Библиотека / История / Хемминг Джон : " Завоевание Империи Инков Проклятие Исчезнувшей Цивилизации " - читать онлайн

Сохранить .
Завоевание империи инков. Проклятие исчезнувшей цивилизации Джон Хемминг
        В книге рассказывается о завоевании цветущей могущественной империи инков испанскими конкистадорами, о том, как развитая цивилизация постепенно превращалась в зависимую провинцию Испании и какими методами завоеватели насаждали свою деспотию. Автор рисует портреты целой плеяды Великих Инков, военачальников и полководцев-иноземцев, с именами которых связана трагическая и загадочная история перуанских индейцев, с искусством, религией, достижениями, традициями и обрядами великого народа.
        Джон Хемминг
        Завоевание империиинков.
        Проклятие исчезнувшей цивилизации
        ПРЕДИСЛОВИЕ
        Причиной для написания книги, которую вы держите в руках, послужило любопытство. Почти год я провел в разных районах Перу за изучением исторических памятников. Меня увлекла тема испанского владычества, в особенности взаимоотношения испанцев и коренных жителей Перу. Таким образом, в книге уделено внимание контактам обеих наций, охватившим все слои перуанского общества, начиная с правящих кругов и заканчивая бедными крестьянами и рудокопами.
        Моей целью не было рассмотрение социального уклада инков: этой теме посвящено множество прекрасных книг. Я решил описать образ жизни инков, а также испанское общество и трагические последствия гражданской войны, разгоревшейся между завоевателями.
        У меня появилась возможность прояснить некоторые неточности, встречающиеся в повествованиях некоторых историков. Было принято считать, что инки сдались испанцам без борьбы. К чести инков должен сказать, что в стране постоянно вспыхивали восстания местных жителей. Захват Кито и второй мятеж Инки Манко ранее не получали подробного освещения в исторической литературе. Мало упоминалось и о Вилькабамбе, где Инка Манко и его сыновья предпринимали попытки сопротивления или сотрудничества с испанскими завоевателями.
        Сведения о поведении испанцев в Перу также отличаются противоречивостью. Миф о зверствах испанцев по-прежнему находится под вопросом. Я попытался найти золотую середину между совершенно противоположными мнениями. Этот вопрос предоставляет ученым обширное поле деятельности для исследований и дискуссий. Точная картина жизни Перу в период установления колониального ига появляется после тщательного изучения правительственных и законодательных актов.
        Судьба последних инков также представляет большой интерес. Я решил описать жизнь наследников королевского дома Инков и проследить их генеалогическое древо.
        Захваченное испанцами Перу было последней высокоразвитой цивилизацией, полностью скрытой от внешнего мира. Но хотя история завоевания кажется поистине фантастической, ее участниками были реальные люди. Я поставил перед собой задачу показать не наследников блистательной и богатейшей империи, а обычных людей, борющихся с врагами. Насколько успешно ее удалось осуществить, судить вам.
        Глава 1
        КАХАМАРКА
        25 сентября 1513 года отряд измученных испанских путешественников пробился через леса Панамы и вышел к океану: это было Мар-дель-Сур, Южное море, или Тихий океан. Эту экспедицию возглавлял Васко Нуньес де Бальбоа, и одним из старших офицеров у него был тридцатипятилетний капитан по имени Франсиско Писарро. Спустя шесть лет после открытия испанцы основали на Тихоокеанском побережье перешейка городок Панаму. Панама стала базой для постройки кораблей, которые предназначались для исследования и использования в своих интересах этого неизвестного моря.
        В эти годы развитие Испании происходило как взрыв. На протяжении Средних веков рыцари-крестоносцы Кастилии изгоняли мусульман с Иберийского полуострова. Окончательная победа реконкисты произошла в январе 1429 года со сдачей Гранады кастильцам, которыми командовал король Фердинанд Арагонский. Спустя несколько месяцев в том же году Христофор Колумб вышел на кораблях в Атлантический океан, поплыл на запад и высадился на островах Карибского моря. Последующие годы прошли в установлении испанского присутствия на островах Вест-Индии и в исследованиях северного побережья Южной Америки. Франсиско Писарро принимал участие во многих из этих экспедиций, которые, в сущности, были жестокими, не сулящими награды набегами на племена, жившие в лесах Америки.
        Точка зрения европейцев на обе Америки — или, как их тогда называли, Вест-Индию — резко изменилась, когда в 1519 году Эрнан Кортес открыл и вторгся в могущественную империю ацтеков в Мексике. У Кортеса в отряде было только около 500 человек и 16 лошадей, но опыт помог ему одержать победу над союзом восставших против него племен. Благодаря искусной дипломатии, выдержке и безжалостной храбрости своих солдатКортес завоевал империю, полную экзотического великолепия. Испания, страна с населением менее 10 миллионов человек, захватила территорию, по своему населению и богатству равную себе. Достижения Кортеса развеяли романтические представления испанцев. Младшие сыновья феодалов и испанцы, принадлежавшие ко всем слоям общества, подстегиваемые нетерпением, поплыли через Атлантику в поисках приключений и богатств.
        Пока Кортес завоевывал Мексику, испанцы начали исследовать Тихоокеанское побережье Южной Америки. В 1522 году Паскуаль де Андагойя проплыл около 200 миль вдоль побережья Колумбии и поднялся по реке Сан-Хуан. Он искал племя, которое называлось «виру» или «биру»; и название этого племени, изменившееся до «перу», стало названием страны, лежащей далеко к югу.
        Три компаньона приобрели корабли Андагойи, и им удалось достать деньги на снаряжение еще одного плавания. Этими тремя были: Франсиско Писарро, Диего де Альмагро — оба они жили в Панаме и являлись там владельцами некоторой собственности — и священник Эрнандо де Луке, который, очевидно, действовал как доверенное лицо судьи Гаспара де Эспинозы, оказавшего финансовую помощь этой троице. Писарро отплыл в ноябре 1524 года с 80 солдатами и 4 лошадьми. Эта первая экспедиция не была успешной: она достигла места, которое испанцы назвали — по понятным причинам — Порт Голода, а Альмагро потерял глаз в стычке с местными жителями у сожженной деревни. Никаких богатств не было найдено вдоль побережья, и путешественникам с трудом удалось уговорить Эспинозу финансировать их следующую попытку.
        10 марта 1526 года три компаньона заключили формальный контракт, и Писарро отплыл спустя восемь месяцев. Он взял с собой 160 человек и несколько лошадей, разместившихся на двух небольших кораблях, которые вел опытный лоцман Бартоломе Руис. Экспедиция разделилась: Писарро встал лагерем у реки Сан-Хуан, Альмагро отправился за подкреплением, а Руис поплыл на юг. Впервые корабли Руиса пересекли экватор в Тихом океане, и затем, неожиданно, произошел первый контакт с цивилизацией инков.
        Испанские корабли встретили в океане и захватили бальсовый плот, снабженный превосходными парусами из хлопка. Все, кто видел этот плот, не сомневались в том, что он был продуктом развитой цивилизации. Судно плыло по торговым делам с целью обмена изделий инков на темно-красные раковины и кораллы. Поспешное донесение об этом плоте было отправлено королю Карлу I, который также являлся императором «Священной Римской империи» Карлом V. «Они везли много изделий из золота и серебра в виде личных украшений, „…“ включая короны и диадемы, пояса и браслеты, латы для ног и нагрудники; щипцы и погремушки, нити и гроздья бисера и рубинов; зеркала, украшенные серебром, бокалы и другие сосуды для питья. Они везли много накидок из шерсти и хлопка и мавританские туники… и другие предметы одежды красного, малинового, голубого, желтого и других цветов, украшенные разнообразными вышитыми орнаментами с фигурами птиц, животных, рыб и деревьев. У них были крошечные весы, чтобы взвешивать золото… В мешочках для бусин находились небольшие камни: изумруды, халцедоны и другие драгоценные камни и кусочки хрусталя и камеди.
Они везли все это, чтобы обменять на морские раковины белого и красного цвета…» Одиннадцать из двадцати человек, находившихся на плоту, прыгнули в море при попытке их захватить, а остальных шестерых лоцман Руис отпустил на берегу. Но троих он предусмотрительно оставил, с тем чтобы, научившись испанскому языку, они стали переводчиками для завоевателей этой загадочной страны.
        Руис присоединился к Писарро и повез экспедицию на юг, чтобы исследовать побережье Эквадора. Они приплыли к необитаемому острову Исла-дель-Гальо, острову Петуха, в устье реки Тумако. Это были бесплодные, с влажным климатом берега, изобилующие гибельными мангровыми болотами. Испанцы ужасно страдали. От голода и болезней умирало в неделю по 3-4 человека. Когда экспедиция уже потеряла значительную часть людей, отчаянный вопль о помощи от тех, кто уцелел, достиг губернатора Панамы. 29 августа 1527 года он начал всестороннее расследование и распорядился, чтобы любому, пожелавшему вернуться, была предоставлена такая возможность. Экспедиция продолжалась главным образом благодаря фанатической решимости Франсиско Писарро. На песке острова он провел линию и бросил своим людям вызов: кто хочет, пусть пересечет ее и останется с ним. Тринадцать смельчаков сделали это. Они остались с Писарро на острове и обеспечили продолжение экспедиции.
        На следующий год упорство Писарро было вознаграждено. Он поплыл на юг только с горсткой солдат, имея своей целью лишь исследование, а не вторжение, для чего не было взято почти никакого оружия. Экспедиция вошла в залив Гуаякиль, и взорам открылся первый город инков Тумбес. Благородный инка посетил корабль, и испанец Алонсо де Молина сошел на берег с подарками: поросятами и курами. Высокий и стремительный грек Педро де Кандия высадился вместе с ним и подтвердил описание Тумбеса Молиной как города, в котором царит установленный порядок. Здесь наконец-то искатели приключений нашли развитую цивилизацию, которую они искали с таким пылом. Кандия сильно поразил воображение местных жителей, выстрелив в цель из аркебузы, но эта первая встреча между испанцами и инками была очень сердечной.
        Писарро проплыл вдоль побережья Перу до реки Санта, как она и теперь называется. Две другие высадки на берег подтвердили важность открытия и необычность этой загадочной империи. Экспедиция вернулась с доказательствами. Это были ламы, керамические и металлические сосуды, прекрасная одежда и мальчики, которых предстояло обучить испанскому языку и сделать переводчиками. Люди из экспедиции Писарро мельком увидели краешек великой цивилизации, развивавшейся в течение веков в полной изоляции от остальной части человечества.
        Исследователи были возбуждены своими открытиями и масштабом возможных завоеваний, но они не смогли вызвать энтузиазма у губернатора Панамы. Они решили послать Писарро назад в Испанию, чтобы заручиться одобрением короля и достать еще денег и людей. Король Карл хорошо принял Писарро в Толедо в середине 1528 года. Писарро повезло, что его приезд совпал с возвращением Кортеса, который очаровал придворных дам щедрыми подарками из мексиканских сокровищ и был пожалован титулом маркиза и другими почестями. Кортес воодушевил Писарро; только благодаря этому бьющему через край восторгу от мыслей о будущем завоевании Мексики Писарро легко удалось завербовать жаждущих приключений молодых авантюристов в своем родном Трухильо-де-Эстремадура. Король Карл должен был покинуть Толедо, но 26 июля 1529 года королева подписала соглашение, в котором она разрешала Писарро открыть и завоевать Перу. Писарро был объявлен губернатором и генерал-капитаном Перу, Альмагро — комендантом Тумбеса, а Луке был назначен протектором индейцев, и в дальнейшем ему был обещан сан епископа Тумбесского.
        Писарро отплыл из Севильи в январе 1530 года на кораблях, полных будущих завоевателей, среди которых были его единокровные братья Эрнандо, Хуан и Гонсало Писарро и Франсиско Мартин де Алькантара. В Панаме Диего де Альмагро выразил — по вполне понятной причине — решительное неудовольствие своим незавидным назначением согласно договору в Толедо. Он согласился продолжить предприятие только после того, как ему было обещано звание маршала и должность губернатора земель, лежащих за пределами владений Писарро.
        Третья экспедиция Писарро отплыла из Панамы 27 декабря 1530 года, но по необъяснимой причине высадилась на побережье Эквадора, не достигнув Тумбеса. Потянулись тяжелые месяцы: утомительный поход вдоль тропического побережья, эпидемия бубонной чумы, остановка на мрачном острове Пуна в Гуаякильском заливе и многочисленные стычки с местными жителями. Самое серьезное столкновение произошло при попытке экспедиции пересечь на плотах залив от острова Пуна и высадиться на материке, на территории перуанских инков. Наконец, конкистадоры начали вторжение в империю инков, но они были еще в ее отдаленном уголке, далеко от ее сказочных городов и богатств. Тумбес, место обещанной епархии, находился в руинах, и не было видно никаких признаков присутствия там испанца, который предпочел остаться там на жительство. Местные жители сказали, что это разрушение произошло в результате междоусобной войны между инками.
        Закончился 1531 год, и прошло уже несколько месяцев 1532 года с того дня, когда третья экспедиция покинула Панаму, но Писарро продвигался вперед с осторожностью. Он оставил Тумбес в мае 1532 года и отправился в район Поэчос на реке Чира. Следующие месяцы он провел в исследованиях пустынной северо-западной части Перу. Было потрачено несколько недель на то, чтобы переправить по морю часть людей из Тумбеса в Тангарару, на 120 миль к югу. Чтобы поднять дух людям Писарро, к ним приплыли корабли с подкреплением: закаленный в боях Себастьян де Беналькасар привез 30 человек из Никарагуа, а отважный Эрнандо де Сото прибыл еще с одним отрядом. Писарро убил местного вождя по имени Амотапе, очевидно, с целью запугать местных жителей этой отдаленной провинции. Затем он выбрал место для первого испанского поселения в этой чужой стране: в середине сентября небольшой церемонией было отмечено основание поселка Сан-Мигель-де-Пьюра недалеко от Тангарары. Около 60 испанцев остались жить в поселке, а Писарро стал поспешно продвигаться в глубь империи инков с крошечной армией, состоявшей из 62 всадников и 106 пеших
солдат. Закончились месяцы колебаний.
        24 сентября 1532 года отряд Писарро вышел из поселка Сан-Мигель. Десять дней он провел в Пьюре, ненадолго остановился в Саране (современный Серран), Мотуксе (Мотупе) и 6 ноября достиг Саньи. До сих пор испанцы оставались на прибрежной равнине, узкой пустынной полоске суши между Тихим океаном и Андами, но 8 ноября они решили повернуть в глубь страны и подняться в горы. Инки привыкли жить в горах, их легкие в ходе эволюции приобрели больший объем, чтобы можно было дышать разреженным воздухом. И хотя ими были завоеваны многие цивилизации, расположенные в жарких прибрежных долинах, настоящая империя инков лежала вдоль горных цепей Анд, и именно там любой завоеватель должён был встретиться с инками лицом к лицу.
        Сопутствуемые поразительным везением, испанцы из отряда Писарро вторглись в Перу именно в тот момент, когда война за престолонаследие была в самом разгаре. Когда несколько лет назад Писарро впервые плыл по Тихому океану, империей инков безмятежно правил один, почитаемый всеми, Великий Инка Уайна-Капак. Его владения простирались почти на 3 тысячи миль вдоль Анд, от Центрального Чили до юга современной Колумбии. Это больше, чем расстояние от Западного до Восточного побережья США, и больше, чем расстояние от Атлантического побережья Европы до Каспийского моря. Тихий океан омывал границы империи инков на западе, а леса бассейна Амазонки простирались на востоке, и инки пребывали в уверенности, что их империя поглотила почти весь цивилизованный мир.
        В течение многих лет Уайна-Капак стоял во главе профессиональной армии империи, которая воевала с племенами на ее северных границах, в Пасто и Попаяне в Колумбии. Борьба была упорной, и военная кампания затягивалась. Инка и его приближенные давно уже не жили в Куско, столице империи, и Уайна-Капак подумывал о том, чтобы создать вторую столицу на севере, в Кито или Томебамбе. Именно во время этой военной кампании Уайна-Капаку впервые донесли о появлении высоких чужестранцев с моря. Но ему не было суждено увидеть европейцев. Его армию и двор внезапно охватила сильная эпидемия, и Уайна-Капак умер в горячечном бреду в период между 1525-м и 1527 годом. Возможно, болезнью была малярия, но могла быть и оспа. Испанцы привезли с собой оспу из Европы, и она неудержимо распространилась по Карибскому бассейну среди народов, не имевших к ней иммунитета. Она легко могла передаваться от племени к племени по всей Колумбии и настичь армию инков задолго до того, как сами испанцы приплыли к побережью. Эпидемия скосила большую часть приближенных Инки. В их число попал и вероятный наследник Уайна-Капака Нинан Куйучи.
«Умерло и простого народа без счета».
        Преждевременная смерть Великого Инки Уайна-Капака и его наследника создала неопределенную ситуацию. Наиболее вероятным преемником был сын Инки Уаскар, который принял бразды правления в столице Куско. Другой сын, Атауальпа, остался во главе имперской армии в Кито. Вероятно, он исполнял обязанности губернатора этой провинции от имени своего брата, хотя некоторые летописцы отметили, что умирающий Инка решил разделить огромную империю на две части, одну со столицей в Куско, а другую — в Кито. Мы никогда не узнаем правду о том, каким в действительности было завещание Инки. Известно лишь, что после нескольких лет спокойной жизни между двумя братьями вспыхнула междоусобная война. Некоторые испанцы вели в этом походе путевые заметки и дали различные объяснения причин этого конфликта в зависимости от личных симпатий тех местных жителей, которые их информировали. Будучи европейцами, испанцы изо всех сил старались доискаться, притязания кого из братьев, Уаскара или Атауальпы, на трон были самыми «законными». Но это было бесполезно, так как для инков право первородства не имело значения. Для них было важно
только, чтобы новый Инка был королевской крови и мог править. Если старший или любимый сын, назначенный наследником, оказывался слабым или неспособным к управлению государством, то в ходе междоусобной войны или дворцового переворота его вскоре смещал более агрессивный брат. Большинство из 11 Инков, которые правили страной до этого времени, пришли к власти только после некоторой борьбы, в результате чего выдающиеся правители сменяли один другого.
        Когда началась междоусобная война, Атауальпа обладал профессиональной армией, которая все еще вела бои на севере под командованием полководцев Чалкучимы, Кискиса и Руминьяви. Уаскару осталась верна большая часть его подданных. Всего за несколько лет отношения между двумя братьями развились в открытый конфликт. Народное ополчение Уаскара предприняло попытку вторгнуться в Кито, но после начального успеха было отброшено на юг, через Анды, закаленными в боях регулярными частями, верными Атауальпе. Серия сокрушительных побед китонцев завершилась поражением и взятием в плен Уаскара в генеральном сражении у Куско. Многие народы империи считали одерживающих победы китонцев врагами и захватчиками, и профессионалы отвечали им жестокостью, которой они научились во время походов на север. Атауальпа подвергнул опустошению провинцию, где жило племя каньяри, в наказание за интриги его вождя. Полководец Кискис, захвативший Куско, вознамерился истребить всех членов семьи Уаскара, чтобы избавиться от любых других претендентов. Он отослал пленного Инку на север под сильной охраной. Чалкучима, верховный
главнокомандующий Атауальпы, удерживал район в центральных Андах вместе с еще одной армией, находившейся в Хаухе, в то время как полководец Руминьяви был оставлен командовать войсками в Кито. Сам Атауальпа совершал триумфальное шествие на юг вслед за своими военачальниками.
        Писарро начал свой поход вдоль перуанского побережья как раз тогда, когда эта яростная гражданская война подходила к концу. Его люди увидели достаточно свидетельств недавних боев. Тумбес был разрушен. Когда Эрнандо де Сото отправился в глубь страны на разведку, он достиг города Кахаса, «пребывавшего в руинах после сражений, которые вел Атауальпа. В горах на деревьях во множестве висели тела индейцев, потому что они не согласились сдаться: ведь все эти деревни изначально принадлежали Куско [Уаскару], которого они признавали своим господином и которому они платили дань».
        Когда Писарро узнал о междоусобице, он тут же понял, как полезна она ему может оказаться. Двенадцатью годами раньше Кортес блестяще сыграл на сопернических разногласиях во время завоевания Мексики. Писарро надеялся сделать то же самое.
        Другим исключительным совпадением было то, что лагерь победителя — Атауальпы — случайно оказался в горах у Кахамарки, недалеко от линии движения Писарро. Донесения достигли Атауальпы, как только испанцы высадились на материке. В них сообщалось, что они занимаются грабежами и жестоко обращаются с населением. Но Атауальпа был слишком поглощен междоусобной войной, чтобы особенно беспокоиться о передвижениях 150 чужестранцев. Он был полностью занят делами своей армии, оккупированием вновь завоеванной империи, планированием своей поездки в Куско и ожиданием донесений от своих военачальников с юга. Когда Писарро со своими людьми вышел из поселка Сан-Мигель, Атауальпа еще не знал, выиграл или проиграл полководец Кискис сражение за Куско. Но он послал одного из своих близких советников все разузнать про чужестранцев. Этот благородный инка прибыл в Кахас в то время, когда там находился разведывательный отряд Сото, и сразу же произвел на испанцев впечатление своей, властью. Они отметили, что местный вождь «сильно испугался и встал, так как он не смел сидеть в его присутствии». А когда посланник прибыл в
лагерь Писарро, «он вошел так непринужденно, как будто он воспитывался и всю жизнь провел среди испанцев. Выполнив свою дипломатическую миссию, он с охотою пробыл с нами два или три дня». В качестве подарков посланец Атауальпы привез фаршированных уток и два керамических сосуда в форме крепостей. Недоверчивые испанцы заподозрили, что утки, с которых была снята кожа, символизировали ту участь, которая ожидала захватчиков, а сосуды в виде крепостей должны были указать им на то, что впереди они увидят еще много крепостей на своем пути.
        У посланника был также приказ доложить о численности и вооружении отряда Писарро. В течение двух дней он находился среди испанцев, ходил по лагерю, осматривая каждую деталь их вооружения, лошадей и ведя счет. Он попросил испанцев показать ему их мечи. «С этой целью он подошел к одному испанцу и коснулся рукой его бороды. Тот испанец ударил инку несколько раз. Когда дон Франсиско Писарро услышал об этом, он заявил, что никто не должен трогать этого индейца, что бы он ни делал». Посланник пригласил Писарро проследовать в Кахамарку для встречи с Атауальпой. Писарро принял приглашение и послал Инке в подарок прекрасную голландскую рубашку и два кубка из венецианского стекла.
        Небольшой отряд захватчиков повернул в глубь страны и, поднимаясь в Анды, оставил позади Тихий океан. Вероятно, испанцы шли по дороге инков, двигаясь вверх по течению реки Чонгойяпе. От песков прибрежной пустыни они дошли до плантаций сахарного тростника и хлопка. По мере того как они поднимались по предгорьям Анд, долина сузилась в каньон, склоны которого были покрыты полями и террасами. У истока реки Чанкай отряд Писарро, вероятно, повернул на юг и двинулся вдоль водораздела, пересекая безлесую саванну на высоте около 13 500 футов. Испанцы испытывали тревогу, возбужденные быстрой сменой высоты; вид укреплений и сторожевых башен инков, лежащих на их пути, лишал их покоя. Но Атауальпа решил позволить чужестранцам проникнуть в горы, и его воины не предпринимали ничего, чтобы задержать их продвижение.
        Испанцам повезло, что Атауальпа решил не препятствовать их переходу через горы, так как они двигались по чрезвычайно пересеченной местности; этот регион и сейчас труднодоступен. Эрнандо Писарро писал: «Дорога была так плоха, что они легко могли бы захватить нас или там, или на другом перевале по пути в Кахамарку, так как мы не могли воспользоваться лошадьми на дорогах даже при известном умении, а сойти с дороги не могли ни кони, ни пешие солдаты». Эта оценка была разумной: спустя четыре года менее профессиональная армия инков уничтожила такой же по величине отряд в схожих условиях местности.
        Наконец, в пятницу 15 ноября испанцы спустились с гор, и перед их глазами открылась долина Кахамарка. Это красивая плодородная долина всего несколько миль шириной, но она удивительно плоская, что очень редко встречается в Андах, где мир состоит из вертикалей, где почти все реки несутся по обрывистым каньонам, а ровная горизонтальная поверхность находится высоко, и это бесплодные почвы саванн. В наши дни в эвкалиптовых рощах долины Кахамарки пасутся коровы; ее гордость — шоколадная фабрика. Земля долины усеяна миллионами глиняных черепков, расписанных замысловатыми геометрическими узорами, относящимися к доинковскому периоду. А на пустынных склонах гор над городом пролегают причудливые каналы и видны непонятные рисунки, вырезанные на обнаженных скальных породах. Современная Кахамарка — это очаровательный испанский городок: здесь и домики с красными крышами, и замечательный собор, и прекрасные монастыри в колониальном стиле.
        Писарро остановил своих людей у края долины, чтобы дождаться арьергарда, а затем четким маршевым строем, разбившись на три эскадрона, отряд двинулся вниз. Атауальпа приказал, чтобы его армия встала лагерем за пределами города. И армейские походные палатки усеяли склоны окрестных гор. «Лагерь индейцев выглядел как очень красивый город. Было видно так много палаток, что сердца наши поистине охватила тревога. Мы никогда не думали, что индейцы могут поддерживать порядок в таком большом лагере и так хорошо содержать свои владения. Ничего, подобного этому, мы здесь еще не видели. Это зрелище наполнило нас, испанцев, страхом и смятением. Но нам не подобало выказывать страх, а тем более поворачивать назад. Так как если бы они почувствовали в нас хоть малейшую слабость, то те же самые индейцы, которые сопровождали нас, убили бы нас. Итак, проведя тщательное наблюдение за городом и лагерем, мы спустились в долину и вошли в город Кахамарку, всячески показывая свое бодрое расположение духа».
        Оказалось, что в самой Кахамарке на тот момент было только 400 или 500 человек из 2 тысяч ее жителей. На ее окраине за оградой был расположен храм Солнца и несколько зданий, предназначенных для священных дев. Эти избранные являлись частью официальной религии империи: поклонения солнцу. Стать одной из них было привилегией правящей верхушки инков. В юном возрасте девочек отбирали либо по их знатному происхождению, либо благодаря необычайной красоте. Затем их отправляли в закрытые школы при монастырях в столицах провинций, таких, как Кахас или Кахамарка. В течение четырех лет эти избранные девушки, аклья, ткали тонкое полотно или занимались приготовлением чичи (кукурузного пива) для Инки, его жрецов и приближенных. Некоторые из них затем становились жрицами. Они сохраняли целомудрие, и их жизнь протекала в служении богу солнца и другим святыням. Других аклья отдавали в жены благородным инкам или вождям племен, а самые красивые становились наложницами самого Инки.
        Испанцы впервые увидели аклья и жриц в «женском монастыре», когда Эрнандо Писарро проводил разведку в районе Кахаса. Легко себе представить, какое действие произвело на мужчин, которым приходилось обходиться без женщин месяцами, зрелище такого «монастыря», полного прекрасных девушек. Диего де Трухильо вспоминал, что «женщин привели на площадь, где их собралось больше пятисот. Капитан [Сото] отдал многих из них испанцам. Посланник Инки пришел в негодование и сказал: „Как вы смеете делать это, когда Атауальпа находится всего лишь в 20 лигах отсюда! Ни один из вас не останется живым!“
        Франсиско Писарро собрал своих людей на площади Кахамарки, которая с трех сторон была окружена длинными постройками, в каждой из которых было по нескольку дверей. Пошел град, и люди укрылись в пустых зданиях. Испанцы были полны опасений, но стремились вести себя корректно. Поэтому Писарро послал Эрнандо де Сото нанести визит Атауальпе. С ним отправились 15 всадников и Мартин, один из переводчиков, появившихся во время второго похода испанцев. Посланные должны были спросить Атауальпу, как он желает, чтобы чужестранцы разместились. Вскоре после отъезда Сото Эрнандо Писарро встревожился. Он объяснял: «Я пошел поговорить с губернатором, который отправился осмотреть город на тот случай, если индейцы нападут на нас ночью. Я сказал ему, что, по моему мнению, мы совершили ошибку, послав 15 лучших всадников… Если Атауальпа решится на что-то, эти пятнадцать не смогут защитить себя; а если их постигнет поражение, то это будет очень серьезная потеря. Поэтому губернатор приказал мне взять еще 20 всадников, стоявших наготове, и отправиться вслед, а там действовать, как я сочту нужным». К счастью для нас, среди
посланных нанести визит Атауальпе испанцев в тот первый вечер нашлись такие, которые в своих дневниках оставили свидетельские отчеты об этом событии. Это были Эрнандо Писарро, Мигель де Эстете, Хуан Руис де Арсе, Диего де Трухильо и, возможно, Кристобаль де Мена и Педро Писарро.
        От Кахамарки до резиденции Инки вела мощеная дорога длиной несколько миль. Атауальпа находился в небольшом здании, расположенном рядом с купальней, — горячие природные источники Коноха и по сей день все ещё шипят и булькают. Испанцы с трепетом продвигались сквозь безмолвный строй армии инков. Им пришлось переправляться через две речки, так что основная часть всадников осталась у второго водного потока, а их военачальники поехали дальше, чтобы найти Атауальпу. «Над домом наслаждений… возвышались две башни. В нем было четыре зала и дворик посередине. В этом дворике был сделан бассейн, к которому были подведены две трубы: с горячей и холодной водой. Эти две трубы шли от источников… расположенных один возле другого. Бассейн предназначался для купания Инки и его женщин. У двери этого здания была лужайка, на которой он и находился вместе со своими женщинами». Наконец, наступил момент, когда первые испанцы должны были предстать перед лицом правителя Перу. «Это был великий властитель Атауальпа… о котором мы знали из донесений и о котором нам столько рассказывали». «Он сидел на небольшой, очень низенькой
скамеечке, как обычно сидят турки или мавры, во всем своем величии, окруженный всеми своими женщинами и многими вождями. Еще раньше, не доезжая до него, мы видели другую группу вождей, и еще, и еще — и так далее, по старшинству».
        Атауальпа носил королевские знаки отличия. Каждый знатный перуанец носил льяуту, то есть несколько шнуров, обвязанных вокруг головы. Но только у Инки с этого обода на голове спереди свешивалась бахрома. Она была сделана из «очень тонкой шерсти алого цвета, очень ровно подстриженной и хитроумно скрепленной посередине маленькими золотыми зажимами. Шерсть была скручена в нити, но ниже зажимов она имела распушенные концы, и эта часть спадала на лоб… Эта бахрома была толщиной в дюйм. Она свешивалась до бровей и закрывала весь лоб». Из-за этой челки Атауальпа не поднимал глаз, и де Сото не смог добиться от него никакой реакции. «Эрнандо де Сото возвышался над ним на своем коне, но тот оставался неподвижным, не сделал ни малейшего движения. Сото подъехал так близко, что дыхание коня задевало бахрому, надетую на голову Инки. Но Инка так и не пошевелился. Капитан Эрнандо де Сото снял с пальца кольцо и подал его Инке в знак мира и дружбы со стороны христиан. Тот взял кольцо почти равнодушно». Сото выступил с заранее приготовленной речью, в которой назвал себя посланцем губернатора, и сообщил, что губернатор
был бы счастлив лично предстать перед ним. От Атауальпы не последовало никакой реакции. Вместо него ответил один из вождей. Он сказал, что у Инки — последний день церемониального поста.
        В этот момент появился Эрнандо Писарро и выступил с речью, схожей с речью Сото. Атауальпа, очевидно, догадался, что вновь прибывший был братом губернатора, так как он поднял глаза и начал говорить. Он сказал, что первое донесение о христианах он получил от Маркавильки, вождя из области Поэчос на реке Сурикари (в настоящее время — Чира), что находится между Тумбесом и Сан-Мигелем. Этот вождь «прислал мне сообщение о том, что вы плохо обращаетесь с вождями, надеваете на них цепи; и он прислал мне железный ошейник. Он сообщает, что сам он убил трех христиан и одну лошадь». Эрнандо Писарро запальчиво ответил ему на это: «Те мужчины в Сан-Мигеле были совсем как женщины. А одной лошади было бы достаточно, чтобы завоевать всю ту землю. Когда вы увидите нас в бою, вы поймете, какие мы воины». Чтобы смягчить ответ, Эрнандо Писарро стал говорить дальше. Он сказал Атауальпе, что «губернатор [Франсиско Писарро] относится к нему с искренней любовью; и если у него есть какой-либо враг, то стоит ему лишь сказать об этом [губернатору], и тот пошлет людей захватить этого человека». Атауальпа сказал, что в четырех
днях пути обитает племя очень свирепых индейцев, с которыми он никак не может сладить: христиане должны отправиться туда и помочь его людям. «Я сказал ему, что губернатор пошлет 10 всадников, и этого будет вполне достаточно, а его воины понадобятся лишь для того, чтобы отыскать тех, кто спрятался. Он улыбнулся так, как будто был о нас невысокого мнения».
        Атауальпа пригласил испанцев спешиться и отобедать с ним. Они отказались, и тогда он предложил им выпить. После некоторых колебаний — испанцы опасались быть отравленными — они согласились. Немедленно появились две женщины, неся золотые кувшины с национальным напитком из кукурузы, чичей, и испанцы церемонно выпили его вместе с Инкой. Солнце уже садилось, и Эрнандо Писарро попросил разрешения вернуться к своим. Инка захотел, чтобы один из испанцев остался с ним, но они сказали, что у них не было такого приказа. Поэтому они уехали, получив от Инки разрешение разместиться в трех домах на площади, оставив главную крепость для его собственной резиденции. Он также уверил их в том, чего они больше всего добивались: на следующий день он сам отправится в Кахамарку, чтобы встретиться с Писарро.
        Во время встречи с испанцами Атауальпа «внимательно осматривал лошадей, которые, несомненно, понравились ему. Увидев это, Эрнандо де Сото вывел небольшого коня, который был выдрессирован вставать на дыбы, и спросил [Инку], не желает ли тот, чтобы он [Сото] проехался на этом коне по двору. Инка дал понять, что желает этого, и [Сото] какое-то время демонстрировал на коне разные маневры, сохраняя замечательную выправку. Конь разгорячился, и у него изо рта пошла пена. Инка этому немало удивился. Живость, с которой двигался конь, также произвела на него впечатление. Но у простых инков это вызвало еще большее восхищение, и они начали перешептываться. Воины из одного отряда отступили назад, когда увидели приближающегося к ним коня. Все они заплатили за это своей жизнью в тот же вечер: Атауальпа приказал убить их всех, потому что они показали свой страх».
        У испанцев теперь было время поразмыслить над серьезностью ситуации, в которой они оказались. «Между собой мы обсудили многие точки зрения относительно того, что нам следует делать. Все были охвачены страхом, так как нас было так мало и мы так далеко углубились в эту страну, что не могли надеяться ни на какое подкрепление… Все собрались у губернатора, чтобы решить, что делать на следующий день. Мало кто спал. С нашего наблюдательного пункта на площади хорошо были видны огни костров в военном лагере индейцев. Это было зрелище, вселяющее страх. Большинство огней находилось на склонах гор близко один к другому. Все это выглядело как небо, густо усеянное яркими звездами». Кристобаль де Мена вспоминал, как эта опасность разрушила все классовые различия между испанцами: «Не было различия между знатными и простолюдинами, между пешими солдатами и кавалеристами. Той ночью все несли караульную службу в полном вооружении. А наш старый добрый губернатор обходил посты, подбадривая людей. В тот день все были рыцарями».
        Теперь испанцы осознали — впервые! — всю сложность своего положения после проникновения в эту империю. Они оказались отрезанными от моря многодневными переходами через труднодоступные горы. Вокруг них стояла победоносная армия в полном боевом порядке, численный состав которой Сото и Эрнандо Писарро оценили как 40 тысяч человек — «но они сказали так, чтобы ободрить людей, так как у него [Атауальпы] было более 80 тысяч». В добавление ко всему тут был страх перед неизвестностью, «так как испанцы не знали, как воюют эти индейцы, каков их боевой дух». Увидев самого Атауальпу, его дисциплинированную армию и жестокость, с которой велась недавняя междоусобная война, они не могли надеяться на дружелюбный прием в течение более или менее длительного времени.
        Люди, которых возглавлял Писарро, были опытными, закаленными воинами. Многие из них приобрели свой опыт в завоевательных походах в Карибском бассейне, Мексике и Центральной Америке. Сам Писарро первый раз прибыл в Вест-Индию в 1502 году, и теперь, в свои пятьдесят с лишним лет, он был одним из самых богатых и влиятельных жителей Панамы. Хоть он и не умел читать и был в прошлом бедным конюхом, его право командовать экспедицией никогда не ставилось под вопрос. Все трения, которые имели место, происходили между Диего де Альмагро, Эрнандо де Сото, Эрнандо Писарро и Себастьяном де Беналькасаром. Другие члены экспедиции получили боевой опыт в Северной Италии и Северной Африке, в результате чего Испания заняла главенствующее место в Европе, а испанские солдаты стали для всех самыми страшными противниками. Даже самые молодые члены экспедиции — а большинству испанцев было за двадцать — компенсировали недостаток боевого опыта искусностью в военных упражнениях, смелостью и удалью. В феодальной структуре испанского общества амбициозный человек мог занять более высокое положение, только женившись на богатой
наследнице или приняв участие в войне. Над этой экспедицией витал дух золотой лихорадки, в какой-то степени подкрепленный убежденностью в том, что это своего рода крестовый поход.
        Несмотря на свой опыт, 150 человек из отряда Писарро оказались в безвыходном положении и пребывали в страхе и отчаянии. Все, что они могли решить в ту неспокойную ночь, — это пользоваться своими преимуществами и применять различную тактику, имевшую успех в Карибском бассейне. Они могли неожиданно напасть первыми и воспользоваться тем преимуществом, что противнику неизвестны их способы ведения боя. Их вооружение — лошади, стальные мечи и латы — значительно превосходило все, виденное ими до сих пор в Вест-Индии, хотя, что касается вооружения инков, испанцы не были столь уверены. Они помнили тактику, принесшую такой успех в завоевании Мексики: похищение главы государства. Они также могли попытаться нажить капитал на внутренних распрях в империи инков: Эрнандо Писарро уже предлагал Атауальпе услуги испанцев в борьбе с непокорными племенами. Возможно, их самое главное преимущество заключалось в том, что они были абсолютно уверены в своей принадлежности к более развитой цивилизации и знали, что их цель — завоевание. Для индейцев же испанцы все еще были чужеземцами неизвестного происхождения с
неопределенными намерениями.
        Договорились, что губернатор Писарро решит, что следует предпринять, непосредственно исходя из обстановки, когда на следующий день, 16 ноября, Атауальпа прибудет в Кахамарку. Но при этом был тщательно разработан план неожиданного нападения и пленения Инки. «Губернатор указал на возвышение, на котором должен будет сидеть Атауальпа. Было решено заманить его туда ласковыми речами с тем, чтобы он потом приказал своим воинам вернуться в лагерь, так как губернатор опасался вступать в схватку, когда вокруг столько индейских воинов, а нас так мало». Нападение должно было произойти только в том случае, если его успех окажется возможным или если индейцы сделают что-либо угрожающее. Было еще два, более мирных, варианта. Атауальпу, возможно, удастся убедить совершить какой-нибудь акт политического или духовного повиновения. Или, если индейцы покажутся слишком сильными, испанцы могут поддерживать с ними видимость дружбы и надеяться на более благоприятный случай в будущем.
        Площадь Кахамарки идеально подходила для осуществления плана испанцев. С трех сторон она была окружена низкими длинными зданиями, каждое длиной около 200 ярдов. В двух из них Писарро разместил три отряда кавалерии по 15-20 всадников в каждом под командованием лейтенантов: Эрнандо де Сото, Эрнандо Писарро и Себастьяна де Беналькасара. В каждом из этих зданий имелось около двадцати выходов на площадь, «как будто они специально были построены для этого». «Все, в том числе и всадники верхом на лошадях, должны были напасть из своих укрытий». Будучи неважным наездником, сам Писарро должен был оставаться в третьем здании с несколькими всадниками и 20 пешими воинами. Перед его отрядом стояла задача «захватить Атауальпу в плен при первом признаке того, что он что-то заподозрил».
        Дороги вели из города на площадь. Они входили в нее между этими тремя зданиями. Группы пеших и конных испанцев были скрытно расположены на дорогах, чтобы отрезать пути к отступлению. Нижняя часть площади была ограничена длинной глиняной стеной, посредине которой возвышалась башня; войти в нее можно было лишь снаружи. За стеной лежала открытая равнина. Посреди площади, в ее более возвышенной части, находилась крепкая каменная постройка, которую испанцы считали своим фортом. По приказу Писарро остатки пехоты должны были охранять его ворота. Возможно, он призван был сыграть роль последнего прибежища. Внутри его расположился Педро де Кандия с «18 или 19 мушкетерами и 4 аркебузами». Выстрел из этих аркебуз был для испанцев сигналом к атаке.
        Атауальпа не торопился совершить свою короткую поездку через равнину в Кахамарку. У него только что закончился пост, и в честь этого события, а также в честь победы его армии в сражении под Куско должно было состояться празднество. Утро прошло без каких-либо признаков движения из лагеря индейцев. Нервное напряжение среди испанцев нарастало. От Атауальпы прибыл уже знакомый им благородный инка с сообщением о том, что Атауальпа и его люди намереваются приехать вооруженными. «Губернатор ответил: „Скажите своему господину, чтобы он приезжал, „…“ как он того пожелает. В любом случае я приму его как друга и брата“. Гонец, который прибыл позже, сообщил, что индейцы будут безоружны. Испанцы усмотрели в этом знамение Божие и вручили себя Господу, моля его не оставлять их. Наконец, в полдень армия Атауальпы пришла в движение, и „вскоре вся равнина была полна перестраивающимися воинами, ожидающими появления Инки“. Испанцы не были видны в своих зданиях-укрытиях, имея приказ не высовываться, пока не прозвучит артиллерийский сигнал. Молодой Педро Писарро вспоминал: „Я видел, как многие испанцы писались от
ужаса, не замечая этого“.
        Было ясно, что Атауальпа решил превратить свою поездку к необычным чужеземцам в церемониальное шоу. «У всех индейцев на головах были надеты, как короны, большие золотые и серебряные диски. Очевидно, все они были в своих парадных одеждах». «Впереди шел отряд индейцев, одетых в клетчатые, похожие на шахматную доску ливреи. По мере своего продвижения они подбирали с земли солому и подметали дорогу». «Они указывали руками на землю, чтобы убрать все, что попадалось на пути, — это едва ли было необходимо, так как городские жители содержали дороги в чистоте… Они пели песню, которая всем нам, кто ее слышал, показалась не лишенной мелодичности».
        Напряженность возрастала, когда Атауальпа остановился в полумиле от города. Дорога была все еще полна людей, а новые воины продолжали выходить из лагеря. Произошел еще один обмен гонцами. Воины Атауальпы начали ставить палатки, так как близился вечер. Атауальпа повелел передать, что он намерен остаться там на ночь. Этого Писарро хотел меньше всего, потому что испанцы особенно боялись нападения ночью. Отчаявшись, Писарро послал одного Эрнандо де Алдано «сказать Инке, чтобы он пришел на площадь и встретился с ним до наступления ночи. Когда гонец прибыл к Атауальпе, он поклонился и сказал ему с помощью знаков, „что ему нужно поехать туда, где находится губернатор“. Он уверил Инку, „что ему не нанесут ни вреда, ни оскорбления, поэтому он может ехать не боясь — правда, Инка и не выказывал никакого страха“.
        Атауальпа уступил. Солнце уже было совсем низко, когда он продолжил свое движение в город. Большую часть своих вооруженных воинов он оставил на равнине, а с собой «взял 5 или 6 тысяч невооруженных человек, при которых были только боевые топорики, пращи и мешочки с камнями под туниками». Вслед за передовым отрядом «на очень красивом паланкине, украшенном серебром, появился сам Атауальпа. Восемьдесят индейцев благородного происхождения, одетых в богатые голубые одежды, несли его на своих плечах. Сам он был очень богато одет: на его голове была корона, а на шее — ожерелье из крупных изумрудов. Он восседал на роскошной подушке, положенной на небольшую скамеечку, установленную на паланкине. Когда паланкин достиг середины площади, они остановились; Атауальпа был виден наполовину». «Паланкин был украшен разноцветными перьями попугаев, пластинами из золота и серебра… За ним прибыли еще два паланкина и два гамака, в которых ехали другие важные персоны. Затем появились отряды воинов в головных уборах из золота и серебра. Как только первые отряды вошли на площадь, они расступились, чтобы дать дорогу
остальным. Когда Атауальпа достиг центра площади, он сделал знак всем остановиться. При этом паланкины, в которых путешествовал он и его спутники, остались высоко поднятыми. Воины продолжали прибывать на площадь. Вперед вышел военачальник и пошел к форту посреди площади, в котором находилась артиллерия», и «в некотором смысле овладел им, водрузив знамя, укрепленное на копье». Это был королевский штандарт Атауальпы с изображением его личного герба.
        Атауальпа был удивлен, не видя вокруг испанцев. Позже он признался, что подумал, будто они все в страхе попрятались при виде его великолепной армии. «Он позвал: „Где же они?“ Тогда из здания, в котором скрывался губернатор Писарро, появился монах-доминиканец Висенте де Вальверде в сопровождении переводчика Мартина». «Он шел с крестом в одной руке и молитвенником в другой мимо отрядов воинов и остановился перед паланкином Атауальпы».
        Разные очевидцы этого события дали незначительно отличающиеся друг от друга версии того, какой разговор состоялся между Вальверде и Атауальпой. Большинство из них сошлись на том, что священник стал приглашать Инку войти в здание, чтобы побеседовать и отобедать с губернатором. Руис де Арсе объяснил, что это приглашение было сделано с целью «отдалить его от его воинов». Атауальпа не принял приглашения. Он сказал Вальверде, что не двинется вперед, пока испанцы не возвратят все, что они украли или уничтожили с момента своего появления в его империи. Возможно, эти невыполнимые требования были казус белли, то есть формальным поводом к объявлению войны и началу военных действий.
        Вальверде начал объяснять, что он является священником и исповедует христианскую религию, и продемонстрировал «вещи Бога». Он также сказал, что послан своим императором открыть христианскую религию Атауальпе и его народу. На самом деле Вальверде действовал согласно известному «Требованию», весьма необычному документу, который, согласно приказу королевского совета, необходимо было оглашать во время любого завоевательного похода, прежде чем прибегать к кровопролитию. По словам священника, учение, о котором он говорил, содержится в том католическом требнике, который он держит в руке. «Атауальпа велел передать ему книгу для осмотра. Священник передал ему книгу в закрытом виде. Атауальпа не смог сам раскрыть ее, и монах протянул руку, чтобы помочь. Но Атауальпа ударил его по руке с большим презрением, не желая, чтобы тот раскрыл ее. Он сам продолжил попытки раскрыть ее и раскрыл. На мой взгляд, на него произвело большее впечатление само начертание букв, нежели смысл написанного. Он пролистал книгу, восхищаясь ее формой и внешним видом. Но потом он сердито бросил ее наземь под ноги своим воинам, при
этом лицо его побагровело». «Мальчик, который исполнял роль переводчика и переводил весь этот разговор, бросился, чтобы достать книгу, и отдал ее священнику». Наступил критический момент. Серес и Эрнандо Писарро написали, что Атауальпа встал в полный рост на своем паланкине, приказывая своим воинам быть наготове. Священник Висенте де Вальверде вернулся к Писарро чуть ли не бегом, призывая к бою. Согласно записям Мены, он кричал: «Выходите! Выходите, христиане! Нападайте на этих собак, которые отвергают Бога! Этот вождь бросил на землю мою священную книгу!» Согласно записям Эстете, он крикнул Писарро: «Разве вы не видели, что случилось? Зачем проявлять вежливость и раболепие перед этим исполненным гордыни псом, когда на равнине полно индейцев? Начинайте немедленно, я отпускаю вам этот грех!» А Трухильо услышал: «Ваша честь, что вы собираетесь делать? Атауальпа превратился в Люцифера!» Для Муруа это звучало так: «Христиане! Евангелие Божье — на земле!» Хуан Руис де Арсе просто написал, что Вальверде вернулся «рыдая и призывая Бога».
        Писарро выпустил засаду по условному сигналу. Он «дал сигнал артиллеристу [Педро де Кандия] выстрелить из пушек в середину толпы. Он выстрелил из двух, больше он выстрелить не смог». Испанцы в латах и кольчугах направили своих коней прямо в гущу невооруженных людей, толпившихся на площади. Зазвучали трубы, и испанцы испустили свой боевой клич «Сантьяго!». «Все они привязали к своим лошадям погремушки, чтобы устрашить индейцев… Грохот выстрелов, звуки труб, топот лошадей, треск погремушек привели индейцев в смятение, и началась паника. Испанцы обрушились на них и стали убивать». «Они настолько были объяты страхом, что лезли друг на друга, образуя кучи и давя друг друга». «Всадники, наседая, топтали их лошадьми, нанося раны и убивая». «А так как индейцы были безоружны, то они не представляли никакой опасности для христиан, обращавших их в бегство».
        «Губернатор надел защитный китель из плотного стеганого хлопка, вооружился мечом и кинжалом и врезался в гущу индейцев вместе с другими испанцами. С великой отвагой „…“ он достиг паланкина Атауальпы. Он бесстрашно схватил Инку за левую руку и закричал: „Сантьяго!“… но он не мог стянуть его с паланкина, который стоял высоко. Все, кто нес паланкин Атауальпы, оказались знатными людьми, и все они погибли, равно как и те, которые приехали на других паланкинах и в гамаках». «У многих индейцев были отрублены кисти рук, но они продолжали поддерживать паланкин своего повелителя плечами. Но их усилия были бесполезны, так как всех их все равно убили». «Несмотря на то что испанцы убивали тех индейцев, которые несли паланкин, на место убитых немедленно приходили новые, чтобы поддерживать его. И так продолжалось довольно долго, пока один из испанцев, измотанный схваткой, не замахнулся на Инку кинжалом, чтобы убить его. Но Франсиско Писарро парировал удар, и от этого испанец, покушавшийся на Атауальпу, ранил губернатора в руку… Подскакали 7 или 8 конных испанцев, ухватились за край паланкина, подняли его и
перевернули паланкин на бок. Так Атауальпа был взят в плен, и губернатор увел его с собой в то помещение, в котором он размещался». «Все те индейцы, которые несли паланкин, и те, которые его [Инку] сопровождали, так и не покинули его: все они погибли вокруг него».
        Тем временем ужасная резня продолжалась на площади и за ее пределами. «Они пришли в такой ужас при виде губернатора в гуще толпы, при неожиданных звуках артиллерийской стрельбы и ворвавшейся кавалерии — а этого они никогда еще не видели, — что, охваченные паникой, они больше думали о том, как убежать и спасти свою жизнь, чем об оказании сопротивления». «Они не могли спасаться бегством все сразу, так как ворота, через которые они вошли, были небольшими. Поэтому они не могли убежать в неразберихе. Когда задние ряды увидели, как далеко они находятся от дороги к спасению, 2 или 3 тысячи индейцев бросились на участок стены и свалили ее. За этой стеной была равнина, потому что с той стороны не было построек». «Они сломали участок стены 15 футов длиной, 6 футов толщиной и высотой в рост человека. Многие всадники бросились за ними». «Пешие солдаты с такой скоростью расправлялись с оставшимися на площади индейцами, что через короткое время большинство из них были преданы мечу… При этом ни один индеец не поднял оружие против испанцев».
        Кавалеристы перемахнули через разрушенную стену и вырвались на равнину. «Все кричали: „За этими, в ливреях! Не давайте никому скрыться! Колите их копьями!“ Остальные воины, которых Атауальпа привел с собой, находились на расстоянии четверти лиги [1 миля] от Кахамарки и были готовы к бою, но ни один индеец не двинулся с места». «Когда отряды воинов, остававшихся на равнине за пределами города, увидели бегущих и орущих людей, большинство из них дрогнули и бросились бежать. Это было необыкновенное зрелище, так как вся долина длиной 4 или 5 лиг была полностью заполнена людьми». «Это была равнина с расположенными на ней полями… Много индейцев было убито. Ночь уже спустилась, а кавалеристы все продолжали скакать по полям и пронзать копьями индейцев. И тогда трубач дал сигнал всем вернуться в лагерь. По приезде мы пошли поздравить губернатора с победой».
        «В течение двух часов — столько времени оставалось от светлого времени суток — все войска были уничтожены… В тот день на равнине полегло 6 или 7 тысяч индейцев, у многих были отрублены руки или имелись иные раны». «Сам Атауальпа признал, что мы убили 7 тысяч его воинов в том бою». «Убитый человек на одном из паланкинов был его дворецким (правитель Чинчи), которого Атауальпа очень любил. Другие также были повелителями над многими людьми и его советниками. Вождь, который правил Кахамаркой, погиб. Погибли и другие военачальники, но их было так много, что их невозможно всех перечислить. Ведь все, кто пришел с Атауальпой в качестве личной охраны, были великими вождями. Было поразительно, что такого великого правителя взяли в плен так быстро, учитывая, что он привел с собой такую огромную армию. Племянник Атауальпы писал, что испанцы убивали индейцев, как мясники забивают скот. Одна только скорость, с которой производились убийства, была ужасающа, даже если считать, что много индейцев было затоптано или задавлено или что оценка числа погибших была завышена. Каждый испанец в течение этих двух ужасных
часов зверски убил в среднем 14-15 беззащитных индейцев.
        Атауальпу оттеснили от места побоища его подданных и поместили под сильной охраной в храме Солнца на окраине Кахамарки. Некоторая часть кавалерии продолжала патрулировать город на тот случай, если 5 или 6 тысяч индейцев, которые укрылись наверху в горах, попытаются напасть ночью. А в то время, когда тысячи тел индейцев грудами лежали на площади, победители уделяли самое пристальное внимание своему пленнику. «Губернатор пошел в свое жилище вместе с Атауальпой. Он избавил его от одежды, которую испанцы разорвали, когда тащили его с паланкина, „…“ приказал принести местную одежду и велел его одеть… Затем они пошли ужинать, и губернатор усадил Атауальпу за стол вместе с собой, хорошо с ним обращался, и ему прислуживали точно так же, как и губернатору. Затем губернатор приказал, чтобы ему [Инке] дали тех женщин, которых он пожелает, из числа захваченных в плен, для того чтобы они прислуживали ему; он также приказал, чтобы для него приготовили постель в той же комнате, где спал сам губернатор».
        Вся эта забота сопровождалась речами, сказанными удивительно покровительственным тоном. «Мы вошли к Атауальпе и увидели, что он был охвачен страхом, думая, что мы собираемся его убить». «Губернатор „…“ спросил Инку, почему он такой грустный, так как ему не следует печалиться… В каждой стране, куда мы, христиане, приходили, были великие правители, и мы сделали их своими друзьями и вассалами нашего императора как мирными путями, так и посредством войны, поэтому он не должен чувствовать себя потрясенным, попав к нам в плен». «Атауальпа спросил, собираются ли христиане его убить. Они ответили ему, что нет, так как христиане убивают под влиянием порыва, но не после».
        Как милости Атауальпа попросил у губернатора разрешения поговорить с кем-нибудь из его людей, которые могли оказаться в плену. «Губернатор немедленно приказал привести двоих знатных индейцев, которые попали в плен в ходе сражения. Инка спросил у них, много ли воинов погибло. Они ответили ему, что вся равнина покрыта их телами. Затем он попросил передать оставшимся воинам, чтобы они не спасались бегством, а пришли служить ему, так как он жив, но находится во власти христиан… Губернатор спросил переводчика, что он сказал, и переводчик передал ему все вышесказанное».
        Испанцы немедленно задали напрашивающийся вопрос, почему Атауальпа, правитель с таким опытом и властью, попал в такую явную ловушку? Ответ был абсолютно ясен. Инка составил совершенно ошибочное мнение о своих противниках и недооценил их. И Маркавилька, вождь из Поэчоса, и благородный посланник, который провел два дня с захватчиками, видели испанцев, когда те были организованы в наименьшей степени. По словам Атауальпы, «они сказали ему, что христиане не были воинами и что их лошади расседланы ночью, что если ему [благородному Инке] дать 200 индейцев, то он мог бы повязать их всех. [Атауальпа сказал] что этот инка и этот вождь „…“ обманули его».
        Инка признался в том, какая судьба была уготована чужеземцам. «С полуулыбкой он ответил, что „…“ он намеревался взять в плен губернатора, но случилось все наоборот, и по этой-то причине он и был так печален». «Он рассказал о своих великих замыслах, что стало бы с испанцами и лошадьми… Он решил взять жеребцов и кобыл, чтобы заняться их разведением, так как они восхищали его больше всего; некоторых испанцев должны были бы принести в жертву богу солнца, а остальных — кастрировать и использовать в качестве дворцовой челяди и для охраны его женщин». Нет причин сомневаться в его словах. Атауальпа, возбужденный победой в гражданской войне, мог позволить себе поиграть в кошки-мышки с необыкновенными чужестранцами, которые пришли из ка кого-то другого мира прямо в гущу его армии. Он не мог даже допустить, что при всех столь благоприятно складывающихся для него обстоятельствах испанцы нападут первыми. А также он не мог представить себе, что нападение будет спровоцировано и произойдет без предупреждения и даже раньше, чем он встретится с губернатором Писарро.
        Сами испанцы действовали, подстегиваемые ужасом и отчаянием, и едва могли поверить в ошеломляющий успех, который имела их засада. «Поистине это не было совершено нашими собственными силами, так как нас было так мало. Это случилось по воле Бога, велики милости Его».
        Глава 2
        АТАУАЛЬПА — ПЛЕННИК
        На следующее утро воодушевленные испанцы развили свой военный успех, быстро и умело закрепляя его результаты. Эрнандо де Сото с 30 всадниками в боевом порядке поехал осматривать лагерь Атауальпы. Великая армия индейцев все еще находилась там: «…лагерь был полон народу, как будто никаких потерь и не было». Но ни один из потрясенных воинов не оказал никакого сопротивления. Вместо этого военачальники различных подразделений изображали крестное знамение в знак того, что они сдаются: Писарро велел Атауальпе проинструктировать их насчет этого. Сото вернулся в Кахамарку до полудня, «с ним прибыли мужчины, женщины, ламы, золото, серебро, одежда. Губернатор повелел отпустить всех лам, так как их было так много, что они заполонили весь лагерь: хрис тиане и так могли каждый день убивать их столько, сколько им было нужно. Что же касается собранных индейцев, „…“ губернатор приказал привести их всех на площадь, с тем чтобы христиане могли отобрать некоторых и взять их к себе в услужение… Некоторые придерживались того мнения, что всех воинов нужно убить или отрубить им руки. Губернатор не соглашался. Он сказал,
что нехорошо совершать такую большую жестокость». «Все войска были собраны, и губернатор велел им возвращаться по домам, так как он не собирался причинять им никакого вреда… Таково было и повеление Атауальпы». «Многие из них ушли, и мне показалось, что осталось не больше 12 тысяч индейцев». «А тем временем испанцы в лагере заставили индейцев-пленников убрать с площади мертвых».
        Вторжение в Перу было уникальным по многим причинам. Военные действия предшествовали мирному проникновению: никакие торговцы или исследователи никогда не бывали раньше при дворе Инки, и не было никаких рассказов путешественников о его великолепии. Первое впечатление европейцев от величия Инки совпало с его свержением. Завоевание началось с полного разгрома индейской армии. Теперь перуанцы были не только разделены своей междоусобной войной, но и остались также без правителя. И вот что усугубляло их смятение: их Инка продолжал управлять страной и раздавал приказы как единоличный властитель, находясь в плену.
        Атауальпа был умным человеком, и он сразу же стал действовать так, чтобы постараться выпутаться из почти безвыходного положения. Он заметил, что испанцев, как оказалось, интересовали только драгоценные металлы. Люди из отряда Сото увезли с собой все золото и серебро, которое они смогли найти в лагере Инки. Его качество превысило все самые смелые надежды конкистадоров: золотая лихорадка уже ослепила их. Из военного лагеря инков один только Сото привез «80 тысяч песо [золота], 7 тысяч марок серебра и 14 изумрудов. Золото и серебро было в виде фигурок, больших и маленьких блюд, мисок, кувшинов, кружек, больших сосудов для питья и в виде различных других предметов. Атауальпа сказал, что все это — остатки той посуды, которая подавалась к его столу, и что убежавшие индейцы унесли с собой значительно большее ее количество». Атауальпа заметил этот интерес и пришел к заключению, что он может купить себе свободу с помощью большого количества этих металлов. Он все еще ire мог допустить и мысли, что эти непредсказуемые 170 человек были лишь острием копья широкомасштабного вторжения, — и испанцы не собирались
выводить его из этого заблуждения. «Он сказал губернатору, что прекрасно знает, чего они ищут. Губернатор ответил ему, что его воины ищут не что иное, как золото для себя и своего императора».
        И тогда Инка предложил свой знаменитый выкуп. «Губернатор спросил его, сколько [золота] он даст и как скоро. Атауальпа сказал, что он наполнит золотом комнату. Комната имела в длину 22 фута, в ширину 17 футов и должна была быть наполнена золотом до белой линии, на такую высоту, до которой он мог дотянуться. Линия, о которой он говорил, вероятно, была на высоте 1,5 эстадо [свыше 8 футов]. Он сказал, что до этого уровня он наполнит комнату различными предметами, сделанными из золота, — вазами, кувшинами, плитками и т. д. Он также пообещал дважды наполнить эту комнату серебром. И все это будет сделано за два месяца». Испанцы были ошеломлены этим неожиданным предложением. «Конечно, это было очень щедрое предложение! Когда он сделал его, губернатор Франсиско Писарро — по совету своих военачальников — вызвал секретаря, чтобы записать предложение индейца как его официальное обязательство».
        Комната, описанная Сересом, секретарем Писарро, имела объем около трех тысяч кубических футов, или 88 кубических метров. Сейчас посетителям Кахамарки показывают комнату большей площади и объема в аккуратном доме каменной кладки, расположенном на одной из узких улочек на склоне горы выше главной площади. Эту комнату больших размеров стали показывать туристам с XVII века. Местный индейский вождь привел туда Антонио Васкеса де Эспинозу в 1615 году и сказал ему, что «комната остается и останется нетронутой в память об Атауальпе». Эта комната, вероятно, была частью храма Солнца и, возможно, камерой, в которой содержали Атауальпу.
        Первоначально Атауальпа выступил со своим предложением, чтобы спасти свою жизнь, «потому что он боялся, что испанцы убьют его». Писарро мог бы убить Атауальпу, но он, очевидно, понимал его ценность как заложника и очень старался взять его в плен живым. Писарро с облегчением увидел, что индейские вожди все еще подчиняются Атауальпе, находившемуся в плену, и, естественно, был очень доволен, узнав, что такой фантастический выкуп будет доставлен прямо в лагерь испанцев. Он с готовностью принял предложение Атауальпы. «Губернатор пообещал возвратить ему свободу при условии, что он не совершит измены» и «дал ему понять, что он сможет вернуться в Кито, на те земли, которые достались ему по завещанию отца».
        И снова испанцы обвели Инку вокруг пальца. Искушая его перспективой возвращения в свое королевство в Кито, они превратили Атауальпу в добровольного заложника, даже в коллаборациониста. Его жизнь стала для них гарантией, а приказы, которые отдавал Инка, казалось, одобряли их присутствие. Писарро и его людям нужно было время, чтобы послать весть о своем невероятном успехе своим соотечественникам в Панаме, чтобы получить подкрепление, с которым можно было бы углубиться в территорию Перу. Чем больше времени потребовалось бы Атауальпе, чтобы собрать выкуп, тем лучше было бы для Писарро. Обеим сторонам оставалось только ждать: испанцам — прибытия подкрепления и золота, а Атауальпе — уплаты выкупа, возвращения ему свободы и отъезда ненавистных чужестранцев.
        В течение месяцев, проведенных в Кахамарке, испанцы имели возможность наблюдать за своим высокородным пленником. «Атауальпа был мужчиной тридцати лет от роду, с приятной внешностью и манерами, несколько склонный к полноте. У него было крупное лицо, красивое и жестокое, глаза его наливались кровью. Говорил он важно, как и подобает великому правителю. Его высказывания были очень живыми: когда испанцы поняли их, им стало ясно, что он мудр. Он был жизнерадостным, хотя и грубоватым. Когда он разговаривал со своими подданными, он был резок и демонстрировал свое недовольство». Гаспар де Эспиноза написал императору то, что он слышал об уме Атауальпы: «Он самый образованный и одаренный из всех виденных здесь нами индейцев; он с таким увлечением изучает наши обычаи, что уже хорошо играет в шахматы. Пока этот человек в нашей власти, в стране царит спокойствие».
        Великая удача испанцев была в том, что в их руках находился правитель, чья абсолютная власть не ставилась под вопрос. Единственным ограничением власти Инки был древний обычай и традиция править милосердно. Отец Атауальпы Уайна-Капак и его предшественники на королевском троне прилагали немалые усилия для обеспечения благосостояния и счастья своих подданных. Престиж Инки был высок благодаря утверждению, что он потомок солнца, с которым, как все считали, он был в неразрывной связи. Это отождествление с самой мощной силой, влияющей на жизнь людей, было обычным для правителей в разные исторические эпохи — особенно заметным в Египте и Японии, — результатом чего было поклонение Инке в течение всей его жизни. К периоду правления Атауальпы божественный статус Инки укрепился потому, что он был постоянно окружен защитной ширмой из женщин, а также благодаря тому, что в личном обиходе он пользовался исключительно самыми изящными предметами. «Одна сестра прислуживала ему в течение восьми или десяти дней, и в качестве таких сестер ему служили многие дочери вождей… Эти женщины были с ним постоянно, прислуживая
ему, так как ни один индеец-мужчина не мог войти к нему… Эти вожди и сестры, которые считались женами, носили очень тонкую, мягкую одежду, такую же, как и их родственники… [Атауальпа] надел свой плащ себе на голову и застегнул его под подбородком, пряча свои уши. Он сделал это, чтобы скрыть, что одно ухо сломано, так как когда воины Уаскара схватили его, они поранили ему ухо». Годы спустя сестра Атауальпы Инес Юпанки писала, что «жены Атауальпы пользовались таким большим уважением, что никто не смел даже смотреть им в лицо. Если они делали что-то неподобающее, их немедленно убивали; это относилось и к любому индейцу, вышедшему по отношению к ним за рамки дозволенного».
        Педро Писарро с неослабевающим интересом наблюдал за теми ритуалами, которые совершались вокруг Инки каждый день. Когда Атауальпа ел, «он восседал на деревянной скамеечке немногим более пяди [9 дюймов] в высоту. Эта скамеечка была сделана из очень красивой древесины красноватого цвета, и ее всегда покрывал коврик искусной работы, даже когда Инка сидел на ней. Женщины приносили ему еду и ставили ее перед ним на тонкие зеленые побеги тростника… Они ставили все сосуды из золота, серебра и глины на этот тростник. Он указывал на то, чего бы ему хотелось, и это ему подносили. Одна из женщин брала это блюдо и держала в руке, пока он ел. Так он ел, когда я однажды присутствовал при этом. Кусочек еды поднесли ему ко рту, и одна капля упала на его одежду. Подав руку индианке, он встал и ушел в свою комнату, чтобы переодеться, и вернулся, одетый в темно-коричневую тунику и плащ. Я подошел к нему и потрогал плащ, который на ощупь был мягче шелка. Я спросил у него: „Инка, из чего делают одежды, мягкие, как эти?“ „…“ Он объяснил, что их делают из кожи летучих мышей-вампиров, которые летают ночью в Портовьехо и
Тумбесе и кусают индейцев».
        В другом случае молодого Педро Писарро взяли осмотреть королевский склад кожаных сундуков. «Я спросил, что находится в этих сундуках, и [индеец] показал мне несколько сундуков, в которых они хранили все, до чего Атауальпа дотрагивался руками, и одежду, которую он уже больше не носит. В некоторых сундуках лежал тростник, который клали ему под ноги во время его трапез; в других — кости животных и птиц, которых он съел „…“; в третьих — сердцевины початков кукурузы, которые он держал в руках. Короче говоря, все, к чему он прикасался. Я спросил, зачем они хранят все это. Они мне ответили: для того, чтобы сжечь. Все, к чему прикасались правители, а они были сыновьями солнца, должно было быть сожжено, превращено в пепел и развеяно по ветру, так как никому не было дозволено прикасаться к этим вещам».
        «Эти индейцы благородного происхождения спали на земле на больших матрасах из хлопка. У них были большие шерстяные одеяла, чтобы укрываться… Во всем Перу я не видел ни одного индейца, который мог бы сравниться с Атауальпой в жестокости или масштабах власти».
        Низкопоклонство, окружавшее Атауальпу, могло доходить до крайностей. Хуан Руис де Арсе вспоминал, что «он не сплевывал на землю, когда откашливался: какая-нибудь женщина протягивала руку, и он сплевывал в нее. Женщины снимали каждый волос, который падал на его одежду, и съедали его. Мы поинтересовались, почему он сплевывал таким образом, [и узнали, что] он делал это, потому что он такого высокого происхождения. А с волосами все это объяснялось тем, что он очень боялся колдовства: он приказал женщинам съедать свои волосы, чтобы его не заколдовали».
        Эта тщательно культивируемая аура божественности помогала поддерживать абсолютную власть Инки как правителя, и самоуверенный Атауальпа полностью использовал свои огромные возможности. Близкие к нему вожди продолжали видеть в нем своего главу, и он руководил ими, находясь в плену у испанцев. «Когда вожди этой провинции услышали о приезде губернатора и пленении Атауальпы, многие из них пришли с миром, чтобы увидеть губернатора. Некоторые из этих касиков имели до 30 тысяч индейцев в подчинении, но все они были подданными Атауальпы. Когда они предстали перед ним, они оказали ему знаки величайшего почтения, целуя его ноги и руки. Он принял их, даже не взглянув на них. Стоит отметить достоинство Атауальпы и безграничную покорность, которую все они проявляли по отношению к нему». «Он вел себя с ними как истинный король, оставшийся в плену после поражения не менее величественным, чем до этих испытаний». «Я помню, как правитель Уайласа попросил у него разрешения съездить в свои владения, и Атауальпа позволил ему, но дал ограниченное время, за которое тот должен был съездить и вернуться. Он отсутствовал
немного дольше. Я присутствовал при его возвращении, когда он прибыл с фруктами, привезенными в подарок [Атауальпе] из своей провинции. Но как только он предстал перед Инкой, он начал так сильно дрожать, что не мог стоять. Атауальпа немного приподнял голову и, улыбаясь, сделал ему знак уйти».
        Обожествление и прославление Инки были неотъемлемыми столпами, на которых покоилось управление такой огромной империей. Всего лишь за век до появления испанцев инки представляли собой ничем не примечательное горное племя, обитавшее только в долине Куско. Приблизительно в 1440 году на них напало и почти завоевало соседнее племя чанка, но они защищались и выиграли главное сражение на равнине выше Куско. После этого успеха племя взяло курс на безудержную экспансию. Из правящей династии вышла череда Великих Инков, в которых неутолимая жажда завоеваний сочеталась с военным талантом и способностью управлять. Инки инстинктивно перенимали самые успешные методы колониального и тоталитарного режимов. Везде, где возможно, они избегали кровопролития, предпочитая присоединять к своей империи новые племена мирными путями. Но их прекрасно дисциплинированная армия могла в случае необходимости продемонстрировать свою опустошающую эффективность. Они ввели в империи официальный культ солнца и заявили, что Инка и вся королевская семья являются потомками солнца. Членам самой семьи позволялось знать, что эта связь с
солнцем покоилась на обмане: их предок, Манко-Капак, использовал блестящие доспехи, которые отражали солнечные лучи, и поэтому в храме Солнца в Куско по аналогии с этим золотой диск тоже ловил отраженные солнечные лучи.
        Члены королевской фамилии занимали все важные административные посты по всей империи. Сразу же после них шла каста индейской аристократии, представителей которой можно было отличить по золотым серьгам в виде колец или дисков, которые они носили в мочках ушей, — из-за них испанцы прозвали их «орехонами», или «большими ушами». Орехоны занимали менее высокие должности. Инки правили добросовестно, но также пользовались всеми имевшимися в их распоряжении формами роскоши и привилегиями. У них была самая лучшая еда и одежда, великолепные столовые сервизы, украшения и дворцы, прекрасные женщины, слуги, особый язык, разрешение на кровосмешение, что запрещалось рядовым индейцам;
        они могли пользоваться дорогами и специальными мостами, путешествовать в паланкинах; к ним применялась другая шкала наказаний; они имели право жевать слабонаркотическую коку и т. д. Вожди покоренных племен постепенно допускались в этот привилегированный класс. Их сыновей увозили в Куско с тем, чтобы они могли получить там образование и участвовать в придворных церемониях. Таким образом, семьи подвластных Инке правителей навсегда сохраняли свои кастовые отличия, пользуясь привилегиями, но утрачивали при этом большую часть своей власти. Вообще принадлежать к племени инков было престижным, как принадлежать к элите. Группы инков переселялись во вновь завоеванные районы, чтобы сформировать там ядро безоговорочно преданных людей. По мере расширения империи другие племена, говорившие на языке кечуа, стали считаться почетными инками. Таким образом, в обществе инков было сильно развито классовое сознание, причем в основе классовых различий не лежали денежные отношения или частная собственность, а главенствующая каста своим милосердным правлением обеспечивала благосостояние государства.
        Харизма привилегированного класса находилась в зависимости от его ничем не прерываемого процветания. Это было разрушено опустошительной эпидемией в Кито, междоусобной войной за престолонаследие и больше всего массовой резней на площади Кахамарки и пленением Инки. Среди жителей Анд стало расти разочарование и безразличие к судьбе бывшего правящего класса. Они не могли постичь, что испанцы, пришедшие с Писарро, представляли собой передовой отряд вторжения, которое в конечном счете поработит их всех. Поэтому они стояли в стороне, и испанцы поняли, что классовые различия в империи инков могут сыграть в их пользу, так же как и семейные раздоры междоусобной войны.
        Политика, которую решил проводить Атауальпа, используя всю имевшуюся у него власть, состояла в том, чтобы выплатить выкуп для спасения его собственной жизни. Очевидно, он рассуждал, что испанцы, которые не убили его сразу же после победы, выполнят свое обещание и вернут ему свободу, когда выкуп будет собран. Тогда, на свободе, он получит в свое обладание империю, которую для него завоевали его полководцы. Поэтому он приказал своим военачальникам оставаться на своих местах на юге Перу, ускорить присылку золота для выкупа и не пытаться силой освободить его. Сам Атауальпа был доволен своим существованием в условиях привычного комфорта в Кахамарке, в то время как шло накопление золота.
        Вскоре после пленения Атауальпы пришла весть, что его пленного брата Уаскара везут из Куско и что он находится на расстоянии всего нескольких дневных переходов от Кахамарки. Писарро сказал Атауальпе, что ему очень хочется увидеть его соперника, и приказал Атауальпе обеспечить его благополучное прибытие. Испанцы думали, что скоро у них в руках будут два претендента на трон инков. Атауальпа был все еще поглощен политикой в междоусобной войне и был уверен, что испанцы не представляют угрозы внешнего вторжения. Поэтому вместо того, чтобы приказать освободить Уаскара для организации национального сопротивления, он думал только о том, какая опасность ему грозит, если его соперник окажется в Кахамарке. Поэтому Уаскар был убит своей охраной в Андамарке, в горах, выше долины Санта между Уамачуко и Уайласом, немного южнее Кахамарки. Атауальпа, протестуя, заявил испанцам, что охрана Уаскара действовала по своей собственной инициативе, и Писарро принял это в высшей степени маловероятное объяснение. Трудно было допустить, чтобы какой-нибудь перуанец осмелился убить брата Атауальпы, не имея на то его четкого
приказа, особенно в такой близости от него.
        Убийство Уаскара было кульминацией истребления ветви королевской фамилии из Куско, и оно немедленно дало Атауальпе личное преимущество. «Так он обычно поступал со своими братьями „…“ потому что, по его собственным словам, он убил многих из них, кто пошел за его братом [Уаскаром]». Среди предметов, которыми очень дорожил Атауальпа, была голова Атока, одного из полководцев Уаскара, который взял Атауальпу в плен под Томебамбой и потерпел поражение в первом же сражении гражданской войны под Амбато, южнее Кито. Кристобаль де Мена видел эту «голову, обтянутую кожей, с волосами и высохшей плотью. В ее стиснутых зубах было зажато серебряное горлышко. Сверху к голове была приделана золотая чаша. Атауальпа имел обыкновение пить из нее, когда ему напоминали о войнах, развязанных против него его братом. Ему наливали чичу в золотую чашу, и он пил ее из горлышка во рту головы».
        Атауальпа продолжал закреплять свой успех в гражданской войне другими способами, находясь в Кахамарке. По словам Педро Писарро, два единокровных брата [Атауальпы] Уаман Титу и Маята Юпанки попросили разрешения у губернатора Писарро уехать из Кахамарки к себе домой в Куско. Хотя испанцы и вооружили их мечами, Атауальпа подослал к ним людей, чтобы те убили их в пути. Два других брата прибыли в Кахамарку в середине 1533 года; одним из них был Тупак Уальпа, человек, у которого теперь, после смерти Уаскара, были наибольшие права на то, чтобы стать преемником Уайна-Капака. «Они приехали тайно из страха перед своим братом… Они спали возле губернатора, потому что они не осмеливались ложиться спать в каком-нибудь другом месте» и «не выходили из своей комнаты, притворяясь больными в течение всего времени, что Атауальпа был там. [Тупак Уальпа] делал это из страха перед Атауальпой, который мог подослать к ним убийц и расправиться с ними, как он это сделал с другими братьями».
        Междоусобные войны порождают неистовые страсти и сильную ненависть. Поведение Атауальпы было понятно с точки зрения его собственных притязаний на трон Инки, но было трагичным перед лицом иностранной угрозы. Страна оказалась лишенной руководства и единства в момент, когда и то и другое ей были нужны больше всего. Если бы испанцы появились здесь год спустя, они бы попали в страну, которой бы твердо правил Атауальпа. И, как писал Педро Писарро, «если бы Уайна-Капак был жив, когда испанцы пришли на эту землю, было бы невозможно ее завоевать, так как он пользовался огромной любовью своих подданных… А также если бы страна не была разделена войной между Уаскаром и Атауальпой, мы не смогли бы вторгнуться в нее или завоевать ее, если только больше тысячи испанцев не прибыли бы одновременно. Но в то время было невозможно собрать вместе даже пять сотен человек, потому что людей было так мало, а также потому, что страна пользовалась дурной репутацией».
        Атауальпа однажды попытался помериться силами с испанцами. Он предложил, чтобы один из людей Писарро вышел бороться против местного великана по имени Тукуйкуйучи. Писарро принял вызов и назначил на поединок крепкого Алонсо Диаса. Индейский боец явился обнаженный, с коротко подстриженными волосами. Сначала победа склонялась в его сторону. Но Диас вывернулся, поймал Тукуйкуйучи в смертельный захват и задушил его. Благоговение индейцев перед испанцами возросло еще больше.
        Понадобилось некоторое время, чтобы собрать золото и переправить его через всю империю в Куско. Вторая половина ноября и декабрь 1532 года прошли без происшествий, если не считать прибытия партии золота «в виде удивительно больших брусков, ваз и кувшинов вместимостью до двух арроба. Некоторые испанцы, которых назначил для этого губернатор, начали ломать эти предметы, чтобы [комната] вместила больше золота. [Атауальпа] спросил их: „Зачем вы это делаете? Я дам вам столько золота, что вы насытитесь им!“ Нетерпеливые конкистадоры начали надоедать Инке требованиями доставить обещанное золото. Он возбудил их аппетит описанием сокровищ двух крупнейших храмов империи: храма Солнца Кориканчи в Куско и великой усыпальницы и храма прорицаний Пачакамака, расположенного в прибрежной пустыне южнее современной Лимы. Атауальпа предложил Писарро послать испанцев надзирать за разграблением этих святынь — сам Атауальпа, вероятно, не видел ни одного храма и мог себе позволить не испытывать сантиментов по отношению к ним. Его больше заботило поклонение его собственным предкам — Инкам, и он отдавал строгие приказы,
чтобы не трогали ничего, связанного с его отцом Уайна-Капаком. Его ближайшей целью было собрать выкуп, и ее можно было достичь, только забрав золото из храмов. Возможно, Атауальпа имел основания бояться, что жрецы в храмах предпочтут спрятать свои сокровища, чем пожертвовать ими для спасения узурпатора.
        Пачакамак был святилищем доинковского периода. Его так почитали все жители прибрежной равнины, что инки не осмелились трогать его, когда завоевали побережье в конце XV века. Вместо этого они сделали его частью их собственной религии, построив ограду вдоль огромной ступенчатой пирамиды из сырцовых кирпичей, в пределах которой обитали священные девы. Идол Пачакамака стал также отождествляться с богом — создателем инков, у которого не было имени, но его величали Илия-Тикси-Виракоча-Пакайякасик, что означало: Древний Бог-Создатель и Всемирный Учитель.
        Верховный жрец и вождь Пачакамака появились в Кахамарке в конце 1532 года. Холодный прием оказал им Атауальпа, который попросил Писарро надеть на жреца цепи и с язвительной насмешкой велел жрецу просить своего бога об освобождении. Атауальпа объяснил Писарро, почему он так зол на Пачакамака и его жреца. Тамошний оракул сделал три катастрофически ошибочных предсказания: он сказал, что Уайна-Капак оправится от своей болезни, если его вынести на солнце, но он умер; Уаскару было предсказано, что он победит Атауальпу; а совсем недавно оракул посоветовал Атауальпе пойти войной на христиан, предсказывая их полное уничтожение. Атауальпа пришел к заключению, что святыня, которая допускает такие ошибки, не может быть вместилищем бога; а Писарро сказал ему, что он мудр, если пришел к такому выводу.
        Находившимся в Кахамарке испанцам становилось скучно, их нетерпение росло. Они также все больше нервничали из-за своей изоляции и беспокоились, чтобы на них не было совершено нападение. «Каждый день губернатор продолжал получать донесения, что против него собираются воинские силы». «Господин губернатор и все мы… видели, что каждый день нас подстерегает огромная опасность. По приказу этого предателя Атауальпы против нас постоянно стягивались войска. Войска прибывали, но не осмеливались приблизиться». Было донесение, что индейские войска сконцентрировались в Уамачуко, а это было в нескольких днях пути к югу от Кахамарки. На разведку был послан Эрнандо Писарро с 20 всадниками (включая авторов дневников Мигеля де Эстете и Диего де Трухильо) и несколькими пешими солдатами. Эта экспедиция выехала из Кахамарки 5 января 1533 года, но не обнаружила вражеских войск в Уамачуко. После пыток индейские вожди признались, что главнокомандующий войсками Атауальпы Чалкучима находится со своей армией не так далеко, чуть южнее. Эрнандо Писарро послал троих человек назад к брату с донесением и с небольшой партией
золота, но «в дороге с ними приключилось несчастье. Эти трое, которые несли золото, поссорились из-за каких-то недостающих золотых предметов. Один из них отрубил другому руку — то есть сделал то, чего ни за какое количество золота не сделал бы губернатор». Теперь Франсиско Писарро дал разрешение своему брату отправиться в храм Пачакамака. Армии Чалкучимы не было видно, хотя небольшой отряд испанцев понимал, что он был «поблизости с 55 тысячами воинов».
        Конный отряд под командованием Эрнандо Писарро отправился в глубь империи инков. Они двигались вверх по современному Уайласскому ущелью, и слева от них оставались великолепные снежные вершины Уаскарана и Кордильера-Бланки, а бурная река Санта неслась по дну каньона внизу. Им оказывали хороший прием в городах, через которые они проходили, и у них была возможность восхищаться неспешной деловитостью индейцев. И Эрнандо Писарро, и Эстете с похвалой писали о подвесных мостах, дорогах и складах, мимо которых они проезжали. Их радовало все из того, что они видели в этой незнакомой империи.
        Перу в эпоху инков явилось плодом развития в полной изоляции в течение тысячелетий. Оно простиралось вдоль горных цепей Анд и засушливой пустынной полосы, тянувшейся между ними и Тихоокеанским побережьем. К западу от него лежал самый большой в мире океан, к востоку — ошеломляющая преграда в виде лесов Амазонки, и к югу — мрачные дебри Араукании и Патагонии. Перуанцы создали уникальную цивилизацию в этом вакууме. Недавние археологические находки относятся к очень далеким временам, к эпохе, когда еще не было известно гончарное дело или земледелие. С той поры в течение тысячелетий перуанцы постоянно развивали свои умения, возможно получая стимул извне, но, вероятнее всего, все это было в полной изоляции. Великие цивилизации достигли пика своего развития и умерли задолго до расцвета племени инков. Мы знаем об этих цивилизациях только по названиям мест самых известных археологических находок, но можем воссоздать их образ жизни по массе найденных при раскопках материалов. В то время, когда в Греции был золотой век, в Северном и Центральном Перу царила культура чавин, названная так в честь огромного
каменного храма в горах над долиной, через которую проник отряд Эрнандо Писарро. Эта культура, известная своими высокостилизованными изображениями свирепых пум и злобных кондоров, дала толчок череде различных культур, развившихся в долинах вдоль Тихоокеанского побережья. На севере это была культура мочика, яркая цивилизация, о которой нам много известно, потому что ее керамика и ткани в большом количестве сохранились в сухой почве прибрежных захоронений. Многие керамические изделия культуры мочика являлись скульптурными изображениями, с большой долей натурализма дающими нам представление о типах лиц, повседневной жизни, растениях, войнах и сексуальных традициях ее народа. В это же время в Южном Перу цивилизацией наска создавалась керамика и ткани исключительной красоты.
        Приблизительно в 1000 году н. э. мочика, наска и многие другие культуры, возникшие в долинах, были побеждены цивилизацией, которая, вероятно, взяла свое начало в Тиауанако рядом с озером Титикака на Боливийском плоскогорье. Типичная для этой культуры стоянка древнего человека в Тиауанако с монолитными статуями, каменными платформами и знаменитыми вратами солнца представляла собой древние руины на момент прихода завоевателей. Инки считали, что родиной их племени было озеро Титикака, и, вероятно, из культуры Тиауанако они переняли многие строительные приемы и технику работы с камнем. В течение какого-то времени культура Тиауанако главенствовала в Перу, а затем из нее вышел целый ряд племенных государств или городов-государств. В горах жили могущественные племена: каньяри, чачапояс, кончуко, яривилька; уанка в районе Хаухи; чанка в Абанкае и Андауайласе; инки, колья и лупака у озера Титикака и многие другие. Но государством с самой утонченной культурой было государство Чиму на северном побережье Перу. В искусстве оно продолжило блистательные традиции культуры мочика, хоть и с меньшим успехом. Но
огромные, построенные по законам симметрии города, сложные ирригационные и оборонительные сооружения, политическая система — все это было хорошо развито в культуре государства Чиму и перенято инками.
        Проходя по территории государства Чиму, входящего в состав империи инков, испанцы из отряда Эрнандо Писарро увидели хорошо организованное сельскохозяйственное общество. Простые перуанцы жили незамысловатой крестьянской жизнью. Они занимались земледелием и жили коллективно, не имея частной собственности. Они были тесно связаны со своими семьями, родами, деревнями и полями крепкими узами. Из-за изолированного положения Перу его растения, животные и даже болезни были уникальны; все они были неизвестны захватчикам из Европы. У перуанцев не было тягловых животных, которые помогали бы им возделывать землю. Они пахали с помощью ножных плугов, которые представляли собой длинные колья с заостренным и закаленным концом, снабженные упорами для ног и рук. Мужчины выстраивались рядами и пахали, разворачивая землю кольями; их жены располагались напротив и, низко наклонившись, разрыхляли мотыгами дерн и сеяли. Это было радостное событие, праздник, сопровождавшийся пением и возлияниями. По сельскохозяйственному календарю каждому месяцу года соответствовали свои сельскохозяйственные работы и свои праздники. В
январе, когда Эрнандо Писарро двигался к храму Пачакамака, подрастала кукуруза, и крестьяне вместе со своими детьми выходили защищать ее от птиц и хищников. Кукурузу убирали в мае, самом важном месяце для сельхозработ. В июне из земли выкапывали картофель и оку (сладкий картофель). Хотя испанцы и не могли догадаться об этом, но картофель явился самым большим подарком всему человечеству от Перу. Родиной картофеля было Перу. Там произрастали разнообразные его виды всевозможных цветов. Подсчитано, что ежегодный урожай картофеля во всем мире стоит во много раз больше, чем все сокровища и драгоценные металлы, вывезенные завоевателями из империи инков.
        Перуанские крестьяне жили в простых хижинах, крытых соломой и тростником, полных дыма и запахов, морских свинок, собак и блох. Помимо мяса морских свинок и иногда сушеного мяса ламы или рыбы, перуанцы ели вегетарианскую пищу: в основном кукурузу, картофель и киноа (перуанское растение, похожее на рис). Перу — суровая страна: большая часть ее равнин представляет собой бесплодные высокогорные плато, которые расположены слишком высоко для обычного земледелия, или полоски прибрежной пустыни, в которой одну речную долину от другой отделяют мили и мили. Эта пустыня возникла из-за холодного течения Гумбольдта, протекающего вблизи перуанского побережья, и суша здесь имеет более высокую температуру, чем вода: влага вытягивается с суши, а не наоборот. Горные цепи Анд возвышаются пиками над узкой равниной, и дождевые облака со стороны Амазонки всегда натыкаются на преграду из горных хребтов. Все, что остается для нормального возделывания и проживания, это речные долины — тесные, осыпающиеся ущелья в горах или мелкие островки растительности на Тихоокеанском побережье. Почти нигде в Перу не найдешь больших
участков богатой возделанной почвы, как в Европе или Северной Америке. К этим топографическим трудностям добавляется еще относительная скудость природных даров: за пределами лесов Амазонки в Перу было очень мало домашних животных, сельскохозяйственных культур и деревьев.
        Инки применили весь свой выдающийся организационный гений, чтобы преодолеть эти природные недостатки. Были организованы сельскохозяйственные общины для постройки и поддержания в надлежащем виде сложных террас, подпиравших склоны гор широкими ступенями из грубого камня. Водные ресурсы засушливой прибрежной равнины использовались экономно, а горные ливни укрощались с помощью прекрасных ирригационных каналов и канав. Администрация империи содержала склады с продовольствием и стада лам и альпака, главным образом для своих собственных нужд и нужд армии, но также для своего рода страховки на случай неурожая. Администрация империи перемещала сельское население с одного места на другое с целью сбалансировать жизненный уровень во всей империи, а также с целью размещения колоний из лояльных граждан среди племен, которые в будущем могут доставить беспокойство.
        В результате такой административной деятельности и благодаря стабильному распорядку размеренного сельскохозяйственного труда население империи инков процветало. Но оно жило скудно питаясь: пища была бедна белками. Индейцам так недоставало молока, яиц и мяса — еды, столь привычной для европейцев. В их растении киноа, похожем на рис, было немного белка, так же как и в картофеле (который вымачивали, вымораживали и перемалывали в белую муку — «чуньо»); различные растения были источниками разумно сбалансированного количества витаминов. Индейцы ели дважды в день, утром и вечером, сидя на земле и беря пищу из мисок. В основном их еда представляла собой супы или каши. Всякому, кто в наши дни захотел бы попробовать пищи инков, нужно только остановиться в индейской хижине вдали от основных дорог. Женщина бросает зелень, картофель и кукурузу в булькающий горшок и затем разливает это кушанье половником в миски домочадцев и гостей. Морские свинки суетятся под ногами и тащат все объедки, которые падают на грязный пол. Вареную картошку раздают прямо в руки вместе с грязью, все еще прилипшей к кожуре. Вареные или
жареные початки кукурузы также едят с помощью рук. Инки сами для себя вари ли чичу, для этого старухи жевали кукурузу, чтобы их слюна дала начало ферментации. Это приятный напиток темного цвета, по вкусу напоминающий перестоявший сидр, а не «искрящаяся чича», по выражению Прескотта. Простым людям запрещалось пить более крепкие напитки, такие, как спирты, полученные на основе сахара, и жевать коку — это была привилегия знати. Так что повседневная жизнь в империи инков была большей частью жизнью крестьянских общин — постоянной борьбой за существование, прерываемой религиозными праздниками согласно сельскохозяйственному календарю.
        Земледельцы того времени мало отличались от индейцев, живущих в Андах сейчас: они покорные и пассивные, сильные, стойкие и суеверные. Из них сформировался отличный пролетариат, послушный и глубоко консервативный. Их потомки выглядят флегматиками, даже меланхоликами, но у наиболее смышленых из них насмешливое выражение лица, чуть ли не издевательски насмешливое. Это красивые люди с кожей цвета меди и высокими монгольскими скулами. У них гордые римские носы, но их лбы и подбородки скошены назад. Дети, живущие в Андах, очаровательны; их черные глазки всегда блестят, а щечки постоянно здорового розового цвета. Они выглядят крепкими, так как у этой расы развились легкие и грудная клетка большего объема для дыхания разреженным горным воздухом.
        Простые индейцы во времена империи инков носили стандартную униформу, им запрещалось любое разнообразие в одежде. Одежда им выдавалась из общих запасов, и они носили ее и днем и ночью. Во время сна индейцы снимали только свои наружные украшения, что они делают и по сей день. Свою одежду — один комплект для повседневной носки и один для праздников — они постоянно чинили, но редко стирали. Мужчины носили набедренные повязки из куска ткани, пропущенного между ног и закрепленного на поясе спереди и сзади. Сверху они надевали белые туники без рукавов в виде мешка с прямыми боковыми краями и отверстиями для головы и голых рук, свисавшие почти до колен: в них они выглядели как римляне или средневековые пажи. Поверх туник они носили большие прямоугольные плащи из коричневой шерсти; их завязывали узлом на груди или на одном плече. Женщины носили длинные туники, прихваченные на талии поясом, довольно похожие на греческие; они свисали до земли, но по бокам имели разрезы, через которые при ходьбе были видны ноги. В сущности, это была ткань в форме прямоугольника, обернутая вокруг тела и закрывавшая грудь, а
ее концы закреплялись на плечах булавками. На талии ее держал широкий пояс, украшенный узорами или квадратиками. Поверх туник женщины надевали серые накидки, застегивавшиеся на груди с помощью большой декоративной булавки; накидки свисали сзади до Уровня икр. И мужчины, и женщины ходили босыми или носили простые кожаные сандалии, которые завязывались на лодыжках.
        Развиваясь в изоляции, перуанцы дошли до многих атрибутов других цивилизаций: у них были ткани, керамика, одежда, металлы, архитектура, дороги, мосты и ирригационная система. Но им не удалось сделать тех трех открытий, которые мы считаем основополагающими. Это — колесо, арочное перекрытие и письменность. Они использовали катки для перемещения больших строительных блоков, но так и не изобрели крутящееся на оси колесо. В отсутствие таких сильных животных, как лошади или быки, у инков был маленький потенциал для быстрых средств передвижения. Перу — это такая гористая страна, что ее дороги все время либо поднимаются вверх, либо спускаются вниз: все транспортные перевозки у инков совершались бегунами и носильщиками или караванами лам, груженных нетяжелой поклажей. До XX века большая часть Анд не имела дорог для колесного транспорта. Огромное количество превосходной керамики доколумбовского периода делалось вручную за неимением гончарного круга. Менее важным было отсутствие такого изобретения, как арочное перекрытие и замковый камень: инки были великолепными каменщиками и умели строить прекрасные
прямоугольные перекрытия. Боковые стороны дверных проемов и ниш они делали скошенными внутрь, чтобы уменьшить расстояние, которое нужно перекрывать наверху. В результате проемы в форме трапеций являются типичными признаками, характерными для построек инков.
        Так и не дойдя непосредственно до письменности, перуанцы создали мнемонические средства, использовавшиеся для записи статистических данных или исторических событий. В культуре мочика для этой цели, очевидно, использовали мешочки меченой фасоли. У инков было их знаменитое узелковое письмо кипу, то есть ряды веревок, цвет и количество узелков на которых обозначали числа или понятия. У инков была также сложная система «протоколирования» общественной жизни; у них существовала каста профессиональных сказителей, которые, как гомеровские барды или средневековые трубадуры, устно передавали традиции из поколения в поколение. Отсутствие письменности — это большое препятствие для историков, занимающихся периодом завоевания: все записи сделаны только испанцами. К счастью для нас, испанцы часто расспрашивали инков об их прошлом как официальным путем, так и частным образом, что было инициативой отдельных людей, которые вели дневниковые записи. Племянник Атауальпы, Титу Куси Юпанки, надиктовал длинное повествование, и это единственная историческая запись со слов члена королевской фамилии инков. Некоторые
хронисты пользовались рассказами матерей или жен инков, особенно Гарсиласо де ла Вега, Фелипе Гуаман Пома де Аяла и Хуан де Бетансос. Другие стали знатоками перуанского языка, кечуа, и узнали многое благодаря дружбе с членами семьи Инки. Выдающимся хронистом из их числа был священник Мартин де Муруа, чьи симпатии были на стороне индейцев и благодаря кому нам известны многие подробности того, что происходило в обществе инков в течение десятилетий после завоевания.
        Таковы были цивилизация и народ, представшие перед маленькой экспедицией Эрнандо Писарро в январе 1533 года. Пятнадцать дней экспедиция пробиралась через горы и спускалась на прибрежную равнину, чтобы еще неделю ехать до храма Пачакамака. У великого храма их ждало жестокое разочарование. Как и боялся Атауальпа, жрецы спрятали большую часть сокровищ, если они у них вообще были. Святилище находилось на вершине огромной ступенчатой пирамиды, сложенной из сырцового кирпича. На каждой ступени было ограждение. Предполагалось, что каждый, стремящийся достичь ее вершины, должен поститься в течение года, и общение с оракулом разрешалось только при посредничестве жрецов. Нарушив правила, испанцы прошли мимо охраны и силой проложили себе дорогу прямо на самый верхний уровень. Мигель де Эстете вспоминал, какое разочарование постигло их в конце путешествия. Храм оказался маленьким помещением кубической формы, «стены которого были сплетены из тростника; в нем стояло несколько столбов, украшенных золотыми и серебряными листьями, а на его крыше лежали куски домотканой материи, чтобы защитить его от солнца… Его
запертая дверь была густо усеяна разнообразными предметами: кораллами, бирюзой, хрусталем и другими штучками. В конечном счете ее открыли, и мы были уверены, что интерьер окажется таким же любопытным, как и дверь. Но все было совсем наоборот. Казалось, что это обиталище дьявола, так как он живет исключительно в мерзких местах… Там довольно дурно пахло и было темно, поэтому нам принесли свечу. С ней мы вошли в крохотную пещерку безо всякой отделки и украшений. Посередине помещался вкопанный в землю столб, наверху которого стояла статуя мужчины грубой работы. Видя всю эту грязь и пародию на идола, мы вышли и спросили, почему они его так превозносят, такого грязного и уродливого». Что же касается общения с дьяволом, Эрнандо Писарро, охваченный некоторыми сомнениями, писал: «Я не верю, что там они разговаривают с дьяволом, „…“ так как я постарался выяснить это. Там находился один древний жрец, один из тех, кто был ближе всех к их богу, и он сказал, что дьявол велел ему не бояться лошадей, так как они внушают ужас, но не причиняют вреда. Его пытали, но он остался непреклонен в своей вере. Насколько можно
судить, индейцы поклоняются дьяволу не из любви, но из страха… Я заставил всех окрестных вождей приехать и стать свидетелями моего входа [в святилище], чтобы они избавились от своего страха. У меня не было проповедника, поэтому я сам почитал им проповедь, разъяснив им обман, в котором они жили». Испанцы провели в храме Пачакамака почти весь февраль в тщетных поисках сокровищ. Смелость и дерзость Эрнандо Писарро и горстки его последователей не могут не произвести впечатления. Они беспечно ниспровергли такую древнюю и почитаемую святыню, которую не тронули даже инки во время своих завоевательных походов (фото 11). Они сделали это, зная, что от находящихся в изоляции соотечественников в Кахамарке их отделяют недели трудного пути.
        Первоначально Атауальпа обещал, что его выкуп будет собран за два месяца — время, необходимое для того, чтобы послать гонцов в Куско и перевезти золото из его храмов в Кахамарку. После первых недель ожидания в город непрерывным ручейком потекли сокровища. «В некоторые дни прибывало 20 тысяч песо золота, в другие — 30,50 или 60 тысяч песо золота. [Золото было в виде] больших кувшинов или ваз, вместимостью от двух до трех арроба [от 50 до 75 фунтов]; а также были большие серебряные кувшины и вазы и много других сосудов… Губернатор приказал, чтобы все это хранилось в здании, где находилась охрана Атауальпы. Для обеспечения большей сохранности сокровищ губернатор поставил христиан охранять их днем и ночью. Когда сокровища помещали на хранение, их все пересчитывали, чтобы не было обмана». Вероятно, это произвело на Атауальпу большое впечатление и убедило его в том, что испанцы серьезно относятся к его предложению. Как только склад будет заполнен, испанцы со своей добычей, по-видимому, уедут, Атауальпа получит свободу и будет править страной, а его армия может даже уничтожить чужеземцев до того, как они
покинут Перу. Поэтому он с нетерпением ждал завершения сборов выкупа, а это зависело от того, войдут ли в него золотые пластины, которыми был облицован храм Солнца в Куско. Один из братьев Атауальпы прибыл с партией сокровищ и сообщил, что еще большая их часть задержалась в Хаухе. Возможно, он также сказал, что разорение храма Кориканчи еще не началось. Поэтому Атауальпа предложил Писарро послать нескольких исгтнцев в Куско, чтобы они присмотрели за отправкой партии золота оттуда. Писарро очень не хотелось ввергать испанцев в новые рискованные предприятия в этой незнакомой стране, но он смягчился, когда от его брата Эрнандо Писарро прибыл гонец. Атауальпа пообещал отправить одного из своих родственников с любыми посланцами и приказать своим военачальникам — Чалкучиме в Хаухе и Кискису в Куско, — чтобы те гарантировали их безопасность. Наконец, добровольцами вызвались трое: Мартин Буэно и Педро Мартин, оба из Могера, и один из переводчиков, находившихся при армии Писарро. Они выехали из Кахамарки 15 февраля 1533 года. «Губернатор послал их, вручив Господу. С ними были индейцы, которые несли их в
гамаках и прислуживали им».
        Полководец Кискис, недавний завоеватель Куско, оказал посланцам весьма холодный прием. «Ему не нравились христиане, хотя он ими сильно восхищался… Он сказал им, что, если они откажутся освободить касика [Инку], он сам пойдет и освободит его». Приказы Атауальпы были недвусмысленны: золото должно быть снято с храма, но ничто, связанное с мумией Уайна-Капака, не должно быть потревожено. И Кискис отправил посланцев в храм Солнца Кориканчи. Как и предполагал Атауальпа, они нашли его нетронутым. «Эти здания были обшиты большими золотыми пластинами с той стороны, с которой восходит солнце, а с более затененной от солнца стороны золото было худшего качества. Христиане подошли к зданиям, и без помощи индейцев — которые отказались помогать, сказав, что это Дом Солнца и что они умрут, — христиане решили снять украшения „…“ при помощи медных ломов. Что они и сделали, по их словам». Испанцы выломали 700 пластин, о которых Серее писал, что в каждой из них было в среднем по 4,5 фунта золота после переплавки. «Большей частью это были пластины, по размерам похожие на доски для сундука, длиной 3-4 пяди [2-2,5
фута]. Их снимали со стен зданий, поэтому в них были дырочки, как следы от гвоздей». Посланцам не позволили осмотреть весь город, но то, что им удалось увидеть, опьянило их. «Они сказали, что во всех храмах города было столько золота, что это было просто потрясающе… Они привезли бы гораздо больше золота, если бы это не задержало их дольше, ведь они там находились одни, на расстоянии более 250 лиг от других христиан». И тем не менее «именем его величества они вступили во владение городом Куско». Они заперли одно здание, полное золотой и серебряной утвари, «и запечатали его королевской печатью и печатью губернатора Писарро, а также оставили охрану из индейцев». Они сообщили, что видели золотой алтарь для жертвоприношений весом 19 тысяч песо, который был так велик, что мог вместить двух человек. Другой огромный трофей — золотой фонтан изумительной красоты, сделанный из множества кусочков золота, — весил свыше 12 тысяч песо и был разобран на части для отправки в Кахамарку. Посланцы проникли даже в святилище, в котором находились мумии двух Великих Инков. Старуха в золотой маске отгоняла от них мух веером.
Она настояла, чтобы пришельцы сняли обувь, прежде чем войти. Смиренно выполнив эту формальность, «они вошли и увидели мумии и украли много дорогих вещей, принадлежавших им».
        Отношение полководца Кискиса к испанским посланцам показало, в каком затруднительном положении оказались военачальники Великого Инки. Чтобы спасти жизнь своему повелителю, они вынуждены были сотрудничать с его похитителями. И едва завершив свой триумфальный поход к Куско, они не смели сдвинуться с места, чтобы попытаться его спасти. Кискис располагался в Куско вместе с армией численностью 30 тысяч человек, а главнокомандующий Чалкучима находился в Хаухе, на полпути между Куско и Кахамаркой, с 35 тысячами воинов. Другие гарнизоны численностью несколько тысяч человек занимали стратегические центры, такие, как Вилькасуаман и Бомбон. На севере, между Кахамаркой и Кито, находился третий военачальник, Руминьяви, отвечавший за опорный пункт Атауальпы. Его армия увеличилась за счет войск, отправленных Писарро из Кахамарки домой, а также он мог набирать пополнение из дружелюбно настроенного населения. Руминьяви был единственный генерал, не оккупировавший вражескую часть империи, поэтому только его армия была относительно мобильна.
        Эрнандо Писарро, находившийся у храма Пачакамака, был недалеко от Чалкучимы в Хаухе, если перейти через горы. Он воспользовался услугами индейцев-бегунов, которые передали военачальнику Великого Инки приглашение спуститься на побережье и встретиться с ним. Чалкучима передал свой ответ: он встретится с испанцами там, где по пути назад, в Кахамарку, они достигнут горной дороги в южной части Уайласской долины. Эрнандо Писарро принял условия встречи. Его отряд покинул храм Пачакамака в начале марта, но повернул в долину Чинча (современная Пативилька), к большому городу Кахатамбо. Местные жители утверждали, что Чалкучима уже прошел через этот город по пути на условленную встречу. «Но так как мы думали, что эти индейцы редко говорят правду, капитан решил выйти на королевскую дорогу», которая вела из Хаухи в Уануко, а затем в Кахамарку вдоль реки Мараньон. Это означало, что придется пересекать безлюдные горы Кордильера-Уайуаш на высоте почти 5 тысяч метров. «Дорога шла через горы и была настолько занесена снегом, что мы испытывали большие трудности». «Люди очень ослабли, а лошади устали и нуждались в
перековке».
        11 марта испанцы вышли на королевскую дорогу у города Бомбон и узнали, что на самом деле Чалкучима находится все еще в Хаухе. Они двинулись на юго-восток и достигли этого города в воскресенье 16 марта. Несмотря на свою безрассудную храбрость, Эрнандо Писарро боялся приближаться к месту пребывания самого грозного военачальника Атауальпы. «Один из вождей, сопровождавших меня, с которым я хорошо обращался, предупредил меня, чтобы я приказал христианам идти вперед в боевом порядке, потому что он считал, что Чалкучима настроен воинственно. Вскарабкавшись на невысокую гору неподалеку от Хаухи, мы увидели на площади огромную черную массу, о которой мы подумали, будто это что-то сгорело. Но когда мы спросили, что это, нам ответили, что это были индейцы». «Мы не знали, были ли они воинами или горожанами». «Все солдаты шли вперед, думая, что мы будем сражаться с индейцами. Но когда мы вступили на площадь, вожди вышли, чтобы принять нас с миром», а зловещая темная масса оказалась «горожанами, собравшимися на праздник».
        Эрнандо Писарро отправился в Хауху, чтобы «ласковыми речами попытаться уговорить Чалкучиму сопровождать его до того места, где находился Атауальпа». Крохотный отряд надеялся «привезти золото, рассеять его армию и привезти Чалкучиму лично ради его же блага; а если бы он воспротивился, то напасть на него и схватить». Не слезая с коня, Эрнандо Писарро спросил, где Чалкучима, и узнал, что он ушел из города за реку. Вместе с Писарро находился один из сыновей Уайна-Капака и, возможно, брат Атауальпы Киллискача, которого и послали поговорить с ускользнувшим Чалкучимой. А тем временем испанцы очистили площадь от индейцев и разбили на ней лагерь, оставив лошадей взнузданными и под седлами на всю ночь. Писарро сказал местным вождям, что лошади рассердились и могут уничтожить любого индейца, неосторожно забредшего на площадь. Но ничто не может помешать индейцам в Андах веселиться во время их праздника: испанцы оказались в центре непрекращавшихся плясок, пения и разгула пьянства в течение всех пяти дней их пребывания в Хаухе.
        Чалкучима вернулся в Хауху с принцем Киллискачей на следующее утро. Они ехали на носилках Чалкучимы в сопровождении великолепного кортежа. Военачальник пришел к Эрнандо Писарро, и они вдвоем провели целый день в переговорах, которые ни к чему не привели. Писарро пытался уговорить Чалкучиму поехать с ним в Кахамарку, заявив, что Атауальпа хочет, чтобы его военачальник был рядом с ним. Чалкучима объяснил, что Атауальпа еще раньше прислал ему приказ оставаться в Хаухе, поэтому он не двинется с места, пока не получит четкий контрприказ. Если бы он уехал из Хаухи, вся эта область, несомненно, восстала бы и перешла на сторону Уаскара. Обе договаривающиеся стороны еще не пришли ни к какому соглашению, когда наступила ночь. Испанцы опять провели ночь в боевой готовности, в то время как Чалкучима обдумывал доводы, высказанные ему днем. По какой-то неизвестной причине он решил уступить. На следующее утро он вернулся, чтобы сообщить Эрнандо Писарро, что он поедет с ним в Кахамарку, раз уж тот так сильно этого хочет. Они тронулись в путь через два дня, захватив с собой большую партию золота и серебра и
оставив Хауху под командованием принца, сопровождавшего Писарро.
        Решение Чалкучимы было трагической ошибкой, одним из поворотных пунктов в крушении сопротивления испанским захватчикам. Самый грозный военачальник в империи инков добровольно отправился туда, где ему, как оказалось, был уготован плен. В момент своей капитуляции Чалкучима был одержавшим не одну победу полководцем, окруженным преданной армией. Он был почти такой же крупной добычей для испанцев, как и сам Инка, потому что воинская репутация Чалкучимы сложилась еще при Уайна-Капаке и могла оказаться достаточно весомой, чтобы он, объединив все силы, встал во главе сопротивления отряду Писарро. Возможно, он был в Перу единственным человеком, обладавшим такими качествами, которых было достаточно, чтобы преодолеть ненависть, порожденную междоусобной войной, — несмотря на то, что был главнокомандующим армией победителей-китонцев и сыграл свою роль в казни Уаскара.
        Что заставило Чалкучиму изменить свое решение после целого дня упорных дебатов с Эрнандо Писарро? Некоторые испанцы с присущей им самоуверенностью решили, что «этот военачальник боялся христиан, особенно конных». Эрнандо Писарро писал, что «наконец, когда он увидел, что я полон решимости привезти его, он пришел по собственной воле». Но кажется невероятным, чтобы такой Голиаф, как Чалкучима, мог испугаться такого крошечного отряда испанцев, удаленного от основных сил. Эстете признал, что «у него было столько воинов, что случилась бы большая беда, вздумай он напасть ночью на христиан… У Чалкучимы были специальные интенданты, отвечавшие за снабжение его армии; у него было много плотников для работ по дереву; во многом его обслуживание и личная охрана были поставлены на широкую ногу; у него было три или четыре носильщика. Короче, он подражал своему повелителю в организации всего своего хозяйства и во всех других отношениях. Его боялись по всей стране, так как он был очень доблестный воин и завоевал по приказу своего господина более 600 лиг территории. В ходе завоеваний он провел много сражений как на
равнине, так и в труднодоступных местах и одержал победу во всех из них. В этой стране ему больше нечего было завоевывать». «У этого военачальника было много прекрасных воинов: в присутствии христиан он пересчитал их на своих узелках [кипу], и их оказалось 35 тысяч».
        Значит, Чалкучиму ввели в заблуждение «ласковые речи» Эрнандо Писарро, которым индейский принц прибавил убедительности. Он, очевидно, поверил заявлению, будто Атауальпа желает, чтобы его полководец сопровождал испанцев по пути в Кахамарку. Возможно, ему было любопытно узнать при личной встрече с Атауальпой, чего тот хочет от него и его армии и как ему следует относиться к испанцам. Возможно, он боялся, что если кто-нибудь из них будет убит в стычке с его армией, то пострадает Атауальпа. Хотя если бы Чалкучима взял в плен Писарро, он мог бы начать торговаться: Писарро в обмен на Инку. Он глубоко недооценил последствий своего поступка, так как, выехав из Хаухи с этой обманчиво маленькой шайкой чужестранцев, он доставил себя прямо в плен и в конечном счете встретил смерть.
        Чалкучима приказал своим людям сделать для коней испанцев серебряные и медные подковы. Путешествие из Хаухи в Кахамарку было приятным. Во время поездки испанцы получили привилегию увидеть страну в сопровождении гида, которым был ее самый выдающийся полководец. Жилье и припасы для людей и лошадей были наготове при каждой остановке на ночлег. В течение двух дней, проведенных путешественниками в Уануко, там проходили особенно красочные празднества. Развалины города, в настоящее время известные как Уануко-Вьехо, находятся выше Ла-Унион, дальней деревушки у верховьев реки Мараньон. Они представляют собой превосходную работу по камню и являются уникальными, будучи единственными руинами крупного города инков, оставшегося нетронутым во время более поздней оккупации (фото 10). Упавшие на землю серые камни городских домов и плиты храмов лежат на краю плоского участка безлесной, лишенной красок саванны, и только время оставило на них свой след. Из Уануко путешественники поехали на север по прекрасной местности между восточными склонами Кордильера-Бланки и огромным ущельем реки Мараньон. (В этот район даже
сейчас еще не проник автомобильный транспорт, и почти каждый обрывистый склон увенчивают живописные разрушенные башни доинковской цивилизации яривилька. Это солнечная местность, проезжая по которой путешественник минует горные деревушки и любуется потрясающими долинами, круто спускающимися к реке Мараньон.) Несколькими месяцами раньше Чалкучима с боями пробивался по этой дороге. Около одного моста над труднопреодолимым каньоном он рассказал своим попутчикам, как в течение трех дней воины Уаскара защищали эту позицию, а затем сожгли мост и заставили его воинов преодолевать реку вплавь.
        Эрнандо Писарро вошел в Кахамарку 25 апреля после трехмесячного отсутствия. «Испанцы вышли нам навстречу в великой радости». И у них была для этого причина: возможно, Писарро и не нашел много сокровищ, но зато он привез важного пленника. Теперь статус Чалкучимы резко изменился. Во время поездки он был попутчиком и хозяином. А теперь он стал фактически пленником, которого охраняли не менее 20 испанцев в течение всей его оставшейся жизни. Его первым побуждением было получить аудиенцию у Атауальпы, и на испанских наблюдателей произвело большое впечатление то, как соблюдался протокол при встрече пленного правителя и его главнокомандующего. «Когда Чалкучима вошел в двери, за которыми содержался в заключении его господин, он принял из рук сопровождавшего его индейца груз и положил его себе на спину, как это сделали и многие другие вожди, пришедшие вместе с ним. Он вошел к своему господину, неся этот груз на спине, а когда он увидел Атауальпу, он поднял руки к солнцу в знак благодарности за то, что ему позволено видеть его [Атауальпу] снова. Он подошел к нему с великой почтительностью, плача, и поцеловал
его лицо, руки и ступни; и другие вожди, пришедшие вместе с ним, сделали то же самое. Атауальпа продемонстрировал все свое величие. Он не посмотрел ему в лицо и не обратил на него ни малейшего внимания, как если бы перед ним стоял самый бедный индеец, хотя в его империи не было человека, которого он любил бы так же горячо». «Касик Атауальпа был глубоко расстроен приездом своего военачальника, но так как он был очень умным человеком, то притворился, что рад».
        Теперь, когда Чалкучима был в их власти, испанцы начали с ним жестоко обращаться. Они были убеждены, что, когда он завоевал Куско, он должен был захватить и золото Уайна-Капака и Уаскара, — посланцы еще не вернулись, чтобы подтвердить, что оно все еще в городе. Когда губернатор Писарро стал настойчиво требовать золота, Чалкучима мог только протестовать, «что у него нет золота и что они привезли все». Ему никто не поверил. «Все, что он говорил, было ложью. Эрнандо де Сото отвел его в сторону и пригрозил, что сожжет его, если он не скажет правду. Он повторил свой ответ. Тогда они поставили столб и привязали его к нему, и принесли много хвороста и соломы, и сказали ему, что подожгут его, если он не скажет правды. Он попросил их позвать его повелителя. Атауальпа пришел с губернатором и поговорил со своим связанным полководцем». Чалкучима объяснил, в какой опасности он находится, но Инка сказал, что это блеф, «так как они не посмеют сжечь его». Затем они еще раз спросили его о золоте, и он так и не сказал им ничего. Но как только они разожгли огонь, он попросил, чтобы его господина увели, потому что он
делал ему глазами знаки не открывать правды. И Атауальпу увели.
        «Затем Чалкучима сказал, что по приказу касика он три или четыре раза выступал с большой армией против христиан. Но, как уже известно христианам, его правитель Атауальпа лично приказал ему отступить из страха, что христиане убьют его… Тогда они отнесли этого индейского военачальника в дом Эрнандо Писарро и приставили к нему хорошую охрану. Такая охрана была необходима, потому что значительная часть армии подчинялась больше его приказам, чем приказам их господина, самого Атауальпы… И хотя он сильно обгорел, многие индейцы пришли служить ему, потому что они были его слугами». Позже Эрнандо Писарро засвидетельствовал, что Чалкучиму принесли к нему «с обожженными руками и ногами и высохшими сухожилиями; и я лечил его в своем жилище».
        Глава 3
        ПОД ДАВЛЕНИЕМ ОБСТОЯТЕЛЬСТВ
        В канун Пасхи, 14 апреля 1533 года Франсиско Писарро вышел из Кахамарки, чтобы приветствовать своего партнера Диего де Альмагро, который со свежими силами — его отряд насчитывал 150 испанцев — двигался в глубь страны. «Оба старых друга и компаньона встретились, изъявляя взаимную любовь. Маршал [Альмагро] немедленно нанес визит Атауальпе, поцеловал его руку с великой почтительностью и дружески побеседовал с ним». Атауальпе было нечему радоваться, так как вновь прибывшие кардинально изменили баланс сил в Кахамарке.
        Хотя Альмагро и болел в Панаме, он выполнил свою часть партнерского соглашения: экипировал вооруженный отряд из 153 испанцев и 50 лошадей, построил корабль «с двумя топселями», заполучил корабли Эрнана Понсе де Леона и знаменитого мореплавателя Бартоломе Руиса — они незадолго до этого вернулись из Перу — и пошел на кораблях на юг вдоль Тихоокеанского побережья. Альмагро, как и ранее Писарро, высадился на побережье Эквадора, и его экспедиция выбилась из сил, ведя поиск вдоль него. Он двинулся к Тумбесу, но местные жители не шли с ним на контакт; и только когда один из его кораблей доплыл до Сан-Мигеля, он и его люди узнали о таком успехе их соотечественников, о котором нельзя было и мечтать. Писарро со своей стороны послал своего секретаря Педро Санчо и других, чтобы поджидать Альмагро на побережье. Он даже хотел послать золото для вновь прибывших, чтобы заплатить за их корабли, так как ходили нехорошие слухи, что Альмагро, возможно, попытается начать свой собственный завоевательный поход.
        Небольшая группа Эрнандо Писарро возвратилась в Кахамарку спустя одиннадцать дней после прибытия Альмагро. Таким образом, силы испанцев в городе почти удвоились и вооруженный отряд чужестранцев принял очертания авангарда агрессоров. Инка немедленно заподозрил, что он никогда не откупится от испанцев. «Когда приехал Альмагро со своими людьми, Атауальпа стал испытывать беспокойство и страх, что его ждет смерть». Он спросил, намереваются ли испанцы основать постоянное поселение и «как должны быть поделены индейцы между испанцами. Губернатор сказал ему, что каждому испанцу будет отдан один касик. Атауальпа спросил, собираются ли испанцы поселиться со своими касиками. Губернатор ответил, что нет, что испанцы будут строить города, в которых они будут жить все вместе. Услышав это, Атауальпа сказал: „Я умру…“ Губернатор разубедил его, пообещав отдать ему лично провинцию Кито, а христиане займут территорию от Кахамарки до Куско. Но так как Атауальпа был умным человеком, он понял, что его обманывают, и стал очень ласков с Эрнандо Писарро, который пообещал, что никогда не согласится на то, чтобы Инку        Атауальпа лелеял надежду, что договор насчет выкупа был еще в силе, хотя он теперь понял, что испанцы с одинаковым нетерпением ждали как прибытия Альмагро с подкреплением, так и золота для выкупа. Теперь караваны с сокровищами приходили все чаще, и 3 мая Писарро приказал, чтобы накопленное к этому времени золото и серебро было переплавлено. А 13 мая вернулся первый из трех испанцев, ушедших на разведку в Куско. Он принес захватывающие вести о золоте этого необыкновенного города, которое уже находилось в пути в Кахамарку. Спустя месяц Эрнандо Писарро уехал из Кахамарки в Испанию, взяв с собой для короля отчет об успехе экспедиции и 100 тысяч кастельяно золота (1 кастельяно = 4,55 г).
        Теперь у испанцев было огромное количество изделий из драгоценных металлов, скопленных с момента их первой высадки в Перу. Все сокровища тщательно охранялись стражей Писарро, и ни один испанец не мог что-нибудь взять себе. В конце концов, 17 июня губернатор издал указ о распределении серебра, а также о переплавке и апробировании золота; распределение золота не проводилось до 16 июля. Индейские кузнецы осуществляли переплавку в девяти кузнечных горнах под — руководством слуги Писарро Педро де Пинеды. Переплавка серебра и золота продолжалась с 16 марта до 9 июля; в течение многих дней кузнецы переплавляли по 60 тысяч песо — более 600 фунтов золота. Свыше 11 тонн золотых изделий было скормлено кузнечным горнам в Кахамарке; из них получилось 13 420 фунтов 22,5-каратного «настоящего золота». Изделия из серебра после переплавки дали около 26 тысяч фунтов «настоящего серебра». Большей частью это были вазы, статуэтки, ювелирные украшения, домашние принадлежности, шедевры, сделанные руками кузнецов-инков. Уничтожение этих художественных изделий было невосполнимой потерей. О великолепии того, что было
уничтожено, мы можем судить лишь по качеству керамики и тканей инков, а также по немногочисленным уцелевшим предметам из драгоценных металлов.
        Золото и серебро, вышедшее из переплавки, было официальным образом промаркировано королевским клеймом, чтобы показать, что оно было переплавлено на законных основаниях и что королевская пятая часть уже уплачена. Сокровища были педантично описаны армейскими нотариусами и королевскими чиновниками, прибывшими с Альмагро. Доля всадника составила около 90 фунтов золота и 180 фунтов серебра, а пешие солдаты получили половину этого количества. Себе Франсиско Писарро взял долю, почти в семь раз превышающую долю всадника, и получил «в подарок» трон, на котором путешествовал Атауальпа: он был сделан из 15-каратного золота и весил 183 фунта (83 килограмма). Эрнандо Писарро получил долю в три с половиной раза большую, чем доля всадника, а Эрнандо де Сото — в два раза большую. Переплавщик и клеймовщик получили один процент от общего количества, а пробирщик — премию. Королевская казна получила пятую часть всех сокровищ, и чуть меньше половины всей этой суммы Эрнандо Писарро уже повез в Испанию. Священнослужители получили меньшую долю, чем пешие солдаты, и всего лишь символические награды были вручены испанцам,
только что прибывшим с Альмагро, а также тем, кто оставался на побережье в Сан-Мигеле.
        «Когда Атауальпа услышал об отъезде Эрнандо Писарро, он зарыдал, сказав, что раз Эрнандо Писарро уезжает, то его теперь убьют». 13 июня, на следующий день после отъезда Эрнандо из Кахамарки двое испанцев, наконец, вернулись из Куско, приведя небывалый караван из 225 лам, навьюченных золотом и серебром из храмов этого города; и еще 60 лам, везущих золото более низкого качества, прибыли спустя несколько дней. Невозможно оценить стоимость этого выкупа в современных условиях. Покупательная способность золота и серебра изменилась со времен XVI века, изменилась и относительная стоимость товаров и услуг и потребность в них. В Перу сокровища стоили значительно меньше, чем в Европе. И тем не менее интересно узнать, на сколько потянул бы выкуп Атауальпы на современном рынке ценных металлов. Золото стоило бы 2 570 500 фунтов стерлингов (6 169 200 долларов), а серебро — 283 850 фунтов стерлингов (681 240 долларов); всего — 2 854 350 фунтов стерлингов (или 6 850 440 долларов).
        Внезапное высвобождение таких несметных сокровищ привело к тому, что Кахамарка превратилась в город золотой лихорадки, где цены на европейские товары вызывали головокружение. «Если один человек был должником другого человека, он расплачивался кусочком золота, даже не взвешивая его и не беспокоясь о том, не стоит ли он вдвое больше, чем сумма долга. Должники ходили от дома к дому вместе с индейцем, нагруженным золотом, в поисках своих кредиторов, чтобы выплатить им долги».
        Когда Атауальпа увидел, что все сокровища, привезенные в качестве выкупа, переплавили, а он все еще остается пленником, он пришел в отчаяние. Вероятно, теперь у него с каждым днем возрастала уверенность в том, что испанцы и не собираются его освобождать. Ему оставалось надеяться лишь на то, что его освободят силой. Единственный военачальник, который мог сделать это, был Руминьяви, то есть полководец, оставленный удерживать Кито, когда Чалкучима и Кискис направились на юг страны. Возможно, Атауальпа приказал Руминьяви приблизиться к Кахамарке и приготовиться напасть на тех, кто Держал его в плену, и на любых испанцев, которые попытались бы вывезти золото на побережье. Испанцы подозревали, что будет предпринята какая-нибудь попытка такой спасательной операции. Их подозрения вскоре переросли в убежденность. «Не было почти никаких сомнений в том, что он уже отдал приказ своим воинам собраться, чтобы напасть на испанцев. Такой приказ и в самом деле был им отдан, и воины были в полной готовности вместе со своими военачальниками. Но касик [Инка] откладывал нападение только потому, что он сам был
несвободен и его полководец Чалкучима также был пленником». Поползли слухи. Вождь Кахамарки пришел к губернатору Писарро и сказал ему, что Атауальпа совершенно точно посылал приказ собрать воинов, находившихся на его родине в Кито. «Все эти воины находятся под командованием великого военачальника по имени Руминьяви, и они очень близко отсюда. Они придут ночью, нападут на этот лагерь и подожгут его со всех сторон. Первым они попытаются убить тебя и освободят из плена своего господина Атауальпу. Двести тысяч индейцев из Кито идут сюда, и среди них 30 тысяч караибов, которые едят человеческое мясо»… Когда губернатор услышал это предупреждение, он от души поблагодарил касика и оказал ему большую честь. Он приказал секретарю записать все это, и секретарь составил для него об этом доклад. Этот доклад передали дяде Атауальпы и другим благородным инкам и женщинам. Выяснилось, что все, что сказал касик Кахамарки, было правдой». Педро Санчо, секретарь Писарро, подтвердил, что испанцы проводили расследование этих ужасающих слухов. «Были получены длинные сообщения от многих касиков и собственных приближенных
Атауальпы. Все они добровольно признались и раскрыли заговор без страха, пыток или принуждения». Информаторы даже сообщили, какие трудности были в этой армии с продовольствием. Они сказали, что армию разделили на отдельные вооруженные отряды, но выяснилось, что нужно еще собрать урожай кукурузы и высушить ее, чтобы сделать запасы продовольствия.
        Испанцы отнеслись к этим слухам предельно серьезно. Писарро приказал выставить вокруг лагеря сильную охрану. «Каждые четверть часа 50 всадников выезжали патрулировать [лагерь], и еще 150 были в полной боевой готовности на рассвете. В течение всех этих ночей губернатор и его офицеры не спали: они проверяли караулы и делали все, что было необходимо. Люди, сменившиеся с постов, спали в полном вооружении, а лошади оставались под седлами».
        Писарро предстал перед Атауальпой с убийственными доказательствами готовящегося нападения. Инка решительно все отрицал, говоря, что он никогда не посмел бы приказать своей армии совершить попытку своего освобождения из плена таких могущественных — а также безжалостных — людей, как конкистадоры. А без его приказа никакая армия не двинется с места. «Атауальпа ответил: „Вы шутите? Вы всегда рассказываете мне неправдоподобные вещи. Каким образом я или мои воины могли бы потревожить таких храбрецов, как вы? Перестаньте надо мной так зло подшучивать“. Он сказал все это, не проявляя никакого замешательства, но с улыбкой, чтобы скрыть свое коварство. За время, прошедшее после его пленения, он много раз говорил выдающиеся вещи, показывающие его незаурядный острый ум. Испанцы, которые слышали их, были поражены такой мудростью дикаря». По воспоминаниям одного молодого испанца из отряда Писарро, Педро Катаньо, он слышал однажды, как Инка спорил, демонстрируя мощную логику: «Правда, что если бы какие-нибудь воины должны были прийти сюда из Кито, то это было бы по моему приказу. Но выясните сначала, правда ли
это. И если это все же окажется правдой, то я в вашей власти, и вы можете меня казнить!» Несмотря на такие горячие оправдания, Писарро приказал надеть на своего пленника ошейник и посадить его на цепь, чтобы предупредить попытку побега, — было известно, что Атауальпа уже один раз бежал из плена в начале междоусобной войны. По словам Сереса, секретаря Писарро, позже стало известно, что, как только Атауальпу заковали в цепи, он сначала послал Руминьяви приказ остановиться. Но затем он отменил его и «отправил ему указания, как, где и когда его армия должна атаковать лагерь. Ибо он был еще жив, но если они будут медлить, то найдут его мертвым».
        Писарро созвал на совет руководителей экспедиции: своих собственных военачальников, Диего де Альмагро, королевских чиновников, включая казначея Алонсо Рикельме, монаха-доминиканца Висенте де Вальверде, нотариуса Педро Санчо, Мигеля де Эстете и других. Споры бушевали в основном вокруг вопроса о том, целесообразно ли сохранять Атауальпе жизнь, а не о том, существует ли армия Руминьяви. Теперь, когда сокровища были переплавлены, всем хотелось уехать из Кахамарки в легендарное место сказочных богатств, которым представлялся город Куско. «Мы строили планы, как везти Атауальпу и какую охрану поставить возле него. Мы обсуждали это и спорили, сможем ли мы защитить его при переходе через ущелья и реки в случае, если его люди попытаются его отбить». Многие чувствовали, что Атауальпа стал уже помехой, — как в свое время Мария, королева Шотландии, — стесняющей будущих правителей Перу.
        Сам Писарро и большинство испанцев, которые прожили рядом с Атауальпой эти восемь месяцев, хотели сохранить ему жизнь. Они знали, что пленный Инка — это их гарантии получения сокровищ. Некоторые даже считали, что, раз выкуп был выплачен, испанцы должны выполнить свою часть сделки. Едва ли Инку можно было обвинить в том, что он причинил испанцам какой-либо вред. Единственный испанец, который пострадал с момента прихода Писарро в Перу, был человек, которому один из его соотечественников отрубил руку. Некоторые испанцы, проведя с пленником много приятных вечеров, возможно, даже полюбили его. Вновь прибывшие испанцы были менее сентиментальны. Они горели желанием углубиться дальше в территорию Перу, чтобы завоевать себе богатства, и боялись, что, пока Атауальпа жив, они будут в постоянной опасности. «С его смертью все это прекратилось бы и в стране наступило бы спокойствие».
        Споры зашли в тупик, а затем вернулись к вопросу о непосредственной опасности, исходящей от армии Руминьяви. «Желая узнать правду, пятеро испанцев благородного происхождения вызвались лично пойти на разведку, чтобы выяснить, действительно ли те воины собираются напасть на христиан. В конце концов, губернатор… согласился, и капитан Эрнандо де Сото, капитан Родриго Оргоньес, Педро Ортис, Мигель Эстете и Лопе Велес отправились, чтобы найти тех врагов, которые якобы приближались к нам. Губернатор дал им проводника, или лазутчика, который сказал, что знает, где находится враг. После двух дней пути проводник упал в пропасть и разбился насмерть… Но пятеро всадников продолжали свой путь, пока не достигли того места, где, по слухам, они должны были наткнуться на вражескую армию».
        После отъезда этого разведывательного отряда растущая истерия среди испанцев, остававшихся в Кахамарке, не улеглась. Молодой солдат Педро Катаньо заявил, что пришел в сильное негодование, когда впервые до него дошел слух о том, что Инку могут убить. Он поспешил донести свой протест до губернатора; но Писарро велел заковать его в цепи и посадить под замок, чтобы наказать его за самонадеянность и охладить его юношеский пыл. Альмагро навестил его в тюрьме, а Писарро затем решил подольститься к нему и оказал ему честь, пригласив его на обед с ним и Альмагро. Во время обеда Писарро говорил прочувствованные речи, благодаря молодого Катаньо за то, что тот отговорил его причинять вред Инке. Растроганный Катаньо «от имени всех конкистадоров поцеловал руки его светлости за его поступок». Обед закончился игрой в карты. Когда они играли, в комнату ворвался Педро де Анадес, таща за собой никарагуанского индейца. Он объяснил, что этот индеец, находясь в трех лигах от Кахамарки, видел огромное полчище индейцев, направлявшееся прямо к городу. Писарро расспросил индейца, и тот повторил свой рассказ, добавив
подтверждающие его подробности. Альмагро взорвался: «Ваша светлость собирается позволить нам всем умереть из-за вашей любви к Катаньо?» Писарро молча вышел из комнаты. Вскоре за ним последовал и Альмагро. Серее и Мена также отметили в своих записях, что в субботу вечером на закате дня прибыли «два индейца, которые находились на службе у испанцев». Они сказали, что встретили других индейцев, спасавшихся бегством от приближающейся армии. Эта армия, которую сами местные жители не видели, «появилась на расстоянии трех лиг и в ту же ночь или на следующую придет, чтобы напасть на лагерь христиан, ибо приближается она с большой скоростью».
        Состоялось срочное заседание совета. «Капитан Альмагро настаивал на смертном приговоре [Атауальпе], называя много причин, по которым он должен умереть». «Королевские чиновники требовали смертного приговора, и ученый доктор, находившийся при армии, рассудил, что оснований для этого достаточно». «Против воли губернатора, которому никогда не нравилась эта идея, они решили, что Атауальпа должен умереть, так как он нарушил мир и замышлял предательство, призвав своих людей убить христиан». «Они решили убить этого великого касика Атауальпу немедленно», и поэтому «губернатор с согласия королевских чиновников, военачальников и других людей приговорил Атауальпу к смерти. Из-за того, что он совершил предательство, говорилось в приговоре, он должен умереть путем сожжения на костре, если только он не примет христианство».
        Не было ни суда, ничего, кроме поспешного решения Писарро, который поддался авантюрным требованиям Альмагро и королевских чиновников. «Конечно, эти местные вожди не читали законов и не могли их понять, и все же [испанцы] объявили этот приговор ничего не подозревавшему язычнику. Атауальпа зарыдал и сказал, что им не следует его убивать, ибо в его стране нет ни одного индейца, который стал бы повиноваться им без его высочайшего повеления. Раз уж он их пленник, то чего же им бояться? Если они делают это ради золота или серебра, то он даст им вдвое больше того, что уже по его приказу было доставлено. Я увидел, что губернатор плачет от жалости к нему, так как не может гарантировать ему жизнь; он не мог рисковать и боялся того, что может случиться в стране, если его освободить».
        Как только решение было принято, испанцы стали действовать с устрашающей скоростью, как будто боялись, что если они будут колебаться, то могут передумать. Педро Санчо, секретарь Писарро, написал подробный отчет о казни. Она состоялась на печально известной площади Кахамарки в субботу 6 июля 1533 года ближе к ночи. Атауальпу привели из тюрьмы в центр площади под звуки труб, которые должны были возвещать о его вероломстве и предательстве, и привязали к столбу. Тем временем монах [Вальверде] начал через переводчика утешать его и рассказывать о догматах нашей христианской веры… Инка был тронут и попросил, чтобы его крестили, что этот святой отец и совершил без промедления, [дав ему при крещении имя Франсиско в честь губернатора Писарро]. Его наставления пошли [Инке] на пользу. Ибо, несмотря на то, что его приговорили к сожжению живым, его на самом деле задушили с помощью веревки, затянутой вокруг его шеи».
        Конкистадор Лукас Мартинес Вегасо описал, свидетелем какой необыкновенной сцены он стал в тот вечер. Когда Атауальпа сидел, привязанный к стулу, с гарротой вокруг шеи, он сказал, что «поручает своих сыновей губернатору дону Франсиско Писарро. Отец [Висенте де Вальверде] посоветовал ему забыть о своих женах и детях и умереть как христианин: если он хочет им стать, то должен принять воду священного крещения. Но он продолжал настаивать на том, что отдает своих сыновей под покровительство губернатора; при этом он плакал и показывал рукой, какого они роста; и слова, и жесты его говорили о том, что они были маленькими и что они остались в Кито. Святой отец снова попытался заставить его стать христианином и забыть о своих детях, ибо губернатор позаботится о них так, как если бы они были его собственными детьми. [Атауальпа] сказал: да, он хочет стать христианином; и его крестили…» Сестра Атауальпы Инес Юпанки подтвердила, что она видела, как ее брат поручил своих сыновей Писарро.
        «После произнесенных им последних слов испанцы окружили его со словами молитвы о его душе и быстро задушили его. Да сохранит его Всевышний, ибо он умер в истинной вере христианской, раскаиваясь в своих грехах. После того как он был таким образом задушен и приговор приведен в исполнение, его подожгли, и часть его одежды и плоти сгорела. Он умер поздно вечером, и тело его было оставлено в ту ночь на площади, чтобы все узнали о его смерти. На следующий день губернатор приказал всем испанцам явиться на его похороны. Его несли в церковь с крестом и церковными облачениями и похоронили с такой пышностью, как будто он был самым важным испанцем в нашем лагере. Все вожди в его свите были очень довольны этим: они оценили великую честь, оказанную ему».
        Далекие от того, чтобы «оценить великую честь» похорон по христианскому обычаю, сторонники Атауальпы были потрясены его смертью. «Когда его вывели, чтобы убить, все местные жители, которые находились на площади — а их было немало, — распростерлись на земле, упав на нее, как пьяные». Во время похорон были еще трогательные сцены. «Когда все мы находились в церкви на заупокойной службе по Атауальпе и его тело тоже было там, вдруг с громкими криками появились женщины — его сестры, жены и другие, состоявшие с ним в близких отношениях. Они кричали так громко, что прервали божественную службу. Они сказали, что могилу нужно сделать значительно больших размеров, так как, по их обычаю, когда умирает великий господин, все, кто любит его, должны быть похоронены заживо вместе с ним. Им сказали, что Атауальпа умер христианином и его отпевают одного. То, о чем они просят, нельзя выполнить, потому что это грешно и против христианских обычаев: они должны уйти и не прерывать службу и позволить совершить обряд похорон». Педро Писарро вспоминал, что «остались две сестры, которые ходили вокруг с воплями; они били в
барабаны, пели и перечисляли деяния своего мужа. Атауальпа раньше говорил своим сестрам и женам, что, если его не сожгут, он вернется в этот мир. Они подождали, когда губернатор выйдет из комнаты, пришли к тому месту, где до этого жил Атауальпа, и попросили меня позволить им войти. Войдя внутрь, они начали звать Атауальпу и искать его во всех уголках. Но, поняв, что он не отвечает, они вышли, испуская громкие вопли… Я вывел их из заблуждения, сказав, что мертвые не возвращаются».
