеженная пустыня нагоняла тоску. То, от чего стремилась уехать Христиани, вернулось еще большей душевной болью. Она писала: «Я боюсь, чтобы заживо похороненная душа не притянула бы тело, как говорит Ксавье де Майтре».
        По возвращении в Иркутск Лиз не стала задерживаться. Она тепло распрощалась с Муравьевыми и товарищами по путешествию. Теперь ее путь лежал в Казань. Она выехала оттуда в конце декабря 1848 года и вернулась в этот город в начале января
1850 года. Затем она уехала в Москву. Знаменитая виолончелистка провела в путешествии год и двадцать пять дней. Христиани прошла, проехала и проплыла более восемнадцати тысяч вёрст. Она повидала пятнадцать городов Сибири, совершила более
400 переправ, плавала по рекам и морям. Ездила в бричке, санях, коляске, верхом на лошадях, оленях, собаках, а порой и пешком, плыла на корабле и лодках. Лиз дала около сорока публичных концертов и несчетное количество вечеров играла для своих спутников и просто под настроение.
        Но Христиани не излечилась от мучившей ее тоски. И тогда она отправилась на Кавказ, о котором ей много рассказывал Николай Муравьев, поглаживая изуродованную черкесской пулей руку. «Мои страдания увеличиваются, силы убывают, что ждет меня?» - писала Христиани.
        Может быть, она искала на Кавказе свою пулю?
        Судьба уготовила ей иное.
        Она давала концерты в Тбилиси, Ставрополе, Грозном и Владикавказе. В конце сентября Христиани приехала в Новочеркасск, где успела дать один концерт. В городе вспыхнула эпидемия особенно злокачественного вида холеры. Француженка не успела уехать. 24 октября 1853 года Лиз Христиани заболела и через несколько часов скончалась. Ей было всего лишь двадцать шесть лет.
        Сопровождавший Лиз пожилой немец-аккомпаниатор знал ценность сокровища, которым она обладала. В том же году владельцем виолончели оказался некий Бенацет из Баден-Бадена. Затем виолончель несколько раз меняла хозяев, среди которых были и знаменитые музыканты, и состоятельные люди, которые использовали ее как выгодное вложение денег. С 1936 года виолончель принадлежала компании «W. E. Hill & Sons”. Инструментам работы Страдивари принято присваивать личные имена. Виолончель, на которой когда-то играла Лиз, носит имя Христиани.
        На могиле француженки в Новочеркасске установили очень красивый памятник. Кто этим занимался, выяснить не удалось. К большому сожалению, могила Лиз Христиани не сохранилась. Чему удивляться?



        Трагедия лейтенанта Бошняка

        В 1849 году Николая Константиновича Бошняка произвели в мичманы. В Морском корпусе на своём курсе он был одним из первых, поэтому его перевели в офицерский класс для продолжения учёбы и совершенствования полученных знаний.
        После окончания офицерского класса срок выслуги в мичманском звании сокращался. Николай к тому же ещё и получил назначение по окончании учёбы в Охотский экипаж. По положению о порядке прохождения службы на этой окраине России срок выслуги к следующему званию ещё более сокращался. С этой точки зрения молодому офицеру повезло. В 1851 году Бошняк стал лейтенантом. Так успешно началась его карьера. Сначала Бошняка определили на транспорт «Байкал», но вскоре молодой офицер оказался в составе секретной Амурской экспедиции, которая без особого шума занималась присоединением к России огромных территорий на востоке.
        Ему шёл двадцать первый год, когда Геннадий Иванович Невельской, начальник Амурской экспедиции, назначил его командиром Николаевского поста на берегу Амура. Собственно говоря, никакого поста ещё не было, его только предстояло оборудовать. Человека, не имевшего никакого практического опыта работы с людьми, определили командовать 25 матросами на отдалённой точке. Все его подчинённые прошли огонь, воду и медные трубы, многие имели за спиной не по одной судимости, из-за чего и оказались в том пустынном и диком крае. Были среди них и судимые за неоднократные побеги.
        Командовать в подобных условиях такими матросами и солдатами молодому неопытному офицеру крайне сложно и даже опасно. Сам Невельской в своих записках упоминал о том, что, несмотря на малое число нижних чинов, значительная часть их была порочного поведения, распущенная, склонная к пьянству, преступлениям, в том числе к побегам. К тому же отсутствие прекрасного пола добавляло напряжённости. Жизнь нижних чинов в Амурской экспедиции мало чем отличалась от жизни рабов в Древнем Риме, разве что климат в Восточной Сибири немного хуже, чем в солнечной Италии. Словом, терять им было нечего, компания собралась лихая.
        На счастье лейтенанта, Невельской послал вместе с ним двух гражданских, приказчика Российско-американской компании Алексея Березина и горного штейгера (как его звали, выяснить, к сожалению, не удалось), работавшего раньше на Нерчинских заводах. Оба они были людьми зрелыми, много чего повидавшими в своей жизни, к тому же высокого роста и богатырского телосложения. Матросам они казались былинными богатырями. И приказчик, и штейгер имели большой опыт общения с каторжными и ссыльнопоселенцами, прекрасно разбирались в людях. Матросы, как правило, были невысокого роста, впрочем, как и морские офицеры. Людей рослых брали в армию, где эти качества значили больше, чем на флоте. Два великана со здоровенными кулаками помогли лейтенанту быстро поставить на место всех его подчинённых.
        Всё лето команда Бошняка рубила лес и заготавливала сено. Невельской пообещал прислать рогатый скот. Провианта и сухарей выдали лишь на месяц. Жили за счёт охоты, рыбалки и сбора дикорастущих ягод и плодов. Бошняку по заданиям Невельского всё лето пришлось провести в командировках.
        Пост часто навещали аборигены. Старались с ними подружиться, сблизиться. Гиляки привозили рыбу, шёл оживлённый торг. Узнав аборигенов поближе, Бошняк пришёл к выводу, что русским удалось закрепиться на Амуре такими ничтожными силами только из-за разобщённости обитавших там племён.
        Вначале матросы и не помышляли о побегах, побаиваясь гиляков. Но в июле 1852 года пять человек ночью всё же бежали из Мариинского поста, прихватив с собой оружие и вельбот. Разыскать их не удалось. Трудно сказать, куда они могли бежать, на что надеялись, но, видимо, служба в Николаевском посту так им опостылела, что они решились на такой отчаянный шаг. Гиляки при желании, конечно, могли бы их легко отыскать, но, видимо, не захотели этого делать.
        К концу лета мичман Николай Чихачёв на шлюпке привёз на месяц провианта, затем гиляки доставили немного припасов. Из заготовленных брёвен приступили к строительству жилья на зиму. Пока шло строительство, жили в палатках. Всё время лили непрерывные дожди. К октябрю закончили строительство двух юрт, бани и загородки для скота. Гиляков всё ещё опасались, поэтому жилища обнесли частоколом.
        Больше всего обрадовались юртам крысы, бродившие повсюду шумными компаниями. Видимо, им там было комфортнее, чем в палатках, которые они посещали реже. Избавиться от непрошеных визитёров никак не удавалось. Многие ходили искусанные ими. В палатках жить было невозможно из-за холода, а в юртах - из-за этих мерзких тварей, которые к тому же трудолюбиво разрывали стены, из-за чего холод был нестерпимый. В довершение всех неприятностей текли крыши, никак не получалось заделать их как следует. Вместо стёкол натянули миткаль (хлопчатобумажную ткань).
        Если у матросов жизнь была совершенно беспросветной, то офицерам иногда везло. Вот и Бошняку улыбнулось счастье: его подменил на две недели мичман Чихачёв. Лейтенант верхом на олене отправился в Петровское, чтобы немного отдохнуть в семейном кругу Невельских. Он любил у них бывать, правда, такая возможность выдавалась крайне редко. Екатерина Ивановна всегда выказывала лейтенанту дружеское расположение. Они были примерно одного возраста. Он же влюбился в неё с первого взгляда. А что удивительного? Неестественней было бы не влюбиться в очаровательную молодую женщину в этой глухомани, обделённой женским обществом. Все офицеры старались найти любой предлог, чтобы хоть словом перекинуться с женой начальника экспедиции, и многие тайно вздыхали по изящной блондинке с голубыми глазами. Екатерина Ивановна всегда радушно принимала подчинённых своего мужа, и вечерами в их домик приходило много людей. Бошняк познакомился с семейством Невельских в Охотске, куда прибыл курьером к Невельскому из Петербурга. На «Байкале» они вместе перешли в Аян, а затем на злополучном паруснике «Шелихов» в Петровское, едва не
погибнув, когда судно стало тонуть, к счастью, недалеко от берега.
        Отдохнув немного в обществе Екатерины Ивановны, Бошняк отправился назад на нартах, с двенадцатью собаками. Доставили в Николаевский пост и долгожданный скот в количестве трёх полуживых коров и двух лошадей. Но самое большое оживление вызвали две прибывшие дамы - жёны матросов. Их встретили с ликованием.
        В январе 1852 года Невельской вызвал лейтенанта в Петровское, чтобы дать очередное задание. В разговоре с аборигенами выяснилось, что на Сахалине, южнее села Погоби, находится месторождение каменного угля. Информация была исключительной важности.
        Начальник экспедиции приказал Бошняку перебраться по льду пролива на остров и выяснить, действительно ли там есть уголь. Командировка предстояла длительная. Бошняк получил сухарей на 35 дней, немного сахара, чай, маленький ручной компас, ну и самое главное - нательный крест, призванный символизировать заботу, доверие и веру начальника в своего подчинённого. Крестов у Невельского было припасено много: гиляков активно обращали в христианство, выдавая в награду рубашку. Один ушлый гиляк, рассчитывая пополнить свой гардероб ещё одной рубахой, принял христианство дважды. Но был разоблачён в своём нечестивом замысле и выпорот по приказу Невельского, а рубаху с позором отобрали.
        Не обошлось и без неизменного, дышащего оптимизмом напутствия отца-командира, самого в таких ситуациях никогда не бывавшего, что «если есть сухарь, чтобы утолить голод, и кружка воды напиться, то, с Божьей помощью, делать дело ещё возможно».
        Это пренебрежение здоровьем и жизнью человека, лицемерно прикрываемое высокими государственными помыслами, всегда восхищало многих наших историков и писателей, воспевавших Невельского. Видимо, проводилась умозрительная историческая параллель с участием в строительстве узкоколейки Павла Корчагина, зимой, больного, в ботинке и рваной галоше на ногах. Но только здесь в роли Павки Корчагина выступал Бошняк, а не его начальник.
        В России здоровье и жизнь рядовых граждан никогда ничего не значили. Всегда, независимо от обстоятельств, впереди были так называемые государственные интересы. На деле за ними, как правило, скрывались карьеристские или корыстные помыслы конкретных чиновников. Традиция эта тянется из глубины времён.
        Невельской не был каким-то отпетым злодеем. Просто он исходил, как сам искренно считал, из пресловутых государственных интересов, по сравнению с которыми чужая жизнь и здоровье ничего не стоили. Но при этом его убеждённость подогревалась собственным честолюбием. Стремительная карьера от капитан-лейтенанта до контр-адмирала, сделанная за пять лет, укрепила его в этих взглядах.
        В феврале 1852 года Бошняк выехал из Николаевского поста. С ним отправился в качестве проводника и переводчика гиляк Позвейн, давно сотрудничавший с русскими. Каждый ехал на нартах, с упряжкой из шести собак. В пути заночевали в гиляцком селении. Бошняк зачем-то, видимо, от скуки, достал своё оружие - прихваченную на всякий случай флотскую саблю. Сабля была ржавая и согнутая. Он стал выпрямлять клинок о сруб очага. Внезапно поднялся крик и возмущение. Позвейн объяснил лейтенанту, что тот совершил кощунство - оцарапал железом очаг. С точки зрения хозяев, хуже оскорбить их было нельзя. Гиляки потребовали от офицера в виде моральной компенсации одну из собак. Можно предположить, что не будь оцарапанного ржавой саблей очага, нашлась бы другая, не менее важная причина оскорбиться, а главное, потребовать компенсацию. Бошняк отдавать собаку категорически отказался. Потом шум утих, все успокоились и легли спать.
        Утром, когда стали собираться, выяснилось, что в упряжке Бошняка недостаёт одной собаки, её всё-таки тихо увели. Лейтенант достал пистолет и стал угрожать им гилякам, требуя вернуть собаку. Те разбежались, но спустя некоторое время собаку всё же отдали. Зато возникла другая проблема: отказался ехать Позвейн, опасаясь, что сородичи на нём потом отыграются. После долгих споров, чтобы окончательно помириться, решили обменяться собаками. Бошняк отдал самую плохую из своих, но и от гиляков получил такое же сокровище. Состоявшийся благородный обмен позволил установить хрупкий мир между двумя высокими договаривающимися сторонами.
        До селения Погоби добрались за неделю. Жители селения показали, в какой стороне производить поиски.
        Путь по бездорожью был безумно трудным. Привыкший с младенчества к морозам и к подобным путешествиям Позвейн обладал бесценным опытом своих предков. Он был гораздо выносливее своего спутника. Гиляк прекрасно видел, что лейтенант выбивается из сил, и поражался упорству, с каким тот шёл к своей цели. Изредка им удавалось переночевать в какой-нибудь юрте, но чаще всего приходилось укладываться спать на нартах. Впрочем, ночёвка в юрте особенным комфортом не отличалась. Помимо нестерпимого зловония, дыма, ужасающего количества насекомых и крыс, приходилось присутствовать и при кормлении собак в юрте. Хозяева притаскивали длинные корыта, в которые наливали горячее варево из юколы. И без того тесное помещение заполняли голодные псы, с жадностью поедавшие свою пахучую пищу.
        Тело Бошняка покрылось фурункулами, особенно ноги. Обувь была изодрана в клочья, замотана тряпками. Заедали вши. Но они всё-таки добрались до селения Дуэ. Там и в районе селений Мгачи и Арка офицер обнаружил выход пластов каменного угля. Это решало проблему снабжения топливом паровых судов.
        Выполнив задание, лейтенант решил осмотреть западный берег Сахалина и сделать опись. Нивхи сообщили ему, что каменный уголь встречается также по берегам реки Тымь. Он прошёл по льду Тыми свыше 170 километров и вышел в Ныйский залив Охотского моря. Но не оставалось ни продовольствия, ни сил. Пришлось вернуться прежним путём.
        На материке вновь остановились в знакомом селении. Хозяева, видимо, запамятовали, что они помирились, зато обиду помнили и поэтому даже не пустили в юрту. Пришлось ночевать на нартах под открытым небом.
        Он добрался до Петровского 3 апреля совершенно больной, весь в нарывах, с разбитыми окровавленными ступнями. Питались они с проводником вяленой рыбой и тухлой тюлениной. Сорок дней заняло это кошмарное путешествие. Собаки от голода погибли. Напомним, что сухарей лейтенант получил на тридцать пять дней. Когда его отвели в баню (сам идти он уже не мог), бельё, не менявшееся сорок дней, просто развалилось.
        Невельской гробил своих подчинённых. Все командировки офицеров, приказчика Березина и сопровождавших их казаков были совершенно неподготовленны. Вряд ли начальник экспедиции ревновал молодых сослуживцев к своей юной жене и хотел держать их подальше. Скорее всего, смотрел на них равнодушно, как на расходный материал, преследуя поставленную перед собой цель быть новым конкистадором. Здоровье подчинённых к приоритетам Невельского не относилось.
        Две недели лейтенант писал отчёт о командировке. Едва он поправился и стал ходить без самодельных костылей, как Невельской послал его в очередную дальнюю командировку с казаком Парфентьевым к устью Амура. Там, во время ночёвки в селении Каки, проводник затребовал плату большую, чем договорились. Бошняк платить отказался. Тогда тот, сговорившись с хозяином юрты, ночью увёл одну из собак. Лейтенанту с собаками фатально не везло. Утром Бошняк стал трясти хозяина, требуя вернуть пса. Гиляк схватился за нож, но Бошняк ударом кулака сбил его с ног и обезоружил. После шумной перепалки офицер с казаком уехали из селения всё же с прежним количеством собак, но зато без проводника.
        В этой командировке, в селении Ухтр, Бошняк случайно встретился со старым знакомым, приказчиком Российско-американской компании Алексеем Березиным. Невельской командировал приказчика, чтобы тот исследовал левое русло Амура, а попутно производил опытную торговлю с гиляками, но при этом не дал ему никого в помощь. Березин находился в ужасающем положении: один, со страшным рожистым воспалением на ноге, без возможности вернуться в Николаевский пост на маленькой лодке, которую выделил ему Невельской, поскольку был не в состоянии грести. Бошняк нанял ему лодку с гребцами для доставки в пост и тем спас жизнь приказчика.
        Вернулся лейтенант в Петровское лишь 20 июня. Но отдыхать не пришлось.
        Генерал-губернатор Восточной Сибири Николай Николаевич Муравьёв велел Невельскому сосредоточить внимание на исследовании побережья Татарского пролива южнее Амурского лимана и Сахалина. Тот немедленно принялся формировать экспедицию.
        Осенью 1852 года Невельской отправил на баркасе вдоль побережья мичмана Григория Даниловича Разградского для создания промежуточного склада. Мичман доставил запас продовольствия в селение Кэтово (в последующем - Мариинский пост). Затем начальник Амурской экспедиции послал для исследования береговой черты мичмана Николая Матвеевича Чихачёва на боте.
        Но посудина эта совершенно не годилась для плавания, текла как решето. Чихачёв сразу же вернулся. Раздосадованный Невельской приказал отправиться на том же дырявом боте подпоручику корпуса флотских штурманов Дмитрию Ивановичу Орлову. Тот, как мог, привёл его в порядок и вышел в море. Но плоскодонный бот предназначался для плавания только по рекам. На волнении в море его стало бить и захлёстывать волнами. Орлов отошёл на двадцать миль от Петровского и сумел вернуться живым со своей командой только благодаря огромному опыту управления с парусами.
        Пока искали другое плавсредство, время для плавания упустили. Тогда Невельской послал зимой 1853 года по тому же маршруту Бошняка. Ему было предписано следовать до селения Кизи, затем перейти в Де-Кастри, взять туземную лодку и весной на ней следовать вдоль берега.
        Его сопровождали два казака, Семён Парфентьев и Кир Белохвостов, а также якут Иван Масеев в качестве переводчика. Им выделили три нарты, каждая из которых была запряжена 10 собаками. Общий вес груза составлял 70 пудов. В сутки удавалось пройти не более 25 вёрст.
        Когда добрались до селения, где Разградский оставил продовольствие, того, что везли с собой, почти не осталось. К счастью, запасы, привезенные Разградским, оказались целы. Старику по имени Обса, который его охранял, сделали подарок.
        Маленький отряд двинулся дальше, к югу. Бошняк приобрёл туземную лодку и поплыл с казаками дальше, осматривая побережье. Он искал залив Хаджи, о котором толковали туземцы. Ночевали в снегу, закутавшись в шубы и дохи из медвежьего меха, кишевшего насекомыми. Когда удавалось переночевать в гиляцкой деревушке, играли с хозяевами в китайские карты или игру, названия которой Бошняк не запомнил: деревянная доска с тремя рядами отверстий, в которые вставлялись фишки. Очерёдность хода определялась бросанием кости. В пути сами пекли на костре хлеб, пополняли припасы рыбой, которую выменивали у гиляков. Подбадривали себя и спиртом, который везли с собой. Он служил к тому же отличной разменной монетой при торгах с гиляками.

23 мая 1853 года путники подошли к перешейку. За ним виднелся высоко возвышавшийся берег. Они перетащили через перешеек лодку, и перед ними раскрылась водная гладь.
        Вот как об этом рассказывал сам Бошняк: «Перед нами тянулась широкая масса воды, совершенно тихой и гладкой, как зеркало. Густой лес окраивал эту прекрасную голубую ленту. Я приказал измерить глубину двухсаженным шестом - шест пронесло. Я скомандовал: “Шапки долой!” и усердно перекрестился. И было от чего».
        Так он обнаружил одну из лучших гаваней в мире, которую назвал гаванью Императора Николая. Вместе с казаками и тунгусом он поставил на берегу крест, на котором сделал надпись: «Гавань императора Николая, открыта и глазомерно описана лейтенантом Бошняком 23 мая 1853 на туземной лодке, со спутниками казаками Семёном Парфентьевым, Киром Белохвостовым, амгинским крестьянином Тваном Моисеевым».
        Вернувшись в Николаевский пост, Бошняк представил подробный отчёт о своём открытии и получил новое указание Невельского основать пост в Императорской гавани. На сей раз он следовал на корабле Российско-американской компании «Николай», на котором Невельской высаживал десант для занятия Сахалина. По пути на Амур Невельской осмотрел Константиновскую бухту, где предполагалось основать пост. Десять казаков во главе с унтер-офицером, которых доставили туда раньше, успели построить там маленький сарай и домик, крытый корой. В Де-Кастри Невельской дал последние указания Бошняку: исследовать зимой сообщение Императорской гавани с Амуром, а ранней весной на специально оставленных для этой цели байдарке и лодке продолжить исследования к югу от гавани, стараясь достигнуть реки Самальга (Сайфун). Задача, прямо скажем, масштабная. Забыл Геннадий Иванович только одно - снабдить лейтенанта и его людей достаточным количеством продовольствия.

7 октября в проливной дождь «Николай» доставил Бошняка в Императорскую гавань. На утро следующего дня бухта покрылась слоем льда. Командир парусника, опасаясь застрять в проливе во льдах, принял решение остаться в бухте на зимовку.

13 октября часовые с маячного острова сообщили об идущем с моря парусном транспорте «Иртыш». Его командир имел указание от Невельского, если ледовая обстановка не позволит следовать в Петропавловск, то идти на зимовку в Константиновскую бухту.
        Таким образом, 13 октября 1853 года в Императорской гавани, на берегу которой имелось жильё только для двенадцати человек и весьма скудный запас продовольствия для такого же количества людей, оказалось 90 человек.
        Бошняк с оказией переправил Невельскому рапорт, в котором предупреждал: «…надобно ожидать весьма печального исхода этой зимовки, особенно относительно команды
“Иртыша”, которую Буссе не позаботился снабдить всем нужным и не сменил даже больных людей». Лейтенант заблуждался. Не Николай Васильевич (Вильгельмович) Буссе, а Невельской обязан был позаботиться о зимовке в Константиновской бухте. Буссе был таким же начальником поста, как и Бошняк, но только его пост находился на Сахалине.
        Спустя годы бывший начальник Амурской экспедиции всячески открещивался от своих распоряжений и ссылался на незнание обстановки в Императорской гавани. На страницах официозного журнала «Морской сборник» ему пришлось вступить в полемику с бывшими подчинёнными. Причем даже очень лояльно относившийся к нему Бошняк принял в ней участие и высказался достаточно откровенно и резко. Невельской, имевший доступ к готовящимся публикациям в «Морском сборнике», не поставив в известность Бошняка, принялся править его статью в выгодном для себя свете. Это вызвало глубокое возмущение Николая Константиновича.
        На что рассчитывал или о чём думал Невельской, фактически обрекая своих подчинённых на верную гибель, сказать невозможно. Скорее всего, рассчитывал на извечные «авось, небось, да как-нибудь». Вся его деятельность в Амурской экспедиции носила авантюрный характер. Но победителей не судят, и ему многое простили. О том, что Бошняку и его людям (об экипажах судов тогда вообще речь не шла) придётся зимовать впроголодь, Невельской прекрасно знал. Поэтому он попросил командира винтовой шхуны «Восток» Римского-Корсакова поделиться собственными продуктами с командой поста в Императорской бухте.
        Воин Андреевич, выполнявший задания вице-адмирала Ефима Васильевича Путятина, находившегося с дипломатической миссией в Японии, специально зашёл на сутки в Императорскую гавань. Он ужаснулся, узнав, что люди уже голодают, а зима ещё только на подходе. Из небогатых запасов шхуны Римский-Корсаков распорядился передать на Константиновский пост сахар, чай и 12 банок консервов. Но это была капля в море. Зато шесть вёдер вина, выделенных командиром «Востока», спасли многих от гибели. Чтобы застеклить стёкла в домике, в котором располагалась команда поста, командир шхуны приказал снять стекла со световых люков судна.
        Сам Бошняк оставил о себе очень хорошее впечатление у командира «Востока». Римский-Корсаков записал в дневнике: «Бошняк мне понравился. Ему не более двадцати лет, но уже много зрелости заметно в его суждениях и действиях, а энергии и пылкости бездна. Глаза блестят, брови ходят, ноздри раздуваются - сущий орёлик».
        Шхуна ушла в Японию, а гарнизон Константиновского поста продолжал готовиться к зимовке. Зима не заставила себя ждать. Внезапно наступили морозы, а дел оставалось невпроворот. Большую помощь Бошняку оказал прибывший на «Иртыше» подпоручик корпуса флотских штурманов Орлов. Он возвращался в Петровское из тяжелейшей командировки на Сахалин. Дмитрий Иванович был прекрасным штурманом и опытным в житейских делах человеком. Он помог лейтенанту произвести съёмку залива, определить астрономические координаты поста и организовал строительство казармы для матросов.
        Сильные морозы и частые пурги порой не позволяли даже высунуться из дома. Подавленное состояние духа, отвратительное питание, суровый климат при полном отсутствии медикаментов и врачебной помощи привели к неизбежному заболеванию цингой. Её внешние признаки не замедлили проявиться: бледность, слабость, апатия. У многих появилась куриная слепота, тело покрылось пятнами, воспалились дёсны, малейшее движение причиняло боль.
        Продовольствие - сухари и солонина, никаких овощей. Впрочем, от сухарей скоро осталась только одна труха. Её собирали, когда пили чай, запасы которого быстро иссякли. Вокруг простиралась тайга. На рыбу рассчитывать не приходилось: не было ни снастей, ни навыков ловли. Пока было возможно, стреляли диких уток и собирали яйца чаек. Потом принялись за ворон. Скоро в окрестностях птиц не осталось, их всех перестреляли.
        Экипажи «Иртыша» и «Николая» жили на своих судах. Топили камины, но за ночь вода в каютах замерзала. Мало того, команда «Иртыша» была экипирована по-летнему. Сам транспорт требовал капитального ремонта, и задерживать его до глубокой осени нельзя было ни в коем случае. Командир транспорта лейтенант Пётр Фёдорович Гаврилов докладывал об этом Невельскому, но тот просто отмахнулся от него.
        Видя безвыходность положения, Орлов предложил Бошняку написать рапорт Невельскому и взялся лично доставить его на Амур и рассказать начальнику экспедиции о том, чему был свидетелем.

27 ноября в сильнейшие морозы с минимальным запасом продуктов пятидесятилетний Дмитрий Орлов отправился на нартах в путь по берегу моря в Петровское. Проводник показал ему дорогу только до селения Датта. Дальше он следовал со случайными попутчиками, местными жителями. В пути его силы иссякли. Он умирал от голода и непосильной нагрузки. Но вот бывают в жизни случайности, которые иначе, как чудом, не объяснить. Мичман Александр Иванович Петров, командированный Невельским на верную гибель в Императорскую гавань, успел проехать трое суток, когда неисповедимыми путями наткнулся в тайге на лежавшего в полубессознательном состоянии Орлова. Благодаря этой невероятной встрече оба остались живы. Петров впряг половину своих собак в нарты Орлова и вместе с ним доехал до ближайшего жилья, Мариинского поста. Когда Дмитрий Иванович немного пришёл в себя, он составил карту пути и поехал в Петровское, куда добрался 10 января 1954 года. Невельской уже знал о положении в Константиновском посту. Оказалось, что Бошняку удалось переправить своё донесение с аборигенами. Однако потребовался приезд Орлова и его рассказ об
умирающих людях, чтобы Невельской наконец стал действовать.
        Он отправил к Бошняку оленей, медикаменты, уксус и водку. Их доставили в Константиновский пост аборигены. Но эта помощь от Невельского пришла только в марте. К тому времени из девяноста человек умерли двадцать. Орлов добровольно вызвался вновь вернуться в Императорскую гавань с продуктами, чтобы помочь товарищам. Вместе с казаком Киром Белохвостовым он догнал обоз, отправленный Невельским, и прибыл практически одновременно с ним. Его приезд поднял дух гарнизона поста. Нужно заметить, что Невельской использовал благородный поступок штурмана, чтобы дать ему новое задание: провести исследование на Сахалине. Не оставлял Геннадий Иванович своими заботами подчинённых!
        Бошняк рассказал штурману, что домик, строительство которого тот начал, достроили к Новому году. Праздник отметили в этой избушке. На судах пытались утеплиться, завалив палубу ельником и снегом, но это мало помогало. Больных свезли на берег и разместили в избушках.
        По словам Бошняка, люди стали умирать с середины января. Первым скончался помощник командира «Иртыша» подпоручик корпуса флотских штурманов Гурий Михайлович Чудинов. До 15 февраля почти каждый день умирали два-три человека. Все офицеры были в тяжёлом состоянии. На ногах держались только сам Бошняк и один из казаков. От больного и вечно полупьяного судового фельдшера помощи ждать не приходилось, да и чем он мог помочь, если не было ни лекарств, ни здоровой пищи? Николай Константинович пытался расшевелить людей: топил баню, построил вместе с казаком катальную горку, пытался организовать вечера, но всё было бесполезно. Вместо песен по вечерам слышались только стоны умирающих.
        В 1859 году Бошняк написал в своих воспоминаниях: «Кому случалось видеть смерть честного русского солдата, тот поймёт меня, если я скажу: безбожно и грешно жертвовать их жизнью для личных видов!..С тех пор во мне ещё более развилось презрение к людям, если они на подчинённых смотрят, как на машину для получения крестов, чинов и прочих благ мира сего!» К приезду Орлова в Константиновском посту не осталось здоровых людей. С огромным трудом оставшиеся в живых рыли могилы и хоронили умерших товарищей.
        Как только потеплело и стал таять снег, Бошняк послал на байдарке казака Парфентьева выкапывать на мысе Путятина корни черемши. Он знал, что местные жители пользуются ими как средством против цинги. Продовольствие, доставленное Орловым и аборигенами, черемша и весеннее солнце оказали лечебное действие, люди перестали умирать.
        Орлов доставил не только продовольствие, но и очередное предписание от Невельского для Бошняка. Начальник экспедиции требовал немедленно отправить на Сахалин транспорт «Иртыш» и корабль «Николай». Если в гавани будет лёд, то прорубить проход. Видимо, он решил повторить то, что сделал контр-адмирал Василий Степанович Завойко, спасая Петропавловский гарнизон от многократно превосходившего противника. Но у Завойко не было иного выхода, да и люди были здоровыми, могли посменно находиться в ледяной воде.
        Приказ прорубать во льдах проход для судов звучал просто издевательством, когда командир «Иртыша» лежал при смерти, его помощник в могиле, а из всей команды транспорта могли с трудом ходить только 13 человек. Столько же они похоронили,
10 находились в тяжёлом состоянии. На корабле «Николай» командир и его помощники были не в состоянии встать с койки, кое-как могли двигаться 18 человек. О команде Бошняка нечего было и говорить: большая часть лежала под крестами на мысе. Посовещавшись, командиры решили не выполнять нелепое приказание Невельского, а ждать окончательного освобождения залива ото льда и выздоровления людей.

17 апреля под вечер с поста увидели, как сквозь плавающие льдины к берегу пробирается вельбот с моряками в русской форме. Выбежавший из домика Бошняк встретил неожиданных гостей. Ими оказались моряки с корвета «Оливуца» во главе с командиром, капитан-лейтенантом Николаем Николаевичем Назимовым. Корвет из-за льдин остался у входа в бухту под парусами, а командир решил лично выяснить на посту о деятельности Амурской экспедиции. По заданию вице-адмирала Путятина он следовал в Петропавловск с запасом продовольствия. Узнав о случившейся трагедии, Назимов немедленно прислал с корвета врача и фельдшера со всеми необходимыми лекарствами и распорядился доставить на пост свежую провизию. Его матросы очистили от грязи помещения, перенесли тяжёлых больных в лазарет, нарубили дров. Всего этого больные люди на посту не могли сделать. Нужно ли говорить, как подбодрили команду поста забота и внимание товарищей!
        Появились перелётные птицы, и охотники настреляли гусей и лебедей. Свежая пища была крайне необходима.
        Бошняк изложил в рапорте причины невыполнения приказа начальника Амурской экспедиции, передал его командиру корвета и попросил доставить на Сахалин Орлова, которого направил туда Невельской. Назимов послал на «Иртыш» вместо больного командира своего старшего офицера Николая Матвеевича Чихачёва, а всех больных с транспорта разместил в своём лазарете.

2 мая бухта очистилась ото льда, и транспорт отправился на Сахалин. Вскоре в Константиновскую бухту вошёл барк «Меншиков» из эскадры Путятина, за которым вскоре должен был прийти фрегат «Паллада». В ожидании подхода фрегата моряки с
«Меншикова» организовали рыбную ловлю, чтобы снабдить рыбой больных цингой. 23 мая в бухте бросила якорь «Паллада».
        Когда Путятин узнал о случившемся в посту, он был потрясён. Будучи человеком религиозным, Ефим Васильевич решил поставить в память о случившейся трагедии часовню. Но обстоятельства помешали ему воплотить в жизнь своё намерение. Шла война, и требовалось строить укрепления, а не церкви. Этим он и занялся, развернув строительство батарей, прикрывавших вход в бухту. Для береговых батарей адмирал предполагал использовать орудия с «Паллады». О своём прибытии и намерениях укрепиться в Императорской гавани адмирал уведомил генерал-губернатора Восточной Сибири и Невельского. Он просил прислать продовольствие, одежду и необходимые материалы. Вернулись с Сахалина отправленные туда суда, чтобы снять пост майора Буссе. В бухте собрались фрегат «Паллада», транспорты «Двина», «Меншиков», «Иртыш» и корабль «Николай». Затем на шхуне «Восток» прибыл и сам генерал-губернатор Муравьёв. Все планы резко поменялись.
        Бошняк, который держался молодцом в самое трудное время, теперь, когда все стали поправляться, заболел цингой. Видимо, сказалось невероятное нервное напряжение, в котором он находился долгие месяцы. Когда оно спало, наступила реакция организма, и он слёг. Усилиями судовых медиков болезни не дали развиться. Николай Николаевич Муравьёв, отдав должное мужеству лейтенанта, приказал ему сдать должность и отправиться в продолжительный отпуск до полного восстановления моральных и физических сил.
        Сдав пост, в сопровождении своих верных спутников, казаков Парфентьева и Белохвостова, которых ему разрешил взять с собой генерал-губернатор, Бошняк направился на шхуне «Восток» в Де-Кастри, а оттуда к Петровскому зимовью.
        Он не мог уехать, не попрощавшись с Екатериной Ивановной, не встретившись со взглядом её чудных голубых глаз.
        Командир шхуны Воин Андреевич Римский-Корсаков, кстати, сам влюблённый в жену Невельского, пытался отговорить его от посещения Петровского: слишком сильным было волнение на море. Но Николай не послушал доброго совета, молодость часто бывает неосмотрительна.
        Со шхуны спустили трёхлючную байдарку, и на ней Бошняк вместе со своими друзьями казаками направился к берегу.
        Огромная волна перевернула байдарку. Оба его спутника погибли. Бошняк сумел выплыть в ледяной воде и был выброшен на берег прибрежными бурунами. Тела казаков не нашли. Судьба бывает жестокой и беспощадной.
        Он повидал женщину, которую любил, но погубил двух товарищей, с которыми делил последний кусок сухаря, согревался их теплом, вместе рисковал жизнью. Это был ещё один тяжёлый удар по уже надломленной психике.
        Через два дня после купания в холодной воде Охотского моря Бошняк ушёл на шхуне в Аян, навсегда простившись с семейством Невельских.
        С отпускным билетом в кармане 9 июля он уже трясся верхом на лошади, направляясь домой, где не был несколько лет. Все невзгоды Сибирского тракта казались ему незначительными по сравнению с пережитым. Ему казалось, что он быстро миновал Якутск, позади остались величественная Лена, Иркутск. Он ехал, почти не делая остановок, переполняемый желанием скорее увидеть родных ему людей. Через пятьдесят три дня после выезда из Аяна показались вдали знакомые купола костромских церквей. Была уже полночь, когда он подъехал к воротам родного дома. Николай громко постучал, кто-то выглянул в окно. Ещё минута, и он обнимет родных.
        Учёные считают резкую смену счастья на горе самым трудным психологическим моментом. Именно это и произошло с Бошняком. Описывая свой приезд домой, он заканчивал его так: «…Далее следовали горькие семейные обстоятельства, ещё не суждено мне было отдохнуть вполне».
        Так и не отдохнув, вернулся он к месту службы. Невельских уже не было, они уехали в Петербург.
        Бошняка назначили на корвет «Оливуца». На нём он ушёл в плавание в Кронштадт. На судне лейтенанту довелось выполнять обязанности вахтенного начальника, старшего штурмана и батарейного командира. Римский-Корсаков, который уже командовал корветом, остался им доволен. Он отметил, что у Николая Константиновича хорошие способности, он осваивает морскую службу быстрее, чем можно было бы ожидать, учитывая малый опыт его пребывания на судах. Мимо внимания командира корвета не прошло и то, что его подчинённый часто бывает рассеян и постоянно находится в подавленном состоянии духа. Римский-Корсаков посчитал, что это результат перенесённых страданий и трагических переживаний. Он полагал, что должно пройти много времени или появиться какое-то счастливое стечение обстоятельств, чтобы заставить офицера перестать постоянно думать о прошлом.
        В Кронштадте Николая Бошняка назначили на фрегат «Илья Муромец», который отправлялся в плавание на Средиземное море. За всё, что лейтенант сделал для Отечества в Амурской экспедиции, его наградили орденом Св. Анны 3?й степени. Генерал-губернатор Восточной Сибири граф Муравьёв-Амурский не забыл того, что увидел собственными глазами в Императорской гавани. По его ходатайству «в награду за особые труды и самоотвержение» Бошняку установили пожизненную пенсию в
350 рублей серебром в год. Невельскому дали пенсию в 2000 рублей. Но это закономерно: чем выше начальство, тем больше награда, даже тем, кто не покидал Петербурга. Председатель главного правления Российско-американской компании Владимир Гаврилович Политковский получил такую же пенсию за Амур, как и Невельской, несмотря на то, что видел реку только на карте в своём кабинете.
        Во время службы на фрегате сослуживцы стали замечать странности в поведении Николая Константиновича. Офицерам показалось, что он страдал манией преследования. Его списали с судна и направили в Кронштадт.
        В 1860 году Бошняка назначили мировым посредником в Нерехтский уезд Костромской губернии. Формально он числился на службе. В 1861 году ему присвоили звание капитан-лейтенанта и зачислили по резервному флоту. Он уезжал на год лечиться за границу, но болезнь продолжала развиваться. Стало ясно, что продолжать службу он не сможет. В 1865 году Николая Константиновича Бошняка уволили в отставку в звании капитана 2?го ранга. Его поместили в психиатрическую лечебницу в городке Монце. Николай Константинович прекрасно владел французским, неплохо английским, но итальянского языка не знал. Поэтому малопонятно, почему его решили лечить в Италии. Возможно, это был выбор брата Василия, который, как и Николай, закончил Морской корпус и годом раньше вышел в отставку в звании лейтенанта. Скорее всего, брат посчитал, что в Италии лучше климат и более квалифицированные врачи. Итальянские психиатры действительно пользовались в то время мировой славой.
        Из психиатрической лечебницы Николай Бошняк не вышел до конца своих дней, проведя в ней более 28 лет. Страшнее судьбы для человека, так много сделавшего для Отечества, нельзя придумать. Невельские ездили лечиться в Европу, но сведений о том, навещала ли Екатерина Ивановна в лечебнице своего давнего поклонника, нет. Он скончался 15 декабря 1899 года, пережив Невельских и многих своих товарищей по Амурской экспедиции. Николая Константиновича похоронили там же, в Монце. Память о нём сохраняется в географических названиях на карте Дальнего Востока.



