Как я путешествовал по алтаю Вл. Архангельский


        # Автор провёл лето на Алтае. Он видел горы, ходил по степям, забирался в тайгу, плыл по рекам этого чудесного края. В своём путешествии он встречался с пастухами, плотогонами, садоводами, охотниками, приобрёл многих друзей, взрослых и ребят, и обо всех этих встречах, о разных приключениях, которые случались с ним и его спутниками, он и написал рассказы, собранные в книге «Как я путешествовал по Алтаю».


        Река Хрустальная, озеро Золотое

        На вершине утёса


        Дорога была дальняя, в колдобинах, машина старая, шофёр нескладный. Вот мы и тащились по степи весь день через пень колоду.
        Час за часом в небе пели жаворонки, а над ними медленно двигалось по широкой дуге яркое и щедрое на тепло июльское солнце.
        У обочин большака тянулись цепочки синих цикориев. Поля пшеницы сменялись подсолнечниками, которые стояли, повернув к югу золотистые свои корзинки, похожие на маленькие лучистые солнца. По берегам овражков и балок лепились берёзовые колки. Деревья там были низкорослые и такие корявые, словно их тронул степной пожар или погубил алтайский мороз.
        Выбрались мы из глубокого оврага, закипела вода в радиаторе, пар повалил, как из самовара. Вода кипела ещё не один раз. Ни колодца, ни родничка поблизости не было, мы делали остановки и ждали, пока шофёр не подаст команду ехать дальше.
        Народу был полный кузов, как видно, у всех были важные дела впереди и все нетерпеливо поглядывали на шофёра.
        В нашей пятёрке почти треть скамьи занимал лесник Андрей Силыч, который возвращался домой из Бийска. Он был высокий и очень плотный, похожий на борца, с удивительно маленьким, но широким носом на крупном добродушном лице. И этот маленький нос еле виднелся над пышными русыми усами. На остановках Андрей Силыч легко и ловко выпрыгивал из кузова, ложился навзничь, руки под голову, и, едва сказав свою любимую фразу: «Матрос спит, служба идёт!» - начинал похрапывать.
        Его приятель Вася, молодой худощавый парень, тоже возвращался домой. Он был лесорубом и только что отогнал плот с Телецкого озера в город Камень-на-Оби, где строился городок будущей сибирской ГЭС. Васе не хотелось «загорать» в степи, через неделю он снова собирался гнать вниз по Бии кедр и пихту. Он хорошо заработал на первом рейсе, купил себе новые хромовые сапоги и другую обнову и хотел денька два - три погулять дома перед новым рейсом. На остановках он садился рядом с лесником, срывал пучок травы, смахивал пыль с новых сапог и ворчал на шофёра:
        - Тоже надумал: из блохи сало топить!
        Что это означало, никто не знал; не знал, наверно, и сам Вася.
        Торопился домой и старый алтаец с широким скуластым лицом и слезящимися глазами, всё своё хозяйство оставивший на маленькую внучку Санук. Он был молчалив и выделялся среди нас необычной для жаркого лета одеждой: лисий малахай, синий стёганый халат, перехваченный узким ремешком, и мягкие сапоги с меховой оторочкой на голенищах. В пути он часто поправлял малахай, который сваливался ему на глаза, и курил трубку. Звали его Апсилей. Он вылезал из машины медленно, долго нащупывая ногой заднее колесо, мягко ступал на землю и отходил поодаль. Там он садился, поджав ноги калачиком, набивал трубку и чиркал спичкой.
        Моим ближайшим соседом по скамье был Антон Иванович, доцент, худой и остроносый, чем-то похожий на молодого Гоголя. Всю дорогу он запахивал серый потёртый плащ без пуговиц и придерживал на ухабах то очки, то старую зелёную шляпу. В горы он ехал впервые, жадно глядел на всё вокруг, беспрерывно задавал вопросы Апсилею, Васе, Андрею Силычу и так ёрзал на скамье, словно сидеть мешал ему острый гвоздь. То он не сводил глаз с Бии: её путь далеко-далеко в степи отмечали крутые берега слева и густые заросли осин и тополей справа; то любовался пустельгой, которая сидела на проводах, раскрыв рот от жары; то начинал разговор о синих горах, показавшихся далеко впереди. А выскочив из машины, он убегал в поля, что-то выискивал там, нюхал, растирал между ладонями, рассовывал по карманам. Потом подбегал к шофёру и давал ему какие-то совсем нелепые советы. Но шофёр с досадой отмахивался от него, как от мухи. Тогда он валился на горячую землю рядом с Апсилеем и восторженно произносил:
        - Чуден, чуден край!
        А пассажиры, особенно женщины, говорили, поглядывая в его сторону:
        - Чудной какой-то! Смурной! Учёный, что ли, или просто так - не в себе?
        А между тем Антону Ивановичу следовало бы торопиться: на Телецком озере его поджидали студентки, он ехал руководить их практикой в горах и в тайге. Но на каждой вынужденной остановке ему попадалась то интересная травка, то жучок, то бабочка.
        Он, как мальчишка, бросался на всякую всячину и оживился ещё больше, как только кончилась степь.
        А степь оборвалась как-то сразу. Попетляли мы немного среди холмов, и сразу же начался горный Алтай: страна тайги и бурных прозрачных рек, край медведей и глухарей, тайменей и хариусов.
        Дорога потянулась среди синих гор. У обочины замелькали высокие сосны, ели да стройные пихты, которые упирались острыми вершинами в облака. Наконец показались и кряжистые, могучие кедры, густо унизанные ещё незрелыми фиолетовыми шишками.
        Солнце скрылось за высокой горой, и сейчас же потянуло прохладой. За поворотом подбежала к самой дороге прозрачная, хрустальная Бия. Она с грохотом билась в серые отвесные скалы, бесновалась на порогах.
        В широком, просторном плёсе вода вихрилась воронкой в чёрном омуте и крутила кедровую шишку. Видно, кто-то сорвал её в верховьях, увидел, что семена ещё не созрели, и бросил в воду. Река подхватила её и понесла, закружила и будет нести вниз, пока не выбросит на каменистую отмель.
        Совершенно неожиданно грохнул выстрел, и машина остановилась. Шофёр вылез из кабины, ударил носком в спущенную камеру и закричал:
        - Не видите, что ли? Авария! А ну - с машины!
        Перед нами был высокий утёс-бом, прозванный Большим Иконостасом. Отвесная скала в двадцать этажей высотой вся состояла из тёмных камней, изрезанных вдоль и поперёк узкими трещинами. И эти камни казались потускневшими от времени карагинами или иконами.
        Тысячи птиц вились над Иконостасом. Они вырывались из своих нор, падали от скалы к воде, проносились над Бией и возвращались к птенцам то с бабочкой, то с мошкой в клюве. А если хотели напиться, то чёрным свистящим комочком резали воздух над прозрачной струёй, подхватывали на лету каплю воды широким чёрным клювом и снова резвились в воздухе.
        Антон Иванович окаменел, увидев столько птиц.
        - Андрей Силыч! Окажите услугу: соберите людей, спустите меня на верёвке со скалы. Такой случай, знаете, нельзя упустить, а я никогда не видел, как живёт колючехвостый стриж.
        - Колючехвостый? - удивился лесник.
        - Да. У этих стрижей восемь перьев хвоста оканчиваются острыми шипами, как у розы. Такие шипы есть и у дятла, и он всегда упирается ими в дерево, когда долбит ствол.
        - Я не против, - сказал лесник, - как вот хлопцы? Спустим доцента со скалы? - обратился он к пассажирам, которые сгрудились вокруг Антона Ивановича.
        Кто-то хихикнул, оглядывая щуплую фигуру доцента:
        - Умора, братцы! Лопнет печёнка либо верёвка! Нетто такой выдюжит?
        - Отчего не попробовать? - сказал другой посмеиваясь. - Просто интересно, как у него душа в пятки уйдёт.
        Вася шикнул на зубоскалов, Апсилей вынул трубку изо рта и сказал:
        - Сами-то не полезете! А человек желает! И не просто, а для науки!
        - Вот именно! - оживился Антон Иванович. - Это вовсе не праздное любопытство, уверяю вас.
        - Верёвочка есть? - деловито спросил Андрей Силыч.
        Шофёр глухо проворчал из-под машины, потом вылез и достал верёвку.
        Мы обогнули Иконостас с востока и по пологому склону полезли на вершину.
        Там Андрей Силыч морским узлом завязал верёвку под мышками у Антона Ивановича и добродушно сказал:
        - Будешь ты как маляр в люльке!
        Антон Иванович нервно поправлял галстук и одёргивал пиджачок, руки у него дрожали. Он подошёл к острой кромке скалы, которая отвесно спускалась к воде, как стена высотного дома, и носком ботинка попробовал, крепок ли грунт.
        - Гранит потвёрже чугуна будет, - успокоил Вася.
        Ему очень хотелось, чтобы доцент не отступил, спустился на верёвке.
        Андрей Силыч подал нам конец верёвки и велел держать.
        - Будь покоен, - сказал он доценту, - морскую службу всю прошли. Вира - подымай, значит! Майна - опускай! Ну, с богом!..
        Антон Иванович, чуть побледневший, повернулся к нам, стал на корточки, опустил ногу в пропасть, крякнул и тотчас скрылся за уступом скалы. Верёвка змейкой ползла за ним, пока снизу не донёсся далёкий и незнакомый голос:
        - Стоп!
        Апсилей заволновался, глотнул дыма не в меру и раскашлялся. Он захлестнул конец верёвки за большой валун.
        - Как бы он там не перевернулся. Горяч больно, а по горам-то и не хаживал.
        Я подполз к самому краю пропасти и глянул вниз.
        - Что там? - спросил Андрей Силыч, который держал верёвку, откинувшись грузным телом назад и упираясь ногой в камень. Верёвка резала ему руки.
        У меня закружилась голова; далеко внизу бежала Бия.
        Антон Иванович, крохотный, болтался где-то над ней, птицы облепили его, как пчёлы, летали вокруг, чуть не задевая крыльями по лицу. Упёршись в скалу, он отмахивался от них, руками шарил в норе. Затем быстро спрятал что-то в карман - кажется, яйцо.

        - Может, поднимать пора? - тревожно спросил Андрей Силыч.
        Я крикнул вниз, и тотчас из-за скалы послышался далёкий голосок Антона Ивановича:
        - Вира!
        Мы дружно ухватились за верёвку и потащили. Скоро показались помятая, выпачканная пылью зелёная шляпа, затем кисти рук, следом за ними - сияющая физиономия Антона Ивановича.
        Лесник одной рукой легко подхватил доцента за воротник и вытащил из-за скалы, как кутёнка. От радости, что всё обошлось благополучно, он даже шутя перекрестился. Маленькая научная экскурсия была закончена.
        Вскоре машина была исправлена, и мы продолжали свой путь. Ничего особенного не случилось за этот час, но настроение у всех почему-то изменилось. Никто больше не ворчал, не торопился, и все наперебой расспрашивали Антона Ивановича о стрижах.
        - Чудеса! - удивлялся шофёр. - Сколько раз езжу мимо Иконостаса, а про этих птиц и не подумал.
        Что ни поворот, то красивее и красивее становилась дорога. Грозно высились над рекой седые бомы, заросшие лишайниками, накрытые зелёными шапками из кедров. Широкие, тихие плёсы всё чаще и чаще сменялись порогами, где вода кипела и пенилась.
        А в машине шёл нескончаемый разговор о стрижах. Эта маленькая колючехвостая птичка почему-то стала главным событием дня…



        Первая ночь в тайге

        В сумерках мы отдалились от бурной Бии, которая весь долгий вечер шумела справа, обогнули утёс и выехали на плоский берег спокойной, широкой и мутной реки Лебедь.
        Отблесков заката не было видно даже на самых высоких вершинах. Наступала ночь, надо было думать о ночлеге, и шофёр торопился с переправой. Да и нам надоело подпрыгивать на узкой и жёсткой скамье, глотать пыль, трясти головой на ухабах и нечаянно прикусывать язык: мы уже сидели в кузове десять часов.
        - Эй, перевоз! - гаркнул Андрей Силыч, как только машина остановилась. - Максимыч! Аль заснул?
        На том берегу из сторожки возле парома вышла девочка в светлом платье.
        - Это вы, Андрей Силыч?
        - Я, Настенька!
        - Дедушка больной, а я не осилю паром перегнать. Скоро папка придёт, он в мэтээс на работе.
        - Не осилит, это верно, - сказал Андрей Силыч шофёру. - У неё, брат, всего одна сила, да и та комариная!
        Пассажиры, которые уже привыкли ко всяким оказиям в пути, недовольно побурчали, поохали и стали вылезать из кузова. Андрей Силыч по-хозяйски осмотрелся на полянке.
        - Пришвартовались мы на долгий час. Разжигай-ка ты, Вася, костёр, покажем, чего наша тайга стоит: поилица и кормилица. Апсилея попросим нарвать кислицы для чаепития.
        Вася разжёг костёр и приладил над ним медный чайник Апсилея.
        - Перед чаем хорошо бы ушицы отведать! - размечтался Андрей Силыч. - Настенька!
        - Эй! - отозвалась в темноте девочка за рекой.
        - Щучки у вас нету?
        - Нет! Поглядите в верше, может, туда чебачки понасадились. Ищите ниже переправы, возле куста.
        - Апсилей! - крикнул Андрей Силыч старику, который уже шумел в кустах смородины. - Луку нарви, луку! Да побольше!
        Скоро Вася уже хлопотал на берегу: чистил и мыл чебачков. Апсилей притащил целый ворох ветвей смородины и большой пучок зелёных перьев дикого лука.
        Мы расположились под кедром и начали угощаться ухой, приправленной горьким луком. А потом Андрей Силыч нарвал пучок пожухших листьев бадана, похожих на лопушки подорожника, мелко нарезал их и бросил в кипящий чайник.
        Чай этот был очень тёмный. Он припахивал распаренным листом молодого дуба и связывал дёсны. Пили мы его с кислицей - красной смородиной - и морщились. Но ужин всем понравился, особенно Антону Ивановичу: он восторгался тайгой и её дарами.
        А шофёр сидел мрачный.
        - Ты что это? - спросил его Андрей Силыч.
        - Я вот всё кумекаю, куда нам податься. В Турочак ехать ночью не резон - где людей устроим? Завезу-ка я вас к приятелю, на ферму. Она где-то недалеко тут. На сене отдохнёте, а утром - дальше. Ты как думаешь?
        - Давай! - ответил за всех Андрей Силыч. - Пассажиры всё дальние, им где бы ни ночевать. Хоть бы и тут, чем плохо?
        - Дружка давно не видал.
        - Так бы и сказал! Ну, как знаешь.
        Апсилею, видимо, понравилась мысль ночевать на свежем сене. Он что-то придумал, усмехнулся и сказал Андрею Силычу:
        - Верно говорят, Андрей, что ты всю морскую службу прошёл?
        - Всю как есть! И палубу драил в матросах, и в дудку свистел - боцманом был.
        - И плаваешь, как рыба?
        - Не хуже!
        - Так чего же ты пузо у костра греешь, перевоза ждёшь? Плыви на тот бок Лебеди, гони сюда плот!
        - Ну и мудрец ты, Апсилей! Флотские в таких делах не отступают! - Андрей Силыч пошёл к берегу, на ходу снимая бушлат и фуражку.
        Через час мы переправились.
        Настин дедушка, Максимыч, показался на пороге сторожки и долго объяснял шофёру, как проехать на ферму таёжной дорожкой.
        - Сам бы вас проводил, да обратно не дойду. Держись левее, а потом прямо. От нас - вот так. - И он махнул рукой в сторону мрачной тайги.
        Короткая торная дорожка скоро кончилась, и от неё потянулись две широкие тропки, по которым никогда не ходила машина.
        Шофёр взял влево. Андрей Силыч и Вася стали в кузове, держась за крышу кабинки, но по лицам начали хлестать еловые ветки, и им пришлось сесть рядом с нами.
        В свете фар тайга казалась страшной.
        Из непролазной травы и кустов всюду возникали какие-то чудовища, раскинув лапы-крылья. А позади машины эти чудовища качались и дрожали. Это были поваленные бурей старые деревья. Они догнивали на земле, раскидав вокруг ветви и вывернутые коренья.
        Машина прыгала на колдобинах, кузов скрипел. По бортам - то с мягким шорохом, то с каким-то жалобным визгом - чиркали ветки мохнатыми лапниками. На нас сыпалась труха, пыль, паутина, какие-то жучки и всякая другая таёжная нечисть.
        Кончилась и эта тропа. На развилке виднелись три узкие дорожки, но никто не знал, по какой из них нужно ехать.
        Шофёр остановился в раздумье. А через минуту он уже спал за баранкой: долгая дорога его умучила.
        Где-то в стороне шумела Бия, словно там шёл по тайге проливной дождь. Где-то страшно ухал и смеялся филин. Вокруг нас тонко, назойливо пели комары.
        Андрей Силыч разбудил шофёра и заставил его ехать по средней дорожке.
        Мы перескочили через топкий ручей, залезли на крутую сопку и наконец забрели в такие дебри, где не было даже узкой, как половица, звериной тропы.
        В машине поднялся крик: одни предлагали повернуть к переправе, другие требовали пробиваться к Турочаку.
        - Идите вы все к лешему! - заорал шофёр. - Митингуете? Хоть бы вас комары заели! Я и сам бы рад в Турочак попасть, да где он?
        Антон Иванович дремал, припав к моему плечу. Но когда с досады закричал шофёр, он решил, что нужно действовать.
        - Апсилей! - обратился он к старику. - Вы человек таёжный и, конечно, догадываетесь, где Турочак. Надо же успокоить людей!
        Старик, молчавший от самой переправы, встал, поправил малахай и поглядел в небо. Смотрел он долго и что-то шептал.
        - Турочак потеряли? Однако, он в той стороне. - Апсилей махнул рукой круто влево. - Алтын-Казык на месте стоит, - показал он на Полярную звезду, еле заметную в густом сплетении ветвей. - И Турочак на месте стоит. Только звезда сбоку, а должна быть сзади. Вернись, шофёр, и поезжай вправо. Апсилей точно говорит!
        Старик даже устал от такой речи, сел и принялся разжигать трубку.
        Шофёр стал разворачиваться и, по привычке, подал сигнал. И вдруг в той стороне, куда указывал Апсилей, прогремел выстрел. Грохнул, заставил всех замолчать и замер.
        Но тишина длилась недолго.
        Где-то зарокотало позади нас в горах, покатилось дальше и дальше, затихая и снова бухая: тяжело, мягко. Звук словно рассыпался среди гор. Но сейчас же грохнуло слева, и опять послышался рокот грома, но уже более слабый. Ухнуло где-то очень далеко, подрожало, погудело, и всё стихло, словно утонуло в чёрной ночной тайге.
        - Какое эхо! - с восторгом сказал Антон Иванович. - Никакой музыки не надо! - И тихо добавил: - Апсилей прав, нужно ехать на выстрел.
        Шофёр включил газ, развернулся, ломая кусты, перемахнул через ручей и вырулил вправо.
        Через двадцать минут мы уже были на большаке, невдалеке от переправы через Лебедь.
        Домой возвращался отец Настеньки. Он понял, что мы заблудились, и выстрелил. Мы не дождались его у переправы, зато он выручил нас в тайге.
        Ночёвкой возле сторожки, вповалку у костра, мы и закончили свою первую ночь в тайге.



        Телецкое озеро

        На третий день пути в деревушке Кебезень распалась вся наша дорожная компания.
        Андрей Силыч и Вася ранним утром ушли на Телецкое озеро: налегке они могли попасть туда за шесть часов. Апсилей где-то пропадал полдня, потом явился верхом на старой гнедой кобыле, пригласил нас к себе в гости и распрощался.
        А мы с Антоном Ивановичем просидели до позднего вечера в чайной: всё ждали попутной машины. Чаю выпили ведра два и впервые отведали котлет из жёсткого и тёмного на вид, но довольно вкусного мяса дикого оленя - марала.
        - Может, пешком дойдём? - в какой уже раз спрашивал Антон Иванович.
        Я молча отмахивался. Да и сам он хорошо знал, что с нашим тяжёлым грузом мы далеко не уйдём, в крайнем случае - не дальше лесопилки. А она стояла на окраине деревни, и там весь день надсадно и звонко визжала круглая пила.
        Мы так стремились к Телецкому озеру и оно было почти рядом, а вот поди! Я отмахал от Москвы пять тысяч километров, пока добирался к нему. Осталось не больше тридцати. И никакой надежды увидеть его сегодня!
        Чайную закрыли, и мы отправились на ночлег. И удивительно крепко спали на полу в школе, на голых досках. За окном монотонно шумела Бия. А потом повалил дождь - самый что ни на есть косохлёст, с хорошим свежим ветром.
        Наступил день четвёртый - хмурый, но без дождя и прохладный. Мы пошли на Бию умываться. Река помутнела за ночь и стала страшной. Выше деревни, у лесопилки, она пенилась на пороге. Хлопья желтоватой пены большими шапками мчались по реке, прибивались к берегу и мешали нам умыться. В чайной подошёл к нам алтаец, шофёр. Он подсел к столу, оглянулся, не слышит ли буфетчица, и сказал, что может перекинуть нас на озеро.
        - Дорога, однако, совсем плохая, опасно, но довезу. Только пускай народ соберётся.
        - А сколько тебе людей нужно? - спросил Антон Иванович.
        - Ну, человек десять - пятнадцать. По пятёрке с каждого, вот и дело будет.
        - Понимаешь, терпенья нет сидеть тут. Я тебе дам пятьдесят рублей, и поехали. Войдёте в долю? - спросил Антон Иванович у меня.
        - Конечно!
        - Вот и по рукам!
        - Не могу, однако, - ответил шофёр. - Это, может, в городе бывает, а у нас так нельзя. Сельсовет говорит: возить вози, но только по пятёрке с брата. Закон не велит, вот и всё!
        - А если люди не соберутся?
        - Не поедем. Вас двое, за десять рублей по такой дороге не повезу.
        Как мы ни уговаривали шофёра, он стоял на своём.
        - Видали такого? - раскипятился Антон Иванович. - Знал бы ты, как осточертело нам пить вот этот чай! Чего сидишь, давай машину!
        - Да не кричи ты, однако! - шикнул шофёр. - Я к тебе по-хорошему, а ты на всю чайную горланишь. Знал бы, не стал и разговаривать с тобой, крикун! Ищите людей, - сказал он мне, - я к обеду зайду.
        Антон Иванович пил чай и всё поглядывал в окно: в каждом человеке, что проходил по улице, ему хотелось видеть пассажира до Телецкого озера. Но через час нашим спутником смог стать только один старичок, да и тот сказал, что ещё подумает.
        - Старуха чего-то барахлит. Говорит, поясница по погоде ломит. Ну и не пускает, - сказал старичок, выпил водки у буфетной стойки и ушёл.
        Мы вышли на крыльцо покурить. На душе было сумрачно, как на сером пепельном небе, по которому проносились седые облака. Не веселил и пейзаж. Слева стояла мокрая, скучная лысая гора: на ней недавно свели лес. Справа бежала грязная Бия. На лесопилке всё так же надсадно визжала пила. Редкие прохожие глазели на нас без интереса: мы уже второй день торчали у них на глазах.
        Антон Иванович вдруг оживился: позади чайной, на улице, послышался разноголосый шум большой толпы ребят. И скоро к чайной подвалил потрёпанный в пути отряд туристов-школьников.
        - Провалиться мне на этом крыльце, - шепнул мне Антон Иванович, - если я не найду тут пассажиров! Не теряйте времени попусту: идите в школу, выносите вещи на дорогу и ждите! Всё остальное я беру на себя!
        Я направился сквозь шумную толпу ребят и, уходя, слышал, как Антон Иванович обратился к девочке:
        - А скажи-ка, маленькая, как зовут вашу руководительницу?
        - Раиса Николаевна…
        Минут через двадцать я сидел в кузове на рюкзаках, окружённый туристами из отряда Раисы Николаевны и ехал к Телецкому озеру. А Антон Иванович сидел в кабинке и громко разговаривал с шофёром.
        Погода разгулялась, в разрывах облаков стало появляться солнце, освещая влажную дорогу, горы, заросшие кедрами, бурную, мутную Бию.
        Дорога, которую лишь прокладывали среди гор в тайге, была на диво красивая, но и опасная. Местами она шла прямо над кромкой берега реки. Правые колёса грузовика иной раз еле цеплялись за щебень, ещё не закреплённый грунтом, и, казалось, вот-вот повиснут над речной бездной.
        Мальчики смеялись и подбадривали себя криками, девочки просто вопили. Антон Иванович высовывал голову из кабинки и говорил:
        - Выше голову, дети! Мы прокладываем путь вашему отряду!
        - И как это вы зацепили их своим неводом? - спросил я у него, когда шофёр попросил всех выйти из машины: так опасен был кусочек пути под нависшей седой скалой.
        - Всё приходит с годами. Поглядел я на них возле чайной - бедные дети! Они уже прошли двести километров: трое набили пятки, кто-то стёр кожу на пальцах, кто-то растянул мышцы. В отряде их сорок, и уже двенадцать записаны в инвалиды. Вот я и накинулся на Раису Николаевну: кто вам позволил калечить детей! Почему дали им такую нагрузку? У них ноги позавязаны, а у одного флюс, да такой! Как яблоко! Скажу откровенно: я даже чирей приплёл: должен же быть у кого-нибудь из ребят злостный прыщ, раз они вторую неделю в пути? Это была вдохновенная речь! И, знаете, Раиса Николаевна так обрадовалась, когда я взял у неё деньги и посадил этих несчастных малышей в кузов!
        - Да, но вы испортили ребятам поход. Им важно было дойти до озера, именно дойти! В этом романтика путешествия, а вы их везёте!
        - Всё учтено, дорогой. Я их просто подбрасываю. А до озера они дойдут.
        - Как это?
        - Я их высажу невдалеке от озера. Они отдохнут, и тем временем к ним подтянется отряд. И отдохнувшие больные пойдут со всеми дальше. А сейчас у них… ну, как бы сказать… большая перемена!
        - А всё-таки это не дело.
        - Ну, знаете ли, с вами нельзя говорить серьёзно!.. Дети, в машину! - крикнул он.
        И ребята с весёлым улюлюканьем, толкая и подсаживая друг друга, полезли в кузов.
        Километрах в двух от озера мы расстались с ними. И они долго и сердечно провожали доброго дяденьку в очках, который придумал такую умную, ловкую штуку.
        - И зарубите себе на носу: это самый яркий момент в их трудном туристском походе. Они многое позабудут, но об этой проделке - никогда! Мы ведь пришли им на помощь, когда у них болели ноги, ныл флюс и чесался чирей! И сделали это тайно. А тайна вечно живёт в детском сердце!
        Я не стал спорить. Мне уже тоже казалось, что в этом походе школьников не всё ладно: то ли велик маршрут для таких вот шестиклассников, то ли пустили их в дальний поход по горным дорогам без всякой тренировки.
        Да и спорить было некогда: за синими кедрами уже сверкнула широкая полоса воды, ярко освещенная солнцем, будто в глаза нам навели мощный прожектор.
        Так вот оно, долгожданное Телецкое озеро! Вот и порог Карлагач, и на нём беснуется Бия, едва вырвавшись из озера. Другие-то реки начинаются маленькими ручейками и долго набирают силу, пока не станут полноводным потоком. А эта вытекает из голубой чаши озера широкой, мощной рекой, катит среди горных утёсов, плавно течёт по степи. А потом сливается с Катунью, и из двух рек образуется одна - многоводная великая Обь.
        Я попросил остановить машину и сказал:
        - Антон Иванович! Смотрите! Всё голубое: и небо, и вода, и деревья на вершинах гор!
        Антон Иванович словно только и ждал этого, чтобы сейчас же вступить в спор.
        - Да что вы? - удивился он. - Напротив, всё совершенно синее! И воздух! Кстати, какой он прозрачный и душистый! И вода! А синева вон тех долин? А мягкая синева вот этих зелёных, словно колючих, стен тайги? Синее, и только синее!
        - Ну пассажиры! - весело сказал шофёр. - Об чём спор-то? Каждый гляди, и каждому своё, как на душу ляжет. Кругом всё зелёное, а один кричит - синее, другой - голубое! Ну и ну! Ехать будем или как?
        - Погоди! - попросил Антон Иванович.
        В озере лежали синие опрокинутые горы, сплошь закрытые кедрами, соснами и пихтами. А когда показывалось невесомое белое облачко и бросало тень, краски менялись прямо на глазах. Вода в озере делалась бледно-голубой, тени гор в воде казались совсем чёрными, дальние горы словно светлели. И только в узких крутых ущельях по-прежнему держался мрак.
        Мы стояли и любовались, но шофёр не выдержал и сказал:
        - Однако, мне ехать надо!
        Впереди виднелась деревушка Артыбаш, где Антона Ивановича давно дожидались студентки, а за ней - красивый деревянный дом туристской базы.
        Торной дороги туда не было. Среди валунов, в беспорядке разбросанных между кедрами, вилась лишь узкая тропа, будто поясок на пёстром ковре. И всюду цветы, цветы, а над ними - стаи ярких порхающих бабочек.
        - Поехали, - сказал Антон Иванович шофёру. А мне протянул руку: - Поспорить мы ещё успеем, а сейчас поздравляю вас! Мы, кажется, наконец приехали…



        Тузик и Машка

        - Вы медвежат не покупали?
        Антон Иванович спросил так просто и так неожиданно, словно их продавали на Телецком озере под каждым кедром.
        - Только этим и занимаюсь! Сейчас и бегу за ними: дешёвые, на выбор, вон на той полянке! - махнул я рукой.
        - Тю! Так я же серьёзно! Хочу живой уголок пополнить. Вам смешно, а у меня эта мысль из головы не выходит. Иду, знаете ли, по тайге и размышляю: залезу потихонечку в малинник, а там - медвежонок. Подкрадусь, схвачу его и унесу. Ловко и просто, как в сказке! Только это, пожалуй, страшно?
        - Пожалуй. Уж больно строгая мама ходит по пятам за медвежонком. Вряд ли ей захочется, чтобы её малыш поехал с вами в институт.
        - Конечно, конечно! - засмеялся Антон Иванович. - Лучше уж купить, а?
        - Это, наверно, обойдётся дешевле.
        - Будет случай - узнайте, как это сделать… Медвежонка я увидел на туристской базе. Это был мохнатый маленький Тузик - и неуклюжий и шустрый, с белым ошейником и чёрными бусинками глаз.
        Близко от главного здания базы, над озером, стояли две синие сестрички - две высокие, стройные пихты с острыми верхушками и седыми стволами. Выросли они из одного корня, потом разошлись от земли развилкой, но тесно сплели ветви. Этих сестричек огородили высоким забором. Там, в закутке, и жил Тузик.
        Еду подавали ему в корытце, свежую воду наливали в большую чугунную миску. После еды он забирался на деревья, обнимая одну пихту цепкими лапами, упираясь в другую округлым, мохнатым задом. На большом толстом суку у него была «постель». Там он и спал, когда хотел, крепко держась за ветки.
        Просыпался Тузик по звонку, вместе с туристами; спускался на нижние ветви и глядел в сторону кухни: не несёт ли еду тётя Даша.
        Скоро она показывалась с ведром в руках и ласково приговаривала:
        - Тузик! Тузик!
        Медвежонок вздрагивал, скулил и облизывался. Обняв ствол, он ловко съезжал на землю; бегал по закутку, тыкался носом в колени тёти Даши, лизал ей руки и, засунув нос в корытце с кашей или с супом, чавкал, как поросёнок.
        Жил бы он неплохо, но донимали его мальчишки: они не бывали на базе подолгу, но отдыхали здесь день, другой на перепутье. Увидав Тузика, мальчишки залезали на пихту, стаскивали его на землю и начинали возню. На полянке поднимался страшный гвалт, шум, крики, вопли, и дело кончалось тем, что кто-то зализывал раны. Чаще - медвежонок: он вырывался из горячих объятий, не разбирая пути, мчался к закутку и с быстротой белки прятался в ветвях своей пихты. Но и мальчишкам доставалось: Тузик давал им хороших тумаков когтистой лапой то в грудь, то по уху или хватал за палец.