        Сото и его разведывательная группа вернулись уже после смерти Атауальпы. «Он принес весть, что никого они не видели и ничего там не было». «Они не нашли ни воинов, ни вообще каких-либо людей с оружием, и все было спокойно… Поэтому, видя, что это была уловка, низкая ложь и явное вероломство, они вернулись в Кахамарку… Когда они пришли к губернатору, они нашли его пребывающим в сильном горе; на нем была войлочная шляпа в знак траура, а глаза его были мокры от слез». Когда он услышал, что Сото ничего не обнаружил, Писарро «очень опечалился о том, что убил его; а Сото опечалился даже еще больше, ибо, как он сказал, — и он был прав, — лучше было бы отослать его в Испанию: он сам отправился бы с ним в море. Это было бы самое лучшее, что они могли бы сделать для этого индейца, так как невозможно было оставить его в той стране».
        Просто удивительно, как меняется отношение испанских хронистов к смерти Атауальпы. Самые первые очевидцы — официальные секретари Франсиско де Серее и Педро Санчо, наблюдатель Мигель де Эстете, Кристобаль де Мена и члены городского совета Хаухи — все они опустили всякое упоминание о разведывательной миссии де Сото и о ее отрицательных результатах. Один Серее что-то туманно написал о двух индейцах-следопытах, которые были посланы на разведку. Эти историографы уже чувствовали некоторую неуверенность. Перед лицом возможной цензуры они сомкнули свои ряды, настаивая на реальности той угрозы, которая исходила от армии Руминьяви.
        29 июля 1533 года Франсиско Писарро сам написал императору Карлу V с целью объяснить свои действия. Он написал, что казнил Атауальпу, потому что ему стало известно о «его приказе мобилизовать всех воинов с тем, чтобы они напали на [меня] и других христиан, которые присутствовали при его пленении». Точно такое же объяснение Писарро представил в письме и своему брату Эрнандо, который к этому времени был уже в Панаме. Эрнандо повторил его без комментариев: «Согласно тому, что пишет мне губернатор [Франсиско Писарро], стало известно, что Атауальпа собирал силы для начала войны с христианами; и он сообщает, что они казнили его».
        Со стороны последовала быстрая и критическая реакция на казнь Атауальпы. Судья Гаспар де Эспиноза, давний губернатор Панамы, написал королю письмо, которое было отправлено на том же корабле, на котором Эрнандо Писарро путешествовал в Испанию. Реакция Эспинозы была такой же, какую дал и суд Испании, и все просвещенные люди в Европе. Он был ослеплен достижениями Писарро: «Величие и богатства Перу растут день ото дня в такой степени, что в это почти невозможно поверить „…“ это как сон». Но на него совершенно не произвели никакого впечатления те обстоятельства, которые окружали казнь Атауальпы. «Они убили касика [Инку], потому что они утверждают, что он собирал силы с целью напасть на наших испанцев. Поэтому губернатора уговорили — почти заставили — сделать это чиновники Вашего Величества своими настойчивыми просьбами и требованиями… На мой взгляд, вину Инки следовало бы сначала четко установить и доказать, прежде чем убивать человека, попавшего к ним в руки и не причинившего никакого вреда ни кому-либо из испанцев, ни кому бы то ни было». Эспиноза знал, что «жадность испанцев, принадлежащих ко всем
классам, так велика, что ее невозможно насытить: чем больше дают местные вожди, тем больше испанцы пытаются убедить своих военачальников и губернаторов убивать или пытать их, чтобы те давали еще и еще… Но со мной у них это не выйдет». Эспиноза считал, что Атауальпу следовало выслать на другую оккупированную испанцами территорию. «Они могли бы выслать его сюда [в Панаму] вместе с его женами и слугами, как и приличествует его положению. У него не было недостатка в золоте, [чтобы заплатить за это]. Здесь мы оказывали бы ему все почести и уважение, как если бы он был высокородным господином из Кастилии».
        Император был тронут такими решительными суждениями. Он написал Писарро холодное послание: «Мы получили ваше сообщение о казни плененного вами касика Атауальпы». Карл принял утверждение Писарро, что Инка готовил силы для нападения. «И тем не менее мы недовольны смертью Атауальпы, а особенно тем, что это было сделано именем правосудия, ведь он был монархом… После получения сведений об этом деле мы пришлем наше повеление». Король помнил о святости королевского права помазанника Божьего. А оно серьезно подрывалось действиями такого удачливого выскочки, как Писарро, который безнаказанно смог казнить одного из самых могущественных императоров в мире.
        В течение сороковых годов XVI века хронисты отражали это официальное неодобрение действий Писарро в своих нападках на него. Гонсало Фернандес де Овьедо строго осудил убийство «такого великого государя», назвав его «позорным деянием» и «плохой услугой Господу и императору», «актом великой неблагодарности» и «вопиющим грехом». Паскуаль де Андагойя открыто обвинил Писарро и его чиновников в обмане: они «заставили индейских колдунов, которые были враждебно настроены по отношению к Атауальпе, объявить, что у него есть наготове армия, чтобы напасть и убить их. Атауальпа ответил, что все это ложь „…“ пусть они пошлют кого-нибудь на равнину, где, по их сведениям, собирались войска, чтобы удостовериться в этом. С этой целью из лагеря выступил капитан Сото с несколькими товарищами. Но все было подстроено так, что Писарро и его советники убили Атауальпу до возвращения Сото». Хуан Руис де Арсе в личном послании своей семье также обвинил Писарро в том, что «он сыграл на обмане конкистадоров», отправив Сото на поиски химеры.
        Около 1550 года акценты сместились. Теперь первых завоевателей возвели в ранг овеянных славой, почти легендарных героев. Поэтому хронисты стали искать козлов отпущения и перестали обвинять Писарро и его людей в преднамеренном обмане. Доказательствами предполагаемой вины Атауальпы послужили свидетельские показания местных жителей, допрошенных по поводу армии Руминьяви. Эти допросы были проведены через посредничество индейцев-переводчиков, которых обучили испанцы. Главный переводчик, молодой человек, весьма располагающий к себе, которого ласково называли Фелипильо, был арестован в 1536 году людьми Альмагро и задушен по обвинению в предательстве. Перед смертью он признался и в других случаях, когда он подстрекал местных жителей против испанцев. Агустин де Сарате и шовинистически настроенный Франсиско Лопес де Гомара создали историю, будто Фелипильо намеренно искажал показания местных жителей в 1533 году. А также будто бы его застали в момент прелюбодеяния с одной из жен Атауальпы, и только его ценность как переводчика спасла его от немедленной смерти за этот акт оскорбления его величества; и затем он
подстроил казнь Атауальпы, чтобы спасти свою шкуру. Эта версия предлагала необходимого козла отпущения и спасала репутацию конкистадоров. Никто не принимал во внимание, что таких проницательных людей, как Серес и Санчо, вряд ли мог ввести в заблуждение диаметрально противоположный по смыслу перевод таких исключительно важных свидетельских показаний. Поэтому история с фальшивым переводчиком была с радостью принята. Она возникла в пятидесятых годах XVI века и пересказывается и по сей день.
        Репутации конкистадоров были также отчасти восстановлены благодаря тому, что казнь Атауальпы состоялась в результате последовательных судебных действий, а не была просто поспешным решением руководящей верхушки. Фернандес де Овьедо непреднамеренно положил этому начало, когда написал, что «они начали судебный процесс, который был плохо организован и еще хуже записан; его главными авторами были своекорыстный, неуправляемый, бесчестный священник, аморальный и некомпетентный нотариус и люди одного с ними сорта». Лопес де Гомара, который в своем труде «Испания Виктрикс» прославлял завоевания конкистадоров, развил эту тему, добавив, что Писарро устроил суд по всем правилам — это должно было воззвать к чувствам испанцев XVI века, приверженных букве закона. Гарсиласо увидел в этом зародыш хорошего сюжета. В своих «Коментариос реалес», опубликованных в 1617 году, он утверждал, что Гомара почти не оценил по достоинству этот суд. Сам он раздул его до размеров «торжественного и весьма продолжительного» действа, в котором принимали участие двое судей, государственный обвинитель, адвокаты защиты, поверенные,
много свидетелей (чьи показания были конечно же искажены при переводе). В нем содержалось расследование по двенадцати пунктам, продолжительные дебаты в зале суда, апелляции к императору Карлу V и назначение официального защитника Атауальпе. Обвинительный акт Инки теперь содержал обвинения в убийстве его брата Уаскара, уничтожении племени каньяри и других, в совершении так называемых человеческих жертвоприношений и в кровосмесительной полигамии. Гарсиласо также представил имена одиннадцати испанцев, которые якобы смело выступили в защиту Инки. Таким образом, суд, вымышленный Гомарой, чтобы обелить поведение испанцев, был использован красноречивым Гарсиласо, чтобы усилить драматизм, насмешку и ужас казни Атауальпы. «Суд» Гарсиласо выглядел чрезвычайно драматично, и с этой историей трудно расстаться. Прескотт повторил ее, но с некоторой осторожностью: озадаченный тем, что самый главный апологет инков подчеркивал законность казни Атауальпы, Прескотт заключил, что «где нет повода для обмана, как в этом примере, там, вероятно, можно поверить [Гарсиласо] на слово». Спустя некоторое время историки перестали
мучиться сомнениями, повторяя эту версию. Маркхэм, Хелпс, Мине и другие негодовали по поводу этого «убийства по суду». Книга, написанная в 1963 году, даже предлагала сравнение с современностью: «Как в сталинской России нашего времени, судебное разбирательство было проведено с выставлением напоказ правильности процессуальных форм». Маркхэм уделил большое внимание одиннадцати испанцам из рассказа Гарсиласо, выступившим в защиту Инки, назвав их «немногими честными и уважаемыми людьми», чьи имена «достойны памяти». Хайэмс и Ордиш восхваляли «огромное нравственное мужество» этих «десяти процентов» испанской общины в Кахамарке за то, что «они были готовы, перед лицом большинства и истеблишмента, с риском для себя встать на защиту справедливости и милосердия». К несчастью для этого убедительного рассказа, выяснилось, что только двое из одиннадцати доблестных мужей, названных Гарсиласо, действительно находились в то время в Кахамарке. Все свидетельские отчеты на самом деле оставили совершенно другое впечатление. Самые первые хронисты подразумевали, что большинство испанцев были за то, чтобы оставить Инку в
живых, или им было все равно. И только определенное меньшинство, возглавляемое Альмагро и казначеем Рикельме, силой заставили Писарро допустить трагическую казнь.
        Существование армии Руминьяви навсегда останется вопросом без ответа. Есть различные причины верить в нее: показания знатных инков, убежденность многих испанцев в ее приближении, вероятность того, что Атауальпа, отчаявшись, все же призвал ее себе на помощь. Имеется также запись о том, что вскоре после ухода испанцев из Кахамарки в город вошел отряд инков, чтобы перенести тело Инки и разрушить город, ставший свидетелем унижения империи. Руминьяви действительно командовал армией, выступившей против испанцев в следующем году, так что, вероятно, она у него была готова к нападению и в 1533-м.
        Но есть также и мощные аргументы в поддержку традиционной точки зрения, что испанцы поддались панике из-за химеры. Показания местных жителей неубедительны: свидетели, возможно, продолжали политику междоусобной войны против Атауальпы; возможно, они думали, что их спрашивают о том, может ли Руминьяви представлять угрозу Кахамарке, или им, может быть, нравилось разжигать в и так явно напуганных испанцах панику. Ни один испанец и ни один индеец, находившийся у них на службе, ни разу не видели какую-либо вражескую армию. Руминьяви, идущий из Кито, почти наверняка двинулся бы на юг по главной магистрали. А если Сото со своей разведывательной группой достиг Кахаса, как это утверждает Педро Писарро, он должен был встретить какой-нибудь воинский отряд.
        Наверное, важнее, чем правда, скрывающаяся за слухами, был тот эффект, который эти слухи произвели на испанцев в Кахамарке. Теперь, когда они получили золото и не освободили взамен Инку, они чувствовали себя уязвимыми. Никто из них на самом деле никогда еще не воевал против армии инков, и половина воинов в лагере состояла из новичков, которые даже не участвовали в истреблении индейцев на площади Кахамарки. Возможно, поэтому многие испанцы были охвачены паникой, усиленной паранойей, виной и неизвестностью. Эта паника, внезапно подкрепленная никарагуанским индейцем, могла в один момент исказить оценку происходящего в глазах Писарро.
        В обычных обстоятельствах, видя угрозу со стороны индейцев, испанцы вскочили бы на коней и бросились бы на них в атаку. Но это были необычные обстоятельства. Верил ли Писарро в приближение армии Руминьяви или нет, но совершенно очевидно, что он находился под влиянием требований в сложившейся ситуации убить пленного Инку. Атауальпа оказался в точке столкновения двух чуждых друг другу миров. Он был готов к тому, что его убьют немедленно после захвата в плен, и его убежденность в этом стала снова расти, когда он увидел, что вместо того, чтобы уехать с выкупом, испанцы в Кахамарке получили подкрепление в лице своих соотечественников. Некоторые испанцы стали думать, что Инка перестал представлять какую-либо ценность как заложник и послушный им марионеточный правитель. Теперь все испанцы в Кахамарке хотели отправиться в Куско. Люди Альмагро отчаянно стремились разбогатеть. Убийство Атауальпы гарантировало им, что все другие найденные сокровища не будут считаться частью его выкупа, на который они не могли претендовать. Теперь, когда Атауальпа был жестоко и цинично обманут насчет своего возвращения на
престол, нельзя было больше полагаться на то, что он станет поддерживать господство испанцев. Во время длительного и трудного похода к Куско присутствие Инки могло бы повлечь за собой нападение на колонну испанцев; а о том, чтобы освободить его и дать ему возможность править в Кито, нельзя было даже и думать. Практическая целесообразность требовала, чтобы Инку убрали, и только она была единственно возможным объяснением его убийства.
        Многие поверили и верят в обвинение, которое первым выдвинул Хуан Руис де Арсе: Писарро убедился в необходимости избавиться от Атауальпы и умышленно отослал Сото выполнять бесполезное задание, чтобы удалить главного защитника Инки. Но показания тех, которые при всем присутствовали, свидетельствуют о том, что Писарро в какой-то момент, под давлением аргументов и требований Альмагро и Рикельме, внезапно сдался при приближении ночи в ту роковую субботу. Решение о казни правителя было принято моментально, чего нельзя было делать так поспешно. Писарро знал, что два человека, которые всегда были его двумя главными военачальниками, Эрнандо Писарро и Эрнандо де Сото, воспротивились бы этому. Атауальпу нельзя было обвинить ни в каких враждебных действиях, несмотря на чудовищную провокацию захватчиков. Подлое публичное удушение и лицемерная церемония его похорон ничего не изменили в его смерти. Если бы Инка был политическим узником, было бы лучше избавиться от него в его камере, скрытой от посторонних глаз, или отослать его умирать в ссылке.
        Глава 4
        ТУПАК УАЛЬПА
        Какой бы несправедливой и жестокой ни была казнь Атауальпы, она достигла той цели, которой добивался Альмагро и иже с ним. Теперь ничто не мешало объединенным силам Писарро и Альмагро направить свой завоевательный поход в центр империи инков. У большинства местного населения первой реакцией на смерть Атауальпы было чувство облегчения. Она им казалась ознаменованием конца угнетению, которому они подвергались со стороны китонцев, победителей в гражданской войне. Писарро не терял времени на сплочение сторонников Уаскара, так как он собирался дойти до Куско и желал появиться там как его освободитель. Теперь он уже знал, до какой степени управленческий аппарат империи зависел от самого Инки. И ему сильно повезло, что вместе с ним в Кахамарке находился самый старший сын из оставшихся в живых законных сыновей Уайна-Капака. Это был Тупак Уальпа, младший брат Уаскара, человек, принимавший после своего приезда в Кахамарку все меры предосторожности, чтобы избежать перспективы быть убитым по приказу Атауальпы. Писарро позаботился о том, чтобы этот Инка-марионетка получил при коронации все традиционные символы
власти, какие получает Инка при восшествии на престол. Как только Атауальпу похоронили, Писарро «приказал немедленно созвать всех касиков и вождей, которые проживали в городе при дворе умершего правителя — а их было довольно много, и некоторые были из отдаленных областей, — на главную площадь для того, чтобы он дал им нового правителя, который будет править ими от имени его величества». Они сказали, что Тупак Уальпа следующий по очереди престолонаследник и что они не будут возражать.
        Коронация началась на следующий день. «Были проведены соответствующие церемонии, и каждый [вождь] подошел к нему и вручил ему белое перо в знак своей вассальной зависимости, ибо такова была их древняя традиция с тех времен, когда инки завоевали всю страну. Потом они пели и плясали и устроили великое празднество, во время которого их новый правитель не надел ни богатых одежд, ни украшения-бахромы на лбу, „…“ как это делал прежде умерший правитель. Губернатор спросил его, почему он так поступил. Он ответил, что таковы обычаи его предков: вступающий во владение империей должен носить траур по усопшему предшественнику. По традиции, они провели три дня запершись в доме и соблюдая пост, а затем появились с великой пышностью и церемониями и начался большой праздник… Губернатор сказал ему, что если таков древний обычай, то следует его соблюдать». Местные жители быстро построили большой дом, в котором новый Инка должен был найти уединение. «Когда пост закончился, он появился, великолепно одетый в сопровождении огромной толпы людей: касиков и вождей, которые охраняли его; и куда бы он ни сел, везде лежали
дорогие подушки, а под ноги ему клали богатые декоративные ткани. Главный полководец Атауальпы Чалкучима… сидел рядом с Инкой, и с ним вместе военачальник Тисо, а различные братья Инки сидели по другую сторону от него. И так один за другим по обе стороны от него сидели другие касики, военачальники, губернаторы провинций и вожди больших областей. Короче, там не было никого, кто не принадлежал бы к высшему обществу». «Затем они признали его своим господином, унизившись и целуя его руку и щеку; и они поворачивали свои лица к солнцу и благодарили его, говоря, что оно дало им господина. И затем они возложили на его голову украшение в виде изящной бахромы, которая у них считается короной». «Все они ели сидя на земле, так как у них нет столов; а после еды Инка сказал, что хочет принять вассальную присягу его величеству, какую только что приняли его вожди по отношению к нему. Губернатор сказал ему, что он может поступить, как считает нужным, и тогда Инка вручил ему белое перо, одно из тех, что дали ему его касики… Губернатор обнял его с большим чувством и принял перо».
        На следующий день настала очередь испанцев проводить церемонии. «Губернатор предстал перед собравшимися в своих лучших шелковых одеждах в сопровождении королевских чиновников и некоторых идальго, которые присутствовали на церемонии также в своих самых лучших одеждах, чтобы подчеркнуть ее торжественность». Писарро заговаривал с каждым вождем по очереди, а его секретарь записывал их имена и названия провинций. Затем он зачитал декларацию, известную как «Требования», в которой испанские военачальники информировали местное население, что завоеватели были посланы императором Карлом с целью донести до них учение истинной религии, а также обещали, что все будет хорошо, если они мирно покорятся императору и его Богу. «Он зачитал им это, а затем переводчик перевел им все слово в слово. Затем он спросил их, хорошо ли они все поняли, и они ответили, что хорошо… Затем губернатор взял в руки королевский штандарт, поднял его над головой три раза и сказал им, что каждый из них должен сделать то же самое». Все касики послушно поднимали королевский штандарт под звуки труб. «После этого они подошли обнять
губернатора, который принял их с великой радостью при виде их немедленного повиновения… Когда все закончилось, Инка и вожди устроили большие празднества. Каждый день проходили торжества, сопровождавшиеся развлечениями, играми и приемами, которые обычно проходили в доме губернатора».
        Пока местная правящая верхушка праздновала то, что многим из них казалось реставрацией законной власти их королевского дома, испанцы делали последние приготовления для захвата центральной части Перу. Некоторые менее безрассудные конкистадоры попросили разрешения вернуться в Испанию со своей долей сокровищ. Писарро чувствовал себя настолько уверенно, что дал им такое разрешение. Он дал им лам и индейцев, чтобы они помогли переправить их золото через горы в Сан-Мигель. Среди них был Франсиско де Серее, который и сообщил невеселые новости о том, что некоторые испанцы потеряли свои сокровища стоимостью свыше 25 тысяч песо, когда часть индейцев сбежала, прихватив с собой несколько лам, везущих золото. Возвращавшиеся конкистадоры отплыли в Панаму, а оттуда — на четырех кораблях в Испанию. Первый корабль с Кристобалем де Мена и первым грузом перуанского золота на борту достиг Европы в конце 1533 года и 5 декабря доплыл до Севильи, пройдя вверх по реке Гвадалквивир. Эрнандо Писарро прибыл со вторым кораблем 9 января; он привез первые сокровища для короля. В добавление к золоту и серебру, которое уже было
переплавлено в бруски, губернатор Писарро придумал послать ему несколько произведений искусства, чтобы продемонстрировать утонченность этой неизвестной культуры. Среди них были «тридцать восемь сосудов из золота и сорок восемь из серебра, из коих один был серебряный орел, чье тело вмещало 2 кантара [8 галлонов] воды; две огромные вазы, золотая и серебряная, в каждую из которых могла поместиться разрубленная на части корова; два золотых котла, вмещающие по 2 фанега [111 литров] зерна каждый; золотой божок размером с четырехлетнего мальчика и два небольших барабана». Сокровища были выгружены на пристань Севильи и перевезены на повозках в Торговую палату. 14 января 1534 года Эрнандо Писарро написал королю Карлу, что он привез драгоценные предметы: «кувшины, вазы и другие редкости, которые стоит посмотреть». Он уверил короля, что ни один государь до него не обладал такой прекрасной и невиданной коллекцией. Даже Совет по делам Индий пришел в возбуждение. Члены Совета написали королю: «В связи с огромной важностью этой новости мы просим Ваше Величество рассмотреть письма Писарро и распорядиться „…“ желает
ли Ваше Величество, чтобы он предстал перед Вашей королевской персоной с предметами из серебра и другими драгоценностями, которые он привез с собой».
        Первая реакция короля была отрицательная: он отдал приказ Торговой палате переплавить все сокровища, за исключением самых легких, и из золота немедленно начать чеканить монету. Но спустя несколько дней он частично изменил приказ, позволив, чтобы эту коллекцию выставили на публичное обозрение, и разрешил Эрнандо привезти ему еще несколько драгоценных предметов. Одним из молодых людей, которые увидели эти произведения искусства, был Педро Сьеса де Леон. У него разгорелось воображение. Позднее он стал тонким ценителем и одним из самых значительных хронистов Перу, но он всегда помнил «великолепные образцы, привезенные из Кахамарки и выставленные в Севилье». В конце февраля Эрнандо Писарро отправился в Толедо, взяв с собой небольшое количество специально отобранных предметов. Среди них были огромная серебряная ваза и два тяжелых золотых котла (все они были позже отправлены в переплавку «на монеты»), два маленьких золотых барабана, позолоченный бюст индейца и золотой початок кукурузы. Король не выказал никакого удовольствия при виде этих очаровательных предметов. После краткого выставления для публики
они были вручены королевскому ювелиру и, вероятно, пошли в переплавку, как и другие произведения искусства, оставшиеся в Севилье.
        Возвращение первых конкистадоров вызвало сильное возбуждение. Эрнандо Писарро был оказан при дворе великолепный прием, во время которого он вел переговоры о концессиях, чрезвычайно выгодных для Писарро, а затем он отправился в свою родную Эстремадуру, чтобы зажечь энтузиазм молодежи и набрать пополнение. А Мена и Серес выпустили каждый по книге, которые быстро стали бестселлерами и были переведены на другие европейские языки. Европа в постренессансный период была ослеплена открытием и внезапным завоеванием такой выдающейся империи, какую невозможно было себе даже представить.
        Теперь испанцы в Кахамарке были готовы покинуть город, который они занимали в течение последних восьми месяцев, и направиться в Куско. Они пытались совершить одно из самых ошеломляющих вторжений в истории. Без запасов продовольствия, средств связи и подкрепления этот крохотный отряд пытался силой проложить себе путь к сердцу огромной, враждебно настроенной империи и захватить ее столицу. Дорога из Кахамарки в Куско проходит вдоль центральных Анд. Она многократно пересекает границу водораздела между бассейном Амазонки и Тихим океаном и проходит через полдюжины второстепенных горных цепей и бурных горных потоков. Расстояние между двумя городами по прямой около 750 миль, и путешествие из одного города в другой можно было сравнить с путешествием от Женевского озера до Восточных Карпат или от пика Пайка до канадской границы, если в каждом случае следовать вдоль направления горных хребтов.
        Писарро, Альмагро, Сото и их люди походным маршем вышли из Кахамарки 11 августа 1533 года. Сначала продвижение не было отмечено никакими событиями. Два дня они провели в Кахабамбе и четыре — в Уамачуко. Армия завоевателей продвигалась вперед по ничем не примечательной местности между Кахамаркой и горами, возвышающимися над Уайласской долиной, — это зеленый, довольно лесистый для Перу край, где в настоящее время растут низкие, искривленные деревья местных пород и плантации высоких, завезенных сюда из других мест эвкалиптов. В Уамачуко до наших дней сохранились древние развалины в двух местах. Вблизи колониального городка располагаются останки небольших строений, чьи стены сходятся под прямыми углами, а огороженные прямоугольные участки, возможно, служили инкам в качестве военного лагеря; и на скалистом гребне над городом возвышаются стены из грубого камня и глины, заросшие кустарником и ежевикой. Это крепость Марка-Уамачуко, построенная еще до того, как страна была завоевана инками, в период, когда Перу было разделено на города-государства. Из Уамачуко отряд Писарро направился в Андамарку, тот
самый городок, где людьми Атауальпы был убит Уаскар. Там отряд отдыхал три дня. Испанцы решили не идти по главной магистрали через Кончукос к восточным склонам Кордильера-Бланки из-за многочисленных гор. Вместо этого они спустились в глубокую Уайласскую долину в том месте, где бурная река Санта поворачивает на запад, прорезая себе путь к Тихому океану через сухие красноватые породы скалистых ущелий.
        Испанцы достигли города Уайласа в последний день месяца, перейдя реку, на которой он стоял, по одному из знаменитых подвесных мостов инков. «В самом узком месте реки, где ее воды ужасающе бурлят, стиснутые со всех сторон, они делают из камней мощные каменные фундаменты на каждом берегу реки. Поперек этих каменных сооружений кладутся толстые деревянные балки; и через реку они перекидывают и закрепляют толстые канаты из ивняка, похожие на якорные, только их канаты имеют толщину около трех пядей [3,5 фута] каждый. После того как через реку проложат и соединят друг с другом полдюжины таких канатов на ширину, чтобы проехала повозка, их переплетают крепкими пеньковыми веревками и укрепляют хворостом… Потом к каждой стороне моста приделывают бортики, как у телеги. И так этот мост лежит, наполовину повиснув в воздухе высоко над водой. Казалось, невозможно заставить лошадей — животных, которые так много весят, легко приходят в возбуждение и пугаются, — пройти по чему-нибудь, подвешенному в воздухе… Хотя они и упирались сначала, но когда их поставили на мост, их страх, очевидно, улегся, и они перешли по
нему одна за другой, так что на первом мосту не было неприятных происшествий». Педро Санчо вспоминал, какой ужас охватил его при первой переправе по такому мосту: «Непривычному человеку такая переправа кажется опасной, потому что мост прогибается по всей своей длине, „…“ так что сначала приходится идти вниз до середины моста, а потом нужно карабкаться вверх, чтобы достичь противоположного берега. Когда по мосту кто-то идет, мост сильно качается; от этого у непривычного человека кружится голова».
        В течение восьми дней испанцы из отряда Писарро отдыхали в Уайласе, прежде чем двинуться вверх по долине реки. В самой долине было тепло, в ней в изобилии произрастали цветы, кукуруза, а в настоящее время есть даже пальмы. Но края долины круто и равномерно поднимаются к горным хребтам, возвышающимся по обе ее стороны: на западе к голым вершинам Кордильера-Негры, а на востоке к вечным снегам Кордильера-Бланки и увенчивающей ее самой высокой вершине Перу — горе Уаскаран. Склоны вокруг долины слишком круты: время от времени ледниковые отложения высокогорных каровых озер лопаются и склоны гор обрушиваются смертоносными оползнями. Отряд Писарро не спешил покидать долину и в середине сентября провел двенадцать дней на отдыхе в местечке Рекуай. Отсюда одна дорога вела вдоль долины Форталеса до Тихоокеанского побережья, где стоял огромный храм-крепость Парамонга, построенный из сырцового кирпича. Но Писарро двинулся по дороге, расположенной выше, которая огибала горы с юго-востока, перебираясь через верховья рек Пативилька и Уаура, и проходила через города Чикьян, Кахатамбо и Ойон.
        Теперь испанцы были почти на полпути к Куско, не испытав за восемь недель путешествия после ухода из Кахамарки почти никаких трудностей. Та часть Перу, по которой они проходили, была верна партии Уаскара, и «до Кахатамбо касики и дорожные управители оказывали губернатору и испанцам хороший прием, обеспечивая их всем необходимым». И, несмотря на это, испанцы продвигались вперед с большой осторожностью, «всегда очень бдительные… с авангардом впереди и арьергардом позади». Посреди колонны испанцев на паланкинах ехали два лидера двух противоборствующих сторон, пережившие гражданскую войну: новый молодой Инка Тупак Уальпа и великий главнокомандующий армией Атауальпы Чалкучима. Первый думал, что его несут, чтобы возвратить его фамилии императорский трон в Куско, и он с готовностью сотрудничал с завоевателями. Но Чалкучима помнил, как его выманили из Хаухи, где он находился со своей армией, как его пытали по приезде в Кахамарку и как он стал свидетелем казни своего господина Атауальпы. Поэтому едва ли было удивительным то, что испанцы его боялись и подозревали подвох в каждом движении этой грозной
фигуры. Как только они покинули Кахамарку, стало известно, что дружески настроенный к ним принц Уаритико, которого они послали вперед, чтобы обеспечить починку мостов и подготовку маршрута, был убит китонцами за пособничество испанцам. «Касик Тупак Уальпа явил великую скорбь, узнав о его смерти, и сам губернатор очень сожалел о нем, потому что он очень полюбил его и еще потому что он был очень полезен христианам». В этом убийстве обвинили Чалкучиму. Вдоль дорог инки содержали склады для обеспечения продовольствием проходящие имперские армии. Когда некоторые из них оказывались пустыми, в этом тоже обвиняли Чалкучиму; но он возражал, что такая бесхозяйственность была результатом того, что за эту часть экспедиции отвечал Тупак Уальпа. Подозрения насчет Чалкучимы усиливались по мере того, как захватчики подходили ближе к его бывшей штаб-квартире в Хаухе. Города Кахатамбо и Ойон оказались практически пусты: их жители скрылись, спасаясь бегством от войск Атауальпы. В это время до колонны испанцев добрался индеец с вестями, что бывшая армия Чалкучимы в Хаухе поднялась в ружье и под командованием некоего Юкра
Уальпы готовилась дать отпор. Китонские дозоры пытались не допустить, чтобы слухи об этих приготовлениях достигли Тупак Уальпы. Писарро решил позаботиться о том, чтобы Чалкучима не сбежал и не встал во главе сопротивления, и заковал его в цепи. Наконец-то по крайней мере часть народа Перу попыталась противостоять вторжению. Как простодушно объяснил секретарь Писарро, «причина, по которой эти индейцы восстали и добивались войны с христианами, состояла в том, что они увидели, как испанцы завоевывают их землю, а они сами хотели ею править».
        И вот уже испанцы покинули пугающе пустые города на склонах Анд, обращенных к Тихому океану, и двинулись по тому же самому безлюдному перевалу, по которому в марте прошел Эрнандо Писарро. На земле все еще лежал снег; некоторые испанцы страдали от тошноты, вызванной слабостью от пребывания на большой высоте, от горной болезни. К востоку от перевала местность так и оставалась голой, это было плато, по которому простиралась безлесая влажная саванна, и скалы, покрытые лишайником. Тревога захватчиков усилилась, когда они обнаружили еще одну покинутую деревню. Поступили новые сообщения о том, что впереди происходит сосредоточение войск китонцев. «Все были уверены, что эта армия появилась здесь по совету и по приказу Чалкучимы — он имел намерение сбежать от христиан и присоединиться к ней». Ко вторнику 7 октября испанцы вновь вышли на главную королевскую дорогу в городе Бомбон, расположенном на берегу озера Чинчайкоча (в настоящее время — Хунин).
        Слухи нарастали, и Писарро решил, что продвижение вперед надо ускорить. Поэтому он оставил более неповоротливую часть колонны — пехоту, артиллерию, обоз с драгоценными металлами и даже палатки, — чтобы она продолжала движение под командованием королевского казначея Алонсо Рикельме. А сам Писарро вырвался вперед с 75 лучшими всадниками и своими талантливыми военачальниками: Диего де Альмагро, Эрнандо де Сото, своим братом Хуаном и Педро де Кандия; а также при нем находился специальный отряд из 20 пехотинцев, который охранял закованного в цепи Чалкучиму.
        В отличие от современной грунтовой дороги дорога инков вела дальше на восток: она взбиралась по горам и спускалась в тесную теплую долину Тарма. Это было идеальное место для засады. «Проход оказался труднодоступным — похоже было, что мы никогда не взберемся наверх. Там на горе был довольно сложный участок, по которому мы должны были спуститься вниз, в ущелье; и всем всадникам пришлось слезть с лошадей. А потом нам пришлось карабкаться наверх по обрывистому труднопроходимому склону горы». Современная Тарма — это симпатичный городок, тесно окруженный горными склонами, на которых расположены цветочные питомники. Но Писарро боялся, что в этом месте, стиснутом со всех сторон горами, лошадям не будет места для маневра. Он остановился только для того, чтобы накормить лошадей, и поспешил дальше, а ночь 10 октября они провели на открытом горном склоне. Санчо вспоминал это очень живо. Испанцы «были постоянно настороже; кони оставались под седлами, а сами люди голодными. Они ничего не поели, потому что у них не было дров для костра и не было воды. Они не взяли с собой палатки и не могли нигде укрыться, и
поэтому они сильно страдали от холода, так как с начала ночи пошел дождь, а затем снег. Доспехи и одежда, которая была на них, — все промокло». На следующий день измотанные люди проезжали через Янамарку и видели трупы более чем 4 тысяч индейцев, убитых в одном из сражений гражданской войны. Это было еще одно напоминание о боевых качествах солдат-профессионалов китонской армии. Испанцы двигались через горы, покрытые руинами доинковских поселений народа уанка, и, наконец, увидели внизу поразительно ровную долину Хауха, а между двумя островерхими горами в ее северной части угнездился город инков.
        Они также увидели внизу темные массы китонских солдат, которыми когда-то командовал их пленник Чалкучима, а теперь их возглавлял Юкра-Уальпа. Но когда они спустились в долину, перед ними открылась яркая картина самоубийственного раскола, парализовавшего Перу. «Все местные жители вышли на дорогу, чтобы посмотреть на христиан, и сильно радовались их приходу, так как они думали, что для них это будет означать спасение от рабства, в котором их держала эта чужая армия». А тем временем эта «чужая армия» китонских инков готовилась оказать сопротивление. Это была первая военная акция за семнадцать месяцев со дня высадки испанцев на территории Перу и за два месяца со дня их ухода из Кахамарки. Основная часть индейской армии была сконцентрирована на дальнем берегу реки Мантаро. Но 600 воинов были посланы в Хауху, чтобы в последнюю минуту попытаться уничтожить огромные городские склады. Когда первые два испанских всадника въехали в Хауху, они встретили вооруженных индейцев, бегущих между домами. Испанцы сразу применили тактику, эффективность которой они узнали, когда завоевывали Мексику и Центральную
Америку. Они немедленно атаковали. В узких улочках городка произошла стычка, а когда подскакали другие испанцы, индейцы были отброшены к реке. Они успели только поджечь тростниковую крышу одного большого склада и некоторые другие постройки. Хуан Руис де Арсе вспоминал, что они вошли в Хауху в тот момент, когда пожар в городе только начал разгораться. По воспоминаниям Педро Писарро, они доставали золотые сосуды из горячей золы на месте сожженного склада, а Мартин де Паредес и Торибио Монтаньес написали из Сан-Мигеля, что Писарро взял «300 тысяч песо горелого золота в Хаухе». Альмагро продолжил преследование, направив лошадей в реку, уровень воды в которой начал уже подниматься в связи с началом сезона дождей. Индейцы на том берегу реки не знали, что им предпринять: то ли остаться и драться, то ли бежать до позиции, выгодной для обороны. Некоторые побежали на север, в горы, другие попытались драться и были перебиты. Сражение закончилось на кукурузном поле у реки, где были заколоты перепуганные воины, пытавшиеся найти там убежище. «Осмотр места показал, что 50 из них спастись не удалось».
        Должно быть, армия индейцев была деморализована этой первой жестокой встречей. Ее военачальники решили идти на юг и попытаться соединиться с армией Кискиса в Куско. Но испанцы опять действовали быстро. Дав измученным людям и лошадям для отдыха только один день, Писарро послал 80 всадников в погоню. Передвигаясь с большими трудностями, захватчики вскоре достигли лагеря индейцев, в котором еще дымили костры. Огромная колонна индейской армии двигалась вниз по широкой долине реки Мантаро в нескольких милях впереди. Солдаты шли походным маршем, «построенные в отряды по 100 человек, а женщины и слуги находились между этими отрядами». Арьергард — «отряд доблестных воинов» — попытался оказать сопротивление, но был смят, и остальное войско обратилось в бегство, пытаясь укрыться в скалистых горах, окаймляющих долину. Многие бежали слишком медленно, а испанцы не знали жалости. «Преследование продолжалось на расстояние 4 лиги [16 миль], и многие индейцы были заколоты копьями. Мы забрали всех слуг и женщин, „…“ в добычу вошло и большое количество золота и серебра». Эррера заметил, что среди пленников было
«много красивых женщин, и среди них — две дочери Уайна-Капака». Франсиско Писарро оставался в Хаухе две недели, с воскресенья 12 октября по понедельник 27 октября. Спустя неделю после его появления в городе к нему присоединился Рикельме с отрядом пехоты, походным снаряжением и сокровищами. Во время этой короткой остановки в городе развернулась бурная деятельность. В порядке эксперимента Хауху решено было сделать городом с испанским самоуправлением, а затем первой христианской столицей в Перу. Восемьдесят испанцев, половина из которых имела лошадей, должны были остаться в городе в качестве его первых жителей. Были выбраны здания для размещения церкви и муниципалитета. Теперь, когда захватчики встретили организованное сопротивление, Писарро решил сократить свою армию, оставив наименее полезную ее часть охранять сокровища в Хаухе. Королевский казначей Рикельме также оставался в городе: Писарро предпочел не обременять себя его советами и быть подальше от его недреманного ока; и Рикельме не возражал находиться в тылу боевых действий. Ввиду того, что многие конкистадоры оставляли свой золотой запас в
городе, они в спешке писали завещания и делали другие распоряжения перед тем, как углубиться в незавоеванную территорию Перу.
        Во время остановки в Хаухе молодой Инка Тупак Уальпа умер от болезни, которая подтачивала его силы еще в Кахамарке. Испанцы были глубоко опечалены потерей такой послушной марионетки и стали искать виновника. Авторитетные жители Хаухи написали королю: «Считалось, что военачальник Чалкучима дал ему какие-то травы или питье, от которого он умер, хотя этому и не было никаких доказательств, и полной уверенности в этом тоже не было». Молодой Инка, вероятно, умер естественным путем, хотя у Чалкучимы была веская причина, чтобы убить этого члена кусковской ветви королевской фамилии, сотрудничающего с врагами. Смерть Инки привела испанцев в большое замешательство. В свое время Писарро выбрал Тупака Уальпу как человека, наиболее приемлемого для вождей Атауальпы, и теперь он не знал, кого возвысить. Он понятия не имел о том, что Перу бурлило от заговоров, целью которых было короновать других претендентов. В Кито военачальники Атауальпы рассматривали возможность возведения на престол брата Инки, Киллискачу, в то время как генерал Руминьяви собирался захватить власть для себя. Ходили слухи, что генерал Кискис в
Куско предложил королевский головной убор брату Атауальпы Паулью, который симпатизировал китонцам. Писарро в спешке созвал на совет местных вождей, включая генералов Чалкучиму и Тисо. Встреча зашла в тупик, так как были выдвинуты два возможных кандидата на место Инки. Сторонники Уаскара предложили родного брата умершего Тупака Уальпы, по-видимому, того, кого звали Манко, который находился в районе Куско; китонцы же высказались в пользу юного сына Атауальпы. Писарро же постарался тайком оказать поддержку обеим сторонам. Он сказал Чалкучиме, что сделает его регентом, если тот сможет завлечь сына Атауальпы в лагерь испанцев на коронацию. Чалкучима ответил, что пошлет гонцов в Кито, чтобы те привезли мальчика. Вероятно, и тот и другой лгали друг другу, и из этого предложения ничего не вышло.
        Этот торг по поводу престолонаследия показал, как низко пало величие Инки после начала гражданской войны и после всех унижений Атауальпы. Как только положение Инки потеряло свой престиж, то же самое произошло и со всей правящей кастой Перу. Другой разрушительной тенденцией стало понижение роли Куско и возрождение региональных центров и племенных столиц. В империи инков главенствующее положение занимало одно племя, один город и одна правящая династия. Поэтому Куско стал духовным и административным центром империи, какими в свое время были Рим и Византия. Здесь находилась роскошная резиденция каждого приходящего к власти Инки, пантеон мумифицированных правителей, огромная центральная площадь для церемоний, двор, посещаемый представителями всех ассимилированных племен, и административные советы при дворе Инки. Язык инков, кечуа, был обязательным для всех в империи и оказался самым долговечным наследием инков: в настоящее время более половины населения Перу говорит на нем как на родном языке.
        Куско занимал главенствующее положение и как религиозный центр империи. Здесь располагались главные храмы официального бога-создателя Виракочи, а также храмы Солнца и Луны, поклонение которым инки пытались внедрить вместо почитания отдельных племенных божеств. Анимизм, существовавший до культа Солнца, все еще сохранялся: по всей долине Куско были разбросаны бесчисленные храмы и святыни вроде скал, источников, пещер и деревьев. К ним относились горы Уанакаури и Кенко и пещера Тамбо-Токо в Пакаритамбо. В настоящее время установлена связь всех этих святынь с легендой о том, как предок инков Манко-Капак овладел Куско. Инки проявили искусство и такт при обращении с божествами покоренных племен. Священные предметы и изображения богов, которые можно было перенести, удостоились чести быть перевезенными в Куско вместе со жрецами, которые им служили. Оказавшись там, они стали заложниками традиционного поведения своих племен. В Куско сфокусировались многие религиозные церемонии, которыми был заполнен календарь инков. В начале сезона дождей в декабре праздновалась церемония Капак-Райми, на время которой
чужестранцы должны были покинуть Куско, пока подростки из семей знатных инков проходили обряд совершеннолетия. В мае отмечался праздник Айморай, посвященный сбору урожая кукурузы, а в июне устраивалось большое торжество под названием Инти-Райми в честь Солнца. Сентябрьский праздник Ситуа, или Койя-Райми, представлял собой церемонию очищения: в главной церемонии участвовали божества подвластных инкам племен, а из Куско во все концы империи отправлялись эстафеты бегунов, которые исполняли символические ритуалы изгнания духов. Пахота в отдаленных провинциях могла начаться лишь после того, как Инка вскопает землю золотым ручным плугом в Куско.
        Куско временно утратил свое исключительное положение, когда Уайна-Капак довольно долго жил на севере страны, но впереди была коронация Атауальпы, который стал правителем в прежней столице. Междоусобная война и пленение Атауальпы испанцами нанесло большой урон престижу как Куско, так и правящей династии инков и всему их племени. В результате этого стали поднимать голову племена, которые не до конца ассимилировались в империи. Эта центробежная тенденция была только началом. Ее первые признаки испанцы увидели во враждебности, с которой индейцы уанка в Хаухе встретили оккупационную армию инков. Стремление к региональному и племенному обособлению стало играть все большую роль по мере того, как не так давно введенная инками система государственного управления начала рассыпаться. Это оказало неоценимую услугу испанским захватчикам. Им был на пользу как династический раскол и последующая гражданская война, так и безразличие масс населения к судьбе правящих классов инкского общества.
        Считается, что был еще один фактор, сыгравший на руку испанцам: индейцы якобы приняли их за вернувшегося верховного бога Виракочу. Но мало что говорит за это. Атауальпа и его военачальники явно относились к испанцам как к обычным смертным и готовы были применить против них оружие. Ни в одной из хроник, написанной в период завоевания, нет свидетельств о том, что индейские вожди испытывали какие-либо колебания, боясь, что пришельцы могут оказаться божествами. После своего пленения Атауальпа сказал, что он позволил испанцам проникнуть в глубину страны до Кахамарки только из-за их малочисленности. Для крестьян испанцы были внушающими страх чужеземцами, но не божествами.
        Легенда о соотнесении испанцев с божествами появилась, когда хронисты более позднего периода заметили сходство между мифами о происхождении инков и своими собственными библейскими сказаниями. Самые добросовестные из них, Педро Сьеса де Леон и Хуан де Бетансос, которые делали свои записи вскоре после 1550 года, были поражены тем фактом, что местные жители называли испанцев «виракочи» — по имени своего бога. «Когда я спросил индейцев, как выглядел Виракоча, когда их предки увидели его, „…“ они мне ответили, что это был человек высокого роста в белой одежде до земли, прихваченной на талии поясом; у него были короткие волосы, а на голове была корона, похожая на головной убор священника; в руке он нес нечто, что им кажется теперь похожим на требник, который носят священники». Виракоча был «белым человеком крупного телосложения, который вызывал огромное уважение и благоговение… Далее индейцы повествуют, что он путешествовал, пока не пришел на берег моря, где он расстелил свой плащ, и уплыл на нем по волнам, и больше не появлялся, и они его больше не видели. Из-за того, каким образом он их покинул, они
дали ему имя Виракоча, что означает „морская пена“». Сьеса написал, что имя Виракоча впервые было употреблено по отношению к испанцам приверженцами Уаскара, которым конкистадоры явились как богоподобные избавители от китонцев Атауальпы. Родной племянник Атауальпы согласился с этим: «Они казались нам похожими на Виракочу — этим древним именем мы называли создателя Вселенной». И они загадочным образом появились со стороны того самого моря, в дали которого исчез их бог-создатель.
        Испанцы только смутно догадывались о силах, действовавших в их пользу, независимо от открытой династической борьбы, из которой они пытались извлечь свою выгоду. Для них Куско представлял собой важнейший центр империи. Местные жители говорили о городе с почтением, и те три испанца, которые побывали в нем, дали завораживающие описания его сокровищ. Куско непреодолимо притягивал к себе всех испанцев из отряда Писарро. Его неприступность и армия его защитников из числа местного населения не принимались в расчет в безумном стремлении захватить самый главный приз.
        Глава 5
        ДОРОГА В КУСКО
        Небольшой отряд Писарро теперь приступил к наиболее захватывающей части своего завоевательного похода — он отправился из Хаухи в Куско. После того как наиболее слабая часть отряда была оставлена в Хаухе в качестве гарнизона, общая численность войска Писарро составила 100 конников и 30 пехотинцев и кое-какой обслуживающий персонал из числа индейцев. Писарро имел представление о стране, которая простиралась впереди. Три испанца, побывавшие в Куско с разведывательными целями в апреле, аккуратно записывали названия городов и отмечали особенности местности вдоль своего маршрута. Эта центральная часть Анд — девственная и величественная страна, где вертикали гор глубоко изрезаны яростными водами рек, несущихся к Амазонке. Топография меняется с высотой при спуске от заснеженных горных вершин к пуне — голому туманному высокогорному плато, расположенному высоко над верхней границей произрастания лесов; спуск продолжается дальше вниз — к красивым долинам Анд, где в изобилии растут кукуруза и цветы, к удушающей жаре и кактусам в глубине каньонов. Дорога из Хаухи бежит какое-то время вдоль реки Мантаро,
постоянно пересекая долины ее притоков. Затем река Мантаро резко поворачивает на север, к Амазонке, а дорога в Куско так и продолжает пересекать одну за другой большие реки, разделенные горными цепями.
        Этот гористый район был бы почти непроходим, если бы не превосходные дороги инков. Знающие свое дело работники, инки преуспели в гражданском инженерном искусстве и зависели от состояния дорог в управлении империей. Главная королевская дорога пролегала вдоль горной цепи Анд, которая шла из Колумбии через Кито, Кахамарку, Хауху и Вилькасуаман в Куско и далее через современную Боливию в Чили. Параллельная магистраль проходила вдоль Тихоокеанского побережья, и две дороги соединялись многочисленными поперечными дорогами, особенно на отрезке пути от Куско до побережья через Вилькасуаман. Европа не видала таких дорог, как эти, со времен Древнего Рима. Эрнандо Писарро писал: «Горную дорогу действительно стоит увидеть. Ни в одной христианской стране с таким неровным рельефом, как здесь, не было таких великолепных дорог. Почти все они мощеные». Не имея тягловых животных и колесных средств передвижения, инки строили свои дороги только для пешеходов и караванов лам. На дорогах, вьющихся по склонам Анд, были ступени и туннели, не годящиеся для лошадей. Дороги были хорошо спрофилированы и часто, на крутых
горных склонах или топких местах, имели поддерживающие их каменные насыпи и закраины. Педро Санчо описал ужасное восхождение на гору Паркос, на которую должен был взобраться отряд Писарро спустя четыре дня после ухода из Хаухи. «После того как мы перешли вброд реку, нам пришлось взбираться еще на одну гору колоссальных размеров. Когда мы глядели снизу вверх на ее вершину, нам казалось невозможным, чтобы птицы могли перелететь ее по воздуху, а что уж говорить о людях верхом на лошадях, взбирающихся на нее по земле. Но дорога оказалась менее утомительной благодаря тому, что она шла зигзагом, а не по прямой линии. В основном она представляла собой большие каменные ступени, которые изматывали лошадей, снашивали и травмировали их копыта даже несмотря на то, что их вели за уздечки». Дороги инков были узкими, шириной в среднем около трех футов; они проходили по сложной гористой местности, но их покрытие из камня-плитняка было хорошим, и длинные ступенчатые переходы, которые утомляли лошадей испанцев, тоже были добротные.
        Вдоль дорог через равные интервалы инки построили почтовые станции для нужд чиновников, носильщиков и армии. Они состояли из помещений для ночлега и рядов прямоугольных складов, а местное население должно было обслуживать эти станции и снабжать их продовольствием. Важные сообщения и грузы доставлялись по дорогам посредством эстафет гонцов-часки. Эти бегуны размещались в хижинах, каждая из которых находилась на расстоянии 4-5 миль от следующей хижины. Цепочка гонцов-часки — при беге с максимальной скоростью — могла передавать сообщения через всю страну чрезвычайно быстро. Но сами сообщения были устными или в виде кипу, так как у инков не было письменности.
        Дорога из Хаухи в Куско пересекала водные преграды горных рек по многочисленным подвесным мостам. Писарро надеялся, что они смогут захватить некоторые из них до того, как отступающая китонская армия их уничтожит. Кавалерийский отряд, который перехватил колонну инков недалеко от Хаухи, должен был продвигаться вперед и обеспечить прикрытие первого моста, но он повернул назад, потому что кони сильно устали и для них не было фуража. А теперь, когда его армия отдохнула и была готова к заключительному этапу экспедиции, Писарро послал вперед 70 своих лучших всадников под командованием Эрнандо де Сото, чтобы они попытались захватить мосты. Он и Альмагро двинулись следом вместе с остальными 30 всадниками и 30 пехотинцами, под охраной которых находился Чалкучима. Сото покинул Хауху во вторник, 24 октября, а Писарро — в следующий понедельник. В числе тех, от кого нам стали известны подробности этого похода, были Педро Писарро, Диего де Трухильо и Хуан Руис де Арсе — все они уехали с Сото, в то время как дотошный Педро Санчо и Мигель де Эстете остались с Франсиско Писарро.
        Армия инков двигалась по долине Хаухи на юг, чтобы соединиться с главными силами китонцев, располагавшимися в Куско. Ее командующие были полны решимости не допустить испанцев в Куско, а равным образом стремились сохранить власть приверженцев Атауальпы над столицей империи. Вот почему они стали двигаться в глубь ее территории вместо того, чтобы отступить на север, к своему опорному пункту в Кито. Это было мужественное решение, так как они прекрасно знали, что местное население поднимется против них, как только они уйдут; и они оставляли позади себя значительно большее пространство, населенное враждебно настроенными племенами, которое теперь отделяло их от родины. Когда они сожгли мосты перед Писарро, они тем самым сожгли мосты и к своему собственному отступлению.
        Междоусобная война все еще была важнейшей проблемой на тот момент. Убив Атауальпу, испанцы проявили себя поборниками дела Уаскара. Местное население и приветствовало их как таковых, а китонцы, вероятно, воевали с ними больше как с защитниками их поверженных противников, чем как с передовым отрядом иностранного вторжения. Несомненно, Писарро полностью понимал, откуда к ним такое отношение, и он этим бесконечно пользовался. Его солдат часто встречали как освободителей. Это было особенно заметно в Хаухе, где местные жители безжалостно преследовали оставшихся в живых китонцев и предавали в руки испанцев всех, кого им удавалось найти. Китонцы же, по мере своего продвижения на юг, в отместку стали придерживаться политики выжженной земли. Сожжение стратегически важных подвесных мостов было явным тактическим шагом, но сожжение деревень и складов продовольствия вдоль пути своего следования было ударом отступающей оккупационной армии. Эти разрушения причиняли испанцам при продвижении вперед некоторые хлопоты, но та поддержка, которую они получали от местного населения, перевешивала все неудобства.
        Ниже Уанкайо река Мантаро падает в жуткое узкое ущелье и бежит около 60 миль между стен осыпающейся желтой глины с вкраплениями черных скальных пород. Дорога инков пересекала это ущелье с северного его конца, и китонцы, как и следовало ожидать, сожгли подвесной мост. Но они не обнаружили, что охрана моста успела спрятать свои запасные материалы для его ремонта. Когда отряд Сото достиг этого места, охранники сумели быстро построить временный мост, и это сооружение смогло выдержать и отряд Писарро, хотя лошади Сото и оставили в нем многочисленные дыры своими копытами. В ночь после переправы по мосту люди Писарро встали лагерем в покинутой деревне, которая была сожжена и разграблена их отступающим врагом. У них не было воды, так как китонцы разрушили акведуки. К следующей ночи они достигли деревни под названием Панарай и пришли в смятение, когда и там не нашли ни жителей, ни еды, несмотря на то что ее вождь путешествовал вместе с ними от Кахамарки до Хаухи и ушел вперед, чтобы приготовить запасы продовольствия в своей деревне. И только на следующий день, у Паркоса, все их трудности разрешил другой
вождь, который обеспечил их всем, в чем они испытывали такую нужду: едой, кукурузой, дровами и ламами.
        Опорными пунктами оккупантов-китонцев в южной части Перу были города. Поэтому отступавшая от Хаухи армия сделала следующую остановку в городе Вилькасуаман, следующем административном центре, расположенном в 250 милях к юго-востоку. Люди Сото покрыли это расстояние всего за пять дней, не встречая никакого сопротивления по пути. После пятичасового перехода они сделали привал перед Вилькасуаманом и въехали в город на заре 29 октября. И опять скорость их передвижения застала индейцев врасплох; на подходах к городу они не встретили сторожевых постов: китонские воины были на охоте. «Они оставили свои палатки, женщин и нескольких индейцев-мужчин в Вилькасе, и мы их всех захватили в плен, а также забрали все, что там было в этот ранний час, когда мы вошли в Вилькас. Мы подумали, что войск больше нет, кроме тех, которые были на месте. Но в час вечерней молитвы, упрежденные о нашем приходе, индейцы появились со стороны самой крутой горы и напали на нас, а мы на них. Благодаря рельефу местности они скорее одолели нас, чем мы их, хотя некоторые испанцы отличились, например Сото, Родриго Оргоньес, Хуан Писарро
де Орельяна и Хуан де Панкорво, а также некоторые другие, которые отбили у индейцев одну высоту и упорно ее защищали. В тот день индейцы убили белую лошадь, принадлежавшую Алонсо Табуйо. Мы были вынуждены отступить на площадь Вилькаса и провели всю ночь не снимая оружия и доспехов. Воодушевленные, индейцы напали на нас на следующий день. Они несли бунчуки, сделанные из гривы и хвоста белого коня, которого они убили. Нам пришлось расстаться с трофеями, которые мы у них захватили: с женщинами и индейцами, которые ухаживали за их скотом. И тогда они отошли».
        В своем послании к Франсиско Писарро Сото описал, как ему не хотелось вести боевые действия в непростых условиях местности, окружающей Вилькас. Но в конечном счете он оставил 10 человек в городе, а 30 остальных повел через узкий проход вниз по крутому склону. В результате дерзкого нападения врага была убита одна лошадь и две ранены, а также были ранены несколько испанцев. Хотя индейцы и вернули себе захваченное сначала испанцами имущество, их потери составили свыше 600 человек убитыми, включая одного из их военачальников по имени Майла. Несмотря на всю свою отвагу, китонская армия потерпела поражение в своих первых двух столкновениях с испанцами. Единственным их утешением было то, что они увидели, что кони, наводившие на них такой ужас, тоже смертны, и они теперь достаточно узнали о тактике испанцев, чтобы подготовить засаду и уничтожить их. С такими помыслами индейская армия отправилась на восток с целью соединиться со своими соотечественниками в Куско. «Если посчитать тех, кто ушел, кто остался и местных жителей этого района, то в общей сложности собралось огромное количество индейцев. Мы все
согласились с тем, что всего там могло быть 25 тысяч индейских воинов».
        Вилькасуаман расположен на плато, мыс которого возвышается над расщелиной, где протекает река Висчонго, в нескольких милях от места ее впадения в более полноводную реку Пампас. Местность выше Вилькаса — холмистая, безлесная пуна, где в настоящее время живет племя прекрасных наездников морочуко, про которых говорят, что они являются потомками самих конкистадоров. В наши дни можно увидеть, как они разъезжают верхом на своих крепких низкорослых лошадях по зеленым степям, и каждый год их искусство верховой езды является главным зрелищем на ярмарках, проходящих во время Святой недели в Аякучо. Вокруг самого Вилькаса долины более плодородные, в них в изобилии растут полевые цветы, опунции и раскинулись многочисленные кукурузные поля. К селению не ведет автомобильная дорога: последние несколько миль турист должен пройти пешком после того, как полдня до этого еще ехал на машине из Аякучо. Никто еще не проводил раскопок в Вилькасуамане, и в нем полно полузасыпанных террас и дворцовых стен, оставшихся со времен инков. Один пролет уложенной рядами каменной кладки идет вдоль нижней части фасада деревенской
церкви. На окраине селения находится каменная ступенчатая пирамида, единственное уцелевшее сооружение инков такого рода. Она была либо храмом Солнца, либо возвышением, на котором восседал Инка (фото 13).
        Ниже Вйлькасуамана каньоны сходятся к жаркому, душному руслу реки Пампас; селение располагается над ней на высоте 6 тысяч футов. Большую часть дня 6 ноября люди Писарро и Альмагро провели преодолевая этот колоссальный спуск, каменные ступени которого ранили копыта их лошадей. Им удалось вплавь преодолеть реку. Китонцы разрушили мост, но не остались, чтобы помешать переправе.
        В такой ситуации Сото решил ослушаться инструкций и покинуть Вилькасуаман до подхода своих соотечественников. В своих посланиях губернатору он объяснял, что хочет поспешить вперед и попытаться захватить мост через реку Апуримак, чтобы помешать армии, шедшей из Хаухи, соединиться с армией Кискиса. Диего де Трухильо и Педро Писарро, находившиеся в его отряде, дали другое объяснение: Сото, Оргоньес и другие горячие головы решили, что «раз мы выдержали все трудности, то мы и должны первыми войти в Куско, не дожидаясь идущего позади подкрепления». Из-за этого ослушания и жадности, как писал Педро Писарро, «мы все чуть не погибли».
        Продвижение вперед отряда под командованием Сото проходило довольно гладко в течение нескольких дней. Отряд переправился через реки Пампас, Андауайлас и Абанкай без помех. Полководец Кискис послал отряд из 2 тысяч воинов для усиления бывшей армии Чалкучимы, но они повернули назад, когда встретились с войсками, отступавшими от Вилькаса. Писарро следовал за Сото на расстоянии нескольких дневных переходов. Спустя два дня после того, как его отряд покинул Вилькас, он решил еще раз разделить его и послал Альмагро вперед с 30 всадниками догнать отряд Сото и остаться с ним в качестве подкрепления. Сам же он продолжил движение только с 10 кавалеристами и 20 пехотинцами, охранявшими несчастного Чалкучиму. На следующий день его люди сильно встревожились, найдя двух мертвых лошадей, но Сото оставил записку с объяснением: эти лошади не выдержали сильных колебаний температуры воздуха. Испанцы и не подозревали, что на их армию оказывает такое воздействие высота Анд.
        Теперь испанцам предстояло преодолеть самое большое препятствие, огромный каньон реки Апуримак, чье название на языке кечуа означает «Большой Рассказчик». Дорога инков пересекала это ущелье по высоко подвешенному мосту. Этот мост, заново отстроенный, впоследствии стал темой романа Торнтона Уайлдера «Мост короля Сан-Луи». Подъездные пути к этому древнему сооружению до сих пор видны на склонах долины: узкая дорога инков сначала входит в туннель, затем выходит из него, огибает массивные каменные опоры и упирается в пустоту. Мост был сожжен, когда испанцы достигли его, но они сумели форсировать реку, несмотря на ее сильное течение и скользкое каменное дно. Вода была лошадям по грудь. Конкистадоры были чрезвычайно везучи при переправах через такие мощные реки, они им давались легко. Эррера, официальный историк завоевательного похода при Филиппе III, писал: «Было удивительно, что они переправлялись через реки вместе с лошадьми, хотя индейцы заранее разбирали мосты, а реки были такие бурные. Это был подвиг, дотоле невиданный, особенно при переправе через Апуримак». Удача сопутствовала конкистадорам
отчасти потому, что они совершали свой марш-бросок в самое сухое время года, прямо перед началом сезона дождей. Спустя несколько месяцев реки, которые они преодолевали вплавь и вброд, превратились бы в серые потоки, крутящиеся в водоворотах и поднимающиеся все выше между стен ущелий.
        Никакие индейцы не помешали переправе через Апуримак. Сото и его люди в нетерпении спешили к Куско. На восточном берегу Апуримака рельеф поднимается ступенями, серией крутых подъемов, перемежающихся плавными переходами через долины его притоков. В субботу 8 ноября, в полдень, испанцы из отряда Сото начали штурм последнего крутого горного склона на их пути — восхождение на Вилькаконгу, «Мы все шли и шли, не думая о боевом порядке, — писал Руис де Арсе. — В течение многих дней мы ехали верхом на наших лошадях. Поэтому теперь мы вели их вверх по тропе, держа их за повод и двигаясь группами по четыре». К полудню люди и лошади устали от сильного зноя. Испанцы остановились, чтобы покормить лошадей кукурузой, которую им принесли в запас жители расположенного неподалеку города. Вверх по склону было небольшое пространство, где протекал ручеек. Но прежде чем испанцы достигли его, Эрнандо де Сото, находившийся впереди всех на расстоянии полета арбалетной стрелы, увидел, что на вершине горы показался враг. Три или четыре тысячи индейцев спускались вниз, полностью заняв склон горы. Сото крикнул своим людям,
чтобы они образовали оборонительный рубеж, но было слишком поздно. Индейцы швыряли впереди себя камни, и первой реакцией испанцев было рассредоточиться, чтобы избежать этих снарядов. Они бросились занять места по краям неширокой дороги, а те, кто успел вскочить в седло, пришпоривали своих коней, чтобы они скакали вверх по горе; они думали, что будут в безопасности, если смогут достичь ровной поверхности на вершине горы. «Лошади были настолько измучены, что им не хватало дыхания, чтобы стремительно атаковать такого многочисленного врага. [Индейцы], не переставая, изматывали и пугали их, устраивая заграждения из летящих камней, копий и стрел, которые они выпускали во множестве. Лошади были измучены до такой степени, что всадники едва могли заставить их ехать трусцой, а некоторых — просто идти. Как только индейцы поняли, что лошади уже сильно устали, они начали нападать с еще большей яростью». Пятеро испанцев — одна восьмая часть всего отряда — были полностью смяты индейцами до того, как они смогли достичь вершины. Двое были убиты прямо в седлах своих лошадей; другие дрались пешими, но были убиты прежде,
чем их увидели их товарищи. Одному испанцу не удалось вытащить свой меч, чтобы защищаться, и поэтому индейцы смогли схватить его коня за хвост и не дать всаднику проехать вперед вместе с остальными. Один-единственный раз воинам-инкам удалось навязать испанцам рукопашный бой, единственный вид схватки, который они хорошо знали. На таком ограниченном пространстве они могли использовать весь свой арсенал: дубинки, булавы и боевые топоры. У пятерых или шестерых испанцев, убитых в этом бою, были размозжены головы именно такими орудиями.
        К этому времени Писарро стоял во главе армии богатых людей, так как все они имели долю добычи в самом успешном грабеже, который только был в истории. Одним из убитых в сражении на Вилькаконге был Эрнандо де Торо; по приказу Писарро его состояние было оценено и составило 13 брусков 15-каратного золота, общий вес которых составил 4190 песо. Торо был отважным молодым идальго, одним из самых популярных в отряде, но он подстрекал Сото вырваться вперед и занять Куско. Другой жертвой был Мигель Руис, оставивший 5873 песо, из которых 3905 песо составляло золото и наличность по долговым распискам двух других конкистадоров. Другие погибшие: Гаспар де Маркина, Франсиско Мартин Сойтино, Хуан Алонсо и испанец по имени Эрнандес — все они к этому времени уже получили свою долю при распределении сокровищ.
        Дневной бой закончился попыткой Сото выманить индейцев вниз, на ровную местность. Он приказал своим людям отступать шаг за шагом вниз по склону горы. Некоторые индейцы бросились их преследовать, бросая камни при помощи пращей, и испанцы сумели расправиться с ними, убив около 20 из них. Но основная часть войска инков отошла к вершине горы, а измотанные боем испанцы разбили на ночь лагерь на небольшом холме, как ярко описал Руис де Арсе, «одержав крошечную победу и натерпевшись страха». Лагерь индейцев находился от них на расстоянии двух полетов стрелы на более высокой горе, откуда они кричали оскорбления перепуганной кучке захватчиков. Испанцы провели ночь во всеоружии, и почти никто не спал. Сото поставил дозорных и проследил, чтобы 11 раненым людям и 14 раненым лошадям была оказана помощь — хотя трудно себе представить, что можно было сделать для истекающих кровью людей на том холодном, ничем не защищенном горном склоне. Он также пытался поднять боевой дух своих людей ободряющими речами.
        Никакие слова Сото не смогли бы произвести такой эффект, какой произвел на не смыкавших глаз испанцев звук трубы, который они услышали в час ночи. Тридцать всадников во главе с Альмагро, посланных Писарро вперед, соединились с 10 кавалеристами, оставленными Сото сопровождать добычу, которую они захватили в Вилькасуамане. Этот отряд услышал о сражении и шел вперед в ночи, а трубач Педро де Алькончель дул в свою трубу на манер корабельной сирены.
        Индейцы встретили новый день, уверенные в своей победе, и вдруг обнаружили, что побитое вчера войско чудесным образом удвоилось. Ликующие испанцы заняли боевые позиции и стали продвигаться вперед, вверх по склону. Индейцы отступили, а те, кто остался на склоне, были убиты. Появление тысячи воинов из Куско не поправило ситуацию, и единственным спасением для индейцев было то, что опустился туман. Такие серебристые туманы часто держатся по краям Апуримакского ущелья, если утро прохладное. Когда едешь сквозь такой туман, съежившись от холода, то ждешь не дождешься, когда же в просвет между облаками прорвется солнце, чтобы заблестеть на влажных травинках и ослепительно засиять на снегах Сорая и Салькантая.
        Сражение на Вилькаконге было описано его участниками как «яростная и чрезвычайно опасная схватка, в которой пятеро испанцев были убиты, а другие ранены, так же как и многие лошади». Наконец-то воины армии Кискиса воспользовались рельефом местности, чтобы схватиться с врагом. Они доказали, что испанцы и их кони были уязвимы и смертны. Они уничтожили часть крошечного передового отряда Сото. Если бы они продолжили бой и уничтожили его целиком, они, возможно, набрались бы достаточно смелости и опыта, чтобы расправиться с меньшими по численности отрядами Альмагро и Писарро поодиночке. Индейская армия уничтожала и гораздо более крупные отряды испанцев в сходных условиях местности в последующие годы. Но это всего лишь гипотеза. Реальность же была такова, что Кискис стал действовать слишком поздно. Он не сумел с выгодой для себя воспользоваться ситуациями, когда испанцы переправлялись через реки, преодолевали крутые подъемы и пробирались через тесные долины, где его люди могли бы устроить засаду и поймать в ловушку отряд наглых завоевателей.
        Альмагро и умеривший свой пыл Сото сделали привал в крепости на вершине подъема и стали ждать Писарро. Губернатор переправился через реку Апуримак в среду 12 ноября и переночевал в местечке Лиматамбо, расположенном ниже места сражения. Он присоединился к своим на следующий день, и объединенные силы испанцев направились к деревушке Хакихауана (в настоящее время — Анта), расположенной всего лишь в 20 милях от самого Куско. Ожесточенная схватка на Вилькаконге показала, что Чалкучима как заложник был бесполезен. Испанцы убедились, что он каким-то образом управлял передвижениями их врагов. Узнав о сражении, Писарро велел надеть на него цепи и сделал своему пленнику страшное объявление: «Теперь ты увидел, как с Божьей помощью мы всегда одерживали победы над индейцами. И так будет всегда. Можешь не сомневаться: они не скроются от нас и не вернутся в Кито, откуда бы они ни пришли. И ты можешь также быть совершенно уверен в том, что ты сам никогда больше не увидишь Куско. Потому что, когда я приду туда, где меня ожидает капитан де Сото с моими людьми, я прикажу сжечь тебя заживо». Чалкучима внимательно
выслушал эту горячую речь и затем коротко ответил, что он не несет ответственности за нападение индейцев. Писарро, уверенный в соучастии Чалкучимы, ушел, не закончив разговор. Судьба великого полководца инков была решена, когда два отряда испанцев соединились, так как и Альмагро, и Сото были убеждены в том, что за сопротивлением индейской армии стоял Чалкучима. В четверг вечером 13 ноября его вывели на площадь Хакихауаны, чтобы сжечь живьем. Монах Вальверде попытался уговорить его пойти по пути Атауальпы и принять перед смертью крещение. Но воин отверг его предложение. Он заявил, что не желает становиться христианином и считает христианские законы непонятными. И вот Чалкучима опять оказался на костре, «который поспешили зажечь вожди и самые близкие его друзья». Умирая, он призывал бога Виракочу и полководца Кискиса прийти к нему на помощь.
        Кискис все еще представлял собой серьезную угрозу. Его армия располагалась между испанцами и столицей инков. Он мог попытаться устроить еще одно генеральное сражение на склонах гор над городом или предпринять отчаянную оборону самого Куско. Дружески расположенные индейцы доносили испанцам, что китонцы намереваются поджечь тростниковые крыши городских домов, как они уже попытались сделать это в Хаухе. Куско лежит в складке долины и не виден путешественнику, движущемуся с северо-запада, пока он не окажется непосредственно над ним. Но когда колонна испанцев подошла поближе, стали видны клубы дыма, поднимавшиеся из-за цепи гор. Оказалось, что это начал гореть Куско. Сорок всадников помчались вперед, чтобы не дать части китонской армии спуститься в город и завершить его разрушение. Они обнаружили, что основная часть армии Кискиса предприняла последнюю попытку не допустить отряд захватчиков в Куско: ее силы были стянуты на оборону дороги. «Мы увидели, что все воины поджидают нас на подъезде к городу». Последовал жестокий бой, в ходе которого индейцы, «значительно превосходящие нас числом, решительно
напали на нас, громко крича». Индейцы отбросили испанцев от дороги, ведущей в город Куско. Хуан Руис де Арсе с горечью писал, что «они убили трех наших лошадей, включая мою собственную, которая стоила мне 1600 кастельяно; и они ранили многих христиан». Некоторые испанские всадники были вынуждены отступить вниз по склону горы. «Индейцы никогда раньше не видели, как отступают христиане, и подумали, что они делают это специально, чтобы выманить их на равнину». Поэтому они остались под защитой горных склонов и стали выжидать, пока не подошел Писарро со своим отрядом. Две армии встали лагерем на склонах гор близко друг к другу, и захватчики провели ночь; не сняв с лошадей уздечек и седел. Сам Писарро назвал сражение на подступах к Куско «боем по всему фронту».
        Четыре сражения по дороге в Куско — в Хаухе, Вилькасуамане, на Вилькаконге и на дороге над Куско — продемонстрировали огромное превосходство конных, одетых в латы испанцев над местными воинами. Империя инков не сдалась без борьбы, как иногда думают. Всякий раз, когда во главе армии индейцев оказывался решительный военачальник, они дрались с бесстрашием обреченных. В ходе этого завоевательного похода индейцы, которые сами были внушающими страх завоевателями для других племен Анд, пытались адаптировать свои способы ведения боевых действий к совершенно новой для них тактике захватчиков, чтобы ответить на вызов, брошенный им более развитой цивилизацией. На протяжении всей европейской истории со времен Древнего Рима конный рыцарь играл главную роль во всех боевых действиях. Эту грозную фигуру мог остановить только другой рыцарь, экипированный сходным образом, лучники, копейщики или крепкие оборонительные укрепления. Его главенствующая роль на поле боя закончилась только с развитием огнестрельного оружия. Всякий раз, когда американские индейцы успевали перенимать европейское вооружение, они могли
оказывать эффективное сопротивление. Например, индейцы из Южного Чили, которые взяли себе на вооружение копья и лошадей, или индейцы Северной Америки, научившиеся скакать на лошадях и применять огнестрельное оружие. Но у инков не было времени на адаптацию, и в их гористой стране, практически лишенной лесов, не было подходящих деревьев, чтобы делать из них копья или луки.
        Противниками армии инков были самые лучшие солдаты в мире. В течение всего XVI века испанские легионы считались сильнейшими в Европе. На их счету было успешное изгнание мавров из Испании, и многие из тех, кто теперь находился в Перу, ранее принимали участие в разгроме Фрэнсиса I в Павии или ацтеков в Мексике. Люди, которых привлекали завоевательные походы в Америку, были самыми большими авантюристами — такими же стойкими, отважными и безжалостными, как и любые люди, попавшие во власть золотой лихорадки. В добавление к их жадности они обладали религиозным рвением и непоколебимой самоуверенностью нации крестоносцев, которая веками боролась с неверными и все еще продолжала наступление на них. Что бы мы ни думали о движущих ими мотивах, невозможно не восхищаться их отвагой. В стычке за стычкой их первой реакцией — почти рефлексом — было кидаться прямо в самую гущу врага. Такая агрессивность имела своей целью оказать психологическое давление, и эффект этой тактики усиливался от того, что захватчики имели репутацию непобедимых, чуть ли не богоподобных, людей, которым всегда сопутствовал успех.
        Племянник Атауальпы Титу Куси попытался описать то благоговение, которое испытывал его народ по отношению к чужеземцам. «Они казались нам похожими на бога Виракочу. Это было имя нашего древнего бога, создателя Вселенной. [Мой народ] дал это имя людям, которых они увидели, отчасти потому, что они слишком отличались от нас одеждой и внешностью. А также потому, что мы увидели, как они ехали на огромных животных, у которых были серебряные копыта. Мы решили, что они серебряные, из-за блеска лошадиных подков. А еще мы назвали так этих пришельцев потому, что мы увидели, что они выражают свои мысли на белых листочках, как будто один разговаривает с другим, — это относилось к их умению читать книги и писать письма. Мы назвали их виракочами из-за их удивительной внешности и телосложения; из-за огромной разницы между ними — у одних были черные бороды, а у других рыжие; потому, что мы видели, что они едят с серебряных блюд; а еще потому, что они обладали „ильяпами“ (по-нашему — гром) — так мы называли их аркебузы, ведь нам казалось, что они изрыгают гром небесный».
        Во время боев, которые испанцы вели в ходе завоевательного похода, они всем были обязаны своим лошадям. На марше кони делали их мобильными, что помогало им постоянно заставать индейцев врасплох. Даже когда индейцы выставляли дозорных, кавалерия испанцев могла проскакать мимо них быстрее, чем часовые могли прибежать назад и предупредить об опасности. А в бою человек на коне обладает колоссальным преимуществом над пешим, так как он может использовать своего коня как оружие, сбивая противника с ног; он обладает большей маневренностью, меньше устает, менее уязвим для врага и имеет возможность наносить удары сверху вниз, с высоты своей позиции.
        Во времена завоевательного похода происходила революция в способах верховой езды. Копье и аркебуза сделали рыцаря, полностью закованного в броню, слишком уязвимым. Теперь ему на смену пришел кавалерист на более легком и быстром коне. Вместо того чтобы ездить с вытянутыми ногами для смягчения отдачи от удара во время поединков, всадники времен конкисты стали ездить на новый манер. Этот новый способ верховой езды состоял в том, что всадник принимал «позу мавра, при которой его ноги в коротких стременах были согнуты в коленях и отведены назад, создавая впечатление, что наездник чуть ли не стоит на коленях на спине лошади… Сидя в высоком мавританском седле, наездник пользовался мощными мавританскими удилами и одинарным поводом и всегда ездил, подняв достаточно высоко руку. Дело в том, что удила были закреплены на шее лошади, то есть конь поворачивал при оказании давления на шею, а не тогда, когда трензель тянул его за углы рта… А так как мундштук имел высокое расположение и, очень часто, длинный отвод, то поднятие руки прижимало его к нёбу, и „…“ конь поворачивал гораздо быстрее и страдал от боли
меньше, чем при современной манере езды».
        И испанцы, и индейцы придавали огромное значение лошадям, «танкам» завоевательного похода. Обладание лошадью поднимало человека в глазах испанцев, давало ему право на долю всадника в завоеванных сокровищах. Во время многомесячного ожидания в Кахамарке испанцы платили фантастические цены за тех немногих лошадей, которые имелись в их распоряжении. Франсиско де Серее записал эти цены, «хотя многим они могут показаться неправдоподобно высокими. Одна лошадь была куплена за 1500 песо золота, а другие — за 3300 песо. Средняя цена на коня была 2500 песо, но и за такую цену их было не найти». Эта сумма была в 60 раз больше той цены, которую в то же самое время платили в Кахамарке за меч. Взвинченные цены, которые установились в Перу на собственность, конечно, не составляли большого богатства в современной Испании. До нас дошли документы о продаже, датированные тем временем, которые подтверждают это.
        Для индейцев огромные кони их врагов представляли собой очень большую ценность. Они не были высокого мнения об испанцах-пехотинцах, которые были тяжелы и неуклюжи в своих доспехах и задыхались в горах от нехватки воздуха; но вид лошадей вселял в них ужас. «Они скорее убили бы одно из этих животных, которые их преследовали, чем десять испанцев. И в знак победы они всегда выставляли где-нибудь напоказ лошадиные головы, украшенные цветами и ветками, чтобы христиане могли их видеть».
        Испанские конкистадоры носили металлические доспехи и шлемы. Некоторые пехотинцы надевали на голову простой металлический шлем, обычный для того времени, с забралом, в котором была Т-образная прорезь для глаз и носа. Он был похож на современную стальную каску, но спускался ниже на лицо и на заднюю часть шеи. «Кабассет» был еще одним видом простого металлического шлема. Его высокая куполообразная верхушка напоминала женскую шляпу в форме колпака, которую носили в двадцатых годах XX века. Часто на верхушке этого шлема было небольшое острие, на манер фригийского колпака, символа свободы в период французской революции. Но самый известный испанский шлем — это «морион», имевший форму металлической чаши, к которой приделаны удлиненные поля. Эти поля огибали шлем и элегантно закруглялись вверх, особенно поднимаясь спереди и сзади. На куполе шлема часто можно было видеть гребень, который шел посередине его спереди назад на манер каски французских солдат времен войны 1914-1918 годов.
        Все испанские солдаты носили доспехи, которые были разнообразны по своей сложности. Многие состоятельные военачальники носили полный комплект доспехов, которые представляли разнообразие стилей: от тяжелых готских до доспехов времен Максимилиана начала XVI века. Период завоевания был наиболее ярким периодом в искусстве изготовления доспехов. Доспехи, покрывающие уязвимые участки тела, были великолепно сочленены при помощи тонких металлических пластин и шарниров, что давало свободу движений всем членам человеческого тела. Специальные защитные пластины покрывали плечи, локти и колени; но стальные пластины, защищающие грудь, ноги и руки, делались как можно более легкими. Полный комплект доспехов весил всего около 60 фунтов, и этот вес вполне можно было вынести, так как он ровно распределялся по всему телу. Во второй половине XVI века некоторые части тела были уже не так тщательно защищены, потому что был нужен выигрыш в весе. Вместо доспехов с головы до ног солдаты стали использовать полудоспехи, состоявшие из сочлененных между собой тонких металлических пластин, которые спускались ниже кирасы и
образовывали как бы юбку; или это были доспехи на три четверти, доходящие до колен. В комплект доспехов входил и шлем. Голову защищал прочный металлический головной убор, спускающийся на шею, где он соединялся с рядом перекрывающих друг друга пластин, которые образовывали латный воротник. Щеки и подбородок также защищали специальные пластины, а складное забрало закрывало лицо. Этот шлем тоже стал легче: на смену забралу пришел остроконечный козырек надо лбом и ряд металлических полосок через все лицо.
        Хотя большинство состоятельных людей, принимавших участие в завоевательном походе, имели в своей собственности полный комплект доспехов или приобрели их после получения своей доли сокровищ, они часто использовали более легкие их заменители в боях с индейцами. Некоторые из них носили кольчуги, которые весили от 14 до 30 фунтов. Кольчуги отличались размерами своих звеньев, но большинство из них могли выдержать обычный колющий удар. В некоторых кольчугах применялись звенья из более толстых или сплющенных колец в уязвимых местах, чтобы уменьшить размер дырочек. Другие конкистадоры сменили кольчуги на стеганые полотняные куртки, которые назывались «эскаупиль» и были переняты у ацтеков. Обычно такие куртки шили из холста и набивали их хлопком. Испанские солдаты также защищали себя при помощи небольших щитов овальной формы, сделанных из дерева или железа и обтянутых кожей.
        Самым эффективным оружием испанцев был меч: либо обоюдоострый, либо рапира, которая со временем утратила режущее лезвие, стала тоньше и жестче, для того чтобы наносить колющие удары. С помощью такого оружия и совершались массовые убийства слабо защищенных индейцев. К XVI веку производство мечей достигло своего совершенства, и Толедо стал одним из самых известных центров этого ремесла. Строгие правила и длительные сроки обучения ремеслу обеспечивали поддержание высоких стандартов в изготовлении мечей. Клинок должен был пройти серьезные испытания, прежде чем его украсят и насадят на эфес: его сгибали в полукруг и придавали форму буквы S, а затем им со всей силы ударяли по стальному шлему. На мече часто можно было увидеть девиз владельца: «За мою госпожу и короля — вот мой закон!»; «Если из ножен вон — то не зря!» или явную рекламу, вроде «Толедское качество — мечта солдата». Клинок имел длину около трех футов, он был легкий, гибкий и чрезвычайно крепкий и острый; в руках умелого фехтовальщика он представлял собой смертельное оружие. А испанским конкистадорам, признанным лучшими бойцами в Европе, не
было равных в искусстве обращения с ним. На протяжении всего XVI века индейцам при любых обстоятельствах было строго запрещено иметь как мечи, так и коней.
        В добавление к мечу и кинжалам, имевшим вспомогательное значение, любимым оружием кавалериста была пика. Наряду с согнутой посадкой, характерной для нового, очень мобильного, способа верховой езды, возник еще один способ езды: с пикой. Она имела от 10 до 14 футов в длину, но была легкая и тонкая, а ее металлический наконечник имел форму бриллианта или оливкового листа. Всадник мог атаковать, держа древко на уровне груди; он мог держать его ниже, на уровне бедра, параллельно скачущему коню, выставив вперед большой палец, как бы указывая направление удара; или он мог наносить колющие удары в направлении сверху вниз. Любого способа было достаточно, чтобы пронзить стеганые защитные куртки индейцев.
        Иногда говорят, что победу испанцев обеспечило им их огнестрельное оружие. Это не так. В ходе завоевательных походов иногда стреляли из аркебуз, но их было слишком мало, и они не играли значительной роли, разве что производили сильнейший психологический эффект своими выстрелами. Не было ничего удивительного в том, что использовали мало аркебуз. Кавалеристы презирали их, считая оружием, недостойным джентльмена, так что завоевание целиком легло на плечи всадников. Аркебузы были громоздкими, от 3 до 5 футов в длину, им часто требовалась опора у конца ствола. Их было трудно заряжать: отмеренный заряд пороха нужно было засыпать в дуло, а затем положить пулю. А выстрелить из аркебузы было еще труднее: порох через дырочку вел к основному заряду, а его нужно было поджигать при помощи фитиля. Воины, вооруженные аркебузами, обвязывали вокруг себя или вокруг своего оружия свернутый кольцами фитиль, похожий на длинную веревку; его они поджигали, ударяя кремнем о трут. На зажженный конец фитиля нужно было дуть, прежде чем прикладывать его к пороху. В результате более поздних нововведений появился изогнутый в
форме буквы S кусочек металла, который немного ускорял процесс, прижимая фитиль к пороху. Но до появления кремневого ружья должно было пройти еще почти столетие.
        Во время завоевания использовались арбалеты, но опять же ограниченно. Это оружие было изобретено для того, чтобы иметь возможность выпускать стрелу с достаточной скоростью, позволяющей пробить доспехи, но удар достигался за счет легкости или быстроты. Стальной лук нужно было сгибать механическим способом либо при помощи системы блоков, либо оттягивая его назад через целый ряд трещоток при помощи специального колесика. Это был трудоемкий процесс: нужно было направить оружие вниз, упереть его в землю и тянуть тетиву вверх. Выпущенная в цель, металлическая арбалетная стрела при попадании убивала любого индейца, но это неуклюжее оружие не произвело на них большого впечатления, так как оно часто давало осечку или ломалось.
        Что могли выставить воины Кискиса против такого вооружения? Все их оружие было из бронзового века, и они были лишены воображения при использовании металла. Они просто копировали то, что они делали из камня, и бронза их оружия, к сожалению, проигрывала по сравнению с испанской сталью. Они пользовались разнообразными дубинками и булавами, массивными, тяжелыми палицами из древесины какой-то твердой пальмы, растущей в джунглях, и меньшего размера боевыми топориками, которыми они разбивали врагам головы и которые назывались «чампи». У них были каменные или бронзовые набалдашники либо в форме простого шара, либо они были украшены звездчатыми остриями. Такие набалдашники можно встретить в музеях или в коллекциях памятников материальной культуры инков. У некоторых дубинок большего размера были лезвия на манер ножа мясника. Почти все те испанские солдаты и их кони, которые были ранены, получили свои ранения от таких дубинок. Но редко когда случалось, чтобы этим библейским оружием был убит закованный в броню испанец, наносящий сильные рубящие и колющие удары, сидя на коне.
        Местные жители были более ловкими в метании. Высокогорные племена предпочитали пращу, которая представляла собой ремень, сделанный из шерсти или волокон, длиной 2-4 фута. Его складывали вдвое и в середину помещали метательный снаряд, обычно камень размером с яблоко. Ремень раскручивали над головой, а затем один его конец отпускали. Камень, пущенный из пращи, попадал в свою цель со смертельной силой и точностью. Прибрежные племена использовали приспособления для метания копий, острия которых они закаляли в огне. Самым эффективным оружием против кавалерии был длинный лук, но он редко использовался в армии инков. Лесные индейцы применяли луки и стрелы так же, как и в настоящее время. Для их производства в лесах было много гибких и упругих деревьев, а в густых лесных зарослях стрелы были идеальным оружием для попадания в цель. Всякий раз, когда армия инков вела боевые действия вблизи лесов Амазонки, они могли пополнять свои ряды за счет отрядов беспощадных лучников из лесных племен, но инкам не удавалось с пользой применять это прекрасное оружие в горах.
        Воин армии инков являл собой великолепное зрелище. Он был одет в обычное мужское платье в виде туники длиной до колен и напоминал римского или греческого солдата или средневекового пажа. Его тунику часто украшал узорчатый бордюр и золотой или бронзовый диск под названием «канипу», который располагался посередине груди и спины. Под коленями и на лодыжках воина была надета яркая шерстяная бахрома, а верхушку его шлема часто украшал гребень из перьев. Сами шлемы выглядели как толстые шерстяные шапки, а также их делали из тростника или дерева. Многие солдаты носили стеганые доспехи, похожие на ацтекские «эскаупили». Помимо этого единственной защитой воина был круглый щит, который делали из твердой древесины пальмы чонта и носили на спине, в то время как маленький щит воин держал в руках. Эти щиты добавляли колорита инкам, когда они выстраивались в линию фронта, так как деревянные основы щитов у них были покрыты тканями или тканями и перьями, и с каждого свисал козырек, весь украшенный магическими рисунками и символами.
        После поражения в яростном бою у Куско воины армии Кискиса пали духом. Пока испанцы проводили беспокойную ночь на холме над городом, индейцы оставили свои костры в лагере гореть, а сами ускользнули в темноту. К тому времени, когда занялась заря, армия Кискиса уже исчезла. «На следующее утро с первыми лучами зари губернатор построил пехоту и кавалерию и выступил, чтобы войти в Куско. Они тщательно соблюдали боевой порядок и были настороже, так как были уверены, что враг нападет на них по дороге. Но никто не появился. И таким образом губернатор со своими людьми вошел в великий город Куско без боя, не встретив дальнейшего сопротивления, а случилось это в час торжественной мессы в субботу 15 ноября 1533 года».
        Глава 6
        КУСКО
        В день, когда испанцы так жестоко расправились с Чалкучимой, в поле их зрения попала новая чрезвычайно важная персона. На горном склоне выше Вилькаконги появился в сопровождении 2 или 3 орехонов индейский принц Манко. Он приблизился к колонне всадников и представился губернатору Писарро. К своей радости, испанцы узнали, что этот Манко был «сыном Уайна-Капака, а также величайшим и знатнейшим господином в стране, „…“ человеком, которому по праву досталась во владение вся эта провинция и которого все вожди хотели видеть своим господином». Манко было почти двадцать лет, но он выглядел как мальчик; на нем была «туника и желтый хлопчатобумажный плащ». «Он был вечным беглецом», «постоянно спасаясь бегством от людей Атауальпы, чтобы не дать им себя убить. Он пришел совсем один, покинутый всеми, и выглядел как обыкновенный индеец».
        И Писарро, и Манко, вероятно, решили, что эта встреча им была послана самими небесами. Появление непобедимых чужестранцев означало для Манко конец постоянному бегству от попыток Кискиса истребить род Уаскара. Солдаты Писарро были единственной силой, которая могла избавить Куско от оккупационной армии китонцев и поднять самого Манко на трон его отца. Что же касается Писарро, то неожиданное появление Манко подарило ему сговорчивого правителя, которого он искал с тех самых пор, как безвременно скончался Тупак Уальпа. Это означало, что испанцы могли войти в Куско, куда они так стремились, как освободители, приведя с собой принца, которого местные племена горячо желали видеть своим правителем. Сын Манко позже писал, что принц обнял Писарро, сошедшего с лошади. «И они вдвоем, мой отец и губернатор, заключили союз». Эта ситуация воодушевила Писарро на красноречивое выступление. Он уверил Манко: «Должно быть, ты понимаешь, что я прибыл сюда из Хаухи ни для чего иного, как „…“ освободить вас от рабства, в которое вас ввергли люди из Кито. Зная, какие обиды они причиняют вам, я пожелал прийти и положить им
конец „…“ и освободить народ Куско от их тирании». Секретарь Писарро Педро Санчо объяснил очевидное: «Губернатор дал ему все эти обещания исключительно из желания сделать ему приятное, „…“ и этот касик остался совершенно доволен. И те, кто пришел вместе с ним, тоже». И спустя два дня после этой первой встречи Манко въехал в город Куско вместе со своими испанскими союзниками.
        Столица инков лежала у подножия гор на возвышенном конце зеленой, похожей на желоб долины. Редко какой дом столицы поднимался выше одного этажа. Вероятно, сначала картина показалась испанцам довольно знакомой, пока они ехали по выступу горы Карменка и вглядывались в лежащий внизу город. У многих домов были высокие остроконечные крыши из тростника, как в каком-нибудь средневековом городке на севере Европы, и над этими унылыми серыми крышами вились струйки дыма от очагов. Дома на окраинах Куско представляли собой простые прямоугольники с каменными основаниями, а выше поднимались стены из глины. Крыши опирались на балки из агавы, а тростник прикреплялся к специальным решеткам, привязанным к выступающим частям кровельных балок. Крыши сильно свешивались вниз, образуя широкий карниз, который защищал глиняные стены от дождей, которые льют в Андах. Педро Санчо в своем докладе королю не нашел ничего необычного, что стоило бы написать об этих простых домах Куско. «Большая часть зданий построена из камня, а у остальных из камня сделана половина фасада. Есть также много домов из саманного кирпича, очень умело
построенных. Они располагаются вдоль прямых улиц по крестообразному плану. Все улицы — мощеные, а посередине каждой улицы проходит облицованный камнем канал для воды. Единственный недостаток этих улиц в том, что они узкие: только один человек может проехать верхом по каждой стороне канала».
        И только тогда, когда захватчики въехали в центр города, его чудеса открылись им. Все монументальные постройки Куско были сконцентрированы на небольшой возвышенности, как бы языком выступающей в долину между двумя небольшими речушками, Уатанай и Тульюмайо. Эти речки были дополнительным штрихом в чистом и простом, почти аскетическом, облике города инков. Их быстрые горные воды неслись по каналам посередине улиц и обеспечивали отличную санитарию. Это произвело сильное впечатление на первых испанцев, побывавших в городе, а также то, что оба потока текли по искусственным руслам с вымощенными камнем стенками и дном. Спустя всего пятнадцать лет после вступления Писарро в Куско Педро Сьеса де Леон с грустью написал, что «в настоящее время вдоль берегов этой реки [Уатанай] лежат большие кучи мусора, а сама река полна отбросов и грязи. Такого не было во времена инков, когда река была очень чистая и вода бежала по камням. Иногда инки приходили сюда купаться вместе со своими женщинами, и много раз бывало так, что испанцы находили небольшие золотые украшения или булавки, которые они забывали или теряли во
время купания».
        Речка Уатанай несла свои воды по каменному руслу через огромную центральную площадь, деля ее на две части. К западу от нее располагалась Кусипата, площадь для развлечений, где люди собирались отмечать свои праздники. К востоку находилась площадь большего размера, Аукайпата, окруженная с трех сторон гранитными стенами дворцов Инков. Эта обширная площадь имела покрытие из мелкого гравия. Под ней проходили сточные трубы, по которым стекало все то, что вливалось в специальные сосуды во время церемоний; они же избавляли площадь от нежелательных нечистот во время празднеств, которые часто носили разгульный характер.
        Усталые всадники и пехотинцы под предводительством Писарро двигались по узким улочкам к площади в колонне по двое. В этот момент они ликовали. Это был окончательный триумф добившихся успеха исследователей и завоевателей. Они описывали предмет своих вожделений королю Карлу, захлебываясь от гордости. «Этот город — величайший и прекраснейший из всех, когда-либо виденных в этой стране или где-либо в Вест-Индии. Мы можем уверить Ваше Величество, что он настолько красив, а здания его настолько прекрасны, что он был бы великолепен даже в Испании». Они обозревали свои достижения со скромностью, почти со смирением. «Испанцы, которые приняли участие в этом предприятии, поражены тем, чего им удалось достичь. Когда они начинают размышлять над этим, они не могут себе представить, как они все еще остаются в живых и как они смогли пережить такие трудности и длительные периоды голода». Первые дни и часы они еще были настороже, ожидая, что китайская армия, сражавшаяся с ними столь яростно в попытке не допустить их в Куско, предпримет контратаку. «Но мы вошли в город, не встречая сопротивления, так как местные
жители приняли нас по доброй воле». В течение месяца Писарро заставлял своих людей спать в палатках на главной площади, а их кони были готовы отразить любую атаку и днем, и ночью.
        По краям центральной площади Аукайпата находились дворцы и церемониальные здания Инков. Каждый Великий Инка во время своего правления строил себе дворец, а после его смерти здание сохранялось как место, где покоится его дух. В нем оставалось все убранство и находилось мумифицированное тело Инки и его изображение («уауке»). За дворцом и всем, что в нем находилось, присматривали слуги, принадлежавшие усопшему Инке или кому-нибудь из его рода («айлью»). Мумифицированные тела Инков регулярно выносили для участия в церемониях на площади, им предлагали пищу и питье. Инки были слишком уверены в прочности своей империи и в честности ее граждан, чтобы прятать те предметы, которыми владел при жизни их мертвый правитель. Поэтому нет надежды обнаружить в Перу вторую гробницу Тутанхамона. Напротив, во дворцах разместились офицеры армии Писарро, причем каждый из них вступил во владение одним из зданий, расположенных на самой площади. Эта невольная оккупация в день вступления испанцев в Куско позже была превращена в акт основания в городе Куско испанского муниципалитета с передачей ему соответствующего правового
титула.
        Сам Писарро взял себе дворец Касана, который принадлежал Великому Инке-завоевателю Пачакути, возглавившему экспансионистские походы инков за пределы Куско в XV веке. Дворец располагался на северо-западной стороне площади, в той ее части, где через нее протекала речка Уатанай. Выдающейся особенностью этого дворца был огромный зал. Гарсиласо де ла Вега увидел его впервые, будучи в Куско еще мальчиком в середине XVI века. «Во многих домах инков были большие залы, до 200 ярдов в длину и до 50-60 ярдов в ширину, в которых инки отмечали свои праздники и танцевали, когда дождливая погода не позволяла им проводить их на открытом воздухе. В детстве в Куско я видел четыре таких зала, которые оставались еще нетронутыми. „…“ Самым большим из них был зал во дворце Касана, он мог вместить в себя 4 тысячи человек». Огромный зал во дворце Касана был позже разрушен, и на его месте появились сводчатые галереи в колониальном стиле и магазинчики. Некоторые из них развалились во время землетрясения в мае 1950 года; под ними обнаружились серые камни кое-каких древних стен дворца, которые так и оставили лежать для
обозрения.
        Младшие братья Писарро, Хуан и Гонсало, расквартировались неподалеку от него в зданиях, которыми пользовался Уайна-Капак, а до него они принадлежали другим Великим Инкам. Как партнер Писарро и второй начальник экспедиции, Диего де Альмагро был удостоен самого нового дворца, который только недавно был построен для Уаскара. Этот дворец находился на возвышенности в северной части площади, сразу же за домами, в которых разместились младшие братья Писарро.
        Другой великолепный дворец стоял прямо напротив дворца Касана, в котором обосновался Франсиско Писарро. Это был главный дворец Уайна-Капака — Амару-Канча. Педро Санчо описал его как самый прекрасный из четырех дворцов на главной площади. «В него ведет вход из красного, белого и разноцветного мрамора, и он украшен другими двугранными конструкциями, великолепными на вид». Мигель де Эстете написал, что «у дворца есть две прекрасные башни и богатый вход, облицованный кусочками серебра и другими металлами». А Гарсиласо вспомнил, что у одной из башен «были стены высотой 4 эстадо [30 футов], но крыша была значительно выше, сделана из чудесного дерева, которое использовалось при строительстве королевских дворцов. Крыша и стены были круглыми. Вместо флюгера на вершину крыши был помещен длинный толстый шест, который зрительно делал здание выше и добавлял впечатления от его внешнего вида. Башня имела в диаметре свыше 60 футов». В добавление к башням во дворце Амару-Канча был огромный зал. Он достался Эрнандо де Сото ч Эрнандо Писарро, который затем должен был отплыть в Испанию. В конечном счете Эрнандо
Писарро получил в свое владение весь этот участок и много лет спустя продал его ордену иезуитов. Очаровательная розоватая церковь иезуитов, построенная в стиле барокко, занимает теперь эту часть площади.
        После того как Франсиско Писарро и его военачальники расселились среди останков Инков в их пустых дворцах, губернатор наделил собственностью церковную и муниципальную власть города. Здание, расположенное на террасе над площадью, он предназначил для первого муниципалитета. Церковь получила более внушительное место: зал и дворец Сунтур-Уаси, который возвышался над восточной частью площади. В нем расположился Висенте де Вальверде, епископ Тумбесский и будущий епископ Куско, вместе с капеллой, посвященной Зачатию Богородицы. Эта собственность никогда не переходила из рук в руки, хотя прошло более века, прежде чем было закончено строительство великолепного собора в стиле барокко, которым в настоящее время славится это место.
        Дорога в южную часть империи, колья-суйю, начиналась на площади с правой стороны от Сунтур-Уаси. Вдоль нее располагались ограды других дворцов, и длинные участки их стен сохранились до наших дней. В углу площади находилась массивная ограда Хатун-Канча, дворца пятого Инки по имени Юпанки. За ним, также за оградой, стояла резиденция его преемника, Инки Рока, который нам известен под именем Хатун-Румийок, или «большой камень». Это название увековечивает огромный валун, вделанный в стену его ограды с северной стороны. Каждого, кто приезжает в Куско, ведут смотреть этот камень, потому что по его периметру имеется не менее 12 выпуклых и вогнутых уступов, но все они с необыкновенной точностью смыкаются с прилегающими каменными блоками стены (фото 29). Другой огромный огороженный участок лежал южнее Хатун-Канча. Это был дворец Пукамарка, резиденция великого завоевателя, десятого Инки Тупака Юпанки. Эти три королевских дворца — Хатун-Канча, Хатун-Румийок и Пукамарка — стали казармами для кавалеристов Писарро, и в случае необходимости в них легко можно было обороняться. Они превратились в опорный пункт
испанцев, из которого можно было контролировать центр Куско. Многим солдатам были выделены земельные участки на этой территории во времена поселений 1534 года.
        На языке кечуа слово «канча» означает «огороженный участок», и оно помогает восстановить облик Куско времен инков. Дворцы Инков представляли собой тщательно построенные, окруженные каменной кладкой стен коррали, с пристроенными по бокам жилыми помещениями, крыши которых были покрыты красиво уложенным тростником. Эти помещения выходили на центральный двор. Такой план постройки обычен для любой архитектуры, возникшей в общинах, занимающихся сельским хозяйством, но среди инков такие огражденные усадьбы были привилегией вождей. «Только у домов касиков есть большие дворы, в которых обычно собираются люди, чтобы выпить во время своих праздников и торжеств». Бернабе Кобо заметил три отличительные черты построек инков. «Во-первых, каждая комната или жилое помещение были расположены отдельно: они не соединялись друг с другом. Во-вторых, индейцы не белили свои дома, как это делаем мы у себя, хотя стены домов вождей, случалось, были раскрашены разными цветами и имели простые украшения. В-третьих, ни дома знати, ни дома простых общинников не имели навесных дверей, которые можно было бы открывать и закрывать.
Индейцы просто использовали тростник и плетень, чтобы загораживать дверной проем, когда они хотели закрыть его… У них не было ни замков, ни ключей, ни какой-либо другой защиты, и они не стремились делать большие украшенные входы. Все их дверные проемы были маленькими и простыми, а многие из них были такими низкими и узкими, что они больше были похожи на печные заслонки. И когда мы приходим, чтобы исповедать больного, нам приходится сгибаться или даже ползти на четвереньках, чтобы войти».
        Привилегией королевской фамилии Инков было иметь дома, стены которых клались из камня гильдией высококвалифицированных каменщиков. Простота плана королевских дворцов щедро компенсировалась великолепием их каменной кладки. На первых испанских завоевателей и на тех, кто приезжал сюда позже, она произвела глубокое впечатление. Кобо писал: «Единственной замечательной особенностью этих построек были их стены. Но они выглядели так необычно, что любому, кто не видел их воочию, невозможно было бы оценить их великолепие». Сьеса де Леон вторил ему, так же удивляясь: «Во всей Испании я не видел ничего, что может сравниться с этими стенами и манерой их каменной кладки».
        Искусство инков-каменщиков — их самое значительное художественное наследие. В других областях искусства их затмили более ранние цивилизации Андов. Инки научились резать и полировать камень с потрясающей виртуозностью. Соседние каменные блоки в их кладке тесно прилегают друг к другу без каких-либо признаков строительного раствора. Даже когда камни соединяются в сложные многоугольные узоры, их стыки так точны, что щели между ними выглядят как тонкие царапины на поверхности стены. И когда землетрясения разрушили более поздние и хрупкие стены, кладки из тесаного камня инков остались нетронутыми, и каждый каменный блок все так же был плотно пригнан к соседним блокам.
        Инки использовали три вида камней при возведении общественных зданий в Куско. Большинство дворцов Инков были сделаны из тесаных прямоугольных блоков черного андезита, который приобретает глубокий красновато-коричневый цвет под воздействием атмосферы. Зеленовато-серый диорит-порфир с горы Саксауаман в виде больших многоугольных блоков использовался при постройке стен ограждения таких дворцов, как Хатун-Румийок. А твердые серые глыбы юкайского известняка широко использовали в строительстве крепости Саксауаман, а также для кладки фундаментов и террас по всему городу.
        Поверхности камней гладко полировались, но каждый отдельный блок имел скошенные внутрь края своей внешней грани. В результате швы между каменными блоками были вдавлены, и вся стена имела вид кладки с выступающими гранями. Эти скосы у каменных блоков делались с чисто декоративными целями, чтобы нарушить гладкую поверхность стены, показать на ней контраст тени и света, продемонстрировать полный вес каждого отдельного каменного блока и привлечь внимание к исключительной точности соединений каменных швов. С точки зрения эстетики это был успешный прием: имеющие закругления поверхности камней придают стенам Куско плавность и изящество.
        Инки-каменщики использовали два стиля в каменной кладке стен. В некоторых из них камни соединяются между собой безо всякой системы, и в кладке нет двух одинаковых камней, а стыки между ними имеют волнообразный рисунок, как у замысловатой головоломки, когда из кусочков надо сложить картинку. Такой вид кладки называется «циклопический». При другом стиле кладки камням придавали прямоугольную форму и укладывали правильными рядами, причем обычно каждый последующий ряд был немного меньше, чем предыдущий, лежащий под ним. Такой стиль симметричной кладки известен как «рядовой». Сами инки явно предпочитали аккуратность «рядовой» каменной кладки и применяли ее при возведении стен важных зданий. Но обычному современному наблюдателю стены с «циклопической» кладкой кажутся более загадочными и впечатляющими. Возникает почти тревожное чувство при виде гигантских валунов, которые точно подогнаны друг к другу, как куски шпатлевки. Кобо отразил обычную реакцию на это зрелище: «Уверяю вас, что, хотя они и кажутся грубыми, мне представляется, что такие стены строить было значительно труднее, чем складывать их из
рядов тесаного камня. Ибо эти камни не вырезаны ровно, и тем не менее они плотно стыкуются друг с другом. Можно представить себе, какое количество труда было затрачено на то, чтобы заставить их смыкаться друг с другом так, как мы это видим… Если у верхушки одного камня есть выступающий уголок, то в камне, лежащем над ним, есть в соответствующем месте бороздка или углубление, точно подходящее по размерам к этому уголку… Такой труд, вероятно, был бесконечно утомителен: чтобы заставить камни укладываться точно один к другому, их, наверное, нужно было многократно ставить на нужное место и убирать, заменяя другим, для того чтобы проверить, какой подойдет. А учитывая размер камней, становится ясно, скольким людям это, вероятно, стоило больших усилий».
        Было принято считать, что стены «циклопической» кладки — древнее, чем более знакомые нам стены «рядовой» кладки, но недавние археологические исследования показали, что в конце XV века в империи инков оба стиля использовались наравне. Этому есть правдоподобное объяснение. «Циклопическая» кладка применялась только для строительства террас или подпорных стен ограждений, где нужна была крепость. Обломкам скал оставляли их неровную форму, чтобы сохранить, по возможности, всю их величину; такие грубые стены из плитняка обычны для террас на всем протяжении Анд. «Рядовая» кладка использовалась для возведения стен домов. Возможно, этот стиль был имитацией зданий, построенных из дерна, найденных в районе Куско. Дерн нарезали прямоугольными кусками и клали травой вниз. По мере высыхания верхняя и нижняя части сужались, а бока выпячивались. Это могло дать толчок к возникновению декоративного зенкования стыков в каменной кладке инков.
        Архитектура инков имела еще одну характерную черту. Двери и ниши неизменно строились в форме трапеций, боковые стороны которых скашивались внутрь по направлению к притолоке. Такой способ строительства был логичен для каменщиков, не открывших принципа построения арки. Он помогал уменьшить длину камня, образующего перемычку наверху, и распределял давящую на него нагрузку. Ряды таких трапециевидных ниш нарушали монотонность стен инков. Иногда эти ниши имели размеры караульной будки, то есть были достаточно высоки, чтобы в них поместился ряд стоящих слуг. Но гораздо чаще они были меньших размеров. Углубления в стене на высоте груди образовывали удобные ниши для посуды.
        После занятия Куско Франсиско Писарро столкнулся со многими проблемами, требовавшими немедленных действий. Он должен был защищать свое завоевание от контрударов китонской армии. Ему нужно было решить вопрос с правительством и обеспечить управление местным населением. А также он должен был вознаградить своих собственных солдат-победителей и убедить их остаться здесь поселенцами.
        Теперь, когда Куско был взят, несмотря на самоотверженную защиту китонских войск, в то время как Чалкучима был мертв, а Кискис проявлял непокорность, Писарро уже не пытался играть на стороне обеих противоборствующих партий в гражданской войне. Он открыто встал на сторону ветви королевской фамилии в Куско, к которой принадлежал Уаскар. Он и его люди с готовностью облачились в одежды освободителей. На следующий день после занятия Куско Писарро сделал Манко правителем, «так как он был благоразумным и энергичным молодым человеком, вождем индейцев, которые находились там в это время, и к тому же законным наследником империи. Это было сделано очень быстро… чтобы местные жители не присоединились к армии китонцев, а получили бы своего собственного правителя, чтобы ему поклоняться и подчиняться».
        Писарро немедленно начал подстрекать нового правителя, чтобы тот собрал армию для освобождения Куско от китонских захватчиков. Манко хотел ни много ни мало как отомстить за преследование его семьи. «За четыре дня он собрал 5 тысяч хорошо вооруженных индейцев». Пятьдесят испанских всадников под командованием Эрнандо де Сото сопровождали это войско в погоне за Кискисом, который вместе со своей армией отступил в горы западной части империи, которая имела название «кунти-суйю», и находился у верховьев реки Апуримак, в 25 милях к юго-западу от Куско. Союзническая экспедиция продолжалась десять дней, но успеха не имела. Авангард Кискиса оборонял редут у прохода в горах и предупредил главные силы китонской армии о приближении кавалерии де Сото. Армия Кискиса при отступлении перешла через Апуримакское ущелье недалеко от деревушки Капи, сожгла подвесной мост и градом метательных снарядов отразила попытку союзнических сил переправиться через него. Эта местность ужаснула испанцев, так как она была «самой дикой и недоступной из того, что они до этого видели». Но Манко был доволен, что его воины хорошо
проявили себя в жестоком бою с частью армии Кискиса.
        Хотя армия китонцев и избежала встречи с этой карательной экспедицией, третье поражение поколебало ее боевой дух. Кискис не мог более заставить своих воинов оставаться вблизи Куско, а тем более ответить чужеземным завоевателям контратакой. Его воины думали только о возвращении домой и начали долгий путь в сторону Кито.
        Экспедиция против Кискиса вернулась в Куско к концу декабря 1533 года. Испанцам из отряда де Сото очень хотелось заняться грабежами, а Манко желал официально короноваться на престол Инки. Манко уединился в специальном убежище в горах, чтобы выдержать необходимый трехдневный пост. Затем он торжественно прибыл на площадь для участия в ритуале, который сопровождал коронацию его единокровного брата Тупака Уальпы в Кахамарке четыре месяца тому назад. Вместе с торжествами, связанными с коронацией, праздновалась победа и освобождение от китонской оккупации. Последовали дни буйных празднований, и конкистадоры получили возможность увидеть все великолепие церемоний инков. Большую роль в них играли мумифицированные тела предков, Великих Инков, — христиане тогда не чувствовали в себе еще достаточно уверенности, чтобы вмешиваться в эти языческие ритуалы. Мигель де Эстете оставил живой отчет о тех днях торжеств. «Каждый день собиралось такое большое количество людей, что эта толпа с трудом помещалась на площади. По приказу Манко всех его умерших предков вынесли на площадь для участия в празднике. После того как
со всей своей многочисленной свитой он зашел в храм, чтобы вознести молитву солнцу, он в течение утра обошел один за другим все мавзолеи, в которых находились забальзамированные тела умерших Инков. Затем их оттуда достали с великими почестями и преклонением, внесли в город и усадили каждого на свой трон по старшинству. Каждую мумию несли в паланкине слуги в ливреях. Индейцы шли за ними, распевая песни и воздавая хвалу солнцу… Они достигли площади в сопровождении большой толпы народа, впереди которой несли паланкин с Великим Инкой. Мумию его отца Уайна-Капака несли вровень с ним, а набальзамированные тела других предков с коронами на головах также покоились в паланкинах. Для каждого из них был сооружен шатер, и усопшие были по очереди помещены в них. Каждый сидел на своем троне в окружении слуг и женщин с мухобойками в руках. Окружение оказывало своим королям такие почести, как будто они были живыми. Рядом с каждым из них находился небольшой алтарь с его эмблемой, на котором лежали его ногти, волосы, зубы и другие частицы его тела, вырезанные после его смерти… Они оставались там с восьми часов утра до
самой ночи без перерыва… Там было так много народа, а мужчины и женщины пили так много — все, чем они занимались, это была сплошная пьянка, — что по двум широким канализационным стокам более 18 дюймов в ширину, спускающимся в реку под камнями площади, целый день текла моча; поток был такой силы, как в половодье весной. Это было неудивительно, принимая в расчет количество выпитого и тех, кто пил. Но зрелище это было поразительным, дотоле невиданным… Эти празднества длились свыше тридцати дней кряду». Педро Санчо описал, в частности, мумию Уайна-Капака: «Она была обернута в богатые ткани и почти вся целая, недоставало только кончика носа». Педро Писарро вспоминал, что ежедневный ритуал начинался процессией, несущей изображение солнца и возглавляемой верховным жрецом по имени Вильяк Уму. Церемония также включала в себя символическую трапезу для каждой мумии. Еду сжигали на жаровне, стоящей перед мумией, а в большие золотые, серебряные или глиняные кувшины наливали чичу. Золу от сгоревшей пищи и чичу затем выливали в круглую каменную купель, содержимое которой затем оказывалось в той же самой сточной
канаве, что уносила в реку мочу.
        Испанцы вновь использовали коронацию для того, чтобы инсценировать демонстрацию преданности и дружбы между индейцами и европейцами. «После того как святой отец [Вальверде] отслужил мессу, губернатор вышел на площадь со своими людьми и в присутствии восседавшего на троне касика [Инки], окружавших его вождей, воинов… и своих собственных испанцев обратился к ним с речью, как он это делал раньше в подобных случаях. Я [Педро Санчо], как его секретарь и армейский писарь, согласно воле его величества зачитал им „Требования“. Содержание этого документа им перевели, и они всё поняли и подтвердили это». Затем каждый вождь прошел через ритуал поднятия над головой испанского королевского штандарта под звуки труб, а Манко выпил с губернатором и другими испанскими военачальниками из золотого кубка. Индейцы «много пели и воздавали хвалу солнцу за изгнание их врагов с их земли и за то, что оно послало христиан править ими. Такова была суть их песен, хотя, — как осторожно добавил Эстете, — я не верю, что таковы были их истинные намерения. Они всего лишь хотели заставить нас думать, что они довольны присутствием
испанцев…»
        Документ, который был зачитан, переведен и «понят» индейскими вождями, представлял собой необычную декларацию под названием «Требования». Эта декларация явилась результатом той нравственной полемики, которая бушевала в Испании и в Вест-Индии в течение более двадцати лет. Спорный вопрос состоял в том, имеют ли испанцы право на завоевание индейских государств в обеих Америках. Хотя папа Александр поделил мир таким образом, что Африка и Бразилия отошли Португалии, а остальная часть обеих Америк — Испании, многие доказывали, что этот дар был сделан лишь с целью обращения в свою веру, а не для агрессии и завоевания. «Средствами достижения этой цели не могут служить грабеж, злословие, пленение или истребление их, или опустошение их земель, ибо это вызовет у язычников отвращение к нашей вере».
        Еще в 1511 году доминиканский монах Антонио де Монтесинос начал эту полемику в своей потрясающе проницательной проповеди, обращенной к поселенцам на острове Эспаньола. «На вас смертный грех, — предупредил он их. — Вы живете и умираете с ним из-за жестокости и тирании, с которой вы обращаетесь с этими невинными людьми. Скажите мне, по какому праву вы держите этих индейцев в таком жестоком, ужасном рабстве? На каком основании вы развязали отвратительную войну против этих людей, которые тихо и мирно жили на своей собственной земле?»
        Движение в защиту индейцев нашло своего защитника, когда Бартоломе де Лас Касас, который до того двенадцать лет наслаждался жизнью колониста, вдруг в 1514 году резко изменил свое отношение. Лас Касас выступал в защиту индейцев в течение всей своей оставшейся долгой жизни. Матиас де Пас, профессор богословия в университете Саламанки, в 1512 году написал научную работу, в которой он доказывал, что король имеет право распространять веру, но не вторгаться в другие страны с целью обогащения. Но другие авторитеты подтвердили монаршье право властвовать в Вест-Индии, так как местные жители, которые якобы были совсем как дети, нуждались в отеческой опеке европейцев. Они ссылались на падение Иерихона, как на прецедент справедливого уничтожения неверных. Они доказывали, что с язычниками Вест-Индии следует обращаться так же, как с маврами, — хотя последние вторглись на территорию христиан, в то время как американские индейцы жили в мирной изоляции.
        Испанские монархи были сильно обеспокоены полемикой по поводу их моральных прав на завоевания. В Испании XVI века богословы были чрезвычайно влиятельны, и все испанцы, даже простые солдаты, испытывали глубокое уважение к религии и юридическим формальностям. Поэтому король назначил комиссию, состоявшую из приверженцев обеих противоборствующих точек зрения. В результате всех их споров были приняты Законы Бургоса (1512-1513 гг.), которые регулировали многие аспекты жизни местного населения в Вест-Индии. Законы были достаточно гуманны, когда речь шла о жилье и одежде, а также о защите мужчин, женщин и детей от чрезмерно длительного рабочего дня. Но индейцев-мужчин заставляли работать на испанцев девять месяцев в году.
        Споры на тему морального права вести завоевательные походы продолжались. Король распорядился провести еще одно заседание комиссии в течение 1513 года в одном из монастырей Вальядолида. У него в голове созрел замысел, который воплотился в «Требования», то есть декларацию, которую должны были зачитывать индейцам через переводчиков до того, как испанские войска откроют против них боевые действия. Этот документ был победой проконкистски настроенного его автора Хуана Лопеса де Паласиоса Рубиоса. Он заявил, что «Требования» дают индейцам средство избежать кровопролития при полном и немедленном подчинении.
        В самих «Требованиях» содержалась краткая история мира с описанием папства и испанской монархии и говорилось о том, что папа принес Вест-Индию в дар королю. Затем от индейской аудитории требовалось, чтобы они приняли на себя два обязательства: они должны признавать церковь и папу, а также считать короля Испании своим правителем от имени папы; и они должны были позволить, чтобы им проповедовали христианскую веру. Если местные жители отказывались от немедленного выполнения этих требований, испанцы обычно начинали боевые действия и «причиняли всякий вред и ущерб, какой только могли», включая порабощение жен и детей и грабеж собственности. «И мы клятвенно заверяем, что все смерти и потери, которые за этим последуют, будут по вашей вине…»
        И испанские завоеватели уплыли, захватив с собой эти «Требования», которые они зачитывали в разных необычных ситуациях: их оглашали перед уже опустевшими деревнями, зачитывали уже взятым в плен индейцам или, как в данном случае, во время празднования победы на площади завоеванного столичного города. Лас Касас признавался, что при чтении «Требований» он не знал, то ли ему смеяться над их нелепой невыполнимостью, то ли плакать над их несправедливостью. Но у Писарро были свои инструкции на этот счет, а проведение ритуального оглашения этого документа удовлетворяло чувство законной правоты своего дела его секретаря Педро Санчо.
        Дав индейцам правителя и зачитав им «Требования», Писарро мог начать «испанизацию» своей добычи, Куско. Перед ним стояла приятная задача — контролировать разграбление его огромных богатств. Его люди многое пережили, чтобы достичь такого невероятного успеха. Педро Санчо писал королю: «Конкистадоры пережили большие трудности, так как вся эта страна представляет собой самую труднопроходимую гористую местность, какую способны преодолеть лошади… Губернатор никогда не осмелился бы совершить эту долгую и опасную экспедицию, если бы он не был абсолютно уверен во всех испанцах своего отряда». Теперь Писарро нужно было проследить, чтобы грабеж проходил организованно, со строгим контролем за распределением сокровищ среди членов экспедиции, чтобы при этом пятая часть всего награбленного отходила в королевскую казну, а индейцы, у которых они отнимали сокровища, проявляли минимум недовольства. Писарро и его военачальники обладали достаточной властью, чтобы заставить своих подчиненных проявлять некоторую сдержанность; а тем в свою очередь было очевидно, что их положение в Куско было слишком ненадежным, чтобы они
могли позволить себе допустить чрезмерный произвол. Писарро также был на руку тот факт, что сокровища из ценных металлов сначала должны были подвергнуться трудоемкой переплавке, прежде чем их можно было распределять или увозить.
        Переплавка и распределение сокровищ Куско проводилась даже с еще большими предосторожностями, чем в Кахамарке. Рафаэль Лоредо нашел 90 документальных страниц, на которых был описан весь процесс, включавший в себя 22 ступени различных действий. Предметы из драгоценных металлов складывали в большой сарай, находившийся рядом с жильем Писарро, и каждый предмет записывался в реестр казначеем Диего де Нарваэсом. Сначала Писарро приказал начать переплавку под руководством Херонимо де Альяги 15 декабря 1533 года, а в течение последующих недель он издал много указов о приведении к присяге людей, которые были вовлечены в этот процесс, о взвешивании драгоценных металлов и проведении раздельной переплавки серебра низкого качества, серебра высокого качества и золота. Королевский казначей Алонсо Рикельме с казенными клеймами все еще находился в Хаухе. Поэтому 25 февраля 1534 года Писарро пришлось дать разрешение на изготовление новых клейм с королевским гербом. Они должны были храниться в сундуке под двумя замками, но конкистадорам пришлось довольствоваться одним замком, так как «в настоящий момент невозможно
раздобыть сундук с двумя замками». Второго марта глашатай Хуан Гарсия был послан, чтобы призвать всех, у кого еще было серебро, нести его на переплавку.
        Франсиско Писарро и Висенте де Вальверде распределяли серебро по своему усмотрению согласно достоинствам каждого конкретного солдата, причем дополнительную половину доли получали наиболее отличившиеся всадники. А между 16 и 19 марта сам Франсиско Писарро распределял золото, в общем, в тех же пропорциях, что и серебро. Помимо испанцев, находившихся в Куско, определенные доли были выделены и тем, кто остался в Хаухе или уехал назад, в Сан-Мигель, с Себастьяном Беналькасаром или погиб на Вилькаконге. По грубым прикидкам, золота в Куско оказалось вполовину меньше, чем получилось в Кахамарке, ведь значительная часть золота Куско была перевезена в Кахамарку для выкупа Атауальпы, зато серебра — в четыре раза больше. На самом деле в денежном выражении ценность переплавленных в Куско металлов была несколько выше. Франсиско Писарро получил просто долю, «причитающуюся ему, двум лошадям, переводчикам и его пажу Педро Писарро». У него хранилась доля его партнера Диего де Альмагро, который во время этих двух дележек получил больше, чем кто-либо другой. Королевская казна опять получила свою пятую часть, включая
«статую женщины из 18-каратного золота, которая весила 128 марок» (не менее, чем 65 фунтов, или 29,5 килограмма), и золотую ламу, весившую свыше 58 фунтов (26,45 килограмма), а также другие фигурки меньших размеров. Хуан Руис де Арсе написал, что «его величество получил еще один миллион песо золота и серебра».
        Разграбление Куско было одним из тех редких моментов в мировой истории, когда захватчики мародерствовали как хотели в столице великой империи. Это было событием, которое могло разжечь воображение любого амбициозного молодого человека в Европе. Франсиско Лопес де Гомара писал, что при въезде в Куско «некоторые из них немедленно начали разбирать стены храма, сделанные из золота и серебра; другие стали раскапывать могилы и искать драгоценные камни и золотые сосуды, которые были положены туда вместе с мертвецами; третьи забирали идолов, сделанных из драгоценных металлов. Они грабили дома и крепость, в которой было все еще много золота, принадлежавшего Уайна-Капаку. Короче, в крепости и в окрестностях они забрали больше золота и серебра, чем они получили в Кахамарке за пленного Атауальпу. Но так как теперь их стало значительно больше, чем было тогда, то каждый человек получил меньше. По этой причине, а также потому, что это был уже второй такой случай, к тому же не связанный с пленением правителя, он не получил такой широкой огласки».
        Педро Писарро припомнил одну из наиболее впечатляющих находок. «В одной пещере они обнаружили 12 фигур стражников, сделанных из золота и серебра, в натуральную величину и похожих внешним видом на настоящих стражников этой страны; они выглядели очень реалистично. Были найдены прекрасные кувшины, сделанные наполовину из глины, наполовину из золота, причем золото так хорошо стыковалось с глиной, что ни одна капля не проливалась, когда их наполняли водой. А также было найдено золотое изображение. Это сильно расстроило индейцев, так как они сказали, что это была фигура [Манко-Капака] первого вождя, который завоевал эту землю. Они нашли золотые туфли, вроде тех, какие носят женщины, похожие на полуботинки. Они нашли сделанного из золота морского рака и много сосудов, на которых были скульптурные изображения всех птиц и змей, которых они только знали, и даже пауков, гусениц и других насекомых. Все это было найдено в большой пещере, которая находилась между участками обнаженных скальных пород за пределами города. Их не захоронили, потому что они были так искусно сделаны».
        Самым большим призом, который получили испанцы в Куско, был храм Солнца с золотыми стенами — Кориканча. Он располагался у подножия треугольного выступа между речками Уатанай и Тульюмайо, в нескольких сотнях ярдов южнее главной площади. И хотя золотая облицовка была уже снята с храма ради выкупа Атауальпы, он все еще был полон ценных вещей. Хуан Руис де Арсе вспоминал, что он увидел, когда вошел в сокровищницу: «Так как Атауальпа приказал, чтобы ничто, принадлежавшее его отцу, не трогали [когда собирали выкуп], мы нашли много золотых фигурок лам и женщин, кувшинов, ваз и других вещей в помещениях этого монастыря. Вокруг всего здания на уровне крыши проходила золотая полоса шириной 8 дюймов». Диего де Трухильо описал, как он дерзко вошел в храм. «Когда мы вошли, Вильяк Уму, который был у них жрецом, вскричал: «Как вы смеете входить сюда!
        Всякий, кто сюда входит, должен перед этим поститься в течение года и заходить босым с грузом на плечах!» Но мы не обратили внимания на то, что он говорил, и вошли».
        Кориканча — по-прежнему место религиозного поклонения, так как вскоре монахи-доминиканцы приобрели это место и построили монастырь вокруг здания инков. Северная часть храма сейчас занята колониальной церковью Санто-Доминго и приемными покоями монастыря. Но с восточной стороны тянется стена, построенная инками, и она практически не тронута временем. Это великолепная стена «рядовой» кладки длиной 200 футов, в которой каждый обтесанный камень слегка выдается вперед и точно прилегает к соседним камням. Большая часть этой стены имеет свою первоначальную высоту 15 футов над уровнем улицы и 10 футов над уровнем платформы храма. Она сужается к вершине и наклоняется внутрь — все это делается для того, чтобы усилить иллюзию высоты и прочности. Центральный двор храма окружает ряд прямоугольных помещений. Во многих из них сохранилась нетронутой каменная кладка инков с рядом ниш трапециевидной формы, сделанных в стене на уровне плеч человека. Но самой впечатляющей особенностью архитектуры Кориканчи является подпорная стена изогнутой формы в северо-западной его части, ниже западного фасада церкви Санто-Доминго.
Темно-серые камни имеют законченную форму и превосходно подогнаны друг к другу; они поднимаются на высоту 20 футов с легким изгибом для устранения оптического обмана. Этот ровный изгиб стены уцелел после многих землетрясений, которые случались в истории Куско, и некоторые туристы пытаются делать нравственные выводы из того факта, что стена, построенная инками без специального раствора, выстояла, в то время как испанская церковь над ней часто обваливалась (фото 27).
        Помимо каменной кладки и золотой облицовки, среди особенностей Кориканчи, которые чаще всего описывались хронистами, был сад золотых растений, жертвенный сосуд и золотое изображение солнца. Искусственный сад поразил испанцев своими изящными точными копиями маиса, у которых были золотые стебли и серебряные початки. По словам Кристобаля де Молины, сад располагался в центре храма, перед помещением, в котором находилось изображение солнца. Неудивительно, что ни одно из этих драгоценных растений не избежало переплавки в 1534 году.
        Жертвенный сосуд играл более важную роль. Хуан Руис де Арсе был свидетелем церемоний, проводимых возле него в течение первого года конкисты. «В центре двора находится жертвенный сосуд, а рядом с этим сосудом стоял алтарь, сделанный из золота, весом 18 тысяч кастельяно. Рядом с ним был идол. В полдень с алтаря снимали покров, и каждая монахиня [мамакона] приносила блюдо с кукурузой, затем с мясом и кувшин вина и предлагала это идолу. Когда церемония предложения пожертвований заканчивалась, подходили два стража-индейца с большой серебряной жаровней. Они разжигали в ней огонь и бросали в него кукурузу и мясо, а вино выливали в сосуд для жертвоприношений. Они приносили в жертву то, что горело в жаровне, при этом поднимая руки к солнцу и воздавая ему благодарность». Реджинальдо де Лисаррага, один из монахов-доминиканцев, живших в этом монастыре в конце того века, подтвердил: «В нашем монастыре остался большой каменный сосуд для жертвоприношений, имеющий восьмиугольную форму с внешней стороны. Он имеет более пяти с половиной вара [пять футов] в диаметре и глубиной свыше одного вара с четвертью».
        Со знаменитым золотым изображением солнца было связано больше путаницы. Оно было известно как Пунчао, что означало «дневной свет», или «заря»; само же солнце называлось Инти. В Куско были различные изображения солнца, а в храме Кориканча также хранились изображения луны, звезд и грома. Главный образ Пунчао представлял собой «изображение солнца огромных размеров, сделанное из золота, прекрасной ковки и украшенное множеством драгоценных камней». Этот главный образ солнца избежал рук испанцев. Хвастливый Бискаян Мансио Сьерра де Легисамо заявлял, что он был в его собственности в Кахамарке, но он в азарте проиграл его за одну ночь; отсюда пошло испанское выражение «проиграть солнце до того, как оно встанет». Многие хронисты повторяли эту историю, но ни один из них не поверил Сьерре. Писарро не позволял ни одному солдату иметь в собственности драгоценнее вещи из сокровищ выкупа до того, как они пройдут переплавку, а тем более этого не могло случиться с самым известным религиозным изображением империи. Испанцы продолжали мучиться по поводу пропавшего образа Пунчао, и Кристобаль де Молина написал в 1553
году, что «индейцы спрятали это солнце так хорошо, что его так и не смогли найти до сего времени».
        Разграбление Куско было неизбежным, так как захват города стал кульминацией агрессии, инспирированной жадностью. Но утрата художественных ценностей была трагедией. Впечатлительный молодой священник Кристобаль де Молина осуждал своих соотечественников. «Их единственной заботой было собрать золото и серебро, чтобы разбогатеть… Они не думали о том, что причиняют зло, ломая и разрушая. Ведь то, что уничтожалось, было совершеннее всего того, чем они обладали и чему радовались».
        В городе Куско также находились огромные склады империи инков. Люди Писарро часто видели провинциальные склады во время передвижения по королевской дороге. Инки понимали важность продовольственного снабжения для своих армий-завоевательниц и содержали хранилища необходимых припасов вдоль своих дорог. Припасы складывались рядами и хранились в одинаковых прямоугольных сараях, часть которых можно увидеть и сейчас. Отличным примером может послужить глухая деревушка Тантамайо на правом берегу в верхнем течении реки Мараньон. Аккуратный ряд сараев, сделанных из плитняка, издалека выглядит как обоз, двигающийся по склону горы. Но большая часть содержимого провинциальных складов была израсходована армиями во время гражданской войны или использована Кискисом.
        Испанцы никак не могли быть готовыми к тому, что гигантские склады в самом Куско окажутся доверху заполненными. Педро Санчо описал «склады, в которых были плащи, шерсть, оружие, металлы, ткани и другие товары, выращенные или произведенные в этой стране. В них есть большие щиты, небольшие круглые щиты, обтянутые кожей, кровельные балки, ножи и другие инструменты, сандалии и нагрудники для экипировки воинов. Все это имелось в таких непомерных количествах, что трудно себе представить, как индейцы вообще смогли собрать так много изделий, чтобы заплатить такую огромную дань». Молодого Педро Писарро особенно поразили крошечные перья, из которых инки делали одеяния, и по сей день украшающие многие музейные коллекции. «Когда мы вошли в Куско, в городе находилось большое число складов, заполненных очень тонкими тканями и другими, более грубыми тканями; и склады, в которых хранились скамейки и разные стулья, продукты питания или кока. В них хранились переливающиеся перья, одни из которых были похожи на чистое золото, а другие переливались золотым и зеленым цветом. Это были перья очень маленьких птичек, едва
больше цикады, которых называли „пахарос коминес“ [колибри] из-за их крошечных размеров. Переливающиеся перья растут у этих птичек только на груди, и каждое перышко размером чуть больше ногтя. Огромное количество таких перышек были нанизаны на тонкую нить и искусно прикреплены к волокнам агавы так, что полученные образцы имели в длину более пяди. И все они хранились в кожаных сундуках. Из них делали одежду, которая состояла из ошеломляющего количества маленьких переливающихся перышек. Там было много других перьев самых разнообразных цветов, предназначенных для изготовления праздничной одежды для знатных инков и их женщин… А также там было много плащей, полностью покрытых золотыми и серебряными зернами бисера, и не было видно ни одной нитки, как будто бы это была очень густая кольчуга; и были склады обуви, подошвы которой были сделаны из сизаля, а верхняя часть — из качественной шерсти разных цветов».
        Испанские завоеватели, ослепленные золотом Куско, не обратили никакого внимания на эти удивительные склады. Они позволили опустошить их «янаконам», союзникам из числа индейцев, которые присоединились к удачливым оккупантам.
        Глава 7
        ХАУХА
        Наступил 1534 год. Силы двух противоборствующих сторон — испанцев и китонских инков — растянулись вдоль линии Анд от Куско до Кито. Основная масса населения Перу не вставала ни на чью сторону, но кусковская ветвь королевской фамилии Инков стала непоколебимым союзником европейцев. В Перу испанцы оккупировали три города: Писарро удерживал Куско вместе со 150 лучшими бойцами; королевский казначей Алонсо Рикельме находился в Хаухе с 80 испанцами; а Себастьян де Беналькасар, который сопровождал золото из Кахамарки к побережью, был в Сан-Мигеле-де-Пьюра с небольшим отрядом.
        Китонские войска были разделены на две армии. Под контролем полководца Руминьяви находился сам город Кито и территория, занимаемая современным Эквадором. Полководец Кискис был в 1300 милях южнее Куско, в горах «кунти-суйю» (то есть в южной части империи), вместе с армией, выигравшей войну против Уаскара. Его люди потерпели поражение от испанцев у Вилькасуамана, на Вилькаконге, на подступах к Куско и у Капи, но ни одно из сражений не было решающим. Вероятно, численность армии Кискиса составляла около 20 тысяч человек: на смену погибшим и дезертировавшим из его войска пришли подразделения, бывшие под началом Чалкучимы. Но Кискис потерял инициативу. Теперь именно он, а не Писарро, был отрезан от своего опорного пункта. Его воины требовали возвращения на родину, в Кито. Они вынудили сопротивляющегося полководца прекратить свой завоевательный поход и предпринять долгий переход через Анды на родину. Огромная, неповоротливая армия Кискиса продвигалась в сопровождении стад лам, толпы носильщиков и женщин — тех самых обслуживающих армию людей, которые побывали в плену у сбитых с толку испанцев, — и она
должна была пересечь в сезон дождей гористую страну с враждебно настроенным населением, в которой были разрушены мосты, а склады — пусты.
        Разведчики Манко вскоре донесли, что китонцы отправились на север вниз по левому берегу реки Апуримак, чтобы выйти на королевскую дорогу. Такой маневр представлял явную угрозу людям Рикельме в Хаухе. Это был самый слабый и самый уязвимый отряд испанцев. Победа над этими испанцами могла иметь далеко идущие последствия. Она означала бы уничтожение четвертой части чужеземцев, находившихся в то время в Перу, и оставила бы Писарро в Куско в полной изоляции от своих соотечественников в Сан-Мигеле. Это дало бы возможность Кискису получить назад часть выкупа Атауальпы, который еще не был отправлен в Испанию. Но прежде всего, это продемонстрировало бы, что испанцы не такие уж и непобедимые, и возродило бы боевой дух в армии инков.
        Писарро правильно оценил опасность. «Он сильно терзался оттого, что оставил огромное богатство в Хаухе под охраной крошечного гарнизона». Он решил послать Диего де Альмагро и Эрнандо де Сото с отрядом из 50 испанцев на север. Их должно было сопровождать индейское войско численностью около 20 тысяч воинов под командованием Манко и одного из его братьев. Но это смешанное войско, которое должно было выступить из Куско в последний день 1533 года, на самом деле покинуло город только в конце января. Испанцы с неохотой прекращали свое мародерство в городе, а Манко наслаждался празднествами по поводу своей коронации. Также представлялось разумным шагом подождать, пока не кончится пик сезона дождей, так как «каждый день шел сильный дождь». Когда наконец войско выступило в поход, оно продвигалось очень медленно. От дождей вышли из берегов реки, а Кискис обрубил немногие остававшиеся мосты. Река Пампас, протекавшая под Вилькасуаманом, представляла собой непреодолимое препятствие. В течение двадцати дней люди Манко работали как муравьи, чтобы восстановить подвесной мост. Знатоки своего дела, строители мостов
испытывали огромные трудности из-за течения, которое все время сносило их канаты, но на испанских наблюдателей их мастерство произвело большое впечатление. Сам Манко вернулся в Куско с посланием, которое было получено от Рикельме в Хаухе. Возможно, Писарро пригласил Инку вернуться, чувствуя, что было бы неразумно рисковать его лояльностью в предстоящем бою с его братьями из Кито. Таким образом, спасательный отряд проследовал дальше без Манко, не сумев переправиться через Пампас и достичь Вилькасуамана раньше марта, но к этому времени сражение за Хауху решило все.
        При планировании своего нападения на Хауху Кискис решил применить двойной охват. Тогда город располагался вдоль берегов реки Мантаро, в том месте, где плоская и плодородная долина резко обрывается серыми скалистыми горами. Тысяча индейцев должна была пробраться через горы, перейти мост рядом с Хаухой и овладеть высотами позади города. Остальные, около 6 тысяч воинов, должны были продвигаться по открытой долине. Не все пошло гладко по плану. Вскоре пропал элемент неожиданности, так как «такое большое перемещение нельзя было не заметить», и местные жители, сотрудничавшие с испанцами, «усердно сообщали обо всем ради своих эгоистических интересов». Четыре испанских кавалериста увидели армию китонцев, когда она переправлялась через реку по мосту в 50 милях от города. Расчет времени нападения на город также оказался неверным. Вместо того чтобы атаковать город одновременно с двух сторон, тысяча воинов, пришедших с гор, появились на день раньше, и они немедленно попытались поджечь город. Главной заботой королевского казначея Рикельме было золото королевской казны. Он поместил его в один дом под охрану
наименее полезных в бою из имевшихся в его распоряжении 80 испанцев. Десять кавалеристов и несколько арбалетчиков отбросили индейцев, продвигавшихся по мосту недалеко от города, и бросились вслед за ними в атаку через мост.