        Опальный лейтенант Збышевский

        Случилось так, что, просматривая юбилейный альбом, посвященный 50?летию подвигов защитников Севастополя в Крымской войне 1853-1856 годов, я обратил внимание на фотографию одного из героев обороны.
        Это был снимок пожилого человека в гражданском костюме. Подпись под фотографией гласила: «Мичман В. И. Збышевский». Несоответствие звания и возраста понятно: указывалось то, какое имел защитник Севастополя во время войны. Смутило другое. Автор точно помнил, что в «Общем морском списке» - самом полном собрании послужных списков морских офицеров, - сообщалось, что лейтенант Владислав Иеронимович Збышевский скончался 1 октября 1863 года, а в официальной части «Морского сборника» за 1863 год помещен приказ, которым лейтенант исключался из списков личного состава флота. Обычно это происходило в связи со смертью или переходом в другое ведомство, о чем сообщалось в приказе. Но в данном случае никаких пояснений не следовало. Заинтересовавшись этим несовпадением, я приступил к поискам в архивах.
        Выяснилось, что на любую публикацию о Владиславе Збышевском наложил запрет еще император Александр II. В советское время этот запрет продолжал действовать. Более того, в переизданной в Санкт-Петербурге в 2003 году 14?й части «Общего морского списка» вообще исчез послужной список Владислава Збышевского и есть только послужной список его брата Иеронима. Похоже, что говорить об опальном лейтенанте не хотят и сейчас.
        Поиск какой-либо информации занял несколько лет. Тем не менее мне удалось постепенно выяснить детали и подробности этой человеческой судьбы, похожей на авантюрный роман.
        Владислав Иеронимович Збышевский (в семье он носил имя Феликс) родился в семье богатого польского помещика, который дал прекрасное образование своим детям. Оба его сына, старший Феликс и младший Иероним, свободно владели несколькими европейскими языками, обладали обширными познаниями в области точных наук. Старший из них решил стать моряком. Казалось, что ему открыта прямая дорога в Морской корпус, где воспитывалась элита русского флота.
        Отец Збышевского имел графский титул, носил двойную фамилию Збышевский-Старжа, а корни его родословной уходили в глубь веков. Но поляков в Морской корпус не принимали. При этом официальных документов на сей счет не существовало, имелись только устные указания. Власть была острожной, не хотела оставлять следов.
        За поляками, поступившими на государственную службу, велось секретное наблюдение. Когда командующий Черноморским флотом адмирал Михаил Лазарев в 1845 году предложил отменить слежку за флотскими врачами-поляками, то получил суровую отповедь из Петербурга. Слежку в конце концов сняли, но адмиралу, чтобы отбить охоту впредь выступать ходатаем в подобных делах, дали понять, что если выявятся связи флотских медиков с польской эмиграцией, его голова слетит первой, и это несмотря на благосклонное отношение царя к Лазареву.
        Отец Збышевского был знаком с начальником Главного морского штаба светлейшим князем Александром Сергеевичем Меншиковым ещё с тех давних пор, когда они оба подростками жили в Дрездене. Он обратился к старому знакомому за помощью. Меншиков, умный человек и опытный царедворец, знал, что царь лично утверждает списки кандидатов в Морской корпус, и не хотел неприятных объяснений с самодержцем. Но и отказать графу он не мог. Адмирал предложил юноше поступить юнкером во флот. Юнкер флота числился в одном из флотских экипажей, носил особую форму и для производства в офицеры должен был сдать экзамены по программе Морского корпуса. При этом Меншиков посоветовал Збышевскому поступить юнкером не в Балтийский, а в Черноморский флот: там и офицеров нехватка, и от столицы подальше. Отец Феликса согласился, что это самый разумный вариант. Посовещавшись, решили также не упоминать о графском титуле и о второй части фамилии - Старжа. Изменили и имя. Решили назвать его Владислав, что звучало более привычно для русского слуха.
        Так вместо Петербурга Збышевский оказался в Николаеве, где в то время находилось всё флотское руководство и была организована школа юнкеров.
        Забавно, что одним из главных и неотразимых аргументов ее создания была непролазная грязь на николаевских улицах. Командир учебного экипажа капитан 1?го ранга Павел Матвеевич Юхарин написал в рапорте начальству, что юнкера живут на частных квартирах и должны два раза в день приходить на занятия. Далее он делал вывод: «…принимая в соображение едва проходимую грязь, в это время столь обыкновенную в Николаеве, и дальнее расстояние их жилищ от казарм, люди эти, приходя уже утомленными, мало оказывают успеха на учениях. Следить же за теоретическими их занятиями и, в особенности за их нравственностью, я не имею никакой возможности, а потому полагал бы поместить всех юнкеров на казённое содержание, в казармах вверенного мне экипажа». Флотское начальство с Юхариным согласилось.
        В марте 1850 года контр-адмирал Пётр Маркович Вукотич сообщил Юхарину о том, что начальник Главного морского штаба «изволил изъявить согласие на определение недоросля Феликса Збышевского в Черноморский флот юнкером». В дальнейшем его именовали только Владиславом. Вступительные экзамены будущий юнкер сдал так хорошо, что был сразу определён в выпускной курс школы юнкеров. Время учебы пролетело стремительно.
        В феврале 1851 года после успешной сдачи выпускных экзаменов ему присвоили первое офицерское звание - мичман. К огорчению николаевских невест, новоиспеченного красавца-мичмана назначили в Севастополь, сначала на фрегат «Кагул», а затем на корвет «Пилад». Черноморский флот тех лет славился тяжелыми осенне-зимними плаваниями (на Балтийском флоте плавали в основном летом) и опасным крейсерством у абхазских берегов.
        Первые годы службы молодых офицеров проходили постоянно в море, на берегу они бывали редко. Зато под руководством опытных командиров из них готовили настоящих морских волков. Збышевскому приходилось во время шторма карабкаться вместе с матросами по вантам на мачту, месяцами находиться в море, порой без горячей пищи, питаться солониной, пить дурно пахнущую воду, спать в сырой каюте. Но обо всем этом забывалось в те дни, когда над головой была бесконечная синь небес, а красавец-корвет с наполненными ветром белоснежными парусами с лёгким шипением разрезал темно-зеленые волны Чёрного моря. Романтика морской службы пленяла молодого мичмана.
        Начало Крымской войны застало Збышевского в море. Корвет «Пилад» находился в крейсерстве у кавказских берегов и одним из первых принял участие в боевых действиях.
        Турки вырезали русский гарнизон поста Святого Николая и построили там сильные укрепления. Экипаж корвета участвовал в перестрелке с турецкими батареями. Противник стрелял неплохо, и среди русских моряков были потери. Распорядительность и храбрость мичмана во время боя обратили внимание командиров. По возвращении в Севастополь ему объявили «монаршее благоволение», то есть личную благодарность царя.
        Выходить в море больше не пришлось. Мощный паровой флот союзников не оставлял никаких шансов русским парусникам. Поэтому самые старые из них затопили, перегородив вход в бухту. С остальных сняли людей и орудия и направили на бастионы. Бои шли уже в Крыму, неприятель приблизился к Севастополю.
        Из моряков сформировали десантные батальоны. Збышевского назначили в 3?й десантный батальон, в составе которого он прошел весь ад севастопольской обороны, находясь на переднем крае.
        Збышевскому довелось воевать на Малаховом кургане и на самых опасных бастионах и батареях, где из-за огромных потерь по несколько раз менялся весь личный состав. За время севастопольских боев русский гарнизон потерял свыше ста тысяч человек. Мичману удивительно везло: у него не было ни царапины. Самые лихие и бесстрашные молодые офицеры, имена которых были широко известны среди защитников, и добровольцы из числа рядовых по ночам совершали дерзкие вылазки на передний край обороны противника. Збышевский, словно искушая судьбу, был непременным участником этих вылазок. Неизвестно, чем бы это для него закончилось, но вмешалось командование и запретило ночные вылазки из-за больших потерь молодых офицеров.
        Когда стало ясно, что Севастополь не удержать, часть защитников получили приказ следовать в Николаев, где ждали наступления войск противника. В их числе оказался и Владислав Иеронимович Збышевский.
        К тому времени помимо благодарностей от командования он имел почётные награды за военные заслуги: орден Святой Анны 3?й степени с надписью «За храбрость» и орден Святой Анны 4?й степени с мечами, тоже с надписью «За храбрость». Первый орден он получил «за отличную храбрость и мужество, оказанные при бомбардировании города Севастополя». Второй - «за отличие при вылазке с 10 на 11 марта» 1855 года. Позже его наградили серебряной и бронзовой медалями «За защиту Севастополя». Их носили на георгиевской и андреевской лентах, означавших, что награждённые ими были непосредственными участниками сражений.
        В Николаеве Збышевского назначили на пароход «Дарго». Вопреки ожиданиям, Николаев оказался вне зоны боевых действий. «Дарго» пришлось участвовать лишь в эпизодических перестрелках с судами противника.
        Оказавшись на пароходе, мичман с большим интересом принялся изучать судовую машину, перечитал всю доступную техническую литературу по морским машинным установкам на русском, английском и немецком языках. Его направили в командировку за деталями для ремонта трубчатого котла на небольшой завод, где их изготавливали. Там он изучил производство паровых машин настолько, что даже успел внести кое-какие технологические усовершенствования.
        Опыт эксплуатации машины на «Дарго» и сведения, почерпнутые им из теоретических работ и на производстве, Збышевский обобщил в большой статье, которую опубликовали в «Морском сборнике» в 1857 году.
        Приятным сюрпризом для Владислава оказалась встреча в Николаеве с младшим братом Иеронимом. Тот решил пойти по стопам брата и готовился к поступлению в юнкерскую школу. К сожалению, общение братьев длилась недолго. Владислав получил сложное и ответственное задание. Русские войска перебрасывались из Бессарабии в Крым.
        Этому сопутствовали трудности необычайные: бездорожье, непролазная грязь, в которой по ступицы увязали колеса телег с военным имуществом и повозки с ранеными, запряженные волами. Но самым сложным оказалось переправить войска через Буг.
        У переправы скопилось огромное количество людей, повозок, лошадей, волов, артиллерии. Не хватало продовольствия, фуража для лошадей и волов. Люди были до предела измучены, начался массовый падеж животных, вот-вот могла вспыхнуть эпидемия среди людей. Создалась критическая ситуация. Тогда командование приняло решение откомандировать с судов для организации переправы опытных морских офицеров, обладающих необходимыми волевыми качествами и организаторскими способностями. Збышевского назвали одним из первых для выполнения этого трудного и ответственного поручения.
        Моряки работали круглыми сутками, разбившись на смены. Збышевскому досталось переправить 2?ю гренадерскую дивизию с артиллерией и обозом. Он великолепно справился с порученным ему делом, за что получил письменную благодарность от главнокомандующего войсками генерал-адъютанта князя Михаила Дмитриевича Горчакова.
        Позже мичману довелось строить укрепления в устье Днепра, а с наступлением зимы его перевели в николаевский гарнизон. Окончание войны Збышевский встретил командиром канонерской лодки, входившей в состав Днепровской флотилии. Затем его назначили на военную яхту «Ореанда» - изящное парусное судно, на котором когда-то, до войны, ее тогдашний командир Иван Семёнович Унковский завоевал серебряный кубок, украшенный драгоценными камнями, на самых престижных гонках в Финском заливе. Мичман не подозревал, что судьба сведет его с бывшим командиром «Ореанды», и они проведут вместе не один год и при весьма непростых обстоятельствах.
        После войны от Черноморского флота практически ничего не осталось. По Парижскому договору России запрещалось восстанавливать Черноморский флот. Требовалось решить, что делать с людьми. Большинство офицеров уволили на пенсию, а наиболее молодых и перспективных распределили по судам на другие моря.
        Збышевского перевели в Кронштадт. Там он получил назначение в штаб отряда винтовых корветов и клиперов капитана 1?го ранга Андрея Александровича Попова. Однако штабная работа не привлекала мичмана. К большому неудовольствию Попова, Збышевский добился перевода на судно, отправлявшееся в дальнее плавание.

26 июля 1857 года его назначили вахтенным офицером на фрегат «Аскольд», а ещё через месяц за отличие по службе присвоили звание лейтенанта.
        Впереди его ждало кругосветное плавание с командиром, известным всей России по роману Ивана Александровича Гончарова «Фрегат “Паллада”». Вся грудь лейтенанта была в орденах и медалях, в послужном списке - благодарности императора, очередное звание ему присвоили досрочно, каждый месяц выслуги, проведённый в осажденном Севастополе, высочайше приказано считать для выслуги пенсии за год службы… Словом, о чем еще мог мечтать молодой флотский офицер? Перед ним открылась прямая дорога в адмиралы.
        Винтовой фрегат «Аскольд» заложили перед самой войной. Машину для него собирались заказать англичанам, но война спутала карты, и механизмы пришлось изготавливать в Петербурге. Командира фрегата, капитана 1?го ранга Унковского заверили, что он поведет на Дальний Восток новейшее российское судно, построенное по последнему слову тогдашней техники.
        Командир строящегося фрегата входил в комиссию по приемке судна. Своим помощником в комиссии он назначил лейтенанта Збышевского, как хорошо разбирающегося в судовых механизмах. Лейтенант проверил машину и доложил о результатах командиру. Доклад подчиненного привел Унковского в ужас. Убедившись, что в нём нет преувеличений, он немедленно написал рапорт морскому министру, сообщая о выявленных безобразиях. Корпус фрегата построили из сырой древесины (позже выяснилось, что просто из гнилья), «котлы… годны только для пробы машины, а для дальнейшего назначения оной, вещи сии едва ли могут отвечать цели. Коленчатый вал имеет трещину глубиной
2 дюйма и длиною 7 дюймов, один из цилиндров имеет весьма сомнительную заплату и много мелочных вещей по неблагонадежности должны быть заменены на новые».
        Командир фрегата и его помощник увидели пока лишь то, что, как говорится, лежало на поверхности. Но и этого было достаточно, чтобы привлечь к ответственности руководство завода и военных, контролировавших строительство фрегата. Именно такой реакции и ожидал Унковский, посылая рапорт министру.
        Однако случилось иначе. Кроме офицеров «Аскольда», никто не был заинтересован в разбирательстве. Одни боялись, что вскроются факты наглого воровства, в котором были замешаны люди, причастные к постройке фрегата. Воровали все и всё. Заводское начальство и поставщики наживались на счетах за фиктивные работы, поставляли брак, завышали стоимость материалов и работ. Мастеровые действовали проще, но не менее бесстыже: крали медь. Вместо медных гвоздей в обшивку забивали ржавые железные, медные болты заменяли муляжами из медной головки и деревяшки.
        Те же, кто обязан был по долгу службы следить за строительством судна, закрывали на все глаза, причем делали это небескорыстно. Всему этому ворью, наживавшемуся на постройке судна, на руку было то обстоятельство, что строительство шло в невероятной спешке. Международная обстановка требовала немедленной отправки фрегата на Дальний Восток.
        Царю уже доложили, что подготовка к плаванию завершается и скоро самое современное боевое судно российского флота, его краса и гордость, причём построенное без помощи иностранцев, отправится по назначению. Рапорт Унковского поверг флотское начальство в шоковое состояние.
        Идти с новым докладом к царю - значит обеспечить головомойку не только министру. Своих постов лишились бы многие. Поэтому в министерстве началась бурная деятельность. Из Англии срочно доставили новый коленчатый вал. Гребной винт, погнувшийся на испытаниях, заменили снятым с фрегата «Громобой». Заменили ещё несколько узлов на машине, сняв их с судов, стоявших в Кронштадте. Унковского заверили, что все приведено в порядок, а начальство порекомендовало ему сосредоточить своё внимание на непосредственных обязанностях, подготовке личного состава, и вообще не стараться быть святее папы римского.
        Вскоре на фрегат прибыл великий князь Константин, брат Александра II, который тоже успел, со слов подчинённых, доложить царю, что фрегат готов к плаванию. После его визита на судно комиссия кораблестроительного технического комитета дружно подписала акт приемки «Аскольда», и причём без всяких замечаний.
        Фрегату устроили торжественные проводы. 27 сентября 1857 года, попыхивая трубой, он отправился из Купеческой гавани по назначению.
        Едва отошли от Кронштадта, как труба пыхтеть перестала - вышла из строя машина. До Киля шли под парусами. Там был первый ремонт. Потом ремонтам потеряли счет, останавливаясь в каждом крупном порту. При каждом крепком ветре офицерские каюты, жилую палубу, лазарет заливала вода, сочившаяся из многочисленных щелей.
        И что только не ломалось на фрегате! На экваторе открылась такая течь, что помпы, которыми и раньше постоянно откачивали воду, уже не справлялись с прибывающим потоком. Фрегат мог затонуть. Было уже не до учений и работ. Командир фрегата, несмотря на церковный праздник, отменил богослужение. «Нам, батюшка, не молиться надо, а фрегат спасать, а то и молиться будет некому», - отпарировал он попу, который, возмущённый, пришёл выяснять, в чём дело.
        Орудия и все тяжести перетащили на нос, туда же перешла команда, люди повисли даже на бушприте (бушприт - дерево, выдающееся с носа судна). Корма поднялась, и показалось место течи. Унковский только зубами заскрипел, когда увидел дыры в гнилых досках. Помпы, откачивавшие воду из трюма, с таким же успехом могли перекачивать весь Атлантический океан.
        Четырнадцать часов, стоя по пояс в воде на подвешенных крышках люков, плотники заделывали отверстия. К счастью, был штиль. Течь устранили настолько эффективно, что дошли до мыса Доброй Надежды. Там сделали ремонт в доке, а заодно частично очистили пространство между палубой трюма и обшивкой, забитое на заводе всяким мусором и дрянью - все это плескалось в воде, гнило и служило источником нестерпимого зловония, заполнявшего все жилые помещения фрегата. Окончательно удалось освободиться от этой зловонной грязи только в Нагасаки.
        Первый же шторм в Индийском океане показал, что гнилым был не только корпус, но и мачты. Они сломались при первых же сильных порывах ветра. В одну из них свободно входил кулак, внутри она была совершенно трухлявая. С трудом дошли до ближайшего тропического острова, чтобы взять деревья для рангоута. Благо, спрашивать разрешения было не у кого. На беду, подходящие деревья росли далеко от берега. Пришлось прорубать просеку в лесу, кишевшем ядовитыми гадами и насекомыми. Люди и до этого болели от вечной сырости и скверного воздуха, а здесь еще от укусов насекомых подцепили тропическую лихорадку.
        Один матрос скончался от укуса змеи. Потом почти каждый день хоронили в море моряков, умерших от тропических болезней. В таком состоянии фрегат прибыл в Шанхай. Там к лихорадке добавилась дизентерия. Смертность началась ужасающая.
        Болезни не брали почему-то лишь Унковского и Збышевского.

17 июня фрегат прибыл в Печелийский залив. «Аскольд» должен был пополнить эскадру капитана 1?го ранга Дмитрия Ивановича Кузнецова из трёх корветов и трёх клиперов, направленных в помощь адмиралу Путятину для заключения договора с Китаем. Помощь эта потом в истории называлась «политикой канонерок». Но и «Аскольд», и эскадра Кузнецова пришли к шапочному разбору. Ефим Васильевич заключил договор без угрозы русских пушек. Увидев, в каком состоянии экипаж, он приказал командиру перейти в японский порт. Это спасло экипаж от гибели. Аскольдовцам очень помогли голландский врач и японские врачи, хорошо знакомые с тропическими болезнями. Тем не менее на берегу похоронили 26 моряков. С мрачным юмором офицеры с других русских судов окрестили это кладбище, по названию оперы Алексея Николаевича Верстовского,
«Аскольдова могила». Когда экипаж фрегата оказался способен к продолжению плавания, под адмиральским флагом «Аскольд» посетил Нагасаки, Симоду, Канагаву и Шанхай. Там Путятин расстался с экипажем и спустил свой флаг.
        Во время перехода попали в такой ураган в Жёлтом море, что уцелели просто чудом. На фрегате были сломаны мачты и надстройки, повреждена носовая часть. Несколько суток офицеры и матросы почти без сна и пищи боролись за фрегат и собственные жизни. Снова пришлось делать длительный ремонт. Из экипажа уже умерло столько человек, что оставшимся пришлось работать за двоих. Не дай бог, ещё какая-нибудь эпидемия, и фрегат превратился бы в «Летучего голландца».
        Любой моряк знает, что присутствие высокого начальства со свитой на судне сравнимо со стихийным бедствием. Только расстались с вице-адмиралом и его сотрудниками, как на фрегате взвился флаг генерал-губернатора Восточной Сибири генерал-адъютанта графа Николая Николаевича Муравьёва-Амурского, который прибыл со своим штабом. В сопровождении парохода-фрегата «Америка», на котором находился его штаб, и трёх корветов Тихоокеанской эскадры он направился в Эдо для подписания договора. Когда Муравьёв-Амурский засобирался в родные края, произошло трагическое происшествие - разбойное нападение на группу русских моряков: мичман Роман Самуилович Мофет получил смертельное ранение, а сопровождавший его матрос Соколов убит на месте. Третьему человеку из группы, буфетчику Королькову, раненому, удалось скрыться в какой-то лавке. Генерал-губернатор поручил разобраться с этим делом командиру отряда судов капитану 1?го ранга Андрею Александровичу Попову и убыл на пароходе
«Америка» в свои владения. Попов перепоручил всё Унковскому и тоже отправился из Японии по своему плану.
        Пришлось Унковскому доводить дело до конца. Он организовал достойные похороны погибших. Убийц не нашли. Японцы спросили: устроит ли русских, если отрубят голову дежурному полицейскому чиновнику, которому повезло дежурить в тот день? Унковский, понятное дело, отказался - на том и расстались.
        В Японии не обошлось и без потерь иного рода. Увозили из неё не только тёплые воспоминания о дружбе народов и сувениры для родных и друзей. Было и ещё кое-что. Японские прелестницы вывели из строя четверть экипажа, 112 человек, заразив их сифилисом. Жизнь иногда похожа на тельняшку: в ней то светлая, то тёмная полоса. Но, видимо, экипажу «Аскольда» доставались одни лишь тёмные полосы.
        На этом его служба на востоке закончилась. Унковский получил предписание следовать в Кронштадт. Дело было осенью, и командир фрегата, что было вполне разумно, не рискнул идти вокруг мыса Горн. Направились проторенным путём вокруг мыса Доброй Надежды.
        К счастью, погода благоприятствовала обратному переходу.
        Во время стоянки в Батавии (остров Ява) вспыхнула дизентерия. В Индийском океане нашли вечный покой ещё три человека. К дизентерии добавились простудные заболевания и ангина. Команду удалось подлечить только на мысе Доброй Надежды. Осмотр фрегата показал, что судно в любой момент может просто развалиться на части. Английские мастера только плечами пожимали, узнав, что русские собираются продолжить плавание на этой развалюхе. Тем не менее 10 мая 1859 года благополучно добрались до Кронштадта. Извечные проверенные российские «авось, небось, да как-нибудь» на этот раз не подвели.
        Неприятную историю поспешили замять, щедро наградив экипаж, а фрегат без шума списали. «Краса и гордость» отправился на дрова.
        Унковскому прямо на судно привезли контр-адмиральские погоны и флаг, но он поклялся, что больше никогда не выйдет в море. Збышевского наградили орденом Святого Станислава 2?й степени и годовым окладом жалованья в четыреста рублей серебром. Унковский лаконично отметил в его послужном списке: «…несмотря на то, что Збышевский ещё не выслужил положенное число лет в занимаемой должности, он заслуживает продвижения по службе».
        Строители фрегата отделались легким испугом: слишком много высокопоставленных лиц было замешано в историю с вводом «Аскольда» в строй. За все расплатился жизнями и здоровьем экипаж судна.
        Увы, в русской истории бывало, и не раз, когда морякам приходилось проявлять беспримерный героизм, рисковать и отдавать свои жизни не во время боевых действий, а в повседневной обстановке из-за бесстыжих людей на берегу, кому понятия долга и чести были не знакомы. Немало подобных примеров можно привести и сейчас. Некоторые традиции очень живучи.
        В воспоминаниях, написанных много лет спустя, один из тогдашних сослуживцев Збышевского по «Аскольду» упомянул о том, что лейтенант с отвращением относился к ругательствам, которые по традиции «украшали» речь не только матросов, но и офицеров. Во время одного из обедов он предложил «считать брань постыдным поступком для лица, её произносящего». Его поддержали, а чтобы был стимул, постановили: за каждое бранное слово виновник обязан заплатить штраф один рубль серебром, что было весьма ощутимо. Через неделю кружка для штрафов оказалась доверху заполненной серебряными рублями. Все сдались, кроме Збышевского. Он даже в критических ситуациях сохранял хладнокровие и не обрушивался на подчинённых с бранью. А многие не стеснялись и рукоприкладства.
        В дальнем плавании, на судне, где большая скученность людей, где невозможно побыть одному, где все знают всё друг о друге, порой трудно сдержать раздражение и могут вспыхивать ссоры даже по пустякам. Всегда безукоризненно одетый, одинаково вежливый со всеми и внимательный, Владислав Иеронимович своим примером побуждал и других офицеров вести себя так же корректно. Автору не удалось найти ни одного воспоминания или официальной характеристики, в которых бы говорилось о недостатках моряка. Наверно, всё-таки он не был ангелом, но, видимо, недостатки меркли на фоне его достоинств.
        Отгуляв положенный после дальнего вояжа отпуск, Збышевский вернулся в Кронштадт. Там его ждал приказ о назначении, с повышением по службе, старшим офицером корвета
«Новик». В этой должности ему довелось побывать и на корветах «Богатырь» и
«Рында». Его готовили в командиры судна. Корветы вошли в состав Тихоокеанской эскадры, командующим которой назначили А. Попова, старого знакомого Збышевского.
        Во время перехода корвета на Дальний Восток старшему офицеру пришлось столкнуться с чрезвычайными ситуациями.
        В Испании к командиру обратились местные власти и русский консул с просьбой о помощи.
        На камнях острова Гомера разбился пароход «Кантабрия». Он вез в Мексику войска и пассажиров. Люди оказались без продовольствия и медицинской помощи. Операция по спасению была весьма рискованной из-за мелководья и отсутствия пристани.
        Вот здесь-то и пригодился опыт, полученный Збышевским при переправе гренадерской дивизии через Буг. Спасли более 600 испанцев, в том числе женщин и детей, а также груз и имущество пассажиров.
        По ходатайству благодарных военных и гражданских властей испанская королева наградила командира корвета и Збышевского. Император Александр II разрешил офицерам принять и носить награды. К русским наградам лейтенанта добавился испанский «Кавалерский крест ордена Карла III».
        Стоянка в Санта-Крус, затянувшаяся из-за истории с «Кантабрией», едва не закончилась так же печально, как у злосчастного парохода.
        Командир съехал на берег для окончательных расчётов с консулом, а вернуться назад не смог из-за налетевшего с гор шквала. Ему оставалось только с тревогой наблюдать, как корвет несёт на скалы. Збышевский распоряжался на мостике. По его команде экстренно стали разводить пары и отдали оба якоря. Один якорный канат лопнул, а оставшийся якорь не мог удержать судно - корвет продолжало сносить. Скалы с кипящими у их подножья бурунами неумолимо приближались. Наконец заработала машина, и фрегат стал удаляться от опасного берега. Все обошлось благополучно, но экипаж пережил тяжелые минуты.
        По прибытии в Японию корвет по приказанию адмирала Попова направился в Аян, а затем к Шантарским островам для сбора сведений о действиях иностранных китобоев в Охотском море, что беспокоило русское правительство. Справедливости ради необходимо заметить, что, кроме беспокойства, никаких иных результатов не было. Из бесед с капитанами китобойных судов Збышевский узнал, какие невиданные прибыли получают иностранцы, уничтожая китов в русских водах. Порой в Охотском море собирались даже не флотилии, а целые армады в количестве свыше двухсот судов. Хищническое истребление морских гигантов вело к их резкому сокращению. Все богатства вывозились из русских вод бесконтрольно. Как патриота, Збышевского это возмутило. Но ещё больше он был потрясён, услышав рассказы жителей прибрежных деревень о бесчинствах экипажей китобоев и увидев собственными глазами следы их
«деятельности». Под впечатлением он написал большую статью в «Морской сборник», чтобы привлечь к этой проблеме внимание правительства и общественности. Он писал, что иностранцы ведут себя на берегах Охотского моря как завоеватели: «… оставляют после себя следы, напоминающие, если не древних варваров, то, по крайней мере, татарские и запорожские пожоги». Статья имела большой общественный резонанс, да и в наше время её часто цитируют.
        Между тем отношения России с западными державами становились все более напряжёнными из-за событий в Польше, где началось восстание. Чтобы принудить Англию отказаться от намерений военного вмешательства, русское правительство провело удачную военно-дипломатическую операцию. Суть ее состояла в скрытой отправке в США Атлантической эскадры контр-адмирала Степана Степановича Лесовского и Тихоокеанской контр-адмирала Андрея Александровича Попова. Рассредоточившись в мировом океане, Тихоокеанская и Атлантическая эскадры могли создать серьезную угрозу английскому торговому судоходству. Англичане это поняли, и разговоры о военном вмешательстве в польские дела, о чем не стесняясь писала английская пресса, утихли.
        Адмирал Попов, готовясь к развитию событий, устроил в Шанхае смотр эскадр, после которого заменил некоторых командиров и старших офицеров. Острые на язык моряки назвали этот смотр «Шанхайским погромом».
        Ни у кого не вызвало сомнения, что одним из новых командиров будет Збышевский, но, к всеобщему изумлению, Попов вместо Збышевского назначил Владимира Григорьевича Басаргина, племянника управляющего Морским министерством вице-адмирала Николая Карловича Краббе.
        Смена командиров без согласования с министерством вызвала резкую реакцию в Петербурге, а назначение племянника просто взбесило министра, не питавшего никаких иллюзий в отношении своего близкого родственника.

«Худшей услуги Вы мне, почтеннейший Андрей Александрович, не могли оказать», - возмущённо написал он Попову.
        Тому пришлось письменно оправдываться, объясняя, почему он обошел Збышевского: «… бышевский, трудно придумать какое-либо из достоинств, которого бы он не имел, тем не менее, корвет, на котором он служил старшим офицером, пришел последним из трех и был слабее своих товарищей; общее же мнение, безусловно, отдавало ему не только первую вакансию, но корвет “Богатырь”, как моему старому сослуживцу, а потому несколько месяцев не в обязанности капитана, а старшего офицера, на самом корвете, куда он теперь назначен, принесет ему и мне несомненную пользу, а меня избавит от нарекания в пристрастии».
        Лукавил Андрей Александрович, молчал о настоящей причине, предпочитая навлечь на себя гнев начальства.
        Не был он никогда лизоблюдом. И назначил племянника министра командиром не из желания угодить дяде. Не хуже адмирала Краббе он понимал, что Басаргин не обладает и половиной достоинств Збышевского. И это не была мелочная месть лейтенанту за то, что тот не захотел когда-то служить в его штабе.
        Когда дело касалось интересов службы, Попов умел переступить через собственное самолюбие.
        Истинная же причина, по которой адмирал поступил столь несправедливо с заслуженным и способным офицером, заключалась в том, что Збышевский был поляком.
        Андрей Александрович испытывал к полякам неприязнь и не доверял им. Он оказался в этом отношении не лучше тех жандармов, которые предлагали Николаю I перед Крымской войной запретить служить матросами на кораблях полякам и евреям. Император оказался умнее ретивых охранителей государства. Он осадил шовинистов и написал:
«Отстранять поляков нести службу с другими матросами нельзя и не должно…» Адмирал Попов не мог забыть, что на стороне противника воевал Польский легион, но запамятовал, что с ним плечом к плечу сражались не только Збышевский, но и много других поляков, офицеров и матросов.
        Назначив нового командира, Попов перевел Збышевского к себе на флагманский корвет
«Богатырь» старшим офицером. Видимо, хотел, чтобы лейтенант находился под его постоянным контролем.
        Много позже он напишет Краббе: «Что касается Збышевского, то не одному мне, а всем хорошо известны его блестящие способности и энтузиазм к своему бывшему ремеслу; как поляк, он имел все недостатки своего происхождения, а потому я никогда не доверялся вполне, чему служит доказательством, что, имея три вакансии командиров, я не назначил его, хотя он был старше Басаргина… и теперь в нынешнее плавание в Николаевск, моя просьба к контр-адмиралу Казакевичу о назначении Збышевского командиром лодки “Морж”, которая была сделана с целью удалить его в Россию под благовидным предлогом. Збышевский слишком умен, чтобы проговориться о своем намерении, а без этого мог ли я оскорбить его подозрением».
        Вот так, и умён, и масса достоинств, и прекрасный моряк, да вот имел неосторожность родиться поляком. Всё это Попов писал задним числом. Он оправдывал себя, хотя именно он толкнул Збышевского на роковой поступок.
        Лейтенант всё хорошо понял. Он был унижен и оскорблён не тем, что оказался обойдённым при назначении на должность. Збышевского оскорбили другим.
        Командующий эскадрой, олицетворявший государственную власть, заведомо считал лейтенанта потенциальным изменником только из-за «пятой графы». Полученные в боях ордена, заслуги, годы опасного и тяжелого труда на море, добросовестная служба - всё перечёркивалось словом «поляк». Знал бы он, что пройдут десятилетия, и за
«неправильную» национальность будут расстреливать, а когда времена смягчатся, просто поставят на пути офицера «нетитульной нации» шлагбаум, независимо от его качеств и способностей.
        На корабле, в море, где жизнь всегда зависит от товарищей, меньше всего обращали внимание на национальность и вероисповедание. Главными были профессиональные и человеческие качества. Поэтому лейтенант никогда не чувствовал к себе особого отношения из-за того, что был поляком.
        Но теперь он вспомнил первое унижение, которое испытал при поступлении в школу черноморских юнкеров, когда пришлось взять новое имя, отказаться от графского титула, к которому, в общем-то, всегда относился равнодушно: какая это заслуга, если она получена лишь случайностью рождения! Тогда ему казалось это мелочью по сравнению с целью - стать моряком.
        Сейчас же всё в нем восстало против унизительной несправедливости.
        Он был сильным человеком и не выдал обуревавших его чувств. Воспитание и выдержка позволили сохранить внешнюю невозмутимость. Для себя же Збышевский твердо решил, что продолжать служить такому государству нельзя - оскорбительно для его человеческого достоинства.
        С таким настроением он ушел в новое плавание. Адмирал Попов, изучая театр возможных военных действий, направил корвет «Богатырь» и клипер «Абрек» в Австралию и Каледонию, оставив остальные суда в портах Китая и Японии под командой Чебышева.
        Примерно в это же время движение поляков за независимость, периодические волнения населения вылились в восстание. Случилось это в ночь с 22 на 23 января 1863 года, и вскоре восстание охватило не только Польшу, но и Белоруссию, Литву и Юго-Западный край. Повстанцы рассчитывали на помощь западных держав, но те ограничились моральной поддержкой и попытками оказать дипломатическое давление на Россию, впрочем, безрезультатными.
        После короткого замешательства русские войска приступили к планомерному подавлению восстания. Руководители повстанцев надеялись, что если сопротивление продлится достаточно долго, то под давлением западных держав их признают воюющей стороной, и это вынудит русское правительство согласиться на переговоры. С каждым поражением шансы поляков на переговоры таяли.
        В отчаянии кто-то из членов революционного правительства Польши «Жонда Народового» предложил начать каперскую войну против России на море. Идея пришлась по душе, хотя и была явно фантастической. Россия не островная Англия, зависящая от морской торговли. Но известно: утопающий хватается и за соломинку.
        Решили купить за рубежом пароходы и переоборудовать их в каперы. Так назывались корабли, занимавшиеся по решению своего правительства захватом неприятельских коммерческих судов. Мысль не новая. Впервые широко была реализована южанами во время Гражданской войны в США.
        В общем, похожую задачу решали эскадры Попова и Лесовского. Но всё дело в том, кто и как будет осуществлять подобный план.
        Свои услуги предложил французский капитан Маньян, авантюрист - особой уверенности в этом человеке не было. Стали искать моряков-соотечественников. Так личность Владислава Збышевского оказалась в центре внимания «Жонда Народового». Чтобы связаться с ним, требовалось время, а его катастрофически не хватало. Поэтому одновременно с посылкой связных в Австралию и Китай решили, не дожидаясь Збышевского, начать морскую операцию.
        Уполномоченные «Жонда Народового» купили в Англии пароход «Ward Jackson» и в Вулвиче приступили к его переоборудованию. Артиллерию договорились поставить из Германии. В Вулвич под видом путешественников стали прибывать волонтеры. Руководил всей операцией полковник Теофил Лапинский.
        Появление большого количества молодых мужчин, плохо или вообще не говоривших по-английски, было замечено русской разведкой в Англии. Русский посланник барон Филипп Иванович Бруннов получил от своей агентуры сведения о наличии на «Ward Jackson» ящиков со стрелковым оружием, патронов, пороха и о сроках выхода парохода в море. Ему также стало известно о планах Лапинского после установки пушек в Германии высадить десант на побережье Балтийского моря в тылу русских войск.
        Барон отослал шифровку в Петербург. Там незамедлительно отреагировали.
        В Балтийском море усилили эскадру адмирала Ендогурова, которая несла крейсерство у российских берегов, а на побережье развернули сеть наблюдательных постов, снабжённых телеграфом.
        В Англии на ремонте находились клиперы «Алмаз» и «Жемчуг». Их командирам приказали перехватить пароход. Действовал и посланник. Получив соответствующие указания, барон Бруннов сообщил англичанам о контрабанде на «Ward Jackson», и те были вынуждены принять меры.
        Но не дремал и Лапинский. О планах захвата парохода он узнал от сотрудника Герцена поляка Тхоржевского. Тот, в свою очередь, услышал о них от русских офицеров с клипера «Алмаз», посещавших в Лондоне кружок Герцена. Те сочувствовали повстанцам и даже пожертвовали им в помощь деньги. Об этом также стало известно русской разведке.
        Управляющий морским министерством Н. Краббе получил из III отделения сообщение:
«При снаряжении в Темзе парохода “Ward Jackson” для польской экспедиции в Балтийском море, в Лондоне были русские военные корабли и некоторые офицеры имели сношение с Герценом и К, и когда пароход с инсургентами вышел в море, русские офицеры предупредили… что получено приказание захватить означенный пароход. Известие это тотчас же передано агенту польского правительства в Лондоне для принятия мер предосторожности».
        Когда в Темзу вошел клипер «Алмаз», Лапинский справедливо рассудил, что в водах Англии ему ничего не грозит. Но вечером на пароход нагрянули английские таможенники и сразу направились к местам, где было спрятано оружие. Посоветовавшись с комиссаром «Жонда Народового» Демонтовичем, Лапинский приказал схватить таможенников и запереть их в трюме.
        Дождавшись темноты, поляки снялись с якоря и двинулись вниз по течению. В устье Темзы высадили таможенников на берег в месте, где не было связи, а сами направились в Балтийское море. Им удалось миновать незамеченными клипер «Жемчуг», спешивший на помощь «Алмазу». На «Жемчуге» должность вахтенного офицера исполнял младший брат Збышевского, Иероним.
        Повстанцы ликовали, полагая, что самый трудный этап позади. Они недооценили русскую разведку. Она устроила в проливе Большой Бельт наблюдательный пост. Как только «Ward Jackson» появился в проливе, русские агенты послали в Петербург телеграмму, в которой заранее оговоренным шифрованным текстом сообщили о пароходе.
        Вариант прорыва повстанцев в Балтийское море учитывался русским правительством. Лапинский прибыл в Данциг, где немецкие фирмы должны были доставить на пароход артиллерию. Но там его ждал удар: русское посольство и русский военно-морской агент провели такую работу, что немцы не захотели даже разговаривать с поляками.
        Понимая, что дальнейшее пребывание в Данциге, кроме неприятностей, ничего не принесет, Лапинский направился сначала в Копенгаген для пополнения припасов, а затем в Стокгольм, чтобы купить артиллерию. В Копенгагене с корабля дезертировали капитан и часть команды, но это не остановило полковника. Он очень рассчитывал на князя Чарторыйского: у того были связи в высших кругах Швеции.
        По пути, в местечке Тельшо, как договаривались ещё в Лондоне, он взял на пароход Бакунина, недавно бежавшего из Сибири, и двух сопровождавших его бывших русских офицеров. Бакунин собирался стать во главе восставших крестьян.
        Но, как только пароход вошел в Мальмё, на его борт поднялись шведские таможенники, сопровождаемые вооружённой охраной, и объявили об аресте судна. Оружие, порох и патроны конфисковали, судно вернули в Англию, судовладельцу Пимо Спенсу, а польским легионерам предложили немедленно покинуть Швецию.
        Тогда Лапинский, у которого ещё оставались деньги на приобретение оружия, попытался высадить десант в Литве, в тылу русских войск, и поднять восстание в уже
«усмиренных» районах. Он и Демонтович уговорили датчанина, владельца небольшой шхуны «Эмилия», сдать ее им в аренду для рыбной ловли. Датчанин не подозревал, с какой истинной целью собираются использовать судно так неожиданно свалившиеся на его голову «рыбаки».

«Эмилия» незаметно проскользнула между русскими судами, несшими охрану побережья. Она встала на якорь у небольшой рыбацкой деревушки, в 30 милях от Палангена. Посланные на берег разведчики доложили, что русских войск поблизости нет. Лапинский решил высадку десанта произвести ночью, посчитав, что видимость будет хорошей, так как наступили белые ночи. Но на Балтике погода изменчивая. Подул свежий ветер. Разумней было бы подождать, но нервы Лапинского, издерганные неудачами, не выдержали. Он заторопился, и это сыграло роковую роль.
        Едва первый баркас с десантом, перегруженный вооруженными людьми, отвалил от борта, как свежий ветер стал штормовым. Большая волна перевернула баркас, и все находившиеся в нем люди, увешанные ружьями, патронами, снаряжением, мешками с продовольствием, камнем пошли ко дну. Погибли 25 человек. Лапинский и ещё семь человек спаслись, продержавшись в холодной воде около двух часов.
        Было уже не до десанта, шхуну направили подальше от берега, чтобы переждать шторм. На острове Готланд им не разрешили сойти на берег шведские власти. Потрясённый случившейся трагедией, Лапинский был не в состоянии повторить высадку десанта. С оставшимися легионерами он ушел в Данию, чтобы оттуда сушей пробраться в Польшу.
        Русское правительство очень серьезно отнеслось к попытке повстанцев начать войну на море, которая могла продлить восстание, действовало решительно и эффективно. Александр II писал великому князю Константину: «Если нам не удастся скоро усмирить мятеж, то последствия его могут быть для нас несоизмеримы, что не дай Бог»…
        Письмо лейтенанту, составленное от имени «Жонда Народового», написал его близкий родственник, один из видных деятелей восстания, Северин Раковский. В письме предлагалось принять участие в восстании и вкратце объяснялось, чего от него ждут. Заканчивалось оно словами: «Будь здоров адмирал польского флота, который должен сначала создать, а потом командовать».
        Передал его Збышевскому представитель «Жонда Народового» в Австралии, который набирал там добровольцев и собирал средства для помощи повстанцам. Збышевский ответил согласием, но бежать решил из Китая или Японии, где ввиду более оживлённого судоходства было легче избежать погони и быстрее добраться до Польши.
        Вскоре, как и предполагал Збышевский, Попов направил отряд в Японию. В Нагасаки его ожидал пароходо-корвет «Америка», стоявший на ремонте. На флоте эту посудину называли «восьмым чудом света». Пароходо-корвет не обладал качествами ни боевого корабля, ни буксира, ни транспортного судна, хотя флотское начальство использовало его во всех трёх ипостасях.
        Попов был возмущён медлительностью изготовления новых котлов для судовой машины. После головомойки, которую он устроил командиру «Америки», адмирал приказал ему денно и нощно сидеть в мастерских и лично контролировать все работы, а пока временно назначил командиром Збышевского.
        Потом ходили слухи, что Збышевский якобы пришёл к адмиралу Попову и напрямик сказал ему, что не может носить мундир российского офицера в то время, когда его соотечественники бьются за свободу с русскими войсками. Попов, мол, поблагодарил его за доверие и попросил продолжать исполнять свои обязанности. Звучит романтично, но абсолютно невероятно. После такого разговора мог последовать только арест, а не назначение командиром пусть даже такого судна, как «Америка». По приказанию Попова Збышевский доставил адмирала со штабом в Шанхай и приступил к ремонту корпуса парохода. Лейтенант, как всегда, действовал энергично и добросовестно. Порядочность была у Збышевского в крови: готовясь к побегу, он следил за ремонтом так, как будто и дальше собирался плавать на этом судне. За короткое время новый командир заслужил уважение всего экипажа. Один из офицеров
«Америки» потом вспоминал, что Збышевский «всегда был корректен и изысканно вежлив с офицерами, внимателен и справедлив к нижним чинам, требуя от подчинённых исполнительности и повиновения в пределах устава и полной случайностей службы».

