Библиотека / История / Чаковский Александр / Неоконченный Портрет : " №02 Неоконченный Портрет Книга 2 " - читать онлайн

Сохранить .
Неоконченный портрет. Книга 2 Александр Борисович Чаковский
        Неоконченный портрет #2
        Роман Александра Чаковского посвящен жизни и деятельности тридцать второго президента США Франклина Д. Рузвельта. Роман создан на основе документальных материалов.
        Александр Чаковский
        НЕОКОНЧЕННЫЙ ПОРТРЕТ
        КНИГА ВТОРАЯ
        Глава первая
        «МЕЖЗВЕЗДНЫЙ СКИТАЛЕЦ»
        Считанные десятки часов отделяли тридцать второго президента Соединенных Штатов Америки от порога смерти. Знал ли он об этом, догадывался ли? Разумеется, Рузвельт не мог не ощущать, что его физическое состояние резко ухудшилось. Но мысль, что это всего лишь следствие переутомления, до того настойчиво внушалась ему врачами, ее так часто высказывали его ближайшие сотрудники и, главное, Люси, что президент в конце концов поверил, что отдых поможет ему.
        В слове «отдых» для него таилось теперь нечто магическое, он повторял его как заклинание.
        Но отдыхал ли он по-настоящему? Удавалось ли ему забыть о делах — и о тех, что уже ушли в прошлое, и о сегодняшних, еще не решенных и постоянно требовавших огромного напряжения сил? Нет, неотложные дела завладевали сознанием президента, едва он открывал утром глаза.
        Письмо Сталину не написано и, стало быть, не отправлено до сих пор… Предстоящая поездка в Сан-Франциско: он должен завершить одно из главных дел своей жизни — объявить день рождения Организации Объединенных Наций и открыть первую встречу будущих обитателей этого «Дома Добрых Соседей»... Речь памяти Джефферсона. Ведь тринадцатого апреля предстоит выступление по общенациональному радио. А речь еще не готова... Черт побери, не готова!
        Снова мысли об итогах Ялтинской конференции. Что сделать, какие слова найти для прессы, чтобы рассеять сомнения в успехе Ялты, заглушить вой правых газет Америки и Англии, утверждающих, будто Ялта — выигрыш «красных», будто он, Рузвельт, подчинился Сталину, смирился с его стремлением «большевизировать» Европу, сдался, поднял руки вверх.
        Сталин... Кто же он такой в конце концов, этот загадочный человек, умеющий почти одновременно быть жестким и обаятельным, прямолинейным и гибким? То он держится, как лучший друг, то — когда речь идет о защите интересов его страны — дает отпор, резкий, логически неуязвимый или просто саркастический. Кто же он такой? Этот вопрос снова и снова задавал себе Рузвельт и каждый раз находил разные ответы.
        И опять мысли о Ялте. Она уже в прошлом, эта Ялта. Надо думать о другом — о новой встрече «Большой тройки», столь необходимой, чтобы поставить все точки над «i», как только закончится война.
        Черчилль! Что делать с этим упрямцем, повисшим на стрелках часов Истории, чтобы остановить их — нет, не только остановить, но и заставить двигаться назад.
        Впрочем, в Англии скоро выборы. Значит ли это, что он сойдет со сцены? Нет. Может случиться и так, что Черчилль останется премьером.
        Все эти мысли преследовали президента, словно рой взбудораженных пчел.
        Рузвельт не заметил, когда именно он начал жить как бы в двух временных пластах. После возвращения из Ялты? После того, как произошла размолвка со Сталиным? Ему никак не удавалось отсечь в мыслях своих настоящее от прошлого: то и другое сплеталось в один узел. Раздумья о нынешних отношениях с Россией неизбежно вызывали ассоциации, уходившие в глубь десятилетий — туда, к тридцать третьему году, когда с этой дотоле неведомой, точно Северный полюс, страной были установлены дипломатические отношения. Мысли о тех временах сменялись воспоминаниями о начале войны с Гитлером. И опять — как бы замыкая круг — выступали на передний план сложные перипетии американо-советских отношений... Но тут Рузвельт с удовлетворением думал о том, что Россия денонсировала договор с Японией. Значит, Сталин намерен выполнить свое обещание помочь Америке в войне с этой агрессивной страной. Мысль о Японии порождала воспоминания о Перл-Харборе...
        О чем свидетельствовал этот поток мыслей, неотступно преследовавших президента, все чаще и чаще захлестывавший его сознание? О резко обострившейся ассоциативности мышления? Или о чем-то другом — о подсознательном, связанном с приближающимся концом желании «подвести итоги»?..
        Между тем каждый день из Вашингтона — из Белого дома, из государственного департамента, из Пентагона — военный самолет доставлял ему доклады, проекты решений, сводки с театров военных действий — европейского и тихоокеанского. И надо было делать выбор, решать, что-то принимать, что-то отвергать... И кроме того, над президентом висело еще одно обязательство: в течение нескольких ближайших дней позировать для уже начатого, но еще не законченного портрета, над которым работала Шуматова.
        Всякий раз, когда он вспоминал об этом, его охватывало раздражение. Но оно почти мгновенно исчезало, сменяясь ощущением радостного ожидания. Шуматова, позирование, портрет — все это сливалось в сознании Рузвельта с одним светлым образом: Люси.
        О, конечно, он виделся с ней не только во время сеансов. Короткие прогулки на машине, чай в пять часов вечера, ужин... Люси! Бесконечно дорогое существо. Нечто незыблемое, единственное, что президент никогда не подвергал сомнению, — с тех пор, как он, еще молодой и здоровый, увидел ее впервые, и до нынешних дней. С Люси было связано ощущение спокойствия, твердой опоры, счастья — ощущение, дающее силы противостоять всем трудностям, горестям и сомнениям...
        ***
        Десятого апреля 1945 года Рузвельт проснулся раньше обычного. «Нью-Йорк таймс», «Нью-Йорк геральд трибюн», «Балтимор сан» и «Вашингтон пост» уже лежали на его прикроватной тумбочке — Хассетт позаботился о том, чтобы первые же минуты после пробуждения президента были окрашены в радостные тона.
        Да, достаточно было взглянуть на заголовки, чтобы убедиться, что операции на европейских фронтах развиваются весьма успешно. Сутки не прошли даром: кольцо вокруг фюрера сжалось еще теснее. Рузвельту захотелось отложить все дела, побыть еще некоторое время в покое, в одиночестве, насладиться торжеством приближающейся победы...
        Но о покое нельзя было и помышлять. Аппарат «Маленького Белого дома» работал, как хорошо отлаженная машина. Не успел президент просмотреть газеты, как Артур Приттиман установил над его грудью специальный столик-поднос с завтраком — яичницей с беконом, стаканом апельсинового сока и чашкой кофе. Ел президент быстро. Как только он бросил на поднос салфетку, дверь в спальню приоткрылась, и на пороге показался доктор Брюнн.
        — Как спали, господин президент? — произнес он вместо приветствия, подходя к постели. — Все ли в порядке? Какие-нибудь неприятные ощущения? Нет? Посмотрим. Посмотрим...
        Врач подождал, пока Приттиман уберет столик-поднос с посудой, и раскрыл свой саквояж.
        Прослушивание сердца и измерение кровяного давления заняли не более пяти минут. «Что ж, — мысленно произнес Брюнн, — все, как обычно в последнее время».
        «Как обычно» означало, что тоны сердца глухие, давление повышенное. Но в этом нет ничего нового. «Последствия ялтинского переутомления», — подумал Брюнн и сказал преувеличенно громко и бодро:
        — Все о'кей!
        Он поднялся, укладывая в свой чемоданчик стетоскоп и тонометр.
        Затем в спальне появился неизменный Билл Хассетт с ворохом бумаг.
        — Я просмотрю их позже, — сказал президент и добавил с усмешкой: — Все равно мне предстоит вынужденное бездействие во время шуматовских истязаний.
        И все-таки по настоянию Хассетта ему пришлось прочесть неотложные бумаги. По-прежнему не очень утешительные вести с Тихоокеанского театра военных действий. Паническое письмо Черчилля, предостерегающего президента и требующего принять срочные меры, чтобы помешать «красным», стать хозяевами Центральной Европы: «Это поздно сделать уже сейчас, а завтра станет невозможным вообще».
        «Поздно!» — мысленно повторил Рузвельт. И вдруг подумал, что это слово уже долгие годы черной тучей висит над Америкой. Все, почти все надо было делать раньше! Надо было раньше признать Россию. Надо было помочь испанским республиканцам-антифашистам. Надо было оказать давление на Англию и Францию, чтобы они заключили с Россией реальный антигитлеровский пакт, а не вели с ней затяжные и ни к чему не обязывающие переговоры. Надо было сразу же занять активную позицию, когда разразилась вторая мировая война. Вот Черчилль — тот проявил себя в те дни во всем блеске. «Мы будем сражаться на земле, на море и в воздухе...» Она, конечно, войдет в историю, эта речь. А чем были заняты в то время американцы? Бесконечные распри со своими «изоляционистами», базарная торговля о масштабах помощи жертвам Гитлера и об условиях ее оказания. Поздно, поздно... А ведь все могло быть иначе. Но, как говорится, «труднее всего предсказывать прошлое». Кто это сказал?.. Неважно! Сказано хорошо.
        Черт побери, забудет ли История, что еще весной тридцать восьмого, когда гитлеровцы готовились к вторжению в Судетскую область, американский государственный секретарь Корделл Хэлл публично заявил... Что же он тогда сказал? Буквально его слова Рузвельт воспроизвести бы не мог, но смысл их помнил хорошо: США не должны предпринимать что-либо против Гитлера... А потом? И месяца не прошло, как американский посол в Англии Джозеф Кеннеди в беседе с германским послом Дирксеном признал за Германией «свободу рук на востоке и юго-востоке».
        А на Дальнем Востоке? Ведь, по существу, Соединенные Штаты и там проводили политику умиротворения японских самураев... Что это фактически означало? Потворствование японской агрессии против Китая и натравливание Японии на Россию... Вся Америка была опутана паутиной лицемерных, трусливых, барышнических фраз: бесконечные ссылки на «закон о нейтралитете» — «закон», который принес плачевные результаты еще в тридцать шестом году, когда США объявили «моральное эмбарго» на торговлю с республиканской Испанией.
        Рузвельт лежал на спине, закрыв глаза. Вставать ему не хотелось, перспектива сидеть, как истукан, и слушать болтовню Шуматовой его не радовала, и он лежал, мысленно переворачивая страницы Истории.
        ...А ведь Россия в то время предлагала создать международный фронт мира, вспоминал президент, Америка это предложение отклонила. Более того, он сам в 1940 году выступил с речью, в которой пытался отрицать миролюбивый характер советской внешней политики... «Была такая речь, была, от этого никуда не уйдешь, — с горечью повторял теперь про себя Рузвельт. — Хорошо, что хоть после того, как Германия напала на Россию, я не послушал „экспертов“, предсказывавших гибель Советов в течение нескольких недель, и решил послать в Москву Гарри Гопкинса, чтобы тот ознакомился с обстановкой на месте...»
        Он лежал в постели, великий президент Соединенных Штатов Америки Франклин Делано Рузвельт, вспоминал прошлое и не знал, что звезда его уже близка к закату.
        На столе у Хассетта ждали еще не просмотренные президентом бумаги — секретарь готовился обрушить эти письма, доклады, просьбы, предложения на своего босса сразу же после того; как тот оденется и выкатит свою коляску в гостиную.
        Но в спальне по-прежнему царила тишина. «Как он?» — тревожно спросил Хассетт проходившего мимо Брюнна.
        — Да ничего... Вроде бы все в порядке, — несколько неуверенно ответил врач и добавил: — Во всяком случае, ничего нового. Но если он захочет поспать еще немного, не надо его беспокоить.
        — Он никогда не лежал так долго в постели... если, конечно, не спал, — с тревогой в голосе проговорил Хассетт. — А сейчас он не спит, могу поручиться!
        — Никогда не лежал! — с горькой усмешкой повторил Брюнн, присаживаясь к столику и беря лист бумаги, чтобы набросать отчет об утреннем осмотре президента адмиралу Россу Макинтайру, главному врачу Белого дома. — Мало ли что было раньше! Раньше у него не было такой гипертонии. Он не болел бронхитом в такой тяжелой форме. Раньше у него был отличный аппетит, а теперь он плохо ест и теряет в весе.
        — Значит, медицина бессильна? — чуть ли не со злобой спросил Хассетт.
        — Медицина делает все необходимое, — укоризненно взглянув на Хассетта, ответил Брюнн. — Но поймите, Билл: если бы речь шла о рядовом пациенте, мы подержали бы его пару недель в постели, категорически запретили бы курить и, главное, обязали бы меньше работать, избегать стрессов и так далее. Но ведь это президент Соединенных Штатов Америки! Попробуйте заставить его подчиниться!
        Видимо, считая, что последней фразой он сказал все, молодой врач умолк и вытащил из кармана пиджака свой «паркер».
        ...А Рузвельт тем временем продолжал неподвижно лежать на спине.
        Нервничала Шуматова, установившая в гостиной мольберт. Люси, уже занявшая свое место в кресле, с тревогой поглядывала на плотно закрытую дверь спальни.
        — Может быть, он снова заснул? — неуверенно спросила наконец художница.
        Ей никто не ответил. Было тихо. В открытые окна доносились веселые птичьи голоса.
        А президент за плотно закрытой дверью предавался своим думам. Подобно межзвездному скитальцу, созданному фантазией Джека Лондона, он размышлял...
        Чем же закончился этот позорный для Америки этап лицемерия и политической наивности — нет, не наивности, а преступного недомыслия? К чему привело стремление ликвидировать руками Гитлера существование Советского Союза? Как рассеялся туман предубеждений, иллюзий, инфантильной веры, что земные и водные расстояния оградят Америку от «европейской свары»? Почему стали более редкими призывы оказывать жертвам агрессии помощь лишь на основе принципа купли-продажи, да к тому же на условиях, которым мог бы позавидовать сам Шейлок?.. Почему? Потому, что История проучила Штаты за их близорукое корыстолюбие, за попытки нажиться на мировой бойне.
        Это произошло... Разве Рузвельт мог забыть год, месяц и день, когда это было?! Седьмого декабря 1941 года.
        «Боже мой, — подумал Рузвельт, — сколько событий произошло после того страшного декабрьского дня, когда нашему флоту угрожал полный разгром! Какой разительный контраст между тем днем и сегодняшним, когда у Америки есть могучий союзник, которому предстоит спасти жизни многих сотен тысяч американцев!»
        Глава вторая
        У НАС ЭТО НЕВОЗМОЖНО?
        Тот трагический день седьмого декабря 1941 года запомнился всем...
        Было воскресенье, и Грэйс Талли отдыхала после обеда, просматривая газеты. Неожиданно раздался резкий телефонный звонок. Едва успев произнести свое имя, Грэйс услышала торопливые слова «хозяйки коммутатора» Белого дома Луизы Хэкмайстер:
        — Ты нужна президенту. Немедленно. Машина за тобой уже послана. Японцы только что бомбардировали Перл-Харбор.
        Через двадцать минут Грэйс Талли была уже в Белом доме. Гопкинс, Нокс и Стимсон находились в кабинете Рузвельта. Еще через несколько минут появились Хэлл и генерал Маршалл.
        Они обсуждали создавшееся положение, а вокруг, приглушенные толстыми стенами, трещали пишущие машинки, звонили телефоны и раздавались истошные крики, когда подводила связь и кто-то не мог разобрать названия базы или населенного пункта.
        Грэйс стенографировала поступавшие сообщения, а генерал Уотсон, адмирал Росс Макинтайр, военно-морской адъютант капитан Бирдолл и Марвин Макинтайр заглядывали через ее плечо, пытаясь уловить смысл очередного сообщения еще до того, как оно ляжет на стол президента. Грэйс металась между телефоном в спальне президента и пишущей машинкой в маленьком кабинете Мальвины Томпсон, секретаря Элеоноры,
        Нет, в то время Белый дом не производил впечатления военного штаба! Скорее он напоминал нечто среднее между комитетом демократической партии, дирекцией банка и светским клубом для избранных — одним словом, все, что угодно, но не ведомство, технически, приспособленное для руководства военными операциями.
        Положение осложнялось еще и тем, что телефонная связь между Вашингтоном и Гавайскими островами была налажена недостаточно хорошо. Так или иначе, не подлежало сомнению, что каждое последующее сообщение трагичнее предыдущего: вражеская авиация налетала волнами, несколько американских военных кораблей, базировавшихся в Перл-Харборе, было уже потоплено...
        Прошло около часа, прежде чем удалось установить прямую телефонную связь между Вашингтоном и Гонолулу, но — к ужасу президента и его окружения — лишь для того, чтобы получить от губернатора Гавайских островов Джозефа Пойндекстера сообщение, что американские потери значительно превосходят предполагавшиеся.
        Грэйс Талли вошла в кабинет Рузвельта с текстом, отпечатанным на машинке, как раз в тот момент, когда президент начал говорить с губернатором. Все, кто был в Овальном кабинете, молчали, боясь словом или неосторожным движением помешать Рузвельту расслышать доносящийся из-за тысяч миль голос губернатора.
        Но на сей раз не выдержал сам президент. Он зажал ладонью микрофон и воскликнул с отчаянием:
        — Боже мой! В эту самую минуту очередная волна японских самолетов бомбит Гавайи!
        Вскоре все в Белом доме уже знали, что в Перл-Харборе потоплено четыре линкора, два эсминца и один минный заградитель, повреждено три крейсера, четыре линкора и, один эсминец, уничтожено около двухсот самолетов и погибло более трех тысяч американских солдат и офицеров.
        Но самым тяжелым для Рузвельта было другое — сознание, что американские вооруженные силы оказались застигнутыми врасплох.
        Повесив телефонную трубку, президент усталым взглядом обвел окружавших его людей.
        Но он не видел их. Перед его глазами вставала картина высадки японских войск, которая наверняка последует за бомбардировкой, — высадки на Гавайских островах или — страшно даже подумать! — на западном побережье Соединенных Штатов.
        Наконец Рузвельт разжал плотно сомкнутые губы и, не глядя ни на кого в отдельности, несвойственным ему резким голосом приказал в восемь тридцать вечера собрать кабинет министров, а к девяти пригласить лидеров обеих партий.
        Потом бросил собравшимся:
        — Пока все свободны.
        Грэйс Талли стояла у дверей, пропуская покидавших кабинет военных. Когда в комнате уже не оставалось никого, Рузвельт негромко произнес:
        — Грэйс!..
        Она выжидательно взглянула на президента.
        — Мы кое-что запишем, — сказал Рузвельт.
        Он вынул из пачки сигарету, тщательно вставил ее в мундштук из слоновой кости, закурил и глубоко затянулся.
        Грэйс присела на край кресла возле письменного стола и положила на колени блокнот.
        — Пиши! — повелительно сказал президент. — Завтра я выступаю перед конгрессом. Я хотел бы продиктовать мое послание. Оно будет коротким. Итак, пиши: «Вчера запятая седьмого декабря 1941 года запятая тире день запятая который войдет в историю коварства запятая тире на Соединенные Штаты Америки было совершено неожиданное и предумышленное нападение военно-морскими и военно-воздушными силами Японской империи точка абзац...»
        Он продиктовал свое послание без единой запинки, не делая пауз и не внося никаких поправок.
        Перепечатав текст, Грэйс по своему обыкновению подсчитала число слов: их оказалось около пятисот.
        ...Когда готовое послание было положено на стол президента, он приказал вызвать Хэлла. Государственный секретарь, естественно, ожидавший, что Рузвельт будет выступать перед конгрессом, принес с собой проект этого выступления, написанный Самнером Уэллзом.
        Президент забраковал его без всяких комментариев и, указывая пальцем на листки, которые Грэйс Талли положила на его стол, коротко и категорично сказал:
        — Этот.
        Казалось, он верил в магическую силу своих слов.
        Заседание кабинета министров Рузвельт начал словами, что это — самое драматическое совещание с тех пор, как Линкольн созвал своих советников в связи с началом гражданской войны. Затем он огласил проект своего послания. Заседание длилось около трех часов.
        Принятые президентом лидеры демократической и республиканской партий в конгрессе предложили ему выступить на следующий день в двенадцать тридцать. Им он не прочел ни слова из своего послания. Может быть, потому, что был уверен: когда речь идет о жизни и смерти нации, межпартийным распрям нет и не может быть места.
        А когда Грэйс докладывала ему о выпадах нацистской прессы? В тот же день?.. Нет, конечно, нет! Вскоре после Перл-Харбора, но, разумеется, не в тот же день. Когда это было? Она вошла с какими-то письмами, он подписал их и сказал:
        — Я хотел бы знать, что пишет о событиях в Перл-Харборе наш друг Адольф Гитлер. Его так называемая пресса. Мы ведь продолжаем получать вырезки?
        — Конечно, сэр, — ответила Грэйс, — сегодня утром я вложила в соответствующую папку последние из переведенных.
        — Принеси! — сказал Рузвельт.
        Через несколько минут Грэйс вернулась с несколькими машинописными страницами.
        — Что это? — исподлобья взглянув на листки, спросил президент.
        — Перевод вырезки из газеты эсэсовцев «Дас шварце кор». Передовая статья. Называется «Поэтому мы стали сильнее».
        — Сильнее?.. Там что-нибудь говорится обо мне?
        Грэйс замялась. Рузвельт бросил на нее строгий, проницательный взгляд.
        — Да, сэр, — нерешительно произнесла она.
        — Читай! — коротко приказал президент.
        В течение нескольких секунд Талли перебирала страницы. Потом сказала:
        — Вот. Нашла это место.
        — Читай, — еще более настойчиво повторил Рузвельт и добавил: — Надо знать, как оценивают ситуацию враги.
        Слегка приглушив голос, Грэйс Талли начала читать:
        «Рузвельт уже давно провоцировал войну так открыто и так бесстыдно, после своего переизбрания он так цинично глумился над общественным мнением в собственной стране, так откровенно бахвалился своими воинственными планами, что теперь, издавая вопли, не имеющие ничего общего с триумфальным кличем, он выходит из своей прежней роли... Суп, который он теперь разливает, получился отнюдь не по тому рецепту, который якобы столь хитроумно был составлен его мозговым трестом».
        Грэйс сделала паузу и, чуть приподняв брови, взглянула на сидевшего за столом президента. Губы его были плотно сжаты, глаза прищурены.
        — Так, — помолчав немного, сказал Рузвельт, — значит, мы плохие повара. Читай дальше.
        «...Тот факт, — еще глуше продолжала Талли, — что он сам представлял себе все совсем по-другому, — слабое утешение для Рузвельта. Этот, — Грэйс осеклась, произнесла едва слышно „о, боже!“ и снова стала читать: — Этот тщеславный павлин с его размягчением мозга, на фоне которого паралич его предшественника Вильсона кажется безобидным насморком, совершенно всерьез считал, что он сможет принудить мировую державу Японию капитулировать с отчаяния. ...Тот, кто ожидает от Рузвельта, что он хоть в какой-то мере будет считаться с такими понятиями, как честь, жертвенность и героизм, может с тем же успехом попытаться сделать из талмудиста в люблинском гетто почитателя духа „Эдды“».
        Грэйс умолкла и опустила руку с листками.
        — Это все? — спросил Рузвельт.
        — Есть еще... карикатура.
        — Покажи.
        Она неохотно протянула ему один из листков. На фотокопии был изображен Рузвельт с непомерно массивной нижней челюстью. Под рисунком была короткая подпись.
        — Ты знаешь немецкий, Грэйс? — спросил президент.
        — Избави бог, сэр!
        — Из-за твоего невежества переводить тебе должен я вместо того, чтобы ты переводила мне. Написано здесь вот что: «Если нижняя челюсть такая тяжелая, заткнуться, конечно, нелегко».
        — А что такое люблинское гетто и «Эдда»? — нерешительно спросила Талли.
        — Люблинское — одно из тех гетто, в которых хэрр Гитлер содержит и убивает евреев. А «Эдда» собрание древнескандинавских мифологических песен.
        — Боже мой, — сказала. Талли, — людоеды ссылаются на литературный памятник!
        — Ничего удивительного. Чем только не украшают себя людоеды!.. Все, Грэйс, спасибо. Тщеславный павлин позволяет тебе удалиться.
        Талли медленно пошла к двери. Но у самого порога вновь услышала голос Рузвельта:
        — Грэйс!
        Она остановилась и обернулась к президенту. Ей показалось, что за эти короткие секунды лицо его обрело прежнее, спокойно-насмешливое выражение.
        — Теперь я хочу тебе кое-что прочесть, — сказал он, открыл ящик стола и вынул пачку исписанных листков с приколотыми к ним конвертами. — Вот письмо, адресованное «Гремучей Змее Рузвельту». А вот — «Бесчестному Франклину Дефициту Рузвельту». А в этом письме три конгрессмена предлагают не мешать русским и немцам резать друг друга. Американские фашисты, Грэйс, — откидывая письма в сторону, сурово сказал президент, — куда опаснее, чем нападки хэрра Шикльгрубера на «тщеславного павлина»!
        — Чего хотят эти люди?
        — Они требовали фашистской диктатуры во время голодных забастовок тридцатых годов, они поносили полицейских, если те не применяли оружия против демонстрантов, и меня за то, что я не отдавал таких приказов, они называли меня «красным» и «слугой большевиков» за мой Новый курс... Словом, они хотели тогда и хотят сейчас, чтобы в Америке восторжествовал фашизм.
        — Но у нас это невозможно! — воскликнула Талли.
        — Да, я хочу верить Синклеру Льюису, — ответил Рузвельт, и Грэйс вспомнила, что именно так называлась антифашистская книга известного писателя, вышедшая лет шесть тому назад. — Но если наши фашистские ублюдки не замолчат, то я заткну им рот. Я! — громко произнес президент и стукнул ладонью по столу.
        Потом он сгреб письма и бросил их обратно в ящик.
        Почему, подумал Рузвельт, я вспоминаю все это сегодня, десятого апреля 1945 года? Теперь, когда Германия фактически разгромлена, а Япония... Да, на тихоокеанском театре военных действий кровопролитным боям конца еще не видно.
        И все же почему? Почему вдруг нахлынули воспоминания о Перл-Харборе? Может быть, по ассоциации с мыслью, что Америка всегда опаздывает? Опаздывает не в создании арсенала, обеспечивающего потенциальную возможность нанести «первый удар». Это не путь к победе. Такая «победа» неизбежно заканчивается поражением. Только что весь мир стал свидетелем того, какая участь ждет тех, кто стремится поработить человечество, оглушив его «первым ударом»...
        Нет, размышлял Рузвельт, мы опаздываем в другом: в решениях, основанных на здравом смысле. О, если бы можно было остановить колесницу времени, хотя бы стереть некоторые из ее следов. Остановить, отодвинуть далеко за порог тридцать третьего года и трезво отдать себе отчет в том, что на свет родилось новое государство. Великое государство, хоть и с иной политической системой... Но мы в те далекие времена предпочли интервенцию, а потом полтора десятилетия всячески поносили Россию и проклинали большевиков. Несмотря на кризис, царивший в Америке, мы пренебрегали необъятным русским рынком... Мы упорно отвергали советскую идею коллективной безопасности, а затем, по существу, приняли ее, но опять-таки долгие годы спустя, когда в Европе уже гремели пушки и всем здравомыслящим людям было ясно: если Гитлеру удастся разделаться с Англией и Россией, то вместе с Японией он возьмется и за Америку... Мы высокомерно фыркали: «Духовный союз с большевистской Россией? Нет, никогда, во всяком случае об этом не может быть и речи до тех пор, пока мы не придем к единому толкованию слов „цивилизация“ и „демократия“».
        Да, он, Рузвельт, не разделял политических взглядов новой России. Но разве между духовным братством и лояльными взаимовыгодными отношениями должна обязательно пролегать пропасть, кишащая ядовитыми змеями?.. Теперь совместная победа над врагом может стать основой таких взаимовыгодных отношений. А Организация Объединенных Наций даст им юридическую основу.
        Конечно, первое заседание в Сан-Франциско будет носить скорее символический, нежели деловой характер. Но уже второе...
        Он размышлял. Нет, само это слово предполагает неторопливость. А в размышлениях Рузвельта — на его «карте воспоминаний» — год укладывался в несколько минут, а некоторые годы всплывали в сознании президента лишь для того, чтобы исчезнуть спустя несколько мгновений.
        Всю свою жизнь он привык смотреть только вперед. Почему же сейчас, в апрельские дни сорок пятого года, жажда осмыслить прошлое все чаще охватывала Рузвельта? Потому ли, что слишком много уже этого «прошлого» накопилось в его жизни? Потому ли, что он страстно хотел быть уверенным, что его мечты сбудутся? Потому ли, что, несмотря на всех врачей с их ободряющими улыбками, он знал, подсознательно чувствовал, что в его физическом состоянии что-то изменилось, что он уже не прежний могучий, несмотря на паралич ног, человек, и то, что окружающие называли «переутомлением», было не просто усталостью, а чем-то необратимым?..
        И все же он не допускал мысли о близком конце. Если он и думал о смерти, то лишь как о враге, который может помешать ему осуществить великие замыслы. И тогда Рузвельт спрашивал себя: кто придет на его место? Он перебирал в уме разные имена, начиная от вице-президента, и кончая мало-мальски видными конгрессменами. И при этом думал: «Они получат великое наследство — Победу. Они станут во главе богатой страны — ни одно государство в мире не накопило столько денег за время войны. Сумеют ли те, кто придет в Белый дом после меня, воспользоваться этими преимуществами во благо? Воспользоваться ими на пользу мира, во имя процветания „Дома Добрых Соседей“, а не для того, чтобы попытаться навязать человечеству свою волю? Допустим, бог дарует мне долгие годы жизни. Допустим, все мои планы воплотятся. „Дом Добрых Соседей“ будет создан. Здравый смысл восторжествует, и войны перестанут грозить человечеству. С Россией установятся взаимовыгодные отношения. Конечно, мы будем спорить с русскими, между их философией и нашей не может быть никакого компромисса. Но они никогда не будут хвататься за меч, чтобы утвердить
свои взгляды, а Соединенные Штаты никогда не двинут войска за океан, чтобы силой оружия навязывать русским идеологию капитализма. Но даже всемогущему богу не дано ниспослать мне бессмертие. А если так, то кто может гарантировать, что мой преемник или преемники в Белом доме не сведут на нет то, что удалось или еще удастся свершить мне, тридцать второму президенту Соединенных Штатов Америки? Кто гарантирует, что на почве, взрыхленной для хлебов, не посеют зубы дракона? А что если тридцать третий или, скажем сороковой президент Соединенных Штатов провозгласит оружие единственным средством утверждения американского образа жизни не только внутри страны, но и во всем мире? Что если он захочет повернуть Историю вспять? Кто или что может послужить гарантией мира между „добрыми соседями“? Ведь законы Соединенных Штатов, их конституция не обязывают последующего президента оставаться верным достижениям предыдущего. Кто помещает новому хозяину Белого дома ввергнуть мир в катастрофу? А если так, то к чему же все усилия, которые я, прилагаю сегодня во имя долговечного мира на земле? Только для того, чтобы ненадолго
отсрочить грядущую катастрофу?!.»
        «Нет! — мысленно воскликнул Рузвельт. — Все мои усилия оправданы! Я еще успею воспитать мой, народ в духе торжества разума, успею!»
        Само собой разумеется, что в мечтах своих президент видел Америку первенствующей на всех континентах. Он хотел, чтобы американские идеалы, американский образ жизни восторжествовали повсюду... Но только не ценой крови. Не силой оружия. Не с помощью насилия.
        Глава третья
        ДЕНЬ НАЧИНАЕТСЯ…
        Рузвельт потянулся к пачке сигарет «Кэмел», лежавшей на прикроватной тумбочке, и взгляд его остановился на круглых настенных часах в деревянной коричневой оправе.
        Стрелки на медном циферблате показывали без двадцати одиннадцать. «Это черт знает что!» — мысленно обругал себя президент. Он не удосужился взглянуть на часы, когда проснулся. Сколько же времени он провалялся в постели? И это при том, что Хассетт ждет его с неотложными делами, что до сих пор не написано письмо Сталину и не отшлифована речь памяти Джефферсона. Шуматова уже наверняка в гостиной, но бог с ней, с Шуматовой! — ведь там, конечно же, и Люси!..
        А он лежал, попусту теряя время! Но почему никто не счел нужным поторопить его?
        Рузвельт был неправ. За это время дверь, ведущая в комнату секретарей президента, бесшумно приоткрывалась не раз — Хассетт, уверенный, что президент все еще спит, хотел разбудить его, но каждый раз за спиной секретаря оказывался Говард Брюнн, шепотом повторявший:
        — Не трогайте его. Не беспокойте. Ни в коем случае! Сон для него лучшее лекарство. Это счастье, что ему удалось снова заснуть.
        «Конечно, они были уверены, что я сплю! — подумал президент, вставляя сигарету в мундштук. — Сколько же я провалялся? Час? Два? Три?.. Три часа безделья?» И вдруг, словно полемизируя сам с собой, мысленно произнес: «Пусть три часа. За это время отсюда даже до Северной Каролины не доберешься! А я был значительно дальше. Годы, люди, события безостановочно мелькали, проходили передо мной, точно центы и доллары на счетчике такси. За эти часы я покрыл тысячи миль, промчался сквозь десятки лет, и каких лет!.. Я еще и еще раз понял, как надо ценить время и, главное, использовать его разумно. Очень многое из того, что важно для страны и для всего мира, мы делали слишком поздно или неправильно... Время! Ошибки можно иногда исправить, но прошлое восстановить нельзя. Время!.. Надо торопиться».
        — Приттиман! — крикнул президент. — Вставать!
        Через несколько минут Приттиман вкатил коляску, в которой сидел Рузвельт, в гостиную, где его ждала художница Елизавета Шуматова, дородная женщина в неизменном темном жакете с приколотым к лацкану искусственным цветком. Но не к Шуматовой с ее мольбертом, не к двум кузинам, сидевшим на широком диване, устремился взгляд президента, когда его коляска миновала порог гостиной. Он смотрел на Люси. Конечно, она была здесь, сидела в глубоком кожаном кресле и из-за этого казалась меньше ростом.
        Но Рузвельт видел только глаза любимой женщины, большие, лучистые глаза...
        Потом он прислушался к птичьим голосам. На их фоне раздавалось жужжание одинокого шмеля, безнадежно бившегося о раму полураскрытого окна и пытавшегося преодолеть стеклянную преграду.
        «До чего же он глуп! — вдруг подумал президент. — Стоит ему на несколько дюймов изменить направление, и путь для него будет открыт... Как это похоже на многих людей! Разбивают себе лбы в кровь, с тупым и бессмысленным упорством пытаясь пробить стену, тогда как рядом — открытый, свободный, разумный путь к цели... Впрочем, черт с ними, с этими глупцами! Пусть они провалятся, я хочу видеть только Люси, быть только с ней, только вдвоем».
        Рузвельт резко толкнул большие колеса своей коляски, задавая ей направление к креслу, в котором сидела Люси. Она чуть приподнялась навстречу ему...
        Но в это время раздался резкий голос Шуматовой:
        — Куда же вы, мистер президент? Вы забыли, где вы позируете? Вот здесь, боком к окну!
        На мгновение коляска остановилась. Но этого мгновения было достаточно, чтобы Рузвельт уловил выражение глаз Люси. Бесконечная тревога в них уступала место нарастающей радости. Они как бы говорили, эти глаза: «Я так волновалась, что тебя долго нет, милый, милый!.. Мне сказали, что ты спишь».
        «Я не спал, я думал, — отвечали глубоко запавшие глаза президента, — прости меня, дорогая. Все, о чем я размышлял, не стоит и крупицы сознания, что ты здесь, рядом...»
        О, как ему хотелось бы повернуться к Шуматовой и решительно заявить: «Сегодняшний сеанс отменяется!» А потом сказать кузинам: «Оставьте нас вдвоем с Люси, дорогие...»
        Но Рузвельт не мог себе этого позволить. Это противоречило бы привычному стилю их поведения на людях. О том, чтобы побыть вдвоем, они должны были уславливаться заранее, хотя о его отношениях с Люси знали, конечно, все... А ведь он мог бы провести с ней утренние часы, если бы встал раньше. А теперь поздно. «Поздно! Опять упущено время!» — повторил он про себя слова, которые мысленно не раз уже повторял в это утро.
        Он молча положил руки на колеса и направил коляску к окну, на свое вчерашнее место. С помощью Приттимана пересел в кресло.
        — Что ж, продолжим? — берясь за кисть, не то спросила, не то просто объявила Шуматова.
        Вошел Хассетт. В руке у него была черная кожаная папка, которую он еще издали протягивал Рузвельту, точно опасаясь, что президент откажется ее взять.
        — Японская сводка, сэр! — вполголоса проговорил он, подойдя почти вплотную к креслу.
        «Ну, конечно, в таких вот папках и носят эти сводки из Комитета начальников штабов, — с раздражением подумал Рузвельт. — Папка весом в два фунта, а содержимое — листок папиросной бумаги».
        Впрочем, сердиться президенту было не на кого — разве что на самого себя. Ведь он приказал доставлять ему сводки военных действий на Тихом океане в любое время дня и ночи. Раздражало Рузвельта другое: то, что он заранее угадывал содержание очередной шифровки от адмирала Кинга и редко ошибался. Президент взял папку из рук Хассетта и раскрыл ее. В комнате стояла тишина. Даже Шуматова, услышав слова: «японская сводка», на несколько мгновений застыла со своей кистью в приподнятой руке.
        Рузвельт прочел, точнее, как бы проглотил разом шифровку. Ничего утешительного... Война на Дальнем Востоке приобретала явно затяжной характер. Вопрос мог быть решен кардинально только высадкой огромного десанта на основные японские острова. Об этом президенту сообщали уже не раз. Но одновременно и адмирал Кинг, и адмирал Леги, и генерал Маршалл не забывали напомнить, что такая попытка будет стоить Америке около миллиона жизней ее солдат, и еще неизвестно, насколько она будет удачной.
        — Карандаш! — негромко сказал Рузвельт, хотя хорошо знавший свое дело секретарь уже держал карандаш в протянутой руке.
        «Ф. Д. Р.» начертал президент на полях шифровки в знак того, что он с ней ознакомился. Однако по крайней мере два человека — Хассетт и Люси — заметили, что он вывел свои знаменитые инициалы не твердо и быстро, почти одним росчерком, как обычно, а медленно и слегка дрожащей рукой,
        Хассетт бережно положил листок в папку и направился к двери. Рузвельт посмотрел ему вслед отсутствующим взором и подумал: «Сколько еще времени осталось до окончания войны в Европе? Ведь пока Гитлер не будет разбит, русские не придут нам на помощь на Дальнем Востоке!»
        Помощь... Но ведь услуги, подобные той, на которую рассчитывал Рузвельт, оказывают друзья и оказывают друзьям. Остался ли его другом Сталин?..
        Рузвельт повернул голову к Люси, и ему показалось, что она не только смотрит на него своими ласковыми лучистыми глазами, но и беззвучно произносит слова, которые он так любил повторять: «Если хочешь иметь друзей, будь другом сам».
        Тем временем Шуматова снова приступила к работе. Она привычным движением два-три раза стряхнула воду с кистей прямо на пол, точно забыв, где находится, но тут же, словно спохватившись, принялась аккуратно вытирать их фланелевой тряпочкой.
        Потом смешала краски, обмакнула в них кисточку, наложила несколько мазков на ватман и пробормотала, точно разговаривая сама с собой: «Ну вот, теперь, пока высохнет лицо, попробуем справиться с накидкой...» Отвела свой взгляд от мольберта, взяла мисочку, наполненную бурой от красок жидкостью, и сказала, обращаясь к Люси:
        — Деточка, будь добра, вылей, пожалуйста, эту бурду и принеси чистой воды. Мне не хотелось бы отрываться от работы.
        Люси покорно встала и взяла мисочку. Хотя кухня была рядом, Рузвельту не понравилось, что кто-то — даже в такой мелочи — распоряжается его возлюбленной. Она должна находиться здесь. Ведь в конце концов только ее присутствие оправдывает это тягостное позирование…
        Но Шуматова, судя по всему, чувствовала себя здесь хозяйкой.
        — Мистер президент, — продолжала командовать она, когда Люси принесла мисочку с водой, — не откажите в любезности чуть повернуться в сторону окна. На ваше лицо падает зеленый отсвет деревьев… Так. Спасибо. — Она замолчала и, казалось, ушла с головой в работу. Потом — совершенно неожиданно для Рузвельта — сказала:
        — Мистер президент, вы можете не отвечать мне, но я дала слово моей близкой приятельнице — ее сын сражается на тихоокеанском фронте — спросить у вас: как понимать то, что Советский Союз денонсировал свой договор с Японией? Приблизит ли это конец войны или, наоборот, отдалит его? И как вы вообще расцениваете этот факт?
        — Вы, кажется, хотите превратить ваш сеанс в пресс-конференцию? — улыбнулся Рузвельт.
        — О, нет, мистер президент! Извините, если это так прозвучало. Но когда мать просит... вы же понимаете, что речь идет о жизни ее единственного сына... Я вспомнила об этой просьбе, когда вам принесли какую-то бумагу, связанную с Японией... Вы знаете, — продолжала Шуматова, опуская свои кисти, — эта несчастная женщина пыталась узнать о судьбе сына через своих знакомых военных. Они ничего ей не ответили. Скажу вам по секрету, она пыталась даже связаться по телефону со штабом генерала Макартура. Ее ни с кем не соединили, а просто подняли на смех... Вы знаете, сэр, почему я завидую вам — президентам, премьерам и прочим сильным мира сего? Вам доступно то, что для других недостижимо. Стоит вам захотеть поехать куда-то, встретиться с кем-то, и этого желания уже достаточно. Никаких виз и паспортов, никаких военных пропусков, никаких билетов, никаких таможен. Все это для нас, простых смертных. Нужно договориться о встрече в Касабланке, в Тегеране, в Ялте? И это просто. Все к вашим услугам: телефон, телеграф, радио... Впрочем, я явно заболталась. А ведь, по существу говоря, у меня только один вопрос —
просьба моей приятельницы.
        Вначале бесцеремонность Шуматовой вызвала у Рузвельта раздражение. Сотни тысяч американских парней гибнут там, на войне. Судьба многих из них неизвестна. Какое же право имеет та женщина на исключение? Какое право имеет и эта дама с вульгарным цветком на лацкане жакета обращаться к нему с подобным вопросом? На каком основании? Только потому, что рисует его портрет?.. Ее следовало бы поставить на место! Президент хотел было ответить ей резко, но вдруг подумал: «Ведь речь идет о сыне! О жизни и смерти неизвестного мне, но бесконечно дорогого для той женщины американского юноши. Жизнь — самое ценное. Смерть — страшное „никогда“». Нет, недаром в мирное время он из всех поступавших к нему бумаг просматривал прежде всего ходатайства о помиловании. ...Но заниматься делами неведомого военнослужащего Рузвельт сейчас не мог. Не имел нравственного права. Сказать, что в шифровке не было ничего утешительного, тоже не мог — это было бы жестоко. Заверить художницу, что все изменится, если русские выполнят свое обещание?.. Боже сохрани, это государственная тайна!
        Слова, сорвавшиеся с губ президента, поразили Шуматову. Рузвельт сказал:
        — Хорошо. Я вам отвечу. Договор с Японией денонсировал Сталин. Он знает, что делает. На него можно положиться.
        — Вы шутите, конечно! — едва сдерживая возмущение, воскликнула Шуматова. — Воображаю, с каким чувством вы отправлялись в Тегеран и в Ялту для встреч с этим безбожником! Ведь все, что свято для вас, чуждо и враждебно ему.
        — Вполне возможно, — пожал плечами Рузвельт. — Может быть, и все. За одним исключением. Есть нечто святое для нас обоих.
        — Что же? Не могу себе даже представить.
        — Верность.
        Он произнес это слово и тут же подумал: «Верность... А сколько раз мы обманывали его со вторым фронтом?..»
        Сеанс продолжался в полном молчании.
        Глава четвертая
        ЕЩЕ ШАГ В ПРОШЛОЕ
        Имя Сталина — с тех пор, как началась война, и в особенности после того, как он познакомился лично с советским лидером, неизменно вызывало в сознании Рузвельта цепь воспоминаний. Это имя означало для президента Россию — Советскую Россию. Иначе и быть не могло. Со Сталиным, Россией был связан ряд важнейших решений, важнейших действий Рузвельта. Признавать или не признавать Советы? Помогать России в войне против Гитлера или, как рекомендовали Трумэн и его единомышленники, ждать, пока русские и немцы истребят друг друга? Открывать или не открывать второй фронт? Когда? И где? Рассчитывать на послевоенное сотрудничество или нет?
        Это были вопросы глобальные, А сколько других, менее значительных, но столь же тесно связанных с Россией, приходилось решать президенту!
        Когда он вернулся из Тегерана, где состоялась его первая встреча со Сталиным, десятки людей одолевали его вопросами: что представляет собою Сталин? Правда ли, что он — коварный диктатор, стремящийся большевизировать весь мир и в первую очередь Европу? Можно ли полагаться на его слова?
        Как будут складываться дальнейшие взаимоотношения между союзниками? Как Сталин отнесся к очередной отсрочке второго фронта?
        Много воды утекло с тех пор. Второй фронт открыт, победа союзников в Европе обеспечена. И, что сейчас самое важное, Сталин обещал вступить в войну с Японией через два-три месяца после капитуляции Германии. О военных действиях в Европе знает весь мир. Обещание Сталина пока что остается государственной тайной. Но слово дано... Да, многие события, когда судьба не только России, но и всей антигитлеровской коалиции висела на волоске, отошли в прошлое. Но, очевидно, есть особое наслаждение в том, чтобы вспоминать время, когда над тобой нависала грозная опасность.
        «В сущности, — подумал президент, — я ведь даже не пытался проанализировать характер Сталина как личности. Я лишь ставил конкретные вопросы применительно к той или иной обстановке. Как он проявит себя в качестве полководца? Не сгорит ли его воля, его душа в огне бушующего пожара? В какой мере можно положиться на его верность целям антигитлеровской коалиции? Стерлись ли в его памяти горькие воспоминания о послереволюционной интервенции? До каких пор он будет шагать в ногу со своими союзниками, придерживающимися иных политических и социальных взглядов?»
        В психологию этого загадочного человека Рузвельт никогда не вдавался. И теперь ему трудно было ответить на вопросы, которые он сам себе задавал. В какой мере обида может повлиять на дальнейшее поведение Сталина? Простит ли он Америке бернскую авантюру? Поймет ли трудности англичан, обещавших распустить польское эмигрантское правительство, но до сих пор так и не сделавших этого? Не возьмет ли он обратно свое обещание вступить в войну с Японией? Не сорвет ли уже достигнутую союзниками договоренность о создании Организации Объединенных Наций и о порядке ее работы?
        В том, так еще и не написанном ответе Сталину президенту предстояло не просто дать свою версию бернского инцидента, не просто отвергнуть упреки, связанные с «польским вопросом», но и убедить Сталина в своих дружеских к нему чувствах.
        «Умный? Хитрый? Знающий? Прямолинейный? Коварный? Жестокий?..» Снова и снова пытаясь постичь Сталина как политика и человека, Рузвельт даже не вспомнил о том, что эти же вопросы ставил перед собой сегодня утром, лежа в постели.
        Казалось бы, после длительной переписки с советским лидером, после личных встреч с ним, и не просто встреч, а длительных переговоров, споров по сложнейшим, запутанным вопросам мировой политики, президент должен был бы знать ответ на эти, да и многие другие вопросы.
        Но он был не в состоянии постичь характер Сталина. Рузвельту никогда не приходило в голову, что разгадка станет простой, если он будет исходить из того, что вовсе не «таинственность», не элементы мистики, не какие-то недоступные пониманию простых смертных свойства души советского лидера определяют его как личность, а тот факт, что он — представитель иного социального мира, со всеми вытекающими из этого политическими и психологическими последствиями. Не понимая этого, президент по-прежнему не мог найти слов для ответа Сталину на его обидное письмо — таких слов, которые не формально, а по-человечески убедили бы Сталина.
        «А может быть, подобные слова в этой ситуации вообще невозможно найти? — подумал Рузвельт. — Ведь такому человеку, как Сталин, черное за белое не выдашь!»
        Президента раздирали противоречия. И разговор с Шуматовой снова ввергнул его в их гущу. Он мысленно вернулся к осени 1943 года, когда на европейском театре военных действий довольно четко наметился поворот в пользу антигитлеровской коалиции — прежде всего, конечно, благодаря беззаветной отваге русских. Но практически это означало возможность капитуляции фашистских войск только перед Красной Армией, что совершенно не устраивало бы Черчилля, да и вряд ли пришлось бы по вкусу самому Рузвельту.
        «Но ведь мы же о многом договорились в Тегеране, предусмотрели, казалось бы, все варианты!» с досадой подумал президент.
        Но тут же он сам себе возразил, что жизнь с ее конкретными коллизиями гораздо сложнее, чем схемы договоренностей, — она выдвигает новые задачи, завязывает новые гордиевы узлы.
        Может быть, он допустил какие-либо ошибки? В Ялте или — еще раньше — в Тегеране?
        Рузвельт вспомнил, как активно настаивал британский премьер на встрече «Большой тройки». На первый взгляд, в его настойчивости не было никакого «подтекста». Казалось бы, что удивительного в том, что в сложнейший период войны, когда лучи Победы стали наконец пробиваться сквозь грозовые тучи, лидеры стран-союзников хотят встретиться, чтобы договориться по ряду вопросов дальнейшей совместной стратегии?
        Но президент знал: не только это естественное желание руководит Черчиллем. Из бесконечной переписки с английским премьером, из личных бесед во время его посещений Соединенных Штатов Рузвельт вынес совершенно определенное впечатление: главное, что беспокоит Черчилля, определяется двумя словами: «второй фронт».
        Намерение открыть этот фронт в Европе, хоть как-то разделить бремя борьбы, которую ведет с Гитлером истекающий кровью русский солдат, западные союзники высказывали не раз. Более того, они и публично и в секретных посланиях Сталину давали обещание открыть второй фронт, хотя сроки его открытия неоднократно передвигались под разными предлогами — от якобы недостаточной концентрации войск, предназначенных для высадки, до густых туманов, окутывающих Ла-Манш.
        Но основная причина отсрочек определялась другим фактором: вопрос о том, где именно должен быть открыт второй фронт, все еще не был решен.
        В согласованных «Большой тройкой» официальных документах второй фронт, под кодовым обозначением «Раундап» (впоследствии «Оверлорд»), должен был явиться результатом высадки англо-американских войск в Северной Франции. Сначала речь шла о 1942 годе, затем — о 1943-м. Планы эти были сорваны — главным образом под давлением Черчилля. Но этого мало. Английский премьер стал настаивать на другом варианте — «балканском». Не требовалось особой проницательности, чтобы распознать подлинную цель этого варианта: все стратегические расчеты строились на том, чтобы не допустить Красную Армию в Восточную Европу и на Балканы.
        А Рузвельт? Какова была его позиция? Она была двойственной. Президент поддерживал идею военных операций в Средиземном море и одновременно выступал за подготовку к высадке в Северной или Северо-Западной Франции.
        Почему? Соображения Рузвельта носили сложный характер. Он исходил из того, что после победы не Англия, вековая «владычица морей», экономическая и духовная хозяйка континента, а Соединенные Штаты должны стать бессменным директором «Европейского банка» со всеми вытекающими из этого политическими последствиями.
        И опять «клубок змей» начинал шевелиться в душе президента. Он уговаривал, убеждал себя, что им руководят лишь помыслы о победе над варварами, не отдавая себе отчета, что преследует и другие цели.
        Сознавал ли Рузвельт противоречивость своей позиции? Трудно представить себе обратное — он был умен и военно грамотен.
        Снова и снова вспоминал он притчу о царе Соломоне, признавшем правоту и того, кто захотел развестись, и той, кто не хотела давать развода, и министра, которого удивила противоречивость советов мудрого Соломона, отсутствие в них элементарной логики — «И он прав, и она права, и... ты прав».
        Как субъективно честный человек президент понимал, что, не поддерживая «Оверлорд» безоговорочно, он способствует затягиванию войны и гибели миллионов людей. Однако как сын своего класса он не мог не сочувствовать желанию Черчилля сделать все возможное, чтобы не допустить проникновения «красных» в Восточную Европу и на Балканы.
        Тогда Рузвельт еще не знал Сталина лично и мог предполагать, что этот человек не выдержит нажима двух своих союзников. Следовательно, для встречи «Большой тройки» были достаточно веские основания. К тому же война выдвигала ряд других важных проблем, требовавших совместных решений: будущее Германии, которую, по твёрдому убеждению Рузвельта, надо было расчленить на несколько мелких государств, положение на Дальнем Востоке и, наконец, создание Объединенных Наций — организации, которая сделает невозможными войны в будущем.
        Созыву «Большой тройки» предшествовала активная переписка между Рузвельтом, Черчиллем и Сталиным.
        — Я думаю, что можно было бы уже закончить сеанс, не правда ли, миссис Шуматова?
        Это сказала молчавшая до сих пор Люси Разерферд.
        Рузвельт вздрогнул, как задремавший пассажир самолета, внезапно коснувшегося земли своими колесами.
        Голос Люси вернул его в сегодняшний день из далекого путешествия в прошлое.
        Он посмотрел на художнику, затем на Люси. Лучистые глаза показались ему непривычно строгими. На лице же Шуматовой было написано явное разочарование.
        — Я понимаю, господин президент устал, — неуверенно проговорила она. — Но у меня как раз пошло дело с накидкой. Еще час. Ну хотя бы даже полчаса, — поспешно добавила она.
        — Я думаю, вам следует отдохнуть, — на этот раз уже мягким, почти извиняющимся тоном сказала Люси. — Да и президенту тоже, — добавила она.
        Шуматова вопросительно взглянула на Рузвельта, ожидая его окончательного решения.