        Защищавшиеся испанцы провели ночь и последующий день в полном вооружении и в нетерпеливом ожидании. Только тогда появились главные силы китонского войска и встали лагерем на расстоянии мили от Хаухи на дальнем берегу притока реки Мантаро. Рикельме бесстрашно выступил с половиной своего личного состава: 18 кавалеристов, 12 пехотинцев и 2 тысяч дружески расположенных местных индейцев. Китонцы начали было переправляться через вздувшуюся реку, но вернулись вновь на дальний берег. Испанцы отважно вошли в разбушевавшийся поток, и их встретила стена стрел и камней, выпущенных из пращи. Сам Рикельме получил удар камнем по голове, упал с коня, был смыт потоком и с трудом спасся благодаря арбалетчикам. Только один испанец был убит, но почти все были ранены. Были убиты 3 лошади, и много местных жителей погибло от рук китонцев. Но испанская кавалерия и арбалетчики в этот день победили: большинство воинов из армии Кискиса убежали в горы в поисках спасения, а многие из них были зарублены преследовавшими их всадниками. Фортуна благоволила испанцам: всего несколькими днями раньше к ним приехал с побережья
известный военачальник Габриэль де Рохас. Алонсо де Меса также «великолепно отличился в тот день, так как он был молод и силен и имел хорошего коня и прекрасное оружие». Испанцы даже продолжили преследование в горах, заставив китонцев отступить из укрепления, которое они попытались занять. Кискис собрал своих людей в Тарме, но был оттуда выбит. Его воины очень хотели вернуться в Кито, но Кискис твердо решил попытаться оккупировать центральную часть Перу. Он укрепился в горной цитадели недалеко от Бомбона на озере Хунин.
        Так остались тщетными надежды Кискиса на эффектную победу. Его солдаты были частью профессиональной армии империи и могли бы лучше проявить себя. Вместо этого они быстро потеряли свой боевой настрой и стремились только поскорее пройти Хауху, которая была препятствием на их пути на родину. Но исход сражения на самом деле решила позиция местных индейских племен. Кискису удалось привлечь некоторые из них на свою сторону: после сражения испанцы многих из них нашли мертвыми на поле боя. Но индейцы в самом городе не сделали ни одного враждебного движения по отношению к испанцам во время сражения. Они даже предоставили 2 тысячи воинов в помощь отряду Рикельме. Эти их действия были отчасти местью китонцам за их прошлогоднюю оккупацию, но также это был — что более существенно — мятеж местного племени уанка против владычества инков из Куско. Враждебное отношение таких сильных племен, как уанка, было решающим фактором в свержении власти инков в Перу.
        Альмагро и Сото достигли Хаухи спустя три недели после сражения, которое состоялось в середине февраля. Они своевременно выдвинулись, чтобы напасть на Кискиса в его горной крепости, взяв с собой 40 испанцев и отряд индейцев под командованием одного из братьев Манко. Они обнаружили, что китонцы укрепились в ущелье Маракайльо на дороге в Бомбон. В этом дефиле перед лошадьми встали отвесные стены, узкий проход и только один способ преодолеть крутой откос. Сото ничего не мог поделать с этой преградой и вернулся в Хауху.
        К этому времени Франсиско Писарро и Великий Инка Манко завершили все дела в Куско. Сокровища столицы империи были уже все переплавлены в бруски, на которых стояло королевское клеймо Испании. 19 марта был подписан последний акт распределения, и 23 марта Писарро совершил официальную церемонию «основания» Куско, столицы инков, как города с испанским самоуправлением. Спустя три дня Писарро и Манко отправились в Хауху, оставив заместителей в Куско: с испанской стороны это были Белтран де Кастро и Хуан Писарро, а со стороны индейцев — Инка Паулью.
        Два лидера достигли Хаухи в середине апреля и узнали, что Кискис все еще занимает прочное положение у дороги, ведущей на север. Инка послал в Куско за своими лучшими войсками: Писарро дал понять, что ему не нужен всякий сброд. Прибыли 4 тысячи отличных воинов, и Манко возглавил еще одну экспедицию против китонцев. Эрнандо де Сото и Гонсало Писарро осуществляли руководство, имея под своим началом 50 испанских всадников и 30 пехотинцев. Вожди местных племен в Хаухе так же приняли участие в экспедиции, как они это сделали при обороне города от армии Кискиса. Они вели точный счет своим людям: вождь Гуакра Паукар дал 417 воинов, а вождь Апо Кусичака из Хатун-Хаухи сам возглавил отряд из 203 воинов. Экспедиция выступила из Хаухи на север в середине мая. Кискис, очевидно, уже покинул свое укрепленное ущелье и продолжил свой походный марш на север. Произошел ряд острых стычек, в которых Гуакра Паукар потерял три четверти своих людей, которых он выделил для экспедиции. Испанцы преследовали Кискиса до Уануко, но прекратили преследование, когда стало ясно, что он уходит из центральной части Перу и продолжает
двигаться к Кито. Сото и его экспедиция вернулись в Хауху в начале июня. Хотя ему и не удалось уничтожить Кискиса, он изгнал последнюю армию китонцев из той части Перу, которая принадлежала Уаскару.
        Видя, что китонская армия бежит на север, а другой оппозиции ему в центральной и южной части Перу нет, Писарро мог считать завоевание империи Уаскара завершенным. Он и Манко провели в Хаухе шесть недель как торжествующие союзники. Вместе они достигли успеха, о котором нельзя было и мечтать, и каждый поздравлял себя с тем, как ему ловко удалось заставить другого поставить страну под его контроль. Ведь прошло не так много месяцев с тех пор, когда Писарро в первый раз вывел свой маленький отряд из Кахамарки, и с тех пор, когда Манко был еще просто отпрыском королевских кровей, беглецом, спасавшимся от китонских армий.
        Инка решил отпраздновать победу организацией большой королевской охоты для своего друга и союзника. Охота инков, или «чако», состояла в том, что всю дичь на огромном пространстве окружали кольцом. Много тысяч загонщиков были посланы окружить выбранное место, и в течение нескольких дней они двигались по направлению к центру этого кольца по горам и высокогорным саваннам, гоня дичь перед собой в ту сторону, где находился Инка. По мере того как огромное кольцо сжималось, загонщики образовывали концентрические круги, чтобы не дать ни одному животному скрыться. «Они окружили кольцом и чащи, и поля, и от шума их криков животные спускались с гор на ровную местность. Здесь мало-помалу люди смыкали ряды, пока не смогли взяться за руки». Дичь состояла из вигоней и гуанако (и те и другие относятся к одомашненным ламам), косуль и горных лис, зайцев и даже пум. Этих животных «окружала и загоняла в ловушку плотная стена людей. Сколько-то индейцев входили в огороженный круг и с помощью палок и другого оружия убивали или захватывали живьем такое количество дичи, какого желал Инка, — обычно 10-15 тысяч голов, — а
остальных отпускали» после того, как состригут с вигоней их ценную шерсть. Все это мероприятие было одним из величайших праздников для живущих в горах людей. В нем участвовало большинство населения этого района, и благодаря «чако» они делали себе запасы мяса и шерсти, при этом также уменьшая поголовье старых животных и истребляя лишних самцов.
        Манко держал все приготовления в секрете и невзначай передал испанцам приглашение. «Однажды Инка спросил губернатора, любит ли он охоту, так как сам он настолько ею увлекается, что восемь дней тому назад приказал сделать все приготовления к охоте. Он сказал, что ничего не говорил о ней Писарро, пока не увидел, что круг загонщиков уже близко от них и еще приближается; и если он хочет присоединиться к охотникам с несколькими конными испанцами, то ему следует отдать им приказ приготовиться. И вот после еды мы, около 50 человек всадников, были уже готовы — мы надели наши боевые доспехи из опасения, что охота может быть на нас». Но это не было ловушкой, и конкистадоры стали свидетелями заключительных сцен одной из последних больших королевских охот, в которой приняли участие 10 тысяч индейцев: они окружили многомильное пространство и убили около 11 тысяч голов дичи. В этот момент между испанцами и перуанцами были теплые, сердечные отношения.
        Перед тем как уехать из Куско в марте, Франсиско Писарро предпринял первые шаги к тому, чтобы завоеванные территории превратить в испанскую провинцию. Он продолжил этим заниматься, как только достиг Хаухи. Испанцы по-прежнему занимали только два перуанских города, Куско и Хауху, и Писарро превратил каждый из них в город с испанским самоуправлением. В Куско он совершил необычную церемонию, чтобы превратить столицу империи инков в город испанцев. Он описал ее в официальном акте основания города:
        «В ознаменование основания города, которое я провожу, и владения, в которое я вступаю, сегодня, в понедельник 23 марта 1534 года, у этой виселицы, которую я приказал возвести в середине этой площади несколько дней назад, на ее каменных ступенях, которые еще не закончены, с помощью кинжала, который я ношу на своем поясе, я, Франсиско Писарро, вырезаю кусок из этих ступеней и отсекаю сучок от древесины, из которой сделана виселица. Я также осуществляю все другие действия, означающие вступление в право владения и основания этого города… даю имя городу, который я основал: самый выдающийся и великий город Куско».
        Далее в акте основания города Куско говорилось о том, что городская собственность распределяется между 88 солдатами, которые решили остаться в нем и стать его жителями. Актом основания города также назначался муниципалитет города, в который входили 2 алькальда, или мэра, и 8 членов городского управления; все они, конечно, были офицерами оккупационной армии. 29 октября этот городской совет собрался и долго дебатировал вопрос о том, какой длины должен быть каждый земельный надел. Договорились, что длина будет составлять 200 футов, и улицы и дворцы центральной части Куско были распределены между завоевателями исходя из этого. 25 апреля Писарро провел похожую церемонию основания города в Хаухе, сделав этот город столицей испанцев в Перу, и разделил его между 53 испанцами, которые приняли решение остаться здесь на жительство.
        Документы, относящиеся к испанским поселениям в Куско и Хаухе, настойчиво требовали, чтобы к местным жителям этих городов было доброе отношение. В акте основания Куско содержался совет горожанам построить церковь и городскую стену, применяя строительные материалы из неоккупированных испанцами областей и складов, при этом «не отбирая дома у местных жителей». В преамбуле к этому документу Писарро напоминал своим людям, что «местные жители этой страны „…“ были созданы по воле Божьей нашими братьями и являются потомками нашего прародителя». Новый городской совет собрался 1 апреля и принял ряд резолюций, берущих под защиту дома, собственность местных вождей и их самих. В частности, должна была сохраняться свобода Великого Инки Манко, и было «нельзя каким-либо способом лишить его власти над индейцами, что бы ни случилось».
        Покидая Куско, Писарро приказал, чтобы ни один испанец не занимался поисками золота и серебра, не отнимал их у местных жителей и не уходил за пределы города на их поиски. Естественно, золотая лихорадка усилилась среди солдат, оставшихся в городе. Вскоре они гневно потребовали отменить этот приказ. Писарро сделал им выговор и объяснил, что грабежи должны прекратиться, «потому что если досаждать индейцам требованиями золота и серебра, то они могут взбунтоваться. Сейчас этого надо избегать, пока здесь не появится больше испанцев». И даже тогда золото следует брать только у местных правителей, а не у простых людей. Писарро узнал, что алчный конкистадор Гонсало Мальдонадо лишил свободы верховного жреца Вильяка Уму с целью вымогательства сокровищ. Писарро был в ярости. Он издал указ о том, что нарушение его предыдущего приказа повлечет за собой смертный приговор и полную конфискацию собственности. Вильяк Уму был освобожден, а большое количество добытых вымогательством сокровищ было сдано и отвезено в Хауху, «чтобы помочь королю в его войнах». Чтобы заставить своих неугомонных солдат вести себя хорошо, в
конце июля Писарро послал Эрнандо де Сото назад в Куско в качестве своего заместителя. В своих инструкциях, которые он дал Сото, он подчеркивал, что тот не должен допускать, чтобы испанцы требовали золото у местных жителей или заставляли их добывать его. «Особенно позаботьтесь о том, чтобы с индейцами хорошо обращались, не допускайте, чтобы они испытывали какие-нибудь трудности по вине испанцев, на чьем попечении они находятся». Когда Сото выступил в роли председателя на заседании городского совета Куско 29 октября, совет постановил, что «ни одно здание и ни одна стена жилого дома, принадлежащего мамаконам [святым девам] или местным жителям, не могут быть передвинуты или разрушены тем, кто обнаружит их на территории своего земельного участка. А также все эти люди должны оставаться в своих жилищах, в которых они жили до сего дня, пока губернатор не распорядится по-другому».
        Эти праведные предписания в пользу местного населения делались без особого энтузиазма. Их авторы признавали, что ограничения необходимы только до той поры, пока в Перу к испанцам не прибудет достаточное подкрепление, чтобы обеспечить полное покорение страны. Эти предписания также показали, что завоеватели все еще продолжали беспокоить местных жителей, после того как первая партия золота и серебра уже прошла переплавку.
        Подкрепление к испанцам уже шло. Эрнандо Писарро, проезжая на обратном пути в Испанию через Панаму и острова Карибского бассейна, обратился с просьбой прислать еще колонистов. Его кампания по вербовке колонистов дала ошеломляющие результаты. Сообщения о сокровищах, плывущих в Испанию, наэлектризовали испанские поселения на островах Карибского бассейна. Вскоре началось массовое перемещение людей, охваченных золотой лихорадкой. Чиновники в Пуэрто-Рико жаловались, что «вести из Перу так удивительны, что заставляют сниматься с насиженных мест даже стариков, не говоря уже о молодежи… Здесь не останется ни одного человека, если их всех не связать». Гарсия де Лерма жаловался из Санта-Марты, что всех охватила «жадность Перу», а Аудиенсия (судебная администрация) острова Эспаньола сетовала на массовый отъезд. Гонсало де Гусман сообщал императору, что все испанцы с его острова Фернандина хотят уехать в Перу. Франсиско Мануэль де Ландо так описывал свои отчаянные попытки остановить бегство из Пуэрто-Рико: «И день и ночь я настороже, чтобы не дать никому уехать, но я не уверен, что смогу удержать их. Около
двух месяцев назад я узнал, что некоторые подняли бунт и хотели уплыть на лодке. [Их перехватили], и троих из них выпороли, а остальных покалечили в моем присутствии: некоторых высекли кнутом, а другим отрубили ступни ног». Король издал указ, что никому нельзя уезжать в Перу, если только ты не купец или не едешь туда за своей женой. Но каждый пригодный к этому корабль вскоре уже плыл по Тихому океану, переполненный людьми, страстно ищущими приключений. В начале 1534 года 250 человек добрались до Сан-Мигеля, но только 30 из них пошли дальше и присоединились к Писарро в Хаухе в конце апреля.
        К тому времени, когда Писарро завоевал Перу, целое поколение испанцев уже выросло в колониях, находящихся в обеих Америках. Испанцы далеко обогнали другие европейские народы в своем агрессивном колониализме: ими двигало стремление создать миниатюрные Испании в тысячах миль от своей родины. Недавняя реконкиста в самой Испании и изгнание из нее мавров научили испанцев понимать важность основания постоянных поселений на только что завоеванной территории. Проблема состояла в том, чтобы убедить испанских первопроходцев остаться в Вест-Индии в качестве постоянно живущих там колонистов.
        При организации первых испанских поселений, таких, как остров Эспаньола (современный остров Гаити и Доминиканская Республика), все расходы и сама инициатива завоевания исходила от испанского короля. Первых поселенцев побуждали остаться тем, что им в награду отдавали определенное количество местных жителей, которые должны были помогать им возделывать земельные угодья. Испанец получал право на пользование землей с проживающими на ней индейцами и назывался «энкомендеро». Испанец-энкомендеро отвечал за религиозное воспитание принадлежащих ему индейцев; в первых поселениях у каждого испанца было во владении от 50 до 100 индейцев. Было очень много споров на тему о нравственной стороне такой системы, которая вскоре переродилась в некую форму набора рекрутов на подневольный труд. Наконец, в 1520 году Карл V издал указ об отмене этой системы с намерением оставить индейцам свободу и уравнять их в правах с испанцами.
        Но до того, как вся эта система могла быть изменена, Кортес совершил свое завоевание Мексики, которое произвело на всех такое впечатление. Его последователи отправились туда за свой собственный счет, и им пришлось завоевывать огромную вражескую империю. Учитывая разницу в условиях, Кортес разделил индейцев среди своих последователей в качестве награды им за их необыкновенные достижения. Он хотел, чтобы все испанцы в Мексике — а их было совсем немного — жили в одном месте из соображений безопасности. Поэтому он издал указ, чтобы индейцы, находившиеся у каждого испанца во владении вместе с землей, платили ему дань в виде различных продуктов их труда, которые следовало привозить в городской дом их энкомендеро. Эта новая система была рекомендована королевской властью правительству Мексики в указах, опубликованных в ноябре 1526 года. Теперь индейцы были обязаны так же платить дань произведенными ими товарами, но не должны были лично служить своим энкомендеро.
        Мексиканская система, дающая право на пользование землей вместе с проживающими на ней индейцами, была взята на вооружение и в Перу, согласно договору с Писарро 29 июля 1529 года. Ввиду того, что Писарро собирался предпринять завоевательный поход за свой собственный счет, он был облечен полномочиями жаловать своим сподвижникам земельные наделы вместе с проживающими на них индейцами при условии, что он будет соблюдать ограничения, касающиеся подневольного труда и личного обслуживания, которые содержались в указах от 1526 года. Этот прием, казалось, в равной степени удовлетворял неотложные потребности как королевской власти, так и самих завоевателей. Король Испании получил империю ничем не рискуя и не понеся никаких расходов. Он побуждал своих подданных оставаться и заселять новую территорию, предоставляя им возможность жить в роскоши. Его совесть была чиста, так как он издал указ о том, что индейцы должны платить дань своим энкомендеро не большую, чем если бы они заплатили налог в государственную казну в Испании. Наделение правом пользования землей вместе с проживающими на ней индейцами было
наградой завоевателям за их выдающиеся деяния или, скорее всего, попыткой королевской власти добиться контроля над процессом завоевания путем поддержки всех захватов завоевателей.
        Писарро, как лидер конкисты, хотел, чтобы его сподвижники образовали европейские общины. Граждане каждого муниципалитета составляли боеспособное ополчение, если они оставались жить все вместе, а не рассеивались по своим удаленным усадьбам. Сами конкистадоры были счастливы жить в общинах, в стаях, так сказать, где не нужно прилагать ни умственных, ни физических усилий. Они жили в такое время, когда источником богатства был обычно доход от земельных владений: торговля и ручной труд были не в чести. Единственными достойными мужчины способами разбогатеть были получение наследства, брак или военная добыча в завоевательном походе. Большинство конкистадоров были крестьянами или ремесленниками, для которых груды произведенной индейцами продукции были вершиной роскоши.
        Таким образом, в Мексике и Перу получило развитие такое необычное явление, как энкомьенда. Индейцы, живущие на определенной территории или подчиненные какому-то определенному вождю, «вручались под защиту» энкомендеро. Сами местные жители продолжали оставаться собственниками земли, но над ними царила королевская власть и ее чиновники. В качестве награды и взятки энкомендеро — чтобы побудить его остаться на жительство в Вест-Индии — давалась возможность жить в роскоши, которую ему обеспечивали индейцы его земельного владения. Они должны были доставлять в его городской дом большое количество своей продукции и драгоценные металлы. Он проживал в городе с испанским самоуправлением, и ему в действительности запрещалось жить в пределах подаренной ему земли. Считалось, что он должен только развлекаться в обществе своих испанских друзей, обеспечивать религиозное воспитание своих подопечных и быть готовым воевать в рядах ополчения. Но некоторые принципиальные вопросы все еще не были решены: каких размеров «дань» должны платить местные жители своим энкомендеро? Кто должен физически трудиться в рудниках, на
строительстве дорог и других общественных работах? На какой срок энкомендеро получил свои права?
        После того как сокровища Кахамарки, Хаухи и Куско были переплавлены и поделены, завоеватели захотели получить право владения землей с проживающими на ней индейцами. Писарро рассудил, что настало время, когда он может начать таким образом награждать своих людей. Это был уже переход от завоевания к постоянной оккупации. «Он хотел подтолкнуть своих людей к тому, чтобы они остались жить в Куско. Без сомнения, они оставались с большим риском для жизни, так как их было так мало, а местных жителей так много. Поэтому он очень щедро раздавал земли, размер некоторых доходил до целых провинций и был таким, какой бы ни попросили». «Одному конкистадору была пожалована земля с 40 тысячами индейцев, и все, кто остался на жительство, получили огромные земельные владения с не менее чем 5 тысячами подданных». Королевская власть также получила щедрый дар. «Около 12 тысяч индейцев вместе с семьями из Кольяо были отданы во владение его величеству; они жили рядом с рудниками, так что могли добывать золото для его величества». Писарро начал раздавать свои щедрые награды в марте 1534 года, до отъезда из Куско, и
продолжил по приезде в Хауху. 20 апреля он предложил испанцам поселиться в Хаухе в обмен на земельные владения с индейцами, и 53 человека приняли его предложение.
        В действительности любой солдат, который побывал в Кахамарке, мог получить земельное владение, если он решался остаться в Перу. Это относилось ко всем солдатам независимо от социального происхождения. Это был один из тех редких случаев, когда испанские крестьяне или ремесленники могли вдруг стать богатыми людьми. Писарро был склонен давать самые большие и лучшие земельные владения своим собственным родственникам или слугам или же испанцам из своей родной Эстремадуры.
        23 мая 1534 года в Хауху приехал бывший секретарь Писарро Родриго де Масуэлас. Он приехал прямо из Испании и привез с собой подписанные дарственные документы и королевские указы, которые были изданы год назад, когда король не имел представления ни о размерах Перу, ни об успехе завоевательного похода. Эти указы обязывали Писарро обращаться с индейцами как со свободными людьми, имеющими перед королем Испании такие же даннические обязательства, как и его испанские подданные. Дань, которую они были обязаны платить королю, должна была поступать к энкомендеро только по районам, а не прямо королю. Более того, энкомендеро не могли определять размер податей, которые индейцы должны были платить лично ему. Прежде чем давать в награду земельные владения, Писарро должен был лично посетить те районы, о которых шла речь, изучить состав населения и все условия, а затем определить размер налога, который должен был быть умеренным и состоять только из местной продукции. Но на самом деле Писарро даже не предпринимал попыток таких инспекций. Он раздавал огромные земельные владения, основываясь на слухах и говоря себе,
что отдает их «на хранение» вплоть до окончательного распределения, и обязывал тех, кто их получает, выполнять королевские предписания, касающиеся защиты индейцев.
        27 июня конкистадоры, входящие в новый городской совет Хаухи, обратились к Писарро от имени своих сограждан с просьбой выделить еще земельные владения. Они доказывали, что это необходимо, чтобы обеспечить индейцам «защиту» от жестокого обращения со стороны других испанцев. Писарро чувствовал себя достаточно уверенно, чтобы пойти навстречу этой просьбе. Многие тысячи перуанских индейцев были отданы под покровительство членов победоносной испанской экспедиции. Хотя местные жители этого еще не знали, но они поменяли хозяев. С этого времени продукцию, которую они раньше доставляли в гражданские и храмовые склады инков, нужно было везти в дом испанского конкистадора, и большую часть года местным жителям придется заниматься работой на своего энкомендеро. Индейцев из городов Бомбон и Тарма Писарро подарил королевскому казначею Алонсо Рикельме, человеку, который защитил Хауху от армии Кискиса. В дарственной он написал: «Я вручаю этих индейцев вам, „…“ чтобы вы использовали их в своих усадьбах и на полях, в рудниках и на фермах. Для этого я облекаю вас свободой действий, правами и властью… При этом
подразумевается, что вы обязаны обращать их в нашу святую католическую веру и воспитывать их в ней, и обращаться с ними всеми хорошо, как это предписывают указы, изданные для их же пользы».
        К концу августа Писарро уехал из Хаухи на побережье. Он хотел увидеть храм Пачакамака и сделать еще одну попытку обнаружить сокровища, которые ускользнули от его брата Эрнандо восемнадцатью месяцами раньше. Слух о том, что индейцы подняли восстание, заставил его поспешить назад в горы, но тревога оказалась ложной. По пути назад в Хауху Писарро наблюдал за вереницами индейцев-носильщиков, с трудом поднимающихся вверх по долине Лунауана с грузами продуктов питания, выращенных на побережье, и изделиями, привезенными из Европы, для живущих в горах испанцев. Казалось нелогичным, что своей столицей испанцы сделали город, расположенный так далеко от моря. Писарро решил перенести свою столицу на побережье, где высота над уровнем моря и климат были более благоприятны для испанцев, на такое место, где он будет близок к морским путям сообщения. Губернатор обсудил этот вопрос на заседании 29 ноября. Испанцы, проживавшие в Хаухе, выбрали троих человек, чтобы они исследовали места возможного размещения столицы на побережье. Сам Писарро выехал в конце декабря и выбрал место в устье реки Римак. Новый город был
основан 5 января 1535 года и получил название Сьюдад-де-лос-Рейес (Город королей). Улицы и площади в нем были размечены по плану, как это принято в Испании, и вскоре вырос испанский город. Только испанское название его не сохранилось. В конце XVI века город получил название на местном языке, которое в искаженном виде звучало как Лима.
        Некоторые испанцы не откликнулись на призыв Писарро остаться на жительство в Перу. Они предпочли уехать домой, в Испанию, вместе со своей долей сокровищ из Кахамарки, Куско и Хаухи. Писарро чувствовал себя достаточно уверенно, чтобы позволить им уехать. Группа испанцев, в которую входил хронист Хуан Руис де Арсе, покинула Хауху в середине июля. Во главе отряда был королевский казначей Антонио Наварро, который захватил с собой блестяще написанное подробное повествование Педро Санчо и отчет городского совета Хаухи. К этому моменту Мигель де Эстете и Диего де Трухильо уже закончили вести свои записки. Из всех очевидцев, которые оставили такие прекрасные письменные свидетельства о первых годах конкисты, один Педро Санчо продолжил свое повествование после этого времени, но он написал его почти сорок лет спустя. В результате этого в истории конкисты есть существенный пробел. Первые сенсационные рассказы о завоевательном походе немедленно стали бестселлерами по всей Европе. Письмо Гаспара де Эспинозы из Панамы, написанное 15 июля 1533 года, было быстро опубликовано в Нюрнберге и Венеции. Прозорливый
печатник из Севильи Бартоломе Перес опубликовал записки Кристобаля де Мены в апреле 1534 года, а записки Сереса — в июле. Венецианские картографы немедленно воспроизвели карты Перу, и к октябрю записки де Мены уже имели хождение на итальянском языке.
        Возвращавшихся завоевателей встречали как героев, как и подобало встречать богатых молодых людей, которые только что завоевали неизведанный мир. Император Карл V собирался воевать с маврами в Тунисе и занял не менее чем 80 тысяч дукатов у этих конкистадоров. Некоторые из них направились в Мадрид, чтобы поцеловать руку императрице. Хуан Руис де Арсе на всю жизнь запомнил прием, который им оказали придворные дамы. «В Мадриде нас было 12 конкистадоров, и мы потратили огромное количество денег, так как король отсутствовал и при дворе не было рыцарей. Каждый день у нас было столько вечеринок, что некоторые остались без денег. Проводились и рыцарские турниры, и шумные сборища, и игры; и все были расточительны, что было и неудивительно». Руис де Арсе был одним из благоразумных конкистадоров, который из своей доли сокровищ инков оставил себе достаточно средств, чтобы вести жизнь, полную роскоши, в окружении лошадей и слуг.
        Глава 8
        КИТОНСКАЯ КАМПАНИЯ
        Франсиско Писарро и его союзник Инка Манко контролировали центральную часть империи инков, район, приблизительно соответствующий территории современного Перу. Южная часть империи, современные Чили и Боливия, еще не была оккупирована испанцами. Но ее население лояльно относилось к Манко, а особенно к его брату Паулью, чье влияние было очень велико в этой части империи, носящей название «кольясуйю», или «кольяо». Единственным регионом, который все еще находился в состоянии боевой готовности, была провинция Кито, где сейчас располагается современный Эквадор и Южная Колумбия. Кискис вел своих людей сюда, а около 5 тысяч воинов, бывших в подчинении Атауальпы в Кахамарке, уже вернулись в Кито, после того как Писарро отправил их всех по домам на следующее утро после пленения Великого Инки. Эта армия вернулась к полководцу Руминьяви, который утвердился в качестве военного правителя этой провинции.
        Незадолго до своей смерти Атауальпа послал в Кито своего брата Киллискачу, чтобы он привез его малолетних сыновей, но Руминьяви отказался отпустить мальчиков. После того как Атауальпа был казнен и похоронен по христианскому обычаю, армия индейцев спустилась с гор в Кахамарку, чтобы уничтожить город. Это было душераздирающее проявление бесполезной мести. Индейцы извлекли тело похороненного Инки и перевезли его в Кито для перезахоронения. Возможно, это была армия Руминьяви, пытавшаяся прийти на помощь Атауальпе, или это мог быть местный отряд под командованием Сопе-Сопауа, еще одного военачальника северной армии. Когда похоронный кортеж достиг места назначения, Руминьяви устроил грандиозную церемонию, сопровождавшуюся попойкой — до сих пор в Андах это является неотъемлемой чертой любых поминок, — на которой он до бесчувствия напоил Киллискачу и сопровождавших его инков и убил их. Вероятно, Киллискачу прочили на пост Великого Инки или регента при сыновьях Атауальпы. Повластвовав в течение девяти месяцев, Руминьяви отказался подчиниться более высокой власти. Или, возможно, он убил Киллискачу с досады
на то, что они Атауальпа потерпели поражение, и за их сотрудничество с испанскими захватчиками. Такой человек не годился для того, чтобы возглавить сопротивление. Чтобы выставить напоказ свое пренебрежение к посланникам Атауальпы, Руминьяви осквернил тело Киллискачи. «Он вынул из тела все кости, оставив кожу нетронутой, и сделал из нее барабан. Плечи образовали одну поверхность барабана, а живот — другую; его голова, ступни и кисти рук были забальзамированы, и он весь был сохранен в целости, как казненный преступник, которому придали форму литавры». Таким образом, Руминьяви остался независимым военным правителем в северной части империи инков.
        Испанцы не замедлили обратить свое внимание на этот северный регион. Ходили соблазнительные слухи о том, что Атауальпа отправлял эскорты с сокровищами в эту провинцию и что ее города Томебамба и Кито соперничали в богатстве с самим Куско. Мартин де Паредес написал в феврале 1534 года, что «по слухам, богатства этого Кито очень велики». Также была некоторая неясность относительно того, находится ли этот регион в пределах владений, дарованных Писарро королевской концессией от 26 июля 1529 года. В этом документе говорилось о территориях, находящихся за пределами, точнее к югу от «Сантьяго», очевидно, имелся в виду Тумбес или Пуна, единственные населенные пункты в Перу, известные в то время; но Кито располагался на севере.
        Один из крупнейших конкистадоров Мексики и Центральной Америки губернатор Педро де Альварадо решил навербовать добровольцев для большой экспедиции на принадлежавшей ему территории Гватемалы и вторгнуться в эту северную провинцию Перу. Он захватил несколько кораблей на Тихоокеанском побережье Никарагуа и отплыл на них 23 января 1534 года, в то время как Манко, Альмагро и Сото выходили походным маршем из Куско. Вероятно, он высадился на побережье Эквадора, чтобы остаться значительно севернее Тумбеса, или он, возможно, просто допустил ту же самую ошибку, из-за которой Писарро и Альмагро задержались на столько месяцев. Холодное течение Гумбольдта, превратившее перуанское побережье в безводную пустыню, не доходит до Эквадора, где на побережье растут тропические леса и лежат мангровые болота. Сам Альварадо написал из Портовьехо, расположенного на побережье Эквадора, 10 марта 1534 года: «Я покинул Ла-Посесьон 23 января на 12 кораблях с 500 испанских солдат, из них 119 конные, 100 человек — арбалетчики, а остальные — пехотинцы; среди них много идальго и людей высоких качеств, и все они знают, что такое
боевые действия в этих краях, и совершали экспедиции в глубину материка». Это письмо было адресовано Франсиско Баррионуэво, который уже написал императору, что «Альварадо забирает 4 тысячи гватемальских индейцев. Хотя их здесь так много я полагаю, что они вскоре умрут, потому что они из жарких краев, а едут в страну с холодным климатом, а также потому, что в Перу плохо обстоят дела с запасами продовольствия. Говорят, Гватемала и Никарагуа совсем обезлюдели». Позволив своим бывалым воякам предаться излишним жестокостям в отношении прибрежных племен, Альварадо затем бросился в глубь страны. Он пробивался сквозь густые леса к Андам, ведя за собой сотни скованных цепями индейцев, которые были у него носильщиками.
        Когда Писарро в августе вышел из Кахамарки, то отправил своего военачальника Себастьяна де Беналькасара с 9 всадниками сопровождать часть сокровищ в порт Сан-Мигель-де-Пьюра. К этому времени горящие нетерпением испанцы уже плыли на охоту за перуанскими сокровищами, надеясь быстрее найти к ним дорогу, и вскоре Беналькасар обнаружил, что количество испанцев в Сан-Мигеле перевалило за две сотни человек, большинство из которых требовали, чтобы их вели в глубь страны на завоевание Кито. Беналькасар не хотел ничего предпринимать без приказа Писарро или до получения каких-либо вестей о судьбе похода своих соотечественников на Куско. Но лоцман Хуан Фернандес приплыл в Сан-Мигель после высадки мощной армии Альварадо и привез будоражащие новости о его конкурирующем завоевательном походе. Беналькасар больше не колебался. Он немедленно выступил в Кито, взяв с собой около 200 человек и 62 лошади.
        Теперь на Кито были нацелены два несанкционированных завоевательных похода. Новость об угрозе со стороны Альварадо повез на юг только что прибывший Габриэль де Рохас. Он отважно поехал в глубь незнакомой страны, вовремя достиг Хаухи, чтобы помочь Рикельме защитить ее от армии Кискиса, и поспешил дальше, чтобы передать тревожную весть Альмагро в Вилькасуамане и Писарро в Куско. Альмагро немедленно ринулся на север с горсткой людей, чтобы попытаться урегулировать ситуацию. 7 апреля он достиг Саньи на северном побережье и узнал еще одну волнующую новость, касающуюся экспедиции Беналькасара. Он повернул в глубь страны, разгоряченный погоней, но из-за противодействия местного населения, которое встретил по дороге в Кито, вынужден был вернуться.
        Себастьян де Беналькасар вышел из Сан-Мигеля, вероятно, в середине февраля и к этому времени уже хорошо продвинулся вперед. Вначале на его пути не встречались серьезные топографические преграды. Покинув Сан-Мигель, он пересек унылую прибрежную равнину на севере Перу. В действительности это бесплодная, призрачная пустыня, по которой разбросаны чахлые, искривленные деревца. Тусклая дымка висит над этой скудной бурой землей, главные обитатели которой в настоящее время только стада худосочных коз. Оставив позади эту пустошь, армия Беналькасара вступила в горы и достигла главной королевской дороги севернее Кахамарки и Кахаса.
        Китонская кампания была, так сказать, звездным часом армии инков. Теперь, наконец, все встало на свои места. Хотя во главе воинов Руминьяви и не стоял Великий Инка, вдохновляющий их на победы, они собирались воевать, чтобы отомстить за убийство Атауальпы. У испанцев больше не было заложника, из-за которого индейцы могли бы испытывать какие-то колебания, — и Атауальпа, и Чалкучима были мертвы. Ослепляющая ненависть гражданской войны больше не играла на руку испанцам: солдаты Руминьяви уже не были оккупационной армией, удерживающей только что завоеванную территорию. Деление страны на провинции все еще помогало захватчикам, так как некоторые племена в провинции Кито только недавно были присоединены к империи инков, и они полагали, что появление испанцев было их шансом вернуть себе свою автономию. Но в основном индейцы воевали, защищая свою родину. Теперь у них уже не было никаких иллюзий относительно божественного происхождения или мирных намерений христиан: они увидели в них безжалостных захватчиков, какими они и были на самом деле. В результате чего китонская армия поднялась на решительное и
героическое сопротивление.
        Описание китонской кампании страдает от недостатка хронологических записей. Нет ни одного отчета о ней, полученного из первых рук от кого-либо из членов экспедиции Беналькасара, не было ничего похожего ни на великолепные подробные записи, сделанные такими образованными людьми, как Серес, Эстете или Санчо, ни на воинские воспоминания Мены, Руиса де Арсе, Эрнандо или Педро Писарро, Трухильо или Катаньо. Все, что у нас есть, — это хроники, написанные много времени спустя после этих событий людьми, которые не принимали участия в экспедиции. Только три человека оставили нам хоть какие-то подробности событий этой войны. Из них лучшие записи принадлежали перу Гонсало Фернандеса де Овьедо, выдающемуся историку и географу, который в течение десятилетий после завершения конкисты делал превосходные записи по общей истории. Он занимал важный пост в Вест-Индии и расспрашивал путешественников, возвращавшихся в Испанию, так что большая часть его записей сделана со слов очевидцев. Другой хороший отчет был дан Антонио де Эррерой, официальным «главным летописцем Индий» XVII века, который почти наверняка скопировал
свое очень подробное описание кампании с пропавших записок Педро Сьесы де Леона. Третье детальное описание всех событий этого периода представляло собой героико-эпическую поэму Хуана де Кастельяноса, написанную в конце XVI века. Помимо этих трех, имеются только короткие отчеты, составленные Сарате и Лопесом де Гомарой в пятидесятых годах XVI века, и один рассказ, автором которого является красноречивый, но зачастую дающий волю воображению Гарсиласо де ла Вега, написавший его в начале следующего века. При таком недостатке документальных сведений китонской войне уделили мало внимания, и о доблестных усилиях индейских войск известно не так много, как они того заслуживают.
        Руминьяви и Сопе-Сопауа сделали свой первый оборонительный ход, когда испанцы находились на территории племени пальта вокруг Сарагуро, в Южном Эквадоре. Они послали войско инков, во главе которого стоял командующий Чьякитинта, против испанцев, которые в этот момент квартировали в местечке Соро-Пальта. Возможно, это была крепость Пакисапа, которую Сьеса де Леон называл Лас-Пьедрас, потому что здесь можно увидеть стены прекрасной каменной кладки инков из тесаных блоков. Нападение было неудачным: Чьякитинта наткнулся на самого Беналькасара, выехавшего на разведку во главе 30 всадников; индейцы запаниковали и бросились бежать, только завидев вселяющих страх животных. В результате последовавшей погони испанцы захватили в плен одну из жен умершего Инки Уайна-Капака.
        Беналькасар продолжил свой поход, двигаясь теперь уже по территории племени каньяри. Он дал своим людям недельный отдых в Томебамбе (современный город Куэнка). Отец Уайна-Капака, великий завоеватель Тупак Юпанки, начал строить в Томебамбе великолепный город, второй Куско. Сьеса де Леон побывал здесь в 1547 году, и увиденное произвело на него большое впечатление: «Эти знаменитые здания Томебамбы были одними из самых прекрасных и богатых построек во всем Перу… Храм Солнца был сделан из камней, сложенных чрезвычайно искусно; некоторые из них были большие, черные и грубые, а другие были похожи на яшму… Фасады многих зданий очень красивы и декоративны, некоторые даже украшены драгоценными камнями и изумрудами. С внутренней стороны стены храма Солнца и дворцов правителя Инки были покрыты тончайшими листами золота и имели множество статуй из этого металла… Что бы ни говорили индейцы об этих дворцах, они были далеки от реальности, судя по тому, что от них осталось. В настоящее время все они разрушены и пребывают в руинах, но все равно видно, как грандиозны они были». Этот город, который был в руинах в
середине XVI века, в настоящее время исчез, за исключением одного здания, известного как Инка Каменная стена.
        Большой интерес для испанцев из отряда Беналькасара представлял союз, предложенный им в Томебамбе. Индейцы из местного племени каньяри находились под властью инков уже более пятидесяти лет, но так и не смирились с этим. В начале своего захватнического похода инки проявили большую жестокость. В какой-то момент индейцы-каньяри отбросили армию Тупака Юпанки назад к Сарагуро, но когда, наконец, инки их победили, говорят, они убили тысячи индейцев не только из этого племени, но и из других эквадорских племен и бросили их тела в Ягуар-Коча, Кровавое озеро.
        Незадолго до китонской войны индейцы-каньяри встали на сторону Уаскара в его борьбе против Атауальпы и его профессиональной армии. Когда Атауальпа наголову разбил южан в первом же бою гражданской войны у Амбато, он жестоко отомстил этому племени, приказав своим военачальникам убить почти всех их мужчин и мальчиков, хотя они сами пришли сдаваться и просить о пощаде. Так что становится понятно, почему 3 тысячи индейцев-каньяри добровольно присоединились к отряду испанцев. Во время всей Китонской кампании они воевали с кровожадной радостью. Изо всех местных племен, поднявшихся против инков, у племени каньяри было самое большое оправдание для этого.
        Отправившись на север от Томебамбы, люди из отряда Себастьяна де Беналькасара поднялись на перевал высотой 14 тысяч футов, отделяющий реку Каньяр, которая относится к Тихоокеанскому бассейну, от Риобамбы, несущей свои воды к Амазонке. Здесь, на голой равнине, Руминьяви со своей армией приготовился дать решительное сражение. Он занял позицию недалеко от Теокахаса, ниже самого высокого участка перевала, но выше границы произрастания лесов, на холодном плоскогорье, где часто идет град. Это земля, на которой растет грубая скользкая трава «ичу»; это край каровых озер, мшистых болот и покрытых лишайниками валунов, мокрых от дождей и туманов.
        Бой у Теокахаса начался со стычки между 10 испанскими всадниками, выехавшими вперед на разведку под командованием Руи Диаса, и всей массой армии инков во всем ее великолепии. Индейцы начали кричать и испускать пронзительные боевые кличи, что является их отличительной чертой при ведении боевых действий. Одному всаднику удалось ускакать назад и предупредить основные силы, в то время как его товарищи сдерживали окружившую их орду. Быстро и бесшумно подъехали еще 40 испанских кавалеристов, и только тогда бросились в атаку с боевым кличем «Сантьяго!». И хотя европейцы, вероятно, страдали от нехватки кислорода на такой высоте, поле боя было для них удачно выбрано, так как был простор для маневров кавалерии на этой высокогорной саванне. Результат был ужасен. Разящие направо и налево кавалеристы прорубали себе дороги в рядах индейцев. «Скорость, с которой испанцы прибыли на помощь, оказалась самой важной… Они нападали яростно, топча индейцев своими лошадьми и проливая реки крови своими пиками… Со своей стороны они продемонстрировали ярость и ужасающую храбрость. Индейцы снова стали нападать с криками, что
наступил момент, когда они могут сохранить или потерять свою свободу. Испанцы говорили, что сама их жизнь была поставлена на карту. Упорство индейцев было исключительным. И хотя они видели, что поле боя все залито кровью и покрыто телами их мертвых и раненых соотечественников, и осознавали свою гибель, они тем не менее продолжали биться с поразительной энергией, не испытывая недостатка ни в силах физических, ни духовных».
        Когда испанцы отступили после своей опустошительной атаки, к ним приблизилось войско из нескольких тысяч индейцев. Спасавшиеся бегством воины были остановлены и собраны одним военачальником, являвшим собой великолепное зрелище. «У него была одна золотая эмблема на груди, а другую он носил на голове. В левой руке он держал четыре жезла, а в правой — свою боевую палицу; жезлы сверху донизу были перевиты полосами чеканного золота». Испанцы подумали, что он и его люди идут сдаваться после ужасной бойни, в которой пали их соотечественники. Но индейцы бесстрашно спустились на ровную местность и напали. Испанцы развернули своих тяжело дышащих лошадей для еще одной смертоносной атаки, в ходе которой они взяли в плен доблестного военачальника. Они стали отходить к своему лагерю, так как некоторые лошади были ранены. Но, к их смятению, их атаковала еще одна индейская армия численностью около 15 тысяч воинов. «Это были такие прекрасные воины, что испанцы оказались в очень затруднительном положении. Они убили четырех христиан и столько же лошадей. Однако измученным испанцам удалось отразить их нападение и
отступить к своему лагерю на раненых лошадях». И даже после того, как испанцы вернулись в свой лагерь и слезли с коней, еще больше индейцев появилось на склонах гор и они стали спускаться, двигаясь к лагерю. К ним навстречу выехали несколько кавалеристов на лучших оставшихся лошадях и сумели продержаться до наступления темноты, когда лагеря двух армий оказались на расстоянии голоса друг от друга. Испанцы провели нелегкую ночь, зато их кони поспали и смогли на следующее утро помочь своим седокам отбросить индейцев с ровной местности под прикрытие гор.
        Сражение у Теокахаса состоялось приблизительно 3 мая 1534 года. Это было крупнейшее сражение периода конкисты, в котором, по подсчетам Гонсало Фернандеса де Овьедо, участвовали 50 тысяч индейских воинов. Оно не было решающим, так как китонцы не остановили продвижение Беналькасара, а испанцы не уничтожили армию защитников Кито. Но оно продемонстрировало, что, какими бы ни были героизм или дисциплина армии инков, они не могут противостоять военному превосходству испанцев. И опять лошади, которые внушали индейцам такой страх, оказались непобедимыми. У Теокахаса люди Руминьяви убили четырех лошадей. Не имея возможности утащить туши целиком, они отрубили им головы и копыта и отправили показывать их как доказательства своей победы по всей округе.
        Отчаявшись, индейцы придумали хитроумные ловушки, чтобы вывести из строя лошадей. У Теокахаса и в другие моменты китонской войны они прибегали к уловке, которой успешно пользовались английские пехотинцы два века тому назад у Креси. Индейцы заранее готовили ямы, полные острых кольев, и маскировали их ветками и землей. Они также пытались портить дороги, делая на них вмятины размером с копыто лошади. Но сколько бы ни искушал испанцев Руминьяви, оставляя своих воинов незащищенными на ровной местности позади ряда замаскированных ям-ловушек, те ни разу не попались на его удочку.
        У Теокахаса их спас индеец из Кахамарки, который предложил провести их окольным путем, обойдя позицию инков с запада. Испанцы ухватились за эту возможность ускользнуть от огромной армии, окружившей их. Они скрылись под покровом темноты, и поэт Хуан де Кастельянос написал в своей эпической поэме, что «когда горизонт затуманился и свет померк, тысяча костров зажглась в лагере испанцев в знак того, что они готовят себе пищу». Сопротивление 500 воинов-инков, которые охраняли западный выход из долины, было подавлено в темноте, и испанцы покинули открытый всем ветрам суровый перевал, на котором состоялось кровопролитное сражение. Индейцы подумали, что они сбежали; но они спустились к Тихому океану, сделав длинный крюк, прежде чем опять начать подъем к королевской дороге у озера Кольта и Риобамбы. И опять был жестокий бой, и опять инки попытались выманить захватчиков к своему оборонительному рубежу, защищенному ямамиловушками. Но один из евнухов Руминьяви рассказал о них испанцам, и они поехали в обход дороги по гребням холмов. Эррера приписал это второе счастливое избавление от опасности прямому
вмешательству Девы Марии. И все же 5 испанцев были убиты в стычке у Риобамбы; там их и похоронили, пока остальные отдыхали в течение недели.
        После сражения у Риобамбы испанцы почти постоянно вели бои, пока они не достигли Куско. Группы индейцев, выкрикивая боевые кличи, неоднократно нападали на них с флангов во время их похода. И опять были ямы с кольями и другие ловушки, и были еще бои, проведенные с таким же героизмом, как и сражение у Теокахаса. Переправу через реку Амбато защищали 5 тысяч индейцев; бой за нее длился полчаса. Состоялся еще один ожесточенный бой у Латакунги, а другой у Панкальо, когда инки обороняли от захватчиков ущелье.
        Но испанцы неумолимо продвигались вперед. В конечном счете люди Беналькасара достигли места своего назначения, Кито, приблизительно 22 июня. Расстояние от Пьюры до Кито по прямой составляет около 400 миль, но путешествие включает в себя восхождения и спуски по горам и пересечение чередой идущих долин; приходится многократно пересекать границу водораздела между реками, впадающими в Тихий океан, и реками, несущими свои воды в Атлантический океан. У испанцев оно заняло четыре месяца. Добыча разочаровала победителей, так как Кито регулярно подвергался опустошениям и пожарам. Руминьяви каким-то образом удалось опередить конных испанцев, и он покинул город за пять дней до их появления. Он увез с собой сокровища города, 11 родственников Атауальпы и 4 тысячи женщин благородного происхождения и отступил в лесистую провинцию Юмбо. При отступлении он велел поджечь королевские дворцы и склады. Гомара пересказал историю его отступления с целью дискредитировать Руминьяви. По рассказу Гомары, Руминьяви сообщил живущим в уединении жрицам Солнца, что они должны покинуть Кито, чтобы избежать участи быть убитыми или
обесчещенными жестокими захватчиками, которые вот-вот войдут в город. Одни жрицы сказали, что останутся и примут страдания, уготованные им судьбой, другие же бессмысленно улыбались, слушая то, что им говорят. Руминьяви неправильно истолковал их реакцию, обвинил их в том, что им нравится перспектива быть изнасилованными этими бородатыми сверхчеловеками, и приказал казнить 300 жриц.
        Испанцы не были людьми, которые могут утратить инициативу. Они немедленно отправили Руи Диаса и 60 кавалеристов в погоню за армией инков. Но Руминьяви сумел скрыться от них и собрал силы для контрнаступления. Вместе с Тукоманго, вождем Латакунги, Кингалумбой, вождем индейцев-чильо, и Сопе-Сопауа, который был правителем региона к северу от Амбато, он собрал 15 тысяч воинов и двинулся на испанцев, оставшихся в Кито.
        Это была ночная атака, такой вид боя инки вели крайне редко. Застать врасплох испанцев не удалось, потому что сотрудничавшие с испанцами индейцы из племени каньяри заранее узнали о готовящемся нападении. Беналькасар поставил дозорных вдоль рва с водой, который выкопали инки, чтобы защитить город. Он устроил так, что его пехота и кавалерия бесшумно, без барабанного боя или звуков труб, заняла свои позиции вокруг главной площади. И хотя воины Руминьяви видели, что их уже ждали, они все равно пошли в атаку, поджигая тростниковые крыши домов. Испанцы были вынуждены вступить в рукопашный пеший бой, чтобы защитить свои позиции, а в это время индейцы-каньяри пошли в контратаку при свете горящих домов. Это была ночь героического сражения, но рассвет восстановил привычный перевес сил. Яростная борьба в темноте сменилась конными налетами испанцев, которым никто не оказывал сопротивления, и кровавым преследованием. Руминьяви снова был вынужден спасаться бегством, бросив свой лагерь на разграбление испанской кавалерии. Испанцы были довольны, обнаружив в нем добычу в виде золотых и серебряных сосудов и
множества красивых женщин. На следующий день семеро местных вождей пришли сдаваться завоевателям.
        Беналькасар все еще неистово искал сокровища, которые, по слухам, находились в этой северной провинции. В июле он отправился на север от Кито, к Каямбе и Отавало. Сьеса де Леон записал некоторые впечатления местных жителей. «После первого страха, недоумения и удивления, которое они испытали, впервые услышав о лошадях и скорости, с которой они передвигаются — а индейцы ведь верили, что всадники и лошади составляли единое целое, — слухи об испанцах возбудили в этих людях огромный интерес». Но вскоре первое впечатление об испанцах было грубо разрушено. Когда Беналькасар достиг деревни под названием Кинче около Пуритако, он обнаружил, что все мужчины ушли воевать в рядах китонской армии. Чтобы пример этих людей пошел в назидание другим и чтобы дать выход своему разочарованию, оттого что было найдено так мало золота, он приказал зарубить всех женщин и детей, оставшихся в деревне. Это было сделано для того, чтобы вселить ужас и заставить индейцев вернуться по домам. «Слабое оправдание для такой жестокости, недостойной христианина» — таков был приговор Эрреры, официального хрониста завоевательного
похода.
        В Эквадоре на стороне испанцев появились еще две значительные фигуры. Одной из них был Диего де Альмагро, который в начале мая вышел со всеми имевшимися в его распоряжении людьми из Сан-Мигеля-де-Пьюра и последовал за Беналькасаром в Кито. Он упрекнул Беналькасара в том, что тот ушел из Сан-Мигеля, не имея на то приказа, но успокоился, видя, что тот все еще верен ему и Писарро и что он захватил Кито, выражая их интересы.
        Другой заметной фигурой был Педро де Альварадо. Его великолепная армия без лишнего шума высадилась на побережье Эквадора и прошла вдоль него до современного Гуаякиля, заставляя индейцев местных племен служить им в качестве носильщиков. Но вместо того чтобы двигаться прямо в глубь страны, Альварадо, очевидно, отправился на север, в джунгли за пределами реки Дауле. Его люди прорубали себе дорогу к реке Макуль, измученные насекомыми и болезнями; им не хватало продовольствия; их оружие и доспехи ржавели на влажном жарком воздухе. Они достигли Томабелы, изголодавшиеся и ослабевшие; однажды им пришлось даже идти под дождем из вулканического пепла после извержения вулкана на горе Котопахи. Находясь в горах значительно выше их, люди Беналькасара видели это извержение, когда продвигались с боями по последнему отрезку пути в Кито. И снова Альварадо, очевидно, выбрал неправильный маршрут, чтобы проникнуть в Анды, и совершил восхождение на один из самых высоких перевалов между Чимборасо и Кариуайрасо. Ему пришлось бороться со снегопадами и трудностями, связанными с большой высотой над уровнем моря. Были
ужасные сцены, когда мужчины, женщины и лошади отставали от походной колонны и замерзали насмерть холодной ночью в Андах. 85 испанцев погибли, и экспедиция потеряла большую часть своих лошадей. Но больше всего страданий и смертей выпало на долю несчастных индейцев из прибрежных районов, которые были выхвачены из своих тропических равнин и заброшены в этот ужасный, суровый мир гор. И вот все их муки кончились. Когда сильно поредевшие, но уцелевшие остатки армии Альварадо наконец ступили на высокогорную дорогу инков, их моральный дух был сломлен, так как они увидели следы подков лошадей, принадлежавших кавалеристам из отрядов Беналькасара и Альмагро. Они поняли, что другие испанцы достигли Кито раньше их.
        Из-за неприязненных отношений между самозванцем Альварадо и лицами, занимавшими определенные должности, коими были Писарро и Альмагро, у нас есть записи о жестоком обращении с индейцами со стороны конкистадоров Альварадо. Альмагро провел судебное расследование, расспросив кое-кого из его людей, бывших в составе экспедиции, о жестокостях, свидетелями которых они были. Их ответы были посланы в Испанию, чтобы дискредитировать Альварадо в глазах короля Карла и уронить его во мнении двора. В прибрежных городках Сарапото, Манта и Портовьехо «индейцы приглашали испанцев в свои дома и выходили к ним с пищей и кукурузой для их коней… И несмотря на это, испанцы подвергли эти города разграблению, а свидетель [Эрнандо Варела] видел, как мужчин, женщин и детей заковывали в цепи и, связанных веревками и цепями, пригоняли в лагерь». Диего де Вара утверждал, что видел, как многие из этих захваченных силой работников умирали по дороге в Кито: «Некоторых убивали ударом меча, других закалывали, а третьи умирали под непосильным грузом, который они несли». Значительно большее число индейцев погибло на скованных
снегами перевалах, как и предсказывал Баррионуэво: «Индейцы, которых взял с собой Альварадо, почти все умерли, хотя их было очень много». Педро де Альварадо был лично виновен в том, что повесил самого могущественного вождя на побережье, правителя Манты и Портовьехо, по необоснованному подозрению в том, что тот подстрекал индейцев к побегу. Педро Брабо вспоминал, что «когда его вели вешать, он громко кричал, зовя командующего [Альварадо]. Но я не знаю, почему они повесили его. Правда, был слух, что он подговаривал других местных индейцев к восстанию. Я слышал, как об этом говорили командующему Альварадо, но я не знаю, действительно ли этот вождь был виновен в этом, потому что с нами не было переводчика, через которого его можно было бы правильно понять…» По словам этого свидетеля, он также видел, как правителя города Чонанан затравили собаками, а другого индейца сожгли живьем; испанцы неоднократно сжигали и пытали индейцев, чтобы им показали дорогу. Такие жестокости были обычным делом, когда какой-нибудь отряд безжалостных искателей приключений вторгался в такую неизведанную страну. Но многие участники
этих походов были возмущены тем, что они видели, и такие случаи считались настолько позорными, что о них докладывали королю.
        Индейцы не перестали оборонять провинцию Кито, несмотря на то что их ответное нападение на сам город потерпело неудачу. Хотя Альмагро и добрался до Кито, но три других испанца, которые попытались поехать следом, были убиты. Когда он вместе с отрядом Беналькасара вышел из Кито, чтобы отправиться на побережье, они столкнулись с продолжающимся противодействием индейцев. Произошли вооруженные стычки в долине Чильо и на правом берегу реки Пинты. Когда испанцы добрались до Лирибамбы на реке Чамбо, они увидели, что проход обороняют воины: Они заняли позицию на дальнем берегу реки, вызывая испанцев на бой. Индейцы-каньяри горели нетерпением показать, как они готовы расправиться со своими врагами-инками. Они бросились в воду, и около 80 из них утонули. Для более слабых лошадей испанцев течение также оказалось слишком сильным, и им пришлось повернуть назад. Но дюжина лошадей все-таки достигла противоположного берега и рассеяла оборонявшихся. «Они убили неисчислимое количество индейцев; а индейцы, которые служили христианам и были вместе с ними, устроили врагам страшную резню». Пленники, захваченные в этом
бою, сообщили Альмагро о приближении соперников испанцев, армии Альварадо.
        Хотя индейцы и продолжали вести боевые действия, им не хватало сплоченности, которая могла бы возникнуть вокруг лидера королевской крови, и их борьба разбивалась на отдельные очаги сопротивления. Вождь Риобамбы встал во главе своих соплеменников, пытавшихся оборонять переправу через реку у Лирибамбы. Сопе-Сопауа отступил со своей армией к укреплению на холме неподалеку от Сикчоса. Руминьяви все еще сохранял командование над остатками регулярной армии инков в районе Кито, но был в поисках подходящего укрепления, чтобы продолжить оборону. В конечном счете он укрепился на практически недоступной горе рядом с Пильяро. А тем временем армия Кискиса, которая была изгнана в июне из района Бомбон-Уануко отрядом де Сото, двигалась на север через Кахамарку и далее к Кито.
        Достигнув гор, Педро де Альварадо стал перемещаться на север по королевской дороге, уныло следуя отпечаткам копыт, которые оставили лошади испанцев, уже достигших Кито. Он узнал, что Сопе-Сопауа укрепился в Сикчосе на его левом фланге, и приготовился выступить против него с отрядом, в котором было много арбалетчиков и аркебузьеров. Теперь, когда его отряд потерял много лошадей, эти два вида оружия представляли основную силу. Выступление в поход было отложено после того, как его люди захватили 8 разведчиков, высланных вперед Альмагро. Теперь две испанские экспедиции противостояли друг другу. У Альварадо было больше людей, и, пережив суровые трудности во время похода в глубь страны, они отчаянно хотели заняться грабежами, чтобы вознаградить себя. С другой стороны, Альмагро представлял христиан, которые уже овладели Кито. Он укрепил свою позицию, официально основав испанский город под названием Сантьяго-де-Кито, находясь при этом в Риобамбе. Ситуация была скверная. Обе соперничающие стороны выставили вооруженную охрану у своих лагерей и приготовились к бою, в котором силы были бы в гораздо большей
степени равны, нежели бой любого из отрядов испанцев с местным населением. Если бы он произошел, то уцелевшие испанцы оказались бы настолько ослаблены потерями, что, возможно, пали бы под натиском индейцев. Но кровопролития удалось избежать благодаря серии трудных переговоров. Альмагро согласился купить у Альварадо его корабли и снаряжение за 100 тысяч песо золота. Альварадо должен был возвратиться в Гватемалу, но его людям было разрешено остаться в Перу под командованием Писарро. Соглашение об этом было подписано 26 августа, и два дня спустя Альмагро и Альварадо выехали назад в Кито и основали испанский город Сан-Франсиско-де-Кито. Затем двое командующих отправились назад в Перу, где Альварадо должен был получить свои деньги, а Беналькасара оставили в новом городе с четырьмя или пятью сотнями человек из обеих армий.
        А Кискис к этому времени уже входил на территорию Южного Эквадора. Он и его армия совершили небывалое отступление, покрыв расстояние более тысячи миль после того, как покинули кунти-суйю. Армия по-прежнему насчитывала от 12 тысяч до 20 тысяч воинов и огромное количество индейцев, просто примкнувших к армии, рекрутов-носильщиков и вьючных животных. По дороге армия угоняла стада лам, морских свинок и забирала продовольствие из деревень, находившихся на ее пути, сжигала и уничтожала все на той местности, через которую проходила. Это делалось отчасти для того, чтобы затруднить преследование со стороны Манко и Сото и чтобы уменьшить в глазах испанцев ценность покинутых земель. Это также был прощальный удар, нанесенный в ходе гражданской войны, жестокое наказание за сотрудничество со сторонниками Уаскара.
        Первое донесение о приближении армии Кискиса пришло от индейцев-каньяри, чей вождь предупредил Альмагро и Альварадо, когда они проходили через Томебамбу на юг. Альмагро не поверил этой новости и продолжил поход. И только волею случая отряд Альварадо застиг врасплох авангард Кискиса под командованием Сотаурко, который занимал перевал в провинции Чапарра, расположенный на пути его следования. Самого Сотаурко испанцы взяли в плен и вынудили выдать место расположения остальной части китонской армии. Испанцы понимали, что, чувствуя себя в течение многих недель похода в полной безопасности, Кискис не ожидал встретить вдруг испанцев. Поэтому они стали действовать быстро. Альмагро и Альварадо предприняли ночной марш-бросок вместе со всей кавалерией, способной его выдержать. На какое-то время ночью им пришлось сделать остановку, «потому что, когда они спускались вниз по ущелью, их кони потеряли подковы, цепляясь за скалы, и им пришлось остановиться, чтобы подковать их при свете костров. Но они продолжили свой марш и двигались с большой скоростью и не останавливались до конца следующего дня, когда перед их
глазами предстал лагерь Кискиса».
        Кискис не стал колебаться, когда внезапно появились ужасные испанцы. Он немедленно разделил свои силы и отправил воинов во главе с братом Атауальпы по имени Уайпалькон подниматься вверх по склону горы. А сам он повел женщин и обоз в противоположном направлении. Испанцы стали преследовать воинов, быстро окружая холм, который те заняли. Но люди Уайпалькона укрепились на своей позиции и наносили испанцам потери, бросая сверху вниз валуны и другие метательные снаряды, так что испанцы были в безвыходном положении до самой ночи. К этому времени Кискис уже скрылся, а люди Уайпалькона оставили свои позиции несколько позже и успешно присоединились к нему.
        Испанцы «продолжили свой поход и встретились с арьергардом Кискиса. Индейцы укрепились у реки и не давали испанцам переправиться через нее в течение целого дня. Вместо этого они сами переправились через реку в обход позиции испанцев и заняли крутой откос. Испанцы понесли тяжелые потери, когда попытались выбить их оттуда. Теперь они и хотели бы отступить, но труднопроходимая местность не давала им сделать это. В результате многие были ранены, в частности Алонсо де Альварадо [из Бургоса], который получил колотое ранение бедра, и еще один рыцарь из Сан-Хуана». Три лошади были убиты и 20 ранены. На следующий день индейцы укрепились на другом холме с крутыми склонами, и Альмагро не стал завязывать бой. «Позже стало известно, что 3 тысячи индейцев, которые были на левом фланге армии Кискиса, отрезали от основных сил 14 испанцев и обезглавили их».
        Таким образом, армия Кискиса хорошо проявила себя, несмотря на то что ее, находившуюся на марше, застали врасплох. Она нанесла испанцам значительный урон, избежала кровопролития кавалерийской атаки и осталась невредимой, чтобы продолжить свое движение к Кито. Индейцы были вынуждены сжечь большое количество обмундирования и других припасов, которые они везли с собой, и позволили испанцам захватить огромное стадо из более чем 15 тысяч лам, а также свыше 4 тысяч взятых на военную службу носильщиков мужского и женского пола.
        Кискис не знал, что провинция уже оккупирована чужеземцами. Это был ужасный удар по моральному духу его уставших солдат, когда они обнаружили, что испанцы уже давно хлынули на их родину и что у них нет возможности отдохнуть от безнадежно неравной борьбы. Они потерпели поражение в своей первой стычке с людьми Беналькасара. Их воля к борьбе уже полностью ослабла даже среди командиров инков. Они не были на родине вот уже два года, и они не могли думать ни о чем, кроме как разойтись по домам. «Военачальники сказали Кискису, чтобы он попросил у испанцев мира, так как они непобедимы». Кискис отказался, упрекнул их в трусости и приказал им следовать за собой в отдаленные районы, откуда они могли бы продолжать упорную и безнадежную оборону своей страны. Военачальники взбунтовались, сказав, что они лучше умрут в бою, чем от голода в необитаемой местности. «За это Кискис осыпал их бранью и поклялся наказать бунтовщиков. Тогда Уайпалькон ударил его в грудь пикой. Тут же подбежали с дубинками и боевыми топорами и другие и убили его. Так закончил свою жизнь, полную сражений, Кискис, столь прославленный
главнокомандующий среди орехонов». Это был трагический конец для одного из лучших полководцев империи инков, человека, который страстно ненавидел конкисту, несущую в себе угрозу и унижения. Для дела национального освобождения было не менее трагичным то, что лучшие воины, набравшиеся опыта в борьбе с испанцами, подняли мятеж. Без поддержки и солдат позиция Кискиса была бы непригодна для обороны. Вероятно, они были правы в том, что прекратили вести бесполезные атаки с примитивным оружием в руках против закованных в латы всадников. И все же нельзя не симпатизировать упрямому полководцу, который отказался сложить оружие. Единственным утешением в его смерти может быть, по словам Педро Писарро, то, что «испанцы никогда не держали его в своих руках».
        Кискису так и не удалось объединиться с силами Руминьяви или Сопе-Сопауа, и вскоре эти военачальники стали испытывать подобные же трудности. Испанцы преследовали Руминьяви до его укреплений под Пильяро. Произошло долгое, тяжелое сражение. Но защитники истощили свои запасы метательных снарядов и боеприпасов, и большинство из них под покровом ночи скрылись в направлении Кихоса. Оставшиеся, «не имея стрел, копий или боевых топоров», сдались в плен. Изгнанный со своих позиций, Руминьяви «попытался собрать силы, чтобы продолжить войну, но все уже были слишком измучены и хотели жить в мире. Наконец кто-то сказал Себастьяну де Беналькасару, где его можно найти. [Беналькасар] послал нескольких всадников, которые обнаружили его с 30 мужчинами и множеством женщин, находившихся в обозе с его имуществом. [Испанцы] внезапно напали на них, и все, кто мог, разбежались. Сам Руминьяви спрятался в жалкой, заброшенной хижине». Он попытался преодолеть заснеженную гору между Пансалео и Умбичо, надеясь присоединиться к Сопе-Сопауа, который расположился на одной из гор у Сикчоса. Его узнал разведчик и уведомил об этом
Алонсо де Валье, а тот послал в погоню группу испанцев. Мигель де ла Чика ехал впереди, как он сам описывал, по дороге, которая вела к озеру. «Когда я подъехал к озеру, Руминьяви стоял у небольшого холма, опершись о дерево. Я узнал его по знакам отличия, которые были на нем. Я приблизился к нему и после продолжительной борьбы взял его в плен».
        Теперь остался только Сопе-Сопауа, укрепившийся в скалах, вероятно, к северу от Мульямбато, с хорошей армией, состоявшей из местных воинов, и вождем индейцев-чильо Кингалумбой. Испанцы вели атаки этого рубежа два дня. Наконец они сумели его преодолеть с помощью штурмовых лестниц «ночью, ориентируясь по звездам, так как… ничего не могли поделать днем из-за множества индейцев, находившихся в скалах». С захватом этой высоты сопротивление армии инков в провинции Кито закончилось.
        Хотя они сдались добровольно, китонские военачальники жестоко пострадали от рук испанцев. По воспоминаниям Маркоса де Ниса, священника в армии Альварадо, Беналькасар «призвал к себе Луйеса, тогдашнего повелителя Кито, поджигал ему ступни ног и учинял ему другие пытки, чтобы заставить его выдать местонахождение зарытых сокровищ Атауальпы, о которых тот ничего не знал. Он сжег вождя Чамбо, другого важного правителя, который был невиновен. Он также сжег Сопе-Сопауа, который был владыкой провинции Кито… потому что тот не дал столько золота, сколько требовал Беналькасар, и ничего не знал о зарытых сокровищах». По словам Эрреры, плененные вожди стоически перенесли все пытки. «Они сохраняли большую силу духа и оставили его ни с чем, с одной только его жадностью. По его приказу они были бесчеловечно убиты, потому что он не мог избавиться от сложившегося у него с самого начала впечатления», что сокровища есть и их нужно найти. После не давших никакого результата пыток Руминьяви вывели на казнь на городскую площадь Кито. Он был последним из крупных военачальников Атауальпы, который возглавлял самое
решительное сопротивление испанским захватчикам.
        В начале декабря Беналькасар вернулся в Кито и поделил город между своими соратниками. В феврале 1535 года он послал Диего де Тапия на реку Ангасмайо, чтобы усмирить индейцев из племени кильясинга. В июне он сам отправился на побережье, чтобы основать там город Гуаякиль и занять, почти без кровопролития, провинцию Уанкавилька. Несколько позже он последовал за своими лейтенантами Педро де Аньяско и Хуаном де Ампудия к Пасто и Попаяну и еще дальше на север, за пределы империи инков. Им пришлось вести тяжелые бои с племенами Южной Колумбии. Но здесь испанцы превзошли инков и продвинулись за пределы самой дальней границы земель, завоеванных Уайна-Капаком.
        Глава 9
        ПРОВОКАЦИЯ
        Инка Манко вернулся из Хаухи в Куско со своим тридцатичетырехлетним спутником Эрнандо де Сото в конце июля 1534 года. Его отношения с испанцами были отличными. Он был им благодарен за то, что они возвели его на трон и изгнали китонцев с территории Перу, принадлежавшей Уаскару. Испанцы все еще вели себя хорошо по отношению к местному населению; это было временное ограничение, наложенное драконовскими указами Писарро. Они были очень довольны своим протеже Манко. В июне Санчо написал, что его возвышение в качестве Великого Инки «оказалось весьма удачным, так как все касики и вожди приходят служить ему и благодаря ему присягают на верность императору». Альмагро написал в мае, что «с ним был заключен мирный договор от имени вашего католического и императорского величества», а городской совет Хаухи в июле признал, что Кискис был изгнан благодаря «помощи, советам и дружбе этого касика».
        Вернувшись в Куско, Манко начал управлять страной в качестве Великого Инки. Ему нужно было восстановить слепую веру населения в Инку, забрать бразды власти в свои руки и утвердить себя в качестве верховного правителя. Ему также пришлось восстанавливать престиж столицы инков Куско, престиж официальной религии и администрации империи. Все эти опоры власти инков были подорваны потрясениями междоусобной войны и испанским вторжением. Центробежные силы разрывали империю на части, особенно это касалось районов, расположенных за Хаухой и озером Титикака, которые вошли в империю еще на памяти живущего поколения.
        До появления испанцев инки экспериментировали в управлении своей быстрорастущей империей в течение десятилетий. Они пытались заменить вождей покоренных племен должностными лицами из числа инков и десятичной административной структурой. Десятичная структура основывалась на переписи взрослых мужчин, обязанных платить налоги. Их объединяли в коллективы по 10 тысяч человек, напоминающие пирамиды, каждый уровень которой, от 10 до 10 тысяч человек, возглавляли должностные лица. На самом нижнем уровне находились десятники, представляющие каждые 10 и 50 налогоплательщиков; выше их был класс «курака», чьи должности передавались по наследству; они стояли во главе групп из 100, 500, 1000, 5 тысяч человек («курака пиккуа-уаранка») и 10 тысяч человек («уну курака»). Вся эта система казалась утопией, и не представлялось возможным определить, насколько эффективна она была в то время, когда началось завоевание империи испанцами. Она хорошо работала в сердце империи инков, в центральных Андах, и в меньшей степени — на недавно завоеванных территориях на севере и на юге. Теоретически эффективность этой системы очень
привлекала хронистов, и большинство из них с восхищением описывали ее. Над чиновниками, стоявшими во главе десятичных подразделений, стояли назначенные Инкой правители из числа его собственных кровных родственников. Каждой из четырех суйю, или четвертей империи, управлял «апо». Этот титул давался также и армейским военачальникам. На территории четырех суйю находились провинции, или «уамани», приблизительно соответствующие районам, которые занимали племена до прихода инков. Каждой из них управлял «токрикок», назначенный центральной властью. Хотя на высшие посты Инки назначали только людей благородного происхождения, Пачакути распространил титул инки «по привилегии» на все племена центральных Анд, говоривших на языке кечуа. И многие десятники-курака были из их числа.
        Потомственные вожди завоеванных инками племен продолжали выполнять свои обязанности наряду с назначенными в центре токрикоками. Им воздавали почести и предоставляли предметы роскоши, а их дети получали образование в специальных школах при дворе в Куско. Но их полномочия были ограниченны. Большинство из них занимались только тем, что осуществляли надзор за сбором дани и отбирали кандидатов для гражданской или военной службы. Каждой провинции довелось стать свидетелем борьбы за власть между вождем племени и инкой-токрикоком, которая происходила в течение неспокойных лет после конкисты. Правители, участвовавшие в коронации Манко, уже к этому времени вернулись в свои провинции и стали заново утверждать центральную власть. В некоторых случаях они брали на себя полномочия автономных местных правителей. Но во многих частях Перу тонкая прослойка администраторов из числа инков растаяла навсегда. И до той поры, пока при помощи своей армии инки не смогли вернуть эту систему, местные вожди вновь стали по традиции править своими племенами, и начали возрождаться племенные божества.
        Над самым нижним уровнем социальной структуры инков находился класс людей, известных как «янакона». Они не возделывали землю, не платили дань в общинах, но были в личном услужении у знатных инков. Некоторые из них были искусными ремесленниками; другие были полуквалифицированными рабочими, которые выполняли разную работу по приказу своего хозяина. Янакона быстро признали новых правителей Перу. Они немедленно присоединились к испанцам в качестве личных слуг. Они представляли собой бесценный источник информации для захватчиков. В обмен на их услуги испанцы продолжали освобождать их от обязанности платить дань и дали янакона возможность заняться грабежами и возвыситься за счет своих сородичей. Имея такой стимул, число не платящих дани янакона естественным образом возросло.
        Инки объединили в своей империи много земель и сбалансировали ее население при помощи переселения людей. Группы колонистов с исконных территорий инков поселялись в отдаленных провинциях и образовывали там лояльное к власти ядро. Этот слой населения назывался «митмак», которых испанцы называли «митимаес». Во всей империи митимаес составляли ни много ни мало, а треть населения, часть из них была родом с исконных земель инков, другие были депортированы из различных частей страны. С падением центральной власти деревни митимаес по всему Перу превратились в обособленные общины. Теперь они стали главным орудием Манко в установлении заново власти его правителей на местах.
        Менее полезными для него были общины подвластных ему племен, которые поселились в Куско. Самыми значительными из них были каньяри, эквадорское племя, которое подверглось жестокому истреблению со стороны Уайна-Капака и Атауальпы. Вождь поселившихся в Куско индейцев-каньяри приветствовал армейскую колонну Писарро, когда она приблизилась к Куско. И индейцы этого же племени, которое с таким энтузиазмом помогало Беналькасару, пошли на службу к испанцам и стали их верными союзниками в Перу. Поэтому Манко оказался в самом Куско окружен индейцами, чья верность вызывала сомнения, и большим количеством янакона, которые предательски сотрудничали с горожанами-испанцами.
        Испанцы вряд ли знали о трудностях, которые переживала исполнительная власть инков. Они имели дело с местным населением только при посредничестве горстки переводчиков. Но они негласно поддерживали попытки Манко восстановить управление империей, так как они доверяли ему и предпочитали иметь дело с одним Инкой-марионеткой. Манко в свою очередь поддержал их власть и рекомендовал своим чиновникам оказывать содействие в сборе дани для испанских энкомендеро.
        Манко начал строить для себя дворец в Куско, так как таков был обычай для каждого нового правителя. Для этого ему было предоставлено место на склоне горы выше главной площади, между дворцом Касана, в котором разместился Франсиско Писарро, и дворцом Уаскара под названием Колькампата, расположенном на самом возвышенном месте города под утесом, над которым возвышалась гора Саксауаман.
        Манко также было разрешено проводить церемонии согласно религиозному календарю инков. В апреле 1535 года он устроил грандиозный праздник Инти-Райми, чтобы отпраздновать уборку урожая кукурузы. Кристобаль де Молина, молодой священник, только что приехавший в Перу, получил великолепную возможность увидеть его воочию. Его описание праздника стоит привести полностью. «Инка начал праздник с жертвоприношений, и они длились восемь дней. Была воздана благодарность Солнцу за прошлый урожай, и были вознесены молитвы за будущий… Они вынесли все мумии из всех гробниц Куско на равнину на краю города, расположенную со стороны восхода солнца. Мумии самых важных правителей были помещены под красивые навесы, сделанные из перьев. Расположенные в ряд навесы образовали улицу, на которой один балдахин стоял от другого на расстоянии полета метательного кольца. Эта улица имела в ширину свыше 30 шагов, и все знатные вельможи и вожди Куско стояли на ней… Все они были орехонами, одетыми в великолепные одежды. На них были богатые, расшитые серебром плащи и туники. На их головы были надеты сияющие венцы с золотыми
медальонами. Очи стояли попарно, образуя процессию, и в глубоком молчании ожидали восхода солнца. Как только занялась заря, они все хором стали петь прекрасный гимн. Во время пения каждый из них потряхивал одной ступней… по мере того как солнце поднималось, их голоса поднимались все выше и выше.
        Великий Инка находился под балдахином, расположенным в огороженном месте. Он восседал на очень богатом троне недалеко от пути следования этой процессии. Когда настало время песнопения, он поднялся с большим достоинством, встал во главе этих людей и первым начал петь гимн. И все последовали его примеру. Побыв там какое-то время, он вернулся на свое место и занялся теми, кто подошел к нему. Время от времени он возвращался к хору, оставался там недолго и затем приходил назад. Все они стояли там, распевая гимн, от начала восхода солнца и до его окончательного воцарения на небе. По мере того как солнце шло на полдень, они продолжали возвышать свои голоса, а после полудня они стали постепенно понижать их, внимательно следя за движением светила.
        В течение всего этого времени происходило большое жертвоприношение. Под деревом стояла платформа, на которой индейцы только тем и занимались, что бросали куски мяса в огромный костер и сжигали их в нем. А в другом месте, по приказу Инки, простым индейцам кидали куски мяса лам, за которые шло настоящее состязание.
        В восемь часов из Куско вышли около двух сотен девушек, каждая из которых несла большой новый запечатанный сосуд с чичей емкостью полтора арроба [6 галлонов]. Девушки шли группами по 5 человек, четко соблюдая порядок и делая паузы. Они также предложили солнцу множество охапок травы, которую индейцы жуют и называют кокой; листья ее похожи на мирт.
        И было еще много других церемоний и жертвоприношений. Достаточно сказать, что, когда солнце уже почти зашло вечером, индейцы в своих гимнах и своим поведением стали выказывать большую печаль оттого, что оно их покидает. Они специально позволили своим голосам затихнуть. И по мере того как солнце окончательно садилось и исчезало из виду, они показывали, как глубоко они его почитают: они воздевали руки вверх и поклонялись ему с глубочайшим смирением. Все праздничные сооружения были немедленно разобраны, а балдахины унесены. Все разошлись по домам, а мумии и ужасные мощи были возвращены в свои дома и усыпальницы.
        Эти мумии, которые располагались под навесами, были телами Инков, прежних правителей Куско. При каждой мумии была большая свита людей, которые стояли рядом целый день, отгоняя мух веерами, размерами похожими на ручные зеркала, но сделанными из перьев лебедей. При каждой также находились мамакона, вроде монахини, их было по 12-15 человек под каждым балдахином.
        Так все это повторялось в течение восьми или девяти дней подряд. Когда все празднества закончились, в последний день они вынесли много ручных плугов — их когда-то сделали из золота. После религиозной службы Инка взял плуг и начал вскапывать землю, и остальные знатные инки стали делать то же самое. Следуя их примеру, во всем королевстве начали пахать. Ни один индеец не осмелился бы начать пахоту, пока Инка не начнет ее первым. И никто из них не верил, что земля может давать урожай, если Инка первым не вспашет ее».
        Ритуал вспахивания земли Инкой был одним из путей, посредством которого по всей империи насаждалась загадочность личности Инки и утверждалась его власть. Но у Инки Манко возникли некоторые трудности в установлении своей власти. Он возвысился при помощи иностранных солдат в период неразберихи в стране. Некоторые представители местной аристократии еще не были уверены в том, что время испытаний кончилось или что Манко доказал, что он самый достойный из возможных претендентов. Поэтому в конце 1534 года и в течение 1535 года обстановка в Куско на беглый взгляд была спокойной, но под внешним спокойствием скрывались трещины, расколовшие общество инков. Еще более глубокие разногласия нарастали между испанскими военачальниками, и прежде всего в отношениях между индейцами и испанцами.
        Когда Манко вышел с армией из Куско вместе с Сото и, позже, с Франсиско Писарро, он оставил своего единокровного брата Паулью в качестве своего заместителя в городе. Паулью был всего на несколько месяцев моложе Манко, обоим было около двадцати лет. Положение Паулью как принца-наследника было несколько ниже, так как хотя он и был сыном Инки Уайна-Капака, его мать Аньяс Кольке была дочерью вождя Уайласа, а не принцессой королевской крови Инков. Каким-то образом Паулью удалось выжить в то время, когда Кискис пытался искоренить кусковскую ветвь королевской фамилии. Вероятно, он нашел спасение к югу от Куско в Кальяо, так как на юге он всегда пользовался большим влиянием. «Будучи сыном Уайна-Капака, он был признан правителем на всей этой земле вплоть до Чили». Паулью был разочарован тем, что испанцы выбрали Манко на пост Инки, и хотя в начале 1534 года он с помпой вернулся в Куско, ничего не предпринял, чтобы оспорить титул Манко. На самом деле он оказал Манко сильную поддержку в подавлении любых угроз его власти.
        Манко питал больше подозрений в отношении своих других родственников, но его ссоры с ними были тесно связаны с расколом, который нарастал между испанскими военачальниками Франсиско Писарро и Диего де Альмагро. В декабре 1534 года Альмагро отплыл в Пачакамак, чтобы ратифицировать договор с целью избавиться от Альварадо. Писарро был рад, что вопрос с Альварадо разрешился, и послал Альмагро в глубь страны, чтобы тот заменил де Сото на посту губернатора Куско. А сам он продолжал заниматься обустройством своей новой столицы в Лиме. Такова была ситуация, когда в начале 1535 года до Перу дошли вести, что император Карл V подписал документ, дарующий северную часть империи инков Писарро, а южную часть — Альмагро. Точные детали были еще не известны — Эрнандо Писарро должен был привезти их из Испании в конце 1535 года, — но казалось возможным, что Куско останется в пределах юрисдикции Альмагро. Во всяком случае, некий Диего де Агуэро, впервые услышав этот слух, поспешил вслед за Альмагро и перехватил его в Абанкае, сообщив ему весть о том, что король подарил ему Куско. Естественно, такая двусмысленная
ситуация вынудила жителей Куско встать на сторону либо Альмагро, либо двух младших братьев Писарро, Хуана и Гонсало, которые находились в городе. Альмагро привел с собой много бывших солдат из армии Альварадо, которым было ненавистно богатство уже укоренившихся здесь испанцев. Трения быстро нарастали до марта 1535 года, когда сторонники братьев Писарро почти спровоцировали открытое применение силы. Они вооружились, укрепились во дворце Инки вместе с артиллерией и, «бесчестно появившись на площади, были на грани того, чтобы начать перебранку».
        Хуану Писарро едва успели помешать ударить Эрнандо де Сото, который, как ему показалось, слишком уж симпатизировал Альмагро. Королевский чиновник Антонио Тельес де Гусман выступил в роли посредника, пригрозив обеим сторонам суровым наказанием. «Ибо, — как он написал королю, — если бы христиане стали воевать друг с другом, индейцы напали бы на тех, кто уцелел». Губернатор Франсиско Писарро поспешил на юг, чтобы попытаться уладить взрывоопасную ситуацию.
        В конце мая 1535 года Писарро достиг Куско и немедленно принялся искать решение многочисленных проблем. Он начал вести переговоры о соглашении со своим старым партнером Диего де Альмагро. Маршал Альмагро должен был возглавить большую экспедицию, отправлявшуюся исследовать Чили, которая — и это не вызывало сомнений — находилась в южном районе, относившемся к его юрисдикции. Писарро оказал значительную финансовую помощь этому предприятию. Очевидно, он надеялся, что Чили окажется достаточно богатой страной, которая удовлетворит Альмагро и его последователей. Сото предложил огромную сумму за то, чтобы быть его заместителем в экспедиции, но Альмагро предпочел Родриго Оргоньеса. Приготовления к этому большому завоевательному походу на оставшуюся третью часть империи инков успокоили бушевавшие в Куско страсти, поглотив большую часть энергии и захватив воображение беспокойных вояк.
        Писарро также вновь открыл плавильные печи, чтобы переплавить сокровища, полученные в Куско со времени первой переплавки пятнадцать месяцев тому назад. Франсиско Писарро сам принес на переплавку самую большую часть награбленной добычи, а его жадный младший брат Хуан — чуть меньше. Эрнандо де Сото, Гонсало Писарро и Диего де Альмагро тоже сумели собрать большое количество добра, а королевской казне отошла одна пятая часть всей добычи. Зрелище всех этих сокровищ также способствовало охлаждению страстей в городе.
        Инка Манко правил в Куско уже почти год. Молодому человеку было непросто утверждать свой суверенитет, когда его испанские союзники выставляли напоказ свою полную власть над городом. Поэтому некоторые родственники Манко не были убеждены, что он подходит на роль правителя. Они чувствовали, что Манко еще не выдержал испытательный срок в начале своего правления. Вероятно, все еще существовала возможность возвысить на трон другого претендента или ограничить единоличную власть Манко. Отдельные части общества инков тяготели к соперничающим группам испанцев. Манко дал ясно понять, что его симпатии находятся на стороне Альмагро. У него не было причин не любить губернатора Франсиско Писарро, который возвел его на трон и с кем у него были очень дружеские отношения в Куско и Хаухе в первой половине 1534 года. Возможно, его антагонизм был спровоцирован младшими братьями Писарро, Хуаном и Гонсало, которым было едва за двадцать. Или, может быть, он последовал примеру Эрнандо де Сото, испанского военачальника, в обществе которого он проводил почти все время за последние полтора года. Сото поддержал претензии
Альмагро на Куско, а маршал Альмагро был, по общему мнению, очаровательным человеком, который, вероятно, специально прилагал усилия, чтобы снискать расположение Инки.
        Писарро попытался сгладить разногласия между индейскими вождями. Он вместе с Альмагро вызвал к себе Манко и оппозиционно настроенных вождей во главе с его двоюродным братом Паскаком. Их пригласили открыто высказать свое недовольство в полемике. Манко и Паулью настаивали на том, что любой спор был оскорблением божественной власти Инки. Паулью осудил Паскака и его приверженцев: «Как смеете вы так свободно говорить с вашим господином Великим Инкой, говорить то, что вам заблагорассудится, с согласия христиан? Встаньте перед ним на колени и молите его о помиловании за вашу дерзость. Ведите себя, как подобает в вашем положении». Когда эта вспышка Паулью была переведена Писарро, губернатор стукнул брата Инки за то, что тот таким образом попытался остановить прения. «Это привело Инку в сильное раздражение. В конце концов, оказалось невозможным восстановить мир между Инкой и его родственниками». Отчуждение стало еще более ярко выраженным. Сын Манко Титу Куси утверждал, что Паскак строил заговор с целью убийства Инки с помощью скрытого кинжала в момент, когда будет выражать ему свое почтение.
        Теперь Манко предпринял шаги, чтобы расправиться с оппозицией. Он прибег к помощи Альмагро, который послал Мартина Котэ и других испанцев убить его могущественного брата Аток-Сопу ночью в постели. Это убийство обезопасило положение Манко, хотя напряженные отношения между ним и местной аристократией сохранились. Они разжигались переводчиками, привязанными к Писарро и Альмагро, которые запутали индейцев, утверждая главенство каждый своего хозяина. Переводчик Писарро дошел даже до того, что стал угрожать Манко за то, что тот являлся приверженцем Альмагро. Манко был встревожен этими угрозами и возможностью мести со стороны своих соотечественников. Однажды ночью он покинул свой дом и испанского телохранителя и спрятался в спальне у Альмагро. Испанцы — сторонники Писарро узнали о его исчезновении, и «огромная толпа пошла грабить и опустошать его дом, причиняя большой ущерб, — они даже не отдали часть награбленного губернатору». Альмагро сообщил Писарро, что Инка спрятался у него под кроватью. Он настаивал, чтобы запугивание прекратилось, а мародеры были наказаны, но Писарро не предпринял к ним никаких
мер. Оскорбление мучило Манко. Оно стало поворотным пунктом в его отношениях с испанцами. Жители Куско увидели, что можно безнаказанно ограбить Инку, и многие перестали делать вид, что они почитают местного правителя. В Манко же стала расти уверенность, что необходимо уничтожить своих противников. Он быстро мужал и становился более агрессивным: потенциально опасным и все более чувствительным к оскорблениям со стороны испанцев.
        3 июля 1535 года Альмагро отправился из Куско в Чили с 570 кавалеристами и пешими солдатами. Все они были отлично экипированы, и сопровождали их длинные вереницы индейцев-носильщиков. Вскоре после этого уехал и Франсиско Писарро. Он вернулся на побережье, чтобы продолжить строительство другого города, Трухильо, расположенного между Пьюрой и Лимой. Уехал и де Сото. Сказочно богатый, он вернулся в Испанию, а в 1538 году он получил от короля Карла разрешение на экспедицию во Флориду, где нашел свою смерть на берегах Миссисипи. Другие экспедиции тоже отправились исследовать неизведанные окраины империи: Алонсо де Альварадо — к индейцам-чачапойяс; Хуан Порсел — в края, населенные индейцами-бракаморос, а капитан Гарсиласо де ла Вега — в долину Каука на побережье Колумбии.
        Готовясь к экспедиции в Чили, Альмагро попросил у своего протеже Манко предоставить ему некоторое количество индейских воинов. Ответ Инки был щедр: он отправил с ним 12 тысяч воинов под командованием двух наиболее влиятельных людей при его дворе, своего брата Паулью и верховного жреца Вильяка Уму. Эта армия индейцев должна была показаться бесценной для Альмагро. Присутствие Паулью обеспечивало дружбу и сотрудничество почти всех народов южной части империи. Верховный жрец Вильяк Уму был родственником Уайна-Капака и фигурой, обладавшей большой властью. Сьеса де Леон написал, что этот жрец «жил в храме. Его высокий пост был пожизненным, и он был женат и пользовался таким уважением, что в споре был на равных с Инкой. Он имел власть над всеми святынями и храмами; он мог назначать и снимать с постов жрецов. Эти [главные жрецы] были высокого происхождения и имели влиятельную родословную». Испанские хронисты неизменно сравнивали Вильяка Уму со своим папой римским.
        Тому, что Манко отправил с Альмагро свою армию, были даны разные толкования. Согласно одной версии, он избавлял Куско от двух потенциальных соперников, но Паулью и Вильяк Уму всегда были его самыми пылкими сторонниками до самого своего отъезда. Согласно другой, Паулью сам подстроил так, чтобы его отправили в экспедицию, с целью втереться в доверие к испанцам и приобрести влияние в южной части Перу. Но у Паулью не было причин предполагать, что его присутствие в экспедиции заставит Альмагро перенести свою любовь с Манко на него. Третья версия состояла в том, что Манко решил поднять восстание и отослал Паулью, велев ему уничтожить армию Альмагро в соответствующий момент. Вероятно, истинное объяснение значительно проще. Манко все еще надеялся править империей инков в сотрудничестве с испанцами. И поэтому он был только рад отправить в эту большую экспедицию сильную армию под командованием своих самых надежных сторонников, как он это делал во время других военных кампаний в течение 1534 года. А эта экспедиция казалась отличной возможностью продемонстрировать его личную власть над южной частью империи.
        После того как из Куско быстро, один за другим, уехали испанские военачальники и многие его испанские жители, Манко остался в городе, управляемом молодыми Хуаном и Гонсало Писарро. При попустительстве этой безответственной парочки Манко в течение последних месяцев 1535 года все больше и больше подвергался притеснениям и оскорблениям. Такое обращение с самим Инкой отражало все более ужесточающееся отношение к коренному населению по всей стране. Те ограничения, которые с таким трудом наложил Писарро в начале завоевания, остались в прошлом. С появлением армии Альварадо из Кито и с увеличением числа испанцев-авантюристов за счет прибывших из стран Карибского бассейна завоеватели почувствовали, что их власть в стране в безопасности. Самые последние вновь прибывшие конкистадоры, которые пропустили возможность обогатиться вместе с первыми завоевателями, часто были наиболее жестокими с коренными жителями страны.
        Это особенно касалось людей Альварадо, проявивших такую бесчеловечность во время похода на Куско, которые теперь находились в составе чилийской экспедиции Альмагро. Вместе с этой экспедицией был священник Кристобаль де Молина, записи которого отражают его отвращение к ним. «Всех индейцев, которые не хотели идти с испанцами добровольно, связывали веревками и цепями и все равно уводили. Каждую ночь испанцы держали их в тюрьмах с очень суровыми условиями, а днем вели их, сгибающихся под тяжестью поклажи и умирающих от голода, дальше». Многие индейцы убегали из своих деревень, скрываясь от вербовщиков Альмагро, а вожди возмущались его требованиями отдать золото, переданными через Паулью. Отряды испанских всадников охотились за убежавшими жителями деревень. «Когда они их находили, они приводили их назад в цепях. Они также уводили их жен и детей, забирая себе привлекательных женщин в личное услужение и не только для этого… Когда кобылы некоторых испанцев жеребились, они приказывали индейским женщинам нести жеребят на носилках. Другие, в качестве развлечения, заставляли себя нести в паланкине, а лошадей
вели в поводу, чтобы они стали здоровее и толще». Индейцы-носильщики «работали целыми днями без отдыха, получали только немного жареной кукурузы и воды в качестве еды, а на ночь их варварски запирали. Один испанец из этой экспедиции посадил на цепь 12 индейцев и хвастался, что все 12 так и умерли на этой цепи. Когда умирал какой-нибудь индеец, они отрезали его голову, чтобы устрашить других и чтобы они боялись даже пытаться снять свои кандалы или открыть висячий замок на цепи».
        Участники этой экспедиции усовершенствовали способы ведения облав, известные как «ранчеандо». Педро Писарро описал это как «грабеж, попросту говоря». «Испанцы поощряли своих слуг-индейцев и негров становиться грабителями. В лагере испанец, который проявил себя как жестокий налетчик и убил многих индейцев, считался хорошим человеком с достойной репутацией. Всякого, кто пытался обращаться с индейцами хорошо или защищать их, презирали». В результате из-за своих жестокостей отдельные группы испанцев подверглись нападениям из засады и были уничтожены индейцами с Боливийского плато и племенами на юго-восточной окраине империи инков. Не было такого организованного сопротивления, какое встретил со стороны армии инков Беналькасар по дороге в Кито. Но экспедиция претерпевала большие трудности и серьезные потери на высокогорных перевалах в Чили. В конце октября верховный жрец Вильяк Уму скрылся в местечке Туписа и отправился назад в Куско. В провинции Копьяпо «все индейцы, которых они привели из Куско, сбежали, и у испанцев не осталось ни одного человека, который мог бы принести им даже кружку воды».
        Жестокости, творимые чилийской экспедицией, повторялись на всей территории Перу. В населении «рос гнев, где бы ни проходили испанцы. Это происходило потому, что испанцы были недовольны тем, как им служили коренные жители, и в каждом городе пытались ограбить их. Во многих местах индейцы не желали с этим мириться, начинали бунтовать и организовывать отряды самообороны. Без сомнения, испанцы зашли слишком далеко в своих притеснениях». Чужестранцы, которых когда-то приветствовали как посланных самим провидением союзников в борьбе с китонской армией Атауальпы, теперь вступали во владение земельными наделами, которые они получили в награду за свои завоевания. Конкистадоры требовали большое количество местной продукции: лам, овощей, тканей, дров, драгоценных металлов. Также им должны были служить сотни индейских мужчин и женщин. Если где-нибудь находились рудники, индейцев заставляли в них работать, особенно в золотых рудниках Кальяо, которые относились к королевским владениям.
        Испанцы приехали без европейских женщин. Хотя высота над уровнем моря снижает половое влечение в мужчинах, привыкших жить на равнинной местности, испанцы, естественно, хотели и брали туземных женщин. Во многих случаях они поселялись с одной постоянной индианкой-наложницей. Индейцы не возражали против этого, а самих женщин зачастую привлекали отважные чужеземцы. «Индианка, которая оказалась наиболее привлекательной для испанцев, очень гордилась этим». Но разрушительные действия захватчиков подорвали национальную социальную структуру. «С этого времени они взяли привычку пользоваться проститутками и перестали жениться, как раньше, так как ни одна женщина приятной внешности не могла чувствовать себя в безопасности у мужа: было бы чудом, если бы она сумела скрыться от испанцев и их слуг-янакона».
        Испанские военачальники выбрали для себя принцесс королевской крови, женщин, которые при обычных условиях могли бы лечь в постель только с самим Инкой или с принцем королевской крови. Сам Франсиско Писарро жил с дочерью Уайна-Капака Киспе Куси, которая была известна испанцам под именем Инее Уайльяс Ньюста: фамилии Уайльяс или Юпанки испанцы присваивали членам королевской фамилии Инков. «Ньюста» означало «принцесса крови», в отличие от «койя» — так называли королеву-сестру Инки — или от «палья», то есть женщин благородного происхождения, но не королевской крови. Писарро был пятидесятишестилетним холостяком, у которого никогда не было жены в Европе. Он был просто сам не свой от радости, когда в декабре 1534 года пятнадцатилетняя Инес родила ему в Хаухе дочь. Девочку торжественно крестили в крохотной церкви в Хаухе и нарекли Франсиской, и даже нашлись жены-испанки трех конкистадоров, которые стали ей крестными матерями. Испанцы и индейцы устроили турниры и празднования в честь этого события, так как все были рады таким последствиям от союза испанского военачальника и члена королевской семьи Инки.
Писарро часто играл со своей дочерью Франсиской и сделал так, что королевским указом от 27 мая 1536 года она была признана его законным ребенком. В 1535 году Инес родила Писарро сына, которого он назвал Гонсало. Впоследствии губернатор выдал Инес замуж за своего сподвижника Франсиско де Ампуэро; их потомки являются в настоящее время сильным перуанским кланом Ампуэро.
        Диего де Альмагро слишком быстро переходил от завоевательного похода на Куско к завоевательному походу на Кито, и у него не было времени до 1535 года завести себе наложницу из числа коренных жительниц. Но когда он вернулся в Куско в качестве вице-губернатора, он вступил в очень выгодную связь. У Манко была «сестра, которая являлась самой главной женщиной в стране. Ее звали Марка-Чимбо. Она была дочерью Уайна-Капака и полнокровной сестрой Манко, и она унаследовала бы империю инков, если бы была мужчиной. Вместе с ней Альмагро получил столько золота и серебряной столовой посуды, что из нее после переплавки получилось восемь брусков, или 27 тысяч марок серебра. Другому военачальнику она дала из своих сокровищ 12 тысяч кастельяно. Но даже благодаря этому бедняжка не получила от испанцев ни большего уважения, ни милостей. Наоборот, ее постоянно подвергали бесчестию, так как она была очень миловидным и нежным созданием, и она заразилась сифилисом. В конце концов, позже она вышла замуж за испанца Хуана Бальса, „…“ была очень хорошей женой и умерла христианкой».
        Эрнандо де Сото нашел себе женщину, о которой сложилась легенда. Хронист-иезуит Мигель Кабельо де Бальбоа услышал ее историю в Кито от двоюродного брата Атауальпы Дона Матео Юпанки. Началом романтической истории послужил союз между Инкой Уаскаром и красавицей по имени Курикуйльор, что означает «золотая звезда». Их дочь, которую также назвали этим именем, имела бурный любовный роман с послом и полководцем Атауальпы Килако, но эти Ромео и Джульетта вскоре оказались трагически разлучены междоусобной войной и очутились во враждующих лагерях. После многих приключений во время гражданской войны они нашли друг друга и жили в Хаухе, когда туда приехал Сото. Он оказал им покровительство, когда они решили креститься: Килако взял имя Эрнандо Юпанки, а его жена стала Леонор Курикуйльор. После этого они поженились по законам церкви. Вскоре, однако, Килако умер, а Сото полюбил очаровательную молодую вдову Леонор. Когда Сото занял дворец Амару-Канча на южной стороне главной площади Куско, он поселил свою любовницу поблизости. У них родилась дочь по имени Леонор де Сото, которая вышла замуж за королевского
нотариуса Гарсию Каррильо и жила с ним в Куско.
        Одна из сестер Атауальпы по имени Асарпай сопровождала только что возведенного на престол Инку Тупака Уальпу и испанскую армию до Хаухи. Когда Тупак Уальпа умер, королевский казначей Наварро попросил Писарро отдать ее ему, думая, что она откроет ему местонахождение сокровищ. Писарро согласился, но Асарпай сбежала в Кахамарку. Там ее нашли какие-то испанцы и привезли в Лиму в конце 1535 года. Губернатор поселил ее в своих покоях, вызвав этим ревность Инес.
        Хотя у большинства испанцев были в любовницах миловидные индианки, они с большой неохотой женились на них. Они предпочитали дождаться жен из Испании. И вскоре в Перу стали появляться испанские женщины в больших количествах. Например, у Гарсиласо де ла Веги была наложницей женщина из королевской семьи Инки, которая родила ему мальчика по имени Гарсиласо, ставшего впоследствии известным историком. Но в конечном счете он женился на женщине из Испании. Алонсо де Торо, женившись на испанке, открыто благоволил своей любовнице-индианке. Это вызвало такое негодование в семье его жены, что, в конце концов, тесть убил Торо. У Алонсо де Месы был целый гарем индианок. Когда в 1544 году он начал составлять свое завещание, он признал своими пятерых детей от пяти женщин, и все они жили в его доме. Но в более позднем завещании он записал уже шестерых детей от шести женщин, а затем вспомнил, что была еще и седьмая, беременная от него.
        У младших братьев Писарро также были любовницы-индианки. В 1536 году Хуан Писарро писал: «У меня была в услужении индианка, которая родила девочку, которую я не признаю своей дочерью». Гонсало Писарро решил, что у него тоже должна быть женщина королевской крови. Он вдруг почувствовал страсть к Куре Окльо, сестре и жене Инки Манко. Его домогательства этой женщины возмутили местную знать. Сын Манко описал, как верховный жрец Вильяк Уму и полководец Тисо упрекали Гонсало «с суровыми и сердитыми выражениями лица». Ответ Гонсало Вильяку Уму был типичным ответом бандита. «Кто это научил тебя так разговаривать с королевским губернатором? Разве ты не знаешь, что такое испанцы? Клянусь жизнью короля, если ты не заткнешься, я тебя поймаю и так позабавлюсь с тобой и твоими дружками, что вы на всю жизнь это запомните! Клянусь, если ты не умолкнешь, я вспорю тебе брюхо и разрежу тебя на мелкие кусочки!» Манко собрал какое-то количество сокровищ и в надлежащий момент вручил их испанцу, но Гонсало не удовольствовался только ими. «Ну, сеньор Инка Манко, а теперь давай сюда госпожу койю. Все это серебро просто
прекрасное, но на самом деле мне нужна именно она». Манко в отчаянии уговорил одну из придворных дам своей сестры по имени Ингиль переодеться в платье койи. «Когда испанцы увидели, что она выходит, такая нарядная и красивая, они обрадовались и закричали: „Да, это она, это она! Хоть взвешивай ее — она койя!“ Но Гонсало продолжал настаивать: „Сеньор Инка Манко, если она предназначена мне, отдайте ее мне прямо сейчас, потому что дольше я не выдержу“. Мой отец [Манко] позаботился, чтобы подготовить ее. Он сказал: „Да, я поздравляю вас. Делайте с ней что хотите“. И вот [Гонсало] вышел вперед и, не обращая ни на кого внимания, стал обнимать и целовать ее, как будто она была его законной женой. Мой отец и все остальные были сильно удивлены и засмеялись, видя это, но Ингиль пришла в ужас оттого, что ее обнимает неизвестный ей мужчина. Она закричала как сумасшедшая и сказала, что она скорее убежит, чем останется лицом к лицу с такими мужчинами. Когда мой отец увидел, что она ведет себя так безрассудно, отказываясь пойти с испанцами, он понял, что его собственная свобода зависит от того, пойдет она с ними или
нет. Он сердито приказал ей идти с ними. Увидев моего отца в таком гневе, она послушалась и пошла, больше из страха, чем по какой-либо другой причине». Этот обман Манко не имел успеха, так как позже он сам написал: «Гонсало Писарро забрал мою жену, и она все еще у него».
        Манко был явной мишенью для алчных испанцев в Куско. Все они знали, что по приказу Атауальпы в Кахамарку были привезены легендарные сокровища, и поэтому многие предполагали, что его брат так же может вызвать как по волшебству такие же богатства. Испанские военачальники всегда донимали Инку, и на какое-то время ему удавалось ублажить их, открыв тайники с драгоценностями. Испанцы надоедали ему своими домогательствами, пока эти притеснения не стали невыносимыми. Вильяк Уму вернулся в Куско и доложил о жестокостях, творимых экспедицией Альмагро. Полководец Тисо, самый крупный военачальник империи из оставшихся в живых, сообщил, что по всей стране рушится система управления инков, и рассказал о произволе испанских захватчиков. Инки из числа сторонников Уаскара теперь поняли, что их одурачили: освободившись от китонской оккупации, весь их народ все больше оказывался во власти иностранных захватчиков. А Манко так цеплялся за титул Инки в надежде, что с устранением соперников ему удастся возродить престиж монархии. Раньше, чем он сам этого захотел, его побудили к действиям личные оскорбления, нанесенные
ему испанцами в Куско. А его решимость укрепили советы старейшин Вильяка Уму, Тисо и Анта-Аклья, стоявших во главе церкви и армии. Они убеждали молодого Инку со страстным патриотизмом: «Мы не можем всю свою жизнь жить в такой нищете и зависимости. Давайте восстанем раз и навсегда. Давайте умрем за нашу свободу, за наших жен и детей, которых они постоянно забирают у нас и подвергают оскорблениям». Доводы этих старейшин имели успех. Осенью 1535 года Инка Манко принял важное решение восстать против испанцев и, встав во главе своего народа, попытаться изгнать завоевателей из Перу. Такое решение означало отмену политики сотрудничества, которую проводил и сам Манко, и его предшественники Тупак Уальпа и Атауальпа. Теперь молодому Инке предстояло возглавить сопротивление, которое первоначально вели его заклятые враги Кискис и Руминьяви.
        Первым делом Манко созвал на тайное совещание местных вождей, особенно из южной части империи. Он подробно рассказал, какую провокацию ему и его людям пришлось выдержать со стороны испанцев, и заметил, что с отъездом армии Альмагро в Куско осталось сравнительно мало испанцев. Он объявил о своем решении поднять восстание.
        Той ночью под покровом темноты Инка ускользнул из Куско в своем паланкине, сопровождаемый некоторыми его женами, слугами и орехонами. Шпионы из числа янакона, присутствовавшие на этом тайном совещании, сообщили об этом Хуану Писарро. Тот пошел осмотреть дом Манко и нашел его пустым. Он поднял своего брата Гонсало и некоторых других кавалеристов и пустился галопом в темноту по дороге, ведущей на юго-восток от города в Кальяо. Вскоре они догнали часть свиты Инки, которая стала утверждать, что их господин отправился в противоположном направлении. Гонсало Писарро схватил одного орехона и «заставлял его выдать, куда направился Инка, а когда тот несколько раз отказался, они привязали к его гениталиям веревку и изощренно пытали его, пока он громко не закричал и не сказал, что Инка не поехал в том направлении». Но четыре всадника продолжали скакать по дороге в поисках Инки. В дальнем конце долины Куско около озера Муйна Манко услышал приближающихся лошадей, слез с паланкина и спрятался в тростнике. Испанцы стали прочесывать местность. Когда он увидел, что его все равно найдут, Манко сдался. Он дал
невероятное объяснение своему ночному приключению: он собирался присоединиться к экспедиции Альмагро по его просьбе.
        Манко привезли назад в Куско под охраной и заключили под стражу. Его сын жаловался, что «Гонсало Писарро приказал своим людям принести цепь и кандалы, в которые они заковали моего отца по своей воле. Они накинули цепь ему на шею, а кандалы надели на ноги». Индейцы были сильно разгневаны таким обращением с их правителем. Они соблюдали пост, делали жертвоприношения и обращались со специальными молитвами к своим богам, чтобы те ниспослали освобождение Инке и избавили их от испанцев. А те считали, что им крупно повезло поймать Инку вовремя. Педро Писарро прокомментировал это так: «Если бы мы не схватили этого индейца, то при сложившихся обстоятельствах все мы, находившиеся в Куско испанцы, погибли бы, так как большая часть христиан отправилась объезжать свои земельные владения».
        Оскорбления, которым подвергался Инка в плену, стали еще изощреннее. В более поздних хрониках приводились слова Манко о том, что «на него мочились Алонсо де Торо, [Грегорио] Сетьель, Алонсо де Меса, Педро Писарро и [Франсиско де] Соларес, которые были жителями города. Он также сказал, что ему поджигали ресницы зажженной свечой». В другой раз Манко сказал: «Я взбунтовался больше из-за оскорблений, которым подвергался, нежели из-за золота, которое они у меня забрали, так как они обзывали меня собакой и били меня, отнимали у меня жен и пахотные земли. Я дал Хуану Писарро 1300 золотых слитков и две тысячи изделий из золота: браслеты, чаши и другие предметы. Я также дал семь золотых и серебряных кувшинов. Они сказали мне: „Собака, давай золото. Если не дашь, мы тебя сожжем“. Кристобаль де Молина писал, что „они украли все, что у него было, ничего ему не оставили. По этой причине они держали его много дней под замком и сторожили днем и ночью. Они обращались с ним чрезвычайно бесчестно, мочились на него и спали с его женами; это причиняло ему большие страдания“. Сын Альмагро повторил эти обвинения и
добавил, что мучители Манко „мочились и плевали ему в лицо, били и называли его собакой, держали его на цепи, прикрепленной к ошейнику, в общественных местах, где ходили люди“. Эти отвратительные описания повторяли люди, которые ненавидели братьев Писарро, но в основе их лежала правда. Королевский эмиссар, епископ Берланга, доносил королю: „Любое утверждение, что Инка не должен никому служить, ложь. Ведь губернатор использовал его, как и все другие, кто этого пожелал“.
        Тюремное заключение Манко состоялось в начале ноября 1535 года. Тисо и вождям Кальяо, очевидно, удалось скрыться из Куско в то время, когда их Инку схватили. Тисо быстро добрался до нагорий к северу от Хаухи и поднял мятеж в Тарме и Бомбоне, которые входили в земельные владения, дарованные королевскому казначею Алонсо Рикельме. Губернатор Писарро находился в своем новом городе Лиме и немедленно приказал своему наместнику Сервантесу подавить бунт. Сервантес вышел с отрядом из Хаухи, но Тисо избежал встречи с ним, ускользнув в джунгли на востоке. А тем временем вожди Кальяо возвратились к своим племенам и приказали им выступать против испанцев, которые приезжают осматривать свои владения. Первым убитым энкомендеро стал Педро Мартин де Могер, вскоре за ним последовал Мартин Домингес. Пришли вести об убийстве Хуана Бесерриля в кунти-суйю. Симону Суаресу сказали, что индейцы на его земельных владениях заплатят ему дань, если он сам приедет за ней; по приезде он был убит. Благодаря похожим уловкам в течение нескольких месяцев в отдельных земельных владениях и на королевских рудниках было убито 30
испанцев.
        Испанцы действовали с характерной для них энергией. Гонсало Писарро немедленно выехал, чтобы подвергнуть репрессиям убийц Педро Мартина де Могера. Он обнаружил, что индейцы укрепились на скале Аконкагуа, расположенной на скверной мест-ности с влажным климатом. Он вызвал своего брата Хуана, который прибыл с подкреплением. Испанцы осадили оборонявшихся и напали на них, но попали под град камней. Манко попросили прислать сюда орехона, и испанцы хотели устроить так, чтобы этот человек призвал осажденных сдаться. Но вместо этого орехон смело призвал защитников обороняться до самой смерти, и когда испанцы узнали об этом от своего информатора, они сожгли этого орехона живьем. Из Куско прислали второго орехона, и этот человек предал своих соотечественников. Он посоветовал четырем испанцам сбрить свои бороды, покрасить лица и переодеться в индейцев. Ночью орехон уговорил защитников пропустить его вместе с четырьмя спутниками за внешнее кольцо стен укрепления. Пока четверо европейцев с ужасом ожидали предательства, орехон уговорил осажденных открыть вторые ворота. Испанцы ринулись внутрь, и индейцы были
ошеломлены. Многие попрыгали со скал и разбились насмерть, и «началась жестокая резня, в которой участвовали янакона; они отрубали ноги и руки, проливая потоки крови, да и испанцы не знали милосердия». Братья Писарро поехали на запад от Аконкагуа, чтобы подвергнуть наказанию индейцев в кунти-суйю за убийство Бесерриля.
        К этому времени в страну вновь приехал Эрнандо Писарро, который уезжал из Перу свыше двух лет назад, чтобы переправить первую партию выкупа Атауальпы королю Карлу. Из Испании с ним прибыл большой отряд искателей приключений, из которых самыми известными были Алонсо Энрикес де Гусман и Педро Инохоса. Франсиско Писарро был очень рад видеть своего брата Эрнандо вновь и вскоре послал его вицегубернатором в Куско к своему младшему брату Хуану, который оставался губернатором города.
        Эрнандо Писарро прибыл в Куско в январе 1536 года и обнаружил, что его младшие братья все еще не вернулись из своей карательной экспедиции. Инку Манко только что освободили из заключения по приказу Хуана Писарро. Эрнандо впервые встретился с молодым Инкой и немедленно сделал все, чтобы завоевать его дружбу. Он всячески демонстрировал свою благосклонность к индейскому правителю, что вызывало недовольство у испанских экстремистов, и Манко, очевидно, тепло отвечал на его доброту. Отчасти Эрнандо действовал так по наущению короля Карла, которому рассказали о широкомасштабном сотрудничестве Инки с испанцами в 1534 году. И король приказал, чтобы Инке оказывали должное уважение как наследному монарху. Сам Эрнандо был свидетелем того, как поднялась волна симпатий к Атауальпе при дворе испанского короля. Куско был теперь менее уязвим с приездом Эрнандо и его спутников, да и многие энкомендеро поспешили вернуться из своих поместий. Поэтому показалось вполне безопасным освободить Манко и попытаться добротой компенсировать все те негативные чувства, которые могли быть вызваны инцидентами в Кальяо. Каковы бы
ни были мотивы Эрнандо Писарро, заставляющие его оказывать почтение Манко, неизбежно разнесся слух, что он втирается в доверие к Инке, чтобы завладеть сокровищами, которые не удалось изъять его братьям при помощи угроз. На самом деле Манко подарил Эрнандо несколько ценных предметов, хотя их количество было сильно преувеличено в последующие годы.
        Первые месяцы 1536 года прошли спокойно. Неудавшиеся мятежи в колья-суйю, кунти-суйю и в Тарме, казалось, были ликвидированы. Но попытки умиротворить Инку, которые могли бы иметь успех шесть месяцев назад, слишком запоздали. Манко пережил слишком много личных оскорблений и к этому времени уже прекрасно осознавал, насколько масштабно вторжение испанцев. Если его решимость и нуждалась в укреплении, то это было сделано верховным жрецом Вильяком Уму, который настаивал, что испанцев в Куско нужно уничтожить. Один только раз Инке удалось обмануть испанцев. Манко просто ждал конца сезона дождей, чтобы собрать большую народную армию и поднять ее против захватчиков. Наконец, время настало, и Манко и Вильяк Уму разослали гонцов с приказом о всеобщей мобилизации. С самого момента своего освобождения из заключения «Манко строил заговор, как убить испанцев и сделаться правителем, каким был его отец. У него было много тайно изготовленного оружия, и по его приказу были засеяны большие поля, чтобы во время войн и осад, которые он надеялся вести, было достаточно продовольствия».
        По окончании сезона дождей большие отряды индейских воинов двинулись к Куско, совершенно незамеченные захватчиками и их приспешниками. Как звучно описывал сын Манко Титу Куси, «Вильяк Уму послал Койльяса, Уска Курьятау и Тайпи, чтобы они привели людей из чинча-суйю; Льикльик и другие военачальники отправились в колья-суйю набирать людей оттуда; Сурандаман, Килькана и Кури-Уальпа ушли в кунти-суйю; а Ронпа Юпанки направился к лесным племенам в анти-суйю. Мобилизованные индейцы должны были собираться в местечке Калька в долине Юкай, где располагался и руководящий штаб. Здесь они были защищены рекой Юкай от испанской кавалерии, но в то же время находились всего в 15 милях точно к северу от Куско.
        Когда пришло время, Манко нужно было покинуть Куско, чтобы председательствовать на собрании всех вождей и начать восстание. Помня о том, как его быстро схватили при попытке скрыться от Хуана Писарро, Манко на этот раз прибегнул к более тонкой уловке. Он просто попросил разрешения у Эрнандо Писарро отправиться с Вильяком Уму для проведения некоторых церемоний в долине Юкай. Он пообещал привезти оттуда золотую статую своего отца Уайна-Капака в полный рост. Намек на золото сработал как волшебное заклинание.
        Эрнандо дал разрешение, и Инка вместе с верховным жрецом Куско уехали из города в сопровождении двух испанцев и личного переводчика Писарро Антонико.
        Манко уехал 18 апреля, в среду Страстной недели, после окончания торжественной мессы. В Куско немедленно поднялся шум. Городские индейцы, которые самым тесным образом сотрудничали с испанцами — а среди них были и некоторые родственники самого Манко, — утверждали, что Манко вернется с армией и всех уничтожит. Они сообщили о своих опасениях горожанам-испанцам, которые собрались делегацией и выразили свой протест Эрнандо Писарро. Он попытался успокоить их страхи, настаивая на том, что он полностью доверяет Инке. Он продолжал стоять на своем и два дня спустя, когда некий Алонсо Гарсия Самарилья принес весть, что он встретил свиту Инки в пустынных горах, движущуюся по направлению к провинции Ларес, расположенной на некотором расстоянии от Кальки. Манко сказал этому испанцу, что он поднимается в эти горы, чтобы принести оттуда спрятанное золото, и Эрнандо заметил, что это звучит правдоподобно.
        Но индейцы избрали Ларес местом своей последней встречи перед восстанием. Манко председательствовал на ассамблее индейских вождей и военачальников. Были приготовлены два огромных золотых сосуда с чичей, и каждый участник этого тайного совещания отпивал из них, давая клятву, что не пожалеет своей жизни, чтобы истребить или изгнать из империи всех христиан до единого. По этому случаю были произнесены соответствующие речи, без сомнения, неуклюжие и бессвязные, но сказанные чрезвычайно выразительно, что характерно для любого сборища индейцев в Андах и по сей день.
        Наконец, в канун Пасхи в 1536 году Эрнандо Писарро сообщили точно, что Инка поднял восстание и его намерения были весьма опасны. Вице-губернатор сразу же объявил эту ужасную новость своим людям, признав свою легковерность. Затем он провел совещания с испанскими военачальниками относительно того, какие действия будут наилучшими в сложившейся ситуации.
        Глава 10
        ВЕЛИКОЕ ВОССТАНИЕ
        Как всегда, первой реакцией испанцев на беспорядки среди индейцев было попытаться перехватить инициативу. Эрнандо послал своего брата Хуана с 70 всадниками — фактически это были все лошади, находившиеся в Куско, — с целью разогнать индейцев, собравшихся в долине Юкай. Когда они ехали по зеленому холмистому плато, которое разделяет долину Куско и долину Юкай, они встретили двоих испанцев из свиты Манко. Он обманом уговорил их вернуться, тогда как сам продолжил свой путь в Ларес. Вот они и возвращались в Куско, в полном неведении относительно начавшегося восстания. Люди Писарро впервые увидели размах восстания, когда подъехали к краю плато и взглянули вниз на прекрасную долину у своих ног. Это один из красивейших видов в Андах; река внизу вьется по широкой ровной долине, чьи скалистые края так резко поднимаются вверх, как будто это задний план фантастического пейзажа на картине XVI века. Склоны имеют четкие контуры благодаря аккуратным линиям террас, построенных инками, а над ними, в некотором отдалении, в разреженном воздухе ослепительно сияют снежные вершины гор Калька и Паукартамбо. Но в тот
момент долина была заполнена индейскими войсками, новобранцами Манко, которых он призвал на службу из окружающего Куско района. Испанцам пришлось с боем переправляться через реку, пустив коней вплавь. Индейцы отступили на склоны гор и позволили кавалерии занять Кальку, в которой они обнаружили огромное количество золота, серебра, женщин и всякого добра. Они занимали город три или четыре дня, а индейцы по ночам тревожили их часовых, но не предпринимали других попыток изгнать испанцев. Причина этого стала понятна только тогда, когда галопом прискакал конный гонец от Эрнандо Писарро, чтобы со всей возможной скоростью отозвать назад кавалерию, так как неодолимые орды индейцев стали скапливаться в горах вокруг самого Куско. Этот кавалерийский отряд испанцев постоянно подвергался агрессивным выпадам со стороны противника по дороге назад, но успел войти в город, к облегчению остававшихся в нем жителей.
        «Когда мы возвратились, мы обнаружили, что к Куско продолжают прибывать и разбивать лагери на самых крутых склонах отряды индейских воинов в ожидании, когда соберутся все силы. Когда они все собрались, их лагерь был и на равнине, и на склонах гор. Собралось столько войск, что они заняли все поля. Днем они выглядели как черный ковер, покрывающий всю землю на пол-лиги вокруг города, а ночью было столько костров, что они напоминали ни много ни мало, а ясное звездное небо». Это был один из важнейших моментов в истории империи инков. Военачальники Манко, обладая организационным даром, сумели собрать воинов, вооружить их, организовать их питание и привести их к столице. Все это было сделано вопреки тому, что все коммуникации в империи были разрушены, а склады опустошены, и эти их действия явились полнейшей неожиданностью для коварных и подозрительных чужестранцев, оккупировавших их страну. Испанцы были захвачены врасплох мобилизацией индейцев, проведенной прямо у них под носом, и ошеломлены ее масштабом. По их подсчетам, им противостояли от 50 тысяч до 400 тысяч воинов, но принятое большинством
хронистов и очевидцев число составляло 100-200 тысяч человек.
        Со всех сторон вокруг Куско до самого горизонта располагалась огромная несокрушимая армия индейских воинов во всем своем многообразии красочных облачений. Титу Куси с гордостью писал, что «Курьятау, Койльяс, Тайпи и многие другие военачальники прибыли со стороны Карменки… и перекрыли выход из города своими людьми. Уаман-Килькана и Кури-Уальпа вошли со стороны кунти-суйю из Качикачи и перекрыли пространство длиной в половину лиги. Все были отлично экипированы и стояли в боевом строю. Льикльик и многие другие военачальники пришли со стороны колья-суйю с огромной армией, которая приняла участие в осаде города. Анта-Аклья, Ронпа Юпанки и многие другие приблизились со стороны анти-суйю и завершили окружение испанцев».
        Наращивание военной мощи индейцев вокруг Куско продолжалось в течение нескольких недель после возвращения кавалерии Хуана Писарро. Воины научились уважать испанскую кавалерию на ровной местности и держались поближе к горам. Во главе войск, осаждающих город, стоял генерал Инкиль, ему помогал верховный жрец Вильяк Уму и молодой военачальник Паукар Уаман. Манко оставался в своем штабе в Кальке.
        Вильяк Уму настаивал на немедленном нападении, но Манко велел ему ждать прибытия самых последних отрядов, пока силы нападающих не вырастут настолько, что им будет невозможно противостоять. Он объяснил, что испанцам будет полезно пережить такое же сужение жизненного пространства, какое он пережил сам, и в должное время он придет, чтобы собственноручно покончить с ними. Вильяк Уму был очень расстроен этой отсрочкой, и даже сын Манко критиковал за нее своего отца. Но Манко предвосхитил здесь мысль Наполеона, который говорил, что искусство полководца состоит в том, чтобы прийти на поле боя с армией, значительно превосходящей силы противника. Он полагал, что единственной надеждой его воинов в бою с испанской кавалерией было их ошеломляющее количество. Вильяку Уму пришлось довольствоваться тем, что была занята цитадель Куско, Саксауаман, и разрушены оросительные каналы, из-за чего были затоплены поля вокруг города.
        Испанцы в Куско были охвачены огромной тревогой, как и рассчитывал Манко. В городе находились только 190 испанцев, и только 80 из них имели лошадей. Вся тяжесть боя падала на кавалерию, так как «большая часть пехотинцев были худыми и слабыми людьми». Обе стороны признавали, что испанский пехотинец стоял ниже индейского воина, который был более проворным на такой высоте над уровнем моря. Эрнандо Писарро разделил кавалеристов на три части, которыми командовали Габриэль де Рохас, Эрнан Понсе де Леон и Гонсало Писарро. Сам он был вице-губернатором, его брат Хуан — губернатором, а Алонсо Рикельме, королевский казначей, представлял королевскую власть.
        В самом начале осады, когда инки еще собирались с силами, испанцы испробовали свою излюбленную тактику бросков в гущу врага. Она принесла значительно меньший успех, чем обычно. Много индейцев было убито, но большое скопление воинов остановило стремительное продвижение коней, и как только индейцы увидели, что кавалерия уже сильно увязла в толпе, они набросились на нее с кровожадной решимостью. Группа из 8 всадников, дерущихся вокруг Эрнандо Писарро, увидела, что ее окружают, и решила отступить в город. Один из них, Франсиско Мехия, который был алькальдом города, замешкался. Индейцы «преградили дорогу его коню и схватили и его, и коня. Они оттащили их от других испанцев на расстояние полета камня и отрубили им обоим головы: и Мехия, и его красивому белому коню. Так, в этой стычке индейцы были явными победителями».
        Успех в схватке с кавалерией на ровной местности сильно приободрил нападавших. Они настолько близко подошли к городу, что их походные палатки стояли уже непосредственно напротив жилых домов. Как это у них было принято во время межплеменных войн, они пытались деморализовать врага, выкрикивая насмешкии оскорбления и «показывая им свои поднятые голые ноги, чтобы показать, как они их презирают». Такие стычки случались каждый день, и обе стороны демонстрировали большую отвагу, но ни одна не добилась ощутимых успехов.
        Наконец, в субботу 6 мая, в праздник Святого Иоанна, воины Манко начали свое главное наступление. Они стали спускаться из крепости вниз по склону горы по крутым узким тропам между Колькампатой и главной площадью. Многие из этих троп и по сей день заканчиваются длинными каменными лестницами между белеными домами и являются одним из самых живописных уголков Куско. «Индейцы поддерживали друг друга самым действенным образом, думая, что все уже позади. Они устремлялись по улицам с величайшей решимостью и дрались с испанцами врукопашную». Им даже удалось захватить древний дворец Кора-Кора, который располагался на северной стороне главной площади на углу. Эрнандо Писарро, оценив его важность, приказал обнести его частоколом в день накануне нападения индейцев. Но пеший гарнизон этого укрепления был выбит оттуда на заре.
        Если лошадь была самым эффективным средством испанцев, то праща, без сомнения, была таковым у индейцев. Обычно метательный снаряд для пращи представлял собой гладкий камень размером приблизительно с куриное яйцо, но Энрикес де Гусман утверждал, что «они могут бросать огромные камни с силой, достаточной, чтобы убить коня. Ее эффективность почти так же велика, как выстрел из аркебузы. Я видел, как камень, пущенный из пращи, сломал надвое меч, который находился в руке человека на расстоянии 30 ярдов от стрелявшего». Во время атаки на Куско индейцы придумали новый убийственный способ применения своих пращей. Они раскаляли докрасна камни в своих походных кострах, оборачивали их в хлопок и метали в тростниковые крыши городских домов. Сухие стебли загорались, и огонь начинал яростно бушевать, прежде чем испанцы успевали даже понять, как это произошло. «В тот день дул сильный ветер, а так как крыши домов были покрыты тростником, то в какой-то момент показалось, что город превратился в сплошную стену огня. Индейцы громко кричали, и дым был такой густой, что люди не могли ни видеть, ни слышать друг друга…
Индейцы на них так наседали, что они едва могли защищаться или биться с врагом врукопашную». «Они подожгли Куско одновременно со всех сторон, и он весь сгорел за один день, так как крыши были тростниковые. Дым был такой густой, что испанцы чуть не задохнулись: он причинял им большие страдания. Они выжили только потому, что дома с легко воспламеняющимися крышами были только с одной стороны площади. Если бы дым и жар наступали на них со всех сторон, они оказались бы в чрезвычайно трудном положении, так как и то и другое было очень сильным». Таким образом, пришел конец столице инков, ограбленной в первый раз ради выкупа Атауальпы, затем опустошенной испанскими мародерами, а теперь сожженной своим собственным народом.
        С захваченного укрепления Кора-Кора индейские пращники продолжали губительный обстрел площади. Ни один испанец не отваживался выйти на нее. Теперь осажденные оказались загнанными в два дома, которые стояли друг против друга на восточной стороне площади. Один из них был зал Сунтур-Уаси, на месте которого в настоящее время стоит собор, а другой — Хатун-Канча, «большое огороженное место», где у многих конкистадоров были земельные участки. Эрнандо Писарро возглавлял защитников одной из этих построек, а Эрнан Понсе де Леон — защитников другой. Никто не осмеливался выйти из них. «Завеса из камней, пущенных из пращей и попадавших внутрь через дверные проемы, была так густа, что, казалось, это сыпался частый град, как будто небеса разразились бурей». «Город продолжал гореть и в тот, и на следующий день. У индейских воинов появилась уверенность в том, что испанцы уже не в состоянии защитить себя».
        По необъяснимой причине тростниковая крыша Сунтур-Уаси не загорелась. Зажигательный снаряд приземлился на его крышу. Педро Писарро сказал, что и он, и многие другие своими глазами видели, как это случилось: крыша начала гореть, а затем потухла. Титу Куси утверждал, что испанцы разместили на крыше негров, чтобы гасить огонь. Но другим испанцам это показалось чудом, и к концу века таковым этот эпизод и стал считаться. Писатель XVII века Фернандо Монтесинос писал, что появилась Дева Мария в голубом плаще и погасила пламя белыми покрывалами, в то время как святой Михаил, находившийся рядом с ней, бился с бесами. Эта чудотворная сцена стала излюбленной темой картин и скульптурных изображений на религиозные темы, а в память об этом необыкновенном спасении была построена церковь Триумфо.
        Испанцы уже начали отчаиваться. Даже сын Манко Титу Куси почувствовал некоторую жалость к завоевателям: «В глубине души они боялись, что настали последние дни их жизни. У них не было надежды на спасение ниоткуда, и они не знали, что им делать». «Испанцы были чрезвычайно напуганы, потому что индейцев было так много, а их так мало». «После шести дней таких активных действий и опасностей враг захватил почти весь город. Испанцы теперь удерживали только главную площадь и несколько домов вокруг нее. Многие простые испанцы проявляли признаки усталости. Они советовали Эрнандо Писарро покинуть город и поискать какой-нибудь путь к спасению их жизней». Измотанные защитники часто совещались друг с другом. Предлагался отчаянный план: прорвать окружение и достичь побережья, двигаясь на юг к Арекипе. Другие считали, что им следует попытаться выжить, оставаясь в Хатун-Канче, куда вел один только вход. Но командиры решили, что единственный выход для них — оказывать сопротивление, и если надо — умереть в бою.
        В суматохе уличных боев инки были находчивы и изобретательны. Они разработали разнообразную тактику сдерживания и изматывания своего ужасного противника; но они не обладали оружием, которое могло убить конного, закованного в латы испанца. Группы индейцев занимались рытьем каналов для направления вод рек, протекающих через Куско, на поля вокруг города, чтобы лошади скользили и увязали в образовавшейся топи. Другие индейцы рыли рвы и небольшие ямки, чтобы лошади спотыкались, если их всадники отважатся двинуться через сельскохозяйственные террасы. Продвинувшись вперед в город, осаждающие укрепили там свое положение, воздвигнув на улицах баррикады из ивовых плетней. В них были маленькие бреши, через которые юркие воины могли выдвинуться для атаки. Эрнандо Писарро решил, что эти баррикады надо уничтожить. Педро дель Барко, Диего Мендес и Франсиско де Вильякастин возглавили отряд испанских пехотинцев и 50 союзных воинов-каньяри, который ночью напал на баррикады. Кавалеристы прикрывали их с флангов, пока они работали, но инки продолжали вести заградительный огонь с соседних крыш.
        Когда во время первого большого пожара в Куско крыши домов сгорели, ровные наверху стены обнажились. Индейцы обнаружили, что они могут бегать вдоль стен поверху, недосягаемые для атакующих внизу всадников. Педро Писарро вспоминал эпизод, когда Алонсо де Торо вел за собой по улице группу кавалеристов по направлению к крепости. Индейцы открыли по ним огонь, засыпав их камнями и саманными кирпичами. Некоторые испанцы попадали со своих лошадей и оказались полузасыпаны обломками каменной кладки, опрокинутой на них индейцами. Только благодаря помощи индейцев-каньяри испанцы смогли выбраться оттуда.
        С изобретательностью, порожденной отчаянием, инки разработали другое оружие против лошадей христиан. Это были «айлью», или шары: три камня привязывались к концам ламовых сухожилий, а сами сухожилия связывались между собой другими концами. Вращающиеся снаряды опутывали ноги лошадей, достигая убийственных результатов. Индейцы сваливали «с помощью этого приспособления большинство лошадей, не оставляя почти ни одной, которая могла бы участвовать в бою. Они также опутывали и всадников этими шнурами». Испанским пехотинцам приходилось подбегать и распутывать беспомощных кавалеристов, разрубая с большим трудом их крепкие путы.
        Осажденные испанцы пережили и горящие крыши, и обстрел из пращей, и метательные шары, и другие метательные снаряды. Они старались противодействовать каждой новой уловке и изобретению индейцев. Наряду с уничтожением уличных баррикад отряды испанцев разрушали канавы, с помощью которых инки отводили речные потоки на поля. Другие пытались разобрать сельскохозяйственные террасы, чтобы лошади могли взобраться по ним наверх, и засыпали рвы и ловушки, вырытые атакующими. После тяжелого сражения вооруженный отряд испанских пехотинцев вновь занял укрепление Кора-Кора. В ходе другой стычки несколько кавалеристов с боем, под градом метательных снарядов, прорвались к площади на краю города, где произошло еще одно ожесточенное сражение.
        Основная лавина индейских атак шла с крутых горных склонов ниже Саксауамана и далее на горный выступ, который образует центральную часть Куско. Вильяк Уму и другие командиры, руководящие осадой, поместили свой штаб внутри мощной крепости. Атакующие отсюда индейцы могли проникать в центр Куско, не пересекая опасные равнинные участки города. Эрнандо Писарро и осажденные испанцы глубоко сожалели, что им не удалось оставить гарнизон в этой крепости. Они понимали, что пока она остается в руках врага, их позиции в лишенных крыш зданиях города были непригодны для обороны. Они приняли решение любой ценой захватить Саксауаман.
        Саксауаман расположен непосредственно над Куско (современные гиды уже поняли, что могут получить большие чаевые, если будут называть Саксауаман «сакси вуман», то есть «сексуальной женщиной» — искаж. англ.). Но скала над Карменкой была настолько отвесной, что для образования крепости необходимо было построить только одну стену со стороны города. Ее главные укрепления не обращены к Куско, а находятся по ту сторону скалы, где земная поверхность наклонно спускается к травянистому плато. С этой стороны вершина скалы защищена тремя массивными стенами в виде уступов. Они поднимаются одна над другой труднопреодолимыми серыми ступенями, охватывая склон как борта броненосца. Три уступа построены зигзагом, как зубья гигантской пилы. Их длина составляет 400 ярдов; на протяжении каждого уровня — не менее 22 выступающих и входящих углов. Любой, кто попытался бы взобраться на них, подставил бы под удар защитников крепости свой фланг. Правильные косые тени, отбрасываемые этими зубцами, добавляют уступам еще больше красоты. Но что делает их и в самом деле удивительными, так это качество каменной кладки и размер
некоторых каменных блоков. Как и большинство подпорных стен инков, в них использована многоугольная кладка: огромные камни соединены друг с другом, образуя сложный и загадочный узор. В настоящее время три стены поднимаются почти на 50 футов, а раскопки археолога Луиса Валькарселя показали, что когда-то было видно еще 10 футов этих стен. Самые большие валуны находятся в самом нижнем уступе. Один огромный камень имеет высоту 28 футов, и подсчитано, что его вес — 361 тонна. Такие параметры делают его одним из самых больших каменных блоков, когда-либо включенных в какую-либо постройку. Все это оставляет впечатление грозной силы и спокойной непобедимости. Полные благоговейного трепета, хронисты XVI века вскоре истощили запас мощных построек в Испании, с которыми они могли сравнить крепость Саксауаман (фото 30, 32).
        Девятый Инка, Пачакути, начал строительство крепости, а его преемники продолжили работу, собрав для этого многие тысячи человек, необходимых для перетаскивания вручную и установки на свои места огромных камней. Саксауаман должен был стать больше, чем простое военное укрепление. На самом деле все население не обнесенного стеной города Куско могло найти в нем убежище, случись какая-либо опасность. В то время, когда Манко осаждал город, гребень горы позади подпорных стен был усеян постройками. Археологические раскопки Валькарселя, проведенные в честь четырехсотой годовщины конкисты, обнаружили фундаменты главных построек внутри Саксауамана. Над ними возвышались три большие башни. Первая башня, названная Муйю-Марка, по описанию Гарсиласо, была круглая и содержала резервуар для хранения воды, пополняемый по подземным каналам. Раскопки подтвердили это описание: ее фундамент состоял из трех стен в виде концентрических окружностей; диаметр внешней окружности составлял 75 футов. Главная башня, Салья-Марка, стояла на прямоугольном основании длиной 65 футов. Педро Санчо осматривал эту башню в 1534 году, и,
как он описал, она состояла из пяти этажей со ступенями внутри. При такой высоте башня вполне могла бы быть самой высокой полой постройкой инков, сравнимой с так называемыми небоскребами доинковской культуры яривилька в верхнем течении реки Мараньон. Она была построена из прямоугольных тесаных каменных блоков, уложенных ровными рядами, и в ней было множество небольших помещений, в которых размещался гарнизон. Даже добросовестный Санчо признавал, что «в крепости слишком много помещений и башен, чтобы их все осматривать». По его подсчетам, крепость легко могла вместить гарнизон из 5 тысяч испанцев. Гарсиласо де ла Вега вспоминал, как он играл в лабиринте ее ступенчатых подземных галерей во времена своего детства, проведенного в Куско. Он чувствовал, что крепость Саксауаман может встать в один ряд с другими чудесами света, подозревая, что к возведению этого необыкновенного сооружения, должно быть, приложил руку дьявол.