«Не берегут здесь медвежонка, - решил я. - Какой-то он беспризорный. Надо присмотреть за ним, пока не вернётся из похода Антон Иванович. Глядишь, и купит он Тузика».
        Я стал разгонять мальчишек и сказал тёте Даше, что буду кормить медвежонка. Умный зверушка через два - три дня уже привязался ко мне. Он позволял мне стоять возле клетки, когда возил носом по корытцу, и даже обнюхивал и осторожно лизал руку, когда я его гладил.
        Однажды я ушёл под вечер на Змеиную гору собирать цветы и травы для гербария. А в это время появились на базе новые мальчишки. Они намяли бока Тузику, загнали его к озеру и бросили в холодную воду. Тузик выскочил на берег, отряхнулся и стремглав бросился в тайгу.
        Я узнал об этом, когда вернулся; в сумерках кинулся по тропе в чащу и долго бегал по густым кустарникам. Стало уже темно, когда я увидел Тузика. Он сидел перед муравьиной кучей, разгребал её лапами, с удивлением разглядывал крупных чёрных муравьев, которые запутались в его шерсти, и слизывал их розовым языком.
        - Тузик! - сказал я как можно ласковее.
        Он вскочил, поднял шерсть на холке, в его насторожённых глазах мелькнуло что-то дикое и злобное. Но не убежал и дал надеть ошейник.
        Я стал гулять с ним по утрам, когда туристы катались на лодках по озеру. Тузик семенил за мной на коротких лапах, нюхал цветы, доставал из земли какие-то корешки, гонялся за бабочками. Потом ложился рядом на пахучую траву, нагретую солнцем, и закрывал глаза. Засыпал он сразу, но во сне скулил. А когда я перелистывал страницы книги, поводил ушами и настораживался.
        Наконец вернулся Антон Иванович. Он тотчас же пришёл ко мне, и мы пошли смотреть Тузика. Но его в закутке не оказалось.
        Мы обыскали все кусты вокруг базы, ходили до поздней ночи по тайге, даже в звонок звонили, думали, что Тузик вспомнит про ужин. Но он не вышел на наш зов из тайги и не вернулся.
        Утром мы осмотрели поблизости с десяток муравьиных куч, лазили по такой чаще, что изорвали рубашки, но Тузика не было - он пропал бесследно.
        - И что за народ на базе! - сокрушался Антон Иванович. - Ведь погибнет такой беспомощный малыш без медведицы! Ну и оборвал бы я уши тем мальчишкам, которые замучили Тузика!
        Но мальчишки набедокурили и ушли. Да и не мучили они Тузика, просто неумело играли с ним.
        - Тузик потерялся, но в запасе у нас Машка, - успокоил я Антона Ивановича.
        - Какая такая Машка?
        - Вон на той стороне озера, в Егаче, у Андрея Силыча. Завтра поедем смотреть её…
        На другой день после обеда я нашёл Антона Ивановича в условленном месте, возле лодки. Мы сели на вёсла и пошли через озеро.
        Справа шумела Бия. Огромная, почти в километр шириной, она вырывалась из озера, бросалась к порогу Карлагач, ревела и пенилась. Мы боялись, что нас снесёт к порогу, и гребли молча, сильно, часто, и только у самого берега, когда миновала опасность, Антон Иванович спросил, как попала Машка к Андрею Силычу.

        Лесник поймал её вместе с Тузиком весной, во время обхода. А старую медведицу застрелил. Возможно, он не стал бы стрелять в медведицу, раз у неё были дети - это не принято у людей, которые любят и берегут тайгу, - но так уж вышло. Повстречались они на очень узкой тропе в ущелье, и зверь не уступил дорогу человеку. Андрей Силыч всё ждал, что медведица образумится и уйдёт. А она оскалилась и пошла напролом. Пришлось стрелять…
        Дом Андрея Силыча стоял за посёлком, на отшибе. Его окружали высокие старые кедры и густой малинник.
        Хозяина дома мы увидали во дворе. Плотный, широкоплечий, в матросской тельняшке, которая туго обтягивала грудь, он шутя отбивался от Машки. Машка прыгала вокруг ног лесника, как чёрный взлохмаченный шар, и вырывала у него лопату. Он тянул к себе, она - к себе, оба топтались на месте и пыхтели.
        - Ну ни дать ни взять два медведя! - толкнул меня локтем Антон Иванович, наблюдая за потешной игрой человека с медвежонком.
        Машка вырвала лопату и потащила к дому. Заступ ударил её по пяткам. Она рассердилась и отшвырнула лопату. Послышался резкий звук: железо стукнулось о камень. Машку это позабавило. Она наклонила голову, прислушиваясь, и снова потянулась за лопатой. Но Андрей Силыч слегка шлёпнул её по затылку, и она, огрызаясь, кинулась к дому.
        Тут-то мы и столкнулись с ней.
        Она с ходу опустилась на толстый, пушистый зад, уставилась на нас, оскалила острые белые зубы и часто-часто заработала ноздрями.
        - Свои, Машка! - крикнул Андрей Силыч. - Сколько лет, сколько зим! - Он подошел к нам, пожал руки. - Прошу в хату! С дороги, Машка!
        Но Машка и не думала уступать дорогу. Она поплясала вокруг нас, а потом встала на задние лапы и потянулась за шляпой Антона Ивановича. Пришлось цыкнуть на неё, чтобы не совала нос куда не положено.
        В комнате Машка напоминала о себе каждую минуту: шумела ведром под лавкой, скребла притолоку, прыгала на подоконник. Затем схватилась за край скатерти, как только набросил её на стол Андрей Силыч, да так дёрнула, что чуть не сбила очки с носа у Антона Ивановича.
        Лесник потянулся за ремнём. Машка понимающе глянула на хозяина, недовольно рявкнула и в три прыжка очутилась за порогом.
        Мы вздохнули с облегчением. Самовар поспел, можно было пить чай. Но не успел Андрей Силыч налить нам по второму стакану, как в комнате снова появилась Машка. Она неслышно, мягко прошлась на задних лапах от двери к окну и села возле кадки, где рос фикус.
        - Опять что-то задумала, каналья!
        Андрей Силыч сдёрнул ремень с гвоздя, но опоздал: Машка выхватила фикус из кадки, кинула его на пол и бросилась наутёк.
        Андрей Силыч привычно засунул фикус на место, смёл в кучку землю, сел к столу.
        - Четвёртый раз за неделю таскает! И что ей дался этот цвет! И вообще озорует так, что сладу с ней не стало: вчера самовар опрокинула, на днях новые калоши разделала - ну, скажи, начисто! Украинцы говорят: «И нести важко, и кинуть жалко». Так, что ли?
        - Вот-вот! - дуя на блюдечко, Антон Иванович глянул на лесника поверх очков.
        - Так вот и у меня. Крути не крути, а разлуки с Машкой не миновать - замучился! - Андрей Силыч помолчал и вдруг спросил: - Может, возьмёте её, Антон Иванович? Будет вам такой экспонат, какого и свет не видывал!
        Антон Иванович даже чаем поперхнулся: так порадовал его Андрей Силыч. Но ответил не сразу - отставил стакан, снял очки и стал пристально разглядывать свой потрёпанный синий галстук: он думал.
        - Предложение заманчивое. - Лицо у Антона Ивановича так и светилось. - Даже на Телецком озере медвежата на дороге не валяются, - он покосился в мою сторону. - Да боюсь обидеть вас: любите вы свою Машку и хотите отдать её сгоряча!
        - Люблю! Вот и желаю, чтоб попала она к человеку доброму да обходительному. И ведь какая ласковая у меня Машка, умная! Привяжется к вам - на шаг не отпустит. Берите, не пожалеете!
        Антон Иванович подышал на стёкла очков, протёр их концом галстука. Потом надел очки, встал и протянул руку Андрею Силычу. Лесник тоже поднялся, широко занёс ладонь, но хлопнуть ею по руке Антона Ивановича не успел: за окном послышался пронзительный визг.
        Мы глянули на улицу. Машка, отвешивая удары направо и налево, гнала мимо дома ватагу ребятишек. Она сбила с ног мальчика в длинных и узких штанах, села на него верхом и больно укусила его за локоть. Мальчик заорал дико, страшно. Машка спрыгнула с него, погналась за девочкой, настигла её, ухватилась зубами за платье, сильно дёрнула и с треском оторвала подол.
        Андрей Силыч сжал кулаки и выбежал на улицу. Антон Иванович как-то странно поглядел ему вслед, дрожащими пальцами затянул галстук потуже и крякнул.
        - Хороша Маша, да, видать, не наша! - сказал я. - Стоит ли с ней связываться?
        - Вот и я так думаю! От горшка два вершка, а уж чёрту сестричка. Андрей Силыч вон какой богатырь, и то замучился. А куда мне? - беспомощно развёл он руками. - И, собственно говоря, на кой ляд мне живой медведь? Пустая затея, блажь!
        Ребята тем временем затихли, зато в дело сейчас же вступили голосистые их мамаши. Ну и ругали же они бедного лесника!
        Он молча поднял Машку и понёс её в хату. Она прижималась к нему мохнатой мордочкой и как ни в чём не бывало тянулась к его щеке влажным розовым языком.
        Андрей Силыч хотел выпороть Машку, но Антон Иванович не позволил:
        - Уволь, уволь меня от этого! Не люблю!
        И Машку посадили на цепь возле злополучного фикуса, где почти во всю стену красовалась картина-коврик «Утро в сосновом лесу». На картине резвились три медвежонка, их покой охраняла старая и строгая медведица. А под картиной, на дощатом полу, сидела на привязи притихшая Машка - маленькая, с грязно-белым пятном на шее, как у Тузика, и непомерно большая рядом со своими сородичами, нарисованными на коврике.
        Антон Иванович так и не решился сказать Андрею Силычу, что не берёт Машку. Он вдруг засуетился, заморгал и поспешно стал прощаться. Да и лесник, видимо, понял, что не пришло ещё время расстаться ему с этой ласковой и злой Машкой-проказницей…
        С того памятного дня мы и потеряли интерес к покупке медвежонка…



        Трум! Трум!

        На закате солнца началась гроза и прихватила часть ночи.
        Молнии полыхали так ярко, что в тёмной комнате я видел секундную стрелку на часах, зелёную от вспышек. Грохот стоял такой, словно горы валились в Телецкое озеро из поднебесья. Дом дрожал, стёкла звенели, будто в них назойливо бился сердитый шмель. Никто не спал в доме: всех напугали близкие, могучие и страшные удары грома.
        Я вышел на террасу в полночь. Гроза уже шла вдоль Бии, в привольные алтайские степи, где тучные хлеба давно соскучились по дождю. В чистом небе мерцали зеленоватые звёзды. Золотой пылью отражались они в чёрной, спокойной воде уснувшего озера.
        По тропинке от деревни быстро шла девушка с фонарём. Фонарь, покачиваясь, освещал её босые ноги и край юбки. Ноги скользили по мокрой и грязной земле. Девушка иногда вскидывала руки, чтобы не упасть. Фонарь выделывал тогда над тропой какие-то замысловатые петли, освещая её лицо и пушистую копну светлых волос на голове.
        В тихом ночном воздухе стали слышны шаги девушки: тяп-тяп-тяп! А когда она подошла ещё ближе, я узнал её и окликнул:
        - Что случилось, Дина?
        Она вздрогнула и подняла фонарь высоко над головой, чтобы увидеть меня на террасе:
        - Пропал Антон Иванович! Ушёл в тайгу перед грозой и не вернулся. Девушки послали меня за вами: мы идём на поиски, да одним-то нам страшно!
        Я надел сапоги, и мы побежали с Диной к Артыбашу - маленькой деревушке, где недавно поселились Антон Иванович и его студентки. Тропинка на косогоре вдоль озера была липкая от грязи, и мы просто чудом не разбили фонарь. На пути встретился нам овраг. В топкой грязи там валялись гранитные валуны, круглые, как арбузы, коряги и сучья, которые принёс силь - грязевой поток с гор. Пришлось немало попрыгать.
        В деревушке меня и Дину поджидали две студентки с ружьём, и наш маленький отряд не мешкая двинулся в горы, в тайгу.
        Тяжело дыша, мокрые от травы и кустов, мы выбрались за полчаса на первый высокий холм и стали кричать. Эхо разнесло голоса далеко по окрестным горам, но Антон Иванович не отзывался.
        Дина с фонарём осторожно спустилась в распадок, где вода так и хлюпала под ногами, и полезла на крутую гору, держась узкой тропы в густом подлеске. Мы шли за ней в каком-то золотистом полумраке. Тайга стала гуще и темнее, над нашими головами всюду синели длинные иглы кедров, унизанные каплями росы. Травы полегли от дождя и закрыли тропу, идти стало труднее. Но фонарь верно служил нам, и немного спустя мы забрались на узкий скалистый гребень, где в пасмурные дни обычно проплывали серые, мрачные облака.
        Крикнула Дина, крикнули её подруги, крикнул и я. Долго не затихало эхо, отзываясь от каждой скалы в поднебесье: э-э-э! Потом стало тихо. И вдруг где-то справа, чуть ниже нас, послышалось приглушённое: «Ге-эй!» Кричал Антон Иванович, но голос его звучал так глухо, словно шёл из очень глубокой ямы.
        Мы пробежали по гребню метров триста, спотыкаясь о камни, и снова закричали, на этот раз хором.
        В кустах послышался треск, и мокрый Антон Иванович вырос перед нами: он щёлкал зубами и зябко поёживался. Девушки схватили его и начали трясти. Он молча мотал головой, стёкла его очков блестели в свете фонаря. Наконец он подал мне руку. Рука была холодная, как лягушачья лапа.
        - Ну и следопыты пошли! - невольно рассмеялся я, разглядывая трясущегося Антона Ивановича. - И как же это вас так угораздило?
        - И не говорите! Оплошал! Но не жалею: насмотрелся, наслушался - будет что рассказать моим милым спасительницам, - жалко улыбнулся он студенткам. - А теперь пошли! На печку бы сейчас да молочка бы горячего: душа тепла просит!
        Мы пошли под уклон, часто хватаясь за кусты, чтобы не ехать по скользкой тропе на
«пятой точке», как это делают ребятишки, катаясь зимой с ледяной горки. Антон Иванович понемногу отогрелся и начал припоминать, как он заблудился…
        Я слушал его и думал, что редко встречаются вот такие люди, которым всё интересно в природе. Ведь ещё с неделю назад, когда мы ехали на Телецкое озеро, он загляделся на полосатого бурундука, который долго мчался по дороге перед машиной. Зверёк был напуган; он задрал пушистый хвост, взъерошил шерсть и сделался большой, как белка. Машина настигла его. Он закружился перед самым радиатором, цыкнул, как птичка, и скрылся за обочиной дороги в траве.
        - Трум! - сказал тогда Антон Иванович и чуть не вывалился за борт: так ему хотелось узнать, куда запропастился бурундук.
        - Вспомнили что-то, да? - спросил я, на всякий случай придерживая доцента за плащ.
        - Так, пустячок! А вообще-то забавен этот зверь бурундук. Бывалые люди говорят, что во время грозы, когда раскаты грома сотрясают горы, тайгу, такой вот бурундучишка садится на камень или на пенёк, закрывает уши лапками и жалобно кричит: «Трум!» Только сам я этого не видел. А проверить хочется.
        Отправляясь в тайгу сегодня вечером - погулять, что-то увидеть и записать в книжечку, - Антон Иванович и не вспомнил о том нашем разговоре в пути. Но мысль повидать бурундука где-то таилась. И когда зверёк встретился, всё было забыто: и ночь и непогода.
        Правда, поначалу Антон Иванович увлёкся ягодами: заросли чёрной смородины и малины начинались прямо за деревушкой и уходили далеко в горы. Затем на пригорках, в тени, стали встречаться поздние ягодки земляники. Ну как их не сорвать, когда они сами в рот просятся!
        Чуть дальше он увидел стаю желтоклювых альпийских галок. «Ка-га-га!» - кричали птицы. Они парили над тайгой, как маленькие орлы, чёрные со спины, зеленоватые на боках, фиолетовые на темени. «Криу! Криу!» - падали они далеко вниз, по-соколиному, и сейчас же легко взмывали над скалами.
        Антон Иванович позабыл про ягоды и принялся наблюдать птиц: он их видел вблизи первый раз. Разумеется, он знал, что этих галок любят алтайцы, любят за то, что они совсем не плохо предсказывают погоду. Стоит галкам появиться в низинах тёплым осенним днём, и алтайские чабаны уже начинают перегонять стада с гор на зимние пастбища. Примета верная: уходят галки с высоких утёсов - значит, скоро засвистят по ущельям снежные бураны. А улетят галки в конце зимы из долин высоко в горы - значит, за перевалом уже весна: идёт, красавица, с цветами, с травой-муравой и с тёплыми дождями.
        А вот почему галки тревожно кричали сегодня вечером, потом вдруг замолкли и попрятались среди скал, этого Антон Иванович не знал. А знать бы не мешало: они укрылись от грозы.
        Антон Иванович вскоре услыхал отдалённые раскаты грома, но почему-то решил, что не грома испугались птицы и что туча может пройти стороной. А тут как раз выскочил из норы под кедром бурундук и начал бегать по полянке.
        Он что-то подбирал на земле, тащил в нору; вылезал оттуда, задирал мордочку к небу, свистел и прислушивался. А когда громыхнуло совсем рядом и, цепляясь за ветви кедров, надвинулась чёрная туча, закрывая небо, деревья и землю, шустрый бурундук сделался вялым. Словно нехотя залез он на обомшелый валун, обмяк, вобрал голову в плечи и жалобно крикнул: «Трум!» Гром гремел всё сильнее, и бурундук прижимался к валуну всё крепче; потом приложил лапки к ушам и крикнул ещё раз:
«Трум!»
        Антон Иванович был счастлив. Он достал книжечку и стал зарисовывать жалкую фигурку на камне. Но вдруг разлилась такая темень, что карандаш ходил по бумаге непослушно. Да и брызнуло вдруг, как из поливальной машины. Голубая молния ослепила. И гром ударил так близко и так тяжело, что Антон Иванович закрыл глаза и схватился за голову, как бурундук. А когда огляделся, зверька словно ветром сдуло.
        Теперь Антон Иванович стоял прямо в грозовой туче, среди молний. Огненные стрелы возникали у него за спиной, справа, слева, спереди - возле очков. Гром бил почти беспрерывно. Пушечные его удары подхватывало и далеко разносило эхо. Тайга и горы грозно гудели. Потоки ливня хлынули со шляпы за воротник и холодными струйками побежали по спине и по груди; ботинки наполнились водой до краёв.

        В кромешной тьме, при удивительно коротких вспышках света, всё вокруг стало причудливо-страшным: и деревья и кусты.
        В ушах шумело, ноги тряслись, и Антон Иванович, почти глухой и ослепший, без сил привалился к кедру:
        - Как хорошо! - шептал он. - Какая чудесная гроза! Только не убей, матушка, а то и студенткам никто о тебе не расскажет!
        По оврагу, чуть ниже кедра, у которого стоял Антон Иванович, загрохотала вода, словно где-то вверху прорвало плотину. И при каждой вспышке молнии было видно, как мутная лавина мчит далеко вниз обломки горных пород, старые ветки и шишки кедров.
        Гроза уже кончалась, когда Антон Иванович понял, что потерял тропу и заблудился.
        Конечно, озеро где-то там, куда стремится этот грохочущий поток воды и грязи. Но идти напрямик, по траве, в которой можно утонуть с головой, и по густым кустам, которые цепко держат тебя и больно бьют по лицу, - нет, это свыше сил! А обрывы? Шагнёшь впотьмах - и полетишь в пропасть!
        И Антон Иванович решил стоять под кедром до рассвета - коротать в горах холодную летнюю ночь.
        Он вылил воду из ботинок, кое-как выжал пиджак, штаны, бельё, оделся и начал притопывать, чтобы согреться. Но по спине проползал холодок, пришлось размахивать руками и даже пускаться в пляс.

«Мокрые не умирают, если двигаются вот так, как я, и не зябнут», - думал он и всё чаще и чаще выбивал дробь ногами. И, подбадривая себя, приговаривал в такт:
        - Ну, давай ходи, Антоша, ходуном! Ты когда-то был хорошим плясуном!
        Этот весёлый ночной танец в тайге так захватил Антона Ивановича, что он не сразу услыхал наш крик. А когда понял, что зовут его, ответил осипшим и приглушённым голосом, словно из подземелья.
        Теперь всё это было позади.
        Дина несла фонарь и освещала тропу. Молча слушая смешной, но и печальный рассказ Антона Ивановича, мы двигались за ней цепочкой, поддерживая друг друга на крутых спусках.
        На задворках Артыбаша проснулась чья-то собака. Она тявкнула спросонья два - три раза, загремела цепью, громко зевнула и умолкла.
        - Вот мы и дома! - сказал Антон Иванович, шагая по улице. - И наговорился и почти отогрелся, а всё же, милые девушки, нужно мне на печь, только на печь! И молочка бы горяченького, ну, хоть стаканчик!
        - В своих руках, мигом согреем, - сказала Дина. - А уж в другой раз одного в тайгу не пустим!..
        Я взял фонарь, распрощался и ушёл.
        Хорошо было идти вдоль огромного и спокойного озера в эту тихую, звёздную ночь. И на душе было легко и радостно: случай в тайге как-то сблизил меня с новыми друзьями. Что они делают сейчас?
        Антон Иванович переоделся во всё сухое. Он, наверно, сидит на печке, свесив босые ноги, блаженно щурит глаза от яркого света лампы и говорит, говорит о том, как стоял на вершине горы среди молний. Девушки готовят ужин, хлопочут у керосинки. Они греют молоко для своего учителя, и на душе у них светло: как ни говори, а только ради них совершил он этот маленький подвиг в тайге.



        На третьей речке

        Антон Иванович мелкими шажками быстро шёл впереди. Он казался очень маленьким в густой таёжной траве, и высокие мокрые цветы хлестали его и по груди и по лицу.
        Я никак не мог приладиться к его шажкам и шёл за ним, как по шпалам, то дробно семеня ногами, то растягивая шаг, и скоро стал утомляться, хотя до Третьей речки мы не прошли и половины пути.
        Он давно звал меня туда и особенно настойчиво приглашал сегодня, в это воскресное утро.
        - Совсем рядом, рукой подать, - и какая глушь! - говорил он и сейчас, пробираясь в мокрых кустах и кланяясь каждой ветке, которая могла выколоть глаз. - Для наших детей или внуков здесь, батенька, воздвигнут такие дворцы, что нам и не снятся! И будет тут для них рай. А меня прельщают вот такие нехоженые долины цветов, сказочные горные речки и водопады. И вам это нравится, правда?
        Я не протестовал. В этот день и мне хотелось побродить по красивой и глухой тайге, где не валяются под ногами пустые консервные банки, жёваные окурки и скомканная бумага. Но мокнуть в траве не хотелось, и я предложил выбраться к озеру. Там можно было вдоль берега идти босиком по гальке.
        Мы так и сделали. И, медленно обсыхая на утреннем солнце, легко и быстро добрались до устья Третьей речки.
        Перед нами открылась небольшая равнина, где кедры и пихты уступили место берёзкам, тальнику и камышам. В некрутых бережках тут и бежала маленькая речушка: она журчала на перекатах и почти отстаивалась в голубых омутах. А чуть выше, в тайге, где кончалась равнина, речка вся состояла из маленьких водопадов. И эти водопады серебристыми прядками сваливались с гранитных уступов и устремлялись вниз среди камней.
        На равнине мы шли прямо по руслу, прыгая с камня на камень. А когда ноги у нас замёрзли и посинели, мы выбрались на тропу. Но и здесь было не сладко: на всех склонах валялись деревья, сбитые бурей или просто отслужившие свой век по старости. Кое-где деревья лежали поперёк речки - скользкие от сырых мхов и лишайников. И по этим висячим мостам мы перебирались с берега на берег на четвереньках, как медвежата. Чем выше мы забирались, тем незаметнее становилась тропа. А когда мы сбивались с неё, то с головой окунались в сырую росистую траву.
        - Вот и недаром говорят алтайцы о таких местах: «Аю-кечпес!» Это значит: «И медведь не пройдёт!» - сказал Антон Иванович, тяжело дыша и вытирая очки и лоб носовым платком.
        Даже в этот знойный июльский день возле речки было сумрачно. И редко пробивался сквозь могучий навес из хвои яркий луч солнца, чтобы окунуться в прозрачную и холодную струю водопада.
        Торопиться было некуда, и мы решили отдохнуть и искупаться. Отсиделись голышом на валуне, остыли и дружно нырнули в каменную чашу бассейна. Как только вода накрыла меня с головой, я превратился в ледышку и, не достав дна, выскочил на поверхность, как пробка. Но шустрый Антон Иванович успел опередить меня: он уже прыгал на берегу и хлопал в ладоши.
        После ледяной бани идти было приятно, хотя в парном воздухе тайги было жарко и душно, как в оранжерее. Добрались мы наконец и до истоков речки. Она выбивалась ключиком из-под гранитной плиты - чистая, холодная и такая маленькая, что её можно было запрудить ладонями.
        Ввысь от неё уходили горы. Тайга там редела, и вершины каменных громад были совсем лысыми. Внизу голубым сапожком лежало Телецкое озеро. И нигде не было видно ни человека, ни следов его жизни: домика, лодки или дыма.
        - Не жалеете, что забрались сюда? - спросил Антон Иванович. - Я же говорил: рядом с нашим Артыбашем - и какие нетронутые места! И мы с вами - как Робинзоны! - Антон Иванович развалился на широкой каменной плите. - Как чудесно лежать вот этак часок, другой, слушать цоканье белки и тихое журчание ключа!
        - Не выйдет! - вдруг послышался задорный девичий голос, и в кустах показалась девушка с палитрой в руках. Она была в лёгком сером комбинезоне, голову её до самых глаз закрывала голубая косынка. - Здравствуйте! - Девушка приблизилась к нам и, не ожидая ответа на своё приветствие, спросила с удивлением: - И зачем только занесла вас сюда нелёгкая?
        Антон Иванович был ошеломлён. Он не произнёс ни слова и смотрел на молодую художницу так, словно она спустилась к нам с небес: стройная, красивая, строгая, и на палитре у неё радугой сверкали краски.
        - И что за беда! Никуда не скроешься от этих туристов! - с обидой сказала девушка.
        - Да мы не туристы. Мы… - начал было Антон Иванович.
        Но девушка прервала его:
        - И как это вы по такой тайге ходить не боитесь? Ведь кругом такие страшные клещи. Глядите! - Она сломала веточку пихты, на которой притаился маленький клещ, плоский, как голодный клоп, в твёрдом лоснящемся панцире, как у блохи. - А вдруг этот клещ заразный, эн-це-фа-лит-ный? - Голос у девушки дрогнул. - Слыхали про такого клеща? Укусит - и пропал человек ни за грош. Даже страшно подумать, что может случиться: шея - на сторону, глаза - навыкат, руки и ноги - как в пляске святого Витта!
        - Чего вы нас пугаете! А сами не боитесь? - робко спросил я.
        - Так у меня ж прививка, вот мне и не страшно. А вам бы не стоило здесь засиживаться. Дело ваше, конечно, но я вас предупредила!
        Мне показалось, что девушка как-то хитровато улыбнулась, когда, наговорив всяких ужасов про клещей, она махнула нам рукой и ушла. Но я не был уверен, что девушка хотела посмеяться над нами, и ничего не сказал об этом Антону Ивановичу.
        Он сидел притихший и грустный и пришёл в себя, когда затихли шаги девушки где-то в кустах.
        - Я, знаете ли, слыхал об этом, - сказал он, - но почему-то думал, что опасные клещи обитают значительно южнее, километрах в сорока отсюда. И, чёрт возьми, просто не помню, какой из клещей является носителем этой страшной болезни?
        Бормоча какие-то названия клещей по-латыни, он встал, подозрительно осмотрел свою и мою одежду и сказал, что действительно неплохо бы убираться восвояси.
        Почти не разбирая пути, мы спустились на равнину и пошли по обсохшей от росы таёжной тропке к туристской базе.
        С первой же ветки, которую я нечаянно задел головой, мне что-то свалилось в волосы.
        - Антон Иванович! Клещ! - крикнул я.
        - Бросьте, бросьте его! - сказал он взволнованно и быстро пошёл вперёд.
        Но сейчас же ударил себя ладонью по шее и снял клеща.
        Клещи падали на нас беспрерывно. Они прицеливались в нас с любой ветки и падали то на голову, то на грудь, то на плечо. Мы прибавили ходу, отбиваясь от этих чёрных полчищ.
        На полянке пришлось остановиться и осмотреть друг друга: маленькой блестящей пуговицей клещ сидел на левом локте Антона Ивановича.
        - Ну, знаете ли, придётся бежать. Домчимся до второй поляны и снова обыщем друг друга, - сказал Антон Иванович, надвинул шляпу на глаза и побежал.
        Мы неслись, как провинившиеся мальчишки, и позади нас долго качались ветки деревьев и кустов, которые мы задевали руками. К счастью, бежать пришлось недолго: тропа вывела на проезжую дорогу. Там мы сели на обочину и рассмеялись: клещей на нас не было.
        - Надо знать тайгу, ой, как надо знать! - сказал Антон Иванович, повеселев. - А то ходим, как слепые. Главное - тот ли это клещ или не тот? Но хоть то хорошо, что присасывается он не сразу, а долго ползает, всё ищет местечко помягче: за ухом, под мышкой или в паху.
        Дорога привела нас к озеру. На берегу, возле старой бани, мы перетряхнули всю одежду и даже искупались, вернее - побарахтались на мели: чуть глубже вода была ледяная.
        Антон Иванович долго не мог успокоиться.
        - Не прощу я себе этого бегства из тайги, не прощу! И как это я совсем про клещей забыл? А вдруг мои студентки заболеют? Ай-ай-ай! Хорош доцент, ничего не скажешь! Домой, домой! Сейчас засяду за этих клещей, выведу я их на чистую воду! Ай-ай-ай!
        Возле туристской базы мы случайно встретились с врачом - женщиной пожилой, опытной, хорошо знающей тайгу, - и рассказали ей про наш поход йа Третью речку.
        Она повела нас в свой кабинет и показала большого иксодного клеща в пробирке, который переносит страшную таёжную болезнь.
        - У нас они почти не встречаются, но остерегаться их нужно. Перед походом, например, можно на ночь пересыпать одежду дустом. А позвольте узнать, откуда у вас такой страх перед клещами?
        Я рассказал. Врач так и прыснула со смеху:
        - Девушка, говорите? Ха-ха-ха! Ну и молодец! Она там иногда рисует этюды для дипломной работы, а любопытные наши туристы каждый раз мешают ей. Вот и гонит всех оттуда эта милая девушка, рассказывая всякие страшные истории про клещей!..