        При этом ей бросилось в глаза то, что до сих пор было как бы заслонено от нее привычным обликом президента — обликом, запечатленным на тысячах газетных и журнальных фотографий.
        «Даже сегодня утром, когда он появился в этой комнате, — подумала художница, — он выглядел лучше, чем сейчас. Или мне это кажется? Нет, нет! Глубже обозначились морщины. Темнее и больше стали мешки под глазами».
        Ее вдруг пронзила мистическая мысль: не отнимает ли она своим портретом то здоровое и молодое, что еще осталось в Рузвельте, не создает ли «позитив», оставляя реальному человеку лишь «негатив»?
        Маргарет Сакли, одна из кузин президента, отбросила свое вышивание, другая, Лора Делано, неодобрительно взглянула на Шуматову.
        — Люси права! — воскликнула она. — Даже мы, простые зрительницы, устали. А что же тогда говорить о президенте?
        — Да, да, конечно, — несколько растерянно произнесла художница.
        До сих пор молчавший Рузвельт откинулся на спинку кресла, высвободил руки из-под накидки, словно сбрасывая с себя незримые оковы, и сказал, не обращаясь ни к кому в отдельности:
        — Пожалуй, вы правы. — Он посмотрел на часы и добавил, как бы оправдываясь: — Мне еще надо поработать. «Джефферсоновская речь» до сих пор не готова. И, скажу вам по секрету, в сегодняшней почте из Вашингтона немало вопросов, которые мне предстоит решить.
        На изможденном его лице появилась улыбка, и он медленно проговорил:
        — Будем считать, миссис Шуматова, что я похитил у вас, — он взглянул на часы, — минут сорок — пятьдесят. Торжественно обещаю вернуть украденное завтра.
        Произнеся эти слова, Рузвельт громко крикнул:
        — Билл!
        Уильям Хассетт появился почти мгновенно.
        — А теперь, друг мой, — сказал ему президент, — мы можем вернуться к неотложным делам. Тащи свое «белье», займемся стиркой. За примерное поведение я освобожден досрочно. Ну, что у нас там осталось?
        Хассетт несколько растерянно обвел взглядом дам; потом вопросительно посмотрел на президента, словно сомневаясь в том, что должен отвечать ему в присутствии посторонних, и, поскольку Рузвельт выжидающе молчал, произнес:
        — Из неоконченных дел, сэр, — «джефферсоновская речь» и ответ в Москву. Из новых — вопрос об отмене закона Джонсона и продовольственный. Кроме того, Объединенный комитет начальников штабов...
        — Хватит, Билл, — прервал его президент, — нанимай «студебеккер» и грузи дела навалом. Нам и впрямь не справиться с ними за сегодняшний день.
        В этот момент раздался голос Люси:
        — Но я вовсе не это имела в виду, мистер президент. Я думала, вам следует отдохнуть и подышать свежим воздухом.
        Рузвельт перевел взгляд с Хассетта на Люси. И прочел в ее глазах мольбу.
        «Господи, до чего же я туго соображаю! — подумал он. — Люси просто хочет побыть со мной, ведь мы хоть и рядом, но так редко бываем вместе без посторонних!.. Если бы она знала, что переутомление — всего лишь предлог! Ведь я согласился поехать в Уорм-Спрингз, согласился на это мучительное позирование только ради того, чтобы побыть с ней... Но я обманул ее ожидания».
        — Хассетт! — резко произнес Рузвельт. — На сегодня работа отменяется. Миссис Разерферд права, мне надо сделать хотя бы несколько глотков свежего воздуха. Так нельзя... Я поеду на прогулку. Ненадолго. Скажи Рилли, чтобы позаботился о машине и... обо всем прочем.
        Последние три слова Рузвельт произнес явно нехотя. Он сказал «я поеду», но всем было ясно, что поедет президент вдвоем с Люси. А неизбежное упоминание о Майке Рилли означало, что они будут незримо окружены охранниками. Но тут уж ничего не поделаешь...
        От Люси не укрылся чуть укоризненный взгляд, который бросил на нее Хассетт.
        — Я предложила бы вам, мистер президент, съездить на источники, — сказала она, словно стремясь отвести от себя этот молчаливый упрек. — По-моему, вы еще ни разу там не были с тех пор, как приехали сюда. А у Грэйс скопились десятки писем от лечащихся здесь людей. Они жаждут увидеть своего президента. Ведь они знают, что и больница и лечебные купальни — одним словом, все, что здесь есть, создано по вашей инициативе и главным образом на ваши деньги... Да и вам, как мне кажется, было бы приятно увидеть своих «пациентов», знакомыхи незнакомых. А мы вам уже, наверное, порядком надоели.
        Но напрасно хитрила Люси. Все прекрасно знали: президент поедет, конечно, с ней и только с ней.
        И все же это было не так просто.
        Предлагая Рузвельту поехать на источники, Люси понимала, что взять ее с собой туда он не может и не возьмет. Декорум должен быть соблюден. Президент поедет в машине один, если не считать вездесущего Майка Рилли.
        А потом... Она знала, что будем потом. И в «Маленьком Белом доме» все это тоже знали.
        Посетив источники, президент отправится на свою любимую гору Пайн-Маунтин, где его будет ждать в своей машине Люси.
        И тогда исчезнет Рилли, исчезнут охранники и связисты — словом, все, кто обеспечивает безопасность президента, — многолетняя практика научила их превращаться в невидимок.
        Исчезнут все в обозримом пространстве. А Люси перейдет в машину президента. И они останутся одни на вершине горы. Небо, деревья, птицы. И они. Вдвоем в целом мире.
        Глава пятая
        БУДЬ ОНИ ПРОКЛЯТЫ, ЭТИ ВОЙНЫ
        От «президентской зоны» до лечебного комплекса было всего лишь несколько минут езды. Но когда Рузвельт остановил свой открытый темно-синий «форд» у источников, его уже с нетерпением ожидали десятки людей.
        Слухи о том, что президент находится в Уорм-Спрингз, уже несколько дней циркулировали по городку, и его обитатели не верили сообщениям газет, которые всё, что относилось к Рузвельту, печатали с пометкой «Вашингтон, Федеральный округ Колумбия».
        Но откуда же люди узнали, что президент с минуты на минуту прибудет в лечебный комплекс? Догадаться было нетрудно: к источникам неожиданно подкатило несколько «джипов», переполненных полицейскими в форме и охранниками в штатском. Они выскочили из машин, едва те замедлили ход, окружили купальни и с грубоватой вежливостью стали оттеснять в воду тех, кто начал было вылезать из нее.
        К счастью, близ источников уже находился мэр Уорм-Спрингз Фрэнк Оллкорн, которого заблаговременно предупредили по телефону. Зная, что этот курорт — любимое детище президента, мэр городка понимал, что Рузвельт захочет увидеть там «своих» пациентов, старых друзей, а не созданную охраной пустыню. И он позаботился о том, чтобы среди ожидающих президента людей у источников были и те, с кем ему уже доводилось встречаться раньше. Мэр поспешно послал машины за Нилом Китчензом, восьмидесятишестилетним врачом, у которого президент как-то раз обедал, за доктором Ирвином, главным хирургом лечебного комплекса, и его женой Мэйбл — их Рузвельт тоже знал лично.
        ...Перед глазами президента, сидевшего за рулем «форда», предстало зрелище, которое человеку со стороны могло бы показаться фантастическим и жутким.
        Люди в купальных халатах или в шортах — хромые, скрюченные, изуродованные жестокой болезнью — сидели в своих колясках или тяжело опирались на костыли. Они встретили Рузвельта радостными возгласами. Потрясая костылями и палками, они приветствовали его не только как президента, но и как «своего», как собрата по страданиям, как человека, для которого забота о себе неотделима от заботы о таких же, как и он, увечных людях. То, что происходило сейчас, напомнило бы постороннему наблюдателю картины Босха или Гойи — страшные видения ада, апокалипсиса, апофеоза войны. Но у Рузвельта такие ассоциации не возникали. Он был счастлив — его глубоко тронули эти изъявления симпатии и благодарности. Прорвавшись сквозь полицейский заслон, его окружили друзья, все они знали, что президент хотел помочь им избавиться от мук, от которых сам избавиться не смог. Это было братство несчастных людей. Но никто не жаловался, никто не упрекал Рузвельта в том, что созданная им «Юдоль надежд» далеко не всегда оправдывает человеческие надежды.
        Неожиданно для всех Фрэнк Оллкорн, стоявший среди больных, громко крикнул:
        — Прошу внимания, леди и джентльмены!
        Те, кто ранее не замечал присутствия мэра, теперь увидели его и смолкли.
        — Мистер президент, — тихим и проникновенным голосом проговорил Оллкорн. — Перед вами люди тяжелой судьбы, люди, в сердца которых вы вселили надежду. И они благодарны вам. Мало кто знал, что вы окажете нам честь, приехав сюда, иначе здесь собрался бы весь город... Нет, не только болезнь, последствия которой вы так мужественно переносите вот уже более двух десятилетий, роднит вас, мистер президент, с теми, кому выпало счастье встретиться с вами сейчас. Сердца их наполняются гордостью от сознания, что вы нашли в себе силы встать во главе Америки. Вы спасли страну от страшного экономического кризиса, а впоследствии приняли великое решение: Америка присоединилась к антигитлеровской коалиции, и мы стали сражаться плечом к плечу с нашими братьями по языку и образу жизни — англичанами и столь отличающимися от нас и по языку и по образу жизни русскими.
        Оллкорн порывисто вздохнул, точно боясь, что ему не хватит воздуха, чтобы закончить свою речь, и продолжал уже более спокойно:
        — Война в Европе не завершена, но победа уже близка, и наши мысли сейчас обращены к войне на Дальнем Востоке... Всемогущий бог в своей неисповедимой воле не уберег вас от тяжелой болезни, но зато дал вам ум и талант, роднящие вас с такими великими президентами, как Вашингтон и Джефферсон. Бог ниспослал нам президента с сердцем льва и душой честного человека... Это главное, что я хотел сказать, — дрогнувшим голосом произнес мэр.
        Стояла полная тишина, слышно было лишь журчание воды в источниках.
        — А теперь вот что, — окрепшим голосом заговорил Оллкорн, и лицо его озарилось улыбкой. — Мы мало чем можем помочь вам, мистер президент. Но если у нас есть возможность хоть как-то скрасить редкие минуты вашего отдыха, мы будем счастливы ею воспользоваться. Так вот, — сделав эффектную паузу, продолжал мэр, — такая возможность у нас есть. Мы знаем, что одно из ваших трогательных увлечений — коллекционирование марок. В муниципалитете Уорм-Спрингз мы уже несколько лет собираем для вас марки. Не какие-нибудь там обычные марки, а... особенные... экзотические. Ведь мы получаем письма из всех стран мира.
        С этими словами Оллкорн вытащил из-под полы пиджака небольшой сафьяновый альбом, который до этого момента он незаметно придерживал рукой, и с легким поклоном протянул его Рузвельту.
        — Конечно, мы могли бы уже давно переслать этот альбом в Белый дом. Но мы верили, что настанет день, когда вы снова посетите Уорм-Спрингз. И вот мы...
        Фрэнк Оллкорн умолк. Было видно, что он уже не может справиться с волнением.
        Не мог говорить и Рузвельт. Слушая мэра, он успел обдумать свой ответ. Но теперь понял, что не в силах произнести ни слова. Спазм сдавил ему горло. Несколько мгновений Оллкорн молча держал в дрожащей руке альбом, который он протягивал Рузвельту.
        И в этот момент кто-то крикнул:
        — Великому президенту Рузвельту — гип-гип ура!
        Этот возглас как бы разом разрядил обстановку.
        — Ура, ура, гип-гип ура! — кричали люди. Те, кто был в состоянии это сделать, высоко поднимали над головами свои костыли и палки, размахивая ими, как флагами.
        Рузвельт протянул руку к альбому. Он хотел взять его и приветственно взмахнуть им над головой. Но альбом исчез. Мэр по-прежнему стоял с протянутой рукой, даже пальцы его были все еще сжаты. Но рука его была пуста. Оллкорн растерянно уставился на президента, словно пытаясь заглянуть за его спину, туда, где на заднем сиденье машины сидел Майк Рилли.
        Рузвельт тоже повернул голову к Майку, чтобы спросить, куда делся альбом, и тут он услышал шепот своего охранника:
        — Все в порядке, сэр! Эта штука у меня. Вот здесь. — И Рилли похлопал по ковру, прикрывавшему заднее сиденье. — Мы проверим альбомчик, и вечером он будет в вашем распоряжении.
        «Да ты что, совсем спятил? — хотел было крикнуть Рузвельт. — А головы этих людей ты тоже собираешься проверять?»
        Но в это время снова раздался голос мэра. Явно стремясь замять инцидент, он нарочито громко сказал:
        — Наверное, мистер президент, вам будет приятно увидеть здесь своих старых знакомых! Вот доктор Китченз, вот мистер Ирвин с супругой... Уверен, они будут рады услышать от вас хоть одно слово.
        — А я буду рад, если им удастся подойти к моей машине, чтобы я мог от всего сердца пожать им руки, — сказал Рузвельт.
        Первым к нему подошел старик Китченз.
        — Рад видеть тебя здоровым и по-прежнему молодым, Нил! — воскликнул президент.
        — Мне уже восемьдесят шесть, сэр, — пожимая руку Рузвельта, тихо проговорил Китченз.
        — Позволь, но когда я у тебя обедал... — с наигранным недоумением начал было президент.
        — Мне было семьдесят шесть. С тех пор прошло десять лет.
        — А ты не хотел бы пригласить меня еще разок? — весело спросил Рузвельт.
        — О, сэр! — растроганно произнес Китченз.
        — Если не теперь, то в другой раз, — поспешно проговорил президент, понимая, что он смертельно обидит старика, если обманет его ожидания.
        — Конечно, сэр, я понимаю... В другой раз! Но торопитесь — повторяю, мне восемьдесят шесть...
        — Читал ли ты Библию, старый безбожник? — широко улыбаясь, воскликнул Рузвельт. — Сколько лет жил Енох? Триста шестьдесят пять. А наш прародитель Адам? Девятьсот тридцать!
        — Верно, — печально ответил Китченз, — но тогда не было автоматов, пушек и авиации. И сатана был еще относительно слаб.
        — Но воля бога едина — и тогда и теперь. Положись на нее.
        Тут к машине подошел главный хирург курорта Ирвин со своей женой Мэйбл. Не успел президент поздороваться с ними, как увидел еще одно знакомое лицо.
        — Буллок! — приветливо воскликнул он. — Клянусь, что это ты! Как твоя лавка, Минни, по-прежнему процветает? Сегодня же куплю у тебя пару блоков «Кэмел»! В кредит, конечно, как и всегда!
        — Я сам пошлю вам ящик в подарок, сэр, и это будет для меня лучшей рекламой, — ответил лавочник.
        Ему стали аплодировать.
        Разговаривая с Буллоком, президент обратил внимание на незнакомого молодого человека, который стоял, скрючившись и тяжело опираясь на свои костыли. Он заинтересовал Рузвельта, разумеется, не потому, что был увечным. Почти все здесь были такие же. И тем не менее их радовала встреча с президентом. Да, радовала всех, кроме этого парня, некогда, конечно же, обладавшего фигурой полубога, а теперь на всю жизнь искалеченного болезнью. Он, казалось, игнорировал сидевшего в открытой машине президента, а может быть, своим подчеркнутым равнодушием, своей легкой усмешкой хотел даже выразить неприязнь к нему.
        Рузвельт заметил это и ощутил глухое раздражение, ответную неприязнь к незнакомому парню. Но то, о чем президент лишь подумал, для сотрудников его охраны было прямым поводом к действию. Они, видимо, еще раньше Рузвельта обратили внимание на этого парня, выделявшегося в толпе своей странной сдержанностью. Так или иначе вскоре президент заметил, что между ним и молчаливым юношей появились люди в явно некупальных костюмах. Они как-то незаметно оттеснили парня и, медленно, но неуклонно наступая на него, стали загонять его за спины других людей.
        — Прекрати это безобразие, Майк! — полуобернувшись к Рилли, процедил сквозь зубы президент.
        — Какое безобразие? О чем вы, сэр? — переспросил Рилли, делая вид, будто не понимает, чем недоволен Рузвельт.
        — Я хочу, чтобы тому высокому, светловолосому парню дали возможность подойти ко мне.
        Рилли робко попытался сопротивляться:
        — Но, судя по всему, он не проявляет ни малейшего желания это сделать.
        — Трудно проявить такое желание, когда твои янычары вот-вот спихнут его в воду. Короче говоря, ты слышал, что я сказал.
        Рилли поспешно выскочил из машины. Считанные минуты — нет, секунды — спустя чудо полицейской техники свершилось. Теперь уже толпа больных оказалась за спиной белокурого парня. Мягкими, даже ласковыми, едва заметными движениями его стали подталкивать к машине президента. Один из охранников не преминул слегка провести по его ребрам руками, словно полуголый человек мог скрыть бомбу или пистолет.
        — Подойдите ближе, не стесняйтесь! — обращаясь к молодому человеку, сказал Рузвельт. Он был недоволен поведением своих охранников. — Вам очень больно, да? Как вас зовут, дружище?
        — Кевин Робертс, мистер президент, — негромко ответил парень, уже находившийся у борта машины. При этом он сделал попытку выпрямиться, но лицо его тут же исказилось гримасой боли.
        — Покрепче опирайтесь на костыли, но не делайте резких движений, — посоветовал Рузвельт. — Поверьте, уж я-то знаю, как надо передвигаться, чтобы избежать излишних страданий. Когда вы заболели?
        — Заболел? — с какой-то странной усмешкой переспросил Роберте. — Не так давно. Около года тому назад.
        — У меня это тоже началось уже в зрелом возрасте, — сказал Рузвельт. — Мы должны быть благодарны судьбе хотя бы за то, что страдания не омрачили наше детство... Значит, вы заболели около года тому назад?
        — То, что вы, господин президент, называете болезнью, другие люди называют ранением. Двадцатого июля сорок четвертого я получил осколок в позвоночник. Во время боев за остров Гуам.
        В этот момент Рузвельт услышал тихий голос доктора Ирвина, который склонился к президенту, перегнувшись через противоположный борт машины.
        — Это не полио, сэр. У нас лечатся и после костных ранений.
        «Как все нелепо получилось! — подумал Рузвельт, чувствуя, что краска заливает его лицо. — Ведь, по существу говоря, я заинтересовался этим парнем из чистого тщеславия. Не мог смириться с его демонстративным равнодушием на фоне столь бурных изъявлений радости». Он повторил про себя: «Гуам!.. В боях за него отдали жизнь тысячи американцев. Да, это было двадцатого июля прошлого года».
        О чем он мог говорить с Робертсом? Что он мог ему сказать? Произнести банальные слова утешения? Поблагодарить от имени Америки за отличную службу? И парень обопрется на эту благодарность, как на третий костыль? От хорошего, приподнятого настроения, только что владевшего Рузвельтом, не осталось и следа. Ему захотелось уйти от устремленных на него взглядов, скрыться, исчезнуть.
        И тут он вспомнил, что на Пайн-Маунтин его ждет и наверняка беспокоится Люси.
        Но президент не мог уехать, даже не сказав несчастному Робертсу нескольких дружеских слов, не пожав ему руку.
        — Я сознаю, что кощунствую, Кевин, — тихо проговорил Рузвельт, — но мне никогда еще так не хотелось быть чудотворцем, как сейчас. Я сказал бы: «Брось свои костыли и иди!» Но я простой смертный. И единственное, что в моих силах, — это поблагодарить тебя за верную службу от имени тех, кому твое мужество помогло остаться в живых.
        Кевин молчал.
        — Ты слышишь меня? — спросил президент.
        — Я-то слышу, — ответил Робертс. — Но ребята, что лежат в земле или на дне океана, уже никогда не услышат.
        — За них отомстят те, кто будет и дальше штурмовать острова в Тихом океане.
        — Штурмовать? — с горькой иронией переспросил Робертс. — Да, штурмовать будут. Но представляете ли вы себе, господин президент, сколько людей погибнет при этом? Сколько американских солдат и офицеров?
        «Миллион жизней, — подумал Рузвельт. — Такую цифру называет Комитет начальников штабов».
        — Не мы начали эту войну, Кевин. На нас напали, и ты это знаешь. А теперь... теперь у нас нет выхода.
        — Он есть, сэр... — тихо сказал Робертс. — Уговорите русских помочь нам.
        Точно молния ударила в сердце президента. «Что он, ясновидящий, что ли, этот несчастный парень? Что ответить ему? Что русские обязательно помогут? Что Сталин дал такое обещание? Но кто знает, выполнит ли он его теперь, когда американо-советские отношения явно ухудшились. И потом все это тайна, строжайшая государственная тайна».
        — Сотни тысяч русских все еще гибнут в Европе, Кевин, — с глубокой печалью в голосе сказал Рузвельт. — Ведь и там война еще не закончилась... Но мы сделаем все... все...
        Волнение сдавило ему горло.
        ...Немного успокоившись, президент повернулся к борту машины, у которого стоял Ирвин. Склонившись к доктору, президент тихо, почти шепотом спросил:
        — Вы... вылечите его? Он будет здоров? Ведь это не врожденный органический дефект, это травма...
        — Ранения в позвоночник очень опасны, сэр, — так же тихо ответил врач. — Конечно, мы приложим все силы...
        Рузвельт резко повернулся к Робертсу и сказал:
        — Они приложат все силы, Кевин, все силы!..
        — Чтобы вылечить меня? — чуть кривя губы, спросил Роберте. — А тех, других? И тех, кому еще предстоит умереть?
        — Верь, Кевин, мы сделаем все, — повторил Рузвельт. Ему хотелось сказать: «все, чтобы снова наладить отношения с русскими, все, чтобы они сдержали свое обещание», — именно этот смысл вкладывал он в слова утешения, с горечью осознавая, что без «расшифровки» они звучат как ни к чему не обязывающее сочувствие.
        Но то ли Робертс понял, что в словах президента заключен скрытый смысл, то ли счел неудобным злоупотреблять его вниманием, но только он сказал:
        — Спасибо, господин президент. Вы хороший человек. Я рассказал бы о нашей встрече моему отцу, но он погиб еще в той, первой войне...
        И вдруг громко, точно уже не в силах сдерживаться, воскликнул:
        — Будь они прокляты, эти войны!
        Слова Робертса прозвучали, как заклинание, — столько горечи и страсти было в его голосе.
        Затем он повернулся на своих костылях — поворот отдаленно напоминал строевой — и, ковыляя, скрылся в толпе.
        В этот момент Рузвельт услышал голос Рилли:
        — Вам пора ехать, мистер президент!
        «Да, да, пора!» — подумал Рузвельт. И тотчас же перед его глазами снова встал образ Люси, одиноко сидящей в своей машине. Президент приподнялся, опираясь руками о борта машины, и громко сказал:
        — До свидания, друзья мои! Мы еще обязательно увидимся! Спасибо вам за дружескую встречу. Без таких встреч трудно быть президентом!
        Теперь он ехал один — Майк Рилли «исчез» по дороге. Возгласы, сопровождавшие отъезд президента, постепенно затихали в его ушах.
        Пожалуй, в первый раз за долгие годы он направлялся на свидание с Люси, думая не только о предстоящей встрече. Кевин Робертс все еще стоял перед его мысленным взором, а в висках стучали слова: «Уговорите русских...» И резкий, точно стон большой умирающей птицы, крик: «Будь они прокляты, эти войны!»
        Президент ехал медленно, и это было свидетельством того, что он погружен в глубокое раздумье, — в ином случае его машина, к ужасу наблюдавшей за ней охраны, развила бы скорость гоночного автомобиля. Но сейчас он едва нажимал на рычаг ручного акселератора. Слишком много мыслей одолевало его...
        Уже сотни раз задавал он себе вопросы, связанные с войной на Тихом океане. Сотни раз мысленно отвечал на них... А потом спрашивал себя снова и снова. Что предпринять? Бросить войска на штурм основных японских островов и сделать это вопреки советам военных уже сейчас? Да, в случае успеха он выиграл бы ценное время — ведь Сталин обещал вступить в войну на Дальнем Востоке лишь через два-три месяца после окончания войны в Европе. А если бы Соединенным Штатам удалось разгромить Японию уже сейчас, не было бы этой зависимости от русских. Все вытекающие отсюда преимущества для Америки и Англии очевидны.
        А в случае неудачи?..
        Рузвельт представил себе страшную картину: бесконечное пространство, заполненное людьми, похожими на Робертса, людьми в колясках, на костылях, на досках-каталках. А за ними из-под земли медленно вставали призраки. Нет, это были не люди, а то, что от них осталось. Без ног, без рук, без голов... Они поднимались, облепленные ветками и листьями тропических растений, в мокрой, прилипшей к телу одежде, выползали на берег из воды, покрасневшей от крови.
        И тут президент вспомнил... Вспомнил об оружии, разработка которого, судя по докладам военных, близится к скорому завершению. Страшное новое оружие, испепеляющее людей... Атомная бомба.
        Рузвельт очень плохо представлял себе устройство этой бомбы, но, вспомнив сейчас о ней, вдруг почувствовал запах гари и гнили. «Нет, — подумал он, — применение этого чудовищного оружия повлечет за собой больше человеческих жертв, чем штурм основных японских островов. Конечно, жертвы понесла бы Япония. И все же...»
        Президент не мог до конца разобраться в причине своей неприязни к этому страшному оружию... Конечно, война есть война, и полководец, щадящий своих врагов, выглядел бы по меньшей мере странно.
        И все же... И все же Рузвельт хотел бы обойтись без этой бомбы. Только ли из сострадания к людям? Нет. Очевидно, он подсознательно понимал, что строитель «Дома Добрых Соседей» не может быть инициатором атомного катаклизма — спаситель и каннибал не могут воплощаться в одном и том же лице. Нет, он не хотел, чтобы в грядущие времена историки говорили: «Рузвельт? Он был сродни Нерону, Аттиле, Гитлеру». Нет, такое оружие можно применить лишь в том случае, если Америке будет угрожать гибель.
        Значит, надо ждать... Ждать, пока Сталин выполнит свое обещание. А если... Ведь мы-то обманывали его, перенося сроки открытия второго фронта и в сорок втором, и в сорок третьем, и в сорок четвертом годах... Кто же посмеет попрекнуть Россию, если она, выйдя из европейской войны измученной, с кровоточащими ранами, с голодающим народом, решит отсрочить свою помощь американцам на неопределенное время или вообще откажет в ней? Эта мысль заставила Рузвельта содрогнуться. Но он тут же сказал себе: «Нет, нет, этого не может быть! Ведь еще в Тегеране были намечены вехи дальнейшего сотрудничества с Россией не только на время европейской войны, но и после ее окончания, а в Ялте, в секретном протоколе, было уже черным по белому записано обязательство России вступить в войну с Японией... Конечно, — с горечью и злобой подумал президент, — как только об этом узнает правая печать, она поднимет вой: Сталин в обмен на потворство большевизации Восточной Европы дал слабому и больному американскому президенту обещание помочь американцам в их войне с Японией. Неопределенное, ни к чему не обязывающее обещание!»
        «Нет, нет, это обещание не было неопределенным и не было ни к чему не обязывающим! — мысленно проговорил Рузвельт, точно видя перед собой своих критиков. — Оно вытекало из всего духа Тегеранской и Крымской конференций — достаточно перечитать их протоколы!.. И срок выполнения этого обещания приближается с каждым днем. Что они принесут Америке, эти дни? Ведь время летит!»
        Президент напряженно смотрел вперед сквозь ветровое стекло машины, словно пытаясь разглядеть будущее Америки...
        Дорога все еще шла в гору.
        Он сильнее нажал на акселератор, точно стремясь скорее достичь вершины, с которой можно будет увидеть Грядущее.
        И тут перед его глазами предстал знакомый «кадиллак». Машина стояла на вершине горы, радиатор ее был повернут в сторону дороги, по которой поднимался автомобиль Рузвельта...
        Все тягостные мысли, одолевавшие президента, разом исчезли.
        «Люси!» — не в силах сдержаться, громко крикнул он, хотя понимал, что она не услышит, — гул мотора заглушал его голос.
        Рузвельт нажал на газ. Автомобиль сильно тряхнуло, когда он передними колесами перевалил через невысокий откос, за которым находилась окруженная деревьями площадка...
        Люси сидела, положив руки на рулевое колесо. На ней была темная высокая шляпа-тюрбан, грудь прикрывало кружевное жабо, сколотое круглой серебряной, тускло поблескивавшей брошкой.
        Эта старомодная и к тому же не соответствовавшая сезону одежда на мгновение озадачила президента, но он тотчас же понял намерение Люси: она хотела быть одетой так же, как в те далекие годы — годы их первого знакомства, она хотела сказать, что время бессильно над ними...
        И ее настроение сразу же передалось Рузвельту. Он забыл о встрече на источниках, бесследно исчезли мысли, терзавшие его, когда он утром лежал без сна, да и потом, когда Шуматова продолжала рисовать его портрет... Все заслонила Люси. Заслонила не только своим обликом, не только реальностью своего существования — в самом имени «Люси», любимом женском имени, президент черпал силы и молодость.
        — Люси! — снова крикнул Рузвельт.
        Она чуть приподнялась и, опершись одной рукой о край ветрового стекла своей открытой машины, другою приветливо помахала президенту.
        Ему захотелось шутить, смеяться... И когда Люси перешла в его «форд», он нарочито внимательно осмотрел ее тюрбан, кружевное жабо и спросил:
        — Вы, кажется, собрались на прием к английскому королю, миледи?
        — Для меня свидание с тобой важнее приемов у всех королей мира! — серьезно ответила Люси, но тут же улыбнулась и сказала: — Может быть, тебе следовало бы надеть свою знаменитую серую фетровую шляпу ради такого случая?
        Рузвельт рассмеялся. Во время последней предвыборной кампании он носил серую фетровую шляпу, о которой говорила Люси. Впрочем, он надевал ее и во время первых трех кампаний. Он всерьез считал, что эта шляпа приносит ему счастье. И не он один. После успешных выборов 1940 года Рузвельт решил, что серая шляпа ему уже больше не потребуется, и пожертвовал ее благотворительному аукциону. Известные киноактеры Мельвин Дуглас и Эдуард Робинсон купили «счастливую» шляпу за пять тысяч долларов. А когда он баллотировался в президенты в четвертый раз, они преподнесли ее прежнему владельцу. Люси все это знала...
        — Вот видишь, я вспомнила о том наряде, в котором была, когда мы встретились с тобой впервые, а ты забыл о своей «счастливой» шляпе, — с шутливым упреком сказала Люси.
        — Когда ты со мной, мне ничего не надо ни от бога, ни от людей, — в тон ей ответил Рузвельт. — И «счастливая» шляпа тоже не нужна. Да и к тому же у меня ее нет с собой. Я искал ее, а потом выяснил, что она хранится в библиотеке Гайд-Парка.
        — И ты, наверное, сегодня ездил туда, чтобы убедиться в том, что она цела, — поднося к глазам президента свои ручные часы, сказала Люси, на этот раз с мягким упреком. — Я жду тебя довольно долго. Уже потеряла надежду...
        Глава шестая
        «УМЕРЕТЬ НЕ СТРАШНО. СТРАШНО НЕ ЖИТЬ»
        — Почему ты задержался? Что-нибудь случилось? — тревожно спросила Люси.
        — Нет, нет, милая, все в порядке, — торопливо ответил Рузвельт, целуя ее руки.
        — Я очень беспокоилась, — продолжала она, — накрапывал дождь, и я подумала, что ты можешь простудиться.
        Рузвельт хотел было ответить, что там, внизу, дождя не было, но промолчал и взглянул вверх. По небу плыли сероватые дождевые облака, но ветер гнал их к темному горизонту; видимо, дождь, проходя стороной, слегка задел вершину горы, на которой стояла машина Люси.
        Несколько капель упало на голову президента, и Люси тотчас же смахнула их своей мягкой, теплой ладонью, едва прикасаясь к седым волосам, чтобы не растрепать их.
        «Бедный, бедный мой Фрэнк! — подумала она, вглядываясь в лицо Рузвельта. — Как же ты изменился!»
        Нет, не только потому прервала она сегодняшний сеанс, что хотела побыть с ним наедине. Главное было не в этом. Наделенная каким-то особым чутьем, своего рода шестым чувством, Люси вдруг уловила в лице президента нечто неземное, словно на него легла странная, потусторонняя тень.
        Даже самой себе она не смогла бы объяснить, что это такое. И все же Люси поняла, что загадочная тень, вдруг омрачившая лицо Фрэнка, означает, что он чувствует себя хуже, чем всего лишь несколько часов назад. И теперь, когда они оказались вдвоем, она хотела было спросить, здоров ли он, но не решилась.
        Люси знала, что Рузвельт не любит разговоров, пусть даже косвенно напоминающих о приближении смерти. Да и сама она, видя, чувствуя, что здоровье его, несомненно, ухудшилось, в глубине души не верила, что он может когда-нибудь умереть, И все же...
        — Как там на источниках? — спросила Люси подчеркнуто беззаботным тоном.
        — Ну... меня очень хорошо приняли. Я встретил кое-кого из старых знакомых. Например, доктора Китченза, представляешь себе? А ведь ему восемьдесят шесть лет! Он продолжает работать и, судя по всему, о смерти даже не помышляет.
        — Он чувствует ответственность перед своими больными и поэтому живет. И я уверена, что смерти он не боится, — убежденно проговорила Люси.
        — Да, ты права, — наклоняя голову, ответил Рузвельт. — Кстати, тебе никогда не приходилось слышать такое изречение: «Умереть не страшно. Страшно не жить». Я вычитал его у кого-то из французов. Очень точно сказано. Разумеется, применительно к людям определенного сорта. Смерть как таковая их не пугает. Ведь пока они живы, смерти нет. А когда она приходит, то людей этих уже нет, следовательно, бояться нечего. Но «не жить», — медленно и раздельно проговорил президент, — это страшно. Не жить — значит обмануть людей, для которых ты должен был что-то сделать, но не успел. Это все равно, что банкротство банка. Представь себе: в один прекрасный день люди приходят в банк, где хранятся их... нет, не деньги — надежды! И вдруг узнают, что банк лопнул, и они разорены…
        — Фрэнк, мне надоело говорить о болезнях, старости и смерти, — неожиданно резко сказала Люси, хотя сама невольно начала этот разговор.
        Философские проблемы мало интересовали эту немолодую, но вечно юную женщину. Но сегодня она вела себя, как врач. Для того, чтобы поставить диагноз, медику нужно по крайней мере прослушать больного, измерить его кровяное давление, сосчитать пульс. Люси пыталась определить состояние своего Фрэнка иным способом — по его высказываниям о жизни и ее пределах, по его планам на будущее. Она знала, что Рузвельт не станет жаловаться на плохое самочувствие — он будет бодриться, будет полон энергии даже в тот момент, когда смерть уже занесет свою косу над его головой. «А может быть, он и в самом деле не почувствует ее ледяного дыхания», — подумала Люси.
        Ее угнетало то, что даже здесь, в Уорм-Спрингз, она видится с Рузвельтом лишь урывками. За завтраком он читал газеты, потом углублялся в бумаги, которые приносил ему Хассетт (в эти минуты Люси готова была возненавидеть в личном секретаре президента всё — и умные, всегда пристально глядевшие глаза, и немного раздавшееся вширь лицо, и очки в светлой серебряной оправе!). Потом начинался очередной сеанс, и президент поступал в полное распоряжение Шуматовой. Правда, Люси тоже сидела в гостиной и смотрела на него, но это было все равно, что целовать любимого через пуленепробиваемое стекло.
        Затем Рузвельт снова погружался в дела. Люси знала, что он работает над «джефферсоновской речью», или обдумывает письмо Сталину, или диктует ответы на присланные из Вашингтона бумаги, или подготавливает директивы Комитету начальников штабов, государственному департаменту. Затем — обед...
        «Впрочем, я сама виновата! — упрекнула себя Люси. — Надо было просто приехать сюда в гости, а не затевать историю с портретом!» Но она тут же отогнала от себя эту мысль. Нельзя же допустить, чтобы Барбара осталась без портрета Фрэнка. Нет, дочь должна постоянно видеть изображение человека, который для ее матери был дороже самой жизни! А когда на свете не будет и Барбары, ее дети сохранят этот портрет как святыню. Да, Шуматова должна закончить портрет, закончить его во что бы то ни стало! Только сегодня утром Люси говорила с ней. Художница утверждает, что закончит его через два-три дня. Сегодня десятое апреля. Значит, самое позднее тринадцатого портрет будет готов, и эта дата станет для Люси счастливым днем... Тринадцатое апреля 1945 года — всего каких-нибудь три дня!
        — Тебе надоели разговоры о болезнях и смерти, — после некоторого раздумья проговорил Рузвельт. — А вот Кевин Робертс, наверное, еще долго не сможет говорить и думать о чем-либо другом.
        — Кто это — Кевин Робертс? — спросила Люси. Она не помнила, чтобы президент когда-либо упоминал о нем.
        — Кто такой Кевин Робертс? — переспросил Рузвельт. И, помолчав, сказал: — По-моему, это символ.
        — Символ? Чего? — Люси взглянула на него с недоумением.
        — Нашей войны с Японией. Всех войн вообще, если хочешь... Я только что познакомился с ним там, у источников. Он солдат морской пехоты. Демобилизованный. Осколком снаряда у него поврежден позвоночник.
        — Молодой? — тихо спросила Люси.
        — Думаю, что ему лет двадцать семь, не больше. Он всю жизнь будет прикован к своим костылям. Или к коляске. Или к постели. Он теперь уже никогда не сыграет в бейсбол. Никогда не получит работу, которая была бы ему по душе. У него не будет любимой девушки. Не будет своей семьи. Ничего не будет.
        — Но... но он защищал отчизну, Фрэнк!
        — Да, он ее защищал. Гуам, двадцатого июля прошлого года... Памятный для Америки день...
        — Но все же он остался жив. Это главное! — сказала Люси.
        Снова наступило молчание.
        — Послушай, — сказал Рузвельт, — знаешь, о чем я думаю? Нельзя ли изменить некоторые стереотипы, которые нам оставила в наследство История? Почему герой — тот, кто выиграл войну, а не тот, кто сумел ее предотвратить? Почему самым веским аргументом в решении спора должны быть меч, штык, пуля или снаряд? Почему не разум и соображения взаимной выгоды? Я, пожалуй, согласился бы остаться президентом на пятый срок, чтобы помочь разуму одержать победу. По крайней мере способствовать этому.
        — Ты считаешь, что президенту это под силу?
        — Видишь ли, мы не так часто говорим с тобой на политические темы.
        — Боишься упреков, что ты выдаешь мне государственные тайны? — усмехнулась Люси.
        — Мы-то с тобой знаем, что это чушь! — отмахнулся Рузвельт. — Вернее было бы утверждать другое: я слишком дорожу нашей любовью, чтобы забывать о ней во имя политики... Но вернемся к разговору о попытках перевоспитать, переделать людей. Ты сомневаешься в том, что это под силу президенту? Откровенно говоря, я тоже сомневаюсь. Ни один лидер не может уходить слишком далеко от тех, кто за ним следует. И хотя иной раз я готов расшибить узкие лбы тем, кто противопоставляет свои корыстные интересы национальным или международным, я тем не менее не могу игнорировать одну из основ управления страной.
        — И все же ты хотел бы попытаться в пятый раз?
        — Дорогая моя Люси, над людьми довлеет проклятие... Вся беда в том, что силу применить легче, чем разум. Ударить человека проще, чем убедить его. Но надо стараться!
        — «Дом Добрых Соседей»?
        — Вот именно. Я хочу попытаться. Когда мы прощались, Робертс воскликнул: «Будь они прокляты, эти войны!» Я с ним согласен.
        — Твое согласие значит куда больше моего, — сказала Люси, — но я тоже согласна... Послушай, Фрэнк, а что говорят врачи? Этому парню можно помочь?
        — Обещают. Но я лично сомневаюсь в успехе. У меня есть некоторый опыт по этой части.
        — Показать его лучшим специалистам, раздобыть лучшие лекарства...
        Это, конечно, сделать можно, — ответил Рузвельт. — Но то лекарство, которое ему необходимо, нельзя получить ни в одной аптеке…
        — Что ты имеешь в виду?
        — Девушку, которая бы его любила. Я не знаю, есть ли у него такая. Женщины, как правило, не любят калек.
        — Фрэнк! — с горечью воскликнула Люси.
        — Нет, нет, дорогая, — поспешно проговорил президент, — ты — счастливое исключение. Я убежден, что тебя мне послал бог.
        Она молча повернулась к нему и положила обе руки на его плечи. Почувствовала, как остры его ключицы, — Рузвельт очень похудел за последние месяцы.
        — Бедный мой Фрэнк! — сказала она. — Ты понимаешь то, что пока еще недоступно пониманию миллионов людей. А вот такую простую вещь понять не можешь. Не бог послал меня тебе! Неужели за тридцать лет ты так и не понял, что это я сама нашла тебя? Я сама почувствовала, что жить без тебя не могу. Не я приношу себя в жертву, а ты приносишь мне счастье! Поэтому я хочу, чтобы ты жил вечно.
        — И я хочу жить вечно, — с каким-то неожиданным упрямством в голосе и точно бросая кому-то или чему-то вызов, проговорил президент, откидываясь на спинку сиденья. Руки Люси упали на его колени, и он сжал их в своих ладонях с такой силой, что она тихо сказала:
        — Фрэнк, мне больно...
        — Прости, дорогая, — поспешно сказал Рузвельт, разжимая ладони своих могучих рук. И с печалью в голосе добавил: — Наверное, не в первый раз я причиняю тебе боль. Только ты всегда молчишь...
        — Нет! — воскликнула она с каким-то ожесточением в голосе. — Это неправда! Я не молчу. Я только и делаю, что разговариваю с тобой. Даже когда мы не вместе. Даже когда нас разделяют тысячи миль.
        — Я знаю, — тихо сказал Рузвельт. И повторил: — Я знаю. И все же я сказал тебе не всю правду. Я хочу жить вечно не только потому, что хочу видеть тебя всегда, знать, что ты существуешь... Я не имею права умирать потому, что не знаю, кто придет на мое место. Будет ли этому человеку дорого то, что так дорого мне? Поймет ли он, что люди не могут больше жить в страхе?.. Умерят ли свою алчность те, кто одержим стремлением к наживе?
        — Но бизнесмен не может не гнаться за прибылью. На то он и капиталист. А это неизбежно порождает алчность, — робко возразила Люси.
        — Чепуха! — воскликнул президент. — Разумному капиталисту достаточно заботиться о расширении производства и правильном распределении прибылей. В конце концов это и спасло Америку в тридцатые годы. Если бы царь Мидас мыслил логически, он мог бы предвидеть, что золото его погубит.
        — Однако он не мыслил логически и выпросил у богов дар превращать в золото все, к чему бы он ни прикоснулся. И был обречен жевать и глотать хлеб из золота, — задумчиво проговорила Люси.
        — Я надеюсь, что за десятки веков люди поумнели. И все же меня мучают сомнения: будут ли мои преемники верить в то, что людей можно повести за собой не силой оружия, а силой примера?
        — Но даже когда тебя не будет, — сама эта мысль мне представляется невероятной! — с жаром сказала Люси, — останется то, что ты сделал для Америки, останется пример «Большой тройки», останется «Дом Добрых Соседей»... Или, может быть, ты боишься рецидивов безумия?
        — Да! — воскликнул Рузвельт. — Боюсь!
        — И ему нет противоядия?
        — Одно, главное, я знаю. Надо жить в мире с Россией. Надо попытаться договориться со Сталиным.
        — У тебя появились сомнения в такой возможности?
        — Сталин — сложный человек, фанатически преданный коммунизму.
        — Но я убеждена, — сказала Люси, — что ты сумеешь заставить Сталина считаться и с тобой и с Америкой. В конце концов заразительны не только дурные примеры, но и хорошие.
        — Иными словами, ты хочешь сказать, что Сталин будет вынужден нам подражать? Послушай, Люси, раз уж говорят, что я выдаю тебе государственные тайны, пусть это хоть раз будет правдой. Впрочем, то, что я хочу тебе сказать, вовсе не государственный секрет, а мой личный... Я убежден, Люси, что жажда собственности — у человека в крови. Поэтому я исповедовал и исповедую то, что Сталин называет капитализмом. Но иногда я, сам пугаясь своего вопроса, спрашиваю себя: а почему, собственно говоря, Россия должна подражать нам? И чему подражать? Технической оснащенности? Согласен. Но ведь мы претендуем и на другое — на высшую форму демократии. Между тем мы во многом и сегодня расисты. Чему же должен подражать Сталин? Ку-клукс-клану? «Американскому легиону»? Продажности политиканов?.. Одним словом, не относится ли к нам призыв «Врачу, исцелись сам»?
        — А если врач не хочет «исцеляться»? Если он считает себя здоровым только потому, что он врач? Потому что он американец?
        — Вот! — воскликнул Рузвельт. — Как хорошо, что ты нашла верные слова, я сам не сформулировал бы точнее причину своего страха! Да, Люси, да, я боюсь и могу тебе в этом признаться. Поэтому я хочу излечить нашу страну от нарциссизма, самовлюбленности, вывести Америку на тот светлый путь, с которого уже не может быть возврата к мраку... Сталин, Черчилль и я — каждый из нас видит будущее своей страны по-своему. И пусть нас рассудит История, когда мы уйдем... Я не хочу быть пророком, но верю, что настанет время, когда все страны будут мирно уживаться друг с другом, как... скажем, как марки в моих альбомах. Кстати... У источников мэр преподнес мне альбом с марками. «Экзотическими», как он сказал. Очень интересно было бы взглянуть, что там такое.
        — А где альбом? — спросила Люси.
        — Его, как коршун, вырвал из рук мэра этот несносный Рилли. Он, видимо, опасался, что между страницами заложен динамит!.. Сначала он сунул альбом под ковер — там, на заднем сиденье, а когда «профессионально исчез», наверное, прихватил и альбом. Теперь я не увижу марок до вечера...
        — Подожди! — прервала его Люси. Перегнувшись через спинку сиденья, она стала шарить руками по ковру. — Честное слово, я, кажется, нашла!
        С некоторым усилием она приподняла край ковра, вытащила из-под него небольшой альбом в сафьяновом переплете и, протягивая его Рузвельту, спросила:
        — Этот?
        Президент взглянул на ее раскрасневшееся лицо, съехавшую набок шляпу-тюрбан и радостно воскликнул:
        — Этот! Ну, конечно же, этот!
        Он буквально выхватил из рук Люси альбом и, прижимая его к груди, все тем же возбужденно-радостным голосом проговорил:
        — Даже полиция попадает впросак, когда хочет перехитрить президента! Майк знал, что я еду к тебе, и так торопился избавить меня от своего присутствия, что забыл об альбоме. Что ж, посмотрим, посмотрим...
        Обладатель бесчисленных альбомов с марками, он почти не надеялся на то, что мэр маленького городка поразит его воображение каким-либо редким экземпляром, но, с его поистине детской страстью к коллекционированию, не мог без волнения видеть новый альбом. И сейчас он, казалось, забыл обо всем на свете, даже о Люси.
        — Посмотрим, посмотрим... — бормотал Рузвельт, откинув твердую обложку альбома и поднеся его к своим близоруким глазам.
        — Так... здесь разные комплименты по моему адресу, читать не будем... А дальше?..
        И он стал перелистывать страницы, не обращая внимания на Люси, пытавшуюся заглянуть через его плечо.
        — Хо-хо! Неплохо, совсем неплохо, — продолжал бормотать президент. Ему достаточно было одного взгляда, чтобы определить ценность того или иного экземпляра.
        Заметив, что Люси тщетно пытается увидеть марки, он положил альбом себе на колени и, тыча пальцем в разноцветные квадратики, начал объяснять:
        — Смотри! Вот эта серия — из Британского Северного Борнео. Там, как правило, изображают зверей или птиц. Вот попугай, орангутан... А вот это... знаешь, что это за зверюга? Тапир!
        Он неторопливо перелистывал страницы.
        — Зебра... Жираф... Это — из Ньясаленда. Какой еще экзотикой хочет порадовать нас любезный мэр? Та-ак... Золотой Берег, Британская Гвиана... Барбадос. А вот Ямайка и Тринидад...
        В альбоме было не так уж много страниц, массивность ему придавал твердый переплет. Президент просмотрел все марки, а затем вернулся к первой странице.
        Люси растроганно глядела на Рузвельта. Он совершенно преобразился и походил теперь на мальчишку, рождественским утром обнаружившего в своем чулке долгожданный подарок. Трудно было поверять, что этот человек, только что рассуждавший о жизни и смерти, о будущем человечества, может так самозабвенно разглядывать пестрые картинки. Лицо президента было освещено лучами солнца, неожиданно выглянувшего из-за черной тучи.
        Время от времени он говорил, словно обращаясь к самому себе:
        — Та-ак... это у меня, конечно, есть... и это тоже... А вот за эту спасибо, уважаемый мэр, — у моего экземпляра повреждены зубцы... Эта пойдет в обменный фонд...
        И вдруг он умолк, хотя взгляд его был по-прежнему прикован к альбому. Лицо его омрачилось, морщины на лбу обозначились резче.
        — Ты... ты нашел какую-нибудь редкую марку? — поспешно спросила Люси.
        На лице Рузвельта появилась ироническая улыбка.
        — Посмотри! — сказал он. — Тебе, конечно, знакомо это животное?
        И он протянул ей альбом, держа ноготь указательного пальца над большой маркой. Люси склонила голову.
        — Конечно! — ответила она. — Это же носорог. Такого можно увидеть в любом хорошем зоопарке.
        — Как, по-твоему, на кого он похож? — не отрывая взгляда от марки, спросил президент.
        — На кого похож? — недоуменно переспросила Люси.
        — Вот именно, — нетерпеливо произнес Рузвельт. — Кого из знакомых он тебе напоминает?
        — Трудно сказать, — с еще большим недоумением проговорила Люси.
        — О, господи! — воскликнул президент. — Черчилля! Нашего дорогого Уинни! Вглядись: рог — это его сигара. Лицо, точнее, морда — воплощение агрессивности. Туловище?.. Ну, это уже совсем, как у Уинстона. Того и гляди, этот «Черчирог» сорвется с марки... Наклонит голову, воинственно выставит рог и...
        Люси рассмеялась:
        — А знаешь, Фрэнк, я тебе завидую. Несколько минут назад ты говорил о таких серьезных вещах! И вдруг превратился в шаловливого ребенка. Весело шутишь...
        Рузвельт ответил не сразу.
        — Нет, Люси, не «вдруг»... — произнес, он наконец. — И мое отношение к Черчиллю изменилось «не вдруг»...
        — Не понимаю, — переходя уже на серьезный тон, сказала Люси. — Ведь Уинстон Черчилль — твой лучший друг, это общеизвестно. А сейчас ты сравниваешь его с носорогом, упрекаешь в агрессивности... Разве это можно принять иначе как шутку?
        — Да, да, конечно... — рассеянно проговорил президент.
        — Я вспоминаю, как нам пришлось отменить свидание весной сорок третьего года именно потому, что в это время к тебе в Вашингтон приехал Черчилль.
        — Ну вот, — с печальной усмешкой сказал Рузвельт, — значит, и у тебя есть свой счет к носорогу.
        — Опять ты шутишь, Фрэнк! Неужели ты думаешь, я не понимала, что твоя встреча с Черчиллем была в сто раз важнее, чем со мной? — воскликнула Люси. И добавила: — Может быть, я немножко ревновала тебя к нему — думала, что вот ты беседуешь с очень близким тебе человеком, и этот человек — не я.
        Она умолкла. Молчал и президент, погруженный в свои думы.
        — Ты знаешь, — нарушила молчание Люси, — в те дни мне хотелось стать невидимкой и пробраться к тебе в Овальный кабинет.
        — Чтобы подслушать мои секретные переговоры с Черчиллем? — добродушно спросил Рузвельт. — Что ж, дорогая моя Мата Хари, выходит, не зря говорят, что с тобой я более откровенен, чем, скажем, с Гарольдом Икесом.
        — Но это же неправда! — возмущенно проговорила Люси.
        — Почему неправда? Ты мой друг навечно, а Икес — невыносимый брюзга.
        — Не надо быть таким несправедливым, Фрэнк, даже когда ты шутишь! — сказала Люси. — Ты знаешь, у нас с тобой есть одна-единственная тайна. Это тайна нашей любви. Впрочем, и она уже для многих перестала быть тайной... Нет, я не хотела подслушивать твои секретные переговоры с Черчиллем. Я просто хотела быть незримой свидетельницей твоей встречи с ним: лишний раз убедиться, что у тебя есть еще один друг, мыслящий так же, как ты, и всегда готовый поддержать тебя в трудную минуту. А сколько тяжелых, даже трагических... нет, не минут, а дней, месяцев было во время этой войны!.. Знаешь, Фрэнк, я представляла себе, как Черчилль входит в Овальный кабинет, как радостно ты улыбаешься, как протягиваешь ему обе руки из-за стола... Ведь твоя радость — моя радость... Кстати, как вы обращаетесь друг к другу, когда бываете наедине?
        «Как мы обращаемся друг к другу?» — мысленно спросил себя президент. И ответил:
        — Я что-то никогда не думал об этом. Погоди... Я его зову Уинстон...
        — А он тебя — Фрэнк?
        — Вот уж никогда! — с неожиданным высокомерием воскликнул Рузвельт. — Только «мистер президент»!
        — Почему? — удивленно спросила Люси.
        — Ему виднее, — неопределенно ответил Рузвельт.
        — Ну, все равно... Зная о ваших встречах, я хотела быть рядом с тобой — пусть незримо, пусть молча, только бы видеть улыбку, радость на твоем лице... Я живо представляла себе, как он входит, и ты ему говоришь: «Хэлло, мой дорогой Уинстон!», и он обнимает тебя, — словом, встреча друзей, встреча единомышленников...