        И вот окруженные испанцы решили, что их немедленное спасение зависит от того, сумеют ли они захватить крепость, возвышающуюся на скале над ними. Согласно записям Муруа, родственник и соперник Манко Паскак, который примкнул к испанцам, дал им совет относительно плана нападения. Было решено, что Хуан Писарро поведет за собой 50 всадников — большую часть всей испанской кавалерии — и предпримет отчаянную попытку прорваться через кольцо осаждающих и напасть на крепость. Наблюдатели из числа индейцев так вспоминали эту сцену: «Они провели всю ту ночь на коленях со сцепленными [в молитве] руками, поднесенными к лицу, — такими их видели многие индейцы. И даже те, кто стоял в карауле на площади, делали то же самое, как и многие индейцы, бывшие на их стороне и сопровождавшие их из Кахамарки. На следующее утро, очень рано, все они вышли из церкви [Сунтур-Уаси] и вскочили на лошадей, как будто они собирались сражаться. Они стали смотреть по сторонам. И в то время, когда они так озирались, они внезапно пришпорили своих коней и на полном скаку, несмотря на врага, прорвались через открывшийся проход, который до
этого был непроницаем, как стена, и пустились с головокружительной быстротой вверх по склону горы». Они прорвались сквозь северные рубежи в направлении чинча-суйю, занятые армией под командованием полководцев Курьятау и Пуска. Затем кавалеристы Хуана Писарро поскакали по дороге, ведущей в Хауху, поднимаясь в гору через Карменку. Каким-то образом они пробились через баррикады, возведенные осаждающими. Педро Писарро находился в составе этого отряда и вспоминал эту опасную езду зигзагом вверх по горному склону. Инки выкопали на дороге ямы, и сопровождающим испанцев индейцам-союзникам приходилось засыпать их саманными кирпичами, пока всадники ждали под огнем, который велся с горы. Но в конечном счете испанцы прорвались с боями на плато и поскакали на северозапад. Осаждающие подумали, что они пытаются вырваться на свободу, и послали бегунов с приказом уничтожить подвесной мост над рекой Апуримак. Но у деревни Хикатика всадники свернули с дороги направо, пробираясь через овраги за горами Кеанкалья и Сенка, и достигли равнинной местности ниже террас Саксауамана. Только благодаря такому широкому обходному
маневру испанцам удалось избежать массы препятствий, которые воздвигли индейцы на дорогах, прямо ведущих из города в крепость.
        Индейцы также провели с пользой несколько недель с начала осады, возведя земляной вал на ровном «парадном плацу» за пределами стен Саксауамана, который испанцы называли барбакан (навесная башня). Гонсало Писарро и Эрнан Понсе де Леон во главе части кавалеристов многократно атаковали эти внешние ограждения. Несколько лошадей были ранены, а двое испанцев упали с лошадей и чуть не попали в плен в лабиринте выступающих скальных пород. «Это был момент, когда на кону стояло многое». Поэтому, чтобы оказать поддержку своему брату, Хуан Писарро повел в атаку всех своих людей. Вместе им удалось преодолеть заграждения и попасть на пространство перед массивными подпорными стенами. Всякий раз, когда испанцы приближались к ним, их встречала смертоносная завеса из летящих копий и камней, пущенных из пращи. Один из оруженосцев Хуана Писарро был убит тяжелым камнем. Это был уже конец дня, и нападавшие были измучены яростными боями, которые они вели целый день. Но Хуан Писарро предпринял последнюю попытку и развернул фронтальную атаку на главные ворота крепости. Эти ворота были защищены боковыми стенами,
выдающимися вперед с каждой стороны, и индейцы вырыли еще оборонительный ров между ними. Проход, ведущий к воротам, был запружен толпой индейцев, которые то ли обороняли вход, то ли пытались отступить из барбакана в главную крепость.
        Хуан Писарро во время предыдущих боев в Куско получил удар в челюсть и не мог надеть свой стальной шлем. Когда на закате дня он бросился в атаку к воротам, его ударил по голове камень, пущенный с выступающей стены. Это был смертельный удар. Той ночью младшего брата губернатора, правителя Куско и мучителя Инки Манко увезли в Куско в строжайшей тайне, чтобы индейцы не узнали, какого успеха они добились. Он прожил достаточно долго, чтобы 16 мая 1536 года продиктовать свое завещание, «будучи болен телом, но здрав разумом». Он сделал своего младшего брата Гонсало наследником своего огромного богатства в надежде, что тот учредит майорат, и оставил часть наследства религиозным учреждениям и беднякам в Панаме и в своем родном городе Трухильо. Ни словом не упомянув об осаде города, он не оставил ничего женщине, которая была у него в услужении и родила девочку, которую он не признал своей дочерью. Франсиско де Панкорво вспоминал, что «они похоронили его ночью, чтобы индейцы не узнали о его смерти, так как он был очень храбрым человеком и индейцы его боялись. Но хотя смерть Хуана Писарро держалась в тайне,
индейцы стали говорить: „Теперь, когда Хуан Писарро мертв“, как если бы кто-то хотел сказать: „Теперь, когда храбрецы мертвы“. Он был действительно мертв». Эпитафия Алонсо Энрикеса де Гусмана была более практична: «Они убили нашего военачальника Хуана Писарро, брата губернатора, двадцатипятилетнего молодого человека, который обладал состоянием в 200 тысяч дукатов».
        На следующий день индейцы многократно контратаковали. Отряды индейцев пытались выбить Гонсало Писарро с его позиции на холме напротив террас Саксауамана. «Была страшная сумятица. Все кричали; все смешалось. В бою за свою высоту испанцы победили. Все выглядело так, как будто весь мир собрался у этого холма, сцепившись в ближнем бою». Эрнандо Писарро послал 12 оставшихся у него кавалеристов на подмогу в этом решающем сражении, что вызвало смятение немногих испанцев, оставшихся в Куско. Инка Манко направил подкрепление из 5 тысяч воинов, и «испанцы оказались в очень тяжелом положении с их появлением, так как индейцы были отдохнувшими и нападали решительно». А внизу, в городе, «инки развернули такую яростную атаку, что испанцы уже тысячу раз себя похоронили».
        Но испанцы собирались применить европейские методы ведения осадной войны: в течение дня они изготовляли штурмовые лестницы. Когда спустилась ночь, Эрнандо Писарро сам повел отряд пехотинцев на вершину холма. Применяя в своей ночной вылазке штурмовые лестницы, испанцам удалось преодолеть мощные подпорные стены крепости. Индейцы отступили в три большие башни и заняли группу других построек.
        В ходе последнего этапа этого ночного нападения имели место два примера огромной личной храбрости. С испанской стороны Эрнан Санчес из Бадахоса (один из 12 кавалеристов, приведенных Эрнандо Писарро в качестве подкрепления) совершал поступки, полные поразительной лихости и щегольства, достойные героя немого кино. Он вскарабкался по одной из штурмовых лестниц, отражая град сыплющихся сверху камней своим щитом, и протиснулся в окно одного здания. Он набросился на индейцев, находившихся внутри его, и заставил их отступить на несколько ступеней вверх по направлению к крыше. Так он оказался у подножия самой высокой башни. Ведя бой вокруг ее основания, он увидел толстую веревку, свисавшую сверху. Положившись на Бога, он вложил в ножны свой меч и начал взбираться наверх, подтягиваясь по веревке с помощью рук и отталкиваясь ногами от гладких тесаных камней. Когда он был на середине пути, индейцы сбросили на него камень «размером с кувшин для вина», но он просто отскочил от щита, который был у него на спине. Он впрыгнул на один из более высоких уровней башни, внезапно появившись в гуще ее перепуганных
защитников, высунулся, чтобы другие испанцы могли его увидеть, и призвал их к штурму другой башни.
        Сражение за террасы и постройки Саксауамана было тяжелым. «Занялась заря; и весь этот день и следующий тоже мы дрались с индейцами, которые укрылись в двух высоких башнях. Их можно было взять только измором, когда истощатся их запасы воды». «В тот день и ночью они вели тяжелые бои. На заре следующего дня индейцы, находившиеся внутри, стали ослабевать, так как у них кончился весь запас камней и стрел». Их военачальники, Паукар Уаман и верховный жрец Вильяк Уму, почувствовали, что внутри цитадели слишком много защитников и их запасы воды и продовольствия быстро истощаются. «Однажды вечером после ужина, почти в час вечерни, они вдруг появились за пределами крепости, стремительно атаковали своих врагов и прорвали их ряды. Они ринулись вниз по склону горы по направлению к Сапи и стали подниматься к Карменке». Скрывшись за рекой Тульюмайо, они поспешили в лагерь Манко в Кальке умолять о подкреплении. Если оставшиеся 2 тысячи защитников смогли бы удержать крепость Саксауаман, то контратака индейцев могла бы загнать испанцев в ловушку ее мощных стен.
        Вильяк Уму перепоручил оборону Саксауамана одному благородному инке, орехону, который поклялся биться с испанцами насмерть. Этот человек почти в одиночку собрал всех защитников, совершая героические подвиги, «достойные любого римлянина». «Этот орехон быстро перемещался, как лев, с одной стороны башни на другую на самом верхнем ее уровне. Он отражал любые попытки испанцев взобраться наверх при помощи штурмовых лестниц. И он убивал тех индейцев, которые пытались сдаться в плен. Он разбивал им головы своим боевым топором и сбрасывал их вниз с башни». Из всех защитников у него одного было стальное европейское оружие, которое делало его равным соперником для нападающих в рукопашном бою. «Небольшой круглый щит прикрывал его плечо; в одной руке у него был меч, а в другой руке, прикрытой щитом, он держал боевой топор; на голове у него был надет испанский шлем». «И каждый раз, когда его люди сообщали ему, что в каком-то месте пробирается испанец, он налетал на него, как лев, с мечом в одной руке и щитом в другой». «Он получил два ранения стрелами, но не обращал на них внимания, как будто ничего не
произошло». Эрнандо Писарро организовал все так, чтобы башни подверглись штурму одновременно при помощи трех или четырех штурмовых лестниц. Но он приказал, чтобы отважного орехона захватили в плен живым. Испанцы довели до конца свою атаку при поддержке большого количества индейцев-союзников. Сын Манко писал: «Это сражение было кровопролитным для обеих сторон из-за большого количества индейцев, воевавших на стороне испанцев. Среди них были два брата моего отца, которых звали Инкиль и Уаспар, со своими сторонниками, а также много индейцев-каньяри и чачапойяс». Когда сопротивление индейцев было сломлено, орехон швырнул свое оружие под ноги атакующих испанцев в приступе безумного отчаяния. Он схватил пригоршню земли, запихал ее себе в рот и расцарапал себе лицо от горя, затем он закутал голову плащом и прыгнул с верхнего этажа крепости вниз, навстречу своей гибели, выполняя клятву, данную им Инке.
        «После его смерти оставшиеся индейцы отступили, так что Эрнандо Писарро со всеми своими людьми мог войти. Они предали мечу всех, кто находился внутри крепости, а было их 1500 человек». Многие сами бросались вниз со стен. «Так как стены были высоки, те, кто упал первым, разбились насмерть. Но некоторые из тех, кто упал позже, выжили, потому что они приземлялись на огромную груду мертвых тел». Огромное количество трупов лежало незахороненными и служило добычей для грифов и гигантских кондоров. На гербе города Куско, пожалованном ему в 1540 году, были изображены «восемь кондоров, представляющих собой очень больших птиц, похожих на грифов, которые живут в провинциях Перу, в память о том, что, когда крепость была взята, эти птицы спустились с небес, чтобы пожрать погибших там индейцев».
        Эрнандо Писарро немедленно расположил в Саксауамане гарнизон из 50 пехотинцев и поддерживающих их индейцев-каньяри. Из города в спешном порядке было доставлено продовольствие и емкости с водой. Верховный жрец Вильяк Уму вернулся с подкреплением, но было уже поздно спасать защитников цитадели. Он провел решительную контратаку, и яростное сражение за Саксауаман продолжалось еще три дня, но испанцев так и не выбили из крепости, и к концу мая они выиграли его.
        Обе стороны понимали, что овладение крепостью Саксауаман могло стать поворотным пунктом в ходе осады. У индейцев теперь не было надежной базы, поддерживающей блокаду города, и им пришлось покинуть некоторые отдаленные районы, которые они занимали. Когда контратака на Саксауаман провалилась, испанцы ринулись из цитадели и преследовали деморализованных воинов до самой Кальки. Манко и его военачальники не могли понять, почему их огромная армия не сумела завладеть Куско. Его сын Титу Куси придумал диалог между Инкой и его полководцами. Манко: «Вы разочаровали меня. Вас было так много, а их так мало, и все же они не у вас в руках». На это полководцы ответили: «Нам так стыдно, что мы не осмеливаемся посмотреть тебе в лицо… Мы не знаем причину, разве что наша ошибка заключалась в том, что мы не напали вовремя, а твоя ошибка — в том, что не позволил нам сделать это».
        Вполне возможно, что полководцы и были правы. Настойчивое стремление Манко дождаться сбора всей армии означало, что индейцы упустили фактор неожиданности, который им великолепно удавалось сохранять в начале мобилизации сил. Оно также означало, что их профессиональные военачальники не могли нападать, в то время как испанцы услали большую часть своей кавалерии на разведку в долину Юкай. Толпы народных ополченцев не обязательно увеличивали боеспособность национальной армии. Но Манко ясно чувствовал, что до тех пор, пока враг превосходит его людей в оружии, средствах защиты и маневренности, их единственная надежда нанести поражение испанцам состояла в численном перевесе. Тяжелые решительные бои первого месяца осады показали, что не только испанцы могут проявлять чудеса личной храбрости. И опять же, именно их ошеломляющее превосходство в рукопашном бою и маневренность благодаря лошадям сыграли главную роль в завоевании победы. Единственным оружием, в котором индейцы были с испанцами на равных, являлись метательные снаряды (камни для пращей, стрелы, копья и каменные шары, связанные между собой
сухожилиями лам), а также заранее приготовленные оборонительные рубежи, такие, как брустверы, террасы, рвы и затопление участков местности. Но и метательные снаряды, и заранее подготовленные оборонительные рубежи редко когда приводили к смерти одетого в доспехи испанца. Так что осада Куско была боем не на жизнь, а на смерть.
        Манко можно было также критиковать за то, что он лично не руководил штурмом Куско. Очевидно, он оставался в своем штабе в Кальке в течение всего решающего первого месяца осады. Он использовал свою власть и энергию для того, чтобы достичь почти невозможного: одновременно поднять восстание по всему Перу и организовать продовольственное и иное снабжение огромной армии. Но присутствие Инки было необходимо в Куско. Хотя в его армии и было много выдающихся военачальников, ей не хватало вдохновения, которое ей дал бы лидер такого масштаба, как Чалкучима, Кискис или Руминьяви.
        Падение Саксауамана в конце мая ни в коем случае не означало конца осады. Огромная армия Манко формально владела городом еще в течение трех месяцев. Вскоре испанцы узнали, что атаки индейцев прекратились из-за религиозных праздников в каждое новолуние. Они полностью использовали каждое затишье, чтобы снести разрушенные пожаром дома, засыпать вырытые врагом рвы и починить свои собственные укрепления. В течение всего этого времени бои продолжались, причем обе стороны проявляли немалую храбрость.
        Один эпизод послужит иллюстрацией типичной дневной стычки. Педро Писарро находился в боевом охранении вместе с двумя другими кавалеристами на одной из сельскохозяйственных террас на краю Куско. В полдень его командир Эрнан Понсе де Леон привез продовольствие и попросил Педро Писарро еще раз объехать патрулируемую территорию, так как ему некого было больше послать. Писарро перехватил немного еды и выехал на другую террасу, чтобы присоединиться к Диего Мальдонадо, Хуану Клементе и Франсиско де ла Пуэнте, которые несли караульную службу.
        Пока они все вместе болтали, появились несколько индейских воинов. Мальдонадо поскакал за ними. Но он не разглядел ям, которые вырыли индейцы, и его конь упал в одну из них. Педро Писарро ринулся на индейцев, избегая ям, и дал шанс Мальдонадо и его коню, которые получили серьезные ранения, вернуться в Куско. Индейцы вновь вернулись, чтобы подразнить оставшихся трех испанцев. Писарро предложил: «Быстрее! Давайте прогоним этих индейцев и попробуем поймать кого-нибудь из них. Ямы, которые они вырыли, теперь позади нас». И вся троица бросилась вперед. Двое повернули на полпути и вернулись на свой пост, но Писарро на полном скаку «стремительно помчался за индейцами». В конце террасы у них были вырыты маленькие ямки-ловушки для лошадиных копыт. Когда он попытался повернуть коня, конь попал ногой в ямку и сбросил седока. Один из индейцев поспешил к коню и попытался его увести, но Писарро поднялся на ноги, догнал его и убил колющим ударом в грудь. Конь вырвался и убежал, чтобы присоединиться к другим конным испанцам.
        Писарро стал защищаться при помощи меча и щита, сдерживая индейцев, которые подбирались к нему поближе. Его товарищи увидели, что его конь примчался без седока, поспешили к нему на выручку и атаковали индейцев. «Они зажали меня между своих лошадей, велели мне схватиться за стремена и скакали так во весь опор некоторое время. Но вокруг было столько индейцев, что это было бесполезно. Будучи обремененным доспехами и уставшим от борьбы, я не мог бежать. Я закричал своим спутникам, чтобы они остановились, так как я задыхался. Я предпочитал умереть в бою, нежели задохнуться насмерть. Итак, я остановился и повернулся, чтобы сразиться с индейцами, и два моих конных товарища сделали то же самое. Мы не могли отогнать индейцев, которые совсем осмелели, думая, что уже взяли меня в плен. Со всех сторон они испускали громкие вопли, как они обычно делали при захвате испанца или его коня. Габриэль де Рохас, который возвращался назад с 10 кавалеристами, услышал их вопли и посмотрел в ту сторону, откуда доносился шум и звуки боя. Он поспешил туда вместе со своими людьми, и благодаря его появлению я был спасен, хотя
и получил серьезные ранения от ударов камнями и копьями индейцев. Так спаслись я и моя лошадь с помощью нашего Господа Бога, который придал мне сил, чтобы бороться и выдержать все напряжение».
        В одной из таких стычек Габриэль де Рохас был ранен стрелой: она прошла через нос и достигла нёба. Гарсии Мартину выбили камнем глаз. Сиснерос упал с лошади, и индейцы схватили его и отрезали ему кисти рук и ступни ног. «Я могу засвидетельствовать, — писал Алонсо Энрикес де Гусман, — что это была самая ужасная и жестокая война на свете. Ибо между христианами и маврами есть хоть какое-то взаимопонимание, и в интересах обеих сторон щадить тех, кто захвачен живым в плен, потому что за них можно получить выкуп. Но в этой войне с индейцами ни с одной, ни с другой стороны этого понимания нет. Они умерщвляют друг друга самыми жестокими способами, какие только могут придумать». Этому вторил Сьеса де Леон. Война была «жестокая и ужасная. Некоторые испанцы рассказывают, что большое количество индейцев было сожжено и заколото… Но сохрани нас, Боже, от ярости индейцев, так как ее нужно бояться, когда они дают ей волю!» Но не одни индейцы были жестоки. Эрнандо Писарро приказывал убивать всех женщин, которых они захватывали во время боев. Смысл был в том, чтобы лишить воинов женщин, которые обслуживали их и во
многом помогали. «С того времени так и повелось, и эта уловка отлично сработала и вызвала среди врага настоящий ужас. Индейцы стали бояться потерять своих жен, а те боялись погибнуть». Считалось, что эта война против женщин была одной из главных причин ослабления осады в августе 1536 года. Во время одной вылазки Гонсало Писарро встретил отряд, шедший из чинча-суйю, и захватил в плен 200 человек. «Посреди площади всем этим людям отрубили правую руку. Затем их отпустили, и они ушли. Это послужило страшным предупреждением остальным».
        Такая тактика также способствовала моральному разложению армии Манко. Подавляющим большинством вражеского войска, собравшегося в горах вокруг Куско, были простые крестьяне со своими женами и люди, присоединившиеся к армии. Небольшое исключение составляли ополченцы, многие из которых получили только самую начальную военную подготовку, являвшуюся частью воспитания каждого инки. Только часть этой разношерстной армии была по-настоящему боеспособна, хотя кормить нужно было всех. К августу крестьяне стали расходиться на посевные работы. С их уходом увеличились потери индейцев в каждом бою с испанцами. Численный перевес был единственной эффективной стратегией Манко, так что сокращение его огромной армии означало, что с дальнейшими военными действиями против Куско, возможно, придется подождать до следующего года. Но Куско был только одной ареной национального восстания. В других районах действия коренных жителей Перу принесли значительно больший успех.
        Пока Манко осаждал Куско, он доверил Кисо Юпанки и военачальникам Иллья Тупаку и Пуйю Вильке завоевание центрального нагорья. Другой его полководец, Тисо, уже давно подстрекал к восстанию индейцев в районе Хаухи, и небезуспешно. При первом же намеке на волнения испанцы отправили карательную экспедицию из 60 человек, в основном пехотинцев, под командованием Диего Писарро. Они действовали в районе Хаухи, но Тисо скрылся в джунглях на востоке и явился назад к Манко в Ольянтайтамбо.
        Губернатор Франсиско Писарро впервые услышал о нападении на Куско 4 мая, находясь в своей новой столице Лос-Рейес, или Лиме. Он испугался за своих братьев и других испанцев, изолированных в Куско, и немедленно начал организовывать вспомогательные экспедиции. В Хауху он послал 30 человек под командованием капитана Франсиско Морговехо де Киньонеса, который был одним из двух алькальдов Лимы. Этот отряд отправился в глубь страны в середине мая с приказом продвигаться по королевской дороге и занять стратегически важный перекресток недалеко от Вилькасуамана.
        Он прошел по мирной местности до Паркоса, важного населенного пункта, расположенного наверху ущелья реки Мантаро. Здесь Морговехо де Киньонес узнал, что местные жители убили пятерых испанцев, ехавших в Куско. Его репрессии были быстрыми и ужасными. Он собрал в доме с соломенной крышей 24 вождей и старейшин Паркоса и заживо сжег их. Таким образом он надеялся запугать местных жителей, чтобы он мог без помех двигаться навстречу Диего Писарро в Уаманге.
        Также Писарро отправил еще один отряд из 70 кавалеристов, во главе которого встал его родственник Гонсало де Тапиа. Этот выбрал средний маршрут: испанцы прошли на юг вдоль побережья около 120 миль, а затем поднялись в горы, минуя местечко Уайтара, которое и по сей день украшают развалины времен инков. Отряд перешел через Анды на высоте 15 тысяч футов и повернул на королевскую дорогу севернее Уаманги. Отряд Гонсало де Тапиа пересек пустынную пуну в районе Уайтары, но был пойман индейцами в ловушку в одном из ущелий в верховьях реки Пампас, «одном из самых труднопроходимых мест этого края». Испанцы случайно столкнулись со свежей армией Кисо Юпанки, шедшей на север из Куско.
        Эти отдельные отряды двигающихся походным маршем испанцев были соблазнительной добычей для восставших индейцев. Превосходство испанцев, которое они имели благодаря своим лошадям и оружию, было сведено на нет местным ландшафтом. Этот район центральных Анд является одним из таких мест на земле, где ландшафт имеет преимущественно вертикальную направленность: бесконечная череда обрывающихся пропастей, бурные горные потоки, обвалы, оползни и головокружительные спуски. Наконец, здесь у индейцев появился действительно эффективный естественный союзник. «Их стратегия состояла в том, — писал Агустин де Сарате, — чтобы позволить испанцам войти в глубокое узкое ущелье, перекрыть вход и выход из него большим количеством воинов, а затем со склонов ущелья забрасывать их обломками скал и булыжниками до тех пор, пока не перебьют их всех, практически не доводя дело до схватки». Применяя эту тактику, индейцам удалось уничтожить 70 кавалеристов в отряде Тапиа — почти столько же, сколько было в распоряжении защитников Куско. Немногие уцелевшие были отправлены к Инке Манко в качестве пленников.
        Кисо продолжал двигаться на север и вскоре встретил отряд из 60 человек Диего Писарро, который шел вниз по течению реки Мантаро в сторону Уаманги. Индейцы вновь успешно воспользовались условиями местности. Кисо поймал в ловушку и истребил весь отряд Диего Писарро недалеко все от того же Паркоса, где Морговехо несколькими неделями раньше сжег вождей и старейшин. Вести об этих больших победах были отправлены Манко вместе с захваченной испанской почтой, оружием, одеждой, головами мертвых врагов, «двумя живыми испанцами, одним негром и четырьмя лошадьми». Гонцы прибыли к Инке вскоре после того, как он узнал о потере Саксауамана в конце мая. Его сын Титу Куси вспоминал большой праздник по поводу этих побед. Чтобы показать, как он ценит заслуги своего полководца-победителя, Манко отправил к нему «самую красивую жену-койю из своего рода и паланкин, который еще больше подчеркнул бы его положение и власть».
        Когда Франсиско Писарро узнал о восстании, поднятом Инкой Манко, наследным принцем, которого он возвел на престол и которому так доверял, он прибегнул к уже знакомой тактике поиска соперника-марионетки на пост Инки. Он выбрал принца королевской крови. Вероятно, это был Куси-Римак, который находился вместе с ним в Лиме. «Этого человека второпях короновали и отправили в Хауху под охраной 30 кавалеристов, возглавляемых капитаном Алонсо де Гаэте. Вскоре после этого происпански настроенные янакона стали приносить тревожные слухи о судьбе других экспедиций. Писарро решил, что 30 человек Гаэте были слишком уязвимы. Поэтому в середине июля он послал еще 30 пехотинцев под командованием Франсиско де Годоя, второго алькальда Лимы в 1536 году.
        Победитель Кисо Юпанки также двигался к Хаухе. Большинство первых горожан-христиан Хаухи уже уехали на побережье и поселились в новой столице Писарро Лиме, но все же в бывшем городе инков еще оставались христиане. Согласно записям Мартина де Муруа, эти испанцы были слишком самонадеянны, чтобы выставлять часовых или делать приготовления к обороне города. «Однажды на заре появился Кисо Юпанки. Он напал на испанцев так внезапно, что они только успели понять: они окружены со всех сторон. У них даже не было времени одеться, так как они только что проснулись. В этой неразберихе они собрались на храмовой платформе, которая служила им крепостью, со всем оружием, оказавшимся под рукой. Легко можно было представить их смятение, ведь им и в голову не приходило, что индейцы осмелятся напасть на них… Бой длился с утра, когда появились индейцы, и до часа вечерни… И индейцы убили их всех, а также их лошадей и слуг-негров».
        Когда 30 пехотинцев под командованием Годоя подошли к Хаухе, им встретилась жалкая фигура верхом на муле. Это был единокровный брат Гаэте Сервантес де Макулас со сломанной ногой. Он и еще один испанец были единственными из отряда Гаэте, кто выжил. А сам он, как стало известно, был убит своими же индейцами-союзниками. Очевидно, Инке-марионетке удалось в пылу сражения переметнуться на сторону своих соотечественников: брат Великого Инки по имени Куси-Римак впоследствии стал выдающейся фигурой в лагере Манко, Франсиско де Годой решил не рисковать, чтобы не разделить судьбу людей Гаэте, Диего Писарро и Тапиа. Он повернул назад и вернулся в Лиму в начале августа «поджав хвост и передал Писарро плохие вести».
        К этому времени Кисо сумел уничтожить почти всех испанцев на территории между Куско и океаном, включая жителей Хаухи, а также многих путешественников и энкомендеро по дороге из Куско в Хауху. Он также разгромил три хорошо вооруженных отряда испанской кавалерии общей численностью свыше 160 человек. Единственным отрядом испанцев, находившимся еще в центральных Андах, были те 30 человек, которыми командовал Морговехо де Киньонес. Они продолжали свой путь вниз по течению реки Мантаро, после того как перебили старейшин в Паркосе. На одном перевале они оказались в ловушке, подстроенной индейцами, которые заняли обе стороны глубокого ущелья. Спустилась ночь, и солдаты Морговехо разбили лагерь на берегу реки. Они разожгли походные костры, оставили их гореть и сумели ускользнуть в темноте. До того как эта экспедиция сумела достичь населенного пункта Уаманга, произошло еще одно вооруженное столкновение в ущелье. У солдат не было времени отдыхать. В течение всего следующего дня на склонах горы вокруг селения скапливались вооруженные индейцы, и люди Морговехо увидели несколько красивых паланкинов, в которых,
очевидно, находились полководец Кисо Юпанки и члены его штаба. Но испанцы опять скрылись под покровом ночи. Они поднялись в горы позади селения и даже взяли с собой своих рыдающих индианок и янакона, которые боялись репрессий со стороны своих соотечественников, если их хозяева-европейцы погибнут.
        Измученная экспедиция теперь предприняла попытку пробраться назад через Анды к побережью. Потянулись долгие дни переходов и боев в ущельях верховьев реки Пампас. Наконец, испанцы достигли последнего ущелья, которое отделяло их от прибрежной равнины, где они могли найти себе прибежище. Но местные индейцы приготовили еще одну засаду.
        Когда колонна испанцев вступила на перевал, воздух наполнился эхом боевых кличей воинов. Большинство испанцев оказались в ловушке. Тропинка была для них слишком узка, чтобы на ней драться, и их накрыла завеса летящих камней. Капитан Морговехо соскочил со своей измученной лошади и взобрался на круп коня к другому седоку. Но в этого коня попал обломок скалы: оба наездника были сброшены на землю, и у Морговехо оказалось раздроблено бедро. Командир испанского отряда в течение нескольких часов еще вел бой, прежде чем он и его слуга были убиты. Еще четверо испанцев погибли при переправе через реку, но рассеянные остатки отряда достигли дороги, проходившей вдоль побережья, и вернулись в Лиму. Они были почти единственными, кто остался в живых из около 200 человек, посланных в горы на помощь осажденным в Куско.
        Прошло уже несколько месяцев с тех пор, как Франсиско Писарро получил вести от своих братьев из Куско, и он боялся, что они, вероятно, уже мертвы. «Губернатор был глубоко обеспокоен ходом событий. Четверо из его военачальников к этому времени были уже убиты вместе с почти двумя сотнями солдат и таким же количеством лошадей». Когда началось восстание, Писарро немедленно предпринял попытку объединить все свои войска в Перу. Алонсо де Альварадо был отозван с его завоевательного похода на индейцев-чачапойяс на северовостоке Перу за Кахамаркой; в конечном счете он вернулся в Лиму с 30 кавалеристами и 50 пехотинцами. Гонсало де Ольмос привел с собой некоторое количество людей и 70 лошадей из Портовьехо на побережье Эквадора; а Гарсиласо де ла Вега, отец историка, оставил свою попытку колонизировать берега бухты Сан-Матео и привел 80 человек назад в Лиму. Единокровный брат Писарро Франсиско Мартин де Алькантара был отправлен с поручением объехать прибрежную равнину, предупредить испанских поселенцев об опасности и собрать их всех в Лиме.
        Но Писарро мог искать помощи и за пределами Перу. Его вторжение в страну было только одним щупальцем испанской колонизации обеих Америк. Сначала Писарро надеялся подавить восстание собственными силами: в июле он послал Хуана де Панесу в Панаму, чтобы купить оружие и лошадей на 11 тысяч марок из его собственных средств, которые там хранились. Но вскоре он понял, что восстание приняло слишком большой размах, и решил обратиться за помощью ко всем испанским губернаторам в обеих Америках. В отчаянии он даже написал 9 июля письмо Педро де Альварадо, губернатору Гватемалы, человеку, который предпринял попытку вторжения в Кито, подвергся унижениям и всего лишь восемнадцать месяцев назад был выкуплен с помощью Писарро. Теперь Писарро обращался к нему с красноречивой просьбой: «Инка осадил город Куско, и в течение пяти месяцев я уже не получаю известий об испанцах, находящихся в нем. Страна настолько разорена, что местные вожди уже не служат нам, они выиграли у нас уже не одно сражение. Это вызывает во мне такую глубокую печаль, что она поглощает всю мою жизнь». Диего де Аяла отвез это письмо в Гватемалу и
поплыл дальше в Никарагуа, где он в конце концов навербовал много хороших солдат. В это же самое время судья Кастаньеда проезжал через Панаму по пути в Испанию, и Паскуаль де Андагойя написал в конце июля императору из Панамы, что «владыка Куско и всей страны поднял восстание». «Восстание распространилось от провинции к провинции, и все они охвачены мятежом. Восставшие вожди уже появились в 40 лигах от Лимы. Губернатор Писарро просит о помощи и получит ее отсюда, насколько это возможно».
        Весть о восстании в Перу постепенно достигла самой Испании. В начале февраля 1536 года пожилой епископ Тьерры Фирме Берланга, который только что вернулся из Перу, где он был по поручению короля, доложил королю Карлу, что губернатор Писарро позволяет своим конкистадорам нарушать королевские указы относительно хорошего обращения с коренным населением. Он также передал зловещее сообщение о том, что «губернаторы использовали в своих целях Инку, владыку Куско, и так же поступали и другие испанцы, которым этого захотелось». В апреле Гаспар де Эспиноза написал из Панамы королю о первых убийствах отдельных испанцев в районе Куско. Но вести об осаде Куско достигли той стороны Атлантики не раньше конца августа. В первых сообщениях о мятеже говорилось, что «это восстание спровоцировал Эрнандо Писарро, так как говорят, что он подверг пыткам главного вождя, чтобы тот дал ему золото и серебро».
        Инка Манко, обрадованный победами Кисо, приказал ему спуститься с гор к Лиме и «уничтожить город, не оставив ни одного целого дома, и убить всех испанцев, которых он там найдет», за исключением самого Писарро. Но Кисо хотел обеспечить безопасность своего тыла. Поэтому весь июль он занимался вербовкой новобранцев среди индейцев племени хауха, уанка и яуйо, пытаясь убедить эти племена, враждебно настроенные по отношению к инкам, присоединиться к восстанию. По понятным причинам Кисо не хотел воевать с испанцами на равнинной местности — к тому же он не был знаком с окрестностями прибрежной равнины, — пока у него не будет значительного численного превосходства. Ему удалось собрать большую армию за счет племен, живущих на западных склонах Анд, и в конечном счете он привел свою огромную разношерстную армию к самой низкой горной цепи в предгорьях Анд, откуда в неясной дымке были видны воды Тихого океана. Самую первую весть о приближении индейцев привез Диего де Агуэро. Он «первым прибыл в Лос-Рейес и сообщил, что индейцы все вооружились и пытались поджечь его усадьбу в деревне, что приближается огромная
армия индейцев. Эта весть повергла весь город в ужас, тем более что в нем находилось очень мало испанцев». Губернатор Писарро отправил 70 кавалеристов под командованием Педро де Лермы попытаться предотвратить спуск индейцев на равнину. Произошел жестокий бой, в котором многие индейцы расстались с жизнью, «был убит один испанский всадник, и много других получили ранения, а Педро де Лерме выбили зубы». Индейская армия продолжала надвигаться на город европейцев.
        «Когда губернатор увидел такое количество врага, у него не было сомнений в том, что все кончено». Воины армии Кисо продвигались по равнине, а некоторые даже заходили в дома на окраине города. Но «кавалеристы спрятались в засаде, и в соответствующий момент они бросились в атаку, убивая и пронзая копьями индейцев в большом количестве, пока они не отступили и не попрятались в холмах. Ночью было выставлено сильное охранение, а кавалерия патрулировала город». Кисо переместил свою армию на крутобокий, похожий на сахарную голову холм Сан-Кристобаль, расположенный по другую сторону реки Римак от центра Лимы. В настоящее время этот холм покрыт пыльными трущобами, он словно темная бородавка, выступающая на теле современного города. Другой холм заняли воины, которые были родом из долин провинции Атавильо к северо-востоку от Лимы. Эти люди были более привычны к равнинной местности и насыщенной атмосфере Лимы, чем их соратники из высокогорных племен. Другие индейцы расположились на холмах между Лимой и портом, находившимся на расстоянии нескольких миль от города Кальяо. Таким образом, испанское поселение было
окружено и почти отрезано от морских коммуникаций.
        Испанцы отчаянно стремились выбить воинов Кисо с холма Сан-Кристобаль. Кавалерия была бесполезна против его крутых склонов. Смелое ночное нападение, обычно приносящее успех, «так как индейцы очень трусливы ночью», казалось самоубийством, если учитывать крутизну склонов холма, занятого таким многочисленным врагом. И тем не менее пять дней было потрачено на подготовку к такому нападению. «Было решено построить щит из досок для защиты от камней. Но когда его сделали, оказалось, что его невозможно нести».
        И как обычно, во время осады подверглась испытанию верность индейских слуг своим хозяевам-испанцам. «Многие слуги-индейцы ушли питаться и жить и даже воевать против своих хозяев на стороне врага, но ночевать они приходили в город». Франсиско Писарро заподозрил в предательстве свою наложницу-индианку. Первая любовь Писарро Донья Инес обвинила сестру Атауальпы Асарпай, которая «жила в доме губернатора», в том, что та поощряла осаждающих. «Итак, без дальнейших рассуждений он приказал задушить ее гарротой и таким образом убил ее, тогда как мог посадить ее на корабль и отправить в ссылку». Но, с другой стороны, в городе были «дружески расположенные к испанцам индейцы, которые очень хорошо воевали. Благодаря им кони не испытывали перенапряжения, чего они не смогли бы выдержать».
        На шестой день осады Лимы индейский главнокомандующий решил положить конец тупиковой ситуации и начать кровопролитное наступление на город. Это был критический момент восстания, попытка сбросить испанских захватчиков в Тихий океан. Кисо Юпанки «принял решение силой войти в город и захватить его или погибнуть во время штурма. Он обратился к своим войскам с такими словами: „Сегодня я намереваюсь войти в город и перебить в нем всех испанцев… Все, кто пойдет вместе со мной, должны при этом понимать, что если я погибну, то и все погибнут, а если я спасусь, то спасутся все“. Индейские военачальники поклялись сделать так, как он сказал». Кисо Юпанки также пообещал своим людям отдать им на потеху тех немногих испанских женщин, которые находились в то время в Лиме. Вероятно, их было не более 14, включая трех крестных матерей Франсиски Писарро. «Мы заберем их жен, женимся на них и создадим расу воинов». Испанцы сами усердно создавали такую расу метисов с того самого дня, когда они впервые ступили на землю Перу, но их союзы с индианками не имели своей целью улучшение наследственности.
        Кисо Юпанки планировал напасть на Лиму одновременно с трех сторон. Сам он двигался с восточных холмов; индейцы из провинции Атавильо, из северной и центральной сьерры шли по дороге вдоль побережья со стороны Пачакамака. Самый главный удар должны были нанести инки под командованием самого Кисо. Он был великолепен и полон безрассудной храбрости, но эта атака была так же тщетна, как и усилия французов в Ажинкуре, англичан в Балаклаве или конфедератов в Геттисберге. «Вся армия индейцев пришла в движение, и по огромному количеству их боевых знамен испанцы поняли, что они полны решимости. Губернатор Писарро приказал кавалерии построиться в два эскадрона. Он взял под свое командование один эскадрон, который спрятался в засаде на одной из улиц. Второй эскадрон находился в засаде на другой улице. К этому времени враг уже двигался по открытой равнине у реки. Это были великолепные отборные воины. Их возглавлял генерал с копьем в руке. Он переправился через оба притока реки в паланкине.
        «Как только враг появился на улицах города и на стенах, кавалерия вырвалась из засады и решительно атаковала индейцев. Так как местность была ровная, они мгновенно разбили их наголову. На месте сражения остался мертвый генерал и 40 других военачальников и вождей вместе с ним, как будто бы наши специально их выбирали. Но они были убиты, потому что шли впереди своих воинов и приняли на себя первый удар атаки. Испанцы продолжали наносить раны и убивать индейцев до самого подножия холма Сан-Кристобаль, где встретили сильное сопротивление со стороны их укрепления». Инка Манко потерял своего самого удачливого военачальника, доблестного Кисо Юпанки.
        После гибели в кровавой бойне сразу такого большого количества командиров дух борьбы покинул индейцев. Более проворные, испанцы планировали уже ночное нападение на холм Сан-Кристобаль, но индейская армия растаяла в горах, прежде чем такая попытка была предпринята. Индейцы из горных районов чувствовали себя неуютно в горячей, насыщенной атмосфере побережья: их легкие были развиты для того, чтобы жить на большой высоте. Они отчаялись изгнать Писарро из его прибрежного города: превосходство испанских всадников было слишком велико на плоской, открытой равнине, расположенной на уровне моря. Прибрежные племена явно не хотели присоединяться к восстанию, поднятому против захватчиков в высокогорных районах, к тому же испанцы в Лиме предусмотрительно посадили под замок многих «курака», вождей прибрежных общин и их объединений.
        В это же самое время у испанцев, осажденных в далеком Куско, были две неотложные задачи. Одна — попытаться сообщить своим соотечественникам на побережье, что они еще живы. Другая — смело наносить удары по штабу Инки, чтобы попытаться уничтожить людей, руководящих осадой. Группа горожан уговорила Эрнандо Писарро послать 15 лучших всадников на побережье по неожиданному маршруту: на юг от плоскогорья, а затем на запад через Арекипу. В эту группу из 15 человек вошел весь «цвет личного состава», отважные молодые люди, такие, как Педро Писарро, Алонсо де Меса, Эрнандо де Альдана, Алонсо де Торо и Томас Васкес. Эти отобранные люди рассматривали свою миссию как отправку на верное самоубийство. Алонсо Энрикес де Гусман думал, что его включили в этот отряд, потому что у Эрнандо Писарро была к нему личная неприязнь и он желал ему смерти. В конце концов, делегация во главе с королевским казначеем Рикельме убедила Писарро, что отъезд этих прекрасных бойцов серьезно ослабит оборону города. Эрнандо мудро отозвал свой приказ, и эти 15 избежали участи быть уничтоженными в индейской засаде.
        Теперь Эрнандо Писарро попытался нанести удар по самому Инке. Он узнал, что Манко переместился из Кальки в Ольянтайтамбо, дальнюю крепость, расположенную в 30 милях вниз по течению рек Вильканота, Юкай и Урубамба. Писарро собрал всех своих самых лучших воинов: 70 кавалеристов, 30 пехотинцев и большой отряд индейцев-союзников. Габриэль де Рохас остался в Куско с менее боеспособными испанцами. Эрнандо Писарро с большими трудностями повел свой отряд вниз по течению реки Юкай, так как эта река постоянно извивалась между крутых скалистых берегов своей долины. «Через нее надо было переправляться раз пять или шесть, и каждый раз брод защищали индейцы». Наконец, после непрерывных боев испанцы достигли Ольянтайтамбо, и их ужаснуло зрелище массивных серых стен. «Когда дошли до Тамбо, мы обнаружили, что это очень хорошо укрепленная крепость, представляющая собой устрашающее зрелище».
        Огромные руины стоят, почти полностью нетронутые, и по сей день, демонстрируя превосходное искусство каменщиков-инков. Ниже крепости на дне небольшой долины расположен город Ольянтайтамбо. Это один из немногих сохранившихся образцов градостроительства инков, в котором остались нетронутые временем основания стен и сетка улиц. Каждый городской квартал инков состоял из двух участков с выходами на продольные улицы. В домах, в которых когда-то жили инки, все еще живут люди. Сохранились даже названия кварталов инков, а также названия зданий, в которых раньше жили аклья и избранные священнослужительницы. Город состоял из пяти террасированных и окруженных стенами частей, расположенных симметрично в форме трапеции, то есть в форме скошенного по бокам четырехугольника, столь любимого инкскими архитекторами. Рядом с городом бежит речка Патаканча, впадающая в Вильканоту, а за ней выступает огромная скала. На уступе этой скалы и стояла крепость-храм Ольянтайтамбо. Волнообразные гранитные подпорные стены охватывают крутой склон ближе к концу уступа, в то время как склон, обращенный к городу, разлинован
огромными ступенями 17 широких террас. Наверху — обнесенные стенами укрепления, что является редкостью в архитектуре инков, а внутри этой цитадели находится платформа, облицованная семью огромными монолитами из светлого порфира, каждый из которых имеет ширину около 11 футов. Снизу кажется, что весь склон украшен правильными рядами каменной кладки (фото 33, 34).
        Солдаты из отряда Эрнандо Писарро заняли плоский участок равнины между городом и рекой Юкай. Из-за того, что Ольянтайтамбо расположен вблизи лесов бассейна Амазонки, Манко набрал в свою армию лучников из племен, обитающих в джунглях. Один из солдат Писарро так описывал храбрость этих наводящих ужас дикарей: «Они не знают, что такое бегство от врага; они продолжают выпускать свои стрелы, даже когда уже умирают».
        Город и крепость были полны этих лучников, засевших на каждой террасе. За рекой находились инки с пращами. «Таким образом, инки вели с ними бой с трех сторон: с горного склона, с другого берега реки и со стороны города… Инка находился в самой крепости вместе с множеством хорошо вооруженных воинов». «Против нас они собрали такое количество людей, что они не могли поместиться на склонах гор и на равнинах». Наверх к крепости вела одна-единственная лестница. Ворота у ее подножия были заложены каменной кладкой так, что индеец мог пролезть через них только на четвереньках. Два конкистадора старшего возраста смело выехали вперед на своих лошадях к стенам города, но «было удивительно видеть, как на них обрушился поток стрел, когда они повернули назад, и слышать воинственные крики индейцев». Другая группа всадников попыталась атаковать террасы внизу цитадели. Но защитники «сбросили на нас столько булыжников и пустили в нас столько камней из пращей, что даже если бы нас, испанцев, было гораздо больше, мы все были бы убиты». Один из камней сломал круп головной лошади. Она перевернулась и, лягаясь, пятясь
назад и падая, раскидала всех лошадей, которые следовали за ней. Эрнандо Писарро предпринял попытку послать отряд пехотинцев захватить высоты над крепостью, но европейцы были отброшены назад градом камней. Пока испанцы пребывали в нерешительности, индейцы напали на них. Они ринулись на равнину с «такими громкими криками, что казалось, будто осыпается гора. Со всех сторон вдруг появилось столько людей, что каждый видимый отрезок стены оказался заполненным индейцами. Враг вступил в яростную борьбу с [людьми Писарро], которая была с обеих сторон беспощадной, как никогда». У индейцев появилось много испанского оружия, и они учились эффективно применять его. «Свирепый вид некоторых из них с кастильскими мечами и щитами в руках, с испанскими шлемами на головах производил большое впечатление. Один из индейцев, вооруженный таким образом, осмелился напасть на всадника, чтобы заслужить славу героя, и пал от удара копьем. Сам Инка появился среди своих воинов верхом на коне с копьем в руке, управляя своей армией». Индейцы даже попытались применить захваченные аркебузы, порох для которых приготовили взятые в плен
испанцы. И здесь Манко применил другое свое секретное оружие. Незаметно для испанцев инкские инженеры отвели воды реки Патаканчи по заранее подготовленным каналам, чтобы они затопили равнину. Вскоре испанские кавалеристы обнаружили, что вокруг них поднимается вода, которая в конечном итоге достигла подпруг их коней. «Почва так размокла, что лошади не могли участвовать в бою». «Эрнандо Писарро понял, что невозможно взять этот город, и приказал отступить».
        Спустилась ночь, и испанцы попытались ускользнуть под покровом темноты, оставив свои палатки у подножия Ольянтайтамбо. Но колонна всадников была замечена, «и индейцы налетели на них с оглушительными криками, „…“ хватая лошадей за хвосты». «Они с яростью напали на нас на речной переправе с горящими факелами в руках… У этих индейцев есть одна особенность: если они побеждают, то становятся прямо демонами, но если же они бегут, то похожи на мокрых куриц. А так как в этот момент они одерживали победу, то при виде нашего отступления они пустились нас преследовать с большим воодушевлением». Индейцы насыпали на дорогу колючих стеблей агавы, которые травмировали лошадей. Но испанцы все же сумели выбраться той ночью из долины Юкай и на следующий день с боями проложили себе дорогу назад в Куско. Титу Куси писал, что индейцы смеялись от души над неудачей испанцев, и испанцы знали, что поражение такой крупной экспедиции подняло боевой дух индейцев. «Инка чрезвычайно огорчился, что Эрнандо Писарро уехал, так как был уверен, что промедли он еще один день, и ни одному испанцу не удалось бы скрыться. По правде
говоря, всякий, кто видел, как выглядит эта крепость, ничему другому и не поверил бы, „…“ так как „…“ в таких случаях, когда кони не могут вступить в бой, индейцы — самые деятельные люди в мире».
        Индейцы явились причиной неожиданного подъема боевого духа испанцев, осажденных в Куско. Спасательные экспедиции, посланные Франсиско Писарро, везли донесения и письма. Они были доставлены Манко, который собирался сжечь их. Но в лагере Инки находился один хитрый испанец, который предложил использовать эти письма более эффективно: их следует порвать и доставить осажденным, чтобы показать им, какая судьба постигла их соотечественников. С этой целью группа индейцев появилась на вершине холма Карменка утром 8 сентября. Эрнандо Писарро вместе с другими всадниками тут же выехали за ними в горы в погоню. На обратном пути они обнаружили, что индейцы оставили два мешка, в которых находились высушенные головы шестерых испанцев и разорванные остатки тысячи писем. Манко не сумел оценить всю важность письменных средств связи. Появление этих писем — пусть даже и таким жутким образом — чрезвычайно воодушевило осажденных. Они узнали, что испанцы все еще удерживали Лиму и пытались оказать им помощь. Они также узнали из одного письма, «почти целого, от нашей государыни императрицы», что Карл V одержал победу над
неверными в Тунисе. Алонсо Энрикес де Гусман получил личное письмо от Франсиско Писарро, датированное 4 мая, в котором старый губернатор признавался: восстание Инки «вызвало во мне большую озабоченность и по причине ущерба, „…“ который оно нанесет службе императору, и из-за опасности, в которой вы оказались, и из-за всех неприятностей, которые оно навлечет на меня в моем немолодом возрасте». Получение этих писем положило конец всяким попыткам наладить связь с побережьем. Испанцы в Куско могли только надеяться, что их соотечественники переживут мятеж и, в конце концов, придут к ним на помощь.
        Инка Манко, воодушевленный поражением испанцев под Ольянтайтамбо, попытался вновь собрать армию, которая почти захватила Куско четырьмя месяцами раньше. Крестьяне, которые тогда вернулись в свои деревни, были снова призваны на службу, чтобы предпринять новое нападение на город до начала сезона дождей. К этому времени испанцы уже наладили свою жизнь в разрушенном и опустошенном городе. Они починили крыши некоторых домов, заменив соломенные крыши менее горючими плоскими крышами из торфа и деревянных балок. Когда осада достигла своего пика, они держали своих коней постоянно оседланными и взнузданными, и каждый испанец выходил каждую ночь в дозор. Теперь же осажденные несли караульную службу через ночь и знали, что им нужно опасаться ночных нападений только в полнолуние, так как в новолуние индейцы были заняты религиозными церемониями. Наиболее остро для осажденных стояла проблема продовольствия. «Самым большим испытанием, пережитым христианами, был невероятный голод, от которого некоторые умерли. Ибо индейцы предусмотрительно сожгли все здания, в которых содержались продовольственные припасы».
Эрнандо Писарро удалось собрать небольшой урожай кукурузы, посаженной индейцами в нескольких милях к северо-западу от Куско. Отряды кавалерии сопровождали колонны индейцев-союзников, которые несли кукурузу в город и отражали нападения воинов армии Манко, пытавшихся помешать проведению этой операции. Но этой кукурузы было недостаточно. Могли пройти месяцы, прежде чем с побережья пришло бы спасение, и испанцы, не имевшие возможности заниматься интенсивным земледелием, срочно нуждались в продовольствии, чтобы избежать голодной смерти в этот период. Когда осада закончилась, испанские власти опросили «кипу-камайоков» (инкских счетоводов). Они сообщили, что некоторые крупные военачальники инков переходили на сторону испанцев вместе с большими отрядами воинов. Среди них был Паскак, двоюродный брат и враг Манко, которого Эрнандо Писарро назвал «предводителем индейцев», который был с ним во время обороны Куско. От этих предателей испанцам стало известно, что «люди Инки Манко доставили свыше тысячи голов скота, кукурузу и другое продовольствие» и что все это находилось недалеко от Куско. Эрнандо Писарро
немедленно послал Габриэля де Рохаса с 70 всадниками захватить этих лам, совершив набег на район Канчас по дороге в колья-суйю. Педро Писарро написал об этом набеге: «Мы поехали и оставались там двадцать пять или тридцать дней; мы согнали почти 2 тысячи голов скота [лам] и вернулись с ними в Куско, ни разу не попав в серьезную переделку». Захват продовольствия придал мужества осажденным. Эрнандо Писарро немедленно отправил еще одну — на этот раз шестидневную — грабительскую и карательную экспедицию в кунти-суйю, на юго-запад от Куско. Ее целью было отомстить за убийства Симона Суареса и других энкомендеро в начале восстания. «Но мы не смогли поймать никого, на кого мы могли бы обрушить наказание. Поэтому мы забрали продовольствие и вернулись».
        Эти дерзкие набеги спасли осажденных испанцев от голодной смерти. Хотя они и имели огромный успех, они были расчетливо рискованными и чуть ли не гибельными. Как только Манко узнал, что лучшие кавалеристы покинули город, он ускорил свою мобилизацию. Испанцы, оставшиеся в Куско, с тревогой узнавали о передвижениях врага. Гонсало Писарро отправился в ночную разведку, чтобы захватить пленных, у которых под пытками можно было бы получить информацию. Он с 18 всадниками въехал на плато к северу от города и, сам того не ведая, проехал в темноте между двумя большими частями армии Манко. Испанцы заночевали, разделившись на два небольших отряда под командованием Гонсало Писарро и Алонсо де Торо. Когда занялась заря, они обнаружили, что стоят лицом к лицу с врагом: перед Торо стоял контингент из северной части империи, а перед Писарро — отряд лично набранных Манко рекрутов, самые лучшие воины его армии. В ходе непрекращающегося боя испанские кавалеристы вскоре поняли, что им нужно попытаться скрыться в Куско, но у индейцев на этот раз было преимущество. Они измучили людей Писарро непрерывной схваткой. Храбрые
индейцы хватали испанских лошадей за хвосты, в то время как наездники пытались освободиться, нанося им удары мечом. Испанцы продвигались шаг за шагом через скопление индейцев и были на грани изнеможения. Их спасли индейцы-союзники; некоторые из них добежали до города, чтобы предупредить Писарро об отчаянном положении, в которое попал его брат. Эрнандо срочно принял меры — собрал жителей города, а затем выехал со всеми оставшимися в Куско кавалеристами: всего их было 8. Они трусцой и галопом проскакали 3 или 4 мили до места схватки. Они рассеяли индейскую армию своей неожиданной атакой. Одновременно подъехали и люди Торо, так что испанцы получили возможность вернуться в город, измученные и сильно потрепанные.
        По всеобщему мнению, это был самый тяжелый момент в жизни осажденных горожан. В один прекрасный день индейцы возобновят свои атаки на город и обнаружат, что у его защитников мало продовольствия, что их лошади ранены, а значительная часть боеспособных солдат отсутствует, отправившись в кунти-суйю. Испанцы отреагировали на такую критическую ситуацию характерным для них образом: они решили собрать всех здоровых лошадей и напасть той самой ночью на стягивающиеся силы индейцев. Объектом нападения были личные воинские части Манко, цвет его армии. Атака застала их врасплох. Гонсало Писарро перехватил большое количество индейцев, когда они пересекали равнину между двумя горами, и перебил их с особой жестокостью «в одном из самых зрелищных боев, виденных когда-либо». Эта вылазка закончилась тем, что его кавалеристы, заехав на лошадях в озеро Чинчерос, кололи копьями барахтающихся в воде индейцев, как рыбу. Эрнандо Писарро столкнулся с отрядом лесных лучников из охраны Инки и уничтожил их всех, несмотря на раны, которые они нанесли своими стрелами его коню и коням других испанцев. Испанцы вновь захватили
инициативу в свои руки и, деморализовав отряды личной охраны Манко, лишили индейцев возможности напасть на них. Чтобы закрепить свою победу и нанести удар по психологии противника, они опять отрубили кисти рук у сотен пленников на площади в Куско.
        Осада зашла в тупик. У осажденных было достаточно провизии, чтобы пережить сезон дождей, но они были слишком слабы, чтобы прорваться сквозь окружение. Люди Манко убедились, что ударами в лоб им не захватить Куско. Очевидно, они надеялись поймать испанцев в ловушку в ходе какой-нибудь военной операции и «ждали весну (1537 года), чтобы собрать более мощную армию и завершить изгнание испанцев». Но они не достигли главной цели восстания: уничтожить захватчиков в столице империи».
        Пока события в горах временно находились в тупике, равновесие сил в Перу изменилось в пользу испанцев благодаря прибывшему по морю пополнению. Первый посланец Писарро задержался на три месяца, собирая людей и снаряжая корабли в Панаме. Поэтому отчаявшийся губернатор послал в конце сентября Хуана де Беррио со своими аккредитивами и дальнейшими мольбами о помощи. Старый Франсиско де Баррионуэво написал из Панамы в Испанию письмо в своей обычной грубой манере: «Беррио говорит, что в Лиме полно бесполезных людей: одни из них ранены, другие больны, третьи изнежены и слабы — и нет мужчин, которые могли бы выйти против индейцев… Кто действительно нужен, так это мужчины, которые смогут выдержать испытания и голод! Там полно неженок!» Более отважные мужчины стали прибывать к Писарро к концу 1536 года. Собственные люди Писарро вернулись с побережья Эквадора, и приехал Алонсо де Альварадо с 80 конниками из своей экспедиции к индейцам-чачапояс. Другие испанские губернаторы тоже отреагировали. «Педро де лос Риос, брат губернатора, находившийся в Никарагуа, приплыл на большом галеоне с людьми, лошадьми и
оружием». Великий Эрнан Кортес прислал из Мехико «на одном из своих кораблей под командованием Родриго де Грихальвы много оружия, боеприпасов, конской сбруи, шелковых тканей и шубу из куньего меха». Гаспар де Эспиноза, губернатор Панамы, прислал людей из Панамы — Номбре-де-Дьоса и Истмуса. В сентябре председатель Аудиенсии — судебной администрации в Санто-Доминго на острове Эспаньола — прислал своего брата Алонсо де Фуэнмайора с 4 кораблями, на которых приплыли сотня кавалеристов и 200 пехотинцев.
        Когда второе воззвание Писарро достигло островов Карибского бассейна в ноябре, с Эспаньолы отплыли еще 2 корабля, а председатель Аудиенсии написал: «Наша помощь на настоящий момент составляет 400 испанцев, 200 испаноговорящих негров, которые очень хороши в бою, и 300 лошадей». Но этот, вызывающий чувство гордости, отряд зря потратил три месяца в попытках приобрести корабли на Тихоокеанском побережье и достиг Перу не раньше середины следующего года. Хуан де Беррио, наконец, навербовал 4 корабля добровольцев, но не сумел прибыть в Перу раньше февраля 1537 года. Даже королевская власть в Испании отозвалась на призывы Писарро: в ноябре королева отправила капитана Перансуреса с 50 аркебузьерами и 50 арбалетчиками. Инка Манко пытался изгнать захватчиков, которых поддерживали ресурсы огромной империи, и он не мог надеяться на успех, столкнувшись с ее объединенными усилиями.
        Глава 11
        РЕКОНКИСТА
        Инка Манко надеялся вновь собрать свою огромную армию для новой попытки захватить Куско после сезона дождей в 1537 году. Но теперь он уже действовал не на пустом месте: две мощные армии испанцев шли на выручку городу.
        К северу от Перу просьбы Франсиско Писарро о помощи привлекли достаточно добровольцев, чтобы организовать ошеломляюще мощную экспедицию в горы. Губернатор был пессимистично настроен относительно шансов своих братьев остаться в живых в Куско, но ему нужно было заново завоевывать Перу. Главнокомандующим этой спасательной экспедиции был Алонсо де Альварадо, который был отозван из своего колонизаторского похода на индейцев-чачапояс на северо-востоке Перу. 8 ноября 1536 года он вышел из Лимы с отрядом в 350 человек, среди которых были превосходно экипированные всадники (более 100 человек) и 40 арбалетчиков. Индейцы под командованием Иллья Тупака храбро пытались не допустить продвижения вперед этого сильного отряда. Когда он углубился в горы в 25 милях к востоку от Лимы, у испанцев произошло «чрезвычайно жестокое сражение с индейцами». Солдат по имени Хуан де Туруэгано написал своему другу в Севилью: «Христиане захватили живьем в плен 100 индейцев и 30 из них убили. Некоторым пленным они отрубали руки, другим отрезали носы, а у женщин — груди. Затем они отправили их назад, к своим, чтобы все, кто
собирался продолжать восстание, увидели, что они тоже могут попасть под нож». Алонсо де Альварадо использовал ту же самую тактику нанесения увечий, что и Эрнандо Писарро в Куско: такая тактика запугивания была самым последним психологическим оружием испанцев. 15 ноября снова произошел бой с индейцами на перевале Ольерос, но колонна Альварадо проследовала в Хауху. Осторожный военачальник задержался там на месяц в ожидании других сил подкрепления. Проводя время в Хаухе, он занимался грязными делами: вымогательством, пытками индейцев с целью получения сведений об испанцах в Куско, а также сгонял в Хауху носильщиков, которые заменили бы индейцев из прибрежных районов, умерших от холода во время перехода через Анды.
        Кульминация осады Лимы: смерть генерала Кисо Юпанки.
        Племя индейцев-уанка, проживавшее в Хаухе, которое приветствовало Писарро в 1533 году и отказалось помогать Кискису в 1534-м, с большой неохотой присоединилось к восставшим, когда полководцы Манко вытеснили испанцев с гор. Теперь вожди Хаухи стали верными союзниками испанцев в их реконкисте. Туруэгано писал, что два дружески настроенных вождя Хаухи сопровождали колонну Альварадо, «и эти касики сами сжигали всех индейцев, которых захватывали в плен, если они были орехонами, если они были инками и если они подстрекали к восстанию». После сражения 15 ноября «они убили тысячу орехонов и захватили много их добра». Многие перуанские племена все еще ненавидели инков сильнее, чем испанцев.
        Наконец, к Альварадо подошло пополнение в виде еще 200 испанцев под командованием Гомеса де Тордойя. Все они были новичками, только что прибывшими из Панамы и Испании. Альварадо задержался еще на месяц, а затем медленно тронулся в путь по направлению к Куско. Если индейцы не сумели победить 190 человек под командованием Эрнандо Писарро в Куско, было мало надежды на то, что это им удастся в бою против 500 бойцов Альварадо. Но они все же попытались. Огромное количество индейцев предприняли еще одну решительную атаку на колонну испанцев, когда она шла по каменному мосту Румикача через реку Пампас недалеко от Вилькасуамана. После того как они убили нескольких испанцев и множество их индейских союзников, они были отброшены назад, но продолжали изнурять христиан мелкими стычками по пути их следования на восток в сторону Абанкая.
        Другая испанская армия, стремившаяся к Куско, представляла собой экспедицию Диего де Альмагро, возвращавшуюся из Чили. Когда двадцать месяцев тому назад Альмагро покидал Куско, никто не знал, принадлежит ли город к его губернаторским владениям или же подпадает под юрисдикцию Франсиско Писарро. В различных королевских указах говорилось, что Писарро надлежит править территорией, простирающейся на 270 лиг от места первой высадки испанцев на острове Пуна. Но не было уточнения: то ли это расстояние должно отмеряться точно по широте, то ли в юго-восточном направлении вдоль линии побережья. А также не было никакой подсказки, как высчитать это расстояние через Анды с помощью примитивных геодезических методов того времени в стране, охваченной восстанием. Эти неясности привели к многим годам гражданской войны и насильственной смерти обоих губернаторов, бывших партнеров, которые задумали и первыми организовали открытие и завоевание Перу.
        Когда Альмагро отправился в Чили, то все надеялись, что он обнаружит там достаточно богатств на подвластной ему территории, чтобы и он, и его соратники забыли о Куско. Они получили свою долю при распределении первой награбленной добычи в городе, и это могло бы их удовлетворить. Но экспедиция в Чили принесла одно лишь разочарование. Никто тогда и не подозревал, что на Боливийском плоскогорье скрыты сказочные серебряные копи Потоси. Вместо этого Альмагро со своими людьми, ожесточенными и разочарованными, вернулся назад через ужасную пустыню Атакама после многих месяцев тяжелого похода. Оказалось, что на подвластной Альмагро территории, Нью-Толедо, нет ни красивых городов, ни легкой добычи.
        Когда люди Альмагро вновь появились на территории Перу, от индейцев до них стали доходить слухи о восстании и осаде Куско. Гонсало Фернандес де Овьедо, чьему перу принадлежит длинный отчет о чилийской экспедиции, писал, что Альмагро поспешил вперед, чтобы получить более точные сведения. Добравшись до Арекипы, он начал переписку с Инкой Манко. Полный желания установить тесные взаимоотношения, но несколько смущенный разницей в возрасте, Альмагро нашел компромисс, обращаясь к молодому Инке: «Мой возлюбленный сын и брат». За этим последовало письмо, которое было образцом тактичности. Альмагро сказали, что Манко держит в плену Эрнандо Писарро и других испанцев, поэтому он умолял Инку воздержаться от расправы с ними до его приезда. Он выражал Инке сочувствие: «…христиане нанесли тебе много оскорблений, разграбили твое имущество и дом и отняли твоих любимых жен». Виновники, конечно, понесут наказание именем короля, и Манко, вероятно, простят его вину в разжигании восстания при условии, что он прекратит его сейчас. Альмагро попытался нарисовать картину своего собственного могущества, многократно его
преувеличив: будто бы в его распоряжении есть «тысяча воинов-христиан и 700 лошадей», и он «со дня на день ожидает прибытия еще 2 тысяч человек». Но этому противоречит следующее его признание: «Я иду из далекой страны, и все припасы у меня израсходованы, так что мне нечего послать тебе в подарок. Мне прекрасно известно, что у тебя много кастильских тканей и вин, и у тебя ни в чем нет недостатка. И тем не менее я везу тебе шубу, чтобы она защищала тебя от холода. Я вручу ее тебе, когда мы встретимся. Ее мне прислал король, но я отдам ее тебе». Думая, что перевес на стороне Манко и что Куско находится у него под контролем, Альмагро уверял его: «Я и в мыслях не держу предпринимать что-либо без твоего одобрения и совета и никогда не откажу тебе в дружбе и благосклонности, которые я всегда питал к тебе». Письмо произвело большое впечатление на индейцев. Пленники, захваченные испанцами в Куско, хвастались, что их друг Альмагро находится уже в пути и поможет им перебить всех, кто пережил осаду.
        Альмагро поспешил из Арекипы в глубь страны на плоскогорье через ущелье реки Вильканота и далее вниз по реке к Куско. Он сделал остановку в Уркосе, в 25 милях к юго-востоку от города. Дальше дорога разветвляется: направо она идет вдоль реки Вильканота на Юкай, Кальку и Ольянтайтамбо, а налево — в долину Куско через ущелье Ангостура, защищенное стеной, построенной инками в Румикольке. Таким образом, три вооруженных отряда — Инки Манко, Эрнандо Писарро и Диего де Альмагро — образовали вершины равностороннего треугольника, причем каждый из них во что бы то ни стало стремился получить преимущества от неизбежных столкновений.
        Люди Эрнандо Писарро, естественно, обрадовались перспективе быть спасенными. Правда, они скорее предпочли бы получить спасение от людей, посланных Франсиско Писарро, чем от ветеранов вернувшейся экспедиции Альмагро. Они рассчитывали объединить свои силы с Альмагро и нанести поражение Инке Манко. Но Эрнандо Писарро и его братья не имели намерения сдавать город, который они обороняли в течение всего года.
        Альмагро и его спутники желали заполучить Куско. Они рассматривали Манко как мощного потенциального союзника в том, чтобы отнять город у братьев Писарро. Они также надеялись, что при помощи дипломатии им удастся мирным путем вернуть молодого Инку в ряды вассалов Испании. Тогда можно было бы обвинить Эрнандо, Хуана и Гонсало Писарро в том, что они спровоцировали Инку поднять восстание, а Альмагро при этом окажется спасителем Перу и законным правителем Куско.
        Инка Манко оказался в затруднительном положении. В его распоряжении все еще была сильная армия в долине Юкай, и он продолжал мобилизацию крестьян для нового наступления на Куско. Но приближение армий Альмагро и Альварадо изменило баланс сил в Куско в пользу испанцев. Манко был в достаточной степени реалистом, чтобы понять, что его восстание обречено. Он мог попытаться продолжить борьбу в качестве главаря мятежников в воинственно настроенной части страны к северу от Куско. Или он мог вернуться к комфортному существованию в качестве марионеточного правителя Куско под покровительством Альмагро. Он был убежден, что братья Писарро никогда не простят убийства Хуана Писарро. Поэтому возвращение Манко под крыло испанцев зависело от полного свержения власти братьев Писарро и от его доверия к заверениям Альмагро в дружеских к нему чувствах. Возможно, Манко предпочел бы вернуться в Куско, но это означало рисковать своей жизнью, полагаясь на обещания испанцев.
        Альмагро начал действовать, отправив двоих своих людей, Педро де Оньяте и Хуана Гомеса Малавера, с посольской миссией к Инке в Ольянтайтамбо. Они должны были вновь сказать ему, что Альмагро скорбит по поводу плохого обращения, которое тот получил от жителей Куско. Если Манко сдастся, Альмагро гарантирует ему прощение и наказание виновных испанцев королевскими властями. Это было именно то, что хотел услышать Манко. Поэтому он оказал сердечный прием обоим испанцам, позаботился о том, чтобы их хорошо развлекали во время их визита, и даже подарил им драгоценные камни и другие вещи, взятые у убитых испанцев из спасательных экспедиций, организованных Писарро. Затем он принялся изливать свои обиды. По словам самих посланцев и других сторонников Альмагро, Инка жаловался на оскорбления, которые спровоцировали его поднять восстание. Он сказал, что Гонсало Писарро отнял у него жену, что Диего Мальдонадо вымогал у него золото, что его держали в тюрьме, посадив на цепь. Он назвал пятерых испанцев — включая Педро Писарро и Алонсо де Торо, — которых он обвинил в том, что они плевали и мочились на него и
поджигали ему ресницы пламенем свечи. На посланцев Альмагро большое впечатление произвело не только все это, но также и великолепная армия Манко и оборонительные укрепления Ольянтайтамбо.
        Прошло какое-то время, прежде чем Эрнандо Писарро и его соратники поверили в дерзкие речи захваченных индейцев о том, что Альмагро вернулся из Чили и продвигается к городу. Они поняли, что затевается что-то странное, когда толпы индейцев, стягивавшиеся для нового наступления на город, за ночь исчезли. Эрнандо Писарро послал отряд кавалеристов на разведку по дороге в колья-суйю, и они подтвердили, что Альмагро возвращается. Он также послал молодого индейца с письмом к самому Манко. Этот индеец прибыл, когда посланцы Альмагро находились вместе с Инкой в Ольянтайтамбо. В письме Писарро содержалось предостережение Инке не верить на слово Альмагро, который был вероломным лжецом и в любом случае подчиненным губернатора Писарро. Такое предупреждение от человека, которого он держал в осаде в течение всего прошлого года, должно было бы показаться Троянским конем, самой очевидной из всех уловок. Но некоторое впечатление оно произвело. Оно укрепило Манко в нежелании доверять свою жизнь какому бы то ни было испанцу. После долгого совещания с индейскими старейшинами Оньяте попросили дать весомые доказательства
того, что он не заодно с братьями Писарро. Он должен был отрубить руку индейцу, посланному Писарро. Это испытание он прошел без лишних отговорок, однако пойдя на компромисс: он отрубил только пальцы у их основания. Затем Оньяте отправился просить Альмагро приехать в Юкай лично для переговоров с Манко. Оньяте передал все заверения индейцев в дружбе, но предупредил Альмагро, что нужно быть осторожным. Поэтому Альмагро оставил часть своей армии в Уркосе под командованием Хуана де Сааведры и тронулся в путь по долине Юкай с двумя сотнями хороших кавалеристов на встречу с Инкой. Он остановился в Кальке, где раньше квартировал Манко, в 25 милях от Ольянтайтамбо.
        Один из военачальников Альмагро предпринял необычную попытку личной дипломатии. Охваченный жаждой лавров победителя Инки, с которым он раньше был в дружеских отношениях, некий Руи Диас с молодым индейцем-переводчиком по имени Пако отправился в лагерь Инки. Он сделал это вопреки желанию Альмагро, который сам хотел вести эти щекотливые переговоры. Сначала Руи Диаса приняли хорошо, но внезапно позиция Манко стала более жесткой. Он потребовал еще доказательств того, что Альмагро настроен враждебно по отношению к сторонникам братьев Писарро в Куско. Альмагро захватил 4 разведчиков Эрнандо Писарро, и теперь Манко стал настаивать на том, чтобы их казнили и тем самым продемонстрировали честность Альмагро.
        Различные авторы по-разному объяснили причины такой смены настроения Манко. Один утверждал, что Инка допросил переводчика Пако и вытянул из него признание в том, что Альмагро планировал лишить Инку свободы и отослать его в Испанию. По мнению Кристобаля де Молины, разрыв отношений произошел из-за отказа Альмагро казнить разведчиков Писарро. Едва ли он мог согласиться убить своих соотечественников, доблестных защитников Куско. Но Манко настаивал на такой бескомпромиссной демонстрации, прежде чем он отважится вверить себя армии Альмагро. Сомнения, зароненные письмом Писарро, осторожность его советников и его собственные подозрения заставили его осознать невозможность вступления в Куско вместе с Альмагро. Последние надежды на заключение союза были рассеяны, когда, по утверждению Сьесы де Леона, Альмагро позволил своим кавалеристам задавить при въезде в Кальку нескольких индейцев и когда сам Альмагро дерзко ответил на полную высокомерия речь Паукара, молодого индейского военачальника, командующего войсками в районе Кальки. Другие, более циничные испанцы считали, что Манко никогда и не собирался
заключать союз. Он просто ждал, пока Альмагро не переправится на восточный берег вздувшейся реки Юкай.
        Какова бы ни была настоящая причина, но 5 тысяч или 6 тысяч воинов Паукара внезапно появились на склонах гор вокруг Кальки и ринулись вниз на испанцев, побывавших в Чили, с криками: «Альмагро — лжец!» Испанцы отразили нападение привычной контратакой, но испытали затруднения при переправе через реку на плотах под натиском индейцев. Гнев Инки обрушился и на несчастного Руи Диаса, несостоявшегося посредника в переговорах о его сдаче. Манко позволил своим людям как следует поразвлечься с ним. Они раздели Диаса догола и «раскрасили его своими красками и веселились, глядя на его искаженные черты. Они заставили его выпить огромное количество их вина, или чичи, и, привязав его к столбу, стали метать в него из пращей плоды, которые мы называем гуавой, причиняя ему сильную боль. Вдобавок к этому они заставили его сбрить бороду и остричь волосы. Они хотели превратить хорошего испанского военачальника, каковым он и был, в голоногого индейца».
        Нападение на Альмагро и его отряд отняло у Манко шанс на примирение с испанцами. Он не осмелился довериться честности испанцев, которая необыкновенно обесценилась в его глазах. Манко сделал ставку на свою героическую попытку уничтожить разрозненные испанские поселения в Перу. Теперь, когда его восстание потерпело поражение, он не мог надеяться на свое возвращение в Куско в качестве марионеточного правителя. У него не было иного выбора, кроме как отступить и вновь вернуться к образу жизни бродяги-изгоя, то есть к тому существованию, от которого прибытие испанцев спасло его три года тому назад.
        Индейцы получили передышку, чтобы определить свою дальнейшую линию поведения. Две испанские группировки вступили в борьбу за обладание Куско и в конечном счете за обладание Перу. Когда солдаты Альмагро бежали от нападавших на них воинов Паукара, они направились прямо к Куско. 18 апреля 1537 года Альмагро овладел городом, который Манко безуспешно осаждал весь прошлый год. Сопротивление оказали только братья Писарро, Эрнандо и Гонсало, и горстка их сторонников. Их выкурили из подожженного индейского дворца и заключили под стражу. Следующей заботой Альмагро было защитить свою добычу от спасательной экспедиции Алонсо де Альварадо, которая все еще медленно двигалась по королевской дороге из Хаухи. Две испанские армии, две силы, которые спешили освободить Куско от мятежных индейцев, сошлись в бою 12 июля на переправе через реку Абанкай. Заместитель Альмагро Родриго Оргоньес одержал почти бескровную победу над солдатами Писарро, многие из которых недавно прибыли в Перу в ответ на панические мольбы губернатора о помощи.
        В то время, когда испанцы скатывались к гражданской войне, среди коренного населения произошел раскол. Единокровный брат Манко Паулью попытался занять место, освободившееся с отъездом Инки. Оба они были одного возраста, им было немного за двадцать, но Паулью был несколько ниже по происхождению, хотя оба они были сыновьями Инки Уайна-Капака. Когда в 1534 году Манко уехал в Хауху вместе с Франсиско Писарро, он оставил Паулью своим заместителем в Куско, и Паулью всегда был стойким приверженцем власти своего брата-Инки. Соответственно, когда Манко попросили послать армию индейцев с экспедицией Альмагро в Чили в 1535 году, он назначил Паулью и верховного жреца Вильяка Уму возглавлять ее. По какой-то причине Паулью не присоединился к Вильяку Уму, когда тот сбежал из экспедиции, чтобы подстрекать Манко к мятежу. А также он не предпринимал попыток восстать против испанцев, когда отряд Альмагро находился в Чили или пробивался назад через пустыню Атакама. Напротив, Паулью оказывал неоценимую помощь Альмагро и своим присутствием придавал чужестранному разведывательному отряду респектабельность королевского
визита. Местное население повсеместно приветствовало испанцев и снабжало их продовольствием и ценностями. Во время изнурительного перехода через прибрежную пустыню люди Паулью были проводниками экспедиции и расчищали колодцы к ее прибытию. Даже имея такую помощь, члены экспедиции были измучены этим полуторагодовалым походом. Без нее Альмагро и его люди, возможно, никогда и не вернулись бы. Двое из них, Гомес де Альварадо и Мартин де Гуэльдо, засвидетельствовали в 1540 году, что Паулью мог легко причинить им серьезный вред, если бы захотел, «так как он разбирается в военном деле, и ему подчиняются так много людей».
        Когда экспедиция Альмагро возвратилась, именно Паулью сообщил испанцам об осаде Куско и дал им точную информацию о ходе восстания. За свои старания он был взят под стражу. Несмотря на это, Паулью продолжал оставаться верным Альмагро, после того как тот занял Куско. Люди Паулью патрулировали королевскую дорогу, сообщали о продвижении отряда Альварадо и не допускали установления никаких контактов между Альварадо и испанцами в Куско. Во время боя на реке Абанкай 10 тысяч индейцев Паулью всеми возможными способами помогали людям Альмагро, за исключением непосредственного участия в боевых действиях. Они копали рвы, построили две сотни плотов, чтобы помочь Оргоньесу переправиться через реку, а их крики в темноте заставили людей Альварадо поспешить в ошибочном направлении. Но главное преимущество, которое давала поддержка индейцев, состояло в том, что они были превосходной пятой колонной. Например, Оргоньес имел возможность посылать индейцев в лагерь Альварадо с письмами к отдельным людям с целью убедить их перейти на его сторону.
        Прежде чем отправиться в поход на Лиму, Альмагро решил, что ему надо избавиться от Манко, который все еще располагался лишь на расстоянии одного дня пути от Куско. Его предприятие ничуть не выиграло бы, если бы он, выступив против Франсиско Писарро, оставил бы Куско так плохо защищенным, что город попал бы в руки восставших индейцев. Он прибег к еще одному дипломатическому ходу. Но Манко не так-то просто было соблазнить добровольной сдачей даже при том, что теперь братья Писарро стали пленниками, а его друг Альмагро занимал явно господствующее положение. Говорили, что Паулью саботировал эти переговоры, посылая противоречивые сообщения о намерениях Альмагро: Паулью наслаждался властью и был заинтересован в том, чтобы его брат находился подальше от Куско. После того как попытка переговоров провалилась, Манко решил, что его положение в Ольянтайтамбо слишком уязвимо. Испанцам было точно известно его местонахождение, куда они могли добраться на лошадях в любое время за несколько часов. Поэтому Инка мудро решил перебраться в более недоступное место.
        Ольянтайтамбо расположен в стратегически важном месте на территории Перу. Он почти явно находится на стыке Анд и бассейна Амазонки. Выше по течению лежит долина Юкай и родина горных племен инков — открытая холмистая и травянистая местность, усыпанная выходами скальных пород, или долины, на террасах крутых склонов которых в изобилии растут кукуруза и картофель. Но вниз по течению все меняется. По мере того как местность понижается, предгорья Анд покрываются, как густым мехом, непроходимыми джунглями. Спокойная река Юкай меняет свое название и характер и становится бурной Урубамбой. Климат здесь становится тропическим, с сильными дождями, грозовыми бурями и липкими туманами, как саваном покрывающими крутые зеленые склоны. Здесь в лесах летают тучи кусачих мух боррачудо и кишат королевские аспиды. Но прежде всего, здесь растут деревья, которые сплошь покрывают землю с непроходимой густотой вплоть до побережья Атлантического океана. Ниже Ольянтайтамбо река Юкай-Урубамба грохочет по мощному гранитному ущелью. Оно всегда было непреодолимым, пока в его стенах при помощи взрывов не был проложен путь для
современной узкоколейной железной дороги, по которой туристы могут добраться до Мачу-Пикчу. Древняя дорога инков обходила это ущелье далеко за горами на правом берегу реки. Она выходила из долины на расстоянии нескольких миль ниже Ольянтайтамбо, взбиралась на перевал Пантикалья и затем спускалась вниз по течению реки Люкумайо, которая через 30 миль впадает в Урубамбу на высоте 3 тысяч футов ниже Ольянтайтамбо. Другая река впадает в Урубамбу с запада, почти напротив места впадения в нее реки Люкумайо с востока. Этот другой приток сейчас носит название Вилькабамба; так называется весь этот дикий край, а также цепь гор, которая располагается между реками Урубамба и Апуримак к северо-западу от Куско. В этом районе Вилькабамба — Люкумайо для нас важны три пункта. На востоке, когда древняя дорога инков спускалась вниз по течению реки Люкумайо к Урубамбе, лежал город Амайбамба. В центре, между устьями рек Люкумайо и Вилькабамба, над рекой Урубамба был подвешен стратегически важный мост Чукичака — единственный легкий путь в район Вилькабамбы. И на западе, высоко в горах долины Вилькабамбы, располагался город
Виткос, который отождествляют с развалинами недалеко от современной деревушки Пукьюра. Виткос находился на высоте более чем 9 тысяч футов — здесь инки чувствовали себя вполне комфортно, — что было менее чем на 2 тысячи футов ниже, чем сам Куско.
        Решив покинуть Ольянтайтамбо, Манко тем самым выпускал из рук всю высокогорную часть империи инков. Он понял, что испанская кавалерия непобедима на открытой местности, и оставил большую часть своего народа под властью чужеземцев, из-под которой они так и не вышли по сей день. Отъезд из огромной цитадели был отпразднован трогательными церемониями и жертвоприношениями. Дотошный Педро Сьеса де Леон нашел двух знатных инков, которые, будучи свидетелями, рассказали ему о церемонии и самом отступлении. Вильяк Уму руководил горестным плачем, молебнами, жертвоприношениями, которые проводились на равнине у подножия крепости, а в это время идолов подготавливали к перевозке. Сын Манко Титу Куси вспоминал, что Инка пытался скрасить тяжесть отъезда оживленной беседой. Он говорил, что лесные племена давно уже надоедают ему просьбами посетить их и «он хочет доставить им такое удовольствие на несколько дней». На самом деле в нем еще оставалась какая-то надежда на население этих провинций. У них были большие армии, которые все еще действовали в колья-суйю и в районе Вилькасуамана и Уануко, и немалое количество
воинов-новобранцев, которые участвовали в наступлении на Куско прошлой весной, можно было — теоретически — собрать вновь за несколько недель. Но самую большую надежду инкам давали ежедневные сообщения о том, что Писарро собирает в Наске армию, чтобы напасть на Альмагро в его высокогорных владениях. Ужасные оккупанты вполне могли бы истребить друг друга.
        Что было нужно Манко, так это неуязвимое, недоступное убежище. На совете, который он провел в Амайбамбе, на перевале за Ольянтайтамбо, он решил попытаться достичь крепости под названием Урокото, которая была построена Инкой Тупаком Юпанки в лесах к востоку от озера Титикака. Но после месяца тяжелого путешествия по лесистой местности Манко решил вернуться и искать убежища в долине Вилькабамбы. Он спустился в долину реки Люкумайо ниже Амайбамбы, и его люди восстановили подвесной мост через реку Урубамба в местечке Чукичака. Он переправился со своими людьми через реку и остановился в городе Виткосе на высокогорном плато в начале долины Вилькабамбы.
        Когда Манко покинул Ольянтайтамбо, его люди старательно уничтожили дорогу, ведущую через перевал Пантикалья в Амайбамбу. Но он недооценил своих противников. Альмагро не терпелось завоевать лавры победителя Инки. Как только Родриго де Оргоньес возвратился после своей бескровной победы в Абанкае, Альмагро не мешкая послал его вдогонку за Манко. Оргоньес был одним из самых энергичных и отважных молодых конкистадоров, под его началом было 300 испанских конных и пеших солдат. Чтобы сдержать такого противника, потребовалось бы какое-нибудь более существенное препятствие, чем разобранные дороги. Вскоре люди Оргоньеса достигли Амайбамбы, при том, что значительную часть пути они были вынуждены проделать пешком и с большим трудом обходили места, где горная тропинка была разрушена или на нее были повалены деревья. В Амайбамбе они наголову разбили индейское войско, вышедшее защищать город. Манко скрылся на своем паланкине, переправившись через Урубамбу, и двинулся в город Виткос, приказав уничтожить подвесной мост через реку в Чукичаке. Это было выполнено лишь отчасти: Оргоньес со своими людьми наступал ему
на пятки, и много индейцев утонуло, торопясь перебраться через реку. В суматохе Руи Диасу, безбородому и перемазанному краской, и другим пленникам-христианам удалось спрятаться в каких-то постройках и затем присоединиться к своим соотечественникам.
        Те немногие испанцы, которые добрались до Чукичаки, были слишком уставшими, чтобы переправляться через реку той ночью: они были пехотинцами, которые вели боевые действия, не имея такого преимущества, как кони. Но на следующий день Оргоньес сам появился возле подвесного моста и начал руководить его починкой. На рассвете следующего дня он перешел через реку, вступил в долину Вилькабамбы, а затем проник дальше вплоть и до самого Виткоса. Его люди обнаружили, что в городе было чем поживиться. Город гордился своим храмом Солнца; теперь в нем толпились испуганные мамаконы. Оргоньес забрал из него изображение солнца, чтобы отвезти его в Куско к Паулью.
        Привлекательность этой добычи спасла Манко жизнь, так как, пока испанцы рыскали по Виткосу, он скрылся в сгущающихся сумерках ночи в горах, высившихся за городом. Он бежал, как принц Чарльз Эдвард, в сопровождении только горстки самых верных последователей. С ним была одна преданная ему жена и, возможно, жрец Вильяк Уму. В такой экстренной ситуации он обошелся без своего традиционного паланкина. Вместо этого 20 быстрых бегунов из племени люкана несли его на руках. Вскоре Оргоньес отправился в погоню. Он отправил четырех своих самых лучших кавалеристов на перевал вдогонку за Инкой и вскоре после полуночи сам последовал за ними еще с 20 всадниками. Хотя испанцы и не слезали с коней всю ночь, Манко улизнул от них, возможно, потому, что выбрал для бегства другую тропинку. Когда Оргоньес вернулся в Виткос, чтобы передохнуть, он получил от Альмагро приказ немедленно возвращаться в Куско, что он и сделал к концу июля 1537 года.
        Он привез назад важные трофеи. Сын Манко Титу Куси объяснил, что индейцы увезли мумии некоторых своих предков-Инков и каменного идола со священной горы Уанакаури в Ольянтайтамбо в Виткос, где они были бы в большей безопасности. Люди Оргоньеса забрали эти священные реликвии, а также золотое изображение солнца. Они спасли капитана Руи Диаса и других европейцев из индейского плена и завладели большим количеством испанской одежды, которая в свое время была захвачена у злополучных спасательных экспедиций Писарро. Такая одежда и экипировка пользовались большим спросом в Перу, и Альмагро сразу распределил все среди своих ветеранов, «которые вернулись полуголые из экспедиции в Чили». Родриго Оргоньес также пригнал свыше 50 тысяч голов лам и альпака, про которых Титу Куси писал, что они сливки королевских стад. Но вот что имело самые серьезные последствия для Манко: испанцы привели с собой в Куско «свыше 20 тысяч душ», которые могли вполне быть довольны собой и сказать: «Нам больше нет никакого дела до войн, которые может развязать Инка». Эти тысячи последователей Манко были отпущены и, полные
благодарности, вернулись по своим деревням.
        Титу Куси так описывал такой исход: «Мой отец сделал все, чтобы скрыться с немногими приближенными, а испанцы возвратились в Куско очень довольные захваченной добычей; с ними был я и многие койи». Мальчик Титу Куси был вверен попечению Педро де Оньяте, который, очевидно, был другом Манко, так как Альмагро выбрал его для выполнения деликатного поручения после возвращения из Чили, и он был принят Манко очень гостеприимно. Позднее Титу Куси писал, что «Оньяте содержал меня в своем доме с большим комфортом и хорошо со мной обращался. Когда мой отец узнал об этом, он прислал к Оньяте [человека], много его благодарил и еще раз вверил меня и некоторых своих сестер его заботам, прося его присматривать за нами, за что мой отец его вознаградит».
        Горьким было падение Манко. Прошло всего пять месяцев с того времени, когда он рассылал гонцов, чтобы начать набор рекрутов для создания огромной армии для окончательного штурма Куско, и когда он рассматривал возможность альянса с Альмагро для нападения на город. Теперь он был жалкий скиталец, изгнанный из, казалось бы, достаточно удаленного уголка своей империи. Его спасли разногласия среди самих же испанцев.
        Когда Родриго Оргоньес возвратился в Куско, он обнаружил, что Альмагро ведет переговоры с группой посланцев от Франсиско Писарро. В середине сентября «чилийцы» отправились на побережье, чтобы рассудить спор между двумя лидерами. Гонсало Писарро убежал из плена и сумел пробраться к своему брату в Лиму. Эрнандо Писарро был освобожден в ходе переговоров. Соединившись вновь, три брата укрепили свои позиции, и вскоре две противоборствующие партии снова вступили в войну друг с другом. При этом Альмагро контролировал горные районы, а Писарро — побережье. Эрнандо Писарро возглавил вторжение на территорию Альмагро, и ему удалось добраться до Куско. Его военная кампания закончилась полной победой на окраине города в сражении у Лас-Салинаса 26 апреля 1538 года. Родриго Оргоньес ожесточенно сражался в течение всего боя, но был сбит с лошади и ранен выстрелом из аркебузы. Его взяли в плен, обезглавили, и его голова была выставлена в Куско на всеобщее обозрение после боя. Диего де Альмагро также был взят в плен, и спустя десять недель Эрнандо Писарро возбудил против шестидесятитрехлетнего маршала судебное дело.
В обстановке, когда главные приверженцы Альмагро находились под домашним арестом, а сам он — в тюрьме под усиленной охраной, Эрнандо Писарро проигнорировал просьбы потрясенного Альмагро о помиловании, и по его приказу тот был задушен. Испанцы, находившиеся в Перу, были в шоке. Вскоре в Испанию полетели негодующие сообщения, и писатели-современники раскололись на ярых сторонников и противников братьев Писарро. Сьеса де Леон был одним из немногих, кто остался беспристрастным: он прибыл в Перу десятилетие спустя, когда накал страстей спал. Он описывал Альмагро как «человека невысокого роста, с некрасивыми чертами лица, но чрезвычайно храброго и выносливого. Он был свободомыслящий человек, но склонный к хвастовству, и иногда чрезмерно распускал язык. Он много знал и больше всего благоговел перед королем. Во многом благодаря ему были открыты эти королевства». Альмагро был подкидышем, «такого низкого происхождения, что о нем можно было сказать, что его род начался им и им же закончился».
        В течение всего года, когда Альмагро управлял Куско, Паулью служил ему как верный союзник. В июле 1537 года Альмагро провел формальную церемонию, во время которой лишил Манко — в его отсутствие — титула Инки «и отдал головной убор в виде бахромы, являющийся знаком королевского отличия и власти, его брату Инке Паулью Юпанки, храбрецу, благосклонно относящемуся к испанцам. Когда головной убор был возложен на нового Инку, то его стали слушаться и почитать индейцы, в особенности те, которые подчинялись главнокомандующему [Альмагро] или были с ним в хороших отношениях». Хотя у Альмагро не было никакого права передавать титул Инки, Паулью с удовольствием принял его. Манко не мог примириться с переходом Паулью на сторону испанцев и неоднократно посылал ему просьбы присоединиться к нему в Виткосе. «Паулью отвечал ему, что он должен сохранять дружбу с христианами, которые так храбры, что всегда будут победителями». К этому он присовокупил колкости насчет того, что огромная армия Манко не сумела справиться с двумя сотнями испанцев Эрнандо Писарро. Манко испытал горькое разочарование и ярость. Мотивы
поведения Паулью были ясны как день. Он был убежден, что испанцы пришли и уже больше не уйдут, и предпочел вести под их властью жизнь полную комфорта, нежели безрадостно прозябать в Вилькабамбе. Совершенно очевидно, что он был человеком, умеющим пользоваться удобными для него обстоятельствами, и увидел в восстании, поднятом Манко, шанс занять его место в качестве Инки-марионетки.
        Паулью оказал Альмагро значительную помощь во время военной кампании против Эрнандо Писарро. Он сопровождал его на переговоры, проходившие на Тихоокеанском побережье, и его индейцы держали Альмагро в курсе всех шагов братьев Писарро. Один раз они дали возможность Альмагро внезапно напасть и захватить группу всадников, путешествующих между Лимой и Икой. Его люди помогали оборонять от войск Эрнандо Писарро перевал Уайтара и разбирать дорожное покрытие. Он даже пылко предлагал Альмагро попытаться поймать Эрнандо Писарро в ловушку в каком-нибудь ущелье, точно так же, как в 1536 году Манко уничтожил спасательные экспедиции. «На перевалах я нанесу Эрнандо Писарро поражение и перебью большую часть его людей. Если твои христиане не хотят идти, давай я пойду один со своими индейцами и сделаю так, как говорю». Альмагро отверг это предложение. Когда один из горожан Куско Санчо де Вильегас пришел к Паулью с предложением дезертировать вдвоем в армию Эрнандо Писарро, Паулью, исполненный сознанием своего долга, выдал его Альмагро, и Вильегаса арестовали и казнили. Паулью также рассказывал Альмагро о посланцах,
которые прибывали к нему от Манко. Он сказал Альмагро, что Манко, по его собственным словам, вернулся бы из своего уединения, если бы Альмагро одержал победу, но он не осмелится сделать это в случае победы Эрнандо Писарро, так как люди Манко убили Хуана Писарро.
        Верность Паулью маршалу Альмагро не пережила его поражения. Связав свою судьбу с христианами, Паулью едва ли был виноват в том, что не захотел остаться на стороне побежденных в этом абсурдном споре. Его индейцы воевали на стороне Альмагро в сражении у Лас-Салинаса и какое-то время отвлекали на себя индейцев — союзников Писарро. Но когда Паулью увидел, как развивается сражение, он приказал своим людям воздержаться от дальнейших действий. Позднее он объяснял, что Альмагро велел ему не сражаться с испанцами, а Эрнандо Писарро в качестве подкрепления придал своим индейским союзникам пятерых испанцев-кавалеристов. Вскоре после боя одержавший победу Эрнандо Писарро прислал за Паулью, который с готовностью согласился поддерживать новых хозяев так же горячо, как он поддерживал их предшественников. Писарро был рад заполучить его в качестве своего союзника. Конечно, Паулью не был запятнан какой-либо связью с национальным восстанием, так как в течение всего этого времени он находился с испанцами в Чили. Но та легкость, с которой Паулью перенес свою лояльность одному человеку на других, положила конец
последним надеждам Манко на примирение со своим братом. Паулью продемонстрировал свою верность испанцам — и более того, братьям Писарро, — а также показал, что он не собирается отдавать незаконно захваченный титул. Манко так и не простил ему этого сотрудничества с врагом и предательства.
        Глава 12
        ВТОРОЕ ВОССТАНИЕ
        В течение всего года после того, как Инка Манко бежал от Оргоньеса, он чувствовал себя потрясенным и неуверенным в себе. Он был встревожен той легкостью, с которой испанцы проникли в Виткос, а ведь о нем Овьедо писал, что «это место, по мнению многих, укреплено сильнее всех других мест в мире». Теперь Манко хотел реорганизовать свою армию в более отдаленной цитадели. Его сын Титу Куси писал, что «некоторые вожди индейцев-чачапояс сказали ему, что проведут его в свой город Рабанту, где находится отличная крепость, и в ней он может обороняться от всех своих врагов. Он последовал их совету». Верховный жрец Вильяк Уму не хотел покидать район Куско, но Манко «решил, что [на севере] он будет в безопасности от своих врагов христиан. Там он не услышит ржанья и топота копыт их лошадей, а их острые мечи больше не будут рассекать плоть его подданных». «После того как Родриго Оргоньес ушел с берегов реки [Вилькабамбы], Инка собрал тех из своих людей, которые должны были пойти с ним, и сказал им, что они должны спрятаться в самом укромном уголке Анд, раз боги позволили их врагам завоевать империю их предков
Инков Юпанки. Там они смогут жить в безопасности, не боясь уничтожения или попадания в руки христиан. Индейцы и главные орехоны слушали Инку с воодушевлением и согласились отправиться в добровольную ссылку вместе с ним».
        Предложение вождей племени чачапояс было заманчивым. Вероятно, они имели в виду стоящую на вершине горы крепость Куэлапе, которая возвышается над левым берегом реки Уткубамбы в южной части района расселения индейцев-чачапояс. Выбор этой крепости был бы превосходным. Из всего множества развалин в Перу Куэлапе производит впечатление самого крепкого оборонительного сооружения, по европейским стандартам военной фортификации. Сам район достаточно отдаленный, так как провинция Чачапояс располагается к востоку от большого каньона реки Мараньон и от дороги в Кито. Он находится на последнем открытом пространстве предгорий Анд: еще несколько миль на восток — и душные леса Амазонки прочно вступают в свои права. Инки присоединили этот район к своей империи только при Уайна-Капаке; а первая дорога для колесного транспорта, соединяющая его с Тихоокеанским морским сообщением, была завершена не раньше 1961 года. Крепость Куэлапе занимает длинный гребень горы, до которого можно с большим трудом добраться пешком, если утром начать подъем от реки Уткубамбы, расположенной далеко внизу. Любопытно, что имеющая 800
ярдов в длину стена укрепления сейчас огораживает пространство, покрытое густыми лесными зарослями, хотя горные склоны внизу представляют собой возделанные поля, и вся эта местность расположена на высоте свыше 3 тысяч метров над уровнем моря. Внешние стены крепости Куэлапе находятся в превосходном состоянии и местами возвышаются более чем на 50 футов. Они облицованы 40 рядами длинных прямоугольных гранитных блоков. Крутая наклонная дорога с нависшими над ней наклонно расположенными стенами ведет в загадочный мрак крепостного ограждения. Там, возвышающиеся над сплетением деревьев и подлеска, стоят остатки стен внутренних ограждений, сторожевых башен, бастионов и трех сотен круглых домов. Было подсчитано, что необъятные стены Куэлапе содержат 40 миллионов кубических футов строительного материала, что в три раза превышает объем Великой пирамиды.
        Очевидно, Манко отправился из Виткоса на северо-запад «со всеми своими подданными и передвигался днем по направлению к городу Рабанту, расположенному в той же стороне, что и Кито». Возможно, он путешествовал по малонаселенной местности, граничащей с нижним течением реки Апуримак, так как его сын писал, что он посетил индейцев-пилькосуни, которые населяли район между рекой и плато Пахональ. Большая часть этого района и по сей день остается неисследованной. Затем он, вероятно, вышел к верхнему течению реки Уальяга и «устроил себе жилье в месте, где сейчас стоит город Уануко», далеко к западу от главной дороги. Но по какой-то причине Манко покинул свое северное убежище. Может быть, он решил, что провинция Чачапояс находится слишком далеко от центра империи инков или же что покрытые лесами скалы Вилькабамбы все же были более надежным укрытием, нежели мощные стены Куэлапе. Возможно, в нем жили подозрения — и справедливые, — что чачапояс могут его предать. Вполне вероятно также, что ссоры между сторонниками Писарро и Альмагро придали ему бодрости духа. Он знал, что отдельные группы испанцев можно
уничтожить, если они окажутся в труднопроходимой местности. Его скитания также показали, что людские национальные ресурсы были еще очень велики и не подверглись полному уничтожению после поражения в Куско.
        Поэтому Манко решил организовать ни много ни мало, а новое восстание против захватчиков. Это была большая военная кампания, последняя серьезная попытка вытеснить испанцев из Перу. Это была замечательная демонстрация мужества и решительности Манко, а также его способности быстро восстанавливать свое физическое и душевное равновесие. Он и его военачальники предприняли попытки начать серию мятежей в различных местах на всем протяжении южных Анд, от реки Мараньон до Юго-Восточной Боливии и Чили.
        В северных районах Манко было легко поднять свое восстание. Генерал Иллья Тупак, который командовал армией Инки на севере, так и не распустил свою армию после того, как Кисо Юпанки был убит во время штурма Лимы. Иллья Тупак напал на колонну войск Алонсо де Альварадо, когда она двигалась по направлению к Абанкаю в 1537 году, а затем отошел на север и разместился в районе Уануко. Иллья Тупак вершил здесь власть как военный диктатор и охотно откликнулся, когда его родственник Манко провозгласил второе восстание. К северу от Уануко восстало племя индейцев-кончукос, которые жили в горах, граничащих с рекой Мараньон в ее верхнем течении. Тысячи индейцев этого племени спустились к прибрежному городу Трухильо, убивая всех испанцев или сотрудничающих с ними индейцев, которые им попадались. Их приносили в жертву божеству этого племени Катекилю.
        От Уануко Манко двинулся на юг к Хаухе и попытался принудить местное племя уанка присоединиться к восстанию. Его попытка не принесла успеха. Индейцы Хаухи испытывали недовольство властью инков и приветствовали первых испанцев. Многие из них помогали испанцам из отряда Рикельме воевать с воинами Кискиса. В 1536 году они присоединились к восстанию только тогда, когда стало ясно, что восставшие занимают господствующее положение. Но позднее они с радостью помогали Альварадо в проведении репрессий против инков.
        Получив в Хаухе категорический отказ, Манко отправился на юг и разместил своих людей в плодородной долине немного севернее от современного Аякучо. Возможно, они даже какое-то время занимали огромные, огороженные каменными стенами сооружения, которые являются развалинами Уари в Тиауанако. С этой своей базы воины Манко предприняли ряд успешных нападений на путешественников, двигавшихся по главной дороге инков. Испанских купцов приводили в ужас слухи о том, что пленников инки отвозят в Виткос, где их «подвергают пыткам в присутствии женщин, мстя им таким образом за полученные раны; жертвам втыкают снизу острые колья и проталкивают их до тех пор, пока кол не выйдет изо рта. Сообщения об этом вызвали такой ужас, что многие не отваживались отправиться в Куско — будь то по личным или служебным делам — без хорошо вооруженной охраны».
        Когда в конце 1538 года Франсиско Писарро достиг Куско, он отправил королевского представителя Ильяна Суареса де Карвахала с большим войском, чтобы справиться с этой угрозой: постараться взять в плен ускользающего Инку и успокоить страхи племен, проживающих в Хаухе. Ильян Суарес пошел на запад до Вилькасуамана, а затем отправился на северо-запад по дороге в Хауху.
        Манко к этому времени находился в деревушке Онкой, расположенной высоко в горах к северо-западу от Андауайласа, а ее жители устроили в честь его приезда праздник. Его разведчики донесли ему, что «свыше двух сотен отлично вооруженных всадников разыскивают его». Ильян Суарес вскоре узнал о местонахождении Инки. Он повернул с королевской дороги на восток и спустился к бурной реке Вилькас (Пампас). Губернатор Писарро писал королю: «Мы все желаем схватить Инку, и с этой целью [Ильян Суарес] попытался охватить его с двух сторон. Сам он остался с кавалеристами на одной стороне, чтобы занять верхний путь к отступлению». Он послал энергичного молодого командира по имени Вильядиего с группой в 30 человек восстановить мост через Вилькас и захлопнуть ловушку для Манко. Вильядиего должен был оставаться у моста, пока все не будет готово для атаки. Вместо этого он «захватил сторожей у моста и подверг их пытке веревкой», пока они не выдали, что Манко находится в деревне Онкой, непосредственно над ними, и с ним всего 80 приближенных. «Когда Вильядиего услышал это, он обрадовался, думая, что будет легко взять в
плен или убить Инку и что он получит много почестей и большую награду». Вильядиего немедленно повел своих людей вверх по крутой тропинке, которая вела от речного каньона к деревне Онкой. В числе его 30 бойцов были 5 аркебузьеров и 7 арбалетчиков.
        По воспоминаниям Титу Куси, именно сестра-королева Манко Кура Окльо прибежала сообщить ему о приближении врага. Он сам пошел посмотреть и поспешно вернулся, чтобы организовать своих людей. В числе трофеев у него имелись четыре лошади, которые были быстро оседланы для него и для еще троих вождей королевской крови. Женщин в лагере инков поставили на вершине горы с копьями в руках, чтобы они выглядели как воины. Манко уже научился к этому времени ловко ездить на коне, держа в одной руке копье, и теперь он не мог отказать себе в удовольствии верхом на лошади участвовать в сражении с пешими испанцами. Вильядиего и его люди совершенно измучились: они никак не могли отдышаться после крутого подъема по жаре и без воды. Ведь Манко предусмотрительно уничтожил ирригационный канал, чтобы лишить их воды. Когда командир испанского отряда услышал приближение индейцев, он стал ударять по кремню, а его аркебузьеры быстро зажгли фитили. Но они слишком медленно заряжали. И хотя одним выстрелом из аркебузы был убит один индеец, а из нескольких арбалетов удалось выпустить стрелы, этого все же было недостаточно.
Двухчасовое сражение закончилось полной победой Инки. Вильядиего, с рукой, перебитой боевым топором, покрытый ранами, умер сражаясь. 24 испанца были убиты или сброшены вниз со скал; шестеро оставшихся спаслись бегством вниз по горному склону. Воины Манко раздели тела своих врагов и принесли добычу в Онкой. «Они и мой отец, — писал Титу Куси, — очень радовались этой победе, и в ее честь в течение нескольких дней проходили празднования с танцами».
        Манко воодушевила победа над Вильядиего, и он почувствовал себя достаточно сильным, чтобы наказать индейцев-уанка за их симпатии к испанцам. В ходе нескольких вооруженных столкновений по дороге в Хауху он «убил и уничтожил многих из них, приговаривая: „А теперь зовите своих друзей на помощь!“ Так и сделали индейцы-уанка: они послали испанцам просьбы о помощи. Но инки были на подъеме. Полководцы Манко Паукар Уаман и Юнкальо атаковали и нанесли поражение большому отряду испанцев и их индейских союзников в Юрамайо, в лесах к востоку от Хаухи. И хотя Юнкальо погиб в бою, много испанцев было убито, а их имущество было отвезено в Вилькабамбу.
        После второй своей победы Манко совершил акт мщения главной святыне индейцев-уанка — Уари Уилька. Он разрушил огороженную территорию, прилегающую к гробнице, казнил жрецов и протащил каменного идола по земле, прежде чем столкнуть его в глубокую реку. Инки всегда увозили таких местных божков в Куско, где они становились заложниками и гарантами правильного поведения подчиненных племен. Осквернение святыни Уари Уильки было самым эффектным средством Манко для наказания индейцев-уанка и индейцев Хаухи за сотрудничество с врагами и предательство.
        Когда до Франсиско Писарро дошла весть о поражении Вильядиего, он испугался, что «Инка осмелеет, соберет еще больше воинов, разобьет Ильяна Суареса и нанесет дальнейший ущерб». Поэтому он поднял в ружье в Куско 70 конников и 22 декабря 1538 года выступил вместе с ними из города. Хотя он ни разу не столкнулся с Инкой, Писарро отправился защищать уязвимый участок высокогорной дороги от налетов отрядов Манко. 9 января 1539 года он основал в Уаманге испанский город, первоначально названный Сан-Хуан-де-ла-Фронтера, и оставил в нем 24 жителя и 40 солдат под командованием капитана Франсиско де Карденаса. Этот человек позднее писал: «В то время, когда я там оказался, город находился в большой опасности, так как в нем было очень мало испанцев, а Инка был поблизости со многими восставшими воинами, „…“ и они убили нескольких испанцев».
        Пока Манко активно действовал в центральных Андах, его военачальники поднимали восстания в более южных районах: в кунти-суйю, в окрестностях озера Титикака и в Чаркасе, самой восточной оконечности империи инков. Воинствующий жрец Вильяк Уму действовал в горах к югу и юго-западу от Куско, в районе, который считался юго-западной четвертью империи инков, — кунти-суйю. Епископ Висенте де Вальверде, который сменил Вильяка Уму на посту духовного лидера Куско, описывал его как человека, который «распоряжался жертвоприношениями и управлял храмами Солнца; в этой стране он был как епископ или папа». Висенте де Вальверде отмечал, что Вильяк Уму обладал большим влиянием на молодого Инку. По донесениям Франсиско Писарро, «Вильяк Уму наносил большой вред, смущая умы индейцев» в этом районе, который в начале первого восстания Манко стал ареной очагов сопротивления захватчикам.
        Дальше на юге действия индейцев были еще более успешными. За перевалом через Вильканоту лежит огромное плато, высокое и в основном безлесное плоскогорье. После головокружительных склонов и тесных, замкнутых долин Анд путешественник с облегчением видит ровную земную поверхность и нечто вроде горизонта. Плоскогорье расположено на слишком большой высоте, чтобы там можно было выращивать кукурузу или завезенные из Европы злаки, но оно дает большие урожаи картофеля, киноа и других местных культур, а ее холмистые просторы, покрытые чахлой травой, кормят стада лам и альпака. Это густонаселенная местность; ее жителями являются индейцы, говорящие на языках аймара и кечуа, но они все живут в разбросанных там и сям деревушках и маленьких поселках, так что здесь сохраняется ощущение одиночества в разреженном прозрачном воздухе. На северном краю плоскогорья лежит великое озеро Титикака. В ясные дни озеро с крутыми голыми террасами склонов острова Титикака или полуострова Копакабана может быть похожим на Средиземное море. Воздух неподвижен, индейские мальчишки-пастухи наигрывают на своих тростниковых дудочках
заунывные мелодии, вокруг — овцы, навозные жуки, кружащиеся над головой птицы и завезенные сюда эвкалипты. Ледяная вода озера — глубокого синего цвета, она отражает чистое небо. Но эта иллюзия быстро рассеивается, когда внезапный порыв ветра проносится по озеру: вода меняет цвет на серый. Над плато преобладает холодный ветер.
        Колыбелью цивилизации Анд было скорее озеро Титикака, нежели Куско. Его культура тиауанако возникла на территории Перу за много веков до эволюции или распространения племени инков, и инки относились к этому району с благоговением. Действие их легенд о создании мира и потопе происходит на берегах этого озера. Во время экспансии инков Пачакути направил свои завоевательные походы на юго-восток и дошел до берегов озера Титикака. Его сын, Инка Тупак Юпанки, встретил серьезный отпор со стороны племен, обитавших на плодородных северном и западном берегах озера, в особенности со стороны племен лупака и колья. Инка Тупак сокрушил сопротивление своих врагов в боях у холма Пукара и у реки Десагуадеро, которая была единственным стоком вод озера. Это произошло всего лишь за пятьдесят лет до завоевательного похода испанцев. Восстание Манко в 1538 году началось как столкновение между теми же самыми индейцами-колья и лупака. Вероятно, по наущению дяди Манко по имени Тисо вождь индейцев-лупака Карьяпакса напал на индейцев-колья и принялся опустошать их земли в наказание за их сотрудничество с испанцами.
Индейцы-колья обратились за помощью к испанцам в Куско.
        Эрнандо Писарро незадолго до этого казнил Альмагро. Он приветствовал перспективу сулящей доход экспедиции в Кольяо (так испанцы называли колья-суйю), так как эта область так и не была по-настоящему оккупирована или разграблена с того самого времени, когда через нее прошел Альмагро по пути в Чили. К счастью для Эрнандо Писарро, теперь в Куско оставалось сравнительно небольшое количество сторонников Альмагро. Сразу же после сражения у Лас-Салинаса Педро де Кандия — доблестный грек, который был одним из первых последователей Писарро и который произвел артиллерийский залп на площади в Кахамарке, — убедил себя, что страна сказочных богатств Эльдорадо находится в джунглях к востоку от дороги между Куско и озером Титикака. Кандия был достаточно богат, чтобы организовать великолепную экспедицию из трех сотен наиболее энергичных испанцев из Куско. Экспедиция оказалась в чрезвычайно труднопроходимой местности, и вскоре ряды ее участников поредели от голода, от нападений лесных индейцев, от разрушительного воздействия тропического леса и, возможно, в конечном счете от мятежа. Спустя много месяцев домой
вернулась только половина участников похода. С уходом этой экспедиции Эрнандо Писарро почувствовал себя достаточно сильным, чтобы убить Альмагро. Он считал, что его положение теперь достаточно прочно, чтобы он мог покинуть Куско и отправиться в Кольяо, взяв с собой своего младшего брата Гонсало и марионеточного Инку Паулью, который всегда имел особенно большое влияние в южной части империи.
        Индейцы-лупака решили занять позицию у Десагуадеро, заросшей травой и ничем не примечательной реки, по которой вода озера Титикака стекает в озеро и болота Поопо и по которой проходит современная граница между Перу и Боливией.
        С виду неторопливая, река Десагуадеро довольно глубока и имеет сильное течение. Сначала дело приняло плохой оборот для испанцев. Отставший солдат из головной походной заставы под командованием Гонсало Писарро попал в плен и был принесен в жертву индейцами в их святилище за рекой — вероятно, это были останки самого Тиауанако. Когда Эрнандо Писарро с основными силами подошел к Десагуадеро, он обнаружил, что обычный мост из тростниковых понтонов, по форме напоминающих бананы, разобран, а на дальнем берегу приготовилось к обороне большое количество индейцев.
        Писарро обнаружил склад бальсовых бревен в Сепите; по приказу Уайна-Капака они были перенесены сюда на спинах людей-носильщиков по многим сотням миль горных троп. Из этого дерева был построен плот, и Эрнандо Писарро отплыл на нем, взяв с собой около 20 человек, блистающих тяжелыми средневековыми доспехами. Град камней и стрел встретил их с противоположного берега. Это было чересчур для гребцов-индейцев. Они оставили свое занятие, и вскоре плот уже беспомощно плыл, кружась, вниз по течению реки, неся на себе закованных в металл ветеранов.
        Другие испанцы верхом на лошадях въехали в казавшиеся спокойными воды, чтобы помочь своему командиру. Но водоросли скрывали глубокое илистое дно. Кони ушли под воду под тяжестью доспехов своих наездников, и 8 из них утонули бесследно. В конце концов, Эрнандо Писарро достиг северного берега реки под насмешливые выкрики индейцев-лупака. Отчасти он был обязан своим спасением людям Паулью, которые стремились доказать свою верность испанцам. Как впоследствии свидетельствовал Паулью, «Эрнандо Писарро находился уже дальше вниз по течению реки, но когда я, Инка, увидел его, я помог ему и сделал то, что я должен был сделать тогда и по сей день считаю своим долгом делать для каждого слуги его величества, хотя я имел возможность уничтожить их всех до одного».
        Той ночью из запасов бальсового дерева инков были сделаны два больших плота. На следующий день их спустили на воду, и испанцы поплыли на них по речному заливу. На первом плоту в толпе 40 одетых в латы испанцев находился Эрнандо Писарро. За ним шел второй плот, на котором был Гонсало Писарро и кони, которых нужно было держать подальше от берега, пока испанцы не закрепятся на плацдарме. Вероятно, эти плоты выглядели как живые иллюстрации к сюжету гобелена Байё, на котором армия Вильгельма плыла к Гастингсу. Эрнандо Писарро спрыгнул в воду, которая оказалась ему по грудь, и пошел вброд к берегу, борясь с водорослями. Даже будучи пешими, испанцы были неуязвимы благодаря своим стальным доспехам и шлемам, «так как их нельзя было поразить копьем, и они передвигались с места на место, не неся почти никаких потерь». Подоспели индейцы-союзники на своей флотилии тростниковых лодок, лошадей свели на твердую землю с плота, и испанцы получили возможность собрать заново понтонный мост, который их противники просто перетащили к южному берегу реки. Как только испанцы сели на лошадей, сражение было выиграно. День
закончился обычным кошмарным преследованием индейцев по ровной саванне в направлении развалин Тиауанако. В плен был взят вождь Кинтираура, а его деревня была сожжена.
        Братья Писарро продвигались дальше по плато, милостиво относясь к сдающимся местным жителям. Эрнандо решил вернуться в Куско, чтобы приветствовать своего брата Франсиско Писарро и объясниться с ним по поводу казни его партнера Альмагро. Он оставил ведение этой военной кампании на Гонсало Писарро, не подозревая еще, что впереди его ждет еще одно восстание индейцев.
        Манко отправил своего дядю Тисо в Кальяо. Он был самым грозным из оставшихся в живых полководцев Уайна-Капака, человеком, который сидел чуть ниже Чалкучимы на коронации преемника Атауальпы Тупака Уальпы в Кахамарке. Тисо начал с казни Инки Чалько Юпанки, который был правителем кольясуйю, назначенным еще Уайна-Капаком. Чалько слишком уж старался помочь Альмагро в 1536 году, «он вел его в Чили, показывая ему дороги и заставляя индейцев, которые встречались им по пути, повиноваться ему и не причинять ему никакого вреда». Как утверждал впоследствии внук Чалько, «Инка Манко узнал, что наш дед благосклонно относился к испанцам, и послал одного из своих военачальников по имени Тисо с большой армией убить его… Тисо схватил его в провинции Покона, где жили индейцы-чарка и чинча, и убил его там однажды ночью, когда я [его внук] был вместе с ним».
        Вдохновленные влиятельным Тисо и руководствуясь чувством самосохранения, племена Консоры и Поконы с восточных предгорий плато объединились в союз с воинственным племенем чинча. Возглавляемые вождем племени чинча Торинасео, они решили оказать сопротивление продвигавшимся вперед испанцам.
        Теперь Гонсало Писарро перенес завоевательный поход на территорию, которую губернатор Писарро описывал королю как «малонаселенную местность, в которой укрепился военачальник Тисо, дядя Инки». В течение пяти дней Гонсало Писарро прокладывал себе дорогу в долину Кочабамбы. Оказавшись в ней, он, его отряд из 70 европейцев и 5 тысяч индейцев-союзников обнаружили, что находятся в окружении воинов, которые заняли все тропинки, ведущие из долины. Испанцы провели тревожную ночь в окружении мигающих огней костров индейской армии, расположенных на склонах гор вокруг того жилья, в котором они расположились. Командир ободрял их речами, полными бравады, но их лошади были под седлами, а их часовые настороже. На следующее утро они опять начали сражение с броска в самую гущу воинов противника. Гонсало Писарро сам встал во главе одного отряда. Другой был под командованием капитана Гарсиласо де ла Веги, который после женитьбы на женщине из рода Инки Чимпу Окльо, крещенной как Палья Исабель Юпанки, недавно стал отцом ребенка, которому предстояло стать самым известным хронистом инков: это был Инка Гарсиласо де ла
Вега. Третий отряд возглавил Оньяте, который заботился о сыне Манко Титу Куси с момента его пленения. В этот же отряд входили и 5 тысяч индейцев рьяного Паулью.
        Сражение было яростным, так как индейцам «удалось окружить лагерь бесчисленным количеством толстых кольев, чтобы испанцы не смогли использовать своих лошадей». Индейцам-союзникам пришлось убирать эти препятствия. Коренные жители издавали боевые кличи, от которых кровь стыла в жилах, и обе противоборствующие стороны дрались, «сцепившись друг с другом, причем кастильцы наносили врагу ощутимые потери своими копьями и мечами и топтали индейцев своими конями». Гонсало Писарро и Оньяте вступили в бой с вождями Консоры и Поконы, у которых было 8 или 9 тысяч воинов.
        А тем временем индейцы-чинча атаковали испанскую пехоту и их союзников-индейцев, которые находились в поселке под защитой кавалеристов с Габриэлем де Рохасом во главе. Решающим фактором в этом последнем бою было отношение воинов Паулью. Паулью явно надо было проявлять всю полноту своей власти, чтобы удержать их от искушения присоединиться к своим соотечественникам. На следующий год он утверждал, что в ходе сражения был момент, когда «индейцы убили двоих христиан и ранили 15 человек, которые стали спасаться бегством». «Но я подтянул резервы, обеспечил им подкрепление и заставил их повернуться лицом к врагу. А так как мои собственные воины обратились в бегство, я убил нескольких из [моих] индейцев». Мартин де Гуэльдо подтвердил это заявление Паулью: «Этот свидетель видел, как Паулью ходил с обнаженным мечом в руке, и слышал, как тот сказал, что ранил нескольких своих индейцев, потому что они обратились в бегство. Свидетель также видел, как он выражал несогласие своим вождям, потому что они не собирались воевать, и видел, что он заставил их вновь повернуться лицом к врагу» Алонсо де Торо зашел еще
дальше в восхвалении Паулью: «Если бы там не было Паулью, испанцы понесли бы тяжелые потери. А если бы он встал на путь измены, они пострадали бы еще больше — спаслись бы лишь немногие или вообще никто». Для дела национального освобождения стало трагедией то, что Паулью так решительно поддерживал испанцев, так как он был, без сомнения, отличный солдат. Он знал, что воюет против сподвижников своего брата и все же, по словам Гуэльдо, он не повернул 5 тысяч своих воинов против 70 испанцев, даже когда те совершенно выдохлись, сражаясь целый день на такой большой высоте над уровнем моря. Его убежденность в том, что испанцы неизбежно одержат победу, и его стремление удержать за собой титул Инки перевесили всякое чувство патриотизма.
        Сражение у Кочабамбы длилось целый день и ночь «с величайшим упорством, которое было характерно для любых сражений с индейцами этой страны». Твердость Паулью имела решающее значение, так как индейцы-чинча, которые никогда раньше не сталкивались в бою с испанскими солдатами, не выдержали первыми и бросились бежать в горы, а их вождь на бегу кричал: «Мы пропали!» Испанские конники сломили дух индейцев-чарка и вторую половину дня провели в опустошающем преследовании, в результате которого на поле боя осталось 800 мертвых индейцев.
        Несмотря на это, побежденные все еще контролировали ситуацию. Они храбро сражались, убили и ранили много испанцев и их лошадей и уничтожили «большую часть испанских индейцев-союзников». Они отправили сообщение Тисо, «который был главнокомандующим Инки в этой провинции и одним из самых основных врагов христиан». Тисо быстро собрал еще 40 тысяч новобранцев, чтобы довести до конца осаду Кочабамбы. Гонсало Писарро со своей стороны удалось отправить конного гонца через вражеские боевые позиции к своим братьям с просьбой о помощи. Эрнандо в это время уже шел походным маршем на юг, а Франсиско только что возвратился в Куско из своей экспедиции, во время которой он основал город Уаманга в январе 1539 года. В качестве подкрепления губернатор отправил к своим братьям 45 жителей Куско.
        В это время, в начале 1539 года, второе восстание Манко продолжало развиваться. Везде, на протяжении тысячи миль, появлялись вооруженные группы индейцев, начиная от племени кончуко и кончая племенем чарка. Но успехи были кратковременными. Испанцы осознали опасность и теперь отправились подавлять восстание в каждом районе. Призыв о помощи из Кочабамбы достиг Тисо слишком поздно. Племена чарка были деморализованы после сражения с Гонсало Писарро. Гарсиласо де ла Вега подверг наказанию индейцев Поконы, убив еще 400 человек. Восстание быстро рассыпалось, когда сильные отряды подкрепления под командованием Эрнандо Писарро и Мартина де Гусмана сумели обойти главную дорогу и вошли в Кочабамбу через горы. Первым сдался вождь Поконы. Испанцы хорошо его приняли и позвали к себе в союзники. Другие вожди взяли себе это на заметку. Один за другим они сдались и приняли вассальную присягу королю Карлу: вожди Анкимарки, вождь племени чинча Торинасео, вождь племени мойо Тараке. А затем, к удивлению испанцев, пожаловал и сам Тисо. «Тисо сказал, что он сдастся Эрнандо Писарро, если тог помилует его и даст ему слово,
что не нанесет лично ему никакого вреда. Эрнандо дал ему слово, и Тисо пришел». «Все были сильно удивлены этим, так как Тисо был самым лучшим из подданных Инки». Губернатор Писарро назвал его пленение «величайшим подарком судьбы». 19 марта 1539 года Гонсало Писарро въехал в Куско вместе со своими высокопоставленными пленниками, и епископ Вальверде единым духом назвал и Тисо, и Паулью «нашими добрыми друзьями, с которыми мы в мире».
        Неустрашимый Вильяк Уму все еще держал под своим контролем кунти-суйю. Писарро послал против него Педро де лос Риоса, и в течение восьми месяцев в этом отдаленном районе шли ожесточенные бои. Испанцам приходилось сражаться главным образом в пешем строю, так как «этот район был очень труднодоступный и гористый, и его нельзя было завоевать на лошадях». И лишь не раньше октября 1539 года верховный жрец сдался на милость испанцев.
        На севере восстание длилось дольше. Иллья Тупак контролировал весь район к северу от Хаухи, включая Бомбон, Тарму и провинцию Атавильо, в которой начинались долины рек Тихоокеанского бассейна. Алонсо де Альварадо, проигравший Альмагро в сражении у Абанкая, в 1536 году совершал завоевательный поход против индейцев-чачапояс, из которого был отозван губернатором Франсиско Писарро, когда началось первое восстание Манко. Сразу же после победы в Лас-Салинасе Альварадо решил возобновить свой поход. Эрнандо Писарро позволил ему покинуть Куско, и в середине 1538 года его солдаты уже двигались к северу от Хаухи. Иллья Тупак узнал об их приближении и собрал силы для сопротивления. Они застали колонну Альварадо врасплох на заснеженной пуне к северу от озера Хунин и серьезно ранили по крайней мере одного всадника, прежде чем их отбросили назад. Только тогда Альварадо получил возможность продолжить свой поход к городу Чачапояс.
        Манко посылал одного из главных орехонов, своего двоюродного брата Кайо Топу, склонить на свою сторону племя чачапояс, по-видимому, прежде, чем самому отправиться туда в поисках убежища. Но Кайо Топа не выполнил поручения: вождь племени чачапоя Гуаман отказался присоединиться к восстанию вопреки согласию, которое кто-то из его сподвижников до этого передал Манко. Поэтому когда Альварадо достиг Чачапояса, ему был оказан хороший прием, а его хорошее обращение с индейцами обеспечило безопасность нового поселения, которое он основал в Рабанту. Сам Кайо Топа благодаря предательству попал в плен, когда отряд испанцев и индейцев, шедший в глубь страны из Трухильо, напал на него на заре. Так еще одно сильное племя перешло на сторону испанцев и стало воевать против инков.
        В Уануко коренное население осталось непокоренным. Сильный вооруженный отряд под командованием Алонсо Меркадильо вместо того, чтобы отправиться туда, остался в Тарме и в течение семи месяцев терроризировал мирных жителей. Через королевского казначея Алонсо Рикельме они пожаловались, что люди Меркадильо жили в городе, «потребляли их кукурузу и скот, отнимали у них золото и серебро, которое они имели, забирали их жен, держали многих индейцев в цепях и делали из них рабов, „…“ занимались вымогательством и оскорбляли вождей, пытали их, чтобы они выдали им свое золото и серебро». Другой отряд испанцев под командованием Алонсо де Ориуэла разгромил и взял в плен военачальника Инки Титу Юпанки и вновь открыл дорогу через чинча-суйю.
        В середине 1539 года Гонсало Писарро отправился на север, чтобы стать губернатором Кито, но задержался, «так как ему пришлось воевать с индейцами провинции Уануко. Они вышли сразиться с ним, и он оказался в такой опасности, что маркиз Писарро вынужден был послать Франсиско де Чавеса к нему на помощь». По прибытии в Кито Гонсало Писарро отправился в восточные джунгли в поисках золотого человека и эльдорадо. Он спустился к реке Напо, и группа его людей под предводительством Франсиско Орельяна отплыла вниз по течению реки и совершила первый удивительный десант на Амазонку.
        В это время до Лимы дошла весть о мятеже в Уайласском ущелье, где индейцы убили двоих испанцев-энкомендеро. Это выглядело как начало или возобновление еще одного восстания коренных жителей Перу. В июле 1539 года Франсиско де Чавес был послан городским советом Лимы на подавление этого мятежа и для наказания его зачинщиков. С кровожадной яростью приступил Чавес к выполнению своей репрессивной миссии. В течение трех месяцев он носился по долинам Уауры и Уайласа и далее до мест проживания индейцев-кончуко вокруг Уануко. Эта экспедиция была кровавой баней. Чавес грабил дома, уничтожал посевы, вешал мужчин, женщин и детей без разбора. «Война была такой жестокой, что индейцы стали бояться, что их всех убьют, и стали молить о мире». Говорили, что Чавес зарубил 600 детей в возрасте до трех лет, сжег и заколол многих взрослых индейцев. Об этих фактах сообщалось в королевской хартии 1551 года, в которой король Карл постановил, чтобы в Перу организовывались школы и чтобы материальное содержание было предоставлено 100 детям из владений Чавеса, убитого десятилетием раньше.
        Сам Иллья Тупак остался в живых. В ноябре 1542 года Кристобаль Вака де Кастро сообщил императору, что он посылает «капитана Педро де Пуэльеса в провинцию Уануко, которая была опустошена [испанцами в 1541 году] и в которой до сих пор нет мира». «Я послал его туда, чтобы он заново населил ее и умиротворил, а также победил Иллью Тупака, еще одного индейца, который является таким же мятежником, как и Инка, и к тому же его родственником». Сьеса де Леон писал, что Иллья Тупак «был причиной многих несчастий», но, в конце концов, в 1542 году его «после значительных препятствий» взял в плен Хуан де Варгас. Но возможно, Сьеса де Леон и ошибался, так как, по сообщениям Сарате, в 1544 году Иллья Тупак все еще продолжал бороться с испанцами. Иллья Тупак — один из невоспетых героев сопротивления инков. Он противостоял захвату испанцами сьерры в 1536 году и затем в течение, по крайней мере, восьми лет он продолжал жить и поддерживать власть Инки в стратегически важной провинции Уануко. Дальше к югу население продолжало подвергаться репрессиям. Жители нового города Уаманги выступили, чтобы «наложить суровое
наказание на несколько деревень, которые участвовали в восстании; было убито и сожжено немалое число индейцев».
        Сам Манко благоразумно отошел за реку Апуримак, когда услышал, что сильные отряды под командованием Франсиско Писарро и Ильяна Суареса де Карвахала охотятся на него. Испанцы были убеждены, что он доживает свои последние дни. В феврале 1539 года Писарро написал королю, что Манко «ретировался с немногими своими людьми в полнейшем беспорядке, и с ним почти покончено», но в той же самой депеше он признал, что Манко снова «рассылает гонцов по всей стране, чтобы еще раз поднять ее на восстание». Епископ Вальверде писал: «Дни взбунтовавшегося Инки сочтены, так как он ведет за собой очень мало людей. Коренное население страны так устало от войны, что не пойдет за ним, а останется в своих деревнях». Епископ надеялся, что Манко можно выманить из его укрытия, и рекомендовал обращаться с ним милостиво, если он выйдет сам. Писарро был менее мягок: «Когда наступит лето, он не сможет защититься от меня, так как сейчас вся страна против него. Он будет у меня в руках, мертвый или пленный». И Вальверде, и Писарро, оба они признавали, что дух восстания поддерживали только два его мужественных лидера — Инка Манко и
Вильяк Уму. «Если бы они были схвачены, вся страна немедленно покорилась бы, как это и должно быть… Но до тех пор, пока у коренного населения есть на свободе вожак, оно всегда может дать волю своим пагубным фантазиям».
        Оставив идею скрыться в Чачапоясе, Манко решил построить для себя новое убежище в районе Виткоса, которое будет уже не таким уязвимым для испанской кавалерии, каким оказался Виткос. Он решил превратить поселок Вилькабамбу в свою новую столицу. Его сын писал: «Он вернулся в город Виткос и оттуда отправился в Вилькабамбу, где и остался на отдых в течение нескольких дней. Он построил дома и дворцы, чтобы сделать это место своей главной резиденцией, потому что там теплый климат». Новая столица располагалась ниже, чем Виткос, и глубже в лесах Амазонки. Вероятно, Манко выбрал это место потому, что там он спасся от Оргоньеса, когда тот со своим отрядом проник в Виткос.
        Вилькабамба — это название, полное тайны. Это затерянный город Инков, легендарная последняя столица Инки Манко и его преемников. В течение свыше двухсот лет, с момента возобновления интереса к археологии доколумбовых времен, существуют предположения относительно местонахождения Вилькабамбы. Последующие поколения принимали различные пункты за наиболее вероятное ее расположение. Чтобы понять причину поиска Вилькабамбы, необходимо знать историю ее оккупации в XVI веке. Потрясающая история этих поисков будет изложена несколько позже.
        В начале 1539 года Манко получил небольшую передышку, чтобы построить Вилькабамбу. Трое братьев Писарро продолжали активно действовать. Третьего апреля Эрнандо уехал из Куско в Испанию, чтобы оправдаться перед королем Карлом за казнь Альмагро. Чтобы смягчить короля, он взял с собой кое-какие сокровища, а также анонимный отчет об осаде Куско, который настолько восхвалял его заслуги, что создавалось впечатление, будто он противостоял Манко один на один. Губернатор Франсиско Писарро уехал в район Кальяо, в котором недавно был восстановлен порядок его братьями. Король Карл сделал его маркизом, но Писарро еще не решил, название какой территории лучше взять для своего титула; он предпочитал выбрать что-нибудь выгодное, например территории, на которых располагаются серебряные рудники, но так и не пришел к окончательному решению. В комплекте с титулом маркиза шел и новый герб. На нем были изображены семь индейских вождей, скованных золотыми цепями и образующих круг. В его центре был изображен Атауальпа с металлическим обручем на шее и двумя опущенными вниз руками, которые были погружены в два сундука с
сокровищами, — так в геральдике отразилось подчинение индейцев в ходе конкисты и захват их сокровищ.
        В апреле самый младший из братьев Писарро, Гонсало, отправился наносить Манко завершающий удар в Вилькабамбе. Испанцы возлагали большие надежды на экспедицию Гонсало. «Полагают, что раз [Инка] окружен со всех сторон, то он не сможет избежать смерти или плена. Когда это будет сделано, в стране снова воцарится мир; но до этого — все очень неопределенно». В нашем распоряжении имеются отчеты очевидцев об этой кампании с обеих сторон: со стороны испанцев и со стороны индейцев. Обе версии были записаны в одно и то же время, тридцать лет спустя, двоюродным братом Гонсало Педро Писарро и сыном Манко Титу Куси, который в 1539 году был похищен из дома Оньяте в Куско и отвезен к своему отцу в Вилькабамбу.
        Гонсало Писарро возглавлял большую экспедицию: «300 самых лучших военачальников и солдат», согласно оценке Педро Писарро. Но молодому Титу Куси показалось, что испанцев было несчетное количество: «Я не могу сказать, как много их было, так как джунгли были густые, и невозможно было сосчитать их». С ним также был отряд индейцев, который возглавлял его друг Инка Паулью.
        Испанцы продвигались верхом в глубь территории инков, насколько это было возможно. Затем им пришлось оставить лошадей под охраной и следовать дальше пешком до места, где, по слухам, укрепился Инка. По-видимому, они переправились через реку Урубамбу по мосту Чукичака и отправились вверх по ущелью реки Вилькабамбы до перевала, огибая Виткос. Вероятно, отсюда дорога к новому убежищу Манко в Вилькабамбе шла через джунгли, которые были слишком густы для лошадей: никакая иная местность не заставила бы испанцев расстаться со своими любимыми животными.
        По мере продвижения по долине реки Вилькабамбы захватчики вступали в многочисленные стычки с местным населением. «Однажды утром они шли гуськом по скалистому горному склону под названием Чукильюска, очень крутому и опасному и [покрытому] джунглями и подлеском». Гонсало Писарро был во главе колонны, а его двоюродный брат Педро Писарро и Педро дель Барко замыкали шествие. Гонсало остановился, чтобы вынуть камешек из сапога, и приказал Барко встать впереди. В этом месте тропинка проходила по двум новым мостам над небольшими речками, и джунгли внезапно расступились, открыв на склоне горы расчищенное пространство шириной около сотни ярдов. Педро дель Барко повел колонну через открытое место и далее в джунгли, расположенные за ним. Чуть позже Педро Писарро почувствовал, что новые мосты должны были бы их насторожить, так как оказалось, что индейцы их построили специально для засады. Люди Манко стали вдруг катить вниз на колонну по открытому горному склону «огромные валуны в большом количестве». Три испанца были ими сметены и погибли. Лучники, спрятавшиеся среди деревьев, одновременно открыли огонь и
убили еще двоих. Передние ряды испанцев побежали вперед, но обнаружили, что проход преграждает кусок скальной породы, укрепленный индейцами посредством брустверов. Задние ряды колонны, где находились Гонсало Писарро и Инка Паулью, ринулись назад. По словам кипу-камайоков, индейских хранителей устной истории, которых опросили три года спустя, Гонсало вместе с другими военачальниками хотел отступать, думая, что голова колонны уничтожена. Паулью настаивал, что было бы ошибкой бросать авангард, и испанцы последовали его совету, несмотря на подозрение, что, возможно, он заманивает их в новую ловушку. Педро Писарро чувствовал, что индейцы небрежно сделали то, что могло бы быть отличной засадой. Им следовало бы не открывать огня до того момента, пока голова колонны не начнет атаковать препятствие на тропинке, а сбрасывать валуны нужно было только тогда, когда и остальные захватчики столпятся на открытом месте. Но все произошло так, как произошло, и испанцы вновь соединились вместе и отступили той ночью до пункта, где они оставили своих коней. Среди них было «много раненых и тех, кто струсил», и они отправили
в Куско гонца за подкреплением. По словам кипу-камайоков, на Чукильюске было убито 36 испанцев.
        В ожидании подкрепления Гонсало Писарро попытался вести с Инкой переговоры. С этой миссией были посланы два родных брата сестры-королевы Манко Куры Окльо. Манко пришел в ярость от предательства этих людей, которых звали Уаспар и Инкиль. Он отверг все мольбы Куры Окльо и приказал казнить их, заявив: «Лучше уж я отрублю их головы, нежели они увезут с собой мою». Кура Окльо «была так опечалена смертью своих братьев, что отказалась уходить с того места, где они были казнены».
        Спустя десять дней после первого сражения Гонсало Писарро уже с большим количеством солдат вновь решил атаковать укрепление у Чукильюски, которое находилось в четырнадцати милях от самой Вилькабамбы. Индейцы проделали бойницы в своей вновь построенной стене и пытались произвести выстрелы из четырех или пяти аркебуз, захваченных в Вильядиего. Они не успели овладеть сложностями артиллерийской стрельбы. «Из-за того, что они не научились загонять заряд в аркебузы, они не могли причинить никакого вреда. Они положили ядро слишком близко к жерлу ствола аркебузы, и поэтому при стрельбе оно упало на землю». Сотня лучших испанских солдат — и среди них Педро Писарро — пробралась пешком через густой подлесок на вершину горы. Пока их соотечественники продолжали лобовую атаку укрепления, отряд, находившийся наверху, спустился «на пампу, которая лежала по другую сторону горы, где была резиденция Инки Манко».