26 июня 1863 года к трапу «Америки» пристала китайская джонка. Из неё поднялся на палубу пожилой господин и на французском языке попросил передать капитану письмо, что и было сделано. Через минуту появился Збышевский и, обменявшись с незнакомцем приветствием, проводил его в каюту, где они пробыли несколько часов. Затем оба на джонке покинули пароход. Збышевский оставил запись в судовом журнале, что по поручению адмирала Попова убывает в Нинчпо, и приказал к 8 утра подготовить судно к выходу в море.
        Таинственным незнакомцем был связной «Жонда Народового» польский еврей Гюнслер. Он привёз Збышевскому документы, деньги и инструкции на имя капитана де Витта. Збышевский с полученными документами сначала на французском пароходе «Messagris Maritimes», а затем на американском «John Tay» благополучно добрался через Сан-Франциско, Панаму и Нью-Йорк в Ливерпуль. Там ему ещё раз поменяли документы. На сей раз он выдавал себя за коммерсанта Феликса Карпа. В дальнейшем его псевдонимами был Карп и Карпинский. Из Ливерпуля Збышевский, следуя новым инструкциям, поехал в Париж. Там, в соответствии с полученными инструкциями, он нашёл маленький отель на площади Республики, который содержал польский военный инвалид. Владислав сбрил усы и бороду, которые отпустил для конспирации, и отправился к князю Чарторыйскому.
        Вновь временно оставим командира «Америки» и посмотрим, что происходило после его побега на эскадре.
        Когда командир не явился к назначенному времени на судно, старший офицер лейтенант Нелединский послал на берег офицера и матросов искать Збышевского. К вечеру те явились ни с чем. Встревоженный Нелединский доложил начальнику отряда судов капитану 2?го ранга П. Чебышеву о чрезвычайном происшествии. Чебышев организовал новые поиски, оповестил местную полицию и поехал в российское консульство.
        Там, к его несказанному изумлению, консул вручил ему письмо от Збышевского. Поспешно вскрыв конверт, Чебышев прочитал: «Милостивый государь, Пётр Афанасьевич, Вы, конечно, догадались, что выдуманное мною поручение в Нинчпо, о котором я пишу на пароходе, дичь. Я это придумал для того, чтобы команда парохода “Америка” не последовала сейчас же моему примеру, то есть не бежала бы.
        (Далее по-французски написано: «Прошу Вас сохранить всё в секрете и скрыть этот скандал в семье, или объявить об этом всему свету».)
        Но с моей стороны я принял все меры, чтобы никто об этом не знал. План был устроен так, что ни один из моих знакомых не будет знать, что со мной случилось. Я уже давно был, проникнут убеждением, что продолжать службу мне не следует, но невозможность получить отставку меня приводила в отчаяние. Нынче же, когда я, может быть ошибочно, убеждён, что следует ожидать войны с защитниками моего бедного истерзанного отечества, оставаться здесь с вами было бы дважды подло против вас всех, против моего священного дела, как поляка. Вы, как начальники, может быть, даже как русские, меня будете клеймить и осуждать, но как частные и честные люди подумайте над трагичностью моего положения и у вас грустно сожмётся сердце. Подумайте, как сильна должна быть причина, заставившая меня, прослуживши с преданностью к делу и усердием, равным каждому из вас, более 13 лет, дезертировать. Кто из вас не читал свою историю, не благословляя в душе имена Минина и Пожарского, благодаря которым, вы, счастливцы, чтя их имена, не знаете и не понимаете, что значит ненавистное иго чужеземцев. Кто чувствует, тот понимает то священное
чувство, которое заставило меня расстаться с вами. У вас ещё остаются на эскадре поляки, но тем предстоит роль зрителей. Они доктора или механики, мне же приходилось, кто знает, может быть командовать судном в бою и изменить тогда я бы не смел, привыкши с уважением смотреть на ваш флаг, как на мой родной. Я, может быть, стал бы защищать его против всех своих убеждений и против долга. Одним словом, оставаться более нельзя. Прощайте».
        Пётр Афанасьевич, из сумм парохода я взял всё, что мне следует по 1 июня. Все счета мною проверены. Консульство уплачивало, хотя довольно мошенническим путём, постоянно потворствуя своим протежированным мастерам. Всё, одним словом, сделано… и примите все предосторожности, чтобы по возможности принести менее ущербу моим бегством. Но Вы будьте так добры, прикажите сейчас же поверить все суммы на пароходе и оградите меня от того, чтобы кто-нибудь, пользуясь неизвестностью, не запятнал бы моей чести…»
        Следует пояснить, что у командира хранились очень большие суммы денег в золоте и валюте для выдачи жалованья экипажу, покупки продовольствия, воды, одежды, угля, производства ремонтов и т. п. О них и беспокоился Збышевский. А возмущался он консульскими чиновниками, через которых шли расчёты за ремонтные работы. Те платили знакомым китайским подрядчикам по завышенным ценам, а разницу делили с ними. Втягивали в подобные махинации и некоторых нечистых на руку командиров судов.
        Ошеломлённый прочитанным письмом, Чебышев немедленно доложил адмиралу о случившемся. Попов принял все зависящие от него меры, чтобы схватить беглеца, благо опыт поимки беглых матросов имелся немалый, но всё оказалось безрезультатным. О побеге Збышевского Попов доложил шифровкой в Министерство. Одновременно он написал секретное письмо и отправил вместе с рапортом Чебышева и письмом Збышевского. Своё письмо Попов сопроводил прошением об отставке с должности командующего эскадры. Краббе ответил: «Бегство Збышевского произвело на меня самое тяжёлое впечатление. Это первый случай в летописях нашего флота измены флагу. Жаль, что бежавшего не удалось захватить, я уверен, что Вы не задумались бы расстрелять в 24 часа». Прошение об отставке Попова он отклонил.
        Александр II и великий князь Константин находились в Крыму. Краббе отправил им фельдъегерской почтой все документы, полученные от Попова, и добавил свой короткий доклад: «С глубоким прискорбием поставлю долгом сообщить Вашему Императорскому Величеству, что старший офицер, находящегося в составе эскадры Тихого океана корвета “Рында”, лейтенант Збышевский, назначенный временно командовать пароходом
“Америка”, изменил русскому флагу и, оставив вверенный ему пароход, скрылся в Шанхае, где не могли его отыскать.
        Збышевский - родом поляк - считался одним из образованнейших и способнейших молодых офицеров нашего флота…»
        Царь написал на докладе Краббе: «Крайне грустно». На запрос Краббе: «Судить ли заочно Збышевского?» царь ответил: «Не надо». Решили побег Збышевского скрыть от общественности, хотя всех остальных 214 офицеров, солдат и матросов, перешедших на сторону повстанцев, судили и приговорили к расстрелу или каторге. Даже спустя годы после восстания III отделение продолжало разыскивать беглецов и приводить приговоры в исполнение.
        Экипажу «Америки» приказали молчать. Комиссия проверила всю документацию и денежные суммы, найдя их в идеальном порядке. На пароходе не было шифровальных материалов, тем не менее на эскадрах Попова и Лесовского сменили шифры и сигналы. Все секретные карты оказались на месте.
        В военно-морском флоте в 1863 году продолжали служить 46 поляков, включая братьев Збышевских. Но по своей подготовленности и личным качествам только один Владислав Иеронимович представлял угрозу в должности командира повстанческого судна. Тем не менее за всеми остальными установили тайное наблюдение. На любую публикацию, связанную с именем Владислава Збышевского, наложили запрет. Во время польского восстания с эскадры Попова бежали семь матросов поляков и доктор Павлицкий. Они не были связаны со Збышевским. Павлицкий впоследствии стал одним из наиболее известных врачей в Сан-Франциско. Судьбы матросов неизвестны.
        Збышевский нашёл князя Чарторыйского в его резиденции «Hotel Lambert». Князь рассказал ему о неудаче, постигшей экспедицию полковника Лапинского. Причиной провала экспедиции князь считал трусость капитана судна, англичанина Виверли, который сбежал с парохода. Чарторыйский предложил Збышевскому вернуться в Англию, где для него уже купили новое судно. Оставалось переоборудовать его и набрать людей. Впрочем, заверил князь, часть экипажа уже имелась. Её составили добровольцы - поляки, жившие в Англии. Оружие и «Каперский лист» от «Жонда Народового» Збышевскому обещали передать через лондонское отделение представительства повстанцев.
        Збышевский, не задерживаясь, выехал в Кале, потом в Ньюкасл. Судно оказалось довольно старым и запущенным, но ему приходилось видеть и похуже. В приподнятом настроении будущий польский адмирал принялся за дело. Понадобились несколько недель, чтобы бывшая «Принцесса», а ныне «Костюшко», как назвали будущий капер, был готов к плаванию. В одну из ночей на него доставили оружие и тщательно спрятали. Поляки учли многие ошибки и не хотели повторения истории с «Ward Jackson». Но и русская разведка училась очень быстро.
        Восстание угасало, и в интересах русского правительства было как можно быстрее с ним покончить. Если бы Збышевскому удалось то, на что надеялся «Жонд Народовый», это придало бы и восстанию новую силу, тем более что к его руководству пришёл храбрый и решительный Ромуальд Траугутт. Как и Збышевский, он участвовал в Крымской войне, был сапёрным офицером, имел боевые награды. Траугутт поставил Збышевскому задачу наносить удары по русскому судоходству в Чёрном море и снабжать оружием мятежных кавказских горцев и Польский легион, высадившийся на побережье Чёрного моря.
        Обеспокоенное присутствием лейтенанта в рядах восставших, русское правительство приняло свои меры. Несмотря на тщательную конспирацию, агенты русской разведки сумели не только выследить Збышевского, но и выяснить планы повстанцев. Барон Бруннов получил сведения о предстоящем маршруте движения «Костюшко», дате выхода в море и приготовил повстанцам западню. Такую же подтверждающую информацию получили в Петербурге и через немецкое консульство. Когда пароход появился в порту Малага, к нему вплотную подошло испанское судно береговой охраны, и «Костюшко» мгновенно был захвачен солдатами испанской береговой охраны. Экипаж арестовали, найденное оружие и судно конфисковали, а поляков позже выпроводили из Испании в Англию.
        Збышевский продолжал отчаянные попытки добыть судно, метался из одной страны в другую. Шли бесконечные переговоры, которые неизменно срывала русская разведка. Поляки теряли самое главное - время, но ничего не могли противопоставить русским агентам, которые расстраивали все сделки. В Польше, несмотря на все усилия Траугутта, без сомнения, выдающегося организатора, восстание шло на убыль и вскоре было подавлено. Провалом закончилась и попытка повстанцев использовать приобретённый одномачтовый колёсный пароход «Принцесса», переименованный в «Князя Понятовского». Турки заявили, что в случае появления этого парохода в Чёрном море с экипажем поступят, как с пиратами.
        Известие о разгроме восстания застало Збышевского в Париже. Сведения, поступавшие из Польши, о судах, казнях, отправке на каторгу в Сибирь схваченных повстанцев вызывали в среде эмигрантов разочарованность и подавленность.
        Владислав оказался в чужой стране, вдали от родных и близких, без всяких средств к существованию. С группой соратников он поехал в Лондон, встречался там с Герценом, который сочувствовал польским повстанцам. Однако тот ему ничего дельного не посоветовал. В России лейтенанта ждал расстрел или, в лучшем случае, каторга. Он лишился всего, чего добился в жизни.
        У Збышевского возникла мысль: не завербоваться ли ему и его товарищам в американские войска? Причём он даже хотел завербоваться в войска южан: там платили больше. Но это был шаг отчаяния, и он на него не решился. Всё-таки воевать на стороне рабовладельцев он не мог.
        А дальше всё происходило, как в сказке или в голливудском кинофильме. Сначала подвернулась работа в одном из морских агентств. Необычайные способности и ум нового работника привлекли внимание дирекции, и он начал делать карьеру, как бы сейчас сказали, в бизнесе. Через два года Збышевский открыл собственное агентство по скупке патентов на изобретения, и оно стало приносить большие прибыли. Представительный, умный, красивый польский граф с романтическим и таинственным прошлым, достаточно состоятельный, блестяще образованный, владевший многими европейскими языками, был объектом внимания лучших невест Парижа. Неудивительно, что вскоре он женился на близкой родственнице барона Ротшильда. Прошло несколько лет, и Збышевский стал одним из распорядителей крупнейшего банка «Credit Lyonaix», отделение которого имелось и в Петербурге.
        Когда в Петербурге задумали строить Морской канал, то оказалось, что патентом на самую современную землечерпалку уже владел Збышевский. Необходимость в этих машинах была очень велика не только для Морского канала, но и для всех судоходных рек России. Поэтому усилиями русских служб за рубежом организовали на одной из технических выставок «случайную» встречу великого князя Константина и Збышевского.
        Они обсудили эту тему. Прошлое никто в разговоре не затрагивал. Обе стороны пришли к согласию. Россия получила новейшие землечерпалки, а Збышевский вошёл в дирекцию компании по очистке фарватеров русских судоходных рек. Ему разрешили негласно бывать в Петербурге. В 1879 году он обратился с официальной просьбой выдать ему российский паспорт.
        III Отделение связалось с зарубежной агентурой, подняло архивы Варшавской, Виленской и Киевской губерний и пришло к выводу, что реального вреда империи он не причинил. 29 марта 1880 года морскому министру Лесовскому сообщили: «…в III Отделение поступило удостоверение, что совершённый Збышевским в 1863 году поступок был лишь следствием увлечения молодости, ныне же не осталось в нём и следа прежнего политического утописта: будучи 15 лет человеком женатым и отцом двух дочерей он преисполнен чувством раскаяния за изложенный свой поступок и вполне осознаёт гнёт разлуки с родиною, дозволение возвратиться куда составляет для него в настоящее время нравственную потребность. По всеподданнейшему докладу генерал-адъютанта Дрентельна император всемилостивейше соизволил в 12 день декабря сего (1879?го. - Примеч. авт. ) года даровать Збышевскому полное прощение».
        Царь простил, но запрет упоминания имени Збышевского в печати остался. В одном из русских журналов уже в начале ХХ века попытались было опубликовать письмо Збышевского Попову, но цензура запретила это делать. То, что его фотография была помещена среди других известных защитников Севастополя, можно объяснить лишь невнимательностью цензора, благодаря которой сохранился облик этого незаурядного человека.
        Владислав Збышевский умер в 1909 году в Париже. В Петербурге он бывал только по делам и для встреч с братом. Его похоронили на кладбище Монтморенси. На памятнике высечена надпись: «Збышевский-Старжа, граф Владислав-Феликс».
        Побег Збышевского, естественно, лёг мрачной тенью на репутацию его брата Иеронима и загубил его службу. Тот был таким же способным, подающим большие надежды моряком, как и Владислав. Он много плавал, но ему разрешили плавать только на Балтике. Он мечтал стать командиром военного корабля, а ему дали возможность командовать крошечным вспомогательным пароходом «Колдунчик» и шхуной «Компас», а затем вообще перевели служить на берег. Закончил службу Иероним в звании полковника по Адмиралтейству. При увольнении его произвели в генерал-майоры. Он умер в 1899 году, был похоронен на Митрофановском лютеранском кладбище в Петербурге.
        В советское время не осталось не только его могилы, но и кладбища. Иероним ещё лейтенантом женился на Лидии Васильевне Полпановой - дочери кронштадского купца
3?й гильдии. После её смерти он женился вторично на гдовской купчихе 2?й гильдии, которую звали очень длинно - Фридушна Юлия Шарлотта Шенберг. От второй жены у него детей не было. Следы его детей и внуков теряются в тридцатые годы, когда многие поляки, жившие в Ленинграде, были сосланы, отправлены в лагеря или расстреляны.
        В России мало семей, которые хранят архивы, - люди приучены к осторожности. В тридцатые годы ХХ столетия за таких родственников, как братья Збышевские, расстреливали.



        Жена адмирала

        Славная, с детства знакомая песенка на музыку Исаака Осиповича Дунаевского «Жил отважный капитан…» может служить кратким пересказом биографии мужа нашей героини.
        Отца звали Жан-Батист. Пятая графа - итальянец. Место рождения - город Торопец. Но не думайте, что это в Италии. Жители Тверской области знают, что этот замечательный городок находится у них. А вот что касается остальных жителей России, не говоря уже о ближнем и дальнем зарубежье, то автор далеко не уверен, что им знакомо это название.
        Сын стал Петром Ивановичем, закончил Морской корпус, в 1794 году получил первое морское офицерское звание - мичман. Это был знаменательный год, потому что именно тогда родилась его будущая жена, Людмила Ивановна Короставцева.
        Пока Людмила Ивановна находилась в пелёнках, а потом подрастала, взрослела, Пётр Иванович набирался житейского и морского опыта. Ветер странствий носил его по всему миру. Службу начал на эскадрах адмиралов Петра Ивановича Ханыкова, затем Михаила Кондратьевича Макарова, плавал в Северном море. Царь разрешил морскому начальству отправить группу русских моряков, добровольцев, в Англию, набираться опыта морской службы на кораблях английского военно-морского флота. У англичан было чему поучиться. Многие из тех, кто послужил на их судах, стали позднее в России известными, а некоторые даже знаменитыми адмиралами. Британская империя простиралась тогда по всему земному шару. Широко известное высказывание, что над ней никогда не заходит солнце, было предметом гордости англичан. За два года службы в английском флоте русский волонтёр побывал в самых разных частях земного шара и много чего успел повидать.
        Пётр Иванович Рикорд был хорошим человеком, и друзей он подбирал таких же.
        В 1807 году отправлялся в кругосветное плавание маленький шлюп «Диана». Что делать, не было у России для такого важного дела больших кораблей. Командиром шлюпа назначили капитан-лейтенанта Василия Михайловича Головнина, прекрасного моряка и отличного командира. Он тоже плавал волонтёром в английском флоте. По традиции, командиру, отправлявшемуся в кругосветку, предоставлялось право выбрать своего заместителя, старшего офицера.
        Головнин выбрал проверенного старого друга - Петра Рикорда. Они несли службу в водах Аляски, проводили описи Южных Курильских и Шантарских островов. В 1811 году японцы захватили Головнина в плен. Это была месть за разгром в 1807 году их селений на Курильских островах лейтенантами Гавриилом Ивановичем Давыдовым и Николаем Хвостовым, командирами судов «Юнона» и «Авось». Рикорд принял на себя командование шлюпом и в конце концов добился освобождения своего командира, на что ушло два года. Дело в том, что на западе России шла Отечественная война, горела занятая наполеоновскими войсками Москва, и правительству было не до капитан-лейтенанта. Головнин мог рассчитывать только на друга, и тот не подвёл. Они вернулись в Петербург сухим путём через Сибирь. Затем служебные пути друзей разошлись, но дружба сохранилась. Оба стали адмиралами, навсегда вошли в историю российского флота. Оба неплохо владели пером и оставили после себя прекрасное литературное наследство.
        Воспользовавшись отпуском, после нескольких лет плавания Пётр Рикорд съездил на родину и подумал, что неплохо бы устроить свою личную жизнь.
        Случай всегда идёт навстречу тому, кто его ищет.
        Рикорду повезло несказанно. Он познакомился с юной особой, дочерью военного моряка Людмилой Короставцевой и сразу же влюбился в неё. Девушка была не только привлекательна внешне, но и обладала незаурядным умом, получила дома хорошее образование и была очень начитанной. Пётр Иванович (ну, не называть же его Жановичем, тем более что и отец превратился в Ивана Игнатьевича) был очарован не только внешностью, но и острым ироничным умом красавицы. Рикорд и сам любил пошутить.
        Иногда это были безобидные шутки. Например, когда он был командующим эскадрой, то один не в меру почтительный командир фрегата сигналом запросил его разрешения убить быка, взятого с собой для питания команды. Адмирал ответил сигналом:
«Разрешаю убить его до смерти».
        Но за некоторые шутки можно было и поплатиться. На Балтийском флоте вместо боевой подготовки только и занимались наведением внешнего глянца. Палубы, трапы и прочее каждый день мыли, оттирали камнями с песком, постоянно что-то красили. Как-то раз на вопрос, какие действия предпримет Балтийский флот в случае появления вражеских судов, Рикорд, не моргнув глазом, ответил: «Если придёт к нам неприятель, мы его выкрасим».
        Но мы отвлеклись. Так вот, оказалось, что, девушка читала в «Сыне Отечества» его записки «Освобождение капитана Головнина из японского плена». И вдруг такая удача - появилась возможность познакомиться с автором. Людмила и сама писала стихи, но публиковать их не пыталась.
        Неизвестно, читала она их Пётру Ивановичу или нет, но он решительно сделал юной поэтессе предложение и получил согласие. Быстро сыграли свадьбу, и молодые стали готовиться к отъезду. Рикорд получил звание капитана 1?го ранга и назначение начальником Камчатской области. До отъезда он успел опубликовать «Записки флота капитана Рикорда о плавании его к японским берегам 1812-1813 годов и о сношениях с японцами» (СПб., 1816). Супруга приняла самое активное участие в подготовке его труда к публикации.
        Об их путешествии на Камчатку можно написать отдельную книгу. Молодая жена перенесла трудности пути, которых было не меньше, а может быть, и побольше, чем те, что испытали спутницы первопроходцев на Дальнем Востоке и Приморье. Была она человеком жизнерадостным, весёлым. С ней было легко, даже при очень трудных обстоятельствах.
        Камчатке, а точнее, её жителям, повезло в истории дважды: когда начальниками на полуострове были Пётр Иванович Рикорд и Василий Степанович Завойко. Всё остальное существование этого края выглядит довольно безотрадно. Вот и спорь потом о роли личности в истории!
        Не менее важным обстоятельством служило и то, что жёны этих двух начальников были умны, образованны, отличались прекрасным характером и, как ни удивительно, обе обладали литературными дарованиями.
        Так не бывает, чтобы мужья хранили полное молчание дома в отношении служебных дел. Жёны всегда были и будут в курсе всех событий. Рикорду и Завойко повезло, потому что их домашние советники и критики могли действительно дать дельный совет и морально поддержать своих мужей в трудную минуту.
        Вот какой увидела Камчатку Людмила Ивановна: «25 августа мы вышли на берег полуострова Камчатки. Петропавловский порт, назначенный для пребывания начальства, находится между двух высоких и длинно протянувшихся гор, в ущелье коих стояла низенькая убогая церковь; близ неё не более 50 хижин с травяными крышами (там нет соломы); без дворов, без ворот и пристроек, без улиц. Постройки в беспорядочном виде разбросаны были по берегу гавани, составляя городское заселение». Не менее впечатляюще выглядел и дом начальника области: «Мы нашли четыре небольшие комнаты; стол и стулья простого дерева составляли весьма скудную обстановку назначенного для нас жилища. В оконных рамах небольшого размера не было стёкол, а вместо них вставлена слюда, кусочками сшитая. Свет в комнату проникал тусклый, а вид через окна был неясный». Однако она увидела не только убогость жилища, но и красоту окружающего: «Дом этот стоял на горе близ морского берега, и в тихой воде гавани отражалась, как в зеркале, вершина дымящейся сопки и хижины городского селения на берегу».
        Пять лет пробыли Рикорды на Камчатке. Почта приходила в Петропавловск два раза в год: один раз зимой и один раз летом. С одной из них отправила Людмила Ивановна свои стихи в «Украинский вестник», издававшийся с 1816 года. К её большой радости и гордости, стихи опубликовали. Больше стихи в редакции она не посылала, если и писала что-нибудь, то для себя или для театральных вечеров, которые устраивала в своём доме. Кстати, с «Украинским вестником» сотрудничала и её сестра, Любовь Ивановна. Видимо, литературные способности были семейной чертой.
        У Людмилы Ивановны не было детей. Об этом сказано в формуляре адмирала Рикорда. Ошибка писаря исключена. Во-первых, со списком знакомили того, на кого он составлялся, а во-вторых, к таким вещам относились крайне серьёзно. Военная служба - всегда риск. В случае гибели офицера или адмирала его жена и дети получали пособие. Поэтому все дети немедленно после рождения вносились в формуляр.
        Недавно появилось сообщение, что какой-то исследователь обнаружил, что якобы у Рикардов была дочь. Видимо, речь идёт об одной из девочек, которых удочерили Людмила Ивановна и Пётр Иванович. На Камчатке Людмила Ивановна взяла к себе пять девочек из очень бедных семей дьячков и мещан. Она относилась к ним, как к родным дочерям: хорошо одевала, учила не только грамоте, но и манерам поведения, танцам. О судьбе одной из них, Ксении, мы уже рассказывали.
        Население Камчатки состояло из местных жителей, военных и большого числа ссыльных за различные преступления. Снабжение в основном было привозным. Суровый климат. Нелёгкая жизнь, больше походившая на борьбу за существование. От начальника области зависело многое. Пётр Иванович Рикорд делал всё возможное, чтобы наладить хозяйственную и экономическую жизнь заброшенного на край света городка. По его инициативе построили склады для хранения военного имущества, угля, новые жилые здания, установили маяк на мысе Сигнальный. Благодаря инициативе начальника области открылось первое учебное заведение, в котором подростков обучали различным ремёслам.
        Рикорд распорядился перенести в центральную часть города захоронение Чарльза Кларка, спутника капитана Кука, привести в порядок могилу астронома Лиль де ла Кройера. При нём собрали деньги и заказали в Петербурге памятник Витусу Берингу.
        Людмила Ивановна постаралась, чтобы их дом стал центром культурной жизни Петропавловска. Местное общество офицеров и чиновников отмечало у неё все праздники, а Людмила Ивановна проводила литературные вечера.
        За труды на Камчатке Петра Ивановича Рикорда наградили орденом Св. Анны 2?й степени с алмазными украшениями. После окончания срока контракта его перевели в Кронштадт капитаном над портом. Затем несколько лет он командовал сначала 2?м флотским экипажем, а позже различными соединениями кораблей на Балтике. Людмила Ивановна занималась хозяйством, в её доме по-прежнему тепло встречали гостей. Продолжала она и литературные труды, но публиковать их не решалась. Много помогала мужу в его литературном творчестве.
        В 1827 году Рикорда произвели в контр-адмиралы, а в следующем году во время войны с Турцией назначили командовать отрядом судов при блокаде Дарданелл.
        Людмила Ивановна перебралась из Кронштадта на юг в Одессу, чтобы быть поближе к мужу.
        Когда закончилась война, Рикорда оставили командовать русской эскадрой в Средиземном море, чтобы помочь становлению молодого греческого государства, освободившегося от турецкого владычества. Правителем Греции в 1827 году народное собрание в Трезене избрало Иоанниса Каподистрия, ранее занимавшего один из высших постов в русском Министерстве иностранных дел. Задачей Рикорда было оказывать ему содействие.
        Обстановка в государстве сложилась запутанная. Шла борьба за власть различных греческих группировок, объединившихся между собой только на время войны с турками, а теперь схватившихся в междоусобной борьбе. Действовали турецкие агенты, жёстко соперничали за влияние на греческое правительство русская, французская и английская миссии. В 1830 году Людмила Ивановна с разрешения Николая I поехала к своему мужу из Петербурга в Грецию. Добравшись до Одессы, она отправилась оттуда на австрийской купеческой шхуне «Этруско». С собой она взяла служанку. Отчаянная женщина была Людмила Ивановна. Шхуна маленькая, команда состояла из пяти оборванцев неизвестно какой национальности, которые ни слова не говорили по-русски. Правда, с капитаном она с грехом пополам изъяснялась. Особенно хорошо он понимал всё, что касалось денег. Высокой нравственностью такие экипажи не отличались. Только по молодости лет Людмила Ивановна могла решиться на такое приключение.
        Шхуна перевозила пшеницу, которая начала преть, и её затхлый запах много дней потом преследовал путешественницу. На погоду в плавании не повезло, море штормило, и обе женщины мучились морской болезнью. Им повезло в другом: морские разбойники, которых в черноморских водах водилось немало, не встретились в пути, и команда шхуны не продала их в чей-нибудь гарем, а благополучно доставила 30 августа в Буюкдер, к пристани рядом с русским посольством. Русский посланник, Александр Рибопьер, встретил жену Рикорда очень радушно.
        Когда в Константинополе стало известно, что она жена адмирала Рикорда, ей прислали личное приглашение султана Махмуда II присутствовать на первых маневрах турецких войск, обученных и обмундированных по европейскому образцу. Посланник для важности увеличил ей «свиту». Нельзя сказать, что зрелище маневров произвело на неё большое впечатление. Торжественный обед, устроенный после них, «в самом утончённом европейском вкусе», оказался гораздо интереснее, тем более что играл оркестр под руководством капельмейстера Карло Паганини, брата гениального скрипача.
        После кратковременного пребывания в Константинополе Людмиле Ивановне выделили две шлюпки, чтобы перевезти её, прислугу с багажом и присланного за нею офицера на русский фрегат. В Дарданеллах поднявшиеся волны едва не затопили шлюпки, которые черпали воду и носом, и кормой. Вот уж где женщина натерпелась страха, несмотря на старания сопровождавшего офицера ободрить её. Да он и сам беспокоился, поглядывая на видневшийся далеко фрегат. К счастью, там заметили бедственное положение шлюпок и направились к ним навстречу.
        Шлюпка не могла подойти вплотную к борту, чтобы её не разбило о борт фрегата. Пришлось поднимать Людмилу Ивановну, опустив на стреле кресло, опутанное сеткой. Так поднимают на судно быков, только, разумеется, без кресла. Таким же образом подняли и её спутников. Только на палубе, среди обступивших жену адмирала офицеров, она наконец почувствовала себя в безопасности.
        Людмила Ивановна с удовольствием приняла приглашение командира фрегата отметить вместе с офицерами именины его жены, потому что близко знала её по Кронштадту. А может быть, командир просто придумал этот повод, чтобы офицеры побыли в обществе молодой и красивой женщины. Моряки постарались скрасить пребывание жены адмирала на фрегате, создав ей максимум удобств, возможных на военном судне. Она любовалась в подзорную трубу изумительной природой греческой земли, красотой Афонских монастырей. Плавание было коротким, но не обошлось без приключений. Довелось пассажирке увидеть не только пенистые штормовые волны в сопровождении грозы и ливня, но и зарождение огромных смерчей. На фрегате зарядили орудия и приготовились стрелять по ним. Считалось, что ядра их разрушают, но, к счастью, обошлось: смерчи прошли стороной.

25 сентября 1830 года Людмила Ивановна увидела гряду Морейских гор: «Высокие скалистые уступы, представляющие громадные глыбы белого мрамора, блистали золотистым отливом, выглядывая из-за живописных групп южных растений». На берегу, в городке Поросе, а затем в Поле-де-Роматио ей предстояло провести более двух лет в обстановке постоянных угроз и интриг. И тем не менее она находила возможность, собирая вокруг себя маленькое русское общество, отмечать праздники, совершать прогулки по живописным местам.

9 октября 1831 года правителя Греции графа Каподострия убили по дороге в церковь. Один из убийц выстрелил ему в голову, а другой нанёс удар кинжалом в живот. Обе раны были смертельными. Одного из нападавших толпа растерзала на месте. Второй скрылся в доме французской миссии.
        Вход в бухту греки перекрыли, чтобы воспрепятствовать побегу убийцы на иностранном судне.
        Этим были крайне возмущены руководители французской и английской миссий барон Руан и сэр Даукинс. Вокруг французской миссии выставили греческий караул и в конце концов вынудили выдать преступника, которого немедленно судили и казнили по приговору суда. После гибели Каподострия в городах начались беспорядки. Иностранцы в панике покидали Грецию.
        Квартиру Людмилы Ивановны охраняла вооружённая команда шлюпки из двух офицеров и двенадцати матросов. Видя здесь надёжное убежище, к ней стали собираться члены греческого правительства и высшие должностные лица со своими семьями. Жену одного из министров пришлось втаскивать в окно, потому что лестница была забита людьми, искавшими спасения. Пришёл даже генерал Алмейди, комендант города, принёс на сохранение довольно объёмистый ящик с крепостными ключами, опасаясь, чтобы те не попали в руки мятежников.
        Порядок навели войска европейских держав. Грецию объявили конституционным королевством. Королём избрали баварского принца Оттона I.
        Людмила Ивановна, которой надоели все эти политические страсти, воспользовалась тем, что русская Средиземноморская эскадра находилась в постоянном плавании. Она упросила мужа разрешить ей отправиться в плавание на бриге, направлявшемся в Пирей. Исполнилась её заветная мечта посмотреть Афины, находившиеся тогда ещё под владычеством Турции.
        Она собиралась уже окончательно проститься с Грецией, но жители города упросили её остаться ещё на шесть недель. В присутствии жены командующего русской эскадрой они видели залог спокойствия в городе. Но оказалось, что спокойствие это весьма зыбкое. На Людмилу Ивановну совершили несколько покушений, но судьба её хранила. Можно себе представить состояние молодой женщины, жизнь которой постоянно подвергалась опасности. Тем не менее она всё мужественно вынесла. Да, в самообладании ей было не отказать.
        Она вернулась в Россию вместе с мужем. Петра Ивановича щедро наградили, а о Людмиле Ивановне, хотя она тоже заслуживала награду, никто, разумеется, и не подумал.
        После возвращения Пётр Иванович Рикорд командовал соединениями судов, был членом Адмиралтейств-совета, председателем Морского учёного комитета. Он с удовольствием занимался научными и литературными трудами. Во время Крымской войны его назначили начальником обороны Кронштадта и командующим соединёнными 1?й и 2?й флотскими дивизиями. В 1855 году он скончался. Людмила Ивановна намного пережила своего мужа. В 1875 году, спустя двадцать лет после его смерти, она опубликовала биографический очерк «Адмирал П. И. Рикорд». В том же году в Петербурге вышла её книга «Записка о плавании к Японским морям, в 1812 и 1813 годах, и сношениях с лоцманами адмирала П. И. Рикорда». Начиная с этого года, Людмила Ивановна занялась активной литературной деятельностью и вплоть до своей кончины в 1883 году печатала воспоминания о муже и о людях, встречавшихся на её жизненном пути. Последний материал она отправила в редакцию «Русской старины» 3 мая 1883 года, а 24 июня её не стало.



        Покорительница морских сердец

        Два незаурядных человека любили одну и ту же женщину. Оба были моряками, оба храбро воевали, оба совершили удивительные и опасные путешествия. И оба, познакомившись с ней, уже жизни своей не мыслили без Ксении, бедной девушки с Камчатки.
        Племяннику знаменитого адмирала Томаса Кокрена, капитану 3?го ранга королевского военно-морского флота Джону Кокрену было 10 лет, когда он впервые ступил на палубу военного корабля. Смелый, умный и способный моряк обратил на себя внимание командиров. Совсем молодым он стал капитаном 3?го ранга. Но морского волка, как ни удивительно, тянула суша. После заключения мира с Францией Джон взял накопившиеся неиспользованные отпуска и обошел пешком Францию, Испанию и Португалию.
        В 1820 году он обратился с рапортом в секретариат лордов Адмиралтейства, предложив совершить путешествие в глубь Африки для изучения реки Нигер. Он утверждал, что путешествовать в одиночку безопасней, чем в составе экспедиции. Моряк договорился до того, что готов был следовать с каким-нибудь караваном, направлявшимся во внутренние районы Африки, даже в роли слуги. Лорды решили, что капитан 3?го ранга, очевидно, перегрелся на солнце.
        Сначала ему отказали. Но он был настойчив. В конце концов лорды решили, что отпуск на два года и половинное жалование, о чем просил Кокрен, - не такая уж высокая цена за то, чтобы отвязаться от упрямца.
        Неторопливый пароходик за 40 часов переправил Кокрена на французский берег. Это событие он отметил совместной выпивкой с одним веселым французом, оказавшимся бывшим противником, наполеоновским солдатом, затем купил скромной еды на один франк и двинулся в путь. Денег было кот наплакал, поэтому Кокрен экономил каждый франк. В день у него уходило три франка. Так он практически без приключений прошагал Францию, Германию и Польшу.
        Спустя 83 дня после того как Кокрен покинул Лондон, он оказался в Петербурге. В российской столице англичанину даже удалось получить особый документ, утвержденный Александром I, - в нем губернским властям предписывалось оказывать путешественнику всевозможную помощь, а полиции не мешать и, как сказано в записках Кокрена, «не унижать» его. Получил моряк и отдельное письмо к генерал-губернатору Восточной Сибири. Видимо, сыграло роль то, что англичане были союзниками в войне с Наполеоном, а Кокрен к тому же был и ее героем.
        Тем не менее полиция бдительно перетряхнула все его вещи, и капитана 3?го ранга сурово предупредили, чтобы он не вздумал собирать сведения, не относящиеся к его путешествию, и не пытался отклоняться от разрешенного маршрута. Все это очень удивило Кокрена, поскольку в Европе на него никто не обращал внимания. Но в России любой иностранец воспринимался как шпион. Через три недели Кокрен обзавелся всеми необходимыми бумагами и, вздохнув с облегчением, тронулся в путь.
        А вот вздыхать с облегчением и расслабляться не следовало.
        Ограбили его сразу же, недалеко от столицы, на подходе к Тосно.
        Грабители затащили англичанина в лес, раздели догола и привязали к дереву. Сорванную с него одежду разрезали на куски, ища спрятанные ценности. Забрали всё. И скрылись. Через некоторое время на крики англичанина прибежал мальчишка, бывший, как подозревал Кокрен, из той же шайки, и отвязал путника.
        Соорудив из кусков куртки и фланелевого жилета что-то вроде фигового листка, захватив пустой рюкзак, почему-то оставленный грабителями, босой англичанин затрусил по пустынной дороге. Самое удивительное, что грабители не распотрошили кусок куртки, в котором оказались предусмотрительно зашитые Кокреном в подкладку бумаги.
        Через несколько верст он наткнулся на солдат генерала Михаила Семёновича Воронцова, которые с трудом допустили его к своему командиру. Вытирая выступившие на глазах от хохота слезы, генерал предложил ему кое-какую одежду, накормил и дал экипаж до ближайшей станции.
        Более противоречивой страны, чем Россия, хотя он успел побывать во многих частях земного шара, Конкрен еще не встречал: богатство и красота сочетались с гротеском, нищетой и абсурдом. Поразило его и беспробудное пьянство во всех слоях русского общества. Путешественник прошел Москву, Владимир, Нижний Новгород, Казань, Пермь, Омск, Тюмень, Тобольск, Красноярск, Иркутск, Якутск. Где-то его встречали со всей душой и бескорыстно помогали, где-то - снова обворовывали.
        Доехав из Якутска на собаках и оленях до Нижне-Колымска, Кокрен встретил лейтенанта Фердинанда Петровича Врангеля и мичмана Фёдора Фёдоровича Матюшкина. Моряки объяснили английскому коллеге, что его затея пройти в одиночку по северному побережью Сибири совершенно нереальна. Их доводы были столь убедительны, что Кокрен изменил свои планы. Он побывал на Колыме, Индигирке, а затем добрался до Охотска. 24 августа 1821 года на борту военного транспорта «Михаил» капитан 3?го ранга отправился на Камчатку, в Петропавловск.
        Камчаткой с 1817 года правили капитан 1?го ранга Петр Иванович Рикорд и его очаровательная супруга Людмила Ивановна, принимавшая во всем самое активное участие. Муж и жена отличались незаурядным умом, благородными характерами и к тому же незаурядным писательским даром. Детей у супругов не было. Рикорды взяли на воспитание несколько девочек из нищих семей. Одна из них, Ксения Ивановна Логинова, дочь камчадалки и дьячка из церкви в Большерецке, воспитывалась у них с десятилетнего возраста. Она отличалась необыкновенной красотой. Кокрен по уши влюбился в Ксению. Ей было в ту пору неполных 15 лет.
        Кокрен официально попросил у Рикордов руки их воспитанницы. Родословная избранницы не волновала английского дворянина. Получив согласие, Кокрен - большой оригинал - тут же отправился в путешествие по Камчатке. Вернулся он в Петропавловск под Новый год, и 8 января 1822 года состоялась свадьба. Джон записал, что отметили ее более тепло и торжественно, чем в Англии, когда он приехал с молодой женой. От дома Рикордов к церкви протянули дорожку из сукна, которое шло на обмундирование команд, по обеим ее сторонам зажгли фальшфейеры. Трудно сказать, можно ли верить морскому офицеру, а впоследствии жандарму Стогову, который, описывая свадьбу, представил ее как анекдот. По его воспоминаниям, он и второй шафер буквально внесли под локти Ксению в церковь, где ее ждал жених, так ей не хотелось замуж за Кокрена. Вполне возможно…
        Срок пребывания Рикордов на Камчатке подошел к концу, и они предложили молодоженам ехать вместе с ними в Петербург. Кокрен с благодарностью откликнулся на приглашение. Он горячо любил свою жену. И все-таки страсть к путешествиям сжигала его. На обратном пути он даже оставил Ксению в Иркутске у знакомых, а сам отправился на несколько месяцев по Сибири, побывал с купеческими караванами в Нерчинске и в центре торговли с Китаем, Кяхте. Дорогу в Петербург проехали без особых приключений: Джон набрался опыта и знал, что в России ухо нужно держать востро, да и Ксения, несмотря на молодость, немало в жизни повидала. Судьба сделала и ее путешественницей.
        Жизнь в Лондоне для Ксении началась с того, что родственники приняли ее холодно. Не то чтобы в штыки, но и восторга большого от женитьбы Джона не выразили. Пока жена осваивала английский язык, Кокрен засел за обработку своих путевых записей. Работал он не поднимая головы.
        Вскоре вышло первое издание его книги о пешем путешествии по России, у нее был шумный успех. Кокрен оставил флот и с помощью дядиной протекции стал управляющим рудниками в Венесуэле. В латиноамериканских странах не было опытных военных моряков, и они с удовольствием принимали на командные должности европейцев.
        Джон год провел в Венесуэле один, обустраиваясь на новом месте в городе Валенсия, а потом привез туда жену. Ксения была в восторге и от от прекрасного дома, и от удивительной природы, и от чудесного сада, окружавшего дом. Джон подолгу пропадал на рудниках, но Ксения привыкла к его образу жизни. В начале осени случилось страшное. Кокрена привезли домой без сознания. Врач-европеец сказал, что Джон заболел желтой злокачественной лихорадкой. Ксения не отходила от постели больного мужа. Кокрен не приходил в сознание. Только однажды он открыл глаза, сжал ее руку, но не смог ничего сказать. Ксения была уверена, что Джон, закаленный и физически сильный человек, поправится. Она ошиблась. 12 августа 1825 года Джона Кокрена не стало.
        Ксения была ошеломлена, не могла поверить в случившееся. Она осталась вдовой в
18 лет.
        После похорон встал вопрос, как жить дальше. Она распродала оставшееся имущество и уехала в Англию к родственникам Кокрена. Путешествие одинокой красивой женщины на корабле в те времена было сопряжено с большим риском, но Ксению Бог миловал. В Англии родственники покойного мужа, сестра Джона Элиза и его двоюродный брат Томас, очень скоро дали ей понять, что она им не нужна. Она написала Людмиле Ивановне Рикорд, и та сразу же пригласила бывшую воспитанницу жить в их доме. Петр Иванович занимал к тому времени высокую должность в Кронштадте, был капитаном над портом. В 1827 году Ксения Ивановна вновь оказалась среди близких и любящих ее людей.
        Северной российской экспедицией в те времена, когда по Сибири путешествовал Кокрен, командовал лейтенант Петр Фёдорович Анжу, француз по происхождению. Ему было поручено описать берег Сибири между устьями Оленека и Индигирки, а также обследовать Новосибирские острова. Кроме того, имелись сведения о неизвестной земле, которую якобы видел начальник промысловой артели Яков Санников. Анжу поручалось ее обнаружить. Вся экспедиция, включая начальника, насчитывала шесть человек. 23 марта 1820 года они выехали из Петербурга и 10 октября прибыли в небольшое зимовье на берегу реки Яны. В нем жили добытчики мамонтовых бивней, которых находили в этих землях великое множество.
        Предполагалось приступить к исследованиям, начиная от Святого Носа, но разразилась эпидемия собачьей чумы, и многие животные погибли. Тогда приступили к работам в незараженной местности. На островок Зимовье-Лах с превеликими трудностями на оленях доставили снаряжение и продовольствие. Пытались отыскать загадочную землю Санникова, находившуюся за Новосибирскими островами. Когда из-за тонкого льда стало невозможно ехать на собачьих упряжках, пошли пешком.
        Шли, пока лед не стал таким тонким, что продвигаться вперед было опасно. Анжу в зрительную трубу осмотрел горизонт, но ничего не обнаружил. Вернулись к острову Новая Сибирь, отдохнули и предприняли новую попытку. Прошли 14 миль по торосам, выбились из сил, но всё напрасно. Всю экспедицию к тому же поразила снежная слепота. Болезнь остановили, изготовив из рогов диких оленей оправы для очков. Благо, на острове этого добра имелось в избытке. Вместо стекол использовали черную просвечивающуюся материю.
        Сотни верст прошагали исследователи по низменному болотистому берегу. Приходилось переправляться через многочисленные речушки и озёра. Над головой постоянно вился гнус, проникая сквозь защитные волосяные сетки. Спали под открытым небом. Ели то, что удавалось поймать или подстрелить.