        Глава седьмая
        РАДУГА
        — Нет, — невольно стал вспоминать президент, — все было не так. Кажется, я сказал: «Наконец-то вы здесь, Уинстон!» Он ответил... Что же он ответил?.. Кажется, так: «Еще не совсем!»
        Потом он достал длинную, черно-коричневую сигару, пошарил в карманах, видимо, в поисках ножика-«гильотинки», чтобы обрезать кончик, так и не нашел его, расковырял конец сигары ногтем, сунул ее в рот, закурил и, не вынимая изо рта, сказал: «Вот теперь я здесь. Весь целиком!»
        С чего же началась беседа? Рузвельт хорошо помнил ту встречу.
        Он спросил Черчилля, усевшегося в кресло у стола:
        — Ну, какие новые идеи вы привезли в Белый дом, Уинстон? Встреча со Сталиным не за горами.
        — Я не меняю идеи, как денди меняют свои перчатки. Идеи — прежние. Но я приехал с просьбой.
        — Повесить Гитлера? Но пока еще это не в моей власти! — горестно развел руками президент.
        — Я уверен, что со временем мы повесим и Гитлера и заодно еще кое-кого. А пока у нас другая забота: не допустить большевизации Европы. Сегодня этот вопрос, казалось бы, носит теоретический характер. Но с каждым километром продвижения русских на запад он приобретает все большую и большую актуальность.
        — В чем же суть вашей просьбы? — не без иронии спросил Рузвельт. — Может быть, мы обратимся к Сталину с ходатайством принять все меры, чтобы «капитализировать» Европу? Или — еще лучше — «феодализировать»?
        — Я не расположен шутить, мистер президент!
        — А мне трудно вести беспредметный разговор, Уинстон. Как вы предполагаете заставить Сталина отказаться от этой цели, если, конечно, она и в самом деле существует?
        — Последнее ваше замечание, мистер президент, я склонен рассматривать как чисто риторическое, — недовольно фыркнув, ответил Черчилль. — Неужели вы, отлично представляя себе экспансионистские цели коммунистов, всерьез считаете, что на этот раз Сталин от них откажется?
        — Вы полагаете, что мы должны вести разговор со Сталиным именно в таком тоне и в таком духе? — с иронической улыбкой спросил Рузвельт.
        — Может быть, такая необходимость и возникнет... Но главное сейчас даже не в этом.
        — Я весь внимание, мой дорогой Уинстон, — чувствуя, что Черчилль уже с трудом сдерживает свое раздражение, миролюбиво сказал президент.
        — Главное, сейчас спрессовано в двух словах: «второй фронт», — не без торжественной назидательности произнес Черчилль, вынимая изо рта сигару.
        — Америка уже давно открыта, Уинстон, — с наигранным сожалением в голосе сказал Рузвельт, — и едва ли необходимо открывать ее второй раз.
        — Понимаю! Вы хотите сказать, что, русские уже не в первый раз требуют открытия второго фронта...
        — А мы не в первый раз соглашаемся, назначаем сроки, а потом их переносим, — как бы во всем соглашаясь с Черчиллем, сказал Рузвельт.
        — Мне кажется, мистер президент, что сейчас я слышу голос Сталина. Что ж, я ему отвечаю: развертывая боевые действия в районе Адриатического моря, мы тем самым и создаем второй фронт…
        — Уинстон, — нетерпеливо перебил его Рузвельт, — в меморандуме, который мне прислали мои начальники штабов Маршалл, Арнольд и Кинг, ясно сказано, что решающие результаты дало бы только мощное наступление во Франции. А вашему адриатическому или балканскому варианту противостоят естественные препятствия, большая протяженность морских коммуникаций и хорошо оснащенные, выдвинутые вперед немецкие очаги обороны...
        — А о том, что у русских будет меньше сил для большевизации Европы, а у нас — больше сил для установления там демократии, ваши начальники штабов, конечно, не пишут? — раздраженно спросил Черчилль. И уже спокойно добавил: — Короче говоря, мистер президент, я прошу вас поддержать мой вариант на предстоящей встрече «Большой тройки».
        Рузвельт молчал. Его раздирали сомнения. Как президент Соединенных Штатов Америки, он понимал, что в его интересах, если иметь в виду то, что большевики называют «капиталистическими интересами Америки», — поддержать план Черчилля. Но как человек, в котором эти интересы не до конца заглушили голос совести, Рузвельт отдавал себе отчет в том, что такую поддержку русские — с полным основанием — могли бы назвать простым словом «предательство».
        Вот как проходила та встреча, вот о чем молча вспоминал сейчас президент.
        Молчала и Люси. Если Рузвельт глубоко задумался, то, значит, о чем-то серьезном. О войне. О государственных делах. О том, что сказать на ближайшей пресс-конференции. Имела ли она право отрывать его от этих мыслей?
        Президент молчал, низко склонив голову. И Люси заметила, что взгляд его снова устремлен на страницы раскрытого альбома, лежащего у него на коленях.
        Да, Рузвельт глядел на марки. Он уже не думал о Черчилле. Теперь он путешествовал не во времени, а в пространстве. С марок на него смотрели стройные пальмы, развесистые баобабы, бирюзовые лагуны, диковинные птицы в ярком оперении, неведомые люди в чалмах или каких-то пестрых платках, бедуины в бурнусахи полководцы в пышной военной форме, напоминавшей опереточный наряд.
        Президенту казалось, что он ощущает на своем лице ласковое дыхание тропического бриза, что лагуны манят его к себе...
        Читая и перечитывая названия стран на марках, он вдруг подумал: «А ведь это все английские колонии! И идиллические картины, изображенные на марках, не дают представления о жизни в этих странах, на этих островах. Там — дворцы, в которых живут белые, и жалкие хижины, где рождаются и умирают те, кому по праву должны были бы принадлежать эти земли, эти леса, это голубое безоблачное небо».
        Некоторое время Рузвельт неотрывно глядел на марки, потом резко поднял голову.
        «Разве можно уговорить британского премьера отказаться от всего этого? — подумал он. — Конечно, нет! Черчилль и войну-то ведет главным образом ради того, чтобы спасти от развала Британскую империю, чтобы сохранить ее колонии, — нет для него цели более желанной!»
        ...Кем бы президент ни был в действительности, в душе он считал себя демократом, антиколониалистом, подлинным представителем «Америки простых людей». В Черчилле он видел одного из ярчайших политических деятелей современности и вместе с тем воспринимал его как живое воплощение колониализма. «Уинстон — это человек статус-кво. Да он и выглядит, как статус-кво», — не раз говорил Рузвельт.
        Но колониализму не должно быть места после победы над фашизмом, после создания Организации Объединенных Наций — только глупец может усаживать за один стол колонизаторов и представителей порабощенных народов, пытаясь совместить их интересы и надеясь на принятие единодушных решений...
        И если Черчилль так настаивает на «балканском варианте» второго фронта, то разве он это делает не в надежде на превращение стран, через которые пройдут английские войска, в доминионы Британии? И если даже придумать для них какое-либо другое название, это мало что изменило бы по существу...
        Когда-то, еще задолго до войны, президент знал Черчилля как ярого антикоммуниста. Но ведь и он сам, Рузвельт, отнюдь не симпатизировал теориям «красных».
        Однако теперь, во время войны, он чувствовал, что британский премьер раздражает его все чаще и чаще.
        В своих выступлениях по радио Черчилль воздавал должное героическому русскому народу и награждал Сталина безудержно хвалебными эпитетами. Но при этом он делал все, чтобы затянуть войну, — затянуть ее так, чтобы Россия, даже одержав победу, была не в состоянии воспользоваться ее плодами.
        — Как вы представляете себе будущее мира? — неожиданно спросил Рузвельт Черчилля.
        Они вновь сидели в Овальном кабинете друг против друга, и британский премьер только что — в который раз! — изложил свои аргументы против того варианта второго фронта, на котором настаивали русские.
        — А вы? — ответил вопросом на вопрос Черчилль, откидывая на подлокотник кресла руку с дымящейся сигарой зажатой между большим и средним пальцами.
        «Что я ему тогда сказал? Что вдруг вызвало у него такую ярость? — вспоминал президент. — Кажется, я заговорил о свободе торговли. Сказал, что после войны надо будет ликвидировать все искусственные барьеры, обеспечить полнейшую свободу торговли, завоевывать рынки не насилием, не путем принуждения, а в процессе здоровой конкуренции между странами».
        Рузвельт хорошо помнил, как после этих его слов исказилось лицо Черчилля, как сузились его глаза.
        Он неприязненно, даже подозрительно посмотрел на президента и воскликнул:
        — Но у Британской империи уже десятилетиями и даже веками существуют торговые соглашения!
        Рузвельт ощутил непреодолимое раздражение. Так бывало всегда, когда Черчилль не скрывал от президента, что видит цель войны в восстановлении могущества Британской империи.
        Рузвельт не мог понять, почему такой умный человек, как Черчилль, не в состоянии осознать, что годы войны, борьбы народов за независимость не могут пройти бесследно, что из биографии человечества эти годы вычеркнуть невозможно, что миллионы людей, изнывавшие под гнетом немецко-фашистской или японской оккупации, не захотят, обретя свободу, подставить шею под старое колониальное ярмо.
        Президента бесило это безрассудное упрямство человека, который часто носил военный мундир или комбинезон, похожий на форму солдата-десантника, но буквально на глазах превращался в старомодного киплинговского героя в шлеме колонизатора и с хлыстом в руке.
        — Совершенно верно! — воскликнул Рузвельт в ответ на самодовольное замечание Черчилля. — Ведь именно из-за этих торговых соглашений, подкрепленных силой оружия, народы Индии и Африки, всего колониального Востока — и Ближнего и Дальнего — жили в условиях нищеты и бесправия.
        Черчилль швырнул тлеющую сигару в пепельницу и вскочил, резко отодвинув кресло. Лицо его так налилось кровью, что, казалось, он вот-вот рухнет, сраженный апоплексическим ударом.
        — Как вы изволили сказать, сэр? — судорожно сжав пальцы, прерывающимся голосом спросил он. — Правильно ли я вас понял? Вы ставите под сомнение правомерность исторически сложившейся британской системы колоний и доминионов? Я вынужден вас разочаровать. Британия не имеет ни малейшего намерения лишиться своих позиций на земном шаре — будь то в сфере торговли или политики. Система, обеспечившая величие Англии, после войны должна быть восстановлена в прежних масштабах.
        — Успокойтесь, мой дорогой Уинстон, сядьте, прошу вас, — сказал Рузвельт, указывая на кресло. — Ведь я же не предлагаю ввести в вашей империи коммунизм. Вы прекрасно знаете, что в этом вопросе у нас с вами никаких разногласий нет...
        Он подождал, пока тяжело дышащий Черчилль опустится в свое кресло, и продолжал:
        — Ведь речь идет о другом, Уинни. Рассудите спокойно и здраво: разве мы сможем обеспечить прочный мир, если откажем многим народам в праве пользоваться его благами? Вы полагаете, что народы сражаются против «нового порядка» Гитлера ради того, чтобы вернуть старый порядок королевы Виктории?
        — А вы за какой порядок выступаете? — сквозь зубы проговорил Черчилль.
        — Да все же очень просто, мой дорогой Уинстон! — ответил президент. — Надо лишь помнить, что мы живем в двадцатом веке, а не в восемнадцатом и не в девятнадцатом. А это значит, что уже невозможно игнорировать определенные истины. Благосостояние всех народов необходимо обеспечивать путем повышения их жизненного уровня, путем просвещения, путем улучшения медицинской помощи и так далее... А торговля? Если мы берем у страны сырье, то обязаны компенсировать его соответствующим образом. Право сильного здесь неприменимо.
        — Вы, конечно, имеете в виду прежде всего Индию? — скривив губы в презрительной усмешке, произнес Черчилль.
        — Индию в числе прочих колоний. Я хочу вас спросить еще раз: как можно вести войну против фашистского рабства и при этом стремиться к восстановлению рабства колониального? Наши расхождения я сформулировал бы просто. Вы говорите: «Да здравствует колониализм!» А я отвечаю: «Да здравствует конкурентная — то есть свободная — торговля!» Вы за право сильного, а я — за разумное управление с помощью доллара и фунта. И я верю, что ваш исторический опыт, ваш здравый смысл заставят вас признать правомерность моего лозунга.
        — Из реальных лозунгов у нас пока есть только один — открыть второй фронт на Балканах.
        — Отложим этот вопрос до переговоров со Сталиным, — примирительно ответил президент. — По рюмке бренди в знак нашего согласия?.. Приттиман!
        — Да, Люси, — словно вспомнив вдруг о ее существовании, сказал Рузвельт, — разговор с Черчиллем был нелегкий... Знаешь, мне пришла в голову одна мысль... Собственно говоря, ничего нового, но, разглядывая марки, я невольно вернулся к этой мысли. Ведь все страны, марками которых мы только что любовались, — английские колонии. Ты подумай только! В середине двадцатого века существует рабство, как бы его ни именовали официально. Рабство во имя чего? Во имя умножения богатств Британской империи... А теперь скажи мне: во имя чего, по-твоему, сражается Черчилль?
        — Во имя разгрома Гитлера, конечно, — ответила Люси.
        — Да. Это верно. Уинстон — храбрый солдат и умный человек. Только у него, как говорят французы, «esprit mal tourne» — «ум повернут не в ту сторону». Да, он хочет разгрома Гитлера. Но одновременно он мечтает о другом. Гитлер сражается за «тысячелетний рейх». А Черчилль — за тысячелетнее существование колониализма. Как ты полагаешь, допустят это бог и человечество?
        — Я... я не знаю, Фрэнк... Ведь до сих пор допускали.
        — Но допустят ли в будущем? Допустят ли после того, как злодей, задумавший превратить весь мир в свою колонию, будет разгромлен? Допустят ли это люди после того, как они сражались за свободу — и в войсках нашей коалиции и в движении Сопротивления?
        Люси смотрела на любимого человека широко раскрытыми глазами. В них, казалось, застыло удивление. Никогда еще Рузвельт не высказывал своих политических взглядов с такой резкостью и определенностью. О, конечно, в беседах они не раз касались политики — президент поносил продажных политиканов, выражал недовольство тем или иным министром, но такие решительные высказывания о колониализме она услышала впервые.
        — Эти твои взгляды для меня несколько неожиданны, — робко заметила Люси.
        — Я их не афишировал, чтобы не затевать свару с колониальными державами, прежде всего с Британией. Но от близких людей — таких, скажем, как Гопкинс или Моргентау, — я никогда не скрывал моего отношения к колониализму. Теперь, когда я умру, останется еще один свидетель…
        — Не смей говорить о смерти, Фрэнк! — с несвойственной ей истеричностью воскликнула Люси.
        — Хорошо, хорошо, — покорно согласился Рузвельт, — я обещаю тебе жить вечно, хотя мудрецы утверждают, что жизнь после первых ста лет превратилась для Мафусаила в пытку. Но сколько бы ни потребовалось лет для того, чтобы избавить наш мир от колониализма, я согласен…
        — Мне неважно, для чего, но я хочу, чтобы ты жил. Просто жил.
        — Не хочу я «просто жить»! — прервал ее президент. Неожиданно резким движением он отбросил альбом с марками на заднее сиденье и продолжал: — Но законы природы неумолимы, и когда-нибудь я все же умру. А ты еще будешь жить — ведь ты моложе меня и, к счастью, здорова. И если новый «радиопоп», не Кофлин, — надеюсь, черт не замедлит прибрать его к себе, — а какой-нибудь другой станет называть меня «красным», ты встанешь и скажешь во всеуслышание: «Он не был коммунистом. Он просто любил людей, а это немало».
        Рузвельт понизил голос, словно опасаясь, что его могут подслушать, и продолжал быстро, почти скороговоркой:
        — Ты знаешь, что в Бритавской Гамбии средняя продолжительность жизни меньше тридцати лет? Там коровы живут дольше людей... А в Индии, Бирме, на островах Малайского архипелага... Это же не жизнь! Ты знаешь, что можно было бы сделать в Африке, если бы не расхищали ее богатства? Там можно... Да, я уверен, там можно было бы создать такую гигантскую ирригационную систему, что на ее фоне долина «Импириэл Вэлли» в Калифорнии выглядела бы капустной грядкой!
        Президент умолк. Он был взволнован до крайности и тяжело дышал. Люси вдруг стало страшно. А что, если вдруг... Врача поблизости нет. Она не знала, как отвлечь Рузвельта от тревожных мыслей.
        Немного помолчав, он добавил уже гораздо спокойнее:
        — Что касается меня, то я буду счастлив предоставить независимость Филиппинам. И это только начало.
        — А с Черчиллем ты тогда все же договорился? — неожиданно спросила Люси.
        — Мы договорились обо всем, кроме коренного вопроса, — весело ответил Рузвельт.
        — Какого? Или это государственная тайна?
        — Тайна, но я ее раскрою. Ты знаешь, что всем напиткам я предпочитаю коктейль «Манхэттен», божественную смесь виски и вермута. А Черчилль его терпеть не может и всей душою предан шотландскому виски в чистом виде. Здесь мы не пришли к соглашению.
        Президент умолк. Молчала и Люся, Думая о чем-то своем, он машинально повернул ручку радиоприемника.
        Из небольшого репродуктора полились звуки музыки. Она ворвалась — вернее, втекла, — в машину, так сказать, с полутакта, и сразу же определить, что за мелодию передает радиостанция, было трудно.
        И вдруг Рузвельт, схватив Люси за руку, спросил:
        — Ты знаешь эту песню?
        Люси прислушалась.
        — Но ведь это же «Meadowland»! — сжимая ее руку, воскликнул президент. — «Луга»! — И добавил печально: — Сейчас они пропитаны кровью...
        — Да, да, — склоняясь к приемнику, проговорила Люси, — это русская песня, ее часто передают в последнее время.
        — А ты знаешь, как она поется в оригинале? Слушай! — И своим высоким баритоном Рузвельт, выждав несколько тактов, не то спел, не то произнес речитативом: «По-льюшка, по-оля...»
        — Ты знаешь текст по-русски? — удивленно спросила Люси.
        — Нет, только начало первого куплета. По-русски песня так и называется «Польюшка, поля...»
        — Но откуда ты…
        — Первый раз я услышал эту песню в Тегеране. Ее пели русские солдаты. Мне очень понравился мотив. Я попросил Болена — он ведь прекрасно говорит по-русски — узнать, что это за песня. Он мне подробно все рассказал. Песня посвящена героям гражданской войны в России.
        — Но сейчас ее, конечно, передают не из России? — спросила Люси.
        — Конечно, нет, — снисходительно улыбнулся президент и потрепал Люси по щеке. — Разве такой приемник возьмет Россию? Это, наверное, из Атланты или из Нашвилла.
        Оркестр играл «Полюшко» на американский лад, в слегка джазированной аранжировке, но это нисколько не умаляло ее проникновенной выразительности.
        — В последнее время все чаще и чаще передают советские песни, — сказала Люси. — А раньше, если передавали русскую музыку, то только старую, дореволюционную. Моя Барбара тоже заметила это и как-то раз даже спросила меня: «Почему?» Ты думаешь, это потому, что наше отношение к России так сильно изменилось к лучшему?
        — Это потому, что русские уже на подступах к Берлину, — ответил Рузвельт. — Одним словом, «Stalin isn't stalin'».
        Этот каламбур можно было перевести на русский, как «Сталин не канителит». Американская песня под таким названием была популярна в то время.
        — Смотри, Фрэнк! — хватая президента за рукав, воскликнула Люси. — Радуга!
        Действительно, на горизонте, где в черных тучах появился большой голубой просвет, заиграла всеми цветами радуга, точно выгнутый хвост огромного павлина...
        Некоторое время они молча любовались ею. Потом Рузвельт сказал:
        — А знаешь, что мне теперь всегда напоминает радуга?
        Она вопросительно взглянула на него.
        — Тегеран, — сказал президент.
        — Тегеран? — удивленно переспросила Люси. — Разве ты там видел какую-нибудь особенную радугу?
        — Да нет, — с веселой улыбкой ответил Рузвельт. — Там, за столом конференции, Черчилль в одной из своих напыщенных речей употребил слово «радуга». Я заметил, что, когда его переводчик перевел это слово на русский, Сталин недоуменно пожал плечами и вопросительно взглянул на меня. И в самом деле, это слово — в его буквальном смысле — было здесь совершенно не к месту. Я наклонился к Болену и попросил его объяснить русским, что мы часто употребляем выражение «радуга на небе», имея в виду светлую надежду. Уинстон, конечно, говорил о символической радуге.
        — Да. Это забавно, — без тени улыбки на лице сказала Люси. И вдруг спросила: — А как ты сейчас воспринимаешь вот эту радугу?
        — Ну, конечно же, как надежду, дорогая.
        — Надежду на что?
        Рузвельт немного помолчал. Потом убежденно сказал:
        — На здравый смысл, на благоразумие человечества!
        И добавил:
        — Я собираюсь выразить эту надежду в моей «джефферсоновской речи» тринадцатого.
        Ни он, ни Люси не знали, что речь, к которой готовился президент, так и останется непроизнесенной...
        Глава восьмая
        НАУКА ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ ВЗАИМООТНОШЕНИЙ
        Все собрались на лужайке возле «Маленького Белого дома». Мясо по-брауншвейгски, которое так любил Рузвельт, было уже давно готово, и ждали только возвращения его и Люси. Они вернулись порознь — сначала президент в своем «ручном» «форде», а затем — в своем «кадиллаке» — Люси.
        Все заметили, что после прогулки Рузвельт выглядел лучше, чем обычно в последние дни, а когда он с разрешения доктора Брюнна выпил рюмку коктейля, лицо его даже слегка порозовело.
        Президент действительно ощутил прилив сил. Может быть, все то, что он говорил Люси о будущем, о том, что ему предстоит сделать, как-то подбодрило и укрепило его. Он готов был после обеда приступить к работе, несмотря на относительно позднее время. А вот аппетита у него не было, хотя его любимое блюдо удалось на славу. Приличия ради он поковырял в мясе вилкой, но не смог заставить себя съесть ни кусочка. Зато с явным удовольствием выпил две чашки крепкого кофе, тщательно избегая неодобрительного взгляда врача. Потом посидел еще с полчаса за общим столом, слушая, как негр Грэм Джексон поет свои неповторимые спиричуэлс.
        День, слава богу, заканчивался благополучно. Рузвельт был оживлен — казалось, он приложился к какому-то живительному источнику, — улыбался, с присущим ему чувством юмора поддерживал беседу, но при этом внимательно слушал певца, постукивая по столу мундштуком в такт его банджо.
        Воспользовавшись тем, что Грэм Джексон сделал перерыв, президент извинился, сказав, что просит разрешения покинуть стол, и кивнул находившемуся поблизости камердинеру.
        Приттиман тотчас же подкатил к креслу коляску, пересадил в нее Рузвельта и под прощальные возгласы остававшихся за столом покатил ее в спальню. Путь вел через гостиную, одновременно служившую президенту кабинетом; там он неожиданно сказал своему камердинеру:
        — Оставь меня тут, Арти. Мне хочется немного побыть здесь. Переварить обед, — шутливо добавил он. — Постели мне. Я позову тебя, когда решу укладываться. А пока пересади меня в кресло за столом...
        И он остался один в комнате. Сложенный и тщательно прикрытый холстом мольберт Шуматовой лежал у стены. «Орудие пытки!» — мысленно произнес Рузвельт, бросая неприязненный взгляд на груду рисовальных принадлежностей.
        Потом прислушался. Из-за стены до него доносился приглушенный голос Джексона. Сидевшие за поздним обедом явно не собирались расходиться. И это его обрадовало — было бы неприятно сознавать, что своим уходом он помешал веселью близких ему людей.
        Президент знал — сюда никто не войдет, если, разумеется, он сам не позовет кого-либо. Даже Люси — она проявляла особый такт по отношению к нему. Что ж, сегодня они провели вдвоем необычно долгое время. Да и тема беседы была для их встреч необычной. «Неужели политика так тесно, так неразрывно переплелась в моей душе со всем остальным, чисто человеческим, что я не мог отвлечься от нее даже в разговоре с любимой женщиной?..»
        Рузвельт снова прислушался к тихому, видимо, сознательно приглушенному пению. Он хорошо знал эту печальную негритянскую песню:
        Nobody knows the trouble I've seen,
        Nobody knows my sorrow.
        Nobody knows the trouble I've seen,
        There's no tomorrow [1 - Неведомы беды мои никому, И боль мою люди не знали. Неведомы беды мои никому, И мне не уйти от печали (англ.).].
        О, если бы существовал единый спиричуэлс для негров, индейцев и других цветных и если бы его исполнила вся цветная Америка... Может быть, тогда рухнули бы стены Иерихона?
        «Довольно! Хватит! — одернул себя президент. — Я решил работать и буду работать».
        Он хотел громко крикнуть «Хассетт!», но в это время в дверь кто-то постучал.
        — Войдите! — недовольно проговорил Рузвельт. На пороге стоял Майк Рилли. Это было уже совсем неожиданно.
        — В чем дело, Майк? — хмурясь, спросил президент и тут вдруг заметил, что начальник его охраны прижимает ладонью к бедру какую-то папку.
        — Сэр! — негромко произнес Рилли, делая два-три шага по направлению к коляске. — Мои люди только что закончили проверку вашей автомашины...
        «Ну, ну, — мысленно поторопил его Рузвельт, — зачем ты мне это сообщаешь? Как будто я не знаю, что после каждой поездки мой „форд“ разбирают в вашей дьявольской полицейской кухне чуть ли не до последнего винтика!»
        — Если вы помните, — продолжал Рилли, — там, на источниках, мэр подарил вам альбом с марками,
        «Который ты выхватил у него из рук, а потом забыл в машине», — хотел было сказать президент, но решил все же не огорчать своего верного телохранителя.
        — Успокойся, Майк, все в порядке, альбом у меня, — добродушно проговорил Рузвельт.
        — Я знаю это, мистер президент, и... прошу прошения. Я оставил его в машине, и по моей вине он миновал проверку.
        — Какая там проверка, Майк! Еще немного, и ты начнешь проверять свои носовые платки...
        — Свои — вряд ли, сэр, — с достоинством ответил Рилли. — Но все, что имеет отношение к вам...
        — Я знаю эту песню наизусть, Майк! — прервал его Рузвельт, явно начиная сердиться. — Надеюсь, ты пришел не только для того, чтобы исполнить ее опять? Честно говоря, я предпочитаю слушать спиричуэлс Джексона.
        — Я пришел к вам, сэр, для того, чтобы сказать: во время осмотра вашего автомобиля мои люди нашли на полу заднего салона вот это...
        И Рилли, подойдя вплотную к коляске Рузвельта, раскрыл перед ним папку.
        В комнате царил полумрак, и президент не сразу разглядел то, что ему показывал Майк: в большой пустой папке лежала крошечная марка.
        — Я подумал, сэр, что это, может быть, представляет для вас определенную ценность... Марка, видимо, выпала из альбома.
        — Зажги свет!
        При свете настольной лампы Рузвельт сразу же убедился, что никакой ценности марка не представляет. Обычная египетская марка с изображением сфинкса.
        Видимо, почувствовав разочарование своего босса, Рилли сказал:
        — Я знаю, как дороги для вас марки. Ведь вы их собираете.
        «Если я собираю алмазы, это не значит, что мне нужны и простые булыжники», — хотел ответить президент, но ограничился словами:
        — Спасибо, Майк, хорошая марка.
        — Я передам ее мисс Талли для ваших альбомов?
        «От его усердия нет спасения!» — подумал Рузвельт.
        — Нет, — сказал он. — Оставь ее здесь, на столе. Я хочу ею полюбоваться. Можешь идти.
        Рилли повернулся и направился к двери. У самого порога он услышал голос президента:
        — Пришли ко мне Хассетта, Майк. С документами!
        — Слушаю, сэр! — отчеканил Рилли и скрылся за дверью, плотно притворив ее за собой.
        Когда начальник охраны ушел, Рузвельт рассеянным взглядом скользнул по марке. И подумал: «Тоже колония. Тот же Черчилль...»
        Но сейчас президента занимали мысли о двух неотложных делах — ответе Сталину и речи памяти Джефферсона.
        «Боже мой, — подумал он, — если бы мне удалось вынести эти две ноши и избавиться наконец от Шуматовой! Как легко бы я вздохнул! Даже почту из Вашингтона просматривал бы быстро, без раздражения! А потом — каждый или почти каждый день — прогулка с Люси! И так вплоть до возвращения в Белый дом... А там, впереди, Сан-Франциско — новый этап жизни человечества, да, да, новый!.. Но где же Хассетт?»
        Рузвельт любил своего секретаря. Он взял его в Белый дом по рекомендации Марвина Макинтайра еще десять лет назад и очень скоро понял, что не прогадал. Президент слышал о нем и раньше — Хассетт был известным вашингтонским журналистом с опытом работы в Англии и Ирландии. Не имея законченного высшего образования, он поражал всех своей эрудицией, держал в памяти речи великих президентов — Вашингтона, Джефферсона, Линкольна, хорошо знал стихи и часто цитировал их наизусть, с большим мастерством составлял проекты ответов на письма самых разнообразных людей — от политических деятелей и бизнесменов до восторженно-назойливых дам, одним словом, был для президента незаменимым человеком.
        Хассетт появился в дверях гостиной с папкой под мышкой и, видимо, полагая, что Рузвельт не заметил его появления, громко произнес:
        — Мистер президент!
        — Я жду тебя, Билл. Что у тебя там в папке?
        — Проект вашей речи по случаю Дня Джефферсона.
        — Правильно. Нам надо наконец свалить этот груз с плеч.
        Рузвельт уже два раза правил и возвращал проекты, подготовленные Бобом Шервудом и Сэмом Розенманом, каждый раз сожалея, что нет Гарри Гопкинса, — его верный друг и помощник все еще находился в больнице.
        Сейчас, видимо, Хассетт принес вариант, в котором были учтены все предыдущие замечания.
        — Покажи! — сказал президент.
        Хассетт протянул ему папку и повернулся, чтобы уйти, но Рузвельт сказал:
        — Подожди. Сядь. Может быть, мне придет в голову что-нибудь путное. Сядь и вообрази себя президентом.
        — Постараюсь, — ответил Хассетт, — хотя, честно говоря, шансов стать президентом у меня не так уж много.
        Он сел за стол и положил перед собой чистый лист бумаги.
        Рузвельт раскрыл папку и погрузился в чтение.
        Минут десять прошли в полной тишине, слышен был лишь шорох перелистываемых страниц. Потом президент захлопнул папку и, положив ее себе на колени, сказал:
        — Плохо, Билл! К сожалению, опять плохо. И еще хуже то, что я не могу придумать ничего лучшего.
        — Для того, чтобы исправить то, что вам не нравится, сэр, надо сначала определить, что именно вам не по душе.
        — Не морочь мне голову своими софизмами!
        — Это вовсе не софизм, сэр, а чисто логическое построение.
        — Твоя образованность, Билл, когда-нибудь заставит меня поступить в Гарвард — на «второй срок»!
        — Это едва ли будет выходом из положения, сэр. Я-то ведь не окончил Гарварда.
        — Значит, ты гений от рождения.
        — Вскрытие покажет, — усмехнулся Хассетт.
        Рузвельт ничего не ответил. Еще несколько минут прошло в полном молчании.
        — О чем вы задумались, сэр? — спросил наконец секретарь.
        — Следую твоему совету. Думаю о том, что мне здесь, — он слегка приподнял папку, — не нравится. И, пожалуй, додумался. Бахвальство.
        — Бахвальство? — переспросил Хассетт. — Но в каком смысле?
        — В смысле безудержного восхваления Америки. У нас все самое лучшее: страна, система, идеи, сам господь бог любит нас больше, чем всех остальных людей...
        — А разве это не так? — удивленно спросил Хассетт. — Разве вы не стремились внушить американцам, что они — избранный народ?
        — Стремился. Вот и получилась декларация самодовольства. Нет, Билл, мой долг — сказать совсем другое.
        — Вы только сейчас пришли к такому выводу?
        — Нет, не сейчас. Я думаю об этом уже давно. Но по инерции продолжаю говорить привычные вещи.
        — А о чем же вы считаете нужным сказать? О победе над Гитлером? Она фактически одержана.
        — Военная победа — да. Но я думаю о другой, о той, которую еще надо одержать в будущем.
        — Над Японией?
        — В моей речи я, разумеется, должен сказать о необходимости разгромить врага на Дальнем Востоке. Но я сейчас думаю о победе над войнами вообще, о победе над ненавистью, над алчностью, над эгоизмом. Вот чему должна быть посвящена моя речь. Пиши! — властно сказал Рузвельт и, глядя в пространство, точно видя перед собой уже написанный текст, стал диктовать: — ...В наши дни мы стоим перед лицом непреложного факта: если цивилизации суждено уцелеть, мы должны развивать науку человеческих взаимоотношений — способность всех людей сосуществовать и сотрудничать на одной и той же планете... И еще... и еще я хочу сказать вот что. Мы знаем, что и после войны среди бизнесменов, банкиров и промышленников найдутся люди, которые будут сражаться до последнего, чтобы сохранить безраздельный контроль над промышленностью и финансами страны. С этими людьми, — продолжал президент, повышая голос, — состоится сражение, в котором на компромисс со злом мы не пойдем; и мы не успокоимся, пока не наступит день победы... Ну, что-нибудь в этом роде. Ты понял?
        Рузвельт умолк и откинулся на спинку кресла.
        — Простите, сэр, но, насколько я помню, эта мысль — быть может, в несколько ином варианте — присутствовала в одном из ваших предыдущих выступлений.
        — Ее надо вбивать в головы людей неустанно, используя каждый представляющийся случай, каждую возможность.
        — И выслушивать обвинения в том, что вы «красный»? Впрочем, — улыбнулся Хассетт, — может быть, общение со Сталиным заставило вас и в самом деле «покраснеть»?
        — Когда мне говорят, что я «красный» и каждое утро съедаю поджаренного миллионера, я отвечаю, что верю в капиталистическую систему и на завтрак предпочитаю яичницу, — кривя губы, ответил Рузвельт. — К тому же, Билл, ты умный человек. Скажи мне, какое содержание вкладывают мои критики во все эти наводящие ужас термины? О коммунистах я сейчас не говорю, у них своя философия, свои критерии. Я веду речь о наших критиканах, для которых я то консерватор, то радикал, то либерал. Что, по-твоему, означают эти клички? Как их надо воспринимать? Просто как ругань?
        — А вы можете ответить на эти вопросы, сэр?
        — Мне кажется, что могу. Я бы сказал, что реакционер — это лунатик, который пятится назад. Консерватор — это человек с двумя здоровыми ногами, который так и не научился ходить. Радикал? Пожалуй, это тот, кто твердо стоит обеими ногами... на облаках. А вот либерал мне нравится: он пользуется ногами и головой одновременно, — с иронической усмешкой закончил президент, похлопывая ладонями по подлокотникам своего кресла.
        — Это очень хорошая шутка, сэр, — одобрительно, но без улыбки сказал Хассетт, — но не мне вас учить, что в политике на парадоксах далеко не уедешь... Вот вы только что упомянули коммунистов. И правильно сказали, что у них почти все другое — от философии до повседневных жизненных критериев. Короче говоря, они отстаивают одно, а мы — нечто противоположное. И при этом вы утверждаете, что надо развивать науку человеческих взаимоотношений и способность людей на земле сотрудничать друг с другом. Но из того, что вы сказали о различных критериях, со всей очевидностью следует не сотрудничество, а вражда!
        — Ты прав, Билл, ты прав, но только с точки зрения формальной логики или, точнее говоря, арифметики, которая, как известно, выше четырех элементарных действий не поднимается... Возьмем такой пример. В Библии сказано, что бог создал вселенную из ничего — одной своей волей. И христиане принимают это на веру. Между тем в науке существует астрофизическая теория возникновения вселенной. Таким образом, на земле живут люди, придерживающиеся прямо противоположных — я бы даже сказал, взаимоисключающих — взглядов на свою планету. Что ж, по-твоему, крестовые походы неизбежны и в наше время?
        Президент умолк. Потом тихо проговорил:
        — Главные мысли я высказал. Постарайся их развить.
        — И это все? — спросил Хассетт, записавший то, что говорил Рузвельт.
        — А разве этого мало? — с неожиданной горячностью воскликнул президент. — Для того, чтобы это осуществить, потребуются усилия целого поколения и, может быть, даже не одного. — И добавил уже спокойнее: — Конечно, если человечеством не будут руководить люди вроде Черчилля, который признает только один вид движения — назад...
        — Вы полагаете, что он потерпит поражение на летних выборах?
        — Я этого не исключаю, — тихо сказал Рузвельт.
        — Вы думаете, англичане забудут, кто привел их к победе?
        — Нет, конечно, не забудут. Однако победа, как это ни парадоксально, может стать его политической смертью. Для войны он был хорош, но иметь в качестве премьера человека, который не шагает в ногу с Историей, слишком большая роскошь! А англичане — народ расчетливый.
        — Разумеется, мысли, подобные этим, — Хассетт слегка помахал листком бумаги, который уже приготовился положить в папку, — вряд ли вдохновят Черчилля. Кстати, вы уверены, что они вдохновят Сталина?
        — Я убежден, что он разделит мою точку зрения, если никто не будет угрожать его стране.
        — Интересно, слышал ли кто-нибудь нечто подобное от него самого? — почти не скрывая легкой иронии, сказал Хассетт.
        — Я слышал, — коротко ответил Рузвельт, — я!
        Хассетт ушел.
        «Теперь поговорим с мистером Сталиным», — мысленно произнес президент и открыл ящик письменного стола, тот, в котором хранились документы первостепенной важности.
        Вот они, эти письма, в переводе на английский, проклятые листки плотной, белой, слегка шершавой бумаги, с едва различимым сероватым отливом, — письма, которые принесли ему столько терзаний.
        Он начал перечитывать их, хотя, наверное, уже помнил каждую фразу наизусть. Но сейчас цеплялся за надежду, что, быть может, читая эти письма в первый, второй и третий раз, он придал не тот смысл словам Сталина, переоценил их резкость и скрытую в формально вежливых выражениях враждебность... А когда перечитает снова, вот теперь... Казалось, Рузвельт подсознательно верил, что за прошедшие дни те или иные слова Сталина каким-то чудом изменились, приобрели другой смысл, утратили резкость...
        Сначала он стал перечитывать письмо о «бернском инциденте». Он читал не все подряд, а лишь те строки, которые особенно сильно ранили его, те, которые нельзя было оставить без четкого и убедительного ответа. Вот они, эти обидные, даже оскорбительные, если перевести их с дипломатического языка на общежитейский, слова — все, как было. Слегка завуалированное упоминание о различиях во взглядах на такие понятия, как честность и союзнический долг: речь идет о том, «что может позволить себе союзник в отношении другого союзника и чего он не должен позволить себе». Далее почти прямое обвинение: немцы продолжают сражаться во многом потому, что рассчитывают на сепаратный мир с Западом, что естественно после бернских переговоров. «Трудно согласиться с тем, — писал Сталин, — что отсутствие сопротивления со стороны немцев на западном фронте объясняется только лишь тем, что они оказались разбитыми. У немцев имеется на восточном фронте 147 дивизий. Они могли бы без ущерба для своего дела снять с восточного фронта 15 —20 дивизий и перебросить их на помощь своим войскам на западном фронте. Однако немцы этого не
сделали и не делают. Они продолжают с остервенением драться с русскими за какую-то малоизвестную станцию Земляницу в Чехословакии, которая им столько же нужна, как мертвому припарки (подчеркнуто английским переводчиком и указано: „идиоматическое русское выражение, означающее никчемность, бесполезность“), но без всякого сопротивления сдают такие важные города в центре Германии, как Оснабрюк, Мангейм, Кассель. Согласитесь, — с плохо скрытым ехидством писал Сталин, — что такое поведение немцев является более чем странным и непонятным». Так. Последняя строчка — опять как удар хлыста.
        И тем не менее, подумал Рузвельт, перечитав первый документ, письмо написано языком джентльмена. А ведь по существу оно равнозначно пощечине. В сущности, Сталин говорит союзнику: «Ты предатель!»
        В другом письме констатировалось, что «дела с польским вопросом действительно зашли в тупик», и в этом прямо обвинялись послы США и Англии.
        Словом, за прошедшие дни в письмах Сталина, конечно же, ничего не изменилось, и если уж строить мистические предположения, то, может быть, «отстоявшись», эти письма, подобно вину, стали еще более «крепкими».
        В пятый, в седьмой, в десятый раз брал Рузвельт листок чистой бумаги и ручку, но затем его перо бессильно повисало в воздухе. Он не знал, что писать. Отрицать факт бернских переговоров — значит оказаться в положении мальчишки, не признающего свою вину, хотя мать застала его с измазанным лицом у разбитой банки с вареньем. Какие там опровержения!.. Сталину было известно все, до мельчайших деталей.
        Отрицать наличие «тупика» в польском вопросе? Но президент не хуже, чем Сталин, знал, что Черчилль создал этот тупик вопреки решениям Ялтинской конференции.
        Честно признаться во всем и попросить извинения, пусть в самой завуалированной форме? Но это рано или поздно станет известно всему миру, и тогда... Рузвельт на мгновение представил себе, каким обвинениям и оскорблениям он подвергнется. Да и как воспримет Сталин самоуничижительные признания американского президента? Будет ли и впредь считать его союзником, на которого можно положиться? Или надежды на прочный послевоенный мир рухнут, а вместе с ними все мечты Рузвельта, в том числе и самая для него дорогая — о создании Организации Объединенных Наций?
        Умеет ли Сталин прощать? Не захочет ли отомстить? Как? Возможностей у него теперь много! Он может занять более категоричную позицию в вопросе о социальном строе стран Восточной Европы, где находятся сейчас советские войска. Может не согласиться на включение в новое польское правительство представителей лондонской эмиграции.
        Денонсация договора России с Японией? О, как она обрадовала Рузвельта! Сталин — верный союзник, — он держит слово. Но... о денонсации было объявлено пятого апреля, а эти письма Сталин отправил седьмого. Так, может быть, денонсация — не более чем жест? Погрозили пальцем Японии, и дело с концом. Сталин может — и это было бы сильнейшим ударом по Америке — взять обратно свое обещание вступить в войну с Японией. Он может сослаться хотя бы на то, что после всесторонних обсуждений с военными пришел к выводу, что выдержать две войны — одну сразу же за другой — Россия не в состоянии. Да еще добавит при этом, что людские и материальные ресурсы его страны были бы менее истощены, если бы западные союзники выполнили свое обещание и открыли второй фронт своевременно. Может быть, за эти два дня — между денонсацией советско-японского договора и отправкой писем — произошло какое-то событие, окончательно подорвавшее американо-советские отношения? Но что именно? Может быть, Сталину за эти дни стали известны какие-нибудь новые подробности о характере бернских переговоров? Или, может быть, при поддержке Черчилля
«лондонские поляки» предприняли очередную антисоветскую акцию? Но какую?..
        Так или иначе, под угрозу поставлены все послевоенные проекты Рузвельта и в первую очередь создание Организации Объединенных Наций. В самом деле, как Советский Союз может быть уверенным, что в этой Организации будет соблюдаться принцип равноправия?..
        После Тегерана и Ялты президент считал, что у него со Сталиным установились вполне лояльные, даже дружеские отношения. В своей первой «Беседе у камина» по возвращении в Вашингтон из Тегерана президент сказал:
        — Мы хорошо поладили с маршалом Сталиным...
        «Вот и поладили!» — с горечью повторил сейчас про себя Рузвельт.
        Он пустыми глазами смотрел на лист бумаги, на котором не было написано ничего, кроме слов: «Лично и секретно премьеру И. В. Сталину от президента Ф. Д. Рузвельта». Потом наконец оторвал от него взгляд и рассеянно оглядел письменный стол. И заметил маленький бумажный прямоугольник. Это была та самая египетская марка, которую принес ему Рилли.
        Глава девятая
        СФИНКС
        И тут Рузвельт вспомнил... Вспомнил, как по пути в Тегеран сделал посадку в Каире. Он пробыл там с двадцать второго по двадцать шестое ноября, совещаясь с Черчиллем и Чан Кайши. И во что бы то ни стало хотел осмотреть знаменитые египетские пирамиды.
        Безоблачное небо, яркое солнце и нескончаемые пески... Вопреки ожиданиям пирамиды не произвели на Рузвельта особого впечатления, но огромный сфинкс заворожил его.
        Разумеется, он много раз видел изображения сфинкса на фотографиях, но всегда воспринимал его как безжизненную каменную глыбу с примитивными очертаниями получеловека, полузверя... В реальности все оказалось иным. Сфинкс осмысленно глядел прямо в глаза президента и как бы вопрошал: «На что ты надеешься?»
        Над ухом Рузвельта прозвучал голос Черчилля:
        — Скоро нам предстоит встреча с другим сфинксом, мистер президент.
        — Что? — удивленно спросил Рузвельт, но тут же понял, что имел в виду английский премьер. Ну, конечно, в западной печати Сталина не раз называли «сфинксом», «загадочным русским сфинксом», «непредсказуемым большевистским сфинксом»... Словом, вариантов было много, и президент давно привык к ним, как к пустым журналистским штампам.
        Но там, в Египте, сидя в своей машине перед каменной громадой, Рузвельт вдруг с волнением подумал о предстоящей встрече со Сталиным.
        ...И вот теперь президент смотрел на маленькую марку, а перед его мысленным взором вставал гигантский сфинкс и, казалось, говорил ему: «Загляни в свое сердце, смертный! Я пережил тысячи властелинов и знаю их судьбы, а ты не знаешь даже своей собственной. Мне не дано прорицать. Но если ты в силах постичь мое безмолвие, пойми его как наставление: загляни в свое сердце!»
        Рузвельт снова перевел взгляд на письмо, которое, по существу, не было даже начатым.
        «Сфинкс...» — мысленно произнес од про себя. И повторил: «Сфинкс...»
        Но тут же одернул себя:
        «Какого черта! В конце концов мы нашли с этим „сфинксом“ общий язык и в Тегеране и в Ялте. Он не мог не видеть, не мог не оценить главного в моем поведении. Он не должен забывать, что я вопреки сопротивлению Черчилля прямо высказался за „Оверлорд“! А наша первая встреча в Тегеране?! Ведь он сам тогда пришел в мою комнату, и мы провели около часа в дружеской беседе! Не может же он забыть и более далекое прошлое — когда я, именно я признал Россию!»
        Но, подумав обо всем этом, Рузвельт ответил самому себе:
        «Да, конечно, но все это было давно... А то, о чем с таким возмущением пишет Сталин в своих последних письмах, было совсем недавно. Кто может угадать ход его мыслей?»
        Взгляд президента скользнул по марке, и до его слуха снова донесся голос сфинкса:
        «Загляни в свое сердце!»
        Рузвельт тряхнул головой. «Хватит! Так можно дойти до галлюцинаций! Об ответе Сталину я сегодня больше не думаю, — приказал он себе. — Уже поздно. К тому же сосредоточиться на ответе мне, видимо, мешает сознание, что „джефферсоновская речь“ еще не готова, а тринадцатого мне надо выступать. Завтра я покончу с этой речью и поставлю точку или восклицательный знак. И тогда целиком сосредоточусь на ответе Сталину. А сейчас... сейчас надо отвлечься. Иначе я не засну».
        Кресло, в котором сидел президент, почти касалось своей спинкой книжных полок. С силой опершись о подлокотники, Рузвельт вполоборота повернулся к полкам. Он читал много, очень любил книги по истории — когда-то даже сам решил написать историю Соединенных Штатов, но дальше нескольких десятков страниц дело не пошло. А теперь — с чисто детским удовольствием — президент все чаще и чаще читал детективные романы.
        После приезда в Уорм-Спрингз он еще ни разу не прикоснулся к своим книжным полкам. Но, насколько он помнил, детективы стояли где-то невысоко, в пределах досягаемости. Подняв над головой руку, он нащупал корешок томика в коленкоровом переплете и вытащил его из ряда.
        Он ошибся. Книга, которую он держал в руке, не имела никакого отношения к детективам. Ее автором был Самнер Уэллз. Рузвельт еще не успел прочесть эту книгу — она вышла только в прошлом году, — но знал и ценил Уэллза, бывшего заместителя государственного секретаря. Его подсидел Буллит, и Уэллз, одаренный и блестяще образованный человек, вынужден был уйти в отставку в сорок третьем году. Рузвельт так и не простил этого Буллиту.
        Но, несмотря на симпатию к автору книги, президенту не хотелось сейчас углубляться в серьезное чтение. Он взглянул на заголовок — «Время для решения», машинально раскрыл книгу где-то на середине и рассеянно пробежал глазами первый абзац восьмой главы.
        И вдруг его словно что-то кольнуло. Восьмая глава начиналась так:
        «В первые послевоенные годы двумя величайшими державами — и в материальном и в военном отношении — будут Соединенные Штаты и Союз Советских Социалистических Республик. Откровенное признание этого факта должно лежать в основе всякого планирования политики, которое наше правительство должно проводить по отношению к Советскому Союзу».
        Религиозность Рузвельта всегда была далека от экзальтации, но тут ему показалось, что он услышал голос самого господа бога. Только что прочитанный абзац так точно укладывался в поток размышлений президента, что ему было трудно — да и не хотелось — считать это простым совпадением.
        Он не стал читать «Время для решения» дальше — в абзаце, попавшемся на глаза, мысль была сформулирована в такой лаконичной и категорической форме, что его уже даже не интересовало, о чем еще говорится в этой книге. Важна была уверенность только в одном: союз между Америкой и Россией не будет поколеблен...
        Но письма... О, эти проклятые письма!
        И взгляд президента снова обратился к серовато-белым листкам на столе. Он резко открыл ящик, сбросил туда листки и повернул ключ.
        Но ничего не мог поделать со своими мыслями. Как по заколдованному кругу, они продолжали свое бесконечное движение. То он думал о возможности сгладить противоречия, возникшие между союзниками, убедить Сталина, что в главном Америка была верна своим обязательствам перед Россией, то приходил к выводу, что сцементировать союз уже едва ли удастся.
        Одно не приходило ему в голову — то, что он по-настоящему не знает ни далекой России, ни ее лидера и именно поэтому не может найти правильного решения.
        Чем, как объяснить тот факт, что Рузвельт — умный, решительный, прагматически мысливший человек, всегда знавший, чего он хочет, — в последние дни своей жизни бился над ответом Сталину, над определением цели, содержанием и стилем своего письма, бился, пытаясь проникнуть в душу советского лидера и при этом чуть ли не впадая в мистику?
        Все в жизни имеет свое начало. Широкие, многоводные реки начинаются с маленьких ручейков; разрушительные землетрясения — с небольших подземных толчков; смене социального строя предшествует накал классовой борьбы; приход того или иного лидера к руководству или, наоборот, его отстранение определяется тем, насколько успешно или неумело возглавлял он борьбу за укрепление могущества своего класса.
        Отношение президента к Советской России и ее лидеру Сталину тоже имело свои истоки. Признание этой страны определили объективные экономические интересы наиболее дальновидных представителей «большого бизнеса», но это было и победой политического разума президента. Однако России он, в сущности, не знал.
        Рузвельт очень смутно представлял себе, почему в этой далекой стране произошел «государственный переворот», не очень хорошо понимал, зачем американским войскам потребовалось участвовать в интервенции против новой России, народ которой, судя по всему, был готов сражаться до последней капли крови, чтобы сохранить тот строй, которому положила начало революция.
        Но, став президентом, Рузвельт сделал все от него зависящее, чтобы Соединенные Штаты признали Россию: американский страус должен был наконец вытащить свою голову из песка — он держал ее там целых шестнадцать лет!
        Еще меньше, чем Россию, знал Рузвельт ее лидера Сталина. Президент не понимал, что сила Сталина объяснялась отнюдь не только его умом и железной волей, а прежде всего поддержкой народа, свершившего революцию, поддержкой партии, которая этот народ возглавила.
        Рузвельт, несомненно, уважал Сталина — сначала за стойкость, а потом за победы войск, которыми тот руководил.
        Да, правые американские, да и не только американские, газеты неустанно поносили Сталина, называли его «диктатором, навязавшим свои коммунистические взгляды миллионам людей», конечно же, жаждущих реставрации если не царизма, то уж капиталистической системы во всяком случае; они называли его тираном, коварным византийцем...
        Но разве и его, Рузвельта, в самой Америке не поносили как диктатора? Разве на карикатурах в газетах президента не изображали в виде безумного профессора с выпученными глазами, испытывающего на добропорядочной христианской Америке свои недоработанные революционные теории? Разве фашистская печать не трезвонила на весь мир, что в Овальном кабинете Белого дома происходят чуть ли не шабаши и что сам Рузвельт — креатура международного еврейства, стремящегося захватить в свои руки Соединенные Штаты?
        Возможно, многое из того, что пишут о Сталине, соответствует истине, полагал президент, — коммунисты не вызывали у него особых симпатий, — но он не сомневался в том, что правые газеты были склонны к злонамеренным преувеличениям.
        Как же складывалось, как развивалось отношение Рузвельта к России и Сталину? Разумеется, решающим фактом было нападение гитлеровской Германии на Советский Союз. Но и задолго до этого нападения президент, с его прагматическим и политически изощренным умом, понимал, что в планы Гитлера, пусть пока еще далекие, входит захват всего мира, включая Америку.
        Россия, даже еще не воюющая, была не только противовесом Германии, но и сдерживающим фактором для Японии — потенциального противника Америки на Дальнем Востоке.
        Из этого надо было делать выводы — и теоретические и практические. В создававшейся международной обстановке думать о Советском Союзе как о враге было нелепо. Видеть в нем будущего союзника было, по убеждению Рузвельта, реалистично. Нападение Германии на Россию укрепило его в этом убеждении.