        Как я покупал ложку

        Однажды вечером пошёл я в Артыбаш купить деревянную ложку.
        Магазин был закрыт, и я решил вернуться, но меня задержала непогода.
        С гор свалилась небольшая тучка. Частый, спорый дождь быстро подбирался к деревушке через озеро. Вода в озере стала серой. И скоро крупные капли, прошумев в траве вокруг магазина, горохом рассыпались по крыше. Я остался на крыльце и привалился плечом к двери, на которой висел винтовой замок, большой и тяжёлый, как гиря на часах-ходиках.
        Берег озера казался пустынным. Только два белых гуся мокли и охорашивались под дождём.
        Вдруг от лодки, которую закрывала от меня старая сосна, припустился к деревушке мужчина, худой и маленький, издали похожий на подростка. Придерживая левой рукой шляпу, он подбегал всё ближе и ближе. Я пригляделся. Это был, без сомнения, Антон Иванович: только он один на всём телецком побережье носил такую помятую и выцветшую шляпу.
        - Фу! - выкрикнул Антон Иванович, шлёпая мокрыми ботинками по ступеням крыльца. - Видали такого невезучего, а? Чуть задумаю вырваться из этой деревушки - непременно угожу под дождь!
        Он снял шляпу, стряхнул с неё воду, стал рядом со мной у двери, куда не долетали капли, и охотно взял предложенную мной папиросу.
        Беспокойный Антон Иванович редко засиживался в деревне, да и то лишь в те дни, когда нужно было обработать собранный в тайге материал.
        Всю последнюю неделю он ловил со своими студентками бабочек для большой институтской коллекции. У него уже набралось сотни две пёстрых, красивых шелкопрядов, хохлаток и бражников. Но девать их было некуда, и он пока накалывал их прямо на стены своей комнаты. Стены были словно разрисованы лоскутками чёрного, алого и голубого бархата. И когда были раскрыты окна и двери, а с озера тянул лёгкий бриз, все эти лоскутки трепетали. Антон Иванович гордился своей коллекцией, берёг её и всякий раз воевал с хозяйкой, когда она слишком смело вытирала пыль вокруг его нежных экспонатов. А вот этот неожиданный дождь помешал ему съездить на ту сторону озера, где в мастерской лесорубов делали для него лёгкие ящички.
        - Ладно хоть, что укрылись неплохо, - сказал он и выпустил большой клубок сизого дыма.
        Вероятно, мы простояли бы здесь до конца дождя и спокойно разошлись по домам, но из-за угла магазина вышла молодая круглолицая алтайка и остановилась перед крыльцом. Она была вся в чёрном - от капюшона на плаще до сапог с калошами.
        К нам она не поднялась, а осталась на тропе, по которой беспрерывно барабанили крупные капли. Большими чёрными глазами она смерила нас с ног до головы так строго, что мы виновато переглянулись и бросили окурки в мокрую траву.
        Низким, грудным голосом женщина сказала:
        - Однако, тут стоять нельзя!
        - Почему? - удивился Антон Иванович.
        - Это не пристань, а магазин. В нём добро, и не какое-нибудь, а государственное. Люди же всякие бывают: и хорошие и плохие. Уходите!
        - Вот переждём дождь и уйдём, - сказал я и, переступив с ноги на ногу, нечаянно задел плечом замок.
        Он ржаво скрипнул на петле и закачался, как маятник.
        Женщина вздрогнула и крикнула:
        - Вам же говорят: уходите!
        - Да что с тобой, Зина? - спросил Антон Иванович. - Что ты чушь городишь? Ещё скажешь, что и меня ты не знаешь? Вчера только видела: я у тебя керосин покупал!
        - Видела или не видела, это никого не касается. Магазин закрыт, я его охраняю. А вот того человека так я и вовсе не знаю, - показала она на меня.
        - Так зато я знаю! - рассердился Антон Иванович. - И что случится с твоим магазином, если мы постоим здесь, пока дождь не пройдёт?
        Женщина задумалась. В ней шла борьба, я это видел. Антон Иванович, казалось, сразил её. Она тяжело вздохнула и отвела глаза. Но не сдалась и решила взять нас хитростью.
        - И что вы за люди? По тайге ходите, каждый день мокнете, а тут - дождя испугались! Да какой это дождь? - Она сбросила капюшон, пожалуй менее чёрный, чем её смолистые волосы, и стояла теперь с непокрытой головой. Капли дождя скатывались ей на лицо и бежали к подбородку. Омытые водой, вдруг засверкали синие камешки в её больших серебряных серьгах. - И какой это дождь? Да разве это дождь? - упрямо твердила она. - Мужчины вы здоровые да такие видные, и нате: дождичка испугались! Да ступайте в любую хату, а тут нельзя! - Она уже не приказывала, а просила, и голос её дрожал.
        - Вот упрямая! - буркнул Антон Иванович, переминаясь с ноги на ногу.
        - Открой магазин-то! - попросил я. - Мне ложка нужна. Купим и сейчас же уйдём.
        - Верно, Зина! Была у него старая ложка, совсем плохая, и сломалась, - подтвердил Антон Иванович. - А ему скоро в поход. Ну как он пойдёт в тайгу без ложки?
        - Знаем мы эти ложки! - грубо сказала Зина. - Может, вам ещё пуд соли взвесить? Магазин закрыт! Понимаете: на учёт! Ну как ещё просить вас? Видите, совсем я вымокла! - Она смахнула слезу.
        - А ты не дури, накройся! Человек за делом к тебе пришёл! - сказал Антон Иванович и зябко поёжился: он уже понял, что придётся уходить с крыльца.
        - Антон Иванович! Ну войди ты в моё положение! Давай добежим до моей хаты: обогреешься, чайку попьёшь. И мама будет рада. Ну пойдём, а тут никак нельзя!
        Антон Иванович махнул рукой, дёрнул меня за рукав; мы подняли воротники и побежали за Зиной, прыгая через лужи.
        Зина ввела нас в большую комнату, где на кошме сидело пять ребятишек. Все они - и мальчики и девочки - были на одно лицо: черноголовые, широколицые и немного раскосые, стриженые, в трусах из синей материи одного рисунка.
        Ребятишки располагались кружком. Перед ними стояла большая глиняная миска с кислым молоком и сковородка с жареной рыбой. Малыши ужинали. Мы им помешали, и они не знали, как быть: сидеть на месте или разбегаться. Один мальчуган, поменьше, засунул в рот палец и стал пятиться к постели, подпрыгивая, как лягушонок. Другие сидели, не сводя с нас любопытных глаз.
        Зина показала нам место за столом, вышла на кухню и загремела самоварной трубой.
        - Чего глаза-то таращите? Людей не видали? - Из-за ситцевой занавески вышла маленькая старушка в красном платье, с трубочкой в зубах. - А ну, ешьте! - прикрикнула она на малышей, и те дружно застучали ложками по сковородке. - Здравствуйте! - Старушка поклонилась нам и уселась рядышком на скамье.
        - Добрый вечер, тётушка Борбок! - сказал Антон Иванович.
        Он был знаком с матерью Зины, да и я вспомнил её: с неделю назад она долго курила вечером трубочку на крыльце у Антона Ивановича и рассказывала студенткам легенду о Телецком озере.
        Легенда мне понравилась.
        Есть слух в народе, что в стародавние времена один бедный алтаец нашёл в этих местах большой самородок золота. Кусочек был подходящий - с конскую голову. Думал, думал бедняк, куда податься с такой находкой, и решил: «Пойду-ка я по деревням - может, даст кто за этот жёлтый кусок металла краюшку хлеба». А в то время был голод, и люди так бедствовали, что никому не нужен был этот самородок бедняка. Таскал, таскал бедняк в мешке тяжёлый золотой груз, из сил выбился, чуть с голоду не умер. «Не принесёт мне счастья эта „голова“. И чего это я таскаю её с собой?» - подумал он и бросил самородок со скалы в пропасть. Покатился, запрыгал по утёсам кусок золота, рассыпался в долине песком. И появилось на том месте вот это озеро Алтын-куль, озеро Золотое. И прозвали его так не зря: принесло оно людям счастье. Стали алтайцы ловить в нём рыбу - тайменей и хариусов, а по берегам промышлять ценного зверя - соболя, марала и медведя.
        - Кусок-то золота, кому он нужен? - сказала тогда старая алтайка. - А без озера и жить нельзя! И хорошо, что кинул тот самородок бедный алтаец со скалы…
        Я не знал, что старушку звали Борбок. И когда Антон Иванович обратился к ней по имени, мне стало весело. «Борбок» означало по-алтайски «пухленькая». Такой, видимо, и была когда-то маленькая алтайская девочка, когда давали ей имя. А теперь старушка была худая и сморщенная.
        - А что это с вашей Зиной? - спросил Антон Иванович. - Понимаете, расшумелась, прогнала нас с крыльца.
        Тётушка Борбок засмеялась - громко, с придыханиями. Она вынула трубку изо рта, раскашлялась:
        - Кхе-кхе! И не говорите, просто рехнулась девка! Всякого шороха пугается, сто раз за день к магазину бегает. А всё оттого, что вчера вечером заскочил к ней один тип и спросил пуд соли.
        - Ну-ну! Пуд соли! - Антон Иванович так и подскочил на скамейке.
        - Пошла она в кладовку - соли из мешка насыпать, да завозилась. А он прыгнул через прилавок, забрал всю выручку и убежал. Три тысячи хапнул!
        - Ай-ай-ай! Какая беда! Погодите, погодите, тётушка Борбок! Так это она и нас за жуликов приняла? Ай-ай-ай! То-то про соль намекала, а я и не понял!
        - Вот и плохи наши дела: не поймают того жулика - обвинят Зинку. А мы сроду чужой копейкой не пользовались: это позор! Люди у нас кругом честные, и, скажи, первый жулик объявился с тех пор, как я себя помню. Сам знаешь, как у нас: уходим из дому, замков не вешаем. И как это можно украсть? Зинку этот жулик прямо в сердце ударил. Она уж и хату думает продавать. А куда мы с такой оравой денемся? - Она кивнула в сторону малышей, которые уже очистили сковородку и громко хлебали ложками молоко из миски.
        - Ну, до этого дело не дойдёт! Поймают! - успокоил старушку Антон Иванович. - Жулик-то не здешний?
        - Чужой!
        - А чужой куда убежит? В тайгу не сунется, а дорог у вас всего две: на Турочак да на Яйлю.
        - Две, две. И везде люди расставлены. Старики, молодёжь - все кинулись: строго хотят судить того жулика. А Зинка осталась магазин стеречь. Ну и лютует баба, всех за версту гонит, даже мальчишек. Вас небось к себе чаем заманила?
        - Чаем.
        - Хитра! До вас с утра тоже трое были. Вишь какой порядок завела: просто хоть чайную на дому открывай!
        В комнату вошла Зина с кипящим самоваром. Она сбегала на кухню, принесла хлеб, яичницу и блюдечко с леденцами. Села возле нас и сказала:
        - Посидим, чайку попьём, дождь уже кончается. Так-то куда спокойней. И мама так рада гостям, так рада!
        Тётушка Борбок усмехнулась, махнула рукой и стала заваривать чай…
        Жулика поймали через два дня. Он не успел растратить деньги, и их полностью вернули Зине.
        Она уже никого не прогоняла от магазина и, когда я пришёл, достала и положила на прилавок самую красивую ложку. Ложка была новенькая, большая, с красным ободком, с чёрным колпачком на черенке, разрисованная золотыми, зелёными и коричневыми цветами, такими диковинными, о которых рассказывают только в сказках.
        - Давно у меня эта ложка, всё для себя берегла. Берите, да не ломайте, - сказала Зина и получила с меня два рубля пятнадцать копеек.



        Фиолетовая клякса

        В старом сарае, куда я спрятал удочку, попалась мне на глаза большая и потрёпанная конторская книга. Я обрадовался: между её пожелтевшими разлинованными страницами можно было складывать цветы для гербария!
        С этой книгой я и отправился на полянку, где недавно видел так много цветов. Там мне кланялись оранжевые алтайские огоньки, похожие по цвету на пылающие угольки в костре. Там мне преграждали путь кудрявые лилии. Они напоминали чалму из лилового шёлка, и тычинки у них были длинные, как игрушечные молоточки. Там смотрели на меня розовые и красные пионы «марьин корень». Цветы у них как у мальвы, но такие большие, что в них можно спрятать лицо.
        Я шёл по Артыбашу и думал только о цветах. Но меня окрикнул Антон Иванович.
        - Давно ли вернулись? - спросил я.
        - Сегодня ночью.
        Антон Иванович сидел на крыльце в светлой полосатой пижаме. Он сушил ботинки и счищал грязь с брюк, которые были так смяты, будто их долго жевал телёнок.
        - Садитесь! - Антон Иванович подвинулся и освободил мне место рядом со шляпой, напоминавшей воронье гнездо, а не головной убор.
        - Нелегко было в походе? - спросил я.
        - Трудно! Очень трудно! Но мы все как-то закалились, а во мне даже что-то железное появилось. За эти семь дней все силы неба обрушивались на наш отряд. Под дождём мокли так, что одежда не просыхала. А какая чудовищная гроза захватила нас! Рядом с палатками вспыхнул кедр. Ветви его полыхали со стоном, и ствол сгорел, как сухое полено. Потом спустилась почти полярная ночь: ветер дул со свистом, и наши жилища были разрисованы к утру затейливыми узорами инея. Здорово, а?
        - Что и говорить!
        - А козьи тропы над стремнинами? Вот-вот сорвёшься и улетишь на тот свет! Горные речушки переходили вброд. А водичка, доложу вам, такая, словно в ботинки насыпали снега. И ничего, даже насморка нет! И девушки все здоровы. Настроение у них бодрое, вчера стихи сочинили о походе:

        Семь дней! Нет, мы не дни считали,
        Мы только вёрстам знали точный счёт!
        Вперёд нас звали голубые дали
        Да горы синие вели вперёд!…
        Антон Иванович побрызгал на шляпу водой из кружки, расправил фетр на полях и повесил это слегка подновлённое «воронье гнездо» на колышек у крыльца.
        - Но меня особенно беспокоит сейчас вот эта штука. Кстати, гляньте, что сделалось, - и он показал на записную книжку, в которой все страницы были грязные, как старая промокашка. - Вымок не до нитки, а до последнего листка! Вот хочу заняться книжкой. Тут, конечно, есть любопытные заметки. Надо бы их освежить, но как?
        - Да очень просто! Где нет клякс, нужно переписать, а остальное - вспомнить и записать заново. И сделать это по горячим следам, иначе забудется.
        - Это идея! - Антон Иванович сходил в дом и принёс новую записную книжку. - Только придётся студентку кликнуть, одному-то мне не управиться.
        - Зачем? - удивился я. - Мы с вами сделаем это в два счёта.
        - Я, знаете ли, не решился просить вас. Вижу, у вас такая удобная книга, наверно за цветами идёте. А уж если согласны, будьте сегодня моим студентом!
        Мы уселись поудобнее, повернулись спиной к яркому горному солнцу и начали освежать старую записную книжку.
        Антон Иванович часто спотыкался на фразах, рассматривал страницу то справа, то слева, а иногда и сквозь листок. А я записывал и как бы глядел на птиц, зверей и травы телецкого приозерья новыми глазами. И это были глаза учёного: зоркие, знающие, умные.
        Записи начинались с ежа. Его поймали в первый день похода, невдалеке от Артыбаша. Он забрался в колючий куст облепихи, и вытащить его оттуда было нелегко. А когда достали, то посадили в мешок и таскали с собой все семь дней. На остановках его кормили ящерицами и жуками. По ночам он мешал спать - возился в мешке, шуршал и фыркал. Несла его студентка и всё жаловалась, что он колет ей в спину острыми иглами, и опасалась, что он прогрызёт мешок и укусит. Но всё обошлось благополучно.
        Ёж был маленький, чуть больше крысы, со светлыми иглами и длинными ушами. Это ушастый ёжик.
        - Нам просто повезло, - сказал Антон Иванович, пока я делал запись об этом игластом зверьке. - Такой зверушка под Артыбашем - счастливая находка: он ведь обычно встречается у границы гор, где есть целинные земли или посевы пшеницы. Погодите, что-то не могу разобрать. - Антон Иванович поправил очки и уставился в страницу. - А, вспоминаю, что мелькнула тогда мысль: не идёт ли этот ёж за земледельцем, как летит воробей за людьми там, где они заводят лошадей? Где развели лошадей - ищи воробья! А где новое поле в горах или новый огород, там и поселяется ушастый ёжик.
        - Так и запишем? - спросил я.
        - Длинно, пожалуй.
        - Ничего!
        - Ну, как знаете. Тогда уже и вывод запишем, кстати очень точный: вокруг Артыбаша появились наконец поля и огороды. И говорит нам об этом на языке зоологов маленький ушастый ёжик…
        На второй день похода отряд забрался в глухую черневую тайгу, где не было ни берёз, ни осинок, одни кедры и пихты. Пихты острыми вершинами упирались в облака. Кедры высоко в воздухе сплетали широкие густые кроны, закрывая небо. Под такими деревьями царил полумрак. С нижних ветвей дряхлых кедров свисали седые космы лишайников, чем-то похожие на бороду Черномора. Темень. Завалы. Кусты. Трава. Безлюдье.
        - Мы сделали привал, расставили волосяные петли и поймали кедровку. Здесь вот и пометка сохранилась: птица чёрная и пёстрая, как скворец, но размером поменьше галки. Голова тёмно-коричневая, нос чёрный, большой и острый. Ну, это подробности. Записать можно и покороче. Только обязательно отметьте, что кедровка сидела на дереве и лущила старую кедровую шишку. Эх, беда - дальше сплошная клякса! - сказал Антон Иванович с сожалением. - Может быть, вы разберёте?
        Я долго глядел на страницу и кое-как разобрал начало фразы: «Птица полетела…»
        - Правильно! Птица полетела и выронила изо рта семечко. Всё идёт отлично! Я сказал студенткам: «Видите, как чернушки-ореховки сажают новые леса? Они это делают не хуже белки или бурундука, которые далеко по тайге разносят семена кедра». Записали?
        - Да.
        - А теперь я вам расскажу по секрету - это можно и не записывать: многие алтайцы всё еще не любят кедровок. Понимаете, осенью большие стаи птиц поедают и прячут под пнями, в камнях и просто во мху десятки тысяч семян кедра. А эти семена могли бы собрать люди. У моей хозяйки есть девочка, лет двенадцати. Она увидела мою кедровку и сказала: «Убил бы ты её и чучело бы сделал. Чучело не будет есть наши орешки!..»
        В третий день похода на скале, нагретой солнцем, как печка, студентки поймали ящерицу: маленькую, бурую, с чёрными крапинками и широкими тёмными полосками на боках. Это ящерица прыткая, хорошо плавающая в воде.
        - Да, да! - Антон Иванович обрадовался, что нам удалось прочесть запись об этой маленькой пленнице. - Сколько хлопот было с ней в походе! Мы поселили её в большую пробирку, а она ночью родила детёныша. И появилась у нас новая забота - собирать насекомых для этой маленькой семьи!
        На четвёртый день похода были записи о высоком горном перевале и о трясогузке.
        У перевала стоял кедр в три обхвата, и студентки возле него сфотографировались. А ещё выше росли карликовые берёзы, островерхие кусты можжевельника и вереск. Всюду мягким ковром лежали седые и влажные мхи.
        С перевала, в широкой панораме, открывался весь горный Алтай. На юге, километров за четыреста, вся в ледниках и снегах, сверкала на солнце вершина горы Белухи, а вокруг неё волнами лежали белоснежные облака. На западе, километров за двести, узким гребнем выделялся над облаками Семинский перевал на Чуйском тракте.
        - А возле перевала мы впервые увидали маленькую длиннохвостую птичку редкой красоты: горную трясогузку. Грудка у неё жёлтая, головка серая, на горле приметное тёмное пятнышко. Птичка изящная, беспокойная. Никогда она не посидит на месте, вечно снует между камнями горной речки, перепархивает и звенит, звенит! А потом сделает круг в воздухе и нырнёт в воду или кинется прямо в струю водопада. Это родная сестра оляпки, которая даже в зимнюю стужу опускается в прорубь и разгуливает в воде подо льдом… И вы всё это пишете? - удивился Антон Иванович. - Да этак мы тут просидим до вечера, а у меня масса дел!
        Уже на обратном пути, когда шёл пятый день похода, была коротенькая запись о соловье-варакушке с лазоревым пятном на груди. Антон Иванович очень жалел, что не слыхал песни этой маленькой и очень осторожной пичуги, песни необычной, чем-то похожей на верещание сверчка: рю-рю-рю-рю!
        Антон Иванович перелистал фиолетовые страницы записной книжки и сказал:
        - Что ж, пожалуй и кончим. Дальше записи сохранились лучше, и я сам перенесу их на досуге.
        - Жаль! - сказал я. - Только расписался - и уже конец!
        - Будет время - почитаем. А сейчас есть дела поважнее. Надо брюки постирать: не могу же я показываться студенткам в этой пижаме! У нас ведь маленький слёт назначен в полдень, будем разбирать материалы похода. Хоть и тайга вокруг, а я ведь доцент!.. Спасибо и до свиданья!
        Он улыбнулся мне и отправился на озеро, неся на согнутой руке помятые брюки…



        За хариусами

        Рано утром я отправился на Бию.
        Под порогом Карлагач мне удалось найти маленькую бухту, где вода не прыгала через камни и не разбрасывала хлопьев белой пены. Там я прыгнул с берега на островерхий валун в реке и забросил крючок с червём на струю.
        Стоять было неудобно: ноги скользили на мокрой лысине камня, вода неслась так близко и так быстро, что рябило в глазах и кружилась голова. Да и удочка оказалась короткой: я так и не смог подбросить приманку туда, где играли, плескались серебристые рыбки.
        Перейти на другое место посоветовала мне пожилая алтайка. Верхом на коне она ехала в Артыбаш. В мягком свете солнечного утра нарядным казался её убор: красное платье, кожаная шапочка с меховой оторочкой и блестящими монистами. На луке седла, крепко прижавшись к матери, сидела маленькая девочка в чёрной плисовой курточке.
        Алтайка остановила коня и окликнула меня:
        - Здравствуй! Однако, что ж ты, как журавль, стоишь на одной ноге? Этак и упасть можно. А вода, ой, какая холодная! Шёл бы ты к ребятам, они там, за поворотом. Да и удочка у тебя мала. Будешь уезжать - дочке моей отдай!
        Я угостил алтайку папиросой и пошёл вниз по реке, к узкой протоке, которая заросла с левого берега весёлой берёзовой рощицей.
        У протоки стояли на камнях три мальчика и старательно хлестали удилищами. Рыба клевала. Изредка вылетали из воды челноками пёстрые хариусы, поддетые крючком, и возле берега их сейчас же подхватывали цепкие пальцы мальчишек.
        Мальчишки не просто ловили рыбу - они трудились. Нелегко им было размахивать длинным и тяжёлым удилищем из пихты. Держать его приходилось обеими руками, да ещё упираться толстым концом в живот, И всё же мальчишки ловко бросали приманку туда, где была рыба.
        А была она только у левого берега, под берёзками. Правый-то берег, где мы стояли, весь был залит ярким горным солнцем. Осторожные хариусы отлично видели нас и сюда не подплывали. А к берёзкам мой крючок не долетал.
        Я даже сунулся в воду и, едва удерживаясь на быстрой струе, забрался выше колен. Но меня так обожгло холодом, что я тотчас же выскочил на берег и принялся растирать кепкой окоченевшие ноги.
        За два часа я не поймал ни одной рыбки. Мальчишки стали посмеиваться: вот, мол, какой здоровый дядя, а пришёл на речку с лёгким бамбуковым хлыстиком! Да разве тут ловят на такую, прямо сказать, пустячную снасть? И чтобы не слышать, как смеются мальчишки, я уселся в тени, под кедром, далеко от берега.
        Но даже у самых насмешливых ребят почти всегда доброе сердце. Было оно и у алтайских мальчишек, которые так здорово таскали хариусов на виду у меня.
        Один из них подошёл ко мне, сел рядом и спросил:
        - Дядя, а у вас есть удочка?
        - Есть, как видишь. - И я показал на удилище, которое не принесло мне удачи.
        - Да я не про палку! Вот такая удочка есть? - И он показал на крючок.
        - Есть.
        - И много? У нас их не купишь.
        Я достал коробочку, отыскал хороший жёлтый крючок и дал его мальчишке.
        - Эх, какой ладный! - сказал он и провёл жалом по ногтю большого пальца. - А почём продаёшь?
        Я сказал, что дарю крючок, денег мне не надо.
        Мальчишка набычился, скосил глаза на коробочку, затем глянул в сторону своих друзей и тяжело вздохнул.
        Я понял, что надо дать ещё два крючка.
        Мальчишка зажал их в кулак, вскочил, поддёрнул штаны и помчался к протоке с радостным криком:
        - Удочки! Во! Карабаш! Всем по одной!
        Мальчишки пришли пожать мне руку. Они расселись под кедром на голубом коврике из незабудок и что-то поговорили по-своему. Потом засунули руки в сумки, мокрые от рыбы, и одарили меня по-братски хорошими хариусами из своего улова.
        - Жарить не надо, уху сделайте, - посоветовал старший из ребят, худощавый и стройный, черноглазый Илдеш, который тут же разрешил называть себя по-русски Илюшкой. - А завтра приходите с длинной палкой. У Темира есть запасная, он вам даст, - показал Илюшка на мальчика в розовой майке, который подходил ко мне первым.
        У меня мелькнула догадка, что дело не только в длинной палке, и я спросил:
        - А на что вы ловите? На червя?
        - На букашку, на кузнечика. В тайге их много, они и в речку часто, попадают. И хариусы их хватают, - сказал Илюшка. - А червяк не годится, он хорош только весной да осенью. Сейчас на него совсем клёва нет.
        - Пёстрое перышко птицы - вот это да! - вмешался в разговор Темир. - От кедровки, от сизоворонки. Получается - как бабочка. Только мы чаще «мушку» делаем: пучок волос с головы привязал к крючку - и готово!
        Илюшка весело рассмеялся:
        - Однако хариусы любят рыжих. Во всём Артыбаше нет лучше волос, чем у нашего Карабаша! - И он хлопнул по плечу мальчишку в синей полинялой рубахе, с копной русых волос на голове.
        Карабаш застеснялся моего пристального взгляда. Он опустил глаза, задрал штанину и старательно стал разглядывать ранку на коленке.
        - Я так думаю, что и прозвали его Карабашем просто в насмешку. Карабаш - это
«чёрная голова», а он почти рыжий. Ну-ка, давай! - И Илюшка артистически вырвал маленький клочок на темени у Карабаша.
        Карабаш зажмурился от боли и почесал голову, но не обиделся. Он сидел, ухмыляясь, и по всему было видно, что он доволен нашим вниманием и готов пожертвовать своей шевелюрой для рыбацкого счастья друзей.
        Илюшка откусил кусок нитки, что была у него за пазухой, и привязал к крючку на моей удочке рыжеватый пучок с головы Карабаша. Получилась «мушка», похожая на крохотную метёлочку.
        - Вот, глядите! - Он взял удочку и побежал к протоке.
        Хариус схватил «мушку» на пятом забросе и через минуту оказался в руках у Илюшки. Мальчишка вернулся к нам, положил рыбу в мою сумку и сказал:
        - Коротка ваша удочка, но ловить можно. Главное - чтоб насадка хорошая была. Не найдёте её на берегу - ищите Карабаша. У него этого рыжего запаса на весь Артыбаш хватит!