22 августа опись завершили. Результаты работ, проведенных Анжу, убедительно доказывали, что земли Санникова не существует. Тем не менее лейтенант продолжил поиски новых земель. На этот раз он постарался экипироваться получше. Палатка, сшитая из оленьих шкур, давала что-то вроде уюта, да и комаров было легче выгнать дымом. На очаг посередине палатки требовалось меньше топлива, чем на костер. Экспедиция описала острова Большой и Малый Ляховский, Фадеевский.
        Меж тем земля Санникова по-прежнему манила. Путники предпринимали новые рискованные попытки найти ее. В апреле Анжу в последний раз решил углубиться в море. Таяло. Ехали по ночам, когда температура понижалась до минус шести градусов. Днем все покрывал туман, иногда моросил мелкий дождь; рыхлый снег и огромные торосы измучили путешественников. У собак заканчивался корм, снова среди них появилась чума. Еще немного, и можно было не вернуться. Начиналось таяние льдов. Сами себе не поверили, когда каким-то чудом вернулись в селение Походск. Азарт едва не погубил экспедицию.
        В селении совершенно неожиданно Анжу увидел своего приятеля юности Врангеля. Друзья крепко обнялись. Вечером обе экспедиции, как положено, отметили встречу. В Нижне-Колымск поехали вместе. Врангель рассказал другу о необычном англичанине, капитане Кокрене, с которым познакомился в Нижне-Колымске год назад. Анжу с интересом выслушал рассказ, спросил, где сейчас Кокрен, но Врангель пожал плечами.
        Лейтенанта мучила мысль, что земля Санникова где-то рядом. Возможно, ее не видно из-за пологих берегов?
        Анжу обратился с рапортом в Морское министерство и к генерал-губернатору Восточной Сибири Сперанскому с просьбой разрешить ему построить беспалубное суденышко для плавания в открытом море. Но получил отказ. Ни морской министр, ни генерал-губернатор не хотели рисковать людьми. Анжу получил указания завершать работу. Мучаясь от жестоких ревматических болей - последствий перенесенных лишений, лейтенант обработал в Якутске собранные материалы.
        Вскоре Анжу выехал в Петербург. В столице его и Врангеля ожидали заслуженные награды. Обоих произвели за отличие в капитан-лейтенанты, наградили орденами Св. Владимира 4?й степени и двойным окладом. Орден Св. Владимира был очень почетной наградой. Достаточно сказать, что награжденный получал статус потомственного дворянина.
        Отдыхать новоиспеченному капитан-лейтенанту Анжу долго не пришлось. На этот раз его направили в противоположную сторону, на юг, произвести опись северо-восточного берега Каспийского и западного берега Аральского моря. Снега и льды сменились песками и раскаленным ветром среднеазиатских пустынь. Почти год жизни потратил он на эту работу. Выполнять опись было нелегко не только из-за непривычных климатических условий, но и из-за постоянных нападений кочевников.
        Он вернулся в Кронштадт, уже не испытывая страсти к путешествиям. По своей инициативе капитан-лейтенант вместе с инженером путей сообщения Загоскиным во время своей командировки произвели барометрическую нивелировку местности на протяжении 242 верст от Каспийского до Аральского моря. Они установили, что Аральское море лежит на 35,8 м выше Каспийского. Труды моряка были замечены и по достоинству оценены. Его наградили орденом Св. Анны 2?й степени.
        И вновь отдыхать долго не пришлось. Его назначили старшим артиллеристом на линейный корабль «Гангут». В составе эскадры контр-адмирала Логгина Петровича Гейдена ему довелось не только плавать в Средиземном море, но и принять участие в Наваринском сражении. В этом сражении соединенные эскадры Англии, Франции и России уничтожили турецко-египетский флот. В бою капитан-лейтенант Анжу был ранен в голову, но не покинул своего поста. За мужество ему вручили самую почетную боевую награду - орден Св. Георгия 4?й степени.
        В 1828 году Анжу вернулся в Кронштадт. Петра Федоровича пригласили к себе старые знакомые, семья Рикордов. Во время визита Анжу познакомили с Ксенией Ивановной, молодой вдовой английского капитана. Петр с первого взгляда влюбился в Ксению; судя по тому, что известно об их дальнейшей жизни, любовь была взаимной. Петр Федорович всегда считал, что встреча с Ксенией была самым большим событием в его нелегкой жизни. 24 октября 1828 года они сыграли свадьбу. Венчание прошло в Никольском Морском соборе Петербурга.
        Дом магнитом тянул к себе Петра Федоровича, ему не хотелось никуда уезжать далеко от жены. Любил он ее безумно. Никуда дальше Балтики он больше не уходил в плавания.
        Это не мешало ему продвигаться по службе. Он дослужился до адмирала. В Ораниенбауме он и Ксения купили два дома, стоявшие рядом, и соединили их переходом. Дом Анжу славился теплом и гостеприимством. Многие знаменитые моряки любили его посещать. О себе Петр Федорович часто говорил: «Я так счастлив в жизни и так всем доволен, что иногда страшно делается за себя». У Анжу была большая и дружная семья: три сына, три дочери и 12 внуков. В 1868 году они отметили сорокалетие своей свадьбы. Все награды и звания ничего не значили для Петра Федоровича по сравнению с любовью Ксении Ивановны.
        В сентябре 1869 года адмирал простудился и слег. Обострились старые болезни - результат полярных зим и лета в песках, в последние годы давала о себе знать и контузия, полученная в Наваринском сражении. 12 октября Петр Федорович Анжу скончался.
        Ксения Ивановна не перенесла горя и умерла через несколько месяцев после мужа в
1870 году.



        Парижанка с Чукотки

        Восточные берега Сибири, Чукотка, Камчатка, Курильские острова… Омывающие их северные моря изобиловали рыбой и морским зверем. «Рыбий зуб» (клыки моржа), мех морского зверя, икра, ценные породы рыб составляли важную статью экспорта в Российской империи. Вот только у российских чиновников не хватало ни ума, ни денег, чтобы организовать разумную добычу и охрану рыбы и зверя. К середине XIX века была полностью истреблена стеллерова корова, на грани исчезновения находились киты, моржи, тюлени, каланы.
        После приобретения Аляски американцы быстро отбили охоту браконьерам всех мастей и национальностей безнаказанно заниматься хищничеством в их водах, наладив постоянную охрану морских промыслов.
        Тогда сотни быстроходных браконьерских парусно-паровых судов с самыми различными флагами и командами, набранными в приморских кабаках по всему свету, ринулись в русские воды.
        Всё это отребье, готовое за копейку перерезать любому горло, не только нарушало правила охоты и ловли, но и спаивало, грабило, насиловало и убивало аборигенов. Русское правительство, осознав наконец необходимость защиты, если уж не своих подданных, то по крайней мере экономических интересов императорской фамилии и других богатейших семейств России, поручило организовать регулярную, а не от случая к случаю, как делалось раньше, охрану тихоокеанских берегов и вод судам Балтийского флота. На Дальнем Востоке имелась Сибирская флотилия, но её едва хватало, чтобы прикрывать Приморье и Амур, а шхуны, выделенные для охраны промыслов, уступали хорошо вооружённым браконьерам в скорости хода.
        В 1884 году из Кронштадта отправился с таким заданием в долгое плавание к берегам Сибири клипер «Крейсер». Командовал им капитан 2?го ранга Алексей Аполлонович Остолопов. Фамилия, прямо скажем, не самая благозвучная, но она его устраивала, тем более что дворянский род, к которому он принадлежал, был старинным. Отцы, деды и прадеды исправно несли государеву службу, в том числе и на море. Фамилией можно было гордиться, а не стесняться.
        Морское начальство снабдило командира инструкцией, в которой помимо главных задач перечислялись ещё многие другие, так что скучать не приходилось, да и моря, в которых предстояло плавать, не давали расслабляться.
        Клипер благополучно добрался до места назначения и приступил к несению своей службы. Железной рукой стал наводить порядок в русских водах командир «Крейсера». Захваченным на месте преступления браконьерам приходилось туго: всё добытое шло в казну, орудия лова отбирали, а судно продавали с аукциона или включали в состав Сибирской флотилии.
        Кстати, одну из пойманных шхун, «Генриетту», Остолопов переименовал в «Крейсерок» и направил на неё часть своей команды. Шхуна помогала клиперу отлавливать нарушителей. Самих браконьеров после недолгого судебного разбирательства отправляли на несколько лет «в каторжные работы». Немудрено, что скоро всё браконьерское сообщество прекрасно знало силуэт клипера, и, завидев его, суда браконьеров стремились поскорее убраться из русских вод.
        В 1886 году «Крейсер» находился в плавании в Ледовитом океане вблизи Чукотского полуострова. Моряки зашли в бухту Провидения. В ней находился склад угля, который не раз грабили не только иностранные китобои, но и американские таможенные крейсера. Можно понять Остолопова, который писал: «Дай Бог дождаться у русских берегов русского флота!»
        Почти всё мужское местное население сразу окружило «Крейсер» на байдарах из моржовой кожи. Чукчей пустили на палубу. Началась меновая торговля. Выяснилось, что местные жители не знают русского, но зато говорят на английском языке. Было понятно, с кем они чаще общаются. Гости были одеты в грязные нерпичьи и оленьи шкуры, лица и руки их были покрыты коркой грязи, а от тел исходил нестерпимый запах. Дело в том, что яранги и землянки аборигенов покрывались пологами из оленьих шкур, кишевших насекомыми. Чукчи, чтобы избавиться от вшей, мыли волосы и умывались мочой. Мужчины волосы обрезали ножом, а женщины заплетали. Немудрено, что дальше палубы новых знакомых никуда не пускали. На следующий день продолжили знакомство на берегу.
        Остолопов имел предписание отбирать у чукчей контрабандные товары. Но когда он увидел, какую дрянь за несусветную цену продают им русские купцы, то делать этого не стал. Оставить местных жителей без американских ружей, поменяв их на никуда не годные русские означало обречь семьи охотников на голодную смерть. Но зато весь припрятанный в бочках спирт он безжалостно приказал вылить на землю. Американские и русские купцы спаивали несчастных чукчей, скупая у них за бесценок драгоценные меха и настоящие произведения искусства из моржовых клыков. От командира клипера
«Всадник» Остолопов слышал, что они видели в селении рыжеволосую маленькую девочку с европейскими чертами лица. Из путаных объяснений чукчей можно было понять, что её отцом был американский матрос, которого вышвырнули с китобойного судна и оставили в бухте Провидения. Матрос, судя по всему, вполне удовлетворился новыми условиями жизни и даже нашёл себе возлюбленную из числа местных дам. Однако чукчи очень быстро поняли, что нового обитателя Чукотки выставили с судна за дело. Человека с таким характером можно было вообще отправить за борт. Он недолго радовал местных жителей своим обществом, поскольку вскоре был убит в пьяной драке. В этом мире остались рыжеволосая малютка и вдова, нашедшая утешение в спирте, к которому её приучил покойный муж.
        Остолопов попросил показать ему ребёнка. К нему подвели худенькую девочку, едва прикрытую лохмотьями грязных шкур. На вид ей было лет девять. В этом возрасте девочкам уже наносили на лицо татуировку вдоль лба и по носу, но у неё татуировки не было. Старшина селения спокойно пояснил, что делать татуировку незачем, всё равно до будущего года не доживёт: кормить её некому, а вечно пьяной матери не до неё.
        Капитан 2?го ранга не страдал сентиментальностью, но сердце у него защемило, когда он посмотрел на несчастного маленького человечка. И тогда командир клипера решился на поступок, доставивший ему впоследствии массу неприятностей: за табак, рис и сухари старик, у которого она жила, согласился уступить ему девочку. Она была в таком отупении от голода, что не испугалась, когда её привезли на судно. Первым делом её вымыли - оказалось, что волосы у девочки не рыжие, а светлые. Её осмотрел судовой врач и назначил питание. Одели девочку сначала в рубашку Остолопова, затем матрос-портной сшил ей платье. У кого-то из офицеров нашлась кукла, которую она сначала очень испугалась, а затем уже не расставалась с ней до конца плавания. Девочка была удивительно красива - блондинка с ярко-синими глазами и правильными чертами лица. Но самым поразительным была не внешность, а удивительные способности ребёнка. За короткое время пребывания на судне она научилась говорить по-русски и подбирать на слух мелодии на пианино, стоявшем в кают-компании. Моряки назвали её Надеждой. Она сразу же усвоила правила гигиены, была
очень ласковой и мягкой. В то же время офицеры отметили, что это «девушка с характером», самолюбивая. Присутствие ребёнка среди людей, лишённых годами общения с семьями, благотворно подействовало на всю команду. Она стала всеобщей любимицей.
        По приходе в Петропавловск-Камчатский её крестили, и 7 сентября 1886 года за ней уже официально закрепилось имя Надежда, а фамилию заменило чукотское прозвище Пиглянова. Крёстным отцом был командир, и отчество ей дали по его имени.
        Во Владивостоке, узнав о пассажирке на клипере, командующий эскадрой в Тихом океане контр-адмирал Алексей Александрович Корнилов объявил командиру «Крейсера» выговор за самовольство и учинил ему жесточайший разнос. Впрочем, не будем цитировать разъярённого адмирала. Остыв, Корнилов доложил о случившемся в Морское министерство и одновременно обратился с ходатайством к петербургскому начальству: он просил министра народного просвещения определить девочку в Николаевский сиротский институт в Петербурге. Не стоит объяснять, что и в Морском министерстве не обрадовались рапорту контр-адмирала, и он, в свою очередь, тоже получил нахлобучку.
        Началась переписка между министерствами. Между тем командир клипера уговорил офицера, направлявшегося в Петербург к новому месту службы, взять с собой девочку. Он купил ей билет на пароход «Россия» до Одессы. Офицеры судна тоже собрали деньги, которых хватало на проезд из Одессы в Петербург и на обустройство в первое время. Адмирал Корнилов, лично познакомившись с бывшей жительницей Чукотки, растрогался и разрешил сбор на эскадре, как было сказано в приказе, «небольшого капитала для обеспечения будущности Надежды Пигляновой». Сам командующий внёс довольно значительную сумму.
        Между тем в Петербурге кипели нешуточные страсти. Моряки не могли добиться определения девочки в Николаевский сиротский институт. Это учебное заведение размещалось в здании бывшего дворца графа Кирилла Разумовского на набережной реки Мойки. Его воспитанницы получали профессии домашних учительниц, учительниц музыки, гимнастики и танцев, французского языка. Девочек обучали ремёслам, основам медицины и домоводству. Но принимали в институт только сирот из бедных офицерских и дворянских семей. Понятно, что Надежда Пиглянова к таковым не относилась. Брать на себя ответственность за зачисление девочки никто из чиновников не хотел.
        Тогда командир клипера, которого с младых ногтей учили принимать решения, обратился с прошением удочерить Надежду. Запахло скандалом. Одно дело быть крёстным отцом, а другое - перевести в дворянское сословие дочь чукчи. Дело дошло до царской семьи. Власти сдались. В 1887 году главноуправляющий собственной его императорского величества канцелярии по учреждениям императрицы Марии статс-секретарь Дурново сообщил почётному опекуну управления С.-Петербургскими сиротскими заведениями, что в виде «особой монаршей милости и исключения из правил» Надежду Пиглянову разрешено принять в число казённокоштных воспитанниц С. Петербургского Николаевского сиротского института.
        Итак, всё разрешилось благополучно, как в сказке о Золушке.
        Остолопов продолжал плавать, дослужился до капитана 1?го ранга, командовал корветом «Аскольд», был награждён почётной наградой - орденом Св. Владимира 4?й степени с бантом за совершение 20 шестимесячных морских кампаний. Он вышел в отставку контр-адмиралом.
        Не менее успешно шли дела и у его крёстной дочери. Она прекрасно училась, проявляя способности по всем предметам, особенно хорошо ей давались немецкий язык и рисование.
        В 1894 году возвратившийся с Дальнего Востока контр-адмирал Остолопов решил навсегда бросить якорь в Петербурге. Едва устроившись с жильём, он принялся хлопотать, чтобы взять к себе крёстную дочь, о которой заботился все минувшие годы. Остолопов выяснил, что деньги, собранные офицерами эскадры для девочки, хранятся на счетах Морского министерства, и обратился с просьбой перевести их на счёт Надежды Пигляновой на общих основаниях. Главный морской штаб немедленно эту просьбу удовлетворил, перечислив и «набежавшие» за годы хранения проценты, но деньги были переведены не на имя Пигляновой, а в институт. Однако отставной моряк был настойчив.
        В 1895 году царь подписал документ. По нему воспитаннице Николаевского сиротского института Надежде Пигляновой, «происходящей из инородцев Чукотской земли, при выходе её из означенного учебного заведения выплачивалось единовременное пособие в размере тысячи рублей и с того же времени назначалось пособие в размере 300 рублей ежегодно вплоть до вступления в замужество за счёт сумм, состоящих в ведении собственной ЕИВ канцелярии». Но царская милость этим не исчерпывалась.
        Из инородцев она стала полноправной гражданкой Российской империи: девушке предоставили права личного почётного гражданства с «присоединением к её настоящей фамилии принадлежавшего ей на родине прозвища “Асогак”». Теперь она именовалась Пигляновой-Асогак.
        Десять лет провела Надежда в стенах Николаевского сиротского института, пока не наступила пора вступать в новую жизнь. По правилам, институт опекал своих воспитанниц до замужества или по достижении двадцати пяти лет. Сохранилось её прошение на имя начальницы института от 19 апреля 1897 года. Она просила назначить ей попечителем своего крестного отца контр-адмирала Алексея Аполлоновича Остолопова, который дал на это согласие. И стоит подпись: Надежда Алексеевна Пиглянова-Асогак. При выпуске она получила диплом «первоначальной учительницы» и
60 рублей на экипировку.
        Читателю, разумеется, хочется узнать, как сложилась её дальнейшая судьба. По сведениям, которыми располагает автор, она вскоре вышла замуж за состоятельного человека. В некоторых мемуарах, изданных за рубежом в тридцатых годах, о ней вспоминали как о необыкновенно умной и красивой женщине, привлекавшей всеобщее внимание на светских раутах. После революции она оказалась в Париже. Дальше её следы теряются.
        Спустя несколько лет после пребывания «Крейсера» у берегов Чукотки к офицерам русского судна, посетившего бухту Провидения, подошла пьяная женщина и, щерясь беззубым ртом, стала о чём-то оживлённо рассказывать. Стоявший рядом чукча перевёл: «Говорит, что у неё в Петербурге живёт дочь и скоро она к ней поедет, даже деньги для этого собрала». Старуха с гордостью показала серебряный рубль.
        Ей дали ещё один. На обратную дорогу.



        Последняя стоянка


«Глубокоуважаемая Мария Васильевна!
        Спешу сообщить Вам, что Иван Львович жив и здоров. Четыре месяца тому назад я, согласно его предписаниям, покинул шхуну, и со мной тринадцать человек команды. Надеясь вскоре увидеться с Вами, не буду рассказывать о нашем тяжёлом путешествии на Землю Франца-Иосифа по плавучим льдам…»
        Так начинается письмо, которое тётя Даша читала по вечерам чаще других, и которое Саня Григорьев выучил наизусть. Вы, конечно, узнали начало любимого многими поколениями романа Вениамина Александровича Каверина «Два капитана». Вдохновила замечательного писателя взяться за перо трагическая история экспедиции Георгия Брусилова на шхуне «Святая Анна». Однако не ищите в романе какой-либо исторической достоверности. В нём её не больше, чем в стихотворении Михаила Аркадьевича Светлова «Гренада», которого побудило написать прекрасную поэму название кафе. Историческое исследование - это одно, а художественное произведение - совсем другой жанр.
        В 1912 году уходила в плавание баркентина (для простоты назовём её шхуна) «Святая Анна». Ее командир, лейтенант Георгий Брусилов, сын вице-адмирала Льва Алексеевича Брусилова, намеревался пройти Северным морским путем, вдоль берегов Сибири из Атлантического в Тихий океан. При счастливом стечении обстоятельств он мог бы стать вторым человеком, после шведа Нильса Адольфа Эрика Норденшельда, успешно совершившим такое плавание.
        Лейтенант получил для этого мероприятия одиннадцатимесячный отпуск. Экспедиция снаряжалась на деньги состоятельного дяди, генерал-лейтенанта Б. Брусилова, московского землевладельца. Активное участие принимала генеральская жена, именем которой и назвали купленное в Англии судно. Плавание Брусилова носило с одной стороны исследовательский, с другой - коммерческий характер. Предполагалось, что в пути экипаж шхуны будет охотиться на морского зверя, и тем самым не только окупит расходы, но и получит некоторую прибыль. Организовали акционерное общество: главными акционерами стали генерал и его жена, остальным паи достались мизерные. Довольно скоро генеральша потребовала избавиться от мелких акционеров: проку, мол, от них никакого, только вопросы и проблемы. Так и поступили. Но, как выяснилось позже, зря, поскольку среди «миноритарных» акционеров были старший помощник Брусилова лейтенант Николай Андреев и судовой врач, которых выходка высокомерной генеральши оскорбила.
        Вокруг экспедиции Брусилова сложились определённые стереотипы. Во-первых, считается, что Георгий Львович был «гол как сокол». У него действительно не было денег на то, чтобы купить, как это мог сделать родной дядя, «Святую Анну». Однако лейтенант получал обычное офицерское денежное содержание в соответствии со своим званием и, конечно, не считал себя нищим.
        Другая легенда состоит в том, что экспедицию снабдили никуда не годной провизией и купцы нажили себе на этом целые состояния. С тем, что купцы в России были мошенниками, автор не спорит, однако нажить состояние, и даже не одно, на поставке продовольствия для экипажа маленькой шхуны весьма проблематично. Да и к качеству продуктов претензий у экипажа не было. Все это фантазии авторов советской эпохи - принято было клеймить царский режим, вечно строивший козни исследователям, ученым и вообще хорошим людям.
        Продовольствие было не только качественным, но, с учетом пребывания пассажиров, купили даже изысканные деликатесы и вина. Пассажиры на шхуне появились так. Пытаясь хотя бы частично покрыть расходы на экспедицию, Брусилов дал в газетах объявление, предлагая желающим совершить путешествие вокруг Скандинавии и сойти в одном из русских северных портов. Желающие немедленно нашлись. Среди них была Ерминия Александровна Жданко, дочь армейского генерала и племянница другого генерала, служившего в Морском ведомстве.

28 июля 1912 года шхуна отошла от места стоянки в Петербурге у Николаевского моста и неспешно отправилась в путь. Перед отправлением на судно не явились обиженные лейтенант Андреев и врач. Пообещали, что приедут после перехода шхуны вокруг Скандинавии. Пришлось Брусилову делить вахту со штурманами.
        Плавание вокруг Скандинавского полуострова оказалось спокойным. Пока в датских и норвежских портах покупали китобойное и прочее снаряжение (на носу имелись две гарпунные пушки), пассажиры беспечно гуляли на берегу. Из событий самым ярким стало, безусловно, посещение корабля вдовствующей императрицей (матерью Николая II) в Дании. Оказавшись на шхуне впервые, Ерминия Александровна приятно поразилась ее блеском и красотой. Судно не только снаружи выглядело щегольским, но и внутри сверкало белоснежной краской. Штурман Валериан Иванович Альбанов в своих записках вспоминал, какое впечатление на гостей производила полированная мебель из красного дерева, великолепные ковры, кожаные кресла и диваны, удобные каюты. Возраст шхуны был почтенным, но она была из тех старушек, которые молодых переживут. Построили ее в Англии специально для плавания в арктических водах: толщина трехслойного дубового корпуса составляла 70 сантиметров. Вот только название у неё было настораживающим - «Пандора», потому её и переименовали в
«Святую Анну». «Пандора», а теперь уже «Святая Анна», была дамой опытной, дважды плавала до устья Енисея.
        Словом, на таком судне можно было смело отправляться в плавание, чтобы дышать, как посоветовал Ерминии доктор, свежим морским воздухом.
        С пассажирами экипаж распрощался в Александровске-на-Мурмане. Расстались очень тепло: за время путешествия пассажиры и экипаж успели подружиться. Но для Брусилова в Александровске начались неприятности, имевшие далеко идущие последствия: лейтенант Андреев и доктор на судно не явились. Затем заявили о внезапной болезни и списались с судна штурман Бауман и несколько матросов. Брусилов договорился с Альбановым, что будут нести вахту поочередно. Вместо отказавшихся матросов наняли архангельских поморов.
        Но где найти доктора? И тут Ерминия Жданко объявила, что окончила самаритянские, как их тогда называли, курсы сестер милосердия, и вызвалась заменить судового врача. Понимала ли она, на что идет? Без сомнения. Чувствуется, девушка по крепости духа была из тех, что коня на скаку остановит, в горящую избу войдет. Видимо, немалую роль сыграла и зародившаяся симпатия к Брусилову.
        Брусилов, разумеется, понимал, что медик она никакой, но по крайней мере перевязки делать ее научили. Очевидно, что девушка ему тоже нравилась. Он был уверен в успехе своего предприятия и не думал, что подвергает Ерминию опасности. Лейтенант оправдывал свое решение тем, что Жданко, как человек образованный, окажет помощь не только в части медицины, но и в метеорологических наблюдениях и фотографировании. Отец и дядя Ерминии находились далеко, предостеречь от столь серьезного риска ее было некому. Никто не мог образумить и лейтенанта: отец его умер в 1909 году.
        Итак, ровно через месяц после выхода из Петербурга, 28 августа 1912 года, на шхуне закончили погрузку припасов, воды и угля. Можно было отправляться дальше. Брусилов, учитывая, что часть команды поменялась, заключил новое соглашение со всем экипажем. Это был очень важный юридический момент, теперь командира никто не мог обвинить в том, что он нарушил условия договора. На следующий день отправились в море. В плавание вышли с экипажем в 24 человека вместо 30 по штатному расписанию. С одной стороны, это было даже неплохо: с управлением судна экипаж справлялся, а запас продовольствия взяли на полтора года из расчета 30 человек - можно даже просить добавку за обедом.
        Путь к Новой Земле из Александровска занял несколько дней. Шли под парусами и парами. В проливе Югорский Шар передали почту на шхуну «Нимрод», которая была зафрахтована экспедицией беспроволочного телеграфа, и двинулись дальше, в Карское море. Эта почта оказалась последней, которую получили от путешественников их близкие и друзья. Брусилов, видимо одумавшись, сделал попытку нанять в экспедицию вместо Жданко студента-медика, который после окончания строительства радиотелеграфной станции на острове Сокольничий ожидал прибытия парохода. Но студент отказался: ему предстояло сдать на ожидавшийся пароход «Иоанн Богослов» материальные ценности.
        С непроходимым льдом «Святая Анна» встретилась сразу на выходе из пролива. Повернули, спасаясь от него, в Байдарацкую губу. Некоторое время еще продвигались вперед, ломая лёд длинными шестами и маневрируя с помощью парусов и машины, пока окончательно не вмерзли в береговой припай, милях в восьми от берега. Находились в постоянном напряжении. Провизию из трюма перенесли в большую рубку на верхней палубе, чтобы в случае гибели судна можно было захватить её с собой. Командир с частью экипажа по некрепкому льду направился на берег. Заночевали на льду, поставив палатку. Температура была минус 15 градусов. Несколько дней участники экспедиции расчищали дорогу во льдах, чтобы перетащить на судно найденный на берегу плавник и таким образом сэкономить топливо.
        Питался экипаж двумя группами. Комсостав - Брусилов, Жданко, Альбанов и два гарпунера - в офицерской кают-компании, в которой раньше кормили пассажиров. Гарпунеры, по традиции, считались элитой на зверобойных судах. Остальные ели в помещении для команды. Совместные трапезы объединяли людей. За столом кают-компании всегда было весело, сидели у самовара, подшучивали над смущением Ерминии, когда ее называли хозяйкой и просили налить чая. Играли в домино, читали: Брусилов перед отправлением купил для шхуны небольшую библиотеку. Слушали граммофонные пластинки. На льду, рядом с судном, построили баню. Командир организовал соревнования на лыжах и коньках, после которых в палатке угощали участников и зрителей горячим шоколадом, печеньем, сладостями.
        Но очень скоро у экипажа не осталось никаких оснований для спокойного времяпрепровождения. 28 октября 1912 года сильный южный ветер оторвал от берегового припая ледяное поле, в которое вмерзла «Святая Анна». Начался дрейф к северу. Сначала отнеслись к этому как должному: все равно ведь предстоит обойти остров Белый и следовать к Енисею. Но когда остров остался далеко позади, а их все несло и несло на север, Брусилов и Альбанов, единственные, кто хорошо понимал, что происходит, всерьез занервничали. При этом они не знали, да и откуда им было знать, что 1912-1913 годы войдут в историю Арктики отмеченными тяжелой ледовой обстановкой.
        Зима оказалась удачной на охоту. Сейчас, разумеется, сложно восхититься тем, что звероловы убили 40 тюленей и 47 белых медведей. Проще ужаснуться. Но тогда даже интеллигентные люди не сильно изводили себя мыслями об охране животного мира и экологии. Добытое мясо заготовили впрок, что позволило как следует сэкономить провизию: трюм и кладовые понемногу пустели.

«Святой Анне» пришлось скинуть свой праздничный наряд и надеть рабочее платье. Световые люки закрыли досками, в иллюминаторы вставили вторые рамы или попросту забили досками. По ночам подушки и одеяла примерзали к стенкам кают. Началась борьба за тепло. Койки отодвинули от них подальше, а на стены и потолок набили обшивку из дерева и толя. Теперь в помещениях стало теплее, но зато темно. С отпотевающих потолков капала вода на столы и койки. Подвесили тазы, сделали сливы из парусины, по которым вода стекала в различные емкости.
        Да тут еще на судне началась эпидемия, и тяжелее всех заболел командир. Чем он и впоследствии другие члены экипажа болели, неизвестно. Некоторые исследователи, ссылаясь на медицинских экспертов, умудряются теперь поставить диагноз. Но это уже из области «лечу от запоя по фотографии».
        Три месяца Брусилов не мог даже пошевельнуться. Его переворачивали двое, один держал за плечи, второй за бедра, но и эти осторожные действия причиняли Брусилову адскую боль. Он терял рассудок и не мог сдержать проклятий. Жданко наслушалась от всегда тактичного, вежливого Георгия Львовича таких выражений, от которых покраснели бы и ломовые извозчики. Что делать, воспитание в Морском корпусе и на флоте было всегда разносторонним.
        Ерминия дни и ночи проводила у кровати командира. Только глубоко любящий человек смог бы вынести уход за столь тяжело больным человеком в обстановке, даже отдаленно не напоминавшей больничную.
        Пациент на уговоры съесть еще ложку бульона в бешенстве, не отдавая отчета своим поступкам, швырял в свою сиделку чашкой, блюдцем. Альбанов писал, что вид у больного был ужасный: кожа да кости, которые торчали так, что по нему можно было изучать анатомию. И все-таки Ерминия выходила его. Командира стали выносить в кресле на свежий воздух, и Георгий Львович поправлялся, но крайне медленно. К несчастью, случилась и другая беда: он заговаривался, бредил наяву. Постепенно рассудок возвратился, и Брусилов окончательно пришел в себя. Болезнь длилась семь месяцев. 19 апреля 1913 года командира вынесли на стуле на лёд, потом положили на носилки и пронесли вокруг судна и по палубе. Это была его первая «прогулка» за четыре месяца. С этого дня он стал поправляться. Между тем ледяное поле, в которое вмерзла «Святая Анна», выписывая сложные кренделя по Ледовитому океану, неумолимо продвигалось все дальше и дальше на север.
        Но самым страшным оказалось другое. В кают-компании начальствующего состава ещё до болезни командира начались ссоры, переросшие в откровенную ненависть. Штурман и командир прекрасно ладили друг с другом, пока Ерминия не предпочла Альбанову командира. Неизвестно, был ли знаком Альбанову романс «Он был титулярный советник, она - генеральская дочь…», но, возможно, что помимо оскорблённого самолюбия Альбанов испытывал к Брусилову и элементарную зависть или, скажем более корректно, чувство несправедливости. Командир шхуны был потомственным дворянином, сыном адмирала, имел высокопоставленных родственников. Альбанов - сын ветеринарного врача в кавалерийском полку. Он был на три года старше Брусилова, имел гораздо больше опыта плавания в арктических водах и, несмотря на то, что окончил, если выражаться современным языком, среднюю мореходку, а командир - высшее военно-морское училище, не считал себя в морском деле стоящим на ступеньку ниже. Альбанову приходилось недоедать и искать побочные заработки, чтобы оплатить учебу. В глазах штурмана Брусилов был барчук и баловень судьбы. Это суждение, конечно, было
несправедливо по отношению к Брусилову. Офицер никогда не прятался за спину высокопоставленного отца, имел опыт полярных плаваний в качестве вахтенного начальника на транспорте Гидрографической экспедиции Северного Ледовитого океана.
        И все-таки, не будь Ерминии, они, возможно, нашли бы общий язык. Командирскую каюту от каюты штурмана отделяла деревянная переборка. Альбанов писал: «“Там”, за стеной, жили “они” своей жизнью и оттуда только временами долетали до меня отголоски “их” жизни, а “здесь” жил “я” своей жизнью и отсюда к “ним” ничего не долетало».
        Прислушивался штурман к тому, что происходило за стенкой.
        Слово за слово, обида за обиду, и между командиром и его заместителем началась настоящая война, мгновенно ставшая известной всему экипажу. Командир отменял распоряжения штурмана, а тот оспаривал любые его приказы. Нет ничего пагубнее на корабле.
        Все попытки летом выбраться к чистой воде с помощью самодельных мин, которыми пытались взрывать лёд, оказались бесполезными. Пробовали его пилить, но сломали пилу. Медведей несколько раз убивали прямо у борта. Постоянно шла борьба за живучесть судна.
        В августе 1913 года стало очевидным: нужно готовиться ко второй зимовке. Керосин закончился уже давно. Из консервных банок наделали коптилок, залили их нерпичьим жиром и стали освещать каюты и кубрик такими светильниками. Копоти они производили массу, а света хватало на расстояние вытянутой руки. Внутренние помещения погрузились во мглу. Из-за холода большую часть времени проводили в помещениях, дыша смрадным отравленным воздухом. Копоть оседала повсюду. Люди забыли, когда стирали белье, вши заедали. Грязь с лица сходила слоями. Стала ощущаться нехватка продуктов. Нависла угроза голода. Рассчитывать на охоту не приходилось, поскольку охотничье везенье первой зимовки отозвалось отсутствием добычи во второй. Приходилось постоянно быть бдительными: корпус шхуны угрожающе потрескивал под давлением льда, в машинном отделении время от времени появлялась течь. Закончился запас топлива. На дрова стали разбирать переборки в районе гребного вала и кладовые. Обувь вся истрепалась. Брусилов отдал свой кожаный дождевик на сапоги для охотников. Георгий Львович, чтобы занять свободных от неотложных работ людей,
организовал занятия по морскому делу, изучение двигателя и даже курсы английского языка. Но он не мог изменить окружающую обстановку. Очередное Рождество, а потом и Новый год отметили праздничными обедами, но настроение у всех было подавленное. На дрова шла уже лёгкая обшивка борта открытой палубы.
        Полярная ночь, ужасающие бытовые условия, теснота, однообразие - стоит ли удивляться тому, что обострились взаимоотношения в экипаже. Командир едва мог двигаться после тяжелейшей болезни, а его заместитель был поглощен своими думами и ненавистью к командиру. Неприязнь между ними достигла такой степени, что Брусилов написал приказ об отстранении Альбанова от обязанностей штурмана.
        Альбанов, несомненно, был незаурядной личностью. Умный, практичный, физически сильный и выносливый человек. Прекрасный штурман. Обладал несомненным литературным талантом. В общем, имел массу положительных качеств и достоинств, в том числе был, как говорится, народным умельцем, что ему и другим очень пригодилось в плавании и походе. Однако точка в конфликте была поставлена. 9 января 1914 года Альбанов обратился к Брусилову с просьбой позволить ему изготовить байдарку и сани, чтобы оставить судно и по льду уйти на Землю Франца-Иосифа, от которой, по его расчетам, они находились на расстоянии около 65 миль.
        Альбанов получил разрешение. Через две недели после его ухода более половины команды выразило желание последовать за ним. Мы не настолько наивны, чтобы поверить, будто штурман молча возился с рубанком, изготавливая себе нарты и каяк и не общаясь с командой…
        Альбанов добрался до цели. И то, что мы знаем о «Святой Анне» после того, как шхуна вышла из пролива Югорский Шар, известно только с его слов и из выписок, а не из копии, как пишут многие авторы, судового журнала. Они были опубликованы в
«Записках по гидрографии», томе 38, а его книга «На юг к Земле Франца-Иосифа» - в томе 41 того же издания. Книга Альбанова - не дневник, а художественное произведение, талантливое и яркое, а художественное произведение нельзя воспринимать как документ. Штурман красочно описывает дрейф, охоту, условия быта, болезнь Брусилова, все, что происходило во время путешествия с ним и его группой после ухода со шхуны. По словам Альбанова, когда большая часть команды решила составить ему компанию, Брусилов якобы был этому чуть ли не рад: оставшимся, мол, достанется больше продовольствия, и они дотянут до лета, когда растает лед.
        Действительно, было чему радоваться… Вместо двух офицеров и двух штурманов на судне оставался единственный человек, знающий навигацию, но не оправившийся окончательно после тяжелой семимесячной болезни. Вместо 30 человек экипажа на судне оставалось десять, в числе которых молодая девушка, стюард, повар и два молодых матроса, один из которых ученик. Особенно радостно, наверное, было оттого, что у форштевня появилась большая трещина.
        Командир отговаривал людей от ухода с судна. Обещал, что если не удастся освободиться, то летом они все покинут шхуну на ботах. Но его уговоры не действовали. В отчаянии Брусилов сказал, что они могут уходить, хоть все. Он так и записал свои слова в вахтенном журнале. С командиром и Ерминией Жданко решили остаться до конца восемь человек, в их числе оба гарпунера, боцман, механик, повар и матросы. Остальные под руководством Альбанова, обдирая внутренние помещения шхуны, строгали из этого дерева нарты и каяки, а паруса использовали для их обтяжки. Беспардонность и наглость действий штурмана вызвала возмущение Брусилова, но не в силах что-либо сделать, после нескольких стычек он махнул на происходящее рукой. От бота, который предложил им вместо каяков командир, штурман отказался. Часть дерева, полученного из сломанных переборок, они забрали с собой для костров. Четырнадцать дезертиров неплохо экипировались, запаслись провизией, аптечкой, каждая пара везла с собой по десять пудов груза продовольствия и необходимых вещей, вооружены были до зубов с запасом в 1250 патронов.
        Поражает ненависть и безжалостность Альбанова к Ерминии, Брусилову и остальным не предавшим командира членам экипажа. В свои последние дни на шхуне штурман часто забирался в обсервационную бочку, закрепленную на грот-мачте, чтобы осмотреть горизонт. «В тихую ясную погоду приятно посидеть в обсервационной бочке на высокой мачте. Как в белом одеянии, лежит и спит красавица “Святая Анна”, убранная прихотливой рукой мороза и по самый планширь засыпанная снегом, - писал Альбанов. - Временами гирлянды инея срываются с такелажа и с тихим шуршанием, как цветы, осыпаются вниз на спящую. С высоты судно кажется уже и длиннее. Стройный правильный рангоут его кажется еще выше, еще тоньше. Как светящиеся лучи, бежит далеко вниз заиндевевший стальной такелаж, словно освещая застывшую “Святую Анну”. Полтора года уже спокойно спит она на своем ледяном ложе. Суждено ли тебе и дальше спокойно проспать тяжелое время, чтобы в одно прекрасное утро незаметно вместе с ложем твоим, на котором ты почила далеко в Карском море у берегов Ямала, очутиться где-нибудь между Шпицбергеном и Гренландией? Проснешься ли ты тогда,
спокойно сойдешь с своего ложа, ковра-самолета, на родную тебе стихию - воду, расправишь широкие белые крылья свои и радостно полетишь по глубокому морю на далекий теплый юг из царства смерти к жизни, где залечат твои раны, и все пережитое тобою на далеком севере будет казаться только тяжелым сном?»
        Собственно, на этом поэзия, в подражание гоголевской «птице-тройке», и заканчивается, дальше он рисует иную картину: «Или в холодную, бурную, полярную ночь, когда кругом завывает метель, когда не видно ни луны, ни звезд, ни северного сияния, ты внезапно будешь грубо пробуждена от своего сна ужасным треском, злобным визгом, шипением и содроганием твоего спокойного до сего времени ложа; с грохотом полетят вниз твои мачты, стеньги и реи, ломаясь сами и ломая всё на палубе? В предсмертных конвульсиях затрещат, ломаясь, все суставы твои и через некоторое время лишь кучи бесформенных обломков да лишний свежий ледяной холм укажут твою могилу. Вьюга будет петь над тобой погребальную песню и скоро запорошит свежим снегом место катастрофы. А у ближайших ропаков (так Альбанов называл высокие торосы) кучка людей в темноте будет в отчаянии спасать, что можно из своего имущества, все еще хватаясь за жизнь, все еще не теряя надежды…. Да, любопытно, что-то ждет тебя, “Святая Анна”? А пока ты хороша! Пусть там, внутри тебя уже началось разрушение, но оно незначительно пока. Это даже нельзя назвать разрушением. С
болью в сердце отрывается каждая доска от бесчисленных переборок твоих. Кучка людей все теснее и теснее сбивается в глубине твоего трюма, отчаянно отбиваясь от беспощадной суровой стихии. Одна забота у них: как можно дольше растянуть провизию…»
        Не сочувствие в этих строках, а злорадство по отношению к 22?летней Ерминии Жданко и к тем, с кем он полтора года делил хлеб за одним столом и кого предал в самую трудную минуту.