        Он еще не решался объявлять во всеуслышание о своем сочувствии новой жертве фашизма; тот самый хор, который уже не первый год поносил президента, теперь злорадно пророчествовал падение России. Каждое новое сообщение об отступлении войск Красной Армии расписывалось в правой печати, как «начало конца»; на реакционном американском «тотализаторе» делались ставки на скорую гибель Советов. С продвижением гитлеровцев на восток эти ставки удваивались и утраивались. Не смолкали старавшиеся перекричать друг друга голоса: «Через десять дней!», «Через две недели!», «Нет, раньше! Немцы уже у стен Кремля!», «Сталин бежал из Москвы!»
        Но проходила неделя, вторая, третья, а реальная Россия — не та, что существовала в параноидном сознании антикоммунистов, — продолжала сражаться.
        И тогда Рузвельт пришел к выводу, что пора сделать решающий шаг, который определит весь дальнейший характер американо-советских отношений. И в порядке подготовки к этому послал в Москву своего ближайшего друга и помощника Гарри Гопкинса, которому предстояло встретиться со Сталиным и составить о нем впечатление как о человеке и политическом деятеле. По возвращении в Америку Гопкинс должен был ответить на кардинальный вопрос: будет ли Советский Союз продолжать войну с Германией, несмотря на тяжелые неудачи первых месяцев, и, следовательно, есть ли смысл оказывать ему материально-техническую помощь?
        ...О, с каким нетерпением ждал Рузвельт возвращения Гопкинса! Он впивался в каждое слово шифровок, поступавших из американского посольства в России. «Был принят Сталиным...», «Беседа продолжалась два часа...», «Достигнут ряд договоренностей...», «Вылетает обратно в Штаты...»
        Но это были всего лишь слова. Значительные, насыщенные информацией, но все же только слова. Они не давали представления о Сталине, о его отношении к Америке, о том, какие из высказываний Сталина можно принимать на веру, а какие нельзя... Гопкинс, только живой Гарри Гопкинс мог ответить на все эти вопросы.
        И когда наконец состоялась их встреча, Рузвельт, с трудом полуобернувшись в своем кресле, обнял Гопкинса и сказал:
        — Я сгораю от нетерпения, Гарри. Поэтому условимся так. Сначала я буду задавать вопросы, на которые ты будешь отвечать только словами «да» или «нет». Потом ты дополнительно расскажешь мне все, что сочтешь нужным. И у меня возникнут, очевидно, новые вопросы. Итак, начнем. Что представляет собой Сталин? Это серьезный человек?
        — Да, — ответил Гопкинс, опускаясь в кресло по другую сторону письменного стола.
        — Достаточно ли он компетентен в военных делах и пользуется ли поддержкой армии и народа?
        — Да.
        — Выдержит ли Россия напор немцев? Не капитулирует ли? Не возникнет ли у Сталина мысль о сепаратном мире с Гитлером?
        — Это целых три вопроса. Ответ на первый — «да». На второй и третий — «нет».
        — Нуждается ли Сталин в нашей помощи?
        — Да.
        — Спасибо, Гарри, — с облегчением вздохнул президент. Он услышал главное, самое главное — решающие «да» и «нет».
        Он вслушивался в интонации, с которыми Гопкинс произносил свои односложные ответы, всматривался в выражение его лица. Нет, Рузвельт, конечно, и мысли не допускал, что Гопкинс может сознательно ввести его в заблуждение или представить положение на русско-германском фронте менее мрачным, чем оно было на самом деле. И все же президент решил «подстраховаться». Поэтому в начале беседы он запретил Гопкинсу комментировать свои ответы; «да» есть «да», а «нет» есть «нет». В Евангелии от Матфея сказано: «Но да будет слово ваше: да, да; нет, нет; а что сверх этого, то от лукавого...»
        Услышав последнее «да», Рузвельт почувствовал, что его охватывает еще большее нетерпение. Теперь он жаждал мотивировок и объяснений. Что именно привело Гопкинса к убеждению, что Сталин компетентен в военных делах? Почему он считает, что Россия выдержит и не «выйдет из игры»? В какой именно американской помощи она нуждается больше всего?
        — А вот сейчас давай все сначала! — требовательно, но с дружеской улыбкой сказал президент, склоняясь над столом, чтобы быть еще ближе к Гопкинсу.
        — Что именно «все»? — пожимая своими острыми плечами, переспросил Гарри.
        — Да ты что, смеешься надо мной, сукин ты сын? Неужели ты не понимаешь, что меня интересует именно все — и суть дела и детали? Как ты вошел к Сталину? Как он тебя принял? Как держался? Пытался ли преуменьшить серьезность положения, в котором находится Россия? Что именно, какое оружие русские рассчитывают получить от нас? Словом, ведь ты вернулся с Луны, и мне мало знать, что поверхность ее твердая... Факты, детали, мельчайшие подробности — вот чего я жду от тебя! А теперь давай, выкладывай все!..
        Почти четыре года прошло после того разговора, и каких четыре года! И вот теперь Рузвельт сидел в своем кресле, размышляя, перебирая в памяти детали и эпизоды — вехи на пути развития американо-советских отношений. И все это для того, чтобы достойно ответить Сталину на его упреки.
        Книга Самнера Уэллза «Время для решения» лежала на коленях президента, глаза его были закрыты.
        Он слушал. Кого? Негра Джексона, который все еще продолжал петь берущие за сердце спиричуэлс, вознося к богу свои жалобы и мольбы?
        Нет, сейчас другой голос звучал в ушах президента — голос Гарри Гопкинса.
        ...Рузвельт жадно вслушивался в детали. Он спрашивал: как говорит Сталин? Похож ли на того, каким рисуют его американские газеты? Чем отличается от цивилизованного в западном смысле этого слова человека? Как был одет? Как выглядела Москва? Что можно было прочесть на лицах москвичей?..
        А получив ответы на все эти вопросы, с еще большим вниманием стал вслушиваться в аргументы Гопкинса, убежденно заявлявшего, что Москва не сдастся, что Россия выстоит, но она нуждается в помощи — с Британией Советский Союз уже заключил соответствующий договор, а вот с Америкой...
        Потом... Потом голос Гопкинса зазвучал глуше, да и сам он стал как бы растворяться, отодвигаться куда-то вдаль...
        «Что же было потом?» — спросил себя президент, пытаясь восстановить в памяти события последующих месяцев.
        И вдруг его охватило непреодолимое желание поговорить с Гарри Гопкинсом. Этот безгранично преданный ему человек не раз выручал его своими советами. Да и не только советами. Ведь не кто иной, как Гопкинс, протянул незримую нить между Белым домом и Кремлем.
        Да, жизнь показала, что далеко не всегда эта нить была прочной, она рвалась по разным причинам, объективным и субъективным; не раз рвал эту нить Черчилль, а восстанавливал ее либо сам президент, либо все тот же верный Гарри...
        Гопкинс... «Серый кардинал», как называли его враги Рузвельта, Гопкинс был настолько необходим президенту, что в течение длительного времени даже жил в Белом доме, чтобы быть всегда «под рукой»...
        Ах, если бы он мог посоветоваться сейчас с Гарри относительно ответа Сталину, да и по многим другим вопросам!..
        Но Гопкинс находился в больнице «Мэйо Клиник» в Рочестере, в штате Миннесота, за сотни и сотни миль от Уорм-Спрингз.
        Внезапно Рузвельта осенила мысль: а что, если позвонить Гарри по телефону? Вот он рядом, телефон, снабженный специальным устройством, исключающим подслушивание; тот, кто попытался бы это сделать, услышал бы лишь хаотический набор бессмысленных звуков.
        — Грэйс! — во весь голос крикнул президент. — Скажи мне, детка, — спросил он, когда она появилась, — вы все еще жуете мясо по-брауншвейгски?
        — Обед кончился, сэр. Мы слушаем Джексона. Но если это вам мешает...
        — Перестань! Ты знаешь, что песни Джексона мне милее, чем классическая опера. Речь идет о другом. Я хочу, чтобы ты оказала мне услугу. Ты и Хэкки. Кстати, она с вами?
        — Мисс Хэкмайстер, как всегда, на коммутаторе, — с некоторой обидой в голосе за свою приятельницу ответила Талли.
        — Так вот, — сказал президент, — пусть она раздобудет мне Гарри.
        — Гарри, сэр? — недоуменно переспросила Грэйс.
        — Ну да! Гарри Гопкинса!
        — Но... он же в Рочестере, мистер президент. И к тому же в больнице!
        — Я знаю, что беспокоить такого больного человека жестоко, — сказал, опуская голову, Рузвельт, — но он мне очень, очень нужен! Если бы я не боялся громких слов, то сказал бы, что наш разговор необходим Америке. Пусть нам организуют спецсвязь. Пусть установят телефонный аппарат с декодирующим устройством у его кровати. Мне нужен Гарри хотя бы на пять минут... Если он, конечно, в состоянии говорить...
        Грэйс Талли ушла.
        «Разговор отнимет не больше трех — пяти минут, — мысленно повторял президент, словно пытаясь найти для себя оправдание. — Но заменить Гарри не может никто. Он знает Сталина и беседовал с ним в разных ситуациях: и когда русские были на краю гибели и когда побеждали. На конференции в Ялте — я видел, видел это! — Сталин оказывал Гопкинсу куда большее внимание, чем государственному секретарю...»
        Второй фронт! В этих словах сконцентрировалась вся сущность разногласий с Россией, не раз обманутой Англией и Америкой, обманутой вопреки заключенным соглашениям. Да, конечно, когда Сталин писал президенту свои последние, исполненные обиды и негодования письма, он помнил и о том, как его обманывали союзники. Обманывали в главном, оттягивая срок открытия второго фронта, обманывали и в менее существенном, нарушая сроки военных поставок...
        А ведь к тому времени Россия уже потеряла больше половины Украины и сражалась с врагом на подступах к Ленинграду...
        «Нет, — подумал президент, — без Черчилля открыть второй фронт мы бы не смогли. А заставить его?.. Какое там „заставить“! — с чувством стыда и горечи сказал себе Рузвельт. — Разве сам я втайне не поддерживал Черчилля в его усилиях отсрочить, насколько возможно, открытие второго фронта?.. И разве не тайный страх, что Россия разделается с Гитлером сама, в значительной мере определил наше решение высадиться в Нормандии? И все же!.. Если бы встреча со Сталиным состоялась раньше, если бы я, а не высокомерный и многословный Черчилль, имел возможность лично поговорить со Сталиным…»
        Однако такая возможность представилась президенту лишь в 1943 году.
        Из Тегерана Рузвельт вернулся бодрый, радостный, полный сил, убежденный, что Сталин относится к нему дружелюбно и никакой размолвки между ними произойти не может.
        Но вот она произошла. «Нет, нет, в это трудно поверить! — говорил себе президент. — Я помню все, что происходило в Тегеране, помню нашу первую встречу, вижу перед собой Сталина, посетившего меня, слышу его слова...»
        О, как он сейчас хотел, чтобы Тегеран повторился, нет, не тот год, когда происходила конференция, — кровопролитная война была в самом разгаре... Нет, он хотел, чтобы повторилось другое... Хотелось вновь прильнуть к источнику взаимного доверия с русскими, перенестись в атмосферу, характеризовавшуюся не только спорами, не только неизбежно возникавшими противоречиями — они были, были! — но прежде всего верой в сплоченность союзников, сознанием, что только она поможет разгромить врага и обеспечить послевоенный мир!..
        Глава десятая
        ИСПОЛНЕНИЕ ЖЕЛАНИЯ
        Рано утром двадцать седьмого ноября 1943 года «Священная Корова» с президентом Соединенных Штатов на борту вылетела из Каира в Тегеран.
        Расстояние — 1310 миль — самолет покрыл за шесть часов пятьдесят пять минут. В 11.30 «Священная Корова» приземлилась на тегеранском аэродроме.
        Президента сопровождали семьдесят семь человек; ближайшие советники, эксперты, переводчики, охрана во главе с Майком Рилли и, конечно же, незаменимые филиппинские повара.
        Рузвельта пересадили из самолета в машину. Этой процедурой, как и другими, связанными с безопасностью президента, руководил все тот же Майк Рилли, который уже успел побывать в Тегеране за несколько дней до прибытия президента и превратил кварталы, по которым предстояло следовать машине Рузвельта, в вооруженный лагерь с броневиками на перекрестках и шеренгами американских солдат вдоль тротуаров...
        — Далеко до нашей миссии? — спросил Рузвельт сидевшего рядом с шофером Майка.
        — До нашей?.. — как-то неопределенно переспросил Рилли и наконец ответил: — Да, сэр, довольно далеко. Гораздо дальше, чем до советского и английского посольств, — они расположены по соседству, друг против друга.
        Сидевший рядом с Рузвельтом американский посланник в Иране Луис Дрейфус, гостем которого предстояло быть президенту, подтвердил, что англичане и русские, в посольстве которых предполагается проводить Конференцию, находятся в более выгодном территориальном положении, чем американцы.
        Посланник не счел нужным упомянуть, что еще накануне американскую миссию посетил Молотов и от имени Сталина предложил, чтобы президент остановился в советском посольстве, — это избавило бы его от необходимости каждый день совершать длительные переезды туда и обратно и к тому же обеспечило бы максимальную безопасность.
        Молотов не получил окончательного ответа — Дрейфус, естественно, не мог взять на себя решение этого вопроса.
        Однако в душе и Дрейфус, и уже прибывший Гарриман, и ряд других высокопоставленных американцев сочли предложение Сталина весьма благоразумным и, когда Молотов уехал, стали советоваться между собой, как, не ущемляя самолюбия президента, убедить его в том, что Сталин прав.
        — Это будет связано с некоторыми неудобствами... — пробурчал Рузвельт в ответ на слова Майка.
        — Вот именно, сэр! — с какой-то радостью в голосе откликнулся Рилли.
        До американской миссии ехать было и в самом деле довольно далеко. Президент так устал от перелетов и переездов, что, прибыв в миссию, никакими делами заниматься не стал и рано лег спать.
        Первым человеком, который явился к нему на следующее утро, когда Рузвельт еще завтракал в постели, был его верный Майк Рилли.
        — Я должен вам доложить, господин президент, что немцы сбросили в районе Тегерана несколько десятков своих парашютистов с соответствующим заданием. Правда, большинство из них сотрудники русской секретной службы уже выловили, — сказал Рилли.
        — Откуда тебе все это известно?
        — От моих друзей из НКВД.
        — Ты и в НКВД служишь? — весело спросил Рузвельт.
        — Нет, сэр, — по своему обыкновению не принимая шутки, ответил Рилли. — Но они неплохие парни, и мы здесь работаем в полном контакте... Короче говоря: как человек, отвечающий перед богом и страной за вашу безопасность, я считаю, что ежедневные поездки в русское посольство были бы сопряжены для вас с очень большим риском. Мистеру Черчиллю проще — его посольство находится рядом с русским.
        — Послушай, — не без раздражения сказал президент, — я считаю, что чрезмерная забота о своей жизни унизительна.
        — А я полагаю, сэр, — ответил Рилли, — что было бы нелепо и даже жестоко подвергать опасности американских и русских сотрудников охраны, которые каждый день будут вынуждены рисковать своей жизнью. Вы же видите, что американская миссия на отшибе и гитлеровским бандитам будет не так уж трудно устроить засаду.
        — Гм... — пробурчал Рузвельт, — может быть, перенести заседания конференции в американскую миссию?
        — Но тогда опасности будут подвергаться Черчилль и Сталин... В протокольном отделе нашей миссии лежит меморандум с предложением русских. Они приглашают вас переселиться к ним. Наш посланник ждет, пока вы его примете, чтобы передать вам это официально. Поскольку заседания будут происходить именно в русском посольстве, вам достаточно будет...
        — Для тебя имеет значение, куда именно я переселюсь, к Черчиллю или к Сталину? — прервал Майка Рузвельт.
        — Для меня имеет значение только одно: чтобы вы не остались в американской миссии. А куда именно вы переселитесь, решать вам, сэр.
        Несколько секунд президент молчал. Потом сердито проговорил:
        — Я уже проделал тысячи миль. Ты думаешь, что переезды по городу мне будут не под силу?.. Ведь речь о том, что мне предстоит быть гостем русских, на предварительных переговорах не заходила.
        — Есть вещи, сэр, о которых заблаговременно не узнаешь, — с легкой укоризной в голосе заметил Рилли. — Но когда стало известно, что конференция состоится именно в Тегеране, русская служба безопасности выяснила — город наводнен шпионами стран «оси»... Хотя многие из группы, готовившей покушение на вас троих, уже арестованы, будет гораздо разумнее...
        — Да, но я уже отклонил аналогичное предложение англичан! — воскликнул Рузвельт. — Принять предложение русских — значит обидеть Черчилля.
        — Ходить в соседнее здание для англичан куда безопаснее, чем каждый день ездить в американскую миссию по кривым улочкам, где из-за любого угла можно ожидать пулю или бомбу...
        — Кому пришла в голову вся эта затея с переселением? — все еще раздраженно прервал его президент. В душе он не сомневался, что все это проделки Майка Рилли, готового заменить все население Тегерана своими сотрудниками, лишь бы ни одна пылинка не упала на голову Рузвельта.
        — Маршалу Сталину, — коротко ответил Рилли.
        Да, тогда президент сопротивлялся. Предложение поселиться в чужом посольстве он воспринял как посягательство на его независимость. А то, что предложение исходило от Сталина, вызвало у Рузвельта какое-то тягостное чувство: не слишком ли много берет на себя советский лидер?
        Но сейчас, более года спустя, Рузвельт, вспоминая об этом эпизоде, четко осознавал, что это было проявлением особого внимания Сталина, его готовности пожертвовать личными удобствами ради безопасности и облегчения условий работы американского президента.
        — Но я не хочу быть гостем кого бы то ни было, пусть даже самого Сталина! — продолжал сопротивляться Рузвельт.
        — Судя по всему, маршал предвидел это возражение, — ответил Рилли. — Он специально оговорил, что вы будете пользоваться полной самостоятельностью.
        Президент смирился...
        На другой день его снова — в который раз! — поразила неистощимость выдумки Майка Рилли. Когда Рузвельта усадили в большую черную машину с американским флагом на радиаторе, он увидел, что вдоль всей улицы стоят американские солдаты.
        — Ты полагаешь, что это лучший способ отвлечь внимание немецких диверсантов от моей персоны? — указывая на солдат, спросил он сидевшего рядом с шофером Майка.
        Машина, отъехав несколько десятков метров от здания американской миссии, неожиданно остановилась.
        — Да, мистер президент, лучший! — не оборачиваясь, ответил Рилли и, высунув руку из окна, сделал какой-то таинственный знак. Почти тотчас же дверца машины открылась, и Рузвельт увидел несколько американских солдат во главе с офицером. Рилли выскочил на тротуар и присоединился к ним.
        — В чем дело, Майк? — удивленно спросил президент.
        — Мы приехали, сэр! — ответил Рилли. — Не откажите в любезности пересесть в другую машину.
        Еще мгновение, и Рузвельта перенесли в «джип» стоявший позади. Рилли сел рядом с офицером-водителем, машина резко свернула в сторону, и перед ней неожиданно возник другой «джип», набитый американскими автоматчиками. Не успел президент опомниться, как обе машины рванули в какой-то переулок и на огромной скорости понеслись в неизвестном направлении.
        — Куда мы едем? — теперь уже совсем сбитый с толку, спросил Рузвельт.
        — В советское посольство, — ответил Рилли.
        — А что же делают те солдаты, выстроившиеся вдоль улицы?
        — Они, как и жители Тегерана, радостно приветствуют президента, едущего в черной машине.
        — Какого президента?!
        — Президента Соединенных Штатов... точнее, моего агента. Его зовут Боб Хомз.
        Только теперь Рузвельт все понял. Пока его «джип» мчался по окольной дороге, торжественная процессия двигалась по центральным улицам Тегерана, имитируя президентский кортеж.
        ...Кажется, был вечер, когда его доставили в советское посольство. Нет, было три часа дня. Президент хорошо помнил, что первое заседание Конференции началось в четыре часа. Да, да, конечно!
        Когда Рузвельт расположился в своих апартаментах, он заметил, что стены буквально усеяны кнопками звонков. Гостеприимные хозяева позаботились о том, чтобы президент, сидя в коляске или лежа на кушетке — словом, с любого места — мог вызвать нужного ему человека.
        Откинувшись на спинку удобного кресла, Рузвельт взглянул на часы. Он не сомневался: еще минута-другая, и Гарри Гопкинс или американский посланник явятся к нему с докладом.
        И действительно, вскоре в дверь кто-то постучал. На пороге стоял все тот же Майк Рилли.
        — К вам пришли, сэр! — сказал он каким-то приглушенным и в то же время торжественным тоном.
        «Впрочем, — вспоминал теперь Рузвельт, — на тон Майка я тогда не обратил никакого внимания».
        — Кто? — спросил президент. — Посланник? Гопкинс?
        — Нет, сэр!
        — Тогда скажи, чтобы зашли попозже. У меня важные дела. Через час открывается Конференция.
        — Боюсь, что это все же важнейшее дело, — еще тише произнес Рилли.
        — Говори громче, черт побери! — прикрикнул на него Рузвельт. — Кто там еще пришел?
        — Сталин, — чуть слышно ответил Рилли.
        Глава одиннадцатая
        ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА
        ...Что же было дальше? Что?!
        Кажется, Рузвельт торопливо сказал:
        — Проси, конечно! Что ты стоишь, как истукан?
        Зрительно восстановив в памяти эту сцену — именно с нее началось его личное знакомство со Сталиным, — президент стал во всех деталях вспоминать и другие эпизоды, имевшие отношение к России вообще и к Сталину в частности.
        Сейчас надо было ответить себе на главный вопрос: как он, Рузвельт, держался тогда, в дни Конференции? Не дал ли повод Сталину заподозрить его в неискренности? «Я должен, должен вспомнить все, — приказал себе президент, — только тогда я смогу написать Сталину достойный ответ».
        В эти минуты память Рузвельта походила на прожектор или мощный ручной фонарь, луч которого он направлял туда, в прошлое, освещая то, что свидетельствовало в его пользу, и то, что было против него, отсекая ненужное и случайное в сложных коллизиях Тегеранской конференции.
        ...Произнеся имя «Сталин!» и услышав в ответ слова президента, Майк Рилли резко отступил в сторону. И тогда Рузвельт увидел советского лидера. Тот стоял в дверях — невысокий, плотно сложенный человек. Волосы у него были слегка рыжеватые, с сединой на висках, усы черные. На нем была военная форма с маршальскими погонами — на фотографиях президенту не раз доводилось видеть Сталина в этой форме.
        «Что я сделал в тот момент, когда увидел его?» — напряг память Рузвельт.
        И тут же вспомнил, что оперся о подлокотники кресла, — инстинктивное желание встать, давно уже угасшее, на мгновение возникло у него снова. И Сталин, словно стремясь уберечь президента от тягостного ощущения беспомощности, сделал несколько мягких, но быстрых шагов по направлению к креслу, протягивая вперед обе руки.
        — Я рад приветствовать вас здесь. Наконец-то мы встретились.
        Рузвельт не заметил, как в дверях появился человек в военной форме. Он тотчас же перевел слова Сталина на английский. Он был молод, этот русский переводчик, и по-английски говорил великолепно. Президент сразу же узнал его: в мае сорок второго года он сопровождал Молотова в Вашингтон, фамилия его, кажется, Павлов.
        — Это был мой долг — первым посетить вас, — с улыбкой на лице ответил Рузвельт. — Но раз уж так получилось, я хочу прежде всего поблагодарить вас за оказанное гостеприимство.
        Сталин внимательно оглядел комнату, точно желая убедиться, что здесь все на месте и в полном порядке. Потом сказал:
        — Вы разрешите побыть с вами несколько минут? — У него был мягкий, с легкой хрипотцой, глуховатый, спокойный голос.
        — Мое желание видеть вас, маршал, столь велико, что его нельзя измерить ни минутами, ни часами...
        «О чем мы говорили во время той первой встречи? — вспоминал сейчас президент. — Русские, конечно, сохранят эту беседу для истории». Павлов делал быстрые, наверное, стенографические заметки в своем блокноте. Рузвельт пожалел тогда, что на встрече не присутствует Чарльз Болен, отлично знающий русский язык. Но приход Сталина был таким внезапным... Болена не успели предупредить. Впрочем, не настаивая на присутствии своего личного переводчика, тогда же подумал президент, он тем самым как бы подчеркивает полное доверие к русским.
        Но теперь Рузвельт сожалел, что не распорядился вызвать Болена. Разговор со Сталиным был очень важный, восстановить его в памяти во всех деталях, «выслоить» из последующих переговоров уже за столом Конференции, да и других личных бесед со Сталиным президент был не в состоянии.
        «И все-таки: о чем же шла речь, что было главным?» — подхлестывал свою память Рузвельт, направляя ее луч туда, в Тегеран, в особняк советского посольства, в большую, несколько старомодно обставленную комнату.
        Он попросил Сталина рассказать о положении на советско-германском фронте. Ответ его президент хорошо помнил. Маршал сказал, что советские войска оставили Житомир, важный железнодорожный узел.
        Тот факт, что Сталин начал не с успехов Красной Армии — в сорок третьем году они уже были общеизвестны, — а с неудачи, врезался в память президента. Это произвело тогда на Рузвельта очень благоприятное впечатление: значит, Сталин доверяет ему и расположен к откровенности. Но, пожалуй, еще большее впечатление произвел на президента тон Сталина: никакой драматизации, никакого намерения ни преувеличить, ни преуменьшить значение неудачи на фронте. Казалось, этот человек, какие бы чувства ни владели его душой, обладал способностью говорить о поражениях без демонстративной горечи, а о победах — без тени бахвальства, будто и поражения и победы — нечто само собой разумеющееся, будни войны. Его манера держаться была лишена какого-либо налета салонности, светскости — он говорил с Рузвельтом как со своим коллегой, вовлеченным в ту же сложную работу, требовавшую напряжения всех сил. И еще. Сталин был вежлив, приветлив, доброжелателен. Его, несомненно, радовало, что встреча с президентом наконец состоялась, но никаких чрезмерных эмоций он не выказывал.
        Итак, о чем же и в какой последовательности они тогда говорили?
        Президент сказал, что намерен отвлечь с советско-германского фронта 30 —40 немецких дивизий. Сталин ответил, что «это было бы хорошо». Он вообще был скуп на слова. А потом?
        ...Рузвельт облокотился на стол, сжал ладонями виски, пытаясь восстановить в памяти все детали беседы. Да, потом они заговорили о проблеме послевоенного распределения торгового флота, и президент сказал, что Соединенные Штаты намерены способствовать тому, чтобы Россия беспрепятственно развивала торговое судоходство.
        «Что ж, это было бы неплохо». «Это будет хорошо»... Никаких восторгов, когда Сталин одобрял что-либо, никакой запальчивости, когда против чего-либо возражал... Говорили и о том, что сразу же после войны Советский Союз станет богатейшим источником сырьевых материалов. Рузвельт упомянул свою встречу с Чан Кайши, на что Сталин заметил, что «Чан Кайши вообще плохо дерется».
        Потом поговорили о судьбе Индии, о необходимости готовить к самоуправлению народы Бирмы, Малайи, Индокитая и Нидерландской Индии.
        Хотел ли Рузвельт своими антиколониальными высказываниями расположить к себе Сталина? Сейчас, наедине со своими воспоминаниями, президент подумал, что и этот момент, очевидно, играл немаловажную роль. Так или иначе он не скрыл тогда от Сталина, что ни в коей мере не сочувствует Черчиллю, опасающемуся, что Англия лишится своих колоний и прежде всего Индии.
        Советский маршал спокойно и с едва уловимой иронией заметил, что «конечно, Черчилль вряд ли будет доволен» и что «Индия — это больное место Черчилля».
        «Стоп! — мысленно воскликнул президент. — А не заподозрил ли меня тогда Сталин в лицемерии? Не заподозрил ли Америку в том, что она претендует на послевоенное руководство миром, стремится не уничтожить колониализм, а лишь модифицировать его, замаскировать словами о гуманизме?»
        «Возможно, я тогда что-то не так сказал!» — с огорчением подумал Рузвельт. Проверить себя он не мог. Записи, которые делал русский переводчик, разумеется, недоступны.
        Луч памяти президента беспорядочно заметался в лабиринте тем, фраз, вопросов и ответов. Он как бы потускнел, этот луч, и был уже бессилен высвечивать детали.
        Беседа с советским маршалом длилась минут сорок пять. Потом Сталин встал, извинился, что так задержал президента, и напомнил, что по взаимной договоренности в четыре часа предполагается начать первое заседание Конференции. И он не преминул участливо осведомиться, не слишком ли это будет обременительно для президента. Рузвельт ответил, что нет такого бремени, которое он не согласился бы нести ради высоких целей Конференции.
        Сталин вежливо поклонился и направился к двери...
        Луч погас. Президент снова сидел в своем кабинете в «Маленьком Белом доме», в Уорм-Спрингз. Перед глазами его был пустой письменный стол, на котором едва выделялся маленький бумажный прямоугольник. Марка. Сфинкс. Получеловек-полулев. На протяжении тысячелетий никто не мог разгадать его тайны.
        А разгадал ли он, Рузвельт, тайну Сталина? И существовала ли эта тайна вообще, или ее просто придумали? Ведь люди нередко объявляют «мистической тайной» то, чему — из-за недостатка ума или знаний — они не могут дать рационального объяснения...
        После возвращения из Тегерана президенту казалось, что для него «тайны Сталина» не существует, что они покорили друг друга, что он, капиталист, пришелец из чуждого, даже враждебного Сталину мира, сумел поладить с коммунистом, потому что был с ним откровенен и сказал ему то, что тот хотел от него услышать...
        И вдруг Рузвельт спросил себя: «А то ли?!»
        Он снова и снова восстанавливал в своей памяти эпизоды, свидетельствовавшие о благорасположении Сталина к нему...
        Войдя в зал Конференции, все считали своим долгом подойти к советскому лидеру и поздороваться с ним, но к коляске президента Сталин подошел сам, едва ее вкатили в зал... И разве тот факт, что Сталин нанес ему визит сразу же после его переезда в советское посольство, не свидетельствовал о том, что маршал не ставил Рузвельта на одну доску с Черчиллем?..
        Впрочем, следовало ли придавать какой-то особый смысл тому, что Сталин первым подошел к парализованному президенту? Рузвельт снова вспомнил, что был еще один американец, к которому поспешил Сталин, не дожидаясь, пока тот подойдет к нему, и демонстративно обменялся с ним крепким рукопожатием.
        Это был Гарри Гопкинс.
        Глава двенадцатая
        ГАРРИ ГОПКИНС НА ПРОВОДЕ
        Конечно, это было чистой случайностью, но в тот момент, когда Рузвельт мысленно произнес имя Гопкинса, в комнату вошла Грэйс Талли.
        — Гарри?! — воскликнул президент. — Вы соединились с ним?
        — Мы дозвонились, сэр, до директора «Мэйо Клиник». И мы говорили с лечащим врачом. Потом попросили от вашего имени адмирала Макинтайра проверить...
        — Ты не можешь короче?
        — Гарри провел очень тяжелую ночь. У него были сильные боли. Ему сделали инъекцию снотворного, и сейчас он спит. Врачи говорят, что у них есть, конечно, средства вывести его из сна...
        — Нет! — решительно сказал президент. — Он не кролик, и проводить над ним эксперименты я не позволю. Отложим разговор до завтрашнего дня. Если... если этот завтрашний день для него настанет.
        Последнюю фразу Рузвельт произнес вполголоса и почти шепотом добавил: «Боже, что я говорю!..»
        Талли ушла, и президент снова оказался во власти своих терзаний.
        «Да, — думал он, — Гопкинс был первым американцем, посетившим Сталина в самом начале войны. И по возвращении высказал мне свою глубокую уверенность в том, что Россия выстоит и Сталин никогда не пойдет на сепаратный мир... Что же получается? Даже в то время, когда враг рвался к Москве и Ленинграду, Сталин не допускал и мысли о сепаратном мире с врагом. А мы, американцы, накануне окончательного разгрома гитлеровцев полезли к ним с намерением „договориться“ за счет русских. Между тем в Тегеране Сталин верил нам, верил мне до конца!» — убеждал себя президент.
        Он ошибался. Сталин симпатизировал Рузвельту, но до конца на него не полагался.
        Открытие второго фронта — вот к чему сводился один из узловых вопросов Тегеранской конференции. И если бы в той, первой беседе со Сталиным президент недвусмысленно заявил, что приехал с твердым намерением не допустить новой отсрочки второго фронта, он, возможно, сумел бы завоевать не только расположение, но и большее доверие советского лидера.
        Но этого не произошло. Увы, этого не произошло! Рузвельт знал о категорическом решении Черчилля перенести открытие второго фронта на сорок четвертый год. Не о Германии, уже обреченной русскими на разгром, думал он, а о Балканах, до которых армии Сталина еще не дошли.
        Премьер-министр Англии и был последовательным империалистом. Да, он ненавидел Гитлера, и это объединяло его с Россией. Но в любой ситуации, в которой он мог чувствовать себя независимым от русских, этот ярый идеолог антисоветизма возвращался «на круги своя» и снова становился тем самым Черчиллем, который вошел в историю как один из главных инициаторов интервенции в России.
        У него был единственный критерий «порядочности»: все, что способствует восстановлению могущества Британской империи в довоенном объеме, — это «порядочно».
        Рузвельт от претензий на руководство миром тоже никогда не отказывался. И именно поэтому не мог смириться с действиями Черчилля, направленными на достижение господствующего положения в послевоенной Европе. «Схватываясь» с англичанином, он в той или иной форме давал ему понять: максимум, на что может рассчитывать Британия, — это на роль главного управляющего в Европе «по доверенности» Соединенных Штатов Америки.
        И все же... И все же в отличие от Черчилля Рузвельт хотел быть «честным капиталистом», хотел править, но не убивать, хотел платить добром за добро. Он был честным в «хрестоматийном» смысле этого слова человеком, но в то же самое время политиканом, не чуждым интриг и демагогии.
        ...Он сидел сейчас в своем кресле, думая о Тегеране. Луч памяти его выхватывал из сгустившегося тумана времени вопросы, которые обсуждались на Конференции, — о проблематичной возможности привлечь Турцию на сторону антигитлеровской коалиции, о судьбе послевоенной Германии, о репарациях, которые она должна будет выплачивать, об американском плане расчленения Германии на несколько карликовых государств — русские с самого начала были против этого плана, — о необходимости расширения территории новой Польши до реки Одер.
        Вопросов было много, очень много, и очередность в обсуждении их не соблюдалась, поскольку не существовало заранее согласованной повестки дня.
        Но она, конечно, была, эта «повестка». Ее диктовал ход войны, диктовало сознание, что после победы жизнь не остановится и, следовательно, надо — хотя бы в общих чертах — решать, как жить дальше.
        Однако главным вопросом, водоразделом между верностью и коварством, между словесной шелухой и подлинными намерениями, между честностью и лживостью оставался вопрос о втором фронте.
        ...И вот теперь президент, сидевший в полном одиночестве и не подозревавший, что спустя несколько десятков часов это одиночество станет вечным, продолжал мучительно искать ответ на вопрос: как же все-таки относятся к нему русские? И снова и снова возвращался к мысли: не допустил ли он в Тегеране или — уже совсем недавно — в Ялте роковой ошибки, которую ему никогда не простит Сталин? Не откажется ли советский лидер от своего обещания вступить в войну с Японией? Не вернется ли к своим прежним требованиям, касающимся порядка работы Организации Объединенных Наций, — требованиям, которые Америка не может принять?
        Нет, нет, уговаривал себя президент, не допускал я никаких ошибок! И у Сталина нет оснований ненавидеть меня. Разве не я содействовал тому, чтобы балканский вариант Черчилля был отвергнут на Конференции?
        ...В какое-то мгновение Рузвельту показалось, будто он, председатель Конференции, угодил в бурно кипящий котел с закрытыми клапанами. Отказ Черчилля соблюсти очередной срок открытия второго фронта и его возражения против плана «Оверлорд» привели советского маршала в ярость.
        Как правило, на заседаниях Сталин держался совершенно спокойно: зажав в левой руке трубку, он с невозмутимым выражением лица слушал выступления участников Конференции. Иногда рисовал на листке бумаги какие-то узоры или волчьи морды. Но тут он вдруг встал, резко отодвинул кресло и, обращаясь к Молотову и Ворошилову, неожиданно громким голосом воскликнул:
        — Идемте! Нам здесь нечего больше делать! — и процедил сквозь зубы: — У нас достаточно дел на фронте!
        Рузвельт и Черчилль были не только поражены, но и испуганы. Английский премьер привык к тому, что Сталин внешне почти не реагирует на его нескончаемые высокопарные речи, иногда звучащие, как ультиматум. Президент не сомневался, что, несмотря на все трудности, Конференция придет к положительному финишу... Но тут они увидели разъяренное лицо «сфинкса», львиный оскал.
        Рузвельт не помнил в точности, как ему удалось погасить эту вспышку. Он почувствовал тогда, что должен погасить ее во что бы то ни стало... Президент подумал: «Вот стоит готовый покинуть зал руководитель истекающей кровью страны, героического народа, который сражается и побеждает, несмотря на огромные жертвы. И сколько еще их предстоит! А мы обманываем его. Обманываем нашего верного союзника — не одного Сталина, нет, а стоящую за ним армию, обманываем миллионы идущих за ним людей, для которых со словами „второй фронт“ связаны надежды на скорейшее завершение кровавой бойни».
        И неожиданно для него самого то, что он считал справедливым как человек и вопреки чему действовал как буржуазный политик, прорвалось наружу...
        Нет, наверное, он это сделал не только для того, чтобы предотвратить срыв Конференции, не только для того, чтобы успокоить Сталина. Словно обращаясь к каждому русскому солдату, теперь уже с издевкой произносящему слово «союзнички!», Рузвельт слегка приподнялся, опираясь о подлокотники своего кресла, и сказал во весь голос:
        — Мы должны, мы обязаны признать, что могли бы в срок осуществить «Оверлорд», если бы не запутались в операциях на Средиземном море.
        Он сделал паузу и еще громче, точно выступая перед большой аудиторией, медленно и весомо произнес:
        — Я против оттягивания операции «Оверлорд».
        Он вспомнил, какая тишина воцарилась в зале.
        Вспомнил, какой взгляд, преисполненный изумления и злобы, бросил на него Черчилль. Как к уху премьера склонился начальник имперского генерального штаба Алан Брук и стал что-то поспешно ему шептать. И Рузвельт тоже услышал шепот: «Может быть, не столь категорично, сэр?..» — это был Гарри Гопкинс.
        «Неужели Сталин, когда писал эти письма, забыл, как я поддержал его в Тегеране?!» — с горечью подумал президент, но тут же ответил себе: «А если и не забыл? Какое отношение имеет бернская история или польский вопрос к тому, что в позапрошлом году я поддержал Сталина? Ведь, по существу говоря, я лишь подтвердил тогда то, что было давно уже согласовано между союзниками, то, на что мог и имел право рассчитывать Сталин».
        Рузвельт хорошо помнил, как Сталин взглянул на него с некоторым недоумением или, быть может, недоверием. А затем он медленно опустился в свое кресло и сказал, будто ничего не произошло:
        — Хорошо... Давайте продолжать.
        ...Внезапно дверь в комнату, где сидел президент, распахнулась.
        На пороге стояла Грэйс Талли. Взглянув на ее раскрасневшееся лицо и горящие глаза, Рузвельт понял: что-то случилось.
        — Я... я, простите, мистер президент, я так бежала из коттеджа, где коммутатор... Мне хотелось скорее, как можно скорее...
        — Так что же ты медлишь? — воскликнул Рузвельт, которому мгновенно передалось волнение секретаря. — Скажи наконец, в чем дело!
        — Я хотела было позвонить вам, но потом подумала, что там, на линии, могут возникнуть помехи... Или он может...
        — Да скажи наконец толком! Какая линия, кто может, что может?! — перебил ее президент.
        — Гопкинс, сэр, у телефона. Гарри Гопкинс! — не произнесла, а скорее выдохнула Грэйс Талли.
        Когда Рузвельт узнал, что Гопкинсу дали сильное снотворное, он решил отложить разговор с ним до следующего дня. А потом, погрузившись в раздумья, уже не вспоминал о своем намерении связаться с «Мэйо Клиник».
        Но сейчас слова Талли привели президента в возбуждение, какого он давно не испытывал.
        — Где Гарри? — воскликнул Рузвельт.
        — Гарри? Но вы же знаете, он в Рочестере, в больнице!
        — О господи, я спрашиваю: какой телефон?! Откуда надо говорить? С коммутатора? Приттиман, коляску!
        — Приттиман вам не нужен, сэр, и коляска тоже не нужна, — торопливо проговорила Талли. — Вы можете разговаривать отсюда, линия переключена на этот телефон... — Она ткнула пальцем в коричневый аппарат на письменном столе президента. Рузвельт схватил трубку и крикнул срывающимся голосом:
        — Гарри? Это ты, Гарри?
        В трубке послышался гул.
        — Гарри! — нетерпеливо повторил президент, прижимая трубку к уху и чуть ли не касаясь губами микрофона. — Ты слышишь меня?
        — Мистер президент! — раздался в трубке мужской голос. Но он был не похож на голос Гопкинса. То ли его так изменила болезнь, то ли это искажение на спецлинии...
        — Гарри, это ты? — неуверенно спросил Рузвельт.
        — Нет, мистер президент, — послышалось в ответ, — я дежурный врач. Сейчас связь будет переключена на мистера Гопкинса.
        — Как же вы посмели разбудить его? — с несвойственной ему резкостью воскликнул Рузвельт.
        — Хэлло, мистер президент! — раздалось в трубке.
        Теперь ни гул на линии, ни столь нехарактерная для Гопкинса слабость в голосе не могли ввести президента в заблуждение: с ним говорил его любимый помощник.
        — Гарри, извини, что потревожил тебя, — взволнованно произнес Рузвельт. — Тебя разбудили? Я ведь категорически запретил...
        — Меня разбудил господь бог, а он... не подчиняется... даже президентам.
        Да, подумал Рузвельт, Гопкинс пытается острить, чтобы успокоить своего босса, но тем не менее очевидно, что каждое слово дается ему с большим трудом.
        — Ты знаешь, у нас с тобой лишь несколько минут. Поэтому говорю коротко. Мне нужен твой совет... Ты слышишь меня? — тревожно спросил президент.
        — Слышу, берегите минуты, сэр! — ответил Гопкинс.
        — Дело в том... — начал Рузвельт, но Гарри прервал его словами:
        — Поздравляю вас с близкой победой. Важнее этого дела ничего быть не может!
        Сейчас он говорил чуть громче, чем раньше, и президент с болью в душе представил себе, чего стоят Гопкинсу эти усилия.
        — Теперь я слушаю вас. — На этот раз Рузвельт скорее угадал слова Гопкинса, чем разобрал их.
        — Гарри, я получил от Сталина два письма, — торопливо, но стараясь говорить очень четко, сказал президент. — Они написаны со сдержанной яростью. Первое касается бернского инцидента. Сталин употребляет в этой связи все мыслимые слова, разве что кроме слова «предательство». Во втором письме содержится упрек, что мы срываем пункты ялтинского соглашения, касающиеся Польши. Я уже не первый день ломаю себе голову над проектами ответа, пытаясь совместить несовместимое: признание и отрицание, готовность погасить конфликт и нежелание ронять свое достоинство. Короче, в чем-то оправдаться, в чем-то обвинить. Но я опасаюсь, Гарри!
        — Чего?
        — Гнева Сталина... Ведь я привык иметь дело с западными дипломатами и нашими политиканами. А Сталина я знаю фактически очень мало. Боюсь, что в создавшейся ситуации он может взять назад и свое «японское обещание» и свое согласие поддержать идею ООН. А для нас все это жизненно важно... Я хочу знать твое мнение: каким должен быть ответ на его письма? Надо ли мне полностью все отрицать? Или извиниться? Должен ли я выдвигать контробвинения или, напротив, льстить Сталину? Подумай, Гарри, ведь от нашего союза с Россией зависит не только будущее Америки, но и судьба всего мира!..
        Рузвельт взглянул на часы.
        — Мы говорим уже целых пять минут, Гарри! — испуганно сказал он. — Отвечай, прошу тебя!
        — Я не оракул, не дельфийская пифия, — тихо произнес Гопкинс. — Я должен подумать.
        — Но у нас нет времени! — воскликнул президент и тут же содрогнулся от мысли, что Гопкинс может истолковать эти слова неправильно.
        — Времени у меня больше, чем золота в Форт-Ноксе, — с легко угадываемой усмешкой сказал Гарри.
        — И все же я прошу тебя поскорее! Мне нужен какой-то ориентир!
        — Хорошо. Я попробую разорваться между вами, мистер президент, и господом богом, которому я, видимо, тоже срочно понадобился. Что вам сказать?.. Вы знаете мое мнение о Сталине — я не считаю его диктатором в том смысле, в каком это слово употребляют херстовские газеты. Но не подлежит сомнению, что власть его велика... О будущем мира он думает не меньше, чем мы с вами, — в этом я твердо убежден... Ваш ответ, по-моему, должен быть сугубо деловым. Никаких эмоций. Директор солидного банка пишет письмо своему самому солидному клиенту — я бы это так определил... Отвяжитесь!
        — Что? — удивленно переспросил Рузвельт.
        — Это я медикам, которые уже ломятся в дверь палаты. До свидания, мистер президент, а может быть, и прощайте!
        Гопкинс умолк.
        И снова в трубке раздался энергичный голос врача:
        — Простите, мистер президент, но я выполняю свой долг. Пациент провел бессонную ночь...
        — Я понимаю, док! — упавшим голосом сказал Рузвельт. — Лечите его! Умоляю, лечите так, как лечили бы меня. Нет, нет, еще лучше!
        Некоторое время президент сжимал трубку в руке, сжимал так крепко, что трубка разогрелась. Потом медленно опустил ее на рычаг. Затем восстановил в памяти все, что сказал Гопкинс...
        Может быть, не следовало обращаться за советом к тяжелобольному человеку? Почему же Рузвельт все-таки позвонил ему? Президент хорошо знал, почему. Ему нужен был своего рода «допинг». Твердая уверенность, что Гарри всегда сумеет помочь ему, внести четкость или, наоборот, необходимую расплывчатость в любой документ, побудила президента и сейчас обратиться к своему верному помощнику...
        На протяжении десяти или пятнадцати минут Рузвельт не только перебирал в уме слова Гопкинса, но и пытался как бы «нарастить мясо» на скелет, который тот «сконструировал»... И постепенно президенту стало казаться, что в конце темного и безвыходного туннеля забрезжил слабый свет.
        Итак, никакой лести — судя по всему, «сфинкс» любит, когда его хвалят, но ненавидит сервильные комплименты. Да, конечно, ответ должен быть уважительным и деловым. Гарри прав: так написал бы директор крупного банка тому вкладчику, без капитала которого банк был бы обречен на разорение. Надо обязательно упомянуть, что они сейчас делают общее дело, что их интересы объективно совпадают…
        Чего, в сущности, он хочет от Сталина? В первую очередь выполнения «японского обещания». Но ведь «контрольный срок» еще не наступил, а денонсация договора Советов с Японией говорит об очень многом... Что еще его тревожит? Он хочет, чтобы русские не возвращались к своему требованию предоставить голоса для всех шестнадцати советских республик в ООН. Хочет, чтобы они согласились включить в новое польское правительство представителей лондонской эмиграции. И, конечно, необходимо, чтобы война с гитлеровцами продолжалась вплоть до их полного разгрома.
        «Вот эти-то мысли, — сказал себе Рузвельт, — и должны быть заключены в моем ответе. И вовсе не обязательно вести со Сталиным спор на предложенной им платформе. Это же азбучная истина политики — принимать бой надо на выгодном тебе плацдарме...»
        Президент поспешно вытащил из ящика тот самый лист бумаги; на котором ему до сих пор так и не удалось ничего написать, кроме имени адресата, набросал на этом листке несколько строчек и крикнул:
        — Хассетт!
        — Вот что, Билл, — сказал Рузвельт появившемуся секретарю, — сейчас ты выбросишь ко всем чертям или в более удобное для тебя место проекты ответа Сталину, которые ты писал. И напишешь новый проект. Он должен быть коротким — не больше десяти — пятнадцати строчек.
        — Вы нашли удовлетворительное объяснение «бернскому инциденту?» — вежливо осведомился Хассетт.
        — Никаких объяснений не требуется. Надо просто поблагодарить Сталина за искреннее разъяснение советской точки зрения. Понял? И с Берном покончено. Далее, надо выразить твердую уверенность, что ничто уже не будет омрачать наши отношения. И завершающая фраза: мы с нетерпением ждем великого момента, когда наши войска установят контакт в Германии и сольются в едином наступлении. Точка. Подпись. Все. Вот тут я набросал основное, возьми, — сказал Рузвельт, протягивая Хассетту листок бумаги. — И принимайся за дело.
        Президент полушутя-полувсерьез перекрестил уходящего Хассетта.
        Но дверь, закрывшаяся за секретарем, спустя мгновение снова открылась, и на пороге показалась Грэйс — очевидно, она ждала, пока выйдет Билл.
        — Вам письмо, мистер президент, — сказала она, подходя к креслу и протягивая Рузвельту большой конверт из плотной темно-желтой бумаги — в таких обычно пересылаются служебные документы.
        Грэйс произнесла эти слова каким-то странным тоном, точно давая понять, что ее здесь нет. При этом она как-то нарочито отводила взгляд и от конверта, который держала в руке, и от самого президента.
        Рузвельту, все это время находившемуся в кругу глобальных проблем, меньше всего сейчас хотелось заниматься какими-то, судя по конверту, второстепенными делами.
        Он чуть было не пробурчал сердито: «К чему такая срочность?» Он знал, что сообщения особой важности поступали к нему совсем в другом виде.
        Но он подумал об этом, когда уже держал конверт в руке, а Грэйс Талли вышла из комнаты.
        На конверте не было адреса. И это еще больше удивило и даже разозлило президента.
        Без помощи лежавшего на столе ножа для разрезания пакетов он надорвал край плотной бумаги.
        В конверте был всего лишь один листок. Но, едва взглянув на написанные чернилами строчки, Рузвельт почувствовал себя так, будто его мгновенно перенесли в другой, счастливо-безмятежный мир. Это был почерк Люси...
        «Боже мой, как же это получилось? — мысленно воскликнул президент, еще не читая письма. — Я провел в одиночестве столько времени и даже ни разу не вспомнил о ней!»
        И стал читать:
        «Фрэнк, дорогой мой! Нельзя так много работать, нельзя! Я понимаю, что уже не могу больше посягать на твое время, я получила от тебя сегодня такой щедрый подарок — прогулку на Пайн-Маунтин.
        Уже поздно, и я иду спать, так и не увидев тебя, не пожелав тебе спокойной ночи. Ты многое успел продумать за эти часы? Да? Ты в чем-то сомневался? Не надо! А может быть, чему-то радовался? Или огорчался? Я уверена, что твои замыслы осуществятся, все надежды сбудутся. Я хочу дожить до этого и радоваться вместе с тобой.
        А теперь обещай мне — ты сразу же ляжешь спать! Я тоже иду в свой коттедж и постараюсь заснуть как можно скорее. Незаметно наступит „завтра“, и я снова увижу тебя.
        Моя мама говорила своей маленькой Люси, отправляя ее в постель: „Good night, sleep tight!“
        И я тебе тоже говорю: „Good night, sleep tight!“ Нам предстоит еще много счастливых дней».
        ...Рузвельт хотел было позвать Грэйс и сказать, чтобы она тотчас же пригласила Люси. Но нет! Об этом, конечно, не могло быть и речи. Все люди в ближайшем окружении президента знали о его отношениях с ней. Но, глубоко уважая Элеонору, они соблюдали своеобразные «правила игры». И, разумеется, о них никогда не забывала Люси. Она вложила свою записку в казенный конверт из толстой бумаги. Она не написала адреса. Она даже не подписалась.
        — Спокойной ночи, дорогая, — прошептал Рузвельт. — Sleep tight!
        Глава тринадцатая
        «ПОХИЩЕНИЕ ЕВРОПЫ»
        Хорошо выспавшись, президент ощутил такую жажду деятельности, о какой в последнее время мог только мечтать. Еще вчера утром, перебирая в уме все, что ему предстоит сделать, он воспринимал нерешенные дела, как пики, упершиеся остриями в его тело и душу.
        Сейчас он думал о них с радостью бойца.
        Почему? Может быть, потому, что Гопкинс подсказал ему выход из положения, казавшегося безвыходным. А может быть, просто потому, что вчерашний день завершился нежным письмом Люси... Но так или иначе, чудо свершилось: без помощи врача, без приема лекарств президент почувствовал себя новым, вернее, прежним Рузвельтом, готовым выступить на митинге, прочитать груду документов, мгновенно принять необходимые решения...
        Его все радовало! Для него светило в окно яркое солнце — принеся завтрак, Приттиман раскрыл шторы и окна. Для него пели птицы — когда-то Рузвельт увлекался орнитологией и теперь попытался определить, чьи это трели...
        «Вперед, вперед! — говорил он себе. — Дел много, и их надо решать — „сбрасывать“ с письменного стола, „разрубать“ быстро, без рефлексии, с ловкостью канадского дровосека».
        Позавтракав, президент приступил к чтению прессы — «Нью-Йорк таймс», «Нью-Йорк геральд трибюн», «Балтимор сан», «Вашингтон пост», несколько журналов и две газеты из Атланты уже лежали на прикроватной тумбочке,
        Из газет Рузвельт узнал, что Махатма Ганди, которому не так давно исполнилось семьдесят пять лет, дал «обязательство» прожить еще пятьдесят; что Эд Флинн вместе с личным представителем президента в Ватикане Майроном Тэйлором был принят римским папой (отчет о беседе, наверное, уже поступил в государственный департамент, подумал Рузвельт, которого особенно интересовали отношения между Ватиканом и Кремлем); что в возрасте восьмидесяти двух лет умер Ллойд-Джордж.