        Мы условились встретиться на другой день пораньше. И я пришёл на протоку вместе с зарёй, до ребят, когда ещё от моих шагов оставался на изумрудной росистой траве широкий, как лыжня, седоватый след.
        Утро было прохладное. Бабочки, муравьи и кузнечики ждали, пока не обсохнет трава, и где-то отсиживались в своих домишках. Пришлось и мне, подстелив пиджак, сесть на камень и ждать, слушать шум реки и смотреть, как голубеют и синеют дали.
        Мальчишки пришли и удивились, что в руках у меня удочка ещё короче вчерашней. Это был спиннинг, с катушкой и очень длинной леской, и я собирался забрасывать «мушку» в десять, в двадцать раз дальше, чем ребята.
        Карабаш услужливо подставил нам свою голову. Мы вырвали у него по три волосинки, сделали приманку и начали ловить хариусов.
        Я очень удобно уселся на большом камне, открыл катушку и пустил «мушку» далеко по струе. Метрах в двадцати показался лёгкий бурунчик: это хариус стукнул носом в крючок. Я поставил катушку на тормоз и вскинул удилище. Упираясь, выпрыгивая из воды, сверкая серебром на солнце, шла ко мне крутобокая большая рыбина с тёмной спинкой, вся в чёрных пятнах. Я взял её под жабры, снял с крючка и положил в сумку.
        И началась чудесная рыбалка! У мальчишек по одному хариусу, у меня - три. У них - по два, у меня - пяток. Перед моим спиннингом уже ни гроша не стоили удочки-дубины моих друзей-мальчишек. Илюшка поминутно размахивал удилищем и обливался потом, а я сидел на камне и играючи таскал рыбу за рыбой…
        В полдень мы ушли с протоки, и я отдал большую часть улова своим изумлённым друзьям, которые ещё вчера были моими учителями на рыбалке.
        Они шли следом за мной до Артыбаша и по очереди несли мою чудесную удочку.
        И Илюшка сказал:
        - Вот накоплю за лето рублей сто, и будет у меня такая же удочка!..



        Илюшкины сказки

        Второй день мы шли с Илюшкой под парусом по Телецкому озеру и перед вечером увидали посёлок лесорубов - Яйлю.
        В одном из домиков, почти у самой дамбы, где пристают катера, какой-то древний дед качал янтарный мёд, отмахиваясь от пчёл большим берёзовым веником.
        Мы купили у него котелок мёду прямо с сотами и скоро разбили палатку на берегу залива Камга. Палатка стояла в кудрявом тальнике, вокруг неё росли любимые на Алтае цветы - оранжевые огоньки, или жарки. В тайге эти цветы заменяют и ландыш и сирень. Весной и летом с ними встречают и провожают дорогих гостей. И в каждом доме, особенно где есть девушки, непременно пламенеют букеты этих пушистых огненных цветов.
        Я уже хорошо присмотрелся к Илюшке. Он оказался старательным помощником в походе: быстро ставил палатку, легко усвоил кое-какие морские термины. Он правильно «сушил вёсла», держа их гладкими лопастями над водой, пока не было команды «на воду». Ему очень нравилась команда «вёсла на укол». Мы применяли её, когда нужно было оттолкнуться от берега.
        Мне лишь казалось необычным, что он почти ничему не удивлялся, хотя шёл по озеру впервые. Перед нами, например, проплывали отвесные скалы, за которые иногда цеплялось красивое белое облачко, - Илюшку это не волновало. Между скалами вдруг появлялась маленькая полянка-елань. Вся она была кумачовая от кипрея, ярко-васильковая от бархатистых цветов шпорника, а Илюшка отворачивался и, что-то мурлыча, глядел на парус.
        Удивительно голубое небо было над еланью, а в нём - распластавший крылья орёл. Как давно мечтал я увидеть вот такую картину! А Илюшка сидел на корме, как равнодушный старичок, и не было ему никакого дела ни до орла, ни до красивого неба.
        Только неподалёку от Яйлю я понял, что Илюшка не старичок, а мальчишка. Он увидел марала, который казался маленькой коричневой фигуркой под высоким и лысым гольцом, от которого рукой подать до голубого неба. Увидел, свалился с кормы и готов был выскочить на берег и ползти на брюхе среди камней, лишь бы только подкрасться к этому благородному оленю - могучему и недоступному, осторожному и стремительному, с ветвистой короной на красивой, словно точёной голове. И насмотреться, только насмотреться, чтобы все ребята в Артыбаше лопались от зависти, когда Илюшка будет рассказывать о встрече с маралом!
        Но красавец марал был очень далеко. И Илюшка только дико свистнул в пальцы, как Соловей-разбойник в старых сказках. Олень повёл рогами - и отвернулся, показав нам белую салфетку на крупе.
        - Знаешь, что он подумал? - спросил я Илюшку.
        - Нет!
        - «Что мне до какого-то Илюшки! И пусть себе плывёт этот свистун в лодчонке, крохотной, как ореховая скорлупа. И пусть внимательно следит за белой тряпкой, за парусом. А то он рассвистелся на всю тайгу, а лодку относит к другому берегу». Шкоты на правую! - крикнул я во все лёгкие.
        Илюшка ухватился за верёвку, чтобы подтянуть нижний правый конец паруса и повернуть нос лодки влево.
        Ночевали мы в заливе Камга. Илюшка наловил рыбы, и у нас была уха и чай с мёдом.
        Мы сидели у костра при звёздах, а потом при луне, которая показалась из-за гор. Илюшка сказал:
        - Вот и луна повисла на дне неба.
        - Как это - на дне?
        - Небо, по-нашему, большой перевёрнутый котёл. Так и во всех сказках говорится.
        - А ты и сказки знаешь?
        - Да.
        - Ну расскажи хоть одну. Ночь такая, что только сказки слушать.
        Илюшка сел поудобнее, поджав под себя ноги. Чёрные его глаза лукаво поблёскивали.
        - Про сороку, что ли? Сядет она на землю клевать и всё головой вертит: клюнет - и оглянется. Почему это так? Не знаете?
        - Наверно, боится: у неё кругом враги.
        - А вот и нет! Это от павлина!
        - Это как же так?
        - Точно! От павлина! Давно это было, однако. Решили птицы женить павлина. Он у них начальником был. Кого только ни покажут павлину, всё ему не нравится: синица - мала, кедровка - худа, кукушка - скучна, только и знает своё «ку-ку» да любит яйца в чужие гнёзда класть. Выбрал павлин сороку. Она такая весёлая да развесёлая, знай себе целый день стрекочет.
        Женился павлин и решил свою сороку одеть побогаче. Выщипал у себя на груди самые что ни на есть красивые зелёные перья, отдал их жене, чтоб носила на хвосте да на спине. С тех пор и стала сорока чёрная и белая, да ещё зелёная.
        Только видит павлин, что жена его по дому ничего не делает: хлеб не печёт, бельё не стирает. Утром улетит куда-то, весь день пропадает, возвращается поздно вечером.
        Спросит её павлин рано утром: «Куда спешишь?» - «Куда хочу!» Спросит её павлин вечером: «Где была?» - «Где хотела!»
        И задумал павлин проверить, куда это летает его длиннохвостая. Полетел за ней тайно. Видит: села она на помойку возле избы и отбросы клюёт, словно ей дома добра мало.
        Озлился павлин и закричал: «И не стыдно тебе? Сейчас же домой лети!» А сорока даже глазом не повела.
        Подскочил тут к ней павлин да как стукнет клювом по голове! «Больше, - говорит, - ты мне не жена!»
        С тех пор вот сорока, когда в отбросах копается, всё головой вертит и детям наказывает: «Клюньте да оглянитесь, не то павлин прилетит, по голове стукнет!»
        - Интересно! У нас нет такой сказки.
        - Я и говорил, что из-за павлина, а вы не верили.
        Илюшка подумал и задал другой вопрос:
        - А почему у бурундука на спине пять чёрных полос? Видели бурундука?
        - Видел.
        - Почему эти полоски?
        - Чтобы он в тайге мог лучше скрываться.
        - А вот и нет! Это медведь сделал!
        - Ну, ну, расскажи!

        - Жил-был медведь, большой и старый. И нашёл он на опушке кедр - толстый, в шесть обхватов.
        И семян на нём было мешка два.
        Наелся медведь досыта и улёгся под деревом. Под таким-то кедром как хорошо! Солнце припекает, а тут тень. Дождь идёт - под ветвями сухо. Отоспался медведь и решил:
«На тот год опять приду сюда осенью. Всем зверям, всем птицам скажу, чтоб семян тут не брали: мой кедр!»
        Ну, и сказал. И все в точности его наказ исполнили. А пришёл медведь в другой раз - на кедре ни семечка: неурожай был.

«Эх-ма-а! - вздохнул медведь. - Куда же, однако, податься старому?»
        Подумал и пошёл по тайге.
        Звери увидали, что медведь не в себе, живот у него с голодухи подтянуло, - и в стороны. Да всё молчком, чтобы не заметил их хозяин тайги. Мало ли что у него на уме, коли он такой голодный!
        Один бурундук дурачком оказался. Увидел медведя, до норы не добежал, а уже на всю тайгу крик поднял: «Брык-брык! Сык-сык!»
        Медведь остановился да как стукнет себя лапой по башке: «И чего же это я по тайге голодный шатаюсь, когда у этого бурундука семян под землёй на три года припасено! Совсем, старый, из ума выжил! Раскопать!»

        И начал копать нору, куда бурундук спрятался. Копал, копал, добрался: целый закром нашёл.
        Наелся медведь, добрый стал и сказал: «Где же ты скрылся, хороший хозяин? Вылезай! Я тебя благодарить буду!»
        А бурундук затаился. Ни жив ни мёртв, лапками за корень держится, только что дышит, а помалкивает.
        Запустил медведь лапу под корень, достал бурундука: «Спасибо, малыш! Слышишь, хозяин тайги тебе спасибо говорит! Да ты хоть улыбнись в ответ!»
        А бурундук-то по-медвежьи ни слеза не понимал. Он сидел, глазами хлопал и думал:
«Ну, конец мне! Что-то замолчал медведь, сейчас съест!»
        Подумал, рванулся из последних сил, вырвался. Только от чёрных когтей медведя остались у него на шкурке те пять тёмных красивых полосок…
        Поздно ночью моему сказителю стало не по себе. Оказалось, что он ни разу не ел мёда, да ещё в сотах. И вместе с мёдом наглотался воску. Он ворочался с боку на бок, вздыхал, охал и всё жаловался на боль в желудке.
        Пришлось отпаивать Илюшку молоком, которое я достал в избушке лесника. А чуть стало развидняться, мальчишка побежал в кусты, поел какой-то травы, и стало ему легче.
        И пока мы собирались в отъезд, передо мной был уже не мальчишка, а маленький старичок, который всё рассказывал про болезни да про лекарства. Водяной перец, гвоздика и пастушья сумка останавливали кровь. Горицвет и кузьмичёва травка применялись от болезней сердца. Белена и дурман успокаивали нервы. А чемерицей и крушиной лечили живот.
        - Этак-то ладно, что я про крушину вспомнил! А то бы и сейчас животом мучился, - говорил Илюшка.
        Я глядел на этого маленького старичка, и мне даже стало казаться, что сидим мы на такой замечательной полянке, где надо немедленно открывать аптеку. На какую бы травку я ни смотрел, она просто была незаменима в народной медицине.
        Но аптеку мы всё-таки не открыли, а погрузили вещи, сели в лодку и поплыли дальше по озеру.
        Наше путешествие продолжалось…



        Храбрая Санук

        Как-то вечером мы сидели с Апсилеем на берегу Телецкого озера.
        Заря догорала. Дальние горы казались синими: там лежала дремучая тайга. А горы, что полого спускались к воде, ярко зеленели: их густо закрывали берёзы и лёгкие осинки.
        Над нами не вились комары, не жужжали мухи: холодно им в алтайских горах над озером!
        Мы сидели и разговаривали про охоту, про медведей. Апсилей был знаменитым таёжным охотником, и его рассказы я мог слушать без конца.
        - А между прочим, в прошлом году я только один раз вышел на медведя, да и то по нужде, - сказал старик, набивая табаком маленькую трубочку.
        - Что так?
        - Дочка с мужем - на лесном кордоне, я - дома, с внучкой. Живём далеко от деревни. Туда, обратно - вот и день прошёл, А с осени до весны в школу ходил. Я удивился.
        - Да не обо мне речь, - усмехнулся старик. - Сам-то я давно из годов вышел. Внучку водил, ей-то одной по тайге страшновато. Да и случай у нас вышел прошлой осенью.
        - Расскажешь?
        Апсилей распалил трубочку, не спеша затянулся. Горьковатый дым табака окутал бронзовое от загара скуластое его лицо. Старик прищурился, вокруг глаз у него легла сетка мелких морщин.
        - Рассказать можно. Случай даже по нашим местам такой редкий…
        Два года назад внучке Апсилея, маленькой Санук, исполнилось семь лет. И повёл её дедушка в первый класс.
        В роду у Апсилея никогда не было учеников. Сам он в молодые годы и не мечтал о грамоте, дочка научилась читать поздно, когда вышла замуж за грамотного лесника. Маленькая Санук была первой школьницей во всём роду, и Апсилей не мог нарадоваться на неё.
        Он привёл внучку в класс и все три урока просидел на школьном крыльце со своей неразлучной трубочкой. А по дороге домой всё расспрашивал Санук, что же она делала там так долго.
        - Я пять трубок выкурил, а ты всё не идёшь и не идёшь! Десять лет вот так сидеть будешь - ух, какая учёная станешь!
        Апсилей водил в школу свою маленькую Санук всю долгую зиму. Потом пришло короткое и жаркое алтайское лето. Девочка подросла, окрепла и стала с осени ходить одна. И хоть была она очень маленькая, но по привычной таёжной тропинке ходила без страха.
        Как-то утром отправилась она в школу. Снега в долине ещё не было, но с южных гор, с далёких мои гольских белков, уже дули студёные ветры, а на вершине самой высокой горы - Золотой - уже бушевала злая метель.
        Санук шла и слушала, как хрустят под ногами ломкие льдинки, а в густых ветвях кедров цокают проворные дымчатые белочки.
        И вдруг на тропе перед девочкой появился большой бурый медведь.
        Может быть, он уже спал в берлоге, но его стронули, спугнули, и он пошёл шататься по тайге. А может быть, медведь просто не нашёл ещё себе места для зимней спячки. Кто знает! Только повстречался он с девочкой, встал на задние лапы, навёл на Санук маленькие чёрные глазки и стал принюхиваться.
        Санук не испугалась: медведь в тайге - дело обычное. Дедушка часто стреливал старых, больших медведей, а медвежата каждое лето жили у него в сарае, и Санук играла с ними. Дедушка отправлял их в зоологический сад или откармливал, как поросят. Санук не раз ела зимой холодец из медвежьих лапок. Да и сегодня дедушка дал ей на завтрак вкусный кусочек медвежьего окорока.
        Санук видела и таких вот больших зверей, когда ходила с дедушкой по малину, но они всегда уступали дорогу человеку и прятались в кустах. А этот стоит на тропе - и ни с места!
        Маленькая Санук храбро шагнула ему навстречу и замахнулась портфелем:
        - А ну, уйди с дороги, косолапый! Мне в школу нужно!
        Медведь словно удивился и склонил голову набок.

        Санук была в короткой тёплой медвежьей шубке, и зверь, видимо, принял её за медвежонка. Но почему этот медвежонок разговаривает?
        Он постоял немного, покрутил головой и подошёл к девочке вплотную. Она стукнула его портфелем в рыжую грудь. Зверь вырвал портфель, обнюхал, бросил в кусты. Потом зарычал и легонько стукнул Санук в левое плечо: он играл.
        Девочка рассердилась и толкнула медведя ногой. Он заворчал и сорвал у неё с головы лисью шапочку с лёгким серебряным обручем. Зазвенели на шапочке монисты, которые висели на обруче. И медведь стал с любопытством прислушиваться, поводя ушами. Затем бросил в кусты и шапочку.
        Так они и стояли: огромный зверь, хозяин тайги, у которого из ноздрей валил пар, и маленькая алтайская девочка, храбрая Санук, глядевшая на медведя исподлобья.
        Чем бы всё это кончилось, неизвестно, только девочке стало вдруг страшно: она поняла, что не уйдёт с тропинки этот косматый зверь. А как заставить его уйти, она не знала. Сжалась она в комок от испуга, отвела глаза от зверя и - оглянулась.
        Медведь словно ждал этого!
        Он раскинул лапы, схватил Санук, горячо дохнул ей в лицо. Девочка закричала… И словно чёрной пеленой закрылись у неё глаза…
        Апсилей вздохнул и умолк.
        Трубочка его погасла. Дрожащей рукой он достал спички, закурил и повёл рассказ дальше…
        Санук пришла в себя и увидела, что она завалена хворостом: медведи всегда делают так, когда готовят себе пищу впрок. Выбравшись из-под кучи ветвей, она бросилась домой без шапочки и без портфеля.
        Дома ей сделалось плохо: она лежала в постели, ничего не ела, только пила воду. От неё нельзя было добиться ни слова: она смотрела на дедушку какими-то странными глазами, в которых таился испуг.
        Дедушка, догадываясь о чём-то, сходил в тайгу и нашёл возле тропинки помятый портфель и разорванную шапочку Санук. На замёрзшей земле он увидел следы медвежьих когтей.
        Когда же внучка встала и всё ему рассказала, Апсилей даже позеленел от злости. Он выкурил подряд три трубочки, собрался, взял ружьё и ушёл.
        Старика не было дома два дня.
        Вернулся он довольный, раскрыл окровавленную суму, вынул из неё шкуру медведя и два больших тёмно-красных окорока.
        - Однако, рассчитался я с твоим недругом, Санук, - сказал дедушка. - Он тут один и шатался по тайге и пришёл к тому месту, где тебя хворостом завалил. Как ты себя чувствуешь? Пойдём в школу?
        - Пойдём, дедушка!
        И Санук снова всю зиму ходила с Апсилеем.
        И пока не подрастёт Санук и не научится с ружьём обращаться, будет её провожать Апсилей каждую зиму до тех морозных и снежных дней, пока не улягутся в берлоги все телецкие медведи…



        Стакан компота

        Тётя Даша работала на кухне - выдавала официанткам блюда через маленькое окошечко.
        Занятая у плиты с утра до вечера, она не появлялась в столовой. В первые дни я видел лишь, как мелькали в окошечке её проворные руки, открытые до локтей, да изредка слышал низкий, грудной голос:
        - Суп - два раза! Котлеты и голубцы - по одной порции.
        Всякий бродячий, туристский народ так и валил на базу, и за столом иногда усаживался какой-нибудь капризный, разборчивый в еде путешественник. Где-то он шатался по козьим тропам в тайге, ночевал у костра, оброс щетиной и загрубел. Ел он консервы в томате, грыз сухари, пил родниковую воду. А тут важничал: с недовольным видом громко болтал ложкой в супе, тыкал вилкой в мясо и требовал заменить блюдо.
        Тётя Даша готовила вкусно и обижалась на таких «пещерных людей». Но посылала замену и выглядывала, с аппетитом ли уплетает этот привередник её суп, кашу или жаркое. И тогда я видел в окошечке её лицо: крупное, раскрасневшееся от жары, закрытое до глаз белым поварским колпаком.

«Пещерный человек» жадно принимался за еду, тётя Даша скрывалась, гремела кастрюлями и громче обычного говорила:
        - Котлеты, солянка, кисель!
        Однажды я вышел поздним вечером посидеть перед сном на террасе. В плетёной качалке сидела тётя Даша, закрыв плечи большим шерстяным платком, и отдыхала от долгой кухонной суеты и жаркой плиты.
        Далеко внизу лежало притихшее Телецкое озеро. По нему шла чья-то лодка, раздвигая носом яркие звёзды, густо рассыпанные на чёрном бархате.
        Я сел рядом с поварихой и спросил:
        - Как живёте, тётя Даша?
        - Да как живём? День за днём.
        Так оно и было: жила она скучно. Что-то надломилось в её жизни и ещё не устроилось. Ехала она в Сибирь на целину, а попала на базу к туристам. И ей казалась не настоящей эта сезонная жизнь до осени, когда база должна закрыться.
        - И выходит: пошла моя жизнь не по той дороге, - грустно сказала она.
        Сын остался в большом городе на Волге - учился в ремесленном. Письма от него приходили редко, и она тосковала.
        - Сижу как прикованная. Только и радости - поглядеть на озеро. Даже в тайге не бывала: туристов не бросишь, а другой поварихи нет.
        Вставала она чуть свет. День тянулся от завтрака - к обеду, от обеда - до ужина. Туристы затевали всякие весёлые вечера самодеятельности или смотрели кино, а она никогда не попадала к началу: всё кухня да кухня!
        Её сотрудницы, женщины семейные, разбегались после работы по домам: готовить ужин, доить коров, укладывать в постели ребятишек. И редко кто разделял с ней компанию на террасе в этот поздний вечерний час.
        Мне стало как-то грустно от разговора с тётей Дашей: я ещё не знал, что бывает и у неё один светлый день в неделю. Он так и назывался: «тёти Дашин день».
        В этот день она наряжалась. В жёлтом платье с лиловыми цветами, с русой косой, которая венцом лежала на голове, она становилась красивой. И туристы вдруг замечали, что у неё розовые круглые щёки с ямочками и добрые серые глаза. И вся-то она была такая статная, степенная, настоящая русская красавица.
        День начинался с завтрака, и завтрак проходил торжественно: с цветами на столиках, с новыми скатертями, с крепким и сладким кофе. Словно в столовую только что вошла строгая хозяйка, и во всём наступил образцовый порядок.
        После завтрака тётя Даша важно выплывала в пустой зал столовой. Перед зеркалом она долго пристраивала возле косы туго накрахмаленную кружевную корону и кричала в окошечко на кухню:
        - Леночка, пора!
        И в сопровождении весёлой и смешливой Лены, которой все молодые туристы дарили свои карточки с нежными надписями, чинно спускалась по длинной деревянной лестнице - от главного здания до причала.
        В руках у неё и у Лены были чёрные лакированные подносы, разрисованные алыми розами. На подносах рядками стояли стаканы. Они позвякивали в такт шагам и, как сотни зеркал, отражали своими гранями лучи солнца.
        Смешной обычай - поить компотом взрослых людей - придумала тётя Даша.
        Эту сладкую и золотисто-мутную влагу, в которой плавали мохнатые дольки абрикосов, подносили туристам, когда они уезжали с базы.
        Тётя Даша обходила линейку, где стояли сдвоенными рядами загорелые парни и девушки с облупившимися носами, в побитой обуви; она каждому предлагала стакан компота и говорила:
        - Счастливого плавания!
        Культработник с английской фамилией Дулькейт и со странным именем Тигрий, хотя он был добряк и говорун, принимал рапорт и произносил торжественную речь.
        Тётя Даша старалась обставить проводы как можно красивее, и на базе появился баянист: он играл перед линейкой.
        Это был долговязый парень с кислым, скучающим лицом. Он вечно жаловался на боль в желудке, и повариха поила его морковным соком и только для него делала паровые котлетки.
        Когда баянист ел без охоты, тётя Даша следила за ним из окошечка и вздыхала:
        - И не дай бог, не угожу - сбежит, окаянный! А уж какие проводы без музыки!
        Но Сеня-баянист и не думал бежать: работа была лёгкая, повариха в нём души не чаяла. И в каждый «тёти Дашин день» он стоял на пристани, привалясь спиной к высоким перилам голубой беседки у причала, жмурился от солнца и играл вальс
«Дунайские волны»…
        В один из таких дней отправлялась вниз по Бии очередная группа туристов, одиннадцатая с начала сезона.
        Туристы в этой группе подобрались дружные: всё горняки из Кузбасса, парни бравые, ладные, с выдумкой.
        Как только тётя Даша направилась к ним, они бросили к её ногам тридцать букетов.
        Повариха остановилась в смущении и опустила глаза.
        К ней шагнул староста группы. Рыжий, веснушчатый, с длинным носом, закрытым от солнца зелёным листком подорожника, он подхватил поднос и передал его Тигрию. Затем взял два стакана - один себе, другой тёте Даше - и, чокаясь с ней, сказал:

        Я не забуду Артыбаша,
        Коли живёт в нём тётя Даша!
        Повариха так и зарделась. И в глазах у неё росой блеснули слёзы…
        А вечером она снова сидела на террасе. Озеро светилось звёздами. За ближней горой полыхала зарница, освещая красивое лицо немолодой уже женщины, тугую косу на голове и серый вязаный платок.
        Я не ошибся: она думала о рыжем поэте с листком подорожника на носу. Он, конечно, спал в этот час на берегу шумной Бии, давил во сне комаров и вряд ли мог вспоминать о тех словах, что сказал утром, на проводах.
        А слова те запали в душу тёте Даше, и она мне сказала об этом:
        - Сижу, вот, и думаю: сорок годов прожила на белом свете, а всё дурная! Заладила, как девчонка: целина, где ты, целина? А ведь и тут люди: хорошие, нежные. Приезжают они в отпуск, надо их накормить, пригреть. Сеньку-баяниста удержала здесь своей лаской. А тот, рыжий, так стишком своим сердце тронул, что и уезжать отсюда не хочется. Видно, навек я теперь здешняя, туристская…



        Иван Иваныч

        Иногда я виделся с ним.
        Он застенчиво улыбался и, словно нехотя, брал папиросу. Разговор у нас как-то не клеился - Иван Иваныч обычно торопился и непременно произносил фразу:
        - Извините, конечно, но я должен удалиться. На туристской базе под Артыбашем многие его просто не замечали: человек тихий - и мухи не обидит, и вперёд не высунется. Зла никому не делает, ну и ладно! А кто он в душе - робкий заяц или смелый орёл - об этом как-то не думали.
        Да и случая не было. На базе он жил лишь два дня в неделю, когда приезжал с работы. Всё остальное время проводил на реке и в дороге: отгонял лодку с туристами вниз по Бии. А вернувшись домой, сидел с ребятишками, копался с ними в огороде, ходил по малину.
        В то утро, когда я решил отправиться с туристами в дальний поход через все десять порогов на Бии, Иван Иваныч уже стоял в громоздкой и высокой лодке. Загорелый, в неизменной голубой майке, синих лыжных штанах и в белой панаме, он зачищал ножом рукоять огромного кормового весла, наспех вытесанного из толстой кедровой доски.
        - Ого! Пуда два потянет! - сказал я, помогая ему надеть весло на уключину, толстую, как оглобля.
        - Работа грубая, да надёжная. А нам без этого нельзя: река серьёзная. Весло сломается - и поминай как звали!.. Ну, сели, братцы, сели! - Иван Иваныч махнул рукой туристам, которые всё ещё суетились у причала.
        И все тридцать парней и девушек горохом посыпались в лодку.
        На вёсла посадили четвёрку умелых, сильных гребцов, и лоцман Иван Иваныч подал первую команду:
        - На воду!
        Вёсла слаженно зацокали, и лодка двинулась по Телецкому озеру в сторону Бии.
        Вскоре река подхватила наше судёнышко, как щепку, и бросила в порог Карлагач. Туристы, которые только что шутили, дурачились, горланили песни, присмирели и ухватились за скамьи: впереди, по крутому склону реки, вода завивалась струями и металась среди обнажённых рифов.
        Что-то изменилось в лице у Ивана Иваныча: на щеках забегали желваки, глаза заблестели. Он широко расставил ноги, сунул под мышки рукоять тяжёлого весла и властно сказал:
        - Сидеть спокойно!
        Лодку сильно подбросило на подводной гряде и поволо прямо к острым камням у левого берега.
        К бортам не шарахаться! - успел крикнуть Иван Иваныч, видя, что туристы заёрзали.
        Лодка громко ухнула, накренилась влево, заскрипела и зарылась носом в струю. С бортов щедро брызнуло ледяной водой, но никто не поморщился: туристы словно окаменели.
        Вёслами бить дружно! - выдохнул Иван Иваныч, навалился на рукоять и повис на ней.
        Завизжала несмазанная уключина, сдерживая натиск воды и напор человека. Лоцман хорошо вырулил к середине реки, встал на дно лодки и сбросил панаму: так мы прошли первый порог. Карлагач ревел сзади, хлопья белой пены кружились за кормой.
        На широком и длинном плёсе вода не грохотала: источая холод, она журчала и пела. Я даже успел услыхать весёлую перебранку дроздов в черёмушнике и увидел горлинку: сидя на сухой ветке кедра, она кланялась и ворковала.
        А к нам уже быстро приближалась каменная стена правобережья, закрытая тенью высокой горы. Струи разбивались об эту стену и отскакивали седыми гривами.
        Лодка не слушалась ни весел, ни руля. Иван Иваныч крикнул подмогу. Двое парней кинулись к рукояти. Скала отдалилась. Но впереди, как в страшном котле у бабы-яги, кипела вода на пороге Юрток.
        Во всю ширь реки и метров двести вниз по руслу бурлящие клубки так и выскакивали на поверхность. И над каждым клубком вспыхивала и гасла маленькая радуга. Тысячи радуг над хрустальной рекой!
        - Песню, песню давайте! - подбадривал Иван Иваныч.
        Но запеть так и не успели: невдалеке уже грохотал третий порог - Кобыровский.

«Гух-ух-ух!» - запрыгала лодка, ударяясь носом в высокие волны…
        Самым страшным оказался порог Щёки.
        Лоцман надеялся обойти его по неглубокой протоке, слева. Но она обмелела. А мы уже сунулись в неё, и течение увело нас от фарватера. Стали круто разворачиваться, и лодка потеряла управление.
        - Две пары за борт!
        Четверо парней послушно прыгнули в воду. Поёживаясь от холода и тяжело дыша, они завернули нос вправо. Гребцы нажали, и лодка, чиркнув по каменистому дну острым килем, вошла в фарватер. А когда мы втащили через борт мокрых ребят, она уже мчалась так, что свистело в ушах.
        Всё ближе и ближе подступала узкая горловина в русле Бии, прозванная Щеками. Слева зеленел островок, справа врезался в чёрный омут крутой, скалистый бом, до боли в глазах освещенный полуденным солнцем. И нас, как на буксире у глиссера, бешено тянуло к этому бому.
        Серые глаза Ивана Иваныча так и застыли на какой-то точке берега.
        - Вёсла на укол! - скомандовал он, передавая мне рукоять и хватаясь за шест.
        Лодка почти коснулась носом морщинистой серой скалы, когда лоцман, ловко прыгнув по скамейкам с шестом наперевес, со всей силой - резко, гулко - ударил в бом. И грозная каменная стена мигом отлетела от нас метров на тридцать.
        - Дайте же закурить, хлопцы! - как-то просто и сердечно сказал Иван Иваныч и ладонью левой руки смахнул пот, который крупными каплями катился со лба на глаза. - Эх, и не желал бы я искупаться вместе с вами в этих проклятых Щеках! - Улыбаясь, он выпустил носом две синие струйки дыма. - Однако, давайте к берегу: за сорок минут мы отмахали двадцать три километра.
        Лодка причалила к лужайке, и Ивана Иваныча словно подменили: он опять стал тихий и робкий, каким я знал его в Артыбаше, и просто затерялся в шумной группе туристов. На стоянке мы услыхали от него всего лишь одну фразу, обращенную к девушкам:
        - Извините, конечно, может, вам малинки хочется, так я сведу.
        И, спокойный, молчаливый, пошёл в тайгу показывать малинник.