        Когда индейцы заметили, что этот отряд обходит их с фланга, бегуны помчались предупредить Манко, который все еще находился в своем укреплении. «Когда он услышал об этом, три индейца взяли его на руки и понесли к реке, которая протекает рядом с этим укреплением; они бежали так быстро, что почти летели». Инка нырнул и переплыл ее. Когда Инка скрылся, защитники укрепления рассеялись в джунглях. Атакующие испанцы стали в спешке подниматься на гору, думая, что Манко захватили там в плен. «Если бы мы поняли, что он находится в этом форте, он ни за что не ушел бы от нас. Мы, испанцы и наши индейцы-союзники, нашли бы его, если бы все не полезли наверх, думая, что он там». Титу Куси писал, что его отец кричал с дальнего берега реки: «Я Инка Манко! Я Инка Манко!» Мансио Сьерра де Легисамо вспоминал, что Манко кричал оттуда, что «он и его воины уже убили 2 тысячи испанцев до и во время восстания и что он собирается убить их всех и вернуть себе во владение землю, которая принадлежала его предкам». Люди Гонсало Писарро «шли по его следу более двух месяцев», но Манко прятался у лесных племен, так что они так и
не нашли его. И, тем не менее, несмотря на его открытое неповиновение, он уже второй раз за последние два года сумел ускользнуть просто чудом.
        Хотя испанцам не удалось захватить в плен самого Инку, они опустошили его новое поселение Вилькабамбу. В июле 1539 года они вернулись в Куско вместе с одним из его братьев, Куси-Римаком, и с его женой Курой Окльо, которая, согласно традиции инков, была также его сестрой. Титу Куси описывал несчастья, свалившиеся на эту бедняжку, которая была свидетельницей недавней казни двух своих братьев, но худшее ждало ее впереди. Она и испанцы достигли города Пампаконаса, где испанцы попытались изнасиловать ее. «Она не позволяла сделать это и яростно защищалась, а потом измазала тело нечистотами, чтобы мужчины, которые пытались насиловать ее, почувствовали отвращение и тошноту. И таким образом она защищала себя много раз во время этой поездки, пока они не приехали в [Ольянтай] тамбо».
        Пока женщину королевской крови инков держали там, поступило сообщение о том, что Манко желает вести переговоры о сдаче. Это заставило маркиза Писарро поспешить в конце сентября с возвращением из Арекипы, где он собирался основать город, который в настоящее время стал вторым городом в Перу. Между двумя правителями произошел обмен посланниками. К одному письму Кура Окльо приложила записку о том, что с ней обращаются хорошо. Писарро зашел так далеко, что со слугой-негром и двумя крещеными индейцами послал Манко пони и немного шелка. Но Манко расправился со всеми посланцами, включая даже подаренного коня.
        Писарро пришел в ярость от такого отказа. Он чувствовал, что сейчас неподходящее время для того, чтобы посылать еще одну карательную экспедицию, так как его деятельный младший брат Гонсало в этот момент был в пути к Кито. Поэтому, обманутый в своих ожиданиях, старый губернатор обрушил свой гнев на любимую жену Инки, с которой, согласно утверждению Сьесы де Леона, он и его секретарь Пикадо вступили в половую связь, о чем ходили слухи. Куру Окльо раздели донага, привязали к столбу, а затем индейцы-каньяри ее били и пускали в нее стрелы, пока она не умерла. Она сказала своим палачам. «Скорей прикончите меня, чтобы полностью насытиться». Больше она не сказала ничего и терпела все муки молча и не двигаясь. Большинство испанцев испытали отвращение при виде такой жестокости, «действий, совершенно недостойных здравомыслящего христианина». Для усиления этого зверства тело Куры Окльо было пущено вниз по реке Юкай в корзине, чтобы люди Манко нашли его. Инка «был охвачен горем и отчаянием из-за смерти своей жены. Он рыдал и очень горевал по ней, так как очень ее любил».
        Не удовлетворившись этим кровожадным убийством, Писарро казнил и многих индейских вождей, которые сдались в плен испанцам. Вильяк Уму и некоторые вожди протестовали против убийства Куры Окльо и из-за этого были заподозрены в сочувствии мятежникам. Вильяк Уму был взят в плен в кунти-суйю совсем недавно, в октябре. Ильян Суарес де Карвахал писал, что верховный жрец был «человеком, обладавшим большой властью среди индейцев. Если с ним хорошо обращаться, он может стать самой влиятельной фигурой, которая заставит Инку выйти с миром значительно быстрее». Вместо мягкого обращения Писарро сжег Вильяка Уму заживо. А также он сжег Тисо, который мирно жил в Куско в течение последних девяти месяцев. Эти казни в большинстве официальных хроник имели оправдания. Но главный священник Куско Луис де Моралес открыл всем, что Писарро убил 16 военачальников Манко, отвезя их в Юкай под предлогом, что там он выделит им земли. Титу Куси записал, что, помимо Вильяка Уму и Тисо, Писарро сжег «Тайпи, Танки Уальпу, Орко Баранку, Атока Суки, „…“ Оскока и Курьятау и многих других бывших военачальников, чтобы они не смогли
вернуться к моему отцу; так испанцы обеспечивали безопасность своего тыла». Это предательское убийство без суда военачальников Инки было одним из самых постыдных деяний конкисты.
        Таким образом, второе восстание Манко закончилось, не считая сопротивления Илльи Тупака в Уануко. Это была последняя попытка национального масштаба изгнать европейских захватчиков. Хотя испанцы и не испытывали особых трудностей в подавлении отдельных очагов восстания, местное население продемонстрировало небывалую храбрость и упорство в предпринимаемых попытках. Нельзя сказать, что империя инков сдалась без борьбы. И у индейцев было утешение: вопреки всем предсказаниям, их Инка был все еще на свободе. Покрытые джунглями горы Вилькабамбы спасли Манко и заработали себе репутацию гибельного места. Эрнандо Писарро сообщил королю, что испанцы, вернувшиеся с Вилькабамбы, были приведены в смятение лишениями и отсутствием продовольствия. «Они пишут, что требуются немалые ресурсы, чтобы проникнуть в этот край. Это можно сделать, только понеся большие расходы, а так как те, кто ходил туда, не могли себе позволить этого, их энтузиазм истощился». Инка Манко остался жив.
        Глава 13
        ПАУЛЬЮ И МАНКО
        Пока Манко боролся за освобождение Перу и выживание в Вилькабамбе, его единокровный брат Паулью пользовался всеми привилегиями правителя Куско. Испанцы были откровенно сбиты с толку энтузиазмом Паулью в сотрудничестве с ними. Епископ Вальверде сообщал королю: «В настоящее время нам очень нужен сын Уайна-Капака по имени Паулью, через которого мы управляем коренным населением, находящимся сейчас в мире и хорошо относящимся к нам». Они относились к нему как «к хорошему индейцу, разумному и послушному», и хвалили его как «доброго друга и слугу его величества». На них производило впечатление то, что «индейцы высоко ценят его, а также потому, что он храбр в сражении» и «много знает о войне». Он заработал себе солидную репутацию главного специалиста по делам индейцев. В 1540 году Алонсо де Торо сказал, что он «видел много раз, как Паулью дает советы губернатору, его помощнику и другим офицерам», и у него было чувство, что его советы были правильные.
        Некоторые испанцы считали, что Паулью был слишком хорош, чтобы это было непритворно. Епископ Вальверде писал королю, что дни Паулью, вероятно, сочтены: «Мы считаем и на самом деле уверены, что мятежный Инка либо склонит Паулью на свою сторону, либо убьет его из-за его дружбы с нами». Другие испанцы ставили под вопрос верность Паулью. Во время экспедиции Гонсало Писарро к Вилькабамбе капитан Вильегас высказал вслух свои подозрения: «Мы не знаем, какими договоренностями или замыслами он связан со своим братом Инкой Манко, к которому он питает больше верноподданнических чувств, чем к нам». И когда маркиз Писарро пытался начать с Манко переговоры в долине Юкай, многие испанцы подозревали Паулью в предательской связи со своим братом.
        Такие подозрения льстили Паулью. Если он и предпринимал какие-либо действия в этот период, то, скорее всего, это были попытки сорвать, переговоры, которые угрожали ему как обладателю титула Инки. Он принимал вид оскорбленной невинности и доказывал, что он никогда не замышлял предательства по отношению к испанцам, и это, без сомнения, было так. Его друзья поддерживали его. Мартин Салас говорил: «Я слышал, что многие люди считали, что Паулью неискренен, но я также выяснил, что еще не было раскрыто ни одного случая замышляемого им предательства».
        Теперь Паулью оставалось пожинать награды за свою преданную службу тем, что оказались победителями. Он прошел принятую процедуру донесения о его достоинствах королю. Были составлены двадцать пунктов, каждый из которых описывал его выдающиеся заслуги перед Испанией. С 6 по 12 апреля были опрошены 20 благосклонных к нему свидетелей, которые подтвердили точность заявлений Паулью. Все они были героями прошлых лет, полных сражений, и почти всем им было уже за двадцать, как и самому Паулью. Послужной список Паулью был выдающимся, и свидетели отдали ему должное. Документ, который был отправлен королю, представлял собой яркую картину сотрудничества Паулью с испанцами и заканчивался просьбой об оказании королевского покровительства. Эти «Доказательства» были заслушаны лицензиатом Антонио де ла Гама. Чтобы вознаградить этого чиновника за его помощь, Паулью провел часть 1540 года вместе с ла Гамой в экспедиции за сокровищами в Кольяо, где они собирались изымать золото и серебро у местных жителей. Эта парочка была в конце концов из зависти отозвана назад городским советом в Куско.
        «Доказательства» произвели большое впечатление в Испании, и Паулью вскоре стал богатым человеком в постконкистском обществе. В свое время Альмагро отдал ему дворец Колькампата в Куско. Это был старый дворец Уаскара в верхней части города, расположенный на крутом склоне горы на полпути по направлению к Саксауаману. Отсюда ставленник испанцев Инка правил национальной аристократией, все больше и больше испанизировавшейся. Окна его дворца выходили на розовые черепичные крыши домов конкистадоров, которые быстро оккупировали сильно разрушенный город инков.
        В добавление к этому городскому дому в начале 1539 года Франсиско Писарро дал Паулью богатое земельное владение, чтобы подкупить его и заставить присоединиться к Гонсало в его походе на Вилькабамбу. Земельное владение вообще-то давалось для того, чтобы энкомендеро воспитывал индейцев в христианской вере. Паулью был все еще некрещеным язычником. Но это было не важно. Писарро оправдывал свой дар Паулью тем, что «он собирался в погоню за Инкой Манко Юпанки, который начал эту войну». Земельные владения Паулью получили название Хатун-Кана. В них входили города Пичиуа и Яури в провинции Кана, расположенные в верховьях реки Апуримак; их население насчитывало 922 человека, которые должны были платить ему дань. В его владения были переселены еще 4390 индейцев для этой цели. Владения также охватывали несколько деревень вокруг Муйны, расположенных в дальнем конце долины Куско, несколько поселков в Мансио-Сьерра-де-Легисамо в кунти-суйю и области Асиуана и Сурита в восточной части анти-суйю. Они приносили Паулью ежегодную ренту в размере 12 тысяч песо. Паулью утверждал, что некоторые индейцы в Альке рядом с
Арекипой были его людьми, назначенными для общественных работ («митайо»). А также у Паулью были земли на полуострове Копакабана на озере Титикака и в Эпискаре в долине Хакихауана недалеко от Куско.
        Все это богатство делало Паулью потенциальной жертвой испанских головорезов. Трудно было заставить испанцев уважать даже такого вождя индейской общины. Один испанец ударил Паулью на улице, дернул его за волосы и оскорбил его; он так и не был наказан. Другие ограбили дом Паулью. По королевскому декрету от октября 1541 года он получил опекуна из числа испанцев, который должен был блюсти его интересы и не допускать, чтобы он подписывал сомнительные обязательства. Дальнейшие декреты положили конец практиковавшемуся ранее размещению охранников в доме Паулью из опасения, что они могут изнасиловать его жен или неправильно обращаться с принадлежавшими ему вещами. Различные судебные иски по поводу частной собственности были решены в пользу Паулью, а в опекуны ему был назначен его друг Хуан де Леон.
        Охваченный жадностью, марионеточный Инка даже просил короля «подарить ему индейцев и земли, принадлежавшие его брату Манко на тот момент, когда он поднял мятеж, так как он потерял на них право, восстав против служения Вам». В 1543 году принц Филипп отправил ему свое личное послание: «…за верную службу „…“ я тебя очень благодарю и повелеваю тебе продолжать так же». На следующий год все многочисленные незаконнорожденные отпрыски Паулью были признаны законнорожденными. Но венец триумфа состоялся в 1545 году, когда Паулью получил герб, на котором были изображены черный орел, стоящий на лапах, пальмы, золотая пума, две красные змеи, имперская корона в виде красной бахромы, надпись «Аве Мария» и восемь золотых иерусалимских крестов.
        Паулью носил испанскую одежду и научился писать свое имя, но он не умел ни говорить, ни читать, ни писать по-испански. Его прекрасный послужной список коллаборациониста имел лишь один изъян. Хотя он и являлся гордым владельцем энкомьенды, он все еще был язычником. В течение 1541-го и 1542 годов он начал исправлять это, обучаясь догматам христианской веры. Испанские власти были по понятным причинам взволнованы перспективой полного обращения в христианскую веру, которое может последовать за крещением марионеточного Инки. Его обучение частично осуществлялось главным священником Куско Луисом де Моралесом, в чьем доме он жил в течение пяти месяцев. Раньше Паулью был поборником национальной религии в Куско и отмечал в своем дворце Колькампате праздник Инти-Райми; в его дворце хранился также священный каменный идол, который когда-то стоял на священной горе Уанакаури. Теперь же с усердием новообращенного он передал христианам кое-какие мумифицированные останки «своего отца Уайна-Капака и других своих дядюшек и двоюродных братьев, чтобы их похоронили, несмотря на стенания своей матери и родственников».
Наконец, в 1543 году Паулью принял крещение, которое осуществлял святой отец Хуан Перес де Аррискадо, префект ордена иоаннитов, и викарий церкви в Куско. При крещении ему было дано имя Кристобаль, по имени его крестного отца Кристобаля Вака де Кастро. Спустя годы экс-губернатор Вака де Кастро оставил в своем завещании 600 песо сыновьям и наследникам Инки Паулью, который крестился, когда он был губернатором, и стал называться его именем. Жену Паулью Маму Токто Уссику тоже крестили и нарекли Доньей Каталиной, а вслед за Инкой и вся королевская семья прошла церемонию обращения в христиан. Мать Паулью Аньяс Кольке стала Доньей Хуаной, а его сестра — Беатрис Уайльяс Ньюстой. Среди мужчин, принявших звучные испанизированные имена, были Дон Гарсия Кайо Топа, Дон Фелипе Кари Топа, Дон Хуан Паскак, Дон Хуан Сона и многие другие. Обращение в христиан Инки Паулью и его родственников было не настолько успешным, как на то надеялись испанцы. Теперь индейцы «считали Инку Манко господином над ними всеми, а не Инку Дона Кристобаля [Паулью], потому что тот был другом христиан, с которыми он постоянно общался, и потому
что он был крещен».
        Многие индейцы убежали в леса Вилькабамбы, чтобы присоединиться там к Манко. Инка вернулся в Вилькабамбу из своего убежища в лесной чаще и начал создавать мирное государство. Его последователи построили города и террасы на горных склонах, возродили религию инков и сделали попытку воспроизвести в миниатюре упорядоченное государство, которое существовало на всей территории Перу всего лишь десять лет тому назад. Но тот период — до нашествия чужестранцев — казался бесконечно далеким.
        Хотя в тот момент и не было надежды поднять третье восстание измученных народов в испанском Перу, люди Манко продолжали причинять испанцам беспокойство когда только возможно. В январе 1540 года экспедиция, возглавляемая Педро де Вальдивия, вышла из Куско, чтобы возобновить завоевание Чили, которое впервые было предпринято Альмагро пять лет тому назад. Вальдивия продвинулся на юг дальше, чем это удалось Альмагро. В 1541 году он узнал, что Инка Манко предупредил чилийцев о приближении испанцев и передал им, что они должны спрятать свое золото, продовольствие и одежду, с тем чтобы испанцы повернули назад. «Они так добросовестно выполнили эти указания, что даже уничтожили свою собственную одежду и страдали от больших лишений». Крупное восстание местного населения последовало вслед за этим в этой южной провинции империи инков. 10 тысяч индейцев напали на испанское поселение Сантьяго и полностью его сожгли, убили нескольких испанцев и их лошадей. Вальдивия построил хорошо укрепленный форт и прожил в нем с немалыми трудностями до 1545 года.
        Одним из мучителей Манко в 1535 году был Диего Мальдонадо. Этот человек возглавлял поход жителей Куско против Вильяка Уму в Андауайласе во время второго восстания в 1538-1539 годах. В качестве награды Мальдонадо получил в Андауайласе большие земельные владения, и теперь Манко напал на них с особой жестокостью. Маркиз Писарро написал в начале 1541 года, что «Манко свободно передвигается, причиняя огромный ущерб и убивая христиан и местное население». Он делал дороги непроходимыми для испанцев, не соблюдающих боевой порядок, и совершал серьезное преступление, избавляя индейцев от службы в испанских владениях. Писарро решился предпринять еще одну попытку расправиться с этим оводом. «Инка со своими воинами продвигается к Уаманге и, говорят, собирается напасть на нее. Мне также сообщили, что он пришел в земельные владения жителя Куско Диего Мальдонадо, находящиеся в Андауайласе, и напал на испанцев с ордой своих воинов, воевал с ними и убил некоторых из них… и украл имущество, которое перевозили из Лимы в Куско. Если не будет найдено какое-либо решение, эти грабежи будут продолжаться и учащаться, что
будет поощрять Инку и его последователей на их совершение. Поэтому я намерен объявить Инке войну… и полагаю, что ее следует начать этим летом». Для этого похода Писарро собирался сформировать и экипировать отряд из 100 человек, проживающих в главных городах Перу, и совет Уаманги приказал всем жителям приготовиться к обороне города; каждый должен был «иметь наготове арбалет с дюжиной стрел».
        Пока Писарро планировал завершающий удар по своему противнику, Манко, очевидно, обдумывал вариант своего повторного ухода из Вилькабамбы, места, в которое так легко проник Гонсало Писарро. Теперь он планировал отправиться в Кито, «так как это был плодородный край, где у испанцев было меньше возможностей причинить им вред и где они могли соорудить себе лучшие укрепления». Инка покинул Вилькабамбу вместе со всей своей армией и всем имуществом и спустился в район восточнее Уаманги. Но он пришел к заключению, что в Перу было слишком много испанцев, и, чтобы не рисковать при перемещении с места на место, он возвратился под сомнительную защиту укреплений Виткоса и Вилькабамбы.
        Предложение уничтожить Инку Манко вскоре было забыто. Государство Перу стояло на пороге событий, которые сделали Манко забытым изгнанником в своей тихой заводи в горах. Последователи Диего де Альмагро так и не простили Эрнандо Писарро казнь их любимого командира в июле 1538 года. Спустя девять месяцев Эрнандо уехал в Испанию, захватив с собой сокровища для короля Карла. Но сторонники Альмагро, возглавляемые Диего де Альварадо и Алонсо Энрикесом де Гусманом, были полны решимости наказать его. Их резкие настойчивые обвинения, наконец, привели к тому, что император повелел отправить Эрнандо в заключение на неопределенный срок в замок Ла-Мота в Медине-дель-Кампо.
        Последователи Альмагро, которые остались в Перу, все больше разочаровывались. Многим просто не удалось получить долю от выкупа Атауальпы; их последующие приключения в Чили и различные экспедиции в джунгли были печальными неудачами; и они понесли поражение при попытке удержать Куско. У них не было поместий, и к ним с презрением относились Писарро и его заносчивый секретарь Антонио Пикадо. Эта группа обедневших и обиженных людей сплотилась вокруг сына Альмагро, Диего де Альмагро, рожденного от жительницы Панамы, возраст которого в это время уже приближался к зрелому.
        Лима была полна слухов о готовящемся покушении на губернатора, но Писарро не принял никаких специальных мер предосторожности. 26 июня 1541 года группа из 20 одетых в доспехи последователей Альмагро, возглавляемая Хуаном де Эррада, ворвалась в его незащищенный дворец. Большая часть соратников Писарро разбежалась, но шестидесятитрехлетний маркиз Писарро надел нагрудник кирасы и убил одного из нападавших, прежде чем сам погиб от многочисленных ранений. Его единокровный брат Франсиско Мартин де Алькантара пал рядом с ним, а вспыльчивый Франсиско де Чавес был убит своими друзьями из числа последователей Альмагро, когда он попытался урезонить их. Искалеченные тела Писарро и его сторонников были тайком захоронены в поспешно вырытых могилах, в то время как молодого Диего де Альмагро торжественно вели по улицам и объявили губернатором и главнокомандующим Перу.
        Епископ Висенте де Вальверде прибыл из Куско, когда до него дошла весть об убийстве его друга Писарро. Епископ бежал на корабле в Панаму, но был убит и съеден индейцами-каннибалами на острове Пуна, который был той базой, откуда он и Писарро впервые высадились на земле Перу десять лет назад.
        Смерти этих двух лидеров, Писарро и Вальверде, резко положили конец первому этапу завоевательного похода. Франсиско Писарро был бесспорным руководителем всего предприятия с самого начала. Он был одним из тех непостижимых людей, движимых амбициями, у которых нет ясной цели. Он не был религиозным фанатиком, как Кортес, и оставался равнодушным к обращению в христиан местного населения или их благосостоянию. Его амбиции привели его наверх из неясного прошлого, в котором он был незаконнорожденным сыном ничем не примечательного офицера, к тому положению, которого он достиг, сосредоточив в своих руках колоссальное состояние и огромную власть. По словам Лопеса де Гомара, Писарро «нашел и присвоил себе больше золота и серебра, чем любой другой из многочисленных испанцев, побывавших в Вест-Индии, и даже больше любых военачальников, которые существовали в мировой истории». И тем не менее Писарро не умел как следует использовать свое богатство. Он ни одевался излишне роскошно, ни жил расточительно; его успех пришел к нему слишком поздно, чтобы он стал заводить сумасбродные увлечения охотой или лошадьми,
строительством домов, женщинами, занятиями искусством или карьерой в обществе. Он так и не женился, хотя он явно испытывал нежные чувства к своим принцессам из рода Инки и к детям, которых они ему родили. Он был простой солдат, неграмотный и бедный, но его глубоко уважали и слушались молодые люди, которых он вел за собой. И это уважение было вполне заслуженно, так как Писарро был великолепным руководителем, бесконечно упорным и решительным в течение всех тяжелых лет исследовательских походов до открытия Перу, а также твердым и хладнокровно храбрым во время завоевания. Он был спокоен и дипломатичен: он добился для своего сомнительного предприятия поддержки от испанской королевской власти, установил разумные отношения с Инками Атауальпой и Манко и зачастую ограничивал произвол и охлаждал горячие головы авантюристов, из которых состояла его армия. Но Писарро мог быть жестоким и бессердечным, а абсолютное отсутствие у него административного опыта сделало его нерешительным губернатором.
        Значительно меньше известно о сподвижнике Писарро Вальверде, у которого почти не было возможности проявить себя в качестве духовного пастыря молодой испанской колонии. Легко заклеймить Вальверде как лицемера после его встречи с Атауальпой, когда кавалерия испанцев находилась в состоянии готовности нанести свой смертельный удар, или из-за недостатка в нем сострадания к новообращенному Инке в его последние минуты перед смертью. Он является нам в ином, лучшем, свете в своем длинном и четко изложенном письме, которое он написал императору Карлу в 1539 году: это был первый протест, исполненный человеколюбия, который пришел из Перу. Если бы он остался жить, Вальверде мог бы сделать много добра на своем посту в качестве официального протектора индейцев.
        Молодой мятежник Диего де Альмагро и его последователи оккупировали Лиму и продолжали контролировать Перу почти в течение года. В то время, когда происходило убийство Писарро, король Карл уже отправил своего эмиссара по имени Кристобаль Вака де Кастро с полномочиями урегулировать дела в Перу. Вака де Кастро находился на побережье современной Колумбии, когда произошло убийство Писарро. Вскоре он сошел на берег в Северном Перу, где к нему присоединилась армия Алонсо де Альварадо, вице-губернатора Писарро в северо-восточной колонии Чачапояс. Вместе они стали продвигаться вперед, в глубь Перу, и их армия пополнилась за счет сторонников Писарро и тех, которые интуитивно стремились сплотиться под королевским флагом. Сторонники Альмагро во второй раз потерпели уже окончательное поражение в бою у Чупаса, недалеко от недавно возникшего города Уаманги, 16 сентября 1542 года. Группа воинов Манко с окрестных гор наблюдала, как две армии испанцев уничтожали друг друга. Они видели, как противники применяли все оружие для ведения войны, существовавшее в XVI веке: арбалеты, аркебузы, артиллерию, а также
классическую средневековую атаку полностью одетых в доспехи кавалеристов, сбивающих друг друга копьями.
        После убийства Писарро и крушения народных восстаний конкистадоры получили полный контроль над Перу. Сокровища Инки давно уже были переплавлены и распределены. Поэтому испанские поселенцы вынуждены были полагаться на коренное население, которое должно было обеспечить им богатство, за которым они и приехали в Америку. В отсутствие властей, налагающих ограничения, многие испанцы, которые оказались достаточно удачливыми и получили земельные владения, притесняли местных жителей непомерными требованиями. Луис де Моралес, главный викарий Куско, сообщал, что некоторые испанцы ставили клейма индейцам на лицо и использовали их как рабов, что было вопиющим нарушением королевских указов. Других индейцев испанские хозяева заставляли работать по дому и на полях и ничего им за это не платили. По условиям получения земельных владений вместе с населяющими их индейцами энкомендеро было запрещено жить среди коренного населения своих земель. Индейцы должны были привозить весь оброк в городской дом своего хозяина-испанца, и у энкомендеро не возникало ни понимания, ни сочувствия к своим подопечным. Диего Мальдонадо,
владельцу богатого владения в Андауайласе, взбрела в голову идея совершить исследовательскую экспедицию в южную часть Тихого океана. Деньги на осуществление его мечты должны были ему предоставить индейцы из его владений, и он безжалостно взимал с них дань. Он приказал своему мажордому не давать никаких отсрочек, заставил индейцев удвоить количество причитающегося ему оброка и построил на их земле склады, чтобы ускорить сбор продукции. Из-за этого курака одной из земель Мальдонадо, Дон Педро Атауальпа из Урко-Урко и Чукиматеро, обратился с жалобой к губернатору Куско. В сороковые годы XVI века юридические документы касались вопросов передачи по наследству, уступки или откровенной продажи различного количества индейцев, которые были вверены заботам энкомендеро. Один энкомендеро, Мельчор Вердуго, так описывал матери свою полную комфорта жизнь: «Я живу в городе, который называется Трухильо; здесь у меня есть дом и немалое количество подданных, индейцев, которых, вероятно, тысяч восемь или десять. Думаю, не было ни одного года, чтобы они не принесли мне 5 или 6 тысяч кастельяно дохода. Я пишу это тебе,
чтобы порадовать тебя».
        Вся жизнь в Перу стала вращаться вокруг 480 энкомендеро. Каждый из них завел себе большой дом, предпочтительно каменный, и наполнил его родственниками, гостями и приживалами. Испанцы-энкомендеро держали много лошадей, негров-рабов и индианок в качестве домашней прислуги, и, как правило, в жены они брали испанок, которые воспитывали своих детей в традициях своей родины. От энкомендеро требовалось, чтобы он обеспечил в своих владениях наличие священника, который обращал бы в христианство индейцев. Но усердного священника было трудно найти. Некоторые энкомендеро содержали священника для своей семьи; другие назначали «мирскими миссионерами» своих дворецких или управляющих.
        Самыми злостными правонарушителями зачастую были вновь прибывшие из Испании искатели приключений. Необузданные, алчные, заядлые игроки, недовольные тем, что у них нет земельных владений и легкой добычи, эти новички, всякий белый сброд, были самыми высокомерными и злобными по отношению к коренному населению. Вака де Кастро попытался возродить прекрасную систему инков, в которую входили постоялые дворы-тамбо, курьеры-часки и государственные склады. В преамбуле к своим «Предписаниям по организации постоялых дворов» от 1543 года он признавал, что «своими собственными глазами видел, что большая часть городов, постоялых дворов и поселений индейцев покинуты жителями и сожжены и что христиане испанцы чрезмерно обременяют индейцев непосильными грузами во время долгих переходов». Моралес жаловался, что испанцы окружили себя индейскими женщинами «на манер заповедей Магомета», а Сьеса де Леон признавал, что «они отнимали жен и дочерей у индейцев для своих собственных надобностей и совершали другие зверства».
        Плохое обращение с индейцами носило, несомненно, очаговый характер, и обширные области Перу еще не знали чрезмерного угнетения. Возможно, многие энкомендеро требовали меньше податей, чем индейцы приносили раньше в казну государства и храмовому сектору. От этого периода сохранился большой объем официальных отчетов и юридических документов, но нет ни дневников, ни заметок беспристрастных путешественников, ни индейских записей и почти нет документов местных властей. По наблюдениям Льюиса Ханке, в таких неблагоприятных условиях историки делали выводы на свой страх и риск. Надо отдать им должное, многие испанцы относились к своим новым завоеваниям с точки зрения высокой морали. Король был чуток к любым донесениям, из какого бы они ни были источника. Не далее как в 1521 году король издал указ о том, чтобы не чинились препятствия никаким полезным сообщениям в его адрес. Результатом был поток корреспонденции, большая часть которой была от страстных защитников индейцев. Сьеса де Леон писал, что «многие люди из разных мест информировали его величество о сильном угнетении, которое терпят индейцы от
испанцев».
        Письменные отчеты были подкреплены и драматически изложены группой реформаторов во главе с Бартоломе де Лас Касасом, который вернулся в Испанию из Гватемалы в 1539 году. Лас Касас и его последователи осудили сам институт энкомьенды. Мигель де Саламанка глубоко сожалел о системе, при которой «весь доход, полученный от труда индейцев, попадает к тем, кто является владельцем энкомьенды. Это противоречит процветанию индейской республики, здравому смыслу и человеческому благоразумию, это направлено против благосостояния и служения нашему Господу и королю, это несовместимо с церковным и гражданским правом, с законами этики и теологии и, наконец, это противно воле Божьей и Церкви». Вскоре после своего возвращения Лас Касас добавил еще два манифеста ко всему тому, что он уже написал на тему благосостояния индейцев. В одном своем эссе он доказывал, что дар папы облек короля Испании правом завоевать обе Америки с целью улучшения жизни их населения, а не с целью использования рабского труда индейцев в энкомьендах. Другой его труд — «Очень краткий отчет о разрушении Вест-Индии» — подкреплял аргументы в пользу
реформы страшными подробностями зверств испанцев и завышенной статистикой случаев грабежей с их стороны. Слухи об этих постыдных фактах распространились по Европе со скоростью первых сообщений о новых завоеванных землях. Другие народы ревниво отнеслись к блистательной испанской империи. Зверства привлекают внимание во все времена, и другие европейцы с готовностью приняли впечатляющую гиперболу Лас Касаса, особенно когда их драматически представил в своих иллюстрациях прекрасный, но склонный к фантазиям Теодор де Брай. В результате появилась «черная легенда», легенда о непомерной жестокости индейцев, которая вызвала и продолжает вызывать страстное осуждение или защиту действий испанцев. У обеих сторон была и имеется возможность подкрепить свои аргументы достаточным количеством материала отчасти потому, что в XVI веке для политиков-теоретиков было обычным делом вступать в жаркую полемику. Ханке цитировал английского историка Пелхэма Бокса для выдвижения более обоснованной точки зрения на вклад Лас Касаса: «Если даже он [Лас Касас] преувеличил в деталях, он был прав в основном, и его правда никак не
пострадает от того, как лицемерные иностранцы использовали его работы… Не самая маленькая заслуга Испании состоит в том, что она явила миру Бартоломе де Лас Касаса и теперь выслушала его, хоть и безрезультатно».
        Самоанализ, начатый небольшой группой сторонников преобразований, принес плоды поразительно быстро. В 1536 году король Карл, довольный успехами завоевательных походов, издал закон, утверждающий выделение земель вместе с проживающими на них индейцами сроком на два поколения. Поселенцы надеялись, что это может привести к тому, что оно станет навечным. Но затем король совершенно изменил свою точку зрения. Он повелел совету государственных деятелей, юристов и церковников сформулировать законы для благотворного управления новым королевством и в особенности для защиты его коренного населения. Плодом их работы были знаменитые «Новые законы», изданные в Барселоне 20 ноября 1542 года.
        «Новые законы» начинались с положений об организации Совета по делам Индий. Далее в них содержались положения относительно индейцев, которые охватывали столько сторон их жизни и были настолько в их пользу, что, вполне возможно, их писал сам Лас Касас. Испанским властям предписывалось постоянно заботиться о благосостоянии и защите индейцев. Порабощение индейцев должно было немедленно прекратиться и не возобновляться ни под каким предлогом, ни даже «под вывеской восстания». Система выделения земельных владений вместе с проживающими на них индейцами осталась, но количество наиболее вопиющих злоупотреблений уменьшилось. Права на такие земельные владения должны были внимательно рассматриваться, и никто не мог иметь в собственности чрезмерно большое количество индейцев, чтобы взимать с них дань. У тех, кто плохо обращался с индейцами, их должны были отбирать, особенно это касалось «тех главных лиц», которые были вовлечены в беспорядки в Перу. Королевские чиновники и церковники, согласно «Новым законам», теряли свои земельные владения вместе с проживающими на них индейцами и в будущем уже не получали
таковых в награду. Четыре Аудиенсии, под чьим контролем находилась Вест-Индия, должны были точно определить объем услуг и налогов, взимаемых с индейцев, и это должно было фиксироваться в специальной книге, имеющейся в каждом земельном владении. Сумма налогообложения должна была быть «меньше, чем [индейцы] платили во времена касиков „…“ до того, как они стали нам подвластны». И наконец, в дальнейшем практика дарения земельных владений с проживающими на них индейцами прекращается, а уже существующие владения после смерти их настоящих хозяев будут возвращены королю. Проведение исследовательских экспедиций также было строго регламентировано. Короче, коренное население должно было пользоваться почти такими же правами, как и испанцы.
        «Новые законы» урезали существующие владения всех поселенцев в Америке и лишали их перспектив и надежд на будущее. «Здесь люди выслушали все это с большим негодованием… Наконец, по мере того, как распространялись новости, поднялись бурные беспорядки». Поток яростных протестов обрушился на Испанию из Мексики и особенно из Перу, где уже назревала гражданская война. Король Карл послал вице-короля Бласко Нуньеса Велу, чтобы тот сменил Писарро и Ваку де Кастро и стал правителем Перу. Пока этот королевский чиновник приближался с севера, новое созвездие взошло на небосклоне Перу, появившись из своего поместья в Чаркасе. Это был отважный Гонсало Писарро, последний из четырех великолепных братьев, оставшийся в Перу, безрассудный, тщеславный молодой человек и при этом герой бесчисленных войн с индейцами и исследователь Амазонки. В августе 1544 года от имени всех городов и владельцев поместий в Перу он написал подробное послание, в котором выражал несогласие с положениями «Новых законов». Он подчеркнул, в частности, что положение, запрещающее королевским чиновникам владеть поместьями, было неприменимо, так
как многие самые первые конкистадоры и энкомендеро к тому же занимали официальные посты. Письмо заканчивалось острыми нападками на вице-короля, который прибыл в Перу несколькими месяцами ранее. Бласко Нуньес Вела вел себя очень бестолково, всячески провоцируя испанцев, живущих в Перу. Он применял «Новые законы» с излишней энергией, заключил под стражу экс-губернатора Ваку де Кастро и убил представителя короля Ильяна Суареса де Карвахала. Король Карл также назначил четырех судей для Аудиенсии в Лиме, которые в сентябре 1544 года были вынуждены сместить вице-короля и отправить его на корабле на родину.
        Гонсало Писарро приехал в Лиму в следующем месяце, легендарная и своеобразная личность, богатый, красивый, одетый в шикарный наряд из черного бархата, украшенный золотом, перьями и драгоценными камнями. Поселенцы со всего Перу сплотились, чтобы оказать ему поддержку. Это была ситуация, знакомая в XX веке, но новая в XVI. Местное правительство издавало слишком либеральные законы от имени индейцев колоний. Европейские поселенцы восстали, громко выражая свою верность королевской власти и своей родине, но потребовали свободы действий на территории, которую они завоевали и заселили. Роскошь, обеспечиваемая им трудом коренного населения, была для них главным стимулом остаться в колонии. В то время, когда армия поселенцев сплачивалась вокруг Гонсало Писарро, низложенный вице-король высадился на севере Перу и направился в Кито. В середине 1545 года Гонсало выступил на север против него, и 18 января 1546 года роялисты схватились с поселенцами в бою у Аньякито, на экваторе чуть севернее Кито. Вице-король Бласко Нуньес Вела был убит в бою, и мятежник Гонсало Писарро стал бесспорным хозяином всего Перу.
        Подробности этих бурных лет почти не имеют прямого отношения к истории отношений между испанцами и коренным населением. Инка Манко правил в Вилькабамбе и следил за развитием гражданской войны между испанцами. Инка-марионетка Паулью продолжал править в Куско. Теперь он уже был христианином, богатым энкомендеро, снискавшим себе королевские милости и уважение колонистов. Именно на рядовых индейцев ложилась основная тяжесть беспорядков. Их заставляли служить в армии христиан и подчиняться колонистам, поведение которых не находилось ни под правительственным, ни под юридическим контролем.
        Когда Гонсало был в зените своей власти, многие поселенцы хотели выступить с односторонней декларацией независимости, в которой Гонсало Писарро провозглашался бы королем Перу. Поступило даже предложение женить его на одной из принцесс Великих Инков, чтобы объединить королевскую ветвь Перу с первой династией конкистадоров. Гонсало Писарро, у которого были любовницы во многих городах Перу и недавно родилась дочь от некой Марии де Ульоа из Кито, писал: «В настоящее время я не могу думать о браке: я женат на моих копьях и лошадях».
        Учитывая то, что Гонсало был не женат, большое внимание стало уделяться незаконнорожденным детям от разных братьев Писарро. У маркиза Франсиско Писарро было четверо детей: Франсиска и Гонсало от принцессы Инес Уайльяс и Франсиско и Хуан от принцессы Аньяс, которая при крещении получила имя Анхелина Аньяс Юпанки.
        Обе женщины впоследствии вышли замуж за видных испанцев. Писарро выдал Инес замуж за одного из своих слуг, Франсиско де Ампуэро, и выделил им поместье в Лиме. Ампуэро был честолюбивым и умным человеком. Вскоре он стал членом городского совета Лимы, города, где он со своей женой прожил еще много лет. Вака де Кастро назначил Инес пенсию в размере 6 тысяч песо в год, и в 1575 году эта пара «все еще состояла в браке и была всеми уважаема». Анхелина вышла замуж за Хуана де Бетансоса в 1542 году, вскоре после смерти Писарро, и ее муж выучил язык кечуа и стал знатоком индейских обычаев. Он написал хронику, полную материала, почерпнутого со слов своей жены и ее родственников королевской крови. Эта пара жила в Куско в районе Карменка.
        Когда сторонники Альмагро убили Франсиско Писарро, четверо его малолетних сирот оказались в не меньшей опасности. Их энергичная тетка Инес Муньос, вдова единокровного брата Писарро Франсиско Мартина де Алькантара, вышла на корабле в море вместе с малолетними Франсиской и Гонсало, которые, по просьбе их отца, были признаны законнорожденными специальным королевским указом. Сторонники Альмагро втайне договорились с лоцманом корабля, чтобы он оставил их на пустынном острове, но вместо этого он высадил их на севере Перу. Инес Муньос встретила Баку де Кастро, когда он направлялся на юг, и на время войны в Чупасе он разместил ее и детей в Трухильо. После победы Ваки де Кастро они вернулись в Лиму. Инес Муньос назначила Антонио де Риберу опекуном детей и сама вышла за него замуж. Хуан умер в младенчестве в 1543 году, но его братьев, Гонсало и Франсиско, поместили под надзор старого гувернера по имени Кано. Их дядя Эрнандо писал их дяде Гонсало: «Моя жалость к этим детям покойного маркиза так велика, что я едва могу об этом говорить: тому ребенку, который умер, сейчас лучше всех».
        Когда Гонсало Писарро наступал на Лиму, вице-король хотел отослать сирот в Испанию. Но лицензиат Агустин де Сарате вмешался, чтобы предотвратить это, потому что девятилетняя Франсиска «была взрослой девушкой, богатой и красивой, и ей было бы неприлично находиться среди моряков и солдат». В разгар мятежа Гонсало Писарро его лейтенант Франсиско де Карбахал написал ему, что его племянница стала взрослой красивой девушкой и пора выдать ее замуж. Это показалось интересным экстравагантному Гонсало, который в свои тридцать с небольшим лет оставался холостяком, и ему пришло в голову самому жениться на своей одиннадцатилетней племяннице. Такой брак связал бы его с потомком великого маркиза и королевским домом инков. Это была бы выгодная партия, если бы он когда-нибудь решил возложить на себя корону независимого Перу.
        Второй из детей маркиза, девятилетний метис Гонсало, умер в 1546 году. Но сын маркиза Франсиско счастливо рос в Куско. Он ходил в школу вместе с другим полукровкой, будущим историком Гарсиласо де ла Вега, который вспоминал: Франсиско «был моим большим другом и соперником, так как, когда нам было по восемь или девять лет, его дядя Гонсало Писарро обычно заставлял нас бегать и прыгать вместе».
        У нового правителя Перу Гонсало Писарро также были малолетние дети: сын и очевидный потенциальный наследник, известный как Франсискито, и дочь по имени Инес. В начале 1547 года эта Инес и ее двоюродная сестра Франсиска отправились в Куско, где и прошли конфирмацию. Томас Васкес описывал их как «очаровательных юных леди», а Хуан де Фриас писал, что его жена «так любит их, что хотела бы быть с ними и воспитывать их. Здесь есть кому научить их читать и играть на спинете». Юный Франсискито, сын Гонсало Писарро, и «крещеная индианка» получили свои законные права благодаря королевскому указу в августе 1544 года. Франсискито попал в руки вице-короля, но был вновь обретен своим отцом в сражении у Аньякито и остался с ним. Хуан Писарро также оставил дочь, Исабель, от которой он отрекся в своем завещании в 1536 году, но которую воспитывали с надлежащим уважением как к потомку Писарро.
        Оппозиция восстанию Гонсало Писарро возникла при обстоятельствах, очень схожих с теми, которые сокрушили Диего де Альмагро-младшего. И снова скромный королевский эмиссар, лицензиат Педро де ла Гаска, появился в Новом Свете и постепенно собрал вокруг себя армию роялистов в качестве оппозиции мятежникам. Гаска начал с того, что склонил на свою сторону командующего флотом восставших, который патрулировал Тихий океан вдали от Панамы. Гаска прибыл с очень широкими полномочиями от короля. Но его самым действенным оружием были королевские указы, которые полностью отменяли самые либеральные положения «Новых законов». В июне 1545 года герцог Альба посоветовал королю Карлу временно прекратить действие «Новых законов» ввиду гражданских войн и удовлетворить испанцев «целиком, пообещав отдать им их поместья в вечное владение» — все, что угодно, лишь бы не рисковать прекращением поступления потока сокровищ из Вест-Индии. Перед лицом такой опасности король Карл забыл о своих добрых намерениях. В октябре 1545 года он формально объявил недействительным положение, запрещающее в дальнейшем дарить земельные владения
вместе с проживающими на них индейцами, а в феврале 1546 года он отменил закон, согласно которому индейцы отбирались у тех, кто плохо с ними обращался или участвовал в гражданской войне. Педро де Гаска написал письмо каждому потенциальному верноподданному короля в Перу с напоминанием о его долге по отношению к королю и с объяснением отмены некоторых законов. В середине 1547 года он высадился на Тихоокеанском побережье с отрядом верных ему испанцев из Истмуса и Мехико.
        А в это время Гонсало Писарро наслаждался вкусом власти. Он писал своим помощникам: «Желания Испании вполне понятны, несмотря на ее лицемерие. Она хочет пользоваться тем, за что мы проливали свой пот, и с чистыми руками извлекать выгоду из того, за что мы заплатили своей кровью.
        Теперь, когда они раскрыли свои намерения, я обещаю показать им, что мы мужчины, которые умеют защищать то, что им принадлежит». Но королю он писал с чувством оскорбленной невинности: «Никогда я ни словом, ни делом не погрешил против службы вашему королевскому величеству, а также я не пренебрегал своим долгом искреннего и верного вашего вассала». А посланцу Гаски он крикнул: «Послушайте! Губернатором буду я, потому что никому другому не стали бы доверять, даже моему брату Эрнандо Писарро. Мне наплевать и на моего брата Эрнандо, и на моих племянников и племянниц… Я должен умереть губернатором! И нечего тут больше говорить».
        Тихий священнослужитель Гаска решительно вступил в Перу. Поселенцы сплотились под королевскими знаменами. Многие из них были возмущены жестокостью режима Гонсало Писарро, который за короткий срок казнил 340 испанцев. В декабре Гаска формально обвинил Гонсало в предательстве. «Вы не только намеревались выступить против законов; вы хотели узурпировать власть… Несмотря на то что вице-король временно отменил исполнение этих законов, вы преследовали его и добились его смерти, проявляя таким образом свое безразличие по отношению к законам и ваше нетерпение избавиться от вице-короля, который мог представлять собой препятствие на вашем пути к власти». Возможно, самостоятельное исполнение власти является такой же мощной силой, побуждающей в наши дни такие колонии, как Алжир или Родезия, к отделению, особенно если оно связано с желанием освободиться от всяких ограничений в отношениях с коренным населением.
        В октябре 1547 года армия Гонсало одержала еще одну быструю победу над армией роялистов в Уарине, на юго-восточном берегу озера Титикака. Но Гаска продолжал двигаться в южном направлении по высокогорной дороге инков, ведущей в Куско. В мае 1548 года индейцы-союзники помогли ему переправиться через реку Апуримак в ее верхнем течении и предупредили его людей о засаде, подготовленной сторонниками Писарро. 9 апреля 1548 года две армии встретились на равнине Хакихауана или Саксауана в нескольких милях к западу от Куско. 45 приверженцев Писарро погибли в бою, но огромное большинство его армии перебежало на сторону роялистов, и Гаска потерял в бою только одного человека. Гонсало Писарро был взят в плен и на следующий день казнен. Это произошло на том же самом поле боя, на котором одним веком раньше инки нанесли поражение племени чанка в начале своей экспансии. И это был уже пятый раз за последние шестнадцать лет, когда армии вели бой на окраине Куско: Уаскар против Чалкучимы в 1532 году; Франсиско Писарро против Кискиса в 1533-м; Манко против Эрнандо Писарро в 1536-м; Эрнандо Писарро против Альмагро в
1538-м и теперь, в 1548-м, Гаска против Гонсало Писарро.
        Инка Паулью оказал президенту Гаске теплый прием, когда тот вошел в Куско. Паулью был по-прежнему верен испанцам вообще, но ему было нелегко пережить десять лет гражданских войн, которые вели его друзья-европейцы. Только безошибочное чутье политика давало ему возможность переходить на другую сторону, когда это было необходимо. Ни разу, ни на мгновение в течение этих бурных лет Паулью не выходил из милости ни у одного из правивших на тот момент в Куско испанцев — прекрасная характеристика даже для такого мастера политического оппортунизма.
        Паулью сыграл незначительную роль в коротком восстании Диего де Альмагро-младшего, хотя, возможно, он и посылал армию индейцев для того, чтобы воевать вместе со сторонниками Альмагро в Чупасе. Он просто растаял от похвалы победившего губернатора Ваки де Кастро, который особенно гордился своей собственной ролью в обращении Инки в христианскую веру. Вице-король Нуньес Вела прибыл в Перу со специальным предписанием оказать покровительство Паулью, и Гутьерес де Санта Клара, хронист, находившийся в то время в Куско, утверждал, что в начале мятежа колонистов Паулью поддерживал вице-короля. Но когда Гонсало Писарро занял город, Паулью без труда направил свою преданность в другое русло. Губернатором провинции в Куско при Гонсало Писарро был Алонсо де Торо, старый друг Паулью и один из самых льстивых свидетелей «Доказательств» 1540 года; поэтому Паулью велел своим подданным оказывать помощь восставшим в охране дороги, ведущей на побережье. Эта блокада была настолько эффективна, что вскоре вице-королю в Лиме перестали поступать сведения о перемещениях Писарро в горах. Двоюродный брат Паулью Кайо Топа также
передвигался с армией повстанцев.
        Но после появления и успешного продвижения вперед Гаски Паулью чутко уловил, что роялисты снова одерживают верх. И вот последовал еще один крутой поворот. Немедленно после высадки королевского посланника в Перу Паулью послал ему сообщения с выражением ему своей поддержки, но при этом сумел сохранить свою инициативу в секрете от мятежников, занимавших Куско. Зять Паулью Педро де Бустинса, муж самой влиятельной принцессы из королевской династии инков Беатрис Уайльяс, или Киспике, охранял для Гонсало Писарро высокогорную королевскую дорогу инков. С ним был отряд индейцев под командованием Кайо Топы и еще одного вождя, «потому что касики и индейцы питают к ним большое уважение». Очевидно действуя по указанию Паулью, эти индейцы не предупредили Бустинсу и его людей о приближении передового отряда Гаски, так что мятежники были взяты в плен и казнены. После этого, в ноябре 1546 года, Кайо Топа поступил на службу в королевскую армию в Уаманге и прошел вместе с ней до конца военной кампании. Короче, Паулью «многое делал для президента [Гаски], хотя он и находился вместе с мятежниками в Куско». Когда
наконец Гаска разгромил Гонсало Писарро и занял Куско, авторитет Паулью был велик как никогда: он был «человеком огромного мужества, ума и энергии, который пользовался любовью индейцев повсюду».
        Инка Манко не вмешивался напрямую в ход гражданских войн, но он пристально следил за развитием событий. После того как в Чупасе Вака де Кастро нанес поражение Диего де Альмагро-младшему, он казнил многих мятежников, включая Педро де Оньяте, бывшего опекуна Титу Куси. «Ров под эшафотом в Уаманге был наполнен телами казненных. Это доставило большое удовольствие наблюдателям из числа индейцев, хотя они были немало поражены тем, что — подумать только! — многие из жертв были военачальниками и людьми, занимавшими важные посты. Весть обо всем этом они принесли в Виткос своему королю Инке Манко Юпанки».
        Молодой Диего де Альмагро скрылся в Куско вместе с одним из убийц Писарро по имени Диего Мендес «в надежде найти убежище у Инки Манко», который симпатизировал сторонникам Альмагро. Но Мендес не смог отказаться от прощального свидания со своей любовницей, и эта задержка привела к тому, что беглецов схватили. Городской совет Куско сообщил, что группа горожан поскакала во весь опор вдогонку за Диего де Альмагро и семью или восемью его самыми главными сообщниками. Они перехватили их в долине Юкай в 25 милях от города и взяли их в плен «с большим трудом». «Альмагро был полон решимости присоединиться к Инке, чтобы собрать там всех своих сторонников-испанцев, каких только сможет». Вероятно, было удачей для Манко, что молодой Альмагро не добрался до него: армия испанцев, несомненно, отправилась бы в погоню за такой серьезной добычей. Пленные изменники были доставлены назад в Куско. Диего де Альмагро был казнен спустя всего лишь четыре года после своего отца, а Диего Мендесу сохранили жизнь, оставив в тюрьме в Куско.
        Инка Манко был огорчен сначала смертью Альмагро, а теперь смертью его сына. Поэтому он стал оказывать теплый прием всем беглецам из числа потерпевших поражение сторонников Альмагро, бежавших в Виткос. Вскоре и сам Диего Мендес сумел скрыться из Куско и присоединиться к Инке. Это был человек с положением, единокровный брат удалого Родриго Оргоньеса, который чуть не схватил Манко в 1537 году, владелец богатого поместья в Асангаро и один из основных командиров Диего де Альмагро-младшего. Шестеро других испанцев также нашли убежище в Виткосе в сентябре 1542 года. Это были Гомес Перес, Франсиско Барба, Мигель Корнехо, некий Монрой и еще двое. Манко был рад видеть этих европейцев при своем дворе. По его просьбе они обучали его людей обращаться с захваченным испанским оружием. Сам он при обороне Ольянтайтамбо и в бою с капитаном Вильядиего скакал на коне. Он хорошо понимал, какое важное значение имеет для его людей обучение испанским приемам ведения боя: ведь только таким способом они могли надеяться оказывать действенное сопротивление. Беглецы также обучили Манко искусству верховой езды и стрельбе из
аркебузы.
        Инка старался сделать пребывание беглецов как можно более комфортабельным на труднодоступных горных отрогах Виткоса. Его сын Титу Куси писал: «Мой отец приказал, чтобы у них были дома, где они могли бы жить. В течение многих дней и лет они были рядом с ним, и он хорошо с ними обращался и давал им все, что им было нужно. Он даже приказал своим женщинам, чтобы они готовили для них еду и питье, принимал пищу вместе с ними и относился к ним, как будто они были его родные братья».
        Присутствие Манко в Вилькабамбе все еще представляло собой угрозу безопасности Куско и дороги в Лиму. Городской совет Куско сообщил королю, что они не решаются посылать всех жителей воевать в Чупасе: 200 человек были оставлены в Куско для защиты города, «что было совершенно необходимо, потому что во время этих беспорядков Инка Манко подходил к городу, и были подозрения, что он нападет на него».
        Когда Вака де Кастро завершил подавление мятежа Альмагро, он переключил свое внимание на Манко в надежде добиться его добровольной сдачи дипломатическими средствами. Вака де Кастро сделал попытку примирения и послал Манко в подарок отрез парчи. Манко в ответ отправил посольство «из двух или трех своих главных военачальников» вместе с предназначенными в подарок попугаями. Вака де Кастро сказал посланцам, что король Карл предоставил Инке охранное свидетельство и прощает его; он также повелел выделить Манко хорошее поместье и хорошо с ним обращаться, если тот выйдет из своего укрытия. Губернатор чувствовал, что переговоры «протекают очень напряженно», в значительной степени «потому, что маркиз Писарро и его братья мертвы — ведь он боялся их и из-за того, что он убил Хуана Писарро, и по другим причинам… [Посланцы Манко] не пожелали уезжать прежде, чем увидят, что я вошел в Куско, потому что они из тех людей, которые оценивают смелостьи репутацию того, кто правит. Когда они увидели, как прекрасно все было исполнено, они стали чрезвычайно почтительны». Манко запросил пять поместий в определенных местах,
и к концу 1542 года было фактически достигнуто соглашение, что он выйдет из своего укрытия, если они ему будут предоставлены. Но из этого ничего не вышло. Возможно, Манко отговорили от этого шага его гости, сторонники Альмагро, чьим жизням стала бы угрожать опасность, если бы их хозяин сдался. Или, может быть, Вака де Кастро, которого больше занимало крещение Паулью, потерял к этому интерес или почувствовал, что Манко просит слишком многого.
        Очевидно, Манко соблазняла перспектива возвращения в Куско в качестве правителя. Его шансы на это еще больше возросли, когда в мае 1544 года прибыл первый вице-король Перу дон Бласко Нуньес Вела и первые четверо судей Аудиенсии в Лиме. Вице-король был послан с целью проводить в жизнь «Новые законы», которые обещали коренному населению новое место в колониальном обществе. Это был еще один чиновник, только что из Кастилии, который не был предан ужасным братьям Писарро. Семеро беглецов, сторонников Альмагро, также воспрянули от этой вести о прибытии вицекороля: они надеялись, что он, возможно, будет расположен к ним более снисходительно, чем до этого был Вака де Кастро. Прежде чем предпринять что-либо в этой новой ситуации, Манко посоветовался со своими испанскими компаньонами. «Отведя в сторону Диего Мендеса, он попросил его объяснить ему ясно и без утайки, кто такой этот великий и могущественный человек, который прибыл в Лиму, достаточно ли он силен, чтобы защитить себя от Гонсало Писарро, и останется ли он в качестве всеобщего правителя королевства». Ответы Мендеса звучали обнадеживающе по всем
этим пунктам, и было решено составить письмо вице-королю с просьбой о помиловании самого Манко и семерых испанцев, находящихся вместе с ним, по получении которого они тихо-мирно выйдут на испанскую территорию Перу. Гарсиласо де ла Вега писал, что в Лиму отправилось посольство с таким письмом. Оно было принято вице-королем и возвратилось с обещаниями помилования.
        А тем временем Гонсало Писарро оккупировал Куско и готовился к открытому мятежу. Он использовал Манко в качестве предлога, для того чтобы поднять армию и объявить себя ее главнокомандующим. Армия должна была выступить против восставшего Инки, и ее единственно возможным командиром был «Гонсало Писарро, потому что он такой великий воин, у него столько храбрости и опыта ведения войны; и потому что Инка страшно боится его». Писарро конечно же и не собирался наступать на Вилькабамбу. Он устроил так, что группа его сторонников захватила оружие, оставшееся после сражения у Чупаса, которое все еще хранилось в Уаманге, а затем выступил по направлению к Лиме, забрав практически всех лошадей и большую часть годных к военной службе мужчин в Куско. Вскоре лишенный защитников город охватил страх того, что войска Манко движутся по направлению к нему, а советником у них — Мендес. Такое могло быть в действительности. Лазутчики Манко проинформировали бы его о том, что Гонсало Писарро вывел из города основную часть горожан, чтобы начать новую гражданскую войну. Возможно, он мечтал о том, что судьба подарит ему еще
один шанс, чтобы занять свою столицу, и «такая большая армия, какую они смогли собрать», приблизилась к деревням неподалеку от Куско. Гонсало Писарро увел всех лошадей. Поэтому перепуганные муниципальные власти распорядились, чтобы на площади собрали всех кобыл и чтобы туда пришли все мужчины, включая священнослужителей. Самое главное для них было сидеть на лошадях, так как «нет крепости для отражения ярости индейцев, равной испанцам, сидящим верхом на лошадях». Войско индейцев опустошило район в 20 милях от Куско, но отступило, не пытаясь напасть на город. Возможно, они предприняли только карательный рейд на Каруарайко, главу общины в Котамарке, который, по слухам, готовил заговор с целью убить Манко и самому стать Инкой.
        Беглые сторонники Альмагро испытывали скуку и беспокойство в своем убежище, расположенном в джунглях с влажным климатом. Их приободрил благоприятный ответ, полученный от вице-короля, и им придала еще больше смелости весть о том, что вице-король заключил под стражу их врага Баку де Кастро и собирался схватиться с Гонсало Писарро, братом человека, которого они убили. Возможно, они также вели переписку с Алонсо де Торо в Куско, который посоветовал им, что их шансы на прощение несравнимо увеличатся, если они смогут избавиться от Инки. Они решили убить Манко, «так как, без сомнения, вице-король простил бы их за такую выдающуюся услугу и наградил бы их». Мендес предложил, чтобы убийство произошло до того, как войска Манко вернутся со своей вылазки в окрестности Куско. Служанка-индианка Франсиско Барбы подслушала заговорщиков и тщетно пыталась предупредить Инку. Манко не обратил на это внимания. Инка надеялся, что вернет себе бразды правления в Куско при вице-короле или что его государство в Вилькабамбе сможет получить суверенитет, если он поможет роялистам в борьбе с мятежниками Писарро. Но надеждам как
Инки, так и его гостей было суждено разбиться вдребезги из-за еще одного предательства со стороны испанцев.
        Когда семеро беглецов появились в Виткосе, военачальники Манко хотели убить их немедленно. Это Инка позволил им остаться в живых и находиться у него в качестве гостей при условии, что их лишат оружия. Он, бывало, играл с ними в различные игры, и его любимым времяпрепровождением было метание в цель лошадиных подков. Этим они и развлекались, когда Диего Мендес внезапно вытащил спрятанный кинжал. Он навалился на Инку сзади в тот момент, когда тот собирался метнуть подкову. Мендес с товарищами нанесли несколько колющих ударов человеку, чье гостеприимство когда-то спасло им жизнь. В это время девятилетний Титу Куси находился со своим отцом и позднее писал: «Мой отец, чувствуя, что ранен, пытался защитить себя, но он был один и невооружен, а их было семеро вооруженных мужчин. Весь израненный, он упал на землю, и они посчитали его за мертвого. Я был всего лишь ребенком, но, видя, как обращаются с моим отцом, я хотел подойти и помочь ему. Но они в ярости обернулись ко мне и метнули в меня копье, которое едва не убило и меня насмерть. Я был страшно напуган и спрятался в зарослях. Они искали меня, но им не
удалось меня найти». Слуги прибежали к истекающему кровью Инке, но спустя три дня он умер. Его убитые горем подданные забальзамировали тело Манко и перевезли его из Виткоса в Вилькабамбу.
        А испанцы-убийцы подбежали к своим лошадям и во весь опор поскакали по дороге в Куско. Они ехали всю ночь, но, не заметив тропинки, ведущей через заросшие лесом горы, они остановились в большом доме с соломенной крышей. Индейцы в Виткосе тем временем отправили бегунов, чтобы предупредить войско, направляющееся в Котамарку. Бегуны встретили его, когда оно возвращалось вместе со своими пленниками. Римачи Юпанки с отрядом лесных лучников повернул назад и схватил испанцев на лесной тропинке. Кого-то из убийц стащили с коней; другие отступили к дому, но индейцы навалили хвороста у входов и подожгли его. Тех убийц, которые не сгорели в огне, закололи копьями или подстрелили, когда они выбегали из пылающего дома. «Всем им пришлось умереть очень жестокой смертью, а некоторые сгорели».
        Так закончил свои дни Инка Манко. Воин-герой, который столько раз противостоял армии испанцев и скрывался от своих преследователей, стал жертвой испанского вероломства. Он получил удар кинжалом в спину от людей, чьи жизни он пощадил и которые пользовались его гостеприимством в течение двух лет. Это были те же самые люди, которые закололи его врага, Франсиско Писарро. Смерть Манко была трагической потерей для коренного населения Перу. Он был единственным принцем королевского дома инков, чье происхождение и упрямое мужество пользовались уважением в равной степени как у испанцев, так и у индейцев. С падением братьев Писарро Манко, несомненно, мог бы вести переговоры о возвращении в оккупированное испанцами Перу на выгодных для себя условиях. Но, будучи неукротимым патриотом, он, возможно, предпочел бы править в своем крохотном, но независимом государстве инков в Вилькабамбе.
        Нет сомнений в том, что предатели-испанцы планировали это убийство в надежде завоевать славу и признание этим эффектным поступком. Они приурочили свое нападение к тому моменту, когда в конце 1544-го — начале 1545 года большая часть армии Манко угрожала Куско, и им почти удалось скрыться.
        Многие испанцы стыдились того, что уже во второй раз от рук испанцев погибает Великий Инка. Те же самые хронисты, которые приукрашивали казнь Атауальпы, так же стали искать оправдание для этого низкого предательства и нарушения законов гостеприимства. Из-за того, что убийство произошло во время игры с метательными подковами, они заявили, что это было сделано гордым испанцем под влиянием внезапного порыва гнева, так как он почувствовал себя оскорбленным Инкой. Но ни один испанец, каким бы импульсивным он ни был, не убил бы иноземного правителя, при дворе которого он получил убежище, под таким незначительным предлогом. Это убийство не было преступлением по страсти. Все самые лучшие источники того времени сошлись на том, что это было предумышленное убийство.
        Испанцы удачно выбрали время убийства Манко. Инку убрали как раз в то время, когда вызревал мятеж Гонсало Писарро, так что индейцы Вилькабамбы оставались без лидера в течение трех лет, когда испанцы были наиболее разобщены. Манко оставался единственным среди индейских вождей, кто стремился организовать еще одно восстание и обладал достаточным авторитетом, чтобы вдохновить на него. Его государство в Вилькабамбе было маленьким: всего горсточка небольших индейских поселений в укромных горных долинах. Многие другие индейские племена образовали похожие очаги сопротивления в различных уголках Анд. Но Манко обладал качествами, которые делали его и его государство исключениями. Только он был от рождения принцем королевской крови инков и в течение детских и юношеских лет приобрел самоуверенность человека, который был убежден в том, что его семья фактически правит всем миром. Его никогда не ослепляла ни цивилизация испанцев, ни их аура непобедимости: он участвовал в военных походах и жил среди них в самом начале конкисты и видел все их слабости. Хотя он и пытался перенять наиболее эффективное испанское
вооружение, он не копировал испанский образ жизни в других отношениях и так и не поменял религию инков на христианскую. При нем произошло возрождение воинственного национализма инков в Вилькабамбе с упором на соблюдение до мелочей судопроизводства и религиозных обрядов.
        Другой сильной стороной Манко было его упорство — необходимое качество партизанского вождя для того, чтобы выжить, — в сочетании со способностью организовывать и действовать с большим размахом. Его военные кампании продемонстрировали эту его способность: массовые призывы новобранцев в 1536-м и 1538 годах явились зримым доказательством того, насколько эффективным организатором он был. Характер Манко не был однозначным. Его враги, и в особенности приверженцы Паулью, такие, как Кристобаль де Молина или кипу-камайоки (специалисты по составлению и толкованию кипу — узелкового письма) Ваки де Кастро, пытались настаивать, что он был жестоким и беспощадным. Они приводили примеры, в которых он расправлялся с теми, кто был равнодушен к его делу, — об этом же самом он хвастался в своих «Доказательствах». Они утверждали, что угроза Манко уничтожить всех индейцев-коллаборационистов до последнего во время осады Куско нанесла невосполнимый ущерб: она вынудила янакона встать на сторону своих испанских хозяев. С другой стороны, его сын Титу Куси описывал своего отца как человека высоких идеалов, щедрого и
нескорого на расправу.
        Манко прожил три дня после того, как его испанские гости нанесли ему удар в спину. Он успел узнать, что его убийцам не удалось скрыться, и у него было время назначить своим преемником своего старшего законного сына Сайри-Тупака. Это был пятилетний ребенок, чье имя означало «королевский табак»: инки использовали табак, «сайри», в качестве лекарства и для того, чтобы нюхать, но не курили его. Регентом при юном Сайри-Тупаке стал знатный инка по имени Аток-Сопа или Пуми-Сопа.
        Партизанское движение зависит от энергии его руководства. Государство с центром в Вилькабамбе осталось чрезвычайно слабым после убийства его молодого правителя — ведь Манко было едва за тридцать на момент его смерти. К счастью регентов при Сайри-Тупаке, испанцы были всецело поглощены мятежом Гонсало Писарро в течение первых трех лет их правления. Все, что мы знаем об этом периоде, указывает на то, что у инков произошло мощное возрождение традиционализма. В отсутствие воинственного лидера индейцы Вилькабамбы прекратили свои набеги на испанские дороги и были рады, что их оставили в покое в их труднодоступных долинах. Чувство горечи по отношению к убийцам Манко заставило всех, кто его пережил, избегать всего, связанного с испанцами. Перестали предприниматься дальнейшие попытки перенять испанские приемы ведения боя, и регенты стали надеяться, что географического положения и хорошо испытанного оружия индейцев будет достаточно, чтобы охранять их в тихой изоляции.
        Глава 14
        САЙРИ-ТУПАК
        После того как с мятежом колонистов было покончено, Педро де ла Гаска — как и Вака де Кастро до него — хотел бы завершить свою миссию в Перу, усмирив индейцев Вилькабамбы. Он никогда не предполагал сделать это при помощи силы, хотя экспедиция такого масштаба в 1539 году почти наверняка разгромила бы слабых преемников Манко. В неспокойные времена, последовавшие за казнью Гонсало Писарро, Гаска, вероятно, не осмеливался рисковать тем, чтобы отправить армию своих приверженцев из Куско в глухомань Вилькабамбы. Его люди устали от войн, и ничто не могло заманить их в джунгли Вилькабамбы, которые к этому времени уже приобрели дурную славу. Люди уже забыли, насколько близки к успеху были экспедиции Родриго Оргоньеса и Гонсало Писарро. Теперь они помнили только то, что эти два самых отважных конкистадора не сумели схватить Манко в его орлином гнезде. Даже Сьеса де Леон, ведя записи в это время, отмахнулся от экспедиции 1539 года, заметив просто, что Гонсало «занял скалистую возвышенность и уничтожил два моста». А кроме того, Гаска был священнослужителем и предпочитал дипломатию военным действиям.
        Гаска обратился к Кайо Топе, который сопровождал его в течение последних шести месяцев, «с просьбой послать двоих своих слуг к Инке, чтобы уговорить его подчиниться его величеству и уверить его, что мы хотим оказать ему прием и обращаться с ним хорошо». Эти посланцы возвратились в июле 1548 года в сопровождении шести гонцов осторожных регентов. Из Вилькабамбы, города в джунглях, они привезли Паулью экзотические подарки: попугаев, лесных котов, флейты и, по утверждению Бернабе Кобо, «предметы из золота и серебра, тонкую ткань кумби такого качества, которую раньше ткали во времена их предков, и различных занятных птиц и животных, которых разводят в этих провинциях». Посланцы пожелали выяснить, до какой степени сам Гаска был причастен к этой инициативе, и убедиться в его отношении к индейцам вообще.
        Ответы Гаски регентам были почти все обнадеживающими. Он послал подарки, подходящие по возрасту мальчику-Инке и его более старшим наставникам; но его послания с изъявлением доброй воли содержали и угрозу применения насилия. «Я послал одежду из шелка разных цветов — рубашки и плащи, — а Сайри-Тупаку я послал два бочонка джема; его наставнику и регенту Пуми-Сопе я послал два кувшина вина. С гонцами я отправил одного индейца по имени Дон Мартин, который глубоко перенял испанский образ жизни, для того, чтобы он убедил их выйти из своего укрытия для своей же пользы и чтобы он также объяснил им, что, если они этого не сделают по-хорошему, их заставят сделать это силой».
        Этот Дон Мартин был исключительной фигурой в постконкистском обществе. Он появился у Писарро во время его второго плавания в 1528 году и был отвезен в Испанию. Он стал одним из очень немногих индейцев, которые научились бегло говорить по-испански. Писарро полюбил мальчика и подарил ему коня: он воевал как кавалерист во время конкисты и во время войн со сторонниками Альмагро. Дон Мартин был единственным индейцем, который получил свою долю из выкупа Атауальпы. Он был единственным индейцем, не считая Паулью, который получил от Писарро земельное владение: богатую усадьбу недалеко от Лимы. Он был также первым индейцем, женившимся на испанке, Луисе де Медина, и получившим наивысшие символы успеха: рыцарское звание и герб. Он был христианином, носил испанское платье и жил на широкую ногу в своем большом доме в Лиме. Он был верным приверженцем братьев Писарро и оставался с Гонсало Писарро до самого конца. Его верность подвела его. По возвращении из Вилькабамбы земельное владение Дона Мартина было без промедления конфисковано Гаской; этот «испанизированный индеец» умер в Испании, когда отправился со своим
протестом к королю.
        В середине августа индеец Дон Мартин возвратился из Вилькабамбы вместе со второй группой посланцев от Инки. Регенты определили условия, на которых Сайри-Тупак сдастся. Он должен получить земли, которые он на тот момент занимал в Вилькабамбе, вместе с прилегающим к ним треугольником территории, образованным слиянием рек Апуримак и Абанкай и королевской дорогой. Он также хотел получить «некоторые дома, которые принадлежали его деду в Куско, а также усадьбу и земельный надел с домами удовольствий, которые имелись у его деда в Хакихауане». Гаска согласился на территорию между реками Апуримак и Абанкай и на дома, так что посланцы вернулись явно довольные его предложением. Гаска объяснил Совету по делам Вест-Индии, что на земле между двумя реками «проживают всего пять или шесть сотен индейцев, которые принадлежат двум владельцам, и один из них — Эрнандо Писарро», находившийся все еще в тюремном заключении в Испании, чье имя было запятнано его братом Гонсало Писарро, поднявшим мятеж. Гаска не согласился на то, чтобы Сайри-Тупаку досталась сама провинция Вилькабамба по очевидной причине: «Если они
останутся правителями этой цитадели, они смогут восстать, когда захотят».
        Дон Мартин доложил, что юный Инка и его наставник, как ему показалось, очень хотели бы вернуться в Куско на разумных условиях, так как они и их приверженцы страдают от жаркого, влажного климата и от сравнительно небольшой высоты над уровнем моря, на которой была расположена Вилькабамба. Испанцы воодушевились еще больше, когда Инка послал одного из своих придворных вступить во владение домами в самом Куско и его окрестностях, украсить их и посадить кукурузу, которая успела бы созреть к его приезду. Пуми-Сопа также написал Гаске ободряющее письмо. В 1549 году приготовления к приезду Инки еще продолжались. В мае того же года Гаска написал из Лимы, хвастаясь теми выгодами, которые появятся с прибытием Инки, «так как, пока индейцы знают, что он мятежник, они не перестанут убегать к нему». Гаска дошел даже до того, что велел некоему Хуану Пересу де Геваре разместить обязательный испанский гарнизон в Вилькабамбе. Паулью также тщательно готовился к тому, чтобы лично сопровождать своего племянника в дороге из его убежища в горах. Он покинул Куско с большой свитой из знатных придворных, миновал Лиматамбо и
достиг Уайнакапако на центральной высокогорной дороге, ведущей в Вилькабамбу. Но внезапно все приготовления к встрече рухнули. Сам Паулью заболел и был вынужден вернуться в Куско. Там он и умер спустя несколько дней, будучи всего на несколько лет старше своего убитого брата. И, к ужасу Гаски, регенты испугались, и Сайри-Тупак остался в Вилькабамбе.
        Паулью оплакивали и испанцы, и индейцы. Он был последним из сыновей Уайна-Капака, который правил в Куско, и его происхождение и военные подвиги давали ему возможность занимать главенствующее положение в колониальном обществе города. «Он умер христианином, — писал Кристобаль де Молина, — и было приказано построить часовню на том месте, где его похоронили с пышностью. Испанцы отслужили по нему заупокойную мессу… Когда местные жители узнали о его кончине, все индейские воины, жившие в Куско, пришли ко дворцу этого Инки Паулью со всем своим оружием: стрелами, копьями и булавами — у каждого было то оружие, которым он пользовался в бою. Они окружили дворец со всех сторон, находясь на всех окрестных холмах и наверху стен, и заняли его, издавая громкие крики и стеная. Все жители Куско также скорбели и плакали. Но воины выделялись больше всех: они оставались там, охраняя дворец Инки Паулью, пока его не похоронили. Когда их спросили, почему все эти воины собрались там в это время — а их было 400 или 500 человек, — они объяснили, что в Куско был обычай: когда умирал их господин, им полагалось собираться там,
чтобы никакой тиран не мог занять дворец правителя и захватить или убить его жену и сыновей и узурпировать власть в городе и в королевстве… Весь город, как христиане, так и индейцы, рыдал на похоронах этого вождя».
        Горе некоторых испанцев длилось недолго. Вскоре к Гаске обратились авантюристы с просьбой выделить им часть поместий усопшего Инки. «Но, — как писал президент в Совет по делам Индий, — я оставил все поместья Дону Карлосу, старшему сыну Дона Паулью, вместе с плантациями коки и прочей собственностью его отца, потому что он сам был признан его величеством законным сыном, и его отец сочетался браком с его матерью за два дня до своей смерти; а также потому, что (хотя это, возможно, к делу и не относится) мне показалось крайне негуманным отнимать у него поместье, так как он внук правителя этих провинций. Это чрезвычайно огорчило бы местное население и, возможно, даже отпугнуло бы Сайри-Тупака от желания подчиниться власти его величества, но до настоящего момента это желание у него, похоже, не пропало. Но такие доводы едва ли воспринимаются [испанскими] жителями этого края. Некоторые считают, что я поступаю несправедливо по отношению к ним, не отнимая у Дона Карлоса этих индейцев и не отдавая их им».
        В этом же самом письме президент Гаска писал, что он опасался, что смерть Паулью могла заставить Сайри-Тупака и его приверженцев изменить свое решение выйти из своего укрытия в горах, «так как им сейчас не хватает тени Дона Паулью, к которому Сайри-Тупак относился как к своему отцу». Его опасения оправдались. Юный Инка остался в Вилькабамбе. Молодой сын Паулью Карлос стал во главе индейской общины в Куско, хотя Кайо Топа и Титу Атаучи были старшими по возрасту представителями королевского дома Инков. Кайо Топа обзавелся покровителем-испанцем, отдал своих сыновей учиться в монастырь, а сам крестился и стал Доном Диего Кайо. В это время Сьеса де Леон достиг Куско и с нетерпением разыскал Кайо Топу и «других орехонов, которые причисляли себя к знати. Через самых лучших переводчиков, каких удалось найти, я спросил этих инки, что они за люди и к какому народу принадлежат». Титу Атаучи был девятнадцатилетним внуком Уайна-Капака; он крестился и при крещении получил имя Дон Алонсо. Впоследствии он получил много разных милостей от короля.
        Гаска хотел также уладить дела с другими отпрысками Инков, различными детьми-полукровками, оставшимися после братьев Писарро. Он очень жалел сына маркиза Писарро Франсиско, «ребенка девяти или десяти лет от роду, у которого, кажется, неплохие наклонности». Гаска хотел отдать мальчику земельные владения его отца в долине Юкай, а также плантации коки в Ависке. Он рекомендовал, чтобы, как в свое время и его сестра, он был признан законным сыном. Его можно было оставить на попечение его матери Анхелины, которая теперь стала женой Хуана де Бетансоса. Король согласился лишь на то, чтобы мальчик получал доход от этих владений, которые должны быть возвращены королю. Дочь Хуана Писарро Исабель и дочь Гонсало Инес должны были получать по 6 тысяч дукатов каждая от доходов их двоюродного брата Франсиско и были отправлены в Испанию. Гаска отозвался о сыне Гонсало Писарро Франсискито как о «мальчике с дурными наклонностями; а его отец несколько раз говорил, что после его смерти этот мальчик заменит его». Никто не хотел еще одного восстания, подобного мятежу под предводительством Диего де Альмагро-младшего.
Поэтому король приказал, чтобы Франсискито выслали в Испанию вместе с его сестрой Инес и кузиной Исабель. В начале 1549 года дети в обстановке строгой секретности были отправлены надлежащим образом на корабле из Лимы. Затем их сопроводили до Трухильо-де-Эстремадуры, места, где родились их отцы; там они получили первую часть средств на свое содержание.
        Спустя год двое оставшихся в живых детей маркиза Писарро Франсиска и Франсиско последовали за своими двоюродными сестрами и братом в Испанию. Дети были вверены заботам двух важных персон: Антонио де Риберы, мужа их тетки Инес Муньос, и Франсиско де Ампуэро, мужа матери Франсиски Инес Уайльяс. Рибера и Франсиска обратились в администрацию города Лимы за разрешением урегулировать дела Франсиски до отплытия в Испанию. С этой целью она написала завещание. В апреле 1551 года дети отплыли в сопровождении Ампуэро и достигли Севильи в конце июля. Приезд в Трухильо этих двоих детей усопшего маркиза Писарро вызвал волнение среди их тетушек и двоюродных братьев. Каждый хотел удостовериться, что богатства этих двух наследников остались внутри семьи.
        В Рождество 1551 года Франсиску и Франсиско повезли повидаться с главой семьи, их дядей Эрнандо Писарро, который был единственным из оставшихся в живых братьев Писарро, принимавших участие в завоевании Перу, и единственным законным сыном офицера Гонсало Писарро и его жены Исабель де Варгас. Эрнандо Писарро было на тот момент пятьдесят лет, а его красавице племяннице семнадцать; он не видел ее с тех пор, как она была младенцем. Эрнандо был пленником, который уже провел свыше десяти лет в заключении в огромной тюрьме Ла-Мота в Медине-дель-Кампо. По возвращении в Испанию в 1539 году Эрнандо был встречен бурей протестов за то, что казнил Диего де Альмагро в 1538-м. Объяснения Эрнандо и щедрые подношения королю почти спасли его, но голоса его противников звучали слишком громко: в 1540 году его заключили в тюрьму на неопределенный срок без суда или предъявления формального обвинения.
        Тюремное заключение Эрнандо Писарро было достаточно мягким. Он занимал в тюрьме те же самые апартаменты, в которых содержался король Франциск I после своего пленения в Павии в 1525 году. Он имел возможность пользоваться доходами от своих огромных поместий в Перу, особенно доходами от его серебряных рудников Порко вблизи Потоси. Гонсало Фернандес де Овьедо, который восхищался Альмагро и ненавидел Эрнандо Писарро, описывал его как «высокого, грубого мужчину с толстыми губами и языком; его слишком мясистый кончик носа был воспален». Он с завистью писал о содержании Эрнандо в заключении: «Стол и обслуживание Писарро были обставлены с роскошью; при нем присутствовало много знатных господ. Выдающиеся, важные персоны часто навещали его, чтобы выразить ему свое соболезнование. Его развлекала разнообразная музыка. Он вставал с постели в полдень. В его спальне был богатый балдахин и висело много прекрасных гобеленов. У него имелся богатый, просто великолепный столовый сервиз, словно у какого-нибудь принца, в нем было много предметов из золота и серебра. Известно, что мессу он слушал очень поздно: он считал,
что такая нерадивость по отношению к Богу и покой в мягкой постели укрепляли его положение и возвышали его. У него всегда под рукой были игральные кости или карты, чтобы проводить время, играя в азартные игры на большие ставки: деньги, драгоценности и лошадей». Эрнандо не был лишен даже женского общества. Он наслаждался любовью одной местной дворянки по имени донья Исабель де Меркадо, от которой у него родилась дочь, названная Франсиской Писарро Меркадо.
        У Эрнандо Писарро имелось завещание, написанное его братом Франсиско в 1539 году, по которому он оставлял свое состояние двум своим самым старшим законным детям, Франсиске и Гонсало. А так как Гонсало умер, Франсиска становилась наследницей огромного состояния маркиза. Она была также красивой метиской, и Эрнандо не колебался. Он отослал своего племянника Франсиско жить со своими тетками в Трухильо; бросил безутешную Исабель де Меркадо, которая ушла в монастырь, и в середине 1552 года женился на своей юной племяннице, не смущаясь ни степенью родства, ни тридцатитрехлетней разницей в возрасте, ни своим тюремным заключением. Франсиска переместилась на мягкое ложе в тюрьме Ла-Мота и в течение девяти лет разделяла с мужем его заключение. В течение этого времени она родила пятерых детей, трое из которых выжили, это были Франсиско, Хуан и Инес.
        Наконец, в мае 1561 года Филипп II выпустил из тюрьмы Эрнандо Писарро, у которого в его шестьдесят лет здоровье было уже слабым. Он и Франсиска вернулись в Трухильо и немедленно начали строительство на главной площади великолепного Дворца конкисты. Он до сих пор стоит на площади Трухильо, но сейчас его занимают несколько бедных семей. Один угол этого дворца украшен скульптурой. В скульптурную группу включены бюст пожилого Эрнандо Писарро, низкородного, но могущественного старика с длинной широкой бородой; бюст принцессы инков Инес в европейском платье и голова ее дочери Франсиски, унаследовавшей высокие скулы своей матери. А над ними — гигантский, вырезанный в камне герб Франсиско Писарро, на котором изображены фигуры покоренных индейских правителей, скованных цепью.
        Эрнандо вышел из тюремного заключения ожесточившимся стариком, чья блестящая карьера рухнула из-за того, что по отношению к нему, как он считал, была допущена несправедливость. Все, что ему оставалось делать, — это укреплять свое колоссальное состояние. Он, наконец, сделал достоянием гласности завещание своего брата, но постарался скрыть те его положения, в которых говорилось о благочестивых или благотворительных пожертвованиях. Он дал инструкции своим агентам в Перу добиваться погашения всех долгов и получения всех доходов, полагающихся ему или его жене. Он начал приобретать собственность, фермы и сады в Трухильо и вокруг него. Он и Франсиска даже дерзнули подать прошение королю о возмещении 300 тысяч песо, которые, по их утверждению, отец Франсиски потратил на подавление восстания Манко, и о предоставлении 20 тысяч индейцев-вассалов, обещанных Франсиско Писарро королем, когда ему даровали титул маркиза. Королевская власть ответила на это назначением в Совет по делам Индий финансового агента, который должен был дать отпор преувеличенным требованиям. Этот финансист предпринял расследование, в ходе
которого свидетели подтвердили своими показаниями каждое преступление, грабеж или оскорбление, которые когда-либо приписывались братьям Писарро или были выдуманы с целью очернить их. Эрнандо немедленно выдвинул контрвопросы в поддержку своих требований, и схожие допросы были проведены в Перу. Дело затягивалось, но королевская власть так и не заплатила: спустя многие десятки лет потомкам Эрнандо Писарро был дарован дворянский титул в обмен на то, чтобы этот иск был отозван.
        Состояния других членов клана Писарро также остались внутри семьи. Шестнадцатилетний сын маркиза Франсиско женился в 1556 году на своей кузине Инес, единственной оставшейся в живых наследнице Гонсало Писарро. Эта супружеская пара была далеко не так богата, как Эрнандо и Франсиска, так как большая часть состояния Гонсало Писарро была конфискована, когда его казнили, а младший сын маркиза так и не был признан законным. Их усилия оспорить права Франсиски на наследство были тщетны. И этот брак был недолгим, так как юный Франсиско умер в 1557 году; его жена Инес два года спустя вышла замуж за одного из первых конкистадоров Франсиско де Инохоса.
        Восстание колонистов и односторонняя декларация независимости, объявленная Гонсало Писарро, почти не помешали движению реформ, которые расцвели при Бартоломе де Лас Касасе. «Новый закон», который запрещал королевским чиновникам и церковным орденам быть владельцами энкомьенд, вызвал противодействие этих слоев администрации колоний. Этот и другие «Новые законы» были отменены. Но другие остались в своде законов, а многие повторялись, особенно те, которые осуждали жестокость, рабство и личную зависимость. Движение реформ продолжало получать поддержку большей части духовенства.
        В это время в защиту испанской конкисты стал выступать ученый-гуманист под стать самому Лас Касасу. Хуан Хинес де Сепульведа в 1547 году написал научный трактат, в котором излагались убедительные аргументы в поддержку завоеваний в Вест-Индии. Сепульведа был большим знатоком трудов Аристотеля и основывал свои аргументы на древнегреческой идее о том, что некоторые люди — рабы по своей природе. Его работа получила восторженную поддержку в Совете по делам Индий и была представлена на рассмотрение Совету Кастилии. Епископ Лас Касас вернулся из поездки в свою епархию в Гватемале как раз вовремя, чтобы не допустить ее публикации. Трактат был предложен на изучение двум университетам, которые объявили, что он основывается на вредной теории. Лас Касас и его последователи обладали такой властью, что им удалось запретить все книги, написанные Сепульведой в оправдание конкисты, на всей территории Испании и в Вест-Индии, хотя некоторые из них были опубликованы в Риме.
        Споры разгорались. Лас Касас представил работы, в которых доказывал, что все завоевательные походы были несправедливыми и должны быть прекращены. Он говорил, что единственный способ, с помощью которого испанская корона может завладеть Америками, не подвергая опасности надежду короля на спасение его души, — это обратить индейцев в христианскую веру, после чего они станут верными подданными Испании. Вооруженное вторжение было явно не самым убедительным способом достичь этого. Король был обеспокоен. В апреле 1547 года королевская власть издала предписания, регламентирующие проведение экспедиций и завоевательных походов: оружие должно было применяться только для самообороны, а за все продовольствие и другие припасы нужно было платить. В том же году, но несколько позже, Совет по делам Индий посоветовал королю собрать богословов, чтобы решить, «каким образом следует проводить завоевательные походы, „…“ чтобы они были справедливыми и не отягощали совесть». И вот 16 апреля 1550 года король Карл издал приказ, чтобы все завоевательные походы в Новом Свете прекратились, пока собрание богословов не решит, как
их следует вести. Это был необычный ход. «Вероятно, никогда раньше не было такого, чтобы могущественный император — а в 1550 году Карл V был самым сильным монархом в Европе, обладающим к тому же заморской империей, — находясь на гребне своей власти, приказывал бы прекратить свои завоевательные походы, пока не будет решено, справедливы ли они».
        Жаркие дебаты на темы нравственности шли в присутствии десяти членов Совета по делам Индий и Совета Кастилии и четырех монахов, двое из которых были общепризнанными противниками завоевательных походов. Лас Касас предстал перед ними в Вальядолиде, когда наступил жаркий август 1550 года. Он подготовил трактат на латинском языке объемом 550 страниц, который он стал зачитывать пункт за пунктом в течение последующих пяти дней. Судьи слушали, пытаясь в такую жару сосредоточиться на его хвалебной речи в адрес индейцев и их достижений. Он был страстно убежден, что у всех народов в мире одинаковые желания и чувства. Индейские племена не были рабами от природы: Аристотель просто хотел сказать, что в каждом обществе есть небольшое количество людей, которые являются рабами по своей природе.
        Затем перед ошеломленными судьями выступил Сепульведа. Он не заявлял, что испанцы — это сверхлюди, хотя он доказывал, что испанская цивилизация XVI века была вершиной достижений человечества. Он также не приветствовал колониальные войны ради расширения территории — такие войны прославились в более поздние века, а испанцам в XVI веке они были отвратительны. В те времена всем хотелось, чтобы война была «справедливой», и предпочтение отдавалось слову «умиротворение», а не «завоевание». Сепульведа доказывал, что путем послушания и подражания своим испанским хозяевам индейцы смогут обрести манеры и религию и забудут свое жестокое идолопоклонство. Так как индейцы были от природы грубыми людьми, было правильным, чтобы они служили более утонченным испанцам.
        Ни Лас Касас, ни Сепульведа не пытались делать различия между разнообразными племенами и обычаями индейцев. Поэтому их аргументы были неубедительными, и судьи не могли прийти ни к какой четкой точке зрения даже после того, как их созвали снова в 1551 году и добивались от них решения в течение последующих лет. Но на самом деле выиграл праведный фанатик Лас Касас, так как книги Сепульведы так и остались неопубликованными, тогда как Лас Касас продолжал сыпать своими провокационными трактатами до самой своей смерти в 1566 году. В течение всего века крайне проиндейские взгляды Лас Касаса распространялись по Испании и ее колониям в Индиях. Они также имели хождение и в остальной части Европы, так что этот необычный пример дискуссии на тему просвещенной морали способствовал возникновению легенд о жестокостях испанцев. Но в самой Испании в ходе этих споров было установлено, что индейцы — такие же люди, имеющие права любого гражданина: на собственность, гражданскую свободу, человеческое достоинство и христианское вероисповедание.
        В сороковые годы XVI века в Испании вел активную деятельность еще один высоконравственный мыслитель. Член доминиканского ордена правовед Франсиско де Витория занимался изучением законных оснований передачи папой обеих Америк в дар королям Испании и Португалии. Аргументы Витории не были такими громогласными, как аргументы Лас Касаса, но его репутация заметно возросла с момента его смерти в 1546 году. Сейчас он признан основателем международного права. Витория был первым, кто стал утверждать, что этот дар папы не имел временных координат в качестве разрешения на завоевание Америк. Ни папа, ни император не были в то время властелинами всего мира. Они не могли вытеснить истинных владык над народами Америки просто потому, что индейцы отказались признать власть папы или принять веру. Витория доказывал, что испанцы имели право приплыть в Америку, жить там и проповедовать веру. У них было право вступать в союзы по инициативе индейских правителей, и они могли смещать правителей, если это было необходимо для спасения невинных жизней, которым угрожал этот правитель. Они могли браться за оружие, чтобы
защитить свою свободу проповедовать веру. Но ни при каких обстоятельствах они не имели права воевать ради личной выгоды.
        Сам Лас Касас теперь повернул от всеобщего человеколюбия к политическому мышлению, создав в 1553 году трактат, в котором пришел к заключению, что испанцы не имели права оккупировать земли естественных владык в обеих Индиях. В отличие от Витории Лас Касас считал, что дар папы мог иметь временную юридическую силу. Но единственной целью папы при этом было распространение христианства, что лучше всего можно было бы осуществлять при помощи назначенных местных правителей. Военное превосходство, безусловно, не было оправданием испанского завоевания, и завоеватели не имели права на то, что они отняли у индейцев. Следовало все вернуть до последнего пенни, даже если это означало бы борьбу с энкомендерос.
        Все эти теоретические выкладки были далеки от реальной жизни в Перу, хотя они и способствовали непрекращающейся законодательной деятельности королевской власти от имени индейцев. Они также повлияли на отношение испанцев к королевскому дому Инков. Здесь существовал ряд противоречий. Многие испанцы презирали индейцев и смотрели на марионеточных правителей инков как на экзотические анахронизмы ушедшей цивилизации, не более чем временное средство для достижения их целей. Эти же самые конкистадоры ничего не делали для того, чтобы задержать разрушение уклада жизни, существовавшего до конкисты. Но дебаты на тему справедливости права Испании на обе Индии и насчет прав индейских «владык от природы» укрепили позиции знати инков. Теперь, когда господство Испании в Перу стало прочным, власти захотели расположить к себе оставшихся в живых Инков из-за смешанного чувства вины, законной правоты и ощущения истории. Именно в это время испанские хронисты переписали заново историю смерти Атауальпы и Манко в поисках козлов отпущения или законного их оправдания, избегая допускать мысли о том, что имела место хорошо
рассчитанная политическая выгода. В начале конкисты испанцы придавали слишком большое значение справедливости свержения «узурпатора» Атауальпы в пользу «законных» членов королевской фамилии инков. Все это привело к неожиданным неприятным последствиям, когда поднял восстание «законный» Инка Манко, а испанцы так до конца и не смогли убедить себя в том, что титул Паулью был в равной степени законным. Теперь, когда и Манко, и Паулью скончались, испанские власти попытались привлечь на свою сторону их потомков. Гаска обеспечил средства к существованию сыну Паулью Инке Карлосу; но все, начиная от короля Испании, хотели расположить к себе непокорных сыновей Манко в Вилькабамбе.
        19 марта 1552 года принц Филипп написал послание Сайри-Тупаку. В нем он признал, что Манко был спровоцирован на то, чтобы поднять восстание, и полностью даровал Сайри-Тупаку помилование за любые преступления, которые могли быть совершены со времени его восшествия на престол. Он также дал обещание, что города Вилькабамбы не будут отданы королевской властью в награду ни одному из испанцев. К сожалению, вицекороль, который должен был доставить это письмо, умер до того, как достиг Перу. Король повторил условия, изложенные в этом письме, следующему вице-королю, дону Андресу Уртадо де Мендосе, маркизу Каньете, в марте 1555 года. Принц Филипп просил его продолжить переговоры с целью выманить Инку из своей цитадели.
        Вице-король Каньете мудро решил прибегнуть к помощи гранд-дамы общества Куско Доньи Беатрис Уайльяс Ньюсты. «В Куско, где она проживала, не было ни одного оставшегося в живых представителя индейской знати мужского или женского пола, который занимал бы такое же положение, как она. По этой причине маркиз [Каньете] написал ей письмо и очень просил и страстно умолял ее отправить своему племяннику послание, предложив ей за это награду. Ведь он понимал, что Сайри-Тупак не поверит и не доверится никакому другому человеку». Донья Беатрис была дочерью Уайна-Капака. Она была любовницей отважного конкистадора Мансио Сьерра де Легисамо, а затем вышла замуж за испанца Педро де Бустинсу, которого предал Кайо Топа и который был казнен как приверженец Гонсало Писарро. На тот момент она была замужем за бывшим портным по имени Диего Эрнандес; эту партию она считала недостойной себя, но все же с большой неохотой пошла на это, уступив настояниям своего единокровною брата Паулью. Несмотря на эти браки, Беатрис так и не снизошла до того, чтобы выучить испанский язык.
        Беатрис отправила родственника по имени Тариска, который проник в Вилькабамбу, «наведя, как мог, мосты на переправах, которые были разрушены». Тариска был принят регентским советом старейшин и военачальников. Они говорили уклончиво и отправили с ним назад нескольких своих людей под предводительством старейшины по имени Куси с целью проверить, действительно ли это предложение имеет юридическую силу. Они также потребовали, чтобы во всякое посольство, которое будет отправлено к ним в будущем, входил бы сын Беатрис Хуан Сьерра де Легисамо.
        В 1557 году Хуан Сьерра должным порядком выехал в Вилькабамбу. Его сопровождал Хуан де Бетансос, который говорил на языке кечуа и стал специалистом по делам индейцев благодаря своему браку с сестрой Атауальпы (и бывшей любовницей Франсиско Писарро) Анхелиной Юпанки. С ними также был монах-доминиканец по имени Мельчор де лос Рейес. По утверждению Муруа, с этой миссией отправились также муж Беатрис Диего Эрнандес и португалец Алонсо Суарес. Эти двое были посланы из Лимы вице-королем, чтобы передать королевское помилование принца Филиппа, но они не сумели проникнуть в Вилькабамбу из Уаманги или Андауайласа. Поэтому они присоединились к посольству Сьерры из Куско и впятером углубились в индейскую территорию по обычному маршруту, ведущему на восток, через мост Чукичака.
        Индейцы все еще были полны подозрений. Бетансоса и монаха Мельчора многократно задерживали, а Сьерру индейский военачальник упрекал в том, что «он пришел в сопровождении христиан. Хуан Сьерра извинился, говоря, что это было сделано по совету и приказу коррехидора Куско и тетушки [Сайри-Тупака] Доньи Беатрис». С индейской стороны была явная нерешительность и мучительная неясность относительно того, какой прием следует оказать этой инициативе. В какой-то момент от Инки прибыло послание с распоряжением послам отправляться назад вместе со своими подарками и депешами. По дороге домой они получили противоречащее первому послание с приглашением встретиться с Инкой лично. Когда они уже были почти у места встречи, дальнейшее письмо известило их о требовании, чтобы Хуан Сьерра проследовал дальше один. Последующие проволочки указывали на глубокие разногласия, рожденные от ненадежности положения, которые царили среди регентов Инки. Даже сам Инка признал это. Наконец, он сердечно принял Сьерру «как своего самого важного родственника», но объяснил ему, «что сам он не обладает полномочиями заключить договор, так
как он еще не принимал присягу правителя и не получил королевский головной убор, будучи еще несовершеннолетним». Поэтому Сьерре и Мельчору де лос Рейесу пришлось объяснять индейским старейшинам и военачальникам подробности своей миссии. Мельчор также доставил подарки, которые он привез от вице-короля: несколько отрезов бархата и парчи и два серебряных кувшина с позолотой. Все это было принято хорошо, но индейцы опять попросили дать им время, чтобы обсудить предложение и посоветоваться со своими прорицателями и оракулами.
        Тем временем Хуана Сьерру и его спутников попросили сопровождать двух военачальников Инки в Лиму, чтобы выторговать у вице-короля как можно более выгодные условия для Инки. Они прошли через Андауайлас и в июне 1557 года достигли Лимы. После недели переговоров вице-король Каньете, посоветовавшись с архиепископом, решил быть щедрым. Он выдал полное помилование Инке, датированное 5 июля, и предложил ему большие поместья, если он выйдет из своей цитадели в течение шести месяцев, считая от этой даты. Ограничения во времени были сделаны специально, чтобы избежать повторения затруднительного положения, когда Сайри-Тупак так и не был признан официально в 1549 году. Возвращение Хуана Сьерры и индейских военачальников с этим предложением стало причиной еще одного круга болезненных дебатов в Вилькабамбе. «Они прибегли к предсказаниям посредством дневных и ночных жертвоприношений животных и птиц и следили в те дни за образованием облаков, чтобы посмотреть, появится ли солнце на чистом и ясном небе или будет тусклым, закрытым облаками и туманом». Прорицания были благоприятными, но могущественная группа
советников все еще боялась, что Сайри-Тупак, возможно, сдастся себе на погибель в руки испанцев, как Атауальпа, Чалкучима или Манко.
        Наконец, сам Сайри-Тупак вывел этот вопрос из тупика и принял свое решение. К этому времени он уже достиг совершеннолетия и был коронован императорским венцом и получил титул Манко-Капак Пачакути Юпанки. Его решение было смелым и реалистичным, но в то же время меркантильным и негероическим. Сайри-Капак решил принять предложение испанцев, покинуть Вилькабамбу и поселиться в Перу, оккупированном испанцами. Он сказал своим колеблющимся приверженцам: «У нас никогда не было таких мощных укреплений, как сейчас; и мы сейчас готовы к войне как никогда. Верно, что здесь я хозяин всего, чего бы мне ни захотелось в разумных пределах, так как все индейцы приходят сюда и служат мне, делая свою работу. Но вы должны принять во внимание, что Солнце хочет, чтобы я ушел отсюда, с тем чтобы мои владения увеличились, а также потому, что там я мог бы быть спасением своей семьи и вас всех. И подумайте, как это будет правильно навестить наших соседей и друзей. Ведь нам хочется побывать в тех краях, где мы родились и куда так сильно влечет нас наше естественное желание. Поэтому я говорю вам, что я хочу уехать, хоть я и
знаю, что это может стоить мне жизни». Многие из приверженцев Сайри-Тупака решили сопровождать его. Последовали восемь дней празднеств с обильными возлияниями, «с большим весельем, хотя некоторые из самых старых вождей были невеселы из-за отъезда». Решение Сайри-Тупака означало, что он прекращает борьбу своего отца за независимость, отказывается от своей власти в качестве Инки, которую он формально унаследовал, и покидает заросшие лесом холмы, среди которых он провел свои детство и юность. Позднее его более старший, но незаконный брат Титу Куси Юпанки утверждал, что он и другие индейские вожди решили отправить Сайри-Тупака проверить честность испанцев, а также, возможно, еще и потому, что он не соответствовал их представлениям о несгибаемом партизанском вожде. Было знаменательным то, что, когда Сайри-Тупак покинул Вилькабамбу 7 октября 1557 года, он не взял с собой королевский венец.
        Сайри-Тупак вышел на королевскую дорогу в Андауайласе в начале ноября и направился в Лиму. Он путешествовал в паланкине, «как правитель и король Перу», но паланкин был не золотым, как в дни империи инков. Его сопровождали и несли 300 воинов из Вилькабамбы, которые принадлежали к племени чунчо и лесному племени анти. «Местные вожди и индейцы провинций, через которые пролегал его путь, выходили и выстраивались вдоль дороги, чтобы оказать ему прием и отпраздновать его появление так, как они могли. Но в их празднествах было больше горестных стенаний, чем радости, — так велик был контраст между нищетой настоящего и величием прошлого». Инка оставил свою молодую жену в Хаухе и проследовал на побережье, отправив вице-королю в подарок два подноса и кувшин с золотом на сумму 5 тысяч песо. Каньете послал в ответ прекрасную одежду для Инки и его жены, мула стоимостью 500 песо и «чепрак из черного бархата, обшитый серебряным галуном, с серебряными стременами».
        Сайри-Тупак прибыл в Лиму 5 января 1558 года. Он был первым и единственным Инкой, который посетил столицу испанцев в Перу. Вице-король послал весь городской совет встречать Инку на краю города и поселил его в своем дворце. Каньете встал, когда вошел Инка, и «усадил его рядом с собой в присутствии членов городского совета». Прошло уже двадцать пять лет с тех пор, когда испанский правитель встречался с независимым коронованным Инкой в последний раз. Но с того времени, когда завоеватель Писарро один противостоял надменному победоносному Инке Атауальпе, фортуна необратимо переменилась. Спустя несколько дней после прибытия Сайри-Тупака пригласили на банкет во дворце архиепископа Херонимо де Лоайсы. В конце трапезы внесли большой серебряный поднос, на котором лежал указ, подтверждающий, что вице-король дарует Инке земельные владения. Далее предание гласит, что Инка, вероятно раздраженный театральностью этого жеста, выдернул нить из серебряной кисточки на скатерти, поднял ее вверх и сказал, что эта нить по сравнению со всей скатертью находится в такой же пропорции, что и земли, которые ему сейчас
даровали, по сравнению со всей империей его деда. Его сравнение не было лишено здравого смысла.
        Хотя они и являлись крохотным клочком империи инков, земли, дарованные Сайри-Тупаку, делали его очень богатым человеком в колониальном обществе. В указе содержалось положение, дающее Инке звание аделантадо (наместника) и маршала долины Юкай. Его главным земельным владением было поместье вокруг Оропесы, которое располагалось на более возвышенном краю этой очаровательной долины, в которой Инки раньше строили свои загородные резиденции. Земли Оропесы к тому моменту были возделаны испанцами: на них были виноградники и поля зерновых, поэтому на них было относительно мало платящих дань индейцев. Но другие энкомьенды Сайри-Тупака были гораздо более доходными. Среди них была Хакихуана, расположенная на равнине северо-западнее Куско, — одна из самых богатых энкомьенд в Перу, не так давно конфискованная у мятежника Франсиско Эрнандеса Хирона. Два других земельных владения этого же мятежника включали в себя горную цитадель Пукара, расположенную у дороги на Титикаку. Таким образом, Сайри-Тупак получил во владение земли, на которых в 1548 году потерпел поражение Гонсало Писарро, а спустя шесть лет — Эрнандес
Хирон. Индейцы в этих богатых поместьях платили своему новому хозяину ежегодно свыше 17 тысяч золотых песо, что эквивалентно 71 килограмму золота: Сайри-Тупак стал крупным землевладельцем с ежегодной рентой, составляющей в нынешнем исчислении около 150 тысяч долларов, или 60 тысяч фунтов стерлингов. А вицекороль Каньете, находясь под впечатлением от королевского статуса своего гостя и радуясь своей дипломатической победе, даровал ему эти земли не сроком на два поколения, как обычно, а навечно.
        Из Лимы Сайри-Тупак со всей королевской свитой направился в Куско. И снова на протяжении всего пути его приветствовали и чествовали индейские общины. В Уаманге пожилой конкистадор Мигель де Эстете вручил Инке королевский головной убор, который носил Атауальпа. Испанцы хотели, чтобы их протеже носил знаки королевского отличия, но ему, вероятно, не очень хотелось носить трофей, отнятый испанцами у его казненного дяди, особенно потому, что Атауальпа был заклятым врагом его отца Манко.
        Индейцы в Куско проявили трогательную радость оттого, что молодой Инка и его жена были среди них. Бернабе Кобо писал, что «они организовали великолепный прием, во время которого все рода и все общины индейцев вышли со своими праздничными атрибутами. Инка и его королева вступили на свои паланкины, богато украшенные парчой и драгоценными камнями. Сайри-Тупак великолепно представлял своего деда Уайна-Капака, так как индейцы утверждали, что он очень сильно на него похож». По словам Гарсиласо, празднества включали в себя бои быков, и повсюду были выставлены щиты из тростника; «я сам был тому свидетелем, так как был одним из тех, кто ставил их». Сайри-Тупак разместился в доме своей тетки Беатрис, которая на тот момент была замужем за испанским солдатом Диего Эрнандесом. Его повели осматривать все архитектурные памятники предков, где он был встречен с большим почтением индейской знатью Куско.
        Одним из тех, кто подошел поцеловать ему руки, был его троюродный брат-метис Гарсиласо де ла Вега, которому на тот момент было девятнадцать лет и который был всего на несколько лет моложе Инки. Принесли два небольших серебряных кувшинчика чичи. Сайри-Тупак вручил один из них Гарсиласо и предложил выпить по обычаю инков. Он спросил своего молодого троюродного брата, почему тот не пришел к нему в Вилькабамбу, и сказал, что он предпочел бы его в качестве посланника тем двум испанцам, которые прибыли к нему. «Он задержал меня на какое-то время, расспрашивая меня о моей жизни и роде занятий. Затем он позволил мне уйти, повелев часто навещать его. При прощании я поклонился ему так, как это делали его предки, и это доставило ему большое удовольствие. Он обнял меня с выражением счастья на лице».
        Молодость и обаяние Сайри-Тупака дополняла красота его сестры-королевы Куси Уаркай. Гарсиласо описывал шестнадцатилетнюю койю как женщину исключительной красоты, но добавил несколько предвзятое замечание: «…она была бы значительно красивее, если бы не темный цвет лица, который скрадывал часть ее красоты». Сентиментальный священник Мартин де Муруа написал стихотворение, в котором возносил Куси Уаркай, написав, что «она была написана божественной рукой, леди, полная королевской грации, совершенная в своих добродетелях, „…“ божественная, как нимфа в хрустальном источнике чистоты и целомудрия». Несмотря на такую совершенную добродетель, церковь была обеспокоена браком между родными братом и сестрой. По просьбе вице-короля и короля Испании папа Юлий III издал особое разрешение, а епископ Куско, Хуан Солано, получил возможность сочетать эту королевскую супружескую пару церковным браком.
        Испанцы праздновали успех своей дипломатии. Казалось, что они покончили с мятежным государством Манко в Вилькабамбе ценой пары поместий — одно было конфисковано у участника восстания, а другое — у сына Франсиско Писарро. Когда Сайри-Тупак отправился в Куско, один из чиновников вице-короля написал королю: «Маркиз [Каньете] очень доволен, что ему сопутствовал успех в этом предприятии, так как он считает, что оказал огромную услугу нашему Господу и Вашему Величеству. Мало того что Инка теперь является смиренным слугой Вашего Величества вместе со своими туземными подданными, полагают, что он станет христианином. А если он примет христианство, то и другие тоже, так как все индейцы обожают его».
        Монах-августинец Хуан де Виверо, который говорил на языке кечуа, занялся религиозным наставлением молодого Инки, и все пошло хорошо. Сайри-Тупак ходил в монастырскую церковь Санто-Доминго, построенную в стенах храма Солнца инков Кориканча, и видно было, как он там молился с большим рвением, «хотя некоторые недоброжелательные наблюдатели говорили, когда видели его стоящим на коленях перед святым причастием в церкви Санто-Доминго, что он молится своему отцу-солнцу и поклоняется телам своих предков, которые раньше находились в этом месте». В конце 1558 года Инка Сайри-Тупак и его жена прошли обряд крещения, который совершил епископ Солано, а конкистадор Алонсо де Инохоса был крестным отцом. Инка при крещении получил звучную комбинацию имен своего отца и отца вице-короля: Дон Диего Уртадо де Мендоса Инка Манко-Капак Юпанки. Королева крестилась как Мария Манрике, а их младенец-дочь получила имя Беатрис Клара.
        Вскоре после принятия в лоно церкви Сайри-Тупак заболел и решил, что должен написать завещание. Копия этого документа была не так давно обнаружена в «Архивах Индий» в Севилье. Это был простой документ, в котором не упоминалось ни имперское прошлое Инки, ни его настоящее благосостояние. Сайри-Тупак оставил часть наследства своей жене Марии Куси Уаркай, своей сестре Инес и своим юным кузенам Хуану Бальсе и Хуану Сьерре де Легисамо (сыновьям своих теток-принцесс: Хуаны Марки Чимпу и Беатрис Ньюсты). Но своей главной наследницей он сделал свою дочь Беатрис. В своем завещании он упомянул 17 туземных военачальников, которые сопровождали его из Вилькабамбы, и оставил им кому земли, кому плащ, кому тунику из прекрасной ткани кумби. А также в ознаменование своего обращения в христианство он оставил средства на постройку часовни в церкви Санто-Доминго и обратился с просьбой, чтобы его похоронили в этом бывшем храме. Но случилось так, что Инка оправился от болезни и отправился жить в свои поместья в долине Юкай.
        Коррехидором — управляющим Куско — в это время был Хуан Поло де Ондегардо, человек, который с интересом относился к инкам, и его взгляды на управление Перу были разумными. На его счету была победа, благодаря которой испанцы еще больше упрочили свою власть в стране. В 1559 году он провел опрос главных туземных старейшин и отослал отчет о своих изысканиях архиепископу Херонимо де Лоайсе, чтобы тот огласил его на первом заседании церковного совета в Лиме. Вероятно, в результате этого опроса Поло узнал, что многие мумифицированные тела умерших Инков индейцы продолжают скрывать от испанцев и поклоняются им. В Мембилье, неподалеку от Куско, он нашел каменное изображение основателя империи инков Манко-Капака, богато одетое и украшенное. Гонсало Писарро уже до этого нашел и сжег мумию Инки Виракочи в Хакихауане, деревушке, где его самого чуть позже повесили. Теперь Поло обнаружил, что прах Виракочи почитают чуть ли не больше, чем раньше его мумию. Он также обнаружил «уауке» этого Инки, символическое изображение, которое делали после смерти каждого правителя. Но его самым большим успехом была находка
хорошо сохранившихся мумий трех Инков и четырех койя, включая мумию великого Пачакути, Уайна-Капака и его матери Мама-Окльо. Когда молодой Гарсиласо де ла Вега пришел проститься с Поло перед своим отъездом в Испанию в 1560 году, ему показали пять мумифицированных тел. Он вспоминал, что «они были настолько совершенны, что у них были и волосы, и брови, и ресницы. Они были в одеждах, которые носили при жизни, с льяутами (лентами, или шнурами) на головах, но больше никаких знаков королевского отличия на них не было. Они находились в сидячем положении, как обычно сидят индейские мужчины и женщины; их руки были скрещены на груди, правая поверх левой; глаза были опущены вниз… Я помню, как я дотронулся до пальца на руке Уайна-Капака. Он был твердый и жесткий, как у деревянной статуи. Тела весили так мало, что любой индеец мог переносить их из дома в дом на руках или на плечах. Они носили их по улицам и площадям завернутыми в белое полотно. При этом индейцы падали на колени и проявляли свое глубокое уважение к ним стонами и слезами, а многие испанцы снимали перед ними свои шляпы». Эти мумии были отвезены
вице-королю Каньете в Лиму и спустя двадцать лет были осмотрены святым отцом Хосе де Акостой, прекрасно сохранившись до этого времени. Испанцы отнеслись к обнаружению и изъятию этих священных мумий как к важному шагу в противодействии растущему возрождению туземной религии. Итак, прошло десятилетие, и к концу пятидесятых годов все в Перу сложилось благоприятно для завоевателей: последний мятеж колонистов угас и был забыт, а Инка жил недалеко от Куско как послушный христианин.
        Глава 15
        ПЕРЕГОВОРЫ
        Трудящиеся массы Перу утешались и вдохновлялись тем, что крохотное государство Манко в Вилькабамбе продолжало существовать. Бартоломе де Вега признавал, что «сердца большинства из них — там, с Инкой, и так будет до самой их смерти».
        Когда Сайри-Тупак поддался на уговоры испанцев и совершил свое величавое и трогательное шествие по оккупированному Перу, стало казаться, что был уничтожен последний осколок империи инков. Но успех испанской дипломатии был кратковременным, потому что молодой Инка Сайри-Тупак внезапно умер в своих земельных владениях в долине Юкай. Ему было всего лишь немногим более двадцати лет, и прошло меньше чем три года со времени его появления на территории Перу из цитадели в горах Вилькабамбы. Он был торжественно похоронен в монастыре Санто-Доминго, бывшем храме Солнца Кориканча.
        Смерть Сайри-Тупака явилась для испанцев двойным ударом. Они остались без Инки, который мог бы возглавить индейскую общину в Куско. Ведь прекрасная вдова Инки Мария Куси Уаркай не достигла еще двадцати лет, а его единственным ребенком была малолетняя девочка Беатрис Клара Койя. Но значительно более серьезным было осознание того, что их попытка проникнуть в Вилькабамбу потерпела полный провал. Предполагалось, что обладание Инкой автоматически приведет к обладанию управляемыми им территориями. Теперь стало ясно, что самостоятельное государство индейцев было очень даже живо и находилось действительно в более умелых руках, чем когда бы то ни было со времени смерти Манко. Как только Сайри-Тупак уехал, его старший брат Титу Куси Юпанки принял бразды правления Вилькабамбой.
        Титу Куси, чье имя означало великодушный и счастливый, был сыном Манко от жены, которая не являлась его родной койей. Его вступление на престол оказалось еще одним примером системы избирательной преемственности инков. Инки никогда не придавали такого большого значения праву первородства и законности в выборе нового правителя, как европейцы. Инкам важнее были способности, так что было обычным делом, если более способный, но менее законный сын вытеснял первого избранника. Обычно состарившийся Инка сам выбирал своего преемника, и Титу Куси утверждал, что после удара ножом Манко прожил достаточно долго, чтобы назвать таковым его. Это утверждение не соответствовало действительности: малолетний Сайри-Тупак был, без сомнения, законным преемником Манко и признавался таковым в течение двенадцати лет регентства. И все же кажется вероятным, что Сайри-Тупак был признан неполноценным. Регенты и военачальники решили, что Титу Куси будет лучше поддерживать традиции Манко как партизанского вождя и непримиримого врага испанцев. Поэтому они не препятствовали Сайри-Тупаку, когда тот захотел явиться миру и вести
жизнь, полную комфорта, в испанском Перу, а сами позаботились о сохранении в Вилькабамбе королевских регалий: головного убора в виде темнокрасной бахромы. Они также использовали Сайри-Тупака как подопытного кролика, чтобы проверить позицию испанцев после окончания гражданских войн.
        Что касается законности его прав, как Титу Куси объяснил испанскому посланнику Диего Родригесу де Фигероа, то для них это имеет второстепенное значение. Он был Инкой и верховным жрецом де-факто; он «вступил во владение и был признан другими инками; они все повиновались ему, и если бы у него не было прав, они бы не делали этого». Этим своим замечанием Титу Куси молчаливо признавал, что он правит больше благодаря своим достоинствам, нежели согласно строгим нормам преемственности. На самом деле он оттеснил еще одного младшего брата по имени Тупак Амару, который приходился родным братом Сайри-Тупаку и был сыном Манко и его койи. По словам Муруа, Сайри-Тупак назначил своим законным преемником этого Тупака Амару. Но Титу Куси, «его незаконнорожденный брат — из-за того, что он был старше, а Тупак Амару был ребенком, — узурпировал королевский трон и монарший титул и стал выдавать себя за правителя. Он сделал Тупака Амару священнослужителем и приказал ему оставаться хранителем тела их отца в Вилькабамбе». Сармьенто де Гамбоа писал: «Титу Куси Юпанки — не законный сын Инки Манко, а ублюдок и самозванец.
Индейцы считают, что другой сын, Тупак Амару, — законный; но он еще не способен править, и индейцы зовут его „ути“ (бессильный)».
        Заявление испанцев о незаконности рождения и узурпации власти были сделаны из-за разочарования от провала их политики. Нравилось им это или нет, но теперь в Вилькабамбе воцарился талантливый правитель. Испанским властям было неясно, что делать с этой новой ситуацией в государстве инков. Некоторые хотели вновь прибегнуть к политике выманивания Инки из его убежища; другие высказывались за еще одну военную экспедицию, несмотря на то что память о провале экспедиций Родриго Оргоньеса и Гонсало Писарро была еще жива. Поэтому в последующие годы политика испанцев колебалась между дипломатическими уговорами и бряцанием оружием в зависимости от степени энергичности местных или вицекоролевских властей в каждый конкретный момент.
        Первой реакцией на смерть Сайри-Тупака было найти козла отпущения. Было явно подозрительно, что марионеточный правитель туземцев вдруг внезапно умер в таком раннем возрасте. Вождь племени каньяри в долине Юкай Франсиско Чильче был заключен под стражу по подозрению в том, что он отравил Инку, так как он был с ним в то время, когда тот умер. Все это очень напоминало арест Чалкучимы по подозрению в отравлении Тупака Уальпы. Но Чильче избежал судьбы Чалкучимы и был освобожден спустя год, когда против него не нашлось никаких улик. Согласно другой версии Сайри-Тупака убили по наущению воинствующих активистов Вилькабамбы, чтобы наказать его за коллаборационизм и дать возможность Титу Куси вступить на престол. Такое могло быть, и, возможно, делалось без ведома Титу Куси или без его одобрения. И все же есть еще одна версия, согласно которой Инку устранили сын Паулью Дон Карлос Инка и его друг Алонсо Титу Атаучи. Вражда между Манко и Паулью продолжилась между их потомками, и появление Сайри-Тупака в Куско, без сомнения, затмило авторитет предыдущих вождей индейской общины города.
        Титу Куси, вероятно, был невиновен в смерти своего брата. Позже он писал: «Как только я узнал о его смерти, я глубоко опечалился, думая, что испанцы убили его точно так же, как и моего отца». Мудрый коррехидор Куско Поло де Ондегардо немедленно отправил посольство к Титу Куси, чтобы уверить его в том, что его брат умер естественной смертью. Новый Инка принял это объяснение и написал, что это положило конец его подозрениям относительно предательства испанцев. Двумя посланцами Поло де Ондегардо были Хуан де Бетансос и секретарь-метис по имени Мартин Пандо. Бетансос, муж любовницы Писарро Анхелины Аньяс Юпанки и знаток жизни и обычаев индейцев, стремился повторить свой успех, который он имел на переговорах с Сайри-Тупаком. Но Титу Куси отправил его назад с пустыми руками. Будучи талантливым правителем, Титу Куси, однако, знал, как важно окружить себя хорошими людьми. Поэтому он уговорил Мартина Пандо остаться с ним в качестве его секретаря, доверенного лица и советника, на каком посту он и оставался до конца своей жизни. Вероятно, большой заслугой Пандо явилось то искусство, с которым Титу Куси
находил общий язык с испанцами в течение последующих лет.
        Никакие новые инициативы не были предприняты, пока в апреле следующего, 1561 года в Перу не прибыл новый вицекороль Дон Диего Лопес де Суньига, граф Ньева. Он послал людей с предложением условий, схожих с теми, которые выдвигал Каньете. Титу Куси ответил, что если его наградят «некоторыми из огромного количества земель» его отца, которые сейчас находятся в собственности короля, то он будет совершенно готов удовольствоваться этим. Этот неопределенный, но многообещающий ответ взбодрил королевского казначея Гарсию де Мело. Он предложил неплохое и дешевое решение проблемы поиска земель для нового Инки: сыну Титу Куси Киспе Титу следует жениться на юной дочери и единственной наследнице Сайри-Тупака. Благодаря этому в руки Инке попадут земли вокруг Оропесы в долине Юкай, а испанские власти будут освобождены от щекотливой проблемы поиска другого поместья для Титу Куси. Гарсия де Мело совершил путешествие в Вилькабамбу, чтобы лично доставить это предложение, и присовокупил к нему просьбу к Инке допустить на принадлежащие ему территории христианских миссионеров. Инка полагал, что сначала следует вести
переговоры о мире. Миссионеры и прочие приложения к испанской цивилизации могли прийти и позже.
        Переговоры были прерваны смертью вице-короля графа Ньева в феврале 1564 года. Этот старый распутник стал жертвой либо ревнивого мужа, либо сердечного приступа в своем пользовавшемся дурной славой любовном гнездышке в Сурко в окрестностях Лимы. Следующий испанский правитель в Перу больше времени посвящал управлению страной. Им стал лицензиат Лопе Гарсия де Кастро, честный, но нерешительный человек. Он прибыл в Лиму в сентябре 1564 года, чтобы выполнять обязанности генерал-губернатора и президента Совета до тех пор, пока не будет назначен следующий вице-король. Он привез с собой королевское предписание выманить Титу Куси из Вилькабамбы и предоставить ему соответствующий доход, предварительно убедившись, что он является внуком Уайна-Капака.
        Таким образом, в начале 1565 года новый президент Гарсия де Кастро отправил Гарсию де Мело в Вилькабамбу с письмами к Инке. Приманкой в переговорах все еще служили поместья, унаследованные дочерью Сайри-Тупака Беатрис. Увлекшись, Кастро предложил эти земли наследникам дочери Сайри-Тупака и сына Титу Куси в наследственное владение. Он также был готов добавить к этому «два города с индейцами, которые не платят арендной платы», и некоторое количество «индейцев, принадлежащих собору и монастырю Куско», которые перешли во владение короны и «стоили не более 400 песо в год». Что-то, конечно, должно было перепасть младшему брату Титу Куси Тупаку Амару, чтобы застраховаться от повторения маневра Титу Куси, который захватил бразды правления, как только его брат уехал.
        В апреле 1565 года Титу Куси отправил нескольких индейцев в Лиму с требованием немедленной платы наличными, чтобы покрыть расходы, связанные с выходом на территорию Перу, оккупированную испанцами. Президент Кастро сообщал: Инка попросил сделать так, чтобы «ему не пришлось прийти в Лиму, где ему придется растратить свое состояние, а потом оказаться вынужденным продавать свое платье, как это было с его братом Сайри-Тупаком». Он говорит, что Сайри-Тупак потратил свыше 10 тысяч песо на то, чтобы явиться в этот город, а также на приобретение двух кувшинов и золотой вазы, которые он подарил маркизу Каньете и которые, как говорят, стоили 5 тысяч песо. «Я ему ответил, что ему не обязательно дарить мне что-либо… А чтобы доставить ему удовольствие, я послал ему отрез парчи и узорчатой ткани и одел его слуг за свой счет».
        К сожалению, казначей Гарсия де Мело не оставил никаких описаний своих поездок в Вилькабамбу. Но теперь власти Куско решили отправить свое собственное посольство, и их посланник Диего Родригес де Фигероа написал восхитительно подробный отчет о своем путешествии. С точки зрения дипломатии миссия Родригеса, как оказалось, достигла некоторого успеха в уже продолжающихся переговорах. Индейцы, которые двумя неделями раньше находились с Кастро в Лиме, возвратились с «восемью ярдами желтой парчи» и письмами, излагающими предложение губернатора, в то время как 14 мая Родригес уже был у Титу Куси. Родригес обсудил эти предложения с Инкой. Было достигнуто соглашение, что Титу Куси либо останется там, где и был, и примет гарнизон испанских колонистов в Вилькабамбе, либо в течение двух лет он появится на территории Перу и поселится рядом с Куско или Уамангой, оставив испанского коррехидора управлять Вилькабамбой.
        Родригес доложил о благоприятном приеме своему начальству в Куско. В это время в городе случайно оказался один из самых выдающихся юристов в Перу Хуан де Матьенсо. Он приехал в Перу несколькими годами раньше, а до этого в течение многих лет преподавал на юридическом факультете университета в Вальядолиде. Он был судьей Аудиенсии в Чаркасе и прибыл в Куско с целью провести расследование поведения его коррехидора. У Матьенсо было много идей относительно управления Перу и проживающими там туземцами. Он считал, что с ними следует обращаться гуманно, но твердо. Он был заинтригован отчетами Родригеса из Вилькабамбы и решил лично поехать и провести «встречу на высшем уровне», встретившись с Инкой.
        Эта встреча была должным образом организована и произошла в середине июля 1565 года на мосту Чукичака, в том месте, где путешественник пересекает реку Урубамба, чтобы попасть в Вилькабамбу. Группа испанцев, включая Родригеса, Гарсию де Мело и священника, осталась на туземном берегу реки в качестве заложников. Затем Инка пересек мост вместе со своей свитой, и он и Матьенсо отошли в сторону, чтобы побеседовать вдвоем. Каждый был полностью вооружен: Титу Куси своим традиционным индейским оружием, а Матьенсо мечом и аркебузой. Инка предпочел не садиться, и двое мужчин разговаривали стоя около трех часов. Титу Куси принялся перечислять горькие оскорбления, которые вынудили его отца Манко поднять восстание, и объяснил, почему бедность района Вилькабамбы заставила его последователей вторгаться на территорию Перу, оккупированную испанцами. Затем он представил на рассмотрение испанцам два документа. В одном излагались условия, на которых он был согласен мирно сдаться, а в другом был подробно перечислен весь ущерб, нанесенный ему и его отцу.
        Он согласился допустить испанского коррехидора и священников на свою территорию, а самому жить в Куско со своим сыном Киспе Титу, который должен был пройти обряд крещения. В свою очередь, его сын должен был жениться на Беатрис Кларе Койе и унаследовать ее поместья, при этом сам Титу Куси будет забирать себе 5 тысяч песо ежегодно на протяжении всей своей жизни. Инка также должен был получить во владение два города, Качана и Канора, и сохранить за собой города, которыми он на тот момент правил, в качестве энкомьенды. Он должен был незамедлительно начать получать ежегодную ренту, пользоваться всеми привилегиями и титулами, соответствующими его рангу; а также ему гарантировалось полное помилование. Титу Куси уверил Матьенсо, что «он совершил эту поездку с воодушевлением, чтобы избежать многих несчастий, которые могли бы быть в результате войны». И судья ушел после, этой встречи, убежденный в том, что «он действительно желает мира». Матьенсо был готов незамедлительно принять условия Инки, особенно после того, как его привела в смятение картина Вилькабамбы по ту сторону реки. Было бы очень трудно
совершить нападение на эту территорию, сильно мешал бы плохой климат, жара.
        Переговоры были оправданны с военной точки зрения как для испанцев, так и для инков. Набеги индейцев на дорогу Куско — Хауха, которые почти прекратились во время регентства Сайри-Тупака, были возобновлены его братом. При Сайри-Тупаке был момент, когда предпринимались какие-то действия. Это случилось после поражения восстания поселенцев под предводительством Франсиско Эрнандеса Хирона, когда некоторое количество мятежников-беглецов присоединились к индейцам в Вилькабамбе и стали помогать им планировать свои вылазки. Одно нападение на подвесной мост через реку Апуримак закончилось боем с милиционным отрядом Уаманги. Этот взрыв активности в 1555 году побудил маркиза де Каньете начать вести переговоры, результатом которых было появление на территории Перу Сайри-Тупака. Рейды индейцев Титу Куси стали учащаться, пока они не стали совершаться в окрестностях Уаманги и Хаухи, а это теперь подхлестнуло к действиям Гарсию де Кастро.
        Сам Титу Куси вспоминал: «После, одной вылазки я привел с собой в свои владения свыше 500 индейцев из различных мест». Бернабе Кобо описывал, насколько серьезной стала ситуация с точки зрения испанцев. По его словам, Титу Куси «принялся причинять христианам вред, насколько это было в его силах. Он совершал нападения на долину Юкай и многие другие места, уводил в Вилькабамбу столько индейцев, сколько ему удавалось захватить, и убивал путешественников. В результате этого в районе Куско или Уаманги не осталось ни одного безопасного места, и нельзя было путешествовать с места на место без сопровождения». В своем интервью Диего Родригесу в мае 1565 года Титу Куси отрицал, что он досаждал испанцам. Он утверждал, что «первым его указанием индейцам, когда бы они ни совершали свой набег, было не трогать ни церквей, ни крестов… Он также сказал, что ни монахи, ни священнослужители, ни солдаты в Перу не могли пожаловаться на то, что хотя бы один из них был убит, хотя он не раз мог сделать это. Он с легкостью мог бы убить двух монахов-августинцев и двух других испанцев, которые были заперты в доме в Курауаси,
а также многих других испанцев в других местах в разное время». Родригес оспорил некоторые заявления Инки относительно его невиновности и сказал, что он своими глазами видел, как грабили церкви, а также «сказал ему, что в Амайбамбе видел обломки креста, который [индейцы] использовали на дрова для приготовления мяса ламы».
        В 1564 году действия Титу Куси приобрели еще более угрожающий характер для испанцев. Кастро писал, что он подозревает Инку в способствовании разжиганию восстаний в Чили, Тукумане, а также среди племен хури и диагита, «которые являются почти его соседями». Но 5 декабря 1564 года сын одного из энкомендеро в районе Хаухи прискакал, задыхаясь, в Лиму с гораздо более опасной новостью. Энкомендеро Фелипе де Сеговия Бальдерабано Брисеньо сообщал Гарсии де Кастро, что он наткнулся на подпольное предприятие по производству туземного оружия в одном из находящихся на отшибе зданий. Один из его янакона, искусный плотник Дон Кристобаль Кальябальяури, выдал заговор.
        Непокорные вожди заметили, что испанцы были наиболее уязвимы во время празднеств Страстной недели. Плотник донес, что они планировали «поднять восстание и убить как можно больше испанцев в ночь следующего Великого четверга [1565 год], в то время, когда по улицам идут праздничные шествия. К нападению готовы уже столько индейских воинов, что на каждого испанца их наберется свыше четырехсот… Только в одной этой долине [долине Хаухи] они собрали свыше 30 тысяч пик и боевых топоров, более 10 тысяч луков со стрелами, а также много алебард и мечей. Все мы, плотники этого поместья, занимаемся изготовлением пик и боевых топоров… Курака [местные вожди] говорят, что все мы без исключения должны одновременно выйти — и сделать это очень тихо — на улицы и площади, по которым будут проходить процессии, чтобы напасть на вас со стремительной жестокостью, как мужчины, исполненные решимости перебить своих врагов или погибнуть в бою. Не сомневайтесь в том, что это им с легкостью удастся, так как вы будете не готовы к этому и не вооружены в эту ночь, занятые бичеванием друг друга».
        Кастро пришел в ужас от этой новости о готовящемся заговоре. Он незамедлительно приказал коррехидору этого района Хуану де ла Рейнаге провести тщательное расследование. Рейнага обнаружил около 800 пик и большое количество боевых топоров и другого оружия, а также огромные запасы продовольствия, большая часть которого была уже готова к немедленному потреблению. Еще 2 тысячи древков для пик уже были уничтожены. Заговорщики явно поддерживали связь с Титу Куси. Это выяснилось в ходе расследования, которое предпринял другой энкомендеро, Гомес де Каравантес, когда была найдена карта с изображенными на ней путями отхода из Хаухи в Вилькабамбу. Гарсия де Кастро писал королю, что обнаружение пик «наполняет тех, „…“ кто знает о них, ужасом». Вовремя открыв заговор, Кастро понял, что ему удалось предотвратить кровавую бойню, «так как прежде, чем ее удалось бы остановить, большая часть индейцев погибла бы». Люди Кастро арестовали главного местного вождя, брата могущественного Дона Фелипе, Гуакра Пукара, которого король незадолго до этого удостоил герба и пенсии. Но сочувствующие ему монахи-августинцы ночью
освободили его, и он скрылся, чтобы обратиться с ходатайством о своем деле к перепуганному губернатору. Он утверждал, что найденные пики изготовлялись для того, чтобы они послужили неожиданным приятным сюрпризом для испанцев, воюющих в Чили. Кастро не убедило это находчивое объяснение, но он не выдал своих чувств и обращался с ним очень хорошо, выжидая до тех пор, пока не поймает других вождей и не узнает у них, для чего были сделаны эти пики.
        Кастро был прав, когда испугался, обнаружив производство пик, так как это было наилучшее оружие против несущегося в атаку коня. Арауканы в Южном Чили обнаружили это и получили возможность отражать с его помощью испанское вторжение в свою страну. Находясь в такой тревоге, Кастро писал королю: «В этом королевстве была допущена большая неосмотрительность. Индейцам позволено иметь коней, кобыл и аркебузы; многие из них умеют очень хорошо ездить верхом и стрелять из аркебузы». Он приказал, чтобы у индейцев конфисковали всех лошадей или испанское оружие с возмещением владельцам их стоимости.
        Мятеж в Хаухе был, очевидно, частью согласованного восстания с ответвлениями в Куско, Чаркасе и Северном Перу. Городской совет и коррехидор Куско боялись, что заговор там был уже в действии. В Тукумане, к юго-востоку от Чаркаса, местные индейцы окружили испанского губернатора Франсиско де Агирре, и считалось, что его убили. В Северном Перу, в труднодоступном краю индейцев-бракоморо, где река Мараньон поворачивает на восток и впадает в бассейн Амазонки, лесные индейцы уничтожили новое испанское поселение под названием Вальядолид и убили его вице-губернатора Франсиско Меркадо.
        Подъем национального духа носил не только военный характер. По всей территории Перу испанские миссионеры обнаруживали тревожащие признаки возрождения туземных верований. Во время конкисты религия была распространена на всей империи инков, но она процветала на различных уровнях. Главенствовала официальная религия, совпадающая с обожествлением самого Инки. Существовало поклонение Солнцу, Луне, звездам и грому; богу-создателю Виракоче; Инке как сыну Солнца; мумиям и изображениям его предков королевского рода, а также священным горам и пещерам из легенд, созданных инками. Существовало официальное духовенство, во главе которого стоял Вильяк Уму, в главных городах имелись храмы, монастыри, мамакона, которым полагалась десятая часть всей произведенной продукции и стад каждой сельскохозяйственной общины. Ниже этой имперской религии многие племена, которые были поглощены империей инков, все еще крепко держались за божества своих племен. Такой святыней был Пачакамак. Атауальпа унизил его жреца в Кахамарке и попустительствовал осквернению его испанцами. Во время второго восстания Манко в 1538-1539 годах Инка
завоевал преданность индейцев-кончукос, которые воевали во имя своего бога Катекиля. Племя уанка не пошло за ним, и поэтому он разрушил их святыню Уари Уилька.
        На более низком уровне простые люди в Перу были вовлечены в мир духов и суеверий. Почти любое обстоятельство — сдвоенный кукурузный початок, сон, несчастный случай — представляло собой явление сверхъестественное. Каждая деревня была окружена массой «уака» (божеств): деревьями, источниками, скалами, пещерами, которые имели магическую значимость. В каждом доме было свое «канопа», или домашнее божество, представлявшее собой какой-нибудь предмет, помещенный в нишу на стене или аккуратно завернутый в ткань. Индейцы коллекционировали талисманы в виде необычных предметов совсем как современные школьники. Они соблюдали соответствующие обряды в своей повседневной жизни, брызгая чичей или колой во время пахоты; они произносили молитвы при переправе через реки, делали жертвоприношения, когда это было необходимо, и всегда оставляли какой-нибудь предмет на грудах камней, которые до сих пор можно обнаружить на вершине каждого перевала. Всю жизнь они благоговели перед своими стариками колдунами, которые предсказывали будущее по внутренностям животных или по облакам, и страшно боялись черной магии, заклятий,
которые могли вызвать боль или любовь в выбранных жертвах. Сами инки при всей своей искушенности разделяли эти страхи: по приказу Атауальпы уничтожалось все, до чего он дотрагивался, чтобы предотвратить попадание такой вещи в руки колдунов. Решение Сайри-Тупака покинуть Вилькабамбу отложилось на годы благодаря пророчествам его прорицателей.
        Завоевание испанцами Перу совершалось под христианским знаменем. Папа Александр VI уступил право завоевания «западных Америк» королю Испании при условии, что он примет меры к обращению их в христианство. Контракт между испанской короной и Франсиско Писарро от 26 июля 1529 года предусматривал, что в экспедицию Писарро войдут миссионеры, предложенные королем. И Писарро взял с собой нескольких миссионеров из разных духовных орденов. В первой поездке с ним было шестеро монахов-доминиканцев, хотя в Кахамарке присутствовал только Винсенте де Вальверде. Беналькасар, когда присоединился к Писарро на острове Пуна, привез нескольких бенедиктинцев, включая Франсиско де Бобадилью. В первые годы завоевательного похода францисканцы тоже посылали своих монахов, в их числе был Маркос де Ниса и Ходоко Рике. При распределении земельных владений Писарро также включал обязательство со стороны каждого энкомендеро иметь у себя священника.
        Духовные ордена вскоре основали монастыри в главных городах: Куско, Лиме, Кито, Уаманге и других, и работа по обращению в новую веру началась. Но в тридцатые и сороковые годы ей мешали гражданские войны, недостаток подходящих священников (многие из самых лучших священников отправились в Мексику), равнодушие многих энкомендеро (которые утверждали священников больше по их способности собирать дань, нежели по их миссионерскому рвению) и нехристианское поведение наиболее жестоких конкистадоров. Духовные пастыри обычно были образцовыми людьми, глубоко озабоченными благосостоянием индейцев. Винсенте де Вальверде был добросовестным епископом Куско до самой своей смерти в 1541 году. Спустя два года, чтобы управлять этой новой епархией, в город вступил брат Херонимо де Лоайса, первый епископ города Лос-Рейес (Лимы). На этом посту он пробыл не одно десятилетие сначала как епископ, потом как архиепископ и стал заметной фигурой в делах Перу. Во главе третьей епархии, Кито, в 1549 году сначала встал Гарсия Диас Ариас, который находился во дворце Писарро, когда того убили. Из религиозных орденов вышло много
хороших людей, но самыми выдающимися были монахи-доминиканцы брат Томас де Сан Мартин и брат Доминик де Санто Томас, а также монах-францисканец брат Ходоко Рике, который ввез в страну первые семена пшеницы и обучил индейцев в Кито европейским приемам ведения сельского хозяйства.