        С большим интересом прочитал президент в «Нью-Йорк таймс» рубрику «Новости из мира марок», из которой узнал, что в Советском Союзе выпущена новая серия марок, прославляющих героизм Красной Армии.
        Он вспомнил, что сенатор от штата Вайоминг Джозеф О'Мэхони давно уже ратует за выпуск марок, посвященных американским вооруженным силам, и подумал, что надо поддержать эту идею и сегодня же дать телеграмму министру почт...
        С довольной усмешкой Рузвельт стал разглядывать газетные карикатуры. На одной из них был изображен сидящий за письменным столом Гитлер, над головой его висел на тонкой нити тяжелый меч с надписью: «Конец войны»... Другой рисунок: Гитлер, лежащий на брюхе и придавленный огромным земным шаром. Подпись гласила: «Его пасхальное яичко».
        Но особое удовольствие доставила президенту третья карикатура: сапог, на голенище которого было написано: «Сталин». Сапог наносил удар под зад японскому милитаристу, а тот, взлетая в воздух и роняя каску, вопил: «А я-то думал, что он меня забыл!»
        Однако настроение Рузвельта резко изменилось, когда он увидел заголовок: «Была ли Ялта вторым Мюнхеном?» Сколько уже таких пасквилей прочитал президент, вернувшись из Крыма! Эту статью он решил не читать. Но в газете «Атланта Сентинел» все же пробежал глазами корреспонденцию, тоже посвященную Ялте. На стандартные обвинения в том, что он «продал красным» Чехословакию и Польшу, Рузвельт не обратил никакого внимания — подобные клеветнические измышления печатались почти ежедневно. Но все же подумал: «Хитрые, продажные твари! Они молчали, когда английские войска стреляли в греческих партизан, на протяжении четырех лет сражавшихся с нацистами. Еще бы! Ведь Черчилль стремился восстановить греческую монархию „во имя свободы и демократии“!..»
        Рузвельт хотел уже было отбросить газету, но тут взгляд его остановился на заголовке другой, соседней статьи. Она называлась «Голод в Европе». Здесь не было ругани по адресу президента, «преподнесшего Восточную Европу красным». Статья была написана сухо и изобиловала цифрами. В ней говорилось, что у большевиков, стремящихся прибрать к рукам всю Европу, есть союзник не менее мощный, чем самое современное оружие. Это голод, порожденный войной.
        Население европейских стран обессилело, утратило волю к сопротивлению. А Россия с ее военной мощью по-прежнему предана идее мировой революции. Следовательно, заключал автор статьи, большевизация Европы неизбежна.
        Президент дочитал статью, положил газету поверх одеяла и задумался, глядя в окно.
        — Хассетт! — позвал он спустя некоторое время.
        Когда появился секретарь, Рузвельт спросил:
        — Моргентау встал или еще спит?
        — Думаю, что встал, сэр, — ответил Хассетт. — Я видел, как раздвинулись занавески на его окнах.
        — Позови его... Погоди! Не забудь, что в час дня ты должен дать мне окончательный текст письма Сталину.
        — Но ведь в это время вы будете позировать, сэр!
        — Позировать буду я, а не ты! — резко сказал президент. — Как только текст будет готов, принеси его мне, что бы я ни делал и... — он усмехнулся, — что бы со мной ни делали. А теперь позови Моргентау!
        Когда минут через десять Генри Моргентау появился в спальне Рузвельта, президент сразу же понял, что его министра финансов только что подняли с постели. Остатки волос на почти лысой голове Моргентау были явно не причесаны, а наспех приглажены рукой, домашние туфли нелепо контрастировали с парадным галстуком-бабочкой, пуговицы сорочки были застегнуты не на те петли.
        — Генри, ты еще спал? — спросил президент.
        — И не думал, сэр! — ответил Моргентау.
        — Тогда садись. Прямо сюда, ко мне на кровать, и прочти это!
        Он протянул министру финансов газету, указывая пальцем на статью «Голод в Европе».
        Некоторое время в комнате стояла тишина. Рузвельт терпеливо ждал, пока Моргентау закончит чтение. Наконец тот поднял голову.
        — Прочитал? — нахмурившись, спросил президент и снял пенсне.
        — Да, сэр, — ответил Моргентау и добавил: — Ничего сенсационного. Такие статьи сейчас не редкость.
        — Я же тебя не спрашиваю, редкость это или не редкость. Меня интересует другое: как движется твой продовольственный доклад?
        Рузвельта уже не первый месяц тревожило продовольственное положение Европы, и он поручил группе финансово-экономических экспертов во главе с Моргентау произвести примерные подсчеты: в каком объеме Соединенные Штаты могли бы оказать продовольственную помощь странам, население которых голодает.
        Конечно, далеко не только чистым альтруизмом руководствовался президент, когда давал это поручение. Помощь англичанам? Что ж, пусть Великобритания знает, как американцы относятся к своим «заокеанским кузенам», это никогда не помешает. Но вопрос о континентальной Европе, особенно Восточной, был гораздо более важным. «Большевизации» этих стран Рузвельт опасался не в меньшей степени, чем Черчилль. Но тот в отличие от президента высказывал свои опасения крикливо и беззастенчиво. Более того, британский премьер носился с мыслью вооружить пленные немецкие войска и бросить их на восточный фронт, чтобы преградить путь русским.
        Статью в «Атланта Сентинел» Рузвельт воспринял как отголосок его собственных мыслей. Голодные не скрывают своего недовольства. Голодные цепляются за любую надежду. Так создаются предпосылки для большевистской революции или как минимум для создания строя, близкого к большевистскому. Следовательно, оказывая Европе продовольственную помощь, Америка может не только укрепить филантропическую репутацию «Дяди Сэма», но и создать там условия, при которых «западная демократия» восторжествует.
        — Доклад, мистер президент, в ближайшие дни будет закончен, — с характерной для него угодливой интонацией ответил Моргентау. — Важнейшими цифрами, правда, пока приблизительными, я уже располагаю.
        — Извлеки их, пожалуйста, из своей памяти, если тебя это не очень затруднит, — с усмешкой произнес Рузвельт.
        — С большим удовольствием... то есть без большого удовольствия, — поправился Моргентау, — потому что это астрономические цифры.
        — Выкладывай! — нетерпеливо перебил его президент.
        — Хорошо. Как вы знаете, сейчас мы посылаем в Европу — главным образом в Англию — четырнадцать миллионов тонн продовольствия в год. Вы спросите, сколько еще потребуется Европе? Страшно сказать: не менее пятидесяти миллионов тонн. Вы представляете себе, что это такое?
        — Пока еще я считать не разучился, — сухо ответил Рузвельт.
        — Конечно, сэр, но мне хотелось бы сделать эту цифру, так сказать, более наглядной. Так вот, — понизив голос, продолжил Моргентау, — речь идет о половине всего количества продовольствия, предусмотренного в настоящее время для гражданского населения нашей страны.
        Министр финансов умолк, заметив, какое впечатление произвели его слова на президента.
        — Где же ты хочешь вызвать революцию, — не без ехидства спросил Рузвельт, снова надевая свое пенсне, — у нас или в Европе?
        — А вы, сэр? — усмехнулся Моргентау.
        — Мне не до шуток! — обрезал президент. Министр финансов промолчал.
        — Ты говоришь, что это еще не окончательные цифры? — с надеждой в голосе спросил Рузвельт.
        — Они станут окончательными в самые ближайшие дни. Из Вашингтона должны поступить кое-какие расчеты и предложения.
        — Поторопи экспертов. Для нас это дело огромной важности. Не решив его должным образом, мы бросим Европу в объятия Сталина. В железные объятия... А Европа нужна нам! Помнишь миф о том, как Зевс, приняв облик быка, похитил Европу?.. Теперь Европу должен похитить американский орел, но так, чтобы она этого даже не осознала. И пусть слова «Похищение Европы» будут кодовым названием твоего доклада... И всегда помни, Генри, что выполнение обещаний — это вопрос не только порядочности, но и политики. Ты знаешь, почему русские англичан терпеть не могут, а к нам относятся лучше? И больше нам верят? Я тебе скажу. Помнишь, как года три назад ты пришел ко мне и сказал, что мы отправляем по ленд-лизу в Россию жалкую часть обещанных материалов? Одну из многих цифр я могу тебе назвать. Мы обещали русским 1200 тонн труб. А дали? Не помнишь? Нуль. Что я тебе тогда сказал? Что не хочу брать пример с англичан. Они обещали русским две дивизии, а не дали ни одной. Обещали помочь им на Кавказе. Не помогли... И если впоследствии нам удавалось сохранять приличные отношения с русскими, то только потому, что мы старались
выполнять наши обещания. Помнишь, я говорил, что самое страшное будет, если русские не выстоят. Я еще сказал тогда, что предпочел бы потерять Новую Зеландию, Австралию, что угодно, только бы русские выстояли. И тогда я набросал для тебя памятку. Я хорошо ее помню. «Первое: мы должны держать свое слово. Второе: сейчас сопротивление русских для нас — самое важное». Не забывай, это был сорок второй год!..
        — Я все это прекрасно помню, — как бы вглядываясь в прошлое, тихо и задумчиво сказал Моргентау. — Ведь уже год спустя поставки промышленного оборудования и материалов в Россию достигли уровня, приближавшегося к нашим обязательствам.
        Казалось, проблема продовольствия дала президенту повод высказать его сокровенные мысли об основах, на которых должны строиться отношения Америки с Советским Союзом. Это были высказывания политика-коммерсанта, умеющего представить выгодную для него сделку как благодеяние, оказываемое контрагенту.
        — Тогда нам это удалось, — сказал Моргентау. — Наши промышленники боялись, что без американской помощи Россия не выдержит, а Гитлер в конечном итоге доберется и до них. Но теперь эта угроза, к счастью, миновала. Мы побеждаем. И американцы не хотят тратиться...
        — Какие американцы? — воскликнул Рузвельт. — Те самые, которые полтора десятилетия назад довели страну до края гибели? Монополии, корпорации, банки? Мне пришлось тогда ввести Новый курс, чтобы спасти Америку! Так вот... Если ты не обеспечишь продовольствия для Европы, — четко, раздельно, как учитель в классе, сказал президент, — я выделю специальные отряды, военные и гражданские, и прикажу им совершить рейды по всем продовольственным складам, по всем продуктовым магазинам крупных городов Америки. Пусть снимут с полок все, что там лежит, и обеспечат тебя в полной мере.
        — Вы... шутите, конечно, мистер президент?! — спросил, чуть заикаясь, Моргентау.
        — Пока еще шучу. Но если наши монополисты не образумятся, причем в кратчайший срок, то я придумаю что-либо в этом духе.
        — Вас проклянет вся деловая Америка!
        — Но благословит господь бог!
        Немного помолчав, Рузвельт сказал:
        — Сейчас, к счастью, не сорок второй год, а сорок пятый. Но принцип «Честная торговля, выполнение обещаний — это политика» остается в силе, обещания надо выполнять или по крайней мере делать вид, что выполняешь! Но делать вид так, чтобы тебе поверили. И поблагодарили... А теперь иди досыпай свое! И пришли ко мне Приттимана, пора вставать.
        Глава четырнадцатая
        «РОССИЯ... ЕСЛИ БЫ Я ЗНАЛ ЕЕ ЛУЧШЕ!..»
        — Арти, будь другом, помоги феодалу одеться! — сказал Рузвельт своему камердинеру, появившемуся несколько мгновений спустя.
        — Что прикажете, сэр, сразу же костюм для позирования? — спросил Приттиман с белозубой улыбкой.
        — А который час? Ого, без пяти двенадцать! Плаху уже сколачивают? Палач точит топор? Спасения нет?
        — Пока что только вам, сэр, доводилось спасать людей от современной плахи... Я имею в виду электрический стул, — без улыбки проговорил Приттиман.
        — Ладно, ладно, — добродушно сказал Рузвельт, — плаха мне теперь не грозит.
        — Теперь, сэр? — недоуменно переспросил Приттиман.
        — Да, теперь. Гитлер уже явно упустил свой шанс, а от наших куклуксклановцев меня убережет Майк Рилли. Но ты мне не ответил — как там дела на Монмартре?
        — Где, сэр?
        — Это такое место в Париже, где обычно собираются художники.
        — А-а, вы опять шутите, сэр! В гостиной пока еще никого нет, кроме миссис Шуматовой. Она устанавливает свои принадлежности и моет кисточки.
        — Отлично. Но время летит. Ты знаешь, мне почему-то кажется, что сегодня оно мчится еще быстрее, чем обычно. У меня даже такое впечатление, будто я ощущаю легкий свист ветра в ушах. С чего бы это?
        Рузвельт сидел в кресле, куда его перенес с кровати Приттиман, и наблюдал, как камердинер вынимает из шкафа одежду.
        — Давай сюда мой серый камзол, то есть пиджак, красный шарф, то есть галстук, и черную попонку, прости, накидку. Ее я, конечно, надену потом.
        Сильными и вместе с тем мягкими, осторожными, но четкими движениями Приттиман одел президента и взялся за стоявшую у окна коляску, чтобы подкатить ее к креслу. Но едва коляска пришла в движение, как раздался отвратительный писк.
        — Это еще что такое? — подняв брови, спросил Рузвельт. — Ты наступил на хвост мыши?
        Приттиман приоткрыл рот от удивления и испуга.
        — Все ясно, лентяй ты эдакий! — добродушно сказал президент. — Колеса плохо смазаны.
        — Простите, сэр, ради бога простите, — пробормотал Приттиман. — Вчера вы вернулись прямо к обеду, а потом приказали отвезти вас в дом. Наверное, я забыл...
        — Сто лет тому назад тебя послали бы на галеру за такой страшный проступок, — продолжал шутить Рузвельт. — Но теперь всевышний этого не допускает... Впрочем, господь бог не всегда справедлив. Я не совершал подобных преступлений, а он приковал меня к галере на всю жизнь... Ладно, занимайся своим делом, а мне дай газеты и журналы, вон с той тумбочки. Я еще не все прочитал.
        — Что интересного пишут, сэр? — спросил Приттиман, снимая колесо с коляски и радуясь поводу отвлечь президента.
        — Боже мой, — с притворным удивлением произнес Рузвельт, — ты что, не читаешь газет?
        — Читаю, конечно! Очень интересно, когда они ругают вас, сэр!
        — Ты с ними согласен? — лукаво спросил президент.
        — Я им сочувствую, сэр, — без улыбки ответил камердинер.
        — Сочувствуешь? — поднял брови Рузвельт.
        — Я всегда сочувствую умалишенным, сэр! Кого боги хотят наказать, того они лишают разума.
        — Это верно, конечно, — рассмеялся президент.
        — Я читаю газеты после вас. И, как правило, после мистера Хассетта. Но сегодня он занят какой-то важной работой, и я смогу добраться до газет пораньше. Впрочем, может быть, сегодня в них ничего особенного нет?
        — Не скажи! Ругани по моему адресу, которую ты так любишь, там предостаточно. Однако... — президент протянул руку к газетам и быстро нашел ту, что искал. — Я тебе кое-что прочту. А ты работай, работай! Хорошо, что ты успел меня одеть. Кстати, в далеком прошлом одевали только королей. Это была торжественная церемония, во время которой король принимал посетителей. А теперь одевают меня. Стало быть, мы катимся назад, к феодализму. Это все козни старого Черчилля... Вот, нашел хорошую ругань. Нет, погоди! Разговоры о том, что в Ялте я продал Европу большевикам, видимо, начинают кое-кому надоедать. Вот! Это редакционная статья в «Нью-Йорк таймс», и называется она «Проблемы победы». Послушай:
        «В громозвучную симфонию, под аккомпанемент которой армии Объединенных Наций с триумфом завершают войну в Европе, странным и тягостным диссонансом врываются непрекращающиеся споры, перепалки в резкие, выпадающие из музыкального контекста арии дипломатов. Это вызывает гнев и порождает уныние...» Вот так-то, мой друг Приттиман.
        — Это правильные слова, сэр. Я простой человек, но из того, что мне приходилось читать или слушать по радио, даже мне ясно, что вас зря обвиняют в том, что вы отдали большевикам Европу, Польшу, например. Я сам в Польше никогда не был, но у нас в Штатах много поляков. Они покинули свою страну еще до войны — бежали от голода и безработицы. А то, что рассказывают про Болгарию и Румынию, ничуть не лучше… Понятное дело, эти болгары, поляки и румыны не хотят больше голодать и не хотят безработицы. Дядя Джо обещает им другую жизнь. Наверное, многие соглашаются. При чем же тут вы, сэр?
        — Об этом можно долго говорить, мой друг, — задумчиво произнес Рузвельт. — Но я тебе лучше прочту еще одну статью... Нет, нет, ты заканчивай со своим колесом, а я тебе почитаю. Это письмо в редакцию журнала «Лайф». Имя автора мне не знакомо. Но вот что он отвечает тебе, послушай!
        — Мне?! — с недоумением и чуть ли не с испугом переспросил Приттиман.
        — Боишься ку-клукс-клана? Не бойся, твое имя здесь не упоминается... Итак, некий профессор Борджезе против того, чтобы мы сотрудничали с Россией. Он, видимо, расист, ненавидит «азиатов», а заодно наверняка и негров... И обо всем этом он пишет в своей статье. Пишет и о Польше. А читатель Джозеф Эфриз из Чикаго отвечает ему. И отвечает вот что:
        «Весьма прискорбно, что профессор Борджезе, вопреки его очевидной эрудиции, не знает, какое время показывают часы мировой истории. Что мы пытались сделать в Тегеране, Думбартон-Оксе, в Ялте? Ответ очевиден для всех, кто подходит к этому без предвзятостей. Наши цели — уничтожение фашизма и милитаризма и создание послевоенной организации для сохранения мира. И все знают, что эти цели могут быть осуществлены только путем тесного сотрудничества трех великих держав.
        Поэтому особенно прискорбно, что профессор Борджезе примкнул к числу немногих уцелевших обструкционистов, вытащив на свет старое красное пугало: лавину азиатских орд и призраки Сталина и большевизма.
        Он проливает горькие слезы над судьбой Польши. Однако суть польского вопроса вовсе не в том, где именно будут проходить границы. Вопрос сводится вот к чему: возобладает ли аграрная реформа, которая даст землю крестьянам, или возобладают помещики, представляемые лондонской группой. Три великие державы официально зафиксировали свое решение, что у власти в Польше будет стоять избранное народом правительство, которое осуществит вековые мечты польских крестьян о земле. Возможно, что эта программа не по вкусу польским помещикам в Лондоне, но мы все знаем, что времена феодализма уже миновали.
        ...Давайте же всеми силами способствовать растущему единству и сотрудничеству трех великих держав — на этом единстве зиждутся надежды на мир во всем мире. Джозеф Эфриз, Чикаго, Иллинойс».
        Кому читал это письмо президент? Приттиману?.. Нет, он читал его Черчиллю. Он читал его самому себе. Разве не Черчилль был движущей силой, пружиной, под давлением которой разворачивались интриги вокруг «польского вопроса»! И разве не он, Рузвельт, фактически благословлял его на это, пытаясь внутренне оправдать свою позицию тем, что препятствует воцарению безбожного строя в Восточной Европе?
        Президент читал письмо вслух, как бы посылая бумеранг на английские острова и забывая, что это древнее оружие имеет обыкновение возвращаться назад.
        «И ты прав, и я прав... И так бывает в жизни», — подумал Рузвельт.
        — Ну вот, — сказал он, закрывая журнал и бросая его на кровать. — Скоро ты закончишь?!.
        — Еще пять минут, сэр, не больше! Можно было, конечно, позвать мастера, но это моя вина, и я должен все сделать сам. Спасибо, что вы не ругаете меня.
        — День и ночь я только и делаю, что со всеми ругаюсь. На этот раз решил сделать исключение! — улыбнулся президент. — Подвинь-ка мое кресло ближе к окну... Еще ближе! Так. Хорошо.
        Он раздвинул чуть колыхавшиеся от легкого ветерка занавески и, немного подавшись вперед, сказал:
        — Какой отличный день! Похож на майский или июньский, только без изнурительной жары. Не понимаю, как люди в такие дни могут умирать...
        — А кто умер, сэр? — настороженно спросил Приттиман.
        — Ллойд-Джордж. Во время первой мировой войны он был британским премьером.
        — В каком же возрасте он умер?
        — Ему было восемьдесят два.
        — Неплохо! Хотел бы я дожить до такого возраста.
        — А ты прикажи себе, и доживешь. Не так уж это трудно. Вот, например, Ганди...
        — А это кто, сэр?
        — Махатма Ганди. Индиец. В прошлом году ему исполнилось семьдесят пять лет, и газеты сообщают, что он решил прожить еще пятьдесят.
        — И проживет? — с удивлением и восхищением в голосе спросил Приттиман.
        — Если ему не помешает наш друг Уинстон. Ганди возглавляет борьбу индийцев за независимость. Будь на то воля Черчилля, он сделал бы из него барбекью... В нашем доме все живы-здоровы? — неожиданно меняя тему, спросил Рузвельт.
        — Все в полном порядке, сэр, — ответил Приттиман. Он понимал, конечно, что вопрос президента в первую очередь относится к Люси, но стал подробно распространяться о том, чем сейчас заняты Маргарет Сакли, Лора Делано, Луиза Хэкмайстер и Грэйс Талли. И только в конце — как бы между прочим — упомянул, что миссис Разерферд недавно вернулась с купания...
        Потом громко объявил:
        — Коляска готова, сэр!
        — Прекрасно! — сказал президент.
        Приттиман бережно пересадил его из кресла в коляску.
        Все идет хорошо. Позирование? Ладно, так и быть, «искусство требует жертв». Главное то, что он снова обрел жажду деятельности. Заноза, больно ранившая сердце Рузвельта, почти вынута — сегодня он подпишет ответ Сталину. Послезавтра произнесет речь памяти Джефферсона. Затем поездка в Сан-Франциско на открытие «Дома Добрых Соседей». Потом он отправится в Лондон, чтобы попытаться договориться с Черчиллем о дальнейших отношениях со Сталиным. Затем... В сознании Рузвельта мелькнула мысль: а не поехать ли ему затем в Россию?
        Он не раз думал об этом и в довоенные годы, но ни о каких практических планах речи быть не могло — требовалось немало времени, чтобы отношения между Соединенными Штатами и Советским Союзом должным образом «устоялись», чтобы постепенно выявились вопросы, требующие решения на высшем уровне...
        Потом война. Да, он побывал один раз в России — в Крыму. Но разве это был подходящий момент, чтобы познакомиться с жизнью этой страны и системой ее управления? Нет, конечно! Если ехать, то через два-три года после окончания войны, когда улягутся волны разбушевавшегося моря.
        Интересно, как реагировал бы Сталин, узнав, что Рузвельт собирается к нему в гости? И как реагировал бы, узнав из самых достоверных источников, что поездка в Россию была мечтой президента США еще с начала тридцатых годов?
        «Россия... — мысленно произнес Рузвельт, — Россия... Если бы я знал ее лучше!..»
        Глава пятнадцатая
        «МЭДЖИК СООБЩАЕТ...»
        В этот момент в дверь постучали. Президент увидел Билла Хассетта. За ним стоял Майк Рилли, откинув полу пиджака и положив руку на кобуру пистолета.
        — Готово? — воскликнул президент, решив, что Хассетт принес окончательный текст ответа Сталину, и даже не задавшись вопросом, почему здесь оказался Рилли.
        — Почти готово, сэр, — ответил Хассетт, прекрасно понимая, чего ждет Рузвельт. — Я думаю, что через полчаса предоставлю вам полную возможность отругать меня за искажение ваших мыслей. Но сейчас я по другому поводу, сэр. Шифровка из Вашингтона.
        И секретарь протянул президенту папку, которую до этого держал в опущенной руке, чуть за спиной — так, что Рузвельт ее даже не заметил.
        Еще вчера президент наверняка ощутил бы прилив раздражения при упоминании о любой бумаге из Вашингтона — он не хотел и не мог заниматься чем бы то ни было, кроме «джефферсоновской речи» и «русского вопроса», или, точнее, ответа Сталину.
        Но сейчас он спокойно сказал:
        — Давай ее сюда.
        В папке лежала расшифрованная телеграмма, напечатанная заглавными буквами на узкой полоске бумаги:
        СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО. ТОЛЬКО ДЛЯ ПРЕЗИДЕНТА ОТ МАРШАЛЛА. МЭДЖИК СООБЩАЕТ, ЧТО ЯПОНЦЫ НАМЕРЕНЫ ПЕРЕБРОСИТЬ БОЛЬШИЕ СОЕДИНЕНИЯ ВОЙСК ИЗ МАНЬЧЖУРИИ НА ТИХООКЕАНСКИЙ ТЕАТР ВОЕННЫХ ДЕЙСТВИЙ. СВЕДЕНИЯ ПОДЛЕЖАТ ПРОВЕРКЕ, ТАК КАК УСЛОВИЯ ПРИЕМА БЫЛИ КРАЙНЕ НЕБЛАГОПРИЯТНЫМИ. ПЕРЕХВАТ ЧАСТИЧНО РАСШИФРОВАН, ЧАСТИЧНО РЕКОНСТРУИРОВАН. ПОСЛЕ ДОПОЛНИТЕЛЬНОЙ ПРОВЕРКИ ПОДТВЕРДИМ ИЛИ ДЕЗАВУИРУЕМ ЭТО СООБЩЕНИЕ. МАРШАЛЛ.
        Все поплыло перед глазами Рузвельта. Голубое, безоблачное небо за окном мгновенно почернело. Угрожающе зашумели деревья. Казалось, откуда-то надвигается смерч, чтобы снести с лица земли «Маленький Белый дом», его обитателей, все вокруг...
        «Мэджик» — так называлась специальная дешифровальная машина, сконструированная американцами. С ее помощью они успешно раскрыли код японцев и читали их радиограммы.
        Смысл текста не оставлял никаких сомнений. Если японцы решили перебрасывать из Маньчжурии соединения своей мощной Квантунской армии на тихоокеанский театр военных действий, значит, они уверены, что русские не вступят в войну, и в ближайшее же время американцам следует ожидать грозного удара со стороны противника.
        — Оставьте меня, — тихо сказал Рузвельт.
        — Простите, сэр, но вы не расписались на документе и не вернули его мне.
        — Д-да... — рассеянно произнес президент, по-прежнему не отрывая глаз от телеграммы.
        И вдруг его осенила спасительная мысль: «Условия приема были крайне неблагоприятными. Сведения не очень точны. Может быть, все это не так. Кто-то ошибся... А может быть, в перехвате все верно — все, кроме самого главного? Может быть, это предумышленная дезинформация — японцы „подбросили“ нам свою радиограмму, чтобы поссорить нас с русскими».
        Подняв голову, Рузвельт увидел, что Хассетт протягивает ему свой «паркер». Схватив ручку и с трудом удерживая листок бумаги на подлокотнике коляски, президент написал:
        «СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО. МАРШАЛЛУ ОТ ПРЕЗИДЕНТА РУЗВЕЛЬТА. СРОЧНО ОСУЩЕСТВИТЕ ПРОВЕРКУ ПО ВСЕМ КАНАЛАМ. ЖДУ СООБЩЕНИЯ. РУЗВЕЛЬТ».
        Писать было неудобно, подлокотник не мог заменить стол, чернила разбрызгивались — президент с силой нажимал на перо.
        — Пусть шифровальщики немедленно отправят это Маршаллу, — сказал Рузвельт, передавая листок Хассетту.
        Билл и Майк вышли, вернее, выбежали из комнаты. Приттиман исчез еще раньше — сразу же как только понял, что речь идет о государственной тайне.
        Некоторое время президент сидел молча...
        Неужели денонсация договора с Японией не более чем блеф? Неужели русские оказались предателями? Те самые русские, которые не далее как в прошлом году пошли на большие жертвы: приостановили успешно развивавшееся наступление и перегруппировали свои войска, чтобы помочь союзникам, оказавшимся в катастрофическом положении в Арденнах. И не просто помочь — спасти их от «второго Дюнкерка»!
        На обеих конференциях — и в Тегеране и в Ялте — русские обещали вступить в войну с империалистической Японией, страной, коварство которой им так хорошо известно...
        Он, Рузвельт, может — пока что бог не лишил его разума! — восстановить в памяти целые абзацы из достигнутого в Ялте «Соглашения трех великих держав по вопросам Дальнего Востока». Эти строчки гласили, гласили... Вот!
        И президент, точно вновь оказавшись в Ливадийском дворце, где происходила Конференция, устремил взгляд в пространство и мысленно прочитал:
        «Руководители трех великих держав — Советского Союза, Соединенных Штатов Америки и Великобритании — согласились в том, что через два-три месяца после капитуляции Германии и окончания войны в Европе Советский Союз вступит в войну против Японии...»
        — Так что же происходит теперь? — с горечью спрашивал себя Рузвельт. — Неужели Сталин решил все-таки предать нас, отомстить нам за Берн? Как это сказано в Евангелии от Матфея? «Истинно говорю тебе, что в эту ночь, прежде нежели пропоет петух, трижды отречешься от Меня».
        ...Президент был не в состоянии, не в силах ждать результатов проверки. Он позвал Хассетта и велел передать «хозяйке коммутатора» Луизе Хэкмайстер, чтобы та немедленно соединила его по спецлинии с государственным секретарем Стеттиниусом. И тут же распорядился, чтобы его самого доставили на коляске в коттедж, где находился коммутатор.
        — Пусть Хэкки сразу же разыщет Эда! — крикнул Рузвельт вдогонку Хассетту.
        — Не беспокойтесь, сэр! — ответил секретарь. — Вы же знаете: если человек находится в пределах солнечной системы, Хэкки его найдет без промедления.
        — И позови Майка! — сказал президент. Временами у Рузвельта создавалось впечатление, что начальник его личной охраны стоит за дверью и днем и ночью. Так или иначе, стоило президенту позвать Рилли, как тот появлялся перед ним через несколько секунд.
        — Вот что, Майк, — сказал Рузвельт, — проследи за тем, чтобы вокруг коммутатора была создана «зона недоступности». Предстоит весьма секретный разговор. Ты знаешь, как я доверяю своим. Но сейчас здесь немало посторонних: Шуматова с фотографом и тройка журналистов, пытающихся следить за каждым моим движением... Я буду говорить прямо с коммутатора. Обеспечь переправку моей колымаги в коттедж Хэкки — вместе с грузом, разумеется, — с горькой усмешкой добавил он, — но так, чтобы это произошло незаметно.
        Майк Рилли знал свое дело. Когда коляску с сидевшим в ней президентом переправляли в расположенный неподалеку от «Маленького Белого дома» коттедж, где находился коммутатор, территория, которую предстояло пересечь, казалась вымершей.
        На этот раз Луиза Хэкмайстер не встретила Рузвельта в дверях с бокалом коктейля, как это бывало, когда путь президента, отправляющегося на прогулку или возвращающегося в «Маленький Белый дом», пролегал мимо коммутатора.
        Предупрежденная о срочности, важности и строгой секретности разговора президента с Вашингтоном, Луиза сидела у пульта, на котором поблескивали лампочки, чернели штекеры и от которого, точно змейки, вились провода, уходившие куда-то в стены. И все-таки она спросила, не снимая наушников и вставляя штекеры в гнезда на панели:
        — «Манхэттен», сэр, пока соединимся?
        — Какой там к черту «Манхэттен»! — резко оборвал ее Рузвельт, но тут же сказал другим тоном: — Извини, Хэкки, мне сейчас не до коктейлей. Обещаю, что вечером выпью двойную порцию за твое здоровье.
        Коляска стояла теперь возле длинного полированного стола, на котором выстроилось в ряд несколько телефонных аппаратов разных цветов.
        — Мистера Стеттиниуса ищут, — сказала Хэкмайстер, не поворачиваясь больше к президенту. — Он еще не прибыл в департамент.
        — Найти его немедленно! Где угодно. В раю, в аду, в ванной комнате!
        — Примерно так я и сказала его секретарю, — ответила Хэкмайстер. И спросила: — Вы разрешите мне присутствовать при разговоре? Я могу, конечно, уйти, но что вы будете делать, если вдруг прервется связь?
        — Глупости, Хэкки, я ведь не полетел бы на самолете без пилота!
        В этот момент раздался резкий звук зуммера. Луиза схватила трубку зеленого аппарата и механическим голосом телефонистки негромко, но очень четко сказала:
        — Здесь президент Соединенных Штатов. Он желает переговорить с мистером Стеттиниусом... Мистер Стеттиниус? Соединяю вас с президентом...
        И она легким движением головы указала на красный аппарат, Рузвельт схватил трубку.
        — Здравствуй, Эд! — крикнул он.
        — Здравствуйте, мистер президент! — раздался в ответ глуховатый голос государственного секретаря.
        — Я надеюсь, в твоей берлоге сейчас нет посторонних? — осведомился Рузвельт.
        — Я нахожусь в специальной кабине, обитой войлоком.
        — Отлично! Слушай, Эд, — сказал президент, стараясь говорить как можно более спокойно, — я получил сегодня от Маршалла шифровку, о которой ты, конечно, знаешь. Что ты думаешь по этому поводу?
        — Видите ли, мистер президент, — сказал Стеттиниус, — речь идет о коротком сообщении, которое было передано с Окинавы командованию одного японского крейсера. Условия приема были таковы, что перехват...
        — Я все это знаю! — устало прервал его Рузвельт. — Что говорят начальники штабов? Как, по их мнению, следует к этому относиться? Должны ли мы считать, что имеем дело с сообщением, переворачивающим вверх дном все наши планы?
        — Именно этот вопрос я задал на совещании начальников штабов, которое закончилось час назад. У них нет полной уверенности в том, что сообщение соответствует истине. Тем не менее мы решили, что вы должны о нем знать.
        — Благодарю за доверие, — язвительно заметил президент, — но я не дешифровальная машина, а живой человек и не могу не реагировать на подобную информацию. Что, по-твоему, я должен делать? Обратиться с запросом к Сталину?
        — По-моему, это было бы преждевременно.
        — А что, по-твоему, своевременно? — раздраженно спросил Рузвельт.
        — Такой запрос может его обидеть, сэр, — продолжал Стеттиниус, точно не слыша слов президента, — а у дяди Джо и так уже есть повод обижаться на нас.
        — Я еще раз тебя спрашиваю, — ледяным тоном отчеканил Рузвельт, — что, по-твоему, своевременно?
        — Мы принимаем срочные меры по линии агентурной и воздушной разведок, чтобы установить истину. У нас есть все основания надеяться, что вы незамедлительно получите данные, на которые можно будет положиться.
        — И это все, что ты можешь мне сказать?
        — Пока все... Будем надеяться на лучшее.
        — Эд, я не мальчик, которого надо утешать после того, как он получил шишку на лбу. Но, откровенно говоря, у меня тоже возникли некоторые сомнения, когда я прочитал эту чертову шифровку. Ведь если она соответствует истине, то это означает, что русские фактически сводят на нет денонсацию договора с Японией, не так ли? А ведь о ней известно всему миру.
        — Извините, мистер президент, но вы не можете не знать, что, согласно международному праву, денонсация и разрыв договора — понятия не идентичные. Почти во всех документах такого рода есть пункт, обязывающий сторону, желающую аннулировать или не пролонгировать договор, заранее ставить в известность об этом намерении другую сторону. И Россия должна была предупредить Японию за год. Таким образом, формально договор остается в силе до полуночи 24 апреля 1946 года.
        — Значит, еще год...
        — Да, еще год, мистер президент... Разумеется, как правило, страна денонсирует тот договор, который хочет ликвидировать. Но в плане чисто юридических категорий Россия и Япония по взаимной договоренности имеют право оставить договор в силе и по истечении годового срока. Я хотел бы подчеркнуть, мистер президент: я вовсе не склонен полагать, что дело обстоит так в данном случае. Иначе неизбежно встал бы вопрос: в чем цель денонсации? Нагнать страху на японцев? Создать у нас иллюзию, что Россия приступает к выполнению своего обещания? Все это слишком мелко для Сталина. Стеттиниус умолк.
        — Ты кончил, Эд? — спросил Рузвельт. — Спасибо за интересную лекцию. Я не очень большой специалист по международному праву, но льщу себя надеждой, что не лишен элементов здравого смысла. Предположим, Сталин обманет нас. Что он при этом выиграет? Ведь, разгромив наш тихоокеанский флот, Япония по-прежнему будет висеть дамокловым мечом над Россией.
        — Вы правы, сэр... Не полагаясь на перехват, мы принимаем меры для всесторонней проверки.
        — Хорошо, — немного помолчав, сказал президент. — Держите меня в курсе дела.
        — Да, сэр.
        Наступила пауза.
        — У меня еще один вопрос, — проговорил Рузвельт неожиданно для самого себя, еще минуту назад он не собирался его задавать.
        — Да, мистер президент?
        — Ты не встречался в последние дни с мистером Громыко?
        — Встречался.
        — По чьей инициативе?
        — На этот раз инициатива исходила от него.
        — Цель?
        — Он заявил решительный протест против действий нашего посла в Москве. Гарриман имел неосторожность выступить с критикой ялтинских решений о Польше... Кроме того, было еще несколько вопросов, связанных с выполнением наших обязательств по ленд-лизу.
        — Что ты ответил мистеру Громыко?
        — Вы же знаете, мистер президент, что в таких случаях отвечают протестующим послам. «Слова мистера Гарримана были не совсем правильно поняты», «мы неукоснительно соблюдаем ялтинские соглашения» и так далее.
        — Я думаю, что в разговоре с таким послом, как Громыко, общими фразами не отделаешься. Но сейчас меня больше интересует другое. Не заходила ли речь — прямо или косвенно — о решении Сталина не посылать своего министра иностранных дел в Сан-Франциско? Иными словами, не говорил ли Громыко, что Сталин, возможно, пересмотрит свое решение?
        — Нет, — ответил Стеттиниус. — Да и с какой стати советский посол будет об этом говорить? Его, несомненно, радует, что на Конференции в роли министра будет выступать он, и...
        — Не мели вздор, Эд! Ты, видимо, плохо представляешь себе менталитет советских послов вообще и мистера Громыко в частности... Ты не сказал, что демонстративное отсутствие советского министра иностранных дел произведет на Конференцию крайне тягостное впечатление?
        — У меня не было таких полномочий, сэр, — не без обиды в голосе отозвался Стеттиниус. — Да и к тому же о советской позиции вообще и о позиции мистера Громыко, в частности, вы хорошо осведомлены — вам ведь доводилось с ним говорить.
        — Да... доводилось, — задумчиво произнес Рузвельт. — Он, как и всегда, отстаивает позицию Кремля. Какая погода сейчас в Вашингтоне? — неожиданно спросил он.
        — Пока от жары не страдаем, сэр. А вы?
        — Я страдаю от плохих перехватов и от их ненадежной расшифровки.
        — Я вас понял, сэр.
        — Хорошо, что у меня такой понятливый государственный секретарь. Это единственное, что меня пока радует. До свидания, Эд!
        И Рузвельт протянул трубку, которую Луиза, тут же подхватив, положила на рычаг.
        — Все, мистер президент? Можно отключить связь?
        — Можно не только отключить связь, но и приготовить бокал «Манхэттена», Хэкки! — с усталой улыбкой сказал Рузвельт.
        Привычными движениями она быстро смешала ему коктейль. Президент взял из ее рук бокал и отпил глоток...
        — Позвать Приттимана, сэр? — спросила Луиза, ожидая, что Рузвельт, осушив бокал, направится, по своему обыкновению, в «Маленький Белый дом».
        — Нет, Хэкки, подожди, — ответил президент. — Я немного посижу здесь. Мне у тебя нравится.
        — О, сэр! — воскликнула польщенная телефонистка.
        Рузвельт и в самом деле ощущал какую-то атмосферу уюта в этой небольшой комнате, одну из стен которой занимала панель с разноцветными змейками проводов и многодырчатыми углублениями — гнездами для штекеров. Он сам не знал, почему ему так приятно здесь сидеть. Может быть, потому, что он редко бывал в этом коттедже — все телефонные разговоры переключались на «Маленький Белый дом», — и теперь его привлекла непривычность обстановки...
        Напряжение и тревога, владевшие президентом, после разговора со Стеттиниусом немного улеглись. Он верил, точнее, хотел верить, что произошла какая-то ошибка и что в самое ближайшее время Вашингтон это подтвердит. Да, конечно, ошибка. Надо успокоиться, расслабиться...
        «Что там сейчас в Вашингтоне? — подумал президент и представил себе, какая суматоха поднялась в штабах, в разведке, в государственном департаменте... — А что сейчас делается в Белом доме?»
        Рузвельт прикрыл глаза и увидел перед собой Белый дом, Пенсильвания-авеню, Лафаетт-сквер, мемориал Линкольна... Взгляд его скользил все дальше и дальше по хорошо знакомым улицам и вдруг задержался на старинном трехэтажном особняке, окруженном вековыми дубами.
        «Так ведь это же Думбартон-Окс!» Да, перед его мысленным взором возник дом, в котором должно было появиться на свет любимое чадо президента — Организация Объединенных Наций. Осенью прошлого года в Думбартон-Оксе происходила Конференция, созванная на основании Декларации четырех государств о всеобщей безопасности, принятой в Москве еще в 1943 году, и разрабатывавшая устав будущей организации.
        «Как легко вспыхивают войны, — подумал Рузвельт, — создается впечатление, что иной раз для этого достаточно бывает ничтожного повода. А вот для того, чтобы договориться о послевоенном мире, исключить оружие как средство решения межгосударственных споров, требуются месяцы и даже годы».
        Глава шестнадцатая
        СОВЕТСКИЙ ПОСОЛ В БЕЛОМ ДОМЕ
        На первом этапе в Конференции в Думбартон-Оксе участвовали СССР, США и Великобритания. Америку и Англию представляли заместители министров иностранных дел этих стран, а СССР — советский посол в Соединенных Штатах Андрей Громыко.
        Конференция шла «со скрипом». Всем ее участникам угрожающе напоминал о себе печальный опыт Лиги наций; ведь задача состояла в том, чтобы создать не «дипломатический клуб», не ристалище для ораторов, не организацию, резолюции которой никого ни к чему не обязывают, а сконструировать сложный механизм, который, не посягая на суверенитет отдельных государств, был бы в состоянии регулировать политические и экономические процессы.
        О, Рузвельт хорошо помнил, как его озадачивало чтение стенограмм нескончаемых дискуссий в Думбартон-Оксе, как проходил день за днем, неделя за неделей, а выработка устава будущей Организации продвигалась крайне медленно.
        Любимое детище президента рождалось в муках.
        Но когда наконец с большей частью организационных вопросов было покончено, Рузвельт узнал, что самому существованию ООН грозит серьезная опасность. Договорившись почти обо всем, участники Конференции неожиданно остановились перед, казалось бы, непреодолимым препятствием.
        Государственный секретарь доложил президенту, что Громыко категорически настаивает, чтобы Советский Союз был представлен в ООН шестнадцатью голосами — по числу входящих в него республик, которые, согласно Советской Конституции, имеют право на самостоятельные внешнеполитические связи. Кроме того, советский представитель требует, чтобы в конфликтных ситуациях при голосовании в Совете Безопасности учитывался голос великой державы, непосредственно затронутой конфликтом.
        Рузвельт хорошо знал и глубоко уважал советского посла. Он часто встречался с ним и придавал большое значение их продолжительным беседам, ценил возможность обмениваться с ним мнениями по многим вопросам глобальной политики. Интересные и конструктивные мысли, которые высказывал советский посол, никогда не оставляли президента равнодушным. «Food for thought» — «пища для интеллекта», — говорил он после таких встреч. И вот Рузвельт решил снова встретиться с Андреем Громыко.
        Он, конечно, понимал, что послы, в том числе и советские, не имеют права принимать решения по кардинальным вопросам межгосударственных отношений, не получив соответствующих указаний от своего правительства.
        Но Рузвельт рассчитывал на другое. Он был уверен, что его ум, многолетний политический опыт, способность быть и «львом» и «лисицей», изощренность в полемике помогут ему «покорить» советского дипломата.
        Конечно, президент не надеялся, что в результате их встречи Громыко откажется от требований, на которых до этого твердо настаивал. При всех условиях ответ советского посла можно было предвидеть: «Я доложу в Москву о нашей беседе, господин президент».
        Нет, цель, которую поставил перед собой Рузвельт, заключалась в другом: добиться того, чтобы посол «внутренне» принял его аргументы. И что же дальше? А дальше можно будет рассчитывать на то, что Громыко напишет в Москву доклад, в котором как бы от себя, но оперируя доводами президента, постарается убедить правительство в необходимости изменить точку зрения, проявить большую гибкость. И при этом даст понять, что в ином случае весь проект создания ООН может пойти «под откос».
        И вот он вошел. Человек в темном костюме, черноволосый, со спокойным, сосредоточенным, неулыбчивым лицом. У двери он вежливо попрощался с сопровождавшим его заведующим протокольным отделом государственного департамента — Рузвельт, зная, что Громыко отлично владеет английским, выразил желание, чтобы они разговаривали с глазу на глаз.
        Несколько ускоряя шаг, советский посол подошел к письменному столу, за которым сидел Рузвельт.
        — Здравствуйте, мистер президент, — сказал Громыко.
        Они обменялись рукопожатием, и Рузвельт с улыбкой гостеприимного хозяина указал на кожаное кресло.
        — Я рад вас видеть, мой дорогой посол, — подчеркнуто дружелюбно проговорил президент и добавил: — Мы живем в такое время, когда вместо естественного для вежливого человека вопроса: «Как вы поживаете?» я должен спросить: «Как дела на фронте?»
        — Трудности есть, но наши военные оценивают общую обстановку как весьма благоприятную для войск коалиции.
        Сейчас в президентском кресле сидел не «Рузвельт-лев», а «Рузвельт-лисица». Убежденный в том, что почти все дипломаты честолюбивы, президент доверительно-дружеским тоном как бы давал понять Громыко, что выделяет его среди других послов и что разговор их носит интимный характер. Однако на первый же свой вопрос получил сдержанный ответ. Логически точный, но сдержанный.
        Впрочем, не о военных делах думал сейчас Рузвельт. Цель его разговора с Громыко была иной, и посол об этой цели, конечно, догадывался, хотя никак еще этого не проявил. Но ведь разговор только начинается, подумал президент.
        — Приятно слышать! — воскликнул он. — Я думаю, что вскоре после того как состоится очередная встреча «Большой тройки», враг испытает на себе новую силу наших согласованных ударов. Как оптимист я уверен, что недалек тот день, когда мир будет праздновать победу. Вы согласны с этим?
        — Хочу быть согласным, мистер президент.
        «Надо выводить разговор на основное русло», — подумал Рузвельт. И сказал, постукивая своим мундштуком по столу:
        — Вам это может показаться парадоксальным, но меня... меня охватывает чувство некоторой тревоги, когда я думаю, что победа уже близка.
        Громыко ничего не ответил, только чуть приподнял свои густые брови. Казалось, он подумал: «Что же теперь последует?»
        — Вы хотите знать, почему, не так ли? — продолжал Рузвельт, но тут же, точно спохватившись, спросил: — Какой коктейль вы предпочитаете, мистер посол? — И он с радушной улыбкой указал на столик с бутылками, бокалами и ведерком со льдом. — Ваш босс, кажется, предпочитает водку, — заметил он. И добавил с легкой усмешкой: — Из патриотических чувств, конечно!
        — Насколько мне известно, — ответил Громыко, — он предпочитает легкое вино. Впрочем, наверное, в Тегеране вы сами могли в этом убедиться.
        — Легкое вино и тяжелая рука... — многозначительно проговорил Рузвельт. И, немного помолчав, добавил: — Мы, американцы, очень уважаем маршала за его стойкость, решительность и... — он сделал небольшую паузу, — готовность к разумным компромиссам.
        — Я позволю себе заметить, — ответил Громыко, — что вы, мистер президент, пользуетесь уважением в моей стране примерно за те же качества... включая готовность к разумным компромиссам.
        — Отлично! — сказал, потирая руки, Рузвельт. — Мы, кажется, поняли друг друга. Так вот. Я не случайно сказал, что испытываю чувство тревоги в связи с предстоящим окончанием войны, хотя это и могло прозвучать как парадокс.
        — Могло... но не прозвучало, — ответил Громыко, спокойно глядя в глаза Рузвельту.
        «Нет, нет! — с досадой подумал президент. — К нему нужен совсем другой подход — салонно-интимный здесь неуместен».
        — Видите ли, господин посол, — сказал Рузвельт, переходя с добродушного на серьезно-деловой тон, — я привык иметь дело с профессиональными, или, как мы говорим, карьерными, дипломатами. И все же я предлагаю: давайте поговорим открыто, по-человечески.
        — Открытый, человеческий разговор с президентом Соединенных Штатов я и на сей раз почел бы за честь, — подчеркнуто вежливо сказал советский посол.
        — Ого! — рассмеялся Рузвельт. — Такую фразу мог бы произнести и западный дипломат...
        — С одной лишь разницей, — возразил Громыко, — он мог бы сказать правду и... неправду. Я говорить неправду не научился. И, надо думать, никогда не научусь — этому препятствуют традиции Советского государства и его дипломатии. И, если хотите, — с улыбкой добавил он, — особенности характера.
        — Прекрасно! Я расскажу об этом моему государственному секретарю, пусть наши дипломаты перенимают хорошие традиции. Я говорю совершенно серьезно. А теперь о моей тревоге. У каждого человека, мистер Громыко, есть мечта. У порядочного человека своя, у подлеца — своя... Не забудем, была ведь она и у Гитлера. Знаете, какая у меня мечта? Я хочу, чтобы эта война была последней. Я мечтаю о «Доме Добрых Соседей» — так, простите, не без некоторой сентиментальности я окрестил будущую Организацию Объединенных Наций. Вы, конечно, разделяете эту мечту?
        — Само собой разумеется. И, что гораздо важнее, ее разделяют Советское правительство и советский народ.
        — Рад это слышать. Аналогичную мысль мне высказывал маршал Сталин еще в Тегеране. Так вот, не скрою: я сейчас все время думаю о Думбартон-Оксе. Я был счастлив, когда узнал, что после длительных споров, обсуждения замечаний и редактуры поправок участники Конференции достигли единодушия по таким сложным вопросам, как структура будущей Организации, ее состав, механизм ее деятельности, — впрочем, как непосредственный участник переговоров вы все это знаете лучше меня. Да, для меня это было настоящим праздником, и я даже выпил два бокала моего любимого коктейля. Вместо одного! А вы, я вижу, почти не притрагиваетесь к своему бокалу! — с укоризной сказал Рузвельт.
        — Спасибо, мистер президент, я попробовал. Прекрасный коктейль! — ответил Громыко. — Но этого достаточно. Разговор с вами слишком важен.
        — Что ж, вы находитесь в свободной стране! — воскликнул Рузвельт и весело улыбнулся, чтобы его собеседник не усмотрел в этой фразе какого-либо политического подтекста. — Демонстрируя мою готовность к разумным компромиссам, я тоже оставлю бокал недопитым... Итак, перейдем к делу, мистер Громыко! Вам не кажется, что требование Советского Союза, чтобы в Организации Объединенных Наций были представлены все шестнадцать республик, носит несколько... как бы это сказать... максималистский характер? У вас нет впечатления, что оно все же выходит за рамки реальных возможностей? Мы называем эту проблему «вопросом Икс» — из опасений, что широкая огласка советского требования неизбежно вызвала бы недовольство в определенных кругах, ведь ни один из наших штатов не будет самостоятельно представлять Америку в ООН.
        — Но наше требование предусматривает, что каждая республика будет представлять только себя! — спокойно заметил советский посол.
        — Если так, то почему бы и нашим штатам не последовать их примеру?
        — Хотя бы потому, что это было бы нарушением вашей конституции, мистер президент, — сказал Громыко таким тоном, словно забота о незыблемости американской конституции была для него самой главной.
        — По-моему, вы несколько усложняете вопрос, господин посол, — с некоторой досадой сказал Рузвельт, чувствуя, что намеченный им план разговора себя явно не оправдывает.
        — Нет, мистер президент, я вовсе не усложняю его. Он элементарно прост. В нашей Конституции зафиксировано право каждой союзной республики на внешнеполитическую деятельность. И право на самоопределение — вплоть до отделения. Разве есть что-либо аналогичное в американской конституции? Я говорю сейчас о правах штатов. Поверьте, я испытал бы чувство неловкости, если бы не знал во всех деталях конституцию вашей страны.
        Громыко произнес все это мягко, уважительно и как бы с единственным намерением развеять недоумение президента.
        — Но шестнадцать представителей! — воскликнул
        Рузвельт.
        — Да, звучит это, быть может, и не совсем обычно, — тихо произнес Громыко, — но разве мало в нашей Конституции таких статей, которые звучат не совсем обычно по сравнению с законами других стран? Возьмем, к примеру, право на труд, на бесплатное лечение или бесплатное образование... Да и наша цель сама по себе — создание нового общества — разве она обычна и традиционна для основных законов других стран?
        Наступило молчание.
        — Ну, хорошо, — проговорил наконец президент, — я все же попытаюсь обсудить эту тему с маршалом Сталиным. Если, конечно, наша встреча состоится. Вы ведь разделяете мнение, что она была бы полезна?
        — Вне всякого сомнения.
        — Что ж, по крайней мере по одному вопросу мы достигли согласия, — с легкой иронией произнес Рузвельт. — Теперь второй вопрос. Допустим, что та или иная страна, по мнению большинства членов ООН, представляет угрозу миру. Как, по-вашему, логично ли было бы давать такой стране право принимать участие в обсуждении ее действий? Ведь своей категорически-негативной позицией — а она в подобной ситуации неизбежна — такая страна сорвала бы возможность предотвращения войны.