        Ниже Турочака, в широкой заводи, бригада сплавщиков вязала плот.
        Русый парень в солдатской фуражке, без рубахи, в длинных резиновых сапогах бегал по берегу и покрикивал:
        - Чаль правую.
        Гони кругляк на середину!

        Его бригада работала по авралу. С верховьев подошли молем, в россыпь, брёвна: остро пахнущие смолой бронзовые стволы кедров, седые стволы пихты, кругляки из берёзы, осины и черёмухи.
        Плот вязали из строевого леса, а волна подгоняла лёгкий кругляк, и он мешал работе.
        - Жми кругляк рёчно! - гаркнул бригадир и широкими прыжками - легко и даже красиво - помчался по брёвнам к середине залива. Сплавщики устремились за ним и отжали кругляк к тросу, который перегораживал залив и не давал брёвнам прорваться в Бию.
        Заметив, что мы стали на днёвку, бригадир направился к нам по шаткому настилу из брёвен, балансируя длинным шестом багра, как гимнаст на канате.
        - Иван Иванычу привет! - сказал он, протягивая лоцману мокрую руку. - Э-э, да тут и другие знакомые есть! - обратился он ко мне. - Не узнаёте?
        - Смутно как-то.
        - Бот память-то девичья! Про Иконостас забили? Доцента на верёвке к стрижам подавали!
        - Вася!
        - Он самый!
        - Здравствуй, Василь! Опять у тебя запарка?
        - И не говори! Лес пустили навалом, не успеваю обрабатывать, прыгаю вот так целый день.
        - А когда отчаливаешь?
        - Нынче. Пошамаем - и в дорогу. Догоним вас, когда на ночёвку станете… Да крепи ты канат, дурья башка! - вдруг заорал Вася на парня, который замешкался с тросом у толстого пня. - Вот житуха - и покурить некогда! - сказал он с досадой и побежал помогать парню.
        - Торопится Васька, на целину гонит. У него сейчас самая копеечка - один день весь год кормит. Только горяч не в меру: как бы беда не стряслась…
        Река стала оживлённее. Пока мы обедали, мимо прошли два плота. На одном из них седобородый рулевой, кряжистый, в белой холстинной рубахе до колен, певуче покрикивал густым басом, и эхо далеко разносило его голос по синему лесу:
        - О-о-оп! Ударь лева-а! Ещё разок! Ударь пра-ва-а! Бей сильно! О-о-оп!
        Перед вечером мы обогнали маленький, очень вёрткий плот, который мастерски вели два пожилых сплавщика. Один стоял на корме и орудовал веслом, другой нежился на сене, под густой берёзкой, воткнутой между брёвен, и, поглядывая вперёд, приговаривал:
        - Права-а, Федот! Бережком, бережком!
        И плот послушно шёл к правому берегу, где вода струилась быстрее.
        Ивана Иваныча тяготила какая-то дума, и впервые он разговорился:
        - Мужики правильные: вишь, как хорошо плот связали. Завтра домчат до Бийска. И нигде не задержатся: такой аккуратный плот везде проскочит. Пока Васька со своей махиной доберётся, они уже обернутся и его догонят. У стариков-то этих, видать, не только расчёт, как бы заработать побольше, но и соображение. А Васька? Что с такого возьмёшь, когда в голове у него ветер. Молодой, холостой, деньгу страсть как любит. И что за парень: гармошку ему надо, мотоцикл. Жадно хочет от жизни брать. Дай ему волю, он всю кедру в один плот свяжет…
        Вечером, когда мы ставили палатки для ночлега, из-за поворота показался длинный, как поезд, тяжёлый, могучий плот. На корме стоял Вася: фуражка набекрень, в зубах папироска.
        - Вот ведь, чёрт, красуется! - буркнул Иван Иваныч и крикнул: - За Бучилом-то гляди в оба, там обсохло.
        - Порядок, Иван Иваныч! В Артыбаш вернёшься, прокачу на мотоцикле, с ветерком! А сейчас доброй ночи, приятного сна! Догоняй, если сможешь!
        Скрипя на стыках и вздрагивая, плот пронёсся мимо стоянки. На наш берег плеснулась волна…
        В пасмурный полдень мы догнали этот плот на мягком каменистом перекате, или дресве, как называют такое место в Алтае.
        В бригаде у Васи царило смятение.
        Две женщины в мокрых и рваных юбках и четверо мужчин без рубах и без фуражек длинными шестами упирались с правого борта в большой мокрый валун, еле видневшийся из воды.
        Вася спрыгнул с левого борта на дресву и, отвалившись всем корпусом, тянул и тянул на себя задний край плота. Но медно-красная громадина из кедров, наскочив на валун, не двигалась.
        Шестёрка рабочих сбила наконец плот с дресвы. Передний край быстро повело к середине реки, хвост ещё сидел на грунте, и плот стал гнуться дугой. Застучали друг о друга брёвна, зазвенели канаты.
        Рабочие кинулись к Васе сбивать хвост плота, но опоздали. Над Бией пронёсся зловещий треск: головная сплотка оторвалась и, покачиваясь на струе, пошла вниз.
        Мокрый Вася вскочил на плот, прыжками домчался до переднего края и запустил в уходящую сплотку железной кошкой на верёвке, но промахнулся.
        - Хлопцы, а ведь надо помочь сплавщикам, - сказал Иван Иваныч. Голос у него слегка дрожал.
        - Что делать? - спросил гребец справа.
        - Сначала догоним сплотку, потом развернёмся кормой и прихватим её на буксир. А там видно будет. Главное: сильно тормозить лодку, пока не нагонит нас плот.
        - К берегу не прижиматься? - спросил тот же гребец - старший и рассудительный.
        - Ни в коем случае! Держаться только главной струи, где сможет пройти плот. А то посадим сплотку на дресву.
        Иван Иваныч расправил плечи, крепко сжал рукоять:
        - Вы уж того, ребята: на каждое весло по два гребца, и - сил не жалеть!
        Гребцы уселись, их стали подбадривать криками. И тяжёлая наша посудина, изредка зарываясь носом в воду, скоро настигла сплотку. Лоцман скомандовал развернуться с ходу и примкнуться к ней кормой. Он уже вынул весло. Но гребцы замешкались, и сильная струя отбросила нас далеко влево.
        - К берегу! - сказал Иван Иваныч.
        Другого выхода не было: без кормового весла лодка не разворачивалась носом против течения, с этим же веслом кормой к сплотке не вырулишь.
        Паренёк, который недавно дремал на брезенте у крайней передней банки, спустился в воду и помог завести нос лодки против струи.
        Теперь мы были выше сплотки и спускались к ней кормой.
        На сплотке лежали вещи сплавщиков: топор, верёвка, два пиджака, котёл с ещё тёплой кашей, семь деревянных ложек и влажный мешочек с солью. Иван Иваныч встал на брёвна, закрепил верёвку и вернулся в лодку.
        Важно было как можно дольше продержаться против течения, пока не подойдёт отставшая часть плота.
        Парни гребли с натугой. Они упирались ногами в скамейки и подпрыгивали при каждом новом рывке. А плавучий груз всё спускался по перекату и тащил нас за собой.
        За перекатом, над плёсом, стояла одинокая старая ветла. Она всё приближалась и приближалась к нам, затем замедлила ход и остановилась: гребцам удалось удержать сплотку на месте!
        Иван Иваныч пристально поглядел в сторону переката и сказал наконец слово, которого все так ждали:
        - Идут!
        Сплавщики, мокрые с головы до ног, били шестами в дно реки и кричали наперебой:
        - Поддай сильней! Ещё разок!
        Они ловко подошли к сплотке, которую считали уже потерянной, и подцепили её к плоту.
        Плёс был длинный, широкий и спокойный, как озеро. Плот пошёл медленнее, и мы, отдыхая, двигались рядом. Сплавщики собрались на краю пойманной сплотки, возле нас, встали шеренгой. На их усталых лицах была приветливая улыбка. Вася откинул назад русые слипшиеся волосы и сказал:
        - Спасибо за дружбу, Иваныч! Так выручил - век помнить буду. И вам спасибо, товарищи!
        - Ладно уж, мотоциклист! - сказал Иван Иваныч. - Садись кашу есть, не остыла ещё…
        Лодка наша пошла вперёд, а сплавщики всё ещё стояли и стояли, глядели нам вслед и махали на прощанье руками…
        Скоро я сошёл на берег и расстался с Иваном Иванычем.
        Теперь я часто вспоминаю о нём. Вероятно, он опять сидит дома с ребятами, ни к кому не лезет с разговорами, всё в тени да в тени, и люди по-прежнему считают, что он тихий и робкий, как заяц.
        А ведь он такой и есть - только на берегу, на суше, когда нет тяжёлой и опасной работы. А на воде, па порогах Бии, где ему доверена жизнь людей, он настоящий орёл, бесстрашный в полёте.



        Три тайменя



        Таймень-цветок

        Есть у меня один дружок. Ловит он под Москвой ершей да пескарей, а на сердце у него мечта: «Вот закачусь на быструю горную речку, закину блесну, и сядет на мой крючок чудо-рыба, черноспинный таймень. Поборюсь я с ним, вытащу и стану счастливым!»
        Слов нет, мечта приятная, да выполнить её нелегко: всё дела да заботы, и всегда времени нет. Да и нескладно: в поезде надо ехать почти неделю, таймень-то дороже слона обойдётся! И сидит мой дружок двадцать лет на Москве-реке: то ерша вытащит с мизинец, то пескаря со спичку. А поймает хорошего окунька - рот до ушей и три дня разговоров…
        Я вспомнил о друге, когда прошёл на Бии километров двадцать пять и увидел, как
«сыграл» большой таймень.
        В прозрачную Бию здесь впадала молочно-зелёная Сары-Кокша, и долго тянулся у левого берега отчётливый след этой мутной горной речки. Словно в одном фарватере текли две реки, и их воды не смешивались. У самой границы двух вод и ударил таймень: сильно, резко, как бичом. И дождём разлетелись от него перепуганные хариусы и чебачки.
        Подойти к этому месту не удалось: утёсы преграждали путь, узкая таёжная тропа терялась среди завалов и выворотней. Полезешь - того и гляди ногу сломаешь!
        Но всё же я добрался до небольшой площадки на отвесной скале, невысокой, как телеграфный столб. Встал, осмотрелся, чтобы не задеть крючком за ветки, и далеко забросил блесну: чуть ли не к другому берегу.
        Подо мной струя воды отчаянно билась об острый мыс, где торчал почти затопленный куст тальника.
        Ведя блесну, я засмотрелся на него: он поминутно кланялся реке, дрожал, листья на нём трепетали.
        Вдруг возле куста раздался оглушительный удар. Удилище так дёрнулось, что я едва не выронил его.
        Над крутым, мощным буруном на струе сверкнула радуга. Жёлтое пузо метровой рыбы мелькнуло и скрылось. Оранжевым цветком выскочил из воды широкий хвост. Я дёрнул. Звенящая леска обмякла. Блесна со свистом пролетела мимо меня, словно её запустили из пращи. И всё стихло. Только в груди у меня часто и гулко стучало сердце.
        Я бросил удилище, сел на камень и раза два - три глотнул воздух, как рыба, которую только что вытащили из воды.
        Потом спохватился, полез в кусты, забрался на кедр, долго отцеплял блесну и ругал себя последними словами.
        Ругал, ругал, а затем рассудил: да ведь это хорошо, что ушёл таймень! Всё равно я не вывел бы его здесь. Рыба была крупная, с ней ли возиться на этой площадке, откуда нет спуска к воде!
        Видел я тайменя? Видел. Это оранжевый цветок в воде. Держал его на крючке? Да! Вот и отлично. Бия ещё не кончилась, впереди ещё будут удачи, так зачем же страдать от этой потери?

«Выше голову!» - сказал я себе… Но ухи в этот день не было…



        В чужой ухе

        Весь день по реке шли брёвна вразброс, молем. Они почти сплошняком забивали фарватер: некуда было забросить блесну.
        Тонкие брёвна плыли быстрее, толстые - отставали. На реке стоял непривычный шум: чурбаки сталкивались и налезали друг на друга, подкидывая над водой то могучий комель, то менее кряжистый хвост.
        Часам к семи сплав прекратился, и я вышел к реке со спиннингом. Хотелось побыть одному на ровной и чистой полянке, белой и жёлтой от ромашек, кумачовой - от кипрея. Но сюда причалили туристы и уже разбивали палатки.
        Староста группы, расторопный и шумный, отдавал распоряжения, а затем подсел возле меня и спросил:
        - Рыбки для нас не поймаете?
        - Не знаю. Сам ещё ухи из тайменя не пробовал.
        - Ну, ловите, ловите! Мы сварим и вас угостим, - сказал и ушёл.
        Спускался вечер, тёплый и тихий. И наступал такой удивительный час в горах и в тайге, когда под высокой скалой - сумерки, на гребнях гор - зарево заката, на реке - яркое отражение последних лучей солнца.
        Тёмные сумерки лежали слева, в ущелье, откуда бежала свинцовая, мрачная Бия. Краски заката - золотые и розовые - были сзади, где по пологим сопкам лежала необозримая синяя тайга. Прямо передо мной высилась суровая серая скала, из-за неё вылетал веером позолоченный сноп лучей. А справа, где скала обрывалась стеной над зелёной еланью, во всю силу полыхало солнце. Оно заливало светом весь плёс, и я мог смотреть туда только из-под ладони.
        Блесна улетала влево, в сумеречную, почти ночную, Бию, и мне не всегда удавалось видеть, куда падала тяжёлая металлическая рыбка. Течение сносило блесну, и она шла мимо скалы. Тут было светлее, и я уже различал, где белая леска касалась воды. А когда наступало время вытаскивать блесну, свет от реки с такой силой бил в лицо, что я крутил катушку с закрытыми глазами.
        Таймень взял на самой грани сумерек и света. Он прыгал через голову, выбрасывался свечой и раскидывал сверкающие брызги. У берега, на отмели, я прыгнул в воду и схватил его.
        Он был маленький, не больше килограмма весом, и разглядывал я его в сумерках, но даже в эту пору дня мой первенец был очень красив. Его хвост - нежного оранжевого цвета - напоминал большой лепесток алтайского огонька. По всему светло-серому телу были разбросаны фигурные чёрные пятна. И весь он казался ярко-пёстрым. А голова была тупорылая и лоснящаяся, с маленькими глазками, рот огромный, с острой щёткой зубов.
        Прибежал староста, залюбовался тайменем, а потом забрал его и ушёл.
        А когда я пришёл к костру, ухи уже не было…
        Староста виновато моргал, подбрасывал в огонь смолистые ветки и всё поправлял свои длинные и непослушные рыжие волосы:
        - Увлеклись, понимаете! Отродясь не ели такой вкусной штуки. Мы, знаете ли, нахваливали вас, наливали-подливали, глянули в котёл, а там пусто! Вы уж того… не серчайте! Завтра поймаете, будет и у вас уха. А сейчас - вот каша, вот кофе. Эх, беда, беда: был обед, и ужин нам нужен! - шутил он, орудуя поварёшкой в котле с пшённой кашей.
        Пропал мой таймень в чужой ухе, но я не сердился. Ведь сбылась моя мечта - поймать чудо-рыбу, о которой я лишь читал в книгах…



        Ласточки над рекой

        Кончились пороги на Бии. Начались широкие плёсы, длинные перекаты. Река стала спокойнее.
        По берегам уже не было видно кедров: тайга осталась позади. Зато чаще стали встречаться прозрачные берёзовые рощи. И почти над каждым плёсом непременно склонялись кудрявые ветлы.
        В зарослях черёмухи появились спелые ягоды. Словно облитые чёрным блестящим лаком, они так и манили к себе. Они крупные, немного вяжут во рту и сладкие, и недаром зовут их «алтайским виноградом».
        Часами я пропадал в черёмушнике, выбирая самые большие зрелые ягоды. А по деревне ходил, прикрывая рот рукой: он был такой тёмно-фиолетовый, будто я съел ведро черники!
        За тайменями же почти не охотился: они надоели. Уха из них казалась сладкой, жареные куски - липкими и мягкими. И если таймень попадался, я пересыпал его солью, заворачивал в тряпку, потом подсушивал на солнце, и получалась вкусная солоноватая тёша: она так и таяла во рту, словно самая дорогая нежно-розовая сёмга.
        Утром и вечером я не раз наблюдал, как носились по плёсу, жировали таймени. Ловкие, сильные, они хватали и мелких рыбёшек, и лягушек, и мышей, и жуков. Бросил я окурок, так к нему подплыл тайменка: наподдал его носом и недовольно хлестнул хвостом!
        В одном таймене я нашёл белочку в намокшей и грязной коричневой шубке. Видимо, хотела белочка переплыть Бию, а прожорливый хищник её подкараулил.
        Но уж очень хотелось мне поймать тайменя, который охотился за ласточками.
        Береговые ласточки день за днём резвились над плёсом. Они ловили мошек и иногда касались воды раскрытым клювом, оставляя за собой маленькие круги на поверхности.
        Подлетела ласточка к воде, и сейчас же рядом с ней раздавался оглушительный всплеск. Промахнувшись, таймень иной раз выскакивал из воды и плюхался бревном в воду. Таких я ещё не лавливал: голова - как у телёнка, хвост - как большая лопата.
        Одна ласточка зазевалась, и таймень проглотил её. Стая береговушек заметалась над рекой, унылым писком оплакивая свою подружку.
        Я сбегал за спиннингом и начал стегать по Бии тяжёлой тёмной блесной. Таймень жировал то слева, то справа, и никак не удавалось подбросить ему приманку под самый нос.
        Так прошло больше часа. У меня уже заныли плечи от усталости.
        А таймень всё же взял блесну. Он сжал её, как тисками, и понёсся, как трамвай. Белой струной побежала вслед за ним леска. Катушка засвистела. Я надавил на неё ладонью: на коже большого пальца появился ожог. Ещё миг, леска кончится, таймень рванёт - и всё пропало!
        Но он дошёл до омута и залёг на дне.
        Я позвал его - резко дёрнул удилищем. Он не поддался, а кинулся вверх по реке. Потом выскочил на поверхность, встал на хвост и так потряс головой, словно собака, когда её пчела ужалит в нос.
        Вернувшись в омут, таймень залёг в другом месте, чуть дальше, и затащил меня в воду. Я стоял по пояс в реке, совершенно забыв о холоде, и тянул, тянул, дёргал. Таймень уступил мне, сдвинулся, и на катушке обозначились первые витки мокрой лески. Я нажал, таймень напрягся. Пришлось сдать ему весь запас лески. Так мы и боролись: я - к себе, он - к себе.
        Но спиннинг - чудесная штука! Удилище тонкое, гибкое, упругое, прочное; леска надёжная - стометровая. И даже такой таймень не диковина: придёт и он к берегу, дай только срок!
        Прошёл ещё час в напряжённой борьбе, и таймень пришёл ко мне: чёрный, как морёный дуб, пролежавший на дне реки тысячи лет, с огненным хвостом и фиолетовыми пестринами. Последние метры он тащился на боку, ощерив страшную зубатую пасть.
        Мокрый и грязный, я еле-еле выволок его на траву, лёг рядом. И такая взяла меня усталость, что я не мог даже пошевелить рукой.
        Таймень засыпал, и яркие краски на нём блёкли. Он словно полинял, выцвел и ещё больше напоминал короткую и толстую дубовую чурку.
        А над рекой резвились и щебетали ласточки, весёлой стаей делая круги надо мной. И я мог думать, что они поют песенку для меня: ведь это я убрал с плёса зубатое чудовище, которое так ловко охотилось за ними…


        Голубой огонёк

        Кукушки на берёзах


        Ранним-ранним утром, когда петухи только ещё пробовали на все лады свои голоса, я покатил по Чуйскому тракту вдоль Катуни, на юг.
        Могучая пенная река, зелёная и молочная, окутанная густым облаком тумана, грозно ревела справа. А слева тянулись горы, покрытые лесом, ещё чёрные в этот предрассветный час.
        Солнце ударило в смотровое окно, когда мы подъехали к Минжерокскому порогу. Река с разбегу натыкалась на каменные глыбы, тёмные и лоснящиеся, словно мокрые тюлени, которые вылезли из воды навстречу солнцу. Струи, все в кружевах белой пены, толкнувшись о глыбы, бросались к берегам. С грохотом и со звонким бульканьем они обмывали серые плиты, отскакивали от них и гудящим потоком уносились вниз по фарватеру.
        Я недавно прошёл на лодке по всей Бии и теперь мог сравнить её с Катунью. Бия, тоже страшная на порогах, вдруг показалась спокойной, неторопливой. И недаром по-алтайски «бий» означает начальника, главного. А большому начальнику, как думали в старину, и положено быть важным, медлительным, степенным. А слово «катын» означает у алтайцев женщину: молодую, полную сил, весёлую и капризную. Катунь и казалась такой дикой красавицей, которая бушует, поёт и стонет среди скал.
        Любят алтайцы эту необузданную реку и поют о ней нежную песню:

        Резвая моя Катунь -
        Белая река,
        Словно утром облака.
        Много ходит в ней добра,
        Рыбы - слитки серебра.
        Славная моя Катунь!..
        Чуйский тракт уводил нас вдоль реки всё дальше и дальше на юг, изредка огибая невысокие бомы.
        Кедров было меньше, чем на Бии. Их место на вершинах гор занимали пихты и лиственницы. У берегов толпились берёзы, ели и осинки. На каждой полянке был раскинут цветник из жёлтых ромашек, синих колокольчиков и глянцевитых красных маков. У самой кромки воды иногда мелькали доцветающие оранжевые огоньки.
        Солнце вышло из-за гор, залило светом всё вокруг, и я вдруг заметил, что тайга какая-то странная. На дворе был июль, а берёзы стояли без листьев, как ранней весной, когда в голом лесу еле видна на ветвях прозрачная, нежная прозелень. И на хвойных деревьях было так мало игл, что сквозь крону любой сосны, лиственницы пли пихты легко просматривалась всякая складочка на крутой горе.
        Я попросил шофёра ехать тише и стал присматриваться к деревьям. На них суетились сотни кукушек. Они деловито перескакивали с ветки на ветку, обегали вокруг ствола. Одни из них двигались снизу вверх, другие спускались и на какой-то миг сбивались в серый живой клубок. В сутолоке птицы били друг друга клювами, толкались и подлетали, похожие в полёте на ястребов.
        Меж кукушек шныряли золотистые иволги и пёстрые красноголовые дятлы. Тут же, рядом, ловко сновали по стволам приземистые голубовато-серые поползни, порхали в ветвях черноголовые подвижные синички. А над Катунью, над пологой синей горой, серебристой точкой в утреннем небе плавно парил самолёт. И за ним широким конусом тащился жёлтый и прозрачный дымный хвост.
        И птицы и пилот были заняты одним и тем же делом: они истребляли вредителей леса, которые захватили тысячи гектаров тайги, съели листья на берёзах и синие иглы алтайской хвои.
        Самолёт мог сделать больше, чем птицы, и он летел над хвойными лесами. Их нужно было спасать в первую очередь. Ведь сосна, ель, пихта, кедр и лиственница засыхают, если шелкопряды поедают их хвою два лета подряд. А берёзки выстаивают дольше. Только рост у них замедляется.
        Степан Андреевич, шофёр, выключил мотор у большой берёзы. Птицы замерли, глядя на нас, но не взлетели и скоро принялись за работу: молча, деловито. Самая ближняя к нам кукушка, тряся головой, вытащила из какой-то расщелины крупную мохнатую гусеницу и, задрав клюв, с трудом протолкнула её в глотку. И сейчас же принялась за другую. Так она проглотила десять штук за одну минуту.
        - Аврал, что ли, у них? - удивился шофёр.
        - Похоже на это.
        И я рассказал ему, что сто кукушек могут истребить за один час тридцать - сорок тысяч вредных гусениц.
        - Вот тебе и кукушка! - громко сказал он, с восхищением наблюдая за работой птиц. - А у нас про неё только и слуху было, что по чужим гнёздам витает да беду накликает. Отец мой по весне, при первой кукушке, бывало, деньгами брякал, чтоб лучше водились они у него - не помогло! И в тайгу натощак ходил, всё слушал, сколько она ему годов накукует. Куковала много, а помер рано. И пустомельных старух да одиноких баб кукушками прозывали: не любили эту птицу. А выходит, что лесник прав!
        - Какой лесник?
        - Да тут один. Из Усть-Семы, куда едем. Яичная скорлупа!
        - Это что ж, прозвище такое?
        - Зачем прозвище? Имя! По-алтайски будет Каакаш, так у него и в паспорте записано, а по-русски - эта самая скорлупа. Чудные бывают имена, особенно у стариков… Да! Так вот с неделю назад один наш парнишка пристреливал новое ружьё по кукушке. Убил, конечно. А тут подскочил Каакаш да того парнишку за вихры. И надрал крепко. Ну, я и встрял в это дело: тоже мне невидаль - кукушка!
        И завязался у нас с лесником грубый разговор. Теперь, как видимся с ним, так и не здоровкаемся: ни тебе ни здравствуй, ни прощай. А на поверку - зря всё это.
        - Зря, совсем зря! И ружьё таким стрелкам давать не нужно!
        Степан Андреевич включил газ. Несколько минут он вёл машину молча, высовывал голову из окошечка и всё поглядывал на птиц.
        - Надо с лесником на мировую идти. Обещал он мне две тесины для сарая, теперь в сердцах не даст. Э-хо-хо! - вздохнул он. - И поругались так некрасиво. Как к нему теперь подступиться, и ума не приложу! Крути не крути, а придётся жинку на пол-литра выставить. Э-хо-хо!
        Он сидел за баранкой и напряжённо думал. Слева и справа от пас всё бежала и бежала голая, скучная тайга. Наконец за поворотом показался маленький посёлок Усть-Сема, прилепившийся к высокой горе среди камней.
        Тут была развилка дорог. Чуйский тракт под прямым углом уходил вправо, по мосту через Катунь, и терялся среди гор на левом берегу речки Сема. Туда и надо было Степану Андреевичу. А я решил поехать прямо, правым берегом Катуни - до Элекмонара и Чемала.
        Я уже сидел в другой машине, когда Степан Андреевич, что-то крича в мою сторону, тащил в чайную коренастого алтайца в форме лесника. Тот упирался, но шёл, и на загорелом его лице скользила улыбка. Шофёр поднял фуражку и помахал мне на прощанье. И уже не надевая фуражки, шагнул через высокий порог чайной.
        Ссора из-за парнишки, убившего кукушку, по-видимому, заканчивалась…



        Бухгалтер и роза

        День был воскресный, солнечный, жаркий и такой тихий, что дым из труб не улетал от домов, а медленно таял над крышами в чистом и голубом воздухе.
        В городе всё было раскалено солнцем: стены, крыши, заборы, мостовые. А на окраине города, в большом парке плодоягодной станции, приятно веяло прохладой. Землю затеняли раскидистые кроны маньчжурских орехов и белых тополей. Зной умерял и ручей, который, журча, струился в глубоком овраге.
        В тени деревьев, на просторной круглой площадке, было шумно. У клумбы, где росли пунцовые, алые и янтарные чайные розы, затихал и вспыхивал спор, начатый ещё ранним утром. Шумели и спорили колхозники, приехавшие на двух грузовиках из села Фоминского, за Бийском.
        Они только отобрали для своего нового сада на берегу Оби четыре сорта винограда и две яблоньки - ранетку и боровинку. И ещё не решили: брать или не брать черноплодную рябину с крупными, как у сливы, ягодами.
        Рыжеусый бухгалтер в белой толстовке, перехваченной узким жёлтым пояском, и в фуражке старого образца, какую носили когда-то купцы третьей гильдии, был против рябины. Он недовольно пробурчал, что на станции побольше сотни всяких плодов и ягод и всего не укупишь.
        Ему возразил председатель колхоза:
        - А ведь вкусное винцо получается из этой мичуринской рябины. Неужто не пробовал, Михаил Иванович?
        Все ждали, что ответит бухгалтер. Но он лишь как-то выразительно крякнул, а в спор не полез. Видно было, что он пробовал это вино. И не только пробовал, но и оценил его вкус. Порывшись в портфеле, он достал книжечку и пометил, что черноплодную рябину надо брать для колхозного сада.
        Спор начался из-за курайской ивы. Это чудесное деревце! Растёт развесистым кустом до шести метров в высоту, похожа на плакучую русскую иву, что дремлет над прудами, но гораздо красивее. Она обвешана словно поникшими ветвями, и все они серо-голубые от матового налёта на листьях. Цветёт ива в первой половине мая, серёжки её источают тонкий аромат. Она неприхотлива, растёт по сырым местам, и сажать её можно черенками.
        Председатель предложил взять иву: она может защитить от обвала склон у реки, остановить овраги. Из её гибких ветвей можно делать лёгкие, удобные корзинки.
        - Ягоды разводим, а в чём их будем возить в город? - спросил он. - Ива нас выручит!
        - Пылкий ты человек, Николай Иванович! - полез в спор бухгалтер, которого задели за живое слова председателя насчёт вина. - Ты сначала ягоду дай, а уж я доставлю её по назначению. Вёдер, что ли, у нас нет? Правда, бабоньки? - обратился он к колхозницам.
        Они не были уверены, что надо платить деньги за курайскую иву, и поддержали бухгалтера. Председатель понёс поражение.
        Так бывало не раз. Колхозники в чём-то не видели доброй выгоды, настораживались, словно председатель подбивал их на такое пустячное дело, за которое и грош выбросить жалко. И их настроение сейчас же выражал бухгалтер.
        - Лишнее это, Николай Иванович! - говорил он, подкручивая рыжие усы. - Ты человек городской и колхозной души ещё не чувствуешь. А ведь тут как понимать надо? Шагнули всем колхозом вперёд: сыт мужичок, одет, обут, детей учит, радио слушает - ну и слава богу! Теперь постой, оглянись, куда новый шаг сделать, да почаще в кассу заглядывай: всё ли там в ажуре? Оно бы неплохо, конечно, и бутербродик к чаю в полевом стане, и всякие там цветочки василёчки, да ещё в хрустальной вазе. Только всё это фантазия. Не привьётся у нас такая петрушка. Так что ты, Николай Иванович, лбом в стену не бейся и авторитет свой не роняй!
        - Да куда ж ты гнёшь, Михаил Иванович? - обычно кипятился председатель. - Это же отсталость!
        - Нет, Николай Иванович, это жизнь. В ней, брат, порядок, и ты его не ломай. У тебя это от молодых лет. А с моё проживёшь, не то запоёшь. Так-то!
        Бывали такие жаркие споры и на колхозных собраниях. Бухгалтер налетал петухом, разговор начинался бурный. Из душного зала катился гул голосов. В этом шуме нередко тонула горячая речь председателя, и далеко не всегда удавалось ему доказать свою правоту.
        Но сегодня он не спорил о курайской иве, сдержался. Ему хотелось поберечь свои силы для главного разговора - о большом колхозном цветнике, о чайных розах в палисаднике, возле правления колхоза.
        Цветы он любил с детства. Мальчонкой, пока ещё не ходил в школу, плёл по весне жёлтые венки из одуванчиков, носил их на голове, затем отправлял по реке. И всегда ему казалось, что кто-то поймает его венок, например девочка, и ей станет весело, хорошо. А когда подрос, зачастил в тайгу. Радость доставлял ему первый весенний цветок в горах: сиреневая и ароматная альпийская фиалка. А ещё ему нравился колокольчик - катык. Листья у него пёстрые, красноватые, а цветы синие и фиолетовые, похожие на звёздочку. И они так украшали школьный гербарий, который он собирал с ребятами!
        Он разбил цветник рядом с кузницей, когда был директором завода, и рабочие полюбили этот нарядный уголок, не затерявшийся среди асфальта, металла и шлака. И, кажется, было это вчера: ведь он лишь второй год в колхозе.
        Но и тут сделано немало: ему удалось увлечь колхозников большим и новым делом - заложить сад и развести огород, чтобы завалить весь Бийск овощами и фруктами. Огород уже есть, сад скоро будет - огромный, почти в сто гектаров. Вот уж зацветёт он весной над полноводной Обью! И загудят, загудят удивлённые пчёлы: им-то впервой придётся брать мёд с яблонь!..
        Мысль о цветущем саде воодушевила Николая Ивановича, и он заговорил о цветнике, о розах. Заговорил пылко, убеждённо, как о чём-то давно продуманном и решённом. Колхозники слушали своего председателя с интересом и внимательно следили, как добреют его глаза, как светится улыбкой моложавое, загорелое лицо, на которое упала длинная прядь русых волос.
        А бухгалтер, склонив голову набок и прижав к груди толстый брезентовый портфель, прятал недобрую улыбку в рыжие усы и словно ждал момента, чтобы начать атаку.
        Он и начал её, когда молодая колхозница в ярком ситцевом платье сдёрнула платок с головы, шагнула вперёд, подбоченилась и сказала звонко, задорно: - Твоя правда, Николай Иванович, - надо брать!
        Да неужто мы такие бедные, что и розочка нам не по деньгам?
        - А на что она тебе? - накинулся бухгалтер. - Огонёк-то наш алтайский чем хуже? И совсем за так, без денег. Насбирай себе букет, сунь в крынку и любуйся! Эх, Марья, Марья! Где бы о хозяйстве думать, а ты о цветах: розы, розы! Что ж ты, прицепишь к волосам алую розу, как цыганка, и пойдёшь коров доить? Вот тебе и роза! Не наколоться бы нам об неё!
        Бухгалтер окинул взглядом колхозников, словно ища у них поддержки. Но они переминались с ноги на ногу, вздыхали и молча глядели на клумбу.
        - Розы без шипов не бывает, Михаил Иванович, - сказал директор станции Барабаш, подходя к колхозникам. - Конечно, об неё можно и уколоться. Но вряд ли вы серьёзно думаете, что ваши товарищи согласятся променять розу на оранжевый огонёк.
        - Да я это к случаю, Теодор Петрович. Так сказать, мысли вслух. А уж если цветы брать, то по крайности анютины глазки: и хлопот с ними меньше, и цветут долго, да и расход на них как-то легче оформить.
        - Ох, уж эта мне бухгалтерия! - сказал председатель, и на лицах колхозников появилась улыбка.