        Перуанцы приняли христианство удивительно хорошо. Они толпами приходили на обряд крещения, даже если они почти ничего не понимали из приблизительного перевода испанских проповедей. Они без труда поменяли официальную религию инков на католицизм. Поразительные военные успехи испанцев были зримым доказательством достижений их бога, и индейцы с готовностью поверили, что именно божественное вмешательство спасло людей Эрнандо Писарро во время осады Куско. В двух официальных религиях было много схожего: священники, монастыри, храмы и церковная десятина. В обеих широко праздновались религиозные праздники, что так любили индейцы, хотя они и не могли понять, почему христианские священники лишали свои празднества красок, не одобряя традиционное распитие спиртного и пляски. Обе религии также предусматривали наличие священников, которые регистрировали рождения, браки и смерти внутри общины, давали персональные наставления и выслушивали исповедь. Поэтому во время распространения веры в Перу не было мучеников.
        Хотя официальная религия инков и была быстро вытеснена, более простые, более укоренившиеся суеверия невозможно было истребить так же легко. Они продолжали жить, находясь вне поля зрения испанских священников. Было почти невозможно христианским властям знать, какие природные объекты имели религиозное значение, или распознать тайное колдовство или спрятанные талисманы. Этот основной культ упоминался на заседании первого Совета перуанской церкви в Лиме в 1551 году. Но это собрание было больше озабочено тем, чтобы отрегулировать процедуру наставления на путь истинный, крещения и управления послушной туземной паствой. Только в период правления Титу Куси, в 1565 году, приблизительно в то же самое время, когда в Хаухе был обнаружен склад пик, церковь серьезно встревожилась тем, насколько живы были пережитки язычества. Это случилось отчасти потому, что священники стали ближе узнавать своих прихожан и были вынуждены учить язык кечуа. Но причина была также и в возрождении туземных религий, которое, очевидно, инспирировалось из государства Инки в Вилькабамбе.
        Мессианское движение, главный праздник которого назывался Таки-Онкой, тайно вело свои проповеди по всей территории Перу. Во главе этого движения стояла загадочная личность по имени Хуан Чокне, или Чоно, а проповеди читали тарпунта, или жрецы, инков. Движение не пыталось полностью возродить религию инков. Но жрецы собрали то, что осталось от древних божеств, и делали им жертвоприношения кукурузой и чичей на деревенских площадях посреди плясок и криков. Кристобаль де Молина из Куско упомянул некоего Луиса де Оливера, викария Паринакочаса, который внезапно нагрянул во время празднования Таки-Онкоя. Католические священники предпринимали немедленные меры к подавлению этих языческих ритуалов, но им было очень трудно бороться с вновь возрожденными культами, поклонением грудам камней на вершинах гор, мумиям и с жертвоприношениями в виде мяса лам. Искоренение этого идолопоклонства было серьезной заботой церковников в течение всей второй половины этого века. Мысль о том, что вершиной повстанческих заговоров был переворот в религии, приводила в ужас Гарсию де Кастро. Она заставляла его с вдвое большим
нетерпением стремиться к переговорам с Титу Куси и пытаться достичь диалога с Инкой: если Инка станет христианином, возрождение язычества, очевидно, потеряет своего вдохновителя.
        Титу Куси также имел причины, чтобы желать избежать войны. Хотя в его государстве была хорошо отлажена система обороны, были прекрасно организованы внутренние коммуникации и народное ополчение, он знал, что в Вилькабамбе не хватает людей и государство не сможет противостоять целенаправленному вторжению испанцев. Поэтому он принимал всерьез всякое бряцание оружием со стороны испанцев. В 1564 году с некоторым количеством индейцев плохо обошлись в энкомьенде некоего Нуньо де Мендосы на реке Акобамба, и они сбежали в Вилькабамбу. Коррехидор Куско Хуан Куэнка написал Титу Куси решительное письмо, в котором требовал их возвращения, «или он начнет самую жестокую войну». Титу Куси прислал вежливый ответ, но привел в боевую готовность своих воинов и сторожевые посты, а сам отправился понаблюдать, нет ли движения испанских войск по высокогорной дороге. Последовал рейд, из которого он вернулся с пятью сотнями индейцев, и Куэнка прислал подобострастное письмо, в котором, по словам Титу Куси, «он умолял меня не помнить старые обиды». В своей второй беседе с Диего Родригесом 15 марта 1565 года Титу Куси сказал,
что ему известно о том, что Мартин Уртадо де Арбьето просил разрешения напасть на Вилькабамбу в то время, когда еще был граф де Ньева, и действительно совершил несколько вылазок в сторону Амайбамбы. Пока Родригес был с Инкой, индейские посланники вернулись из Лимы с письмами от Кастро. В одном письме содержалась угроза: если Инка немедленно не примет предложенные ему условия, то командующий уполномочен силой проложить себе дорогу и войти в Вилькабамбу и начать войну по поручению граждан Куско. Другие письма сообщали об аресте «вождей Хаухи и всего королевства» за организацию тайных складов оружия и о желании муниципальных властей Куско и Уаманги начать войну. «Инка и его военачальники восприняли новости мужественно. Инка встал и объявил, что они не боятся испанцев». Но, несмотря на всю свою внешнюю храбрость, Инка не хотел, чтобы испанцы бросили ему вызов в ответ на его блеф. На самом деле в это самое время в пути уже находилось письмо от Кастро к королю со словами: «Я решительно намерен заставить горожан Куско и Уаманги выбросить его оттуда и заселить ту территорию, которую он удерживает».
        Поэтому, во время переговоров с Хуаном де Матьенсо, Диего Родригесом де Фигероа и Гарсией де Кастро, Титу Куси всячески выражал свою готовность к уступкам. Эти представители испанских властей, которые переоценили степень могущества Инки, поверили его заверениям в том, что их дипломатическая миссия заставила его отказаться он насильственных действий. «Инка распустил свою тайную организацию, которая, по его утверждению, действует на территории всей страны, имея целью напасть на испанцев и изгнать их из нее. Он вернул часть индейцев, убежавших из испанских поместий и нашедших у него убежище. И он воздержался от нападения на мост через реку Апуримак с целью захвата груза золотых слитков, который переправляли по нему».
        Краеугольным камнем любого договора между испанцами и инками должен был стать брак сына Титу Куси Киспе Титу с дочерью Сайри-Тупака Беатрис, которая была на год младше своего двоюродного брата. Беатрис Клара Койя родилась в 1558 году, вскоре после того как ее родители поселились в долине Юкай. Когда ее отец умер, ее овдовевшая мать Мария Куси Уаркай осталась очень бедной. Вице-король граф де Ньева назначил различных испанцев управлять огромными поместьями Сайри-Тупака от имени его наследницы; эти опекуны получали большие деньги за свою работу; но вдова Инки ничего от них не получала. В августе 1563 года, когда дочери Сайри-Тупака Беатрис было пять лет, ее отдали на попечение францисканских монахинь в монастырь Санта-Клара, а вскоре после этого ее мать Мария Куси Уаркай получила дружескую поддержку от одного из самых богатых горожан Куско Ариаса Мальдонадо. Молодая вдова стала жить в доме Мальдонадо и вскоре почувствовала себя настолько уверенно, что забрала свою дочь из монастыря и привезла ее к себе.
        Вскоре стало известно, что братья Мальдонадо имели корыстный интерес, оказывая гостеприимство обедневшим принцессам. У одного из них, скорее всего у Ариаса, родились две дочери от прекрасной и пылкой Марии Куси Уаркай. Но у братьев Мальдонадо были также планы и относительно Беатрис, которая в конце концов станет одной из самых богатых наследниц в Куско. У Ариаса Мальдонадо был младший брат по имени Кристобаль, который уже нажил себе грязную репутацию соблазнителя. Теперь он решил обручить восьмилетнюю принцессу со своим братом Кристобалем и устроить так, чтобы молодой человек вступил в половую связь с маленькой девочкой с целью придать дополнительную вескость своим притязаниям. Кастро в панике написал королю письмо. «Я опасаюсь, что он [Ариас Мальдонадо] может выдать ее замуж за своего брата Кристобаля Мальдонадо. И я думаю, что это уже сделано… Они говорят мне, что он находится с ней в интимных отношениях, но мне неизвестно, так ли это. Этому человеку нельзя позволить заполучить земли, находящиеся в собственности девочки. Ведь его брат владеет землями Эрнандо Писарро, и тогда они станут такими
могущественными, что никто не сможет противостоять им в Куско». Кастро приказал, чтобы девочку вернули в монастырь немедленно, и учредил расследование обстоятельств дела. К февралю следующего года стало известно самое худшее: «Когда она находилась во власти Ариаса, как выяснилось в ходе следствия, он выдал ее замуж за своего брата», церемония обручения состоялась в 1566 году.
        Братья Мальдонадо зашли слишком далеко. Изнасилование этой малолетней принцессы было издевкой над деликатными переговорами с Инкой. Архиепископ Лимы написал, что оскорбление дочери Инки «возмутило индейцев, родственников Сайри-Тупака, а еще больше Инку, который стал его преемником». Кастро арестовал братьев Мальдонадо за тайную подготовку к мятежу. Беатрис поспешно вернули в монастырь Санта-Клара, а ее поместья были вверены попечению уважаемого горожанина Атилано ле Анайя. 15 февраля 1567 года король Филипп издал в Мадриде указ, повелевая председателю Аудиенсии Ла-Платы «выяснить, что случилось, „…“ осуществить правосудие и сообщить» ему. Но в преамбуле этого указа уже содержалось утверждение: «Нас проинформировали, что дочь Инки, восьми — или девятилетняя девочка, „…“ будто бы была выдана замуж за Кристобаля Мальдонадо».
        Перспектива женить Киспе Титу на Беатрис Кларе Койе очень нравилась Титу Куси. Его очень задевало, что его младший брат Тупак Амару имел более веские права на трон инков, чем он, так как тот был сыном Инки Манко и его сестры-королевы. Он был очень озабочен тем, чтобы Киспе Титу стал его преемником, и шансы мальчика неизмеримо возрастали, если бы тот женился на наследнице законных детей Манко Сайри-Тупака и Куси Уаркай.
        Поэтому Титу Куси продолжал переговоры с президентом Кастро до самого момента подписания формального мирного договора, которое состоялось 24 августа 1566 года на берегу реки Акобамба в Вилькабамбе. Инку сопровождал его главнокомандующий Ямки Майта, военачальник Римачи Юпанки (тот, которой захватил убийц Манко) и другие военачальники, а также его секретарь и переводчик Мартин Пандо. Из испанцев на церемонии подписания присутствовали казначей Гарсия де Мело, священник Франсиско де лас Вередас и Диего Родригес де Фигероа.
        Условия договора были удивительно благоприятными для Инки. Киспе Титу должен был жениться на Беатрис после своего обращения в христианство и получить поместья ее отца.
        При этом его единственным опекуном становился Титу Куси. С этих поместий Инка должен был получать ежегодный доход в размере 3500 песо. Но что самое важное, ему было позволено оставаться в Вилькабамбе и владеть в своей энкомьенде «индейцами, которые сейчас есть у него там во множестве». Титу Куси настоял на том, чтобы те индейцы, которые убежали от своих хозяев с целью найти убежище в Вилькабамбе, получили разрешение остаться у него после того, как он выплатил компенсацию за них предыдущим энкомендеро. Не считая этого, ни испанцы, ни инки не должны были принимать беглецов из владений друг друга. В свою очередь Титу Куси согласился принять миссионеров и испанского коррехидора, которым должен был стать симпатизирующий ему Диего Родригес де Фигероа. Он также согласился не причинять в дальнейшем ущерба испанской территории. Если он или любой из его военачальников возобновил бы вооруженные набеги, «против них незамедлительно началась бы война без всякого предупреждения». Этот договор был ратифицирован в Лиме 14 октября 1566 года президентом Кастро. Документ был привезен назад к Инке, который «одобрил
его, согласился на его условия и подписал его».
        Президент Кастро был доволен своим достижением и полагал, что на его счету вскоре будет дипломатическая победа. В ноябре 1566 года он отослал копию договора в Акобамбе королю Филиппу и попросил разрешения папы на брак Киспе Титу с его двоюродной сестрой Беатрис. Он также предложил, чтобы первым коррехидором Вилькабамбы с жалованьем в размере 1500 песо стал Родригес де Фигероа. Так как «хотя Родригес и не является ровней Гарсии де Мело по социальному положению, он очень хорошо себя зарекомендовал в этом деле, ибо он пришел к Инке и находился там среди его индейцев, когда они были в состоянии войны, в ходе которой он преодолел много трудностей». Поэтому Родригес де Фигероа возвратился в Вилькабамбу, чтобы вступить в свою новую должность. 9 июля 1567 года Инка снова утвердил договор в Акобамбе. Он совершил ряд ритуалов, посвященных Солнцу, а затем «положил руку на землю и поклялся навечно хранить мир, о котором они заключили договор с Гарсией де Мело и Диего Родригесом де Фигероа…». Затем Инка приветствовал Диего Родригеса де Фигероа в качестве коррехидора и судьи и подарил ему жезл в знак покорности
испанской королевской власти. Он объявил, что «по своей доброй воле и без принуждения, не требуя награды, вручает себя могуществу и силе королей Испании». Он даже пытался вынудить своих братьев Тупака Амару, Капака Тупака Юпанки и Тупака Уальпу выразить свое подчинение испанской короне и поклялся, что, если они откажутся сделать это, «он своими руками отправит их на тот свет, заколов копьем». А если он нарушит свое слово, испанцы могут немедленно начинать войну против него за счет поместьев его сына. Новый коррехидор Диего Родригес де Фигероа позднее описывал, как он провел церемонию, напоминавшую церемонию вступления Писарро во владение городом Куско. «Инка взял жезл из моих рук и поцеловал его и коснулся им своего лба, объявив, что с этого самого момента и навсегда он будет верен королям Кастилии. В ознаменование этого события я воздвиг на холме виселицу и завладел этой виселицей, сделав на ней два надреза ножом». Виселица представляла собой традиционный позорный столб, вкопанный для того, чтобы «к нему можно было бы ставить преступников, над которыми вышеназванный Родригес будет вершить суд именем
его величества». Титу Куси также согласился «выступить в поход со всеми своими воинами в полном вооружении, если того потребует служба его величеству».
        Ратифицированный Акобамбский договор стал немедленно претворяться в жизнь. Первые миссионеры перешли Апуримак и вступили на территорию инков с новым коррехидором. Это были священники из собора в Куско Антонио де Вера и Франсиско де лас Вередас. Они быстро обучили Киспе Титу и окрестили его менее чем через две недели после церемонии ратификации. Об этом сохранилась запись: «В церкви города Карко провинции Вилькабамба я, Антонио де Вера, объявляю, что 20 июля 1567 года я крестил Дона Фелипе Киспе Титу, сына Инки Титу Куси Юпанки и Чимбо Оклья Койи. Крестными отцами были Франсиско де лас Вередас и Диего Родригес де Фигероа». Обряд крещения был согласованным предварительным шагом перед бракосочетанием Киспе Титу и воспитанной в монастыре Беатрис. Поэтому сам Титу Куси «привел своего сына в церковь и передал его для получения святого крещения». Также Титу Куси выступил перед Родригесом де Фигероа с заявлением с целью подтвердить свои собственные притязания на пост правителя; «так что власть, которой он в настоящее время обладает, будет переходить его прямому наследнику».
        После таких двух успехов президент Гарсия де Кастро почувствовал, что кое-что действительно было достигнуто. В сентябре 1567 года он написал королю, признаваясь, что уклончивое поведение Титу Куси беспокоило его. «Он так возомнил о себе, что я думал, он никогда не покинет своего укрытия, так как, почти заключив договор, он пошел против меня». Теперь, однако, Инка принял испанских миссионеров и коррехидора, дал окрестить своего сына и совершил формальный акт подчинения. Вскоре он последует за своим братом на территорию Перу, занятую испанцами. Кастро хвастался: «Если бы нам пришлось добиваться его выхода при помощи военной силы, это невозможно было бы сделать за 40 тысяч песо», а король написал на полях письма: «Прекрасно выполнено». Спустя три месяца президент все еще писал: «Ваше Величество оценит огромную услугу, оказанную Вашему Величеству, состоящую в привлечении Инки на службу Вашему Величеству». Король Филипп сделал все, что от него требовалось, но на это ушло время. В августе 1568 года он написал своему послу в Риме, повелев ему испросить разрешения у папы на брак Фелипе Киспе Титу и
Беатрис, «которые являются детьми четырех братьев и сестер, которые вступили в брак согласно своему обычаю, будучи язычниками». Король подчеркнул для папы ту огромную выгоду, которую получит церковь и государство в случае брака этих двоюродных брата и сестры королевской семьи инков. 2 января 1569 года король Филипп совершил формальную ратификацию договора между лицензиатом Кастро и Инкой Титу Куси. Папа выдал необходимое разрешение, и разные документы были отправлены в Перу со следующим вице-королем Франсиско де Толедо.
        Кастро слишком рано начал себя поздравлять с успехом. Титу Куси так и не покинул Вилькабамбу, а Диего Родригес де Фигероа не вернулся, чтобы устроиться на постоянное жительство в этой провинции. К тому времени, когда Кастро передал управление Перу в руки своего преемника в конце 1569 года, Титу Куси был далек, как никогда, от намерения покинуть свое убежище. Не было никакой ссоры. Инка послал дружеское прощальное письмо человеку, с которым он пять лет вел переговоры. Он благодарил Кастро за милости, которые тот ему оказывал, и писал о том, как он сожалеет, что тот собирается передать управление Перу другому лицу. Спустя несколько месяцев Инка продиктовал свое знаменитое повествование и мягко объявил, что он «полностью ратифицировал» мирный договор, заключенный в Акобамбе. На самом деле он прожил десять лет, ведя переговоры с испанскими властями. Он воскрешал их ожидания и сдерживал их армии ежегодными упражнениями в изъявлении дипломатической или религиозной доброй воли. Но в 1570 году он так же прочно сидел в Вилькабамбе, как и в то время, когда умер Сайри-Тупак.
        Глава 16
        ВИЛЬКАБАМБА
        Когда Титу Куси стал Инкой, его государство в Вилькабамбе сохраняло независимость в течение двадцати пяти лет. Оно было непроницаемо извне; здесь навязчиво господствовали военные и религиозные традиции старой империи инков, а сам Титу Куси возглавлял как церковь, так и государство. Он сказал Родригесу, что он был «верховным жрецом в области, которую мы называем дела духовные», и он явно серьезно относился к этой роли.
        В религии инков было три главных объекта поклонения: Солнце и небесные тела; природные объекты, считающиеся святынями; Великий Инка и его предки. Все они почитались в Вилькабамбе, но «главным богом, которого они почитали, был Пунчао, бог дня». «Пунчао» дословно означает рассвет, когда первые лучи солнца вспыхивают над горизонтом, — наступает мгновение красоты в незамутненном высокогорном воздухе Анд. Приверженцам Манко удалось похитить из Куско самое большое золотое изображение Пунчао в виде диска, хотя другие похожие изображения, вроде того, что Мансио Сьерра де Легисамо, по его утверждению, выиграл в кости до восхода солнца, исчезли в плавильных горнах конкистадоров. Вице-король Франсиско де Толедо и приставленный к нему историк Педро Сармьенто де Гамбоа рассматривали изображение Солнца как часть театрализованного надувательства, которое помогало королевской семье инков ослеплять своих подданных. «Идол Пунчао… — это изображение Солнца, от которого исходили все законы их религии. Они распространялись из Куско на территорию всего королевства… еще со времен седьмого Инки, который ввел его культ и
создал религию, чтобы еще больше тиранить эту варварскую страну. Провинция Вилькабамба и ее соседи сохранились благодаря ей». Инки всегда отождествляли себя с Солнцем, а самому Инке, подобно фараону, поклонялись как сыну Солнца.
        Титу Куси хранил свой образ Солнца в самых дальних глубинах своей территории, в городе в джунглях Вилькабамбы. Сармьенто де Гамбоа утверждал, что изображение Пунчао было размером с человека; Толедо описывал его как сделанное из литого золота: «Его сердце, сделанное из тестообразной массы, покоится в золотой чаше внутри идола. Эта тестообразная масса представляет собой измельченные в порошок сердца мертвых инков… Идол окружен золотыми медальонами так, чтобы при попадании на них солнечных лучей от них исходило такое сияние, что нельзя было бы увидеть самого идола, а только отраженный блеск этих медальонов».
        Диего Родригес докладывал о частых случаях поклонения Солнцу во время его приезда в Пампакону в 1565 году. Когда Инка Титу Куси впервые прибыл на плато, где ему приготовили трон, он стал пристально смотреть на Солнце и совершил «моча», действие, означающее поклонение, схожее с нашим воздушным поцелуем. Все вожди, которые входили к правителю, формально выражали свое глубокое уважение Солнцу и Инке. Этот же жест, означающий почитание, повторяли шесть или семь сотен лесных индейцев, полуголых дикарей, известных инкам и испанцам под именем «анти», потому что их влажные леса располагались в восточной четверти империи, анти-суйю. Во время пребывания там Родригеса официальная деловая часть его визита регулярно прерывалась религиозными церемониями: «Все индейцы вставали и начинали молиться, а их вожди начинали делать жертвоприношения каждый за себя; у каждого из них был в руке бронзовый или железный кинжал».
        Во времена империи инков скалы, холмы, источники и пещеры вокруг Куско были наделены магической значимостью и назывались «уака» и располагались вдоль линий, называемых «секе». Они были похожи на остановки вдоль маршрута христиан-паломников. Объекты природы бурного ландшафта Вилькабамбы стали святынями по такому же образцу. Самой важной святыней было место прорицаний под названием Чукипальта недалеко от Виткоса и Пукиуры. Монах-августинец историограф Антонио де ла Каланча писал с негодованием — но не без тени благоговейного страха, — что в этом месте находился «храм Солнца, а внутри его был белый камень над водным источником. Здесь появлялся дьявол, и это был главный „мочадеро“ — слово, которым индейцы обычно называют свои святые места — в этих горах… Там был дьявол, возглавлявший легион дьяволов, внутри белого камня под названием Юракруми, который находился в том храме Солнца. Он и его шайка преследовали всякого, кто не верил в эту святыню, и многие умерли от ужасных мерзостей, которые она навлекла на них». Дьявол «отвечал из белого камня, и несколько раз его можно было увидеть. Камень находился
над водным источником, и туземцы поклонялись воде как чему-то божественному».
        Камень Юрак-руми (слово означает просто «белый камень») — и это почти наверняка — был обнаружен Хайрамом Бингхэмом в том месте долины Вилькабамбы, которое сейчас известно как Ньюста-Эспанья. Это было огромное обнажение скальных пород, выход на поверхность белого гранита 25 футов высотой и 52 фута длиной. В этой белой скале инками был вырублен сложный комплекс: ряды прямоугольных сидений, десять выступающих камней квадратной формы, пещера с нишами, уплощенная вершина с платформами по бокам и искусственно расширенные трещины, которые, вероятно, предназначались для того, чтобы по ним текла жертвенная чича или кровь принесенных в жертву лам. На восточной и южной его сторонах простиралось болото и пруд со зловеще-темной водой. И все это место, это заросшее лесом ущелье, было как будто из другого мира и точно соответствовало описанию дьявольского склепа, какое сделал Антонио де ла Каланча. «Мы сразу же получили сильные впечатления, — писал Бингхэм в своем отчете Американскому обществу любителей древностей, — и пришли к убеждению, что это действительно было священное место, центр идолопоклонства в более
поздний период правления инков» (фото 46).
        Одна впечатляющая демонстрация того, как Титу Куси соблюдал религиозные обряды, состоялась во время ратификации договора в Акобамбе, когда он в июле 1567 года принимал Родригеса де Фигероа в качестве коррехидора. «Затем Инка встал. Глядя в сторону солнца и со смирением протянув к нему руки с раскрытыми ладонями, он сказал, выражая солнцу свое глубокое благоговение: „Я клянусь тобой, о Солнце, искусный создатель всего сущего на земле, которого я считаю своим богом и которому поклоняюсь, и тобой, Земля, которую я считаю матерью, дающей пропитание человеку“.
        Этот же самый Акобамбский договор предусматривал допуск в Вилькабамбу и в собственную жизнь Титу Куси христианского вероучения. Этим договором запрещалось, чтобы «индейцы-идолопоклонники совершали свои ритуалы и церемонии там, где их могли бы увидеть священники». Первыми священниками, попавшими в труднодоступное языческое государство, были Антонио де Вера и Франсиско де лас Вередас, и Инка немедленно использовал их для того, чтобы они окрестили его сына Киспе Титу. После совершения обряда крещения Вера остался в Вилькабамбе один, и его работу поддерживало ежегодное жалованье в размере 600 песо. Эти деньги поступали из казны, так как губернатор Гарсия де Кастро считал, что расходы на миссионерскую деятельность должен покрывать король. Деньги выплачивались раз в полгода, а общая сумма составляла 600 песо: «400 песо на пожертвования вышеназванному ордену и 50 песо на воск и вино, необходимые для совершения священных обрядов; оставшиеся 150 песо предназначены ему на пропитание, так как, по договору, Инка не предоставляет его ему». Также вначале отец Антонио де Вера получал помощь от самого Титу Куси.
Он получил разрешение построить церковь в Карко над рекой Апуримак у западной границы провинции Вилькабамба. «Инка подарил высокий большой деревянный крест, который поставили в церкви рядом с дверью. Отец Антонио де Вера прочитал святую проповедь Инке и людям, которые живут с ним».
        Сам Инка на некоторое время увлекся христианским вероучением. Несмотря на то что он был верховным жрецом религии инков, Титу Куси всегда проявлял разумную терпимость к христианству, в отличие от некоторых его более агрессивно настроенных приближенных. Диего Родригес на своей первой встрече с ним смело попросил позволения сказать несколько слов во славу Господа и святой христианской религии. Инка позволил. Затем Родригес рассказал многое, почерпнутое из книг, которые привез с собой. В тот раз он зашел слишком далеко, уговаривая вождей Инки принять христианство. «Сам Инка даже разгневался. В ярости он сказал мне, что ни один испанец, вступавший на его территорию, не осмеливался говорить об этом и хвалить Господа нашего Иисуса Христа, а также они не осмеливались на это в то время, когда был жив его отец. Это было большой дерзостью с моей стороны, и он уже был склонен приказать убить меня». Через несколько дней, будучи в более спокойном настроении, Титу Куси позволил Родригесу продолжить. На самом деле Титу Куси был крещен еще мальчиком в Куско, и Родригес напомнил ему: «Я прочел в книге регистрации
крещений главной церкви Куско, что Инка был крещен и наречен Диего. Он сказал мне, что это правда, он был христианином; и он признался в этом перед индейцами. Он сказал, что помнит, как ему лили воду на голову, но он не помнит имени». В силу этого Титу Куси согласился по просьбе Родригеса собрать индейцев, исповедующих христианство, и даже приказал, чтобы «был сделан большой крест», и «повелел им прийти и послушать мою проповедь». Очевидно, Инку охватило внезапное увлечение христианством, так как он «написал монахам-бенедиктинцам и францисканцам и попросил, чтобы двое из них прибыли к нему и стали проповедовать на территории его государства, а он в обмен на их учение даст им то, что выращивают на его земле. Он также написал судье Матьенсо, благодаря его за то, что он послал меня к нему, так как я открыл им заповеди нашего Господа Иисуса Христа».
        Это было в 1565 году. Спустя два года, поощряемый отцом Антонио де Вера, а также потому, что губернатор Кастро написал ему много писем, умоляя его стать христианином, Титу Куси решил провести для себя исследование мощной религии испанцев. Он начал с расспросов Родригеса и его секретаря Мартина Пандо. «Кто был главной фигурой среди церковников в Куско, и какой монашеский орден пользовался наибольшим уважением? Ему сказали, что наиболее уважаемым, влиятельным и процветающим орденом был орден Святого Августина, а его настоятель — имеются в виду монахи, живущие в Куско, — был самой значительной фигурой из тех, что были в Куско. „Когда я узнал, что это так, я пришел в восторг от этого ордена и религии, которая была выше всякой другой, и решил написать много писем вышеупомянутому настоятелю с просьбой прибыть сюда и лично крестить меня, так как мне доставило бы большое удовольствие быть крещеным его собственной рукой, если он такая важная персона“.
        Настоятель Хуан де Виверо проник в Вилькабамбу в августе 1568 года в сопровождении одного из братьев ордена Маркоса Гарсия и двух знатных граждан Куско Гонсало Переса де Виверо и Атилано де Анайя, который в то время опекал Беатрис Клару Койю. Инка проделал дорогу от города Вилькабамбы до встречи с ними в Уаранкалье, на высоком берегу реки Вилькабамба между городами Лукма и Виткос. За две недели обучения догматам веры Титу Куси выучил катехизис и был крещен настоятелем Виверо. Гонсало Перес де Виверо был крестным отцом, а Анхелина Сиса Окльо — крестной матерью. Титу Куси взял имя тогдашнего губернатора и стал Дон Диего де Кастро Титу Куси Юпанки. Одна из его жен крестилась одновременно с ним и стала Анхелина Полан-Килако. После еще одной недели, прошедшей в религиозных наставлениях, настоятель Виверо и двое мирян отбыли назад, оставив брата Маркоса Гарсию одного в Вилькабамбе, — Антонио де Вера покинул этот край, когда здесь появились августинцы. Недоброжелательно настроенный хронист августинцев Каланча даже не упомянул о миссионерской работе отца де Вера, которую он вел в течение полутора лет
перед приездом сюда августинцев.
        Маркос Гарсия оказывается преданным, но суровым и несгибаемым служителем веры. Его миссия началась, когда восхищение Инки христианской религией было в своей наивысшей точке. Каланча докладывал, что Титу Куси использовал свое обращение в христианство как предлог для «организации большого празднествав честь того, что он стал католиком». Сам Инка писал: «Я сообщил моим подданным причину, по которой я крестился и привел этих людей в свою страну. Я объяснил им, с какой целью люди крестятся и почему этот святой отец остался в стране».
        Гарсия был уверен, что вся провинция собирается последовать примеру своего правителя. Он остался в Уаранкалье до октября, где обучал, наставлял и «окрестил нескольких детей с согласия их родителей». Затем он отправился через западный склон Кордильеры Вилькабамбы, где провел четыре месяца сезона дождей с метисом Мартином Пандо, обращая в христианство индейцев в Карко и других деревнях, расположенных в направлении города Уаманга и реки Апуримак, в районе, в который уже до них проник Антонио де Вера. Он основал церкви в трех деревнях и кресты в пяти других деревушках, окрестил 90 человек и оставил после себя молодых людей с целью продолжать обучение. Затем Гарсия вернулся в Уаранкалью и оставался там с марта по сентябрь 1569 года, «совершая обряды крещения и наставляя индейцев всего этого района». Как раз перед его отъездом в западные районы к Инке прибыли посланцы от его дальних подданных из лесных областей, от примитивного племени пилькосуни, с целью сообщить, что они готовы принять христианских миссионеров. Инка написал настоятелю Хуану де Виверо: «Я был рад, что эти бедняги захотели услышать
евангельские заповеди и последовать по моим стопам. Я отправил к ним гонца, чтобы сообщить им, что святые отцы вашего благочестивого ордена придут обратить их в веру Господа нашего».
        Каким-то образом массовое обращение, на которое возлагались надежды, так и не состоялось. Если верить Каланче, первоначально Титу Куси привлекало в Маркосе Гарсии «отсутствие желания захватить земли, содержащие серебро, и исключительная чистота его помыслов в провинции, которой грозил упадок». Но методы обучения Гарсии были настолько суровы, что вскоре оно потеряло свою притягательность. Монах застал нескольких своих мальчиков-учеников за отправлением языческих ритуалов и «наказал их розгами». Их отцы возмутились этим телесным наказанием — инки применяли их в случаях серьезных преступлений — и пожаловались Инке. Титу Куси призвал монаха и укорил его, и Маркосу Гарсии пришлось извиниться. Более серьезные трения возникли после проповеди Гарсии об адских муках. Он упрекал Инку и его крещеных подданных в том, что они вступают в полигамные браки, устраивают празднества-попойки и продолжают посещать свои древние святыни.
        Напряжение достигло своей наивысшей точки, когда Инка взял в жены вторую «ньюсту», которая также при крещении получила имя Анхелина. Брак с двумя женами-христианками Гарсия расценил как двоеженство. Вторая жена, Анхелина Льякса, позже призналась, что ее муж невзлюбил монаха Маркоса, «потому что он выражал ему свое осуждение с некоторой вольностью». Каланча был более прямолинеен: «Слуга Господа упрекал [Инку] с апостольским усердием», и Титу Куси очень разгневался. Он был возмущен религиозными ограничениями, налагаемыми на его брачные отношения, точно так же, как Генрих VIII сорок лет тому назад.
        В сентябре 1569 года, почти год спустя после крещения Инки, еще один монах-августинец по имени Диего Ортис присоединился к Маркосу Гарсии в провинции Вилькабамба. Инка был доволен вновь прибывшим монахом, так как у Ортиса, очевидно, была более доброжелательная манера общения. Сам Гарсия к этому времени стал уже разочаровываться в своей миссии, за которую не получал благодарности, и с нетерпением стремился уехать в Куско. Ортис, будучи более терпимым, вскоре стал настолько близким доверенным лицом импульсивного Инки, что «при каждом его посещении [Титу Куси] устраивал торжество и заявлял, что любит его как брата. Он дарил ему птиц и различную пищу». Гарсия основал церковь в Пукьюре, а Ортис теперь получил разрешение построить еще одну в Уаранкалье.
        Церковь Ортиса процветала, индейцы любили его, потому что он «учил, лечил и одаривал их». Он заработал себе репутацию врачевателя за то, что лечил привыкших к высокогорью индейцев, страдающих от перемены климата в жарких лесах Вилькабамбы, а также различные заболевания индейцев-маньяри и пилькосуни, живущих в джунглях. С другой стороны, бедняга Маркос Гарсия продолжал изливать свой гнев на столь любимые туземцами попойки, которые он считал причиной «многочисленных убийств, гомосексуализма, случаев отцеубийства и кровосмешения». Он становился все более и более непопулярным и начал подозревать, что местные вожди пытаются отравить его при помощи трав. Он отправился в Куско, но Инка рассердился на то, что он уехал без разрешения, и отправил за ним пятерых индейцев задержать его и привезти назад. Диего Ортис поспешил из Уаранкальи и присоединился к Гарсии, чтобы вместе с ним предстать перед Инкой в Пукьюре.
        Побранив Гарсию, Титу Куси сделал двум монахам неожиданно щедрое предложение. «Я хочу отвезти вас в Вилькабамбу. Вы поедете со мной, так как я хочу развлечь вас». И они отправились на следующий день в компании Инки. Святые отцы и раньше хотели [совершить это путешествие] и пытались добраться до Вилькабамбы, чтобы проповедовать там, так как это был самый большой город. Это был центр их идолопоклонства, и там находились знахари, которые были знатоками всяких мерзких ритуалов».
        Поездка состоялась в сезон дождей в самом начале 1570 года, и часть пути была залита водой. Каланча ухватился за эту деталь и в своих тогдашних сообщениях раздул ее до размеров грубого оскорбления, специально задуманного индейцами, чтобы унизить монахов. «Два святых отца подумали, что это озеро, но Инка сказал им: „Нам всем придется пройти здесь“. О, жестокий изменник! Он-то путешествовал в паланкине, а два священника — пешком, к тому же они были босы. „…“ Они скользили и падали, и никто не помогал им подняться. Они держались за руки, в то время как индейцы проявляли святотатство, хохоча над ними. „…“ Они вышли на сухую твердь замерзшие и все в грязи».
        Титу Куси приказал поселить монахов за пределами города Вилькабамбы, так как он не хотел, чтобы они увидели «языческие ритуалы и церемонии, в которых он и его вожди участвовали каждый день вместе с колдунами». Знаменитые «Воспоминания» («Реласьон») были подготовлены, пока все они находились в Вилькабамбе. Их автором был Титу Куси; перевел и продиктовал их Маркос Гарсия, записал секретарь Мартин Пандо; засвидетельствовали Диего Ортис и ряд местных вождей в «Сан-Сальвадоре де Вилькабамба» 6 февраля 1570 года. Этот документ давал более тактичное объяснение ограничениям деятельности миссионеров в столице. Каланча свидетельствовал: «Здесь никого не окрестили, потому что жителям этого края еще в новинку все эти вещи, которые нужно знать и понимать, касающиеся заповедей и предписаний Бога. Я позабочусь о том, чтобы они выучили их постепенно».
        Каланча пересказал горестную историю о бедствиях монахов в Вилькабамбе. Ее стоит повторить, чтобы показать контраст между возвышенным и банальным, так как Каланча в своем негодовании совершенно не замечал комичности ситуации. По его словам, языческие жрецы города решили проверить непорочность монахов. «Они нашли самых красивых туземных женщин — не жительниц гор, а самых прекрасных и грациозных женщин, которые живут в теплых долинах… Индианки перепробовали все, чему мог только научить их дьявол, использовали все уловки и всю свою опасную привлекательность, чтобы разбудить сладострастие и склонить к беспутству. Но святые мужи столь храбро защищались, что женщины возвратились посрамленные». Затем колдуны попытались одеть соблазнительниц в шутовские монашеские одеяния. Сначала пошли две женщины в черных рясах, а когда они получили отпор, две отправились в белых рясах. «Они дошли до кроватей — ведь в индейских домах и постоялых дворах „тамбо“ нет дверей… Эти оскорбления со стороны женщин продолжались и днем и ночью, только менялись рясы и лица. Если святые отцы покидали свой дом и отправлялись в села,
женщины разыскивали их. А если они приходили в город читать проповедь и сокрушаться о беспутстве женщин в монашеских рясах, оскорбления не прекращались, но изобретались новые ужасные искушения, чтобы возбудить сладострастие». Каланча допускал и другое объяснение: «Хуана Герреро, жена секретаря Инки Мартина Пандо, заявила, что Инка послал этих индианок в шутовских монашеских рясах, скорее чтобы посмеяться над священниками и обрядами святого Августина, нежели из желания лишить святых отцов невинности».
        Есть значительно более простое объяснение для такого маскарада. Вилькабамба находилась в лесу, на территории индейцев-кампа. Великий путешественник XIX века Антонио Раймонди писал, что индейцы-кампа «не ходят без одежды; их тело постоянно скрыто широким и длинным мешком из домотканой хлопчатобумажной ткани. Этот мешок доходит им до лодыжек. Когда он еще новый, он белого цвета. Но он быстро приобретает желтоватый оттенок и пачкается краской аннато, которой они раскрашивают свои лица… Помимо мешка многие пользуются капюшонами, чтобы покрывать голову… Женщины вообще легко начинают смеяться, особенно те, кто помоложе…» Это могло бы послужить объяснением тому, как получилось, что хихикающие женщины оказались одетыми в монашеские одеяния таких цветов, которые приняты в разных монашеских орденах.
        Вилькабамба с ее колдунами и соблазнительным трансвестизмом оказалась не по силам двум монахам. Они попросили разрешения возвратиться к своей пастве в Уаранкалью и Пукьюру и отправились назад пешком по затопленной дороге. Оказавшись в Пукьюре, они решились на смелую конфронтацию с местной религией. Они собрали вместе всю свою паству и дали каждому мальчику-прислужнику немного хвороста. С крестом во главе процессии они дерзко провели верующих от Пукьюры до святыни Чукипальта, где находилась белая скала Юрак-руми. Затем они подожгли храм в скале и стали изгонять злых духов из этого места языческого поклонения. Среди сторонников религии инков возникло волнение. «Вожди инков пришли в ярость и хотели убить двоих служителей церкви копьями, они могли бы разрезать их на кусочки. Они прибыли в город, желая дать волю своей ярости». Инка и его жена также поспешили в Пукьюру, но христианская община в этой части Вилькабамбы была достаточно сильна, чтобы спасти монахов. Их единственное наказание состояло в том, что Ортис должен был вернуться в Уаранкалью, а Гарсию навсегда изгнали из Вилькабамбы. Гнев Инки был
на удивление недолговечным: вскоре Ортиса простили, и к нему вернулась благосклонность Инки.
        Власти вице-короля одобряли работу миссионеров, и именно из королевской казны, а не церковной, оплачивалась отправка в Вилькабамбу церковных облачений и утвари. Записи в казначейских отчетах за декабрь 1569 года предоставляли аккуратный список утвари: парчовый покров для алтаря; парчовая риза с золотой каймой, епитрахиль, манипула, паллий, нижняя сорочка; ширма для дарохранительницы; серебряные кувшины для вина, мирницы, потир и дискос; картины, подсвечники, требники, колокола и т. д. Они были посланы в качестве награды и поощрения Диего Ортису за выполнение его смелой и одинокой миссии.
        Таким образом, монах-августинец Диего Ортис продолжал жить и проповедовать в труднодоступных долинах Вилькабамбы в течение всего 1570 года. Он и его предшественники Антонио Вера и Маркос Гарсия были единственными европейцами, которые так долго жили в этой неприступной части империи инков, если не считать беглецов, которые двадцать пять лет назад нашли здесь убежище после сражения у Чупаса. Каждый из них жил один. Исключение составляют те несколько месяцев, во время которых Гарсия и Ортис находились в этом районе одновременно. И каждый из них отважно обучал индейцев основам своей религии перед лицом агрессивно настроенной оппозиции, к которой принадлежали многие военачальники инков. Об их миссионерском усердии говорит то, что они продолжали выполнять свои обязанности, которые, вероятно, часто казались им жалкими и не приносящими награды. Но именно благодаря личному покровительству Титу Куси им было позволено делать это.
        Все мимолетные впечатления, которые у нас есть о жизни в Вилькабамбе, показывают, что большая часть власти была у касты военачальников. И едва ли это удивительно. Маленькое государство постоянно находилось в состоянии холодной войны, угроза испанского вторжения могла осуществиться в любой момент. Сама империя инков раньше была милитаристской, больше известной своими завоевательными походами, системой управления и гражданским строительством, нежели достижениями в области искусства или культуры. Вилькабамба была микрокосмом этой империи, и естественно, что армия и служители культа были самым прочным хранилищем традиций и оплотом реакции. При нехватке людских ресурсов Вилькабамба могла позволить себе иметь только крестьян и солдат: было мало искусных ремесленников, чтобы заниматься ремеслами, тонкой работой по камню, ткачеством или работой по металлу.
        Хотя большинство военачальников, участвовавших в восстаниях Манко в 1536-1537 годах и в 1538-1539 годах, были казнены Франсиско Писарро в долине Юкай, новое их поколение возникло в ходе партизанских войн в сороковые годы XVI века. Это были люди, которые уничтожили убийц Манко и управляли Вилькабамбой до совершеннолетия Сайри-Тупака. Вероятно, в Титу Куси они увидели самого агрессивного и способного из сыновей Манко. Поэтому-то они и согласились на отъезд Сайри-Тупака — без королевского венца — в колониальный Куско, где он мог бы жить более легкой жизнью, и приняли как должное ссылку более слабого Тупака Амару в уединенный храм в Вилькабамбе.
        Когда Диего Родригес посетил Вилькабамбу в 1565 году, он столкнулся с бесконечными проявлениями дерзкой враждебности со стороны военных. Когда он впервые появился на мосту Чукичака, то на восточном берегу реки он поднял флаг, призывающий к перемирию, и ждал в течение нескольких дней, изводимый кусачими летающими насекомыми, которыми и сейчас кишит этот жаркий каньон. Первым ответом Титу Куси было письмо, в котором говорилось, что «он не хочет, чтобы какие-либо испанцы ступали на его территорию, с миром ли они пришли или с войной… Если бы я это сделал, его военачальники убили бы меня». Появились 10 индейских воинов в великолепных одеждах, с украшениями из перьев на головах; на их лицах были маски. «Они „…“ спросили меня, не тот ли я человек, который дерзнул прийти сюда, желая поговорить с Инкой. Я ответил „да“. Они сказали, что не может быть, чтобы я не боялся». Наконец, они смягчились и позволили Родригесу войти в Вилькабамбу.
        После того как он переправился через Урубамбу и стал продвигаться по долине Вилькабамбы с 10 сопровождающими, к нему присоединилась еще одна сотня туземных солдат в качестве дополнительного эскорта. Они сказали Родригесу, что, «если бы Инка не распорядился пропустить меня, они убили бы меня там. И каждый из них начал потрясать своим оружием, называя испанцев бородатыми трусами и ворами. Другие сказали: „Неужели мы не можем убить этого одного бородача, чтобы отомстить за все то зло, которое его братья причинили нам!“ Я успокоил их, сказав, что они правы: когда пришли испанцы, они причинили им много вреда… Затем я предложил им выпить… и дал им иголки, украшения, ножи и другие вещи, так что мы подружились».
        В Виткосе Родригес увидел головы семи предателей, которые убили Манко. Они все еще были выставлены на всеобщее обозрение как символ неподвластности Испании. Когда бы он ни встречал индейских военачальников, они всегда были при всех своих регалиях. Два орехона, сопровождавшие Инку, несли алебарды; их головы увенчивали короны, богато украшенные перьями, золотом и серебром. У некоторых в руках были копья, убранные разноцветными перьями. Другие несли боевые топоры. И «на всех на них были маски разных цветов».
        Имели место случаи проявления враждебности, даже когда Родригес был вместе с Инкой. Титу Куси признавал, что, если каким-нибудь христианам пришлось бы остаться в Вилькабамбе, «его люди могли бы убить их, страшась их, даже без его на то позволения». Был случай, когда «вошел небольшой индеец. После оказания знаков уважения Солнцу и Инке он подошел ко мне, потрясая копьем, и поднял его с угрозой. Он начал выкрикивать по-испански: „Убирайся! Убирайся!“ — и угрожать мне своим копьем». Когда от губернатора Кастро из Лимы пришло письмо с угрозой применить насильственные действия, даже Титу Куси присоединился к демонстрациям открытого неповиновения. «Он высказал „…“ все, какие только мог придумать, оскорбления испанцам и похвалы индейцам. Затем все индейцы поднялись и стали молиться… Некоторые из них говорили, что убьют четверых испанцев, другие — пятерых, третьи — шестерых, а четвертые — десятерых. Один из них по имени Чинчеро сказал, что раз уж я нахожусь среди них, то почему бы Инке не приказать ему убить меня, так как ему хотелось заколоть меня кинжалом, который он держал в руке. Инка молчал, ничего
не говоря, и индеец ушел на свое место».
        На следующий день произошла еще одна демонстрация такого же рода. Инка «начал похваляться, что он сам может убить 50 испанцев и что он собирается предать смерти всех испанцев в королевстве. Он взял в руки копье и щит и начал изображать храбреца, крича: „Ступайте немедленно и приведите мне сюда всех людей, живущих за этими горами. Я хочу пойти и сразиться с испанцами и перебить их всех, и я хочу, чтобы дикие племена съели их“. Затем подошли 600 или 700 индейцев-анти, все с луками и стрелами, дубинками и боевыми топорами. Они подошли, сохраняя порядок, оказывая знаки уважения Солнцу и Инке, и заняли свои места. Инка опять начал потрясать своим копьем и сказал, что может поднять на ноги всех индейцев в Перу: ему стоит только приказать, и они возьмутся за оружие. Затем все эти индейцы-анти предложили Инке, что, если он того пожелает, они съедят меня живьем. Они сказали ему: „Чем ты здесь занимаешься с этим бородачом, который пытается обмануть тебя? Лучше нам съесть его, не медля“. Потом прямо ко мне подошли два изменника-орехона с копьями в руках. Они размахивали своим оружием и кричали: „Бородачи —
наши враги!“ Я рассмеялся, но в то же время вверил себя Господу. Я попросил Инку проявить милосердие и защитить меня. И он спас меня от них и спрятал до утра». На следующий день атмосфера разрядилась: «Инка и его военачальники стали от души смеяться над тем, что случилось накануне, и спросили меня, что я думаю о вчерашнем дне… Они объяснили, что это был всего лишь розыгрыш».
        Испанские писатели приравнивали главных вождей инков к своим гражданским и военным чинам. Самых главных они называли «губернаторами» или «главнокомандующими», а военачальников — «маэстре дель кампо». Губернатором во время визита Родригеса был Ямки Майта. Он шел непосредственно за Инкой и сидел по правую руку от него. У него была собственная свита «из 60 или 70 человек, у каждого из которых были серебряные пластины, копья, пояса из золота и серебра и такая же одежда, какую носили все в окружении Инки». Он обнял Родригеса точно так же, как это сделал Титу Куси. Во время переговоров о возможном переезде Титу Куси в оккупированное испанцами Перу одним из условий было то, что Ямки Майта будет сопровождать Инку. Ямки Майта умер вскоре после посещения Родригесом Вилькабамбы. Его преемником на высшем административном посту стал Уальпа Юпанки, который при крещении получил имя Дон Пабло. Под этим именем он засвидетельствовал «Воспоминания» («Реласьон») Титу Куси.
        Родригес упомянул присутствие «маэстре дель кампо», но не назвал его по имени. Из различных источников стало известно, что несколько лет этот пост занимал Кури Паукар. Это был молодой военачальник, который встретил Диего де Альмагро по его возвращении из Чили трогательной речью о том, что побудило Манко поднять первое восстание. Обнаружилось, что он страстный роялист. «Мы очень близко к сердцу принимаем то, что нашего исконного господина, данного нам Солнцем, которого мы почитали, любили, которому поклонялись и повиновались, оскорбили и обращались с ним как с самым последним из нас». Именно Паукар обратил оружие против Альмагро и напал на его людей в Кальке. Позднее Паукар стал одним из победителей в сражении у Хаухи во время второго восстания. Кури Паукар находился среди орехонов, которые сопровождали Сайри-Тупака в Куско, и его упомянул Инка в своем завещании. Этот непокорный военачальник вдохновлял Титу Куси на возрождение милитаристского духа в Вилькабамбе.
        Другой ведущей фигурой, которую Каланча назвал «одним из близких друзей Титу Куси», был Дон Гаспар Сулька Янак. Он также засвидетельствовал «Реласьон» Титу Куги. Секретарь-метис Мартин Пандо также был близким доверенным лицом Инки. Он был естественным посредником на различных встречах Родригеса с Титу Куси и в 1570 году записал «Реласьон». Когда Диего Родригес впервые увидел его, при нем был меч и щит, а одет он был «в испанскую одежду и очень старый плащ».
        Трудно оценить, сколько воинов вели за собой эти полководцы. Родригес, поразительно бесстрастный наблюдатель, упомянул, что видел контингент войск общей численностью несколько сотен человек. И вполне вероятно, что значительная часть армии Инки отправилась бы сопровождать его и его военачальников на встречу у реки Пампаконас. Франсиско де Толедо в своем отчете Совету по делам Индий от 25 марта 1571 года определил количество индейских воинов в Вилькабамбе в 500 человек. Хотя Ямки Майта однажды сказал Родригесу, что он планировал крупную вылазку силами «700 индейцев-анти и 2 тысячи индейцев других племен».
        Помимо войска, состоявшего из индейцев с гор в их коротких туниках, Титу Куси также мог призвать себе на помощь различные племена лесных индейцев, «людей, живущих за этими горами», о которых он хвастался Родригесу. Эти индейцы из джунглей имели дурную репутацию как среди испанцев, так и среди инков. Диего Родригес писал, что это «индейцы-анти, которые едят человеческое мясо»; это их угрозы съесть его живьем так испугали его. Гарсиласо упоминал о 200 воинах-карибах, посланных Сайри-Тупаком встретить Хуана Сьерру в 1557 году. Словом «кариб» называли людоедов вообще. Даже Титу Куси признавался в разговоре с настоятелем августинцев Хуаном де Виверо в том, что «у индейцев-чунчо есть только один недостаток, тот, что они едят человеческую плоть». Сами инки терпели самые тяжелые поражения от лесных индейцев, и у испанцев вскоре пропала охота к вылазкам в ливневые леса. В настоящее время, спустя четыреста лет, бразильская Служба защиты индейцев и миссионерские организации, работающие на перуанско-бразильской границе, вступают в контакт с новыми племенами недалеко от северной границы цитадели Титу Куси.
        Названия лесных племен в испанских отчетах безнадежно искажены. Хуан де Матьенсо, чиновник, который встретил Титу Куси на мосту Чукичака, утверждал, что во владении Инки «было много земель и много людей: например, провинции Виткос, Манари, Синьяне, Чукумачай, Нигуас, Опатаре и Панкормайо, расположенные в районе горного хребта, который спускается к морю, провинция Пилькосуни в районе Рупарура, а также провинции Уарампу, Пеати, Чиранаба и Понаба. Все они подчиняются ему и платят ему дань». Названия, которые встречаются чаще всего в других источниках, — это индейцы племен пилькосуни и манари. Власть Инки над ними была слабая: в своем письме от 24 ноября 1568 года Титу Куси сообщал настоятелю августинцев, что недавно в Вилькабамбу пришли два посланца и передали согласие индейцев-пилькосуни принять христианских миссионеров. Но между строк письма Титу Куси читалось, что у него нет над ними реальной власти. Пилькосуни жили к северо-западу от Вилькабамбы. По словам Толедо, их территория располагается «за Хаухой, к востоку, и граничит с краем, в котором Инка Титу Куси сейчас поднял восстание». Сам Манко
посещал индейцев-пилькосуни по приглашению их вождей сразу же после того, как он разрушил их идола в Уари Уилька, главной святыне индейцев, проживающих в районе Хаухи. Бальтасар де Окампо отзывался об индейцах-пилькосуни как о многочисленном и воинственном племени: «…это народ, живущий в горной местности с огромными минеральными ресурсами; в здешних долинах великолепный климат для возделывания зерновых и сахарного тростника».
        Несколько большую власть Титу Куси имел над племенем индейцев манари, которые жили восточнее пилькосуни. Это было лесное племя. Когда Окампо посетил территорию племени манари, его угостили едой, типичной для джунглей Амазонки. В список племен, подчиняющихся Титу Куси, Матьенсо первым занес племя манари, но Толедо в своем отчете от 1 мая 1572 года написал, что «племена манари и анти очень многочисленные; некоторые индейцы этих племен служат Инке, а другие восстали против него и перешли ко мне». И Матьенсо, и Толедо — оба они упоминали племя опатари, чьи земли располагались к востоку от Вилькабамбы по другую сторону реки Урубамбы на поросших лесом холмах, находящихся между территорией племени манари и Куско.
        Долины рек Вилькабамбы и Пампаконаса образовали центральную часть государства Титу Куси. Смена ландшафта здесь представляла собой впечатляющее зрелище. Сквозь разрывы в облаках виднелись сияющие снега горных вершин Анд Салькантай, Сорай, Пумасильо и Суэрокоча. Местами леса поднимались из укромных долин почти до уровня вечных снегов. На более открытых горных склонах были просторы, покрытые мхами и длинной скользкой травой ичу, где могли пастись ламы. Это был край вертикальных плоскостей, где различные типы климата и растительности сменяли друг друга, как геологические пласты на крутых склонах долин. Ниже пастбищ высокогорных ледниковых долин располагались земли, на которых потомки инков могли выращивать маис и картофель в более мягких климатических условиях. Гонимые ветрами туманы каньонов здесь рассеивались, и с отрогов гор открывались головокружительные виды на долины, находящиеся внизу на расстоянии нескольких тысяч футов. Чоккекирау — это развалины на одном из таких отрогов, нависающих над рекой Апуримак с западной стороны Кордильеры Вилькабамбы. Если смотреть отсюда, то грозная река кажется не
более чем серебристо-серой линией в своем ущелье далеко внизу. Далее вниз по течению реки затемненные края долины исчезают в туманной дымке, как на картине Леонардо да Винчи. Бальтасар де Окампо так описал Виткос, который возвышался над рекой Вилькабамбой с восточного склона Кордильеры: «Он находился на очень высокой горе, с которой открывался вид на большую часть провинции Вилькабамбы». А Гарсия де Лойола упоминал о крепости инков «на большой возвышенности, окруженной острыми скалами и джунглями, очень опасной для совершения восхождения и почти неприступной». Большинство туристов, приезжающих в Перу, посещают крепость Мачу-Пикчу, которая угнездилась между скал над крутым изгибом реки Урубамбы. Над развалинами возвышается гранитная глыба Уайна-Пикчу, а окрестные горные склоны, заросшие лесами, часто скрыты за пеленой низких влажных облаков. Такой ландшафт делает Мачу-Пикчу одними из самых прекрасных и зловещих руин в мире.
        В расположенных внизу долинах были построены крепости Вилькабамбы. Долины густо заросли лесом, но это не леса из высоких деревьев, растущих у Амазонки. Это деревья меньшего размера, сучковатые и искривленные, и вся эта густая растительность крепко держится за крутые горные склоны. На ветвях деревьев лежит мокрый мох, придающий им унылый вид, и леса выглядят темными и угрюмыми. Здесь есть змеи, особенно королевские аспиды; много ползучих растений, есть различные виды тростника. Вблизи рек есть заросли Nicotiana to mentosa, табачного дерева Анд. А Мачу-Пикчу может похвастаться гигантскими растениями с огромными плоскими листьями и блестящими желтыми цветами. Уступы разрушенного города покрыты дикой земляникой, а в окрестных лесах много прекрасных орхидей. При таком разнообразии растительности район Вилькабамбы мог предложить уцелевшим инкам почти все растения, которые им были нужны, от картофеля, киноа и кукурузы, произрастающих в горах, до коки и тропических фруктов, растущих в долинах с теплым климатом. Но за это приходилось выдерживать трудности: более низкую, по сравнению с родиной инков, высоту
над уровнем моря, климат, изнуряющий долгим сезоном дождей, с туманами и неистовыми грозами, и жару, присущую бассейну Амазонки.
        Глава 17
        ТИТУ КУСИ И ИНКА КАРЛОС
        Новое государство инков в Вилькабамбе было обязано своим существованием присутствию там Инки Манко и его сыновей. Несколько тысяч уцелевших инков поселились в его негостеприимных долинах, чтобы находиться поближе к потомкам своих древних правителей, а в равной степени избежать преследований со стороны испанцев из оккупированной части Перу. Наверное, центром притяжения Вилькабамбы был сам Титу Куси. Он был светилом, вокруг которого вращалось маленькое государство. Все, что мы знаем о нем, говорит о том, что он был умелым и добросовестным правителем. Он постоянно перемещался по своим владениям. Его образ жизни был лишен показной роскоши, но сохранялись традиционные церемонии, полагающиеся его рангу. Он относился к своим обязанностям главы государства и религии инков со всей серьезностью и с энтузиазмом участвовал в различных празднествах, которые доставляли такое удовольствие его подданным. Близость оккупированного испанцами Перу не приводила его в ужас, как регентов Сайри-Тупака. Он поддерживал спокойные отношения с испанцами и был восприимчив к различным новым веяниям. Его главной заботой было
благосостояние своих подданных и сохранение своего государства и династии.
        В 1565 году Матьенсо описывал Титу Куси как «человека тридцати трех лет от роду, очень крепкого и несколько более крупного телосложения, нежели другие индейцы», в то время как для Родригеса де Фигероа он был «среднего роста со следами оспы на суровом и мужественном лице». Каланча писал, что он был толстяком. Когда Родригес впервые увидел его, на нем было полное церемониальное облачение: головной убор из разноцветных перьев, диадема на лбу, ожерелье на шее, разрисованная маска и серебряная пластина на груди; под туникой у него была подвязка из перьев с маленькими деревянными помпончиками; в руках у него были золотая пика, кинжал и щит. В других менее важных случаях его видели в тунике из голубого дамаста и в плаще из очень тонкой ткани кумби, сотканной из шерсти вигоней, или в тунике из малинового бархата и плаще из такого же материала.
        Кое-какие черты характера Титу Куси проступают в отчетах тех испанцев, которые встречались с ним, и в его собственных записках. Он был энергичным, эмоциональным человеком, у которого внезапный гнев мог смениться добродушным настроением. Был случай, когда он позволил своим военачальникам угрожать Диего Родригесу, а сам напыщенно заявил, что «сам он может убить 50 испанцев», и потрясал копьем. На следующий же день он от всего сердца посмеялся над этим и назвал этот эпизод шуткой. Точно так же он угрожал и монахам-августинцам: он то гневался на них, то устраивал им розыгрыши, а после этого говорил Диего Ортису, что любит его как брата.
        Он был внимательным хозяином: с того самого момента, когда Диего Родригес перешел реку по мосту Чукичака, он окружил его заботой. Вскоре после первой встречи Инка прислал Родригесу записку с метисом Пандо, в которой говорилось, что он хочет отдохнуть, так как устал, и на следующий день выполнит все пожелания Родригеса. Однажды он предложил испанцу выпить чашу чичи. Вот как вспоминал об этом Родригес: «Я выпил четверть, а затем скривился и стал вытирать рот платком. Он начал смеяться, понимая, что мне неизвестен этот напиток». Четыре года спустя он взял двух монахов с собой в Вилькабамбу, чтобы доставить им удовольствие и показать им город. Это был дружеский жест после того, как он разбранил Маркоса Гарсию за попытку покинуть его страну без его разрешения.
        В Титу Куси не было непроницаемой сдержанности и загадочности, присущей Атауальпе. Он открыто говорил с Родригесом и Матьенсо и даже однажды показал Родригесу шрамы от ран на ноге, которые ему нанесли убийцы его отца. Он явно радовался подаркам, которые привез ему Родригес: «половине арроба хрусталя и жемчуга и семи серебряным браслетам», «очень хорошему зеркалу, двум коралловым ожерельям и книге из бумаги», или восьми ярдам желтого дамаста, которые ему прислал президент Гарсия де Кастро. Он мог в слезах броситься к ногам судьи Матьенсо при встрече на мосту Чукичака.
        Титу Куси проявлял поразительную терпимость по отношению к испанцам, часто вопреки воле своих более воинственно настроенных приближенных. Тот факт, что он позволил Диего Родригесу воздвигнуть большой крест и проповедовать в Пампаконасе, явился примером этой его снисходительности; сюда же можно отнести и то, что он принимал и защищал монахов из различных духовных орденов, даже когда они дерзали осуждать местные празднества или матримониальные традиции или когда они спровоцировали ярость реакционеров Вилькабамбы, уничтожив святыню Чукипальта. Инка держал при себе секретаря-полукровку Мартина Пандо, который разгуливал в своем рваном испанском плаще. Титу Куси имел обыкновение заниматься с ним фехтованием на европейский манер. После 1570 года монах Диего Ортис стал его близким компаньоном.
        Титу Куси живо интересовался всем, что касалось испанцев, несмотря на то что остро осознавал их двуличие и жестокость. Встретившись с судьей Матьенсо на мосту Чукичака, он тут же стал изливать свои печали «со слезами на глазах». «Он рассказал, как Хуан Писарро пообещал держать его и его отца в тюрьме в ошейниках, как собак, пока он не получит сундук золота. Его мать и одну из его сестер изнасиловали в долине Тамбо.
        Его отец нашел себе прибежище в этих горах, и несколько раз [Эрнандо] Писарро, [Гонсало] Писарро и Оргоньес приходили сюда, чтобы победить его, и многие индейцы и испанцы простились при этом с жизнью. В благодарность за гостеприимство семеро испанцев из числа сторонников Альмагро убили его отца». Эти же самые несправедливости составили основную часть докладной записки, которая была вручена судье Матьенсо в 1565 году, а также вошли в его «Воспоминания», продиктованные Пандо и Маркосу Гарсии в 1570-м. Во всех этих документах Инка изображал своего отца мудрым идеалистом, терпимым человеком, не поддающимся гневу, но могучим в бою. Тот факт, что он не поленился перечислить все оскорбления, показывает, что он правильно почувствовал в высших испанских чиновниках сильное гуманное начало. А то, каким он описывал своего отца Манко, раскрыло те качества, которым пытался подражать сам Титу Куси.
        Оценки, которые давал Титу Куси испанцам, были удивительно проницательными. Не считая того, что он использовал в своих интересах чувство вины христиан за их завоевательный поход, он четко взвешивал мотивы, которыми руководствовались президент Кастро и другие испанцы по отношению к нему самому. В одном откровенном отрывке своих «Воспоминаний» Титу Куси утверждал, что изначально он установил три мотива, которые стояли за щедрыми предложениями испанцев: раздражение от партизанских вылазок из Вилькабамбы; чувство вины короля Филиппа за то, что отнял такую значительную часть Перу у другого монарха, и угроза восстания на оккупированной испанцами территории Перу, которая исходила от независимого индейского государства в Вилькабамбе. Однако затем он добавил, что главным мотивом испанцев, по его мнению, была, вероятно, пропаганда христианского вероучения.
        Некоторые современные историки отметают заигрывания Титу Куси с христианской религией, считая их дипломатической уловкой, использованием в своих интересах предмета, на который испанцы были особенно падки. Хитрому Инке приписывают то, что «он был покорным по необходимости и стал христианином ради политической выгоды». Но такая трактовка не обязательно соответствует действительности. Из его повествования под названием «Воспоминания» («Реласьон») явствует, что Инка был искренне убежден: его обращение в христианскую веру было главной целью испанцев. Это произвело на него такое же впечатление, как и искренность и бескорыстие миссионеров и явный успех бога испанцев в защите их интересов. Хотя Титу Куси никогда не позволял, чтобы христианская религия вытеснила религию коренного населения, он лично выступал в ее защиту и позволил ей развиться в альтернативную религию, распространенную среди его подданных. Первоначальное восхищение Титу Куси новой религией угасло, когда Маркос Гарсия попытался ввести пуританский аскетизм. Но после отъезда Гарсии Инка оставил при себе христиан Диего Ортиса и Мартина Пандо в
качестве ближайших доверенных лиц. Таким образом, Титу Куси получил возможность заявить в «Реласьон»: «Я принял христианство и остаюсь христианином и по сей день».
        Если Титу Куси уважал христианскую набожность испанцев, то он так же боялся их печально известной жадности. В районе Вилькабамбы имелись некоторые минеральные месторождения, в частности серебряные рудники Уамани и Уаманате и золотоносное ущелье Пурумата. Уже говорилось, что одним из качеств, благодаря которому Инка вначале проникся любовью к Маркосу Гарсии, было «отсутствие жадного интереса к землям, содержащим серебро». Безобидный испанский старатель по имени Ромеро появился в Вилькабамбе в 1570 году и попросил разрешения искать золото. «Инка дал ему разрешение, и он благодаря своим поискам обнаружил богатые жилы. За несколько дней он добыл много золота. Ромеро думал, что Инка обрадуется, и принес ему золото, надеясь договориться о новом разрешении сроком на несколько месяцев, в течение которых он смог бы добыть еще больше. Когда Инка увидел золото, он подумал, что оно может разбудить алчность и привлечь сюда тысячи испанцев и тогда он потеряет свою провинцию. Поэтому он приказал убить испанца Ромеро». Вмешательство Диего Ортиса не помогло спасти Ромеро. Его обезглавили и бросили в реку. Это был
единственный испанец, убитый по приказу Титу Куси. Инка правильно расценил, что притягательность минеральных богатств была тем магнитом, который непременно приведет к тому, что испанцы потоком хлынут в Вилькабамбу. Точно так же, как президент Кастро, в панике отреагировавший на обнаружение склада пик в Хаухе, Титу Куси признал чрезвычайную важность найденного испанцем Ромеро золота.
        Инка также понимал опасность напряженности между испанцами и индейцами, возникающей вследствие расовых различий. Он отказал Диего Родригесу в просьбе допустить в Вилькабамбу нескольких испанцев с целью начать торговлю кокой и древесиной. Основанием послужило то, что «если бы испанцы жили среди них и разгорелся бы какой-нибудь спор, в результате которого испанцы убили бы одного из них или они убили бы испанца, то возникли бы волнения».
        К концу шестидесятых годов XVI века Титу Куси явно проводил хорошо продуманную политику в своих переговорах с испанцами. Вполне возможно, что его целью стало нечто большее, чем простое увиливание. Возможно, он планировал ни много ни мало, а выживание независимого государства Вилькабамбы, этого индейского анклава, имеющего к испанскому Перу такое же отношение, какое Басутоленд[1 - в 1884-1966 годах владение Великобритании в Африке; с 1966 года — государство Лесото. — Примеч. пер.] или Бечуаналенд[2 - в 1885-1966 годах владение Великобритании; с 1966 года — государство Ботсвана. — Примеч. пер.] имели к Южной Африке в наше время. Если бы ему это удалось, то сейчас Вилькабамба, возможно, входила бы в состав Организации Объединенных Наций, как Лесото или Ботсвана. Политика Титу Куси в течение шестидесятых годов XVI века делится на три этапа. В самом начале он возобновил набеги на приграничные районы испанского Перу, как это практиковал его отец, и инспирировал национальные восстания вроде того, которое было в Хаухе. В середине десятилетия он вел переговоры, начав их с посольства Гарсии де Мело и
закончив совершением акта подчинения испанской короне. В течение этого периода у Титу Куси, очевидно, поменялись цели, и он решил вести переговоры о сосуществовании, нежели продолжать конфронтацию. Эта переоценка ценностей была вызвана осознанием могущества и постоянства испанской оккупации. Инка сам имел возможность убедиться в ее крепости, участвуя в вылазках, и он отметил ту легкость, с какой было подавлено восстание в Хаухе. Сменой точки зрения он, возможно, был обязан Мартину Пандо, этому вездесущему метису, который привез весть о смерти Сайри-Тупака и оставался советником Инки в течение всех десяти лет. Всякие сношения Титу Куси с испанцами облекались в слова и переводились этим умным секретарем. Пандо принимал участие в качестве переводчика во всех встречах с посланниками испанцев. В конце шестидесятых годов индейцы стали придерживаться политики сосуществования, позволяя миссионерам проповедовать в Вилькабамбе и не допуская ничего оскорбительного в отношении испанских властей. Титу Куси принимал посольства и переписывался с испанскими губернаторами в качестве монарха и главы государства.
        Титу Куси чрезвычайно успешно удавалось подогревать интерес испанских властей к Вилькабамбе. Каждый год происходило что-нибудь, что поддерживало бы в испанцах надежду и удерживало бы их от каких-либо шагов. В 1564 году произошел обнадеживающий обмен письмами и встреча с Гарсией де Мело; в 1565 году — конструктивные беседы с Родригесом де Фигероа и Хуаном де Матьенсо; 1566 год был свидетелем подписания договора в Акобамбе; в 1567 году договор был ратифицирован, Инка продемонстрировал свое подчинение испанской короне, а Киспе Титу был крещен; в 1568 году состоялось крещение самого Титу Куси; а в течение последующих двух лет происходила регулярная переписка между Инкой и его друзьями в испанском правительстве и церкви.
        Письма Титу Куси содержали искусную смесь гордой независимости и раболепного подчинения. Благодаря Мартину Пандо они были написаны приемлемым дипломатическим языком и в основном выражали идеи, которые хотелось бы услышать их получателям. Рассматривая еще раз свои действия, описанные в «Воспоминаниях» в 1570 году, Инка мог настаивать на том, что он «полностью ратифицировал „…“ мир с королем и его вассалами, который дал слово поддерживать». «Как известно вашей светлости, вы прислали ко мне Диего Родригеса, чтобы он стал коррехидором моей страны, и я принял его». Он поддерживал мир, «во-первых, встретившись на мосту Чукичака с оидором (судьей) Матьенсо, „…“ а также впустив к себе в страну священников, чтобы они обучили меня и моих людей вере в Бога… Другим убедительным свидетельством моего стремления к миру является мой отказ, о котором я заявил вашей светлости именем его величества, от всех моих не многих и не малых земель и поместий, которыми владел мой отец».
        Все эти явные уступки совмещались с политикой, направленной на сохранение независимости Вилькабамбы. Это можно было осуществить, только не давая испанцам повода для вторжения. Отсюда — приказы Титу Куси прекратить набеги и избегать убийств испанцев или причинения вреда церкви. То, что он допустил в свои владения миссионеров и сам принял христианскую веру, устраняло всякие основания для нападения по религиозным мотивам. Его нежелание принять у себя испанских поселенцев служило залогом того, что никакой непредвиденный инцидент не станет casus belli[3 - повод к войне. — Примеч. пер.]. А сокрытие минеральных богатств Вилькабамбы предотвращало вторжение, испирированное алчностью.
        Но испанцы выдвинули одно требование, которое Титу Куси не мог выполнить. Оно было мерилом успеха или провала их дипломатических усилий. Оно было той частью Акобамбского договора, которая имела нечеткую формулировку, и о ней Инка не упомянул в своих «Воспоминаниях». Речь идет об отъезде Титу Куси и его братьев из Вилькабамбы и их переселении на оккупированную испанцами часть Перу. Титу Куси не соблазнился удобствами Куско, как его брат Сайри-Тупак. Резиденция Инки продолжала оставаться в Вилькабамбе; его присутствие там поддерживало жизнь в этом непокорном индейском государстве.
        В то время как Титу Куси гордо пребывал в своей ссылке в Вилькабамбе, другие члены королевской фамилии инков купались в роскоши в Куско и Кито. Некоторые благодаря своему высокому происхождению стали владельцами земель вместе с проживающими на них индейцами. И все они пользовались глубоким уважением индейцев и сентиментальных испанцев.
        Во главе этой аристократии стояла великолепная фигура сына и наследника Инки Паулью Дона Карлоса. Ему было около двенадцати лет, когда умер его отец, и он сполна пользовался наградами, причитавшимися Паулью за его сотрудничество с испанцами и искусное политическое балансирование между двумя оппозиционными сторонами. «Родители его воспитали так, как они жили сами после принятия христианской веры: в роскоши, с наставниками-испанцами и слугами; у него были великолепные лошади, упряжь и другое убранство». Карлос был единственным чистокровным индейцем, который воспитывался вместе с франтоватыми сыновьями конкистадоров, учась вместе с ними верховой езде, охоте и фехтованию. Он приобрел светские качества джентльмена XVI века и хорошее классическое образование от таких наставников, как священник Педро Санчес и каноник Хуан де Куэльяр, «которые обучали латыни и грамматике метисов, сыновей знатных и богатых людей». Кипу-камайоки с благоговением отзывались о Доне Карлосе как «об очень образованном и щедром человеке, хорошем писце и наезднике, умелом в обращении с оружием и искусном музыканте». Гарсиласо де
ла Вега (сам будучи сыном принцессы королевской крови) вспоминал, что он не знал ни одного индейца, который говорил бы по-испански, за исключением двух мальчиков, которые были его соучениками и «пошли в школу и учились читать и писать с детства. Одного из них звали Дон Карлос, сын Инки Паулью».
        Испанцы не считали целесообразным короновать Карлоса, как это было с его отцом. Хотя он и не обладал реальной властью, будучи фигурой декоративной, он был потомственным предводителем коренных перуанцев, обладающим земельными богатствами, которые обеспечивали ему его положение. Он жил во дворце Колькампата вместе со своей матерью Каталиной Уссикой, которая сочеталась церковным браком с Паулью незадолго до его смерти и которая пережила своего мужа на тридцать лет. Дворец Колькампата возвышается над Куско, и осаждающие войска Манко захватили его целым и невредимым во время самой первой стремительной атаки из крепости Саксауаман. Поэтому огромный зал дворца пережил осаду и в шестидесятых годах XVI века все еще был цел. Он служил местом сбора во время дождей, и именно здесь индейцы праздновали свои торжества. Здесь находился двор Карлоса, которого окружала горстка обедневшей индейской знати, исполнявшая роль придворных. Он развлекал многих сановников, приезжавших в Куско, и проявлял гостеприимство по отношению к испанцам и метисам, живущим в городе. Он содержал церковь Сан-Кристобаль, которая была
основана его отцом в Колькампате, и сам заложил часовню, посвященную Деве Марии Гваделупской во францисканском женском монастыре.
        Наградой Карлосу за такое примерное поведение стало то, что он был принят и уважаем в обществе Куско. Он играл видную роль в процессиях и турнирах, которые были неотъемлемыми элементами городской жизни. Гарсиласо описал процессию во время празднества в честь святого Марка, которая началась у доминиканского женского монастыря (бывшего храма Кориканча) и закончилась у хижины отшельника неподалеку от дворца Карлоса Колькампаты. Во главе процессии шел украшенный гирляндами бык, которого привели прямо к высокому алтарю церкви. Другая процессия проводилась ежегодно в ознаменование праздника тела Христова. Каждый из 80 горожан-энкомендеро предоставлял щедро украшенный помост на колесах, на котором находился святой образ; этот помост везли индейцы, подданные этого энкомендеро. Вождям из окрестностей Куско дозволялось надевать «все регалии и украшения, которые они носили во время своих главных празднеств при королях-Инках… Некоторые из пришедших выглядели как сошедший с картинки Геракл: они были одеты в шкуры пум, а головы их были скрыты звериными головами, потому что они гордились тем, что являются
потомками этих животных. У других на спинах были прикреплены крылья очень большой птицы, которую они называют кондором, похожие на крылья, которые рисуют ангелам… На третьих были надеты необычные одежды, украшенные золотыми и серебряными пластинами… Некоторые пришли наряженные чудовищами с ужасными масками на лицах и шкурками различных мелких зверюшек на кистях рук, как будто они добыли их на охоте. Они жестикулировали как сумасшедшие, чтобы доставить удовольствие своим королям любым способом: кто-то — демонстрируя пышность и богатство, а кто-то — при помощи шутовства и разной чепухи». Индейцы и индианки шли с флейтами, барабанами и бубнами, но «песни, которые они пели, восхваляли нашего Господа Бога». Такого рода ряженые в масках и по сей день участвуют в танцах и процессиях, которые проводятся в каждой деревне на высокогорном плато вокруг озера Титикака и на северо-западе Боливии во время карнавала. Но в середине XVI века за этими процессиями наблюдали церковные и городские советы. Заметной фигурой на этих карнавалах был Карлос и «оставшиеся в живых инки королевской крови, которым оказывались
всяческие почести и которые являлись живым подтверждением того факта, что эта империя когда-то принадлежала им».
        Карлос выделялся также тем, что он был единственным индейцем среди членов городского управления Куско. Он был единственным инкой знатного происхождения, который женился на испанке — а их редко можно было встретить в раннем колониальном Перу, где многие безземельные испанцы вынуждены были довольствоваться женами-индианками. Женой Карлоса была Донья Мария де Эскивель из Трухильо в Испании. Это была «очень важная дама… и очень набожная христианка», как о ней отзывались кипу-камайоки.
        Влияние Карлоса в Куско на короткое время прервалось, когда там правил, коронованный на престол, его двоюродный брат Сайри-Тупак в 1558-1561 годах. По понятным причинам сын Паулью Карлос не принимал участия в церемониях, посвященных прибытию сына Манко. И Сайри-Тупак охотнее поселился на время у своей тетки Беатрис, нежели в Колькампате. Поэтому безвременная смерть Сайри-Тупака была облегчением для Карлоса. Эксцентричный писатель-полукровка Фелипе Гуаман Пома де Аяла передал отголоски слухов, которые, без сомнения, циркулировали в то время, прямо заявив, что «Инка Дон Карлос и Дон Алонсо Атаучи… убили Инку Сайри-Тупака, дав ему яд, потому что его появление сильно досаждало им, равно как и то, что все население королевства чествовало его и проявляло к нему глубокое уважение».
        Алонсо Титу Атаучи, которого Пома де Аяла обвинил в соучастии в убийстве Сайри-Тупака, был амбициозным молодым человеком, который стремился сделать такую же карьеру, как и Паулью. Он был внуком Уайна-Капака и сыном полководца, который был убит по приказу Атауальпы вместе с Уаскаром в Андамарке. Таким образом, его родословная была такая же или даже еще лучше, чем у сыновей Паулью, а Сармьенто де Гамбоа назвал его единственным оставшимся в живых членом айлью его дяди Уаскара. Алонсо Титу Атаучи был двадцать один год, когда поднял восстание Франсиско Эрнандес Хирон, и он возглавил отряд из 4 тысяч индейских воинов, которых привел на помощь королевской армии. Он заявил, что помог нанести поражение Хирону в Пукаре в октябре 1554 года, и стал искать королевской милости. Король решил, что нашелся еще один Паулью. В октябре 1555 года он наградил Титу Атаучи звучным, передаваемым по наследству титулом главного алькальда четырех суйю. Дону Алонсо стало позволено носить королевский головной убор «маскапайча», всегда иметь при себе жезл судьи, окружать свой дом цепями в знак неприкосновенности и иметь свой
герб.
        В шестидесятые годы XVI века Куско был нецивилизованным городом, и Инка Карлос позволил себе якшаться с его жителями, известными своей дурной репутацией. В результате браков между конкистадорами и индианками на свет появилось поколение деятельных, энергичных полукровок. Они были соучениками Гарсиласо де ла Веги, который навсегда покинул Перу в 1560 году и часто с ностальгией вспоминал о школьных годах, проведенных вместе с ними. Теперь эти полукровки возмужали. Они гордились своим происхождением как по отцовской, так и по материнской линии и подвигами своих отцов.
        Законы Испании подвергали дискриминации метисов, лишая их некоторых прав, которыми обладали европейцы, но при этом запрещали им жить в сельской местности с чистокровными индейцами. В 1549 году Карл V издал указ, согласно которому метисы не могли занимать посты в государственных, муниципальных или общественных организациях, а также им не позволялось заставлять индейцев служить себе. Их даже лишили привилегии носить оружие. В указе, запрещающем им это, содержалась жалобная нотка: «Многие из них умеют обращаться с аркебузой лучше, чем испанцы». Иногда метисам не разрешалось становиться священниками. Такая дискриминация породила возмущение среди гордых метисов Куско. Креолы, рожденные в Америке испанцы, также испытывали горечь при виде того, как лучшие должности и энкомьенды отдаются авантюристам с большими связями на далекой родине; их приток в Перу не иссякал. Тяжелые чувства вызывал в них также распутный граф де Ньева, раздающий награды своим фаворитам. Ньева в свою очередь написал королю, что смешанные браки между европейцами и местным населением следует запретить, «потому что уже и так очень
много метисов и мулатов, и у них такие дурные наклонности, что из-за такого их количества уже нужно опасаться беспорядков и нанесения ущерба».
        Беспорядки, которых так боялся Ньева, не заставили себя долго ждать. В 1562 году возник план несостоявшегося восстания, в результате которого власть в Перу перешла бы к четырем консулам, как в Древнем Риме. В начале 1566 года возникло опасение, что восстание может поднять коррехидор Куско Диего Лопес де Суньига, поэтому его спешно заменили на Херонимо Костилью. Но самый серьезный заговор, вынашиваемый метисами, созрел к концу 1566 года. В гуще его находились два брата, Ариас и Кристобаль Мальдонадо: как раз только что был расстроен их план женить Кристобаля на Беатрис Кларе Койе. С ними заодно был их двоюродный брат Хуан Ариас Мальдонадо, сын Диего Мальдонадо эль Рико, владельца Андауайласа, самой богатой энкомьенды в Перу. Другой метис, Педро дель Барко, сын конкистадора с таким же именем, приказал своим индейцам в Муйне изготовить 150 футов артиллерийского фитиля. А в это время Хуан Мальдонадо собрал в Куско 40 аркебуз.
        Многие встречи заговорщиков проходили во дворце Инки Карлоса Колькампате. Велись хвастливые разговоры о том, что метисы, которые называли себя «монтаньесес», перебьют испанцев и завоюют себе большие земельные владения. Хуан Мальдонадо, Инка Карлос, Педро дель Барко и их последователи должны были убить коррехидора Куско. Другие должны были поднять мятеж в Арекипе и Уаманге. Согласно плану Ариас и Кристобаль Мальдонадо заколют своего врага, президента Лопе Гарсию де Кастро, которому их представит Мельчор де Брисуэла, всеми уважаемый главный констебль города Лимы. Инка Дон Карлос «должен был призвать индейцев восстать и захватить запасы продовольствия», а после захвата испанских городов заговорщики попросили бы Титу Куси оказать им поддержку.
        11 января 1567 года один из заговорщиков, Хуан де Ньето, рассказал о заговоре на исповеди Хуану де Виверо, настоятелю монастыря августинцев, человеку, который в следующем году будет крестить Титу Куси в Вилькабамбе. Виверо решил, что он должен нарушить тайну исповеди и предупредить коррехидора Костилью о том, что затевается заговор. Коррехидор немедленно отправил Атилано де Анайя, который на тот момент был опекуном Беатрис Клары Койи, чтобы предупредить Кастро в Лиме. Анайя был в пути всего восемь дней. Кастро без проволочек арестовал Ариаса и Кристобаля Мальдонадо, о которых до него уже дошли порочащие слухи. Он также арестовал констебля Брисуэлу в тот момент, когда он освобождал из заключения братьев Мальдонадо. Тем временем в Куско заговорщики были раскрыты, и большинство из них были арестованы к 18 января. Хуан Ариас Мальдонадо и семеро других метисов под усиленным конвоем были отправлены в Лиму. Братьев Мальдонадо и констебля Брисуэлу выслали в Испанию, а их поместья были конфискованы торжествующим Кастро. Инка Карлос едва избежал ссылки, к которой приговорили его друзей-заговорщиков.
Коррехидор Херонимо Костилья возбудил против него судебный процесс, но иск был передан президенту Кастро. Тот в свою очередь передал его выше, в Аудиенсию Чаркаса, где он и остался, зафиксированный в документах, как дамоклов меч над головой Карлоса.
        Несмотря на эту угрозу, Карлос продолжал наслаждаться роскошью в Куско. Он был в процессе дачи показаний, когда новый вице-король Франсиско де Толедо с триумфом вступил в Куско в 1571 году. Это был первый вице-король, который посетил этот город. Секретарь Толедо Антонио Баутиста де Саласар описал сцену, привычную для колониального режима. «Огромная толпа туземцев спустилась по склону холма и предстала перед зрителями. Инки вышли вперед, за ними стояли представители провинций четырех суйю, каждая со своим флагом; флаги были самых разнообразных цветов. Почти у всех индейцев были золотые или серебряные диски или пластины на груди, украшенные большим количеством перьев. Они все стояли лицом к солнцу, и я не могу найти сравнения, чтобы описать, насколько великолепно они выглядели. Когда представители каждой суйю или племени представали перед вицекоролем, они отвешивали в своей манере поклон и совершали „моча“ и произносили короткую приветственную речь. Затем каждое племя выходило танцевать свой танец, и эти пляски, хоть они и были второстепенными зрелищами в главной церемонии, заслуживают внимания и
упоминания. Затем они стали разыгрывать между собой батальные сценки — гуасабарас, или пуэльяс.
        Спустя несколько месяцев после прибытия Толедо жена Карлоса, наконец, родила сына после многих лет брака. Вице-король оказал Карлосу особую честь, став крестным отцом младенцу, которого нарекли Мельчором Карлосом в честь одного из трех королей, потому что крестины состоялись в день Богоявления в 1572 году. В результате этого Толедо стал Карлосу кумом — такое родство и по сей день считается в Латинской Америке очень близким. Церемония крещения проходила в церкви Сан-Кристобаль, в Колькампате, и на ней присутствовал весь цвет индейской знати. И снова «были празднества, веселье, фейерверки, танцы и много новомодных и дорогих забав, которые они великолепно умели устраивать в Куско в те дни».
        Инка Карлос направил королю Филиппу письмо с выражением благодарности за доброе отношение к нему вице-короля Толедо. Он писал: «В течение многих лет я страстно желаю явиться к Вашему двору, чтобы запечатлеть поцелуй на королевских руках и ступнях Вашего Величества». Хвала, которую он воздавал новому вице-королю, была особенно льстивой: «Как это прекрасно, „…“ хотя те, кто правил этой страной, делали это очень хорошо, никто из них не правил с таким усердием, как это делает сейчас Толедо. Он прибыл, чтобы лично заниматься процветанием местного населения и этой страны». Сын Паулью следовал за своим отцом по стезе раболепия перед испанцами (фото 41).
        Другой значительной группой внуков Уайна-Капака были дети Атауальпы. Привязанный к столбу перед казнью в Кахамарке, Инка Атауальпа поручил своих детей заботам Франсиско Писарро, хоть они и находились тогда у Руминьяви в провинции Кито. Дети Атауальпы были захвачены во время вторжения в Кито. Но к этому времени Писарро уже сделал Манко Инкой-марионеткой, поэтому с политической точки зрения ему не было нужды в этих малолетних отпрысках китонской ветви королевской фамилии. Он решил, что самым безопасным местом для них будут стены христианских монастырей. Пятеро детей были вверены попечению монахов-доминиканцев в Куско, а трое доверены францисканцам в Кито, так как это были единственные монастыри, основанные к 1534 году.
        В Куско остались трое мальчиков и две девочки, и все они пережили гражданские войны, находясь под защитой монахов-доминиканцев, в особенности усердного Доминго де Санто Томаса. Санто Томас страдал при виде того, что эти наследники королевской крови растут без семьи и средств к существованию. Поэтому в 1544 году он от их имени организовал опросы в Куско, а затем в 1555 году в Лиме. Одной из его свидетельниц стала Донья Инес Юпанки, бывшая любовница Писарро, а теперь жена могущественного Франсиско де Ампуэро. Результаты своих опросов Санто Томас отвез в Испанию и лично представил их королю Филиппу во Фландрии. Красноречие Санто Томаса и магия имени Атауальпы возымели желаемое действие: была выделена пожизненная пенсия в размере 600 песо в год сыновьям Атауальпы по имени Диего Ильякита и Франсиско Нинанкоро. Диего, Франсиско и их брат Хуан Киспе-Тупак тихо жили в Куско. Они и их дети были известны различным испанским хронистам: Гарсиласо де ла Веге, Гуаману Пома де Аяле, Сармьенто де Гамбоа и Бернабе Кобо — все они консультировались у них.
        Другие сыновья Атауальпы процветали в Кито. Сыновья Инки по имени Карлос и Франсиско получили воспитание во францисканском монастыре в Кито и крестились в 1548 году. На следующий год президент Педро де ла Гаска выделил Карлосу энкомьенду в Конокото, так что он стал вторым выходцем из общества инков, который присоединился к тем немногим, кто был удостоен привилегии получить такой подарок. Эти мальчики нашли поборника своих прав в лице францисканского монаха Франсиско де Моралеса, который в 1552 году написал королю, что юный Франсиско Тупак-Атаучи находится в колледже Сан-Андреса в Кито «без средств к существованию: Вашему Величеству следовало бы дать ему немного денег, чтобы он смог жениться». Он был упомянут в королевском указе 1556 года и вскоре стал получать ежегодную пенсию в размере 1000 песо. Таким образом, обеспеченный постоянным доходом, «ауки» Франсиско сумел-таки удачно жениться: он женился на дочери курака из Отавало. Он стал богатым человеком в колониальном обществе и приобрел в Кито различную собственность (включая ту, которая находится недалеко от каменоломен, — она до сих пор
известна как Тьеррас дель Ауки), а также земли в долине Чильо, в Латакунге, Отавало и Кумбая и фруктовый сад в Амбато. К 1576 году Франсиско был единственным человеком, получающим пенсию от королевского казначейства в Кито. В одном официальном отчете говорилось, что «он поддерживает домашнее хозяйство и живет очень тихо и мирно; он доволен этой милостью, так как она дает ему средства к существованию». Франсиско Тупака-Атаучи сделали распорядителем общественных работ в Кито. Он умер после 1580 года, будучи богатым и уважаемым гражданином. Его похоронили в часовне, которую он заложил в церкви Сан-Франсиско.
        Выжили и другие члены семьи Атауальпы, находившиеся в районе Куско. Когда Себастьян де Беналькасар вторгся в Кито, он отправил капитана Диего де Сандовала в провинцию Чапарра, расположенную далеко на севере империи инков, рядом с Кали в современной Колумбии. Сандовал захватил в плен группу беглецов-инков, включая сестру-жену Атауальпы, которая при крещении приняла имя Донья Франсиска Койя. Жители Куско глубоко почитали ее. Одна из ее служанок позже свидетельствовала, что когда Франсиска Койя забеременела и служанка спросила ее, от кого, то та сказала, что беременна от своего хозяина капитана Сандовала. Она родила дочь, а ее внучка вышла замуж за видного испанца по имени Висенте де Тамайо. Их семья разрослась в течение колониального периода. Еще одна жена Атауальпы, Донья Исабель Ярук Палья, стала любовницей другого офицера из отряда Беналькасара, Диего Лобата. Она обладала большим влиянием как вдова Инки, но тесно сотрудничала с завоевателями. Губернатору Кито Педро де Пуэльесу она выдала план готовящегося восстания индейцев, в результате чего он арестовал кураку из Отавало и заключил его и других
заговорщиков под стражу.
        Таким образом, и в Кито, и в Куско члены королевской фамилии инков использовали свое привилегированное происхождение, чтобы получать пенсии и почести в испанском колониальном обществе. Их трудно осуждать за то, что они старались воспользоваться щедростью испанцев с выгодой для себя или пытались усвоить европейские привычки. Но их сотрудничество носило исключительно эгоистический характер, ему не хватало того достоинства, с которым Титу Куси пребывал в своей одинокой ссылке в лесистых горах Вилькабамбы.
        Глава 18
        УГНЕТЕНИЕ
        Первым впечатлением любого чуткого приезжего в Перу в середине XVI века был ужасающе низкий жизненный уровень коренного населения. Еще в 1539 году Висенте де Вальверде написал королю: «Я путешествовал по большей части этой страны и видел на ее земле страшные разрушения. Я уже видел этот край раньше и не мог не почувствовать большую печаль. При виде такого опустошения любое сердце вздрогнуло бы от жалости». Спустя несколько лет Вака де Кастро писал: «Коренное индейское население пребывает в страшном упадке, который я видел своими собственными глазами по дороге из Кито в Куско».
        Сокращение численности населения было особенно заметно на прибрежных равнинах. Кристобаль де Молина описал условия жизни в трех долинах в сороковых годах XVI века. «Я расскажу вам о двух провинциях, про которые говорили, что в них население составляло 40 тысяч человек, когда испанцы ступили на землю этой страны. Одна из них называлась Уаура, расположенная рядом с Уармеем; ее Альмагро забрал себе во владение из-за ее большого населения и из-за репутации очень богатой провинции. В другой провинции — Чинча, которую взял себе Эрнандо Писарро, также проживало 40 тысяч индейцев. В настоящее время в двух провинциях насчитывается не более 4 тысяч индейцев. В долине этого города [Лимы] и в Пачакамаке, который находится в 5 лигах отсюда и составляет с ним одно целое, проживало свыше 25 тысяч индейцев. Сейчас он почти пуст; население насчитывает едва 2 тысячи человек».
        Провинция Чинча, расположенная в сотне миль к югу от Лимы, была когда-то одной из самых населенных долин побережья. Сьеса де Леон сообщил, что к 1550 году ее население сократилось в пять раз. А Бартоломе де Вега писал, что к началу шестидесятых годов в Чинче проживало только 1000 человек. Через десять лет, по сообщениям, в Чинче осталось всего лишь 500 коренных жителей, а в Пачакамаке — всего 100. Сьеса писал и о многих других местах, где царил ужасающий упадок. Особенно это касалось долин рек Санта, Ика и Наска, а также в Парамонге, где, по его мнению, «совсем не осталось индейцев, чтобы пользоваться ее плодородием». А по словам Гарсиласо де ла Веги, население долин Лунауана и Уарку сократилось с 30 тысяч до 2 тысяч человек к 1600 году.
        Некоторые наблюдатели сделали убийственные сравнения. Фернандо де Армельонес писал: «Мы не можем скрывать великий парадокс: варвар Уайна-Капак поддерживал такой великолепный порядок, что в стране царило спокойствие и все были накормлены, тогда как сейчас мы видим только бесконечную череду опустевших деревень, стоящих вдоль всех дорог королевства». Другой отчет включал в себя такую оценку: «Ясно, что раньше управление страной было лучше и полезнее, так как, когда правили Инки, численность населения постоянно росла».
        Другие хронисты были встревожены той перспективой, которая ожидала Перу. Высокопоставленный иезуит Хосе де Акоста писал: «Многие считают, что то немногое индейское население, которое еще осталось, скоро исчезнет». А доминиканец Санто Томас обратился к королю с просьбой: «Если не будет отдан приказ прекратить неразбериху в управлении этой страной, ее коренное население вымрет; а когда с ним будет покончено, закончится и господство Вашего Величества над ней». Диего де Роблес также подчеркивал безотлагательность этой проблемы: «Если вымрет коренное население, стране конец. Я имею в виду ее богатство: ведь все золото и серебро, которое поступает в Испанию, добывается благодаря этим индейцам». И Родриго де Лоайса писал: «Я должен уведомить Ваше Католическое Величество, что несчастных индейцев истребляют и они вымирают. Половина из них уже исчезла, и всех остальных ждет такая же участь в течение восьми лет, если ситуацию не исправить».
        Эти ужасающие примеры сокращения численности населения относились к тем районам Перу, которые в наибольшей степени подверглись испанской оккупации. Многие индейцы из прибрежных долин укрылись в горах, а в самой сьерре индейское население уменьшалось не так катастрофически. Испанские чиновники предпринимали попытки оценить, во сколько раз сократилось население в горных долинах вдоль дороги из Лимы в Вилькасуаман. Их оценки разнятся от 3,75 до 1,5 раза. Современные историки попытались подсчитать, каково было население империи инков во время конкисты. Джон Роу взял данные по пяти провинциям, в которых сохранились оценки количества населения для того времени, и на основе своего случайного выбора вывел средний коэффициент сокращения населения во всей стране в течение пятидесяти лет после завоевания Перу испанцами, который составил цифру 4. Джорджу Каблеру показалось, что население сократилось всего лишь вдвое — и все равно эта цифра оглушает. Самой точной оценкой численности населения Перу в конце XVI века является цифра около 1 800 000 человек. Если пользоваться критерием Джона Роу, то население Перу
во время конкисты составило бы, таким образом, около 7 миллионов человек.
        Что вызвало такое устрашающее сокращение численности населения? Наиболее очевидной причиной, вероятно, можно было бы назвать болезни, так как перуанцы, развиваясь в течение веков в изоляции, не имели иммунитета к европейским болезням. Любопытно, что источники того времени хранили молчание относительно какой бы то ни было эпидемии в течение первого десятилетия после завоевания. Вполне возможно, что причиной могла быть черная оспа, которая пришла с Карибского бассейна и распространилась по территории Перу как раз перед прибытием сюда Писарро. Но следующая эпидемия была зарегистрирована не раньше 1546 года, когда, по словам Эрреры, эпидемия, быть может, тифа или чумы «распространилась по всей территории Перу, и люди умирали от нее без счету». Современные исследования обнаружили, что в 1549 году «был большой мор и высокая смертность среди индейцев в районе Куско, во всей колья-суйю и других провинциях Перу». Мигель де Сегура свидетельствовал, что в самом Куско и вокруг него «умерло большое количество индейцев от болезни, которая, говорят, похожа на сенную лихорадку». В том же самом году в документах
муниципальных властей Куско была зафиксирована эпизоотия, которая сократила поголовье лам и альпака. Следующая эпидемия, которая была отражена документально, случилась между 1585-м и 1591 годом в то время, когда численность населения начала стабилизироваться. Вице-король Вильяр писал, что болезнь, похожая «на оспу и корь… привела к смерти большое количество индейцев» в Кито, где смертность, по оценкам, составила 30 тысяч человек. Эпидемия пронеслась по побережью и вскоре охватила Лиму, где в местной больнице Санта-Анна регистрировалось в среднем по 15 смертей в день в течение многих месяцев подряд. Вымерла почти четверть населения города. Тысячи людей умерли также в Куско и Арекипе. Болезнь начиналась, как оспа и корь, с высокой температуры. Ее жертвы становились почти неузнаваемы из-за страшных гнойников. Перед смертью у них начинался бред и часто жестокий кашель или горло покрывалось язвами. Городской совет Уаманги постановил обрубить подвесной мост через реку Апуримак, пытаясь остановить распространение болезни, но эпидемия свирепствовала в течение пяти лет.
        Поэтому болезни играли, конечно, важную роль, но не они были главной причиной резкого упадка в течение первых сорока лет испанского правления. Этот упадок явился результатом скорее глубокого культурного потрясения и беспорядочного администрирования. Со времени кончины Уайна-Капака народ Перу пережил целый ряд ошеломляющих катастроф. Их спокойное, четко организованное общество было подорвано рядом событий, происшедших в быстрой последовательности: сначала разразилась жестокая гражданская война; затем страна была завоевана чужеземцами совершенно другой расы и внешнего вида, что привело население в замешательство; следом были предприняты две мощные попытки оказать захватчикам сопротивление и, наконец, начались опустошительные гражданские войны между самими захватчиками.
        В течение четверти века после начала войны между Уаскаром и Атауальпой в стране наступали только короткие затишья, когда перуанские армии не были в военном походе. Тысячи перуанцев погибли в боях, особенно в боях гражданской войны между Атауальпой и Уаскаром. По оценке Висенте де Вальверде, 20 тысяч человек было убито за тот год, когда произошло первое восстание Манко.
        В такое неспокойное время многие коренные жители Перу были настолько деморализованы, что потеряли волю к жизни. Это и по сей день остается серьезной угрозой для первобытных народов, которые являются свидетелями разрушения их привычного образа жизни. Например, племена Мато Гроссо отдают богу душу, несмотря на усилия защитить их. В семидесятых годах XVI века была опрошена группа пожилых инков-чиновников, которые описали это трагическое состояние: «Индейцы, видя, что их лишают собственности и грабят… позволяют себе умереть; они не занимаются ничем, как это было во времена правления Инков». Это же моральное разложение привело к резкому упадку рождаемости. Это явление было ускорено благодаря передвижениям масс населения и подрыву системы браков, принятой у инков. Падение рождаемости, возможно, было самым важным из всех факторов, приведших к сокращению численности населения. Только немногие проницательные испанские чиновники, в том числе Андрес де Вега и Луис де Монсон, уловили всю важность этого.
        Испанцы редко без причины убивали коренных жителей, не считая военных действий, но, тем не менее, на них лежит немалая доля ответственности за этот упадок. При инках долины в Андах и реки, протекающие по прибрежной пустыне, были распланированы так, чтобы приносить пользу населению страны. Испанцы, озабоченные своим личным обогащением и вовлеченные в бурные гражданские войны, пренебрегали общественными работами, которые существовали во время правления инков. Бесценным ирригационным каналам было позволено прийти в ветхость, сельскохозяйственные террасы, которые раньше взбирались ровными рядами по склонам Анд, осыпались и заросли сорняками, дороги и мосты, которые были построены для гонцов, покрылись рытвинами от копыт лошадей и колесного транспорта. Инки содержали огромные склады в качестве страховки на случай неурожая. Их содержимое было растащено и разграблено в начале конкисты, а обширные стада лам, которых разводили инки, были перебиты, разогнаны и так и не восполнены. Один чиновник писал: «Говорят, что [первые конкистадоры] убивали большое количество лам, чтобы просто съесть костный мозг, а
остальное мясо пропадало». Гутьерес де Санта Клара описывал огромные стада, собранные в долине Хаухи президентом Гаской. Каждый солдат в его армии получал одну ламу каждые две недели, и «таким образом все продовольствие: овощи, ламы и альпаки, которые находились в той долине и районе, были полностью съедены».
        Сьеса де Леон, чьи труды также относятся к середине XVI века, писал, что, «когда местные жители прятали свои стада, испанцы пытали их при помощи шнуров до тех пор, пока они не выдавали их местонахождение. Они угоняли большие стада в Лиму и продавали их там чуть ли не за гроши. Когда несчастные жители приходили просить справедливости у маркиза [Писарро], он прогонял их, говоря, что они лгут. И так они ходили по горам, жалуясь на плохое с ними обращение». Такое жестокое разграбление неизбежно вело к голоду в отдельных районах. Паскуаль де Андагойя, пытавшийся приплыть в Перу даже раньше Писарро, в июле 1539 года написал императору отчет. В нем говорилось, что шайки испанских мародеров бродят по Перу, пользуясь неразберихой, которая наступила после смерти Альмагро. «Но что еще хуже, происходит полное уничтожение индейцев. Кто-то — один из чиновников Вашего Величества — сказал мне здесь, что вовсе не в бою за ту или иную сторону погибло 50 тысяч душ в Куско. С крестом в руках они умоляли дать им пищу ради всего святого; когда же им ничего не дали, они бросили крест на землю. Один человек в Куско
собрал с индейцев 200 тысяч фанега кукурузы и продавал ее на местном рынке. Солдаты и горожане забрали у индейцев всю одежду и пищу и продавали их на площади по таким низким ценам, что овцу можно было купить за половину веса. Они убивали столько лам, сколько хотели, всего-навсего для того, чтобы получить сало для свечей… У индейцев не осталось семян для посева, а раз у них нет скота и они никогда не смогут обзавестись им, нет сомнения в том, что они умрут от голода».
        Хотя с юридической точки зрения индейцы были свободными людьми, их заставляли чрезвычайно много работать, платить непомерные налоги, и при этом им недоплачивали. При инках они жили в патриархальном обществе, не зная денег, личной собственности и грамоты. Они были не способны понять, что теперь власти рассматривают их как свободных людей, от которых ожидают, что они начнут зарабатывать деньги, конкурировать и в случае необходимости отстаивать свои права согласно испанским законам. Все, что они знали, состояло в том, что их страна завоевана и поделена на части между завоевателями. После того как восстания под руководством Инки Манко потерпели поражение, коренные жители страны пассивно приняли свой жребий. Диего де Роблес жаловался, что «индейцы этой страны по своей природе очень зависимые, робкие люди, которые побоятся жаловаться на оскорбления, получаемые ими от своих энкомендеро».
        Очень многие хронисты описывали трудности индейцев с глубоким состраданием. Франсиско де Моралес, францисканский архиепископ Перу, сообщал королю: «Оскорбления и несправедливости, которые испанцы причинили и продолжают причинять несчастным покорным индейцам, невозможно перечесть. Все с самого начала — ущемление их прав. У них отобрали свободу; люди знатного происхождения потеряли свои титулы, власть и все формы отправления правосудия; [испанцы] отобрали у них пастбища и много прекрасных земель и налагают на них чрезмерные подати». По словам судьи Франсиско Фалькона, «все они, вообще говоря, платят непомерные подати — значительно большие, чем они в состоянии заплатить или чем стоят их поместья… Они никогда не давали словесного или молчаливого согласия на такие подати» и ничего не получали взамен. С этим перекликается мнение Валтасара Рамиреса: «Подати и налоги, которые они платят, „…“ они выдерживают с огромным трудом. У них не остается ничего для себя… для воспитания детей, на случай болезни или „на черный день“, как это бывает у нас, испанцев. Они живут в нищете, у них отсутствуют предметы первой
необходимости, они никогда не успевают рассчитаться с долгами или остатками податей. Видно, что они очень быстро вымирают и истребляются». Бартоломе де Вега начал свой выдающийся «Мемориал 1562 года» так: «Эксплуатация индейцев Перу начинается, во-первых, с определения размера податей, которые, по утверждению энкомендерос, им повелел уплатить его величество король… Они заставляют индейцев платить непомерные подати в виде натуральных продуктов. И эти подати с некоторых угодий просто невозможно заплатить. Из-за этого индейцы убегают в необжитые края и бродят, потерянные, вдали от своих родных краев».
        Эрнандо де Сантильян, чиновник, присланный из Испании в Аудиенсию Лимы, оставил душераздирающий отчет о нищете индейцев. «Даже если их зерно и другие продукты погибли от мороза или высохли и испортились, они вынуждены платить свой оброк полностью. Им не остается ничего из того, что они могут произвести. Они живут в самых бедных и жалких жилищах, в каких только могут жить люди на земле. Пока они здоровы, они полностью заняты только работой для уплаты оброка. Даже когда они заболевают, они не получают отсрочки, и немногие выздоравливают после своей первой болезни, какой бы легкой она ни была, из-за ужасающих условий, в которых они живут. Они спят на земле, „…“ а рацион их питания составляет кукуруза, чили и овощи: они никогда не едят мяса и тому подобного, за исключением рыбы, если они живут на побережье. Единственную обстановку их жилищ составляют кувшины, горшки, веретена, ткацкие станки и другие приспособления для работы. Ночью они спят в одежде, в которой ходят днем. Им редко когда удается одеть своих детей: большинство из них ходят голыми… Они глубоко придавлены своей нищетой и непосильной
работой. „…“ И они стали верить, что должны работать на испанцев, пока они, их сыновья и потомки живы, не имея никаких радостей в жизни. От этого они приходят в отчаяние; ведь они просят для себя всего лишь хлеба насущного и не могут получить даже этого… На земле нет народа, работающего столь же усердно, такого непритязательного и благонравного».
        К концу восстания под руководством Гонсало Писарро страна пришла в совершеннейший хаос. Не существовало критериев для измерения количества продукции, которую должно было давать каждое поместье или каждый отдельный индеец. Франсиско Писарро роздал своим конкистадорам огромные участки земли, и они выжимали из вверенных им индейцев столько, сколько могли. «При христианах стало действовать одно правило: использовать и эксплуатировать индейцев в зависимости от степени алчности каждого энкомендеро». Все признавали, что первым шагом к смягчению такой ситуации должно стать справедливое налогообложение, основанное на учете количества населения и плодородности каждого земельного участка. В июле 1536 года король уже отдавал приказ Писарро и Вальверде осуществить этот шаг, но этому помешало восстание Манко. Вака де Кастро получил такое же указание в июне 1540 года, но началось восстание Альмагро-младшего. Это повеление еще раз прозвучало в 34-й главе «Новых законов» в 1542 году и в письме от 14 августа 1543 года к вицекоролю Бласко Нуньесу Вела; но тут поднял мятеж Гонсало Писарро. Когда Педро де ла Гаска
восстановил контроль над Перу, он провел полную и тщательную ревизию всех энкомьенд: разделил на части самые крупные, отнял земли у мятежников и наградил ими своих сподвижников. Гаска уединился с архиепископом Лимским Херонимо де Лоайсой в тамбо Уайнарима, расположенном на высоком берегу реки Апуримак. Они продолжили выделение земельных наделов, о которых биограф Гаски Хуан Кальвете де Эстрелья хвастливо писал, что они дают в год 1 041 000 песо ренты — почти столько же, сколько стоило золото из выкупа Атауальпы. После сезона дождей в 1549 году Гаска отправил 72 инспекторов, чтобы они попытались определить величину налога, который должны платить индейцы различных репартимьенто (энкомьенд). «Он надеялся, что это станет спасением для индейцев: посредством этой меры страну можно было бы привести к порядку и справедливости, и указы, которые никто не отменял, стали бы выполняться».
        Это спасение так и не пришло, так как те, кто проводил такую оценку по приказу Гаски, были, как правило, местными энкомендеро, и их изыскания почти не повредили доходам их друзей. Некоторые энкомьенды, которые Гаска роздал в качестве награды, уцелели, и они явились наглядными свидетельствами угнетения коренного населения. Ежегодный налог, поступавший из провинции Кончукос, отдаленного региона между Кордильера-Бланкой и верхним течением реки Мараньон, включал в себя 2500 песо золота и серебра; 400 фанега (640 бушелей) пшеницы; 800 фанега ячменя; 200 фанега кукурузы и 100 фанега картофеля; 30 лам; 3 арроба (76 фунтов) свечного сала; 30 свиней не моложе полутора лет; 300 голов домашней птицы, половина из которой должны быть куры; 45 силков на куропатку; 1040 яиц — «двадцать из них должны доставляться каждую пятницу»; 25 «грузов» соли; 20 ивовых или ольховых бревен длиной 20-25 футов и 100 агавовых кольев; 25 небольших бочонков, 25 тарелок, 25 деревянных мисок, 6 сёдел и 20 колод для рубки мяса; 120 пар сандалий с завязками вокруг лодыжки; 20 кокосовых пальм для арканов; 10 мешков и 4 полости для
прикрытия ног в открытых экипажах и 30 веревок по 30 футов длиной каждая — все это из сизаля (волокон агавы). Весь этот огромный набор продукции индейцы должны были доставлять в городской дом энкомендеро в Уануко, находившийся на расстоянии многих дней пути. Помимо этой продукции, владельцу должны были предоставляться 80 человек для работы пастухами, сельскохозяйственными рабочими и слугами. А что же требовалось от энкомендеро в обмен на этот щедрый дар? Официальное решение на этот счет гласило: «А чтобы ты, энкомендеро, принимал эту дань без тревог или угрызений совести, мы вменяем тебе в обязанность обучать вышеупомянутых индейцев догматам нашей святой католической веры…»
        Тревожным аспектом такого налогообложения было требование драгоценных металлов и европейской продукции или перуанских продуктов питания из других климатических зон. «Они требуют золота и серебра от тех, у кого нет золотых рудников, „…“ свиней — от тех, кто не выращивает их, а куры вообще не существуют в этой местности, „…“ кукурузу, пшеницу и ахи [чили] они требуют от тех, у кого нет подходящей земли для их возделывания; древесину и хворост — от тех, на чьей земле этого нет; ткань из хлопка они хотят получить от индейцев, живущих в горах, которые не собирают его, а индейцев-пахарей и слуг — от людей, не привычных к такому труду…» По словам Беги, индейцам приходилось уходить далеко за пределы своих репартимьенто, чтобы найти необходимые товары, а Родриго де Лоайса указывал, как трудно было индейцам добыть достаточное количество драгоценных металлов. Диего де Роблес просто рекомендовал, чтобы «индейцам не приказывали платить подати такой продукцией, которую они не имеют или которую нельзя вырастить на этой земле».
        Индейцев заставляли приносить свои подати в городской дом энкомендеро, которому было строго запрещено жить на территории своего репартимьенто. Такая изоляция первоначально имела целью защитить индейцев от жестокого обращения и поселить членов испанских общин вместе для большей безопасности. Но она превратила энкомендеро в жестоких, постоянно отсутствующих хозяев. А перевозка груза зачастую создавала огромные проблемы для коренного населения. Бартоломе де Бега, будучи здравомыслящим человеком, сообщал, что индейцы из Паринакочи вынуждены были покрывать расстояние свыше 200 миль, чтобы доставить свои подати в Куско. «Иногда им приходится переносить 500 фанега (800 бушелей) кукурузы. Пятнадцать тысяч индейцев нужно для ее транспортировки: три индейца на 1 фанега… Они несут на себе все, что требуется, согласно установленному налогу: пшеницу, кукурузу, ткани, слитки серебра и т. д. Все это нагружают на мужчин, а также на женщин, даже на беременных со вздутыми животами и тех, которые только что родили — при этом их младенцы лежат сверху груза… Из-за того, что Перу очень гористая страна, эти люди
карабкаются со своим грузом вверх по таким склонам, по которым не смог бы взобраться конь. Они поднимаются по горам со своим грузом все в поту, и это душераздирающее зрелище. У индейцев часто уходит два месяца, чтобы доставить налог своему энкомендеро, включая дорогу туда, обратно и пребывание в испанском городе».
        Такое путешествие с целью доставить подати в дом энкомендеро часто являлось единственным соприкосновением индейца с жизнью испанцев. Многие индейцы предпочитали остаться в лачугах на краю города, чтобы выполнять неквалифицированный труд. Любое сельскохозяйственное бедствие давало толчок для этой печальной миграции, которая продолжается и по сей день.
        Власть энкомендеро не заканчивалась с получением огромных податей. Теоретически они не обладали ни гражданской, ни уголовной юрисдикцией. Но на практике они осуществляли не оспариваемый никем контроль за своими индейцами. В отдаленных сельских районах ничто, кроме совести и закона Божьего, не ограничивало поведения энкомендеро в отношении своих подопечных. Эрнандо де Сантильян описывал, как они заполняли тот вакуум, который образовался после свержения власти Инки и его аппарата управления.
        «Каждый энкомендеро сам стал Инкой. Таким образом, благодаря своим энкомьендам они пользовались всеми правами, податями и услугами, которые каждый край предоставлял Инке, плюс те, которые они добавили к ним». Хотя сами энкомендеро и не проживали постоянно в своих энкомьендах, они неизменно нанимали одного или нескольких управляющих или дворецких, чтобы надзирать за процессом сбора податей. Эти управляющие были бедствием для индейцев. Будучи обычно низкого происхождения, они видели свою задачу в том, чтобы максимально увеличить размер податей, получаемых с энкомьенды. Они организовывали сельскохозяйственные работы индейцев, основывали мастерские на местах, вели торговлю с испанскими купцами и внедряли европейскую культуру и агротехнику. Управляющие часто были грамотными и компетентными людьми, и, естественно, они рассчитывали получить для себя дополнительную прибыль. Более низкое положение занимал испанец-эстансьеро, крестьянин, который жил среди индейцев и присматривал за их стадами и плантациями. Те энкомендеро, которые оказались настолько удачливыми, что в их собственности оказались рудники,
также нанимали испанских рудокопов для их эксплуатации. Эти рудокопы имели квалификацию, и труд их высоко оплачивался.
        Постановление испанской короны вселило надежду, что индейцы будут платить меньший налог, чем они платили при инках, и некоторые испанцы верили, что так оно и будет. Но Франсиско Фалькон был уверен, что «индейцы вынуждены платить значительно больший налог, чем во время правления Инков», и он подчеркнул важные отличия испанской системы налогообложения от системы инков. Большая часть податей, получаемых во времена инков, хранилась на складах для блага народа, особенно в периоды кризисов. Пока индейцы работали, их обеспечивало государство, и они знали точно, сколько дней в году они должны работать. При испанцах за весь свой труд индейцы не получали ничего, и единственной пользой от этого было освобождение от воинской службы во время межплеменных или экспансионистских войн. Перуанцы оказались выдернутыми из-под крыла великодушной, почти социалистической, абсолютной монархии и брошенными в жестокий мир феодальной Европы. Из-за языкового, образовательного и расового барьера они остались в самом низу феодальной структуры, и только крошечная горстка инкской и племенной знати смогла оценить более утонченные
стороны европейской цивилизации постренессансной эпохи. Основная масса перуанцев (атунруна) видела, что их владык инков заменили испанцы; но при этом обмене они сильно проиграли.
        Во время завоевания инки внедряли систему управляющих, назначаемых центральной властью. Эти имперские чиновники, входящие в знаменитую ступенчатую десятичную систему управляющих, занимали места привычных вождей ассимилированных племен. Эти вожди — инки называли их «курака», а испанцы дали им название «касики», которое пришло из стран Карибского бассейна, — были низведены до положения почетных подставных лиц, отвечавших, как правило, за сбор податей и формирование групп рекрутов из своих племен для отбытия трудовой повинности. После свержения власти инков и их унижения хрупкое соотношение сил в их административной системе рухнуло, и Манко не смог восстановить его в течение двух лет перед своим восстанием. В смятении индейцы обратились за руководством к своим традиционным племенным вождям. Именно потому, что курака индейцев-чачапояс, индейцев-уанка в Хаухе и племен Чаркаса отказались пойти за Никой, второе восстание 1538-1539 годов потерпело поражение. Вожди ухватились за завоевательный поход испанцев как за возможность восстановить свое полновластие над своими племенами. В это же самое время самые
предприимчивые инки-чиновники в центре пытались остаться у власти в качестве региональных курака. И те и другие пытались утвердиться в качестве вождей, чья власть передается из поколения в поколение. Дамиан де ла Бандера писал о традиционных вождях племен: «При инках они обладали очень небольшой юрисдикцией или властью над индейцами. С приходом испанцев и падением правления инков они поднялись и присвоили себе всю собственность и привилегии, которые принадлежали Инке, включая гражданскую и уголовную юрисдикцию, которой до этого они не обладали. Каждый из них на своей навозной куче стал тем, кем был Инка во всем королевстве». Сьеса де Леон писал о втором типе курака: «Когда пришли испанцы, многие из [местных правителей] сохранили в своих руках постоянную власть в определенных провинциях. Я знаю некоторых из них, и их власть была так прочна, что их сыновья унаследовали собственность других». Руминьяви в Кито и Иллья Тупак в Уануко являлись примерами таких правителей-инков, которые старались сохранить навсегда свое господство. Поло де Ондегардо сказал об обоих типах: «С тех пор как христиане ступили на
эту землю, „…“ курака и их сыновья захватили более полную и широкую свободу действий, чем им была дана раньше. Каждый стал Инкой в своем крае». Фелипе Гуаман Пома де Аяла, который, будучи метисом, испытал на себе страдания коренного населения, писал, что с падением империи инков «существовавшая иерархия исчезла. Вместо этого индейцы, занимающие низкое положение, воспользовались сумятицей и создали для себя маленькие королевства или стали курака, не имея на это права по рождению».
        Захвату власти со стороны курака способствовало дробление страны, вызванное системой энкомьенд и гористым рельефом, который весьма эффективно отделял одну долину от другой. На самом деле при передаче в дар большей части энкомьенд назывались имена конкретных курака, а район репартимьенто был обозначен как находящийся под управлением этих курака. Но во многих случаях границы энкомьенд нарушали границы провинций империи инков, давая главам крохотных общин возможность заявить о себе как о независимых владыках.
        В самом начале завоевательного похода курака вынесли на себе основную тяжесть жестокости испанцев. Испанцы думали, что у тех есть ключи от спрятанных сокровищ, и обращались с ними как с заложниками, чтобы подвластные им индейцы правильно себя вели. Диего де Вара рассказал, как энкомендеро Бамбамарки неподалеку от Кахамарки «убил двух касиков при помощи огня и собаки, требуя от них сокровищ». А Антонио Куадрадо сообщал Гонсало Писарро, что курака из Уамбачо умер в результате порки. Педро де ла Гаска казнил Хуана де ла Торре, который пытал вождя племени каньяри, чтобы добиться сокровищ, а затем повесил и четвертовал его. Диего де Альмагро-младший заявил, что вождь Луис де Леон из Арекипы сам повесился, чтобы избежать преследования со стороны Эрнандо Писарро. Бесстрастный Сьеса де Леон писал о зверствах, совершенных в отношении многих курака Гонсало де лос Нидосом и Алонсо де Ориуэлой, «который еще жив в нынешнем 1550 году». «Они получили в награду некоторых вождей и индейцев. После того как они отняли у них все, что те имели, они закопали вождей в ямы по пояс и потребовали золота. Те уже отдали им
все, что они имели, и не могли дать больше. Тогда испанцы выпороли их кнутами, а затем принесли еще земли и закопали их по плечи и, наконец, по самые рты… Я даже верю, что большое количество индейцев было сожжено на кострах». Многие курака также погибли во время резни в Кахамарке или возглавляя свои войска в боях, которые происходили в ходе восстаний Манко. Других казнили Морговехо, Франсиско Писарро и другие испанцы, проводя ответные акции.
        Но когда бои и охота за сокровищами прекратились, испанцы стали рассматривать курака как ценных помощников. Так как самим энкомендеро не разрешалось жить в своих поместьях, за сбор податей стали отвечать курака, которые сами были освобождены от их уплаты. Многие курака воспользовались своим новым положением, чтобы присоединиться к испанцам в эксплуатации индейцев. Епископ Висенте де Вальверде, очень чуткий защитник индейцев, — несмотря на свою зловещую роль во время похищения Атауальпы, — стал первым сетовать на жестокость курака по отношению к своим индейцам. Многие более поздние хронисты описывали схожие случаи произвола. В 1556 году вице-король маркиз Каньете жаловался: «Касики — это люди, которые отбирают у них все. Индейцы так подчиняются им, как ни один раб не служит своему хозяину. Это происходит оттого, что они еще не начали осознавать, что они свободны, по крайней мере от своих касиков». Гаска в это же самое время писал: «Курака не только сурово наказывают их, они также взыскивают с них непомерную трудовую повинность и подати». А по мнению Сантильяна, «касики самым вопиющим образом грабят
и обманывают индейцев». Даже Доминго де Санто Томас писал своему наставнику Лас Касасу: «Индейцы этого края подчиняются и слушаются своих касиков». А яростный оппонент Лас Касаса сказал: «У индейцев нет главнее бога, чем их собственные курака, которые держат их в величайшем страхе. Курака не оставляют им собственности, дочерей, жен или свободы, они отнимают все. Ни один человек не осмеливается пожаловаться на них в суд. Но если кто-то все же пожаловался — будет проклят. Ведь у них есть тысяча способов убивать и грабить безнаказанно». Хуан де Матьенсо писал об индейцах как о больших рабах, чем его собственные негры, а вот мнение Мигеля Ахия: «Я считаю, что собственные касики туземцев являются более жестокими тиранами, чем самый жестокий испанский тиран в мире».
        Самым обычным обвинением, предъявляемым курака, было вымогательство значительно больших податей, чем требовалось энкомендеро. «Курака рады, если налогов много, потому что там, где надо взимать десять, они взимают пятнадцать, а разницу оставляют себе; а все бремя несут бедняки». По словам Бартоломе де Веги, ни один индеец «не оставляет себе больше, чем ему позволяет курака, а касик забирает себе все, что он хочет или может изъять у индейцев под видом их основных податей».
        При инках курака отвечали за формирование трудовых отрядов для «миты», то есть труда на Инку или общественных работ. Некоторые курака продолжили эту практику и стали злоупотреблять ею. Дамиан де ла Бандера утверждал, что «они сами используют индейцев и сдают их внаем, как животных, а плату забирают себе». В эту торговлю иногда включали и женщин. Родриго де Лоайса заявлял, что они «забирают их жен и дочерей. А индейцы настолько беспомощны, что не смеют жаловаться». Возмущенный доминиканец Диего де Вара говорил: «Я часто видел, как энкомендеро и касики отнимают у индейцев сыновей и дочерей. Нет сомнений в том, что переселение индейских девушек в дом энкомендеро или любого испанца равносильно отправке их в публичный дом».
        Курака были разные, как и энкомендеро. Многие, возможно, большинство, хорошо заботились о своих индейцах. Сантильян знал некоторых курака, которые «делают запасы продовольствия, чтобы раздавать его беднякам или заплатить подати, когда больше нечем платить их». Испанские энкомендеро имели обыкновение нанимать для своих поместий очень жестоких управляющих, которые назывались «сайяпайя» и контролировали сбор податей. Эти управляющие иногда вставали на место умершего курака и становились самыми ужасными угнетателями.
        Вполне возможно, что рассказы о жестокости курака были преувеличены, так как, очевидно, испанцы освобождались от угрызений совести, получая возможность написать: «Эти дьяволы вышли из среды самих индейцев, но „…“ они обращались со своими собственными согражданами с большей жестокостью, чем любой испанец». Франсиско Фалькон сказал, что испанцы использовали рассказы об эксплуатации индейцев со стороны курака в качестве предлога для того, чтобы грабить курака. Сбор и транспортировка податей были далеко не синекурой, это могло быть и неблагодарной задачей. Диего де Вара рассказывал, как самые лучшие курака пытались защищать своих индейцев от притеснений испанцев, а Антонио де Суньига писал о том, как к нему пришел рыдающий курака и сказал: «Отец, я не понимаю эту вашу справедливость. Согласно размеру налога я плачу своему энкомендеро так много песо золота и даю так много кусков материи каждый год. Но некоторые индейцы уходят из моей деревни, чтобы не прясть и не ткать: они уходят в другие районы и становятся бродягами. Из-за этого их доля работы падает на тех немногих, кто остается в деревне».
Лицензиат Эрнандо де Сантильян, один из высших испанских должностных лиц, утверждал, что, когда курака жаловались на чрезмерные налоги, испанцы «поджигали некоторых из них и опаляли или совершенно зажаривали их… Они заключали других в темные тюрьмы и держали там до тех пор, пока они не вешались от отчаяния… И они держали их без еды, пока те не посылали за недостающей частью податей».
        У притесняемых индейцев был еще и третий хозяин вдобавок к их энкомендеро и курака. Самым главным испанцем, с которым у них была прямая связь и которому было позволено жить среди них, был священник. Обращение индейцев в христианство было единственной обязанностью энкомендеро, который — подразумевалось — должен был платить священнику. Наиболее деспотичные энкомендеро, естественно, старались назначать таких же по характеру священников, и вскоре такие священники уже выдаивали из индейцев дополнительные подати. Бартоломе де Вега докладывал королю, как такое налогообложение получило официальное признание. «Каждое репартимьенто Перу платит налог священнику, который обучает индейцев, в добавление к тем основным податям, которые они платят энкомендеро. Те же самые чиновники, которые определяли размер основного налога, установили и размер этого. Репартимьенто в Илабае [недалеко от Арекипы] платит своему священнику следующие подати: 25 фанега кукурузы [40 бушелей] и 12 фанега пшеницы ежегодно; одну овцу [ламу] в месяц; свинью или вместо нее овцу каждые три месяца; курицу в каждый мясной день; два аррельде
[восемь фунтов] рыбы в каждый рыбный день; шесть яиц ежедневно, а также дрова, воду, соль, фураж для его лошади или мула и все необходимые услуги. Такую дань получает от индейцев священник, которому энкомендеро платит 300 или 400 песо за наставление своих индейцев на путь истинный». Некоторые беспутные священники держали дома индианок. Первый церковный собор Лимы постановил, что у них не должно быть «никаких женщин для приготовления пищи, только мужчины». По словам Фелипе Гуамана Пома де Аялы, дети начинали получать религиозное образование с четырехлетнего возраста. «Викарии и приходские священники пользовались этим, чтобы иметь в своем распоряжении наложниц: в результате они произвели на свет не одну дюжину детишек, увеличивая тем самым число метисов. „…“ Есть священники, у которых имеется до двадцати детей». У других религиозных фанатиков были свои тюрьмы, где при помощи колодок, цепей и кнутов наказывали грешников: богохульников или обращенных индейцев-вероотступников десять дней держали в колодках, затем им полагалось сто плетей прилюдно, и у них сбривали волосы на голове. В противовес этому в
Перу было много прекрасных, добросовестных священников, а из монашеских орденов вышли гуманисты, которые без устали радели за благо индейцев. Перуанцы изначально были восприимчивы к христианству, и священники и монахи ходили по стране, обращая индейцев в христиан, совершая обряды крещения, уничтожая гробницы и мумии доконкистских времен и пытаясь сделать из индейцев усердных христиан.
        Многие церковные ограничения отталкивали индейцев, не подходили им. Но в XVI веке, как и теперь, единственным посторонним человеком, который заботился об индейцах и посвящал им свою жизнь, зачастую был священник.
        Бедствия перуанских индейцев не заканчивались с выплатой податей в виде сельскохозяйственной и ремесленной продукции своему энкомендеро, курака и священнику. Испанцы нуждались в слугах и работниках так же, как и в произведенной продукции. В какой-то степени такой род услуг выполнял класс индейцев, которых называли янакона. При инках некоторые янакона были ремесленниками или другими специалистами, избавленными от необходимости платить обычные подати и отбывать миту. Другие были просто неквалифицированными рабочими, не имевшими корней в племенных сельскохозяйственных общинах. Янакона выдвинулись с приходом завоевателей-испанцев. Они влились в быт испанцев в качестве не получающих жалованья домашних слуг, имея при этом право не платить подати и пользуясь некоторыми удобствами жизни вместе со своими испанскими хозяевами. Их верность подверглась испытанию во время восстаний Манко, и большинство из них остались верны захватчикам из эгоистических соображений. Их число так раздулось, а статус так вырос, что некоторые стали уважаемыми старыми слугами в испанских домах, другие выучились у испанцев ремеслам:
портного, сапожника, кузнеца, брадобрея или серебряных дел мастера. Родриго Лоайса с восхищением говорил, что «эти янакона выучились нашим ремеслам и великолепно преуспели в них… демонстрируя свои природные способности и сообразительность».
        Таким образом, янакона поднялись над самым простым сельскохозяйственным и тяжелым ручным трудом. А испанцы обратились к покорным атунруна, которые должны были обеспечивать такой труд в добавление к обязанности платить подати. Они использовали индейцев, чтобы «подносить фураж лошадям; приносить воду, дрова и т. д.; работать в огороде и на кухне. Они держали в домах много индианок для выполнения домашней работы, приготовления еды, ухода за детьми, сопровождения и прислуживания дамам и их дочерям. Многие индейцы были заняты уходом за крупным рогатым скотом, овцами, козами и т. п., так как большинство городских жителей стали разводить крупный рогатый скот на землях индейцев». Индейцам, конечно, платили за такой труд, но плата была чрезвычайно несоразмерна — какие-то 6 песо и 10 бушелей кукурузы за год работы. «Такая манера оплаты значительно хуже, чем если бы им не платили совсем, а содержали бы их в своих домах как клейменых рабов, потому что хозяин дает своему рабу пищу и одежду и лечит его, когда тот заболеет. Но они же заставляют индейца работать как раба и не дают ему ни пищи, ни одежды, ни
лечения: ведь этой кукурузы недостаточно, чтобы ему прокормиться, а жалованья недостаточно, чтобы одеться».
        По словам Диего де Роблеса, «за восемнадцать лет свыше половины индейцев во многих репартимьенто на прибрежной равнине испустили свой последний вздох из-за чрезмерной работы, которую их заставляли делать их энкомендеро и люди, которые нанимают их для работы на своей земле и в других местах, им принадлежащих. Следовало бы приказать, чтобы ни один курака не сдавал внаем ни одного индейца без его на то воли кому бы то ни было…» Антонио де Суньига описывал безразличие властей, которые, «кажется, хотят, когда речь идет о работе, чтобы индейцы были телами без души, которые могут работать как животные; но когда речь идет о пище, то им следовало бы быть бесплотными душами, не нуждающимися в еде». Мигель Ахия дал горькое определение личной повинности индейцев: «Это пожизненная служба, которую несут индейцы подле испанцев, которым они вверены энкомьендой… труд без оплаты или различия пола и возраста, навязанный силой меча ради удовлетворения нужд отдельных личностей. Во многих энкомьендах [индейцы] были не свободными людьми, а рабами». Ахия провел расследование в одной энкомьенде, в которой 140 из 180
обязанных платить дань индейцев работали со своими женами и детьми, выполняя широкий спектр «личных повинностей» для своего энкомендеро. Даже в королевском указе, в котором была предпринята попытка искоренить злоупотребления в сфере личного служения энкомендеро, содержалось признание того факта, что ежедневное жалованье «кажется такой мизерной платой, что оно почти не отличается от работы задаром».
        Личная повинность могла принимать различные формы. Она простиралась значительно дальше простых работ на ферме или на пастбищах, которые для индейцев оказались вполне приемлемыми. С самого начала завоевания испанские армии и экспедиции принудительно забирали множество индейцев для переноски грузов, и в результате такие злоупотребления внесли свой прямой вклад в сокращение численности населения страны. Предпринимались дюжины попыток открыть в лесах Амазонки Эльдорадо. Сотни испанцев расстались с жизнями в этих отчаянных авантюрах, но их туземцы-носильщики умирали значительно раньше своих хозяев-европейцев. «В такую экспедицию отправляются 200 или 300 испанцев. Они берут с собой 2 или 3 тысячи индейцев, чтобы те обслуживали их и несли их провиант и фураж; и то и другое переносят на своих спинах несчастные индейцы. Выживают лишь немногие или вообще никто из индейцев из-за недостатка пищи, огромных трудностей во время долгого пути по бесплодным землям и из-за самих грузов». «В наши дни их уводят в кандалах, с тяжелыми грузами на плечах, умирающих от голода. Не было ни одной экспедиции, которая бы не
стоила жизни нескольким тысячам индейцев. Вот так их уводят, и они все там и остаются, мертвые». О некоторых экспедициях была дурная слава. Диего де Альмагро обвинил Педро де Альварадо в том, что тот убил неподдающееся исчислению количество индейцев во время своего похода на Кито. Кристобаль де Молина и Эрнандо де Сантильян обвинили Альмагро в таких же зверствах во время его экспедиции в Чили, «когда на сотни лиг пустыня была усеяна телами мертвых индейцев». А сын Альмагро впоследствии обвинил Эрнандо Писарро в том, что тот позволил своим людям «заковывать индейцев в цепи, чтобы те несли поклажу… Когда индейцы совсем изнемогали, им отрубали головы с величайшей жестокостью, не освободив от цепей, так что на дорогах было полно мертвых тел». Лицензиат Саласар де Вильясанге обвинил своего врага Мельчора Васкеса де Авилу в том, что тот разрешил своим солдатам захватить мирных индейцев из района, прилегающего к Кито, и увести их с собой на завоевание в леса Кихоса. «Они насильно увели около тысячи индейцев и индианок в Кихос и держат их там по сей день в отрыве от своих мужей, жен и семей. Многие из них уже
умерли там от плохого обращения, тяжелого труда и недоедания; других затравили собаками, а третьи покончили жизнь самоубийством, чтобы не быть пленниками». Эрнандо ле Сантильян обвинил злосчастного Педро де Урсуа в том, что тот явился причиной смерти всех индейцев-носильщиков, что он «свел в могилу население всей провинции и истребил население христианского города».
        Хуже всего дела обстояли во время гражданских войн, когда каждая армия, роялистов или повстанцев, перемещаясь по территории Перу, загоняла индейцев к себе на службу. Один из командиров Гонсало Писарро по имени Франсиско де Альмендра нашел в 1543 году в Уаманге артиллерию, «нагрузил ее на спины варваров и отправил по дороге в Куско» — путь составлял более 200 миль по труднодоступной местности. Позже Гонсало Писарро перевез эту артиллерию в Лиму. В Паркосе он придушил, а затем сжег заживо двух вождей. Оставшиеся в живых вожди собрали 6 тысяч мужчин, женщин и девушек, чтобы перевезти армейское имущество и артиллерию в Лиму. Противник Писарро Педро де ла Гаска описывал это в 1549 году: «Огромная масса индейцев погибла в результате переноски тяжестей. Их уводят, тяжело нагрузив; их истощает солнце и изматывают каменистые дороги. Они сковывают их днем цепью и держат в колодках ночью, чтобы они не убежали. Так они и идут со своими ношами, по 15-20 человек, скованных одной цепью, в железных ошейниках. Если падает один, падают все». Хотя индейцы и не участвовали в боях, «вся тяжесть войны падает на них».
        Даже когда не было никаких армий, отдельные испанцы, купцы и энкомендеро заставляли индейцев заниматься переноской грузов во время этих лет беззакония. Франсиско де Моралес жаловался: «Одной из причин разорения этой страны является использование индейцев в качестве средства для переноски грузов. Необходимо, чтобы Вы, Ваше Величество, приняли жесткий закон о том, чтобы „…“ ни при каких обстоятельствах никто не мог бы заставить ни одного индейца переносить грузы». Городской совет Хаухи в 1534 году признал, что чрезмерное использование индейцев для транспортировки грузов «наносит ущерб повелениям его величества и свободе индейского населения. Многие из них уже погибли от переноски тяжестей или покинули свои города и убежали в горы». Городской совет в Кито запретил выводить индейцев за пределы городов, даже с завоевательными или исследовательскими целями. Доминго де Санто Томас написал, что «индейцев обременяют насильно», а архиепископ Херонимо де Лоайса сказал, что «с ними всегда обращаются как с нанятыми мулами; если им и дают что-то поесть, то только для того, чтобы они прошли еще несколько лиг».
Президент Педро де ла Гаска писал королю, что перевозку грузов на индейцах следует запретить. «Сейчас в этой стране нет такого уголка, куда не смогли бы проникнуть вьючные животные, и уже давно пора избавить несчастных туземцев от этого тяжкого бремени». С этим перекликается мнение Мигеля Ахия: «Грузы должны перевозить животные, а не люди на своих хрупких плечах». Власти поощряли импорт мулов для горных районов, и в 1552 году левантиец Себриан де Каритате даже получил разрешение ввозить верблюдов для районов прибрежной пустыни. Но с верблюдами ничего не получилось, и спустя двадцать лет вице-король все еще жаловался, что туземцев заставляют работать носильщиками даже на равнинной местности.
        Теоретически индейцы-носильщики должны были получать плату за свои услуги. Но туземцы в основном были непривычны и равнодушны к деньгам. Поэтому их следовало принуждать к работе. Предлогом для того, чтобы требовать такую работу от сопротивляющихся, «ленивых» туземцев, было некое продолжение инкской системы мита. Мита инков представляла собой систему принудительных общественных работ на различных объектах, на землях Инки или землях, принадлежащих храмам официальной религии инков. Эти совместные усилия предпринимались общинниками, которые жили в обществе, не знавшем денег, с достаточной охотой. Теперь испанцы заявили, что во времена Инков «все подати взимались в виде трудовой повинности», и попытались захватить эту систему и использовать ее в своих корыстных целях.