        — Я надеюсь, что не обижу вас, мистер президент, если позволю себе задать контрвопрос. Как вы хорошо знаете, в тысяча девятьсот семнадцатом году в России произошла революция. Допустим, что тогда существовала бы ООН именно в том виде, как она вам сейчас представляется. Мой вопрос сводится к следующему: можно ли сомневаться в том, что все державы — участницы интервенции объявили бы русскую революцию угрозой миру? Безусловно, объявили бы! А сама Россия при обсуждении этого вопроса была бы даже лишена права голоса. Что же нам оставалось бы делать в подобной ситуации? Отменить революцию? Или, может быть, надеяться, что «тогдашняя ООН» защитила бы нашу революцию и применила бы санкции против интервентов?.. И позвольте, — добавил Громыко, чувствуя, что Рузвельт пытается найти какие-то контраргументы, — позвольте привести еще один пример, хотя он, конечно, относится к сфере политической фантастики. Предположим, существует воображаемый Совет Безопасности, в который входят представители и фашистской Германии и Советского Союза. И Гитлер получил бы «большинство» при обсуждении вопроса о войне против
Советского Союза. Что означало бы такое «голосование», если бы Советский Союз, оказавшийся в «меньшинстве», не имел бы права «вето»? Убийство миллионов советских людей на «законных основаниях» и легализацию мировой войны.
        — Это действительно фантастика, — проговорил Рузвельт после некоторой паузы.
        — Да, эту оговорку я сделал, мистер президент.
        — И все же, — упрямо сказал Рузвельт, — вы требуете для себя особых преимуществ.
        — Мы требуем только справедливости и рассчитываем на ваше содействие.
        — Мое?! — с неподдельным удивлением воскликнул Рузвельт.
        — Нам кажется, что это было бы естественно. Ведь президент Соединенных Штатов — наш союзник, — как нечто само собой разумеющееся, сказал Громыко.
        ...Что ответил тогда Рузвельт? Кажется, он высказал надежду, что на предстоящей встрече глав стран коалиции можно будет более детально обсудить вопрос о порядке голосования в ООН. И добавил, что был и остается другом России. А Громыко сказал, что акция президента, признавшего Советский Союз, наверняка войдет в историю как пример величайшей государственной мудрости.
        Так закончилась эта беседа с Громыко...
        «Но ведь потом, в Ялте, Сталин пошел на кое-какие уступки! — убеждал себя Рузвельт. — Да и я тоже. Он согласился ограничить советское представительство в ООН до трех республик, а я принял порядок голосования, на котором так настаивал Громыко. Все завершилось мирно...»
        Но сейчас это было слабым утешением. Ведь послание Сталина, извещавшее, что Молотов не поедет в Сан-Франциско, поступило совсем недавно, как и письма о Берне и Польше... И все же они не дают оснований считать, что Сталин готов пойти на разрыв со Штатами, на разрыв с президентом, нет, не дают! Берн? Что ж, Сталина можно понять. Сам Рузвельт тоже пришел бы в ярость, если бы разведка донесла ему о тайных переговорах русских с немцами. Отказ послать Молотова в Сан-Франциско? Естественное следствие обиды и раздражения. Польша? Это уже совсем другое дело...
        Вопрос о будущем Польши не сходил с повестки дня Ялтинской конференции. Черчилль шел напролом, требуя, чтобы во главе Польши было поставлено лондонское эмигрантское правительство. Свою очередную громогласную речь он закончил словами, что Англия вступила в войну с Гитлером именно из-за Польши, и поэтому забота о ее будущем — «вопрос чести» для него...
        Что ответил Сталин? Он ощерился в своей «тигриной» усмешке, откинулся на спинку стула и, глядя в упор на Черчилля, медленно и весомо, словно вдалбливая каждое слово в массивную голову британского премьера, сказал примерно следующее:
        — Так... Значит, для вас Польша — вопрос чести. А вот для нас, господин Черчилль, для нас это вопрос жизни и смерти. Вы поняли меня? На протяжении истории Польша служила коридором для всех атак на Россию с Запада. Мы хотим закрыть наконец этот коридор. Каким образом? Путь только один: обеспечить существование сильной, независимой и дружественной, подчеркиваю это, дружественной нам Польши... — И, уже не скрывая своего сарказма, добавил: — Я знаю, кое-кто зовет меня диктатором. Позволю себе спросить: кто более демократ — тот, кто хочет решить вопрос о границах и о правительстве, предварительно посоветовавшись с поляками, или те, кто, как господин Черчилль, хотят навязать им свое решение здесь, за столом Конференции?..
        Слушая Сталина тогда, вспоминая его слова теперь, Рузвельт как бы раздваивался. Он, президент Соединенных Штатов, обычно поддерживал Черчилля, когда речь шла о том, чтобы свести к минимуму влияние Советов на страны Восточной Европы.
        Но Рузвельт-человек понимал, что Сталин прав. Именно они, «лондонские поляки», организовывали диверсии в тылу советских и польских войск, сражавшихся с нацистами на территории Польши. Именно они спровоцировали восстание в Варшаве, отдавая себе отчет в том, что взявшиеся за оружие польские патриоты будут скорее всего уничтожены гитлеровцами, намного превосходившими их по численности и по вооружению.
        Зачем же «лондонские поляки» на это пошли? Расчет был прост, В случае удачи, пусть шансы были ничтожны, они быстро погрузились бы на английский самолет, прилетели бы в залитую кровью Варшаву и объявили бы себя «законным правительством» Польши...
        Понимал ли все это Сталин? Конечно, понимал — это же азбучные истины политики... И тем не менее он согласился на включение «лондонских представителей» в состав будущего польского правительства. Почему? Во имя чего? Во имя единства союзников, конечно.
        И на восстановление довоенной «линии Керзона» — восточной границы Польши — Сталин согласился. А когда Черчилль сказал, что его и Идена много критиковали в парламенте за их готовность признать «линию Керзона» в том виде, как она толкуется Советским правительством, Сталин вспылил:
        — Не мы устанавливали эту линию. Ее после первой мировой войны установили лорд Керзон и Клемансо. Ленин был против. Что же вы хотите? Чтобы мы, пролив столько крови в этой войне, сделали западную границу нашей страны менее надежной даже по сравнению с той, которой был не удовлетворен Ленин? Уж не считает ли господин Черчилль, что нам следует быть «менее русскими», чем Керзон и Клемансо?
        «Логика, железная логика... — мысленно повторял сейчас Рузвельт. У Сталина есть все основания возмущаться англо-американскими интригами вокруг Польши, есть все основания не доверять нам».
        И если японцы действительно приступили к переброске своей Квантунской армии, то это значит, что советский лидер решил не выполнять главного своего обещания...
        «Нет, напрасно я бился над текстом ответа Сталину, — подумал президент. — Этого человека не заставишь отступиться от принятого решения, как бы искусно ни было составлено письмо. В сложившейся ситуации писать ему бесполезно. Пока речь шла о Берне и о недовольстве Сталина тем, что американский и английский послы действуют вразрез с ялтинскими решениями о Польше, можно еще было надеяться, что Сталина удастся как-то смягчить. Но если он решил взять назад свое „японское обещание“, то трещина между странами превратится в бездонную пропасть, в которой сотни и сотни тысяч американцев найдут свою смерть. Так что же делать, что же делать?!»
        В ушах Рузвельта звучали обрывки разговоров с адмиралом Леги, перед глазами мелькали строки из бесчисленных донесений генералов Маршалла и Макартура о положении на тихоокеанском фронте...
        И вдруг ему показалось, что он ощущает на себе чей-то взгляд. Упорный, пристальный, осуждающий... Чей? Сталина?.. Нет. Черчилля?.. Нет, это глядел не он. Так кто же? И вдруг откуда-то из пространства до президента донеслись слова:
        — Будь они прокляты, эти войны!..
        Глава семнадцатая
        ПРЕДПОСЛЕДНИЙ СЕАНС
        Веселый голос Хэкки вывел Рузвельта из горьких раздумий:
        — Господин президент, еще бокал «Манхэттена»?
        — Нет, Хэкки, спасибо, — сказал, не поднимая головы, Рузвельт. — Сегодня я больше не буду пить. Позови, пожалуйста, Приттимана.
        — В спальню, мой друг, — понуро проговорил президент, когда появился камердинер.
        — В спальню, сэр? — недоуменно переспросил Приттнман. — Но ведь вас уже давно ждут в гостиной! И миссис Шуматова и все остальные...
        «О господи! Этого только мне сейчас не хватало!» — подумал Рузвельт.
        И даже мысль, что сейчас он увидит Люси, не избавила его от неприятного чувства. Однако выхода не было — отказаться от сегодняшнего сеанса означало бы растянуть работу Шуматовой еще на один день, а она обещала закончить портрет тринадцатого, то есть послезавтра.
        Разочарование и отчаяние наверняка оставили след на его лице. И это заметят кузины и Хассетт, уловит своим профессиональным взглядом художница и, конечно же, в первую очередь почувствует Люси...
        Нет, никто не должен видеть его измученным и обессиленным! Забыть! Забыть эту проклятую шифровку! Он президент великой Америки, он прежний Рузвельт, готовый к боям!
        Черт побери! Его уже не раз хоронили! Еще в далеком тридцать втором году Луис Хау сообщил будущему президенту, что республиканцы собираются обнародовать заявление о том, что полиомиелит неизбежно поражает мозг. Тогда сразу же было заготовлено опровержение медицинских экспертов. В нем еще говорилось, что полиомиелит перенес Вальтер Скотт, и никаких поражений мозга у знаменитого писателя не было...
        Рузвельт расправил плечи и заставил себя улыбнуться. Потом повернулся к Приттиману и, прислушиваясь к звуку собственного голоса, сказал:
        — Так и быть! Вези меня на плаху. А потом принеси в гостиную накидку. Я оставил ее в спальне.
        Как и в предшествующие дни, все уже были в сборе, когда Приттиман ввез президента в гостиную и пересадил из коляски в кресло. Маргарет Сакли держала в руках вышиванье, Лора Делано перелистывала какую-то книгу, Люси молча сидела на диване, Шуматова возилась со своими кистями, красками и блюдечками.
        Встретившись взглядом с Люси, Рузвельт уловил в ее глазах напряженное ожидание и приветливо улыбнулся ей. Затем он обратился к Шуматовой и, стараясь, чтобы голос его звучал весело, сказал:
        — Прошу прощения за опоздание. Но, честно говоря, я не виноват: разговаривал с Вашингтоном по телефону.
        — Надеюсь, в Белом доме все в порядке? — светским тоном спросила Шуматова.
        — В полном порядке, — ответил Рузвельт, чуть скривив губы.
        — Как вы себя чувствуете, мистер президент?.. — спросила вдруг Люси.
        «Неужели мое лицо все же выдает, что я получил удар в самое сердце? — подумал Рузвельт и тотчас же приказал себе: — Не поддаваться! Никто не должен знать, что душу мою скребут кошки, никто, даже Люси! Нельзя распускаться. Я должен быть в форме!»
        — ...Как на собственных именинах, Люси, — шутливо ответил президент, хотя на людях очень редко называл ее «Люси».
        Приттиман принес накидку и бережно закутал плечи Рузвельта.
        — Сегодня я надеюсь покончить с вашим носом, сэр, — сказала Шуматова, — а завтра...
        — Покончить с носом? — весело переспросил президент. — Но ведь вы решили назвать картину «Президент в накидке», а не «Президент с носом»?
        Шутка пришлась кстати. Все рассмеялись. Кроме Люси. И Рузвельт заметил это...
        — Вы сегодня в чудесном настроении, мистер президент, — сказала Шуматова, делая первый мазок. — Хорошие вести из Вашингтона?
        — Да, хорошие... очень хорошие, — проговорил Рузвельт, делая над собой огромное усилие. Ему хотелось позвать Приттимана, чтобы тот увез его из гостиной, увез в спальню, на веранду, на кухню, куда угодно. Лишь бы никого не видеть, лишь бы остаться наедине со своими горькими мыслями.
        Но нет! Он должен казаться спокойным, довольным, уверенным в себе... Письма Сталина, удар по Конференции в Сан-Франциско и, наконец, это предательство — да, да, предательство! — не сломят волю президента Соединенных Штатов, не повлияют на решимость идти до конца в осуществлении его намерений.
        — Господин президент, вы изменили позу! — донесся до Рузвельта неприятно резкий голос художницы.
        — Но ведь я живой человек, миссис Шуматова! — с подчеркнутой вежливостью произнес он. — Да вы и сами советовали мне не напрягаться и думать о чем угодно! А теперь хотите, чтобы я превратился в мумию!
        — Господин президент, — безапелляционным тоном проговорила художница, — я прекрасно понимаю, что ваш высокий пост не позволяет вам ни на минуту отвлечься от важных мыслей. Но я очень прошу вас войти в мое положение! Я как раз прорабатываю места, где нужно сделать едва заметный светотеневой или цветовой переход. Для этого ваше лицо должно быть живым, как всегда. А вы смотрите так, словно перед вашими глазами возникает какое-то видение, и, я позволю себе сказать, окаменеваете...
        «Значит, не получается!.. — с отчаянием подумал Рузвельт. — Значит, мои мысли все же отпечатываются на лице! Неужели я не могу пересилить себя?.. Неужели мне отказывает самообладание? Почему я унываю? Ведь впереди столько возможностей! Еще почти четыре года мне предстоит быть президентом. Через какие-нибудь две недели в Сан-Франциско осуществится моя мечта!..»
        — Вот теперь вы думаете о чем-то хорошем! — донесся до Рузвельта голос Шуматовой. — Если не секрет, мистер президент, о чем вы сейчас думаете?
        — О России, — с улыбкой ответил Рузвельт и добавил: — Или, если хотите точнее, о встречах со Сталиным.
        — Вы, конечно, иронизируете, сэр! — нахмурившись, произнесла Шуматова.
        — Почему вы так думаете?
        — Никогда не поверю, что воспоминания о встречах с безбожником, диктатором, лишившим миллионы людей состояния, могут быть приятными!
        Самоуверенный тон Шуматовой вызвал у Рузвельта сильное раздражение. Ему захотелось поставить ее на место, хотя неприязнь русской эмигрантки к Сталину должна была бы — именно сейчас — найти сочувствие у президента.
        — Скажите, миссис Шуматова, неужели в царской России состояние было у миллионов людей? — спросил он.
        — Ну... может быть, я несколько преувеличиваю. Но я считаю так: если вас ограбили, то вам довольно безразлично, много ли еще людей пострадало при этом. Я говорю то, что думаю, мистер президент, и не скрою от вас: мне представляется странным, что христианин, руководящий страной, где господствует священный принцип частной собственности, может симпатизировать тому, чье имя связано с разрушением вековых устоев России.
        — И ты тоже права, дочь моя, — прищурившись, произнес Рузвельт.
        — Что? — недоуменно спросила Шуматова.
        — Так. Шутка. Притча о царе Соломоне.
        Художнице очень хотелось спросить, при чем тут притча, но она не решилась.
        К этому моменту ей удалось сделать главное, то, что в предыдущие сеансы не удавалось, — совместить в портрете президента как бы два образа: лицо открытое, жизнерадостное, даже задорное, знакомое всей Америке, всему миру, и лицо, на которое уже легла глубокая тень прошлого, омраченное невысказанной, затаенной мукой.
        Шуматова бросила мимолетный взгляд на Люси — та смотрела на портрет с одобрением. Художница снова посмотрела на президента и с удивлением заметила, что губы его чуть шевелятся. Может быть, это ей только показалось?.. Нет, не показалось. Рузвельт напряженно думал о том, что сказал бы Сталину, если бы он сейчас был рядом с ним...
        Шевелящиеся губы президента не давали Шуматовой покоя. «Может быть, он молится?» — мелькнуло у нее в голове. Ведь то, что президент был верующим, знала вся страна. Нет, тут же возразила себе художница, конечно, нет. Вряд ли он стал бы молиться во время столь светского занятия, как позирование. Скорее всего он репетирует очередную речь, которую ему предстоит произнести в ближайшем будущем.
        «Что ж, еще несколько мазков, — подумала Шуматова, — и завтра можно будет перейти к накидке». Эта темно-синяя военно-морская накидка доставит ей еще немало хлопот. Складки не должны быть чересчур небрежными, будто накидка помята, но и нельзя, чтобы, они были величественными, точно на тогах древних римлян. Гарвардский галстук не должен быть кричащим, а такая опасность есть, когда красное соседствует с темно-синим...
        Неожиданно президент почувствовал, что кто-то прикоснулся к его плечу. Он вздрогнул, повернул голову и увидел Шуматову, подошедшую вплотную к креслу.
        — Извините, мистер президент, — сказала она, — я хочу немного поправить ваш галстук. Я обращалась к вам, но вы меня не слышали — видимо, были заняты какими-то важными мыслями... Кстати, мистер президент (если бы она знала, как «некстати» прозвучат ее слова!), вчера вечером я разговаривала с Вашингтоном. С той самой приятельницей, у которой сын на тихоокеанском фронте, — помните, я вам рассказывала? Так вот, художницы в иных случаях бывают могущественнее президентов. Несколько лет тому назад я писала портрет одного генерала. Сейчас он большая «шишка» в Пентагоне. Я посоветовала приятельнице обратиться к нему от моего имени. И, представьте себе, тот обещал помочь...
        Она умолкла, увидев, как лицо Рузвельта исказилось легкой гримасой. Гримасой страдания. Сама того не подозревая, она, вопреки всем усилиям президента забыть о Японии, снова вернула его к горьким мыслям.
        Рузвельт вдруг почувствовал, будто затылок его пронзила стрела. Острая боль исчезла две-три секунды спустя, но, видимо, он все же сделал какое-то конвульсивное движение, потому что Люси остановила на нем встревоженный взгляд.
        — Тебе нездоровится, Фрэнк? — испуганно спросила она, назвав президента по имени.
        — Чепуха! — подчеркнуто небрежно воскликнул Рузвельт. — Немного затекла шея.
        Он поднял руку, высвободив ее из-под накидки, и сделал несколько массирующих движений под затылком.
        — Может быть, прекратим сеанс? — уже спокойно, но все же со следами тревоги в голосе предложила Люси.
        — Я немного устал, — тихо, точно стыдясь своей слабости, произнес Рузвельт. — Ничего, если я на несколько минут опущу голову?
        — Разумеется, господин президент, — поспешно откликнулась Шуматова. — А я пока буду смешивать краски...
        — Может быть, вам все-таки следовало бы отдохнуть? — вмешалась в разговор Люси. — Художники — жестокие люди. С одной стороны, они требуют от натуры, чтобы она была живой и естественной, а с другой...
        — Я не хочу отдыхать, — упрямо прервал ее Рузвельт. — Мне надо многое обдумать. А мысли не могут не отражаться на лице. Если же миссис Шуматовой нужна маска, то придется еще некоторое время подождать...
        — Что ты такое говоришь, Фрэнк! — разом вскричали кузины президента.
        — Не беспокойтесь, — ответил Рузвельт, — я имел в виду вовсе не то, что вы подумали. Хотя... Хотя каждый человек смертен, — добавил он с какой-то покорностью в голосе.
        ...Президент сидел в кресле, опустив плечи и бессильно склонив голову на грудь, словно не в состоянии совладать с ее тяжестью.
        Но в душе его бушевала буря. Он призывал себя к стойкости, к мужеству, повторял, что никому не даст поставить себя на колени, даже Сталину, что двадцать пятого апреля состоится Конференция в Сан-Франциско, как бы ни вели себя русские, что сыны Америки не пожалеют своих жизней и разгромят Японию собственными силами...
        Рузвельт почувствовал огромное облегчение, даже радость, когда услышал слова Шуматовой: «На сегодня достаточно, господин президент!» На часы он взглянул уже после того, как Приттиман доставил его в спальню и усадил в кресло.
        На мгновение у него мелькнула мысль, что надо пригласить Люси. Она, наверное, обижена: в течение всего сеанса он был так занят своими мыслями, что почти не обращал на нее внимания. Но тут же он подумал, что пригласить Люси в спальню и остаться с ней наедине нельзя. Это было бы недопустимым нарушением этикета.
        Но если бы президент и послал кого-нибудь за Люси, ее не нашли бы ни в коттедже, ни в «Маленьком Белом доме».
        В эту минуту она переступала порог другого дома — того, в котором жил Говард Брюнн.
        Люси пошла туда, заранее придумав правдоподобное объяснение — на тот случай, если встретит по дороге кого-либо из обитателей «Маленького Белого дома». Она скажет, что ей нужны капли or насморка. Но ей даже не пришлось воспользоваться этим предлогом — Люси никого не встретила, а охранники знали, что для нее никаких запретов не существует.
        И вот она нажала кнопку звонка справа от дощатой двери коттеджа, и почти тотчас же на пороге появился доктор Брюнн в своей военно-морской форме.
        — Миссис Разерферд? — несколько удивленно произнес он, увидев Люси, и тут же, отступив на шаг, сказал: — Прошу вас!
        Когда Люси переступила порог, он закрыл дверь и спросил:
        — Что привело вас ко мне? Вы себя плохо чувствуете?
        Брюнн держался очень почтительно. Как и все окружение президента, он хорошо знал, какую роль играет эта женщина в жизни Рузвельта, но, придерживаясь установленных правил игры, не показывал и вида, что ему об этом известно.
        Он проводил Люси в свой крошечный кабинет, усадил на один из стульев, стоявших у письменного стола, а сам сел напротив.
        — Итак, миссис Разерферд, чем я могу вам помочь? — подчеркнуто внимательно спросил Брюнн и вдруг увидел, что ее большие глаза, всегда такие веселые и приветливые, наполнились слезами.
        Однако он сделал вид, что не заметил этого, и, слегка подавшись вперед, ждал, что скажет Люси.
        Наконец она произнесла тихо, точно опасаясь, что ее может услышать кто-нибудь, кроме Брюнна:
        — Я... боюсь, доктор.
        — Боитесь? — удивленно приподнял брови молодой врач. — Но чего же?
        — Я боюсь... за президента. Сегодня во время сеанса он выглядел так, как... никогда.
        — Как никогда? — переспросил Брюнн. — Что вы хотите этим сказать?
        — Не знаю... Не знаю, доктор. Но он... не мог держать голову. Будто она чересчур тяжелая. Правда, собравшись с силами, он снова поднимал ее. Но ненадолго. И все же дело не в этом...
        — А в чем же? — теперь уже встревоженно спросил Брюнн.
        — Не знаю, — повторила Люси и, немного помолчав, еле слышно, точно страшась собственных слов, добавила: — В нем произошла какая-то перемена...
        — Но в чем она выражается, в чем? Утром я, как обычно, осматривал его и не нашел никакого ухудшения по сравнению с предыдущими днями.
        Теперь Брюнн говорил так, будто оправдывался. Ведь он отвечал здесь, в Уорм-Спрингз, за здоровье президента, за его жизнь.
        — Нет, нет, — настойчиво, даже упрямо проговорила Люси, — он изменился! Даже по сравнению со вчерашним днем. Я уже привыкла к тому, что он так похудел, привыкла видеть глубокие морщины на его лице, но духом он всегда был молод, я это твердо знаю. А сегодня...
        Она вдруг умолкла, точно испугавшись своих слов.
        — Так что же было сегодня? — нетерпеливо спросил Брюнн.
        — Доктор, простите меня, — проговорила Люси задыхаясь, казалось, каждое слово дается ей с трудом. — Я не врач, и мне трудно дать какое-то четкое определение... Но у меня все время было ощущение, что он здесь и в то же время не здесь... что он все время... как бы это точнее сказать... куда-то уходит!..
        Ничего, в сущности, не произошло, подумал Брюнн. Если бы у президента был очередной пароксизм кашля или приступ тошноты, если бы он, не дай бог, потерял хоть на миг сознание... Тогда следовало бы, прервав разговор, броситься в «Маленький Белый дом». Но, судя по словам Люси, никаких тревожных симптомов не было. Она говорит что-то невразумительное о своих чисто эмоциональных впечатлениях, о неопределенных опасениях. Для врача это не может иметь существенного значения.
        — Доктор, я прошу вас, я заклинаю вас, скажите мне правду! — срывающимся от волнения голосом воскликнула Люси. — Я знаю, что состояние здоровья президента — государственная тайна...
        — Вы несколько преувеличиваете, миссис Разерферд, — улыбнулся Брюнн.
        Но, казалось, Люси даже не слышала его слов.
        — Я помню, что писали газеты после возвращения президента из Тегерана, особенно враждебные газеты. Они утверждали, что он впадает в немощь, что у него тромбоз, кровоизлияние в мозг, что-то с аортой... Я не в силах запомнить эти медицинские термины. Но знаю, что все оказалось ложью, было лишь частью кампании, которую вели, да и сейчас ведут против него враги. Я знала, что у президента далеко идущие планы. Ведь вопреки всем этим инсинуациям он нашел в себе силы поехать в Ялту... Вчера мы провели с ним два часа, и я снова убедилась, что его дух, его воля не сломлены... Но сегодня...
        Она произнесла все это быстро, почти скороговоркой и вдруг умолкла, точно кто-то зажал ей рот.
        — Миссис Разерферд, вы напрасно волнуетесь, — сказал Брюнн мягким тоном, каким врач говорит с очень мнительным человеком. — Поверьте, я с вами совершенно откровенен. Вы знаете, что я отвечаю здесь за здоровье президента. И должен вам сказать, что ничего опасного... никакой непосредственной угрозы мы не видим, — ни адмирал Макинтайр, ни я. Конечно, физическое состояние президента оставляет желать лучшего, но мы, врачи, полагаемся прежде всего на объективный анамнез. А объективные данные таковы: нормальная температура, более или менее нормальное кровяное давление, никаких серьезных изменений на кардиограмме, функции почек, печени, зеркало крови — в пределах нормы. Не буду скрывать от вас, что некоторые симптомы нас, врачей, немного беспокоят. Президент теряет в весе, у него явные признаки артериосклероза, хотя это, вообще говоря, естественно для человека его возраста... В прошлом году, как вы, конечно, знаете, он перенес очень тяжелый грипп, осложнившийся бронхитом и воспалением синусовых пазух. К тому же президент продолжает курить, что ему абсолютно противопоказано. Если бы вам удалось убедить его
отказаться от этой губительной привычки!.. И, наконец, он крайне переутомлен. Короче говоря, я вовсе не утверждаю, что президент совершенно здоров. Но в его состоянии нет ничего такого, что можно было бы назвать... — Брюнн замолк, подбирая нужное слово, и сказал: — ...роковым. А ведь вас беспокоит именно это, если говорить откровенно? Не так ли, миссис Разерферд?
        Пока Брюнн говорил, Люси, подавшись вперед, напряженно слушала его, боясь пропустить хоть слово. Когда врач умолк, она, опустив глаза, спросила:
        — Но ведь бывает так, что человек, чья жизнь неразрывно связана с жизнью другого человека, видит, чувствует нечто такое, что еще не показывают ни анализы, ни кардиограммы...
        — Миссис Разерферд, — строго сказал Брюнн, — я прошу вас, более того, я требую как врач, чтобы вы взяли себя в руки. Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы президенту передалась ваша тревога. Он находится в состоянии стресса, и это немудрено на фоне травли, которой он подвергается в связи с ялтинскими решениями. Излишняя тревога и в самом деле губительно сказалась бы на его состоянии.
        — Иными словами, мое присутствие здесь... — начала было Люси, но Брюнн прервал ее:
        — Боже сохрани!
        В его возгласе прозвучал даже некоторый испуг. Он подумал, что эта женщина, которая сама находится в состоянии тяжелого стресса, под влиянием его слов может вдруг покинуть Уорм-Спрингз, уехать отсюда из любви к Рузвельту... Но что будет с ним, Брюнном, если это произойдет и президенту станет известна роль, которую он невольно сыграл в отъезде Люси?!
        — Боже сохрани! — повторил он. — Ни в коем случае! Вы не можете не сознавать, что ваше присутствие — источник величайшей радости для него. Без вас он уйдет с головой в дела, в бумаги, которые ему ежедневно доставляют из Вашингтона... Значит, мы договорились: ни в коем случае! Вы обещаете мне, да?..
        Когда Люси вышла из комнаты, Говард Брюнн некоторое время сидел неподвижно, затем резко встал и принялся поспешно упаковывать свой докторский саквояж.
        Глава восемнадцатая
        «ДЖЕФФЕРСОНОВСКАЯ РЕЧЬ»
        Рузвельт сидел в своем кресле и думал о шифровке Маршалла, когда совершенно неожиданно появился доктор Брюнн. Президент резко сказал ему, что чувствует себя отлично и никакой необходимости во «внеплановом» осмотре не видит...
        Мозг его сверлила мысль: «Русские не помогут!» Но постепенно эта мысль как бы распадалась на множество других, превращалась в десятки жалящих, как осы, вопросов, и Рузвельт не мог найти на них ответа.
        Он сидел около окна. Ветер раскачивал ветки клена у стены коттеджа, и время от времени они касались стекла, точно пытаясь проникнуть в комнату.
        «Хотел бы я знать, когда именно Сталин изменил свое решение помочь нам в войне с Японией? — вновь и вновь спрашивал себя президент. — Вскоре после моего отъезда из Ялты? Или после того, как узнал о Берне? Или когда ему доложили о высказываниях американского и английского послов по польскому вопросу?»
        Подсознательно Рузвельт хотел разжечь в себе злобу по отношению к советскому лидеру. Это помогло бы ему объяснить поступок Сталина только его коварством и двуличием, а не закономерной реакцией на антисоветские действия западных союзников после Ялтинской конференции. Один вопрос сменялся в сознании президента другим:
        «А может быть, русский диктатор вовсе и не намеревался нам помочь? Может быть, его обещание было лишь искусным маневром, чтобы заставить нас пойти на уступки в определении послевоенной судьбы Восточной Европы и в польском вопросе в частности?..
        Но ведь обещание Сталина — нет, обязательство! — было не только словесным. Разве в „Протоколе работы Крымской Конференции“ не было раздела, озаглавленного „Соглашение трех великих держав по вопросам Дальнего Востока“, и разве этот раздел не начинался заявлением, в котором черным по белому было записано, что через два-три месяца после капитуляции Германии и окончания войны в Европе Советский Союз вступит в войну против Японии? Более того, разве Сталин не сказал мне, — вспоминал Рузвельт, — что уже в ближайшее время перебросит на Дальний Восток двадцать — двадцать пять своих дивизий?
        Но японцы, конечно, не стали бы выводить из Маньчжурии Квантунскую армию, если бы знали, что переброска советских дивизий произошла или происходит! А утаить от японцев передвижение такого количества войск было бы невозможно, их разведка, конечно, не бездействует».
        Листы документов — «Коммюнике о Конференции руководителей трех союзных держав» и «Протокола», секретного приложения к «Коммюнике», — замаячили перед мысленным взором президента... «Коммюнике» подписал сначала Черчилль, потом он, Рузвельт, а затем Сталин. Соглашение по Дальнему Востоку первым подписал Сталин, вторым — он, третьим — Черчилль.
        Президент вспомнил, как подписывался «Протокол». Секретность этого документа была столь велика, что главы делегаций подписали его не за столом Конференции, а уже после ее официального закрытия, и присутствовали при этом очень немногие...
        И вот Сталин нарушил свое обещание. Проклятый византиец, бездушный сфинкс!.. Зачем тогда вообще была нужна эта встреча, ради чего он, Рузвельт, отправился в такую даль? Во имя чего столько раз пытался примирить Черчилля с русским правителем? Зачем спасал Конференцию, когда она оказывалась на грани срыва? Зачем провозглашал хвалебные тосты в честь советского лидера на многочисленных ленчах и обедах?
        Неожиданно кто-то постучал в дверь, прервав поток мыслей президента. Рузвельт почувствовал облегчение, ему было бы приятно услышать звук человеческого голоса — все, что угодно, только бы оторваться от горьких размышлений.
        — Войдите! — крикнул президент и, когда дверь открылась, увидел на пороге Моргентау с папкой в руке. — Иди сюда, Генри! Что у тебя там в папке? Опять что-нибудь из Вашингтона?
        — Нет, сэр, это проект вашей «джефферсоновской речи».
        — Но... но ведь я договорился о поправках с Хассеттом! Неужели он ничего не сделал и перевалил работу на тебя?
        — Нет, он сделал все, что мог, — ответил Моргентау. — И попросил меня ознакомиться с текстом. У вас есть какие-нибудь возражения, сэр?
        — Оставь политес, Генри! Я дал бы речь на просмотр самому Сталину, если бы он помог мне выразить в ней то, что я хочу.
        — Очень сомневаюсь, что он захотел бы вам помочь, — сказал Моргентау. — Думаю, что у вас с ним диаметрально противоположные цели.
        — Ты полагаешь, что он зол на меня из-за этой проклятой бернской истории?
        Это был, так сказать, «психологический тест». Моргентау ничего не знал о сверхсекретной шифровке из Вашингтона, и Рузвельту хотелось проверить, как позиция Сталина воспринимается «со стороны».
        — Конечно, большой радости эта история ему не доставила. Но я хочу сказать, что у вас с ним вообще разные цели.
        — Я империалист, а он коммунист? Ты про это?.. — с иронией в голосе спросил президент. И, махнув рукой, добавил: — Брось, Генри, эта аргументация мне уже надоела. Допустим, я ангел, а он исчадие ада. Все равно мы можем мирно сосуществовать. Ведь бог и черт — антиподы, но даже они сосуществуют с незапамятных времен, хотя каждый стремится завоевать как можно больше человеческих душ. Ладно, оставим это!.. У тебя есть какие-нибудь предложения по проекту речи?
        — Сэр, я редко перечу вам, и, как вы знаете, многие меня за это осуждают. Преданность они принимают за подхалимство.
        — Не обращай на них внимания!.. Что же тебе не нравится в речи?
        — Ее... как бы это сказать... — замялся Моргентау, — ее... утопичность.
        Президент нахмурился.
        — Это что-то новое, — недовольно проговорил он. — Такого я еще не слышал.
        — Между тем это так. Речь была утопична по самому замыслу. А после того, как Хассетт внес поправки, которые вы ему велели сделать, эта утопичность стала еще более явной.
        — Почему?! — вдруг взорвался Рузвельт. — Ты понимаешь, что у меня нет времени переписывать речь заново? Послезавтра я должен ее произнести!
        Моргентау присел на край кресла, стоявшего рядом с коляской президента, раскрыл папку и, тяжело вздохнув, сказал:
        — В своей речи вы делаете упор именно на то, о чем вы сейчас говорили, — на якобы присущую людям способность мирно сосуществовать и сотрудничать. Однако на протяжении тысячелетий факты этого не подтверждали.
        — Во-первых, все войны прошлого начинались не народами, а их правителями, — возразил Рузвельт. — Во-вторых, целью войн всегда был захват чужих земель. Эту цель преследовали даже крестовые походы, самые, так сказать, «идейные» войны минувших столетий... Теперь ответь мне на вопрос: почему правители не могут договориться между собой, если история учит, что война, ведущая к захвату чужих земель, неизбежно порождает новую войну — за восстановление справедливости? А стремление поработить весь мир ведет к гибели того, кто задается такой целью. В наши дни за примерами далеко ходить не нужно... Теперь насчет империалистов и коммунистов. Разве союз между Англией и Америкой, с одной стороны, и Россией — с другой, оказался невозможным? Разве он не принес благих результатов?
        — Это всего лишь формальный союз.
        — Ты глубоко заблуждаешься!
        — Я хочу сказать, что западные союзники и русские преследовали и преследуют противоположные цели, — упорствовал Моргентау.
        — Стремление разгромить фашизм — это, по-твоему, не единая цель?
        — Да, но стремление во имя чего? Вот в чем вопрос.
        — Нелепый вопрос! Русские защищают свою страну, англичане — свою. А мы понимаем, что если бы Гитлер завоевал Европу, то вслед за этим наступил бы наш черед.
        — Все это правильно, мистер президент, — согласился Моргентау, — но позвольте дать более широкое толкование целей всех трех держав. Россия стремится подчинить себе соседние государства и насадить там коммунизм. Англия хочет сохранить империю или даже раздвинуть ее рамки. А мы... мы хотим руководить миром, пусть бескровно.
        — То, что я называю руководством, — ответил Рузвельт, — естественно вытекает из того факта, что мы самая демократическая страна в мире, что скоро все у нас будут сыты, одеты и обуты. Сейфы Форт-Нокса будут ломиться от золота, наши бизнесмены развернут широкую и выгодную торговлю с Западом и Востоком. И если другие страны и народы пойдут в нашем «фарватере», то я, конечно, за такое руководство.
        — Но коммунисты, которые после войны будут голодны и раздеты, могут — в соответствии со своей идеологией — предпринять шаги, не имеющие ничего общего с тем, что вы, мистер президент, называете нашим «фарватером».
        Странный процесс происходил в эти минуты в сознании Рузвельта. Казалось бы, любое высказывание против коммунизма, против Сталина должно было органически вплетаться в одолевавшие его горькие мысли. Если бы кто-нибудь в разговоре с ним попытался прямо или косвенно оправдывать поведение русского лидера, то он, президент, обрушил бы на собеседника всю свою горечь, весь заряд владевшей им неприязни к Сталину. Но стереотипные, бессмысленные и за долгие годы осточертевшие Рузвельту нападки на коммунизм не могли не вызвать у него чувства протеста.
        — Ты что, поступил на работу к Черчиллю? — раздраженно спросил президент.
        — И все же, — вежливо улыбнувшись, сказал Моргентау, — на вашем месте я сделал бы основной мыслью прославление американской демократии и частного предпринимательства... Вы меня понимаете. Нужна ударная фраза... Скажем: «Каждому американцу — собственный дом!»
        — Странно, что в четвертый раз президентом избрали не тебя, а меня, — саркастически заметил Рузвельт. — Но раз уж так получилось, не откажи в любезности включить в речь главное положение: «Если мы хотим уцелеть, не только мы, а цивилизация вообще, мы должны развивать способность всех людей на земле мирно сосуществовать». И не упускай из виду, что речь посвящена Джефферсону потому, что он был творцом Декларации Независимости.
        — Боюсь, что в таком виде ваше выступление не будет благоприятно встречено американской общественностью, — печально покачал головой Моргентау.
        — Что ты подразумеваешь под словом «общественность»?
        — Конечно же, не какую-то аморфную массу, а совершенно конкретные организации. Ведь в некоторых из них засели ваши злейшие враги...
        — Ладно, Генри, иди, работай. У нас остается очень мало времени.
        Из-за двери, которую неплотно закрыл за собой Моргентау, доносились голоса кузин, звон кухонной посуды.
        Тягостные мысли, отступившие было во время разговора о «джефферсоновской речи», снова устремились в атаку. Рузвельт уже думал не о предстоящем выступлении, а о том, что на Ялтинской конференции его обманули...
        «Но как же это все-таки произошло? — спрашивал он себя. — Как я мог настолько поддаться обаянию этого византийца, что стал считать его своим... если не другом, то, во всяком случае, доброжелателем, готовым крепить союз с Америкой и после разгрома гитлеровской Германии?»
        И опять ему захотелось остановить время, вернуть назад стрелку часов Истории, а потом, как киноленту, «прокрутить» снова и, уже зная трагический конец, уловить тот момент, когда коллизия только зарождалась...
        «Сталин заманил меня в ловушку, да, в ловушку!» — повторял про себя президент... Но тут же вспоминалось другое. Письма и телеграммы, которые он, Рузвельт, посылал Черчиллю и Сталину, настаивая на безотлагательной встрече «Большой тройки».
        «Зачем? Зачем я так настаивал на этой Конференции? — снова и снова спрашивал себя президент. — Может быть, гораздо разумнее было бы не стремиться к встрече „Большой тройки“, избегать обсуждения болезненных вопросов послевоенного устройства Восточной Европы. Второй фронт был уже открыт. Красная Армия и армии западных союзников неуклонно двигались навстречу друг другу... Зачем же нужна была встреча?»
        Но в эти минуты Рузвельт кривил душой. Он, конечно, не мог не помнить, что главная его цель состояла в том, чтобы заручиться твердым, «запротоколированным» обещанием Сталина вступить в войну с Японией, помочь Америке. И разве ради этой цели не стоило отправиться в такую даль?
        Впрочем, президент сделал все от него зависящее, чтобы встреча состоялась где-нибудь поближе. Вместе с Черчиллем он поочередно предлагал советскому лидеру встретиться в Шотландии, на Мальте, в Афинах, в Риме, в Сицилии, в Египте, но каждый раз встречал вежливый, но твердый отказ: Сталин, руководящий военными операциями, ни на один день не может покинуть территорию Советского Союза,
        Русские предложили, чтобы встреча состоялась в Ялте... Рузвельт послал в Крым Майка Рилли с группой сотрудников охраны. Они вернулись с докладом, что Ялту можно считать вполне приемлемым местом для Конференции.
        Черчилль настаивал, чтобы до встречи «Большой тройки» состоялись англо-американские переговоры. Президент и британский премьер встретились в Квебеке в сентябре 1944 года... И разве Рузвельт не пытался тогда убедить упрямого Черчилля, что идти на переговоры со Сталиным с ультимативными требованиями в кармане значило бы заранее планировать неудачу?..
        В дверь снова постучали. Президент, погруженный в свои воспоминания, не сразу услышал стук. Потом поднял голову и недовольно спросил:
        — Кто там?
        Дверь медленно, точно нерешительно, открылась. На пороге стоял Хассетт с тоненькой папкой в руках.
        — Что-нибудь из Вашингтона? — настороженно спросил Рузвельт.
        — Нет, сэр, — ответил секретарь. — Я принес окончательный текст вашего ответа Сталину.
        — Оставь здесь и иди! — раздраженно сказал президент. И, словно желая сгладить свою резкость, добавил уже мягче: — На сегодня ты свободен, Билл. Если... — он хотел сказать, «если не придет новая шифровка от Маршалла», но ограничился фразой: — Если не возникнет что-нибудь чрезвычайное...
        — Хорошо, мистер президент, — покорно ответил Хассетт. — Один вопрос: вы намерены обедать, как обычно, со всеми или у себя?
        Рузвельт взглянул на часы. До обеда — до семи вечера — оставалось еще два часа. Эти дни он обедал вместе со всеми — с Хассеттом, Брюнном, Талли, кузинами и, конечно, с Люси... Если сегодня он сделает исключение, они сразу же заподозрят, что ему нездоровится. А все должны знать: президент полон сил и энергии!
        — Конечно, Билл, я буду обедать со всеми! — воскликнул Рузвельт. — Почему тебе вдруг пришла в голову мысль... — Он не докончил фразы и испытующе посмотрел на Хассетта.
        — Я только спросил, сэр, — ответил секретарь. — Будет так, как вы хотите.
        Хассетт ушел. Президент задумчиво обвел взглядом комнату. Коричневые стены. Кровать, покрытая белым узорчатым покрывалом. Тумбочка с настольной лампой под желтым абажуром. У стены небольшой шкаф с выдвижными ящиками. На нем лампа с металлическим рефлектором, а рядом — модель бело-голубой яхты. Рузвельт вспомнил свое юношеское увлечение парусным спортом. Постепенно яхта стала как бы расти... расти, и вот уже он видел перед собой военный крейсер с надписью «Куинси» на борту.
        ... — Кстати, почему корабль, на котором ты отправляешься, называется «Куинси»? — спросила Люси за несколько дней до отъезда Рузвельта в Ялту.
        — Почему «Куинси»? Думаю, что в честь Джосаи Куинси... — ответил президент.
        — А кто он был такой?
        — Американский адвокат. Жил в восемнадцатом веке. Прославился участием в борьбе против прапрадедов Уинстона Черчилля. Подожди!.. Я вспомнил одну любопытную деталь. Ты, конечно, знаешь, что в студенческие годы я редактировал газету «Гарвард Кримзон». Как-то раз я перепечатал на ее страницах статью Куинси, впервые опубликованную в «Бостон Газетт»... Сейчас, дай вспомнить... да, да, в феврале 1770 года. В этой статье он призывал оборвать все связи «с теми, чья торговля несет заразу, чья роскошь отравляет, чья алчность ненасытна и чей противоестественный гнет вынести невозможно...»
        — Ты запомнил все это наизусть?! — с удивлением спросила Люси.
        — Еще бы! Мне изрядно досталось тогда от ректора, да и потом об этом не раз вспоминали... Кстати, занятное совпадение: Джосая Куинси напечатал эту свою статью в феврале. И Конференция в Ялте открывается в феврале. Перст божий? — усмехнулся Рузвельт.
        Глава девятнадцатая
        НА ПУТИ В ЯЛТУ
        Незадолго до Ялтинской встречи государственный департамент подготовил для Рузвельта несколько «черных книг», содержащих детальный анализ всех вопросов, которые могли возникнуть за столом Конференции. Даже самое поверхностное ознакомление с этими «книгами» потребовало бы немало времени, но президент перелистывал их страницы недолго. У него было иррациональное предубеждение против чересчур тщательной подготовки к тому или иному совещанию. Он полагался на свою интуицию, считал, что в процессе личных контактов можно успешно решить как заранее предусмотренные, так и неожиданно возникающие вопросы.
        22 января 1945 года в 10 часов вечера Рузвельта в военно-морской накидке и старой фетровой шляпе усадили в машину. Заняли свои места в лимузинах сопровождающие лица. В начале одиннадцатого президентский кортеж выехал из юго-восточных ворот Белого дома и направился к железнодорожной платформе. Там Рузвельт пересел в специальный поезд, которому предстояло доставить его в Ньюпорт-Ньюс в штате Виргиния, где у причала ожидал крейсер «Куинси».
        И вот теперь президент восстанавливал в памяти событие, которое в душе он окрестил «великим» и которое так жестоко обмануло его надежды. Он вспоминал в своем отъезде в Ялту с каким-то чувством вины и даже пытался убедить себя в том, что, сидя в машине, хотел повернуть обратно.
        Нет, не хотел, конечно. Он ехал, сгорая от нетерпения. Ему представлялось, что вот он уже на борту крейсера, вот уже на Мальте, вот уже приземляется на аэродроме в Саки.
        Элеонора упрашивала мужа взять ее в Ялту. Он сказал ей, что не может этого сделать, поскольку Черчилль оставляет свою Клементину дома, а Сталин, как известно, не женат. Потом выяснилось, что английский премьер берет с собой дочь Сару. Тогда и Рузвельт решил взять кого-либо из своих детей. Он остановил выбор на Анне. В группе, сопровождавшей президента, были Джеймс Бирис, личный друг Рузвельта и политический босс Бронкса Эдуард Флинн, адмиралы Уильям Леги и Уилсон Браун, генерал Эдуин Уотсон, Росс Макинтайр, Говард Брюнн, Чарльз Болен. Гопкинс находился в это время в Лондоне и должен был присоединиться к американской делегации несколько позже.
        В день отъезда президент занимался текущими делами с раннего утра и очень устал. Как только поезд тронулся, он перебрался из салон-вагона в спальный вагон.
        Проснувшись на другое утро, Рузвельт ощутил некоторое недоумение: поезд не двигался. Оказалось, что он прибыл к месту назначения и уже около часа стоит на крытом пирсе № 6 в Ньюпорт-Ньюс. По перрону медленно прохаживались военные во главе с начальником порта Джоном Килпатриком. Майк Рилли и его сотрудники тоже давно были на ногах.
        Пересадка с поезда на крейсер была организована с предельной четкостью и осуществлена почти мгновенно.
        Президент знал, что для обеспечения безопасности его пути приняты чрезвычайные меры. Впереди «Куинси» шли три эсминца, замыкал караван легкий крейсер. С воздуха корабли прикрывали звенья самолетов «Пи-Би-Уай-4».
        На второй день после отплытия в радиорубку «Куинси» поступила шифровка из Вашингтона: по данным разведки, в Берлине уже знают о предстоящей Конференции. Чрезвычайные меры безопасности диктовались острой необходимостью.
        Рузвельт смотрел на модель яхты в своей спальне в «Маленьком Белом доме», и ему казалось, что он снова сидит на палубе крейсера «Куинси» и его обдувает соленый морской ветер. Да, тогда, в море, он был счастлив: его радовали веселые обеды с друзьями и ближайшими сотрудниками, неторопливые беседы с Анной, кинофильмы по вечерам — президент предпочитал бездумные комедии.
        Но таким все это представлялось Рузвельту сейчас, «в ретроспективе». А тогда, на «Куинси», его мозг непрерывно сверлила тревожная мысль: подтвердит ли Сталин свое, данное еще в Тегеране обещание вступить в войну с Японией?
        Первым в каюту Рузвельта явился Чарльз Болен, которому в Ялте предстояло выполнять обязанности личного переводчика президента.
        Худощавый, черноволосый Болен, по прозвищу Чип, отлично знал русский и слыл в американских дипломатических кругах одним из лучших знатоков России.
        — Я позволил себе нарушить ваш отдых, мистер президент, — сказал молодой дипломат, — чтобы доложить вам, что я к вашим услугам в любое время дня и ночи.
        — Почему ты вдруг решил сообщить мне об этом? — с недоумением спросил Рузвельт.
        — Дело в том, мистер президент, — ответил Болен, — что не все документы, которые мы для вас подготовили, вы сможете прочитать. Некоторые из них на русском языке, и их не успели перевести. Так что...
        — Послушай, мой дорогой Чип, — с добродушной иронией в голосе прервал его Рузвельт, — ты и в самом деле думаешь, что я успею прочесть все эти «черные книги», да к тому же еще и документы, о которых ты говоришь? — Президент полулежал на обитой красной кожей кушетке, укутав ноги шотландским пледом. Он широко улыбнулся и продолжал: — Знаешь, Чип, если бы нам предстояло переплыть все моря и океаны земного шара, мне и тогда не хватило бы на это времени! Я знаю, чего хочу от Конференции, от Сталина, и мне этого вполне достаточно!
        — Но я полагаю, сэр, — слегка хмуря свои черные брови, сказал Болен, — что подготовлена какая-то четкая повестка дня, если не для каждого заседания, то, во всяком случае, для Конференции в целом. Очевидно, до сих пор вы держали ее в секрете, и я понимаю ваши соображения. Но я позволю себе спросить: может быть, настало время познакомить меня с этой повесткой дня?
        — Да нет никакой повестки, Чип, можешь мне поверить! Конечно, мы с Черчиллем и Сталиным намерены обсудить ряд конкретных вопросов, которые встают перед нами в связи с приближением конца войны в Европе. Но повестки дня, обязывающей нас обсуждать такие-то вопросы и ни в коем случае не касаться других, попросту не существует!
        — Значит, как в Тегеране... — мрачно произнес Болен.
        — Тебе не понравился Тегеран? — взглянув на него в упор, спросил Рузвельт.
        — Откровенно говоря, сэр, не понравился.
        — Но почему?!
        — Когда я восстанавливаю в памяти Тегеранскую конференцию, мистер президент, она представляется мне... какой-то дезорганизованной.
        Рузвельт вопросительно приподнял брови над стеклами пенсне.
        — Никто не вел официального протокола, — продолжал Болен. — Об этом просто не позаботились. Между тем русские, как я заметил, вели тщательные записи. Я уверен, что у них все было заранее продумано и распределено по дням и по часам, а у нас...
        — Подожди, Чип, — прервал его президент. — У русских я готов учиться бить гитлеровцев, но перенимать их бюрократический стиль я не собираюсь. Терпеть не могу, когда меня связывают жесткие правила и процедурные моменты. Меня упрекают в том, что даже в серьезных делах я предпочитаю импровизацию. Что ж, это действительно так. Я и в самом деле предпочитаю импровизировать, и пока еще это меня не подводило.
        — А как вы намерены поступить, мистер президент, если русские со временем опубликуют свои протоколы и допустят в них тенденциозные искажения? — спросил Болен. — Что мы им противопоставим? Конечно, я успевал делать кое-какие записи, но это же не официальный протокол.
        Рузвельт подумал, что было бы и в самом деле неплохо, если бы американская сторона официально запротоколировала некоторые высказывания Сталина и в первую очередь его обещание вступить в войну с Японией.
        Однако вслух он недовольно проговорил:
        — Не понимаю, почему наши люди подозревают какие-то козни во всем, что бы ни делали русские! Встреча была задумана как свободный обмен мнениями. По крайней мере, я ее так рассматривал. Официальные рамки сковывали бы всех участников, особенно русских, и в результате мы бы так и не узнали их сокровенных мыслей.
        — Неужели вы думаете, мистер президент, что русские поделились с нами своими сокровенными мыслями? — с легкой иронией спросил Болен.
        Вспоминая этот разговор, президент подумал, что кое в чем Болен был прав. Если бы тегеранское обещание Сталина нашло отражение в каком-либо итоговом документе, у него, Рузвельта, было бы еще больше оснований обвинять советского лидера в предумышленном вероломстве.
        Но тогда, на «Куинси», президент ответил Болену:
        — Нет, конечно, если слово «сокровенные» понимать буквально. Но зная, что мы не фиксируем каждое его слово, Сталин наверняка говорил откровеннее, чем говорил бы при иных обстоятельствах. Я вовсе не убежден, что в атмосфере «официальности», которую ты так любишь, он дал бы обещание вступить в войну с Японией после победы над Германией.
        — Это была общая фраза, мистер президент, скорее лозунг, нежели государственное обязательство, — упрямо возразил Болен. — Да и кроме того, он связывал свое обещание с окончанием войны в Европе. А кто в сорок третьем году мог предсказать, когда она кончится?
        — До сих пор я всегда убеждался, что русские слов на ветер не бросают, — сказал Рузвельт.
        — Не бросают, — задумчиво повторил Болен. — И все же, мистер президент... разрешите мне говорить с вами откровенно... у меня такое впечатление, что вы порой оказываетесь под влиянием сильной личности — под влиянием Сталина. А это очень опасно, сэр!.. Я не враг нынешней России, я и сейчас с волнением вспоминаю, как впервые приехал туда в тридцать четвертом году. Но я боюсь, мистер президент, что вы не полностью отдаете себе отчет в том, какая бездонная пропасть отделяет психологию большевика от психологии небольшевика, в особенности американца. На правах вашего советника я позволю себе заметить: иногда вам кажется, что советские лидеры видят мир примерно в том же свете, что и мы. Конечно, от вашего внимания не могли ускользнуть отрицательные черты характера Сталина, его подозрительность, его нежелание идти на какие-либо уступки. Но я боюсь, мистер президент, что в душе вы склонны объяснять это тем, что Запад, в том числе Соединенные Штаты, на протяжении долгих лет третировали Советы.