10 апреля 1914 года настал день расставания. Забыв горечь обид, простив предательство, оставшиеся вышли проводить бросавшую их часть экипажа. До этого устроен им был прощальный обед, распили за их удачу заветную бутылку шампанского, припрятанную для торжественного случая командиром, а шатающийся от слабости Брусилов помог Альбанову тронуть нарты с места.
        Единственная просьба была у Брусилова, Ерминии Жданко и их товарищей - передать письма родным и близким. Георгий Львович проявил вообще исключительное благородство: он вместе с письмами дал Альбанову выписку из судового журнала и предписание. Эти документы если морально и не оправдывали бегство штурмана и части экипажа с судна, то по крайней мере уводили их от юридической ответственности.
        Благородство проявили и остальные члены экипажа. По словам самого Альбанова, вся команда помогала в сборах: «…?кто портняжничает, кто сапожничает, а кто готовит и упаковывает провизию. Денисов, наш милейший гарпунер-китобой, волнуется больше всех, хотя он остается на судне».
        А вот кто вызывал у него раздражение, так это Брусилов, Жданко и Шленский: «…они пишут. Боже мой! Что они пишут с утра до вечера вот уже целую неделю? Мне иногда становится страшно, каких размеров, какого веса дадут они нам почту отсюда в тот далекий мир, от которого мы так давно отрезаны, в тот мир, где люди живут и настоящим, а не только прошедшим и будущим, как у нас на “Святой Анне”».
        Альбанов иронизировал по поводу веса почты, однако с самого начала знал, что никакие письма он никому передавать не станет. Все, что копилось в его душе, прорвалось, когда Денисов, который «хлопотал больше всех», спросил, из какого места он будет отправлять письма. Гарпунер беспокоился, чтобы жена и дети пораньше получили весточку. Штурман со злобой ответил, что отправит их в ближайшую полынью за торосами. Потом спохватился и извинился: его, мол, вывел из себя Брусилов. Тот не забыл составить расчет того, сколько заработали дезертиры, чтобы им выплатили деньги, когда они попадут в порт. Но предупредил Альбанова, что винтовки, хронометр, бинокль, сектант, компасы и другое снаряжение необходимо вернуть владельцу шхуны, и тем привел штурмана в бешенство.
        В пути уходившую группу несколько раз догоняли Денисов и другие хорошо ходившие на лыжах члены экипажа. Один раз они принесли обед, а на другой день передали записку от Георгия Львовича, в которой тот сообщал астрономически определенное им место шхуны.
        Через 10 или 11 суток после ухода со шхуны, по словам Альбанова, три человека решили вернуться. Штурман, рассказывавший, как его партию относило дрейфующими льдами в сторону от цели, почему-то был уверен, что эти трое, которые не взяли нарты с продуктами и ушли с минимальным запасом продовольствия, найдут шхуну по следам на снегу, как будто не было поземки, их заметавшей. Погоду в Арктике даже с современной спутниковой аппаратурой предсказывать весьма затруднительно. Альбанов написал, что на следующий день они уже были на шхуне. Откуда ему об этом стало известно?
        О труднейшем переходе и чудесном спасении Альбанова судном «Святой мученик Фока» написано и в книге самого штурмана и во множестве иных изданий. Повторяться не будем. Альбанов проявил беспримерный героизм и мужество во имя спасения своей собственной жизни. Потому и повезло матросу Александру Конраду, который был с ним в одном каяке. Все остальные погибли.
        Естественно, Михаил Ефимович Жданко, к тому времени назначенный начальником главного гидрографического управления, куда Альбанов передал выписки из судового журнала, снимавшие с него ответственность за дезертирство, пытался выяснить судьбу племянницы и всех остальных участников экспедиции. Но началась Первая мировая война, а затем и революция, на фронтах гибли миллионы - было не до судьбы десятка человек, затерянных в Ледовитом океане.
        Тем не менее Михаил Жданко сделал все возможное, чтобы отыскать экспедицию Брусилова. По его инициативе впервые в Арктике для поисков экспедиции использовали авиацию. Во Франции был специально приобретен самолет «Морис-Фарман MF-11» и доставлен на Новую Землю, откуда выдающийся морской летчик, один из первых пилотов русской военно-морской авиации, поляк Ян Нагурский совершил несколько разведывательных полетов. Пробыл более 10 часов в воздухе и осмотрел пространство над Баренцевым морем и побережьем. Он пролетел более тысячи километров, и каждый полет был сопряжен с невероятным риском. Нагурскому не удалось обнаружить экспедицию, но с его смертельно опасных полетов началась история арктической авиации.
        Матрос Конрад никому не говорил о том, что видел и знал об экспедиции. Он всячески избегал встреч с родственниками своих погибших спутников. После революции Конрад работал матросом на судах. Он умер в 1940 году. Его дневник, хранящийся в музее Арктики и Антарктики, написан чернилами, поэтому является либо копией, либо фальшивкой. Даже школьнику понятно, что он не мог его писать чернилами в условиях, описанных штурманом Альбановым.
        От Валериана Альбанова узнали лишь то, что он сам охотно рассказывал. В том числе и о мотивах, по которым Брусилов отстранил его от должности. Штурман служил некоторое время на судах, а потом сгинул в 1919 году, при невыясненных обстоятельствах.
        Что касается судьбы «Святой Анны», то в литературе бытует множество версий, например, потопление шхуны немецкой подводной лодкой. Можно сочинить и то, что в неё попал метеорит, - всё зависит от фантазии автора. Интересно читать и сказки о появлении где-то во Франции и чуть ли не приезжавшей в гости на родину Ерминии… Брусиловой. Правда, это немного напоминает давнишние истории Лжедмитрия, княжны Таракановой, чудесного спасения царевича Алексея, великой княжны Анастасии и множество других подобных.
        Написано об экспедиции Брусилова много, а вот документальных сведений почти нет. О лейтенанте Георгии Брусилове в Российском государственном архиве ВМФ хранятся лишь краткие стандартные сведения - как и положено в отношении любого морского офицера. Имеются отрывочные и случайные данные о других участниках плавания. Но они просто характеризуют их личности. Вся беда в том, что самое главное происходило после того, как со шхуны передали письма на пароход телеграфной экспедиции и «Святая Анна» прошла проливом Югорский Шар. О том, что случилось дальше, известно лишь со слов одного человека - Валериана Альбанова. В книге, которую для придания ей документальности именуют дневником, он описывает свою версию событий с момента, когда связь со «Святой Анной» была утрачена.
        Удивительное дело: самым чудесным образом выписка из судового журнала, юридически оправдывавшая его уход со шхуны с частью экипажа, сохранилась, в то время как все остальные бумаги, включая письма участников экспедиции, пропали. Исчезли навсегда. Слишком много, видимо, в них было информации о событиях, происходивших на шхуне, и обстоятельствах ухода со шхуны.
        Не менее странно, что дата и причина отстранения штурмана от обязанностей командиром в выписках отсутствует. Есть упоминание «отставленный мною от исполнения своих обязанностей штурман Альбанов», но когда и за что? И это притом, что в журнале много записей вроде: «3 (16) мая. К вечеру много полыней. Зверя на них нет». А такое событие, как отстранение штурмана от выполнения обязанностей, не записано. Так кто же делал выписки из вахтенного журнала? Странное впечатление производит этот документ, доставленный штурманом.
        В Архангельске Альбанов заявил, что у него погибли все личные документы и дипломы, но больше об этом никогда не упоминал. Никто из тех, кто ушёл со шхуны с Альбановым, исключая его напарника Конрада, не уцелел в пути. А может быть, штурман очень не хотел, чтобы кто-нибудь ещё остался жив?
        Дворянин офицер Брусилов и «выходец из народа» Альбанов. Понятно, на чьей стороне были симпатии партийных историков в советское время.
        Что же на самом деле случилось со «Святой Анной»? С Георгием Брусиловым, Ерминией Жданко и остальными членами экипажа? Какую страшную тайну скрыли талантливый сочинитель штурман Альбанов и до самой смерти молчавший обо всем, что связано с экспедицией, отказывавшийся от встреч с родственниками пропавших без вести участников брусиловской экспедиции матрос Конрад?
        Вопросы без ответов.



        Исчезли в царстве снежной королевы

        В начале бурного ХХ века в России были снаряжены три полярные экспедиции: Георгия Седова, Владимира Русанова и Георгия Брусилова. Все они окончились трагически. В двух из них участвовали женщины. Ни одна живой не вернулась. Они отправились в плавания, сопряжённые со смертельным риском, только для того, чтобы находиться рядом с любимым человеком. Можно понять этих женщин, но трудно понять мужчин, принявших подобную жертву, притом что каждый из них был незаурядной личностью.
        О личной жизни Русанова известно не так уж много. Он родился в Орле, в купеческой семье. Все двоечники могут ссылаться на Владимира Александровича как на пример того, что человек, не обременявший себя учебой в школе, способен многого достичь в жизни. За неуспеваемость его выгнали из классической гимназии, а затем - из реального училища. Благодаря отчиму, преподававшему в духовной семинарии, удалось пристроить туда юного Русанова. Но и в семинарии Владимир Александрович не строил из себя Ломоносова, а исправно отсиживал по два года в каждом классе. Он закончил мучительную для него учёбу в 1897 году, двадцати двух лет от роду.
        Но потянуло его не к духовенству, а к марксистам: в их кружке он взялся наводить порядок в общественном устройстве, что закончилось для него Орловским тюремным замком, поскольку у властей были иные, отличные от русановских, взгляды на общественный уклад.
        К счастью, ничего, кроме разговоров и хранения запрещённой брошюры, начинающий революционер совершить не успел, поэтому его вскоре освободили. Попробовал он поучиться в Киевском университете вольнослушателем: хочешь ходи, хочешь не ходи на занятия - но недолго. Видимо, жандармы решили, что революционный пыл у него ещё не прошёл, поэтому молодого человека снова арестовали, а потом вернули на родину в Орёл, под надзор полиции. В 1901 году, в возрасте двадцати шести лет, Русанова выслали на два года в захолустный городишко Усть-Усольск (нынешний Сыктывкар) Вологодской губернии. До этого он нигде толком не учился, не работал, но зато женился. По одним сведениям, до ссылки, а по другим - в ссылке на молоденькой девушке, выпускнице гимназии. Звали её Маша Булатова. Наверное, Маша, как большинство девочек, училась более старательно.
        Если бы Русанов избрал путь профессионального революционера, как любили себя называть старые большевики, то, несомненно, сделал бы карьеру при советской власти: в ссылке он завел знакомство с весьма известными в будущем людьми. В России связи решают если не всё, то очень многое. Другой вопрос, чем бы эта карьера закончилась в тридцать седьмом году или даже раньше.
        Но не будем гадать на кофейной гуще. Владимир Александрович пошёл другим путём: то ли сам к этому пришёл, то ли жена помогла. Нужно было на что-то жить, и он поступил на работу статистиком в земскую управу. Странствия по уезду для сбора необходимых сведений привили ему вкус к путешествиям. В Усть-Усольске у Русановых родился сын, но через год умер.
        Главе семейства запретили жить в больших городах в течение пяти лет, а у него наконец-то появилась тяга к учёбе: не всю же жизнь стаптывать сапоги, собирая статистические данные для земской управы. Видимо, заговорили имевшиеся амбиции и самолюбие, да и жена подталкивала. Однако о получении высшего образования в России речь не шла, поскольку в уездных городишках университеты не создавали, это сейчас их столько, что скоро, наверно, появятся и в деревнях.
        Возникла мысль уехать за границу. В Министерстве внутренних дел препятствий не чинили, выдали ему и жене заграничные паспорта: мол, езжайте из России с Богом.
        Русановы уехали в Париж, и в 1903 году оба поступили на естественный факультет Сорбоннского университета. Здесь в биографии Владимира тёмное пятно. Возникает вопрос: где он умудрился так изучить французский язык, что мог слушать лекции, насыщенные научной терминологией? Неужели в семинарии так великолепно учили будущих попов французскому языку, что он его прекрасно знал даже спустя шесть лет после выпуска, не имея разговорной практики? Из гимназии и реального училища, как мы помним, его выгнали за неуспеваемость. Впрочем, больше вроде негде, тем более что он осваивал в семинарии каждый класс по два года. Неясно также, на какие средства жили они с женой, кто оплачивал их обучение в университете.
        Биографы Русанова, не скупящиеся на прилагательные в превосходной степени, утверждают, что учился в Париже он блестяще и проявил себя выдающимся учёным ещё на студенческой скамье. Ну что ж, бывает: в школе с двойки на тройку, заслуженный второгодник, а в вузе - блестящий студент, несмотря на то, что учится на чужом языке. Правда, автору в жизни подобных уникумов встречать не приходилось, зато видел таких, которые с трудом окончили школу, с грехом пополам вуз, и тем не менее занимали высшие посты в государстве. Их малограмотная речь - просто находка для многих юмористов. Сдаётся, что биографы нашего героя ни матрикула, ни диплома Русанова в руках не держали и в глаза их не видели, зато эта версия кочует из книги в книгу.
        В 1905 году случилась трагедия. После родов второго сына скончалась жена Русанова, ребёнка выходили. Тридцатилетний вдовец-студент остался с грудным сыном на руках. Из России приехала его мать и забрала младенца к себе, родители Маши сделать этого не захотели, а может быть, не смогли.
        Владимир Александрович погоревал о безвременно оставившей его и мир супруге, но человек он был молодой, поэтому неудивительно, что спустя некоторое время место Маши заняла Жюльетта Жан. Француженка, по словам биографов, была красавица. Неважно, что на фотографии видно только то, что она была высокого роста, - у героя жена обязательно должна быть красавицей, без этого никак нельзя. Жюльетта закончила естественный факультет Сорбоннского университета в Париже по специальности «геология» и продолжила обучение в том же университете на медицинском факультете.
        И внешность, и характер Русанова производили впечатление на женщин. Неудивительно, что француженка поехала за ним на край света, как мотылёк летит на огонь. Впрочем, такие же чувства испытывала к нему и его первая русская жена, тоже студентка Сорбоннского университета.
        В 1907 году, по словам одних историков, Русанов окончил университет, да ещё так успешно, что получил право писать докторскую диссертацию. Эти авторы, видимо, считали, что в Сорбоннском университете учились столько же времени, сколько и в советском техникуме. Другие - и это более похоже на правду - пишут, что он завершил учёбу в 1910 году. Впрочем, ни те, ни другие ни на какие документы не ссылаются. В конце концов, не принципиально, когда он закончил учёбу.
        В 1907 году Русанов приехал летом в Россию и совершил своё первое путешествие по Новой Земле, куда добрался на пароходе. Была ли это его личная инициатива, или имелась договорённость с французскими учёными, сказать трудно. Во всяком случае, он собирал материал о геологических породах по берегам пролива Маточкин Шар. Зачем-то ему это было нужно. По окончании своего исследования Владимир Александрович вернулся в Париж.
        На следующий год он вновь появился летом на Новой Земле, но уже в роли члена французской экспедиции, руководил которой капитан Шарль Бенар. Об этой экспедиции известно очень мало. Что забыли французы на Новой Земле, непонятно. В любом случае Россия никому и никогда не позволила бы там закрепиться. Какими бы ни рисовали царских чиновников советские и нынешние историки, но при всех своих пороках они думали об отечестве, а не о том, чтобы наворовать и удрать из страны, чему имеем мы в последние годы немало примеров.
        Поэтому первая поездка Русанова на Новую Землю в 1907 году очень напоминала разведку, предшествовавшую появлению экспедиции Бенара. Одни историки предпочитают о французах вообще не упоминать, как будто Русанов был на Новой Земле один, другие, говоря об опубликованных работах Бенара, довольно прозрачно дают понять, что он, мол, воспользовался трудами Русанова, а его при этом даже не упомянул. Понятное дело: разве от иностранцев чего-нибудь хорошего дождёшься? Обязательно обворуют.
        Видимо, во время переговоров французов с русскими властями в Архангельске Русанов исполнял роль переводчика, что сослужило ему неплохую службу - он познакомился со всем высшим губернским начальством в качестве геолога, участника французской экспедиции. Связи решают всё, или почти всё.
        Конечно, он думал о своём будущем. Карьеру ему можно было сделать только в Архангельской губернии или ещё где-нибудь на окраине империи, где сквозь пальцы смотрели на подмоченную арестами и ссылками репутацию. Но Архангельск всё-таки не так уж далеко находился от центров цивилизации, поэтому Русанова он вполне устраивал.
        Летом 1909 года Владимир Александрович приехал в Архангельск. Уже во время своих первых двух путешествий по Новой Земле он показал себя смелым, закалённым и выносливым землепроходцем. Всё архангельское начальство знало его в качестве геолога французской экспедиции, сомнений в профессиональной компетентности ни у кого не было. В том году на Новой Земле предстояло работать экспедиции главного управления земледелия и землеустройства. Руководил ею Ю. Крамер, занимавшийся вопросами эксплуатации полезных ископаемых в Архангельской губернии. То ли Русанов попросился, то ли ему предложили, но, так или иначе, Владимир Александрович провёл лето, работая в этой экспедиции. Он прекрасно себя там зарекомендовал, и неудивительно, что на следующий год его пригласили в очередную экспедицию на Новую Землю уже руководителем.
        В июле 1910 года экспедиция отправилась по назначению на небольшом судне «Дмитрий Солунский». Результаты проведенных ею исследований были впечатляющими, и власти, её организовавшие, остались довольны, причём настолько, что архангельский губернатор ходатайствовал о награждении её участников. Эти документы обнаружила в архангельском архиве М. Серапионова. В ходатайстве губернатора Ивана Васильевича Сосновского на имя главноуправляющего землеустройством и земледелием, сообщается, что самыми важными практическими результатами снаряженной по его указанию экспедиции было обнаружение промысловых пунктов норвежцев, спокойно занимавшихся промыслом на чужой территории, и наблюдения, относящиеся к организации Северного морского пути в Сибирь. Также имело большое практическое значение обследование северо-западного побережья Новой Земли и сбор коллекций по различным областям знаний. Речь шла о создании промыслов и селений на островах. Экспедиция была крайне рискованной, но обошлось без потерь.
        Особенно порадовало рачительного губернатора то, что расходы казны оказались почти в десять раз меньшими, чем на экспедицию художника Александра Борисова, воспевшего Русский Север.
        Да, таких блестящих результатов при ничтожных затратах удавалось достичь нечасто. Многое зависело, прежде всего, от «выдающихся личных качеств и самоотверженной деятельности» Владимира Александровича Русанова. Благодаря ему пресекли хищническую деятельность норвежцев, выставили их с Новой Земли и основали русский промысловый посёлок. Повторить вариант Шпицбергена норвежцам не удалось. Времена викингов канули в вечность.
        Учитывая важное государственное значение экспедиции и прекрасные результаты её работы, полученные при минимальном расходовании государственных средств, Николай II наградил Русанова орденом Св. Владимира 4?й степени. Это была одна из почётнейших наград России. Теперь бывший ссыльный и революционер стал числиться в дворянском сословии. В советское время историки предпочитали об этом не упоминать, видимо, полагая, что царская награда бросает тень на светлый облик исследователя. Наградил царь и остальных участников брусиловской экспедиции.
        В прекрасном настроении Русанов отправился домой в Париж. Зимой он занимался во французской столице обработкой полученных результатов. Там же у него протекала и семейная жизнь. Сын рос в России, фактически не зная отца, у бабушки. Большой потребности видеть сына Русанов, похоже, не испытывал. Однако утверждать, что он о ребёнке не заботился, нельзя: перед своей поездкой на Новую Землю в 1910 году Русанов попросил губернатора Сосновского в случае своей гибели помочь дать образование сыну в гимназии за казённый счёт. Выполнил губернатор просьбу или нет, автору неведомо.
        На следующий год страсть к Северу вновь влечёт Владимира Александровича в суровые края. На парусно-моторной яхте «Полярная» он завершает то, что не доделал в прошлогодней экспедиции. Это его четвёртое посещение Новой Земли. Лето пролетело стремительно. Договорившись о работе на следующий год, теперь уже на Шпицбергене, он уехал в Париж.
        Но мы ничего не говорили о его новой спутнице жизни, Жюльетте. Причина очень проста. О жизни нашего героя в Париже известно меньше, чем о его коротких путешествиях на Севере. Хотя в Париже он проводил большую часть времени года.

1912 год, казалось бы, не предвещал ничего зловещего в судьбе опытного исследователя. Он получил назначение начальником экспедиции на Шпицберген, где происходило острое соперничество нескольких стран, особенно России и Норвегии. Целью экспедиции было уточнение мест залегания угольных пластов и установка там заявочных знаков. О том, что на Шпицбергене имеются запасы угля, было известно давно. Возможно, Жюльетте надоело, что её гражданский муж оставляет её каждое лето, и она потребовала, чтобы её тоже включили в состав экспедиции. Впрочем, как было на самом деле, знали только они двое.
        Плавание в северных водах всегда сопряжено с опасностью, но судно, на котором отправилась экспедиция, было приспособлено для плавания во льдах, обладало неплохими мореходными качествами, поэтому риск, скажем так, был умеренным, как и любое плавание в северных широтах. Правда, с названием зверобойной шхуны явно перегнули. «Геркулес», как гордо называлось судно, имел довольно слабосильную машину в дополнение к парусному вооружению, да и по водоизмещению внушительного впечатления не производил.

9 июля «Геркулес» покинул бухту Александровска-на-Мурмане и отправился к Шпицбергену. На его борту в качестве важного члена экспедиции, поскольку она была и геологом, и врачом, находилась Жюльетта Жан.
        По плану, утверждённому губернскими властями, Русанову предписывалось осенью вернуться. Через неделю судно прибыло к острову Западный Шпицберген и вошло в залив Белзунд. Отсюда Русанов приступил к исследованиям. С двумя другими учёными он совершил рискованный переход по горам до восточного берега и обратно. Ему повезло: провалившись в ледяную скважину, он чудом остался жив. Жюльетта оставалась на судне.
        В первых числах августа экспедиция досрочно выполнила намеченную программу. На острове установили 28 заявочных знаков на разработку угля. Помимо этого собрали образцы для зоологической, ботанической и палеонтологической коллекций. Пока Русанов со своими спутниками работал на берегу, на судне тоже не дремали, а производили океанографические исследования.
        Завершив официальную часть, Русанов открыл остальным участникам экспедиции свои истинные планы. Оказалось, что он закупил продукции и снаряжения перед отправлением в плавание более чем на год. После окончания работ на Шпицбергене он решил пройти Северным морским путём, повторив то, что до тех пор удалось только шведу Нильсу Норденшельду на пароходе «Вега». Разница была лишь в том, что швед тщательно к этому готовился, а Русанов, если и готовился, то делал это в одиночку.
        На «Геркулесе» было 14 человек, составлявших команду и экспедицию. То, что затея руководителя была авантюрой, лучше всех понял Рудольф Лазаревич Самойлович, впоследствии знаменитый учёный, хозяйственный деятель и исследователь. Он был дипломированным горным инженером, владел тремя языками, получил образование в Германии, в престижном учебном заведении. На Север его занесло тем же ветром, что и Русанова: Самойлович принял участие в революционной деятельности, что закончилось для него ссылкой.
        Он попытался отговорить Русанова от безумной затеи, но безрезультатно. Тогда геолог и ещё два члена экипажа отказались участвовать в задуманном Русановым походе. На попутном норвежском пароходе они отправились на родину. На «Геркулесе» остались одиннадцать человек.
        Обвинять Самойловича в трусости было бы непростительной ошибкой. Видимо, он лучше Русанова смог просчитать последствия необдуманных действий.

«Высокого роста. Фигура борца. Огромная физическая сила. Череп голый, как бильярдный шар. Большие круглые очки с очень сильными стеклами. Умница необычайный, с великолепным мягким характером… В 1928 г. он был уже полярником с мировым именем», - вспоминал о Самойловиче папанинец Эрнст Кренкель. Впоследствии всемирно известный учёный, участник многочисленных арктических экспедиций, профессор, доктор географических наук Рудольф Лазаревич Самойлович был арестован в
1938 году по ложному обвинению и погиб в застенках НКВД.
        Остальных Русанову удалось уговорить, и, прежде всего, капитана Александра Кучина. Его слово в данном случае было решающим. Расчёт, видимо, строился на том, что победителей не судят. Кучин был молодым, однако опытным полярным мореплавателем, понимал, на что идёт. Возможно, сказалось присутствие француженки, перед которой не хотелось показаться трусом, но, так или иначе, он согласился на предложение Русанова.
        Расставшись с тремя участниками, остальные направились к Новой Земле. 18 августа Русанов оставил в ненецком стойбище на берегу пролива Маточкин Шар записку губернатору следующего содержания: «Юг Шпицбергена, остров Надежды. Окружены льдами, занимались гидрографией. Штормом отнесены южнее Маточкина Шара. Иду к северо-западной оконечности Новой Земли, оттуда на восток. Если погибнет судно, направлюсь к ближайшим по пути островам: Уединения, Новосибирским, Врангеля. Запасов на год. Все здоровы. Русанов». Это последнее известие об экспедиции. Её искали, несмотря на начало Первой мировой войны. Увы. Ничего и никого не нашли.
        О научном наследии Владимира Александровича пишут оды в основном журналисты, писатели, историки. Специалисты высказываются более сдержанно. Но его практический вклад в освоение Новой Земли и Шпицбергена сомнению не подлежит. Его по достоинству оценило ещё царское правительство, о чём свидетельствует полученная Русановым награда.
        В 1934 году вблизи берега Харитона Лаптева работала научная экспедиция, доставленная туда шхуной «Сталинец». На безымянном островке один из её участников случайно наткнулся на врытый в землю столб с вырезанной или вырубленной надписью:
«Геркулес. 1913». В том же году на другом островке в шхерах Минина обнаружили остатки одежды, нож, фотоаппарат, ложки, серебряные монеты, бритву и некоторые другие вещи. Кому они принадлежали, стало понятно, когда повезло неподалёку отыскать мореходную книжку матроса с «Геркулеса» А. Чукчина и серебряные часы с гравировкой, принадлежавшие также матросу с «Геркулеса» В. Попову, и справку на его имя. Вряд ли бы они стали брать с собой фотоаппарат и другие, не очень нужные вещи, если поспешно покидали судно. Непонятно, почему ни на одном, ни на другом острове не оказалось следов стоянки. При каких обстоятельствах расстались со своими вещами матросы? Вопросов возникает масса, а вот ответов, к сожалению, нет. Поиски следов экспедиции продолжаются и поныне. Иногда в газетах появляются сенсации вроде обнаружения останков капитана «Геркулеса», но потом эти утверждения рассыпаются, как карточный домик. Как погибли Русанов, Жюльетта Жан и остальные участники экспедиции, остаётся тайной.



        Джон Франклин и его две жены

        Редко выпадает в жизни такая счастливая карта, какая пришлась на долю Джона Франклина. Его любили две необыкновенные женщины, талантливые, красивые и умные. Сочетание, согласитесь, незаурядное.
        Обе дружили с детства и были самыми близкими подругами. Но счастье Франклина перемежалось с горем, и безмятежной его жизнь не назовёшь, да и конец её был ужасным. Впрочем, в жизни так случается часто. Не зря мудрые люди говорят: не смейся много, будешь плакать.
        Джон родился в семье торговца тканями, был девятым из двенадцати детей. Отец рассчитывал, что когда ребёнок подрастёт, смышлёный мальчик пойдёт по его стопам. Но зачем же тогда он взял с собой сына, когда отправился на корабле в Лиссабон? После морского путешествия мальчишка заболел морем. Пришлось отцу с болью в сердце оторвать сына от семьи и отдать волонтёром первого класса в военно-морской флот.
        По-разному провидение распоряжается людьми. Что-то внутри нас заставляет одних выбирать судьбу, скажем, морского офицера, осваивать сложнейшую профессию, рисковать жизнью, даже в мирное время, выполняя свой долг, в то время как их семьи не живут, а прозябают в военных городках, в глуши и суровом климате.
        Другие смеются над ними, презирая за такую глупость. Слово «долг» эти люди понимает совсем в ином смысле.
        Но не всё в жизни измеряется деньгами. Существует ещё и общественная признательность. Впрочем, Англия - не Россия, там испокон веков с уважением относились к людям, избравшим для себя путь служения обществу.
        Вот и Джон мог спокойно торговать в лавке и прекрасно бы жил, во всяком случае, обеспеченней морского офицера. Но решил иначе. 23 октября 1800 года четырнадцатилетний подросток ступил на палубу корабля его величества «Полифем», а через год участвовал в сражении у Копенгагена.
        Когда боевые действия закончились, его уволили. На берегу он пробыл недолго. Отец, убедившись в твёрдом выборе сына, помог ему получить интересное назначение. В Новую Голландию (Австралию) уходило для составления описи берегов далёкого континента судно «Исследователь», которым командовал дядя Джона, известный мореплаватель, капитан Мэтью Флиндерс. В далёкое плавание Франклин отправился уже мичманом. Дядя взял племянника под свою опеку в части обучения морским наукам и следил за тем, чтобы у юноши на корабле ни одна минута не пропадала даром.
        Плавание вокруг Австралии закончилось плачевно. Среди команды распространилась цинга, а само судно, выслужившее все мыслимые и немыслимые сроки, оказалось непригодным для продолжения работ по описи берегов. «Исследователя» оставили догнивать в Сиднее, а команда во главе с капитаном погрузилась на транспорт
«Дельфин» и направилась в Англию. Джон с товарищами прикидывали по карте, сколько дней займёт путь домой.
        На море загадывать заранее нельзя. Спустя шесть суток после ухода из Сиднея
«Дельфин» наскочил на риф. Команда осталась бедовать на песчаной отмели, пока капитан Флиндерс на шлюпке странствовал по морю, чтобы привести помощь. Для этого ему пришлось проделать путь в 750 миль. Во время отсутствия капитана команда питалась яйцами морских птиц и пила дождевую воду. Путь домой продолжили на разных судах, с заходом в Китай. Короче говоря, родных он обнял только через год, в августе 1804 года.
        Вскоре Франклин вернулся на службу. Ему довелось участвовать в блокаде Бреста, охранять десантные суда, перевозившие войска на Мальту. В октябре 1805 года Джон командовал сигнальщиками в знаменитой битве при Трафальгаре. Затем он плавал в водах Южной Америки, участвовал в блокаде Франции с моря, воевал под Новым Орлеаном, где был ранен. Джон получил звание лейтенанта, и о нём с похвалой отзывались все командиры.
        В мае 1815 года Франклин вернулся в Англию. Наполеоновские войны закончились, и он оказался на берегу с половинным жалованием. Денег едва хватало, чтобы свести концы с концами. Будущее было неясным.
        На его счастье, в Адмиралтействе возник проект исследования Арктики, к которому рассчитывали привлечь офицеров и матросов, мучавшихся бездельем на берегу за нищенское жалованье. Важнейшей целью в то время считалось отыскание Северо-Западного прохода, кратчайшего пути из Атлантики в Тихий океан. Панамского канала тогда ведь ещё не было.
        На решение этой задачи британский военно-морской флот затратил 36 лет. Конкуренция за места в экспедиции была жёсткой. Франклин получил назначение благодаря своим заслугам во время войны и опыту проведения исследовательской работы в водах Австралии под командованием капитана Флиндерса, пользовавшегося большим авторитетом в морских кругах.
        Его назначили командиром брига «Трент», которому предстояло вместе с барком
«Доротея» пересечь Северный Ледовитый океан со стороны Шпицбергена.
        Отец Франклина, напомним, торговал тканями. Неудивительно, что он был хорошо знаком с фабрикантом шёлка и владельцем ювелирных мастерских Джоном Гриффином. В одной семье был сын, с положением в обществе, в другой - дочь, весьма привлекательная особа. Почему бы их и не познакомить? Познакомили.
        Когда «Трент» отправлялся в плавание, Джейн Гриффин пришла проводить молодого командира в плавание. На свою беду, она взяла с собой за компанию подругу, Элеонор Порде, дочь преуспевающего архитектора. И надо же такому случиться, что моряк с первого взгляда влюбился в Элеонор. Что ж, бывает. Известно, что мужей, а тем более будущих, довольно часто уводят лучшие подруги.
        Элеонор была уже широко известна как писательница и автор многих стихов и поэм. Прощание с Франклином вдохновило её написать поэму «Арктические экспедиции». Она увлекалась не только поэзией. Круг её интересов был достаточно широким. Девушка не только прекрасно знала английскую, да и не только английскую, литературу, но и посещала лекции в Королевском обществе по химии, геологии, естественной истории и ботанике, которые читали известные учёные. На этой почве она и подружилась с Джейн, которая также была весьма любознательной. Обе много путешествовали по Европе, имели немало поклонников, но отвергали все предложения руки и сердца. Пока на их пути не встретился Франклин.
        Моряк располагал к себе не только героическим ореолом, но и дружелюбием, добродушным юмором, располагающими манерами. При этом чувствовалось, что за внешней мягкостью крылись непреклонная твердость и уверенность в себе.
        Ему нравились обе девушки, и он никак не мог решиться, какой из них отдать предпочтение.
        Экспедиция в самом начале едва не оказалась для Франклина и его команды последней. Во время стоянки в бухте Магдалины на Шпицбергене кто-то решил поохотиться и выстрелил из мушкета. Этого оказалось достаточно, чтобы в воду рухнула гигантская подтаявшая ледяная гора. Поднявшаяся при падении айсберга волна невероятной высоты швырнула бриг на берег.
        Плавание продолжалось шесть месяцев, и единственным его результатом было доказательство невозможности на деревянном судне преодолеть паковый лёд. Корабли вернулись с большими повреждениями. Впрочем, кто сказал, что результаты всегда обязаны быть только положительными?
        По возвращении Франклин сразу же навестил Элеонор. Девушка тяжело переживала смерть матери, и сочувствие, высказанное моряком, очень её поддержало.
        Неудача похода «Трента» и «Галатеи» не смутила Адмиралтейство. В 1819 году Франклин получил новое предложение: исследовать береговую черту, начиная от Гудзонова залива по северному побережью Америки до устья Медной реки. На подготовку ему дали только три месяца, обещали помощь компаний, занимавшихся торговлей мехами, которую, как потом выяснилось, те оказать не могли. Готовиться пришлось впопыхах и по наитию, никто ничего дельного посоветовать не мог.
        Скоро две подруги вновь распрощались с милым их сердцу моряком.
        Франклина сопровождали: мичманы Джордж Бэк и Ричард Худ, морской врач и натуралист Джон Ричардсон, два матроса и четыре гребца. Остальных членов экспедиции предстояло нанять на месте. Транспорт «Принц Уэльский» доставил их в Йоркскую факторию Компании Гудзонова залива, находившуюся в устье реки Нельсона в Манитобе
31 августа 1819 года. В пути натерпелись страха у острова Резолюшен, где транспорт едва не разбился.
        На месте выяснилось, что обещанная шхуна, на которую возлагались большие надежды, оказалась совершенно непригодной к плаванию. Не было и проводников-переводчиков, якобы дожидавшихся Франклина. Тогда лейтенант решил следовать самостоятельно до Большого Невольничьего озера вдоль постов компании.

9 сентября его партия тронулась в путь длиной 690 миль, преодолевая множество озёр и рек со стремнинами. Дорога заняла 44 дня. Иногда на переправу волоком тяжёлой лодки и груза уходил весь день. 2 октября Франклин во время переправы оступился и упал в воду между двумя водопадами. Стремительное течение несло его, пока он не сумел схватиться за ветку ивы. В ту ночь температура была минус 4 градуса по Цельсию.
        Когда замёрзли реки, лейтенант и его спутники продолжили путь на нартах.
23 февраля 1820 года они прибыли в форт Чипеван, принадлежавший Северо-Западной компании. В нём за зиму они построили каноэ.
        Появившиеся гуси и утки принесли с собой весну и москитов. На трёх каноэ экспедиция продолжила путь. Продуктов было - кот наплакал. 29 июля путешественники достигли форта Провидения на западной оконечности Большого Невольничьего озера, самого северного поста Северо-Западной компании.
        В форте Провидения Франклин нанял индейцев и канадцев. Трое индейцев были с жёнами и детьми. Франклин согласился на это с условием, что зимой женщины будут шить одежду и обувь для участников экспедиции. Он надеялся заготовить продукты в пути охотой, рассчитывая на помощь индейцев. Запаса продуктов, который они имели, по-хорошему, хватило бы только на один день. Всего экспедиция, вместе с детьми, насчитывала 31 человека. 3 августа тронулись в путь.
        Из-за того, что приходилось добывать еду охотой и рыбалкой, преодолевать мелкие озёра и речные стремнины, продвигались крайне медленно. 20 августа, остановившись на привал, решили в этом месте построить на зиму жильё. Назвали его форт Предприятие. Франклин не ожидал, что зима наступит столь стремительно. Запасённого в пути продовольствия на всех не хватало. Джон отправил часть людей, в том числе и женщин с детьми, во главе с мичманом Бэком назад в форт Провидения. Зима выдалась жестокая. Морозы доходили до 57 градусов. Внутри хижины было не теплее минус
15 градусов. Деревья от морозов стали твёрдыми как камень, вскоре были переломаны все топоры, кроме одного, который берегли как зеницу ока.
        Позже стало известно, что Адмиралтейство присвоило новые звания офицерам: мичманы стали лейтенантами, а Франклин - капитаном 3?го ранга. Но даже если бы они и узнали об этом, в тот момент их больше волновало продовольствие. Бэк, теперь уже лейтенант, вернулся в марте. Зимовщики не могли дождаться весны, так мучительно тягостно тянулось время. Жизнь зимой заключалась в выживании. Как только потеплело, стали позволять себе развлечения - катались с горки. Франклин во время одного из катаний едва не сломал себе колено.
        В конце июня лёд сошёл, и можно было двигаться на лодках. Река Медная изобиловала подводными камнями, стремнинами. Оставались кое-где и ледяные мосты, перекрывавшие путь. Расчёты на помощь индейцев, чьи селения встречались вдоль берегов, оказались напрасными. Их отношение было весьма далёким от гостеприимства. По ночам, чтобы путешественников не перерезали, приходилось охранять лагерь. Море впервые увидели
14 июля с вершины холма. Индейцы отказалась идти дальше. Франклин не позволил уйти только переводчикам, поскольку они были единственными, умевшими охотиться.
        Когда экспедиция вышла к берегу моря, в ней осталось 20 человек. Дальше они поплыли в двух больших каноэ вдоль берега. Плыть было крайне тяжело из-за частых штормов. Каноэ получили повреждения, приходилось постоянно вычерпывать воду. Канадцы отказывались продолжать плавание. Угрожая и уговаривая, Франклин довёл свою экспедицию до устья неизвестной реки. Он дал ей имя лейтенанта Худа. Всего экспедиция прошла вдоль побережья, производя съёмку, 650 миль. В последней точке пути Франклин укрепил британский флаг так, чтобы его было видно с моря, и оставил рядом жестяную коробку с запиской для капитана Перри, экспедиция которого продвигалась с востока.
        Начался обратный путь. Пройдя всего лишь 13 миль после первой стремнины, они встретили большой водопад, после которого река стала такой быстрой и мелкой, что большие каноэ не годились. Франклин приказал их разобрать, чтобы сделать две маленькие лодки для переправ. Пришлось оставить многие вещи. Теперь каждый нёс на себе около 40 килограммов груза.