        - Без неё тоже нельзя, Николай Иванович. - Барабаш с весёлой миной развёл руками. - Но, к сожалению, бухгалтер не обязан знать, что роза с глубокой древности считается царицей цветов. Она - спящая красавица народных сказок. И какими бы другими цветами на время не увлекались садоводы, они никогда не могли изменить прекрасной розе.
        Барабаш говорил убеждённо. Он хотел горячо поддержать председателя, посрамить бухгалтера. Высокий, с узким лицом и широкими залысинами, в белой безрукавке, заправленной в лёгкие серые брюки, он стоял, опершись левой ногой о каменный бордюр клумбы, и словно читал свою любимую лекцию. И все потянулись к нему, стали вокруг тесной кучкой.
        Он говорил о том, что роза была цветком греческих царей и римских императоров и ценилась дороже золота. В Европе, во Франции, она появилась семьсот лет назад и получила название прованской, потому что её стали разводить в Провансе, невдалеке от Парижа. Там и зародился весёлый народный праздник цветов. И на этом празднике самую красивую девушку - королеву роз - награждали благоухающим венком из алых и белых роз.

        - Венок назывался «шапё», по-русски это - крышка. Отсюда и пошли такие родные нам слова, как шапка и шляпа, чем голову покрывают. И, на мой взгляд, пора вашему колхозу - богатому, сильному - надеть такую «шапку из роз».
        - Я и говорю - пора! - обрадованно сказала Марья. - Надо и о красоте думать. Живём в достатке, а под окном, кроме мальвы, и цветов никаких не видим!
        Бухгалтер хотел что-то сказать, но на него дружно зашикали; теперь уже никто не сомневался, что будет у колхоза отличный цветник, о котором давно мечтал председатель.
        Николай Иванович одержал победу и не скрывал своей радости. Он по-хозяйски осмотрел клумбу, спросил у Теодора Петровича, когда можно приехать за розами, и сказал бухгалтеру:
        - А ты пиши, пиши, Михаил Иванович! И давайте, товарищи, первую розу посадим под его окном: пусть помнит, за что деньги плачены!..



        Цветок из поднебесья
        (Рассказ Теодора Петровича Барабаша)

        Об этом цветке лет тридцать назад услыхал Михаил Афанасьевич - старый профессор и мой учитель.
        Тогда ещё были живы два старика алтайца, которые ходили за ним в горы. А ходили они потому, что к ним приезжали цветоводы из Голландии. И очень хотелось тем цветоводам развести у себя алтайский цветок: он ещё никогда не выращивался в клумбах.
        Говорят, голландцы платили старикам по семи рублей за цветок с корнем и комочком каменистой горной почвы. А семь рублей - большие деньги: за них в те годы можно было купить четырёх баранов!
        Но у голландцев ничего не вышло: цветок из поднебесья не стал развиваться на приморской равнине.
        Михаилу Афанасьевичу не удалось упросить стариков пойти с ним в горы: они одряхлели, сидели в своих юртах у дымного костра и курили трубки. Вскоре старики умерли. Цветок так и остался невидимкой, словно он родился из сказки, взволновал цветоводов и - скрылся.
        И вот недавно отыскался затерянный след: видели этот цветок геологи из Новосибирска. Михаил Афанасьевич приехал из Барнаула и сказал: надо найти его, пересадить и вырастить. Так создалась небольшая экспедиция, и мы отправились по Чуйскому тракту к границам Монголии.
        Верили мы или не верили, что найдём этот цветок, не так уж важно. Видимо, верили! Но на всякий случай поставили себе и другую задачу: за Семинским перевалом побывать в колхозах, где мы насадили недавно первые сады, и посмотреть, как алтайцы ухаживают за ними. А ещё решили: искать по пути декоративные кустарники, которые могли бы украсить парки в наших городах.
        Нам повезло: в первые же дни мы нашли семена голубой ели. Такие деревца растут у Кремлёвской стены в Москве, возле Мавзолея: красивые, нежные, шелковистые. Но привезены они из Канады. А теперь есть свои саженцы голубой ели, и скоро мы будем поставлять их в городские парки.
        Довольные первой находкой, мы добрались до тех мест, где речушка Курай впадает в бурную и мутную Чую, и стали искать проводника. Нас постигла неудача: куда ни заглянем в отару - одни древние деды! Сидят на камнях, как изваяния, дымок из трубки, рядом - овцы, и нет поблизости ни крепких, здоровых пастухов, ни детей и женщин, словно все вымерли. Даже на душе стало тоскливо. И спросить у дедов нельзя: не понимают они по-русски! Потом нашёлся один дед, который кое-как объяснил, что все уехали в Кош-Агач, на праздник пастухов.
        - Туда и поезжайте, - сказал он, - и спросите Урмата Яманова. Он лучший охотник у нас, все горы знает и всё вам покажет…


        И мы поехали в Кош-Агач. А это почти край нашей земли, дальше - Монголия.
        После алтайской тайги - густой, синей, душистой - вдруг попали мы на голые скалистые горы, с вечными снеговыми шапками на вершинах. Всюду галька и щебень - следы горных обвалов, - а между ними только седые пучки полыни и ковыля. Деревьев нет, поэтому и посёлок называется Кош-Агач, что означает: «Прощай, дерево».
        Хлеба там не сеют, все заняты скотоводством. За отарами овец и за табунами резвых коней ходят и дети и старухи, и каждый из пастухов - отличный наездник.
        Пожалуй, нигде на Алтае не ценят так хорошего джигита, как в Кош-Агаче. А джигиту конь в радость, и должен он на нём покрасоваться. Отсюда и обычай джигитов: устраивать свой весёлый спортивный праздник - день пастуха.
        Приехали мы в Кош-Агач на рассвете, а там шум и гам, как на ярмарке. Машина по улице не проходит: людей -.тысячи, а коней - и того больше. И кони не только колхозные: там у каждого чабана пять, семь, а то и десять своих добрых коней.
        Прибыли чабаны на праздник семьями. Мальчишку или девчонку и в седле не видать, так мал, а сидит крепко, цепко, как пенёк, за ноги не стащишь.
        Протолкались мы в чайную, напились кумыса и двинулись на другой берег речки Тархаты. А там и земли не видно под копытами коней: уже в полном сборе армия джигитов. И все кричат, себя и коней горячат. Кони храпят, поддают задними копытами, вскидывают передние ноги. Молодые и самые горячие хлопцы друг перед другом похваляются, бросаются по полю наперегонки в клубах пыли. Словом, жарко и весело!
        Приехали наконец судьи - белобородые старики в новых халатах, в жёлтых мягких сапожках, председатели колхозов, кое-кто из районного начальства, навели порядок.
        Выставили кош-агачцы по два скакуна от каждого колхоза. Рысаки - огонь, из местных, но скрещены с конями буденовской породы. На месте не стоят, грызут удила, из глаз искры, на груди вены - как канаты, холки - в алых лентах, сёдла - в серебре.
        Ну, и взяли рысаки со старта, словно земли не касаются, как птицы. А джигиты, которые возле нас остались, давай кричать, гикать, свистать, стрелять. И всё смешалось: судей оттеснили, меня едва не задавили.
        Судьи снова навели порядок, и молодёжь затихла, как только показалась далеко пыль на равнине и ветерок стал доносить дробный стук копыт. То возвращались джигиты, которые уже прошли пятнадцать километров.
        К победителю большой толпой ринулись пешие. Они выхватили его из седла, понесли, понесли, да так подкинули, что улетел он под облака. К счастью, облака шли рядом: встань на седло - рукой дотянешься!..
        Пожалуй, не нашли бы мы Яманова на этом многолюдном и шумном празднике. Но он пришёл к финишу третьим. Все наперебой закричали его фамилию, и мы не сводили с него глаз, пока его качали и угощали кумысом из бурдюка.
        Это был молодой алтаец в зелёной куртке и мягких кожаных сапогах. На смолисто-чёрных волосах просто чудом удерживалась фуражка, в руке у него была свитая тонкой косичкой новая плётка, а рукояткой для неё служила передняя лапка косули, с острыми жёлтыми копытцами. Широкое, скуластое лицо пылало, глаза блестели.
        Мы выбрали подходящий момент и протиснулись к нему, усердно работая локтями. Под впечатлением горячей скачки, счастливый от победы на празднике, он согласился стать проводником.
        Урмат Яманов велел отцу перегнать коня в табун, а сам поехал с нами.
        Михаил Афанасьевич правильно звал нас к устью Курая. Только там доводилось Урмату видеть какой-то необычный цветок, который растёт почти в снегу. Правда, Урмат к нему не приглядывался, потому что всякий раз мешала непогода, словно дождь и метель старались укрыть тот цветок от людского взгляда.
        Но тропу туда, к далёким снежным вершинам, Урмат знал хорошо. И часа через три он вывел нас за облака, к болотистой, топкой площадке.
        Оттуда открылись нам необозримые хребты Алтая - Ангулакский, Курайский, Чулышманский и Южно-Чуйский с пепельно-серой вершиной Ирбис-Тау. На востоке, за пограничным Русским шатром, светилась снежная монгольская гора Кийтын, а на юго-западе сверкала на солнце двуглавая величественная Белуха. Заснежённые хребты убегали волнами а над ними царило безмолвие Арктики. Только под горой Актру-Баш вился дымок над альпийским лагерем спортсменов.
        Под ногами у нас проплыло облако, и из него валил дождь. И где-то над ручьём, далеко-далеко внизу, осколками рассыпались радуги.
        Урмат сказал, что надо сойти с тропы и по отвесной скале лезть выше, где лежат снега.
        Михаил Афанасьевич не смог взять подъём, за Урматом пошёл только я, цепляясь за выступы, с трудом переводя дух в разрежённом холодном воздухе.
        Словом, мы выбрались. Я осмотрелся среди мхов и лишайников и в ледяной лужице увидел желанный цветок.
        Я узнал его сразу, хотя раньше никогда и не видел. Он стоял на низенькой ножке, как анютин глазок, бирюзовый, с раскалённым угольком среди лепестков. Чудо! Лепестки переходили на концах в нежный голубой тон горного алтайского неба. Огонёк, голубой огонёк, вот ты какой!
        Цветок казался тяжёлым, бархатистым, а на самом деле был нежнее фиалки, просто воздушный, с большим пучком высоких оранжевых тычинок, которые я принял за уголёк.
        Я смотрел на это дивное создание с восторгом, как смотрит астроном на новую звезду, открытую им в небесном океане. Смотрел, и рисовал в своём воображении клумбу в большом городском саду. Клумба пестрит яркими красками цветов, а в центре её - сотни вот таких словно невесомых голубых огоньков!
        - Надо торопиться! - сказал Урмат, показывая на серые облака, которые сбивались в большую тучу.
        Я долго провозился с тем цветком: осторожно выкопал его из ледяной топи и уложил на дно шляпы.
        Потом мы взялись с Ямановым выбирать из земли уже отцветшие стебли.
        А погода стала портиться. Едва мы уложили в сумку восьмидесятый стебель, как налетела злая, гудящая метель. Прохладное горное лето вдруг сменилось зимой. Хлопья рыхлого, мокрого снега завалили нас почти до колен.
        Работу пришлось прекратить, да и Михаил Афанасьевич, опасаясь за нашу жизнь, уже подзывал нас тревожными криками.
        Как мы с Урматом спустились к нему, не понимаю. Прижимая одной рукой шляпу к груди, я куда-то скользил, стараясь хоть как-нибудь затормозить своё падение. Весь в синяках, с изодранной одеждой, я упал в снег под скалой и увидел старого профессора.
        Он понял, что мы нашли цветок, и потянулся к моей шляпе. Заглянул в неё и сказал:
        - Я таким и представлял его. А ведь всё достижимо, Теодор Петрович? Нужно только верить в мечту и за неё бороться!



        Рассказы старого медвежатника

        Не часто встретишь охотника, который взял на своём веку больше ста медведей! А таким был в Чемале старик Заиграев. И как-то вечером я отправился к нему.
        Жена Заиграева, грузная старуха, черноглазая и глухая, долго не могла понять, зачем мне нужен её Анеподист. Потом поняла, послала за мужем маленькую внучку.
        - Тащи, тащи его! - низким голосом, по-мужски крикнула она вслед девчонке. - Тоже моду взял - в чайной лясы точить! А тут гость. Так и скажи - гость!
        Старуха сбросила платок с головы, раздула самовар старым сапогом, слазила в подполье и принесла большую лохань с мёдом.
        - Пей пока, так-то не сиди! - произнесла она и привычным жестом повернула краник в самоваре, чтобы долить чайник.
        Кричать ей в ухо не хотелось, да и она не очень-то пыталась заводить разговор. Вот мы и сидели за столом молча, переглядывались и пили малиновый отвар с мёдом.
        Скрипнула дверца в палисаднике, и в окне показался симпатичный дед - высокий и крепкий, лет семидесяти, с залысиной и небольшой белой бородой. Он шёл по дорожке в громоздких охотничьих сапогах, влажных от дёгтя, тяжело печатая следы на песке. У крыльца он одёрнул синюю, выцветшую косоворотку и басовито, густо откашлялся.
        - С прибытием, дорогой товарищ! - сказал он у порога. - А кто - не знаю! - и уставился на меня живыми и добрыми голубыми глазами. - Дело какое, просто к случаю аль по охоте?
        Я представился.
        Анеподист Александрович легко отодвинул одной рукой табурет вместе со своей грузной старухой, сел возле меня и расправил усы под крючковатым носом.
        - Налей-ка, мать! - грохнул он так, что загудело в самоваре, и подал жене стакан. - Медку, медку! - потчевал он меня. - Его и медведи уважают. Вот об них и поговорим.
        Звери встречались Заиграеву разные: и очень крупные - двадцать четвертей от носа до хвоста - и помельче. И по окрасу несхожие: бывали черно-бурые, красно-бурые, совсем красные, как утка-варнавка, и грязно-белые. Попадались чёрные муравьятники с белым ошейником и острым носом-бирюлькой, и тупорылые бурые медведи.
        Ранней весной и поздней осенью он находил их на солнцепёчной стороне, где хорошо пригревало. Ходил за зверем так, чтобы ветер тянул от медведя, не то мишка учует и перевалится с удобной елани в кедрач. А кедрач вокруг Чемала местами сплошно-густой, особливо на тех горах, где никто ореха не бьёт, шишек не собирает. И про то знал, что утром ветер всегда с гор валит, где холодно, а вечерами - с долины, где жарко. И ещё один завет соблюдал: в пасмурный день за медведем не ходи - ветер не знает направления, крутит, к зверю не подступишься.
        Отдуваясь и смахивая капли пота с лица, Анеподист Александрович начал свой первый рассказ.



        Пуля не дура, да сам не плошай!

        - Вышел я как-то из охотничьей избушки поутру. День был добрый, ясный. А потом словно туман пал, и пошёл ветер кружить. Пропала охота!
        Только завернул, хотел к избушке подаваться, вроде слышу: мур-мур-мур! Медвежата! Ну, думаю, коли они без хозяйки, и остерегаться нечего: возьму живыми.
        Огляделся, ружьё прислонил к кедре, стал мешок развязывать: медвежат хотел брать. А она-то, сама, - и узорь меня. На дыбки поднялась да ка-а-ак зарычит, ажио тайга раскололась!
        Эх, двум смертям не бывать, одной не миновать, а в попятку - не годно. Ружьишко в плечо вставил, мушку накинул, стрельнул. Вздрогнула медведица - да на меня. Ой, пропал, думаю: не душевредно вдарил! А что пуля ещё есть, в другом стволе, так и не вспомнил - отшибло память начисто!
        Подскочила она к колодине, где я хоронился, опять встала на задние лапы да: «Аааа! .» Страсть! И я тоже: «Аааа!» Стоим, кричим, руками размахиваем. К лицу ли мне это? Характер спортишь, кажного куста бояться будешь.
        Одумался кой-как, выхватил кинжал, помню - ещё на палец попробовал: что твоя бритва!
        Медведица кричит, а ближе не подступает. Зверь, зверь, а бережётся, видит, что со страху я не повалился.
        Вдруг покачнулась она - и хлесть! Встала и наново - хлесть! «Пуля долит», - думаю, а сам кричу, да так тяжко, что в груди забулькало.
        И правда: начала пуля долить её. Пошла она, шатаясь, да так и скрылась в кедраче. Вспомнил я тут про пулю, прыгнул через колодину и скореича за медведицей. Да нешто догонишь!
        Гляжу - медвежата! Три! Сидят себе по-собачьи, жмутся. Думаю: некогда мне за медведицей, не ровен час и на самого нарвусь, на косолапого, а какой я нынче стрелок? Да и от тумана такая темень в тайге, не угадаешь, откуда он навалится.
        Схватил медвежат, запихнул в две сумы - и к избушке. А медведицу через два дня нашёл: не угодила ей пуля в сердце, а всё-таки издолила. Почти двадцать четвертей шкура была!..
        За разговором мы опорожнили самовар.
        Стало темнеть, но я ещё не хотел уходить. Тогда старуха начала громко позёвывать, давая понять непрошеному гостю, что пора и честь знать!
        Пришлось встать и откланяться.
        Анеподист Александрович пошёл провожать меня и сказал:
        - Может, посидим под кедрой? Старуха пускай ложится, а мне спать неохота, да я только и в разговор вошёл.
        Мы сели под кедром, прямо против дома, на взгорке, откуда хорошо была слышна ночная Катунь, и Заиграев начал свой второй рассказ.



        Медведь и кедровые орехи

        - Кедра-то не каждый год орехи приносит. Вот и ходишь, ходишь по тайге, пока на урожайное дерево не наскочишь.
        А медведь - он поболе нашего в кедраче шатается и всегда знает, где шишки брать. И кедру выбирает наилучшую. Иди за ним следом - не промахнёшься, наберёшь семян самых добрых.
        Бывает, и увидишь к случаю: сидит медведь на сучьях, сделает там себе как стол, крутит шишку в лапах по беличьи и знай себе пощёлкивает.
        Как-то пошли мы с братом перед зимой орехи бить. И ружья прихватили. Да была ещё у меня толстая палка: по горам-то лазить - ладно на неё опираться.
        Нашли кедру, где медведь шишку лущил и нам оставил, - по хорошей суме набрали. Стали домой собираться, глядим - под кедрой большая плита из камня. Брат-то на неё и вылез, а под ней - глубокая берлога!
        Стронули мы зверя негаданно, и так шустро он по тайге пошёл, что мы и ружей с плеч не скинули.
        Прошли версты две, лежит колодина, а под ней - дыра. Нагнулся я в ту дыру заглянуть, а там медведь! Выскочил, пахнул на меня жаром, заорал на лихой мат. А я и того пуще!
        Хорошо, что палка была добрая. Стал я ей отбиваться, у зверя башка зазвенела. Кинулся он от меня в черемошник, что хмелем обвился от корня до маковки, запутался там, как в сетях: скочит да упадёт, упадёт - опять скбчит. Стрельнул - показалась кровь на левой лопатке. А всё же проскочил зверь и пошёл в гору, как козёл. Брат вдарил, да мимо.
        Полезли мы за ним, а он - от нас. И не подаёт виду, хоронится, слышим только - по кустам шумит. И мы из сил вышли: орехи плечи пооттянули.
        Всё же взяли мы того медведя, с собаками, на третий день. Он по дороге две берлоги копал, да ни в одну не залёг. Потом вдруг пропал, как на ераплане улетел: и следов нет. Что за диво? Хорошо, собаки разобрались. Он от нас завернул по кругу назад, да своим же следом и пятился. Хитрец!


        Я ушёл. Но мы условились встретиться рано утром и пройтись километров шесть вверх по Чемалу, до реки Кубы, где любил рыбачить Заиграев, когда жив был его брат - верный спутник в долгих скитаниях по тайге.
        Анеподист Александрович разбудил меня до рассвета:
        - Здорово ночевали!
        И мы дошли до Кубы, когда солнце ещё скрывалось за горой, и по дороге щёлкали кедровые орехи: старик захватил их с собой.
        - Орешки - это наш «сибирский разговор», как у вас подсолнухи. Кинул в рот, сгрыз, плюнул, вот и путь короче, - пошутил он.
        На Кубе я ловил хариусов, а Заиграев - кузнечиков для моего крючка и собирал рыбу в сумку. Потом разжёг костёр у дороги, под старой, сгорбленной берёзой, сварил уху.
        - Горячо сыро не живёт! - сказал он, вытаскивая из котелка крутобокого хариуса за побелевший хвост.
        После ухи мы улеглись в тени берёзы и закурили. И старик вспомнил, как лет тридцать назад, где-то в этих же местах, он впервые задумался: по каким таким законам живёт медвежья семья?
        - Вот так же, почитай, ловили мы с братом рыбу, и подглядел я, что не больно-то сладко у медведей, хоть они и смышлёные звери. И, к примеру, волк или лисица больше по правде живут.
        - Не понимаю, Анеподист Александрович.
        - А что ж тут непонятного? Медведица детей бережёт. За няньку при малышах пестун ходит, что родился по прежнему году. А отец - шатун, мало что о семье не заботится, так ещё за своими же детьми охотится. Не медведь, а сущая свинья!
        Я усомнился.
        - Вот те крест! - побожился старик и начал свой третий рассказ.



        Мишкина семья

        - Рыбачили мы с братом. Глядь - на такой вот корявой берёзе два медвежонка сидят. В обнимку. Ноги свесили, посмотрят друг на друга - и бирюлька к бирюльке: обнюхиваются, целуются.
        Вдруг из кустов вылез большой зверь, и воровским манером - боком, боком - прямо к ним. Брат и говорит: «Это нянька, пестун». - «Нет, - говорю, - зачем пестуну красться? Он при семье свободно ходит, хоть и не даёт ему медведица играть с маленькими. И не так он велик. А этот крадётся: башкой крутит, принюхивается, идёт к берёзе тихо, будто мышонок. Сразу видать, что за чужим пришёл» Да! Увидал медведь, что медведица ушла за кедру, подскочил к берёзе и притаился: ждёт, когда маленькие с дерева слезут. Стоит, морду кверху задрал и уже облизывается. Мы его пугнули. Брат и сказал мне: «А чего ты, Анеподист, распалился на этого медведя? Может, он и не хотел медвежатами позавтракать, может, он просто поиграть хотел?» -
«Нет, говорю, чёрта с два!
        Крадучись на игру не ходят. Да и самой природой, видать, установлено, что должна самка с медвежатами жить отдельно. В круглой-то башке у медведя насчёт малышей никакого понятия нет. Верно, верно!»
        В другой раз крался за семьёй белый медведь, а точнее сказать - грязно-белый, будто в опилках обвалялся.

        Заметила его медведица, шибко осерчала, рявкнула на всю тайгу, и он убежал в гору. Там круг сделал - и опять на то же место. Медведица замырчала, снова прогнала его, а детям словно бы шепнула, чтоб они остерегались.
        Залезли маленькие на дерево, да, видно, соскучились и стали спускаться. Дурачки, конечно, несмышлёные, а слезают с опаской, по сторонам озираются и вниз глядят, где, значит, лучше место, чтоб на землю встать.
        Только сиганули в траву, а медведь-то белый и подскочил, да и схвати одного медвежонка за ляжку. Заверещал маленький, как зайчишка. Тут мамаша-то и налетела. Клок шерсти вырвала у злодея на загривке и такую оплеуху дала, что тот - кубырем! И пошёл ногами взбрыкивать, и всё в гору, всё в гору: синяки лечить, раны зализывать…
        Мы встречались ежедневно и последний вечер, такой короткий и прохладный, провели на обомшелой гранитной скале, на Стрелке, где Чемал сливается с Катунью.
        Солнце садилось, и на отрогах двугорбой горы Верблюд догорали его лучи - янтарные и розовые, - обещая завтра погожий день.
        Старику Заиграеву, когда он впервые пришёл сюда, полюбилась эта синяя, в соснах, высокая каменная Стрелка. Тут жили белки, в завалах сосняка и кедров бегали шустрые, осторожные соболи. И медведи ложились в берлоги у самой Верблюд-горы, и дикие козы ходили большими стадами. А осенью раздавался над Стрелкой трубный зов ревущего марала.
        Я уже видел старые пещеры в солончаках горы Верблюд. Их вылизали языками козлы и маралы. Тысячи, а может быть, и миллионы копытных сотни лет приходили туда в жаркие летние дни лизать соль и такие понаделали пещеры, хоть табун коней заводи! Я шёл с факелом, свет дрожал, крупинки соли искрились, как снежинки на солнце. Летучие мыши висели вниз головами, в расщелинах скал слышался какой-то писк. Меня обдавало холодом, было так таинственно и даже страшно.
        Белок и маралов, соболей и медведей давно нет возле Чемала; от шума машин, электрического света, от людей ушли они в глухую тайгу. А козлы остались.
        По Катуни, чуть ниже Чемала, им очень удобно было переходить осенью с левого берега на правый, к сочным горным пастбищам. Козлы двигались из века в век проторёнными тропами, и этим пользовались охотники. Они делали загородки на путях перехода, и воинственный клич: «Элекмонар! Козлы в загородке!»- был сигналом к началу охоты. Алтайские охотники - анчи - устремлялись в загоны и ловили козлов, попавших в плен. Теперь загородок не делают, но охота ведётся. И в память о ней посёлок невдалеке от Чемала называется Элекмонар, а по-русски - козлы в загородке…
        Вспомнив об этой охоте, Заиграев задумчиво произнёс:
        - А кому расскажешь, что я видел в этих краях за свои семьдесять пять лет? История же поучительная! Охотиться начал, так ходил в тайгу с допотопным ружьём - с шомполкой. Патронов не было, порох и пули и пистоны таскал в баклажках на поясе. Сыплешь порох в ствол, а тут - дождь, с деревьев - капель. Одна морока! Потом берданкой разжился, с одним стволом, затвор как у винтовки. И уж, почитай, после революции двустволки появились, тульские. Это - по ружейной части, так - просто для памяти. Да! Пришёл в Чемал по бездорожью, узкой охотничьей тропкой. Сляпал избёнку. Нас было таких, как я, человек шесть: вот и весь посёлок! Сидели с лучиной. Потом уж керосин-то появился. А теперь чиркнул выключателем - и свет горит, и радио говорит!
        - В санатории - ребятишки, вот бы и рассказывали им про старину, - заметил я.
        - Бывает, захожу к ним. Только чудно им, что такой чалдон на свете живёт, что и лучину жёг и из шомполки палил. А я им своё: было, говорю, охотничье кочевье, а теперь?
        - Что - теперь?
        - Город!
        - Да какой же ваш Чемал город! - удивился я.
        - Ну ладно, городок, - поправился старик. - И дороги, как у вас, в Москве, только таких вот сосен, да этих скал, и, конечно, рек таких, как Катунь, ээ-э, у вас нет! Это всё же Алтай!
        Старик замолчал и вздохнул.
        - Взгрустнулось? - спросил я.
        - Да. Был и я, что медведь, а теперь совсем уездился. И в новом дому живу, и достаток хороший, а по ночам ворочаюсь да вздыхаю. На охоту второй год не хожу: и вижу плохо и слышу слабо. В горах стало меня эхо обманывать. Вышел как-то с ружьишком, слышу - будто медвежата скворчат. А слух кругом, потому что отдаёт от скал. Раньше бы чутьём взял, а теперь не то! Постоял, послушал, а куда идти - понять не могу. Эх, и досада! Даже слезу смахнул с горя: значит, чужой я стал в тайге! И поплёлся к своей глухой старухе чай пить. Вот дела!
        Стало и мне невесело от таких слов, и хотел я успокоить старика, но он опередил меня:
        - А жить хочу - так и словами того не выскажешь! И с ружьишком бы за Катунь деньков на десять, сердце потешить, с медведем побороться. Ведь за него теперь деньги платят, как у вас за волка. Завалил косолапого - получай триста рублёв! Вон Мишка Панин, из колхоза «Уважай», недалече отсюда по Чемалу, в прошлом году двадцать пять штук взял! И в этом году - уже тринадцать. Богатей! И сколько колхозного скота от зверей спас! А я? Что я? За штат вышел. Горько мне это!
        Старик жалел себя вслух, и, вероятно, не было бы конца этим жалобам, но услыхал песню и приободрился.
        Пели её туристы, что стояли лагерем на зелёном мысу, где Чемал сливается с Катунью, против нашей Стрелки.
        Старик встал и слушал, прислонив ладонь к уху. Песня была смешная:

        …Туристу море по колено!
        Турист всегда рубать готов,
        Хоть будет сварено полено!
        Молодые голоса пели складно, весело, с задором. Завтра с этой песней тронется в путь ещё одна группа туристов. И пойдёт она в Артыбаш - через высокие Каракольские озёра.
        - Будь я на годов пять помоложе, как бы славно прошёлся с ребятами через горы, снега и тайгу к тому золотому, Телецкому озеру!.. Постой! И, пожалуй, пройдусь, дай только травку найти.
        - Какую травку?
        - Слух у нас прошёл, будто нашли в алтайских горах травку. И много силы даёт она человеку. Старики от неё, говорят, как козлы, по горам прыгают. Вот бы попользоваться. Ты-то, к примеру, как, не знаешь?
        - Знаю.
        - Может, и у нас тут есть?
        - Пожалуй, есть, только надо выше подняться, к гольцам, где маралы пасутся.
        - Высоко, по жаре-то не осилю. Придётся осени ждать. А какая она?
        Я рассказал.
        Старик заметно оживился и сказал, что мог видеть эту травку, даже наверняка видел, да не вглядывался в неё: просто ни к чему было.
        - Коли бы ты был мне другом, прислал бы листочек, может где встренется?
        - Да уж постараюсь.
        - Верное слово? Ну, спасибо. Не подведёшь, я надеюсь: в таких делах, да ещё со стариками, шутить не пристало…


        Утром, по холодку, я уехал.