        — Третировали? — иронически переспросил Рузвельт. — Это слишком мягко сказано, мой дорогой Чип. Не забудь, что в свое время мы хотели уничтожить Россию силой оружия.
        — Не мы одни, мистер президент.
        — Это не меняет существа дела.
        — Хорошо, не спорю, — сказал Болен, — но к чему поминать далекое прошлое? Мы же признали Советскую Россию.
        — Позже, чем многие другие страны.
        — Согласен, но факт остается фактом. А теперь мы помогаем русским добивать Гитлера... Нет, сэр, корни подлинного отношения Сталина к нашей стране не в воспоминаниях о прошлом, а в глубоких идеологических расхождениях. И перекинуть мост через разделяющую нас пропасть просто невозможно.
        — Ты говоришь со мной, Чип, на правах советника, а я с тобой говорю на правах президента, — улыбнулся Рузвельт. — И я твердо убежден в том, что русские прежде всего хотят безопасности для своей страны. И если Сталин увидит, что мы оказываем ему всемерную помощь, не посягая при этом на независимость России, то и он будет действовать соответственно, то есть в интересах мира и демократии во всем мире.
        — Но мы же и так делаем для русских все, что от нас зависит! — воскликнул Болен.
        Президент взглянул в упор на молодого дипломата и с горечью проговорил:
        — А второй фронт, Чип? Что ты скажешь о втором фронте?.. Ведь мы затянули его открытие до того момента, когда разгром Германии был уже предопределен.
        Да, Чип был тогда прав! Он, Рузвельт, поддался обаянию Сталина — о, византиец умел быть обаятельным, когда хотел! — принял за чистую монету обещание помощи на Дальнем Востоке. Принял за чистую золотую монету, даже не попробовав ее «на зуб»... Два с половиной месяца назад он ехал в Ялту с намерением заручиться подтверждением тегеранского обещания.
        В беседах с адмиралом Леги на борту «Куинси», а потом — уже в Ливадии — с Гопкинсом и Гарриманом он снова и снова возвращался к вопросу: на какие уступки следует пойти, чтобы Сталин подтвердил свое обещание?
        Рузвельт немного кокетничал, когда уверял Болена, что он безоговорочный сторонник «импровизаций». Нет, он, конечно, все обдумал и был готов к обсуждению основных вопросов — и о Восточной Европе, и о послевоенной судьбе Германии, и об Организации Объединенных Наций...
        А в глубине души своей президент испытывал страх. Страх перед генеральным сражением с Японией без помощи русских.
        Мысль о том, что работа над созданием атомной бомбы, судя по докладам генерала Лесли Гровса, идет полным ходом и от первого ее испытания Америку отделяют уже не годы, а всего лишь месяцы, и что обладание бомбой коренным образом изменит соотношение военной мощи США и Японии, не оказывала существенного влияния на планы и расчеты Рузвельта. Не оказывала потому, что представление об этом чудовищном оружии не укладывалось в сознании человека, бесконечно далекого от техники. Да и к тому же кое-кто из его ближайших военных советников уверял, что атомная бомба «никогда не взорвется».
        «Как хорошо я чувствовал себя на борту „Куинси“, в море, — не отрывая взгляда от модели яхты, подумал президент. — Конечно же, Сталин неспроста раздувает бернский инцидент... И его претензии к США и Англии в связи с „польским вопросом“, отказ прислать Молотова в Сан-Франциско — все это, несомненно, звенья одной цепи, проявление коварства русского маршала, коварства, которое он так искусно маскировал и в Тегеране и в Ялте... Не будет он воевать с Японией. Нет, не будет! Но как я не разгадал его раньше? Ведь еще там, на „Куинси“, не только Болен, но и Бирнс настойчиво предупреждали меня».
        Он вспомнил, как Директор управления военной мобилизации Джеймс Бирнс пришел к нему в каюту.
        Это было на третий день морского путешествия. Остроносый, с настороженным взглядом слегка прищуренных глаз, Бирнс появился в полдень.
        — Входи, Джимми! — приветливо встретил его президент.
        Он недолюбливал Бирнса, считал его очень капризным, но людям с организационной хваткой, хорошо разбиравшимся в вопросах экономики и внешней политики, в военные годы не было цены. А Бирнс принадлежал к их числу.
        — Присаживайся! — сказал Рузвельт, указывая Бирнсу на глубокое, обитое красной кожей кресло. — Как ты переносишь путешествие? Любишь море?
        — Честно говоря, я как-то не задумывался над этим, господин президент. Тем более, что такое путешествие я совершаю впервые.
        — Что ж, воспользуйся им, чтобы полюбоваться водной стихией! Что касается меня, то ее просторы всегда напоминают мне о вечности вселенной и бренности человеческого существования. Но за короткое время, отпущенное человеку, он должен сделать максимум того, что может, на что способен, должен «оставить свои следы на песках Времени», как сказано у Лонгфелло.
        — Вот именно, сэр. Человек должен сделать максимум того, на что способен. Об этом я и размышлял, когда вы включили меня в делегацию. Об этом думаю и сейчас.
        — Ты имеешь в виду нечто конкретное? — спросил Рузвельт.
        — Да, господин президент. Судьбу Европы. Восточной. И прежде всего Польши.
        — Почему «прежде всего»?
        — Потому что она граничит с Россией, и вопрос о ее границах неминуемо встанет в Ялте.
        — Но в принципе этот вопрос предрешен.
        — К счастью, только в «принципе», сэр.
        — Что ты хочешь этим сказать? — настороженно спросил Рузвельт.
        — Господин президент, вы, конечно, знаете, что такое предполье. И я хочу сказать, что Польша — наше предполье. И если уж расширять ее территорию за счет перемещения западной границы, я на вашем месте предпочел бы, чтобы этот территориальный подарок поляки получили не из русских рук. Это во-первых. А во-вторых, я настаивал бы на другом составе нового польского правительства: в основном его надо сформировать из лондонских поляков, а люблинцам дать минимальное представительство.
        — Ты знаком со Сталиным, Джимми? — с явной иронией в голосе спросил Рузвельт.
        — До сих пор не имел чести...
        — Скоро она тебе будет оказана. А потом я тебя спрошу, согласен ли ты повторить свои предложения.
        — Я не из трусливого десятка, господин президент!
        — Знаю. И это было одной из причин, почему я включил тебя в делегацию... Но дело тут не в храбрости, Джимми. Ты призываешь меня не считаться с русскими, иными словами, восстановить санитарный кордон на западных границах России. А отдаешь ли ты себе отчет в том, что близится к концу кровопролитная война? Польшу освободили русские. Победы Красной Армии не могут не сказаться и на других странах Восточной Европы. Ты полагаешь, все это можно игнорировать?
        — Нет, но я против уступок русским.
        — До сих пор еще не подсчитано, сколько людей они потеряли в этой войне, — задумчиво проговорил Рузвельт, — но я думаю, что речь идет о миллионах... — Он взглянул в упор на Бирнса и спросил: — Ты всерьез считаешь, что слово «уступки» здесь уместно?
        — Господин президент, вы лучше меня знаете, что сентиментальность в политике себя не оправдывает, — с притворной печалью произнес Бирнс.
        — А порядочность? — спросил президент.
        «Ни с Боленом, ни с Бирнсом я не нашел общего языка, — подумал Рузвельт. — По-настоящему меня понимает только Гарри Гопкинс».
        К семи часам вечера Приттиман доставил президента на лужайку у «Маленького Белого дома», где уже был подан обед. Рузвельту показалось, что Люси смотрит на него настороженно, словно пытаясь определить, произошли ли в нем какие-либо перемены после того, как был прерван сеанс.
        И он усилием воли заставил себя улыбаться, даже шутить... Но проклятая шифровка по-прежнему маячила перед глазами, и его не оставляли мысли о Ялте.
        Это застолье напомнило Рузвельту банкет на борту «Куинси», который был устроен по случаю его дня рождения. И ему представилось, что он сидит за обеденным столом вместе с Анной, Джимми Бирнсом, Эдом Флинном, Россом Макинтайром, адмиралом Уилсоном Брауном, Стивом Эрли, адмиралом Уильямом Леги и своим любимцем генералом Уотсоном...
        Это было торжественное и вместе с тем веселое пиршество. Казалось, стол ломился под тяжестью четырех больших пирогов, на которых глазурью было выведено: «1932», «1936», «1940» и «1944» — даты избрания президента на все четыре срока.
        Рузвельт был глубоко растроган и хотел было поблагодарить собравшихся, но в этот момент два офицера из команды «Куинси» внесли и поставили на стол пятый пирог. Глазурью на нем выведено: «1948?» — явный намек на пятое избрание через три года. Президент весело расхохотался. Этот знак внимания вызвал у него прилив бодрости, какого он давно уже не ощущал.
        ...Нет, нет, он докажет, докажет всем, что здоров, в отличной форме, что от минутной слабости, охватившей его во время сеанса, не осталось и следа... К счастью, никто из присутствующих, кроме Билла, не знает о проклятой шифровке, которая могла бы «сбить с ног» и более здорового человека.
        — Как речь? — громко спросил Рузвельт, обращаясь к сидевшим рядом Хассетту и Моргентау, когда после мяса подали сладкое. Разумеется, им не надо было объяснять, что он имеет в виду «джефферсоновскую речь».
        — Окончательный вариант текста, одобренный мистером Моргентау, уже на машинке, — поспешно ответил Хассетт. — Печатает Дороти Брэйди. Полагаю, что через час смогу ее вам принести.
        Президент заметил, что Люси укоризненно взглянула на Хассетта — так, словно он допустил какую-то бестактность.
        — Принеси обязательно, — сказал Рузвельт и добавил: — А завтра мы займемся подготовкой к Лондону.
        — К Лондону? — недоуменно воскликнула Люси.
        — Ах, Люси, дорогая, — как ни в чем не бывало, произнес Рузвельт, — разве я не говорил, что после Сан-Франциско должен встретиться со старым моряком Уинни? И, по-моему, все вы знаете, что после окончания войны с Японией я собираюсь слетать на Дальний Восток.
        Рузвельт сказал это таким тоном, словно речь шла о поездке из Нью-Йорка в Гайд-парк. Он сделал вид, что не заметил удивления, даже некоторого страха на лицах своих собеседников.
        — Господин президент, — не выдержал Брюнн, — такие поездки под силу только совершенно здоровому человеку!
        — А я совершенно здоровый человек, мой милый Говард, — ответил Рузвельт, в упор глядя на Брюнна. — Я уже не говорю о том, что у нас четкое распределение обязанностей: за государственные дела отвечаю я, а за мое здоровье — Росс и ты. Вот и отвечайте, но так, чтобы одно не мешало другому... Кстати, Люси, дорогая, скажите, пожалуйста, миссис Шуматовой, что завтра я верну ей свой долг. Я «обсчитал» ее сегодня минут на сорок. Завтра буду позировать соответственно дольше. Если она не возражает, мы начнем часов в двенадцать. А теперь, милые мои, я вас покину. Мне надо еще поработать. Приттиман!
        Гигантское напряжение воли, которое потребовалось Рузвельту, чтобы казаться за этим обедом здоровым и бодрым, не могло пройти для него даром. Когда Артур Приттиман привез его в спальню и бережно пересадил в кресло, президент чувствовал себя совершенно разбитым.
        Некоторое время он сидел неподвижно в каком-то полузабытье. К реальности его вернул легкий стук в дверь.
        — Да! — откликнулся президент.
        Дверь открылась, и в комнату вошел Уильям Хассетт с неизменной папкой в руках.
        — Что у тебя, Билл? — спросил Рузвельт.
        — Ваша речь, сэр, — сказал Хассетт, подходя к креслу и протягивая папку.
        — Более подходящего времени ты не мог найти? — проворчал президент.
        — Вы же сами мне сказали, сэр... — начал было секретарь, но Рузвельт прервал его:
        — Да, да, ты прав.
        Он вспомнил, что за обедом велел Хассетту принести речь, как только она будет перепечатана. Увидев, что секретарь собирается уйти, он остановил его словами:
        — Подожди, Билл. Я прочту речь при тебе.
        Рузвельт раскрыл папку... Но напечатанных на машинке строчек он не видел. Вместо них перед его глазами всплывали другие строки, те самые:
        «МЭДЖИК СООБЩАЕТ, ЧТО ЯПОНЦЫ НАМЕРЕНЫ ПЕРЕБРОСИТЬ БОЛЬШИЕ СОЕДИНЕНИЯ ВОЙСК ИЗ МАНЬЧЖУРИИ НА ТИХООКЕАНСКИЙ ТЕАТР ВОЕННЫХ ДЕЙСТВИЙ...»
        Президент перевернул страницу, потом вторую, третью, но ему казалось, что он читает и перечитывает все ту же убийственную шифровку: «МЭДЖИК СООБЩАЕТ...»
        Резким движением он захлопнул папку. Потом сказал:
        — По-моему, все в порядке, Билл. Все замечания должным образом учтены. Послезавтра я выступлю с этой речью. Договорись с ребятами на радио. И уточни час, когда они приедут сюда. А пока можешь идти.
        Хассетт ушел. А строки шифрограммы Маршалла по-прежнему стояли перед глазами президента. Он снова — в который уже раз сегодня! — мысленно произнес: «Неужели Сталин обманул меня? Обманул, несмотря на то что дал твердое обещание?..»
        В памяти стали всплывать сцены долгого пути в Крым.
        Мальта, порт Валлетта. Здесь завершился морской этап путешествия в Ялту. С борта «Куинси» президент увидел Черчилля в военно-морской форме. Тот стоял на палубе английского крейсера «Орион» и размахивал в воздухе синей фуражкой.
        Вскоре на борт «Куинси» поднялись Стеттиниус, Гарриман и Гопкинс.
        В тот же день начальники штабов и другие высшие офицеры, сопровождавшие Рузвельта и Черчилля, начали свои совещания в каюте президента. На повестке дня было немало вопросов — англо-американские войска и Красная Армия с боями продвигались навстречу друг другу.
        Рузвельт знал, что ему предстоит еще далекий путь, но это его не пугало. Президента вдохновляла надежда, что скоро, очень скоро он услышит от Сталина подтверждение тегеранского обещания. Может быть, ему удастся уговорить советского лидера снять требования, которые так упорно отстаивал Громыко в Думбартон-Оксе. Безопасность полета? Все мыслимые меры для ее обеспечения были приняты. Президент знал, что американские истребители поднимутся с мальтийского аэродрома вслед за «Священной коровой», чтобы конвоировать ее, и что в Эгейском и Черном морях курсируют военные корабли на случай вынужденной посадки.
        «Кто летел вместе со мной в самолете?» — вспоминал сейчас президент. Он насчитал восемь человек: Анна, адмирал Леги, Росс Макинтайр, адмирал Браун, генерал Уотсон, Говард Брюнн, Майк Рилли и Артур Приттиман.
        Глава двадцатая
        СНОВА ЛИЦОМ К ЛИЦУ
        Когда «Священная корова» пошла на посадку в Саки, Рузвельт подумал: «Интересно, придет ли ко мне Сталин в первый же день, как тогда, в Тегеране?..»
        Нет, Сталин не пришел и не мог прийти. Президент и английский премьер прибыли в Ялту третьего февраля. А Сталин только на другой день, четвертого. На аэродроме Майк Рилли сказал Рузвельту, что американской делегации предоставлен самый лучший из трех дворцов — Ливадийский, и для удобства президента все заседания решено проводить в этом же дворце. Нет, нет, Рилли сказал это потом, в машине, когда они уже подъезжали к Ялте...
        А сейчас президент вспомнил, как в маленькой кабинке лифта, вмонтированного в фюзеляж «Священной коровы», его спускали на землю... Нет, не так. Самолет еще катился по посадочной полосе, когда он спросил адмирала Брауна, прибыл ли Черчилль. Тот ответил, что, согласно сообщению, переданному по радио на борт «Священной коровы», самолет Черчилля должен прибыть минут через пятнадцать — двадцать. Рузвельт решил не спускаться на землю до прилета английского премьера, чтобы не заставлять русских дважды повторять церемонию встречи. Потом пожалел о своем решении: в окно самолета он увидел переминавшегося на снегу Молотова в меховой шапке. На аэродроме, конечно, холодно, а Стеттиниус и Гарриман, стоявшие рядом с русским министром, были довольно легко одеты...
        Когда лифт опустил президента на землю, Майк Рилли пересадил его в «джип», который медленно двинулся мимо почетного караула. Черчилль шел рядом с «джипом», держась за металлический поручень. Снова рукопожатия. Слова приветствия, произнесенные Молотовым. Потом грянул американский гимн... Когда замерли последние его звуки, оркестр заиграл «Боже, храни короля», британский гимн. Рузвельт сказал Молотову, что гимн Соединенных Штатов был исполнен с блеском и что в самой Америке его играют гораздо хуже...
        А потом?.. Президента вместе с Анной усадили в другую машину — Рузвельт отметил про себя, что это был американский «паккард».
        Нескончаемый путь по петлявшей шоссейной дороге. Потом машина промчалась по улицам полуразрушенной Ялты — несмотря на сгущавшиеся сумерки, президент хорошо разглядел силуэты разбомбленных зданий. Вскоре остановились у Ливадийского дворца. Парадная дверь распахнулась, и президента на мгновение ослепил сноп яркого света...
        Ах, как это было интересно, когда некоторое время спустя Приттиман возил его в коляске по первому этажу дворца, и президент имел возможность заглянуть в каждую комнату.
        Тогда Рузвельт еще не знал, что сотня русских строителей и реставраторов три недели днем и ночью трудились, чтобы отремонтировать дворец, восстановить лепные украшения, расставить прибывшую из Москвы мебель, расчистить ведущие к дворцам дорожки...
        — А где расположился наш друг Уинстон? — спросил он Приттимана.
        — В имении русского графа... Как же его фамилия?.. Кажется, Ва-рен-зоф.
        Эта фамилия ничего не говорила Рузвельту. Она ничего не сказала бы ему, даже если бы Приттиман произнес ее правильно: «Воронцов».
        — А русские, Сталин? — спросил президент.
        — И это знаю. Дворец «Юсупофф».
        Фамилия Юсупова была Рузвельту смутно знакома — да, конечно, кто-то из этих Юсуповых принимал участие в убийстве Распутина...
        — Насколько мне известно, сэр, — продолжал Приттиман, — ваша резиденция самая роскошная.
        «Боже мой, — на минуту возвращаясь в сегодняшний день, подумал президент, — ведь в Крыму русские окружили меня такой заботой, какой я не видел даже в Америке! А теперь Сталин...» Перед глазами Рузвельта вновь запрыгали строчки: «МЭДЖИК СООБЩАЕТ...»
        «И это после того, как...» Перед мысленным взором президента возник зал заседаний Конференции. Он отчетливо увидел не только Сталина, Молотова, Громыко, Майского, Гусева, не только Черчилля, Идена и его заместителя Кадогана. Он как бы со стороны увидел самого себя и Гопкинса, Стеттиниуса, Леги, Гарримана, Бирнса, Болена...
        Впрочем, нет, все это было позже. Рузвельт вспомнил, как, осматривая комнаты Ливадийского дворца, он не раскрыл дверей, ведущих в зал заседаний. Какое-то неопределенное чувство помешало ему это сделать. Заглядывать в этот зал в отсутствие Сталина было бы несколько бестактно, подумал он. Сталин приедет завтра. Значит, надо подождать. А сейчас...
        Рузвельт подкатил свою коляску к широкому окну и, подавшись вперед, слегка отодвинул штору.
        Дворец располагался на невысокой горе, и казалось, что море плещется у ее подножия. Любимая водная стихия... Она напоминала президенту о его юности, когда он так увлекался плаванием и парусным спортом, вызывала в памяти годы, когда он был помощником военно-морского министра. Море ассоциировалось в его сознании с вечностью, с неизбывной жизнью. Оно бушует, оно опасно для слабых пловцов и неумелых мореходов; то оно требует жертв, то возвращается в состояние покоя и гармонии. «Вот как сейчас, — подумал Рузвельт, глядя на ровную бескрайнюю гладь. — Вот, как сейчас, когда „Большая тройка“ собралась здесь для исторической встречи. — Но тут же одернул себя: — Хороша гармония! Черчилль только и думает о том, чтобы англо-американские войска ворвались в Берлин раньше русских, и хочет навязать Польше свое эмигрантское „правительство“. Я до сих пор не получил от Сталина никаких письменных гарантий относительно вступления Советского Союза в войну с Японией. Остаются в подвешенном состоянии и такие важнейшие вопросы, как голосование в Организации Объединенных Наций, будущее Германии, сумма репараций. И по
другим вопросам все еще есть разногласия. У меня с Черчиллем, у меня и Черчилля со Сталиным... Пока что все тихо, как это море. Но завтра...»
        На другое утро после положенного медицинского осмотра Рузвельт, не торопясь, позавтракал в постели. В окно светило непривычно яркое крымское солнце. Приттиман одел президента, перевез его в кабинет и усадил в кресло за большим письменным столом.
        О, у Рузвельта было много дел, которыми он мог бы заняться, — проклятые «черные книги» и справки-доклады, подготовленные государственным департаментом и военным министерством, взывали к его чувству долга. «Положение на европейских фронтах», «Дальний Восток», «Польша», «Германия», «Балканы» — со всеми документами следовало бы тщательно ознакомиться, но президент не мог заставить себя приняться за работу. Он знал, что Сталин должен прибыть в Ялту с часу на час. И Рузвельтом безраздельно владела одна мысль: посетит ли его маршал до назначенного на вторую половину дня открытия Конференции?
        Шторы были наполовину задернуты, и в большом кабинете царил полумрак. Однако картина в позолоченной раме, повешенная чуть выше, чем следует, и изображавшая сеятеля на фоне бескрайнего поля, была хорошо различима. Президент отметил про себя и то, что лампочки в старинной, свисавшей с потолка люстре были разной формы и размеров. «Наверное, сейчас во всей России нельзя подобрать одинаковые», — подумал он. Тумбы письменного стола, за которым сидел президент, были украшены резными лавровыми венками. У стола стояли друг против друга глубокие кресла. Рузвельт обратил внимание на то, что бархатные сиденья на них выцвели и вытерлись.
        Он пошевелил пальцами бахрому на круглом абажуре, прикрывавшем настольную лампу. Потом перевел взгляд на стоявший у стены диван с высокой спинкой и мраморный столик перед ним...
        Напрягая слух, президент ждал гудения автомобильных моторов — если Сталин приедет, то, конечно же, с машинами сопровождения. Но было тихо. Впрочем, усмехнулся Рузвельт, может быть, машины Сталина столь же бесшумны, как и его походка?..
        Президент посмотрел на высокие старинные часы с медным циферблатом, стоявшие в углу кабинета. Такие в Штатах называются grandfather's clock — дедушкины часы, подумал он и вспомнил слова старой американской песни о дедушкиных часах:
        But it stopped... short... never to go again,
        When the old man died ^[2 - Но замерли стрелки часов навсегда В тот миг, когда дедушка умер (англ.).]^.
        Он вздохнул и прислушался к негромкому тиканью маятника. Интересно, который час в Вашингтоне. «Но где же Сталин, где?! — с нетерпением и тревогой подумал президент. — Если он не встретится со мной до начала заседания, это будет свидетельствовать о глубокой перемене в его отношении ко мне. Непродуманно этот человек ничего не делает!.. Нет, он не может не приехать, он приедет! Но о чем с ним говорить в первую очередь? Ведь есть вопросы, которые я не могу не затронуть. Я должен, конечно, спросить, остается ли в силе его тегеранское обещание... Но с этим не надо торопиться. Не следует создавать впечатление, что я прибыл сюда, в Ялту, как проситель, не надо давать Сталину дополнительный козырь в предстоящих переговорах... Вот если он сам поднимет этот вопрос...»
        Стрелка часов медленно ползла по желтому циферблату, начищенному до блеска.
        «Не приедет!» — с горечью и обидой решил Рузвельт.
        Но как раз в этот момент дверь в кабинет открылась без стука. На пороге стоял явно взволнованный Чарльз Болен. Волосы его были чуть взъерошены, узел галстука сполз под угол воротника.
        — Русские уже у подъезда... Маршал! — выговорил он наконец.
        И тут же, бесцеремонно отстранив, чуть ли не оттолкнув Болена, в кабинет ворвался Майк Рилли в сопровождении двух охранников.
        Они быстрыми шагами, почти бегом, пересекли комнату, схватили одно из тяжелых кресел и передвинули его к торцу стола поближе к креслу президента.
        — Теперь все в порядке... — пробормотал Рилли и исчез со своими людьми так же стремительно, как и появился.
        — Я полагаю, что буду нужен вам, сэр? — спросил Болен, торопливо приглаживая волосы.
        — Разумеется, Чип, — ответил Рузвельт и спокойно добавил: — Поправь галстук.
        Несколько секунд проем открытой двери был пуст.
        Затем в нем появился Сталин, и мгновение спустя за спиной его мелькнул переводчик Павлов.
        …«Как выглядел Сталин, изменился ли он с тех пор, как мы впервые встретились в Тегеране? — вспоминал теперь президент. — Та же медленная, мягкая походка. Тот же взгляд. Но перемены все же были, хотя я и не сразу их отметил. Маршал сильно поседел, и морщины на его лице стали глубже».
        Неслышной своей походкой, точно едва касаясь пола подошвами сапог, Сталин подошел к Рузвельту.
        — Здравствуйте, уважаемый господин президент! — проговорил он улыбаясь.
        — Здравствуйте, здравствуйте, мой дорогой маршал! — протягивая руку, ответил Рузвельт.
        Они еще ничего не сказали друг другу, только обменялись словами приветствия, но у президента сразу стало легче на душе, словно визит Сталина сам по себе служил залогом того, что маршал пойдет навстречу всем его пожеланиям.
        — Прошу вас, — с широкой улыбкой сказал Рузвельт и указал гостю на кресло.
        — А куда же мы посадим наших переводчиков? — точно спрашивая самого себя, нерешительно произнес Сталин. Он положил руку на спинку кресла и скользнул взглядом по лицам Павлова и Болена, стоявших в некотором отдалении. — Ведь мы все еще говорим на разных языках...
        — Мы продолжаем расплачиваться за Вавилонскую башню, — шутливо сказал президент, но тут же, усомнившись, что собеседник понял его, счел нужным пояснить: — В древнем Вавилоне люди задумали построить башню до самого неба. Разгневанный их дерзостью бог разрушил башню, и с тех пор люди стали говорить на разных языках.
        — Да, это библейский миф, — кивнул Сталин.
        — Вам приходилось читать Библию?
        — Конечно, я читал не только Маркса, — все еще стоя у кресла, сказал Сталин. — В духовной семинарии, где я когда-то учился, изучение Библии было обязательным, а за чтение Маркса выгоняли с «волчьим билетом»... Кстати, о вавилонском столпотворении. Я не исключаю того, что в далеком будущем люди вернутся к единому языку... А пока мы должны решить, как быть с переводчиками.
        — Мы усадим их на диван. А вы располагайтесь здесь, — снова указывая на кресло, сказал Рузвельт. — Рядом с вами я чувствую себя... как-то надежнее.
        — Спасибо, если это не просто комплимент, — ответил Сталин, опускаясь в кресло. Он внимательно оглядел комнату и спросил: — Как вы устроились, господин президент? Удобно ли вам здесь?
        — О, я вам бесконечно благодарен, маршал! По дороге с аэродрома я видел столько развалин... И вдруг — этот оазис!
        — Если бы вам довелось проехать по украинской или белорусской земле, вы увидели бы и не такие развалины. Там немцы взорвали и сожгли все, что не успели вывезти.
        — После войны мы постараемся помочь вам восстановить разрушенное как можно скорее, — сказал Рузвельт, но тут же его кольнула тревожная мысль: «А не спросит ли Сталин, почему мы далеко не всегда выполняли свои обязательства по ленд-лизу?.. Я сам дал для этого повод...» И он быстро переменил тему: — Я хочу поблагодарить вас, маршал, за решение проводить заседания в этом дворце. Ведь по протоколу мы должны были бы заседать поочередно во всех трех резиденциях. Я понимаю, что решающую роль сыграли тут... мои ноги, и тем не менее...
        — Решающую роль сыграло наше уважение к вам, господин президент, — прервал его Сталин. — Мы не забыли о том вкладе в наше единство, который вы внесли в Тегеране. Ноги же, как гласит русская поговорка, волка кормят. А человеком управляют ум и сердце.
        Павлов переводил слова Сталина, Болен — президента.
        Разговор с самого начала приобрел доброжелательно-шутливый характер, и Рузвельт почувствовал, что сразу же приступать к вопросу о войне с Японией было бы бестактно. Нужен был переход — плавный, естественный переход.
        — Как дела на фронте, маршал? — спросил президент и тут же добавил: — На борту «Куинси» я заключил пари, что ваши войска будут в Берлине раньше, чем Макартур вступит в Манилу.
        — Пари с Черчиллем? — спросил Сталин и рассмеялся хрипловатым смешком.
        «Почему с Черчиллем?» — чуть было не спросил растерявшийся от неожиданной реплики Рузвельт. Конечно же, в ней заключался скрытый намек — Черчилль мечтал войти в Берлин первым. Сталин сам вызволил Рузвельта из неловкого положения. Точно забыв о своем вопросе, он продолжил:
        — Боюсь, что вы проиграете, господин президент. Правда, наши войска на ряде участков уже пересекли Одер и создали несколько предмостных укреплений по ту сторону реки. Но немцы фанатически сопротивляются, и нам пришлось приостановить наступление. Обо всем этом подробно доложит на Конференции наш начальник Генерального штаба.
        Сталин умолк. Интуитивно Рузвельт почувствовал, что маршал не хочет говорить о Дальнем Востоке. Видимо сейчас он считает возможным коснуться только положения в Европе. И, как бы прочитав мысли президента, Сталин спросил:
        — А как идут дела на западном фронте?
        — Генерал Маршалл подробно доложит об этом. Но пока могу вам сказать, что в четверг, восьмого февраля, мы начнем ограниченное наступление. Следующее будет предпринято еще через неделю. А удар в самое сердце Германии мы предполагаем нанести через месяц.
        Глядя на своего переводчика, Сталин медленно проговорил:
        — Что ж... рад это слышать.
        И, как бы противопоставляя тому, что еще только собираются сделать американцы, то, что уже сделано советскими войсками, добавил:
        — А наши армии уже захватили Силезский бассейн... И если войска союзников захватят Рур и Саар, то Гитлер лишится своего последнего источника угля.
        Сталин непрерывно курил — на этот раз трубку. Рузвельт вынул из своего мундштука догоревшую сигарету и вставил новую.
        — Я вижу, — сказал он, — что победа не за горами, и, конечно, на Конференции мы будем обсуждать вопрос о послевоенной администрации в Германии. Тут, казалось бы, все ясно... разве что кроме вопроса о французской зоне оккупации. С де Голлем очень трудно договориться. Кстати, как вы к нему относитесь? По-моему, он очень упрям.
        — Я привык судить о людях по их делам, — уклончиво ответил Сталин.
        — Вам не кажется, что он мнит себя своего рода Наполеоном?
        — Наполеоном? — приподнимая брови, переспросил Сталин и усмехнулся. — Нет, не кажется. Если уж вы хотите аналогий, то скорее Жанной д'Арк.
        И тут же перевел разговор на другую тему:
        — Кстати, я забыл спросить: довольны ли ваши сотрудники тем, как их разместили?
        — О да, все довольны! — воскликнул Рузвельт, хотя и покривил при этом душой: отдельная ванна была только у него. Остальные члены американской делегации были вынуждены довольствоваться меньшим комфортом, и среди них уже назревали мелкие конфликты. — Все довольны, и все завидуют адмиралу Кингу: ему досталась спальня царицы. Завтра мы его спросим, не пытался ли призрак царя забраться к нему в постель.
        И тут же президент понял, что фривольная шутка пришлась маршалу не по вкусу.
        — Царь каждую ночь менял спальни, — сухо заметил Сталин, — но это не спасло его от гнева народа. Говорят, единственное место, где царя можно было найти наверняка, это утром в... уборной. Интересно, где мы найдем Гитлера...
        Все рассмеялись.
        «Я правильно поступаю, не спрашивая Сталина о том, что меня больше всего интересует, — подумал Рузвельт. — О Японии. Сейчас, конечно, не время».
        Немного помолчав, президент сказал, что теперь, когда русские с такой быстротой наступают с востока, а американцы и англичане с запада, может быть, пора уже установить каждодневную связь между штабами сражающихся армий. Сталин согласился, сказав, что время для этого, пожалуй, и в самом деле настало.
        Потом он взглянул на часы:
        — Уже без четверти пять. Я думаю, нам пора идти на заседание...
        Глава двадцать первая
        ПРИГЛАШЕНИЕ В КОРЕИЗ
        ...И снова перед глазами Рузвельта встал зал Конференции. Большая комната, потолок, украшенный гипсовыми восьмиугольниками. Круглый стол, покрытый белой скатертью, на нем три флажка — американский, советский и английский. Вокруг стола семнадцать деревянных стульев с прямыми высокими спинками. За ними другие стулья, поменьше, для помощников глав делегаций и экспертов. Огромный камин с пылающими в нем поленьями...
        Когда все расселись за столом, Сталин сказал:
        — Я полагаю, что мы попросим президента Рузвельта открыть нашу Конференцию...
        «Что ж, счастливое начало!» — подумал Рузвельт, А вслух произнес:
        — Джентльмены! Ни какими-либо законами, ни самой Историей не предусмотрено, что наши встречи должен открывать именно я. То, что я открыл тегеранскую Конференцию, было чистой случайностью. Тем не менее я считаю для себя большой честью открыть нынешнее совещание. Я хочу начать его словами искренней благодарности за оказанное мне гостеприимство. Оно превосходит все возможные ожидания. Мы уже многого достигли, джентльмены. Мы научились хорошо понимать друг друга, но главное заключается в том, что это взаимопонимание растет. Все мы хотим скорейшего окончания войны и наступления прочного мира. Вдохновленные именно этими желаниями, мы начинаем свои беседы. И еще. Я призываю вас к искренности. Опыт показывает, что откровенность позволяет быстрее достигать верных решений...
        И, неотрывно глядя на внимательно слушавшего его Сталина, Рузвельт закончил свое выступление просьбой, чтобы американскую и английскую делегации ознакомили с положением дел на советско-германском фронте.
        Сталин тотчас же сказал:
        — Я думаю, что доклад о военном положении сможет сделать начальник нашего Генерального штаба генерал армии Антонов. Одну минуту... сейчас сюда принесут карты, чтобы вам легче было ориентироваться.
        Три советских офицера внесли в зал рулоны карт и расстелили их на столе.
        Высокий, моложавый генерал с длинной деревянной указкой в руках подошел к столу и начал говорить.
        В январе советские войска перешли в наступление на фронте протяжением в семьсот километров, от реки Неман до Карпат, и разгромили сорок пять немецких дивизий. В результате немцы потеряли убитыми около трехсот тысяч человек и пленными около ста тысяч.
        Докладывая, Антонов время от времени протягивал указку к одной из трех карт, показывал направления главных ударов, линии обороны немцев...
        Да, сейчас Рузвельт не мог восстановить в памяти все, что сказал Антонов. Но хорошо помнил, какое сильное впечатление произвела на него откровенность, с которой русский генерал говорил о положении на фронте, о стратегических и тактических замыслах командования Красной Армии. Он как бы отвечал на призыв президента к искренности и откровенности.
        Время от времени Рузвельт переводил взгляд на Черчилля, пытаясь определить, как тот относится к докладу, но английский премьер, зажав в углу рта дымящуюся сигару, неотрывно смотрел на карты, внимательно следя за каждым движением указки.
        «Что ж, — подумал президент. — Уинни всегда считал себя знатоком в военных делах...»
        Когда Антонов кончил доклад, советский офицер, сидевший за отдельным столиком, взял папку, раскрыл ее и, подойдя к круглому столу, положил сначала перед Рузвельтом, а затем перед Черчиллем листки с английским текстом, напечатанным на машинке.
        — Это в письменном виде то, что доложил нам сейчас начальник Генерального штаба, — пояснил Сталин. — Вы сможете прочитать, когда у вас будет время. А пока... нет ли вопросов?
        Рузвельт хранил молчание. Он был под впечатлением того, что услышал, в его воображении вставали грандиозные битвы, о которых только что сухим, лаконичным языком военного доложил генерал. Президенту казалось, что он слышит грохот орудий и гудение авиационных моторов, видит огни пожарищ. Он не спрашивал, какой ценой досталось русским наступление со скоростью до тридцати километров в сутки, — наступление, в результате которого Красная Армия форсировала Одер, окружила и уничтожила крупные группировки противника. Не спрашивал, потому что понимал: жертвы принесены огромные, и на фоне этих жертв военные успехи американских и английских войск кажутся ничтожными.
        Зато Черчилль не заставил себя ждать. Едва Сталин умолк, он стал бомбардировать русских вопросами. Он хотел знать, сколько времени, по мнению Сталина, потребуется немцам, чтобы перебросить из Италии восемь дивизий на советский фронт. Что надо сделать, чтобы предотвратить такую переброску? Следует ли направить часть союзных войск через Люблянский проход на соединение с Красной Армией? Сколько времени для этого потребуется, и не слишком ли поздно предпринимать такую операцию? И он тут же предложил, чтобы эти вопросы обсудили присутствующие в Ялте начальники штабов.
        Рузвельт с раздражением подумал, что предложение Черчилля делает излишним обсуждение этих вопросов на заседании, но все же сказал, что поддерживает премьер-министра. И добавил, что сейчас, когда расстояние между войсками союзников уменьшается с каждым днем, тесный контакт между их штабами представляется особенно важным.
        — Это правильно, — подал короткую реплику Сталин.
        ...Что обсуждали еще?
        О, многое! Генерал Маршалл сделал обзор военных действий союзных войск. Затем Сталин четко определил, какими именно действиями и на каких направлениях союзные войска могли бы помочь Красной Армии в ее продвижении на запад. И тут же задал вопрос:
        — Какие пожелания в отношении действий советских войск имеются у союзников?
        В ответ Черчилль неожиданно разразился комплиментами по адресу Красной Армии, выразил восхищение ее мощью. У Рузвельта было впечатление, что поток безудержных похвал слегка покоробил Сталина.
        — Это не пожелание, — сухо заметил советский маршал.
        Потом, слегка сощурившись, сказал, что зимнее наступление Красной Армии, за которое Черчилль так благодарен, не было предусмотрено во время тегеранских переговоров.
        — Мы рассматриваем его как выполнение товарищеского долга перед союзниками... Мне бы хотелось, чтобы деятели союзных держав учли, что советские люди не только выполняют свои обязательства, но и готовы по мере возможности выполнять свой моральный долг.
        Он напомнил о послании Черчилля, в котором тот спрашивал, не сочтут ли русские возможным в течение января перейти в наступление.
        — Я понял тогда, — сказал Сталин, — что ни Черчилль, ни Рузвельт не просили меня прямо о наступлении, и мы оценили эту деликатность. Но советские руководители, наше военное командование видели, что для союзников такое наступление необходимо. Поэтому мы и начали его. И гораздо раньше намеченных нами сроков.
        ...Да, русские выполняют свой моральный долг.
        Это был уже не первый день Конференции. В девять вечера Сталин устраивал прием в честь Рузвельта и Черчилля. Президенту предстояло поехать в Кореиз, где на высоком холме располагалась вилла советской делегации.
        Рузвельт не любил поздних обедов — после них ему плохо спалось. Но сегодня настроение у него было приподнятое, даже радостное: после окончания пленарного заседания советский офицер передал ему записку, напечатанную на машинке. Сталин приглашал президента приехать в Кореиз к восьми вечера, чтобы до приема «поговорить о дальневосточных делах».
        Прочитав английский текст приглашения, Рузвельт подумал, что, собственно говоря, ничто не мешало Сталину обсудить с ним «дальневосточные дела» во время первой же встречи в Ливадии, но эта записка положила конец тягостному ожиданию, в котором находился президент. «Слава богу!» — мысленно произнес он.
        Но тут же в его душу закралось сомнение: «А почему я так уверен, что слова „поговорить о дальневосточных делах“ свидетельствуют о готовности Сталина подтвердить свое тегеранское обещание? Может быть, маршал сообщит, что он передумал? Может быть, скажет, что его страна истощена, войска измотаны и сразу же после четырехлетней войны начинать новую Россия просто не в состоянии?»
        Майк Рилли сказал, что надо выехать без двадцати восемь, чтобы прибыть в Кореиз в назначенное время.
        Приняв ванну и переодевшись, Рузвельт взглянул на часы: до отъезда оставалось еще сорок минут. Он попросил Приттимана отвезти его в комнату Гопкинса.
        Ближайший друг и советник президента, как и остальные члены американской делегации, размещался на втором этаже и, за исключением президента, был чуть ли не единственным американцем, занимавшим отдельную комнату. Американская «команда» была столь велика, что даже генералам, не говоря уже о советниках, экспертах и помощниках членов делегации, пришлось разместиться по двое и по трое.
        Гопкинсу предоставили отдельную комнату не только из-за особых его отношений с президентом. Все знали, что он тяжело болен.
        Большую часть времени Гарри проводил в постели. Ценой неимоверных усилий он спускался вниз только для того, чтобы принять участие в очередном заседании.
        И вот в его комнате появился президент в сопровождении Майка Рилли и Приттимана. Гопкинс выглядел хуже, чем когда-либо. Он так отощал, что весил, наверное, не больше, чем пятнадцатилетний подросток. Цвет его лица приобрел землистый оттенок.
        Рилли и Приттиман усадили Рузвельта в кресло рядом с постелью и вышли из комнаты. Гопкинс с трудом повернулся к президенту и чуть улыбнулся — единственный знак приветствия, на который он, изнемогший после очередного заседания, был способен.
        — Что, Гарри, плохо? — участливо спросил Рузвельт.
        — Все отлично, — ответил Гопкинс, но от внимания президента не ускользнула гримаса боли, исказившая лицо его друга.
        — Прислать Росса Макинтайра?..
        — Не надо! Он умеет лечить только президентов, — пробормотал Гопкинс. И, немного помолчав, добавил:
        — Я принял лошадиную дозу снотворного. Высплюсь, и все будет в полном порядке.
        — Мне не хотелось бы тебя тревожить, — несколько виноватым тоном произнес президент. — Но речь идет о деле чрезвычайной важности. Вот, читай...
        И он протянул Гопкинсу записку, полученную от Сталина. У него сжалось сердце, когда он увидел, как дрожат пальцы Гопкинса. Тоненькие, как прутики, пальцы.
        — Как ты думаешь, Гарри, что он мне скажет? — нервно спросил президент. — «Да» или «нет»?
        — Полагаю, что «да», — неожиданно окрепшим голосом ответил Гопкинс.
        — Но почему же он не сказал об этом за столом Конференции, как это было в Тегеране?
        — Извините, господин президент, но ведь «Тегеран» состоялся, когда война была еще в самом разгаре. И, по существу говоря, любое обещание, выполнение которого ставилось в зависимость от победы, звучало бы всего лишь как благое пожелание. А теперь... Но нельзя упускать из виду, что Россия и Япония по-прежнему поддерживают дипломатические отношения. И вопрос о вступлении Советов в новую войну приобретает сейчас совершенно иной характер.
        — Ты думаешь, тегеранское обещание Сталина не было зафиксировано только потому, что он боялся, как бы Япония, узнав о его намерениях, не начала войну первой?
        — И вела бы войну на два фронта? Трудно себе представить. И все же некоторые опасения у Сталина, несомненно, были. Россия находилась в то время в тяжелом положении... Но теперь, накануне полного разгрома Германии, Сталин может повторить свое обещание уже в письменном виде. Само собой разумеется, он потребует, чтобы это не стало достоянием гласности.
        — Ты думаешь, он все еще боится Японии?
        — Слово «бояться» едва ли применимо к Сталину. Тем не менее у него есть кое-какие основания для опасений. В свое время Япония отторгла у России значительную территорию. Я уже не говорю о том, что Хасан и Халхин-Гол для русских не пустой звук.
        — Значит, по-твоему, Сталин может опять ограничиться неопределенным обещанием?
        — Нет. Для этого он не стал бы вас приглашать. Я уверен, что на этот раз обещание будет твердым и конкретным.
        — Почему ты в этом так уверен?
        Гопкинс с усилием улыбнулся.
        — Потому что у Сталина есть... своего рода «конек», — сказал он.
        — Какой еще «конек»? — недоуменно спросил Рузвельт.
        — Держать слово. Странный «конек» в наши дни, мистер президент, не так ли?.. Когда вам надо быть в Кореизе? К восьми? Ждать осталось недолго.
        — Наверное, дядя Джо сидит сейчас и подсчитывает, что можно содрать с нас в обмен на помощь, — задумчиво произнес Рузвельт.
        В это время в большой, скромно обставленной комнате кореизской виллы близилась к концу очередная «планерка» советской делегации.
        В середине комнаты, на стенах которой кое-где топорщились недавно наклеенные светло-желтые обои, стоял длинный стол. На нем были расставлены треугольниками бутылки с боржомом и нарзаном, возле них — стаканы, тут же открытые коробки папирос «Казбек», «Беломор» и «Герцеговина флор». На двух тарелках — по оба конца стола — возвышались горки бутербродов с колбасой и сыром.
        Молотов, Громыко, Вышинский, Майский, советский посол в Англии Гусев и генерал армии Антонов сидели на стульях вдоль стены.
        Вокруг стола своей обычной медленно-плавной походкой ходил, глядя себе под ноги, Сталин. Царило полное молчание. Казалось, все чего-то ждут.
        Сталин остановился, взял папиросу из зеленой коробки «Герцеговина флор», но не закурил, а зажал ее между большим и указательным пальцами.
        Потом сказал:
        — Я полагаю, что наши совещания дешево обходятся Советской власти. Никто ничего не ест и не курит.
        — Мы берем пример с вас, товарищ Сталин, — с несколько натянутой улыбкой произнес Вышинский.
        — После войны я вообще брошу курить, — не поднимая головы, ответил Сталин. Потом сломал зажатую в пальцах папиросу и раскрошил ее над пепельницей.
        — Итак, нам предстоит решить многие вопросы — медленно проговорил он. — Да, многие вопросы, хотя союзники все еще пытаются играть в «кошки-мышки». Они никак не возьмут в толк, что мышек здесь нет... Однако, — он взглянул на круглые настенные часы, — время не ждет. Подведем некоторые итоги и наметим перспективы. Мы уже договорились, что пойдем на уступки в вопросе о норме представительства для Советского Союза в Организации Объединенных Наций. Но будем категорически настаивать на том, чтобы во всех конфликтных ситуациях великая держава, непосредственно затронутая конфликтом, принимала участие в голосовании в Совете Безопасности. Верно?
        Все молча наклонили головы.
        — Что касается Польши, то ни на какие уступки мы не пойдем, — продолжал Сталин, — это ясно. Но стычек нам не избежать. Черчилль костьми ляжет за своих лондонских выкормышей. Впрочем мяса у него в изобилии, а костей не так уж много.
        Сталин сделал паузу, взял новую папиросу, на этот раз зажег ее, глубоко затянулся и, выпустив облачко дыма, сказал:
        — Поговорим немного о наших доб-лест-ных союзниках. — Слово «доблестных» он произнес с нажимом и расстановкой. — Черчилль мне знаком давно. Я вижу его насквозь. Иногда он представляется мне в образе Сизифа империализма. Он пытается вкатить в гору сорвавшийся валун — британский империализм. А валун катится назад, прямо на него. Опасное предприятие!
        Сталин снова затянулся и взглянул на Гусева.
        — В Лондоне, говорят, есть музей мадам...
        — ...Мадам Тюссо, товарищ Сталин! — торопливо проговорил посол.
        — Вот-вот, Тюссо. Говорят, там собраны восковые фигуры разных знаменитостей — от королей и полководцев до убийц и грабителей. Я думаю, когда пробьет час Черчилля и он переселится в ад, его восковую копию установят где-то между полководцами и грабителями восемнадцатого века. Но вот Рузвельт... — тут Сталин слегка развел руками, — его я до конца не понимаю. Само собой разумеется, что он империалист. Но между ним и империалистом Черчиллем есть все же большая разница... Ответьте мне на такой вопрос, товарищ Громыко: как относятся к Рузвельту в самой Америке? Сидите, пожалуйста, — добавил он.
        — Это не простой вопрос, товарищ Сталин, — тихо ответил Громыко.
        — Простые вопросы мы здесь не обсуждаем. Вы уже успели хорошо ознакомиться с политической жизнью Америки. Мне лично она представляется... я бы сказал, своего рода калейдоскопом. Казалось бы, те же элементы, что и в любой капиталистической стране, но они окрашены в более кричащие тона. Не просто лживая демократия, а, я бы сказал, истерически лживая. Словно она сидит перед судом народов и, защищаясь от обвинений, истошно прославляет себя.
        Сталин сделал паузу, пару раз затянулся и продолжал:
        — И вот на фоне этого политического калейдоскопа — Рузвельт. Взглянем на него, как говорится, с одной стороны и с другой стороны. С одной — он обманывал нас со вторым фронтом. Бывало, затягивал поставки по ленд-лизу. Не раз поддерживал Черчилля в его самых немыслимых требованиях. С другой стороны, он же одергивал Черчилля. Как вы помните, в Тегеране дело доходило до схваток между ними... Непростая фигура... Есть люди, которые, считая себя марксистами, решают все вопросы по принципу: «белое — черное». Может быть, эти люди и читали Маркса, но не поняли диалектики... Как же относятся к Рузвельту в самой Америке, товарищ Громыко?
        — Если отвечать коротко, товарищ Сталин, то среди большинства американцев он пользуется уважением и доверием. Хотя и с известными оговорками.
        — Каких американцев? Представителей каких кругов? И капиталистических и рабочих?
        — Сказав об оговорках, я хотел подчеркнуть, что и внутри этих кругов есть люди, которые относятся к Рузвельту по-разному.
        — Поясните! — нетерпеливо произнес Сталин.
        — Во время последнего кризиса, товарищ Сталин, американский рабочий класс почти вплотную подошел к революционной черте. Став президентом, Рузвельт много сделал для спасения американского капитализма.
        — И капиталисты благодарны ему за это, верно?
        — Не все. Есть буржуазные круги, которые смертельно его ненавидят за попытки государственного вмешательства в их дела, за то, что он урезал их прибыли.
        — Понятно... А рабочий класс, профсоюзы?
        — Единого отношения к Рузвельту нет и в этих кругах... В их отношении к президенту тоже отражаются противоречия.
        — Чьи?
        — И американского общества и, конечно, личности самого Рузвельта.
        — Однако его в четвертый раз избрали президентом. Как вы это объясняете?
        — Видите ли, товарищ Сталин, — как бы размышляя вслух, медленно произнес Громыко, — когда перелистываешь американские газеты за предвоенные годы, создается впечатление, что нет в Америке человека, на которого нападали бы больше, чем на Рузвельта. Я уже сказал, чем недовольны капиталисты. Чем же недовольны рабочие? Смягчив крайние проявления кризиса, Рузвельт отнюдь не уничтожил безработицу...
        — Но я спросил: почему же тогда за него в четвертый раз голосовали миллионы людей? — повторил Сталин.
        — Рузвельт признал Советскую Россию. Рабочие благодарны ему за это из чувства интернациональной солидарности. Капиталисты — за то, что он открыл перед ними новые необозримые рынки... Наконец, Рузвельт присоединился к антифашистской коалиции, и это одобряют умные капиталисты. А о рабочих и говорить не приходится! Таким образом, для миллионов американцев нынешний президент ассоциируется с идеей мира.
        — Хорошо, ваша точка зрения мне ясна, — сказал Сталин. — Теперь еще один вопрос... В душе Черчилля, хоть она и черным-черна, можно явственно разглядеть неугасающее стремление Британии к мировому господству. Не считаете ли вы, что и Рузвельт претендует на нечто подобное?
        — Я не сомневаюсь, что Рузвельт верит в какое-то особое предназначение Америки. Но эту «миссию» он намерен осуществлять не огнем и мечом, а с помощью политических хитросплетений и экономических рычагов... Извините, товарищ Сталин, если я недостаточно четко ответил на ваш вопрос.
        — Да нет, все ясно. Я согласен с вами. Но в отличие от вас я не дипломат и поэтому сформулирую свою мысль проще. Принято говорить: «что черный, что белый черт — один черт». Но я, за неимением другой возможности, все же выбрал бы белого.
        Сталин погасил папиросу о дно пепельницы и, немного помолчав, спросил:
        — Как вы считаете, можно ли назвать Рузвельта порядочным человеком?
        — В общежитейском смысле этого слова можно, — ответил Громыко. — Но у Рузвельта, если хотите, свого рода раздвоение личности. Класс, которому он служит, то и дело толкает его на поступки, которые в какой-то степени противоречат складу его ума, его характеру, симпатиям и антипатиям. И в этом его трагедия... Может быть, я придаю чрезмерное значение психологическим тонкостям?
        — Возможно, хотя стремление разобраться в проблеме и с политической и с психологической точки зрения, так сказать, «изнутри», — это обязанность, это долг посла... — Хорошо! — сказал Сталин. — Сейчас семь сорок пять. Через пятнадцать минут сюда приедет Рузвельт. Я пригласил его, чтобы окончательно уладить дальневосточный вопрос. Решение мы уже приняли, вы это знаете. Товарищ Антонов, когда мы можем приступить к переброске двадцати — двадцати пяти дивизий в Приморье?..
        Глава двадцать вторая
        «КОНЕК» — НЕ ВОЕННЫЙ ТЕРМИН
        Коляску президента вкатили в кабинет Сталина Чарльз Болен и Майк Рилли, Приттиман довез ее только до дверей.
        Сталин стоял посреди комнаты, его переводчик Павлов с раскрытым блокнотом в руках застыл у стены.