31 августа они направились к озеру Пойнт, находившемуся на расстоянии 149 миль от стоянки. Через неделю закончилась еда. Не было топлива для костра. От ледяного ветра не спасали ни палатки, ни тонкие одеяла. Сначала они пытались переждать штормовую погоду в палатках, но потом поняли, что спасение может быть только в движении. Франклин приказал собрать лагерь и идти дальше.
        При переправе все промокли, и одежда сразу превратилась в ледяной панцирь. Ночью температура опустилась до 17 градусов ниже нуля. Однажды им улыбнулась удача: увидели стадо оленей. Охотникам удалось подкрасться на расстояние выстрела и добыть крупного самца. Все внутренности его съели там же на месте. Тушу разрезали, а мясо съели сырым, топлива для костра не было. В долине сквозь снег торчали ивовые ветки, их тоже сжевали. Через два дня единственной пищей снова стал мох, который искали, раскапывая снег.
        Людей изводили расстройство желудка и сильные боли в животе.
        Во время переправы через стремнину Франклин и ещё три человека едва не погибли. Их лодку вдребезги разбило о камни. Все выкупались в ледяной воде. Спасла лишь малая глубина. После восьми дней голода им удалось подстрелить пять маленьких оленей. Франклин согласился дать людям сутки отдыха, прежде чем они продолжили путь. 26?го путники достигли реки Медной и остановились примерно в 40 милях от форта Предприятие.
        Франклин послал лейтенанта Бэка с индейцами-переводчиками вперёд, чтобы они попытались найти какую-нибудь добычу и деревья, чтобы построить плот для переправы через реку Медная. Единственное, что удалось найти посланцам, был дохлый олень, которого поделили и съели. С плотом также постигла неудача. Деревья оказались тонкими и тяжёлыми. Плот едва удерживал одного человека. Тогда доктор Ричардсон вызвался переправиться через реку вплавь с канатом, по которому могли бы переправиться остальные. Сначала он плыл довольно быстро, но вскоре в ледяной воде доктор потерял сознание. Его выловили из реки почти бездыханного. С большим трудом удалось вернуть Ричардсона к жизни, согрев его у костра.
        Наконец кому-то пришла в голову мысль соорудить каноэ из материи. В неё заворачивали постели и всякие вещи. Автор удачной идеи первым переправился на противоположный берег и протянул канат. По нему переправились остальные. Во время последнего рейса каноэ заполнилось водой, все вещи и постели промокли.
        Франклин отправил в форт Предприятие лейтенанта Бэка. Отпуская индейцев, отказавшихся следовать к Ледовитому океану, он договорился с ними, что они будут ждать его партию в форте, сделав запас продуктов.
        Бэк побрёл, опираясь на палку. Остальные не могли двигаться и остались лежать. Люди страдали от снежной слепоты, лица опухли до неузнаваемости. На следующий день Франклин заставил всех подняться и идти к форту. Два канадца отстали. Когда остановились на привал, доктор Ричардсон вернулся за ними и застал их умиравших в снегу. Все были слишком слабы, чтобы принести своих товарищей. Единственной пищей служили мох и кожа, которую они срезали с обуви и варили.
        У доктора Ричардсона и лейтенанта Худа не было сил идти. Они попросили Франклина оставить их и ещё одного добровольца в долине, где устроили стоянку. Там были мох и деревья для топлива. Остальным предстояло идти к форту за помощью. Так и поступили. Это было 7 октября. Путники прошли четыре с небольшим мили, когда ещё двое заявили, что у них нет сил идти дальше. Они побрели обратно. Франклин не смог их переубедить. Потом ещё один человек заявил, что вернётся. Раздражённый задержкой, канадец Аугустос пошёл один вперёд, не дожидаясь остальных, и вскоре скрылся из вида. В партии Франклина остались пять человек, включая его самого.

11 октября они пришли в форт Предприятие и не обнаружили там никого. Не было и продовольствия. Увидели только записку лейтенанта Бэка, в которой тот сообщал, что отправился искать индейцев. Франклин и его спутники не могли сдержать рыданий. За их спиной остались товарищи, которые ожидали от них помощи.
        В хижине они нашли несколько старых полугнилых оленьих шкур. Погружённые в тяжёлые думы, они разожгли костёр и варили нарезанные куски шкур. Внезапно, к их изумлению, появился канадец Аугустос, которого уже никто не чаял увидеть. Оказалось, он шёл другой дорогой.
        На следующее утро у Франклина суставы опухли так, что он почти не мог ходить. В ещё худшем состоянии был канадец Адам. Остальные чувствовали себя немногим лучше. На третий день их пребывания в хижине в неё вошёл и без сил рухнул на пол человек, покрытый снегом и льдом. Его подтащили к очагу. Им оказался один из канадцев, оставшихся в долине. Он принёс записку от лейтенанта Бэка. Лейтенант сообщал, что не нашёл индейцев, но будет продолжать поиски. Канадец, который её принёс, едва мог говорить. Оказалось, что он провалился под лёд, переходя стремнину, и как он сумел до них добраться, один Бог ведает.
        Франклин решил, что индейцы следуют к форту Провидения и он их сможет догнать. На следующий день он оставил с Адамом двух человек, а сам с двумя другими спутниками отправился в путь. На второй день его снегоходы сломались, и ему пришлось вернуться в хижину.

28 октября пришли доктор Ричардсон и матрос Хэпберн. Врач сообщил, что лейтенант Худ и все остальные мертвы. В пути Хэпберн подстрелил куропатку. Доктор её ощипал, подержал немного над огнём, а потом разделил на шесть порций. Это был первый кусочек мяса, который они съели за тридцать один день. Доктор Ричардсон рассказал капитану, что индеец-переводчик по имени Мишель, один из тех двоих, которые отказались идти с Франклином и вернулись к доктору, видимо, имел собственный план выживания. Он принёс зайца и куропатку. Благодаря этой еде им достало сил перенести лагерь в более удобное место. 11 октября они закончили переноску лагеря и вернулись за лейтенантом Худом, который не мог самостоятельно ходить. Мишеля бесило, что они должны были перетаскивать обессилевшего офицера. Он заявил, что уходит на охоту. Вернулся индеец с куском мяса, пояснив, что убил волка. Врачу не составило труда понять происхождение этого мяса. Ричардсон понял, что Мишель навестил место, где остались лежать тела двух умерших канадцев. Однако он не подал вида, что догадался, где «охотился» индеец. После этого Мишель отказался делать
любые работы в лагере.
        С каждым днём он вёл себя всё наглее. В воскресенье Ричардсон пошёл собирать лишайники, оставив индейца и Хэпберна, которые переругивались около костра. Внезапно он услышал выстрел и крики Хэпберна. Доктор поспешил в лагерь. Там он увидел, что лейтенант Худ лежит с простреленной головой у костра, а около него валяется пистолет. Индеец сказал, что тот застрелился, чтобы не служить обузой товарищам. Потом опытным глазом хирурга, не раз имевшего дело с огнестрельными ранениями, Ричардсон увидел, что выстрел был сделан в затылок, а пуля вышла через лоб. Улучив минуту, он сказал о своих догадках Хэпберну, который тоже отлучался от костра, когда прозвучал выстрел. Индеец был сильнее их физически, вооружён двумя пистолетами, ножом и штыком.
        Они решили выждать удобный момент, чтобы расправиться с ним. 28 октября стали свёртывать лагерь, чтобы продолжить путь к хижине. Индеец сказал, что надо разойтись по одному, чтобы поискать лишайники. Ричардсон понял, что тот решил с ними расправиться поодиночке. Когда Мишель подошёл, он выстрелил ему в голову.
        В форте Предприятие врач вскрыл отёк у канадца Адама, и тот почувствовал себя лучше. Но двое других канадцев скончались. Силы трёх англичан были на исходе, когда появилась помощь в лице индейцев. Их прислал лейтенант Бэк. Индейцы пришли в конце ноября. Поскольку они торопились, чтобы застать Франклина и его спутников живыми, то взяли с собой мало провизии: сушёное мясо, немного сала и несколько языков. Изголодавшиеся люди накинулись на еду и едва не умерли. Адам, которого нужно было кормить с ложки, съел мало, поэтому чувствовал себя лучше.
        Самый молодой индеец отправился с донесением к своему вождю и с запиской для лейтенанта Бэка, а двое постарше остались ухаживать за больными людьми. Через восемь дней еда закончилась, и все снова перешли на питание гнилыми шкурами. Новые посланцы, присланные вождём, принесли не только еду, но и записку Бэка о том, он и его спутники восстановили силы и отправляются в форт Провидения.

16 ноября Франклин и его люди тронулись в путь. Их спасли индейцы. Они поднимали белых, когда те падали в снег, поддерживали их под руки, кормили, как маленьких детей, на привалах, разжигали костёр, готовили пищу. 8 декабря индейцы привели Франклина и его товарищей в форт Провидения, где те встретились с лейтенантом Бэком, страдания которого были не меньше их собственных.

14 июля Франклин, доктор Ричардсон, лейтенант Бэк и два матроса вернулись в Йоркскую факторию. За спиной остались 5500 тысяч миль пути, проделанного с невероятными лишениями.
        Офицеры и хирург продолжили службу. Франклин получил звание капитана. В Англии его чествовали как героя.
        Поздравили капитана и девушки, которые так ждали его возвращения. В жизни Элеонор случились и радостное, и горестное события. В Лондоне опубликовали двухтомник её поэм и стихотворений. В том же году умер её отец, которому не довелось увидеть труды дочери напечатанными. Джон к тому времени понял, что он любит Элеонор, и сделал ей предложение. Они обвенчались 19 августа 1823 года. Джейн, скрывая свои чувства, тепло поздравила молодых и уехала в Швейцарию.

3 июня 1824 году у них родилась дочь, которую назвали Элеонор Изабелла. Оказалось, что Джон очень любит детей, счастью родителей не было предела.
        Удар судьбы обрушился на них внезапно. Элеонор заболела скоротечной формой туберкулёза и стала чахнуть на глазах. Никакие лекарства не помогали. Больше всего её мучило, что ей нельзя было держать на руках малышку, чтобы не заразить её.
        Джона вызвали в Адмиралтейство и объявили, что он назначен руководителем новой экспедиции в Арктику. Он вернулся домой в подавленном состоянии духа. Чувство долга офицера боролось с обязательствами перед своей семьёй. К тому же, несмотря на всё пережитое, он мечтал о новой экспедиции. И вот такая возможность появилась. Но чтобы её осуществить, предстояло оставить двух самых любимых людей, обоих в беспомощном состоянии - умирающую жену и грудного ребёнка. Он ничего не говорил Элеонор, но она узнала, зачем его требовали в Адмиралтейство. Они жили вместе недолго, но проницательная и умная женщина прекрасно поняла, что творилось в душе у мужа.
        Она сказала Джону, что ей будет гораздо легче, если он примет назначение, и настояла, несмотря на все его возражения.
        Франклин стал готовить экспедицию с учётом приобретённого горького опыта. Ему помогали в этом проверенные в смертельной опасности старые друзья, доктор Ричардсон и лейтенант Бэк. На этот раз, твёрдо решил Франклин, они голодать не будут. Помимо провизии, он продумывал каждую мелочь экипировки. Теперь капитан не полагался ни на чьи обещания и посулы.
        Экспедиция отправлялась 25 февраля 1825 года на американском судне из Ливерпуля. Жена Франклина умирала. Он хотел задержать отправление, но она умоляла, если он не хочет доставить ей дополнительных страданий, то должен отправиться в путь. На прощанье она дала ему сложенный шёлковый британский флаг и попросила развернуть его на берегу Арктического моря. Поцеловав на прощанье жену и дочь, Джон оставил дом. Через шесть дней после его отъезда Элеонор Франклин скончалась, оставив восьмимесячную дочь.

7 августа вся экспедиция собралась на реке Маккензи в форте Норман. Оставив своих спутников готовить зимовку, Франклин с двумя членами экспедиции произвёл разведку, спустившись до устья реки Маккензи. Убедившись, что достиг открытого моря, он под парусом дошёл до острова, не нанесённого карты, назвал его именем заместителя правителя Компании Гудзонова залива Николаса Гэрри и развернул флаг, сшитый своей женой.

5 сентября они пришли в лагерь, развёрнутый на берегу Большого Медвежьего озера. Как оказалось, участники экспедиции уже назвали зимовку в его честь фортом Франклина. Экспедиция насчитывала пятьдесят человек, включая жён индейцев и их детей.
        Зима прошла очень спокойно, несмотря на морозы. Запасов еды хватило. Поэтому не только старались разнообразить досуг, но даже организовали школу для индейцев и неграмотных охотников-канадцев. Когда наступила весна, они приступили к выполнению составленного Франклином плана. Он разделил экспедицию на три части, каждая из которых имела своё задание. Сам он повёл партию из 14 человек.
        Его группа достигла границы русских колоний и стала двигаться от этой отправной точки. На погоду им не везло: туманы, штормы, морозы. Температура понижалась до
35 градусов. Однако потерь не было и еды хватало. Лето закончилось, и он приказал возвращаться. Эту команду восприняли с облегчением. У многих были распухшие и воспалённые ноги от частого пребывания в ледяной воде. 21 сентября они благополучно прибыли на Большое Медвежье озеро, пройдя 2048 миль. Из них 610 - по не исследованной ранее территории. Прекрасные результаты были получены и другими группами, одной из которых руководил доктор Ричардсон.
        В 1828 году он и доктор направились через Канаду в Нью-Йорк, чтобы оттуда отплыть в Англию. В Нью-Йорке им был оказан восторженный приём. 1 сентября на американском пароходе «Джеймс Кроппер» они отплыли домой и 26?го были в Ливерпуле. Таможенники даже не стали их проверять, выразив, таким образом, уважение к исследователям. Остальные члены экспедиции, под командой уже не лейтенанта, а капитана 3?го ранга Бэка, прибыли несколько позже. За всё время экспедиции они потеряли двух человек, одного по болезни и второго из-за несчастного случая во время переправы.
        Джейн никогда не выдавала своих чувств по поводу брака Джона и Элеонор. До самой смерти Элеонор они сохраняли тёплые дружеские отношения. Она поклялась подруге, что не оставит её дочь и будет о ней заботиться. Нужно ли удивляться, что 5 ноября
1828 года Франклин и Джейн Гриффин поженились?
        Франклина наградили золотой медалью Географического общества в Париже. Оксфордский университет присвоил ему степень доктора гражданского права. Король возвёл его в рыцарское достоинство. Теперь Франклина следовало называть сэр Джон, а к жене обращаться - леди Джейн. Леди Франклин была поглощена заботами о дочери Джона и относилась к ней, как к своей собственной. В их браке с Джоном детей не было.

23 августа 1830 года Франклина назначили командиром фрегата в Средиземном море. Это были годы борьбы греков за независимость. В том году решением России, Англии и Франции Греция была объявлена независимым государством. Для поддержки этого решения страны - участницы договора направили к её берегам свои эскадры. Русскими судами командовал адмирал П. Рикорд, жена которого совершила рискованное путешествие, чтобы быть рядом с мужем. Возможно, она была даже знакома с женой Франклина, которая тоже покинула Англию вслед за мужем. Но если такое знакомство и состоялось, то оно было коротким.
        Ребёнка леди Джейн оставила на попечение родственников, поскольку у неё были собственные планы на время нахождения фрегата Франклина в Средиземном море. Со своей безвременно ушедшей подругой они по характеру были единством противоположностей. Вторая жена Франклина была просто переполнена энергией. По своей натуре она была цыганкой, бродягой, перекати-полем. Джейн просто физически не могла подолгу оставаться на одном месте. Скучать с ней было невозможно. Удивительным образом в Джейн сочетались экспансивность и расчётливость: то она была сама любезность, то держала на расстоянии холодной замкнутостью. Внезапность решений сопровождалась непоколебимой твёрдостью при их выполнении. Если она дружила, то это была дружба навсегда. Такой же была и её любовь к мужу.
        Она мечтала сопровождать Джона в арктической экспедиции и сокрушалась, что женщин туда не брали. Если судить по воспоминаниям современников, то Франклин отличался скромностью, тяготился своей славой, был застенчив с женщинами. Судя по всему, инициатива в обоих его браках шла от женщин.
        После короткого свидания с мужем Джейн приступила к исполнению своих планов.
        Где она только не побывала за три года, которые провёл в плавании Джон! Леди изъездила всю Северную Африку и Ближний Восток. Путешествовала на лошадях, верблюдах, но немало дорог прошла и пешком. Забиралась высоко в горы, путешествие в Святую землю совершила верхом на ослике. Джейн совершила плавание по Нилу на какой-то грязной шхуне, полной крыс, с командой из весьма подозрительных личностей. Никакие опасности её не пугали. Эта женщина совершенно не знала чувства страха и, как говорится, была без комплексов.
        По возвращении в Англию Франклина и его неугомонной путешественницы моряк представил в Адмиралтейство тщательно разработанный план новой арктической экспедиции. Но лорды не собирались в ближайшее время отправлять туда людей. Ему предложили должность вице-губернатора Австралии, управлять Землёй Ван-Димена, позже получившей название Тасмании. Вот это был уже настоящий край света. Но супруга восприняла назначение как праздник. Отправляясь в заморские края, они взяли с собой Изабеллу, к которой отец относился с большой нежностью.
        Австралия и Тасмания в ту пору были местами, куда из метрополии отправляли преступников. Отбыв срок наказания, они становились свободными гражданами и занимались фермерством. Труд их бывших собратьев использовался как рабский. Была ещё малочисленная группа чиновников и их семей, которые руководили жизнью колонии.
        Франклин сразу оказался в атмосфере интриг, подсиживания и доносов. Всё это было противно прямой и открытой натуре моряка. Жители колонии с ненавистью относились к аборигенам, убивали их, как животных. Франклин не мог понять этой злобы. Он никогда не забывал, что его и товарищей по экспедиции спасли от верной гибели индейцы-аборигены. Вице-губернатор сразу дал понять, что не потерпит подобного отношения к людям. Это не понравилось, как не понравилось и то, что он настаивал на гуманном отношении к каторжникам и на помощи тем, кто отбыл наказание.
        Леди Франклин поддерживала мужа. К тому же она пренебрегала многими условностями. Местных светских дам шокировало поведение «первой леди». Это послужило потом поводом обвинения Джона в том, что его жена, а не он руководила колонией, что являлось злобным наветом. Несмотря на внешнюю мягкость и добродушный характер, Джон Франклин был не из тех, кого можно держать под каблуком.
        Леди Джейн наслаждалась путешествиями по неизведанным землям. Забиралась со своими спутниками в такие дебри, что приходилось прорубать себе дорогу в зарослях. Можно представить себе физиономии джентльменов, непривычных к подобным зрелищам, когда первая леди, сбросив юбку и оставшись в нижнем белье, наравне с остальными рубила лианы, преграждавшие путь.
        Она первая поднялась на вершину Веллингтон, первая из женщин проделала путь из Порт-Филиппа в Сидней, посетила новое селение Мельбурн, проехав путь верхом. Побывав в Южной Австралии, она убедила губернатора, полковника Джорджа Гаулера отметить заслуги капитана Мэтью Флиндерса, сделавшего опись тамошних берегов. Капитану позже поставили памятник.
        При ней Тасмания стала интеллектуальным центром колонии. Вместе с мужем Джейн основала научное Королевское общество, первое за пределами метрополии. К её добрым делам относится открытие средней школы для мальчиков и девочек, организация общества «Тасманийские леди», занимавшегося облегчением участи женщин, отбывавших каторгу. Жена вице-губернатора купила 130 акров (примерно 53 гектара) земли для ботанического сада в окрестностях будущего города Хобарта. Но иногда она чрезмерно увлекалась. Джейн стала необычайно популярной среди каторжников, когда решила избавить остров от змей. Каждому, кто приносил убитую змею, она выплачивала в награду шиллинг. Когда начальство разобралось, откуда у каторжников деньги на выпивку, муж сразу же пресёк её инициативу, и бедные пресмыкающиеся получили пощаду. К тому времени она успела истратить свыше 600 фунтов.
        Интриги колониального секретаря лорда Стенли всё-таки привели к увольнению Франклина. Память о нём в Тасмании и Австралии сохранилась надолго. При нём улучшилось материальное положение обитателей, появились образовательные и культурные учреждения, пресечена коррупция. Изменилось в лучшую сторону отношение властей к свободным поселенцам и каторжникам. Немудрено, что население провожало супружескую чету с большим сожалением. В подавленном состоянии духа Франклин вернулся домой. Там он принялся за литературный труд, описав свой опыт работы в Тасмании. Книгу опубликовали в Лондоне в 1845 году.
        Настроение у него поднялось, когда ему вручили приглашение прибыть в Адмиралтейство. Оказалось, что там решили вернуться к проекту отыскания Северо-Западного прохода для судов с учётом накопленных сведений. В сущности, неисследованной осталась лишь 300?мильная полоска, начиная от пролива Бэрроу. Адмиралтейству понадобились его консультации для организации экспедиции. Франклин предложил свои услуги, но лорды в Адмиралтействе колебались, им хотелось поставить во главе экспедиции человека помоложе, ведь сэру Джону было уже 58 лет. Однако все опрошенные ветераны арктических походов в один голос заверили, что это наилучшая кандидатура, к тому же Франклин находился в хорошей физической форме.

7 февраля 1845 года Франклина назначили начальником экспедиции. Никогда ещё ранее, за всю предыдущую историю освоения Арктики, не было экспедиции, равной этой по оснащению и подготовке. Англия была тогда наиболее развитой промышленной державой. Все достижения науки и техники использовались при подготовке кораблей «Эребус» и
«Террор» к арктическому плаванию. Бывшие военные суда особо прочной постройки обшили в носовой части железом, чтобы они могли проламывать лёд. Машины не только приводили в действие винты, но и подавали пар, который по трубам обогревал судовые помещения. Экспедиция насчитывала 129 человек. Их снабдили провизией на три года, в том числе огромным запасом солёных овощей и лимонного сока.
        Поставщики соперничали за право поставлять консервы, свежую пищу, столовое серебро, сервизы, хрусталь, фарфор. Денег ни на что не жалели. Экипажи снабдили новейшей научной аппаратурой, прекрасными библиотеками, учебниками, чтобы им было чем заполнить досуг.
        Леди Джейн простилась с мужем на палубе. Они крепко обнялись, и Франклин последний раз поцеловал жену. Это было 19 мая 1845 года на Темзе, откуда в тот день отправилась экспедиция.
        В том же году капитаны двух китобойных судов сообщили, что 26 июля встретили
«Эребус» и «Террор» в северной части моря Баффина.
        С тех пор никто и никогда их не видел.
        Сначала отсутствие известий беспокойства не вызвало: такие уж были средства связи. Но когда минули два года, а от мужа не было никаких вестей, леди Джейн уже не могла сдерживать свою тревогу. Она обратилась в Адмиралтейство с требованием послать судно на поиски пропавшей экспедиции. Однако лорды её тревоги не разделяли. На судах был трёхлетний запас провизии. Даже если суда зажаты льдами, люди могут продержаться ещё год.
        Отсутствие известий от большой и великолепно экипированной экспедиции привлекло внимание общественности не только в Англии, но и в других странах. Истёк третий год со времени отплытия судов Франклина. Забили тревогу и в Адмиралтействе.
        Оно организовало первую поисковую арктическую экспедицию под командой капитана Джеймса Кларка Росса, не менее известного исследователя, чем Франклин. Этот выбор определялся ещё и тем, что Росс в своё время командовал исчезнувшими судами и успешно плавал на них в арктических водах. Одновременно на поиски отправилась наземная экспедиция, которой руководил старый друг и соратник Франклина доктор Джон Ричардсон. Он пригласил к себе в помощники врача Компании Гудзонова залива Джона Рэя.
        Правительство её величества объявило награду в 20000 фунтов тому, кто найдёт пропавшую экспедицию, и 10000 фунтов тому, кто сообщит о ней достоверные сведения. По тем временам это была огромная сумма, но и пропавшие корабли, не говоря уже о людях, были гордостью британского арктического флота.
        Джеймс Росс вернулся в 1849 году без результатов. Ричардсон и Рэй также ничего не выяснили и возвратились в 1851 году. Нужно заметить, что мы имеем в виду информацию о судьбе Франклина и его людей. Однако каждая экспедиция занималась не только поисками, но и исследованиями, результаты которых пополняли знания об Арктике. Не прекращались при этом и поиски Северо-Западного прохода, за отыскание которого была обещана такая же награда. В те же годы попытку найти экспедицию Франклина предприняли исследователи на нескольких судах не только со стороны Шпицбергена, но и Берингова пролива. Все они потерпели фиаско. Некоторые из них предприняли поиски в виде частной инициативы, но в основном это были военно-морские суда под командой опытнейших капитанов. Поиски не прекращались, даже несмотря на начавшуюся Восточную войну. Адмиралтейство подчёркивало, что не считает людей погибшими. Все военные моряки оставались в списках флота, а Франклину 26 октября 1852 года даже присвоили звание контр-адмирала.
        Леди Франклин не только принимала самое активное участие в подготовке поисковых экспедиций и в анализе полученных сведений, но и на свои собственные средства приобрела и снарядила четыре судна. На этой почве у неё даже обострились отношения с дочерью Джона, которая была уверена, что отца нет в живых, и поэтому считала, что мачеха понапрасну тратит деньги.
        Жена Франклина развернула широкую компанию по сбору средств на экспедиции. Люди относились к ней с большим пониманием и сочувствием, очень многие жертвовали деньги на это благое дело. Две экспедиции организовал на свои средства состоятельный американец Генри Гринелл. Когда Адмиралтейство собралось прекратить поиски, Джейн Франклин сказала: «Что не может правительство, то сможет женщина», и сама стала организовывать поисковые экспедиции. Ей помогали многие выдающиеся учёные и состоятельные люди. В 1860 году Королевское Географическое общество присудила жене Франклина свою почётную награду - медаль за усилия в организации поисков экспедиции. Разумеется, она понимала, что экспедиции смогут выяснить, лишь где погиб Франклин или как это случилось. Но она не хотела смириться с мыслью, что никогда больше не увидит Джона. Леди Джейн объявила свою награду тому, кто доставит сведения о Франклине. Это послужило стимулом ещё для нескольких поисков.
        Только с 1847 по 1859 год тридцать две экспедиции искали следы Франклина. Для некоторых участников поисков они обернулись собственной трагедией: погибшими людьми и кораблями. Судьба арктического исследователя и его товарищей по-прежнему продолжает волновать умы людей, а то, что удалось выяснить, вызывает ожесточённые споры. Мы не можем сказать, что даже сейчас на поисках поставлена точка.
        В 1850 году на острове Бичи в проливе Веллингтона обнаружили три могилы членов экспедиции Франклина, которые умерли в 1846 году. В вечном холоде тела хорошо сохранились. Вскрытие показало, что смерть наступила от естественных причин, вероятнее всего, от туберкулёза. Больше на острове ничего не нашли.
        В 1854 году доктор Рэй, служащий Компании Гудзонова залива, коллега доктора Ричардсона по предыдущей экспедиции, встретился с племенем иннуитов (эскимосов), от которых узнал важные сведения. Джон Рэй, опытный и отважный исследователь, не подозревал, чем для него лично обернётся эта встреча. Он много лет был на службе в Компании Гудзонова залива и неплохо освоил языки северных народностей.
        В апреле 1854 года Рэй обследовал по поручению компании полуостров Бутия в канадской Арктике, совершенно не имея в виду поисков Франклина. Там он и встретил группу иннуитов. Они рассказали ему, что четыре года назад видели группу людей в количестве 35-40 человек. Люди тащили большую лодку на полозьях и сани. Двигались они к югу вдоль западного берега острова короля Вильяма. Рэй заключил из рассказов иннуитов, что экспедиция Франклина погибла в 1850 году, когда льды раздавили её корабли. Некоторое время спустя он выяснил, что иннуиты нашли около тридцати тел и могилы. Часть из них находились на материке, а часть на острове, примерно в расстоянии дневного перехода от Большой Рыбной реки. Все люди умерли от голода. Часть их была похоронена, видимо, это были первые жертвы голода, остальные находились в палатке и под лодкой. Её использовали как укрытие. Несколько трупов лежали в разных местах под открытым небом. У всех были чёрные губы и другие признаки цинги. По состоянию изуродованных тел и содержимого котелков иннуиты поняли, что несчастные соотечественники Джона Рэя стали каннибалами. Он выменял у
иннуитов несколько предметов, найденных ими на месте гибели людей из экспедиции Франклина: часы, ножи, медаль. Кстати, медаль, как потом выяснилось, принадлежала самому Джону Франклину. Иннуиты категорически отказались показать Рэю место, где они видели останки людей, поскольку им нужно было возвращаться назад, а дорога занимала десять - двенадцать дней.
        Сообщение Д. Рэя вызвало бурю негодования в викторианской Англии. На него обрушились все, начиная с леди Франклин. Его обвинили в том, что, не побывав сам на месте трагедии, он распространил россказни каких-то эскимосов. Человек, в конце концов открывший долгожданный Северо-Западный проход, стал буквально изгоем. Он не получил ни признания, ни награды.
        В 1857 году леди Франклин за 2000 фунтов купила шхуну «Лисица» водоизмещением
177 тонн. Командование судном она поручила ветерану плаваний в Арктику военно-морскому офицеру Фрэнсису Леопольду Мак-Клинтоку, который попросил для поисков отпуск у Адмиралтейства. Джейн поставила перед ним задачу попытаться отыскать кого-нибудь из экспедиции мужа, кто мог спастись, и доставить ценные документы и другие материалы экспедиции. Переоборудовав судно и набрав экипаж из добровольцев (26 человек), он отправился к местам, указанным в сообщении Д. Рэя. В подготовку к плаванию офицеры вложили собственные средства. Правительство также приняло участие в экспедиции, снабдив её участников оружием, боеприпасами, ракетами, взрывчатыми веществами для подрыва льда, пилами для его распилки и
6682 фунтами сушёного мяса в бочонках. Министерство торговли обеспечило метеорологическими и навигационными приборами. Помогли и различные общественные организации.
        Два года длилось это путешествие. Плавание на таком судёнышке во льдах само по себе было подвигом. Только благодаря искусству капитана и команды им удалось вернуться живыми. Прибыв к острову Короля Вильяма, они разделились на две партии и пешком обследовали вероятный маршрут экспедиции Франклина. В пути им попалось эскимосское селение. Там их ждала первая находка. За иголки они выменяли у эскимосов вещи, принадлежавшие экспедиции: серебряные тарелки, ложки и вилки с инициалами Франклина и офицеров, офицерскую форму, пуговицы, куски дерева.
        Поисковые партии обнаружили разбросанные скелеты людей, потом им встретились тела двух человек из команды Франклина, сломанное оборудование. Лейтенанта Хобсона, возглавлявшего самую успешную партию, поразило, что в обнаруженной ими лодке, которую тащили участники экспедиции Франклина, была масса ненужных вещей, составлявших большую тяжесть. Из продовольствия они нашли только шоколад и чай. Но самой ценной находкой оказался жестяный цилиндр с запиской, которая, по крайней мере частично, прояснила судьбу экспедиции. Он находился в груде камней, предназначенных, чтобы привлечь внимание. Записку написали на полях стандартного бланка, отпечатанного для исследовательских судов, чтобы его вкладывать в бутылку. В самом бланке указано, что всё обстоит благополучно. Этот текст составлен лейтенантом Гором. Но вокруг его текста - видимо, другой бумаги под рукой не оказалось, - имелась запись совсем иного содержания. Заместитель Франклина капитан Френсис Кроцьер сообщал, что о том, что 25 апреля 1848 года экспедиция покинула находившиеся с 12 сентября 1846 года в ледовом плену «Эребус» и «Террор». Джон
Франклин умер 11 июня 1847 года. Командование принял на себя Кроцьер. К моменту оставления кораблей потери экспедиции составили девять офицеров и пятнадцать матросов. 26 апреля Кроцьер повёл людей к Большой Рыбной реке. Подписали записку Кроцьер и командир «Эребуса» капитан Д. Фитцджеймс. Позже нашли ещё одну записку Гора, но она не добавила ничего нового.
        Они шли за спасением, оставляя за собой мёртвых и ненужное оборудование, а пришли к гибели.
        Мак-Клинток и его команда с трудом вернулись в Англию, цинга уже свирепствовала среди исследователей. Их встретили с почестями, как настоящих героев.
        Так Джейн Франклин узнала, что стала вдовой двенадцать лет назад. Она прекратила поиски мужа.
        Споры, почему погибла экспедиция Франклина, не утихают и сейчас. Вырисовывается примерно такая картина.
        Время пребывания экспедиции в Арктике совпало с необычно сильными холодами. Корабли не могли освободиться от ледового плена даже летом и два года простояли, затёртые льдами. При их сжатии один корабль затонул, а другой, после того как люди его покинули, выдавило на берег. Следов его не нашли, хотя, по рассказам эскимосов, они прорубили в нём отверстие и брали себе оттуда вещи, которые считали для себя полезными. Через два года целебное действие лимонного сока прекратилось, и среди людей стала распространяться цинга. С собой в путь пешком можно было взять лишь ограниченное количество груза, и скоро продукты закончились. Начался голод.
        Помимо свидетельств эскимосов были и другие доказательства, что, пытаясь продлить свою жизнь, люди дошли до каннибализма. Некоторые полагают, что оставшиеся в живых были перебиты воинственными эскимосами. У той и у другой теории есть защитники и противники, и у каждых - «неотразимые» аргументы.
        Говорят и о том, что экспедицию могло погубить последнее достижение тогдашней пищевой промышленности - консервы. Жестяные запаянные банки могли оказаться негерметичными, и содержимое испортилось, могло произойти отравление свинцом, которого оказалось намного выше нормы в тканях найденных тел. Нужно иметь при этом в виду, что свинца и без консервов было много в организме живших тогда людей, из-за оловянной посуды, свинцовых труб водопровода. К слову сказать, в центральной части Петербурга до последнего времени имелись свинцовые водопроводные трубы, и неизвестно, не остались ли они и сейчас.
        К единому заключению о причинах трагедии не могли прийти тогда, и не могут прийти сейчас. Тайна остаётся.
        Пытаясь скрыться от тоски, леди Франклин предалась своей давнишней страсти - путешествиям. После 1860 года она почти не бывала дома. Вместе с племянницей по мужу Софьей Кракрофт, такой же любительницей странствий, они исколесили всю старушку Европу, побывали на Аляске, в Соединённых Штатах, на Гавайских островах, в Южной Америке, Китае, Японии, Индии.
        Вечная странница скончалась дома, в Лондоне, 18 июля 1875 года в возрасте 78 лет. Популярность её была столь велика, что любовь Джейн к мужу и гибель его экспедиции послужили темами музыкальной баллады «Жалобная песнь леди Франклин».



        Не море топит корабли, а ветры

        В среду, 31 октября 1873 года в кронштадтском Летнем саду в одиннадцать часов был освящён памятник офицерам и матросам без вести пропавшего клипера «Опричник». Собрались моряки, родственники, близкие погибших при исполнении своего долга моряков. Как заметил автор корреспонденции в «Кронштадтском вестнике»: «Грустная, но не бесславная страница истории нашего флота».
        Разговор о памятнике шёл давно. Строили его на народные деньги. По высочайшему разрешению (всё в России всегда делалось только «по высочайшему разрешению»)
30 сентября открыли подписку. Денег собрали немного: 385 рублей 58 копеек, а израсходовали 398 рублей 53 копейки. Сумма не Бог весть какая, но памятник получился достойный. Рисунок его также утвердил царь. С его же разрешения управляющий Морским министерством адмирал Николай Карлович Краббе приказал отпустить для памятника цепи, якорь и орудия. Флаг и флагшток отлили и установили работники Кронштадского пароходного завода. Камень пожертвовали и безвозмездно оплатили все каменные работы подрядчик И. Иконников и вольный штурман Н. Волков. Автор памятника остался неизвестен, как и причина исчезновения клипера.
        Памятник окружал большой цветник. За ним находилось летнее помещение Морского собрания.
        При каких же обстоятельствах пропало военное судно вместе с экипажем?
        Новенький клипер «Опричник» в составе отряда капитана 1?го ранга Андрея Александровича Попова 24 июня 1858 года вышел из Кронштадта, направляясь к Амуру.
        Это было великолепное морское судно, прекрасно держалось в шторм, имело плавную качку. Построили клипер в Архангельске из лиственницы, дуба и сосны. Подводную часть обшили медью. На воду его спустили 14 июля 1857 года. Первый сильный шторм он перенёс в Бискайском заливе и выдержал его отлично.
        На Дальнем Востоке клипер постоянно находился в плавании. В 1860 году во время перехода из Николаевска в Хакодате с грузом угля для эскадры попал в тайфун. Ураганный ветер сломал бом-утлегарь, изорвал фок-стаксель. Клипер черпал воду всем подветренным бортом, но прибыл благополучно.
        В 1860 году он плавал в составе эскадры Ивана Фёдоровича Лихачёва. Команде клипера пришлось бороться с несколькими штормами, во время которых крен доходил до
27 градусов, но не лопнула ни одна снасть и не было поломок. Во время стоянки в Китае обнаружилась течь. Провели очень серьёзную работу, чтобы выяснить её причину. Произвели ремонт в Нагасаки. Работали по устранению течи месяц, выгружали всё из трюмов на берег. Однако при сильной качке течь появилась вновь. Её устранили.
        В июне 1859 года клипер отделился от отряда и из Нагасаки по заданию начальника эскадры ушёл в Николаевск. Выполнив задание, он отправился обратно, но из-за течи в левом котле вернулся и ремонтировался в Де-Кастри. Больше повреждений не было.
        Три с лишним года находился клипер на Дальнем Востоке. Наконец пришло долгожданное разрешение вернуться домой. Три долгих года офицеры и матросы жили в отрыве от своих семей. Нужно ли говорить, как весь экипаж готовился к возвращению.

31 октября 1861 года командир доносил с Шанхайского рейда, что он в это число отправится в Кронштадт, избрав для пополнения запасов Батавию, мыс Доброй Надежды и один из портов на островах в Атлантическом океане. По докладу командира, течь не увеличилась. В Шанхае на клипере отремонтировали котлы, корпус и кое-что в такелаже.

20 ноября командир доложил в Морское министерство о приходе на Батавский рейд. Он покинул его 28 ноября 1861 года. В донесении говорилось, что течь прежняя, без изменений, запасы пополнены и команда отдохнула, набралась сил для продолжения плавания. Больше донесений с клипера не поступало.
        Спустя четыре месяца, когда прошли контрольные сроки получения донесений, в Морском министерстве забили тревогу. Прежде всего, поручение выяснить всё возможное о клипере дали контр-адмиралу Андрею Александровичу Попову, начальнику Тихоокеанской эскадры. Ему также приказали доложить, был ли тщательно осмотрен клипер перед отправлением в Россию.
        Обратились за помощью в розыске исчезнувшего клипера к другим государствам. Вся русская военно-морская разведка была поставлена на ноги. Капитан 1?го ранга Сергей Павлович Шварц и капитан-лейтенант Александр Александрович Колокольцев, находившиеся в Англии, получили задание доставить выписки из метеорологических журналов английских судов, вышедших из Зондского пролива в декабре 1861 года, за время их пути Индийским океаном до мыса Доброй Надежды с 29 ноября 1861 года до конца января 1862 года. Им рекомендовали собрать возможные сведения в конторе Ллойда. Одновременно послали запрос директору метеорологического департамента адмиралу Роберту Фицрою. В Голландии запросили те же сведения от директора метеорологического института в Утрехте. Находившемуся в Голландии капитан-лейтенанту Фёдорову поручили узнать в Ост-Индской компании о времени, когда клипер прошёл Зондский пролив. Кроме того, обратились через Министерство иностранных дел к голландскому правительству и главному правлению Ост-Индской компании с просьбой предоставить подробные сведения о плавании клипера «Опричник» в Яванском море до выхода
в Индийский океан. В США послали официальный запрос директору Вашингтонской национальной обсерватории капитану Гиллису, а неофициально - поручение навести справки о судьбе клипера из любых источников капитану 1?го ранга Лесовскому, выполнявшему особое задание в Америке. Все офицеры добросовестно выполнили поручение. Результаты оказались неутешительными.
        В Англии капитан 1?го ранга Шварц получил сведения, что «Опричник» вышел из Батавии 11 декабря 1861 года, но больше о нём ничего не знали. В конторе Ллойда имелось известие о сгоревшем 29 апреля 1861 года судне недалеко от мыса Доброй Надежды, но оно было крупнее клипера и имело хлопчатобумажные паруса. К тому же клипер не мог идти до мыса Доброй Надежды, никуда не заходя, четыре с лишним месяца.
        Попов, морские агенты в США и Франции сообщили, что никакой информации об
«Опричнике» нет.
        Наиболее заслуживающие внимания сведения сообщил капитан-лейтенант Фёдоров. Ему удалось получить выписки из вахтенных журналов девяти судов, отправившихся с острова Ява в Европу в декабре 1861 года. Одно из них, барк «Шван», попал
25 декабря в ураган, получил большие повреждения, но уцелел. 21 декабря с барка наблюдали трехмачтовое судно, шедшее с ними параллельным курсом. Во время урагана голландские моряки ещё раз видели похожее судно, которое направлялось, как они считали, к центру урагана. Фёдоров установил, что после «Опричника» вышел в море французский паровой корвет «Лаплас». Он побывал на этом корвете, и командир показал ему судовой журнал, в котором значится, что русский клипер вышел
10 декабря, а французский корвет 11?го. По выходе из Зондского пролива французы
12 декабря видели «Опричник», идущий под парусами, но так как они шли под парами, то вскоре обогнали русское судно и потеряли его из вида. Вскоре на корвете начался пожар, и он зашёл на Кокосовые острова, где ремонтировался до 6 января 1862 года. По всем признакам погоды и состояния океана французы сделали вывод, что вдали свирепствовал ураган.
        Командир корвета рассказал, что он встречался с командиром клипера капитан-лейтенантом Петром Селивановым. То сказал ему, что собирается идти к мысу Доброй Надежды, не заходя никуда. Когда французское судно спустя два месяца пришло к мысу, капитан узнал, что «Опричник» там не появился. Француз сочувственно посмотрел на Фёдорова, но не стал высказывать никаких догадок. Была ещё одна странность. О клипере нет сведений в сводках судов, прошедших Зондский пролив. Голландское Министерство иностранных дел объясняло это тем, что клипер, скорее всего, прошёл пролив ночью. Места эти кишели пиратами. Когда русским военным судам приходилось стоять в этих водах на якоре, то устанавливались вдоль бортов противоабордажные сетки, и работала машина, чтобы поданным от неё по брандспойтам паром остудить горячие головы любителей наживы. Абсолютно исключено, чтобы на клипере не приняли мер предосторожности.
        В гидрографическом департаменте Морского министерства проанализировали все собранные данные и пришли к печальному выводу. «Опричник» имел суточный ход
170 итальянских миль. За четырнадцать дней пройти на нём 2370 миль не составило бы труда. Если он вышел 11 декабря, то легко мог достичь того места, где видели подобное судно моряки с барка «Шван» 25 декабря. Из этого можно было сделать печальное заключение о гибели клипера «Опричник» в Индийском океане ориентировочно в южной широте 22 градуса и восточной долготе 67 ? градусов с 25 на 26 декабря
1861 года из-за попадания в центр урагана.