        Хозяйка маленькой Мони

        Машина в сторону Шебалино стояла в Усть-Семе, возле чайной.
        Пассажиры уже сидели на местах, но шофёр задерживался: вышла у него ссора с женой. Он лез в кабинку, она удерживала его за пиджак, тащила домой. Шофёр наконец уступил, и нам пришлось ждать, пока он сбегает в посёлок.
        На скамье рядом со мной оказался старший конюх Шебалинского совхоза Кардымов: человек пожилой, не то усталый, не то больной. Лицо у него было землистое, побитое оспой, но с очень живыми карими глазами. Он сдвинул на затылок шапку, распахнул ватник, удобно протянул ноги в тёплых меховых ичигах и громко сказал, ни к кому не обращаясь:
        - Боевая у шофёра жинка! Про таких у нас говорят: у неё семьдесят семь увёрток, пока с лавки слезает. А по всяким другим делам - так ещё больше! Моя старуха тоже такая. Хлеб сырой испечёт - сейчас же мне выговор: «Зачем дрова с болота принёс? Сырые ведь, и не сказал ничего!» Очень хорошая увёртка, и ответить на неё нечем. Хлеб пересушит - опять увёртка: «Да что ж ты не сказал, что дрова с горы принёс? Совсем сухие. Вишь, что получилось!» - Да и кинет на стол, прости господи, не буханку, а кирпич!
        Народ в машине развеселился. Не стерпела обиды лишь пожилая, острая на язык женщина и ответила в тон Кардымову:
        - С вами иначе-то и нельзя! Был у нас мужичок. Пойдёт, бывало, на покос, возьмёт сухари, что жинка пекла, ну, скажи - камень! В родник до полдня положит, чтоб размокли, погрызёт, погрызёт за обедом, да и до самого вечера они такие, хоть на дорогу клади вместо камня: не берёт их вода! А вторая-то жинка стала печь хлеб добрый, скусный, и сухари из него получались лёгкие, ноздрястые. По привычке кинул их мужичок в родник, а они до обеда и растаяли, хоть ложкой хлебай! Вернулся он с покоса, а живот-то подтянут. Ну, и сказал он жене в сердцах: «Была у меня добрая баба, так я её сухарями весь был сыт. А ты что? С голоду меня уморить хочешь?..» Вот тебе и сказ! Да разве можно с мужиками без увёртки?
        - Стрижено-брито, как в той басне! - крикнул на ходу шофёр, подбегая к машине. - И у вас тут шум-гам?
        - Попало? - спросил Кардымов.
        - И не говори!.. Ну, ладно. Все в сборе? Поехали!..
        Этот разговор об увёртках на время забылся. Мы переехали по мосту через Катунь, довольно тихую и спокойную в этом месте, и пошли левым берегом узкой, быстрой и прозрачной Семы.
        Сразу же начались виражи, подъёмы, спуски. Река Сема то появлялась у самой обочины шоссе и до нас отчётливо доносился её шум на дресве, то убегала далеко-далеко вниз и становилась узким серебристым пояском. Машина всё реже и реже вырывалась из ущелий к пойме реки, и дорога петляла под облаками.
        Но я вспомнил об этих женских увёртках, как только появился в шебалинском совхозе пятнистых оленей и маралов.
        Дома для приезжих там не было, и меня поселили в квартире у служащего. Хозяйка, женщина молодая и властная, встретила меня с милой улыбкой и отвела маленькую комнатку с отдельным ходом.
        Пожелав мне устроиться как можно лучше, она вдруг схватилась за голову, сказала, что ждёт в гости старенькую маму, а спать ей не на чем, и вынесла из моего и так убогого жилища матрац и подушку. И остался мне стул да скрипучая, продавленная раскладушка. На ней, правда, сохранилось одеяло из грубого солдатского сукна. Но оно было такое короткое и узкое, что я мог бы покрываться им лишь в те дни, когда ещё не сидел за партой в первом классе.
        Со стороны хозяйки это была просто замечательная увёртка: её старенькая мама лишь накануне уехала домой и могла навестить свою дочку только через год.
        Спал я, как бродяга, подложив кулак под голову и прикрывая озябшие ноги газетой. А рано утром вскочил в испуге: хозяйка, стуча каблуками, сбивала грязь с сапог перед моей дверью и кричала мужу, словно он был глухой:
        - Афоня! Ты чего это разоспался? Иди проводи корову в стадо - я занозила палец!
        А часов с восьми, когда муж ушёл на работу, она, в неубранной квартирке, стала разучивать вслух басню Михалкова - нудно и утомительно. Ей почему-то взбрело в голову, что она должна декламировать на вечере самодеятельности во второй бригаде пастухов. Я не знаю, как она выступала, но слова «он сидел на мосту» хозяйка не выговаривала, потому что сильно шепелявила, и у неё получалось: «он шидел на мошту».
        Занятая басней, она до обеда не убирала на кухне, где над вонючей кадкой с помоями и над немытой посудой роем жужжали мухи. И стоило мне приоткрыть свою дверь, как они бросались ко мне тучей.
        Мыли посуду и варили к обеду рисовую кашу на молоке две девочки. Мама на них только покрикивала. Они же кормили цыплят, которые беспрерывно пищали так, словно где-то рядом журчал ручеёк, и всё отгоняли от корытца назойливую белую утку.
        У этой утки был на диво грубый голос, почти как у хозяйки. Такой голос я давно слыхал на весенней охоте. Подавал его мальчишка, который неумело дул в деревянный манок. Он хотел, чтобы выходило по-утиному и чтоб к нему на призывный крик утки подлетали кряковые селезни. Только никакой селезень не откликался на грубый,
«деревянный» голос его манка.
        Девочки разговаривали со мной робко и всё оглядывались, не увидит ли мама, что они сидят с постояльцем. И они разбегались, как только слышали её шаги. Муж хозяйки, Афанасий Михайлович, бессловесный, тихий, таскал воду, рубил дрова, ставил самовар. Как-то он отважился зайти ко мне покурить. Но из соседней комнаты раздался утиный голос хозяйки, и он, виновато улыбаясь, ушёл по зову жены.
        Словом, хозяйка так всё завернула, что и девочки и Афанасий Михайлович дичились меня.
        Со мной подружилась только дикая козочка Моня, которую недавно нашли в тайге.
        Я сидел во дворе на скамейке. Моня подходила ко мне, обнюхивала колени, вскидывала на меня большие агатовые глаза. Я шевелил рукой, она раздувала ноздри, настораживала длинные, как у ослика, острые ушки и убегала. Сильно отталкиваясь ногами, как зайчик, она скакала, просто летала, распугивая цыплят, и пряталась. И была-то она чуть больше зайца, только рыженькая и так здорово хоронилась в колючках под лопухами, будто её и вовсе не было.
        Но и нашей дружбе с Моней нередко мешала хозяйка. Она выходила во двор, как только я ласкал козочку, и, приговаривая всякие нежные слова, ловила её, брала на руки, целовала и уносила в сарай. Поиграть с Моней очень хотел веснушчатый мальчик Боря с соседнего двора. Он частенько просовывал нос сквозь частокол и подолгу любовался красивой козочкой. На его месте я давно бы перемахнул через забор и вволю набегался с ней, а Боря не решался: моя хозяйка заменяла больную учительницу в последней четверти и влепила ему в табель двойку по арифметике. Да и вообще он был ласковый, как девчонка, худой и какой-то забитый.

        Я пожалел мальчишку и как-то спросил его, когда дома никого не было:
        - Донесёшь Моню вон туда? - и показал на крутую, лесистую Тумануху, что возвышалась прямо над посёлком.
        - Ещё как! А зачем? - насторожился он.
        - Поиграешь с ней.
        - Ладно.
        Я поймал Моню, привязал к её ошейнику кусок верёвки и передал ему трепетную козочку на руки.
        - Беги! Чтоб одна нога здесь, а другая там! Я приду за козочкой вечером. Только к дереву привяжи, да покрепче.
        Боря глянул на меня горящими глазами, кивнул и, путаясь в длинных штанах, помчался огородами к Туманухе.
        Я ушёл по делам, вернулся перед ужином. Девочки сидели, понурив головы, Афанасий Михайлович бегал по посёлку в поисках Мони, хозяйка… плакала. И, кажется, это была не увёртка. Она даже сказала мне:
        - Какая жалость, какая жалость!
        Я вызвался поискать Моню и без труда нашёл её и Борю на полянке под молодой лиственницей. Козочка уже спала, свернувшись калачиком, а Боря побежал навстречу и крикнул:
        - Ой, как вы долго! А мы так наигрались, что есть хочется!..
        Утром я пошёл навестить Кардымова. Он спросил:
        - Ну, как там ваша хозяйка, Елена Антоновна? Успокоилась, что постояльца ей дали, или всё стрижёт и бреет?
        Я рассказал ему, что спал на матраце и на подушке, под хорошим одеялом. А утром меня разбудило солнце: оно заглянуло в комнатку, едва поднявшись над Семинским перевалом, стрельнуло лучом в зеркало, а оттуда - зайчиком мне в лицо. И на столике у меня только что стоял стакан молока, покрытый листочком из новой тетради, а рядом - кусок ещё тёплого пирога.
        - Красота-то какая! - от души рассмеялся Кардымов. - Хотели вы, не хотели, без умысла, конечно, а какую отличную увёртку применили! Надо и себе что-то придумать, а то старуха крепко забижать стала!..



        Старый, добрый Ларька

        Однажды я спросил у Кардымова, нет ли у него свободной лошади. Мне хотелось поехать на ферму пятнистых оленей в Арбойту.
        - Это мы устроим. На конюшне Ларька стоит. На нём и поедем в ходке.
        - Как это - в ходке?
        - Ну, в тарантасе. Кузов - большая корзина, и на рессорах.
        Он запряг Ларьку в тарантас, и мы поехали на ферму.
        Торной дорогой, у подножия сопки, на широкой равнине, усеянной ромашками, мы ехали часа полтора. Потом выбрались на перевал, и Ларька помчался под уклон в красивом бору, где стояли старые, в два - три обхвата, лиственницы.
        Слева, вдоль ручья, деревья погибли, и вековые великаны, еще с зелёной, живой хвоей, валялись на земле: три дня назад здесь пронеслась буря и вырвала их с корнем.
        Кардымов остановил Ларьку, начал вздыхать: он был в отъезде и ещё не знал, что тут наделал злой ветер.
        - Ай-ай-ай! - приговаривал он. - Не успели сюда табун перегнать, какое пастбище загажено! Пилить, пилить надо деревья. При такой жаре да сырости мигом погниют ветки. Вишь ты! - толкнул он меня локтем.
        На поваленной лиственнице, возле корней, металась рыжая белочка и грозно цыкала на суслика. А он сидел на земле с большой веткой в зубах и тревожно оглядывался на нас.
        - У белочки гнездо тут, вот она, бедняга, и боится, что суслик обидит маленьких. Значит, буря и ей вреда наделала. Ай-ай-ай! - И он уже забыл и о белке и о суслике, встал на сиденье и начал пересчитывать сбитые деревья. - Сотни две пало, не меньше. Вот беда! - И крикнул: - Но, Ларька, но!
        Арбойта - такой зелёный и маленький хуторок в горах и стоит он в такой лощинке, что я заметил его, когда Ларька уже ткнулся носом в околицу перед первой хатой.
        За кустом бузины, где-то рядом, заржал конь, и девушка-алтайка запела ему песню:

        Где ты, свет мой,
        Где косматый,
        Бегунок мой чёрно-смольный,
        С гривой чёрною, густою?
        Грива мне нужна твоя!
        Мгла косматая нужна!
        Руки я хочу запутать
        В волос крепкий,
        Синий, жёсткий!
        - Как поёт, а? - шепнул мне Кардымов. - Коня любит всей душой, сразу видать - хорошая девчонка… А ну, не запутайся в гриве, милая певица! - крикнул он. - Открывай ворота!
        Девушка выглянула из-за куста, смутилась. Опустив голову, закрыв глаза рукавом, она распахнула ворота. А когда мы проехали, сказала, смеясь:
        - Здравствуйте, дядя Кардымов! А бригадира дома нет, он в бане. Только сейчас пошёл. Часа два будет бить себя веником и кричать на весь хутор.
        - Скажи ты! Не повезло. Как быть? Может быть, завтра? - спросил я.
        - Подходяще! Пойду шепну мужикам: пусть топоры вострят. А утром приеду расчищать завал на пастбище и вас захвачу…
        В сумерках мы перевалили через сопку, тарантас сам покатился под уклон. Ларьке пришлось лишь сдерживать наш ходок.
        - Конь не шагистый, а умница, - заметил Кардымов. - Среди наших-то лошадей - просто профессор.
        Я спросил, чем же он отличился. С виду конь как конь, даже чуточку неказист. Гнедой масти, то ли рыжей, то ли бурой, а весь его навис - хвост и грива - совсем чёрный. На левой задней ноге - большая отметина у копыта, похожая на короткий носок из шерсти. Но, правда, сытый, гладкий и, как говорят, в масле, с тёмным блеском на боках и на крупе.
        - Перво-наперво - масть хороша: чистой воды гнедко, отлив огненный. Именно масть, а не щерь, что у коровы, или рубашка у собаки. Ходит без кнута, дороги вокруг усадьбы знает хорошо. Сейчас вот заснём, к примеру, он нас чинно доставит прямо на конюшню. И через ручей - в горушку - так подымет, что и не проснёмся: не встряхнёт даже. А скажешь ему: «Ларька! Стой тут», - и остановится.
        Ларька, действительно, покосил на нас левым глазом, сильно упёрся в землю передними копытами, шлея врезалась ему в кожу ниже хвоста. И - замер.
        - А я что говорил? Во! - с радостью и даже с удивлением произнёс Кардымов, потому что коню было нелегко остановиться на спуске. - Разве не профессор? К тому же, другие бывают норовистые, злые, а этот - добряк. Домой, домой, Ларька!
        Ларька тяжело вздохнул и потянул вперёд. Тарантас, пересчитывая обнажённые корни лиственниц, тарахтя и подпрыгивая, покатился с горки.

        Кардымов перекинул вожжи из левой руки в правую, сел ко мне вполоборота:
        - Был у меня конь под седлом… Чагравый…
        - Какой, какой?
        - Говорю: чагравый! Ну, бусый, или - ещё сказать - смурый.
        Я так и не понял: слова были новые, неслышанные.
        - Тёмно-пепельный! С горы с крутой, бывало, спускается и всё ладит сбросить: воздух из груди выпустит, чтобы худей быть, и голову вниз, до самой земли. Надо ему седло на шею спустить, а меня - вверх копытками да на камни. Опять же всё за ногу старался схватить. А это не езда! Распрощался я с ним, взял в табуне халзаного.
        - И что вы за слова подбираете, Кардымов?
        - Законные! И чего их подбирать, они сами с языка срываются. У коней сорок мастей. И заметьте: именно у коней! Про какую-нибудь клячу или про лошадь и разговора нет. По старой пословице: «Кляча воду возит, лошадь пашет, а конь - под седлом». И в табунах у нас эти сорок мастей почти все имеются, только фарфоровой, крылатой да игреней нет. А халзаный - это сплошь да рядом: любой конь тёмной масти, только с большой залысиной, будто у него на лбу салфетка подвешена. Из того халзаного я бы коня не хуже Ларьки воспитал. Был он податливый: молодой, смелый и с хорошим понятием. Но увидал его зоотехник, облюбовал себе под седло. Начальство! Поперёк-то ему не больно скажешь!
        - А кто же Ларьку учил?
        - Старый директор. Он тут долго был, только болел всё время, сердце подхватывало. Чуть что - и уже побелеет, как вот эта ромашка. - Кардымов показал на цветок, что одиноко стоял у обочины дороги. - И воздух ловит, ловит, просто задыхается. А человек был доброй души, и дело знал, и всюду старался успеть, только пешком или верхом не мог. Пришёл он как-то ко мне на конюшню и попросил выбрать ему молодого коня: послушного, не крепко шагистого и чтоб без кнута ездить - не любил он ни кнута, ни грубого слова. Человек учёный и старый кавалерист. Я ему Ларьку и присоветовал: ему тогда четвёртый год пошёл. И завязалась у них такая дружба, как у человека с человеком.
        - Ну, это вы лишнее сказали, Кардымов!
        - Да где там! Запрягу, бывало, Ларьку в этот тарантас, поставлю перед конюшней. Директор выйдет на крылечко и крикнет: «Ларька! Давай сюда! На ферму поедем!» Ларька услышит его голос, встрепенётся, заржёт и подкатит: садись, не ленись! И за это было ему положено три куска сахару. Побудет директор на ферме, станет собираться на усадьбу и опять скажет: «Ларька, домой!» Сядет на всю подушку - рыхлый был мужчина, - вожжи на облучок накинет, и повезёт его Ларька сам - прямо к дому. У крылечка директор снова ему сахару даст да шепнёт что-то на ухо, тот - прямым манером на конюшню. Я его встречу, распрягу и тоже сахару суну: такой мне был дан наказ. Так они и дружили.
        Кардымов помолчал, что-то вспоминая, и сказал?
        - Помер старый директор в сорок девятом году. И весной отвёз его Ларька в последний раз на дрогах: в Шебалино, на кладбище.
        Скучал ли Ларька о своём друге? Вероятно. Всё лето он неохотно ел, подолгу прислушивался - не звучит ли где голос хозяина, и, задрав морду, тревожно и призывно ржал.
        А потом смирился: другом ему стал Кардымов. Ларька встречал его, приветливо кивая лобастой головой, и привычно тянулся бархатными губами к карману пиджака, где у конюха всегда хранился для него кусочек сахару…


        На долину, горы, тайгу спустилась ночь. Зажглись огни на усадьбе, и в их отблеске серой и узкой полосой убегала вдаль проезжая дорога из Арбойты.
        А добрый, теперь уже старый Ларька шёл и шёл под неторопливый рассказ Кардымова, послушно таща тарантас, как в те дни, когда сидел в нём директор…



        Рассказы о пятнистых оленях

        - Ох, недосуг, недосуг, а так хочется поглазеть на олешек! - сказал Кардымов, погоняя гнедого Ларьку. - Одним глазком гляну - и уеду, а вы уж дальше сами располагайтесь. Но, Ларька, но!
        Ларька втащил тарантас на крупную сопку и остановился, поводя ушами.
        Его удивило, что на поляне среди лиственниц, над зелёной и высокой травой, торчали сотни насторожённых ушей на тонких точёных головках. И под каждым ухом блестел на солнце чёрный, немигающий глаз.
        Олени лежали в траве.
        Кардымов свистнул озорно, громко. По тайге пронёсся шорох, как при сильном ветре, и вся поляна вдруг стала красно-рыжая, в белых пятнах. Олени гордо закинули головы и стояли не шевелясь.
        Кардымов глянул на меня, карие его глаза загорелись.
        - Это тебе не овца либо корова! - сказал он с восторгом. - Те встанут да разомнутся, а эти-то как поднялись? Будто стальная пружина в них. Одним словом - звери.
        Он слегка тронул вожжи, Ларька повёз нас прямо в стадо. Олени вовсе не боялись лошади. Они подпустили так близко, что я почти дотягивался рукой до чёрного ремня на спине зверя, до жёлтого пятнистого бока, до тёмного, влажного носа и до серой пушистой груди. Казалось, вот-вот дотронусь я пальцем до шерсти и смогу ощутить тепло упругого, стройного тела. Но так лишь казалось! Рука тянулась, тянулась, от спины до куцего хвоста оленя пробегала дрожь, и он отскакивал в сторону, тревожно фыркая и встряхивая ушами.
        В стаде были одни самцы, уже безрогие: они побывали в панторезке и оставили там свои нежные, ветвистые панты.
        Кардымов хотел показать оленей с рогами, но мы их так и не нашли.
        Он заторопился на пастбище, где нужно было делать расчистку после бури, повалившей деревья, и повернул к хутору. Но немного задержался: возле ручья, на высоком пне, сидела молодая женщина и читала письмо. Рядом кормился буланый конь под седлом, гремя удилами.
        Женщина долго не замечала нас, потом услыхала скрип тарантаса, спрыгнула на землю и спрятала письмо в карман брюк.
        - Паня, привет! - крикнул Кардымов. - Письмецо, видать, от милого дружка? Больно быстро ты его спрятала, а меня любопытство разбирает: про что же там писано?
        - Шутник вы, дядя Кардымов! - Паня зарделась. - И всего-то письмецо от Таси Сакеевой, из Москвы.
        - Ну, как она там, на выставке?
        - Не жалуется, только по нашему хутору скучает, чудачка! А так всё хорошо. Олени её с маралами здоровы и шлют вам привет!
        - Люблю за доброе слово! Ну, бывай здорова! Он оставил меня и уехал..



        Песня в тайге

        Паня Бочкарёва работала седьмой год пастухом и кормачом. Пришла сюда, когда окончила школу. Кормачом была зимой, задавала корм оленям в зимнике, а пастухом - летом, на пастбище. С этой весны ходила за стадом по-новому - на свободном выпасе.
        Раньше оленей пасли в небольших огороженных участках и каждую ночь загоняли в зимник. Это было очень хлопотно: дикие животные не очень-то подчинялись пастухам, и по вечерам часа два - три уходило на то, чтобы завести стадо на ночёвку. А от того, что за оленями ежедневно гонялись верховые, звери нервничали и дичали ещё больше. Да и наедались они не вволю.
        Панин бригадир Кузнецов и бригадир Абанин, с другого хутора, в Куяхтонаре, решили изменить порядок выпаса. Они отправились к директору совхоза Галкину, и Абанин сказал ему:
        - Есть у нас с Кузнецовым такая думка - выгоним мы своих оленей весной из зимника на волю, и пусть они пасутся там до самых холодов. Чего их гонять каждый день в зимник? Ночевать они могут и в летнем парке: и пастухам удобнее, и совхозу выгоднее, и оленям лучше!
        - Так-то оно так, а вдруг уйдут? - заколебался директор. - Объяснять вам нечего: олени - наша валюта, наше золото. И вдруг такое добро сами из рук выпустим? Полетят тогда наши головы в кусты!
        - Да неужто не совладаем с олешками? Найдём выход, сбережём зверя, - сказал Кузнецов.
        - Вот именно - найдём, - поддержал его Абанин. - Конечно, новинка, а потому и риск. А без риска и в тайгу добрые люди не ходят!
        И директор согласился.
        Кузнецов выгнал оленей, а того не учёл, что одного-то пастуха на коне они не боятся, а от группы людей шарахаются, как стадо баранов.
        Была ранняя весна, кругом ещё лежал снег. Кузнецов открыл ворота зимника и выехал к оленям, как на праздник - с десятью пастухами, целым отрядом.
        Олени увидали конников и пошли! Передние ноги выбросят, в снег провалятся чуть ли не с головой, задними копытцами поддадут - и летят, летят! Конники видят - желтеет на снегу стадо вдали, во весь опор мчатся к нему, а догнать не могут.
        Кузнецов был впереди. Он пришпоривал, горячил коня; веткой кедра сбило ему на скаку шапку. Да в ней ли дело? Олени уже заворачивали на Шебалино, чёрт с ней, с шапкой!
        Он крикнул:
        - Братцы! Режьте в обход! Махнут олешки через большак, уйдут к Катуни - конец мне, старому дураку!
        Лошадей почти загнали. Молодой пастух - он недавно из детского дома пришёл - так распалился, что полетел под откос вместе с лошадью, перевернулся с ней через голову три раза. Другие пастухи порвали в клочья одежонку, Паня посадила под глазом синяк - крепко ударилась о сучок. Всяко было, но путь оленям перерезали, остановили их.
        Кузнецов отдышался и сказал:
        - Погоню стадо к ферме один. А вы - марш по сопкам] Разбейтесь по трое, разговаривайте, смейтесь, песни пойте, а на глаза олешкам три дня не кажитесь. Пусть привыкают к голосам в тайге, иначе с ними и дальше сладу не будет.
        Пастухи - народ твёрдый, и работка у них фронтовая, лагерная: дождь и снег нипочём, и всё - на коне. Потому-то и пели они на сопках три дня, затем, говорят, без голоса ходили две недели. А как петь кончили, стали поодиночке подъезжать к стаду: кто справа, кто слева. Покажутся оленям издали, поговорят с бригадиром, закурят, хлеба доставят ему и опять в тайгу. Так Кузнецову и шапку привезли, и шубу с валенками, а то бы он совсем замёрз. Ведь три дня сидел человек на одном месте, по-стариковски песни распевал оленям. Наслушались олени и про Стеньку Разина, и про дубинушку, и про одинокую рябину, которой надо к дубу прислониться.
        Ничего, люди выдюжили, да и олешки привыкли: теперь и вовсе не боятся, хоть на тракторе к ним вались. А ручных оленей пока нет, только одна молодая оленуха Маня…



        Оленуха, что живёт у ручья

        Егор Дмитриевич Кузнецов смотрел на меня угрюмо и долго разглаживал пышные седые усы: не хотел он показывать оленуху. Но я кое-как упросил его.
        Мы вышли из хаты, семь раз открывали ворота и калитки, перелезали через изгородь: все земли вокруг хуторка разделены на загоны и загорожены. Наконец вышли на берег ручья, сели под лиственницей. Слева и справа лежали на невысоких подпорках длинные деревянные колодины. И в каждой из них было по большой глыбе соли, отполированной до блеска языками оленей. Они приходят сюда и лижут соль: её им недостаёт летом в сочной зеленой траве.
        - Маня должна быть здесь. - Егор Дмитриевич глядел в овраг, где среди густой щётки камышей купалось вечернее солнце в маленьком бочажке ручья. - Маня! Маня! - ласково звал он оленуху.
        Но трава не шевелилась, и никто не зачавкал копытцами в вязкой грязи на сыром берегу.
        - Подождём. Она ведь с малышом, потому и таится. Затем я ей песню спою, она придёт. Ласку любит и мою нескладную песню, - улыбнулся Кузнецов.
        Маню нашли три года назад. До неё тоже попадали в руки старого бригадира маленькие оленята, но они не выживали.
        - Алтайцы говорят - с глазу. Принесёшь оленёнка, сбегутся к тебе и старые и малые, пялят на него глаза, он и растёт плохо, чахнет. Паука как говорит про глаз: это, мол, ерунда! Учёным, конечно, виднее. И я полагаю, что всё зло от плохого ухода. Старуха у меня такая добрая, задери её леший: любому покажет оленёнка, разрешит на руки взять. А малышу - просто душегубство! Он же от природы нервный, чуткий до невозможности и нежный, как цветочек. Чего же зря на него глаза таращить? И грубыми руками лапать его не полагается: это не щенок из подворотни, а благороднейший олень!
        Егор Дмитриевич прикрыл рукой глаза от солнца и снова поглядел в овраг, но там, казалось, никого нет, кроме лягушек.
        - Маню нашла Сакеева. Она сейчас в Москве, оленей наших показывает на выставке, маралов. Пришла она ко мне в конце весны и сказала, что один олешек брошен матерью: никто его не кормит и он в стаде совсем как лишний. Я и распорядился:
«Возьми-ка его к себе, спрячь в избушке, никому про то не говори, корми коровьим молоком». Словом, решили его растить тайно, чтоб никто, кроме меня и Таси, даже и не догадывался, что у нас маленькая Маня есть. Таились мы почти полгода. И как пришла осенью наша Маня в зимник, тут-то люди и удивились: и стройна оленушка, и шерсть на ней блестит, будто жиром смазана…
        Егор Дмитриевич сказал ещё, что всю зиму держали Маню вместе с оленухами, только Тася Сакеева выделяла её среди других: то морковку поднесёт, то кусочек булки, то приласкает оленушку, то песню ей споёт.
        Весной Маня сама ушла из стада к Тасе, и с ней почти не расставалась. А когда Тасю послали на выставку, Егор Дмитриевич поселил Маню в загончи-ке возле дома и виделся с ней каждый день. Если же Маня пряталась со своим оленёнком в траве, он вызывал её песней.
        - Спойте же, Егор Дмитриевич! - попросил я.
        Старик сложил рупором ладони вокруг рта и запел. Это была алтайская колыбельная. Я слыхал её не раз - тягучая и такая ласковая, что её может петь только добрая, любящая мать над кроваткой своего ребёнка:

        Ой-е-ай,
        Птицы спят.
        Золотой стемнел закат.
        Вечер тих.
        Ой-е-ай,
        В сумрак спрятался Алтай…


        Было как-то странно, что такую песню поёт старик. Егор Дмитриевич понял, что я удивлён, и сказал:
        - К этой песне Маню приучила Сакеева. На старости пришлось и мне её выучить, вот и пою, что знаю.
        Кузнецов спел второй куплет, и над зелёной щёткой камышей поднялась ушастая головка на тонкой и длинной шее.
        - Ну, иди, Маня, иди! Мы ждём тебя! - ласково подзывал старик оленуху.
        Маня вскочила, легко выбросила из травы ножку с острым копытцем, на ходу подхватила одну былинку, другую. Она не торопилась: ведь где-то рядом, в траве, лежал её малыш. Когда же Маня прошла под лиственницей, на её жёлтую пятнистую шубку пригоршнями посыпались сквозь крону блики солнца. И даже трудно было понять, где там Манины пятна, где яркие солнечные пятачки.
        Она подошла, встала рядом, и я увидел себя в её добрых, очень больших глазах, как в зеркале. Взяв с ладони Егора Дмитриевича кусочек ржаного хлеба с солью, она своим же следом ушла через ручей, окуная на ходу чёрный нос в траву.
        - А её малыша нельзя посмотреть? - спросил я.
        - Это тайна! Её тайна! - Егор Дмитриевич кивнул в сторону Мани, которая уже отошла в дальний угол огороженной поляны. - У каждого есть тайна, даже у нашей Мани. Пусть она эту тайну бережёт, и не будем ей мешать.
        - Что же получается, Егор Дмитриевич? - удивился я. - Значит, чужой глаз всё же вредит?
        Он погладил усы, подумал и глянул на меня с хитрым прищуром глаз:
        - А кто его знает? Одно могу сказать: без глазу-то лучше. Риск пли не риск, а у Мани должен быть ладный, здоровый олешек. И чего на него глядеть? Вот невидаль! А я поведу от Мани и её семьи совсем ручных оленей. Глядишь, зверь будет домашний, уход за ним простой, пастухам - радость… Мечтаю так и не хочу свою мечту рушить. Извиняйте!..