        Как всегда, нашлись испанцы-гуманисты, которые привлекли внимание короля Испании к этим злоупотреблениям. Согласно одному из «Новых законов», индейцев не должны были заставлять переносить чрезмерные тяжести, и ни при каких обстоятельствах их нельзя было заставлять делать это против их воли или без соответствующей платы, даже в отдаленных районах, где не было вьючных животных. «Всякий, кто нарушит этот закон, должен быть подвергнут самому суровому наказанию, невзирая на личность». Этот закон не был отменен; еще раз он прозвучал в июне 1549 года после поражения Гонсало Писарро. Король пошел дальше. 22 февраля 1549 года он издал указ, запрещающий личную повинность индейцев или труд, включающий элемент принуждения. Подразумевалось, что индейцы — свободные подданные и должны получать надлежащую плату, если работают на других. Этот указ вышел вскоре после восстания Гонсало Писарро. Когда он достиг Перу, президент Гаска написал королю, что он слишком взрывоопасный, чтобы его обнародовать. Король повторно прислал этот указ второму вице-королю Антонио де Мендосе, который прибыл в Лиму в сентябре 1551 года.
Он также посчитал благоразумным отложить его публикацию, но, наконец, в июне 1552 года он был опубликован, когда Мендоса, уже старик, лежал на смертном одре. «Все были сильно возмущены этим… пришли в негодование и устраивали собрания, чтобы обсудить это». Судьи Аудиенсии Лимы опубликовали этот указ с различными несанкционированными оговорками. Они позволили испанцам нанимать индейцев при условии, что их труд будет оплачиваться по расценкам, установленным коррехидором. Они предприняли попытку ввести метод для установления этих расценок, и он был обнародован в Лиме в сентябре 1553 года и в Куско в ноябре. Это совпало с определением новых размеров податей в каждой энкомьенде. Эта работа была проделана проиндейски настроенным известным судьей Сантильяном и доминиканцем Санто Томасом. В результате этой работы сократилось, местами почти наполовину, количество податей с ряда энкомьенд. А их самих обвинили в том, что они сделали это, не посетив сами земельные владения и не посоветовавшись с их владельцами.
        И снова правительство издало слишком либеральные законы в пользу коренного населения. Поселенцы отнеслись к указу о личной повинности, даже с такими оговорками, как к недопустимому ограничению их свободы. Они восприняли его достаточно серьезно, чтобы поднять мятеж, совершить предательство и начать военные действия. Горожане Куско начали восстание под руководством уважаемого лидера Франсиско Эрнандеса Хирона в ноябре 1553 года. К ним присоединились города Уаманга и Арекипа. В течение года мятежные испанцы в южной части Анд, заявляя о своей преданности королю Испании, требовали себе большей свободы действий в эксплуатации коренного населения. В конце концов, в октябре 1554 года Хирону было нанесено поражение в Пукаре, скалистой местности к северу от озера Титикака. Сам он был взят в плен в ноябре в Уаманге и в декабре обезглавлен. Запрет короля на личную повинность остался в силе и вновь прозвучал в 1563 году.
        Поселенцы не стали прибегать ко второму безнадежному восстанию просто для того, чтобы заставить индейцев быть платными носильщиками. На кону были значительно более крупные финансовые проекты. С ввозом в страну все большего числа вьючных животных переноска тяжестей перестала быть важной по сравнению с двумя такими чрезвычайно прибыльными отраслями, начавшими развиваться в Перу, как добыча коки и серебра. Добыча и того и другого происходила в ужасающих условиях, и индейцы никогда не стали бы этим заниматься без принуждения. Испанские поселенцы снова подняли восстание, чтобы добиться возможности заставить их выполнять этот труд.
        Кока — это кустарник, который растет на восточных склонах Анд. Его листья, напоминающие мирт или лавр, перуанские индейцы смешивают с лимоном и жуют, чтобы получилось крошечное количество кокаина; этот слабый наркотик приглушает чувство голода и усталости. При инках кока была одной из привилегий членов королевской фамилии и жрецов. С падением империи всякий мог купить листья коки, и эта привычка охватила коренное население Перу. Сейчас она менее распространена, хотя в настоящее время каждый путешественник, стоящий слишком близко к местному автобусу, рискует стать мишенью для плевка комком пережеванной коки.
        К середине XVI века кока широко использовалась в языческих ритуалах, ей чуть ли не поклонялись за ее магическую стимулирующую силу. Она привязала к себе индейцев и явилась серьезным препятствием в распространении христианства. Из-за этого церковники страстно осуждали и подвергали нападкам использование коки. Диего де Роблес заявил, что «кока — это растение, которое изобрел дьявол для полного уничтожения индейцев». Хуан Поло де Ондегардо, Мартин де Муруа, Кристобаль де Молина и первые миссионеры-августинцы — все они описывали использование коки для жертвоприношений или в качестве фетиша во время языческих ритуалов, что было осуждено на Первом церковном соборе Лимы в 1551 году.
        Плантации коки располагаются по краю влажных лесов, на тысячи футов ниже естественного обитания индейцев в Андах. Это не стало препятствием для испанских плантаторов и торговцев, которые получали огромные прибыли от торговли кокой. Они заставляли индейцев, живущих высоко в горах, покидать свои энкомьенды и работать на жарких плантациях. Смена климата действовала истощающе на индейцев, у которых легкие в ходе эволюции приобрели больший объем, чтобы дышать разреженным воздухом. Антонио де Суньига писал королю: «Каждый год на этих плантациях гибнет большое количество вассалов Вашего Величества». На плантациях были также распространены опасные болезни. Крошечное двукрылое насекомое, похожее на комара, которое обитает в предгорьях Анд на высоте от 2500 до 9500 футов, является разносчиком пагубной верруги, или бородавочной болезни, во время которой ее жертвы умирают от лопающихся нарывов и жестокой анемии. Добытчики коки также заболевали страшной «болезнью Анд», или «утой», от которой разрушается нос, губы и горло и человек умирает мучительной смертью. Бартоломе де Вега описывал больницу для индейцев в
Куско, «где обычно бывает до 200 туземцев, у которых носы съедены раком». Те, которым удалось избежать болезней, возвращались в свои горные деревушки, истощенные от жары и недоедания. Таких легко было узнать по бледным лицам, слабости и апатии. Авторитетные источники того времени подсчитали, что после пяти месяцев работы на плантациях коки погибало от одной трети до половины рабочих, и «все, кто живет в Куско, прекрасно знают об индейцах, которые умирают в Андах, и о невыносимых трудностях, которые они переживают там». Даже в королевском указе короля Филиппа прозвучало, что кока — «дьявольское наваждение», выращивая которую «умирает неисчислимое количество индейцев от жары и болезней, распространенных там, где она растет. Придя туда из холодного климата, многие погибают, а другие выходят такими больными и слабыми, что так и не могут поправиться».
        Но торговля кокой приносила слишком большие барыши. Когда Сьеса де Леон достиг Куско после поражения Гонсало Писарро, все говорили об этом чудесном растении. «Никогда еще во всем мире не было такого растения, как это, которое приносит плоды каждый год… и которое так высоко ценилось бы». Некоторые плантации коки давали до 80 тысяч песо в год, а Акоста подсчитал, что ежегодный товарооборот коки в Потоси составлял полмиллиона песо. Такое богатство вызывало появление могущественного клана защитников производств и торговли кокой, которая была единственным товаром, высоко ценившимся среди индейцев. Они доказывали, что одна только кока может побудить индейцев работать за вознаграждение и участвовать в денежных отношениях. А также они говорили, что эта торговля слишком широко развернулась, чтобы ее запрещать, и является слишком важной частью перуанской экономики. Ряд серьезных авторов считали, что употребление коки может оказаться полезным: они видели, как повышается выносливость индейцев, чье чувство голода и боли было заглушено кокаином. Но лучше всех эту проблему подытожил Эрнандо де Сантильян: «Здесь
[на плантациях коки] есть одна болезнь, которая хуже всех остальных, — это безграничная жадность испанцев».
        Вице-король маркиз де Каньете терпеливо относился к торговле кокой, но пытался уменьшить трудности, связанные с ее производством. Он издал указ, чтобы рабочие на плантациях коки работали только двадцать четыре дня и получали соответствующую плату. Они также должны были получать дневной рацион кукурузы, даже по воскресеньям, праздничным дням и во время пути на плантацию и обратно. Королевские указы от 1560-го и 1563 годов запрещали принудительный труд на плантациях коки, а закон от 1569 года повелевал вице-королям защищать здоровье рабочих на плантациях коки и стараться предотвращать использование коки в колдовских ритуалах. Таким образом, кока осталась частью перуанского пейзажа, хотя ее употребление в конечном счете несколько снизилось с улучшением питания туземцев.
        Другой крупной отраслью, в которой требовался труд коренного населения — добровольный или принудительный — была горнодобывающая промышленность. В самом разгаре восстания Гонсало Писарро в апреле 1545 года один индеец-янакона по имени Диего Гуальпа обнаружил серебряные месторождения в Потоси, в юго-восточной части высокогорного плато Чаркас. В поисках одной из индейских усыпальниц Гуальпа вскарабкался на остроконечный холм и был сброшен на землю сильным ветром. Он обнаружил, что в руках у него зажата руда серебра, и сообщил о находке разным скептически настроенным испанцам из близлежащего горняцкого городка Порко. Он уговорил Диего де Вильяроэля, управляющего своего хозяина, изучить находку. Были открыты пять сказочно богатых серебром жил, и вскоре началась серебряная лихорадка. В течение пяти лет местные энкомендеро имели возможность разрабатывать эти жилы при помощи индейцев из этого района. Серебро располагалось близко к поверхности холма, и индейцы получали хорошее жалованье, и им даже разрешалось проводить за свой счет собственные изыскания в выходные дни. Руду очищали в индейских плавильных
печах, в которых использовалась сильная струя воздуха для раздувания жара до необходимой температуры. Потоси привлекало индейцев с альтиплано (плато) возможностью добыть серебро для уплаты податей, а также потому, что ходили слухи, будто на этой высокой безлюдной горе нельзя было заразиться никакими болезнями.
        Но Потоси ненадолго сохранил свою привлекательность. К 1550 году управляющие рудником должны были нанимать рабочую силу уже значительно дальше от него, в районе озера Титикака. Уговоры вскоре уступили место принуждению. Доминго де Санто Томас был одним из первых, кто привлек внимание к ужасным условиям работы на этом удаленном руднике. В 1550 году он написал в Совет по делам Индий: «Около четырех лет назад в довершение погибели этого края здесь были обнаружены врата ада, через которые проходит каждый год великое множество людей, кои приносятся жадностью испанцев в жертву их „богу“. Это есть Ваш серебряный рудник под названием Потоси. Чтобы Ваше Высочество могло понять, что это действительно врата ада… я опишу их сейчас. Это гора, расположенная на чрезвычайно холодной пустоши; вокруг нее в радиусе 6 лиг [25 миль] не растет трава даже для скота и нет деревьев для костра. Им приходится доставлять сюда пищу на спинах индейцев или лам. „…“ Несчастных индейцев отправляют на эту гору изо всех репартимьенто — 50 из одного, 60 из другого, 100, 200 и даже больше. Всякий, кто знает, что такое свобода, не
может не видеть, что здесь попирают здравый смысл и законную свободу. Ибо быть брошенным насильно в эти рудники есть удел рабов или людей, осужденных на суровое наказание за тяжкие преступления. Закон не может поступать так со свободными людьми, какими Ваше Высочество считает этих бедных людей в своих постановлениях и указах». Далее в письме шло описание тягот, переносимых индейцами и их семьями во время долгого, безостановочного перехода к Потоси и после того, как они достигнут этого безрадостного места.
        Королевской властью был издан 25 декабря 1551 года ханжеский указ, согласно которому индейцы могли быть назначены на работу в рудники при условии, что они идут на это добровольно, привлеченные хорошей платой. Но индейцы ненавидели работу, а особенно они стали ненавидеть тяжелую работу под землей в рудниках. Они хотели жить простой жизнью и просили только, чтобы у них было достаточно пищи и немного самодельной выпивки. Они были нечестолюбивы и равнодушны к деньгам. Но разрабатывать рудники было больше некому: негры не могли выжить на такой высоте над уровнем моря в Потоси, а примитивные условия горнодобывающей промышленности в XVI веке требовали сотен рабочих рук. Королевские благие намерения по отношению к не желающим работать на рудниках индейцам сильно ослабли под давлением требований экономики. В Потоси регулярно добывалось от 150 до 200 тысяч песо серебра в неделю, а причитающаяся королю пятая часть доходила до полутора миллионов песо в год. Караваны мулов, нагруженных серебром, медленно шли по альтиплано через Анды и далее к Тихоокеанскому побережью, чтобы заполнить флотилии испанских
кораблей сокровищами, которые являлись источниками финансирования грандиозных амбиций Испании в Европе.
        Руду из Потоси можно было переплавить только в индейских плавильных печах с поддувом, которые могли действовать только при наличии свежего ветра. Поэтому испанцам повезло, когда в 1559 году португалец по имени Энрике Гарсес обратил внимание на то, что индейцы добывают киноварь, и пришел к заключению, что поблизости должны быть залежи ртути. Он открыл ртутный рудник в Уанкавелике, высоко в горах между Уамангой и побережьем. В 1563 году местные индейцы обнаружили еще одно сказочно богатое месторождение ртути — Амадор де Кабрера. До этого все надеялись, что в Перу, возможно, будет найдена ртуть, так как эксперименты в Мексике показывали, как ее можно использовать в очистке серебра. Сенсационное открытие таких обширных залежей ртути вызвало ликование. В течение некоторого времени руда из Потоси не поддавалась очистке при помощи ртути, но в 1571 году Фернандес де Веласко, наконец, усовершенствовал метод использования ртути из Уанкавелики в Потоси. Вице-король Франсиско де Толедо сам убедился, что этот метод работает. В возбуждении он сказал, что сделает из Уанкавелики и Потоси величайший союз в мире.
        С трудом индейцев в Уанкавелике дела обстояли так же, как и в Потоси. В течение некоторого времени рудник разрабатывали рабочие-добровольцы из близлежащей местности. Но по мере того, как выработки расширялись, а условия труда ухудшались, власти стали прибегать к принуждению. По словам Гарсии де Кастро, прилегающие к руднику районы должны предоставлять небольшие группы рабочих даже насильно, если надо. Специальная комиссия выяснила, что управляющие рудником готовы хорошо платить и обеспечивать разумные условия. Но когда были выслушаны показания самих индейцев, она пришла к заключению, что только принуждение может заставить их работать.
        Почему индейцы так отчаянно старались избежать работы в рудниках? Немногие испанские хронисты, которые жили среди них, ужаснулись тому, чему они были свидетелями. Чтобы попасть на рудник Серро-Рико в Уанкавелике, который принес состояние его владельцам, нужно было пройти через огромные ворота, вырезанные в поверхности горы и увенчанные королевским гербом Испании. За ними тянулся длинный коридор, который постепенно превращался в лабиринт узких извивающихся проходов. Не делалось никаких попыток сделать вентиляционные шахты для того, чтобы работать можно было на большей глубине, или для соблюдения элементарных мер предосторожности при прорубании новых проходов. Перекрытия подпирали тонкими сырыми балками, которые легко ломались. Чтобы достичь поверхности земли, рудокопам приходилось преодолевать лестницы, пещеры, трудные проходы и низкие туннели. Освещения не было, кроме сальной свечи, которую каждый горняк держал в руке и от которой шел густой черный дым. Антонио Васкес де Эспиноза пришел в ужас от шума, неразберихи и невыносимого дыма и запаха, когда рабочие скапливались в узких местах и в концах
туннеля.
        Но от ртутного рудника в Уанкавелике исходила и более непосредственная угроза, нежели отсутствие удобств или риск обвала. Когда индейцы пробивали твердую, сухую руду своими ломами, на них обрушивалась густая токсичная пыль, которая содержала не менее чем четыре яда: киноварь (сульфид ртути), мышьяк, ангидрид мышьяка и пары ртути. Это вызывало сильное поражение носоглотки и легких индейцев, уже ослабленных жарой, усталостью и плохим питанием, и приводило к сухому кашлю и лихорадке. Многие из тех, кто добровольно вызвался работать дольше минимального срока, умерли от неизлечимой болезни «маль де мина», во время которой они кашляли смесью крови и ртути. Горняки работали под землей целый день; было очень жарко; на них были надеты только тонкие рубашки и штаны. Они выходили на поверхность вечером, когда на высоте 12 тысяч футов над уровнем моря было уже холодно, и их жены давали им холодное питье. Это быстро приводило к воспалению легких. По словам Мигеля Ахия, который посетил Уанкавелику, «опыт показал, что, отправляя их на такую работу, мы отправляем их на смерть».
        В Потоси условия были не лучше. Здесь также за входом находился достаточно просторный туннель, а далее шел спуск в центральную шахту. Она постепенно делалась все глубже, и к концу века достигала уже глубины около 750 футов. В нее надо было спускаться по трем лестницам, сделанным из кожи, ременные ступени которых находились друг от друга на расстоянии 22 дюйма. Одна цепочка индейцев спускалась по одной стороне, в то время как другая, как вереница муравьев, с трудом ползла наверх. Родриго де Лоайса описал одну обычную недельную смену работы. «Индейцы попадают в эти адские копи, спускаясь по кожаным ремням, похожим на лестницы. У них уходит весь понедельник на то, чтобы спустить вниз мешки с жареной кукурузой для своего пропитания. Оказавшись внизу, они остаются там на всю неделю и не поднимаются наверх, работая при свете сальных свечей. Там они подвергаются большой опасности, так как один даже очень маленький камушек, который падает [сверху шахты], ранит или убивает всякого, в кого попадает. Если в понедельник в шахту входят 20 здоровых индейцев, половина из них может выйти из шахты покалеченными в
субботу». А Альфонсо Мессия описал, как горняки спускались на глубину 700 футов, «где вечно царит ночь. Здесь всегда нужно работать при свечах, а воздух в недрах земли тяжелый и спертый. Подъем и спуск чрезвычайно опасен, и на это уходит четыре-пять часов. Индейцы идут шаг за шагом, неся мешки с рудой на спинах. Если кто-то оступится, то может упасть с высоты 700 футов. Когда они, задыхающиеся, достигают поверхности, их с упреками встречает владелец рудника, потому что они не шли достаточно быстро или не принесли достаточно руды, и заставляет их вновь спускаться вниз по малейшему поводу». Ременные лестницы часто рвутся от постоянного использования, гниения и большого срока службы. Подразумевается, что индейцы, карабкающиеся по ним, несут стандартные поддоны по 50 фунтов руды. Количество руды увеличилось до 25 поддонов в день, что составило 12 500 фунтов руды в неделю. Рудники Потоси и Уанкавелики достигли полного объема своей продукции только после шестидесятых годов XVI века. Когда в 1548 году закончилось восстание Гонсало Писарро, все эти ужасы только еще начинали затрагивать индейцев. В течение
первых пятнадцати лет испанской оккупации, в период неограниченной власти поселенцев, источником всех тягот жизни индейцев были энкомьенды и произвол отдельно взятых испанцев. Но когда власти взялись исправлять эти злоупотребления, большая угроза стала исходить от рудников.
        Многое еще нужно сказать о смягчении поведения испанцев. Все цитаты, приведенные в этой главе, принадлежали перу испанцев, проживавших в Перу. Не было недостатка в поборниках прав индейцев, их протесты были красноречивы и удивительно эффективны. Все высшие испанские власти, начиная от короля, были озабочены проблемой защиты коренного населения Перу от самого жестокого произвола. О некоторых средствах, которые применялись с этой целью, будет еще рассказано в последующих главах. По сравнению с другими колониальными режимами испанцы выделялись своими успехами в этой области; индейцы не страдали от сексуальных или расовых предрассудков, которые ослабляли достижения некоторых стран Северной Европы в своих колониях. Большинство жителей современного Перу — это говорящие на языке кечуа потомки индейцев империи инков, а также есть преуспевающая прослойка метисов.
        Любое современное правительство требует себе большую часть плодов труда своих подданных. Это возможно проиллюстрировать следующим образом: срок, в течение которого и перуанский крестьянин, и человек современной индустриальной эпохи работали на себя, одинаков, хотя нельзя даже отдаленно сравнивать их жизненный уровень. К тому же большая часть податей перуанцев шла скорее на обогащение отдельных лиц, нежели на общее благо. Размышляя над ужасами работы на серебряных и ртутных рудниках, стоит вспомнить, что все рудники в XVI веке, как в Европе, так и в обеих Америках, разрабатывались при схожих условиях труда. XVI век был тяжелым периодом, и его жестокости ни в коем случае не были свойственны исключительно колониальной Америке.
        Многие проблемы колониального Перу явились результатом полной несовместимости его коренного населения и испанцев-завоевателей. Мигель Ахия дал отличное сравнение, которое применимо к перуанским индейцам и по сей день. «Испанец и индеец диаметрально противоположны. Индеец по своей природе не жаден, а испанец чрезвычайно алчен; индеец флегматичен, а испанец легко возбудим; индеец скромен, а испанец заносчив; индеец осмотрителен во всем, что он делает, а испанец быстр в своих желаниях; один любит приказывать, а другой ненавидит подчиняться».
        Глава 19
        ЭКСПЕРИМЕНТЫ В УПРАВЛЕНИИ
        Шестидесятые годы, в течение которых Титу Куси совершал чудеса дипломатической изворотливости, были временем политического эксперимента и выжидательной нерешительности в оккупированном испанцами Перу. С поражением последнего восстания поселенцев под предводительством Франсиско Эрнандеса Хирона в Перу, наконец, воцарился мир. К этому времени в стране уже сложилось необыкновенно стабильное испанское общество. Испанцы продолжали основывать города с самоуправлением, каждый из которых строился по традиционному испанскому плану. С самых первых дней конкисты сюда из-за океана стали прибывать на кораблях испанки. Эти женщины выходили замуж за самых богатых испанских поселенцев и обеспечивали такую повседневную жизнь в колонии, что она почти ничем не отличалась от жизни на родине. Дети испанцев, рожденные в Перу, воспитывались как настоящие испанцы. Во всех новых городах с испанским самоуправлением были все привычные компоненты: большие дома, в которых жили энкомендеро в окружении своих домашних и слуг; множество священников, монахинь и монахов; процветающее торговое сословие; свободные негры и арабы и,
наконец, рабы. В городах жили представители всех необходимых профессий: врачи, юристы, нотариусы для удовлетворения страсти испанцев к письменным документам, а также ремесленники: портные, каменщики и плотники; брадобреи, отворяющие кровь, сапожники, шорники, серебряных дел мастера и ювелиры, кузнецы, которые также делали оружие и доспехи, и рабочие-металлисты, которые по совместительству были еще и ветеринарами.
        За исключением Куско и Кито, муниципалитеты в Перу были новыми образованиями. Большинство из них располагалось вдоль побережья или вдоль дорог, связывающих горы с ближайшим выходом к Тихому океану. Центр тяжести Перу сместился из Анд на океанское побережье, где и остается по сей день. К 1560 году в Перу насчитывалось около 8 тысяч испанцев. Из них одна треть или чуть больше имели энкомьенды или жили в домах 480 энкомендеро; у четверти из них были независимые профессии, а около одной трети испанцев были безродными бездельниками, которые играли в азартные игры, задирали индейцев, участвовали в экспедициях в джунгли или донимали вице-королей просьбами предоставить доходное место. Большинство индейцев в горах оставались в стороне от этой новой культуры, вдали от новых чужеземных общин, которые стали устанавливать порядки в их стране.
        Теперь властям необходимо было развивать систему управления страной. Практически не было прецедентов колонизации европейцами столь далекой и совершенно чуждой расы. Первые эксперименты в области установления колониального правления в дальнейшем осложнились особыми условиями Перу. До завоевания в стране процветало удивительно стабильное правление Инков, и теперь власти пожелали сохранить то, что осталось от многочисленного коренного населения. Но страна стала свидетелем двух восстаний, поднятых недовольными колонистами, и находилась в опасной удаленности от метрополии. Она также обладала серебряными рудниками, которые быстро становились столпом всей испанской империи. Королевская власть стремилась одновременно сохранять чистоту своей христианской совести и проявлять заботу о перуанских индейцах, но при этом поддерживать на том же уровне свои доходы и вознаграждать испанских колонистов — это были явно несовместимые цели. В это время экспериментов в Перу бурлили политические теории. Лавина мемуаров, очерков и трактатов содержала советы королю, как управлять страной, а политические мысли и
рекомендации отличались удивительной скрупулезностью и идеализмом.
        Многие политики-теоретики хотели найти в администрации Перу место для инкской родовой знати. Король чувствовал сострадание к потомкам таких же, как он, монархов и угрызения совести за то, как обошлись испанцы с Атауальпой и Инкой Манко. В средневековой Испании существовала традиция уважать «сеньор натураль», мудрого, законного, любимого правителя; и Франсиско де Витория подчеркивал законные права туземных правителей. Такие хронисты, как Луис де Моралес, Кристобаль де Молина и Бартоломе де Вега рисовали удручающие картины обнищания родовой знати инков, лишенной роскоши, которой они беспечно наслаждались еще несколько лет назад, а теперь живущей без каких-либо доходов посреди богатств покоренной империи.
        На самом деле положение королевской семьи инков к шестидесятым годам XVI века улучшилось. Единственные сыновья Уайна-Капака, оставшиеся в живых после междоусобной войны и испанского завоевания, Манко и Паулью, были оба мертвы, а их старшие законные сыновья Сайри-Тупак и Инка Карлос были владельцами богатых энкомьенд, которые они получили в результате приступов щедрости у Карла V, Гаски и Каньете. Некоторые принцессы вышли замуж за конкистадоров, имевших энкомьенды, а другие также получали пенсию от испанской короны. Эта привилегированная группа, которая должна была воодушевлять коренных жителей Перу, обогатилась таким образом благодаря податям с энкомьенд и стала составной частью испанского общества. Вместо того чтобы пытаться встать на защиту национальных интересов, потомки королевского дома Инков использовали свое происхождение с целью получения личной выгоды. Они так же были жадны до титулов, фамильных гербов, прекрасной европейской одежды и дармовых доходов и так же безразличны к трудящимся массам, как и любой испанский идальго.
        Помимо немногих удачливых принцев и принцесс, которые получали подати с энкомьенд, существовали еще несколько сотен инков знатного происхождения, которые жили в Куско. Их королевское происхождение прослеживалось от одного из одиннадцати Великих Инков, и они сохраняли родственный клан, или «айлью», своего предка Инки. Земли вокруг Куско, которые раньше предназначались для Инки или для храмов Солнца, были поделены на части между королевскими потомками. Таким образом, у каждого было небольшое сельскохозяйственное владение, от уплаты налогов с которого они были освобождены. Но эти инки знатного происхождения, как и многие курака, часто были помешаны на том, чтобы «одеваться в шелка или иметь лошадей, пить много кастильского вина или иметь друзей среди испанцев». Благодаря своему благородному происхождению всякий из них, кто становился христианином, получал титул «Дон», который был отличительным признаком аристократической родословной среди испанцев. Но очень мало кто из индейцев выучил испанский язык, и даже представители знати оставались достойными сожаления фигурами в постконкистском обществе.
        На некоторых испанцев производило большое впечатление то, как легко можно было манипулировать местной знатью. Луис де Моралес писал, что многие индейцы — «люди очень способные, рассудительные и разумные. И все это тратится впустую, так как они всего лишь ухаживают за лошадьми или пасут скот». Поэтому испанские власти забавлялись тем, что выискивали способы использовать в своих целях управленческие способности индейцев вне жестокой системы «энкомендеро — курака». Франсиско Писарро и Висенте де Вальверде пытались сохранить индейские общины везде, где только они были, особенно в таких городах, как Хауха со 100 тысячами жителей или Вилькасуаман с населением 40 тысяч человек. Их усилия остались тщетными из-за анархии во время восстаний и гражданских войн. Вака де Кастро надеялся создать новые поселения индейцев, но единственное, что ему удалось сделать, это основать город индейцев племени чачапояс, который располагался далеко от их родных мест обитания в провинции Вилькас. Если основывались новые поселения, то индейское самоуправление могло действовать только вне племенной системы курака. Священники
хотели, чтобы живущие отдельно индейцы собирались в такие общины для облегчения им задачи обращения их в христиан. Их настойчивость привела к тому, что в 1549 году вышел королевский указ, требовавший от властей основывать в Перу больше городов с индейским населением. В каждом таком городе из числа индейцев должны были быть «алькальды, мировые судьи для рассмотрения гражданских исков, а также члены городского управления, избранные индейцами на годичный срок из своих же соплеменников», чтобы заботиться о благе общины.
        Гаска написал королю после своего триумфального возвращения в Испанию и предложил, чтобы мировым судьям из числа индейцев было разрешено рассматривать простейшие гражданские иски своих соплеменников, а также арестовывать испанцев, совершивших правонарушения, и сопровождать их к испанскому коррехидору, имеющемуся в каждом испанском городе. Король в свою очередь попросил нового вице-короля маркиза де Каньете рассмотреть такие полномочия, а Каньете поручил коррехидору Куско, грозному Хуану Поло де Ондегардо, лицензиату и сведущему человеку в делах индейцев, разработать такую систему для 20 тысяч индейцев, проживающих в городе и поблизости от него. Поло разделил Куско на четыре административных района, или прихода. Коррехидор выдвинул в каждом районе по восемь кандидатов, из которых индейцы выбрали трех. Затем одного из них коррехидор избрал алькальдом. Каждый алькальд осуществлял правосудие среди индейцев, но он не мог приговорить к смерти или нанесению увечий. У них это стало неплохо получаться, и вскоре стали появляться сообщения о том, что, «как видно из опыта города Куско, четыре алькальда,
назначенные своими соплеменниками, так хорошо справляются с делами, что от них не может спрятаться ни один грабитель или правонарушитель; они быстро улаживают возникающие иски, касающиеся пахотных земель, водоснабжения, пастбищ и др.».
        Каньете уже назначал родовитого Алонсо Титу Атаучи постоянным главным алькальдом четырех суйю в Куско, вручив ему особый жезл судьи. Он попытался провести такой же эксперимент в Кито, сделав двоюродного брата Атауальпы Дона Матео Юпанки главным алькальдом де лос Натуралес, то есть начальником индейской полиции, со своим штатом служащих и ежегодным жалованьем в размере 100 песо. Дон Матео очень эффективно выполнял свои обязанности в течение восемнадцати лет и завоевал восхищение испанского коррехидора. В 1563 году Аудиенсия Кито приняла решение избирать алькальдов из числа индейцев, как в Куско, чтобы они имели полномочия «арестовывать испанцев, которые совершают правонарушения в своих районах, и отправлять пленников к коррехидору». Другой достойный человек, Дон Диего де Фигероа, и Кахамарка, внук главнокомандующего Уайна-Капака и курака инкских поселенцев в Кито, стал одним из этих алькальдов. Он обучал индейских и испанских детей в своем округе, построил прекрасную церковь, основал поселения неподалеку от Кито и поднялся до главного алькальда всей провинции, которому в вопросах правосудия
подчинялись все курака провинции. В новом прибрежном городе Гуаякиль курака по имени Дон Педро Самбиса храбро помогал отразить нападение Фрэнсиса Дрейка. В награду он стал главнокомандующим и главным алькальдом де лос Натуралес в Гуаякиле, а в конечном счете — преемником Дона Диего де Фигероа на посту главного алькальда Кито. Каньете также организовал полностью индейскую общину с горожанами, алькальдами, судом и городским советом в Ла-Магдалена-де-Чакалеа в долине Лимы.
        Эти пробные шаги в индейском самоуправлении явились волнующим экспериментом в управлении колонией. В течение некоторого времени политики-теоретики в Перу обсуждали более смелые меры. В 1561 году Аудиенсия Лимы дала указание своим региональным инспекторам перевести индейцев в новые города, в которых они сами будут управлять своими делами. Каньете умер в 1561 году, а повеления короля побудили его преемника графа де Ньева продолжить назначения индейцев на ответственные должности. Лицензиат Хуан де Матьенсо предложил, чтобы в каждой провинции на пост индейца-коррехидора и судьи сроком на два года назначались подходящие представители коренного населения не из этого района, достаточно воспринявшие испанский образ жизни. Архиепископ Лимы Лоайса настаивал, чтобы назначенные алькальды и члены городского совета из числа индейцев везде находились под началом испанских коррехидоров. И Поло де Ондегардо, и Хосе де Акоста считали, что есть необходимость в таких чиновниках. Испанцы оккупировали страну, в которой, как им было известно, было блестящее руководство. Поэтому они могли бы доверить значительную часть
управления страной коренным жителям, отбирая достаточно авторитетных кандидатов, чтобы разрушить основанную на тайном сговоре власть энкомендерос и курака. Такая смелость в управлении Перу поставила бы страну на века впереди других колониальных режимов и послужила бы реальным подтверждением для официальных заявлений о том, что индейцы — равноправные подданные испанского короля.
        К сожалению, несмотря на первые успехи индейцев на административных должностях, правители Перу колебались идти дальше. Каньете доверил своим управленцам-индейцам очень скромные полномочия и составил список ограничений для кандидатов: они должны быть благородного происхождения, исповедовать христианскую религию, говорить по-испански, быть достойными, способными, справедливыми, энергичными, добродетельными, иметь приятную внешность и немного разбираться в законах. Он сообщил королю, что надеется возродить коренное население страны посредством создания еще большего числа индейских общин с самоуправлением. Преемник Каньете Ньева вяло занимался делами индейцев. Он попытался поставить над янакона в Лиме двух алькальдов, несмотря на протесты местного населения. Он также задумал ввести новые должности индейских судей, которые занимались бы рассмотрением менее важных гражданских исков и имели бы разрешение арестовывать испанцев при условии немедленной их передачи в руки испанских властей. Это новшество не прижилось.
        Следующий правитель Перу, Гарсия де Кастро, полностью сознавал, что королю очень хотелось бы, чтобы индейцы стали жить в новых городах и поселениях. Но его усилия, предпринятые с целью заставить их покинуть свои разрозненные жилища, потерпели полную неудачу: индейцы отказывались трогаться с места, а Кастро был слишком нерешителен, чтобы принудить их. Гарсия де Кастро отправил д-ра Грегорио Гонсалеса де Куэнку решить вопрос с управлением в 30 репартимьенто вокруг Трухильо на северном побережье, чьи подробные указания позволили местным индейцам организовать в своих деревнях подобие самоуправления. Президент Кастро также предпринял попытку назначать двух индейских алькальдов, которые занимались бы разбором исков индейцев в энкомьендах. Он уточнил, что курака не могут служить в этом качестве. Но его алькальды не обладали ни достаточной властью, ни официальной поддержкой, чтобы произвести хоть какое-нибудь впечатление на тех, кто уже укрепился в системе управления энкомьендами. Возможно, индейцы были слишком запуганы или деморализованы четвертьвековой оккупацией страны испанцами, чтобы вырастить в
своей среде достаточно приемлемых кандидатов. Более вероятно, что курака обладали слишком большой властью над своими соплеменниками. Испанские правители Перу не были настолько смелы, чтобы передать из рук испанцев достаточный объем власти в руки индейцев. Неуверенные шаги по пути внедрения индейского самоуправления поэтому так и не реализовали все свои возможности.
        Более ранней традицией испанского колониализма было назначение испанских протекторов индейцев. Еще до того, как Писарро отплыл в Перу, его партнер, а также партнер Альмагро, Эрнандо де Луке получил указание защищать коренное население еще не открытых земель. Будучи духовным лицом, Луке так и не попал в Перу, но эти инструкции были повторены в 1536 году и для Висенте де Вальверде, который в апреле 1538 года был официально назначен «протектором этих провинций». Вальверде приветствовал это назначение. Он пришел в ужас при виде опустошения, которое предстало перед ним во время его путешествия в глубь страны после восстания Манко. Он писал королю по поводу своего назначения: «Необходимо защищать этих людей от волчьих зубов, которые им угрожают. Я считаю, что, если специально не начать заботиться об их защите, страна опустеет. Индейцы чрезвычайно обрадовались… когда узнали, что Ваше Величество специально послали к ним человека, который будет защищать их». Обязанности Вальверде как протектора индейцев были обширными, но возможности принуждения — незначительными. Протектор индейцев обладал полномочиями
посылать инспекторов в любые места, но ему почти некого было посылать. Он мог вести расследования по делам о жестоком обращении с индейцами, рекомендовать губернатору лишить того или иного владельца его индейцев или подвергнуть его телесному наказанию; или он сам мог налагать на правонарушителей штраф до 50 песо или наказывать тюремным заключением сроком до десяти дней. Вальверде рассмотрел несколько дел в Куско. Сохранились записи о двух случаях изнасилования служанок испанцами-энкомендеро. Вальверде приговорил их к штрафам и тюремному заключению, и апелляции испанцев к Франсиско Писарро не смогли изменить приговор. Но один епископ не мог обуздать легион жестоких конкистадоров.
        Епископ Лимы Лоайса сменил Вальверде на посту протектора индейцев, а другие видные служители церкви занимали этот пост в других частях Вест-Индии. Одним из самых выдающихся был праведный Хуан де Валье, чья епархия располагалась к северу от границы империи инков. В 1557 году король Филипп написал Валье: «Мы узнали о том, как вы заботитесь о переходе индейцев этой провинции в христианскую веру, и о том, чтобы с ними хорошо обращались; какие усилия вы прилагали и продолжаете прилагать, чтобы защитить их от причинения им всяческого вреда; а также о гонениях и тяготах, которые вы переносите из-за этого. Мы в высшей степени довольны… и поручаем вам продолжать заботиться об этих людях». Но эти епископы с добрыми намерениями не обладали реальной властью для того, чтобы принудить хорошо обращаться с индейцами. Один из священников, работавших с де Валье, рассказал, как он уладил дело с записью размеров налогообложения и запретил использовать индейцев для переноски грузов и как он с надеждой «указывал испанцам, как спасти свою совесть в отношении индейцев… как вести себя на будущее, и предписывал им
возместить индейцам весь ущерб». Епископы делали все, что только было в их силах, чтобы уговорить и усовестить своих прихожан, но обязанность защищать индейцев перешла на практике к гражданским властям.
        Правительственный аппарат был несложный. Вице-король в Лиме возглавлял Аудиенсию, в которую входили четыре оидора, то есть судьи-советника, и финансовый, или налоговый, чиновник. Аудиенсия в Лиме была основана в 1542 году; в 1559 году Филипп II создал Аудиенсию в Ла-Плате, или в Чаркасе; в 1563 году — в Кито, а в 1565 году — в Чили. Председатели этих второстепенных Аудиенсий действовали как губернаторы и главнокомандующие на местах, и в каждой Аудиенсий было четыре или пять оидоров и финансовый чиновник.
        Представителем королевской власти в провинциях был коррехидор, чиновник, который имелся в каждом испанском городе и возглавлял его городской совет. Первоначально должность коррехидора обычно занимал ведущий энкомендеро; она была почетной, и жалованья коррехидор не получал. Каньете сократил число коррехидоров до 12 человек, дал им достаточное жалованье и старался назначать хорошо образованных, знающих людей, таких, как Хуан Поло де Ондегардо. В каждом основанном испанцами городе был муниципальный совет, кабильдо, возглавляемый алькальдом; в него входили рехидоры, или члены городского совета. Эта система муниципального управления была целиком в руках энкомендеро: владельцы поместий должны были жить в городах и, естественно, были самыми богатыми горожанами. В сельской местности присутствие центральной власти или правовая защита выражались в том, что каждый год сюда приезжал алькальд или рехидор из ближайшего города. Они устраивали скорые краткие слушания дел и выносили приговоры. Время от времени кабильдо (муниципальные советы) издавали законы в пользу индейцев, чтобы только поддерживать жизнь в этой
готовой ко всякому труду рабочей силе; а приезжающие с визитами магистраты иногда предпринимали какие-нибудь шаги в защиту индейцев от алчных испанцев. Коррехидоры также должны были защищать индейцев и наказывать их обидчиков так же сурово, как если бы преступление было совершено против испанца. Но коррехидоры несли ответственность за обширные просторы гористой местности и были слишком заняты делами в своих городах, чтобы управляться еще и за их пределами. И было большой редкостью, если эти чиновники на местах наказывали своих соплеменников-энкомендеро. Поэтому индейцы не получали действенной защиты со стороны королевских властей. Большинство из них, вероятно, даже и не подозревали о существовании другой власти помимо их непосредственных хозяев: энкомендеро, курака и священника.
        Когда гражданские войны уже подходили к концу, недостаток этой власти, которая защищала бы индейцев, был очевиден всякому сочувствующему наблюдателю. Было ясно, что индейцы зависели от милости кучки хозяев, грабивших их. Если бы на них совсем не обращали внимания и предоставили бы их самим себе, их количество уменьшилось бы и они никогда не приняли бы христианство добровольно. Одним из решений проблемы стало бы возвращение реальной власти правителям из числа индейцев. Но большинство политиков-теоретиков уклонялись от этого смелого решения и вместо этого выступали за идею усиленной защиты индейцев как наиболее уязвимого низшего слоя общества. Индейцы так настрадались от жестокого обращения с ними в годы анархии в ходе конкисты и во время гражданских войн, что, казалось, они были не способны отстаивать свои права свободных граждан. Закон уже подверг индейцев дискриминации, сделав их данниками энкомендеро со всеми сопутствующими этому ужасами. Испанские бродяги и бездельники, прибывшие в Перу, не имели таких обязательств. Индейцам так и не дали шанса проявить себя свободными гражданами, и было бы
невозможно ожидать, что они переживут потрясения конкисты, приспособятся к обществу конкурентных денежных отношений и написанному на иностранном языке своду законов и отразят натиск воинственных вооруженных представителей расы завоевателей. Поэтому исполненные благих намерений испанцы пришли к заключению, что коренных жителей Перу должно защищать специальное законодательство, а специально назначенные испанские протекторы должны осуществлять их коллективные права. Но появление такого специального законодательства означало, что индейцы теряют свое равноправие как свободные подданные короля Испании. Вместо этого их статус снизился до положения правового меньшинства. Были забыты прекрасные идеи «Новых законов» и надежды на то, что перуанцы продвинутся вперед, от положения подданных Великого Инки до положения свободных граждан-христиан европейской монархии.
        Вскоре после поражения Гонсало Писарро Аудиенсия Лимы попросила себе у короля право назначать протектора индейцев в каждом городе «для лучшего обращения с индейцами и их защиты». Гаска настаивал, чтобы в обязанности коррехидора входило защищать индейцев, на том же стоял и Каньете. Каньете пошел еще дальше и попытался официально ввести должности провинциальных коррехидоров с широкими полномочиями в области защиты прав индейцев. Но все эти добрые намерения оставляли без внимания проблему поиска добросовестных и способных испанцев. Чтобы выполнять свою работу как следует, протектор должен был испытывать сострадание к своим подопечным, быть сведущим в испанских законах, непримиримым и непоколебимым в отношении своих соотечественников и альтруистом, не думающим о денежном вознаграждении. Очень мало таких образцов совершенства добрались до Перу в XVI веке. Кто-то пытался ввести должности протекторов в отдельных репартимьенто, которые отошли короне, но Хуан де Матьенсо в 1562 году сообщил королю, что это пришлось отменить «из-за грабежей, дурного обращения и мошенничества, которыми они занимались в
отношении индейцев». Вскоре Каньете убрал своих коррехидоров в провинциях, сказав, что они воры. Позднее вице-король Франсиско Толедо сместил всех региональных протекторов, за исключением архиепископа, «потому что они все и каждый из них занимались грабежом и эксплуатацией индейцев и притесняли их, возбуждая дюжины судебных процессов».
        Несмотря на такую зловещую картину, губернатор Гарсия де Кастро убедил себя в том, что какая-то новая форма власти необходима, чтобы управлять индейцами и защищать их. Его решением проблемы стал «коррехидор де индеос», испанский чиновник, который стал бы управлять индейцами, дублируя испанского коррехидора, который осуществлял центральную власть в испанских городах. Гарсия де Кастро стал продвигать свои планы в жизнь, несмотря на скептическое отношение церковных властей. Он объяснил королю, каким образом эти новые чиновники смогут предотвращать бунты и мятежи среди коренного населения, следить за переселением индейцев в более крупные города, осуществлять среди них правосудие вместо священников, упорядочить сбор податей, который проводят курака, делать перепись населения и защищать индейцев от различных злоупотреблений. Новые коррехидоры де индеос должны были получать жалованье в размере двух серебряных монет в год с каждого платящего подати индейца, которого они зарегистрируют. По замыслу губернатора, им должны были быть предоставлены широкие полномочия за счет уже существующих полномочий местных
властей.
        Бедняга Гарсия де Кастро, неудачник, действующий с самыми лучшими побуждениями, не мог предвидеть, какую бурю протестов вызовут его нововведения. Самыми громогласными противниками были церковники, которым грозила потеря власти, фактически незаконно захваченной священниками в каждой индейской общине. Архиепископ Лоайса доказывал, что губернатор никогда не сможет найти достаточное количество достойных мирян на новые должности, следовательно, задачу защиты индейцев следует оставить священникам, получающим поддержку от инспектора из центра. Франсиско де Моралес, францисканский архиепископ, осуждал чиновников, которые «обогащают себя, своих родственников и друзей за счет страданий этих невинных душ»; по словам Родриго де Лоайсы, коррехидоры сколотили себе состояния на торговле своими подопечными и поощряли их дурные наклонности. Рехинальдо де Лисаррага писал, что настоятель его женского доминиканского монастыря отказывал в отпущении грехов новым чиновникам. Страстные словесные нападки церковников подкреплялись кампанией отказа от сотрудничества с коррехидорами де индеос. Например, они отказались
предоставить свои записи крещений и браков, чтобы помешать новым должностным лицам находить уклоняющихся от податей индейцев.
        Церковные власти подстрекали самих индейцев против новых коррехидоров де индеос, хотя предполагалось, что функцией новых чиновников будет обеспечение дополнительной защиты притесняемых туземцев. К этой оппозиции присоединились курака. Судья Франсиско Фалькон помог им подготовить петицию, которая была представлена в Аудиенсию Лимы в июле 1565 года. В ней предлагались разумные шаги к постепенному повышению уровня индейского самоуправления посредством алькальдов и рехидоров из числа коренного населения. В ней также утверждалось, что не требуется никаких новых чиновников для управления послушными индейцами и что жалованье коррехидорам де индеос должны, во всяком случае, платить энкомендеро, а не сами индейцы. Эту петицию должны были затем отправить в Испанию, и архиепископ Лоайса торопил курака собрать деньги, чтобы отправить их вместе с ней и тем самым придать ей больший вес. Эти аргументы были вполне убедительными, но мотивы сомнительными, так как введение новых чиновников угрожало так же ограничить власть курака, как и власть священников.
        Противодействие исходило также и от других властей, которые почувствовали угрозу своему положению: от кабильдо (муниципалитетов) испанских городов (состоявших из энкомендеро); от уже существующих коррехидоров, которые не хотели отдавать свою власть над индейцами, и даже от относительно беспристрастных аудиенсий. Члены Аудиенсии Чаркаса послали Гарсии де Кастро аргументированную докладную записку. В ней подчеркивалось, что новые чиновники навлекут на несчастных туземцев еще больше страданий, так как станут требовать уплаты еще одного налога, который нужно платить не иначе, как только серебром. Настолько сильны были шумные протесты как со стороны индейцев, так и со стороны энкомендеро в Чаркасе, что администрация вынуждена была временно прекратить взимание этого налога. Гарсия де Кастро доказывал, что любая коррупция в рядах его новых чиновников будет немедленно разоблачена рассерженными священниками, энкомендеро и курака и ее можно будет сурово пресечь. Но Аудиенсия Чаркаса предостерегала: существует риск, что коррехидор де индеос присоединится к этим трем группам эксплуататоров и они составят
заговор молчания. Члены Аудиенсии были убеждены в том, что новые должностные лица не смогут выполнять свои обязанности, не опираясь на прочную базу, которая была у уже существующих коррехидоров в городах. Поэтому прежде чем создавать эти новые должности, туземцев следовало объединить в более крупные общины.
        Губернатор Гарсия де Кастро изменил условия деятельности своих коррехидоров де индеос, учитывая эти протесты. Но он продолжал верить в необходимость новых чиновников, которые восполнили бы недостаток управленцев в сельской части Перу. Он был убежден, что простых индейцев нельзя защитить, а неопытным индейцам-алькальдам не выстоять против угроз курака без помощи со стороны этой новой власти. Поэтому он начал постепенно вводить коррехидоров де индеос сначала в районе Лимы, и в течение нескольких лет он настойчиво просил короля издать указ, который утвердил бы его нововведение.
        В то время как Гарсия де Кастро и другие размышляли над способами управления индейцами, Перу в течение многих лет раздирали горячие споры относительно будущего самой энкомьендарной системы. Королевская власть рассматривала первоначально подаренные энкомьенды как временные, вынужденные меры, предпринятые с целью закрепить завоевание только что покоренной территории и наградить победителей. Энкомендеро не имели ни прав на землю, ни юридической власти над индейцами в своих регионах. Просто в течение своей жизни они получали и могли пользоваться огромными податями со своих владений, то же самое относилось и к их прямым наследникам. Владельцы энкомьенд были недовольны теми ограничениями, которые сопровождали эти награды, и их тревога стала нарастать с осознанием того, что они потеряют весь источник своих доходов со смертью своих наследников. Они очень хотели, чтобы подаренные им энкомьенды остались им в бессрочное пользование. Борьба за владение энкомьендами в течение неограниченного срока спорадически вспыхивала с тех времен, когда завоевание Перу еще не началось. В течение некоторого времени в
тридцатые годы XVI века казалось, что королевская власть, возможно, сделает эту уступку, но король решительно повернул против энкомендеро в «Новых законах» от 1542 года. В них было объявлено, что вся система скоро прекратит свое существование и никакие другие энкомьенды в дальнейшем раздаваться больше не будут. Когда Гаска нанес поражение Гонсало Писарро и наградил десятки верных последователей энкомьендами, конфискованными у мятежников, испанские поселенцы в Перу организовали новое лобби в защиту владения энкомьендами в течение неограниченного срока. В 1549 году они послали доминиканского архиепископа в Перу отца Томаса де Сан Мартина и одного из первых и наиболее уважаемых конкистадоров капитана Херонимо де Альягу упросить короля Карла I отдать им энкомьенды в вечное владение. Совет по делам Индий заслушал эту петицию в 1550 году. Большинство его членов высказались «за», но оппозиция, возглавляемая Лас Касасом, Сан Мартином (который попал под обаяние Лас Касаса и переметнулся на другую сторону) и Гаской, отложила принятие решения. Аргументы в пользу владения энкомьендами в течение неограниченного
времени были всегда похожими, и в них было нечто убедительное. Отданная в навечное владение энкомьенда вызвала бы в энкомендеро постоянную заинтересованность в благоденствии и процветании своих владений. Он стал бы вкладывать в землю капитал, обучать индейцев более прогрессивным методам земледелия, учить и защищать их, а также стимулировать экономическую деятельность в этом районе. Получив же энкомьенды на ограниченное время, энкомендеро были «наемниками, а не фермерами», которые «старались только насытиться потом индейцев перед тем, как уехать». Но если бы подаренная земля осталась владельцам в вечное владение, они стали бы надежной лояльной аристократией, достаточно богатой, чтобы защищать королевскую колонию. В начале 1554 года, в разгар восстания Франсиско Эрнандеса Хирона, верные королю энкомендеро собрались в Лиме, чтобы подготовить вторую петицию. Они просили оставить им их земли навсегда, позволить им поселиться в своих поместьях и дать им гражданские и юридические полномочия второй инстанции, что позволило бы им выслушивать жалобы или просьбы индейцев в отношении курака. Своим эмиссаром они
избрали Антонио де Риберу, и в конце 1555 года он прибыл к Карлу I в Брюссель. Его просьба была подкреплена самым мощным из всех возможных аргументов: обещанием 7 600 000 песо в случае, если просьба будет удовлетворена. В то время 467 энкомендеро в Перу получали ежегодный валовой доход около 1 200 000 песо, из которого они должны были содержать священников. Поэтому их предложение представляло собой сделку на семь лет — невысокая цена за собственность, приносящую стабильные доходы, и никакого предсказуемого риска. Каким образом они собирались занять или наскрести эту огромную сумму, ни разу полностью не обсуждалось.
        В январе 1556 года Карл I отрекся от престола, и королем обанкротившейся страны стал Филипп II. Естественно, он сильно соблазнился денежным предложением и в сентябре написал в Совет по делам Индий, что он решил принять его. Он планировал создать из креолов аристократию, продавая титулы и гербы, и дать потомственным энкомендеро всю полноту власти на местах, подчиняющейся только центральным судам. Совет по делам Индий пришел в смятение. К его чести, надо сказать, что он отправил королю свое решительное осуждение этого предложения. Совет предостерег короля, что передача энкомьенд их владельцам в бессрочное владение будет на пользу только нескольким сотням энкомендеро за счет тысяч других испанцев, поселившихся в Перу; это будет означать вечное рабство для индейцев. Предоставление энкомендеро широких полномочий не соответствовало изначальному замыслу папы, подарившему королю эту страну, и было бы неосмотрительно предоставить такую власть группе беспокойных поселенцев, многие из которых участвовали в недавнем восстании. Такой решительный отпор решению нового короля был смелым поступком Совета. Филипп
II позволил своим денежным затруднениям затмить человеколюбивые доводы, которые производили такое впечатление на его отца.
        Оппозиция в Перу тоже росла. Группа курака собралась в Лиме в 1559 году и назначила Доминго де Санто Томаса и Бартоломе де Лас Касаса — оба они были в то время в Испании — представлять их контрпредложение королю. Они предложили великолепную взятку: на 100 тысяч дукатов больше, чем самое крупное предложение, сделанное королю со стороны энкомендеро. Но они просили уступок, которые изменили бы все коренным образом. Энкомьенды должны были отойти к короне после смерти настоящих владельцев, и в дальнейшем никаких наград испанцам в виде земельных владений в Перу больше производиться не должно. Энкомендеро и их семьям должно быть запрещено появляться в своих репартимьентос по какому бы то ни было поводу. Подати, которые должен платить каждый конкретный индеец, должны соотноситься с его платежеспособностью, а подати с репартимьенто, принадлежащих короне, должны быть уменьшены наполовину. Исконным владыкам должны быть предоставлены привилегии и уступки, а у индейцев должны быть представительские собрания, чтобы они могли высказать свое мнение по важным вопросам, их касающимся. Эта петиция была представлена
королю в 1560 году, и Филипп отнесся к ней достаточно серьезно и попросил своих представителей в Перу рассмотреть эти предложения и прислать свои отзывы.
        К этому времени король Филипп уже послал комиссию в Перу, чтобы расследовать со всех сторон вопрос о передаче энкомьенд в бессрочное владение. Он тайно наделил трех членов своей комиссии полномочиями решить этот вопрос положительно, если они посчитали бы это желательным, но сказал, что он предпочел бы, чтобы они прислали очень полный и подробный отчет с их рекомендациями. Защитники интересов двух сторон, Антонио де Рибера и Доминго де Санто Томас, также возвратились в Перу в 1560 году. Спор о передаче энкомьенд в бессрочное владение продолжался в течение всех шестидесятых годов XVI века. Это было буйство красноречия, оскорблений, интриг и идеализма. Король и члены его комиссии пригласили высказаться по спорному вопросу всех сановников вице-королевства; результатом этого была лавина научных трудов. В течение 1562 года члены комиссии посылали по два эмиссара, чтобы выслушивать мнения испанских граждан в Перу и индейских провинциальных вождей. Оба посланца, отправившиеся в центральные высокогорные районы, имели хорошую квалификацию: это был пылкий защитник индейцев Доминго де Санто Томас и более
спокойный Поло де Ондегардо, который в это время был судьей Аудиенсии Ла-Платы.
        Результаты этих опросов можно было предсказать заранее. Санто Томас провел встречи с курака в различных городах вдоль своего маршрута движения и доложил, что «во всех из них индейцы, полностью вникнув в дело, стояли на том, что хотят напрямую подчиняться Вашему Величеству, [а не различным энкомендеро]. Для этого они выдвигают достаточно причин, никакие ученые мужи не смогли бы сделать это лучше». Другая группа курака собралась неподалеку от Лимы в январе 1562 года и предложила кандидатуры нескольких либеральных служителей церкви и королевских чиновников для отстаивания интересов коренного населения. Ведь и ему, и королевской власти было бы неизмеримо выгоднее, если бы всех энкомендеро отправили на пенсию, а индейцы перешли бы в прямое подчинение королевской администрации. Тем временем духовенство так энергично занялось проведением церковных служб, осуждающих бессрочное владение энкомьендами, что вице-король граф де Ньева вынужден был призвать к себе глав духовных орденов, чтобы сказать им, что он будет сурово наказывать всех священников, которые будут продолжать волновать умы индейцев. Санто Томас
возвратился из своей поездки в сьерру убежденный в том, что все индейцы хотят быть объединенными под властью короны и что энкомендеро никак не смогут уплатить сумму, обещанную Риберой. Вице-король был настроен скептически и полон подозрений: он был уверен, что священники, сговорившись с алчными курака, строят заговор для передачи Перу под власть папы.
        Оппозиция передаче энкомьенд в бессрочное владение энкомендеро также возникла и среди массы простых испанцев, чьи отцы не получили в награду энкомьенды. Одни из них были торговцы и ремесленники, другие — только что прибывшие искатели приключений и известные властям бродяги, а третьи — метисы, не очень уверенные в том, кто они такие: испанцы или индейцы. Некоторые из таких жителей Куско писали членам комиссии, что экономика Перу зависит от того, насколько подвижны трудовые ресурсы страны в сельском хозяйстве, горнодобывающей промышленности и торговле, и что энкомендеро ограничивают их перемещение. Другие не имеющие привилегий испанцы и метисы строили планы жалких и бесплодных восстаний.
        Промежуточная точка зрения на получение земельных владений в бессрочное пользование принадлежала некоторым королевским чиновникам, особенно Хуану Поло де Ондегардо, Хуану де Матьенсо и Эрнандо де Сантильяну. На собраниях индейцев Поло пытался говорить, что бессрочное владение энкомьендами может принести свои выгоды, и провел исследования, чтобы составить доклад о методах сбора податей курака в прошлом и в настоящем, о системе принудительных работ мита и об отправлении правосудия и религиозных обрядов. Поло, Сантильян и Матьенсо поддерживали передачу энкомьенд в бессрочное владение при условии, что энкомендеро не получат полномочий вершить суд. Матьенсо был самым юридически грамотным автором в Перу в XVI веке. Он написал свой знаменитый труд «Гобьерно дель Перу», который представлял собой первую попытку всеобъемлющей политической программы для этой колонии. Матьенсо сочувствовал индейцам, стремился защитить их от наиболее вопиющих злоупотреблений и присоединить их к христианской цивилизации. Он по-отечески относился к ним, но их пассивный характер внушал ему пессимизм; он был убежден в правоте
испанской конкисты.
        И Матьенсо, и Поло подчеркивали тот исторический факт, что инки завоевали Перу и правили — «тиранствовали» — в ней всего лишь на протяжении нескольких поколений. Этот факт был известен с самого начала завоевания Перу испанцами и часто повторялся в рассказах о жизни инков в доконкистский период и в опросах пожилых инков, занимающих видные посты. Только теперь испанские теоретики утешились, оправдывая свое завоевание тем, что они просто вытеснили таких же непрошеных завоевателей.
        Сами энкомендеро продолжали настаивать на всех своих требованиях. В марте 1561 года члены комиссии написали в испанские города, приглашая их принять участие в обсуждении вопроса о передаче энкомьенд в вечное пользование их владельцам и отправить делегатов в Лиму для ведения переговоров об условиях этой передачи с членами комиссии. К середине 1562 года от восьми городов был получен ответ: они предлагали уплатить 3 938 000 песо в течение восьми лет за получение бессрочного права владеть энкомьендами и отправлять в них правосудие.
        Члены комиссии выслушали все свидетельства и составили свой доклад и рекомендации. В нем они уничижительно отзывались об индейцах, которых считали тупыми и лишенными способностей и интеллекта. «Они не знают ни способов, как им управлять собою, ни людей, которые могли бы это делать, ни желания. Они понятия не будут иметь о том, что им делать завтра, если им не отдать распоряжение». Курака могли бы взять на себя руководство, если бы энкомендеро совсем не стало бы, «и вполне можно допустить, что индейцы увидят от них больше вреда и угнетения, чем от энкомендеро». Члены комиссии высказались за объединение индейцев в более крупные общины, как это делалось инками, «чью политику в области человеческих ресурсов мы считаем очень хорошей». Индейцы в новых общинах «должны иметь органы управления — алькальдов и рехидоров, объединенных в совет, — со своими законами и порядками. Эти алькальды должны осуществлять правосудие в гражданских и уголовных делах в первой инстанции». Испытывая недоверие к духовенству и курака, признавая факты плохого обращения с индейцами со стороны многих энкомендеро и желая пополнить
королевскую казну, члены комиссии рекомендовали трехсторонний компромисс. Одна треть всех энкомьенд должна была быть продана в бессрочное пользование с предоставлением права суда во второй инстанции самым достойным энкомендеро, которые, таким образом, образуют лояльную к королевской власти аристократию. Еще одна треть должна будет отойти к короне по истечении существующего срока владения при условии, что курака заплатят столько, сколько они обещали. Оставшаяся треть должна будет перейти к короне, но впоследствии ее можно будет вновь передать достойным испанцам в пожизненное владение.
        Закончив свою работу, члены комиссии отплыли домой в Испанию. К сожалению, пока они плыли по Атлантическому океану, некоторые секретные документы вице-короля Ньева попали в руки жителя Перу, который плыл в Испанию на другом корабле. Из документов явствовало, что члены комиссии вступили в сговор с вице-королем и занимались далеко идущей незаконной деятельностью во время своего пребывания в Перу. Вместе с ним они получали взятки за назначение на должности, в том числе судейские, и занимались перепродажей энкомьенд, захватом и продажей земель, принадлежавших короне, а также продажей документов, подтверждающих права существующих энкомендеро на их владения. Незаконным путем они сделали себе такие огромные состояния, что начали организовывать сеть посредников, чтобы скупать контрабандный товар и нелегально перевозить его в Испанию при помощи трех сговорчивых капитанов. Такая всеохватывающая коррупция была поразительна даже для Испании XVI века. Один член комиссии умер в Перу, а двух других арестовали при высадке на берег. Один из них получил длительное тюремное заключение, а другому было запрещено
работать в государственных, муниципальных и общественных учреждениях в течение нескольких лет. Король немедленно отправил лицензиата Лопе Гарсию де Кастро арестовать вице-короля графа де Ньева. Но Гарсия де Кастро достиг Перу не раньше октября 1564 года, а его намеченная жертва внезапно умерла в феврале предыдущего года.
        Ньева был известным распутником, который уже заставил замолчать священников, осмелившихся критиковать его за безнравственность. Лицензиат Монсон докладывал королю, что репартимьенто в Сурко неподалеку от Лимы «было выделено для развлечения неких женщин, от которых исходит моральное разложение; оно было выделено как для них, так и для всяких третьих лиц, которые пожелают». Во вкусе графа Ньева были самые высокородные женщины, каких только можно было найти в Перу, причем многие из них были замужем. Ньева умер внезапно: выехал в полночь в своей карете, а в два часа ночи его привезли назад при смерти. Оидоры распространили официальное сообщение о том, что вице-король умер от апоплексического удара, и архиепископ Лоайса повторил это королю. Но ходили слухи, что он получил удар кинжалом от ревнивого мужа, или что «однажды ночью он был убит мешками с песком, когда был застигнут при попытке взобраться по лестнице на балкон», или что он умер «от опухоли в интимном месте». Какова бы ни была судьба Ньевы, подписанный им и членами комиссии доклад был дискредитирован вскрывшимися фактами их должностных
преступлений. Вследствие этого их рекомендации относительно будущего энкомьенд были оставлены без внимания.
        Король не принял заманчивых предложений энкомендеро и курака. Ряды энкомендеро постепенно редели из-за того, что умирали наследники первых энкомендеро, и они теряли свое финансовое превосходство: состояния, сколоченные разработчиками рудников и торговцами кокой, значительно превышали сельскохозяйственные подати обычных энкомендеро. Таким образом, могущество энкомендерского лобби постепенно приходило в упадок, но вопрос о бессрочном владении энкомьендами остался нерешенным, а с ним и вопрос о будущей форме правления в Перу.
        Работа Хуана де Матьенсо «Гобьерно дель Перу» была послана в Испанию в конце 1567 года. Ее с интересом прочли члены Совета Кастилии, так как ее автор был известным юристом. Матьенсо придерживался колониальной политики в отношении индейцев: она должна быть для них благоприятной, но достаточно жесткой. В то же самое время некий Луис Санчес обратился с более резким либеральным призывом к президенту Совета Кастилии. Он продемонстрировал, что перуанские индейцы страдают больше всех в обеих Америках, и выразил горькое сожаление по поводу того, что официальным лицам на местах не удалось провести в жизнь королевские законы. Король также познакомился с отчетом дискредитировавших себя членов комиссии и с многими противоречивыми политическими теориями.
        В 1568 году король Филипп, наконец, выбрал нового вицекороля, который стал преемником графа де Ньева. Им стал дон Франсиско де Толедо, пятидесятитрехлетний брат графа де Оропеса, человек, который считал, что его карьера скромного государственного чиновника уже подошла к концу. Прежде чем отправиться в дальнее путешествие к месту своего назначения, Толедо попросил короля созвать специальную комиссию, чтобы обсудить дела Индий, в особенности будущее энкомьенд. Специальное заседание, известное как Хунта Магна, состоялось в доме самого могущественного человека в Испании кардинала Диего де Эспиноса, президента Совета Кастилии. Протоколы закрытых обсуждений Хунты не были опубликованы, но, очевидно, шли дебаты по различным вопросам, которые должны были определить будущее Перу и его жителей: механизм управления, обращение индейцев в христианскую веру, будущее энкомьенд, налогообложение индейцев, роль индейской аристократии, объединение индейцев в более крупные общины и обеспечение рабочей силой рудников, которые имеют крайне важное значение. Новый вице-король Франсиско де Толедо не только получил указания
претворять в жизнь все пожелания Хунты по этим ключевым политическим вопросам, но и широкую свободу действий в выборе способов их достижения. Толедо оказался человеком выдающихся способностей. Он стал одним из величайших колониальных правителей. Он высадился в Трухильо, прошел через прибрежную пустыню и достиг Лимы 30 ноября 1569 года. Прошли пышные церемонии, во время которых лицензиат Гарсия де Кастро и Аудиенсия Лимы передали ему бразды правления. Вице-короля принял архиепископ Херонимо де Лоайса, произошла встреча с представителями духовенства и жителями города. Будучи вице-королем, Франсиско де Толедо ввел новую модель испанского колониального правления, которой суждено было продлиться до XIX века. Он также решил судьбу коренного населения Перу.
        Глава 20
        РЕШЕНИЯ ТОЛЕДО
        В течение двенадцати лет своего пребывания на посту вицекороля Франсиско де Толедо пытался определить будущее коренного населения Перу путем составления огромного свода законов, охватывающих почти все аспекты управления страной. Толедо был неутомим. Он настаивал на том, чтобы увидеть все собственными глазами, прежде чем принять решение о способе исцеления. Он был честен и пользовался уважением, но при этом был холоден и жесток. Это был человек, обладающий умом и энергией прекрасного юриста и темпераментом аскета. Его присутствие внушало всем уважение и заставляло повиноваться. В течение срока своих полномочий вице-король приобрел могущество и завоевал авторитет. Но автократические методы Толедо создали ему врагов среди духовенства и в аудиенсиях Перу, и у него было мало друзей в Совете по делам Индий в Испании. Даже король Филипп прохладно относился к этому выдающемуся государственному деятелю, хотя именно король держал Толедо на службе вопреки противодействию со стороны Совета по делам Индий. Толедо постоянно старался продвигать интересы испанской короны и церкви, но при этом он пытался
оставаться строго в рамках юридических и церковных традиций.
        Отношение Толедо к перуанским индейцам возникло непосредственно под влиянием предложений, которые изложил Хуан де Матьенсо в своей работе «Гобьерно дель Перу». Индейцев необходимо было защитить от жестокого обращения, но это была отеческая защита более высокоразвитой цивилизации. Перуанцы не сумели стать равноправными гражданами колониального общества. Теперь Толедо отбросил в сторону всю ложь о том, что индейцы пользуются правами свободных граждан. В его законодательстве им отводилась роль послушного пролетариата; это были люди, стоящие на более низкой ступени общества, но обладающие определенными юридическими правами, которые власти обязаны защищать.
        Хотя законы Толедо детально охватывали многие аспекты жизни коренного населения Перу, что было вполне осуществимо, он остался в памяти потомков потому, что решил три фундаментальные проблемы: объединение индейцев на жительство в городах, организация рудников и установление системы принудительного труда в масштабе государства.
        Объединение индейцев в более крупных поселениях и городах давно уже считалось панацеей для решения многих проблем Перу. Еще в 1503 году, до открытия Мексики и Перу, появилось королевское предписание, гласившее, что «необходимо, чтобы индейцы были собраны в городах, где они жили бы все вместе». Этот же самый приказ постоянно повторялся сменяющим друг друга губернаторам колоний. Объединить индейцев в городах рекомендовали бесчисленные политики-теоретики, профессионалы и дилетанты, которые предлагали свои идеи на рассмотрение королю. Филипп II вновь повторил этот приказ Гарсии де Кастро в 1565 году; это же предписание стало одним из основных, высказанных новому вице-королю Толедо Хунтой Магной.
        Такой энтузиазм у официальных лиц по поводу индейских поселений возник из понимания того, что индейцами будет легче управлять, если они будут жить в городах. Испанцы также считали, что цивилизованно жить можно только в городе. В королевском указе говорилось: «Это очень удобно и необходимо для увеличения численности индейцев, чтобы лучше обучать их догматам нашей святой католической веры и чтобы они не бродили в одиночку и не пропадали в необжитых местах, влача животное существование и поклоняясь своим идолам». Толедо принял на себя выполнение задачи, которая отпугивала его предшественников. В двух сериях инструкций от 1571 года он назначил виситадорес — инспекторов, которые должны были изучить каждый уголок Перу и организовать объединение его жителей в новые поселения. Инспектора должны были проинформировать энкомендеро, курака и индейцев о целях своей миссии. Они должны были провести перепись населения и осуществить расследование по длинному ряду вопросов, касавшихся истории и управления каждой области. Им вменялось в обязанность расспрашивать, не подвергаются ли индейцы притеснениям со стороны
энкомендеро или курака, налагать наказания и принуждать к возмещению убытков, если произвол имел место. Они должны были изучить возможности каждого региона в отношении уплаты податей, заново определить соответствующий объем налогов и установить размер поденной платы для чернорабочих, «чтобы индейцы получали более соответствующую их труду заработную плату и пищу, чем это было до нынешнего времени».
        «Но главная причина, по которой проводится эта всеобщая инспекция, состоит в том, чтобы… индейцев, живущих порознь в различных местах, собрать в городах с хорошей планировкой, расположенных в местах со здоровым климатом». Задачей инспекторов было попытаться заручиться поддержкой энкомендеро и курака, выбрать место для нового города, начертить аккуратный план его улиц и площадей, обеспечить наличие в городе церкви, здания городского совета, тюрьмы, вождю предоставить дом, а каждой индейской семье — жилище с дверью, выходящей на улицу, чтобы легче можно было осуществлять контроль. Они должны были организовать переезд индейцев в новый город в течение короткого промежутка времени и проследить за тем, чтобы их бывшие дома затем были разрушены.
        Испанцы не испытывали трудностей в поиске оправданий для таких переселений. Толедо, как обычно, утверждал, что все это делается в интересах коренных жителей. «Им оставили их идолопоклонство, пьянство и наложниц, чтобы испанцам и их касикам было легче тиранить и эксплуатировать их и чтобы не было никого, кто мог бы защитить их или обеспечить им справедливый суд и хорошее обращение». «Чтобы научиться быть христианами, они сначала должны научиться быть людьми, установить форму правления, научиться себя вести и жить разумно. „…“ Невозможно ни обратить этих индейцев в христиан, ни заставить их жить цивилизованно, не переселив их из разрозненных поселений в города». Испанцы мучились оттого, что не имели возможности осуществлять контроль за тем, что происходит в дальних сельских общинах. Иезуит Бартоломе Эрнандес писал, что они живут «в крошечных хижинах, очень грязных и темных, в которых они собираются все вместе и спят как свиньи. Там они напиваются, и отцы путаются со своими дочерьми, а братья с сестрами без каких-либо ограничений. Средством искоренения этого является переселение этих индейцев в
города. Вице-король [Толедо], как истинный христианин, принял этот метод решения проблемы очень близко к сердцу».
        Индейцы видели все это совсем иначе. Перу — страна вертикального рельефа, похожего на стиральную доску, в котором крутые горные склоны чередуются с резко уходящими вниз долинами. Ехать по стране означает постоянно медленно выбираться наверх из одной долины, а затем зигзагом, так же медленно, спускаться в следующую. Высоко по краям долин располагаются крохотные индейские деревушки; кажется, что их поля прилепились к горе, как мокрые лоскуты. Эти деревушки оказываются несколькими жалкими хижинами с соломенными крышами, окруженными двумя-тремя террасами или покатыми полями кукурузы и картофеля. Индейцы, живущие в них, выращивают достаточно продукции, чтобы только выжить. Они спят все вместе на грязном полу, приготовляют свою чичу и спиртные напитки на основе сахара и окружают себя морскими свинками, курами и собаками. Они живут в бедности, почти на грани прожиточного минимума. Но они счастливы и полны гостеприимства, не потревоженные в своем уединении нуждами или амбициями меркантильного общества. Они есть и были глубоко консервативными крестьянами, тесно связанными с каждым утесом и родником в их
маленьком мирке. Для них аккуратно спланированные города вице-короля Толедо олицетворяли собой конец свободе, отрыв от традиционных святынь и переселение в места, где они будут больше подвергнуты принудительному труду и эксплуатации со стороны испанского общества.
        Индейцы предложили Толедо 800 тысяч песо, если он откажется от программы переселения их в города. Но непреклонный вице-король отмел предложение в сторону: по его мнению, это только подтверждало их стремление остаться возле своих святынь, чтобы продолжать отправлять древние религиозные ритуалы и сожительствовать «с сестрами и даже дочерьми». Он знал, что они предпочитают «жить порознь, рассеявшись в горах и каньонах под присмотром своих вождей». И переселения начались, несмотря на скептицизм испанцев и бурное противодействие индейцев. При переселении происходили волнующие сцены, когда рыдающих женщин отрывали от их жалких лачуг.
        Переселение было колоссальным мероприятием, в которое было вовлечено полтора миллиона человек. Оно так и не было как следует изучено, но очевидно, что оно имело место, по крайней мере, в южной части Перу, где при сем присутствовал сам вице-король, как вдохновитель всей акции. Диего Давила Брисеньо, коррехидор Уарочири, писал, что он переселил индейцев-яуйо из более чем 200 деревень «в 39 городов, в которых они живут в настоящий момент». Индейцы пытались уничтожать первые поселения, но Давила Брисеньо завершил их переселение, «построив прекрасные храмы и больницы, разрушив все древние города и вынудив индейцев жить в новых поселениях. Главный курака Дон Себастьян, умеющий говорить по-испански и разумный человек, очень помог в этом деле». Андрес де Вега занимался переселением индейцев Хаухи и писал, что «дома, которые начали строить для переселенцев, маленькие и прямоугольные, похожи на дома Кастилии, а до этого хижины строили круглые. В качестве строительного материала используется адоба и глина или плитняк и глина, а крыши кроют соломой и ольхой. Только церкви и некоторые здания, принадлежащие
муниципалитету или важным лицам, имеют черепичные крыши». Инспектора в кунтисуйю лицензиаты Мексия и Эррера сообщали в 1571 году, что они основали 47 поселений, временами объединяя жителей до 18 деревень в одном городе. Хуан де Матьенсо докладывал королю об объединении индейцев из 11 деревень Вильянуэва-де-ла-Плата и отмечал, что были построены дома для двух индейцев-алькальдов, двух касиков и нотариуса. Лицензиат Хуан Мальдонадо де Буэндия сообщал, что он создал 22 новых города из 226 деревень в районах Мокегуа и Арика на южном побережье Перу. «В наиболее крупных городах я оставил избранных алькальдов и рехидоров, которые получили соответствующие предписания и ограниченную юрисдикцию с тем, чтобы они могли осуществлять самоуправление. Я поделил подати среди неимущих индейцев так, чтобы каждый знал, сколько он должен заплатить, и чтобы касики не могли отнять у них их собственность под предлогом сбора податей. В ходе моей инспекции свыше 400 взрослых индейцев были обучены основам христианской веры и получили крещение: хотя эта страна была открыта уже довольно давно, они жили как язычники, потому что их
деревни находились так далеко друг от друга. Свыше 500 индейцев, которые жили в грехе, сочетались браком. Стариков и вдов, которых раньше касики не щадили, теперь не притесняют. А энкомендеро теперь лишились своих империй, в которых они были владыками своих индейцев».
        Таковы были идеальные представления испанцев о переселении индейцев в новые города. Некоторые из испанцев-администраторов были не столь оптимистичны в отношении этих новых поселений. Луис де Монсон признавал, что среди индейцев-рукана, живущих около Уаманги, есть такие, «которые были переселены на расстояние от одной до двух лиг [4-8 миль] от своих бывших домов. Они постоянно жалуются, говоря, что их поля находятся в их покинутых деревнях и им приходится прилагать большие усилия, чтобы ходить туда и возделывать их». Антонио де Чавес и де Гевара высказывался более откровенно о последствиях этих действий для провинции Уаманга в целом. «Города, которые недавно были заселены, по большей части непостоянны. Из-за физического истощения, связанного с переездом в другие климатические районы и места с нездоровыми условиями жизни, находящиеся далеко от их полей, многие индейцы с позволения губернаторов и коррехидоров своего района были возвращены в свои деревни».
        Хотя некоторые попытки осуществить переселение индейцев потерпели неудачу, большинство из них были успешными. Эти аккуратные чистенькие поселения сыграли важную роль в том, чтобы заставить воспоминания о временах правления Инков и об их религии поблекнуть и сделать перуанских индейцев более восприимчивыми к правлению испанцев. Бальтасар Рамирес выражал свое восхищение теми способами и энергией, с которой Толедо завершил это великое переселение всего за два года. Он назвал это «великолепно проделанной работой, имеющей огромную важность как для мирской, так и для духовной жизни».
        Сам Толедо рассматривал эти переселения индейцев как необходимую прелюдию к истинному обращению их в христианство. Пока индейцы были рассеяны по удаленным хуторам и деревням, перед священником каждой энкомьенды стояла невыполнимая задача. Толедо сообщал королю: «Я обнаружил, что вероучение, которое проповедуют туземцам эти священники, пресно и сухо, и делают они это propter formam [ради формы] — как это явствует из уровня христианизации индейцев». Церковь сама начала уже бить тревогу и критиковать себя. Многие духовные лидеры поняли, что, хотя христиане и завоевали Перу, христианство не завладело душами и сознанием (или, как сейчас говорят, сердцами и умами) индейцев. Разрушительное возрождение национальной религии в середине шестидесятых годов XVI века продемонстрировало настоятельную необходимость сделать усилия церкви более действенными. Второй церковный совет собрался в Лиме в 1567 году, на котором большое внимание было уделено тому, как пресечь практику языческих верований. Священники получили указание искоренять «бесчисленные суеверия индейцев, церемонии и дьявольские ритуалы». Они должны
были подавлять пьянство и уничтожать все туземные обряды, останавливать деятельность колдунов-знахарей, обнаруживать и разрушать туземные святыни и талисманы.
        В течение последней трети XVI века и в начале XVII церковь предприняла наступательную кампанию с целью искоренения всякой духовной оппозиции. В 1570 году Синод в Кито дал указание священникам бороться со всеми «слугами дьявола, которые препятствуют распространению нашей христианской религии. Есть известные колдуны, которые занимаются этим в союзе с дьяволом, окруженные многими суевериями. Некоторые охраняют уака и общаются с дьяволом; другие действуют как священники, выслушивают исповеди индейцев и проповедуют поклонение дьяволу». В течение этих лет велся поиск вождей, стоящих во главе туземной религии; их подвергали физическим наказаниям, сажали в колодки или заключали в тюрьму. Но эти охоты на ведьм почти никогда не заканчивались сожжением на костре или казнью, как в более поздних колониях Северной Америки. Также для священников было очень важно уничтожить бесчисленные святыни, почитаемые индейцами. Они принялись за это с апостольским рвением: Франсиско де Авила хвастался, что в течение всей своей миссионерской карьеры он лично сжег свыше 30 тысяч идолов и 3 тысячи мумий. Даже такие
разрушительные действия не искоренили все языческие верования. Хуан Мелендес жаловался, что «они возвращаются к своим древним идолам, как собаки к блевотине». Анды и по сей день полны религиозных предрассудков: почти на каждом рынке, кладбище и в каждом индейском доме есть необычные предметы, имеющие магическое значение.
        Крестовый поход церкви против язычества создал важный побочный продукт литературного плана. Были составлены первые словари языка кечуа, которые должны были помогать священникам в их миссионерской работе. Один был составлен Хуаном де Бетансосом, женатым на принцессе инков, а другой был опубликован в Вальядолиде в 1560 году Доминго де Санто Томасом, защитником сыновей Атауальпы. Автором самого лучшего словаря языка кечуа был Диего Гонсалес Олгин. Луис Бертонио и Диего де Торрес Рубио составили словари языка аймара, на котором говорят в районе озера Титикака, а Луис де Вальдивия составил словарь для индейцев Чили. Миссионерам также помогали тщательные исследования туземных религий, с которыми они боролись. Все хронисты, писавшие об инках, естественно, изучали их религию, но теперь появились руководства именно для того, чтобы помочь искоренить идолопоклонство. Среди авторов этих ценных исследований были Поло де Ондегардо, Хуан де Бетансос, первые монахи-августинцы, Кристобаль де Молина из Куско, Франсиско де Авила, Кристобаль Каррильо де Альборнос, Эрнандо де Аведаньо, Хосе де Аррьяга и Педро де
Кирога. Большая часть наших знаний о религии индейцев почерпнута из этих антиязыческих отчетов.
        Власти знали, что распространению христианства мешало угнетение индейцев испанцами. Король часто давал указания своим губернаторам в колониях, чтобы они защищали коренное население. Франсиско де Толедо попытался выполнить свой долг и здесь. Этот суровый вице-король, гонитель инков, издал множество законов, касающихся жизни индейцев. Как честный и глубоко законопослушный человек, он ненавидел порочное угнетение. Но он защищал индейцев, не испытывая к ним сострадания. Это была снисходительная забота просвещенного начальника. «Я информирован о том, что индейцы не свободны, что является результатом их слабости, глупости и сильного преклонения перед испанцами… Вследствие этого мой долг протектора индейцев — следить за тем, чтобы их не обманывали, когда они работают». Поэтому Толедо установил шкалу заработной платы и жалованье, обеспечивающее лишь прожиточный минимум, для различных категорий рабочих-индейцев. Обычный чернорабочий должен был получать в месяц один песо, половину фанега (три четверти бушеля) кукурузы и клочок земли для выращивания еще кое-какой пищи.
        Другие рабочие, домашние слуги, пастухи, старики или подростки получали еще меньшую плату и паек. Толедо также настаивал на том, чтобы поденщики получали свою плату серебром безо всяких вычетов или удержаний сразу же в конце каждой недели.
        Толедо не симпатизировал традиционным угнетателям индейцев — энкомендеро, курака и священникам. В своем докладе королю от марта 1572 года он жаловался на «позорные деяния, совершаемые первыми конкистадорами в отношении индейцев, на их жестокость». Он соглашался с тем, что индейцы, проживающие в энкомьендах, не должны работать лично на энкомендеро, они должны только платить подати.
        Толедо колебался относительно того, стоит ли делать права на владение энкомьендами бессрочными. Совет города Куско, который состоял исключительно из энкомендеро, предложил выкупить права на бессрочное владение 150 энкомьендами, но Толедо посоветовал королю продать это право только нескольким лучшим колонистам в каждой общине. Будучи сам родом из феодальной семьи, Толедо надеялся создать прослойку землевладельцев-аристократов в каждом перуанском городе. Точно так же для утверждения власти испанцев в индейских районах он опирался на гарнизоны крепостей, таких, как Колькампата Инки Карлоса. На самом деле никакого решения в отношении передачи энкомьенд в навечное владение так и не было принято. Кортесы Кастилии (парламент) в 1573-м и 1574 годах рекомендовали продавать это право за такую сумму, которая основывалась бы на ежегодном доходе в виде податей, получаемом с каждой энкомьенды. Король не предпринял никаких действий помимо созыва в 1579 году еще одной специальной комиссии — Хунты де ла Контадуриа Майор. Результатом ее работы стала рекомендация, схожая с той, которую дали дискредитировавшие себя
члены комиссии в 1562 году. Но король Филипп снова бездействовал. В 1584 году была предложена новая формулировка, и тогдашний вице-король Перу высказался в 1586 году за широкие права для всех энкомендеро на бессрочное владение энкомьендами. Филипп II, разгневанный за такие противоречивые советы, в 1592 году приостановил все дальнейшие дискуссии по этому вопросу.
        А тем временем энкомьенды теряли свою значимость: объем произведенной в них руками индейцев продукции и доставшихся тяжким трудом податей был незначителен по сравнению с состояниями, которые делались на рудниках и на торговле кокой. Многие энкомьенды отошли к короне после смерти их вторых владельцев. Новым угнетателем индейцев стал коррехидор, королевский чиновник, назначенный управлять владениями короны. Коррехидоры назначались только на несколько лет, поэтому они должны были наращивать темпы и делать эксплуатацию более изощренной, чтобы успеть сколотить себе состояние за срок своего недолгого пребывания на этом посту. В течение этого периода некоторые семьи энкомендеро успели приобрести документы о передаче им правового титула на земли индейцев. Собственность, полученная таким загадочным и незаконным образом, стала ядром, вокруг которого сформировались асьенды многих современных видных семей Перу.
        Франсиско де Толедо критиковал гнет со стороны курака даже больше, чем гнет энкомендеро. Следом за Хуаном де Матьенсо он выражал свое резкое осуждение. «Если эти касики дурны, они побуждают толпу подражать им в том образе жизни, который обычно так плох, что его нужно увидеть своими глазами, чтобы поверить… Они устраивают пьяные пирушки и закрывают глаза на все пороки, которые процветают на них. Они побуждают поклоняться идолам и мумиям умерших и содержать наложниц — не одну, а пятьдесят или сотню. На них лежит ответственность за грабежи и тиранию, от которой страдают эти несчастные люди. Ведь если индеец платит четыре или шесть песо податей, они отнимут у него еще сорок песо сверх этого. Они обременяют несчастных бедняков податями, за исключением богатых индейцев, родственников своих любовниц и вождей низшего ранга — все они являются орудиями их злодеяний, в том числе убийств индейцев, которые не исполняют их желания».
        Так как Толедо считал курака мелкими жестокими тиранами, он, естественно, издал законы, чтобы ограничить их власть. Он даже предпринимал попытки не допускать, чтобы курака занимали официальные посты в его новых городах. Но он признавал, что «индейцами нельзя править, не используя курака в качестве инструментов исполнительной власти как в мирской, так и в духовной жизни». И он полагался на курака в сборе податей и в определении норм выработки. Толедо запретил курака или другим индейцам иметь испанское оружие, играть в кости, устраивать пирушки или дарить подарки испанцам, покупать испанские товары выше определенной стоимости или путешествовать верхом на лошадях или в паланкине; исключение делалось только для больных или вождей провинций. Но он подтвердил право каждого курака и его старшего сына на освобождение от уплаты податей и личных повинностей и основал специальные учебные заведения для сыновей курака, чтобы вырастить из них образованную национальную аристократию. Он также перенял инкскую систему наследования титула касика: неспособный или нелояльный курака мог быть лишен своего поста в пользу
своего сына, а его младшего сына могли выбрать в преемники, если он подавал больше надежд, чем старший.
        Сначала Толедо не был уверен в том, каким образом защищать индейцев от их угнетателей. Настоятель августинцев Хуан де Виверо, который крестил Титу Куси, в 1572 году порекомендовал королю ввести в Перу должность генерального защитника индейцев, который сопровождал бы вице-короля и имел бы заместителей в каждом городе. На нем лежала бы ответственность за «защиту этих обездоленных индейцев, ибо за ними некому присматривать. Всякий, кто будет находиться на этом посту, должен пользоваться поддержкой и благосклонностью Вашего Величества и ваших посланников: ведь это будет постоянное мученичество, если он будет выполнять все, что ему положено». Толедо пытался следовать этому совету. В 1575 году он назначил генеральным защитником индейцев некоего Бальтасара де ла Круса, но перед этим он сделал этого человека протектором индейцев в Потоси и убедился в его добросовестности. Генеральный защитник индейцев стал выразителем интересов коренного населения. Он представлял на рассмотрение прошения и выступал с судебными исками от их имени, «так как индейцы не имеют права обращаться в суд». Каждую неделю он
отчитывался перед вице-королем и принимал своих помощников в различных городах. Его обязанности были обычными: обеспечить, чтобы жалованье платилось правильно и чтобы энкомендеро, курака и священники не взимали незаконные поборы и не заставляли на себя работать.
        Генеральный защитник был номинальной фигурой в ограждении коренного населения от произвола. На более низком уровне работа велась коррехидорами де индеос, которые появились при Гарсии де Кастро. Инспектора, назначаемые Толедо, осуществляли правосудие наряду с коррехидорами де индеос и видели, с какими проблемами те сталкиваются. Поначалу Толедо не мог избавиться от подозрений в отношении коррехидоров де индеос, сознавая, что у церковников и у курака должны быть какие-то основания для того, чтобы противодействовать им. Но выводы генеральных инспекторов и его собственные наблюдения заставили Толедо изменить свое мнение. Он увидел, что такие чиновники были необходимы для областей, находящихся за пределами сферы деятельности испанских коррехидоров в немногих городах, которые были основаны европейцами. В ноябре 1573 года он рекомендовал королю санкционировать их деятельность. 27 февраля 1575 года по этому поводу появился королевский указ, и Толедо издал многословные предписания, регламентирующие деятельность этих официальных лиц. Теперь они стали называться судьями индейцев, и их число сильно
сократилось до 71 человека в соответствии с количеством провинций, на которые он разделил Перу. Он мудро распорядился, чтобы этим судьям индейцев жалованье платили энкомендеро, а не сами индейцы. Он настаивал на том, чтобы эти новые чиновники не были энкомендеро и не могли занимать другую должность. Они должны были быть старше двадцати шести лет, обладать хорошим характером и занимать приличное место в обществе. И очевидно, они должны были быть альтруистами, сочувствующими индейцам. Среди испанцев в Перу было почти невозможно отыскать такие образцы совершенства.
        В 1578 году Толедо потерял терпение в отношении протекторов индейцев, «потому что каждый из них обирал и обманывал индейцев, а также притеснял дюжинами судебных исков». Вместо них он создал новую форму защиты индейцев в каждом городе: о законных нуждах индейцев в каждой Аудиенсии заботились защитник и прокурадор. В конце срока своих полномочий эти новые чиновники должны были подвергаться «ресиденсии», то есть другой чиновник проводил критический обзор их деятельности и поведения, что могло привести к позору или безобразному судебному разбирательству. Должностные обязанности чиновников, которые были созданы или обновлены Толедо, были определены в ряде указов в 1574, 1575, 1579 и 1580 годах. Последние декреты охватили все аспекты защиты индейцев и включали в себя одиннадцать новых положений, в которых была предпринята попытка защитить индейцев от отдельных испанцев, занимавшихся среди них спекуляциями, а также от метисов, энкомендеро, священников и касиков. Покидая Перу в 1582 году, Толедо составил для короля письменный отчет о периоде своего правления. В нем он выступал в защиту своих новых
чиновников: «Я прошу Ваше Величество сохранить должности коррехидоров де индеос ввиду их явной полезности для индейцев… Они незаменимы, потому что берут на себя большую часть правовых обязанностей юристов и аудиенсий, занимаются лицензиями духовенства и монашества, вопросами доходов и коммерческой деятельности испанцев, надзором за границами власти энкомендеро, а также вопросами власти и тирании касиков». Это был благородный призыв губернатора колонии. Король Филипп ответил одобрением указов Толедо в июле 1584 года и рекомендовал их в качестве основы для будущей системы правления в Перу.
        Современные Толедо испанские авторы, такие, как иезуит Хосе де Акоста или доминиканец Родриго де Лоайса, одобрили появление должностей коррехидоров де индеос, но выразили сомнение в возможности подыскать подходящие кандидатуры на эти посты. Это был тот самый случай, когда человеческая природа нанесла поражение добрым намерениям законотворчества. Испанцы были далеко впереди других колониальных наций на пути поиска идеалистов, которые посвятили бы себя справедливому управлению и защите жителей какого-нибудь отдаленного района. Без сомнения, многие выполняли свои обязанности добросовестно, но не осталось письменных свидетельств их усилий. Однако другие пытались извлечь пользу из своего краткосрочного назначения, эксплуатируя индейцев посредством монопольной торговли и других вымогательств. Поэтому на протяжении всего колониального периода вопрос защиты коренного населения продолжал волновать вице-королей Перу. Вышестоящие власти были, по крайней мере номинально, на стороне индейцев и пытались помочь им.
        На значительно более низком уровне индейцам позволили осуществлять самоуправление в новых поселениях. Самые уважаемые советники Толедо, особенно архиепископ Лоайса и политики-теоретики Поло де Ондегардо, Хуан де Матьенсо и Хосе де Акоста, подчеркивали потребность в большем количестве алькальдов и рехидоров из числа индейцев, чтобы расширить власть новых коррехидоров де индеос. Матьенсо предлагал, чтобы в каждом районе на пост коррехидора с судебными полномочиями сроком на два года ставили испанизировавшегося индейца из другой провинции. Толедо не предпринимал смелых шагов, подобных этому, но он утвердил создание ряда индейских должностных лиц для управления новыми поселениями. Индейский алькальд мог отправлять правосудие на самом низшем уровне. У него был специальный жезл с крестом, выгравированным на его серебряной верхушке. Он проводил судебное разбирательство на городской площади, но никаких записей при этом не велось. Он мог слушать уголовные дела, но приговорить мог только к штрафу до одного песо или к двадцати ударам плетьми: никаких смертных приговоров, увечий или кровопролития. Он также
мог заниматься гражданскими исками индейцев друг к другу, если речь шла не более чем о 30 песо.
        В указах о назначении этих новых чиновников Франсиско де Толедо был больше озабочен тем, чтобы провести в жизнь свои пуританские предрассудки, нежели уступить им широкие полномочия. Индейские чиновники многократно получали указания подавлять все сомнительные действия, которые «были так оскорбительны нашему Господу Богу и вызваны дьявольским наваждением». Это касалось добрачных половых отношений, внебрачного сожительства, кровосмесительных связей и пьянства. Все было направлено на то, чтобы защитить незамужних индианок в возрасте от десяти лет от внимания возможных насильников, включая мирские и церковные власти, а также их собственных братьев и отцов. Толедо также стремился ограничить деятельность женщин с сомнительной репутацией, которые, очевидно, «работали» в тамбо или путешествовали вместе с курака. Индейские алькальды несли ответственность и за поддержание в надлежащем состоянии больниц, которые финансировались из пожертвований индейцев, и за охрану порядка на улицах, и за организацию рынков. Во всем этом едва ли упоминалась цель, заявленная в заглавии и преамбуле к указам Толедо, —
«управление индейцами с намерением предотвратить несправедливости и притеснение, чинимые им со стороны их энкомендеро».
        В тех местах, где самоуправляющимся сообществам индейцев позволили развиваться, они стали преуспевающими общинами. Мигель Ахия писал, что в таких общинах в Перу число индейцев «увеличивается и множится в изобилии. У них достаточно еды и одежды, и они довольно богаты и имеют достаток, чтобы платить свои подати. Одежда, которую они носят, лучше и дешевле, чем обычно, потому что они ее делают в своих собственных мастерских». Но очень часто скромного индейца, который старался выполнять свои обязанности на одном из выборных постов, сокрушал его курака, священник или коррехидор. Метис Фелипе Пома де Аяла, который жил в индейских общинах с индейцами-чиновниками, писал, что «первым [индейцам-]алькальдам индейцы не подчинялись и не оказывали уважения, их называли „мичок кильискачи“, что означало „судьи, уполномоченные шпионить и сплетничать“. Обычно в алькальды индейцы выбирали молодых людей, чтобы с ними можно было не считаться».
        Все усилия Толедо, направленные на благо индейцев, сошли на нет и рухнули под натиском неутолимых требований рудников. Вице-король тщетно пытался примирить две противоречащие друг другу вещи: защиту индейцев и отчаянную нужду в работниках на рудниках. Как добросовестный чиновник, стоящий на страже государственных интересов, Толедо должен был обеспечить продолжение притока перуанских богатств в Испанию.
        Сопротивляющихся, упрямых индейцев нужно было заставить добывать ртуть и серебро — силой, если понадобится.
        Вскоре после прибытия в Перу Толедо созвал специальную Хунту с целью проведения обсуждения вопроса, насколько согласуется с нравственностью принуждение индейцев к работе на рудниках. В эту комиссию, возглавляемую архиепископом Лоайсой, вошли шесть магистратов, восемь известных церковнослужителей и бывший губернатор Гарсия де Кастро. В октябре 1570 года она пришла к единогласному заключению, что разработка месторождений была в интересах общества, поэтому принуждение к работам на рудниках можно было позволить без угрызений совести.
        Во время своей генеральной инспекции вице-король сделал остановку в Хаухе и отправил своего близкого друга д-ра Лоарте проинспектировать огромные ртутные рудники Уанкавелики. За прошедшее десятилетие они быстро разрослись, и теперь стало ясно, что поденная плата, предложенная владельцами рудника, больше не может заставить индейцев добывать ртуть. Поэтому Толедо взял на себя нелицеприятную задачу принудить провинции, расположенные вокруг Уанкавелики, предоставлять определенное количество рабочих, призванных, как на службу в армию, для работы на рудниках. Оправданием этому служило поручение, данное ему Советом ученых мужей Лимы. Он писал королю: «Хотя раньше здесь это осуждалось в подобных случаях и запрещалось указами Вашего Величества и хотя священники и епископы настоятельно подчеркивали вред и беды, которые этот труд приносит туземцам, не было подано ни единого голоса против». Успокоив таким голосованием свою совесть, Толедо легализовал использование принудительного труда на государственной службе. Раньше инки обязывали индейцев работать на общее благо, и эта система называлась «мита». Слово
«мита» снова возродилось и стало обозначать принудительный труд на рудниках — на общее благо «родины», расположенной на другом конце света.
        Согласно предписаниям Толедо новобранцев для Уанкавелики следовало брать из горного района протяженностью 200 миль, который включал в себя Хауху и Уамангу. Три тысячи индейцев должны были отрабатывать миту в течение одного месяца или двух месяцев в период сезона дождей с января по апрель, когда работать на поверхности не было возможности. Это количество представляло собой около одной седьмой всего взрослого населения этого района. Толедо установил поденную плату в размере одного реала, или томина, серебра. За один томин в Хаухе в то время можно было купить двадцать яиц, или шесть авокадо, или три фунта хлеба. Эту плату дополняли десять фунтов мяса и три восьмых бушеля кукурузы на человека в месяц. Толедо постарался обеспечить, чтобы горнорабочие получали плату серебром без задержек, чтобы им выплачивалась компенсация за то время, которое у них ушло на дорогу до рудника и обратно, и чтобы они работали только в дневные часы. Таким образом, Толедо поднял ежедневный заработок митайос — рабочих рудников, чем вызвал шумные протесты владельцев рудников. Но он поднял его недостаточно высоко, чтобы у
индейцев оставались излишки после уплаты податей.
        Итак, митайос собирались все вместе и отправлялись отбывать срок своей обязательной службы. Некоторые из них обслуживали огромные жаровни с растапливаемой ртутью, но большинство работали под землей среди ядовитой пыли и дыма от сальных свечей. Антонио Васкесу де Эспиносе навсегда врезалась в память картина: «Три-четыре тысячи индейцев усердно трудятся, взламывая твердую кремнистую породу кирками и кувалдами. Наполнив свои небольшие мешки, несчастные карабкаются, нагруженные рудой, вверх по лестницам или снастям, одни из которых похожи на мачты, а другие — на канаты, но лезть по ним так трудно и тяжело, что человек и с пустыми руками едва ли может подняться по ним. Вот так они работают в этом руднике среди множества свечей, громкого шума и неразберихи».
        У церковнослужителей, голосовавших за принудительный труд на рудниках, стали появляться серьезные сомнения относительно того, что они сделали. В июле 1570 года архиепископ Херонимо де Лоайса, осознавший последствия политики, которую он одобрил, формально взял назад свой голос. Многочисленные свидетельства тяжелой жизни и случаев смерти индейцев на ртутных рудниках стали достигать Лимы, и другие церковники на заседании Хунты в 1571 году последовали примеру Лоайсы. Теперь они настаивали на том, что, хотя работа на рудниках сама по себе была достойная, индейцев следует убеждать выполнять ее, а не заставлять. Ничего не изменилось, и 11 марта 1575 года церковнослужители, входившие в Хунту, подписали коллективное письмо. В нем они отрицали одобренную ранее формулировку «принуждать и заставлять» и пришли в смятение, обнаружив, что «индейцев принуждают работать на рудниках; они бурно жалуются на это, и это причиняет им большие страдания и вред». Спустя неделю семь врачей из недавно основанного университета в Сан-Маркосе написали коллективное письмо, в котором сообщали королю, что индейцев в течение
четырех лет силой принуждают работать на рудниках. «Мы полагаем, что Ваше Величество не был поставлен об этом в известность, раз Вы не приказали прекратить это. Ибо это противоречит закону Божьему и человеческому; свободных людей принуждают и заставляют так много трудиться, что это является пагубным для их здоровья и жизни». В этот же самый день архиепископ тоже написал письмо, протестуя против того, что индейцам на рудниках платят жалованье низкопробным серебром и бесчестно обращаются с ними. «Короче говоря, они лишены свободы. Указы соблюдаются только в той их части, которая касается того, чтобы „принуждать и заставлять“ их работать. Эти слова я сам написал в указах, действуя без размышлений, что заслуживает осуждения. Здесь мы сделали все возможное, чтобы исправить ситуацию, но все продолжается, как и было. Ради любви к Господу пусть Ваше Высочество прикажет отменить их!» Это было смелое признание своей ошибки. Но было уже слишком поздно. Толедо действовал с одобрения Хунты, и обязательная мита получила законодательную поддержку. Утвержденная однажды, она стала слишком ценной, чтобы ее отменять.
        Это случилось во время пребывания в Перу Толедо, когда Фернандес де Веласко открыл новый технологический процесс, который позволял использовать ртуть уанкавеликских рудников при очищении твердых руд Потоси. Толедо ликовал, узнав о возможностях этого «величайшего союза в мире». Поэтому он поспешил пересечь Боливийское альтиплано по направлению к Потоси, как только закончил свою инспекцию и реорганизацию в Куско.
        Потоси становился уже огромным городом с населением 150 тысяч человек, что делало его одним из самых крупных городов во всем христианском мире, по величине уступающим лишь Лондону, Парижу и Севилье и равным Неаполю и Милану. Это был горделивый, броский и быстро растущий город, изобиловавший миллионерами, которые сколотили свои капиталы на горнодобывающей промышленности. Карл I даровал Потоси титул Имперского Города с подходящей хвастливой надписью на его гербе: «Я — богатый Потоси, сокровище мира и зависть королей». Филипп II прислал в город щит с такой надписью: «Для могущественного императора или мудрого короля эта высокая гора серебра могла бы завоевать весь мир».
        В течение пяти дней Потоси отмечал приезд высокопоставленного посетителя расточительными празднествами. Толедо собрал на встречу горняков, чтобы решить вопрос о строительстве водяных мельниц для измельчения руды, чтобы потом ее можно было очищать при помощи ртути. Четверо богатых владельцев рудника вызвались построить за свой счет искусственное озеро для сбора вод летних дождей. Затем они потратили 3 миллиона песо на постройку системы из 32 озер, шлюзового канала длиной 10 миль, 18 плотин и сотен водяных колес: это было замечательное произведение инженерного искусства, которое обеспечивало энергией производственный процесс, дающий стабильный поток серебра. К концу XVI века быстро растущий город Потоси был так же притягателен, как и Клондайк, и Лас-Вегас: 14 танцевальных залов, 36 игорных домов, семь или восемь сотен профессиональных игроков, один театр, 100 или 200 проституток и дюжина великолепных церквей в стиле барокко.
        Все это необузданное богатство зависело от труда тысяч индейцев: владельцы рудников требовали, чтобы в шахтах единовременно работали 4500 человек. Для удовлетворения этой постоянной потребности Франсиско де Толедо организовал гигантских размеров миту, которую он регламентировал при помощи столь характерных для него объемистых декретов, вышедших в Ла-Плате в феврале 1574 года. Толедо обозначил район, охватывающий большую часть Южного Перу, Боливии и Северо-Западной Аргентины. Шестнадцать высокогорных провинций, простирающихся от Куско к югу на 600 миль по прямой до Тарихи в современной Аргентине, были вынуждены поставлять рабочих-митайос. В этой области проживало около 95 тысяч пригодных к этой работе мужчин в возрасте от восемнадцати до пятидесяти лет; не подлежали призыву на эти работы только курака, их сыновья и немощные индейцы. По системе Толедо под призыв подпадала единовременно одна седьмая часть пригодных для миты мужчин; но на практике курака приходилось отсылать людей в Потоси чаще, чем на один год раз в семь лет. По этой системе в любое время в Потоси находились около 13 500 митайос, из
которых 4500 человек работали в течение недели под землей, в то время как остальные две трети работали на поверхности или отдыхали. Объявление об очередном наборе на миту рассылалось всем курака в каждой общине за два месяца до того дня, когда работники должны быть уже на месте. Тогда курака был обязан по закону обеспечить свою долю людей, даже если это означало дорогостоящий наем работников на непостоянную работу, чтобы заполнить бреши, вызванные сокращением численности населения. Некоторые индейцы имели возможность откупиться от отбывания миты. Но большинство отправлялось в путь в сопровождении начальника миты. Альфонсо Мессия описывал один такой отряд, шедший из района Чукито, расположенного вдоль западного берега озера Титикака. «Из провинции Чукито каждый год отправляются 2200 индейцев для отбывания миты. Обычно все идут со своими женами и детьми. Дважды я видел их и могу сообщить, что всего их идет, должно быть, семь тысяч душ. Каждый индеец берет с собой по крайней мере восемь или десять лам и несколько альпака себе на пропитание. На них они перевозят свою пищу, кукурузу и чуньо, одеяла и
соломенные тюфяки, чтобы защитить себя от сильного холода, так как они всегда спят на земле. Количество всего этого скота обычно превышает тридцать тысяч голов… и стоит свыше трехсот тысяч песо. Чтобы проделать путь длиной более ста лиг до Потоси, у них обычно уходит два месяца, так как скот и дети не могут идти быстрее. Из всего этого количества людей, вместе со своим добром ушедших из провинции Чукито, назад возвращаются только около двух тысяч: из других пяти тысяч одни умирают, а остальные остаются в Потоси или близлежащих долинах, потому что у них нет скота на обратный путь». Мессия показал, что такие индейцы в действительности несут чистые убытки, отправляясь в Потоси. Их доход за семнадцать недель работы в течение шести месяцев пребывания в Потоси составлял 46 песо, но им требовалось 100 песо, чтобы обеспечить себя и заплатить подати за те десять месяцев, которые прошли со времени их ухода из Чукито и до момента их возвращения.
        Оказавшись в Потоси, несчастный митайо терпел «четыре месяца непосильного труда в шахтах, работая по двенадцать часов в день, спускаясь на глубину 60-100 эстадо [350-600 футов] в вечную темноту, где всегда нужно работать при свечах, где воздух в недрах земли тяжел и полон испарений». В указах Толедо, регламентировавших работу на рудниках, говорилось, что индейцы должны были начинать работу через полтора часа после восхода солнца и заканчивать ее на закате с часовым перерывом в полдень. Но по мере того, как стволы шахт углублялись в гору, даже эти установленные часы тяжелого труда игнорировались: работников заставляли оставаться под землей по шесть дней кряду. Когда занималась заря над открытым всем ветрам альтиплано, каждый понедельник у подножия горы появлялись «капитанес де ла мита» со своими группами рабочих. Эти люди спускались в забой и работали там группами по трое: двое кирками ломали руду, пока не догорала сальная свеча, а тем временем третий отдыхал. Ночью они спали в шахте. Условия постепенно становились все более невыносимыми. Управляющие рудниками назначали тяжелые еженедельные нормы
для каждого митайо и налагали на них штрафы в размере однодневного заработка при недовыполнении нормы на каждые 100 фунтов. Рудники пустели каждое воскресенье, а также в дни главных святых, которых было тринадцать. В эти дни, согласно традиции, индейцам разрешали проводить изыскания для себя, и они сумели пресечь все попытки лишить их этой привилегии. Но даже это не давало митайо возможности заработать достаточно, чтобы прокормиться и вернуться в свою деревню: многим приходилось оставаться в Потоси и работать в качестве вольнонаемных рабочих — мингас, чей заработок превышал фиксированную плату митайос в три раза. Некоторые из этих мингас привыкали к климату, заработной плате и условиям работы в Потоси и оставались на неопределенное время. В XVII веке в Потоси проживали около 40 тысяч мингас. В этом отдаленном быстро растущем городе женщин не хватало. И хотя были индианки, которых всякий мог купить за деньги, многие индейцы обращались к гомосексуальным контактам и обижались на то, что у испанцев это вызывает глубокое негодование.
        Это было незадолго до того, как огромные рудники Потоси и Уанкавелики начали подрывать всю структуру поселений в центральных и южных Андах. Индейцы ненавидели тяжелый труд в неестественных для них условиях и свое вынужденное отсутствие дома. Самым очевидным способом избежать этой принудиловки был побег от обязательной повинности и бродяжничество в других частях Перу. Такие побеги стали представлять собой серьезную проблему. Диего Муньос де Куэльяр подсчитал, что через сорок лет после узаконивания миты Толедо население связанных с ней провинций сократилось наполовину. К середине XVII века население 16 охваченных митой провинций сократилось более чем на три четверти. Оставшиеся индейцы должны были поставлять такие же отряды митайос, какие собирали их предки при Толедо, а поденная плата митайо в Потоси оставалась неизменной в течение двухсот лет. Оттого, что побеги стали частым явлением, а от тех, кто еще оставался, требовали чаще отбывать эту повинность, сельское хозяйство этих районов непоправимо пострадало. И по иронии судьбы, сумма королевских податей, которую не заплатили индейцы, убежавшие из
королевских владений в Чаркасе и Кольяо, реально превысила одну пятую доходов от серебряных рудников, положенных королю.
        Франсиско де Толедо, добросовестного слугу короны и человека, который хотел защитить индейцев, помнят за легализацию миты на рудниках. Он только принимал неизбежное: Перу был завоеван ради ценных металлов, и раз уж были обнаружены серебряные и ртутные месторождения, то из них нужно было извлекать пользу. Истинная и поразительная забота о благосостоянии коренного населения, таким образом, была побеждена неутолимой потребностью в серебре. Население империи инков было привычным к совместному труду на общее благо и продолжало трудиться, но уже на ее завоевателей-испанцев. Около четырех пятых всех мужчин на территории бывшей империи стали подлежать призыву на принудительные работы. Из них 90 процентов должны были работать в энкомьендах, чтобы заплатить налоги сельскохозяйственной продукцией, а у около 40 процентов индейцев были еще дополнительные трудовые повинности либо на рудниках, либо на текстильных фабриках, расположенных вдоль побережья.
        Несмотря на всю эту эксплуатацию, коренное население выжило вместе со своим языком и традициями, многие из которых не изменились. К концу колониальной эпохи в начале XIX века его численность сократилась настолько, что стала менее одного миллиона человек, но затем выросла до отметки, превышающей самые высокие оценки численности населения империи инков. В настоящее время говорящие на языке кечуа индейцы Перу образуют большинство населения, что совершенно отличается от ситуации, которая сложилась с коренным населением бывших колоний в Северной Америке. Своим выживанием перуанцы в значительной степени обязаны своему упорству, негостеприимному расположению большей части Перу на большой высоте над уровнем моря и тому факту, что Испания разрешила въезд в страну только из метрополии и больше ниоткуда. Но также это произошло благодаря подлинной заботе церкви и правительства страны о благополучии коренного населения на протяжении всего колониального периода. Как бы сильно испанцы ни эксплуатировали и ни притесняли перуанских индейцев, они оставили их на их землях и резко положили конец рабству или
проявлениям экстремальных расовых предрассудков, которые имели место в других европейских колониях.
        Глава 21
        ПРОБЛЕМА ИНКОВ
        Вице-король Франсиско де Толедо прибыл в Перу в конце 1569 года с инструкциями от короля и Хунты Магны решать проблемы коренного населения страны на всех уровнях. Естественную озабоченность у него вызывали оставшиеся в живых представители королевского дома инков: Титу Куси в Вилькабамбе и различные знатные инки королевского происхождения в Куско. Толедо начал вести открытую политику в отношении Инков. В феврале 1570 года он написал королю письмо о том, что он намеревается продолжать политику Гарсии де Кастро, который вел переговоры с Титу Куси в надежде выманить его на территорию Перу, оккупированную испанцами, посулив ему подходящие земельные владения. Он был уверен, что «теперь, когда Инка принял крещение, его подчиненные и военачальники надеются, что договор, одобренный Вашим Величеством, будет утвержден». Точно так же он начал демонстрировать свое доброе расположение по отношению к инкской знати в Куско. Одним из его первых деяний по прибытии в Куско в начале 1571 года было принятие на себя роли крестного отца новорожденного сына Инки Карлоса.
        Но у Толедо нарастало беспокойство, вызванное угрозой испанской власти, которую представляли собой эти уцелевшие представители бывшей монархии. Трудно было найти моральное оправдание для нападения на Вилькабамбу. Хотя потомки Инков и потеряли реальную власть, их все еще почитали индейцы и сентиментальные испанцы. И Лас Касас, и Витория подчеркивали важную роль, которую играл законный правитель индейцев. Лас Касас был автором различных трудов, в которых доказывал, что Испания не имеет прав на обе Индии. Епископ дошел даже до того, что стал превозносить национальное сопротивление в Вилькабамбе, и рекомендовал королю ради спасения своей души вернуть весь Перу Титу Куси. Некоторые испанцы нашли оправдания конкисте Писарро, изобразив ее как свержение узурпатора Атауальпы в пользу законных правителей Уаскара и Манко. Но защита «законности» не могла быть использована для того, чтобы оправдать захват Вилькабамбы, мирного государства индейцев, которым правил сын того самого правителя, которому испанцы вернули престол.
        Поэтому Толедо стал ставить под вопрос саму власть Инков. С самого начала завоевания было прекрасно известно, что расширение владений Инков за пределы Куско произошло за два или три поколения до появления испанцев. Здравомыслящий Толедо понял, что эту недавнюю экспансию можно использовать для пропаганды против разъедающих сомнений по поводу прав Испании на Перу. Если-бы самих Инков можно было показать как завоевателей в недавнем прошлом, а не устоявшихся правителей страны-утопии, то все рассуждения приверженцев Лас Касаса на тему морали лопнули бы.
        Еще до отъезда Толедо в Перу король предупредил его о скандальных священниках, которые «заинтересовались вопросами правосудия и власти в Индиях под предлогом защиты индейцев». Теперь Толедо писал, что «книги фанатичного и враждебно настроенного епископа Чиапского [Лас Касаса] стали острием копья, направленного на власть испанцев в Америке». Он собрал много экземпляров работ Лас Касаса и изъял их из обращения. Он также предпринял псевдонаучное расследование с целью подорвать репутацию Инков.
        В октябре 1570 года Франсиско де Толедо отправился из Лимы в первое продолжительное путешествие по высокогорному Перу, которое предпринимал каждый вице-король. Он принял решение проводить расспросы индейских вождей по пути своего следования, в ходе которых им представилась бы возможность дать показания о правлении Инков. Первое расследование состоялось в Хаухе 20 ноября, за ним последовали опросы в Уаманге, Вилькасе, Пине, Лиматамбо и Майо, расположенных вдоль королевской дороги, а также в Куско и долине Юкай. Задаваемые вопросы относились к обстановке в каждом районе до появления Инков: была ли община независимой? Платила ли она кому-нибудь дань? Выбирались ли в ней вожди или их власть передавалась по наследству? Были ли другие формы правления? Другие вопросы касались имени Инки, который впервые оккупировал данную область, сделал ли он это с применением силы, назначал ли он курака по своему выбору и передавалась ли власть курака по наследству или Инка мог смещать их.
        Вопросы носили тенденциозный характер и касались только тех тем, в которых вице-король хотел найти доказательства своих доводов. Большинство свидетелей были пожилыми индейцами, которые когда-то жили под властью Инков. Возможно, эти старики были склонны давать такие ответы, которые, по их мнению, хотели услышать те, кто их расспрашивал. Но если не брать в расчет эти серьезные оговорки, опросы проводились честно и в какой-то степени были искренними попытками найти правду, чтобы помочь вице-королю определиться со своей политикой в отношении индейцев.
        Ответы были подробными, и в них слышалась правда. Обычно свидетели отвечали, что до прихода Инков общины в центральных горных районах были независимыми и выбирали себе вождей только на время войны. Они описывали оккупацию этого района Тупаком Юпанки, который появился здесь с мощной армией и принял мирную капитуляцию местных вождей. Алонсо Помагуала, первый опрошенный индеец в Хаухе, подробно описал такую капитуляцию, в которой принимал участие его прадед. Свидетели также заявляли, что Инки смещали некомпетентных курака, но предпочитали выбирать преемников умершим курака среди их сыновей. Эти сыновья часто получали соответствующую подготовку, воспитываясь при дворе в Куско.
        Первые показания были отправлены королю Филиппу из Куско в марте 1571 года вместе с генеалогией правителей-Инков, которая показывала, как их было немного до прибытия в Перу Писарро. Толедо был доволен результатами. Как он сообщил королю, свидетельские показания этих индейских вождей говорят о том, что у Инков не было наследственного права властвовать в Перу, что они были законными правителями только в крошечном его уголке. Один из священнослужителей Толедо написал в это время ликующее письмо: «Влияние Отца Касаса было так велико, и он вселил в души императора и богословов такие серьезные сомнения, что его величество пожелал оставить это королевство узурпаторам-Инкам. „…“ Отец Касас с такой страстью писал и проповедовал в защиту этого ложного деяния — захвата власти Инками, — что в результате лишь немногие не поверили ему. Он подтверждал это своей достойной подражания жизнью, своим авторитетом епископа, властью, данной ему его величеством, когда он ввел его в Совет по делам Индий много лет назад, своими знаками отличия и своим почтенным возрастом, так как ему, вероятно, было лет девяносто, когда он
умер. Я сам был одним из тех, кто больше всех ему верил. Мне казалось величайшим преступлением отбирать у Инков их суверенитет, пока здесь, в Перу, я не убедился в обратном». Этот священник был уверен, что Лас Касас ничего не знал о тирании Инков, «и этот факт Ваше Высочество [Толедо] своей немалой властью делает абсолютно ясным в проводимых Вами расследованиях».
        Теперь Толедо в своих опросах стал копать глубже. Он разработал новые вопросы для проведения расследований в районе Куско в мае и июне 1571 года. Первые показания доказали, что Инки сами недавно были завоевателями. Теперь Толедо выискивал способ показать, что, по христианским стандартам, в их добродетельной репутации были изъяны. Он спрашивал, разрешали ли Инки человеческие жертвоприношения, занимались ли людоедством и совершали ли «преступления против человеческой природы». Другие вопросы требовали ответов, заставляли ли Инки своих подданных трудиться просто для того, чтобы не дать развиться их природной склонности к безделью; таков ли характер индейцев, что им требуется твердое руководство и жесткий правитель. Свидетели отвечали, что — и это было уже известно — Инки не разрешали людоедство и гомосексуализм, но в редких случаях приносили человеческие жертвы. Что касается национального характера, свидетели считали, что индейцы от природы ленивы и послушны, и поэтому им все же был необходим принудительный труд и твердая руководящая рука.
        Целью третьего расследования, предпринятого в январе 1572 года, было изучение происхождения племени инков. Исследователи опрашивали уцелевших представителей племен, которые жили в долине Куско до прихода туда инков около двухсот лет тому назад. Полученные ответы выявили поразительно острую ненависть к инкам среди некоторых членов этих небольших групп, живущих в самом сердце империи инков.
        Одновременно с показаниями вице-король Толедо получил подробную историю инков от своего спутника по инспектированию капитана Педро Сармьенто де Гамбоа. Этот замечательный человек стал известен как космограф (за свои исследования Вселенной он подвергся суду инквизиции), географ и исследователь, военачальник, историк и морской капитан, воевавший с Фрэнсисом Дрейком. Тщательно написанный труд Сармьенто под названием «История Индика» базировался частично на рассказах тех же самых свидетелей, которые давали свои показания, но также и на исследованиях более ранних хронистов, таких, как Сьеса де Леон или Хуан де Бетансос. Он был завершен к началу 1572 года, хотя так и не был опубликован вплоть до 1906 года. Рукопись «Истории Индика» была послана в Испанию вместе с четырьмя панно, на которых были изображены «поясные портреты Инков, а по краям шли портреты их жен и айлью, и излагалась история событий, происшедших во время правления каждого Инки». Знаменателен тот факт, что авторы, выдвигавшие самые мощные аргументы в защиту власти испанцев — Сепульведа, Матьенсо и Сармьенто де Гамбоа, — так и не сумели
опубликовать свои труды в Испании в XVI веке; тогда как все, что написал Лас Касас, было опубликовано.
        Толедо понял, что его цель достигнута, когда было завершено составление истории Сармьенто, собраны показания и написаны панно. Он обнаружил изъяны в добродетельной репутации Инков и продемонстрировал, что Инки довольно поздно появились на исторической арене в Андах. Точно так же белые пропагандисты в Южной Африке стараются доказать, что первые голландские поселенцы стали двигаться с южной оконечности Африки в глубь континента раньше, чем банту с севера проникли так же далеко, как и они. Цель таких упражнений так и остается не совсем ясной. Две ошибки в сумме не дают истины. Возвращение Перу к ее доинкским общинам входило в намерения Толедо не больше, чем восстановление в правах коренного населения бушменов в намерения белых южноафриканцев.
        Толедо пришел к мысли, что вместе со своими выводами он должен предстать перед самими Инками. Он призвал к себе всех известных потомков Уайна-Капака — а их было довольно много — на собрания, которые состоялись 14 января, а также 22 и 29 февраля 1572 года. Им показали панно, и переводчик громко прочитал написанные тексты. «Затем переводчик сказал им, „…“ что Инки, которые были властителями этого королевства и которых они называли „королями“, не должны так называться, потому что они были не королями, а узурпаторами. При этих словах Инки, их родственники и внуки разгневались на него. Чтобы успокоить их, [Толедо] сказал, что тут нечему удивляться, так как под властью короля Кастилии есть много королевств, которые он завоевал силой оружия точно так же, как это сделали Инки».
        Самой забавной реакцией на эту литературную презентацию была реакция вдовы Сайри-Тупака Марии Куси Уаркай, которую Толедо не так давно снова выдал против воли замуж за какого-то ничем не выдающегося солдата по имени Хуан Фернандес Коронель. «Когда она увидела, что [незаконнорожденная] дочь Инки Паулью по имени Донья Хуана изображена выше ее самой, она пришла в ярость и сказала: „Как это можно допустить, чтобы [Паулью], отец Дона Карлоса, а также [Карлос] и его незаконнорожденная сестра занимали более видное положение, чем мой отец [Манко], мой брат [Титу Куси] и я сама — его законные дети?“ Поэтому она вместе с другими родственниками Инки пошла жаловаться вице-королю. Он ответил: „Разве вы не видите, Донья Мария, что Дон Карлос и его отец служили королю, а ваши отец и брат были узурпаторами и все время сидели запертыми в монтанье?“ На что она возразила: „Из того, что вы говорите, будто мои отец и брат были узурпаторами, не следует, что так оно и было. Если они удалились в уединенное место, то только потому, что не получили достаточной поддержки как имеющие преимущества правители этого
королевства“.
        На самом деле Франсиско де Толедо беспокоился о брате Марии Куси Уаркай, Титу Куси. Согласно указаниям, полученным им в 1569 году при вступлении в должность, он должен был завершить переговоры, начатые его предшественником. Как ему в то время представлялось, Инка и его люди с нетерпением ожидали момента, когда они смогут выйти из Вилькабамбы. Казалось, единственной проблемой было то, что у Толедо не было в распоряжении поместий, которыми он мог бы одарить их. Этого оптимизма хватило ненадолго. В течение первого года своего пребывания на посту вице-короля Толедо обменялся с Инкой несколькими письмами. Это ни к чему не привело. По мере того как шли месяцы и Толедо просматривал отчеты о беспорядочных переговорах с Титу Куси, которые вел его предшественник, его недовольство дипломатическим подходом к Вилькабамбе все возрастало. Вскоре после прибытия в Куско в феврале 1571 года Толедо надиктовал целую серию подробных отчетов королю. Он дал понять, что не разделяет благоговения Кастро перед силой Вилькабамбы. У Титу Куси было всего лишь около 500 солдат, а его главные защитники лежат «на склонах гор в
гуще джунглей со стороны Куско и на берегу огромной реки Майомарка [Апуримак], несущей свои воды по направлению к королевской дороге от Лимы до Куско».
        Намекнув, что возможно решение проблемы военными методами, вице-король отправил королю несколько писем от Инки и копии своих ответов на них. Он все еще считал, что Титу Куси, возможно, выйдет из своего укрытия добровольно, если его сын женится на наследнице Беатрис и если ему гарантировать ежегодный доход в 2 тысячи песо. Толедо заключил, что «это препятствие представляет собой неудобство, так как индейцы продолжают обращать на него свои взоры. По моему мнению, переместить его из пустяковой крепости в почти необитаемой саванне, где он находится с горсткой индейцев, в центр этой провинции с населением 200 тысяч человек не будет решением проблемы. Если уж это необходимо сделать, то было бы лучше привезти его в Лиму, где количество испанцев всегда значительно превышает количество индейцев».
        Таким образом, к середине 1571 года отношение вице-короля Толедо к Вилькабамбе стало жестче. Он почувствовал поддержку выводов первых показаний, которые свидетельствовали о краткосрочности завоеваний инков. Он уже не был уверен, что дипломатия терпения была единственным решением проблемы этого надоевшего анклава, и пришел к убеждению, что Вилькабамбе нельзя позволить существовать в виде обособленного государства.
        Приблизительно в это время ситуация в Вилькабамбе драматически изменилась, но эта перемена не была известна ни Толедо, ни испанским властям. Инка Титу Куси находился в Пукьюре недалеко от Виткоса, там он посетил священное место, «где Диего Мендес убил его отца Инку Манко». «Он провел там целый день, оплакивая смерть своего отца и участвуя в языческих ритуалах и бесстыдном идолопоклонничестве. В конце этого дня он начал заниматься фехтованием (он научился делать это на испанский манер) со своим секретарем Мартином Пандо. Он сильно вспотел и простудился. К тому же потом он выпил слишком много вина и чичи, опьянел и проснулся с болью в боку, распухшим языком — а он был очень тучным человеком — и расстройством желудка. Было состояние опьянения, рвота и крики.
        «Ночью у Инки шла кровь из носа и изо рта… Утром он пожаловался, что его мучает боль в груди. Его друг Пандо и еще один близкий друг Дон Гаспар Сулька Янак взбили в миске яичный белок с серой. Они думали, что это будет действенным средством от кровотечения. Когда это принесли Инке выпить, он отказался, произнеся: „Не давайте мне ничего такого, от чего я умру“. Но когда Инка увидел, что двое его ближайших друзей предлагают ему лекарство… он сказал: „Дайте мне этот напиток. Я очень люблю Мартина Пандо, а он не даст мне ничего, что причинило бы мне вред“. И он выпил эту смесь. В этот момент недуг достиг своей наивысшей точки, и он скончался».
        Индейцы были потрясены внезапной смертью своего владыки. В припадке безумного горя многие стали жаждать отмщения и искать козлов отпущения. Казалось, будто бы еще один Инка пал от руки испанцев. Единственным испанцем в окрестностях был монах Диего Ортис, у которого была репутация искусного врачевателя и который, следовательно, мог прописать лекарство, приведшее к смертельному исходу. Жена Титу Куси Анхелина Льякса позднее свидетельствовала, что другая его жена в истерике подстрекала толпу против иноземцев. «Как только он скончался, одна из жен Инки по имени Анхелина Килако испустила вопль и, движимая каким-то злым духом, „…“ выбежала и крикнула военачальникам, чтобы они схватили монаха, так как он убил Инку, дав ему яд через Мартина Пандо, метиса, который был секретарем [Инки]».
        Группа агрессивно настроенных военачальников, возглавляемая Гуандопой, откликнулась на эти крики. Мартин Пандо был схвачен и убит на месте. Но Диего Ортис подвергся продолжительным мучениям. Ему связали руки за спиной с такой силой, что одна кость вышла из сустава. С него содрали одежду и оставили его, одетого только в какие-то обрывки ткани, под открытым небом на всю ночь. Некоторые индейцы думали, что миссионеру, возможно, удастся сотворить чудо: они приказали ему отслужить мессу и оживить умершего Инку. Ортиса доставили в церковь в Пукьюре и облачили в ризы. Он начал служить литургию медленно, с большим чувством, ко все возрастающему нетерпению толпы. Анхелина Льякса оставалась с телом своего мужа всю ночь, но в этот момент она вышла и увидела, что Ортис пытается отслужить мессу. Он вынужден был объяснить, что Господь не откликнется на такую мольбу, ведь Титу Куси умер по воле Божьей. Индейцы почувствовали разочарование и пришли в ярость. Они привязали Ортиса к кресту и стали бить его; другие изготовили отравленное питье и принудили его выпить эту смесь.
        Даже агрессивно настроенные военачальники не решались убить испанского священника. Они решили доставить его в Вилькабамбу, чтобы услышать вердикт нового Инки Тупака Амару, так как именно брат Титу Куси по имени Тупак Амару, а не его сын Киспе Титу, стал следующим правителем. Монаха вели на веревке, продетой через отверстие, которое сделали в его челюсти. В первый день пешего перехода шел сильный дождь, и тропинка оказалась затопленной. Монах, ослабленный холодом и пытками, поскользнулся и упал в грязь точно так же, как это когда-то случилось с ним и Гарсией на этой же самой дороге во время предыдущего сезона дождей. Несчастный Ортис проделал ужасное путешествие, босой и полуголый, он провел одну ночь в пещере, в которой с потолка капала вода. Такое жестокое обращение он переносил с христианской стойкостью. По словам койи Анхелины Льяксы, «он поднимал взор к небесам с великим смирением и просил Господа простить им их грехи; из-за этого индейцы насмехались над ним».
        Суровое трехдневное испытание было тщетно. Кортеж встретил Тупака Амару в Марканае, расположенном в нескольких милях от города Вилькабамбы, но новый Инка отказался взглянуть на священника своего брата. Тупак Амару был непоколебимым приверженцем туземной религии, и с его восшествием на престол Вилькабамба отвергла христианство. Индейские военачальники, очевидно выполняя приказ Инки, нанесли Ортису удар булавой «по шее сзади и таким образом покончили с ним. Умертвив его, они положили тело на дорогу, и военачальники велели всем мужчинам и женщинам пройти по нему, растаптывая его. Затем они вырыли глубокую узкую яму и поместили в нее тело головой вниз и ногами вверх, а в слепую кишку воткнули копье. Они закидали тело землей, селитрой и еще чем-то, как это полагается по их обычаям». Индейцы полагали, что вероятность спасения Ортиса Богом будет меньше, если его похоронить головой вниз. Затем реакционно настроенные инки постарались истребить все символы христианства: они полностью уничтожили церкви, разбили металлические украшения и сделали мешки для сбора коки из церковных облачений. Но многие были
напуганы той дерзостью, с которой проводились нападки на христианскую религию. Их страхи усилились после того, как сгорел дворец Инки и кто-то увидел огромную змею, а также после того, как рука того человека, который ударил Ортиса, стала сохнуть.
        Диего Ортис был убит в порыве ненависти ко всем чужестранцам, что обесценило все попытки Титу Куси прийти к соглашению с Перу, оккупированным испанцами. Когда Титу Куси стал Инкой, он низвел своего брата Тупака Амару до положения церковнослужителя: «Он приказал ему оставаться в Вилькабамбе и охранять тело их отца Манко там, где он был похоронен; и он остался там». Теперь агрессивно настроенные военачальники решили, что этот законный сын Инки Манко, которому в это время было уже далеко за двадцать, должен стать преемником Инки вместо наследника Титу Куси Киспе Титу, который был еще подростком. На Тупака Амару (чье имя означало «королевский змей») пал выбор инкских военачальников и религиозных вождей. Во время его царствования и военные, и духовенство пытались вернуть обычаи империи инков и предать забвению испанскую конкисту.
        Часто говорилось, что Тупака Амару оттеснили от власти, потому что он был умственно неполноценный или беспомощный. Это мнение возникло после одного случайного замечания Сармьенто де Гамбоа, который не знал о смерти Титу Куси. Он сообщил, что, по мнению индейцев, другой сын по имени Тупак Амару является законным, но он не способен править, и индейцы зовут его «ути» (беспомощный). Выполняя свои жреческие обязанности хранителя тела Манко, Тупак Амару жил среди святых дев аклья и мамакон. Один испанский историк-романтик в 1525 году придумал историю, в которой принц полубожественного происхождения был помещен в монастырь, полный неудовлетворенных женщин. Он дал волю своей фантазии. Он вообразил, что случилось бы, если бы обет целомудрия этих святых дев в этой ситуации был забыт. «В результате этого произошла бы плотская половая связь, в которой эротическое было бы перемешано со священным. Эта половая связь закончилась бы ухудшением состояния здоровья ути: обострилось бы слабоумие или безволие принца, чтобы он оставался подальше от власти».
        Правда или нет то, что Тупак Амару был слабохарактерным, но его восшествие на престол стало триумфом непримиримых реакционеров в Вилькабамбе. Христиан и испанцев обвинили в смерти Титу Куси. Приверженцы религии инков отомстили за разрушение святыни в Чукипальте. Испанцев убили, индейцы-христиане подверглись гонениям, а границы Вилькабамбы снова закрылись для внешнего мира. Попытки Титу Куси сосуществовать в мире были забыты. Больше уже не велась цветистая переписка между Вилькабамбой и Лимой. Преемника Титу Куси подстрекали взять курс на столкновение с таким же упрямым, жестким, не идущим на компромиссы новым вицекоролем.
        Толедо предпринял несколько последних попыток решить вопрос посредством дипломатии. 2 января 1569 года король Филипп отправил в Перу ратифицированный им Акобамбский договор, заключенный между Титу Куси и Лопе Гарсией де Кастро. Теперь он прибыл в Куско вместе с разрешением от папы на брак Киспе Титу с его кузиной Беатрис Кларой Койей. 20 июля 1571 года вице-король попросил Габриэля де Овьедо, настоятеля доминиканского монастыря в Куско, отправиться с посольством к Инке, чтобы передать ему эти документы. Испанцы не знали, что Титу Куси недавно умер и к власти пришел Тупак Амару и его военачальники. Овьедо стал продвигаться с посольством к Вилькабамбе с запада, переправившись через реку Апуримак и двигаясь вниз по ее течению от Лиматамбо. Река здесь образует водовороты, проносясь через огромный каньон, стены которого возвышаются с обеих сторон на шесть тысяч футов, а затененный восточный берег покрыт густыми лесными зарослями. Овьедо отправил на тот берег четырех индейских вождей, но они так и не вернулись. Спустя три недели настоятель переправил еще двоих индейцев, но сам благоразумно остался. В
конце концов, один из второй группы посланцев возвратился, раненный в голову, руки и живот. В начале октября Овьедо сам спустился в жаркую узкую долину, но на дальнем берегу реки не было никаких признаков жизни, а также средств переправы через бурный поток. Поэтому 18 октября настоятель, прихрамывая, вернулся в Куско.
        Длительное молчание Вилькабамбы стало причиной растущей озабоченности в Куско. Она еще больше возросла после того, как посольство Габриэля де Овьедо было отвергнуто. В январе 1572 года настоятель Хуан де Виверо, который крестил Титу Куси, написал королю, что «по неизвестной мне причине Инка проявляет недовольство. Он не выходит из своего убежища, не пишет писем и не шлет гонцов уже в течение некоторого времени, хотя к нему были посланы серьезные люди, чтобы решить с ним его дела и дела его сына».
        Толедо был менее терпелив, чем настоятели. Он был ярым приверженцем законности и не мог забыть, что Инка формально сдался и вручил свои земли испанской короне. Он написал, что «Инка Титу Куси, кажется, боится покинуть свое укрытие и прибыть сюда [в Куско]. Он нарушил заключенное с ним соглашение, не поняв как следует суть дела в свое время». На самом деле, возможно, ошибался сам вице-король: договор, подписанный в Акобамбе, не ставил условия, что Титу Куси должен покинуть Вилькабамбу. Тем не менее Толедо начал приходить к мысли, что нужно захватить Вилькабамбу. Вторая серия показаний и история, написанная Сармьенто, убедили самого Толедо (даже если они произвели незначительное впечатление на кого-нибудь другого), что Инки не имеют морального, исторического или законного права властвовать в Перу. Вице-король колебался, стоит ли применять силу, но только лишь потому, что это противоречило указаниям короля. Когда в марте 1572 года он направил королю «Историю» и панно, он написал: «Ваше Величество поймет, что с этим делом должно быть покончено раз и навсегда таким образом, чтобы [Титу Куси] был
задержан тихо, мирными средствами, или этот спор должен закончиться войной… Вашему Величеству следует решить и приказать, должны ли мы начать с ним войну… так как это можно сделать на законных основаниях, что очевидно из „Истории“ и картин, которые я Вам посылаю».
        Франсиско де Толедо предпринял последнюю попытку достичь своего путем дипломатии, хотя его терпение уже истощилось. Он написал Инке — а им он все еще считал Титу Куси — письмо, в котором сокрушался о том приеме, который был оказан посланцам Овьедо. Он принес свои извинения за то, что в течение года с момента своего прибытия в Куско он не приложил значительно больших усилий, чтобы встретиться с Титу Куси. Письмо заканчивалось приказом и угрозой. «Если в тебе есть вера в Бога и ты готов служить Ему и моему владыке королю, как ты это утверждал, ты должен показать это, выйдя из своего убежища [с посланцами] и выслушав все, что они должны сказать тебе от имени Его Величества короля и от моего имени. Если же нет, то у нас, безусловно, больше не останется никаких заблуждений. Тогда можно предпринимать все необходимые в дальнейшем меры».
        Человеком, который вызвался передать это письмо, был Атилано де Анайя, уважаемый житель Куско. Он заботился о Беатрис Кларе Койе с того времени, когда братья Мальдонадо попытались ее изнасиловать, и сопровождал настоятеля Хуана де Виверо в Вилькабамбу, чтобы участвовать в крещении Титу Куси в 1568 году. Овьедо писал о нем, что он был «представителем или доверенным лицом Инки в Куско, с которым у него были деловые отношения». Каланча назвал его «другом и человеком, с которым Инка вел переписку»; он был «серьезным господином с приятными манерами, который писал стихи на языке индейцев», как о нем отзывался Бальтасар де Окампо.
        Анайя отправился в путь по окончании сезона дождей в марте 1572 года и решил попасть в Вилькабамбу общепринятым способом через мост, Чукичака. Прибыв туда, ему пришлось при помощи криков общаться с отрядом воинов Инки. «Он находился на одном берегу реки, а они на другом. Именем Инки они пообещали пропустить его при условии, что он будет один. Он подчинился и оставил свою свиту на берегу реки, тогда как сам переправился на другой ее берег. Индейцы построили ему хижину на небольшом холме и принесли ему немного пищи. Они сказали ему, что он должен ждать там три дня, не трогаясь с места, а они будут обеспечивать его всем необходимым… Он провел день, сидя на выступе скалы рядом со своей хижиной так, чтобы его мог видеть Диего, его слуга-негр, которому индейцы не позволили переправиться через реку вместе с ним».