7 апреля 1863 года приказом управляющего Морским министерством без вести пропавший клипер «Опричник» исключили из списков судов флота.
        Ни у кого не осталось сомнений в гибели моряков, только матери продолжали надеяться на чудо. Мать старшего офицера клипера лейтенанта Николая Куприянова написала прошение царю с просьбой организовать поиски моряков на островах, лежащих близ пути вероятного плавания клипера. Так оно и лежит в деле «О разыскании клипера “Опричник”». Никто, конечно, ни на каких островах никого не искал. Люди не любят тайн. Они их раздражают. Тайну гибели клипера пытаются разгадать уже второе столетие. Одни доказывают, что клипер был перегружен, нырнул в воду и был таков, даже мусор по воде не плавал. Но никакого дополнительного груза клипер не имел. Более того, мы уже упоминали, что он попадал в тайфун в 1860 году. Вот тогда он действительно был перегружен, доставляя груз для других судов эскадры, и ничего, выдержал. Другие кивают на то, что офицерский состав поменяли. Это уж вообще чепуха. Тогда весь российский флот должен был пребывать на дне. На всех русских судах офицерский состав меняли постоянно. Офицеры «Опричника», несмотря на молодость, были очень опытными моряками. Поэтому версия, предложенная голландцами,
также маловероятна. Командир клипера не раз попадал в разные переделки, и где находился центр урагана, он понимал наверняка не хуже голландцев. Третьи объясняют встречей с «волной-убийцей» высотой до 18 метров. Говорят о взрыве крюйт-камеры, паровой машины, пожаре. Словом фантазия авторов гипотез неисчерпаема. Как ни обидно, но правды мы никогда не узнаем, как никогда не будем знать и место в Индийском океане, где можно опустить венок в память погибшим морякам.
        В 1881 году приехали в Кронштадт английские моряки и захотели посмотреть на памятник «Опричнику». К стыду местного флотского начальства, тогда это чувство у начальников ещё не было полностью атрофировано, памятник оказался в крайне запущенном виде: приспущенный флаг был весь в паутине, грязный, вокруг валялись бумаги, всевозможный мусор. Какой-то негодяй содрал бронзовую доску с изображением клипера. Осталась только доска с вырезанными именами членов экипажа. После отъезда гостей навели порядок, украденную доску заменили другой, на которой вместо изображения клипера, видимо, потому что это был более дешёвый вариант, выгравировали надпись: «В память погибшим на клипере “Опричник” в Индийском океане в декабре 1861 года». Обе эти доски пережили две мировые войны и одну социалистическую революцию. Не пережили последнюю, криминальную.
        Их украли.
        В чём с горечью имел возможность убедиться автор, посетив вместе с другом-однокашником места, памятные с военно-морской юности.



        Командир «Паллады»


«Обрыв», «Обломов», «Обыкновенная история»… Помните загадку в литературных викторинах: кто написал три романа, начинающихся на букву «О»?
        Со школы в памяти и толстенный сборник путевых очерков Ивана Гончарова под названием «Фрегат “Паллада”». Не все его осилили, а зря. Для того, кто интересуется историей, эта книга - кладезь знаний. Впрочем, моряки, которые участвовали в том знаменательном плавании, немного обижались на знаменитого автора: уж очень всё в его описании походило на прогулку по морю. Конечно, они были правы. Но простим Гончарову эту досадную оплошность, мудрый читатель поймёт, как было на самом деле. Главное, что пенистый след, оставленный несущимся под белоснежными парусами фрегатом, будет всегда увлекать романтиков истории Отечества и российского флота. Незаурядные личности плавали на том корабле, и, разумеется, в первую очередь командир, которому Гончаров в очерках уделил столько внимания. Мы расскажем лишь об одном эпизоде из жизни этого отважного моряка, о котором написано до обидного мало.
        Его отец был другом и сослуживцем Михаила Петровича Лазарева. Только в отличие от знаменитого адмирала отец Унковского рано вышел в отставку, женился и обзавёлся девятью детьми. Известно, что дети - богатство бедняков. На доходы от захудалого имения было не прокормить такую ораву, и он нашёл место директора гимназии в Калуге.
        А дальше всё как в сказке. Проезжал через Калугу в 1833 году император Николай I и решил познакомиться с состоянием учебного заведения. Всё царю понравилось: и дети успевали, и в гимназии везде чистота и порядок. И совсем он растаял, когда узнал, что директор - бывший морской офицер. Была такая слабость у Николая I: он считал, что военные могут справиться с чем угодно и назначать их можно на любые ответственные посты. Поэтому он вряд ли бы удивился, узнав, что сейчас Россией управляет бывший подполковник. Довольный император распорядился зачислить всех детей Унковского кандидатами на обучение в различных учебных заведениях на казённый кошт. Одиннадцатилетнего Ивана определили в Морской кадетский корпус, а самого родителя через год перевели из Калуги директором Московского университетского пансиона. Как говорится, за Богом молитва, а за царём служба не пропадают.
        В 1839 году семнадцатилетний Иван Унковский стал мичманом и был назначен в столичный 8?й экипаж. Юноша интересовался всем, кроме службы. Отец это быстро уяснил из писем мичмана домой и немедленно принял меры: попросил своего высокопоставленного друга адмирала Лазарева перевести молодого человека к себе на Чёрное море, чтобы там непутёвый сын прошёл хорошую морскую и жизненную школу.
        Приказ о переводе был для Ивана, как удар обухом по голове. После развесёлой жизни в столице ехать от неё за тридевять земель не хотелось. По дороге он остановился в имении, не собираясь вообще никуда ехать. Однако после крупного разговора с отцом, скорым на расправу, сын вскоре трусил в тарантасе в Николаев.
        Адмирал принял его ласково, поселил в своём доме на втором этаже, где были четыре большие комнаты и прихожая. Из окон открывался прекрасный вид на реку Ингул и Адмиралтейство. Лазарев назначил его своим адъютантом и вплотную занялся воспитанием юноши. Для начала поручил ему заведовать шлюпками и гребными адмиральскими судами. В письмах другу Лазарев подробно рассказывал ему об Иване, и старший Унковский радовался, что «дурь» из мичмана выходит.
        В шлюпочном сарае Иван отыскал старый буер и сам его отремонтировал. Катание зимой на буерах было любимым развлечением молодых офицеров и барышень. Катались по льду Буга, устраивали соревнования. На почве общего увлечения он подружился с братьями Бутаковыми, Иваном и Григорием.
        В 1842 году царь пригласил Лазарева в Петербург на празднование своей серебряной свадьбы. Адмирал взял с собой адъютанта и даже представил его царю в качестве сына своего давнего друга. У Николая I была великолепная память, и он сразу вспомнил свой приезд в Калугу.
        По возвращении в Николаев Лазарев отправил молодого офицера с поручением в Севастополь. Поручение было придумано для того, чтобы «оморячить» юношу. В Севастополь Унковскому приказано было идти на ботике с командой в четыре человека. Достаточно посмотреть на карту, чтобы понять, какой непростой была эта морская прогулка. Мичман справился. Затем адмирал решил, что пришла пора заняться делом, и назначил его вахтенным начальником на бриг «Персей». Бриг отправлялся в Средиземное море в распоряжение русского посланника в Греции. Обстановка в этом районе была сложной, команда брига выполняла различные, скажем так, деликатные поручения.
        После возвращения домой Унковский по экзамену получил звание лейтенанта. В 1846 году Лазарев назначил его командиром 10?пушечной яхты «Ореанда». На судно возлагалась посылочная и разведывательная служба. Это парусное чудо было самым любимым детищем адмирала. Яхту построили в 1837 году в Николаеве. Руководил постройкой капитан корпуса корабельных инженеров Алексей Семёнович Акимов, но Лазарев принимал в её строительстве и проектировании непосредственное участие. Она была замечательно отделана. Вся любовь к морю была выражена Лазаревым в этом великолепном судне. Всё было под чехлами. В гавани команда жила на берегу. Дневальным матросам запрещалось даже входить на яхту в обуви, чтобы не повредить подошвами сапог палубу.
        Адмирал старался прививать офицерам любовь к морскому спорту.
        В 1848 году в Петербурге должны были проходить гонки яхт, тендеров и шхун на императорский приз. К этому времени Унковский добился совершенства в управлении яхтой. Лазарев, который был почётным членом общества Санкт-Петербургского яхт-клуба, обратился к начальнику Главного морского штаба адмиралу Меншикову с просьбой разрешить Унковскому принять участие в гонках тендеров и яхт. Он исходил из того, что это очень полезная практика для экипажа яхты. Тот доложил царю, и согласие было получено.
        Стали готовиться к гонкам. Экипаж, кроме Унковского, состоял из мичманов Потресова, Дмитрия Бутакова, подпоручика корпуса флотских штурманов Чернявского и двадцати пяти красавцев-матросов, которых собирали по всему Черноморскому флоту. Для Унковского, не знавшего английского языка, срочно перевели несколько страниц из лоций Английского канала, что ему очень помогло впоследствии.
        Все члены экипажа, несмотря на молодость, были опытными моряками. Сначала яхте нужно было совершить переход из Чёрного в Балтийское море.

11 июля пришли в Портсмут, где будущий герой обороны Севастополя Владимир Алексеевич Корнилов контролировал постройку военного парохода «Владимир» для Черноморского флота. Он сразу же пришёл на яхту и пробыл на ней три дня. Всё это время Владимир Алексеевич объяснял командиру тонкости гонок и рассказывал о соперниках. Самым грозным из них был князь Борис Голицын, владелец яхты «Варяг». Князь купил эту яхту в Англии после того, как она завоевала приз за первое место в европейских гонках.
        Унковский внимательно слушал и мотал на ус советы опытного товарища. Но не только служба занимает голову молодых офицеров. Иван Семёнович поехал на два дня в Лондон, где выступала с концертами известная певица Дженни Линд. Немедленно был приобретён билет на концерт и… моряк сразу же по уши влюбился в певицу. Хорошо, что Корнилов, почувствовав неладное, поторопился выпроводить «Ореанду» в дальнейшее плавание, организовав быстрый осмотр и снабжение яхты всем необходимым. По словам Корнилова, Унковский, забыв обо всём, был готов сидеть в театре с утра до ночи, лишь бы слушать Дженни и смотреть на неё.
        В Кронштадт пришли за день до гонок. Черноморцев приняли очень радушно. Посмотреть на яхту адмирала Лазарева прибыло всё начальство, начиная с Александра Меншикова, и старые черноморцы Ефим Васильевич Путятин, Константин Иванович Истомин. Начальник штаба главного командира Кронштадского порта контр-адмирал Николай Александрович Васильев подарил для капитанской каюты яхты небольшую копию картины художника Франца Крюгера «Объезд войск на майском параде Императора Николая I со свитой». Но не зря сказано: бойся данайцев, дары приносящих.
        Иван Семёнович ни от кого не мог добиться, когда же точно начнутся гонки.
12 августа Унковский был в гостях у Васильева, но тот ни слова не сказал о гонке. Вернувшись на яхту, Иван Семёнович спокойно лёг спать, уверенный, что на следующий день гонки не будет. Каков же был его ужас, когда рано утром вахтенный матрос разбудил командира, доложив, что мимо проходят другие яхты. Вскоре появился посыльный, который доставил записку от Васильева: «Вам подлежит сняться с якоря и следовать к месту гонки, к мысу Стирсудену, отстоящему от Кронштадта миль на девять».
        Никаких шансов попасть к назначенному месту вовремя у Ивана Семёновича не было. Коварным человеком был контр-адмирал Васильев, не хотел он победы черноморцев. Потрясённый этой подлостью, Унковский тем не менее снялся с якоря и направился к месту сбора. В довершение несчастья у него сломался проржавевший гак и упал гафель (рангоутное дерево, висящее на мачте под углом). Он вынужден был встать на якорь. Мимо прошёл пароход «Ладога» с великим князем Константином и судьями гонки.
«Ореанде» предстояло ещё пройти более пяти миль при крепком встречном ветре. Никаких шансов принять участие в гонках не оставалось. Но Иван Семёнович проявил характер.
        По его команде моряки быстро устранили повреждение и снялись с якоря, лавируя к месту сбора. К своему удивлению, капитан увидел, что пароход «Ладога» возвращается. Когда пароход и яхта поравнялись, великий князь прокричал в рупор, что гонка перенесена на следующий день.
        Можно себе представить, какое облегчение и счастье испытал Унковский! Он долго не мог придти в себя после пережитого. Какими глазами смотрел бы он на Лазарева, если бы опоздал на гонку?
        Яхта вернулась на большой Кронштадский рейд, а часа через два на неё прибыл Путятин. Оказывается, царю доложили, что яхта села на мель посреди рейда. Недоброжелателей вокруг хватало. Унковский возмущённо показал Путятину сломанный гак. Ефимий Васильевич посочувствовал и посоветовал заблаговременно занять место на гонке, что Унковский и сделал в тот же день.
        Гонки начались от фрегата «Паллада». Могло ли придти тогда в голову Унковскому, что он будет последним командиром этого фрегата? Всем яхтам предстояло обойти вокруг ромба, обозначенного четырьмя судами, стоящими на якорях. Расстояние между каждыми двумя из них составляло восемь миль. Нужно было пройти тридцать две мили, не считая расстояния на лавирование. Судьи находились на «Палладе». Позади фрегата протянули толстый канат с буйками, обозначенными номерами. Яхты располагались у буйков, выбранных по жребию. Унковскому выпал самый плохой номер, крайний левый буёк: гонка начиналась лавировкой на правый галс.
        В половину десятого по сигналу - выстрелу пушки с «Паллады» - яхты заняли места по жребию. Ровно в десять по второму выстрелу пушки они вступили под паруса, и началась гонка. Погода стояла тихая, ветер умеренный. С первых минут гонки
«Ореанда» стала отставать, и балтийские яхты ушли вперёд. Слишком невыгодное положение оказалось у неё изначально. К тому же за время перехода из Чёрного моря в Балтийское подводная часть яхты обросла морскими организмами, что тоже снижало ее ход. Впереди, как и предполагалось, шёл «Варяг». Унковский выжимал из яхты всё, что мог. Матросы лежали на палубе, чтобы не было дополнительного сопротивления воздуха. Ветер слабел. Гонка в штиль шла мучительно медленно. Но погода на Балтике изменчива. Внезапно появились тучи, набежал шквал. На яхтах стали убирать паруса, чтобы не рисковать. Вот об этой случайности и мечтал Унковский.
        Вопреки всем правилам, рискуя перевернуться, он не только не убрал парусов, а прибавил их. Яхта понеслась, обгоняя соперников, неумолимо приближаясь к главному,
«Варягу». У первого маячного судна она обошла «Варяг». Ветер продолжал набирать силу, а Унковский не убирал паруса. Вскоре «Ореанда» обогнула второе маячное судно, а когда она подошла к третьему, «Варяг» лишь подходил ко второму.
        Ровно в семь часов вечера яхта бросила якорь у фрегата «Паллада». Все участники соревнования остались далеко позади. Эти гонки с волнением наблюдали со всех судов. Победителю с фрегата «Паллада» трижды прокричали «ура». Все его поздравляли. Иван Семёнович вспоминал об этом как о самом счастливом моменте своей жизни.
        Царь лично вручил приз лихому моряку - большой серебряный позолоченный ковш, украшенный драгоценными камнями, для чего в сопровождении свиты прибыл на яхту. На одной стороне ковша была выгравирована надпись «Преуспевшему», а на другой - «В морских гонках 14 августа 1848 года». Николай I приказал передать ковш Лазареву. Царь велел сняться с якоря и взять курс на Петербург. Не доходя до мелководья, Николай I со свитой перешёл на пароход. Перед сходом с яхты он объявил благодарность команде, а Унковского обнял и поздравил со званием капитан-лейтенанта. Присутствовавший там адмирал Меншиков заметил, что Унковский всего лишь три года носит лейтенантское звание, а обычно в нем остаются по
10-12 лет. Царь с неудовольствием ответил, что своих решений не отменяет, и тут же приказал выдать всему экипажу «Ореанды» по годовому окладу жалованья. В общем, царская милость не знала границ.
        Впрочем, это не помешало царю влепить выговор счастливцу за нарушение формы одежды. Оказывается, царь любил смотреть на корабли из зрительной трубы, и однажды утром, к своему возмущению, увидел Унковского на палубе в расстёгнутом сюртуке.
        Капитаны остальных яхт дружески поздравили Унковского с честным выигрышем, восхищаясь смелостью маневров и умелым управлением парусами, а товарищеский обед, на который собрались все участники состязаний, превратился в сплошное чествование победителя.
        Ему вручили серебряные эполеты штаб-офицера.
        Самое приятное для Ивана Семёновича было то, что во дворец пригласили и его отца, который приехал из Москвы повидаться с сыном. Пребывание Унковского в столице совпало со свадьбой великого князя Константина, шефа морского флота. Обласканного царской семьёй капитан-лейтенанта пригласили во дворец на свадьбу. Царь не хотел отпускать Ивана Семёновича в осеннее плавание на такой «скорлупке». Зимовать в Кронштадте, вдали от друзей, Унковскому не хотелось. Он всё-таки добился разрешения вернуться на Чёрное море, упросив адмиралов ходатайствовать за него перед царём.

4 сентября, оставив в кронштадском госпитале двух заболевших холерой матросов, Унковский повёл «Ореанду» в море, к родным берегам. Знал бы он и остальные члены экипажа, чем обернётся этот путь! Погода стояла холодная, штормило. Отошли от Кронштадта достаточно далеко. На следующий день выяснилось, что весь экипаж охвачен эпидемией холеры. Скончались пять человек, в том числе и штурман, поручик Чернявский. Их похоронили в море. Через сутки скончались ещё двое. К концу недели способными выполнять обязанности оказались только три человека: Унковский, Дмитрий Бутаков и боцман. Втроём они управлялись с судном, заменяя двадцать девять человек, к тому же ухаживали за больными.

11 сентября яхта пришла в Копенгаген. Датчане сразу заподозрили недоброе, увидев на палубе большой яхты только трёх человек. Они запретили входить в порт и приказали уйти на карантин, в местечко Кане. Унковский попросил прислать врача, медикаменты, воду и провизию. Им доставили только продовольствие, и то в недостаточном количестве.
        Тогда Унковский потребовал, чтобы привезли столько припасов, сколько им необходимо для плавания. Адмирал Лазарев был впоследствии крайне возмущён тем, что русское консульство даже не попыталось помочь попавшим в беду соотечественникам.
        Прибывший датский офицер заявил, что если яхта немедленно не уберётся, то по ней откроет огонь береговая батарея. На что Унковский ответил: «Я судно своё сейчас же поставлю под батарею, чтобы артиллерия ваша не делала промахов, и дам вам случай отличиться военным действием. В таком случае заразительная холера не минует нации вашей, потому что судно будет на дне рейда, а утопшие трупы наши при морском ветре сообщатся с берегом». После нескольких часов размышлений портовые власти доставили остальное продовольствие, воду и врача. Врач подниматься на яхту побоялся. Он передал медикаменты и осмотрел больных издали.
        Выдержав карантин, 19 сентября яхта снялась с якоря и снова отправилась в плавание. К счастью, больше никто не умер. Но и без того в экипаже недоставало одиннадцать человек: двух оставили в Кронштадте и девять умерли от холеры. Оставшиеся в живых были ослаблены после страшной болезни и с трудом возвращались в обычное состояние. По пути зашли в Плимут, где простояли пять суток. Следующую стоянку наметили в Португалии. Но на подходе к Лиссабону попали в жестокий шторм и потеряли бушприт (бушприт - наклонное или горизонтальное дерево, выдающееся с носа корабля, для отнесения центра парусности от центра тяжести судна). Остались качаться в океане, яхта не управлялась, входить в бухту боялись, чтобы не снесло на камни. От Лиссабона пришлось отказаться, направились в Кадис.
        Месяц простояли на ремонте, затем в ноябре перешли в Гибралтар. Комендант английской крепости генерал Роберт Вильсон встретил Унковского, как родного. Оказалось, генерал участвовал в войне 1812 года в составе русской армии. Он пригласил капитан-лейтенанта к себе домой, представил жене и дочерям. Неизвестно, какие планы зародились в голове у старого стратега, но когда Унковского комендант стал под всякими предлогами задерживать в крепости и настойчиво приглашать ужинать дома с его семьёй, моряк насторожился. Вскоре он почувствовал повышенное внимание дочерей генерала, и всё стало ясно. Три переспелые девицы, самая младшая из которых была лет на десять старше Унковского, к тому же не самой привлекательной наружности, показались угрозой страшнее лиссабонского шторма. Иван Семёнович решил спасаться бегством.
        Под прикрытием ночи «Ореанда» бесшумно выскользнула из гавани. Иван Семёнович исчез по-английски, не прощаясь, слегка мучаясь угрызениями совести по отношению к доброму старику, но зато с большим душевным облегчением.

10 марта 1849 года яхта вошла на Севастопольский рейд.
        Никто не явился встретить победителей, кроме карантинной службы и таможенников. По приказу Лазарева яхту поставили на 28 дней в Карантинную бухту. Унковский ожидал чего угодно, но только не такой встречи. На берегу, в карантинном доме, у потрясённого всем пережитым и оказанным приёмом, у Ивана Семёновича началась истерика, он зашёлся в припадке смеха так, что пришлось оказывать медицинскую помощь.
        Карантин сняли через три недели. Лазарев встретил победителя холодно, сделал выговор за потерю бушприта и за то, что Унковский оставил приз на сохранении в Петербурге, а не привёз с собой.
        Лишь спустя много лет отец рассказал ему настоящую причину такой встречи. Оказалось, что адмирал беспокоился, чтобы у капитан-лейтенанта не закружилась от успеха голова и не появилась самовлюблённость вместо самолюбия, поэтому Лазарев решил сразу поставить его на место. Унковский долго и болезненно переживал изменившееся отношение адмирала, которого он глубоко чтил и уважал.
        В июле 1849 года Ивана Семёновича назначили командиром брига «Эней» и отправили за границу. Он понимал, что обязан этим Лазареву. Началось плавание по Средиземному морю. Унковскому, конечно, в жизни везло. Во время стоянки «Энея» в Триесте туда вошёл пароход под флагом австрийского императора Франца-Иосифа. Австрия хотела завести военно-морской флот. Для его организации пригласили советником английского адмирала Чарльза Непира. После обмена салютами австрийский император, который, кстати, был одного возраста с командиром «Энея», выразил желание посетить русское судно. Гости попросили провести учение. Бриг снялся с якоря, вышли в море. Высоким гостям показали парусные учения, а затем артиллерийское. Сбросили с брига буй с красным флагом в качестве мишени. Первый же выстрел сбил флаг. Несомненно, это была чистая случайность, но всё происходило на глазах у поражённых зрителей. Сыграли отбой учению. Франц-Иосиф обнял Унковского, а удачливому комендору подарил десять золотых монет. Позже он с восхищением написал об этом случае Николаю I. Мы уже говорили, что у царя была необыкновенная память.
        Но ожидало Унковского и горе. Жена Лазарева, Екатерина Тимофеевна, написала ему, что находится с мужем в Вене для консультации по поводу состояния здоровья адмирала. Врачи сказали ей, что дни Михаила Петровича сочтены, поэтому, если он хочет с ним проститься, то пусть приезжает в Вену.
        Вид адмирала его поразил. Михаил Петрович ничего не мог есть и ужасно исхудал. Унковский, не выдержав, разрыдался в соседней комнате. Вскоре после этой встречи на бриг пришло скорбное известие о смерти Лазарева. Иван Семёнович перешёл на бриге в Ифу. Там он разделил команду на две части и за свой счёт обеспечил им поездку по очереди в Иерусалим, чтобы помолиться за Лазарева. Кстати, в 1877 году, после смерти вдовы адмирала, Унковскому доставили тот памятный приз за яхтенные гонки. Драгоценный кубок завещала ему вдова адмирала.
        Вернувшись на родину в конце октября 1851 года, он узнал, что царь назначил его в свиту флигель-адъютантом.
        Затем его перевели на Балтику, и там он получил назначение командиром фрегата
«Паллада», отправлявшегося для доставки в Японию чрезвычайного и полномочного посланника контр-адмирала Путятина. Это, без сомнения, была особая царская милость для тридцатилетнего офицера. Плавание на «Палладе» широко известно по опубликованным запискам Гончарова, служившего секретарём у Путятина. К сожалению, взгляд писателя, ставшего классиком русской литературы, подмечал многое, но совсем не главное. Это был взгляд человека, не обременённого занятиями, и потому всё воспринималось им, как равнодушным наблюдателем.
        Фрегат был старым для такого перехода, команда - плохо подготовленной. К тому же у Ивана Семёновича не сложились отношения с адмиралом, между ними часто происходили стычки. Оба были вспыльчивыми, при этом Путятин отличался крайней набожностью и никогда не шёл на компромиссы. Унковский, как и большинство флотских офицеров, к религии относился спокойно, его раздражало, что адмирал придавал чрезмерно большое значение обрядности религиозной службы, что в условиях корабельной службы иногда мешало, да и вообще слишком копался в мелочах. Иван Семёнович потом рассказывал, что в течение дня из каюты адмирала, куда постоянно вызывали фрегатского иеромонаха, много раз слышалось молитвенное пение. Капитан обладал редким даром имитировать чужие голоса, и видимо, Путятин услышал, как он его передразнил. Полная несхожесть характеров двух начальников на одном судне неминуемо вела к стычке, и очень серьёзной. Это было очень грустно, поскольку, несмотря на свои недостатки, оба были порядочными людьми. Неизбежное всё-таки случилось. Адмирал потребовал, чтобы капитан обошёл всех торговцев, у которых производил для
экипажа закупки ревизор, и перепроверил цены на продукты. Иван Семёнович категорически отказался, пояснив, что знает ревизора как честнейшего человека ещё с тех пор, когда оба носили кадетские куртки. Путятин продолжал настаивать. Вскоре Унковский узнал от офицеров, что адмирал сам опрашивал торговцев. Это переполнило чашу его терпения. Всё, что накипело в плавании друг против друга, выплеснулось и у капитана, и у адмирала. В тот день адмирал спустился по трапу, сел в шлюпку, громко повторяя, что заставит командира выполнить своё требование. Унковский был в таком состоянии, что уже не отдавал отчёта в своих действиях. Он бросился вслед адмиралу, но шлюпка уже отвалила, а другой не было, пришлось ждать, пока она вернётся. Прошло время, потом ещё, пока Унковский бегал по берегу, разыскивая адмирала, постепенно он успокоился. Всё могла окончиться трагедией, если бы не эта задержка. К счастью, по чистой случайности всё обошлось благополучно. Между ними состоялся откровенный мужской разговор. Оба сделали из случившегося выводы, и больше подобных ситуации не возникало.
        Началась Крымская война. Все старые счёты забылись. Обстоятельства сложились так, что «Палладу» пришлось затопить в Императорской бухте.
        Унковский вернулся в Петербург через Сибирь. Он ожидал, что Путятин припомнит ему их споры и столкновения за время плавания, и был крайне удивлён, когда узнал, что адмирал прислал превосходную аттестацию на командира «Паллады», ни словом не обмолвившись о тех замечаниях, которые ему делал. Более того, жена адмирала пригласила его к себе и приняла, как родного, сказав, что её к этому обязывает уважительное отношение мужа к Ивану Семёновичу.
        Вскоре он получил новое назначение командиром фрегата «Аскольд». Судно было новым, но его строительство - пример воровства и коррупции. Последствия не замедлили сказаться. Фрегат назначили в распоряжение адмирала Путятина на Дальний Восток. Его переход в порты Восточной Сибири и обратно в Кронштадт - это история постоянной борьбы за живучесть судна. Один Бог ведает, как фрегат не рассыпался на части.
        На этом гнилом фрегате, где судьба вновь свела двух антагонистов, Унковскому и Путятину довелось вместе испытать страшный ураган на переходе в Шанхай. Капитан сидел с адмиралом в каюте, когда старший офицер доложил, что ветер штормовой. Вышли на палубу. В двух шагах не было видно ни зги. Ветер сбивал с ног, хлестал брызгами в лицо. Паруса разорвало в клочья, оборвало стеньги (продолжение мачты) и эти огромные брёвна весом в сотни пудов, повисшие на тросах, раскачиваясь, со страшной силой били в борт фрегата и надстройки.
        Положение сложилось критическое. Старший офицер фрегата Павел Алексеевич Зеленой и один из героев обороны Севастополя лейтенант князь Эспер Алексеевич Ухтомский вызвались закрепить стеньги. Им помогали несколько смельчаков-добровольцев из матросов. Когда они исчезли в темноте, очередным ударом бревна искрошило в щепки шлюпку. За рёвом ветра не слышно было их голосов и не видно самих моряков. Многие матросы уже приготовились к смерти, молились, как вдруг из темноты на мостик поднялись Зеленой и Ухтомский. Им удалось невозможное. Стеньги были закреплены, фрегат спасён. Больше всего моряки потом удивлялись, как негодное судно уцелело в совершенно безысходной ситуации. Унковский сумел довести фрегат не только на восток, но и вернуться на нём домой.
        Судно отправили на слом.
        Даже спустя годы плавание Унковского на «Аскольде» ставили в пример бережного расходования государственных средств в обстоятельствах, требовавших больших расходов.
        За последнее плавание на Унковского пролился дождь наград: ему присвоили звание контр-адмирала, наградили орденом Святого Владимира 3?й степени, годовым окладом жалованья, дали полугодовой отпуск. Щедро наградили и весь экипаж. Историю с судном замяли.
        Начальство откупилось за жизни и здоровье моряков наградами и званиями. Хорошо хоть не посмертно.
        Больше Унковский на море не служил. После отпуска его назначили ярославским губернатором. На этой должности Иван Семёнович прослужил шестнадцать лет. В меру своих сил сражался с ветряными мельницами. Во время беспорядков при отмене крепостного права он заслужил благоволение царя за то, что сумел справиться с волнениями крестьян без убитых, раненых и ссылок в Сибирь благодаря личной храбрости и умению хладнокровно оценивать обстановку. Последние годы жизни Унковский был сенатором и почётным опекуном Московского присутствия Опекунского совета. Его отец умер в 94 года. Но ему не пришлось испытать столько жизненных передряг, какие выпали на долю его сына.
        Адмирал Иван Семёнович Унковский пережил своего отца лишь на четыре года. Он умер в 1886 году.
        В предсмертном бреду адмирал видел себя вновь молодым лейтенантом на палубе
«Ореанды» и возбуждённо говорил жене, Анне Николаевне, что боится опоздать на гонку.
        Не опоздал.



        Северное «казино» все фишки забирает себе

        Судьба Прончищевых - морского лейтенанта и его супруги Татьяны - не одно столетие будоражит воображение историков. Жизнь на Севере, даже для тех, чьи предки жили там с незапамятных времен, всегда была игрой в рулетку. А уж для не северян и вовсе - «русской» рулеткой. Сведения об этой супружеской паре весьма скудные, поэтому те, кто пишут о ней, часто заполняют промежутки между фактами собственными выдумками, иногда смехотворными, несмотря на грустную тему повествования.
        Каким ветром занесло в неприветливые и суровые края морского лейтенанта и его жену? Конечно, служебным. Лейтенант получил назначение в созданную в 1732 году Вторую камчатскую экспедицию, самый грандиозный проект в России XVIII века. Ею, как и Первой камчатской экспедицией, руководил капитан-командор русского флота датчанин Витус Беринг. Он поручил командование одним из своих семи отрядов Василию Васильевичу Прончищеву, поставив задачу обследовать побережье Сибири от устья Лены до устья Енисея.
        В начале 1733 года Прончищев отправился к месту службы со своей молодой женой. Ехали в Якутск не только они, но и еще около пятисот человек, основной состав экспедиции. Все материалы для судов погрузили на сотни саней, из которых организовали несколько обозов. Такое дальнее путешествие в те времена тоже было своего рода подвижничеством.
        Сначала добрались до Твери. Там дождались вскрытия реки. Все офицеры везли с собой свои семьи, знали, что уезжают надолго, а может, навсегда. Такова уж судьба офицерских жен - следовать за своими мужьями, куда родина, в лице начальства, пошлет.
        Весной 1733 года двинулись вниз по Волге до Казани, где все лето готовились к плаванию по Каме. Осенью прибыли в местечко Осу. Дождавшись наступления холодов и установления санного пути, с первопутком поехали дальше. К концу 1733?го вся экспедиция собралась в Тобольске. Беринг с небольшой группой людей отправился в Иркутск, а остальные, в том числе и Прончищевы, остались в Тобольске ждать вскрытия рек. В Тобольске экспедицию усилили, прикомандировав более двухсот солдат из сибирских полков и свыше полутора тысяч ссыльных.
        Когда реки вскрылись ото льда, все погрузились на 12 судов, со всем экспедиционным имуществом. В конце июня 1734 года доплыли по Иртышу, Оби и Кети до села Маковского. Оставив суда, по суше совершили переход в Енисейск со всеми мыслимыми и немыслимыми трудностями. Подвод и лошадей для перевозки якорей, якорных канатов, пушек и прочего имущества не хватало, пришлось делать несколько ходок, теряя массу времени. В Енисейске погрузились в заранее приготовленные суда (это заняло больше недели). Когда все были готовы, поплыли по Енисею и Верхней Тунгуске до реки Илим. Была поздняя осень. Грузы перенесли с судов в пустые избы на берегу, а людей распределили по ближайшим деревням. Офицеры занялись подготовкой к поездке в следующий пункт назначения - село Усть-Кут на реке Лене. Нужно было достать лошадей, сани, фураж… Добирались до Усть-Кута маленькими партиями. В декабре снова все были в сборе.
        В Усть-Куте приступили к строительству судов. И как только в начале мая Лена вскрылась ото льда, немедленно стали их грузить для отправки в Якутск. Солдаты и ссыльные, успевшие за время пути хлебнуть шилом патоки, поняли, что впереди ждут еще большие трудности, и стали дезертировать толпами. Офицеры - так, чтобы вообще не остаться без подчиненных, - принялись решительно наводить «порядок». Из надежных людей составили караулы, что-то вроде заградотрядов, а вдоль берегов Лены через каждые двадцать верст поставили виселицы, на которых исправно вешали пойманных беглецов. Наглядная агитация возымела действие. Побеги не прекратились, но количество дезертиров резко уменьшилось.
        В начале июня свыше 80 судов, груженных провиантом и снаряжением, тронулись в путь. В Якутск прибыли в июле. Там экспедицию уже поджидал Беринг с несколькими офицерами. Он распределил людей по отрядам. Третий отряд состоял из двух судов: дубель-шлюпки «Якутск» под командованием лейтенанта Прончищева и бота «Иркутск», которым командовал лейтенант Питер Лассиниус. Им предстояло вместе спуститься в дельту Лены, а потом, как в песне, которую когда-то исполнял Леонид Утесов: «На Север поедет один из вас, на Дальний Восток другой». Только в данном случае один лейтенант уходил с судном на восток, а другой - на запад. 30 июня 1735 года суда оставили Якутск и вышли в плавание. Прончищеву предстояло разведать путь к Енисею, произвести опись берегов. Лассиниус следовал вдоль побережья к Камчатке.
        Дубель-шлюпка «Якутск» предназначалась для плавания под парусами и с помощью весел. Площадь, на которой разместился экипаж, примерно равнялась площади современной стандартной двухкомнатной квартиры. Судно битком набили продовольствием и другими припасами. Экипаж насчитывал пятьдесят человек. Негде было повернуться в буквальном смысле слова. На носу был устроен свес, наклонная выступающая часть. Там находился гальюн (туалет), а также место для сбрасывания всяких нечистот. О гигиенических условиях и насекомых вообще умолчим.
        Очевидно, что женщине на таком судне, в многочисленной мужской компании без особого образования и воспитания, было не место, тем более, что «Якутску» предстояло плавание, запланированное на два года. И тем не менее на корабле оказалась молодая женщина, жена Прончищева. Почему она не осталась в городе вместе с семьями других моряков? Как правило, летописцы в один голос с восторгом сообщают о большой романтической любви Прончищевых и их нежелании расставаться на время пути. Возможно…
        Чин флотского лейтенанта по петровской «Табели о рангах…» относился к 10?му классу, всего их было 14. Лейтенанты того времени не походил на современных выпускников военных училищ. Это были люди, видавшие виды, с солидным сроком выслуги в офицерском звании за плечами. Взяв пассажиркой свою жену, Василий Прончищев нарушил не только правила, но и в моральном смысле поступил далеко не лучшим образом и с собственной женой, и с сослуживцами, у которых тоже были жены и любимые женщины. Можно предположить, что и некоторые другие жены и мужья любили друг друга… Присутствие женщины на судне отнюдь не способствовало сплочению коллектива, и без того не слишком спаянного.
        Историограф русского военно-морского флота в XIX веке Александр Петрович Соколов утверждал: «В нравах офицеров этой экспедиции вообще, русских и иностранных, замечается некоторая грубость, - это отражение века; проявляются постыдные наклонности к вину, взяткам и тяжбам - явления, конечно, случайные; но особенно грустно и бедственно было недружелюбие почти всех членов экспедиции почти во все время ее продолжения…»
        Путь по Лене от Якутска до моря неблизкий, а плавание по реке всегда непростое из-за навигационной обстановки. Но штурман на дубель-шлюпке был толковый, впоследствии всемирно известный, чего он тогда, конечно, не предполагал даже в самых смелых мечтах. Да, это был тот самый штурман Семен Иванович Челюскин, известный каждому школьнику по мысу Челюскина и героической эпопее челюскинцев в
1934 году.
        В дельте Лены суда расстались, чтобы никогда больше не встретиться. «Якутск» долго огибал дельту реки и к 25 августа добрался лишь до устья реки Оленек. Там, в крошечном селении, Василий Прончищев решил зимовать. Из плавника построили избы, отапливавшиеся по-чёрному печами, сложенными из найденных камней. В этих жилищах прожили до июня 1736 года. К весне многие заболели цингой. Челюскин сообщал, что и Прончищев был болен этой же болезнью. Тем не менее экспедицию продолжили и вышли в море.
        Судно продвигалось в полосе между материком и льдом. Исследователям удалось пройти до 77 градусов 55 минут северной широты. Опасаясь быть затертыми льдами, они повернули назад к старой зимовке. Вместо тяжело больного Прончищева командование принял на себя второй по званию на судне, штурман Семён Челюскин. Когда «Якутск» подошел к Оленеку, Прончищев скончался. Это случилось 30 августа 1736 года.
        Команда, измотанная греблей и работой с обледенелыми снастями и парусами, с огромным трудом ввела судно в реку и дошла до селения Усть-Оленек. Там лейтенанта Василия Прончищева и похоронили. А 12 сентября пришлось вновь долбить мёрзлую землю, чтобы похоронить рядом с мужем Татьяну.
        В 1913 году экспедиция Вилькицкого назвала бухту именем Марии Прончищевой. Путаница с ее именем существовала довольно долго, пока в начале 80?х годов прошлого века один из исследователей, изучая архивные документы, не обнаружил ошибку. В надписях на могиле, сделанных в разные годы, также значилось имя Мария. В 1875 году могилу посетил ссыльный геолог Александр Чекановский. Грустное впечатление произвела она на него: «Две жалкие, почерневшие, лишаями поросшие гробницы высятся здесь над нами на береговом яру. Полусгнившие доски гробниц рассеяны зимними пургами в беспорядке вокруг провалившихся, осевших могил. Малый, невзрачный, извыветрившийся, но не сгнивший крест без перекладины стоит одинокий, как столб на могиле самоубийцы. Следы надписи на нем еще приметны, да и предание еще на устах жителей. Это могила злополучного Прончищева и его неустрашимой жены».
        А дальше у могилы началась собственная «одиссея».
        Геолог Александр Лаврентьевич Чекановский и его товарищи привели захоронение в порядок. Прошли годы. В 1893 году в селении побывал полярный исследователь барон Эдуард Толль. Своими руками он потрудился, чтобы могила Прончищевых снова приобрела достойный вид.
        В 1921 году Усть-Ленская гидрографическая экспедиция под руководством Николая Ивановича Евгенова нашла могилу вновь в печальном состоянии. Ее участники насыпали могильный холмик, сделали ограду и поставили новый крест на могиле Василия и Татьяны Прончищевых с надписью: «Памяти славного Прончищева и его жены Марии. Гидрограф. эксп. 1921 г». На кресте (утверждают, что делалось это в виде знака поклонения) стали крепить таблички различные экспедиции и организации, побывавшие в тех краях. Вообще-то могильные кресты служат не для такой цели…
        В конце Великой Отечественной войны в Усть-Оленек заглянул полярник, талантливый писатель и художник Игорь Павлович Рубан. Вот строки из его книги: «Рядом с домом радиостанции, на самом берегу, находится странного вида могила. В ограде из грубо отесанных толстых лиственничных плах стоят два креста - один новый, покрытый табличками с надписями, другой - старый, покосившийся, на нем с трудом можно прочитать вырезанные буквы: “Лейтенанту Василию Прончищеву и его жене Марии.
1736 год”».
        Судьба лейтенанта и его жены вдохновила художника написать прекрасное полотно
«Василий Прончищев». Эта картина находится в помещении Российского географического общества в Санкт-Петербурге. А в Московском университете хранится картина Рубана
«Могила Прончищевых», написанная художником в 1944 году.
        В марте 1986 года учёная из Якутии Мария Кузьминична Гаврилова побывала в Усть-Оленеке, на могиле Прончищевых. Вот её впечатления того времени: «Отношение к могиле свидетельствует об уважении к их памяти. Могила взята под охрану сотрудниками полярной метеостанции “Усть-Оленек” и сельсоветом… Могила огорожена. Сохранился столб первоначального креста (без перекладины)». В том году исполнялось
250 лет со времени гибели супругов Прончищевых. Гавриловой и её мужу Василию Афанасьевичу Босикову, работавшему в Министерстве культуры Якутии, удалось организовать создание и доставку в Усть-Оленек памятника из трёх гранитных стел. Гаврилова лично его оплатила из премии имени Литке, которой её наградило Географическое общество СССР.
        Тогда же медэксперт сделал раскопки в нескольких местах «для подтверждения действительности человеческих захоронений». Наверно, его труды видел полярный путешественник Евгений Павлович Смургис: «…убогое зрелище, могила разворошена, будто плугом по ней прошли… Хотели прах перенести повыше, на новое место, где устанавливали памятник, но выкопать могилу там оказалось невозможно - вечная мерзлота. Так и бросили. Старую же могилу привести в порядок оказалось некому. Все были заняты ответственным мероприятием - открытием нового памятника. Отшумела очередная кампания, все разъехались. А старое надгробие, под которым покоится прах славных людей, ради памяти которых торжество затевалось, осталось разрушенным… ну зачем, скажите, понадобилось ворошить могилу, коль все прекрасно знали, что из вечной мерзлоты останки извлечь нельзя! Тем более - не под родные берёзы собирались перенести, а всего на несколько десятков метров повыше». Справедливости ради следует отметить, что он сделал примечание: «…через трое суток прилетела бригада студентов и вроде бы привела могилу в порядок».
        Спустя три года, в 1989 году, экипаж теплохода ледокольного класса «Василий Прончищев» установил на могиле супругов полутонный чугунный крест, отлитый в Архангельске. Казалось бы, теперь было сделано всё возможное для увековечения памяти трагически погибших супругов. Но Прончищевы покоя не обрели.
        В 1999 году в Усть-Оленеке появилась экспедиция, организованная по инициативе клуба «Приключение», с целью убедиться, «кто лежит в могиле Прончищевых». Любопытные люди желали знать, что явилось причиной смерти супругов, а также как они выглядели. Дело было поставлено с размахом. Хватке организаторов и их умению делать рекламу можно только позавидовать. В экспедицию привлекли авторитетных людей, а на презентацию итогов пригласили большое начальство, не только светское, но и духовное.
        Могилу раскопали. Увидели два скелета, мужской и женский. Теперь желающие могут любоваться фотографиями черепов и скелетов в Интернете…
        Затем учёные люди стали разбираться в том, кто и от чего умер. Загадок появилось больше, чем раньше. В большом скелете обнаружили перелом кости ноги. Нигде, ни в каких записях современников, нет упоминания о том, что командир «Якутска» сломал ногу. Известно, что кости, даже лежащие на поверхности, трудно отделить от мёрзлой земли. Может, отделяли так, что сломали? Учёные мужи решили, что сломал ногу Василий Прончищев при жизни, от этого и умер. У Татьяны поломанных костей не было, посему предположили, что скончалась она от воспаления среднего уха. Все зубы у обоих оказались целы, а это совершенно не соответствует утверждению Челюскина, что супруги болели цингой в тяжёлой форме. В том, что штурман разбирался в этой болезни, можно не сомневаться. На флоте и в XVIII, и в XIX веках эта болезнь была главной причиной смертности на судах.
        В могиле Василия Прончищева не обнаружили даже признаков одежды или обуви, не было и нательного креста, не нашли ни одной пуговицы от мундира. Меж тем как Челюскин, принявший на себя командование, записал, что похоронили лейтенанта с воинскими почестями.
        В могиле Татьяны обнаружили нательный крест, который в одних сообщениях называют западноевропейского образца, в других - старообрядческим, а также остатки обуви на левой ноге. Чтобы свести концы с концами, обвинили покойного Челюскина в том, что он написал в документах умышленную ложь в отношении болезни Василия, правда, зачем, и сами хорошо не понимают. Ну а по поводу креста составлен целый трактат, в котором доказывается, что такие кресты делали чуть ли не в родной деревне Татьяны.
        Судмедэксперт утверждает, что состояние зубов обоих черепов указывает на то, что оба курили трубку, причём усиленно. Татьяна курила трубку? Как-то не вяжется. Скорее это свойственно представительницам северных народов. Рядом раскопали ещё одно захоронение, обнаружили там останки неизвестного якута, а не подлекаря с
«Якутска», как предполагалось. Так, может быть, Чекановский просто ошибся местом?
        Наше время богато различного рода гробокопателями. Любителей порыться в могилах, перевозить прах усопших с одного место на другое хоть отбавляй, то кости царицы везут, то генералов Деникина, Каппеля, Муравьёва-Амурского.
        Лучше бы делали так, как поступали благородные люди до них, - привели в порядок захоронение и постояли, молча, со снятой шапкой.