        Панты

        Когда олени-самцы живут на воле, они каждый год сбрасывают окостеневшие рога. Это бывает ранней весной. Летом рога вырастают вновь и к осени опять становятся крепкими, как камень. Только на правой и левой развилке рогов появляется ещё по одному отростку. По этим отросткам и можно определить, сколько лет прожил на свете красавец рогаль.
        К середине лета рога бывают мягкими: они наливаются кровью. На тонкой их кожице растут защитные волосики, короткие, как ворсинки, серые и мягкие. Такие рога называются пантами. И если их срезать, оленю не будет вреда, а людям - польза: мы получим очень ценное лекарство - пантокрин. Для этого и разводят пятнистых оленей на фермах.
        Егор Дмитриевич показал мне, по какой огороженной узкой дорожке гонят из широкого и поместительного загона рогалей, у которых хотят срезать панты.
        Оленя отбивают от стада и направляют в этот узкий коридор. Коридор закрывают скользящим щитом. Щит легко передвигается на роликах и прижимает рогаля к станку.
        Перед станком - весы. Оленя взвешивают и толкают в станок, похожий на небольшую клетушку.
        Как только олень зайдёт в станок, пол провалится, а боковые доски, поставленные наискосок и обитые брезентом, подхватят, сдавят зверя с боков. И повиснет он в воздухе: так делают, чтобы он не упирался ногами в пол и не брыкался.
        На спину оленя прыгнет человек, чтобы зверь плотнее висел в тисках, не двигался. Потом верхняя половинка передней двери в станке откроется, голова оленя высунется наружу, а его шею прижмут к дуге и прихватят ремнями.
        Егор Дмитриевич или его помощник быстро срежет панты пилой-ножовкой и присыплет надрез сухими квасцами: остановит кровь.
        Потом дверь откроют настежь, пол поднимут, и рогаль с обезумевшими от страха глазами вихрем улетит в загон.
        - Рассказал я вам много, а вся операция длится три - четыре минуты. После срезки пантов олешки быстро поправляются и даже крепнут: кровь, что была предназначена для питания рогов, поступает в тело зверя… Оставайтесь до утра, у меня на завтра пять пантачей подготовлено, - предложил Егор Дмитриевич.
        - Нет, не хочется!
        - Ну, как знаете. Вам-то в диковинку и, по всему видать, рогаля жалко: красив он, статен. А у нас уж такая должность. Только душу зверя мы тоже можем чувствовать!..


        Утром на центральной усадьбе совхоза я пошёл посмотреть, как варят панты.
        За первой изгородью, которой обнесена вся усадьба, стоял небольшой домик, похожий на баню, из его трубы курился дымок. На порожке под навесом сидели два парня в синих халатах. Это были рабочие пантоварки Кузьма и Дмитрий. Они ждали, пока нагреется вода.
        В домике было влажно и жарко, как в теплице. Наружная дверь была раскрыта, и холодные струи горного воздуха свободно тянули над полом, а у потолка висело горячее, туманное облачко пара.
        В земляном полу - большая квадратная ванна, под ней - печка. Возле ванны на столе и на табуретках лежали панты оленей - они были поменьше, и большие тяжёлые панты маралов.
        Когда вода нагрелась, Кузьма и Дмитрий осторожно взяли мягкие, хрящеватые рога и на несколько минут погрузили их в воду. Маленькие панты каждый из них варил отдельно, а огромные панты маралов они окунали в кипяток вместе. Рукам было жарко над горячей ванной. Парни перехватывали груз из левых рук в правые, дули на пальцы и всё следили, чтобы в воде побывала каждая веточка, каждый отросток.
        Работа шла на глазок, без приборов, но Кузьма и Дмитрий знали, когда настало время вынуть панты из воды и положить их у окна на широкий стол.
        Варят они панты трижды, через сутки. А когда панты дойдут, их варят два раза, и тоже через сутки, недолго держат в сушилке, где температура восемьдесят градусов тепла.
        Окончательно доходят панты в ветровой сушилке, в сарае, где доски в стенах сбиты не плотно и из щели в щель свободно проникает жаркий ветер.
        В высокой, длинной сушилке ярусами в два - три ряда всюду висели панты. Многие уже были готовы к отправке, и на них болтались ярлычки: когда сварены, сколько весят. Оленьи панты - до килограмма, у старых маралов - в десять, а то и в пятнадцать раз тяжелее.
        Парни доканчивали сезон в пантоварке.
        - Нагрелись, - сказал Дмитрий. - Ещё недельки три посидим у этой горячей ванны - и в горы. До холодов будем работать пастухами, а зимой - маралов кормить. Зверь интересный и куда опасней оленя, особенно осенью. У маралов тогда гон бывает, самцы трубят на всю тайгу, и такая среди них драка идёт, будто обухом друг друга по башке молотят! Интересно! Только тогда к ним не лезь. Между прочим, был у нас такой случай. Кормач заложил сено маралам и уже стал отъезжать за околицу. Бык на него и бросился: догнал, передними ногами лошади в бок так заехал, что она свалилась, а кормача едва не затоптал. Хорошо, что товарищи прискакали и отогнали того быка…
        Я ещё не видел маралов. Но после того, что рассказал Дмитрий, меня потянуло к ним…



        Маралы

        Всё тут началось с маралухи…
        Жил-был на этом месте один дядька, охотник, зверовик, по фамилии Попов. И как-то подвалило ему счастье: пришла прямо во двор маралуха с сосунком. Попов удивился: к чему бы это? Такой случай один раз в сто лет бывает - дикий зверь, сторожкий и гордый, который от человечьего духу за три горы скачет, сам к хате пришёл!
        Удивился охотник, но дурака не свалял: не зарезал маралуху. И решил: дай-ка разведу стадо маралов. Человек он был толковый, удалось ему. Годов через десять после революции о Попове во всей округе знали: делец богатейший, первая у него на Алтае ферма маралов - сотни две. Панты у них брал, даже в Китай отправлял.
        А как стали раскулачивать всяких баев да зайсанов, бросил Попов своих маралов и сбежал.
        Испугался ли он нашей власти, деньги ли сгубили - никто этого не знает. А старики, что у него работали, говорили: водились за ним всякие грязные делишки, зажирел он, стал друзей-охотников обдирать до нитки, вот оттого-то и черти у него на душе скреблись.
        Не успели у него алтайцы взять ферму на ходу, маралы и разбежались кто куда. Потом всем миром собрали по тайге голов полтораста, да ещё побольше сотни привезли с Дальнего Востока, вот и стал совхоз.
        И большие деньги даёт он государству: сухие оленьи панты идут по две тысячи за килограмм, маральи - по девятьсот рублей, вдвое дешевле. Зато у старых маралов венец на голове - до пуда весом! И прямой расчёт держать их на ферме рядом с оленями…



        Встреча

        Мне сказали, что нужно пройти вдоль ручья, до избушки: там и начинается маралий загон.
        В старой, покосившейся избушке никого из пастухов не оказалось. На пороге сидел бурундук и грыз какую-то былинку. Но он, конечно, не мог сказать, где мне искать маралов.
        В сплошном сплетении заборов я не нашёл подходящей лазейки и перелез через три изгороди. Попал наконец в какой-то узкий проход и поплёлся к сараю.
        Вдруг загудела земля: из-под навеса в сарае вырвались десять маралов и кинулись мне навстречу. Я оторопел: заворачивать их обратно или прыгать через забор? Мысль эта молнией пронеслась в голове. Но я и шагу не успел сделать, а лишь прижался спиной к забору и затаил дыхание.
        Подталкивая друг друга крутыми боками и грозно сопя, безрогие быки пронеслись в двух шагах, обдавая меня жаром, коровьим духом из хлева и забросав с головы до ног пылью. Они выбежали на поляну, к лиственницам, повернулись в мою сторону и окаменели.
        Один марал был покрупнее и показался очень большим, как старый лось. Но это, видимо, от страха. Когда я отдышался, сходство с лосем постепенно исчезло. Был он меньше лося и стройнее. Красивую его голову не портили ни борода, ни толстые отвислые губы. Тёмная мышиная шерсть была у него гуще по тону на приятной, некрупной мордочке и на шее и переходила в серую на брюхе. А вокруг куцего хвоста лежала большая белая салфетка.
        Восемь маралов были схожи по окрасу с этим быком. А десятый казался белёсым. Скоро он и повёл это маленькое стадо на сопку и словно растворился среди серых камней.
        Я перебрался ещё через один забор и стал подниматься по косогору за маралами, но они близко не подпускали.
        Солнце припекало, воздух становился всё разряжённее, и я скоро выдохся. Но уходить не хотелось. С высоких гольцов всюду виднелись в распадках тёмно-серые большие стада маралов. Одни из них спокойно паслись в зелёном море таёжных трав, другие лежали в тени, на опушке, третьи галопом мчались в гору, рассыпались по склону и долго глядели куда-то в лощину. И тогда в малахитовой складке лощины возникала конная фигура пастуха.
        В просторном летнем парке, слева от меня, паслись маралухи, и малыши у них были такие же пятнистые, как у оленей. Случалось, пролетал над парком тёмно-бурый беркут, и все маралята мигом исчезали в высокой траве…
        Спускаясь с горы, я подшумел; с треском и звоном полетели вниз разломанные дождём, ветром, морозом и солнцем осколки плитняка.
        Из-за куста, чуть выше меня, вынесся на узкий гребень скалы молодой бычок с какой-то веточкой во рту: он, видимо, страшно перепугался и не успел съесть её.

        Эта веточка показалась мне знакомой. Я видел её где-то раньше и почему-то потом думал о ней всякий раз, когда забирался высоко в горы. Неужели та самая - редкостная и желанная, как корень жизни, драгоценный женьшень?
        Я свистнул. Бычок сердито топнул копытом, встряхнул головой и исчез. А веточка осталась на том месте, откуда он только что пытливо и насторожённо глядел на меня.
        Да, это была та самая чудесная травка, за которой на Алтае охотятся все старики! Рядом стоял и её высокий, толстый будыль, уже без цветка, раскидав по каменистым плиткам широкие резные листья.


        Их сорвать было легко, но до корня я так и не добрался. Он спрятался в расщелине, куда рука не пролезала, а раздвинуть камни без ломика или хотя бы топора я не смог.
        Но листья я собрал и нёс их к усадьбе, как самый дорогой букет из редких, невиданных цветов…



        Корень жизни

        Маралы стороной обходят почти все травы, у которых жёлтые цветы.
        Такие травы обычно ядовиты: калужница, лютик, куриная слепота, купальница, одуванчик. Жёлтый цвет в траве - как сигнал: не ешь меня, а то отравишься!
        На таёжных полянах чаще всего выбирают маралы такие травы, которыми при нужде могут пользоваться и люди.
        Им нравится борщевик - с белыми цветами, похожими на зонтик. Летом из молодых побегов этой травы делают на Алтае соленья и маринады, а пастухи кладут свежие побеги в борщ. Потому и дано название этой траве - борщевик.
        Любят маралы красноголовик или кровохлёбку. Цветы у этой травы бордовые, и листья - как у рябины. Бывает, порежет пастух палец и ею лечится: она хорошо останавливает кровь.
        Но самая первейшая еда у всех зверей, которые дают нам панты, - чудодейственный маралий корень.
        Я узнал о нём, когда был в Горно-Алтайске и познакомился там со смотрителем музея Жарковым. Человек тучный и больной - его мучила астма, - он только что вернулся из дальней поездки в горы, где какой-то чабан случайно обнаружил древнее алтайское кладбище.
        Жарков простыл в дороге и дышал тяжело, как лягушка. Он вынул пузырёк с какой-то тёмной жидкостью, отсчитал тридцать капель, поморщился и запил водой. Лицо у него скоро порозовело, он мельком глянул в зеркало и сказал нараспев:
        - «И щёки её, как цветы маральника, алы».
        - Что за стихи? - спросил я.
        - Народный эпос алтайцев, Алтын-Тууди, по-нашему - Золотая сказка. Да я это к тому сказал, что надо домой уходить: температура. И маралий корень меня румянит, - показал он на пузырёк, из которого пил капли.
        И завёлся у нас разговор об этом корне.
        Называют его маральник. Он из семейства сложноцветных, к которому относятся бессмертники и подсолнечники, ромашки и полынь, мать-и-мачеха, репейники, одуванчики и чертополох.
        Все эти растения ярко выделяются своими цветами: они собраны в корзиночку. Некоторые из них напоминают большую, коротко остриженную малярную кисть.
        Маральник больше всего похож на чертополох, с толстым стеблем в рост человека и с крупной корзинкой лиловых и фиолетовых цветов, которые пахнут шоколадом.
        Особенно ценится корень маральника. Его добывают осенью, когда увядают листья и твердеет толстый стебель - будыль, почти такой же прочный, крепкий, как у табака.
        - Такой будыль и ножом сразу не срежешь, и палкой не собьёшь, - сказал Жарков.
        Корень нелегко вынуть из каменистого грунта, да и сушить его надо умеючи - не на огне, а на солнце, вернее даже в тени, где тепло и сухо. А подсохший корень надо мелко нарезать и настоять на чистом спирте.
        Жарков сказал, что он пьёт настойку второй год и чувствует себя гораздо лучше. Выспится ли плохо или устанет на работе, разволнуется, но примет свои тридцать капель и словно помолодеет.
        - Дело это большое, с великим будущим, - говорил Жарков. - И, пожалуй, наш маралий корень затмит прославленный китайский корень женьшень… У нас его прописывают врачи от болезней сердца и от болезней крови, даже хотят использовать против рака. Мудрая народная медицина! Хлопочет о здоровье народа, о долголетии… А хотите поглядеть на это растение в натуре? У меня есть.
        Во дворе музея, где клумбы и грядки пламенели от цветов, торчали возле дорожки три могучих репея, недавно сбросивших цветы.
        - Они самые: маральи корни, корни жизни! Верьте моему слову! - восторженно сказал Жарков…
        Потом я разговаривал о маральнике со старым медвежатником Заиграевым в Чемале.
        И когда досталась мне первая же веточка маральего корня, оброненная молодым бычком на высоком гольце, я вспомнил о просьбе старика Заиграева прислать ему хоть один лист этого чудесного корня.
        Нигде на усадьбе не нашлось такого большого конверта, чтобы упрятать в него целиком разлапистый лист маральника. Пришлось сложить его вчетверо.
        Конверт получился толстый, лист хорошо прощупывался сквозь бумагу. Девушка на почте не хотела принимать его.
        - Что у вас там? - строго спросила она, подбрасывая на руке необычный пухлый конверт.
        Не отвечая на вопрос, я спросил участливо: жив ли её дедушка?
        От недоумения она подняла брови и метнула на меня такой взгляд, в котором я не увидел ничего доброго. Но я не собирался шутить и смотрел на неё доверчиво.
        - Это к делу не относится! - громко и очень строго сказала девушка. Но с лица у неё вдруг сошла вся напускная серьёзность почтальона. Она опустила глаза и вздохнула: - К сожалению, дедушка умер.
        - А вот этот дед жив и хочет жить долго. В конверте лист маральника, который он просил переслать. И заметьте, дед искренне верит, что этот лист поможет ему стать бодрее, моложе. Надо ведь уважать стариков. Честное слово, они это заслужили.
        Девушка подумала, молча кинула конверт на весы, а потом наклеила марку и осторожно шлёпнула по ней почтовым штемпельным молотком…



        Кардымов и Матрёна Степановна

        На центральной усадьбе совхоза всё шло своим порядком: день за днём там резали панты, варили их и отправляли в Бийск. Пастухи водили стада по горам. Дети шумно играли в пастухов.
        И в каком-то порядке менялась погода: то жаркое, душное вёдро, то хмурый, осенний денёк. Потом задождило, словно в небе над совхозом сделалась дырка. Старожилы стали по вечерам поглядывать на крутой купол горы Туманухи, которая служила для них барометром. Оставалась там на ночь серая пепельная туча, и на рассвете непременно хлестал проливной дождь.
        Такой погоде могли радоваться только олени и маралы: на всех горах не по дням, а по часам быстро шла в рост и буйно наливалась соком земли сочная, бархатистая трава - им но брюхо.
        А людям крепко досаждали эти дожди, особенно пастухам: на них даже у пылающего костра не высыхала одежда. И раз в неделю они наведывались домой: обсушиться, переменить бельё и посидеть в тепле.
        Спустился с гор и старший конюх Кардымов, в задубевшем брезентовом плаще и размокших меховых ичигах. Но ему не повезло. В прошлый приезд он сгоряча наговорил своей старухе лишнего, и она пригрозила, что уйдёт в гости к дочери, на хутор. Кардымов-то не очень поверил угрозе, а жена твёрдо сдержала слово, даже на дождь не поглядела. И застал он дома чистые горшки да холодную печь. Ну, и пришлось идти ему в столовую, потому что живот подвело, как он потом рассказывал, и все кишки прилипли к мокрой спине.
        На столовой висел замок. Обозлённый Кардымов отправился на квартиру к Матрёне Степановне, которая была в совхозе мастерицей на все руки: и повариха, и официантка, и директор пищеблока.
        Соседка, старушка, сказала, что Матрёна вышла из хаты раным-рано, по холодку, ещё до дождя, а куда - не объявила. И вспомнила вдруг, что в последние дни ходила Мотя совсем не своя, по вечерам на картах гадала, и всё выходила ей какая-то дальняя дорога. А намедни с оказией отправила в Шебалино два больших чемодана.

«Гадай не гадай, а выходит, отдала концы наша Матрёна и бежит сейчас, как тот олень. Жалко! Умела щи варить, поджарочку делать, гуляш», - подумал Кар дымов, а вслух сказал:
        - Ты ведь, бабка, не накормишь холостого пастуха? Придётся в Шебалино подаваться, заодно узнаю хоть, что про что!
        Он оседлал коня, проскакал галопом по усадьбе, раскидывая по сторонам комья чёрной грязи, и скрылся за околицей.
        Матрёна выбрала время с умом: по такой-то размокшей дороге её бы и на машине не догнать. Но просчиталась не хуже Кардымова. Из-за проливного дождя открытые грузовики всё утро уходили пустыми: никто не решался лезть в кузов и мокнуть там до железной дороги весь длинный июльский день. А крытых машин не было. И Матрёна поневоле отсиживалась в шебалинской чайной, с тоской глядела в окно и на всякий случай придерживала ногой два чемодана. Ведь разные люди заходили сюда на большой проезжей дороге пить май или водку, и кое-кто из них жадными глазами поглядывал на чужие вещи.
        Кардымов сразу приметил её в большом и светлом зале столовой, за фикусом.
        - Почтение, Матрёна Степановна! - сказал он, подходя тяжёлой, недоброй походкой, печатая на полу мокрые следы. - Дома-то столовая на запоре, и со старухой - досадная осечка. Пришлось сюда топать: семь вёрст до небес, и всё лесом. - Он подсел к столу, ладонью смахнул крошки со скатерти. - Вы что ж, Матрёна Степановна, тоже чаевать расположились?
        - Да ну тебя, балагур! Небось по другому делу?
        - Есть и дело: посоветоваться хочу. Появился, понимаешь, интерес: сбежать отсюда. Сама знаешь: остарел и совсем замучился - дожди, холода, ноги так и ломит. Думаю, отчего бы и мне не попробовать, как добрые люди? Табуны, к примеру, бросить, старуху - по боку, от друзей пятки смазать да по Чуйскому тракту - куда глаза глядят! Картина!
        - Дознался, значит? - зло спросила Матрёна. - Бес в тебе, что ли! Зачем душу выворачиваешь? И, видать, никто не посылал, сам заявился?
        - Сам, сам! Просто из любопытства! Какой, думаю, у неё резон?
        Матрёна нахмурилась и уставилась в окно: она не знала, как глядеть на старика, как отвечать ему. Не скрывая усмешки, Кардымов сказал:
        - А ты зенки на сторону не сворачивай, на меня гляди. Разговор у нас будет душевный.
        Повариха молча взялась за чемоданы и хотела пересесть в другой конец зала, но Кардымов не дал ей уйти:
        - Не выйдет это, Матрёна Степановна! Ты мне объясни, а я людям скажу: они ведь по твоей вине нынче голодные. Чем тебя обидели? Комнатёшку дали самую лучшую, всего туда нанесли по бедности. Уважать стали всем совхозом. Сыта, собой дородная, как конопляный сноп. Да чего ж тебе, бестолковая, надо?
        - Заскучала, Кардымов.
        - Это как же?
        - Э, всего и не скажешь! Сам посуди, что за жизнь: пастух на пастухе, грязь, тоска, не с кем словом перемолвиться. А я двадцать лет в ресторане работала, всегда на людях, обхождение приятное, по вечерам музыка. И провожали меня не как-нибудь, с цветами.
        - С цветами? - словно удивился Кардымов. - А в Саратов сейчас прибежишь, опять розами закидают?

        - Да что ты привязался, горе моё! Я тебе как человеку, а ты - сплошная заноза! Не могу! Не хочу! Пей-ка чай и выматывайся!
        - Уезжала с цветами, ай-ай-ай! А бежишь, как вор? Верно говорю: ты же доверие у нас украла. Я двадцать пять годов в горах да на конях. Ведь чего доверие да уважение стоят! А ты и года не прожила, и на всё тебе чихать?
        Народ в чайной стал прислушиваться. Яркий румянец полыхал на щеках поварихи, а Кардымов долбил и долбил в одну точку, как дятел:
        - Баба ты дородная, в годах, одного сала в тебе пудов пять, а в голове - мякина. Об кедру стукнулась, в грязи увязла - и караул? Красоты дешёвой захотела, пастухи ей не нравятся. А в душу ты им заглядывала?
        Какой-то парень подошёл к столу Кардымова с раскрытым ртом, развесил уши.
        Конюх глянул на него, прикусил язык. Потом легко подхватил чемоданы и доверительно кивнул поварихе. Дородная Матрёна, глотая слёзы, поплелась за ним. На крыльце он огляделся и сказал:
        - Ты права, Матрёна Степановна, мы тоже ошибку дали. Музыка там, цветы и всякие обходительные разговоры - за это я ручаюсь. Пастухи, пастухи - а сделаем. И хорошо-то как: никто, кроме меня, и не знает, что ты драпу дала. Чемоданчики тут оставим, за ними я завтра прискачу. Спросят люди - скажу, в гостях была, патефон слушала, сладку водочку пила. Порядок! И вернёмся, Матрёнушка, честное слово! Мы ведь других-то людей не хуже. И поджарочку мне сделаешь, ловко это у тебя получается. Сейчас я тебя на коня подсажу, а сам с бочку - прыг, прыг, ну, скажи, как жеребёнок!
        - И откуда ты свалился на мою голову, чёрт старый! - запричитала Матрёна и упала ему на грудь…



        Прощай, горный Алтай!

        До чего же коротки вечерние сумерки в горах Алтая! И как быстро на смену жаркому дню приходит тёмная, прохладная ночь!
        Только сейчас над горой стояло солнце. Вот оно спустилось за высокий кряж, и в долине уже поздний вечер. Скоро гаснет последний луч солнца, и по всему небосклону начинают мерцать зеленоватыми огнями яркие точки созвездий.
        Ночь! Она наступает вдруг, а уходит не спеша.
        На небе долго разливаются чудесные краски нового утра: фиолетовые, сиреневые, розовые, золотистые. Где-то уже вовсю светит солнце, а за изгибом снежной горы, за высокой гранитной скалой, за крутой зелёной сопкой и на маленькой елани среди холмов всё ещё ночь, туманы, прохлада…
        Пока мы ехали до Усть-Семы, петляя иной раз под облаками, много раз показывалось и тотчас же скрывалось солнце. Ещё холодное, оно обдавало нага газик брызгами света, освещало на миг влажный от росы тракт и уходило за высокую гряду гор.
        В Усть-Семе, у моста, Катунь казалась удивительно пёстрой. Маленький отрезок её у левого берега был залит солнцем, и вода там зеленела, как трава. В середине фарватера лежала густая тень горы, похожая по очертаниям на медведя. А справа, где царил сумрак, дрожали лёгкие космы тумана, и вода была тёмная, седая.
        Катунь бежала на север, к Бии; помчались и мы за ней по кромке правого берега, ещё не освещенного солнцем.
        В этот ранний час на тракте было пустынно, тихо, как на широкой ночной улице в большом городе. И газик наш катил так быстро, что ветер звонко пел у бортов и громко хлопал брезентовым верхом.
        И оттого, что утро наступало, а ночь ещё не ушла, бабочки, мошки и какие-то жучки, резвившиеся в темноте, не попрятались в свои домишки. Они ударялись о машину, словно в нас пригоршнями бросали горох, разбивались в лепёшку и оставляли на ветровом стекле красные, белые, рыжие и чёрные кляксы.
        - Вот всегда так! - пробурчал шофёр, останавливая машину и вытирая влажной тряпкой стекло. - Ночью эта нечисть глаза залепляет, а днём от гусей и от кур отбою нет. И чего они на тракт лезут? Курица норовит под колёса попасть, всегда наперерез бежит. А гуси? Глупые они, что ли? Гудишь, сигналишь - и внимания не обращают. А задавишь - гони пятьдесят целковых!
        - Это они нарочно: чтоб лихой езды было поменьше, - пошутил я.
        - А что вы думаете: так и получается!..
        По берегам Катуни беспрерывно тянулась тайга, сначала густая, синяя, а затем голая, почти прозрачная. Но и она была куда приятнее, чем обнажённые, серые скалы.
        Тайга - великое богатство Алтая. Она извечная кормилица и алтайских охотников и скотоводов-кочевников. Видимо, это они сложили о ней песню, которую я слыхал и на Бии и на Катуни:

        За орехи много благодарен,
        Чёрный пес!
        И за ягоды тебе спасибо,
        Мглистый лес!
        За избушку много благодарен,
        Гулкий лес!
        За зверей и птиц тебе спасибо,
        Древний лес!..
        Горы, словно срезанные наискось с юга на север, становились всё ниже, положе, а невдалеке от Маймы и вовсе сделались невысокими сопками, мягкими по очертаниям холмами и просто буграми в прибрежной степи у Катуни.
        В горах часто выпадали дожди. И пока мы добрались до предгорий, где травы заметно пожелтели, как пожелтели и хлеба, буйная зелень трав и цветов устилала землю.
        Оранжевые огоньки отошли. Отцвели и пионы. Редко встречались кудреватые лилии и незабудки. Зато на еланьках выглядывали из травы бледно-лиловые гвоздики, а ближе к воде стояли белые дрёмы и розовые кукушкины слёзки. Яркими клочками кумача казались венчики горицвета.
        За Манжероком выбежал с бидоном на тракт мальчишка лет десяти и поднял руку.
        - Чего тебе? - недовольно спросил шофёр, затормозив машину.
        - Малина! Малина! Хочешь, купи!
        - Много ли за неё? - Шофёр заглянул в бидон.
        - Не знаю. А сколь дашь?
        - Рубль!
        - Уу-у! Тут вон её сколько! - Мальчишка почесал пятернёй стриженую голову. - Однако, давай!
        Мы дали ему три рубля, потому что малины было стаканов десять. Он улыбнулся во весь рот и побежал к избушке, подпрыгивая и размахивая зелёной бумажкой.
        Так мне и запомнилось это последнее утро в горах: гремит, бьётся о берег грозная, непокорённая Катунь. Утреннее солнце ещё такое ласковое, что не хочется прятаться в тень; дрозды лихо высвистывают в зарослях черёмухи, а мы лежим на тёплой, ещё влажной траве и отправляем в рот ягоду за ягодой…

        И за ягоды тебе спасибо,
        Мглистый лес!
        Я не раз вспоминал слова этой простой и наивной песенки, путешествуя по Алтаю. А путешествие моё ещё не скоро кончилось. Так пусть же и у этой книжки не будет конца, и, может быть, кому-нибудь из читателей самому захочется кончить её. Но для этого нужно поехать на Алтай!