        Еще подъезжая к кореизской вилле, Рузвельт отметил про себя, что резиденция Сталина куда скромнее Ливадийского дворца. Правда, увидев несколько невзрачных домиков вокруг виллы, он подумал, что маршал, очевидно, не испытывает трудностей с размещением сопровождающих его лиц.
        Убранство виллы лишний раз убедило Рузвельта в том, что Сталин не придает никакого значения комфорту. Кабинет, куда ввезли коляску, снова заставил президента подумать об этом. Небольшая комната была обставлена по-спартански. Далеко не новый канцелярский стол на двух массивных, слегка обшарпанных тумбах. Лампа под стеклянным зеленым абажуром. Ряд жестких стульев у стены. Два кресла по обе стороны стола. Рядом — под углом — еще один стол, поуже и поменьше. Скатерть на нем заменяли разложенные карты.
        — Я очень рад, господин президент, — сказал Сталин, направляясь к коляске, — что вы приняли мое приглашение. Поверьте, что только желание сохранить нашу беседу пока что в секрете заставило меня причинить вам некоторое... неудобство.
        Он положил одну руку на поручень коляски, а другой обменялся крепким рукопожатием с Рузвельтом.
        — Где бы вы предпочли сидеть, господин президент? — продолжал Сталин, оглядывая комнату. — Может быть, в том кресле?..
        — Мой дорогой маршал, я не хотел бы доставлять вам никаких хлопот. Если вы не возражаете, я останусь в коляске. Последние годы я провожу в ней много времени и уже, так сказать, сросся с ней.
        — Как вам будет угодно! — быстро отозвался Сталин. — Тогда, с вашего позволения, мы придвинем коляску к столу — нам, возможно, понадобятся карты. А я сяду рядом.
        Он подошел к стене, взял стул и перенес его к столу. Болен и Рилли установили коляску рядом.
        — Я чувствую себя так, будто сижу в ложе и с нетерпением ожидаю поднятия занавеса, — улыбнулся Рузвельт.
        Майк Рилли чуть щелкнул каблуками и, повернувшись по-военному, вышел из комнаты.
        — Мы ждем Черчилля? — спросил президент.
        — Зачем? — Сталин слегка пожал плечами. — В решении дальневосточного вопроса он, конечно, заинтересован, но лишь косвенно. Вопрос этот прежде всего наш, советский, и американский. К тому же кое-кто из английских офицеров, как мне сообщили, отправился на экскурсию, а сам Черчилль лег спать...
        — На экскурсию? — недоуменно переспросил Рузвельт. — Неужели они поехали осматривать крымские достопримечательности?
        — Только одну достопримечательность, — с коротким смешком ответил Сталин. — Балаклаву.
        — Чем это место знаменито? Историческими ценностями? — вежливо поинтересовался Рузвельт.
        — Скорее — историческим уроком, — снова усмехнулся Сталин. — Во всяком случае... назиданием Истории. Девяносто... нет, теперь уже девяносто один год назад там произошло сражение между русскими и английскими войсками. Английская кавалерия потеряла при этом две трети своего состава…
        «Крым, Крым, Крымская война второй половины прошлого века! Как я мог забыть об этом? — мысленно попрекнул себя Рузвельт. — Я столько раз вспоминал о послереволюционной интервенции, но упустил из виду, что у России с Англией есть куда более старые счеты!»
        — Странная экскурсия! — воскликнул он. — И психологически необъяснимая. Совершать паломничество к местам своего позора! Может быть, это попытка компенсировать комплекс вины?
        — Я не специалист по Фрейду, — усмехнулся Сталин и, резко меняя тему, сказал: — Итак, мой дорогой господин президент, я пригласил вас для разговора о перспективах войны на Дальнем Востоке. В Тегеране я обещал вам, что мы поможем Америке в ее войне с Японией...
        Рузвельт почувствовал, как заколотилось его сердце.
        — Теперь, — продолжал Сталин, — я хочу подтвердить это свое обещание...
        «В письменном виде?» — чуть было не воскликнул президент, но сдержался.
        — Как вы полагаете, господин президент, — глядя в упор на Рузвельта, проговорил Сталин, — почему я дал это обещание и почему намерен его подтвердить?
        — Мой дорогой маршал, — ответил Рузвельт, — не скрою, час назад, перед отъездом к вам, я советовался с Гопкинсом...
        — Никогда не забуду его первого приезда к нам тогда, в сорок первом... — неожиданно потеплевшим голосом сказал Сталин.
        — Да, он верный человек и друг России. К сожалению, он тяжело болен... Так вот, я спросил Гопкинса, зачем, по его мнению, приглашает меня Сталин. Чтобы подтвердить свое обещание или... или чтобы взять его обратно? И знаете, что он мне ответил? Гарри сказал, что держать слово — ваш «конек».
        — «Конек» — не военный термин. И не политический, — усмехнулся Сталин. — Так что дело тут не в «коньке». Но Гопкинс недалек от истины. Да, мы привыкли выполнять обещания, которые даем нашим союзникам. И это не «конек», а основа, на которой мы строим наши взаимоотношения с ними. Но есть и другая причина. Япония не невинный агнец, предназначенный для заклания во имя нашей дружбы. Эта страна уже не первое десятилетие угрожает нашей безопасности. И не просто угрожает. Каждый раз, когда ей кажется, что мы слабы, она испытывает на России силу своего оружия.
        — Хасан, Халхин-Гол? — спросил Рузвельт.
        — Да, в частности, — кивнул головой Сталин. — Но у японских милитаристов есть и другие замыслы. Для их реализации, — Сталин провел по карте пальцем, пожелтевшим от табачного дыма, — Япония давно уже держит вот здесь…
        — Квантунскую армию, — закончил фразу Рузвельт.
        — Вот именно. Она предназначена не для вас, а для нас…
        И как только президент вспомнил эти слова Сталина, на него снова обрушился сегодняшний день.
        «МЭДЖИК СООБЩАЕТ...»
        О, если бы советский лидер был сейчас рядом с ним! Он спросил бы его резко, требовательно: «Так-то вы держите свое слово, маршал Сталин? Где русские дивизии, которые вы обещали перебросить в Приморье? Посмели бы японцы сорвать с места хотя бы одного своего солдата в Маньчжурии, если бы эти дивизии были на Дальнем Востоке?! А ведь в Ялте вы сказали... Вы сказали...»
        ... — Поэтому налицо и вторая причина, — продолжал Сталин. — Мы хотим на долгие годы обеспечить наш дальневосточный тыл.
        — Таким образом, вы подтверждаете свое обещание вступить в войну с Японией через два месяца после разгрома Германии? — спросил Рузвельт.
        — Через два-три месяца, чтобы быть точным, — ответил Сталин.
        — И вскоре начнете переброску своих дивизий?
        — Если вы считаете, что «повторение — мать учения», — щурясь, произнес Сталин, — то повторяю: «Да. Начнем».
        — И ничего не потребуете в порядке компенсации за это? — настороженно спросил Рузвельт.
        — «Компенсация» не то слово, — нахмурившись, ответил Сталин. — Мы хотим получить лишь то, что принадлежало России ранее.
        — Вы имеете в виду...
        — Да, Южный Сахалин, Курильские острова.
        — Значит, требования все-таки будут?
        — Господин президент, — с плохо скрываемым раздражением сказал Сталин, — представите себе на минуту, что американцы вели войну на собственной территории и потеряли при этом миллионы людей... А после победы встал бы вопрос о том, чтобы послать американцев на новую войну с одной-единственной целью — помочь России. Вы бы это сделали?.. Молчите? Тогда я вам прямо скажу: мы не сможем объяснить советскому народу, почему после страшной войны, продолжавшейся четыре года, ему снова надо взяться за оружие. Не сможем, если не скажем, что хотим вернуть исконно русские земли. В свое время нас ограбили. Мы хотим восстановить справедливость. У вас есть возражения?
        Наступила длительная пауза.
        Потом Рузвельт тихо сказал:
        — Вы правы... Тогда у меня еще один вопрос: подпишем ли мы в Ялте документ, в котором будет зафиксировано то, о чем мы сейчас говорили?
        — Я подпишу, — ответил Сталин. — А вы?
        — Несомненно. Значит, остается Черчилль.
        — Опыт показывает, — неторопливо, точно рассуждая вслух, проговорил Сталин, — что, когда мы с вами единодушны, Черчилль понимает, что сопротивляться бесполезно...
        — Последний вопрос, маршал. Кто подготовит проект этого документа?
        — Мы попросим Молотова.
        — А мы — Гарримана, — после недолгого раздумья сказал Рузвельт.
        И снова черные строчки замаячили перед глазами Рузвельта: «МЭДЖИК СООБЩАЕТ...»
        «Сколько раз Уинстон твердил, что Сталину не следует доверять», — подумал президент.
        И как только он вспомнил о Черчилле, ему показалось, что он слышит голос британского премьер-министра, громкий и торжественный: «...Я не прибегаю ни к преувеличению, ни к цветистым комплиментам, когда говорю, что мы считаем жизнь маршала Сталина драгоценнейшим сокровищем для наших надежд и наших сердец».
        Это было на банкете... Что он еще сказал? Казалось, на несколько мгновений голос Черчилля заглушили другие голоса, выкрикивавшие «Слушайте! Слушайте!» — так в английском парламенте выражают одобрение оратору...
        Потом Черчилль говорил о государственных деятелях, растерявших плоды победы в трудные времена, которые следовали за войнами.
        И снова голос британского премьера явственно зазвучал в ушах Рузвельта: «Я искренне надеюсь, что жизнь маршала сохранится для народа Советского Союза и поможет всем нам приблизиться к менее печальным временам, чем те, которые мы пережили недавно. Я шагаю по этому миру с большей смелостью и надеждой, когда сознаю, что нахожусь в дружеских и близких отношениях с этим великим человеком, слава которого прошла не только по всей России, но и по всему миру».
        Теперь уже Рузвельт не только слышал, но и видел Черчилля. И не его одного. В воображении президента возник длинный стол, уставленный графинами, бутылками, блюдами и тарелками... Все это представилось ему настолько отчетливо, что он даже обвел взглядом сидящих за столом людей — Анну, Стеттиниуса, Маршалла, Леги, Бирнса, Флинна, Гарримана, его дочь Кэтлин, Гопкинса, Болена, Идена, Брука, Портала, дочь Черчилля Сару в военной форме, Кадогана... А вот сидят русские: Сталин, Молотов, Вышинский, генерал Антонов, адмирал Кузнецов, Громыко, Гусев, Майский, переводчик Павлов...
        Да, да, это был поздний обед, который Сталин давал в Юсуповском дворце.
        «Зачем Черчилль так лицемерил?.. Нет, не тогда, когда настраивал меня против русских, а на этом банкете, — подумал Рузвельт. — Ведь он всегда ненавидел Сталина и был убежден, что советский лидер олицетворяет главное препятствие на пути восстановления Британской империи, мешает Англии играть руководящую роль в Европе...»
        Но вот поднялся Сталин. Кто-то постучал вилкой по бокалу, призывая к тишине. В ушах президента зазвучал хорошо знакомый ему глуховатый голос. И непонятный русский язык как бы сплетался с почти синхронным переводом Павлова...
        Сталин провозгласил тост за лидера Британской империи, сочетающего политический опыт с умением руководить военными операциями. Он говорил что-то еще, но президент мог легко восстановить в памяти лишь последние фразы: «...За здоровье человека, который может родиться лишь раз в столетие и который мужественно поднял знамя Великобритании. Я сказал то, что чувствую, то, что у меня на душе, и то, в чем я уверен».
        «Если так, — подумал сейчас Рузвельт, — значит, лицемерил и Сталин? Ведь не мог же он простить Черчиллю интервенцию, простить обманы, связанные с открытием второго фронта, не мог не понимать, что британский премьер стремится сохранить все то, что глубоко чуждо Сталину и как лидеру России и как большевику. Не мог он высказать то, что у него на душе... А может быть, он сознательно заглушал свои чувства во имя единства союзников, во имя уже близкой победы?.. Ведь казалось, что там, в Ялте, мы договорились обо всем: и о будущем Германии, и о репарациях, и о границах Польши, и об Организации Объединенных Наций, и, главное — главное для Америки, — о Японии. „Соглашение по Дальнему Востоку“ и сейчас хранится в сейфе в Белом доме. И вот теперь, вдруг, „МЭДЖИК СООБЩАЕТ...“»
        ...Когда банкет подходил к концу, президент вдруг почувствовал себя плохо. У него онемела левая часть головы, и он стал тяжело дышать. Никто этого не заметил, кроме его дочери. Она тотчас же настояла, чтобы отец прилег хотя бы ненадолго в соседней комнате.
        — Я сейчас позову Макинтайра! — сказала Анна, когда Рузвельта уложили на кушетку.
        — Нет! — решительно возразил он. — Не поднимай суеты. Он меня замучает своим осмотром. А у меня просто разболелась голова.
        — Тогда вот что, — сказала Анна, — рядом со мной сидел лорд Моран, врач Черчилля. Я сейчас вернусь и попрошу у него таблетку от головной боли. У него наверняка что-нибудь найдется.
        И, не дожидаясь ответа, выбежала из комнаты. Через две-три минуты она вернулась в сопровождении Морана.
        — Это же нелепо! — сдавленным голосом проговорил Рузвельт. — Мне нужна обыкновенная таблетка от головной боли. Стоило ли беспокоить вас, сэр, из-за такой чепухи?
        — Я заранее подтверждаю ваш диагноз, мистер президент. Это «чепуха». Но у меня есть таблетки, которые дают при повышенном давлении, и есть таблетки, которые дают при пониженном. Я измерю вам давление...
        Рузвельт начал было возражать, но Моран, ни слова не говоря, извлек откуда-то тонометр.
        Через пять минут врач как ни в чем не бывало вернулся в банкетный зал.
        Несколько позже за столом появился Рузвельт.
        Он никогда не узнает, о чем говорили Моран и Черчилль, когда вернулись после банкета в Воронцовский дворец.
        — Президент почувствовал себя плохо? — спросил британский премьер, раздеваясь перед вечерним осмотром. — Сталинские деликатесы не всегда приемлемы для желудков англосаксов, не так ли?.. Что же с ним было?
        — Думаю, что ничего нового, — ответил врач, приступая к осмотру своего пациента.
        — Что вы хотите этим сказать?
        — Только то, что, очевидно, и без меня хорошо известно его врачам.
        — А именно? — настороженно спросил Черчилль.
        — У президента тяжелейший артериосклероз... — тихо произнес Моран. — Не хотел бы я быть на месте его врачей.
        — Мы вдвоем, и никто нас не слышит. Скажите мне, это... опасно для жизни?
        — Я думаю, сэр, что жить президенту осталось считанные месяцы...
        «Считанные месяцы... Это ужасно, — размышлял Черчилль, лежа в постели. Что же будет? Ведь мы с ним так хорошо понимаем друг друга... И вот теперь, перед самым окончанием войны...»
        И вдруг Черчилль понял, что лжет. Лжет самому себе. Ведь он не раз думал о том, что Рузвельт мешает ему. Если бы не президент, он, премьер Великобритании, мог бы призвать весь цивилизованный мир к борьбе с большевизмом... Президент мешал ему. Всегда мешал. И если они договаривались, если действовали сообща, — а это бывало нередко, — Черчилля никогда не оставлял страх, что в решающий момент Рузвельт поддастся Сталину, его логике, его воле... Да и, кроме того, президент относится к России с какой-то иррациональной симпатией, а он, Черчилль, ненавидит страну большевиков... Но если Рузвельт уйдет из жизни... О, сколько давно задуманных планов осуществит тогда Черчилль!.. Какие речи произнесет! Каким тоном будет разговаривать со Сталиным!.. А вдруг Моран ошибается? Как долго он осматривал президента? Минут десять, не больше... Впрочем, он очень опытный врач, на его мнение можно положиться. Наверное, есть симптомы, которые исключают ошибку. Диагноз, конечно, правильный. Ну, будущее покажет.
        «Хватит, довольно воспоминаний, ведь они лишь отблески жизни, а не сама жизнь, — подумал Рузвельт, когда после обеда его перевезли в спальню. — В прошлом ничего уже нельзя изменить, к нему невозможно что-либо добавить — ни к тому, что происходило в Ялте, ни к принятым в Крыму решениям, ни к беседе со Сталиным, ни к шифрограмме Маршалла».
        Как долог, как мучительно долог сегодняшний день — одиннадцатое апреля 1945 года! Неутешительный разговор со Стеттиниусом, потом позирование. Сеанс показался Рузвельту самым утомительным из всех. Президент был зол на художницу. Когда его ввозили в гостиную и вывозили из нее, он успевал мельком взглянуть на свое изображение. И этот портрет вызывал у него тягостное чувство. Сколько раз в последние дни — во время утреннего одевания и вечернего раздевания — он заглядывал в зеркало и видел свое отражение! Седые поредевшие волосы, глубокие морщины, складки дряблой кожи, нависающие над воротником, темные мешки под глазами...
        Было ли все это на портрете? Да, было, конечно. Рузвельт не смог бы попрекнуть умелую художницу тем, что она, пытаясь польстить ему, омолаживает его. Нет, на портрете он выглядел старым, но это была какая-то искусно подлакированная старость. И седина, и складки кожи, и мешки под глазами — все это было... Было и не было. Свет выхватывал все то мужественное и привлекательное, что осталось в лице президента от прошлых лет. Все сегодняшнее скрывалось... нет, не в нарочитой, а как бы в естественной тени.
        Но ведь истинную картину видел не только Рузвельт. Ее наверняка видели и те, кто сидел в гостиной, наблюдая за медленным рождением портрета... И за обедом все они пристально смотрели на него. И при этом, конечно, думали: была ли случайной боль, которую президент ощутил во время сеанса, или она наложила какой-то отпечаток на его лицо, добавила черточку, которой вчера еще не было?..
        В спальне постель была уже раскрыта, и откинутый треугольник одеяла почти касался пола. Рузвельту очень хотелось спать, но он, недовольно нахмурившись, отвернулся от постели.
        Может быть, он просто боялся сна? Был убежден, что, пока бодрствует, с ним ничего не может произойти? А во сне, когда отключена воля, когда он бессилен управлять собой...
        Президент велел усадить себя в кресло, покрыть ноги шотландским пледом и придвинуть ближе курительный столик. Убедившись, что сигарет достаточно и спички на месте, он сказал Приттиману, что вызовет его, когда решит, что пора ложиться, и, оставшись один в полутемной комнате, закурил.
        Он составил мысленный список того, о чем он не должен думать. О «Мэджике». О нежелании Сталина выполнить свое обещание. О его отказе послать в Сан-Франциско министра иностранных дел...
        Но Рузвельт оказался в положении того сказочного персонажа, которому были обещаны золотые горы при условии, что он «не будет думать о белых медведях». И именно «запретные» вопросы стали терзать душу президента.
        За окнами быстро темнело. Было тихо. Лишь время от времени ветер стучал ветвями деревьев по рамам, точно напоминая о чем-то роковом, неотвратимом.
        Рузвельт курил одну сигарету за другой. Иногда он замечал, как в дверях возникала и тотчас же исчезала узкая полоска света. Он знал, что это Хассетт, Рилли или Приттиман украдкой заглядывают в комнату, чтобы лишний раз убедиться: сигарета в руках у президента или в пепельнице, а не на полу. Все знали, что теперь Рузвельт нередко засыпает с непогашенной сигаретой, и боялись пожара.
        Он курил и курил... В комнате уже было так темно, что он не различал даже мебели.
        Ему хотелось спать. Он чувствовал, что, если сдастся, бросит сигарету в пепельницу, закроет глаза, то...
        Веки его опустились. Снилось ли ему или просто казалось, что чьи-то заботливые руки поднимают его куда-то в воздух, все выше и выше, несут... опускают на землю...
        Глава двадцать третья
        СОН
        Широко шагая, даже чуть подпрыгивая на своих крепких, слегка пружинящих ногах, шел по московской улице Франклин Делано Рузвельт, тридцать второй президент Соединенных Штатов Америки.
        На нем была темно-синяя накидка американского военно-морского офицера и старая, помятая фетровая шляпа.
        Как он попал сюда, в центр Москвы? Как преодолел тысячи миль, отделяющих Уорм-Спрингз от советской столицы? Каким чудом ожили его уже много лет бездействующие ноги? Рузвельт не задавал себе этих вопросов. Все происходило как бы само собой и в пояснениях не нуждалось. Он шел легкой походкой, шел, расстегнув накидку, чтобы она не мешала ему широко размахивать руками, шел, будто парил над тротуаром.
        Да, президент шел по Москве — в этом у него не было ни малейшего сомнения. В последние месяцы виды советской столицы очень часто появлялись на обложках иллюстрированных американских журналов, и сейчас они вставали перед ним воочию...
        Красная площадь, вот на стене длинного, приземистого здания развешаны портреты: Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин. Рузвельт сразу же узнал площадь по старинной церкви с разноцветными куполами и, повернув голову вправо, убедился, что идет вдоль зубчатой стены Кремля. Он увидел красный Мавзолей у стены...
        Сколько раз в своей жизни президент — и вслух и мысленно — произносил это слово «Кремлин» — «Кремль». И вот теперь он все это видел.
        Он знал, что идет в Кремль, идет для того, чтобы встретиться со Сталиным, встретиться и задать ему вопрос: «Как вы могли?! Почему вы обманули меня, перечеркнули свое обещание начать переброску советских дивизий на Дальний Восток?»
        Желание задать этот вопрос, мучительное и непреоборимое, подняло Рузвельта на ноги, пронесло над морями и континентами...
        И вдруг в ушах президента зазвучали слова маршала, слова, произнесенные в Ялте, на одном из банкетов:
        «В союзе союзники не должны обманывать друг друга. Быть может, это наивно? Опытные дипломаты могут сказать: „А почему бы мне не обмануть моего союзника?“ Но я как наивный человек считаю, что лучше не обманывать своего союзника... Возможно, наш союз столь крепок именно потому, что мы не обманываем друг друга; или, может быть, потому, что не так уж легко обмануть друг друга?»
        Да, об этих словах можно будет напомнить Сталину при встрече. Спросить с убийственной иронией: не эта ли мысль владела им, когда он давал свое обещание помочь Америке?
        «Нет, нет, не надо! — тут же одернул себя Рузвельт. — Может быть, говоря об обмане, Сталин имел в виду тайну, которой я должен был бы поделиться с ним, если считаю, что вправе рассчитывать на его искренность. Впрочем, нет, не должен! Неизвестно еще, взорвется ли эта бомба».
        И, дав себе «отпущение грехов», Рузвельт снова ощутил обиду на Сталина. Да, эту обиду он выскажет ему без обиняков!
        Президент шел широким шагом, размахивая руками, шел без всякой посторонней помощи, так, как ходил четверть века тому назад. Где вход в Кремль? Пропустят ли его туда? Там ли, за зубчатой стеной, находится сейчас Сталин? Согласится ли он его принять? Рузвельт не задавал себе этих вопросов. Он знал только одно: еще десять — пятнадцать минут, и он встретится со Сталиным.
        Какая интуиция, какие воспоминания о том, что он видел на фотоснимках и киноэкранах, какие рассказы американцев, побывавших в Кремле, указывали сейчас президенту путь? Он не отдавал себе в этом отчета. Он быстро шел, уверенный, что идет именно туда, куда должен идти...
        Он уже у ворот, где стоят часовые. Ему и в голову не приходит мысль, что они его могут остановить. И его действительно никто не задерживает. Он только спрашивает неизвестно кого: «Как пройти к маршалу Сталину?» И кто-то незримый отвечает ему. Ответ доносится неведомо откуда. Нет, не из пространства, а из глубины подсознания Рузвельта: «Сейчас направо... потом прямо... теперь вон в тот подъезд... А сейчас на второй этаж...»
        Может быть, Гопкинс, Гарриман или Черчилль рассказывали ему, как они проходили в кабинет Сталина?
        И вот президент у заветной двери. Это, конечно, приемная. У стен в креслах и на стульях сидят какие-то люди в военной форме и в гражданском. Рузвельт видит их мельком, как бы боковым зрением, они, по-видимому, не замечают его...
        Все внимание президента сосредоточено на заветной двери. «Постучать или не постучать?» — спрашивает он себя. Потом прикасается ладонью к двери, нажимает на нее.
        ...Сталин стоит посреди большой комнаты. Стоит неподвижно. Какое-то мгновение Рузвельту кажется, что это не сам Сталин, а его портрет, — точно такой же, во весь рост, он только что видел на стене здания напротив Кремля.
        Но все же президент поспешно произносит:
        — Здравствуйте, мой дорогой маршал!
        Он видит, как большой портрет вдруг оживает. Слегка вздрагивают в улыбке усы. В правой руке оказывается трубка.
        И тут Сталин говорит:
        — Здравствуйте, господин президент!
        Они по-прежнему стоят друг против друга. Сталин не предлагает Рузвельту сесть и не садится сам. Видимо, он очень занят. Президент не предупредил его о своем приходе, а в приемной ждут люди...
        — Я... пришел на минуту, всего лишь на минуту, маршал, — слегка задыхаясь от волнения, произносит Рузвельт. — Мне нужно задать вам вопрос... Только один вопрос…
        Сталин молча смотрит на него.
        — Я пришел, чтобы спросить: почему же вы?.. — успевает выговорить Рузвельт, чувствуя, что у него сжимается горло.
        — Это не так, господин президент! — медленно, спокойно говорит Сталин, и Рузвельту кажется, будто его слова осязаемы, будто они тяжело повисают в воздухе.
        «Откуда он знает, о чем я хочу его спросить?.. Как, каким образом он догадался?.. Может быть, он и впрямь умеет читать в душах?.. Нет, нет, он, конечно, имеет в виду что-то другое».
        — Я пришел спросить вас... — срывающимся голосом говорит президент. — Вы дали мне обещание помочь нам на Дальнем Востоке...
        — Мы не отказываемся от нашего обещания. Однако война еще не кончилась, — по-прежнему неторопливо отвечает Сталин.
        — Но вы обещали и другое! — взволнованно восклицает Рузвельт. — Вы обещали начать переброску своих дивизий на Дальний Восток и этим сковать Квантунскую армию...
        — И что же? — пристально глядя в глаза президенту, спрашивает Сталин.
        «Почему он разговаривает со мной таким ледяным тоном?» — думает Рузвельт. На мгновение перед его мысленным взором встает тот Сталин, с которым он беседовал в Кореизе... Но видение тут же исчезает. Перед ним сейчас другой Сталин — холодный, чужой, неприступный...
        — Как «что же»?! — с отчаянием в голосе спрашивает президент. — Вы же не выполнили своего обещания! Японцы начали переброску Квантунской армии на тихоокеанский театр военных действий... Вы... вы обманули меня!
        — Нет, господин президент, мы вас ни разу не обманывали! — спокойно произносит Сталин и, немного помолчав, спрашивает: — Можете ли и вы сказать, что никогда нас не обманывали?
        В комнате вдруг стало темнее. Или это только кажется Рузвельту? Он думает: «Неужели уже наступил вечер? Может быть, в Москве, как и на юге, сумрак сгущается внезапно?»
        — Но ведь мы открыли второй фронт, — пытается возразить президент. — Мы же его открыли...
        — У нас в народе, — Сталин невесело улыбается, — у нас в народе говорят: «Дорого яичко ко Христову дню».
        — Что это значит?
        — Это значит, что подарок особенно ценен тогда, когда его получаешь вовремя. А ваш «подарок»...
        — Разве он не пригодился? Разве мы не помогли вам?
        — Да, но когда немцы были уже фактически разгромлены Красной Армией.
        — Но раньше мы не могли.
        — Вспомните Арденны, господин президент, — с невеселой усмешкой глядя на Рузвельта, говорит Сталин. — Когда союзники попали в немецкую мышеловку и, оказавшись на грани серьезного поражения, попросили нас о помощи, слов «не могли» в нашем лексиконе не было.
        Маршал замолкает и выжидательно смотрит на Рузвельта. Президент тоже молчит.
        — Еще немного, и не потребовалось бы никакого второго фронта, — продолжает Сталин. — Вы это знаете... и Черчилль тоже знает.
        — Мне казалось, что вы поставили крест на всем плохом, что было между нами, — печально говорит Рузвельт. — Мне казалось, что вы решили не вспоминать прошлое... И вы никогда не обманывали меня, а теперь...
        — Я и теперь вас не обманываю. Слушайте!
        И неожиданно громким, резким голосом Сталин произносит:
        — Товарищ Антонов!
        И тотчас же неизвестно откуда в комнату доносятся слова:
        — Слушаю вас, товарищ маршал!
        — Сколько дивизий на сегодняшний день переброшено в Приморье?
        — Пятнадцать, товарищ маршал! — раздается ответ. — И еще десять находятся в пути следования.
        — У меня все, — говорит Сталин. — Спасибо.
        И в комнате вновь наступает тишина.
        — Вот так, господин президент, — задумчиво покачав головой, говорит Сталин. — А теперь присядем.
        И, указав на стоящий у стены диван, первым подходит к нему.
        Теперь они сидят рядом. Сталин закуривает трубку. Рузвельт опускает руку в карман в поисках пачки «Кэмел». Но карман пуст...
        — Закурите мои, — предлагает маршал, встает, подходит к письменному столу и возвращается с раскрытой зеленой коробкой. Сколько раз президент видел такие же на столах Конференций в Тегеране и Ялте!
        Первый раз в жизни Рузвельт закуривает папиросу. У нее какой-то странный вкус. Трудно удержаться от кашля.
        — Непривычно? — спрашивает Сталин.
        — Непривычно для меня то, что я оказался перед вами в ложном положении. А папиросы... Наверное, мы должны, научиться уважать ваши вкусы и считаться с ними... Вы знаете, мне жаль, что вы не родились американцем.
        — Это почему же? — недоуменно спрашивает Сталин.
        — Нам не хватает честных людей... А ваши таланты и в Америке привели бы вас на вершину власти.
        — Я родился в семье сапожника, господин президент, — усмехается Сталин.
        — Какое это имеет значение? Америка — страна...
        — Знаю, — прерывает Сталин и зажигает потухшую трубку, — страна... «равных возможностей», не так ли? Теперь разрешите задать вам вопрос. Представьте себе, что вы — со всеми вашими данными и способностями — родились бы в бедной семье и не смогли бы преодолеть социальные барьеры на пути к президентству. Ведь не было бы тогда Франклина Рузвельта в Белом доме, и не было бы тогда в Америке такого хорошего президента... Или представьте себе на мгновение, что вы родились бы в негритянской семье. Стали бы вы президентом?.. О чем вы задумались? — спрашивает Сталин умолкшего Рузвельта. — О «равных возможностях»?
        — Да. Но не о тех, о каких вы говорите. Я думаю о равных возможностях приносить друг другу пользу... Когда в тридцать третьем году я настоял на признании большевистской России, мне казалось, что я ее облагодетельствовал. Мог ли я думать, что настанет время, когда Россия спасет нашу страну от гитлеровского нашествия? И мог ли я предполагать, что без вашей помощи сотни тысяч американцев были бы обречены на гибель в пучине Тихого океана и на его островах?
        — Надо всегда смотреть вперед, господин президент, — негромко говорит Сталин.
        ...И вдруг стены комнаты сотряслись от какого-то взрыва. Оконные стекла задребезжали... Затем второй... Третий...
        — Что это?! — вскакивая с дивана, восклицает Рузвельт. — Немцы бомбят Москву?
        — Успокойтесь, господин президент, — оставаясь сидеть на своем месте, спокойно и добродушно говорит Сталин. — Это салют. Страна салютует войскам Второго Белорусского фронта, освободившим польский город Гданьск.
        «Салют... Гданьск...» — все еще не придя в себя, мысленно повторяет Рузвельт. Да, теперь он вспоминает сообщения о московских салютах, он ведь не раз видел красочные фотографии фейерверков в американских журналах.
        — А где же... фейерверк? — растерянно спрашивает Рузвельт.
        — Подойдите к окну, господин президент, — говорит Сталин и, сделав несколько шагов, отодвигает белую складчатую штору.
        И Рузвельт видит, как над Москвой взвиваются огненные букеты и осыпаются на людные улицы гирляндами многоцветных искр.
        Потом все смолкает.
        Сталин задергивает штору, и в комнате становится темно.
        — Понравилось? — спрашивает он, зажигая свет, и в голосе его звучит нескрываемая гордость.
        — Это не то слово, маршал, — печально произносит Рузвельт. — Когда я смотрел на огни, взметающиеся ввысь, мне казалось, что это души ваших людей со славой устремляются в вечность...
        — Да. Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины... Но я сказал, что надо всегда смотреть вперед. И повторяю это. Как вы представляете себе наше послевоенное будущее, господин президент? Какое слово, какой символ избрали бы вы для обозначения этого будущего?
        — А вы, маршал?
        — Единство.
        — Это хорошее слово... Но все мы смертны, маршал. Скажите мне положа руку на сердце: убеждены ли вы, что и для тех, кто придет вам на смену, это слово останется путеводной звездой?
        В комнате воцаряется тишина. Сталин молчит. Потом, глядя в глаза президенту, он медленно говорит:
        — Я убежден. А вы?.. Уверены ли вы в тех, кто придет вам на смену?
        И вдруг все исчезло. Не было Сталина, раздвинулись, растворились в воздухе стены его кабинета, и Рузвельт как бы со стороны увидел самого себя, шагающего между каким-то зданием и высокой стеной с редкими зубцами.
        И вдруг его обожгла мысль: «А на каком языке мы разговаривали? Ведь не было ни Павлова, ни Болена. В комнате вообще никого не было, кроме нас. И все же мы понимали друг друга. На каком языке говорил Сталин? Английского он не знает. Но как же он тогда понимал меня? И как я его понимал? Чудо! Истинное чудо!.. А куда я сейчас иду? Ах, да, конечно, к тем самым воротам под башней, через которые вошел сюда, в Кремль...»
        Рузвельту было до боли обидно, что его разговор со Сталиным прервался так неожиданно. Он хотел снова увидеть его — пусть только на мгновение. Быть может, президента угнетала мысль, что он все же умолчал о бомбе?..
        Рузвельт подошел к Кремлевским воротам и вдруг... остановился в недоумении.
        Из позднего вечера он шагнул в полдень. Сияло солнце, по улице мчались машины привычных марок — «форды», «паккарды», «кадиллаки»... Да где же он, черт побери? Прямо перед ним высился старинный особняк. Но это... это же «Блэйр-хаус», резиденция иностранных гостей президента... А раз так, то... Рузвельт быстро обернулся. Он увидел Белый дом, огражденный металлической решеткой. Значит, он на Пенсильвания-авеню? Да, президент был в Вашингтоне.
        «Стало быть, я у себя дома! — подумал он. — Бывают же чудеса! Сейчас поднимусь в Овальный кабинет и прикажу позвонить в Уорм-Спрингз, чтобы за мной выслали самолет! Воображаю, какой там поднялся переполох, когда я исчез. Но все они замрут от удивления, когда я расскажу им, где побывал и с кем разговаривал!»
        Рузвельт подошел к металлической изгороди, внимательно наблюдая за стоявшим у будки охранником. Интересно, как тот будет реагировать на появление президента, идущего пешком, а не подъехавшего, как обычно, в автомобиле. Но, к удивлению Рузвельта, охранник не обратил на него ни малейшего внимания, будто мимо прошло бестелесное существо. Не здоровались с ним и люди, спешившие в Белый дом или выходившие оттуда.
        «Черт с ними!» — подумал Рузвельт. Он торопился в свой Овальный кабинет. Ему не терпелось позвонить Маршаллу и спросить, есть ли какие-нибудь новости с Дальнего Востока. И вот он у двери, которую раскрывал и закрывал так много раз за последние двенадцать лет, с тех пор, как стал президентом.
        Впрочем, обычно ее раскрывали за него «Па» Уотсон, Билл Хассетт, Майк Рилли или кто-нибудь из сотрудников охраны. Какое счастье, когда ты сам можешь открыть дверь, толкнув ее ногой!..
        Легким ударом ноги он распахнул дверь Овального кабинета.
        За столом, с которого были убраны — президент сразу же это заметил — все его любимые безделушки, сидел и рылся в ящиках...
        «Черт возьми, да кто же это такой? — подумал Рузвельт. — И как он смеет?.. Что тут происходит в конце концов?!.»
        — Хэлло, мистер! — крикнул президент, делая шаг к столу. — Кто это вам разрешил?..
        Он осекся. Человек, рывшийся в ящиках стола, повернул к нему голову. Мелькнули очки в тонкой золотой оправе...
        «Господи, да это же Трумэн! — мысленно воскликнул Рузвельт. — Какого дьявола он роется в моем столе?»
        — Хэлло, Гарри! — сдерживаясь и заставляя себя говорить дружелюбным тоном, произнес президент. — Как вас сюда занесло? Что-нибудь ищете? Или, — с усмешкой добавил он, — примеряете президентское кресло?
        Тонкие губы Трумэна разжались, и он что-то сказал. Но Рузвельт не разобрал ни одного слова.
        — Ничего не понимаю. Говорите громче!
        Трумэн быстро зашевелил губами. Он говорил и говорил, до ушей Рузвельта доносились какие-то звуки, но они были лишены всякого смысла.
        — Я обращаюсь к вам с вопросом, Гарри, — раздраженно сказал президент, — и, кажется, говорю с вами на чистом английском языке, а вы в ответ несете какую-то тарабарщину.
        Трумэн развел руками и снова что-то залопотал. Судя по всему, он не понимал, что говорил ему Рузвельт.
        — Ну, мистер Трумэн, сейчас я отучу вас от этих дурацких шуток, — воскликнул президент и, открыв дверь, крикнул в пустое пространство: — Хэлло! Здесь есть хоть один человек, говорящий по-английски?
        ...И вдруг глаза его ослепил яркий свет. Он зажмурился. Над его ухом раздался знакомый мужской голос:
        — Конечно, конечно, я здесь, мистер президент!
        Рузвельт протер глаза. На тумбочке горела лампа, а над ним склонился Хассетт.
        — Билл? Это ты?! — удивленно произнес президент. — Погаси свет. Мне приснился отвратительный сон. Точнее, два сна. Один хороший, а другой...
        Он попытался шевельнуть ногами. Безуспешно. Чужие, омертвевшие ноги.
        — Я так и понял, мистер президент, когда услышал ваш голос. Вы кричали во сне. И тогда я решил вас разбудить. Тем более что я не мог не разбудить вас.
        — Мне такое снилось... — устало сказал Рузвельт. — Сначала было все хорошо, а потом какой-то тяжелый кошмар.
        — У меня есть чудесное лекарство от всех кошмаров. Я его только что получил. И зажег лампу, чтобы вы могли сразу же им воспользоваться.
        Хассетт протянул президенту тонкий листок бумаги, испещренный большими печатными буквами.
        — Дай пенсне! — сказал президент, сжимая листок обеими руками.
        И прочитал:
        СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО. ТОЛЬКО ДЛЯ ПРЕЗИДЕНТА ОТ МАРШАЛЛА. ВРУЧИТЬ В ЛЮБОЕ ВРЕМЯ ДНЯ И НОЧИ.
        ДОНЕСЕНИЕ О ПЕРЕБРОСКЕ ЧАСТЕЙ КВАНТУНСКОЙ АРМИИ НА ТИХООКЕАНСКИЕ ОСТРОВА НЕ СООТВЕТСТВУЕТ ПОВТОРЯЮ НЕ СООТВЕТСТВУЕТ ИСТИНЕ.
        СОГЛАСНО РАЗЪЯСНЕНИЯМ НАШИХ ЭКСПЕРТОВ ЛОЖНАЯ ТРЕВОГА ВОЗНИКЛА В СИЛУ ЛИНГВИСТИЧЕСКОГО НЕДОРАЗУМЕНИЯ. ИЗ-ЗА НЕЧЕТКОСТИ ПЕРЕХВАТА. ЯПОНСКОЕ СЛОВО ХОНСЮ, НАЗВАНИЕ САМОГО КРУПНОГО ИЗ ОСНОВНЫХ ОСТРОВОВ ЯПОНИИ, БЫЛО ПРИНЯТО ЗА СЛОВО МАНСЮ, НАЗВАНИЕ МАНЬЧЖУРИИ.
        ДАННЫЕ РАЗВЕДКИ ПОДТВЕРЖДАЮТ ПОВТОРЯЮ ПОДТВЕРЖДАЮТ, ЧТО ПЕРЕБРОСКИ ЧАСТЕЙ КВАНТУНСКОЙ АРМИИ НЕ ПРОИСХОДИТ.
        МАРШАЛЛ.
        Глава двадцать четвертая
        НЕТ, ЭТО БЫЛ НЕ ОБМОРОК
        12 АПРЕЛЯ 1945 ГОДА
        ...Хассет принес окончательный проект. Письмо получилось вежливое и дипломатически тонкое. «Берн» трактовался в нем как мелкий инцидент на фоне того главного, что связывало в этой войне Соединенные Штаты и Советский Союз.
        «Благодарю Вас за Ваше искреннее пояснение советской точки зрения в отношении Бернского инцидента, который, как сейчас представляется, поблек и отошел в прошлое, не принеся какой-либо пользы. Во всяком случае, не должно быть взаимного недоверия, и незначительные недоразумения такого характера не должны возникать в будущем. Я уверен, что, когда наши войска установят контакт в Германии и объединятся в полностью координированном наступлении, нацистские армии распадутся».
        Рузвельт дочитал письмо до конца и тщательно вывел тушью свою полную подпись.
        — Отправь! — сказал он Хассетту, протягивая ему письмо.
        Потом посмотрел на часы.
        — В нашем распоряжении, — обратился он к усердно работавшей своими кистями Шуматовой, — пятнадцать минут. Не больше.
        Шуматова пришла в отчаяние. Она все еще билась над складками на накидке президента и цветом его галстука. Кто знает, согласится ли президент позировать ей и завтра?..
        ...В это мгновение голову президента пронзила острая боль, та же боль в затылке, что и утром, только гораздо сильнее. Люси показалось, что президент сник и сидел в своем кресле, совсем не так, как несколько минут назад.
        Неугомонная Шуматова тоже заметила это, быстро подошла к Рузвельту и укоризненно сказала:
        — Вы опять изменили позу, господин президент.
        Она старательно разгладила новые складки, появившиеся на накидке, и вернулась на свое место.
        — Очень болит голова... — глухо сказал Рузвельт. Он закрыл глаза. Лицо его исказила гримаса страдания. И все же никто еще не понимал, что с ним происходит. Даже когда его рука упала с подлокотника и безвольно свесилась.
        Маргарет Сакли спросила:
        — Ты что-нибудь уронил?
        Президент открыл рот, но не произнес ни звука.
        — Франклин, что с тобой?! — с дрожью в голосе воскликнула Люси и подбежала к Рузвельту. Маргарет Сакли отбросила свое вышиванье и тоже вскочила с места.
        — Что с тобой?! — уже во весь голос крикнула Люси.
        Но Рузвельт был без сознания и только тяжело, с хрипом дышал.
        Шуматова бросилась вон из комнаты. Первым, кого она увидела, был Бири, сотрудник охраны президента.
        — Врача, врача! — истерически закричала Шуматова. — Скорее врача! У президента обморок!..
        Но это был не просто обморок... Уже не первый год смерть ловила этого человека, бросившего ей вызов. Подтачивала его физические силы. Подстерегала на море и в воздухе. Вилась над ним в Тегеране, в Ялте, пытаясь не упустить мгновения, когда спазм сжимал кровеносные сосуды президента, надеялась, что он уже не оправится после очередного головокружения или удушья... И, наконец, лишила его сознания.
        ...Президент неподвижно лежал на кровати, издавая страшные хрипы. У его изголовья стоял Говард Брюнн.
        Телеграфные провода, радиоволны несли в Вашингтон отчаянные призывы:
        — Скорее!.. Скорее!.. Врачей! Еще врачей! Президент умирает...
        Из Вашингтона Росс Макинтайр позвонил в Атланту доктору Джеймсу Поллину, одному из ведущих терапевтов страны. В старой машине, знавшей лучшие времена, доктор Поллин за час сорок минут преодолел семьдесят миль, отделявших Атланту от Уорм-Спрингз.
        Впоследствии он вспоминал: «Президент был на грани смерти, когда я добрался до него. Он обливался холодным потом, лицо было пепельно-серым, и дышал он с трудом... Пульс едва прощупывался».
        На этот раз победа — проклятая победа! — осталась за смертью.
        На прикроватной тумбочке, у изголовья Рузвельта остался лежать недочитанный детектив Картера Диксона. Книга была раскрыта на семьдесят восьмой странице, где начиналась глава под названием «Шесть футов земли».
        ...Билл Хассетт пригласил в свой коттедж Мерримэна Смита, Роберта Никсона и Гарольда Оливера — трех корреспондентов, сопровождавших Рузвельта в Уорм-Спрингз.
        — Джентльмены! — медленно проговорил он. — Мой печальный долг состоит в том, чтобы сообщить вам, что сегодня, в три часа тридцать пять минут президент скончался...
        На следующее утро в Москве американский посол Аверелл Гарриман попросил, чтобы его срочно принял Сталин.
        Войдя в кремлевский кабинет, посол произнес только одну фразу:
        — Маршал, вы уже знаете, что президента Рузвельта нет в живых...
        Несколько секунд Сталин молча смотрел на Гарримана. Потом отвернулся к окну. Сломал папиросу и бросил ее в пепельницу. И снова перевел взгляд на посла:
        — Это большая... огромная потеря, — сказал он. И, медленно разведя руками, тихо произнес: — Что делать?..
        Гарриман стоял, опустив голову. Он не знал, как понимать этот вопрос. Как чисто риторический? Или же Сталин советовался с ним?
        — Маршал, — не поднимая глаз, сказал Гарриман, — одной из последних печальных мыслей президента была мысль о Сан-Франциско, о том, что вы решили не посылать туда своего министра иностранных дел. Может быть, теперь в память о президенте...
        — Министр поедет в Сан-Франциско, — прервал посла Сталин.
        ФРАНКЛИН ДЕЛАНО РУЗВЕЛЬТ
        СКОНЧАВШИЙСЯ 12 АПРЕЛЯ ПРЕЗИДЕНТ СОЕДИНЕННЫХ ШТАТОВ АМЕРИКИ ФРАНКЛИН ДЕЛАНО РУЗВЕЛЬТ. ЯВЛЯЛСЯ ОДНИМ ИЗ КРУПНЕЙШИХ И ПОПУЛЯРНЕЙШИХ ПОЛИТИЧЕСКИХ АМЕРИКАНСКИХ ДЕЯТЕЛЕЙ НА ПРОТЯЖЕНИИ ВСЕЙ ИСТОРИИ СТРАНЫ.
        ...РУЗВЕЛЬТ УЧАСТВОВАЛ В КОНФЕРЕНЦИЯХ ТРЕХ ЛИДЕРОВ ВЕЛИКИХ ДЕРЖАВ — В ТЕГЕРАНЕ В 1943 ГОДУ И В КРЫМУ В 1945 ГОДУ. ПРОГРЕССИВНЫЙ ОБРАЗ МЫСЛЕЙ РУЗВЕЛЬТА, ЕГО НЕПРИМИРИМОСТЬ К ФАШИСТСКОЙ АГРЕССИИ И СТРЕМЛЕНИЕ ОБЕСПЕЧИТЬ БЕЗОПАСНОСТЬ МИРА В БУДУЩЕМ НЕМАЛО СПОСОБСТВОВАЛИ УСПЕХУ ЭТИХ ИСТОРИЧЕСКИХ КОНФЕРЕНЦИЙ.
        ВНЕЗАПНАЯ СМЕРТЬ РУЗВЕЛЬТА ВЫЗОВЕТ СКОРБЬ ВО ВСЕХ СВОБОДОЛЮБИВЫХ СТРАНАХ.
        «ПРАВДА», 13 АПРЕЛЯ 1945 Г.
        Виталий Коротич
        ДОЛГ ПЕРЕД ПАМЯТЬЮ
        Хорошие книги от плохих отличаются, между прочим, еще и тем, что хорошую с интересом читаешь, даже когда известны все подробности происшедшего с ее героями. Для исторических романов этот критерий особенно важен, потому что умение воскресить эпоху чрезвычайно усиливает убедительность повествования, уроки истории становятся предметными, обоснованными сегодняшним знанием.
        А. Чаковский откровенно и по-хорошему тенденциозен, да и не следует искать нейтральности у одного из ведущих советских писателей, прикоснувшегося к величайшей теме современности — к теме войны и мира. Тем более интересна вдумчивость, с которой он анализирует личную и государственную жизнь буржуазного политика, немало сделавшего для поддержания доброго имени своей страны.
        Те симпатии к Америке, которые дают нам надежду на лучшие времена в отношениях с ней, это симпатии к Америке — антигитлеровскому союзнику, Америке, встретившейся с нами на Эльбе, а не — увы! — расставляющей на Рейне ракеты, нацеленные в нас с вами.
        То, что воплощением Америки, желающей жить с нами в мире, стал мудрый президент, было справедливо, сколько бы в дальнейшем мастера заокеанской политической рекламы ни доказывали нам обратное. Мы помним и чтим Ф. Рузвельта как отважного и ответственного политика. «Неоконченный портрет» — внимательный и взыскательный взгляд в его жизнь и его судьбу.
        ...Итак, был в Соединенных Штатах президент Франклин Делано Рузвельт. Аристократ, образованнейший человек, сын своего класса. В Белый дом он вошел хозяином более полувека назад. Тогда же, когда некто Гитлер пришел к власти в Германии. Силы, приведшие Рузвельта к власти, были в социальном отношении совершенно определенными — капитализм искал своего очередного спасителя, личность, способную найти выход из кризиса. Поиски такого выхода были уделом нелегким, но Рузвельт находил их на путях экономических экспериментов: он расширял деловые связи Америки — дипломатическое признание им Советского Союза было из ряда этих исканий. Он любил свою родину, но никогда не считал, что любовь к собственному народу подразумевает пренебрежение или даже ненависть ко всем остальным. Он не был шовинистом, буржуазный политик Рузвельт. Шовинизм самоубийствен.
        Крах гитлеризма прослеживается в романе как бы со стороны, глазами буржуазных политиков, лидеров мощнейших капиталистических держав Рузвельта и Черчилля. Будучи союзниками, они далеко не во всем достигли согласия — британский премьер и американский президент; они же воплощают две формы взаимоотношений с нашей страной и с социализмом вообще. Одна из них — та самая, что призвала к интервенции почти полтора десятка мощных капиталистических стран против молодой Страны Советов, к разного рода блокадам, эмбарго и санитарным «кордонам» — против нас; вторая — что привела к признанию нас Соединенными Штатами в 1933 году и к созданию антигитлеровской коалиции в 40-х. Оголтелое в своей безответственности неукротимое желание стереть нас с лица земли и — в противовес ему — то, что зовется политикой мирного сосуществования...
        Легко сегодня прослеживать исторические взаимосвязи. Между почти сорокалетней давности фултонской речью Черчилля, где была объявлена послевоенная «холодная война» нам, и относительно недавней речью Рейгана в британском парламенте, провозгласившей «крестовый поход» против социализма. Между провокационными спичами, которыми в тридцатые годы подвигали белогвардейских карателей на вооруженную борьбу против Советской страны, и между объятиями с власовцами, бандеровцами и прочей однотипной с ними пакостью в сегодняшних премьерских и президентских резиденциях некоторых ведущих капиталистических стран.
        Можно находить и находить временные параллели, в каждой из которых будет очень четкий социальный контекст. Но разве случайно президент США сегодня произносит речи, призывающие к ревизии ялтинских соглашений, подписанных президентом Рузвельтом!
        В «Неоконченном портрете» отчетливо видны многие социальные корни конфликтов, продолжившиеся и в нынешний день. Не так легко было Рузвельту выполнять обязательства перед союзниками по антифашистской коалиции — слишком сильным было противодействие внутри его же Америки, слишком откровенно сопротивлялись ему форды, херсты и прочие, видевшие в Гитлере силу, выпестованную капитализмом для уничтожения Советской страны, и стремившиеся сберечь эту силу.
        «Неоконченный портрет» — произведение художественное, но в то же время оно обладает всеми достоинствами научного исторического исследования. Доверие к беллетризованным монологам американского президента основывается на достоверности его художественного образа и на том, что автором было изучено множество исторических документов. Думаю, что прочесть «Неоконченный портрет» весьма интересно было бы соотечественникам Рузвельта — тем самым, многие из которых даже не знают, на чьей стороне и против кого сражался советский народ в годы второй мировой войны.
        В романе А. Чаковского немало говорится о том, насколько в самой высокой политике важна обыкновеннейшая человеческая порядочность. Президент, который, кроме всего прочего, обладает способностью самокритично оценивать свои поступки и, попросту говоря, еще способен стесняться, — куда более надежный партнер в серьезных делах, чем его самовлюбленные коллеги. Очень хорошо в романе прослеживаются линии взаимоотношений Рузвельт — Сталин. Американский президент уважает советского партнера, не желает лгать, особенно когда эту ложь навязывают ему из соображений корыстных, разрушающих саму суть антифашистской коалиции.
        Но президенты бывают более или менее порядочными, порядочного капитализма не бывает. В книге А. Чаковского немало о том, как честный буржуазный политик может оказаться в оппозиции к сильным мира сего. Судьбы соратников Франклина Делано Рузвельта по преимуществу грустны, да и сам он вряд ли может считаться счастливым человеком, удачливым политиком. Любимый и понимаемый народом, он остался в истории как один из самых честных, но и самых оболганных реакционной историографией президентов США.
        Очень хорошо, что «Неоконченный портрет» вышел именно сегодня, когда опыт и ум человечества должны быть сосредоточены на поисках путей к миру. Роман Александра Чаковского — об ответственности перед живыми и мертвыми, перед памятью и делом победителей фашистской чумы.
                notes
        Примечания
        1
        Неведомы беды мои никому,
        И боль мою люди не знали.
        Неведомы беды мои никому,
        И мне не уйти от печали (англ.).
        2
        Но замерли стрелки часов навсегда
        В тот миг, когда дедушка умер (англ.).

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к