        В тени брата

        Путешественник Николай Николаевич Миклухо-Маклай стал известным ещё при жизни, поэтому к его брату-моряку прилепилось, как кличка, неизменное «брат знаменитого путешественника». Однако он был человеком со своей судьбой и биографией, достойной отдельного рассказа. Удивительно, но в «Морском биографическом словаре» 1995 года о моряке Владимире нет ни слова, а о путешественнике написано. В переизданном под несколько иным названием «Словаре биографическом морском» 2000 года наконец-то появилась заметка и о моряке Владимире. Слава Богу, составителям хватило такта обойтись без упомянутого выше дополнения к фамилии.
        Владимир был на семь лет младше Николая. Когда ему исполнилось пятнадцать, мать подала прошение о приеме сына в Морское училище. По законам жанра здесь обязательно нужно написать, что мальчик любил пускать кораблики в луже или слушать байки какого-нибудь родственника, просоленного и провяленного на океанских ветрах. Может, что-то в этом роде и было, но, пожалуй, основную роль сыграло то обстоятельство, что в Морском училище Владимира брали на государственное обеспечение. От Николая ждать помощи не приходилось: он и после прекращения учебы продолжал жить на средства матери, а той еще нужно было думать о лечении заболевшей чахоткой дочери Ольги, везти ее в Крым.
        Итак, 18 сентября 1868 года Владимира Миклуху, православного, из потомственных дворян Санкт-Петербургской губернии, зачислили воспитанником Морского училища. Ему повезло дважды: и потому, что приняли, и потому что жил недалеко от училища, не нужно было даже на извозчика тратиться, когда отпускали домой.
        В Морском училище Владимир, к ужасу матери, едва не повторил судьбу брата, которого выгнали из гимназии и из университета. Революционное брожение умов в обществе не обошло стороной даже такое элитное учебное заведение, как Морское училище. В нем образовалось «революционное тайное общество». Его организаторы, будущие флотские офицеры, оплот государства и самодержавия, решили, что наступила пора свергнуть правительство и поменять государственный строй на более справедливый.
        Поскольку никто из ниспровергателей не представлял себе, что такое «более справедливый», то вполне разумно, что члены общества решили заняться самообразованием. По этой же причине отложили на время и свержение существующего строя. По вечерам в ротных помещениях царило необычное оживление. Революционеры усаживались на койки, вслух читали запрещенные книги Лассаля, Чернышевского, Флеровского и других. Те же, кто не удостоился приема в общество, могли послушать чтения, но принимать участие в дискуссиях не имели права. Споры были горячими. Единственное, в чем все сходились, - что обязательно должно быть восстание против тиранов, и оно непременно окончится победой восставших, после чего наступит всеобщее благоденствие. Споры шли в основном по поводу способов достижения благоденствия.
        У членов тайного общества были, как водится, и антиподы. У тех тоже имелась организация, которую называли «бутылочная компания». Их цели были проще: выпить и погулять в компании дам, как тогда говорили, «полусвета». Естественно, между двумя противоположными лагерями происходили стычки.
        Один из «бутылочников» явился как-то в гости к своему петербургскому дяде с синяком под глазом. Тот поинтересовался, откуда такое приобретение, и Хлопов - так звали этого воспитанника Морского училища - объяснил, что на почве идеологических разногласий. Дядя был не просто дядя, а шеф жандармов граф Пётр Андреевич Шувалов. Через пять минут племянник даже не заметил, как выложил ему все, что знал.
        Шувалов задумчиво поглядел на своего балбеса-родственника и подумал, что не зря вытащил его из глухомани, где жила невезучая сестрица графа. Благодаря племяннику редкостная удача улыбнулась шефу жандармов: раскрыть заговор, можно сказать, вторых декабристов!
        Не медля ни минуты, он отправился во дворец. Царь был вне себя от ярости и дал согласие на аресты членов тайного общества, но пока приказал содержать их в училище под надзором не жандармов, а морских офицеров-воспитателей. О случившемся стало тут же известно управляющему Морским министерством адмиралу Краббе.
        Николай Карлович Краббе был колоритной личностью. В юности участвовал в боях с горцами на Кавказе, в экспедиции графа Перовского против хивинцев, в стычках с туркменским разбойниками, в боях с турками и везде зарекомендовал себя храбрым офицером. Обладал незаурядными дипломатическими способностями. Практически не плавал, но стал руководителем Морского министерства, умел ладить с адмиралами, настоящими морскими волками. Вместе с великим князем Константином провел важные реформы на флоте. Был он великим жизнелюбом, весельчаком, рассказчиком остроумных и, как правило, неприличных анекдотов, страстным охотником, любителем женщин, прославился тем, что собрал самую большую в России коллекцию порнографических открыток и рисунков.
        Александр II его любил, они вместе ездили на охоту. Но заговора новых декабристов царь ему бы не простил. Адмирал явственно увидел впереди перспективу позорной отставки. Нужно было спасать собственные погоны. Но справедливости ради необходимо заметить, что министр руководствовался не только страхом за свою карьеру. Умный и добрый адмирал пожалел безрассудных мальчишек, старшим из которых было семнадцать, а младшим - пятнадцать лет.
        Жандармы меж тем ликовали. Уже вертели дырки в мундирах для орденов за спасение империи. На радостях Шувалов утратил бдительность и пропустил момент, когда Краббе прошел к царю. Краббе - один из немногих министров, которые могли приходить к Александру II без предварительного разрешения. О чем они говорили, осталось неизвестным, но Краббе вышел из кабинета царя с полномочиями лично руководить следствием, хотя и с участием жандармов. Шувалов был взбешен, однако протестовать не решился, предпочел дождаться другого, более благоприятного, случая.
        Министр вел расследование, виртуозно уклоняясь от любых попыток жандармов задавать
«мальчикам», как он ласково называл подследственных, неприятные вопросы, ответы на которые могли иметь серьезные последствия. Негласно Краббе разрешил подследственным общаться между собой и согласовывать ответы на допросах. Именно Краббе подвел одного из воспитанников, Луцкого, к объяснению, что общество было создано под влиянием популярного тогда писателя и публициста С. Максимова, брат которого окончил Морское училище.
        Максимов издал книгу «Год на севере», в которой ратовал, в частности, за развитие китобойного промысла. Участники общества собирались, по их словам, после окончания училища заняться организацией китоловного промысла. Сначала с этой версией выступили воспитанники Луцкий и Миклуха, а потом слово в слово повторили остальные.
        Материалы следственной комиссии показывают, что Миклуха числился среди инициаторов создания «Тайного революционного общества». При неблагоприятном для воспитанников развитии событий ему в числе первых грозили даже не просто исключение из училища, а каторга и ссылка.
        Жандармы, разумеется, не были идиотами и не поверили ни единому слову. У себя они бы выжали из арестованных все, что нужно. Но вступать в открытую конфронтацию с влиятельным министром не решились. Следственная комиссия под председательством Краббе подготовила доклад царю, представители III Отделения, скрипя зубами, его подписали. Александр II начертал на докладе резолюцию: «Вполне простить их поступок».
        Но ни Краббе, ни жандармы не собирались ничего ни прощать, ни забывать. По результатам расследования в Морском министерстве издали знаменитый приказ № 50, который зачитали во всех морских экипажах, а поступающих в Морское училище стали знакомить с ним под расписку. Когда следствие закрыли, офицеров училища и членов
«Общества китоловов» построили в Столовом зале, где Краббе сначала «воспитал» всех китоловов, в заключение своей речи влепив им по 6 недель без увольнения из училища, а потом, отправив воспитанников, учинил жесточайший разнос офицерам. Адмирал славился умением владеть ненормативной лексикой так, что ему мог позавидовать любой одесский биндюжник. Не стесняясь в выражениях, Краббе высказал свою точку зрения на воспитательный процесс в училище и яркими красками обрисовал офицерам-воспитателям их будущее, если подобное ЧП еще раз повторится.
        В свою очередь, жандармы установили тайное наблюдение за всеми членами «Общества китоловов».
        Едва в семье Миклухи вздохнули с облегчением в связи со столь благополучным исходом следствия, как появился уже упоминавшийся ранее слух о гибели Николая.
        Екатерина Семеновна обратилась к морскому министру с наивной просьбой определить ее младшего сына Владимира на эскадру, отправляющуюся той осенью в кругосветное плавание. «Может быть, что во время плавания и находясь поблизости тех мест, куда отправился Николай Миклуха, он успеет собрать о брате точные сведения и узнать о судьбе его…» - писала она. Нужно отдать должное Краббе, у которого фамилия Миклуха вызывала не лучшие ассоциации. Он приказал ответить несчастной женщине обстоятельно и доброжелательно. Подписал ответ контр-адмирал Алексей Алексеевич Пещуров:

«Милостивая государыня Екатерина Семеновна … имею честь уведомить Вас… что отправление в кругосветное плавание сына Вашего Владимира Миклухи представляется совершенно невозможным, т. к. распределение гардемаринов на суда, идущие за границу, уже сделано, отправляется молодых людей этих весьма немного и при том старше по списку, а сын Ваш находится в числе младших и, наконец, по мнению управляющего Морским министерством молодому человеку этому необходимо прослужить некоторое время здесь, чтобы он на глазах начальства мог своею службою оправдать оказанную ему милость по поводу дела об участии некоторых воспитанников Морского училища в недозволенном обществе.
        Что же касается собрания на местах сведений о другом сыне Вашем г. Николае Миклухе, то по званию гардемарина, г. Владимир Миклуха не может иметь никакого влияния на благоприятный исход этого дела, о котором до получения еще Вашего письма Морское министерство сочло нужным озаботиться. Справедливо интересуясь судьбою молодого ученого, предпринявшего столь трудную и опасную экспедицию, г. управляющий Морским министерством телеграфическою депешею поручил начальнику отряда судов наших в Тихом океане отправить одно из этих судов к месту высадки ученого путешественника, и приказание это приведено уже в исполнение. О тех сведениях, которые будут доставлены в министерство о Николае Миклухе, а я не замедлю сообщить Вам тотчас по получении их в Морском министерстве…»
        История с первым посещением Николаем Новой Гвинеи закончилась для Миклухо-Маклая благополучно. А его брат Владимир получил в августе 1873 года свое первое офицерское звание - мичман - и приступил к службе «на глазах начальства».
        Сначала она проходила на канонерских лодках, затем на фрегате «Севастополь». Как и положено, молодого офицера гоняли в хвост и в гриву, чтобы служба медом не казалась, но он служил легко и с удовольствием. От революционных идей не осталось и следа, но некоторые бывшие «китоловы», не отказавшиеся от своих планов изменить общество, напомнили ему о себе.
        Им понадобилось срочно вывезти нелегальную литературу с конспиративной квартиры. Сделать это сами они не могли ввиду явной слежки. Памятуя порядочность Миклухи, обратились к нему за помощью. Тот не отказал и выполнил все, о чем его просили. Больше связей с революционерами он не имел. Оба брата оставили все юношеские романтические идеи о перестройке мира и занялись выполнением своих собственных планов, один - путешествиями, другой - службой.
        Через год Владимира перевели в Гидрографический департамент. Пока брат путешествовал по далеким тропическим морям, Владимир занимался гидрографическими работами на родных Онежском и Ладожском озерах. Это была хорошая практика. Моряки знают, как коварна Ладога и как сложно плавать по огромному озеру. Убедившись, что офицер отошел от прежних политических убеждений, начальство перевело его на Черное море.
        Время было тревожным. Отношения с Турцией были практически прерваны. В 1877 году вспыхнула война. Россия оказалась в морском отношении совершенно неготовой к войне. Черноморский флот, погибший в Крымскую войну, по Парижскому договору не подлежал восстановлению. Поэтому воевать с турками на море пришлось не на боевых кораблях, а на всем, что могло плавать.
        Миклуха на пароходе «Аргонавт», наспех переделанном подо что-то военное, ходил на разведку к вражеским берегам. Несколько раз «Аргонавт» обстреливали и преследовали турецкие броненосцы. Спасались благодаря резвости хода и плохой подготовке турецких артиллеристов. На пароходе «Владимир» он участвовал в перевозке больных и раненых из Гудаута в Новороссийск. Каким-то образом проскочили мимо турецких крейсеров.
        В 1878 году Владимир Николаевич получил первую награду за участие в войне - медаль, а затем и орден. Служба шла нормально, пока не случилось весьма неприятное событие. Владимир собрался жениться на дочери статского советника Хрентовича Юлии. Зайдя как-то по делу в канцелярию 1?го Черноморского экипажа, он услышал, как некий мичман Мяновский весьма двусмысленно говорил о его невесте. Миклуха, в отличие от своего спокойного и тщедушного брата, был вспыльчив и очень силен физически.
        Скажем так: мичману крупно не повезло. Миклуха без лишних объяснений расправился с ним прямо на месте. История прогремела по всему флоту. Обоим предложили подать в отставку. Оба прошения об отставке удовлетворили немедленно.
        Миклуху через год вернули на флот, а мичману дорогу туда закрыли навсегда. Через два месяца после возвращения на службу Владимира откомандировали на коммерческие суда, которые на время войны предполагалось вооружить артиллерией и минами. Для моряка это были интересные плавания от Одессы до Владивостока и в порты Китая, Японии. Он командовал различными пароходами, перевозившими грузы и пассажиров.
        В 1882 году, рассчитывая повидаться с братом, Владимир взял отпуск и, уже в качестве пассажира, направился из Владивостока домой через Одессу на пароходе
«Москва», приобретённом в Германии обществом Добровольного флота. По пути пароход посетил Нагасаки и Ханькоу, где принял на борт 2723 тонны чая. Московские торговые фирмы спешили получить чай первого сбора, чтобы успеть продать его на Нижегородской ярмарке. Но за пять дней до отплытия «Москвы» из Ханькоу вышел конкурент, германский пароход «Мессалия», тоже с грузом чая в Одессу. «Чайные гонки» были тогда обычным делом. Победитель продавал свой чай дороже, соответственно, получал большие премиальные капитан и весь экипаж парохода. Однажды командир «Москвы», капитан-лейтенант С. Чириков, обогнал быстроходный английский пароход «Лондон Касл» с грузом чая. Он надеялся, что ему повезёт и на этот раз. Механику было приказано выжимать из машины всё, что можно, следить только за тем, чтобы котлы не взорвались.
        На палубе вывесили карту. На ней отмечали путь пароходов. Пассажиры активно сопереживали, охваченные азартом гонки. Заключались пари.
        Азарт к добру никогда не приводит. Шли вдоль африканского берега к Адену. Стемнело. Вдруг от резкого толчка все попадали с ног. «Москва», следуя полным ходом, врезалась в отмель. Огромная волна ударила в пароход, потом волны, словно молотом, били по корпусу судна, загоняя его все глубже в грунт.
        Можно себе представить, что пережили не только виновник случившегося, капитан
«Москвы», но и все находившиеся на борту парохода!
        Но проливать слезы было некогда, требовалось спасать людей, провизию и, если удастся, - драгоценный груз. Всю ночь шла подготовка, утром, едва забрезжил рассвет, разглядели угрюмый песчаный берег и полосу сильного прибоя. Несколько добровольцев из команды взялись доставить на берег канат, с помощью которого можно переправляться. Им это удалось, они закрепили канат на берегу и первыми переправили с парохода женщин и детей.
        В корпусе парохода тем временем появилась течь. Вода заполнила внутренние помещения, и о спасении груза речь уже не шла. Перевозили на берег только людей и провизию.
        Однако берег лишь казался безлюдным. Неожиданно появился человек, все очень обрадовались. Радость быстро улеглась, когда появился второй, третий, потом еще несколько десятков, и все вооруженные. Эти замотанные тряпками угрюмые типы с саблями и ружьями меньше всего походили на делегацию, пришедшую встретить хлебом-солью потерпевших крушение.
        Женщины всегда соображают быстрее. Они моментально остригли волосы и переоделись в мужскую одежду. Толпа вооруженных арабов росла, и вела она себя все нахальнее и более вызывающе. Бесцеремонно шарили в вещах, хватали все, что подвернется под руку.
        Остановил эту вакханалию Миклуха, который так двинул араба, самозабвенно копавшегося в чемодане плакавшей от страха пассажирки, что тот наверняка потом неделю мог лишь пить чай из блюдечка. Моряки и пассажиры, большинство из которых составляли военные, очнулись от растерянности и быстро оттеснили арабов от вещей и провизии.
        Вокруг поставили часовых, вооруженных различными предметами: от молотка до медицинского скальпеля, насаженного на палку. Наконец с парохода сошел на берег капитан. Вместе с матросами он привез семь ружей, полтора десятка револьверов и столько же сабель. Мужчины вооружились, и это охладило пыл арабов.
        Гибель парохода, опасная переправа через буруны казались забавой по сравнению с ордой из нескольких сот человек, которые вели себя откровенно угрожающе. В составе экипажа находились два кочегара-араба, уроженцы Адена. Капитан с их помощью повёл переговоры с главарями окружавших лагерь кочевников.
        Тем временем потерпевшие крушение разбили палатку, убрали туда вещи и провизию. Ужасным было на этом ровном песчаном берегу положение женщин, окруженных сотнями глазевших на них арабов. Мужчины постарались загородить их тентами из брезента.
        Ночь в Африке наступает внезапно. Костры вокруг лагеря показали, что арабы никуда уходить не собираются, поэтому экипаж и пассажиры не спали, как и в ночь крушения, готовились к отражению нападения. Утром продолжились переговоры, и уже более успешно. Руководители арабов скомандовали, и в лагерь к русским принесли четыре курдюка воды, которая оказалась горько-соленой. В обмен кочевники потребовали разрешения подняться на пароход. Капитан, понимая, что его разрешение носит номинальный характер, махнул рукой. Толпа с воплями и улюлюканьем бросилась переправляться на «Москву». К счастью, религия запрещает мусульманам питаться свининой и употреблять спиртное, поэтому удалось спасти бочонки с солониной, водкой и вином. Но из-за дерева для костра пришлось выдержать рукопашную схватку с арабами, которые бросились отнимать его у моряков. Трудно сказать, чем бы все это кончилось, если бы не душераздирающий вопль, привлекший внимание грабителей к пароходу.
        Оставив русских в покое, они кинулись на пароход, где началась драка между своими. На следующий день появился сын местного паши, но он не мог, а может быть, и не хотел остановить своих соплеменников, которые с остервенением грабили судно.
        К вечеру от парохода остался лишь скелет. Все, что можно было отвинтить, оторвать, обрезать, вырвать, исчезло. Экипаж и пассажиры наблюдали, как мародеры, весело перекликаясь, вытряхивали в море чай, чтобы забрать дощечки ящика. Сам паша появился, когда большинство подданных разъехались, навьюченные награбленным имуществом. После долгого торга паша разрешил за четыреста американских долларов разбить лагерь у источника в шести верстах от места крушения и даже выделил несколько верблюдов для перевозки имущества.
        Пока собирались, арабы вновь засновали по лагерю, воруя все, что плохо лежало. Шесть верст по раскаленным пескам, покрытых колючими кустарниками, дались потерпевшим крушение нелегко. Все шли нагруженные тяжестями, женщины несли детей.
        Паша потребовал еще денег за «охрану» лагеря и части продовольствия, которое сразу не смогли взять с собой. Пришлось ещё раз заплатить вымогателю.
        Продовольствие - самое важное для потерпевших крушение. Капитан попросил Владимира Николаевича взять на себя его охрану и распределение. Тот энергично принялся за дело. Заядлый охотник и рыбак, Владимир Николаевич на новом месте подстрелил двух гусей. Потом организованная им охота и рыбалка стали серьезным подспорьем в питании людей. Рис перетирали каменной доской и валиком. Дадим слово одному из участников тех событий: «Да и за это спасибо г. Миклухо, который отыскал у дикарей камень и с пользою применил его в лагере… Мы все обязаны ему за его неусыпные труды по заведованию провизией, и он вполне заслужил глубокую благодарность. Эту трудную обязанность он выполнял с замечательным старанием и аккуратностью. Я называю ее трудною, потому что быть на ногах, в провизионной палатке ежедневно с
5 часов утра до 10 часов вечера, выдавая провизию, заботиться о ее просушке, иметь достаточное количество воды для варки пищи и чая, лично исполнять всякие требования: одному сахар, другому свечу, третьему вина, фиников, сухарей и т. п.; производить выдачу различных продуктов с таким расчетом, чтобы их хватало на более продолжительное время - обязанность далеко не легкая. В. Н. Миклухо в этом деле оказался лучшим помощником командиру…»
        Арабы из мародеров быстро превратились в коммерсантов, требуя деньги у потерпевших крушение за любую ерунду. Полагаться, что они доставят за немалую сумму письмо в Аден, написанное капитаном «Москвы», было нельзя. Решили, пока оставались еще продукты, идти пешком в ближайшую бухту. На разведку отправились двое: Миклуха и мичман Фофанов. Они прошли на север более двадцати вёрст, но песчаная буря заставила их вернуться. Отдохнув несколько дней, офицеры вновь ушли в пустыню прокладывать путь. Вернулись они через неделю, худые, почерневшие от солнца, но зато с очень важными новостями.
        Миклуха и Фофанов обнаружили бухту и небольшую деревушку на её берегу. В ней можно было купить провизию и воду. А самое главное - глубина бухты позволяла пароходу подойти близко к берегу. Оказалось, что в этой деревушке находились несколько англичан, которые спаслись с погибшего судна. Они сумели передать весть о крушении и теперь ожидали, когда за ними придут спасатели.
        Новости вызвали в лагере моральный подъем. До этого многие пассажиры, исхудалые, вымотанные лихорадками, апатично целыми днями лежали на песке, не реагируя на окружающее. Люди настрадались предельно. Днем - ужасающий зной, ночью - холод и сырость, вода отвратительная, еды мало, да и такая, что все мучились желудочными заболеваниями.
        Можно удивляться только мужеству и выносливости пассажирок - жен офицеров. Они подбадривали мужчин, стирали для всех белье, страдая от кровососущих насекомых, тучами клубившихся у ручья, помогали готовить еду.
        Воодушевленные полученными известиями, русские стали сворачивать лагерь и готовиться к переходу. Арабы согласились за большие деньги дать нескольких верблюдов и ослов для перевозки грузов и женщин с детьми. Рано утром двинулись в путь по разведанной Владимиром Николаевичем и мичманом дороге. Шли без остановки днем и ночью. Когда до бухты оставалось еще несколько верст, люди уже падали от усталости. Кто-то крикнул, что видны мачты парохода, который пришел за англичанами. Это влило новые силы даже в наиболее слабых. Миклуха весь путь шел впереди, показывая дорогу.
        Деревушка называлась Ганда. Все дома в ней были построены из обломков разбившихся у берегов судов. Рядом с ней пришлось провести еще сутки, пока не уладили расчеты за верблюдов, провизию и «охрану». В заключение, паша попросил написать свидетельство о том, что русских никто не обижал и они всем довольны. Русский человек зла не помнит - командир такую бумагу подписал. Арабы дали четыре рыбачьи лодки, на которых всех переправили на английский пароход.
        Англичане отнеслись к русским с большой симпатией и сочувствием, как на пароходе
«Багдад», так и в Адене. 52 суток провели потерпевшие крушение в песках Африки и все остались живы, даже маленьких детей сумели уберечь. В Одессу их доставил пароход «Чихачев».
        В 1886 году В. Миклуху перевели для службы в Добровольный флот. Он был создан на народные добровольные пожертвования и представлял собой резерв военного флота. Затем он учился минному делу и сдал экзамен на право командования миноносцем.
        Владимир Николаевич много плавал на различных кораблях. В редких отпусках любил поохотиться. На одной из охот едва не погиб в результате случайного выстрела. Обошлось потерей двух пальцев на левой руке. На этом его беды не закончились. Тяжело заболела жена. Он отправил жену за границу, лечил её у известных врачей, но спасти женщину не удалось. В 1895 году он овдовел.
        Вторично женился спустя четыре года на вдове, которую звали так же, как и первую жену, Юлией. Детей у него не было ни в первом, ни во втором браке.
        Служба Миклухи шла, как обычно идет она у офицеров, которые, как советовал в
«Капитанской дочке» батюшка Гриневу, на службу не напрашивались и от службы не отговаривались. Перед Русско-японской войной Владимир Николаевич командовал броненосцем береговой обороны «Адмирал Ушаков». Он уже готовился уйти на пенсию, когда началась война. Миклуха настоял, чтобы его оставили командовать броненосцем. Ему выпала судьба принять участие в самом трагическом для России Цусимском сражении.
        О Цусиме написано много, не будем повторяться. Самое ужасное и позорное - сдача в плен русских судов. История не знает другого подобного прецедента, когда сдавались в плен броненосцы. Бывали когда-то единичные случаи, когда русские парусные суда поднимали белый флаг, но такого позорища, как в Русско-японскую войну, не случалось.
        Отечественные историки предлагали массу объяснений технических, тактических и стратегических просчетов, допущенных русскими адмиралами, старательно обходя главное. Один известный адмирал сказал когда-то: «Дайте мне деревянные корабли, но только пусть на них служат железные люди».
        Статус русских офицеров в обществе к началу Русско-японской войны был крайне низок. Если раньше принадлежность к офицерскому корпусу обеспечивала человеку престиж в обществе и достойный прожиточный уровень, то все это кануло в Лету в конце XIX века.
        Широко распространенное в советское время мнение о том, что поголовно все офицеры были выходцами из богатых дворянских семей и на свое денежное содержание жили припеваючи, - глубокое заблуждение.
        Подавляющее число офицеров, включая и высший командный состав, не имело собственной недвижимости и жило только на получаемое денежное содержание, размеры которого были весьма скромными. Запрет жениться без разрешения начальства не был самодурством. С одной стороны, смотрели на то, чтобы офицеры женились на женщинах из приличных (по тогдашним понятиям) семей, а не как знаменитый лейтенант Шмидт - на проститутке, но главное - офицер должен был представить доказательства, что может обеспечить достойное содержание своей семьи.
        С возрастанием в обществе власти денег престижней стало владеть лавкой, или, выражаясь современным языком, ларьком на вокзале, чем командовать броненосцем.
        Офицерский корпус получал денежное содержание, которого едва хватало, чтобы сводить концы с концами. Нищета - мать всех пороков. Это сказано давно. Началось моральное разложение офицерского состава. О матросах и говорить нечего. Достаточно еще раз перечитать «Цусиму», написанную матросом А. Новиковым, и «Поединок», написанный офицером А. Куприным, чтобы убедиться в сказанном.
        Царь возлагал все надежды удержать власть и сохранить государство только на жандармов. А те умеют воевать лишь с собственным народом, да и то, как показала история, бездарно. Родину защищали другие, чье низкое моральное состояние и привело к трагедии Цусимы в 1905 году.
        Броненосец береговой обороны «Адмирал Ушаков» под командованием В. Миклухи прошел три океана, 16 000 миль, чтобы принять участие в Цусимском сражении.
        Переход был сложным. В Красном море температура во внутренних помещениях корабля достигала пятидесяти градусов по Цельсию. Офицеры и матросы спали на верхней палубе, а проснувшись утром, не могли узнать друг друга из-за черной сажи, летевшей из труб.
        Но даже в таких условиях Миклуха проводил на броненосце учения. Тем не менее дисциплину удавалось поддерживать с большим трудом.
        Судовой врач на «Ушакове» окончательно спился, его заменили другим, с «Костромы». Лейтенанта Мордвинова Миклуха арестовал на пять суток в каюте с приставлением часового за жестокое избиение матроса. Физическая расправа с подчиненными на эскадре была чуть ли не нормой поведения, да и сам Миклуха тоже грешил этим: однажды во время службы в Добровольном флоте за избиение матроса попал под суд.
        Во время редких увольнений на берег в иностранных портах матросы напивались до беспамятства, затевали драки, невзирая на патрульную службу с судов эскадры. Некоторые потом не могли даже самостоятельно подняться по трапу на корабль. Общее настроение и матросов, и офицеров было подавленным, люди не сомневались, что идут на верную гибель. И все же Владимир Николаевич сумел преодолеть это настроение и сплотить экипаж да начала сражения.
        В бой вступили днем 14 мая 1905 года. Шли Восточным проливом или, как он значился на русских картах, проливом Крузенштерна, когда появились главные силы японцев. Столбы воды, смешанные с темно-желтым дымом, вздымались от разрывов японских снарядов. Неприятель сосредоточил огонь на самых мощных русских судах, но доставалось и маленькому броненосцу береговой обороны. Крупный снаряд попал в носовое отделение, появились первые убитые и раненые.
        Параллельно с «Ушаковым» шел с большим креном, без мачт и труб, охваченный пламенем, эскадренный броненосец «Император Александр III». На глазах моряков он перевернулся и через мгновение затонул. Бой продолжался. С «Ушакова» видели гибель вспомогательного крейсера «Урал», затем эскадренного броненосца «Бородино».
        В носовую часть «Ушакова» попал второй снаряд, и отсек корабля быстро заполнился водой. На ходу, под огнем, моряки пытались закрыть пробоину, но подвести пластырь из парусины оказалось невозможным. Броненосец стал зарываться носом в воду, поэтому Миклуха приказал сбавить ход. Бой продолжался до темноты.

«Ушаков» отстал от остальных судов эскадры. Наступила ночь - благоприятное время для нападения японских миноносцев. Начались атаки. «Ушаков» стрелял недолго. Миклуха понял, что основные силы противника брошены против ушедшей далеко вперед эскадры, поэтому приказал прекратить стрельбу и погасить все огни. Шли во мраке, ничем не выдавая своего присутствия. До Владивостока оставалось еще около пятисот миль. Связаться с флагманом было невозможно: в дневном бою осколком перебило антенну радиотелеграфа. Утром Владимир Николаевич, по старой флотской традиции, собрал совет из всех офицеров. Единогласно решили прорываться к своим, уходя от преследования, а если придется снова вступить в бой, то биться до конца.
        Около 17 часов «Ушакова» настигли два японских броненосных крейсера - «Ивате» и
«Якумо», каждый из которых в два раза превосходил русский броненосец по водоизмещению и вооружению. Командовал ими контр-адмирал Х. Симамура.
        Японский адмирал поднял сигнал по международному своду: «Ваш флагман сдался, предлагаю вам сдаться». На «Ушакове» сигнал не разобрали, сигнальщики сначала даже приняли японцев за своих. Но Миклуха не сомневался, что это японцы.
        Он приказал выбросить за борт с мостика деревянные части и парусину, во избежание пожара, и оставить только пробковые матросские койки для защиты от осколков. Противник тем временем лег на параллельный курс со стороны поврежденного борта броненосца. «Ушаков» шел, накренившись, глубоко зарываясь носом в воду. Японцы снова подняли сигнал. Русские сигнальщики разобрали первую часть: «Советую вам сдать ваш корабль…». По воспоминаниям оставшихся в живых моряков, Миклуха после доклада сигнальщиков приказал: «Ну а продолжение и разбирать нечего, долой ответ, откройте огонь».
        Начался бой. Русские снаряды ложились с недолетом. Миклуха приказал идти на сближение с противником. На «Ушакове» вышло из строя гидравлическое наведение носовой башни, перешли на ручное управление. Огонь броненосца слабел. Первый японский снаряд попал в корпус носовой башни и образовал большую пробоину в борту. Второе попадание японцев вывело из строя правое носовое орудие. Последующие попадания вызвали пожар мест складирования боеприпасов. Загорелись обшивка борта и жилая палуба. От сильного крена заклинило механизмы вращения башен. Продолжала стрелять только одна уцелевшая пушка, но это была скорее стрельба для подбадривания команды: причинить ущерб неприятелю она уже не могла.
        Тогда Миклуха принял последнее в своей жизни решение. Чтобы спасти оставшихся в живых членов экипажа, он решил затопить корабль. По его приказу матросы и офицеры подготовили средства спасения. После подрыва циркуляционных насосов и открытия кингстонов вода хлынула в помещения корабля, и он начал быстро крениться.
        Японцы не прекращали огонь. Снаряд попал в мостик, разбил дальномеры и убил матроса. Миклуху ранило в плечо. Одновременно другой снаряд разворотил кают-компанию. Матросы и офицеры бросались в воду со спасательными кругами и пробковыми койками. Корабль опустел. На мостик поднялся старший офицер А. Мусатов и доложил командиру: «Броненосец скоро утонет». На корабле оставались только Миклуха, Мусатов и лейтенант Н. Дмитриев. Мусатову спастись не удалось. Его убил сорвавшийся с ростров баркас. Дмитриев прыгнул в воду с кормы, а Миклуха последним - с мостика, когда корабль уже переворачивался.
        Некоторое время японцы еще продолжали стрелять по людям в воде, что так и осталось необъяснимым: ведь к поднятым из воды морякам они отнеслись очень гуманно. Тем не менее разрывами снарядов в воде были убиты десятки людей.
        Японские крейсеры не торопились подходить к месту затопления броненосца. Они спустили шлюпки, когда уже смеркалось. Уцелевших моряков искали прожекторами. Многие погибли от переохлаждения, пробыв несколько часов в воде, температура которой была 11 °С. Умирали и после подъема на борт. Среди спасенных командира не оказалось. Двое матросов утверждали, что находились около раненого Миклухи, поддерживая его, пока капитан 1?го ранга не скончался от потери крови и переохлаждения.
        После возвращения из плена в Россию всех матросов, кондукторов и унтер-офицеров с броненосца «Адмирал Ушаков» наградили Георгиевскими крестами. Офицеры получили ордена Св. Владимира 4?й степени с мечами и бантом.

«Ивате» и «Якумо» еще долго служили в японском флоте. «Ивате» даже успели потопить американцы в 1945 году.
        В 1910?м бывшие офицеры «Ушакова» возбудили ходатайство о награждении посмертно Владимира Николаевича Миклухи орденом Св. Георгия 4?й степени. Но это ходатайство осталось без ответа. Власть имущим не хотелось лишний раз привлекать внимание к Цусимской трагедии.
        В бою 15 мая 1905 года из пяти броненосцев отряда контр-адмирала Небогатова не сдался в плен только «Адмирал Ушаков».



        Иллюстрации


        Вид Охотска. Старинная гравюра

        Г. И. Невельской

        Н. Н. Муравьев-Амурский. Худ. К. Е. Маковский

        Дом генерал-губернатора Восточной Сибири в Иркутске. Фото начала XX в.

        Вид Иркутска. Открытка начала XX в.

        Памятник Н. К. Бошняку в Советской (Императорской) гавани

        В. С. Завойко

        Лиз Христиани

        Пост в Императорской гавани. Рисунок XIX в.

        Малахов курган. Внутренний вид одной из батарей. Худ. В. Ф. Тимм

        Бой на Малаховом кургане. Худ. Г. Ф. Шукаев

        Пароходо-корвет «Америка». Фото XIX в.

        П. И. Рикорд

        В. А. Русанов

        И. С. Унковский

        Клипер «Крейсер». Фото XIX в.

        Джейн Франклин. С портрета XIX в.

        В. Н. Миклуха

        В. В. и Т. Ф. Прончищевы. Реконструкция С. А. Никитина

        Крест на могиле Принчищевых на берегу реки Оленёк

        Паровая шхуна «Святая Анна» на Неве перед отплытием в арктическую экспедицию


«Русская катастрофа. Цусимское сражение». Иллюстрация из французского журнала начала XX в.