        Возглавлявшие гарнизон Инка Паукар и Кури Паукар спросили, являются ли подарки и серебро, которые привез с собой Атилано де Анайя, пошлинами с поместий, расположенных в Юкайской долине и принадлежащих Беатрис, с которой был помолвлен Киспе Титу. Ведь согласно договору, подписанному в Акобамбе, Титу Куси должен был получать дань с этих земель, но испанцы не выплачивали ее в течение нескольких лет. Индейские военачальники боялись возобновления дипломатических отношений между испанцами и Вилькабамбой. Они знали, что от Анайя невозможно будет скрыть смерть Титу Куси и восшествие на престол Тупака Амару. Они хотели исключить любое влияние испанцев на Вилькабамбу. Поэтому они запаниковали и «той же ночью они убили его, заколов копьями, вытащили его наружу и сбросили в ущелье. Негр услышал, как они шумели при этом. Когда наступил день, он не увидел на прежнем месте ни своего хозяина, ни индейцев. Тогда он перешел реку по мосту и зашел в хижину, но не нашел там ни постели своего хозяина, ни его одежды. Пройдя по тропинке, он увидел мертвого Анайя, лежащего в ливневом водостоке. Он подошел к нему и
удостоверился, что тот мертв. В страхе, что они могут то же самое сделать и с ним, он вернулся назад по мосту, вышел на дорогу в Куско и отправился по ней в путь, сообщая всюду о смерти своего господина, особенно в Амайбамбе, городе, расположенном ближе всех к тому месту, где произошло убийство. Местный священник-миссионер отправил индейцев [за телом]; и они принесли его, а он похоронил». «Никто в Куско не был готов поверить рассказу негра о смерти Анайя. Хотя прежде всего, весь в слезах, он пошел сообщить о ней жене Анайя. Она послала его к черту. Она сказала, что он хитрый лжец, что он убежал и оставил там своего господина, чтобы не служить ему. Негр пошел к д-ру Габриэлю де Лоарте, главному судье, и рассказал ему, что он видел.
        Но жена погибшего Анайя передала Лоарте, что она не может в это поверить, и просила судью не доверять словам негра-лгуна, которого следует арестовать. Судья так и поступил. Но через два дня он отпустил его, потому что было получено сообщение от священника из Амайбамбы, что тело погибшего было доставлено к нему и похоронено».
        Вице-королю, пребывавшему в воинственном расположении духа, весть об убийстве Анайя показалась настоятельным призывом к оружию. Налицо была явная дерзкая провокация. Анайя был первым испанцем, принявшим смерть от режима Вилькабамбы с тех самых пор, когда погибли предатели, которые вероломно убили Манко более четверти века назад. И Анайя не был обыкновенной жертвой. Он был известным человеком, другом и деловым партнером Инки, с сочувствием относившимся к проблемам индейцев. Что еще хуже, он был убит, находясь с официальной посольской миссией и имея при себе дары и письма от папы, короля и вице-короля. «Индейцы [повели себя] как варвары без чести и совести и преступили нерушимый закон, который соблюдают все народы в мире в отношении послов. [Толедо] решил раз и навсегда наказать Инку Титу Куси и его приспешников, усмирить эту провинцию и поставить ее на службу его величеству».
        Толедо не колебался ни минуты. Он знал, что теперь должен захватить Вилькабамбу. «Как только он убедился [в смерти Анайя], вице-король приложил огромные усилия к тому, чтобы любыми путями узнать, какова численность армии Инки». Были опрошены все, кто что-нибудь знал о Вилькабамбе. «Они сообщили ему, что дорога по горным перевалам очень трудна, что в горах у индейцев есть запасы каменных глыб, которые они сбрасывают на тех, кто по ней идет, ибо именно таким способом они побеждали испанцев в прошлом. Они сказали ему, что союзниками Инки, возможно, станут индейцы-анти, а также опатари, манари, пилькосуни, момори, сатис, сапакати и другие соседние с этими племена, с которыми Инка поддерживал связь». Была проведена перепись всех военнослужащих в Куско и инвентаризация оружия и боеприпасов. Городские власти выразили свою солидарность с принятым решением. «По совету и с согласия самых осторожных и рассудительных жителей Куско, а также при поддержке городского совета Толедо принял решение избавиться от разбойничьего притона и начать тотальную войну против Инки как лукавого изменника, убийцы, мятежника и
тирана». Он объявил «войну огня и крови» в Вербное воскресенье, 14 апреля 1572 года.
        Глава 22
        ПОХОД НА ВИЛЬКАБАМБУ
        Решив напасть на Вилькабамбу, Толедо стал действовать с характерной для него энергией. Он знал, что мост Чукичака был наилучшим местом, через которое можно было попасть в эту удаленную провинцию. Поэтому он послал отряд под командованием губернатора Хуана Альвареса Мальдонадо с целью восстановить и удерживать этот ключевой пункт. Хуан Альварес Мальдонадо вышел из Куско в Фомино воскресенье, первое воскресенье после Пасхи, спустя две недели после объявления начала военной кампании. Он взял с собой десять испанцев, в числе которых был внук Уайна-Капака капитан Хуан Бальса, законный сын койи Доньи Хуаны Марка Чимпу. Люди Мальдонадо обнаружили у моста отряд индейцев. «После четырех выстрелов из наших небольших полевых орудий и аркебуз перуанцы обратились в беспорядочное бегство и были вынуждены вернуться в свой лагерь. Затем наши люди заняли мост, что было немаловажно для отряда вице-короля».
        Испанцы восстановили стратегически важный мост и «охраняли его с величайшей бдительностью» с середины апреля до конца мая. Индейцы видели все это и «поняли, что [испанцы], вероятно, ждут подхода свежих войск, чтобы войти в Вилькабамбу». В тревоге они начали готовить запасы продовольствия и метательных снарядов для «ведения войны, которую они уже предвидели». Они также прислали отряды великолепно экипированных воинов, одетых в традиционные наряды из перьев с металлическими дисками на груди. Они потребовали от испанцев объявить о своих намерениях и предложили передать какое-либо сообщение Инке, которым был — как они все еще делали вид — Титу Куси Юпанки. Без сомнения, это было сделано для того, чтобы создать впечатление о существовании в Вилькабамбе могущественного, стабильного государства.
        Тем временем Толедо подготавливал чрезвычайно многочисленные экспедиционные войска. Он мобилизовал всех, кто пользовался благами энкомьенд. «Я приказал всем горожанам подходящего возраста и нрава участвовать в этой кампании лично за свой собственный счет. Я велел немощным, которые получали доходы с индейцев, или женщинам, или детям [которые были владельцами энкомьенд] заплатить за одного, двух или более солдат, согласно своим доходам». В результате собрался отряд из 250 выдающихся испанцев и профессиональных солдат «во всем своем блеске, отлично экипированных оружием и обмундированием, храбрых и доблестных воинов», но зачастую не имевших абсолютно никакого военного опыта. Они дошли до моста, возглавляемые Габриэлем де Лоарте, главным судьей Аудиенсии Лимы, и Педро Гутьерресом, капелланом Толедо, который позднее стал членом Верховного совета Индий.
        Когда экспедиция прошла по мосту Чукичака и ступила во враждебную провинцию, д-р Лоарте объявил имена тех, кто, согласно выбору Толедо, будет командовать ведением боевых действий. Главнокомандующим стал Мартин Уртадо де Арбьето, магистрат города Куско и ветеран гражданских войн с Гонсало Писарро и Франсиско Эрнандесом Хироном. Под его началом было несколько командиров, включая Мартина де Менесеса, португальца Антонио Перейру и Мартина Гарсию де Лойола, который был родом с берегов Бискайского залива. Последний был амбициозным рыцарем из Калатравы, который участвовал в различных военных кампаниях в Европе и сопровождал Толедо в его путешествии в Перу в качестве начальника его вице-королевской охраны. Под его командованием находился отряд «из 28 отборных, выдающихся воинов, которые были сыновьями граждан и конкистадоров этого королевства». Артиллерией командовал Ордоньо де Валенсия; главным сержантом был Антонио де Гатос; а главным интендантом — капитан Хулиан де Умаран. Также в экспедиции в качестве «военных консультантов» принимали участие три пожилых конкистадора: Мансио Сьерра де Легисамо, Алонсо
де Меса и Эрнандо Солано.
        В составе экспедиции был также большой отряд союзных индейских войск. Дон Франсиско Кайо Топа возглавлял 1500 воинов из племен, проживающих вокруг Куско, а Дон Франсиско Чильче — вождь, которого подозревали в отравлении Сайри-Тупака в 1560 году, — вел за собой 500 своих соплеменников-каньяри, которые, как никогда, жаждали отомстить инкам за массовую резню в их племени.
        Толедо хотел быть уверенным, что Инка не сможет ускользнуть из Вилькабамбы на юг или запад. Поэтому второй отряд численностью 70 человек должен был зайти со стороны реки Абанкай, спуститься вниз по левому берегу реки Апуримак, переправиться через нее и пробраться в Вилькабамбу «по обрывистым тропам через густые заросли монтаньи». Этот отряд возглавлял Гаспар Ариас де Сотело, «один из самых значительных людей в королевстве», который должен был принять на себя все командование в случае смерти Уртадо де Арбьето. Третий отряд, состоявший из 50 жителей Уаманги, под командованием Луиса де Толедо Пименталь, вступил в долину Майомарка (Апуримак). Он должен был занять перевал Кусамби, чтобы не дать возможности Инке скрыться в северо-западном направлении через земли индейцев-пилькосуни.
        Главные силы перешли мост Чукичака «без каких-либо помех» и прошли вверх по долине реки, которая теперь называется Вилькабамбой. Через 20 миль вверх по течению реки долину перегораживают крутые горные склоны, поросшие лесом. Здесь, в 13 милях от «Виткоса и Пукьюры, находится труднодоступный горный проход в густых джунглях, который тяжело преодолеть; он называется Киноа Ракай и Койяо-чака». Как пишет Муруа, инкские военачальники «решили, что это будет подходящим местом для нанесения поражения испанцам и их уничтожения, так как крутизна склонов и труднодоступность местности были в их пользу». Они завалили тропинки пальмовыми колючками и устроили заграждения из ползучих растений, чтобы затруднить проход испанцам.
        Мартин Гарсия де Лойола возглавлял передовой отряд из 50 испанцев и некоторого количества индейцев. Когда он двигался во главе колонны, «инкский воин по имени Уальпа внезапно выпрыгнул из леса и, прежде чем кто-либо заметил его, взял нашего командира в такой захват, что он не мог дотянуться до своего оружия. Он сделал это с целью сбросить его в пропасть. Он бы разбился вдребезги, сброшенный в реку» индейцем, который был «человеком такого телосложения и такой физической силы, что казался почти великаном». Пока они так боролись, сцепившись на краю пропасти, как Шерлок Холмс и Мориарти, «индеец-слуга командира по имени Коррильо… вытащил меч Лойолы из ножен». «Он нанес с плеча рубящий удар по ногам [Уальпы], так что тот стал валиться, а затем нанес ему еще удар мечом по плечам и разрубил их, и тот упал замертво… Так Коррильо двумя ударами меча отнял жизнь у человека почти гигантского телосложения и спас жизнь своего хозяина». В 1610 году Бальтасар де Окампо вспоминал, что «и по сей день то место, где все это случилось, называют „прыжком Лойолы“». Но сам Лойола предпочел не помнить этого смущающего
эпизода, когда так бесславно была спасена его жизнь. Наоборот, обращаясь к королю с просьбой оказать ему благосклонность, он хвастливо назвал сражение в Койяо-чака просто первой «рукопашной» схваткой с индейцами.
        Сражение в Койяо-чаке состоялось во второй половине дня на третий день Пятидесятницы, вероятно 1 июня, и длилось два с половиной часа. «Условия местности благоприятствовали индейцам, так как их враги могли двигаться только гуськом, ведь тропинка была очень узкой. С обеих сторон поднимались высокие горы, между которыми текла огромная река… Индейцы устроили несколько засад в различных местах вверх по склону. Другие с копьями наготове находились на склоне ниже тропинки, чтобы убивать тех, кто скатился вниз; а на тот случай, если жертвы избегнут своей участи, они [расставили] индейцев-лучников на дальнем берегу реки».
        Индейцы «наступали с копьями, булавами и стрелами с таким воодушевлением, живостью и решимостью, как будто это были самые опытные, отважные и дисциплинированные солдаты… Бой начался с громкого рева „таркис“, звук которых похож на звучание охотничьих рогов. Едва стихли звуки, как индейцы были уже среди [испанцев]… Они бросались прямо на дула аркебуз, не боясь вреда, который они могли причинить им, просто чтобы схватиться врукопашную». Но их безрассудная храбрость была напрасной, так как они дрались своими традиционными дубинками, камнями, копьями и стрелами, а испанцы применяли огнестрельное оружие. В самый разгар боя выстрел из аркебузы «свалил отважного индейца по имени Паринанго, полководца индейцев-кайямби, и он упал замертво. Вместе с ним пал Инка Марас, другой военачальник, а также много храбрых индейцев». Инкские военачальники дали сигнал к отступлению, которое было проведено в полном порядке. Отступая, индейцы применили свое самое действенное оружие: по горному склону покатились каменные глыбы. Под ними погибли двое испанцев по имени Рибаденейра и Перес, которых «похоронили прямо на
тропинке и поставили над могилами два креста, ведь другого ровного места было не найти». Но, как хвастался Гарсия де Лойола, испанцы «заставили их [индейцев] отступить после потери пяти командиров и других главных индейцев». Эту потерю крошечное государство Вилькабамба едва ли могло себе позволить.
        Осторожный главнокомандующий испанского отряда потратил три дня на то, чтобы разведать дорогу через обрывистую монтанью в окрестностях Койяо-чаки. Его разведчики, наконец, нашли тропинку, на которой не было засад, и экспедиция стала неуклюже продвигаться вперед со всем своим обозом. Она вышла в долину Пукьюры, где «у Инки было жилье [в Виткосе] и где находилась церковь, в которой отцы-августинцы совершали богослужения и где умер Титу Куси Юпанки». К их великой радости, — так как у них уже ощущался недостаток продовольствия, — испанцы обнаружили кукурузные початки, готовые к употреблению, и множество лам. Таким образом, экспедиция достигла своей первой цели: города Виткоса, в котором высоко над маленькой долиной Пукьюра располагался дворец Инки. Но Виткос уже побывал в руках Оргоньеса в 1537 году и в руках Гонсало Писарро в 1539-м, а государство Вилькабамба уцелело. Теперь, как и тогда, индейцы отступили в джунгли самой долины Вилькабамбы в надежде, что им удастся скрыться, как и в прошлый раз. Если бы Инка Тупак Амару избежал плена, то позднее он мог бы возродить государство индейцев.
        Испанцы знали, куда направить погоню. Они продолжали двигаться вверх по долине реки Виткос к ее истоку и далее через водораздел на высоте 12 тысяч футов. Когда, преодолев высоту, дорога начала спускаться вниз, они «встретили 97 кастильских коров, а также овец и свиней, которых инки держали там». Маэстре-дель-кампо Хуан Альварес Мальдонадо был сильно взволнован прибавлением к своим истощающимся продовольственным запасам. «Он закричал: „Собирайте всех! Это мое!“ — и упал с коня в болото». Когда американский исследователь Хайрам Бингхэм впервые проник сюда в 1911 году, он вспоминал «гладкое, болотистое дно старой долины, поверхность которой казалась матовой; здесь довольно глубоко увяз один из наших мулов, который щипал сочную траву, покрывавшую эту предательскую трясину». Вероятно, эта топь была достаточно хорошо замаскирована, чтобы ввести в заблуждение и закаленного конкистадора, и андского мула. Может быть, это была та же самая мерзкая трясина, которую индейцы заставили переходить вброд священников Гарсию и Ортиса на пути в Вилькабамбу в 1570 году.
        Уртадо де Арбьето решил остановиться на отдых на другой стороне водораздела в Пампаконасе, «очень холодном месте» на высоте 10 тысяч футов над уровнем моря. «Экспедиция остановилась на тринадцать дней, так как многие солдаты и индейцы заболели чем-то вроде кори». Доблестные испанцы выдохлись, совершая переход по дикой необитаемой местности, и их главнокомандующий сделал остановку, «чтобы они смогли отдохнуть, вылечить больных и разведать дальнейшую дорогу, о которой не было известно ничего участникам экспедиции». Когда они стояли в Пампаконасе, пленный индеец по имени Канчари украл испанский меч и накидку с капюшоном и попытался скрыться, чтобы доложить обо всем Инке. Его поймали и немедленно повесили в назидание другим пленникам.
        В понедельник, 16 июня 1572 года, экспедиция вышла из Пампаконаса и углубилась в заросшую лесом долину реки, которая сейчас называется Пампаконас, или Консевидайок. Генерал Уртадо де Арбьето доложил вице-королю, что они выступили «со всем оружием, спальными принадлежностями и провиантом на десять дней, в соответствии с приказами, отправленными вашим превосходительством. В тот же самый день Ариас де Сотело достиг того места вместе с людьми, которых ваше превосходительство приказали ему провести через Кусамби и Карко… Он остался там охранять проход, а я, Мартин Уртадо де Арбьето, выбрал дорогу прямо к индейским укреплениям. Из-за того, что дорога была очень тяжелой, раньше пятницы мы не смогли достичь Уайна-Пукара, первого нового форта, который они построили».
        Экспедиция «прошла через поросшие лесом горы и обрывы с огромным трудом. На дороге в трех-четырех местах они нашли принесенных в жертву морских свинок: у индейцев принято так делать во время войны, голода или мора, чтобы умилостивить своих божеств и предугадать будущее. Они достигли перевала под названием Чукильюска, который представляет собой расщепленный выход на поверхность скальных пород, тянущихся далеко вдоль бурной реки. Едва ли было возможно пройти здесь. Солдаты и союзники-индейцы были вынуждены двигаться по этому опасному месту на четвереньках, держась друг за друга, с огромным трудом». Один крепкий солдат-португалец по имени Паскуаль Суарес тащил по этой скале на своей спине одно из небольших бронзовых орудий экспедиции; его выдающийся поступок произвел сильное впечатление на его спутников.
        Именно у перевала Чукильюска Инка Манко почти уничтожил отряд Гонсало Писарро тридцать три года назад, но люди Тупака Амару не попытались устроить здесь засаду. Однако они рыскали в лесах вдоль маршрута движения испанцев, «поднимая громкий шум, крича, пуская стрелы и швыряя каменные глыбы в каждом труднопроходимом месте». Как докладывал Уртадо де Арбьето, «некоторые индейцы выскакивали из засад по пути нашего следования, но мы обращали их в бегство при помощи артиллерии и аркебуз». Но всякий раз, когда противник выманивал индейцев-каньяри из-под защиты испанских аркебуз, «они возвращались с ранами, полученными от вражеских копий: ведь хотя каньяри, как это хорошо известно, очень искусны в обращении с копьем, враг был более опытен».
        На следующий день после перехода по перевалу Чукильюска один военачальник инков по имени Пума Инка присоединился к колонне испанцев. Он утверждал, что является близким доверенным лицом Инки Тупака Амару и его племянника Киспе Титу, и сказал, что они хотят выйти с миром к испанцам. Он заявил, что эти Инки «никоим образом не несут ответственности за смерть Атилано де Анайя». Это преступление было дело рук Кури Паукара, который вместе с командующими-орехонами Колья Топа и Инкой Паукаром был полон решимости «продолжать войну и сопротивляться до самой смерти». Затем Пума Инка совершил прямое предательство: он рассказал испанцам об «укреплении под названием Уайна-Пукара, нарисовал его план и показал, как его можно захватить, не подвергая опасности испанцев».
        Экспедиция провела ночь в местечке Анонай, ведя тщательное наблюдение, чтобы не подвергнуться неожиданному нападению. На следующий день, в пятницу 20 июня, они прошли 9 миль до равнины Панти-Пампа, и перед их глазами предстал форт Уайна-Пукара. День ушел на разведку и в спорах относительно нападения, «которое, как ожидалось, будет опасным». Пума Инка объяснил, как именно можно охватить форт с флангов. Этот план показался недостаточно хорошим для возбужденных и любящих поговорить испанцев. «Среди военачальников и горожан было столько разных мнений, что дело чуть не дошло до рукоприкладства. Ведь все они или большая их часть были важными избранными людьми, состоятельными и могущественными, владеющими немалой собственностью и богатством, к тому же никто им денег за службу не платил, а делали они это за свой счет». Наконец, пришел сам Уртадо де Арбьето и успокоил своих взвинченных офицеров.
        Генерал Арбьето так описывал Толедо диспозицию: «На три четверти лиги [3 мили] перед фортом инки укрепили несколько узких ущелий множеством каменных глыб и построили сам форт на узком, похожем на нож гребне горы в дальнем его конце. [Он состоял] из стены длиной 200 ярдов и шириной 2 ярда, имеющей амбразуры, чтобы защищаться от огня аркебуз, и четыре небольшие башни». По словам Муруа, стена форта была построена из «булыжников и глины, и она была очень толстой; в ней были наготове кучи камней для метания руками или при помощи пращей». Арбьето писал, что «на расстоянии аркебузного выстрела перед фортом индейцы вкопали много пальмовых кольев, пропитанных соком [ядовитых] трав, оставив единственный узкий проход, через который в форт мог войти только один человек за раз». Но главное средство обороны инков находилось на подступах к форту, «где дорога, по которой должны были пройти [испанцы], делала изгиб и была очень узкой; над ней нависали огромные скалы, подступали джунгли, а глубокая бурная река неслась рядом. Самой опасной и пугающей была необходимость пройти по этой дороге и драться с врагом,
находящимся выше, на крутом откосе, тянущемся над этим [длинным] отрезком пути… Вдоль всего этого гребня было множество куч камней, а над ними и за ними стояли огромные скалы и были рычаги, чтобы сталкивать камни вниз». Всех испанцев, которые уцелели бы под этой смертельной лавиной, перестреляли бы 500 лучников из лесного племени чунчо, которые, как сообщил предатель Пума Инка, были расставлены за рекой. Индейцы явно надеялись повторить успехи, достигнутые армией Манко во время первого восстания, и те, которые были почти достигнуты Инкой Манко в противодействии экспедиции Гонсало Писарро. Но они подготавливали место засады слишком тщательно, она была слишком явной, да и точное ее местонахождение было выдано врагу Пумой Инкой.
        Генерал Уртадо де Арбьето решил, что кучи камней необходимо захватить до того, как его армия отважится пройти вдоль подножия этого склона. Он приказал Хуану Альваресу Мальдонадо и Мартину Гарсии де Лойола попытаться вскарабкаться наверх через густые заросли. Они отобрали испанских солдат и 50 аркебузьеров, которых защищали 25 человек со щитами, а также 50 индейцев из племени каньяри и других союзных племен. По словам Гарсии де Лойолы, они также взяли с собой одно артиллерийское орудие и «стали пробираться через джунгли в таком месте, где, казалось, сделать это было невозможно». Они вышли затемно, в шесть часов утра в субботу 21 июня, и начали взбираться вверх по горе через густой темный подлесок, окунувшись в мир искривленных деревьев, мхов и ползучих растений, гниющих пней, опавших листьев и густой молодой поросли колючих кустарников. Видимость в этих покрытых лесом горах составляла всего несколько футов, а индейцы не вели должное наблюдение за лагерем испанцев. Таким образом, появление испанцев было абсолютно неожиданным. Они достигли вершины вскоре после полудня и «появились перед противником,
который находился ниже в полном боевом порядке в соответствии со своими методами ведения боевых действий».
        Вместо того чтобы предпринять новое нападение, направленное уже на испанцев на вершине горы, у которых было огнестрельное оружие, индейцы «постепенно отступили в форт Уайна-Пукара, оставив камни и валуны, которые они приготовили, чтобы уничтожить испанцев». Аркебузьеры произвели выстрелы из своего оружия на вершине холма, сигнализируя о достигнутом успехе. Тогда Уртадо де Арбьето с основной частью своей армии прошел по дороге ниже ряда оставленных индейцами каменных куч. Это зрелище деморализовало индейцев, численность которых была меньше. Испанцы «закричали „Сантьяго!“ и напали на форт. После хорошего оружейного залпа он был взят. Индейцы защищали его некоторое время с воодушевлением и храбростью», но, «когда начался артиллерийский обстрел, командующий Колья Топа и военачальники Каспина и Сутик, видя, что они потеряли свои высоты, покинули форт. Тупак Амару и сын Титу Куси Дон Фелипе Киспе Титу отправились из форта в Вилькабамбу еще накануне, сказав, что они будут ожидать христиан там.
        На следующий день разведывательный отряд из 13 отобранных солдат вместе с вождем племени каньяри Франсиско Чильче отправился вперед ко второму форту инков Мачу-Пукара, где «Инка Манко нанес поражение Гонсало Писарро».
        Когда прибыл основной отряд, индейцы внезапно атаковали, громко крича. Это вызвало смятение среди богатых штатских лиц, входивших в состав оккупационной экспедиции. Аркебузьеры пытались зажечь свои фитили. «В суматохе на слуге Дона Херонимо де Фигероа, племянника вице-короля Франсиско де Толедо, загорелась стеганая защитная одежда. Если бы он не прыгнул в протекавшую рядом реку, он наверняка бы зажарился». Но эта атака кончилась ничем. К своему удивлению, испанцы обнаружили, что форт Мачу-Пукара пуст. Уртадо де Арбьето писал чуть ли не с разочарованием, что, «по словам некоторых индейцев, если они потеряют Уайна-Пукара, первый форт, они не осмелятся ожидать испанцев во втором форте. Но тем не менее мы полагали, что найдем их там, так как его оборонительные сооружения очень крепки, или они потерпят неудачу в старом форте Вилькабамбы».
        Отряд провел ночь в Марканае, том самом месте, где был предан мученической смерти Диего Ортис, всего в нескольких милях от самой скрытой от глаз Вилькабамбы. Люди были рады, обнаружив запасы кукурузы и тропических плодов, таких, как «бананы, юкка и гуава», которые они с жадностью поедали, «так как были голодны, а продовольствия не хватало». Они почти достигли своей цели, последнего свободного города инков.
        «На следующее утро, в день праздника Иоанна Крестителя во вторник 24 июня 1572 года, генерал Мартин Уртадо де Арбьето приказал всему отряду построиться по подразделениям во главе с командирами; это касалось и индейцев-союзников, во главе которых стояли их полководцы Дон Франсиско Чильче и Дон Франсиско Кайо Топа… Они выступили, взяв артиллерию, и в десять часов уже вошли в город Вилькабамбу. Все шли пешком, так как это самая дикая и труднодоступная местность, никоим образом не подходящая для лошадей». Педро Сармьенто де Гамбоа, как секретарь экспедиции, установил королевский штандарт на главной площади столицы Инки Манко и совершил церемонию формального вступления во владение городом при семи свидетелях, в роли которых выступили испанские военачальники.
        Уртадо де Арбьето докладывал, что его люди «нашли Вилькабамбу покинутой жителями; около четырехсот домов были целыми, а [индейские] святыни и места поклонения идолам оставались в том же виде, в каком они были до захвата города. Мы обнаружили, что дома Инков были сожжены». Мартин де Муруа подтвердил это: «Мы увидели, что весь город целиком был разграблен, да так, что, если бы это сделали испанцы или [их] индейцы, это не могло бы быть хуже. Все мужчины и женщины убежали и спрятались в джунглях, взяв с собой все, что только смогли. Они сожгли оставшуюся в складах кукурузу и продовольствие, так что, когда отряд прибыл сюда, склады еще дымились. Храм Солнца, в котором находился их главный идол, был сожжен. [Индейцы] поступили точно так же, как тогда, когда в город вошли Гонсало Писарро и Вильякастин, а недостаток продовольствия вынудил [экспедицию Писарро] возвратиться и оставить этот край во власти [индейцев]. В этом случае [индейцы] ожидали, что, когда испанцы не обнаружат ни пищи, ни чего-нибудь, на чем можно прожить, они повернут назад и покинут их землю, а не останутся, чтобы поселиться здесь».
        Затем Муруа дал описание Вилькабамбы, которое подтвердило, что город расположен в тропиках. «Климат здесь таков, что пчелы строят соты в досках домов, а кукуруза дает три урожая в год. Получению урожаев способствует хорошее расположение земель и вода, которой орошают посевы. Здесь в изобилии произрастает кока, сладкий тростник для производства сахара, маниока, сладкий картофель и хлопок. Город в плане имеет — или, скорее, имел — половину лиги в ширину, прямо как Куско, но в длину простирается на большое расстояние. В нем разводят попугаев, кур, уток, местных кроликов, индеек, фазанов, гокко, попугаев-ара и тысячу других видов птиц с разнообразным ярким оперением. Здесь в изобилии растут гуава, орех пекан, арахис, папайя, ананасы, авокадо и другие плодовые деревья. Дома и навесы имеют добротные кровли из тростника и пальмовых листьев. У Инков был дворец в несколько этажей, покрытый кровельной черепицей, а сам он весь был расписан разнообразными рисунками в их национальной манере — это стоило посмотреть. В городе была площадь, достаточно просторная, чтобы вместить большое количество народа. Там они
обычно устраивали празднества и даже скачки на лошадях. Двери дворца были сделаны из душистого кедра, который во множестве растет в этой стране, и мансарды тоже были из этого же дерева. Так что в этом далеком краю, который скорее можно назвать местом ссылки, Инки наслаждались едва ли меньшей роскошью, величием и великолепием, чем в Куско. Ибо, чтобы ублажить их, индейцы доставляли им все, что только могли достать из внешнего мира. А они наслаждались там жизнью».
        То, чего испанцы боялись больше всего, снова произошло: Инки исчезли в джунглях и так же удачно ускользнули от них, как это получилось у Манко в 1537-м и 1539 годах. Единственными живыми людьми в Вилькабамбе были несколько индейцев вместе с Атилано де Анайя. А у подножия скал были найдены тела прошлогодних посланцев Габриэля де Овьедо. Некоторые жители Вилькабамбы вскоре стали забредать назад из чащи, и Арбьето изо всех сил старался накормить их и хорошо с ними обращаться. Но Инки и их военачальники все сбежали.
        Испанцы всегда полагали, что наиболее вероятным путем отступления инков будет северо-западное направление, в сторону земель, населенных племенами сапакати и пилькосуни. Для того чтобы перекрыть именно этот путь, Толедо отправил в Вилькабамбу вооруженные отряды из Уаманги и Абанкая. Теперь Уртадо де Арбьето узнал от возвращающихся индейцев, что «Тупак Амару и Дон Фелипе Киспе Титу с восьмьюдесятью новобранцами помимо военачальников и индейцев, которые убили Анайя, ушли из Вилькабамбы за день до [нашего прихода] в сторону владений индейцев-сапакати, куда несколькими днями раньше они уже отправили продовольствие и одежду». Испанский генерал написал, что Инки так поступили, «рискуя своей жизнью, так как им там не выжить и этот край не для них».
        Сразу же после прибытия в Вилькабамбу Арбьето отправил в джунгли поисковые партии вдогонку за неуловимыми Инками. Отряд из отборных солдат пошел на север по направлению к землям пилькосуни и в погоне за принцем Киспе Титу взобрался на гору Утуто. В составе этого отряда были все молодые люди, которые имели отношение к принцессам Инков: Хуан Вальса, Педро де Бустинса и Педро де Оруэ. «Они взобрались на эту гору с невероятным трудом, не имея ни воды, ни продовольствия помимо того, которое они взяли из Вилькабамбы. В тех джунглях они обнаружили огромное множество чрезвычайно опасных гремучих змей. Но спустя шесть дней капитан Хуан Вальса… наткнулся на то место, где находился Киспе Титу Юпанки вместе со своей беременной женой и с 11 индейцами и индианками, которые прислуживали им, остальные исчезли». Они вернулись всего через два дня и доставили сына Титу Куси генералу Арбьето в собственный дворец Инки. «И там они лишили Киспе Титу всех его вещей и одежды, не оставив ему и его жене в их тюрьме даже перемены платья и ничего из посуды. Из-за этого они страдали от голода и холода, хотя это жаркая        Капитан Мартин де Менесес также был послан в джунгли на поиски Инки. Очевидно, Менесес отправился на северовосток через горы к следующей долине, которая сейчас называется Сан-Мигель. Его головная походная застава, в которую входили «Франсиско де Камарго и Алонсо де Карбахал со своими людьми, прошла, опередив своего командира, более 10-12 лиг до деревушки индейцев-сати под названием Симапонето, где они обнаружили большую реку. Там они узнали, что генерал Инков Уальпа Юпанки передвигается где-то поблизости вместе с идолом Пунчао. Десять солдат этого передового отряда отважились выйти на поиски. Преследуя Уальпу Юпанки, они с опасностью для жизни переправились через реку на плоте из трех бревен. Они догнали и схватили много его людей. Они забрали у них идола под названием Пунчао, что заставило индейцев осознать тот обман, в котором их держали». Но хотя эта группа захватила священное изображение Солнца, ей не удалось захватить Уальпу Юпанки, который продолжал свой поход где-то в глубине джунглей. Капитан Менесес возвратился в Вилькабамбу с «идолом Солнца, который был сделан из огромного количества
серебра, золота, драгоценных камней, изумрудов и древних тканей. Говорили, что все это вместе стоит больше миллиона, но его поделили между испанцами и индейцами-союзниками, и даже два священника, которые были в составе экспедиции, получили свою долю». Мартин де Муруа с неодобрением отнесся к такому разграблению немногих последних сокровищ, остававшихся у инков.
        Другая экспедиция под командованием капитана Антонио Перейры двигалась в направлении деревушки Панкис. Ни Муруа, ни Саласар не упомянули, что в составе этого отряда был Мартин Гарсия де Лойола, но сам этот честолюбивый молодой человек в своих петициях к королю в 1572-м и 1576 годах нарисовал другую картину: «Я со своим отрядом продолжал погоню, пока мы не достигли городка Панкиса, что было весьма затруднительно из-за густых джунглей. Там я взял в плен двух братьев Тупака Амару, одну из его дочерей, четырех племянников и военачальника Кури Паукара, главного зачинщика этой войны, а также большое количество индейцев и их командиров». Вместе со всеми были захвачены в плен два важных орехона — Колья Топа и Паукар Инка, но самым главным уловом был воинственный главарь инков Кури Паукар, «предатель, самый жестокий из всех инкских военачальников, человек, который всегда настаивал на том, чтобы вести войну и не сдаваться… и он был главным виновником смерти Атилано де Анайя». По дороге назад в Вилькабамбу одного из маленьких сыновей Кури Паукара укусила змея, и мальчик умер за несколько часов. Таким
образом, испанцы, действуя по наводке жителей Вилькабамбы, легко окружили почти всех инкских военачальников. Они даже захватили две реликвии, к которым инки относились с большим почтением: мумифицированные тела Инки Манко и Титу Куси Юпанки.
        Но самой важной фигуры все еще недоставало. Сам Инка Тупак Амару находился еще на свободе вместе со своим главнокомандующим и губернатором Уальпой Юпанки. Отважный Мартин Гарсия де Лойола добровольно вызвался повести отряд в глубину северных джунглей в погоне за Инкой. Он взял 40 отборных солдат, включая тех, которые имели опыт похода в условиях джунглей, и они спустились вниз «по реке Масауай, протекающей по территории индейцев-манарис, принадлежащих к племени чунчо». Они спустились вниз по этой реке «на 40 лиг [170 миль] от Вилькабамбы» до места, которое Лойола назвал пристанью Гуамбос. «Когда они стояли там лагерем, в джунглях из мангровых деревьев, он и его солдаты в полдень заметили в воде пятерых индейцев-чунчо… Капитан Гарсия де Лойола стал обдумывать способ, каким можно было бы поймать кого-нибудь из них, чтобы получить сведения об Инке, ведь больше никто не мог знать о его местонахождении». Большинство солдат (включая капитана Лойолу) слишком боялись пытаться напасть на этих лесных индейцев. Но друзья Муруа, Габриэль де Лоарте, Педро де Оруэ, Хуан Вальса и трое других, наконец, вызвались
переправиться через реку попарно на плотах. На дальнем берегу реки в лесу показался дымок в том месте, где индейцы готовили себе пищу в длинной хижине с 20 дверными проемами. Поколебавшись немного, самые храбрые испанцы внезапно ринулись в эту хижину. Они сумели поймать пятерых из семи индейцев-чунчо, находившихся внутри, но двое скрылись, даже не помедлив, чтобы выхватить свои луки со стрелами. Удачливые испанцы обнаружили, что эта хижина используется в качестве склада инков и набита 30 тюками самых лучших тканей инкской и испанской выработки, одеждой, перьями и «прежде всего золотыми и серебряными сосудами и столовой утварью инков». Потрепанные и уставшие испанцы «мирно поели, чрезвычайно довольные своей добычей».
        Вдобавок ко всем сокровищам пленники оказались весьма ценными информаторами. Они были «индейцами-манари, союзниками Инки, которых он послал найти своего генерала Уальпу Юпанки и остальных воинов, находившихся вместе с ним». Они рассказали Гарсии де Лойоле, что Тупак Амару «пребывает на территории их племени в местечке под названием Момори в полной уверенности, что испанцы не станут преследовать его так далеко, потому что джунгли здесь очень густые, а спускаться по реке очень трудно из-за водопадов, быстрого течения и порогов». Но Лойола не колебался. «Я построил пять плотов, и с большой опасностью для наших жизней мы — несколько моих солдат и я — поплыли вниз по течению реки. Несколько раз случалось, что мы спасались вплавь». Они углублялись в ливневые леса Амазонии, кишащие насекомыми, где на земле, деревьях и ползучих растениях во множестве живут муравьи и термиты и где путешественников изводят укусы клещей, чигу[4 - тропическая песчаная блоха, откладывающая яйца под кожу человека. — Примеч. пер.], и они становятся объектами пристального внимания надоедливых мух, липнущих к потному телу. Теперь
уже испанцы плыли вниз по реке, которая им была известна как Симапонте. Преследователи переносили все неудобства и опасности спуска по бурной реке. «Наконец, мы достигли Момори, где я узнал, что Инка, прослышав о моей экспедиции, ушел дальше в глубь лесов».
        Гарсия де Лойола продолжил преследование, направившись дальше в джунгли. «Когда мы плыли по бурной реке, один местный вождь со многими индейцами вышел сразиться с нами. Используя все свое умение и хитрость, я подружился с ними и склонил их на службу Вашему Величеству». Гарсия де Лойола уговорил своих пленных индейцев-чунчо привести к нему вождя племени манари по имени Испака и сумел расположить к себе этого настороженного индейца при помощи льстивых речей и завуалированных угроз. Лойола «произнес перед ним речь, убеждая его сказать, где находится Тупак Амару. Чтобы еще больше убедить его, он предложил ему какую-то одежду самого Инки и кастильские перья… Но Испака не принял их, сказав, что это будет верхом предательства по отношению к его владыке». Но вождь все-таки выдал кое-что о передвижениях Инки: «Пять дней назад он покинул это место, сел на каноэ и отправился к индейцам-пилькосуни, обитающим в другой провинции в глубинке. Но жена Тупака Амару была испугана и находилась в подавленном состоянии, потому что она вот-вот должна была родить. Оттого, что он так сильно ее любил, он помогал ей нести
свое бремя и поджидал ее, делая короткие переходы».
        Гарсия де Лойола не колебался ни минуты. Он оставил пятерых солдат охранять добычу и организовывать отправку продовольствия из запасов инков. «Он взял с собой касика Испаку и немедленно отправился в дорогу той же ночью в поисках Тупака Амару… Он вступил в джунгли с 36 солдатами и двинулся по тропе, по которой прошел Инка. За ними двигался их обоз с продовольствием: 10 грузов кукурузы, 5 — арахиса, 3 — сладкого картофеля и 8 — маниоки». В пользу Лойолы было то, что он передвигался очень быстро. «В тот же день между Тупаком Амару и его женой произошел большой спор: он упрашивал ее сесть в каноэ, чтобы они могли путешествовать по воде. Но она очень боялась довериться воде [и отказалась]. Если бы они сели в каноэ и поплыли по реке, их невозможно было бы схватить, ибо они взяли с собой пищу и другие припасы для того, чтобы переправиться на другой берег».
        Вождь манари Испака также сказал Лойоле, где он может взять в плен главнокомандующего Инки Уальпу Юпанки. «Его обнаружили в таких густых и непроходимых джунглях, что без подсказки этого сделать было бы невозможно. Лойола захватил его в плен благодаря тому, что он и его солдаты шли через густые заросли ночью с факелами. Пленение этого последнего военачальника было важной победой, так как он, очевидно, пытался присоединиться к своему владыке. Но сам Инка находился все еще на свободе. Индейцы-манари снова помогли европейцам, показав им тропинку, по которой прошел Тупак Амару. Гарсия де Лойола писал: „Я узнал, что Инка Тупак Амару удаляется в ту часть территории племени манари, где джунгли самые непроходимые. Мы шли по ним пешком и босиком с очень небольшим запасом пищи или припасов, так как мы потеряли их на реке“.
        К этому времени колонна испанцев прошла почти 50 миль по темным лесным тропам в погоне за своей добычей. «Однажды в девять часов вечера два шедших впереди солдата-метиса, которых звали Франсиско де Чавес и Франсиско де ла Пенья, увидели на некотором расстоянии пылающий костер. Они стали осторожно приближаться к нему, пока не дошли до места, где обогревались Инка Тупак Амару и его жена. Испанцы вышли к ним, но, чтобы не волновать их, проявили учтивость, сказав им, что их племянник Киспе Титу находится в безопасности в Вилькабамбе и с ним хорошо обращаются; что их не подвергнут оскорблениям или дурному обращению; что их двоюродные братья Хуан Вальса и Педро Бустинса находятся здесь с отрядом [испанцев]. Из-за того, что Франсиско де Чавес первым подошел к Инке, а также потому, что он взял несколько дорогих сосудов Инки, он стал известен как „Чавес Амару“. Пока все это происходило, прибыл капитан Гарсия де Лойола с Габриэлем де Лоарте и остальными солдатами, и они арестовали Инку. Всю ночь они были настороже и отправились в Вилькабамбу утром». По утверждению Каланчи, «Тупак Амару предпочел довериться
тем, кто разыскивал его, нежели прятаться в джунглях, в которые они загоняли его. Поэтому он сдался испанцам».
        Ликование Гарсии де Лойолы было вполне оправданно: «Я захватил в плен Инку вместе со всеми индейцами, которых он вел с собой, вместе с его главнокомандующим и другими военачальниками, женами и детьми». Говоря словами его друга Антонио Баутисты де Саласара, он «был чрезвычайно доволен успешным исходом своей экспедиции и ее добычей». Испанцы в Вилькабамбе также были очень обрадованы и отправили вестового в Куско, чтобы обо всем сообщить вице-королю. Толедо беспокоился, что Инка, возможно, ускользнет от его людей, как это сделал Манко. Так что, когда однажды ночью прискакал всадник с депешами вице-королю, Толедо распорядился провести религиозные обряды, и в течение нескольких дней проходило празднование «успешного конца этого завоевательного похода». Пленный Инка никоим образом не был ни слабоумным, ни беспомощным. По словам Муруа, Тупак Амару был «любезным, благожелательным и рассудительным человеком, а также красноречивым и разумным».
        Независимое индейское государство Вилькабамба, которое в течение тридцати пяти лет внушало испанцам благоговейный страх, оказалось пустячным пугалом. Несколько сотен его защитников не позаботились обрубить мост Чукичака и в бессилии наблюдали, как хорошо вооруженная колонна испанцев проходила по нему. Когда дело доходило до сражений, индейцы проявляли достаточно храбрости, но их методы ведения боя не развивались со времени восстания Манко. Они по-прежнему полагались на рукопашный бой, но им не удалось довести до конца ни одно нападение на испанцев после Койяо-чаки. Они мало использовали стрелы своих лесных союзников, а их такая явная западня в Уайна-Пукара была легко обойдена с фланга захватчиками. Самым последним приемом их обороны был побег в джунгли, как это когда-то сделал Манко. Но всякий раз, когда вооруженные отряды испанцев гнались за ними пешком по лесам, они сдавались им без малейшего сопротивления. Это был печальный конец последнего независимого островка великой империи инков.
        Глава 23
        РАСПРАВА С ИНКАМИ
        Экспедиция в Вилькабамбу, завершившаяся победой, прошла через перевал Пантикалья в начале сентября 1572 года, ведя с собой главных вождей Инков. Главнокомандующий Уальпа Юпанки, дядя Тупака Амару, не увидел конца этого путешествия. Во время своего пребывания в джунглях он заразился какой-то болезнью, и у него началось желудочное кровотечение. «Болезнь охватила его, и он умер, не дойдя одной лиги до Куско. И он не стал свидетелем трагедии и горя, которые были уготованы его племяннику Тупаку Амару».
        Другие Инки вошли в Куско вместе с колонной испанцев в день Святого Матфея 21 сентября. У ворот Карменки колонна остановилась, чтобы построиться в маршевый порядок. Хуан Альварес Мальдонадо «одной цепью сковал Тупака Амару и его военачальников. Инка был одет в плащ и тунику из малинового бархата, а на ногах у него была обувь из разноцветной шерсти местной выделки. На голове у него была корона или головное украшение под названием маскапайча, с которой на его лоб свисала бахрома. Это был знак королевского отличия Инки». «В день триумфального вступления в город испанцев и их пленников городской совет [Куско] устроил парад всех войск, которые находились в городе… Это было великолепно, но солдаты-завоеватели выглядели лучше в своих боевых доспехах, в которых они воевали в джунглях… Каждый вел какого-нибудь пленника из числа известных Инков… Последним шел капитан Лойола с Инкой Тупаком Амару, которого он вел на золотой цепи, надетой ему на шею», в то время как Киспе Титу был посажен на серебряную цепь.
        Вице-король Франсиско де Толедо жил в самом лучшем доме города Куско, который принадлежал одному из богатейших горожан Диего де Сильве-и-Гусману. Вице-король «наблюдал за всем, за чем только он пожелает, из окна, оставаясь незамеченным», но Лойола прекрасно понимал, что он находится там. Он приказал всем пленникам снять с головы головные уборы, а Тупаку Амару — его маскапайчу, когда они будут проходить мимо этого окна. Они отказались выполнить этот приказ, но вместо этого дотронулись до своих льяуту и поклонились невидимому наблюдателю. Два хрониста отметили, что Лойола выпустил из рук золотую цепь и ударил своего венценосного пленника за неповиновение. После того как Толедо «вкусил сладость завоевания», он приказал, чтобы пленников заточили в «великолепные роскошные здания» дворца Карменка. Не так давно дворец был конфискован у сына Паулью Инки Карлоса, чтобы Толедо мог превратить его в крепость. Когда там в заключении находился Тупак Амару, его использовали в качестве казарм для городской стражи, а дядя вице-короля Луис де Толедо был его смотрителем.
        Покорители Вилькабамбы принесли с собой мумифицированные тела двух Инков, которые до этого умерли в этой провинции, Манко и Титу Куси. А также они доставили знаменитое изображение Солнца Пунчао, которое являлось олицетворением происхождения королевского дома Инков от самого Солнца. Теперь испанцы желали завершить унижение религии Инков, уговорив Тупака Амару последовать примеру своих братьев, принявших христианство. Задача познакомить его с христианским вероучением была возложена на двух монахов ордена Милосердия Мельчора Фернандеса и Габриэля Альвареса де ла Карреру. Оба были известны своим великолепным владением языком кечуа, «на котором они говорили так хорошо, что превосходили даже самих инков», и как учителя они «так хорошо знали свое дело, что кормили Инку с ложечки». Им в помощь были приданы такие известные служители церкви, как иезуиты во главе с Алонсо де Барсана, который «не отходил от него [Инки] ни днем ни ночью», и Кристобаль де Молина, который возглавлял больницу Богородицы Исцелительницы и являлся знатоком туземной религии. Настоятель доминиканского монастыря Габриэль де Овьедо
также утверждал, что лично он вместе с двумя монахами его ордена приложил руку к ознакомлению Инки и его ближайшего окружения с основами христианского вероучения.
        Эта внушительная армия духовников, стремящихся обратить Инку в новую веру, достигла быстрого успеха. «Было поразительно обнаружить, что язычники — и особенно это касается Тупака Амару, — которых никогда не обучали нашей святой католической вере, проявят такой ум в ее понимании. Через три дня они знали все, что им было необходимо для того, чтобы принять крещение. Они не только достигли таких хороших результатов, но и настаивали на том, чтобы каждый день мы обучали их еще и еще». Обучение в виде ответов на вопросы религиозного характера происходило в тюрьме. Инка принял крещение и получил христианское имя Педро.
        Нетерпеливое желание Инки стать христианином, возможно, возникло из ощущения, что силу этой религии подтверждают успехи испанцев. Но он, вероятно, надеялся, что, приняв христианство, смягчит суровость своих тюремщиков в отношении себя. Иезуит Антонио де Вера писал, что Инка «не покидал [монахов] ни на минуту, ибо, по его словам, его утешение и спасение пребывало с ними». А другие пленные инки сказали Габриэлю де Овьедо, что, «хоть им и суждено быть убитыми, они хотят стать христианами и умереть христианами». Ведь Тупак Амару и его товарищи по несчастью вскоре поняли, что их жизни грозит опасность. В отчаянии они хватались за все, что только могло спасти их: христианская вера обещала вечное спасение, а при нынешних обстоятельствах она, возможно, даст им и немедленное физическое спасение.
        Вице-король Толедо с большой настойчивостью торопил начать суд над пленниками. Он пришел к четкому убеждению, что последние крупицы империи инков должны быть уничтожены. Его расспросы старых индейцев, а также написанная по заказу «История» Сармьенто де Гамбоа укрепила его во мнении, что инки сами в недавнем прошлом были завоевателями и у них не больше прав на властвование в Перу, чем сейчас у испанцев. У него не было времени сентиментально восхищаться образом жизни инков или испытывать чувство вины за его крушение. Он был озабочен скорейшей интеграцией коренного населения в колониальное общество и установлением полуфеодальных отношений между креолами и местным населением, которые в значительной степени сохранились до середины XX века. Во всем этом не было места для автономных анклавов инков; да и ни к чему было сохранять коренному населению формальных лидеров, которые могли бы как-то влиять на него. Поэтому за несколько дней Толедо принял решение, на которое у Елизаветы Английской ушло девятнадцать лет: два монарха различного вероисповедания не могут существовать в одной и той же стране.
        Придя к такому заключению, Толедо понял, что его удар должен быть быстр и безжалостен. Жители Куско были рады, что их избавили от внушающей страх Вилькабамбы, и в честь победы были устроены широкие празднования. От городского совета вице-королю пришло восхищенное послание: «Этот последний завоевательный поход, который ваше превосходительство провел в монтанье Вилькабамбы, „…“ был направлен на устранение самой большой помехи, какую только можно себе представить. Местность, покрытая густыми джунглями, была настолько труднодоступна, что… [ее завоевание] начало казаться невозможным всем вице-королям и губернаторам, которые обсуждали или изучали этот вопрос, особенно принимая во внимание неудачи испанцев в тех двух-трех предыдущих случаях, когда они предпринимали нападения на нее».
        Никто в Куско не испытывал сочувствия к воинственным инкским полководцам, которые попытались возглавить оборону Вилькабамбы. Мартин Гарсия де Лойола отзывался о Кури Паукаре как о «главном агрессоре в той войне». Кури Паукар и его соратники узнали, что на них лежит «вина за войну», и было проведено суммарное судопроизводство, во время которого, похоже, ничего не было сказано в их защиту. Обвинитель д-р Габриэль де Лоарте очень быстро приговорил военачальников к повешению. «Приговор был приведен в исполнение. Военачальников вели на казнь по улицам, а городской глашатай перечислял их преступления. Трое из них умерли обычной смертью, а двое на виселице. [Трое пленников] заразились в тюрьме болезнью и были на последнем издыхании. Несмотря на их болезненное состояние, их в одеялах вывели, чтобы исполнить букву закона, так как они были убийцами. Но двое других, Кури Паукар и индеец-уанка, заплатили за все, будучи повешенными на виселице».
        Но вице-король не довольствовался кровью этих индейских полководцев. Он решил казнить самого Инку. В течение трех дней, когда тюремщики Тупака Амару знакомили его с основами христианского вероучения, а затем крестили, шел также и суд, на котором решался вопрос его жизни и смерти. В общем, его обвинили в том, что он правил государством, из которого совершались набеги на оккупированное испанцами Перу и в котором были дозволены языческие обряды. Более конкретно, его обвинили во всех убийствах, которые произошли на территории Вилькабамбы и вокруг нее за последние полтора года. Сам Толедо подвел итог обвинениям, выдвинутым против Инки: «После смерти Титу Куси его сын Киспе Титу и его брат Тупак Амару совершили много преступлений, которые привели к смерти и похищению индейцев и испанцев. В частности, Титу Куси убил иноземца Ромеро [горняка-старателя]; а также вышеназванные Тупак Амару и Киспе Титу убили монаха ордена Святого Августина [Диего Ортиса], который проповедовал там в соответствии с договором, подписанным в Акобамбе, и Мартина Пандо. Они хватали и убивали индейцев с дружескими посланиями к ним.
И наконец, они схватили и убили Атилано де Анайя, с которым я отправил письма и мирные предложения, а они взяли и убили многих из тех, кто сопровождал его, и поставили под ружье всех жителей этой провинции».
        Суд над Инкой был поспешным и явно несправедливым. На Тупака Амару нельзя было возлагать ответственность за набеги, которые прекратились уже несколько лет назад. Его недолгое царствование увидело возрождение языческой религии, но едва ли это было преступлением, караемым смертной казнью. Его брат допустил в Вилькабамбу христианских миссионеров, и не обязательно именно Тупак Амару был виновен в том, что их деятельность не была успешной. На суде над Инкой говорилось о различных убийствах, но хотя вся ответственность за них была возложена на него, не было сделано серьезных попыток признать его лично виновным хотя бы в одном убийстве. Более поздние расследования показали, что сразу после смерти Титу Куси метиса Мартина Пандо линчевала толпа в Пукьюре. Эти же самые расследования связали Тупака Амару со смертью Диего Ортиса, но единственно в том, что тот отказался повидаться с ним в Марканае и тем самым попустительствовал его мученической смерти. Не было ничего, что могло бы доказать, что Тупак Амару действительно приказал умертвить несчастного миссионера. Горняк-старатель Ромеро был убит по приказу
предыдущего Инки Титу Куси. А убийство посла Атилано де Анайя — безусловно, самое серьезное преступление в глазах Толедо — было делом рук вооруженного отряда, который охранял мост Чукичака. Оно произошло на следующий день после того, как Анайя перешел по мосту на другую сторону реки: слишком быстро, чтобы успеть получить соответствующие указания от Тупака Амару. Антонио де Вера, близкий друг духовника Тупака Амару Алонсо де Барсана, писал, что посланцы «были убиты гарнизоном индейцев, который охранял тот проход в горах. Убийцы пришли в Вилькабамбу и сказали Инке, что они нашли каких-то христиан, спрятавшихся возле моста Чукичака и наблюдавших за переправой, чтобы войти в Вилькабамбу и убить его, поэтому они отняли у них жизнь. Инка был поражен происшедшим и сожалел, что они сначала не поставили его об этом в известность».
        Но вице-король и его ставленник д-р Лоарте на самом деле не очень заботились о том, чтобы доказать вину Инки. Толедо принял решение убрать Тупака Амару и знал, что действовать нужно быстро, пока волна сочувствия не спасла пленного правителя. Таким образом, после мнимого судебного разбирательства, которое длилось всего лишь три дня, д-р Лоарте приговорил Инку Тупака Амару к смерти. Он избавил его от унижения быть повешенным на виселице и вынес решение обезглавить его.
        Смертный приговор немедленно произвел фурор в Куско. Все были рады победе над Вилькабамбой, но и потрясены угрозой Толедо казнить побежденного Инку после поспешного, поверхностного судебного разбирательства. В цивилизованной атмосфере семидесятых годов XVI века казалось невозможным еще раз сделать то, что сделал Писарро с Атауальпой почти сорок лет назад в совершенно других обстоятельствах. «Находившиеся в городе испанцы, служители церкви и миряне, „…“ не могли себе представить, что приговор будет приведен в исполнение». И тем не менее группа служителей церкви поспешила организовать петицию с целью отложить казнь или добиться полного прощения. По словам иезуита Антонио де Вера, «пастор Луис Лопес и отец Алонсо де Барсана были уверены и убеждены в невиновности Инки Тупака Амару. Они сделали все возможное, чтобы предотвратить его казнь. Они сообщили вице-королю правду, представили ему свидетельства абсолютной невиновности Инки и много раз со слезами умоляли его на коленях. Видя, что ничего не могут добиться, они уговорили прелатов различных церковных орденов и других выдающихся служителей церкви
сделать то же самое». Бальтасар де Окампо и Рехинальдо де Лисаррага составили список этих религиозных деятелей: «Отец Гонсало де Мендоса, архиепископ ордена Милосердной Девы Марии; отец Франсиско Коррол, настоятель августинского монастыря этого города; отец Габриэль де Овьедо, настоятель храма Санто-Доминго; отец Франсиско Велес, настоятель францисканского монастыря; отец Херонимо де Вилья Каррильо, францисканский архиепископ; отец Гонсало Бальястеро, заместитель архиепископа ордена Милосердия, и приходской священник отец Луис Лопес — все пошли к вице-королю. Они пали на колени и молили проявить милосердие и пощадить жизнь Инки».
        Было очень важно, что ходатайство о помиловании пришло от отца Агустина де ла Корунья, епископа Попаянского из Южной Колумбии, одного из самых уважаемых служителей церкви того времени. Корунья был одним из 12 монахов-августинцев, которые первыми прибыли в Мексику; он вел последовательную борьбу за то, чтобы с коренными жителями Америки хорошо обращались. Он совершил путешествие на юг и стал духовным советником Толедо во время его поездки по стране. Антонио де Вера отзывался о нем как о «безупречном человеке, которого все считают праведником». Епископ Корунья и другие служители церкви «умоляли вице-короля на коленях с большим чувством, пылом и слезами» пощадить Инку, «ибо он был невиновен и не должен умереть той смертью, которая ему уготована. Его следует отправить в Испанию к его величеству. Но вице-король решительно отказался и положил конец ходатайствам и просьбам по этому делу».
        Тупака Амару вывели из его тюрьмы, которой был дворец в Колькампате, и повезли вниз по склону горы к главной площади Куско, где был сооружен эшафот. Его руки были связаны, а к шее привязана веревка. Он ехал верхом «на муле, покрытом черной бархатной попоной, а сам он был одет в траурные одежды. Присутствовать при смерти своего Короля и Владыки собралось так много индейцев, что, по словам очевидцев, через улицы и площади можно было протолкаться лишь с величайшим трудом. Так как на земле места уже больше не осталось, индейцы залезали на стены и крыши домов; даже на больших холмах, которые видны из города, было полно народа. Его сопровождали многие знатные господа и большая толпа служителей церкви». Габриэль де Овьедо и Бальтасар де Окампо также вспоминали огромную толпу: «Все открытые места, крыши и окна Карменки и Сан-Кристобаля были настолько заполнены зрителями, что брошенный апельсин не смог бы достичь поверхности земли — так плотно стояли люди». По дороге к эшафоту осужденного охраняли 400 индейцев-каньяри с копьями в руках, и он был «окружен стражей и алебардщиками вице-короля». «Хуан де Сото,
главный судебный пристав, отправился верхом с шестом в руках, чтобы расчистить себе дорогу; в бешеной скачке он сбивал с ног и давил людей».
        Во время этого крестного пути был один трогательный эпизод. Когда пленника вели по главной улице из Колькампаты, в окне внезапно появилась его сестра Мария Куси Уаркай. Эта бесстрашная женщина «возвысила свой голос и, рыдая, крикнула ему: „Куда же ты идешь, мой брат, мой принц и единственный владыка всех четырех суйю?“ Она попыталась устремиться вперед, но священники помешали ей. Он же оставался печальным и смиренным». Большинство испанцев разделяли ее горе. «Балконы были заполнены мужчинами, женщинами и знатными дамами, которые плакали от жалости к нему, видя, как несчастного молодого человека ведут на смерть. Воистину, не было ни одного человека, знатного или простолюдина, который не скорбел бы о его смерти».
        Тупак Амару достиг площади и взошел на обитый черной материей эшафот вместе с епископом Агустином де ла Корунья. «Когда все то множество индейцев, которые совершенно заполнили площадь, увидели это горестное зрелище [и поняли], что их владыка Инка должен там умереть, они огласили небеса воплями и стенаниями. Его родственники, находившиеся рядом с ним, сопровождали эту скорбную трагедию слезами и рыданиями».
        Перед казнью Тупак Амару выступил с эшафота с замечательной речью. Бесстрастный свидетель Антонио Саласар, казначей Толедо, писал, что «Инка Тупак Амару поднял обе руки, делая знак, похожий на тот, которым индейцы обычно приветствовали своих владык». Гарсиласо так описал этот жест: «Инка поднял правую руку с раскрытой ладонью и накрыл ею правое ухо. Затем он стал постепенно опускать руку, пока она не остановилась на правом бедре». «Повернувшись лицом туда, где было больше всего вождей, он громко сказал на своем языке: „Ойари гуайчик!“ И это был человек, стоящий на краю гибели. Едва ли его могли слышать те, кто находился в непосредственной близости от него. Но плач, стенания и крики мгновенно прекратились. Я думаю, что все сдерживали даже само дыхание, и наступила такая тишина, как будто на площади не было ни единой живой души: таковы были авторитет и власть Инки над своими подданными».
        «По утверждению переводчиков, находившихся на эшафоте, и других людей, стоявших поблизости, у которых были взяты свидетельские показания, то, что он сказал на своем языке, в кратком изложении звучало так: „Вожди, вы пришли сюда из всех четырех суйю. Да будет вам известно, что я стал христианином. Они крестили меня, и я желаю умереть, осененный законом Божьим. И я должен умереть. Все, что я и мои предки Инки говорили вам до этого — что вы должны поклоняться Солнцу Пунчао, уака, идолам, камням, рекам, горам и вилька, — это абсолютно ошибочно. Когда мы говорили вам, что мы идем беседовать с Солнцем, что оно разговаривает и советует вам делать то, что мы вам приказываем, это было неправдой. Солнце не говорило, говорили только мы: ведь оно сделано из золота и не может разговаривать. Мой брат Титу Куси сказал мне, что всякий раз, когда я пожелаю приказать индейцам сделать что-либо, мне следует одному зайти к идолу Пунчао, „…“ потом мне следует выйти и сказать индейцам, что идол говорил со мной и сказал то, что я хотел сказать им“.
        Это поразительное открытое осуждение религии инков казалось слишком уж хорошим, чтобы быть настоящим, с точки зрения испанцев. Спустя месяц после этого события сам вице-король Толедо написал кардиналу Сигуэнсы, выражая свое удивление и удовлетворение: «На эшафоте Инка Тупак Амару сделал признание, которое принесло наибольшую пользу в деле обращения этих народов в христиан».
        «Затем Инка получил утешение от святых отцов, которые находились подле него, и, попрощавшись со всеми, положил голову на плаху, как ягненок. После этого вперед вышел палач [индеец из племени каньяри]». «Он завязал ему глаза, положил его голову на плаху и, взяв голову за волосы левой рукой, отсек ее саблей с одного удара. Затем он поднял ее высоко, чтобы всем было видно. Как только голова была отрублена, в соборе начали звонить в колокола, а затем начался колокольный звон во всех монастырях и приходских церквах города. Казнь вызвала у всех величайшую скорбь и слезы».
        Тело Тупака Амару было отвезено в дом его сестры Доньи Марии Куси Уаркай, вдовы Сайри-Тупака. На следующий день после мессы «тело Инки было погребено в часовне собора членами монашеских орденов. Епископскую мессу отслужил Агустин де ла Корунья, отрывок из апостольского послания прочел каноник Хуан де Вера, а проповедь — каноник Эстебан де Вильялом. Все священнослужители города присутствовали на похоронах, каждый из которых сказал свое слово, и все они слили свои голоса в пении заупокойной мессы над телом Инки… Все были охвачены скорбью; месса шла в сопровождении органа, так как Инка был владыкой. На девятый день все похоронные почести повторились, все служители церкви снова собрались и, согласно правилам, отслужили мессы, из чего можно сделать вывод, что Инка пребывает с нашим Господом Богом».
        Толедо приказал, чтобы голову казненного Инки водрузили на шест. Но Хуан Сьерра де Легисамо заметил, что много индейцев толпятся вокруг него ночью, оплакивая и поклоняясь своему Инке. Как написал сам Толедо, «нельзя было позволить, чтобы его голова находилась на шесте более двух дней, так как никакое наказание не смогло бы [положить конец] тем знакам обожания, которые они проявляли по отношению к ней, или воплям и стенаниям десяти или пятнадцати тысяч туземцев, которые присутствовали на площади при казни и слышали его признание». Голову сняли и похоронили вместе с телом.
        Так закончил свои дни Тупак Амару, последний из сыновей Манко, последний коронованный на престол правитель Перу и последний Инка. Последовательность событий, сопутствующих его смерти, была до боли знакома. Суммарное судопроизводство, полное достоинства поведение жертвы на эшафоте, чрезмерная помпезность погребальных церемоний, пассивное отчаяние коренного населения и последующее самобичевание испанцев — все это навевало печальные воспоминания о казни Атауальпы тридцать девять лет назад. Смерти двух правителей, дяди и племянника, являются символами начала и завершения завоевания Перу. Удар, который обезглавил Тупака Амару, был последним ударом испанских завоевателей по Перу, нанесенный спустяпочти сорок лет после первого применения силы на площади Кахамарки.
        Франсиско де Толедо понимал, что он должен покончить с унижением инков, уничтожив их самые священные реликвии. Мумифицированные тела Инки Манко и Титу Куси были привезены из Вилькабамбы и тайно сожжены в древней крепости Киспи-Уаман. Другим величайшим трофеем было изображение Солнца Пунчао, та наивысшая награда, к которой стремились испанцы с самого начала завоевательного похода.
        Различные изображения Солнца попадали в руки испанцев в ходе оккупации Перу, но это было самое последнее изображение захваченное у генерала Уальпы Юпанки в лесах в окрестностях Вилькабамбы. Это его [Пунчао] Тупак Амару осудил и разоблачил в своей речи, произнесенной с эшафота. Пунчао был довольно маленький: идол из литого золота весил 6 марок и 6 унций, а его серебряная оправа весила 3,5 марки; вместе — всего 5,5 фунта. Толедо писал, что «внутри идола в золотом потире есть сердце из тестообразной массы, которая состоит из порошка, полученного из сердец умерших Инков… Он окружен золотыми медальонами, чтобы, когда на них попадут лучи солнца, они засияли бы так ослепительно, что нельзя было бы увидеть сам идол, а только отраженное сияние этих медальонов. Солдаты отломили их, чтобы возместить себе свою долю сокровища». Лишенного своих медальонов Пунчао вице-король отправил королю Филиппу вместе с рекомендацией: «Ввиду того, что дьявол посредством этого идола осуществлял свою власть, и вследствие вреда, который он причинил со времен царствования седьмого Инки, „…“ несомненно, он представляется мне тем
предметом, который Вашему Величеству было бы уместно отослать его святейшеству». Знаменитая реликвия так и не была найдена: возможно, она все еще находится в каком-нибудь дворце в Испании или в Ватикане.
        Попытка вице-короля искоренить религию инков не ограничилась уничтожением самого Инки и священных реликвий. За те недели, когда был провозглашен поход на Вилькабамбу, Толедо сообщил королю свои предложения: «Теперь, когда с теми, кто находился в Вилькабамбе, покончено, следует истребить семя самих Инков в этом королевстве». И он объяснил, как он сделает это. «Будет достаточно наказать всех Инков за то, что они были вовлечены в заговор с целью поднять восстание. Наберется, наверное, около 300 человек, имеющих родственные связи с семьей Инков, которые хранят память о них». Для Толедо, пребывающего в то время в агрессивном расположении духа, хороши были любые средства. Искоренение семьи Инков было логическим продолжением того подрыва их божественных прав, который был начат посредством показаний. Толедо совершенно верно увидел, что на грядущие века миф об Инках станет воодушевлять индейцев на восстания, — на самом деле так оно и было. Но очень тревожно наблюдать, как человек, который является таким приверженцем законности, заявляет о своем намерении, а затем изыскивает юридические средства его
исполнения.
        Первой жертвой кампании по искоренению рода Инков стал потрясенный Инка Карлос. В мае 1572 года он и его брат Фелипе были внезапно арестованы и предстали перед судом. Это был жестокий удар для Карлоса, человека, который гордился своими испанскими манерами и женой-испанкой, который относился к Толедо как к своему куму, крестному отцу своего сына Мельчора, и который написал королю Филиппу: «В течение многих лет я страстно желаю явиться к Вашему королевскому двору, чтобы поцеловать королевские руки и ступни Вашего Величества». Прошло всего несколько недель с тех пор, как вице-король с такой похвалой отозвался о лояльности Карлоса, когда были представлены панно. Теперь Карлоса лишили всех его богатств и владений, включая дворец Колькампату, и бесцеремонно заключили в тюрьму. Со своей стороны Толедо был рад заполучить этот дворец. С воодушевлением он написал королю, что «дворец занимает самое большое и лучшее место, какое только можно себе вообразить, чтобы из него держать под артиллерийским обстрелом этот город и каждый дом в нем». Вскоре он стал превращать Колькампату в крепость в испанском стиле с
амбразурами, артиллерией и гарнизоном. Он лично продиктовал подробные директивы относительно охраны, содержания и обслуживания крепости. Он хотел, чтобы она была похожа на те крепости, при помощи которых Испания властвовала в своих фламандских и африканских владениях. Он даже устроил так, чтобы настроенные против Инков племена каньяри и чачапояс перебрались на жительство в Куско, в приход Сан-Кристобаль в районе Колькампаты.
        Вместе с Карлосом были арестованы трое видных Инков королевской крови: Дон Алонсо Титу Атаучи, Дон Диего Кайо и Дон Агустин Конде Майта; а также двое касиков: Педро Гуамботонго и Франсиско Туйру-Уальпа. Это были важные фигуры, по происхождению уступавшие лишь Инке Карлосу, которые так же, как и он, с готовностью сотрудничали с испанцами и перенимали их образ жизни. Алонсо Титу Атаучи был человеком, которого Каньете удостоил передаваемым по наследству титулом главного алькальда четырех суйю и который пользовался королевскими привилегиями. В равной степени внушительной была фигура семидесятилетнего Дона Диего Кайо, который в течение тридцати лет пользовался большим уважением в обществе Куско и чей отец «был вторым человеком Уайна-Капака» и наперсником Уаскара. Оба эти человека являлись главными свидетелями Толедо и «Истории» Сармьенто де Гамбоа. Вероятно, они были так же потрясены и разгневаны внезапными и неоправданными действиями Толедо, как и Инка Карлос.
        Обвинения, выдвинутые против этих людей, были очень нечеткими. Они «вступили в союз с теми, кто прятался в Вилькабамбе, и чинили препятствия их мирному выходу [на территорию Перу]». В дальнейшем их обвинили в проведении тайных встреч, подготовке оружия и поддержании связи с Инкой, находившимся в Вилькабамбе. Судьей на их процессе был агрессивный д-р Лоарте, действовавший непосредственно по указанию вице-короля, который принял на себя полномочия главнокомандующего на период военного времени. Одним из свидетелей против Карлоса была дочь Манко Мария Куси Уаркай. Она не могла не воспользоваться такой возможностью отомстить сыну Паулью, который во многом стал похож на испанца. Она обвинила его в поддержании связей с Вилькабамбой, хотя было в высшей степени маловероятно, чтобы какой-нибудь Инка оттуда стал бы иметь дело с этим коллаборационистом. Вероятно, именно сама Мария поддерживала контакт со своими братьями в их уединении. Шансы обвиняемых не возросли от того, что переводчиком на процессе был метис Гонсало Гомес Хименес. Несколькими годами ранее этот молодой человек был обвинен в гомосексуализме и
фигурировал в деле вместе с некоторыми из слуг Толедо. Позднее он признал, что иногда искажал перевод показаний, пытаясь угодить своему хозяину. Процесс над знатными инками на короткое время был прерван, чтобы суд мог выдвинуть обвинение против более крупной жертвы, Тупака Амару, но когда он возобновился, Карлос и его товарищи по несчастью были признаны виновными, и их собственность была конфискована. Толедо был рад получить их богатства, но также он твердо решил избавиться от самих Инков. Когда 12 ноября он подписывал их приговор, он добавил положение, согласно которому наиболее влиятельные из обвиняемых изгонялись из Перу. Их должны были отправить в ссылку в Мексику вместе с рекомендацией тамошнему вице-королю обеспечить им средства к существованию. С ними были высланы и двое мелких князьков из Вилькабамбы: трехлетний сын Тупака Амару по имени Мартин и пятнадцатилетний сын Титу Куси Фелипе Киспе Титу, а также разные знатные дамы и другие родственники. Пленники, сопровождаемые Алонсо де Карбахалом, покинули Куско в начале 1573 года и достигли Лимы 18 марта.
        Толедо и Лоарте зашли слишком далеко в этом фальсифицированном судебном процессе, вынеся суровые приговоры. Вскоре им пришлось столкнуться с мощной оппозицией, которая была гораздо эффективнее оппозиции служителей церкви, пытавшихся в течение одиннадцати часов спасти Тупака Амару. Еще в декабре 1572 года три оидора Аудиенсии Лимы упрекнули Лоарте в том, что он не позволил обвиненным Инкам обжаловать приговор. Карлос и другие знатные Инки вскоре стали предметом правовой и политической борьбы между Аудиенсией Лимы и вице-королем, который продолжал свою инспекционную поездку по провинции Чаркас. Толедо пришел в ярость, когда услышал про эту оппозицию. Он продиктовал одно постановление 31 января 1573 года, находясь в Потоси, другое было датировано 2 июня в Ла-Плате, а третье вышло в Килакиле в ноябре. Во всех трех документах он подчеркивал, что он действовал против Инков в качестве главнокомандующего военного времени, поэтому дело не входит в юрисдикцию Аудиенсии Лимы, так что подсудимые должны быть отправлены из Лимы к месту их вечной ссылки. Власти в Лиме проявили открытое неповиновение. Один
адвокат привел на важную церковную службу маленького принца, очевидно, юного сына Тупака Амару по имени Мартин, и громко сказал с сарказмом самому старшему оидору, чтобы все слышали, что именно этот Инка угрожает поднять за собой всю страну. Целью всего этого спектакля, по словам секретаря Толедо Диего Лопеса де Эррера, было «сделать посмешище из постановления вицекороля».
        В конце апреля королю Филиппу было отправлено несколько прошений, в том числе и от самих лишенных наследства Инков, в которых они обвиняли Лоарте в нарушении процессуальных норм и присвоении конфискованных у них владений. Они ссылались на свою невиновность и умоляли позволить им предстать перед самим королем. Они резонно доказывали, что они никогда не стали бы поддерживать связь с Инкой в Вилькабамбе из-за вражды, которая существовала между их отцами. А также они жаловались на то, что в Лиме они голодают.
        В декабре 1573 года эти петиции попали к королю, который приказал немедленно провести полное расследование действий Лоарте. Постоянно проживающий в Лиме судья Санчес Паредес составил список вопросов, для ответов на которые было вызвано более 50 свидетелей. Роберто Левильер обнаружил протокол этого процесса в архиве Индий: текст состоит из более чем 3 тысяч рукописных страниц. Большинство свидетелей согласились с тем, что были моменты, когда перевод искажался, и были моменты, когда свидетелей запугивали. Д-р Лоарте стал энергично защищаться. Он признал, что, когда Дон Гарсия Ингиль Топа упорствовал в нежелании раскрыть связь между Инкой в Куско и Инкой в Вилькабамбе, о которой он обязан был знать, «возникла необходимость пригрозить пыткой… в результате которой он сказал правду… Закон допускает это в таких серьезных делах или когда речь идет об измене». Но аргументы д-ра Лоарте не имели успеха. Когда магистрат, проводивший опросы, отослал все страстные обвинения и контробвинения в Испанию, на Лоарте был наложен ряд крупных штрафов. Он судил, основываясь на зыбких доказательствах, использовал
сомнительные методы ведения дел и вынес приговор с чрезмерной суровостью.
        В начале 1574 года король отменил приговоры, вынесенные знатным Инкам. Толедо был в ярости. Он принял твердое решение избавить Куско от Инков и был убежден, что их возвращение к власти будет представлять собой постоянную угрозу правлению испанцев. Он написал одному из своих друзей, что «это королевское послание относительно приговора, который я вынес Дону Карлосу, Дону Фелипе и другим мятежным Инкам из Вилькабамбы, может причинить больше вреда и ущерба в этой стране, чем что-либо другое». Толедо также получил мягкий упрек от короля Филиппа, который написал, что, хотя он и доволен результатами похода на Вилькабамбу, «некоторые подробности, касающиеся казни, уж лучше бы опустили».
        Человеком, который выиграл больше всего от снисходительности короля, был Инка Карлос. Он возвратился в Куско, чтобы вновь стать самым состоятельным представителем индейской знати. Никто не боялся, что Карлос когда-нибудь нанесет «вред и ущерб» чему-нибудь испанскому. Вся его энергия была направлена на заботу о своих поместьях, на которых фактически в качестве чернорабочих трудились многие из его незаконнорожденных братьев. Они — в отместку — ухватились за ссылку Карлоса, чтобы ходатайствовать о предоставлении им доли в собственности их отца, доказывая, что королевским указом все сыновья Паулью были признаны законными. Но суд выяснил, что согласно завещанию Паулью оставил свои богатства только Карлосу и Фелипе, сыновьям от жены, брак с которой был скреплен христианским обрядом. Таким образом, Карлос продолжал господствовать над своими незаконнорожденными братьями. Ему даже удалось приобрести участок земли рядом с Колькампатой, который был завещан его законному брату Фелипе. После своего возвращения он прожил восемь лет, с жадностью скупая поля, террасы и пастбища вокруг Куско. В феврале 1582 года
Карлос написал завещание. В нем он жаловался на то, что Толедо отнял у него несколько акров земли и ничем так и не возместил убытки. Карлос оставил кое-что своей старой матери, вдове Паулью Донье Каталине. Но он ни словом не упомянул в завещании ни о своем королевском происхождении, ни вообще о своих перуанских корнях: завещание Карлоса ничем не отличалось от завещания любого испанского собственника.
        Другие высокопоставленные изгнанники: Дон Алонсо Титу Атаучи, Дон Диего Кайо и Дон Агустин Конде Майта, очевидно, вернулись в Куско одновременно с Инкой Карлосом и его братом Фелипе. Кайо и Конде Майта так и не покинули высокогорье, потому что Толедо выслал их в Кахамарку и Уамачуко, расположенные в северной сьерре. Мартин де Муруа писал, что Титу Атаучи умер от лихорадки вскоре после своего возвращения в Куско из Лимы, где он провел два года. Его сын Алонсо Титу Атаучи, последний обладатель титула главного алькальда четырех суйю, умер в Потоси в 1610 году.
        Гарсиласо де ла Вега внес путаницу, драматизируя историю ссыльных Инков. Он написал, что 36 человек были сосланы в Лиму и от перемены климата «спустя чуть более двух лет 35 из них умерли, включая двоих детей». Это было чепухой, вымыслом с намерением показать, что сын Инки Карлоса Мельчор Карлос был единственным, кто уцелел из королевской семьи Инков. На самом деле, насколько это сейчас известно, никто из изгнанников не умер в течение двух лет после отъезда из Куско, в Лиме о них заботились многочисленные враги Толедо, вставшие на их защиту.
        Не удовлетворившись этим преувеличением, Гарсиласо перепутал нападки Толедо на королевскую семью Инков с тем имевшим место несколько ранее наказанием, которому Кастро подверг в 1567 году метисов-заговорщиков. Гарсиласо встретился с двумя из метисов-мятежников, когда они оказались в Испании. Это были Хуан Ариас Мальдонадо и Педро дель Барко. Их рассказ превратился в его воображении в массовую высылку «всех метисов, которые только были в Куско, в возрасте от двадцати лет, способных носить оружие». Он обвинил Толедо в том, что тот навлек на них «долгую и мучительную смерть, которой для них было изгнание в различные части Нового Света». Сэр Клементе Маркхэм истолковал это замечание в том смысле, что тысячи метисов, «эти подающие надежды счастливые парни», были отправлены «умирать в болота Дарьенского залива или в студеные пустыни южной части Чили». Четыре метиса, которые инспирировали это преувеличение, на самом деле жили с достаточным комфортом в Испании. Вицекороль Толедо даже написал председателю Совета по делам Индий, взывая о снисхождении по отношению к другу Гарсиласо Хуану Ариасу Мальдонадо. В
результате Хуан Ариас получил разрешение вернуться в Перу и вступить во владение огромным наследством, оставшимся ему от отца. Перед своим отъездом он жил у Гарсиласо и уговорил историка расстаться со всем имевшимся у того белым полотном, разноцветной тафтой и конем. За все это тот должен был получить щедрую компенсацию, как только Мальдонадо достигнет Перу. Но Гарсиласо де ла Вега так и не получил ничего: через три дня после высадки на северном побережье Перу Хуан Ариас Мальдонадо умер «просто от радости, что очутился снова на своей родной земле». Его двоюродный брат Кристобаль Мальдонадо также ходатайствовал, чтобы ему разрешили вернуться в Перу. В конце концов, такое разрешение он получил, и его повторное появление вызвало большое замешательство у девушки, которую он изнасиловал несколькими годами раньше: у Беатрис Клары Койи.
        Тайна, окружавшая Инков, укоренилась слишком глубоко, чтобы ее мог одним махом уничтожить один решительный вицекороль. Но хотя оставшиеся Инки получили назад свою собственность и сентиментальные воспоминания об имперском прошлом продолжали процветать, королевский дом Инков потерял свою власть навсегда.
        Глава 24
        УЦЕЛЕВШИЕ ПОТОМКИ ИНКОВ
        Хотя с независимостью Инков было покончено раз и навсегда, потомки различных ветвей королевской фамилии продолжали жить в XVII и XVIII веках. Нельзя не восхищаться, отслеживая различные по величине состояния, которых удалось добиться наследникам детей Уайна-Капака — Атауальпы, Манко, Паулью и Инес Уайльяс. Многие из их наследников искали богатства или положения в обществе, но именно потомки Сайри-Тупака и Тупака Амару, законных сыновей Манко, в конечном счете добились наибольших успехов.
        Внук Атауальпы был первым королевским отпрыском, который попытался улучшить свое финансовое положение, отправившись в Испанию. Алонсо Атауальпа, сын Ауки Франсиско Тупак-Атаучи, решил, что можно извлечь пользу, воззвав к щедрости короля Филиппа, такого же монарха, каким был и его дед Атауальпа. Король Испанской империи был тем человеком, у которого следовало искать покровительства и заступничества, и Алонсо надеялся, что угрызения совести, вызванные казнью Атауальпы завоевателем Писарро, теперь заставят его расщедриться. В 1585 году Алонсо получил разрешение отплыть в метрополию. Оказавшись в Испании, он представил соответствующие ходатайства, произвел на свет незаконнорожденную дочь и быстро растратил тщательно накопленное своим отцом состояние в жалкой попытке произвести впечатление при испанском дворе. Все безрезультатно. И в 1586 году Алонсо Атауальпа попросил позволения вернуться в Кито. Без его ведома председатель Совета по делам Индий сообщил королю, что он не видит вреда в том, чтобы разрешить Алонсо возвратиться в Перу, но добавил, что, по его мнению, «может быть нанесен очень большой
вред, если оказать ему покровительство, — если действительно существует такое обязательство, — так как это побудит других внуков и правнуков бывших правителей этой страны приезжать в Испанию и просить таких же милостей». Король согласился с этим очень мудрым советом, и Алонсо остался ни с чем. Но он так и не уехал из Испании. Прошло два года, а он все еще был там, но уже в государственной тюрьме Мадрида, куда попал за долги. Прежде чем успел вмешаться Совет по делам Индий, Алонсо Атауальпа умер в тюрьме. Он оставил жалкий список долгов. Эти с трудом собранные небольшие деньги несчастный недальновидный Инка занял у тех, кто попался на удочку его хвастливых обещаний. Среди его кредиторов были различные женщины, дубильщик кож и серебряных дел мастер, чьи имена он не мог вспомнить, портной, который сшил ему кое-какую одежду, и владелец гостиницы, у которого он снимал комнату. Совет по делам Индий выделил сто реалов на нищенские похороны этого внука Атауальпы, но издал распоряжение, чтобы его долги были погашены за счет доходов, которые приносит поместье его отца в Кито.
        Алонсо Атауальпа умер холостым, но после него в Кито остались незаконнорожденные сын и дочь. Его сын Инка Карлос Атауальпа стал главным алькальдом индейцев в Кито. Его дочь Менсия вышла замуж за испанца по имени Ульюа и стала наследницей поместий своего деда. У Менсии, в свою очередь, родилась дочь, которую назвали Донья Бартола Атауальпа Инка, но она, очевидно, умерла бездетной, положив, таким образом, конец потомкам Атауальпы по прямой линии.
        Одним из самых больших владений, принадлежавших знатным Инкам, было наследное поместье Сайри-Тупака. Оно перешло, как мы уже видели, его наследнице Беатрис, которая находилась под опекой своей матери Марии, пока отвратительный эпизод с Кристобалем Мальдонадо не привел к тому, что ее отправили в монастырь. Толедо избавился от этих женщин менее жестоким, но более эффективным способом, нежели от их двоюродных братьев: он просто выдал их замуж за мужчин, которых сам выбрал.
        Очаровательной юной вдове Сайри-Тупака Марии Куси Уаркай так и не было позволено пользоваться доходами с поместий ее мужа. Ими управляли разные испанцы, которые получали за это приличную плату. Ариас Мальдонадо, который приютил ее и, вероятно, стал ее любовником, был выслан в Испанию. Поэтому Толедо выдал Марию замуж против ее воли за никому не известного человека по имени Хуан Фернандес Коронель, которому она родила сына и дочь. Ее энергичные протесты по поводу того незавидного места, которое занимало ее изображение на панно, ее трогательный плач по брату Тупаку Амару и полные мести показания, данные ею против Инки Карлоса, дают нам понять, что это была женщина с сильным характером. Последняя информация о ней датируется 1586 годом, когда она обратилась к тогдашнему вице-королю с просьбой разрешить ей вернуться в ее любимую Вилькабамбу. Она попыталась соблазнить вицекороля обещаниями открыть ему, где находятся месторождения серебра и золота, но вице-король не позволил ей возвратиться туда ни под каким предлогом.
        Толедо заставил замолчать мать, выдав ее замуж за одного из своих друзей. Теперь ему нужно было избавиться от дочери, пользующейся большим успехом у молодых людей, наследницы Беатрис. Он спросил у настоятельницы монастыря Санта-Клара, не хочет ли девушка дать обет. Но и настоятельница, и сама Беатрис считали, что ей нужно выйти замуж. Уже не стоял вопрос о браке с ее двоюродным братом Фелипе Киспе Титу, безвестным изгнанником в Лиме, хотя разрешение папы на их союз незадолго до этих событий прибыло в Перу.
        Вместо этого Толедо решил предложить Беатрис самому немыслимому человеку, главному герою того времени, Мартину Гарсии де Лойоле. Ранее Толедо пообещал ежегодный доход в 1000 песо человеку, который сумеет захватить в плен Инку в Вилькабамбе. Когда же он узнал, что им стал начальник его собственной охраны, который провел операцию по захвату Инки с такой лихостью, он поднял награду до 1500 песо. Гарсия де Лойола был испанским идальго, внучатым племянником святого Игнатия, основателя ордена иезуитов, и очень амбициозным человеком. Он заколебался, стоит ли жениться на индейской принцессе, но решился, когда Толедо перечислил по пунктам ее состояние. Обручение этой пары состоялось в конце 1572 года, спустя несколько недель после казни Тупака Амару, который был пленником Лойолы и дядей Беатрис. Проявив необычайную бестактность, Лойола даже попросил позволения добавить к своему личному гербу изображение головы Тупака Амару. Толедо написал королю, что он уже дал на это свое согласие, но Совет по делам Индий отклонил эту зловещую просьбу. Толедо немедленно передал права на все поместья Беатрис Гарсии де
Лойоле, который получал с них доходы в течение тех восемнадцати лет, когда он считался женихом принцессы. Толедо также помог своему фавориту подняться по колониальной служебной лестнице. В 1579 году Лойола стал губернатором Потоси и готовился жениться на Беатрис, которой к тому времени исполнилось двадцать лет.
        Так как Лойола уже владел состоянием своей невесты, он не очень-то торопился жениться на ней. Но его попытке все же сделать это в 1580 году помешало появление мрачной фигуры из ее прошлого. Изгнанный из Перу насильник Кристобаль Мальдонадо решил попробовать восстановить свои богатства, утвердив права на девушку. Он испросил позволения у короля вернуться в Перу, чтобы оспорить законность брака между Беатрис и Мартином Гарсией де Лойолой. Он нагло настаивал, что «в 1565 году он сам обручился с Доньей Беатрис Койей, дочерью Инки, in facie ecclesiae[6 - перед лицом церкви. — Примеч. пер.] с согласия ее матери и опекуна и в их присутствии. И он вступил с ней в брачные отношения по ее доброй воле».
        По словам Мальдонадо, вице-король Толедо, «отрубив голову ее дяде Инке и отправив в ссылку или уничтожив ее род, послал к ней людей, чтобы они уговорили ее выйти замуж за Дона Мартина Гарсию де Лойолу, начальника его охраны. Вицекороль сам обращался к ней по этому поводу и приказал ей повиноваться. Но она сказала, что не может и не хочет выходить замуж, потому что она уже была замужем за Кристобалем Мальдонадо, а по закону Божьему женщины не могут иметь двоих мужей». Толедо объявил ее «свободной от брака, который она заключила ранее, потому что ее насильно заставили сделать это, когда она была еще восьмилетним ребенком, а также потому, что неверно было бы говорить о том, что она вступила в половую связь со своим мужем». В подтверждение всего этого Толедо представил свидетелей, но «они подтвердили только ее возраст и больше ничего. На следующий день появился указ, объявляющий ее свободной. Ее немедленно увезли из монастыря и обручили с Мартином Гарсией де Лойолой в присутствии вице-короля».
        Мальдонадо разрешили вернуться в Перу, чтобы он мог настаивать на своих низких притязаниях. Архиепископ Лимы распорядился, чтобы Беатрис была возвращена в монастырь, пока не будет принято решение относительно ее брака. Мальдонадо был удивительно удачлив. Служитель церкви, назначенный расследовать это дело, сильно невзлюбил Гарсию де Лойолу и вынес решение не в его пользу. Дело затягивалось. Оно разрушило предполагаемый брак Беатрис и повлияло на карьеру честолюбивого Гарсии де Лойолы. В 1581 году он был назначен губернатором Рио-де-ла-Платы, но вынужден был отложить свой отъезд, потому что дело о его браке оставалось нерешенным церковью. Пятью годами позже дело все еще оставалось невыясненным, и ему дали временное назначение на пост коррехидора Уаманги и Уанкавелики. В 1587 году его сделали адмиралом испанского флота, посланного на борьбу с пиратом Томасом Кэвендишем. Наконец, не ранее чем в конце десятилетия, суд решил, что эта пара может пожениться. К этому времени принцессе Инков было за тридцать, а ее мужу — сорок лет.
        В апреле 1592 года король Филипп утвердил Мартина Гарсию де Лойолу на чрезвычайно важном посту губернатора и генерал-капитана Чили. В сентябре он уехал, чтобы вступить на свою должность, и вскоре к нему присоединилась Беатрис. Главная наследница королевского дома Инков, таким образом, нашла себе супруга, чтобы вместе управлять южной частью империи своих предков. В 1593 году в городе Консепсьон в Чили супруга губернатора произвела на свет дочь Анну Марию Лоренсу Гарсия Сайри Тупак де Лойолу.
        Одной из причин, по которой Гарсия де Лойола получил назначение в Чили, была его воинская репутация. В течение многих лет в южной части Чили бушевала война с упорным племенем арауканов. Это было то самое племя, которое успешно отразило натиск армий Инки Уайна-Капака, прадедушки Беатрис. Арауканы первыми из южноамериканских индейцев переняли у испанцев верховую езду на лошадях и стали великолепными наездниками. Мартин Гарсия де Лойола выехал против них, облаченный в одежды, говорящие о его принадлежности к ордену Калатравы, в сопровождении 50 испанских солдат и 200 индейцев-союзников. Они разбили лагерь в Куралаве недалеко от города Империаль. На заре 23 декабря 1598 года 300 конных арауканов атаковали лагерь: они пронеслись по нему, истребив всех испанцев. В течение многих десятилетий они затем продолжали использовать череп губернатора Гарсии де Лойолы в качестве церемониального сосуда для питья.
        Вдову губернатора и его маленькую дочь привез в Лиму проникшийся к ним сочувствием вице-король, который рассматривал возможность отправки их в Испанию. Но в марте 1600 года Беатрис заболела и составила завещание. Она завещала кое-что «четырем девушкам и мальчику-слуге» и оставила распоряжение, чтобы «24 индейца и индианки получили одежду: мужские плащи и туники, женские шали и сорочки, в которые они одеваются; а также чтобы в день [моих похорон] перед моим телом несли зажженные факелы». Основную часть своего огромного наследства она оставила своей малолетней дочери Анне Марии. Беатрис умерла 21 марта 1600 года в возрасте сорока двух лет и была похоронена в монастыре Санто-Доминго в Лиме. Она умерла, окруженная почетом и уважением, которое оказывалось ей не как наследнице Сайри-Тупака и Инки Манко, а скорее как вдове быстро поднявшегося по карьерной лестнице чиновника и героя.
        Внуку Паулью Мельчору Карлосу было всего три года, когда королевский декрет положил конец гонениям со стороны Толедо на его отца и положение дел коренным образом переменилось. Поэтому он рос в такой же роскоши, как и его отец Карлос. Он получил качественное испанское образование в школе иезуитов Сан-Борха в Куско, но так и не стал таким же образованным, как его отец. Вместо этого Мельчор Карлос перенял у него страсть к испанской роскоши и церемониям. Сам он писал, что «привык вести себя как джентльмен, общаясь и беседуя с теми, кто жил в городе — его жителями [испанцами] и начальниками». «Обычно я держал в своей конюшне трех или четырех лошадей и столько же мулов». Мельчор Карлос обожал с помпой проехать по Куско и заслужил от Дона Альваро Руиса де Навамуэля и лос Риос, помощника губернатора Лимы и одного из самых больших щеголей в Перу, похвальный отзыв как «об одном из самых прекрасных наездников в этой стране».
        Всячески стремясь поступать правильно, Мельчор Карлос основал церковь Сан-Франсиско и обеспечил ее, а также церковь Божьей Матери де Гуаделупе, основанную его отцом, постоянным доходом. Благодаря этой достойной уважения деятельности он получил звание пожизненного члена городского управления и «Короля Инков» города Куско, исключительно почетную должность. Королевские айлью Инков города Куско теперь избрали почетный орган, названный «Двадцать четыре». Этот орган собирался каждый год (председательствовали на заседании испанские чиновники, занимавшиеся делами индейцев) и избирал из числа собравшихся одного, который становился «Альферес Реаль де лос Инкас» («Королем Инков»). Человек, избранный таким образом, стоял рядом с испанским правителем во время праздника Сантьяго, и по этому случаю ему разрешалось надевать королевский головной убор.
        В 1582 году, когда Мельчору Карлосу было одиннадцать лет, он унаследовал поместья своего отца. Наследство это было временным: доходами со многих энкомьенд Паулью могли пользоваться только его наследник и преемник наследника, а затем владения должны были перейти к короне. Мельчор немедленно ходатайствовал о продлении срока пользования энкомьендами. Вице-король Мартин Энрике де Альманса отнесся к нему с пониманием и 14 марта 1582 года написал королю, поддержав эту петицию. Он также возвратил Мельчору дворец Колькампату.
        Мельчор получал крепкие порции всех удовольствий, которые только мог иметь испанский дворянин, а его отец умер, когда тот был еще подростком. Оставшись без родительского надзора, юный принц начал сеять свое семя среди своих соплеменниц, живущих в Куско. В двадцать лет он стал отцом первого незаконнорожденного ребенка, чьей матерью была индианка по имени Донья Каталина Киспе Сиса Чавес. Она же продолжала рожать ему детей и в последующие годы. Они получили звучные имена: Инка Хуан Мельчор Карлос, Хуана Юпанки Койя, Инка Карлос и Мельчора Клара Койя. Но иметь жену-индианку было бы недостойно Мельчора Карлоса: он должен был жениться на испанке, как это сделал его отец. Мать помогла найти ему подходящую невесту, и в 1595 году он женился на наследнице Педро Карраско, рыцаря Сантьяго, Леонор Ариас Карраско, внучке двух прославленных конкистадоров Педро Алонсо Карраско и Алонсо Переса.
        Теперь все было готово для того, чтобы Мельчор царил в Куско, как это делали его дед и отец. Но все пошло не так, как надо. Молодой Инка попал под влияние самых худших людей в Куско, который был полон безработных авантюристов и бездельников-испанцев. Мельчор Карлос часто представал перед городскими судьями, но всегда ссылался на свое происхождение, чтобы получить прощение. Вице-король Луис де Веласко, маркиз де Салинас, стал проявлять все возрастающую обеспокоенность безответственностью человека, который должен был бы являть собой пример, чтобы удерживать в повиновении местное население. В 1599 году Веласко написал королю, что Мельчор Карлос проматывает свое наследство «с солдатами, которым больше подошло бы название бродяг, распутников и транжир. Он якшается с ними, а они распаляют его, так как он хвастлив по натуре и человек с большими претензиями, так как является потомком правителей этой страны». Вице-король хотел отправить Мельчора в Испанию — сделать что угодно, лишь бы избавиться от богатого молодого человека, вечно хвастающегося своим происхождением и попадающего в самую гущу беспорядков,
которые происходят в крупнейшем городе с индейским населением. Но он попросил короля обращаться с Мельчором милостиво, если тот поедет. Поэтому вполне понятна радость Веласко, когда в конце 1600 года он получил от Мельчора Карлоса письмо, в котором он, как ни странно, просил разрешения уехать в Испанию. Веласко написал Мельчору, убеждая его, чтобы он немедленно прибыл в Лиму, а королю было сказано следующее: «При помощи этой уловки я надеюсь убрать его из Куско, если мне это удастся, чтобы не было нужды делать это по приказу или с применением силы». Обстоятельства обострились в мае 1601 года, когда тесть Мельчора Карлоса Педро Алонсо Карраско был арестован в Куско по обвинению в заговоре. Одновременно с ним в Уаманге был арестован и обезглавлен другой заговорщик Гарсия де Солис Портокарреро. «Говорили, что Инка Дон Мельчор Карлос был в союзе с ними», но против него ничего не было доказано. Этот скандал заставил власти более твердо, чем когда-либо, настаивать на том, чтобы Мельчор Карлос был выслан в Испанию, страну, которую его отец Карлос и дед Паулью так страстно хотели посетить. И он «отплыл в
Испанию по приказу его величества, получив очень приличную сумму на проезд». Он покинул Куско, заложив многие из своих поместий, и влез еще в долги за тот месяц, что он провел в Лиме до своего отплытия. Хронист-полукровка Фелипе Гуаман Пома де Аяла сделал в то время с него карандашный набросок. Мельчор был изображен как настоящий испанский дворянин. Он даже щеголял бородкой клинышком и усами, символами испанской крови, полученной им от своей матери. Американские индейцы редко отращивают на лице волосы, а усы и по сей день являются в Южной Америке признаком европейской крови в их владельце (см. рисунок в начале главы).
        В 1602 году Мельчор отплыл с торговым флотом и достиг Испании к концу года. Он сразу же подружился с историком Гарсиласо де ла Вегой, этим выдающимся человеком, родившимся от союза между представительницей королевской семьи Инков и испанского конкистадора. Гарсиласо писал, что Мельчор «прибыл в Испанию в прошлом, 1602 году, чтобы увидеть королевский двор и принять благодарность за услуги, оказанные его дедом [Паулью] во время завоевательного похода, умиротворения Перу, а затем гражданских войн. Но какой бы большой эта благодарность ни оказалась, она должна быть еще больше».
        Со следующим ежегодным торговым флотом 1603 года в Испанию приехала юная сирота Анна Мария Койя де Лойола. Девочка прибыла в Вальядолид, когда там уже был Мельчор. Но как дочь губернатора Чили она немедленно вошла в самое высокопоставленное придворное общество. Король поручил ее заботам дальнего родственника ее отца Дона Хуана де Борхаи-Кастро, графа де Маяльде и де Фикальо, сына великого иезуита святого Франсиско де Борха-и-Арагона, герцога Гандийского. Дон Хуан ранее был испанским послом в Португалии и Германии и служил на различных руководящих государственных постах. В Мадриде он жил в большой роскоши, имея превосходную библиотеку и коллекцию произведений искусства, и любил окружать себя поэтами и музыкантами. Когда в 1606 году он умер, его вдова обеспечила тринадцатилетнюю Анну Марию собственным домом, в котором у нее были свои собственные слуги, няньки, управляющий и врач.
        В 1611 году король выбрал для богатой сироты, которой на тот момент было восемнадцать лет, мужа. Его выбор пал на племянника ее попечителя Хуана Энрикеса де Борха-и-Альманса. Этот дворянин был вдовцом, старше своей невесты на двадцать два года, и имел дочь, которая впоследствии стала монахиней. Он заслужил достойную репутацию, командуя гаванским флотом в боях с голландскими пиратами. В огромное наследство Анны Марии входили многочисленные поместья Сайри-Тупака, которые были дарованы ей в вечное пользование, в отличие от поместий Паулью, а также она имела особую пенсию в размере 1500 песо в год, которой был удостоен ее отец за пленение ее прадядюшки. Жених также был очень богат: он сразу же подарил своей жене браслет из 58 бриллиантов и бриллиантовое колье стоимостью 24 тысячи реалов. Супруги жили в Мадриде в окружении роскоши: у них были слуги-мавры, большие конюшни и великолепная библиотека. У Анны Марии было много украшений из золота, серебра и драгоценных камней, а также «семь полотен с нарисованными фигурами» — возможно, это были панно Толедо.
        Корабли, на которых приплыла Анна Мария в Испанию, также привезли ходатайство, датированное 16 апреля 1603 года, в котором многие менее значительные потомки Инков просили освободить их от уплаты налогов. Эти знатные инки поручили четырем метисам королевской крови, которые тогда находились в Испании, подать на рассмотрение это ходатайство. Среди этих четырех был Мельчор Карлос, Алонсо де Меса (сын знаменитого конкистадора) и Гарсиласо де ла Вега, который так прокомментировал эту петицию: «Они пишут в полной уверенности, что, как только его католическое величество узнает об их печалях, он возместит им все убытки и осыплет подателей этого прошения милостями, потому что они являются потомками королей». Вместе с петицией они прислали еще несколько поясных портретов императоров-Инков и «королевское генеалогическое древо, нарисованное на деревянной доске, а также кусок белого китайского шелка». Из этой попытки ничего не вышло. Сам Гарсиласо был слишком занят, чтобы подать это прошение, хотя просили об этом именно его. Он передал его Мельчору Карлосу, но пришел в негодование, когда этот метис «отказался
подать на рассмотрение эти бумаги, чтобы не признавать тот факт, что есть еще столько много людей, в жилах которых течет королевская кровь. Он думал, что если он сделает это, то его самого лишат значительной части привилегий, на которые он претендовал и надеялся получить».
        Мельчор Карлос действительно был занят тем, что занимался выпрашиванием милостей. Вскоре после прибытия в Испанию он поселился на родине своей матери в Трухильоде-Эстремадуре. Он написал внушительный труд под названием «Предки Инки Дона Мельчора Карлоса» с целью утвердить свои притязания на титул Инки и просить у короля привилегий, потому что его дед Паулью служил короне. С согласия короля Филиппа III Мельчору была гарантирована пожизненная пенсия в сумме 7500 дукатов в год, содействие в переезде его жены из Куско в Испанию и рекомендация для посвящения в рыцари ордена Сантьяго. Но король мудро отказал Мельчору в продлении срока владения его поместьями в Перу и запретил ему возвращаться на родину. Окрыленный этим успехом, Мельчор продолжал докучать королю своими последующими ходатайствами. В 1604 году он подал еще одно «солиситуд» (прошение), на этот раз прося удостоить его одеяния рыцаря ордена Сантьяго и испанского титула. В более поздней петиции он умолял позволить ему возвратиться в Перу и предложил, чтобы ему даровали титул адмирала — странная просьба от человека, который единственный раз
видел море во время путешествия из Перу в Испанию. Король же продолжал свою политику, держа ненадежного Инку подальше от Перу в Испании. Указ от 1605 года уполномочил королевских чиновников в Куско выдать жене Мельчора Леонор Ариас Карраско 6 тысяч дукатов на переезд и обзаведение домашним хозяйством. Еще 8 тысяч дукатов были выданы ей с той же целью в 1606 году, но бедная женщина, брошенная своим неверным мужем, умерла в 1607 году до отъезда из Перу. К этому времени уже был запущен механизм, чтобы принять Мельчора в члены ордена Сантьяго. В Мадриде и Трухильо были проведены опросы 25 свидетелей-испанцев, большинство из которых раньше жили в Перу. Эта попытка была успешной, и Мельчор стал первым рыцарем ордена Сантьяго, в жилах которого текла кровь перуанских индейцев. Его отец Карлос и дед Паулью могли бы гордиться вместе с ним оказанной ему честью.
        В Испании Мельчор Карлос становился все более жалкой фигурой. Слабый, претенциозный человек, он стремился произвести на испанцев впечатление своим богатством и социальным положением. Он растрачивал назначенную ему королем пенсию неэкономно: на слуг, лошадей и приобретения, которые ему были не по средствам. Испанское общество оставалось равнодушным, а Мельчор только уменьшал свой авторитет, расточительствуя и залезая в долги. Единственное, чего он добился, это столь желанного ему рыцарства в ордене Сантьяго, герба, назначения на придворную должность и нескольких амурных побед среди дам мадридского общества. У него уже были незаконнорожденные дети в Куско, и теперь от одной замужней дамы у него родилась дочь, а от другой дамы по имени Мария де Сильва — сын. Внезапно у Мельчора появилась надежда создать династию. Ребенок был признан законным, и в октябре 1610 года ему было спешно разрешено заключить брак с Марией де Сильва. Но было слишком поздно. 4 октября 1610 года в возрасте тридцати девяти лет Мельчор Карлос умер, прежде чем успел пройти церемонию бракосочетания, во время путешествия по
Алкала-де-Энарес. В его завещании хвастливо упоминалось, что он содержал девятерых слуг, одного карлика и одного раба; но ни слова не было сказано о его первой жене или о его предках-Инках. Его наследник умер в младенчестве в 1611 году, а его вдова Мария продолжила утомительное занятие подавать ходатайства королю о предоставлении ей привилегий и отбиваться от судебных процессов, возбуждаемых незаконными детьми Мельчора, претендовавшими на его королевскую пенсию. Гарсиласо написал, что Мельчор Карлос умер от тоски.
        Незаконного сына Мельчора Инку Хуана Мельчора Карлоса, родившегося в Куско в 1592 году, привез в Испанию один испанец. Вскоре, подражая своему отцу, он обратился с прошением о принятии его в ряды рыцарей ордена Сантьяго и в 1627 году обрел столь желаемую почесть. Это было его единственным достижением. Вскоре после этого Хуан умер, не оставив даже ребенка, чтобы сохранить эту ветвь рода Паулью. Кажется, что неспроста потомкам людей, которые так старались перенять испанские привычки, суждено было растратить унаследованные состояния в погоне за испанскими почестями и роскошью.
        Паулью оставил огромное потомство помимо двух законных сыновей, рожденных его женой Каталиной Уссикой, на которой он женился за два дня до своей смерти. Эти незаконные сыновья не получили ничего по завещанию Паулью, хотя все они были признаны законными королевским указом в 1544 году. Их требование разделить наследство Паулью между ними всеми было отклонено, но Аудиенсия Лимы отнеслась к ним с сочувствием и, в конце концов, предоставила им некоторые королевские привилегии и освободила от уплаты налогов. Мало у кого из них были какие-либо богатства помимо кукурузного или картофельного поля, но большинство из них были женаты и растили малолетних детей, так что освобождение от уплаты налогов и повинностей позволяло им жить в довольстве. Многие из них поселились в районе Карменки на горных склонах ниже Саксауамана, окружив дворец своего единокровного брата Карлоса, которому они завидовали.
        Некоторые из незаконных сыновей Паулью стали видными фигурами в колониальном Куско, выступив в роли очевидцев во время опросов Сармьенто де Гамбоа или оказывая помощь в сборе информации для его «Истории». Одной женщиной, от которой у Паулью родился сын, была Магдалена Антай, дочь Алонсо Титу Атаучи, который в свою очередь был сыном одного из главных советников Уайна-Капака. Этот союз двух семей — Паулью и Титу Атаучи — произвел на свет многочисленный ряд знатных инков. В течение всего колониального периода семьи, имеющие привилегии и в чьих жилах текла королевская кровь, заключали браки между собой и были одержимы значимостью своего происхождения и титулами. Многие входили в число почетных 24 советников Куско, а также в когорту знатных инков, которая была создана для них в XVII и XVIII веках. Они были стойкими приверженцами испанского правления. Ряд потомков Паулью и Титу Атаучи получил фамилию Сауараура и унаследовал присущую Паулью склонность вставать на сторону победителей. В XVIII веке двое из рода Сауараура, викарий и сержант, стали предателями и оказали помощь в уничтожении восстания
индейцев, возглавляемого потомком Тупака Амару Хосе Габриэлем Кондорканки. Но сын сержанта Сауарауры, который жил в первые годы Перуанской Республики, перешел на другую сторону. Он написал книгу, полную пылких похвал предвестникам национальной свободы, включая человека, которого предал его отец.
        Самой богатой из всех потомков Инков была Франсиска Писарро. Она жила в несказанной роскоши во дворце, который она и Эрнандо построили в Трухильо-де-Эстремадуре после выхода из тюрьмы Ла-Мота. В 1578 году старый, слепой и немощный Эрнандо Писарро приступил к определению порядка наследования после своей смерти; большую помощь в этом ему оказывала его жена Франсиска, в ту пору женщина средних лет. С июня по август старик продиктовал ряд завещаний, условий и дополнительных распоряжений относительно своего состояния. Получился ошеломляющий список ценных предметов, серебра, драгоценных камней и наличности, 44 поместий в Испании, домов, виноградников и нескольких владений в Перу, включая огромные серебряные рудники в Порко. Алчные супруги написали своему агенту в Перу — им был единокровный брат Франсиски Мартин де Ампуэро, — требуя принудить всех должников выплатить им долги и завершить все судебные процессы. Затем они оформили на свое имущество майорат и назначили наследником своего второго сына Хуана, решив, что их первенец Франсиско — транжира. Но ни одно распоряжение, сделанное в завещании, не было
выполнено. Церковь и больница, которые Эрнандо обеспечил постоянным доходом для успокоения своей души, так и не были построены. Избранный наследник Хуан умер, не оставив потомства, а его брат Франсиско промотал наследство. Вдова Эрнандо Франсиска спустя три года снова вышла замуж — за обедневшего вдовца по имени Педро Ариас Портокарреро.
        В 1622 году Хуан Фернандо Писарро-и-Сармьенто, внук Эрнандо и Франсиски, решил обратиться к королю с ходатайством о предоставлении ему титула маркиза, который изначально был дарован его прадедушке Франсиско Писарро восемьдесят пять лет тому назад. В поддержку своего дела он представил многословное прошение. Король все еще находился в затруднительном положении, вызванном непомерными притязаниями Эрнандо и Франсиски Писарро, когда они вышли из тюрьмы Ла-Мота в 1560 году. Поэтому он был рад даровать Хуану титул маркиза при условии, что он откажется от этих требований, — отличная сделка с точки зрения короны, так как требования были хорошо обоснованные. Хуан Фернандо согласился и отдал предпочтение звучному титулу маркиза де ла Конкиста.
        Когда в 1646 году первый маркиз де ла Конкиста умер, в живых не осталось никого из законных потомков Эрнандо и Франсиски Писарро. Титул перешел к внуку незаконнорожденной дочери Эрнандо Писарро, появившейся на свет, когда тот находился в тюрьме Ла-Мота. Этот ребенок был результатом его связи с Исабель де Меркадо до его женитьбы на своей племяннице Франсиске. Спустя шесть лет титул вернулся к незаконнорожденной дочери Франсиско, наследника Эрнандо и Франсиски. По крайней мере, в этой женщине были какие-то признаки того, что она ведет свое происхождение от первого маркиза Писарро и принцессы королевских кровей Инков Инес. Этот титул сохранялся за ее потомками, пока в 1736 году не умер пятый маркиз де ла Конкиста. Явного преемника титула не было, и начался сложный судебный процесс. Дюжины претендентов ходатайствовали об этом титуле, некоторые из них были выходцами из семьи Писарро, родившимися даже еще до того, как была открыта Америка. В конечном счете титул маркиза опять перешел к потомкам Писарро с фамилией Орельяна, которые вели свой род от Эрнандо Писарро и Исабель де Меркадо, чей союз зародился
на ложе тюрьмы Ла-Мота. Титул маркиза де ла Конкиста существует и по сей день. А дворец, который построили Эрнандо и Франсиска, до сих пор стоит на площади города Трухильо как памятник семье, покинувшей этот маленький городок, чтобы совершить завоевание такой огромной важности.
        Внучка Сайри-Тупака Анна Мария Лоренса де Лойола вращалась в самых высших придворных кругах в Испании. Ее муж Хуан Энрикес де Борха-и-Альманса был богат и влиятелен. Сама она, будучи наследницей Беатрис Клары Койи, имела права на владения в долине Юкай, которые были дарованы Сайри-Тупаку навечно.
        В ходе программы перемещения индейцев, начатой Толедо, индейцы из долины Юкай, принадлежавшие Беатрис, были поселены в деревнях, которые стали современными городами Оропеса, Гуайльябамба, Урубамба, Марас и Юкай. В сентябре 1572 года Толедо захватил четыре из этих деревень, проводя «чистку» собственности Инков, которая последовала за пленением Тупака Амару. Мартин Гарсия де Лойола, естественно, оспорил эту конфискацию после того, как женился на Беатрис. Дело затянулось, но в 1610 году суд вынес решение всецело в пользу наследницы Лойолы Анны Марии, и ей были возвращены индейцы, которые стали ей платить подати. Позднее она выдвинула против короны иск с целью получить доходы с этой части своих владений за сорок лет. Поторговавшись немного, Анна Мария согласилась принять пенсию в размере 10 тысяч дукатов — такую сумму приносил ей ее полуавтономный лен в долине Юкай — и титул маркизы де Сантьяго де Оропеса, по названию главного города в этих ее владениях. Это был исключительный дар: первый аристократический титул, присвоенный в Перу, и единственный в своем роде наследный лен, что в самой Испании уже
становилось средневековым анахронизмом.
        Король Филипп III проявил исключительную щедрость, даровав юной сироте Анне Марии титул маркизы де Оропеса. Невзирая на протесты вице-короля, он издал в 1614 году указы, которые формально сделали эти четыре городка в долине Юкай суверенными. Он даже наделил их всеми юридическими полномочиями, в том числе правом приговаривать к смерти, четвертованию, ссылке, передаче в рабство или к лишению свободы. Испанские власти в Перу были ошеломлены тем, что наследнице Инков была дарована такая автономия. Но тем не менее она ее получила, и эта независимость трансформировалась в ряд колоритных церемоний. Маркиза дала своему двоюродному брату Инке Мартину Фернандесу Коронелю право вступить во владение этим краем от своего имени. С помпой и музыкой коррехидор вручил ему ключи от государственной тюрьмы в присутствии большой толпы индейцев и испанцев. Фернандес Коронель освободил заключенных и установил новую символическую виселицу. Затем все собравшиеся прошли вместе с Фернандесом Коронелем, который совершал символические акты вступления во владение новой территорией по обеим сторонам дороги. Владения маркизы
простирались почти на 12 миль — таково было расстояние между Марасом и Юкаем — и охватывали свыше ста квадратных миль.
        Анна Мария и ее муж Хуан решили, что им следует посетить Перу, чтобы увидеть страну и укрепить свои новые владения. Они отплыли в 1615 году в сопровождении нового вицекороля, двоюродного брата Хуана Франсиско де Борха-и-Арагона, князя де Эскилаче. Приезд этой высокопоставленной пары вызвал сенсацию. Испанским креолам льстило, что они принимают первую перуанскую маркизу. Но для индейцев возвращение Анны Марии означало нечто большее: для них она была единственной наследницей Сайри-Тупака и Великого Инки Манко, и они были страшно горды приветствовать ее и ее сановного супруга. Сначала супруги стали жить в Лиме, где молодая Анна Мария родила троих сыновей. Затем они всей семьей переехали на жительство в долину Юкай. В течение семи лет они жили в большом доме в Сантьяго-де-Оропеса, который когда-то принадлежал Инке Мельчору Карлосу.
        Иезуиты были особенно рады приезду этой прекрасной супружеской четы, так как она представляла собой союз двух святых, которые ранее оказали помощь в основании их ордена. Отец Анны Марии был внучатым племянником святого Игнатия де Лойолы, а ее муж был внуком святого Франсиско де Борха. Спустя годы появилась картина в память об этом союзе святых-иезуитов и королей Инков. Слева стоят Мартин Гарсия де Лойола и его жена Беатрис Клара Койя, смуглокожая красавица в наряде инков. Справа изображены их дочь Анна Мария Лоренса и ее муж Хуан де Борха. За двумя этими супружескими парами находятся их прославленные предки: Инка Сайри-Тупак и Инка Тупак Амару, а также святой Игнатий де Лойола и святой Франсиско де Борха. Это полотно, пыльное и плохо освещенное, висит в часовне розовой барочной церквушки иезуитов, расположенной на главной площади Куско.
        В 1627 году Хуан и Анна Мария покинули прекрасную долину Юкай с ее чистым воздухом, горными склонами, расчерченными террасами, с ее быстрой рекой Вильканотой, богатыми полями кукурузы и киноа и видом сияющих горных вершин. Они вернулись к придворной роскоши в Мадрид, где Хуан стал членом Верховного военного совета и Хунты де Армадас. Но 7 декабря 1630 года Анна Мария умерла в возрасте всего лишь тридцати шести лет. Она была похоронена в церкви Святого Иоанна, расположенной напротив ее дома, а ее убитый горем муж пережил ее всего на четыре года.
        Титул маркиза де Оропесы был унаследован старшим сыном Анны Марии, вельможей, чье полное имя было Дон Хуан Франсиско Гаспар Игнасио Энрикес де Альманса Инка-и-Лойола, маркиз де Сантьяго де Оропеса, владелец родового имения и дворца де Лойола в Аспейтья, Главный командор де Альканьисес ордена Калатравы и де Вильянуэва де ла Фуэнте ордена Сантьяго, и (после 1642 года) седьмой маркиз де Альканьисес, граф и сеньор де Альманса и городов: Бельвер, Кабрерос-дель-Монте, Вильявельид, Кодесаль и Айо. Этот второй маркиз был женат дважды. Сначала ему не давали жениться на Анне, дочери герцога де Альбукерке, но когда ему исполнилось девятнадцать, ему удалось добиться ее руки. У них было пятеро детей, но только одна дочь дожила до взрослых лет и вышла замуж за герцога де Ихар. Хуан овдовел и женился повторно, на Хуане Тересе, дочери герцога де Фриаса, изящной и красивой даме, которая к этому времени уже пережила двоих мужей, бывших выдающимися людьми. Их дочь Тереса Доминга стала третьей маркизой де Сантьяго де Оропеса. Она стала женой герцога де Медина де Риосеко, их сын Паскуаль стал четвертым маркизом, а
дочь Мария — пятой носительницей этого титула. Феодальное поместье в долине Юкай осталось хранилищем традиции Инков и испанской пышности. Серия прекрасных портретов, находящихся в археологическом музее Куско, изображает инкских вельмож XVIII века и их жен, одетых в роскошные платья, представляющие собой смесь испанского стиля и инкских украшений. На одном из этих портретов нарисован Дон Маркос Чигуан Топа, вождь Уайльябамбы, адъютант и знаменосец маркиза де Оропеса, хранитель королевского знамени города Куско и член совета двадцати четырех знатных инков, который играл почетную роль в управлении городом. На портрете Чигуан Топа одет в великолепный бархатный костюм с объемными кружевными рукавами, в руках он держит королевский штандарт, на голове у него королевский головной убор Инков, а стоит он перед гербом Инков, похожим на тот, которым Карл V наградил Паулью. Но до четвертого маркиза Паскуаля дошло тревожное сообщение о том, что этот Чигуан Топа «занимался вымогательством, совершал насилие и тиранил индейцев Уайльябамбы до такой степени, что даже совершал жестокости вроде нанесения им клейма на
ягодицы, как мулам». В связи с этим он уполномочил приходского священника-иезуита в Куско сместить Чигуана Топу с его поста вождя и лишить его и других титулов. Это было одно из последних деяний потомков Анны Марии. Четвертый маркиз Паскуаль умер, не оставив наследников, в 1739 году, а его сестра Мария умерла бездетной двумя годами позже. Поместье в долине Юкай отошло к короне. Настал конец потомкам Сайри-Тупака по прямой линии. Его отпрыски входили в высшие круги испанского общества и становились полководцами, вельможами и фрейлинами, чтобы служить родине конкисты. Сайри-Тупак сдался испанцам, и в результате его потомки стали богатыми и влиятельными. Отпрыски других сыновей Манко были более обездоленными. Титу Куси надеялся, что его сын Киспе Титу, возможно, положит начало династии, правящей в независимом государстве индейцев Вилькабамбе. Но молодому человеку было уготовано судьбой быть приведенным в кандалах в Куско и быть приговоренным к ссылке вице-королем Толедо. Киспе Титу так и не вернулся в Куско и прожил в Лиме еще всего шесть лет. Там он и умер, когда ему было едва за двадцать. В своем
завещании он признал, что у него должен родиться ребенок от некоей Доньи Франсиски Соко, и упомянул, что у него есть сестра по имени Беатрис Чимбо Ака, которая живет в Куско. Д-р Темпл, который обнаружил завещание Киспе Титу, очень хотел бы знать, не мог ли его ребенок выжить и положить начало династии, живущей и по сей день в безвестности. Титу Куси умер, не получив поместья, обещанные ему в обмен на то, что он покинет Вилькабамбу. Поэтому его сын Киспе Титу оставил только 300 песо, что заметно контрастировало с богатством наследников тех Инков, которые сотрудничали с испанцами и получили от них щедрые вознаграждения.
        Малолетний сын Тупака Амару Мартин также умер спустя несколько лет после высылки в Лиму. Ему было всего лишь шесть или семь лет, и его смерть во многом послужила толчком для сообщений о массовом уничтожении изгнанников-Инков. Но дочери Тупака Амару Хуане Пинке Уако, которая осталась в Куско, было суждено положить начало роду, в котором появились самые выдающиеся потомки Инков. В 1590 году она вышла замуж за Фелипе Кондорканки, который был курака Тинты к югу от Куско. Их потомки пользовались привилегиями курака и получили испанское образование. Но их праправнук Хосе Габриэль Кондорканки Тупак Амару, высокообразованный, изящный курака, возглавил большое восстание индейцев в южных Андах, которое завершилось осадой Куско в 1781 году. Этот и другие индейцы-мятежники XVIII века не вошли в эту книгу. Но очень знаменательно то, что прямой потомок Тупака Амару занял место в перуанском пантеоне в качестве отважного предвестника независимости от Испании.
        Заявленное Франсиско де Толедо намерение уничтожить потомков Инков потерпело провал. Казнь Тупака Амару сделала из этого последнего правителя Инков мученика: почти каждый индейский лидер, восставший против испанского владычества в XVIII веке, добавлял трагическое имя Тупака Амару к своему собственному. Толедо даже не удалось унизить знатных инков в Куско. Самые главные из них, наследники Паулью и Сайри-Тупака, добились возвращения им их состояний и получили награды от испанских королей, которые оказались более сентиментальными, чем несговорчивый вицекороль. Менее важные представители инкской знати жили во время колониального владычества испанцев в относительном комфорте. Большинство из них пользовались льготами, предоставляемыми статусом курака. И все они с гордостью хранили верность тому, что осталось от их имперского прошлого. В каком-то смысле Толедо был прав, когда чувствовал, что нельзя давать этим представителям инкской знати особые привилегии из-за их связей с павшей империей. Но в упоении от победы над Вилькабамбой он переоценил важность и потенциальную опасность этих представителей
старого режима: так или иначе, большинство из них стали подражать испанцам и побуждать к этому своих последователей. Толедо также серьезно недооценил общественное мнение как среди коренного населения, так и среди своих соотечественников. С его стороны было самонадеянностью вообразить, что ему удастся дискредитировать империю инков посредством проведения опросов или уменьшить ее притягательность путем лишения собственности и изгнания ее ведущих представителей. Имя Инки сохранило свою магию, и немногие потомки королевского дома Инков, которые уцелели в XVII и XVIII веках, упивались своим происхождением, даже если они уже давным-давно потеряли всякую реальную власть.
        Глава 25
        ПОИСКИ ВИЛЬКАБАМБЫ
        Каждый посетитель, который видит окутанные туманом скалы вокруг Мачу-Пикчу, вероятно, испытывает сильное любопытство: какова же история этой отдаленной провинции? Всем известно, что последние инки жили среди этих зловещих гор. Часто полагают, что затерянный город Вилькабамба, сокровищница богатств Инков, будет найден где-нибудь здесь.
        Когда 24 июня 1572 года Уртадо де Арбьето занял город Вилькабамбу, он попытался успокоить его сбитое с толку население демонстративной снисходительностью. Несколько недель спустя, когда Мартин Гарсия де Лойола выступил в обратный путь с пленным Инкой, большинство участников экспедиции захотели вернуться к удобствам Куско. Генерал Арбьето запросил у Толедо дальнейших указаний и в своем письме к нему заметил, что он еще не решил, уводить ли ему индейцев «из долины» в новые поселения, которые он планировал организовать в долине Виткос. 30 июля от вице-короля пришел ответ, в котором он дарил провинцию Вилькабамба сроком на две человеческие жизни Уртадо де Арбьето, ее «губернатору, генерал-капитану и главному судье». Он настоятельно просил нового губернатора «не угнетать» ее население, так как «индейцы этой провинции уже измучены тяготами прошедшей войны и деморализованы поражением. Было бы несправедливо добавлять им еще бедствий. Вместо этого их надо всячески поддержать, а также в связи с возможной нехваткой продовольствия из-за потерь, которые обычно сопутствуют войне, не предпринимать пока попыток
собрать их всех в городах: позвольте им остаться в своих домах, как это было раньше, до того, как их завоевали».
        Испанцев Вилькабамба интересовала в трех аспектах: как новая провинция и место для испанского города; как место, где принял мученическую смерть безгрешный Диего Ортис, и как возможный источник богатств. Толедо конечно же был полон решимости оставить в Вилькабамбе испанское поселение. Следуя его инструкциям, губернатор Уртадо де Арбьето предложил земельные владения вместе с проживающими на них индейцами всем достойным испанцам, которые предпочли там остаться, и поделил между ними 1500 индейцев-данников. В начале сентября он повел экспедицию назад в долину Виткос, захватив с собой пленных инков и многих бывших обитателей Вилькабамбы. 4 сентября 1572 года в долине Ойяра он основал испанский город Сан-Франсиско-де-ла-Витория, который стоял на реке Виткос (современная Вилькабамба) приблизительно на полпути между мостом Чукичака и долиной Виткос — Пукьюра. Сам он оставался в нем, в то время как его военачальники с триумфом вступали в город Куско.
        В течение лет, потянувшихся после покорения Вилькабамбы, эта провинция не знала счастливой жизни. Милостивые указания Толедо были проигнорированы. «Индейцы сами сожгли свои города, а испанцы разобрали их. Тысячи индейцев всех возрастов обоего пола нашли свою смерть. Слышались только горестные стенания и вздохи; вокруг была смерть, голод и разруха». Уртадо де Арбьето злоупотреблял своими широкими полномочиями губернатора и главного судьи. Пришедший на смену Толедо вице-король узнал, что он принуждал индейцев отбывать личную повинность, не устанавливал точного размера податей и попустительствовал вопиюще жестокому обращению с индейцами. Вице-король граф де Вильяр послал Антонио Перейру — бывшего военачальника Арбьето — расследовать эти тревожные сигналы. Перейра обнаружил, что все они были самой настоящей правдой: Уртадо де Арбьето поставил стражу на мосту Чукичака, чтобы индейцы не могли убежать из его владений. Он сам захватил все рудные месторождения и заставлял индейцев работать на вредоносных сахарных плантациях. Он ввел незаконный размер податей, снизил платежеспособный возраст до шестнадцати
лет, повелел старикам от пятидесяти до семидесяти лет, которые обычно освобождались от уплаты податей, платить их в половинном размере. Он настаивал, чтобы женщины нанимались на работу на двенадцать дней в месяц всего лишь за половину реала в день, а скот владельцев энкомьенд индейцы пасли бесплатно. Вильяр попытался положить конец этому произволу. Уртадо де Арбьето умер в то время, когда шло расследование его деятельности, и вице-король не позволил его молодому сыну стать его преемником на посту губернатора.
        Согласно Антонио де ла Каланче, жестокости испанских конкистадоров представляли собой божественную кару за убийство святого мученика Диего Ортиса. Немедленно после прихода в Вилькабамбу испанцы начали поиски тела священника. Вскоре оно было найдено в похожей на шурф могиле под корнями большого дерева неподалеку от Марканая. Его голова была разбита дубинкой, а на теле было пять ран от стрел; но хотя со времени смерти Ортиса прошло уже около четырнадцати месяцев, его тело было высохшим и «не пахло». Процессия со множеством зажженных свечей вынесла его оттуда, чтобы потом похоронить под алтарем в новом городе Сан-Франсиско-де-ла-Витория, находившемся «на расстоянии многих лиг оттуда». Спустя шесть месяцев святые мощи вновь были перенесены, на этот раз в августинский монастырь города Куско, где к ним относились с глубоким благоговением и приписывали им разные чудеса. Августинцы, естественно, стремились найти подтверждение каждой последней подробности смерти миссионера. Брат Херонимо Нуньес, настоятель их монастыря в Куско, провел в сентябре 1582 года расследование и допросил многих членов экспедиции в
Вилькабамбу, а также лицензиата Гарсию де Мело, первого посланца к Титу Куси. Различные индейцы, в том числе и жена Титу Куси Анхелина Льякса, также были опрошены на предмет смерти великомученика. Подробности, сообщенные этими свидетелями, образовали базис для возникновения культа: верующих поощряли раздумывать над каждым ударом, порезом или раной, нанесенной Ортису. Августинцы надеялись, что Диего Ортиса канонизируют из-за принятых им мук. Просьба об этом была в конце концов отклонена на том основании, что святой должен претерпевать муки исключительно за его христианскую веру, а Ортиса линчевали за мнимое соучастие в отравлении Титу Куси.
        Вилькабамба могла предложить больше материальных богатств, чем подробностей смерти ее великомученика. Вскоре в этом районе испанцы стали обнаруживать рудные месторождения — сбылось то самое опасение, которое подсказало Титу Куси убить старателя Ромеро. В 1586 году вдова Сайри-Тупака Мария Куси Уаркай, которой в то время было уже за пятьдесят, написала вице-королю, предлагая открыть ему местонахождение ртутных, золотых и серебряных руд в Вилькабамбе. В особенности она упоминала некое богатое золотое месторождение под названием Усанби, расположенное на реке в джунглях недалеко от города Вилькабамба. Она писала, что может вернуться в свою родную провинцию со своим двоюродным братом Хорхе де Меса, сыном знаменитого конкистадора, и одной из принцесс Инков, и шестью-семью родственниками. Возможно, вице-король и соблазнился этим предложением, но он понимал, что будет слишком рискованно разрешить пылкой Марии возвратиться в Вилькабамбу, и поэтому отказал ей. Она также упоминала о серебряных копях в Уамани и Уаманате, и они вскоре были обнаружены испанцами. Они располагались на водоразделе рек Виткос и
Пампаконас вблизи карового озера Онкой, где экспедиция, направлявшаяся в Вилькабамбу, нашла стада крупного рогатого скота.
        Открытие месторождений серебра вызвало вполне предсказуемую вспышку ажиотажа. Вице-король докладывал, что новые рудники оказались даже богаче рудников Потоси. Новая горняцкая деревушка вскоре переросла любую другую общину в Вилькабамбе. Бальтасар де Окампо от имени горожан отправился за разрешением переместить испанский город под названием Вилькабамба поближе к рудникам. Город Сан-Франсиско-де-ла-Витория-де-Вилькабамба был официально перенесен на открытые всем ветрам горы между Пукьюрой и Пампаконасом. В нем появилась большая церковь ордена Милосердия.
        В течение некоторого времени в конце XVI века серебряные рудники процветали. Испанцы выделили для них 480 митайос из Андауайласа, Чумбивилькаса и Абанкая (эти районы были удобно расположены между территориями, которые относились к Потоси и Уанкавелике), чтобы разрабатывать серебряные месторождения Вилькабамбы. Но залежи не оправдали ожиданий. Альфонсо Мессия и другие доказывали, что «результат разработки рудников Вилькабамбы был очень невелик», и позднее вице-король перевел некоторое количество митайос на работу в другое место. Антонио Васкес де Эспиноса и Мартин де Муруа сообщали, что рудники еще действовали в начале XVII века, но их дни были сочтены. Когда месторождения Вилькабамбы истощились, она сразу же потеряла свою привлекательность. В описании Перу начала XVII века говорилось, что Вилькабамба — это место, «где есть небогатые месторождения серебра, в которых ежегодно добывают 500 мер серебра». Почти единственными испанцами, все еще заинтересованными в этом краю, были странствующие испанские торговцы, которые эксплуатировали и обманывали населяющих его индейцев.
        Точно так же на какое-то время в Вилькабамбе расцвели и другие отрасли: производство сахара и коки. Один испанец по имени Торибио де Бустаманте делал на производстве сахара 10 тысяч песо в год и имел возможность преподнести в дар церквам города Куско церковную утварь из древесины вилькабамбского кедра. Сюда были завезены африканские рабы для работы в горячих цехах сахарных заводов, расположенных в долинах вблизи моста Чукичака. Но негры восстали, и сахарные плантации, как и рудники, вскоре стали слишком нерентабельными, чтобы продолжать на них работу. Члены ордена Милосердия бросили свою огромную церковь в шахтерском городке Вилькабамба, оставив даже «церковную утварь, потиры, колокола и святые образа», потому что их религиозное братство слишком резко сократилось, когда оттуда, в конце концов, убрали всех митайос. К тому времени, когда Бальтасар де Окампо приступил к своим записям, сорок лет спустя после вторжения Уртадо де Арбьето, в Вилькабамбе уже подошел к концу период ее эксплуатации испанцами и начался быстрый упадок. К XVIII веку от городов Сан-Франсиско-де-ла-Витория и Сан-Хуан-де-Лукма
остались только две крошечные деревушки. В 1768 году Косме Буэно писал, что в Вилькабамбе «осталась только память об уединении здесь последнего Инки и о городе Сан-Франсиско-де-ла-Витория, который в былые времена был крупным населенным пунктом с богатыми рудниками, дававшими большую прибыль. Все еще можно увидеть останки дворца Инки [в Виткосе], где индейцы жестоко убили преподобного отца Диего Ортиса».
        Этот же самый Косме Буэно сообщил о том, что появились первые признаки нового интереса к Вилькабамбе: начались поиски потерянного убежища последних Инков, живших в ней. «Несколько лет назад кое-какие люди, заинтересовавшись преданием о древнем городе Чоккекирау, переправились через реку Апуримак на плотах и углубились в горы, покрытые джунглями. Они обнаружили заброшенный населенный пункт, построенный из карьерного камня и поросший лесом. Там было очень жарко. В постройках признали великолепные дворцы и дома». Чоккекирау находится в Вилькабамбе ближе к Апуримаку на седловине горной вершины, поднимающейся на 5 тысяч футов над глубоким речным каньоном. Это огромное орлиное гнездо владело воображением историков-романтиков в течение полутора веков. Его упоминал историк Пабло Хосе Орикаин в 1790 году, и в первые дни Перуанской Республики здесь искал сокровища некий сеньор Техада, состоятельный землевладелец, имевший в своей собственности эти крутые горные склоны.
        Притягательность затерянного города привела в 1834 году в Чоккекирау первого серьезного посетителя, француза графа де Сартижа. Сартиж выбрал чрезвычайно трудный путь для достижения своей цели: он сошел с дороги в Куско, переправившись через Апуримак в Вилькабамбу, и взобрался на высокогорный перевал между ледниками Сорей и Салькантай. Отсюда он спустился к поместью Уадкинья на Урубамбе, расположенному в нескольких милях вниз по течению реки от Мачу-Пикчу. Он прошел близко от этих колоссальных руин, не подозревая об их существовании. Вперед были посланы 15 индейцев, чтобы начать прорубать в джунглях путь от Уадкиньи к Чоккекирау. Но помимо этого Сартижу и его людям пришлось идти пешком и прорубать себе дорогу через высокие травы и бамбуковые заросли. Однажды, измученные жестокой жаждой, они полчаса бежали к первому ледяному потоку, который встретился им на пути. Мухи и москиты были так немилосердны, что им приходилось спать в середине кольца из дымящих костров, укрывшись с головы до ног толстыми одеялами. На берегу Апуримака исследователям пришлось преодолевать тяжелый спуск по крутым горным
склонам, поросшим джунглями, ниже ледника горы Янама. Наконец, на пятый день после выхода из местечка Уадкинья, группа спустилась к Чоккекирау и провела неделю, расчищая подлесок на этом месте. Сартиж испытал разочарование, найдя там не так уж много предметов, принадлежащих инкам, но его привела в восхищение заградительная полоса из трапециевидных арок, скрывающая скалистый край горного отрога, которая выглядела почти так, как будто она была сделана в Египте. Он вспомнил, что одна группа посланцев к Сайри-Тупаку переправилась через Апуримак и встретилась с Инкой в городке на правом берегу реки. Он сделал заключение, что резиденция последних Инков была скорее в Чоккекирау, чем в каком-либо другом месте, названном Вилькабамбой.
        Следующим посетителем Чоккекирау был еще один француз месье Ангран, который пробрался сквозь леса к этим далеким руинам в 1847 году. Ангран следовал по тому же трудному маршруту, что и Сартиж, приближаясь к Чоккекирау сзади, вниз по поросшим густыми джунглями склонам горы Янама. Теперь, когда историей завоевания стали все больше интересоваться в Европе, привлекательность «затерянного города» стала возрастать. Анграна привело в Чоккекирау предание о «несметных сокровищах, сокрытых в руинах, когда уцелевшие представители народа Солнца удалились в это дикое место, ставшее им приютом». Ангран измерил постройки в этих руинах и заметил ряд любопытных каменных колец, вделанных во внутреннюю стену одного длинного дома на центральной площади. Эти кольца и по сей день все еще находятся там и выглядят как место швартовки кораблей у какой-то старой каменной пристани. Очевидно, их использовали для того, чтобы привязывать что-либо, и Ангран небезосновательно заключил, что единственными животными, нуждавшимися в таких прочных кольцах, были пумы. Французский исследователь повторил местную легенду о том, что
Чоккекирау был последним убежищем Тупака Амару.
        Это соотнесение Чоккекирау с последним убежищем Инков прочно укоренилось во второй половине XIX века. Романтический ореол вокруг этого места стал ярче благодаря нескольким безуспешным попыткам достичь его. Другой француз по имени Грандидье был вынужден повернуть назад из-за трудностей пути в 1858 году. Перуанец Гастелу утверждал, что он ранее путешествовал вдоль этого обрывистого берега реки Апуримак. Другой перуанец, Саманес Окампо, усомнился в правдивости Гастелу и стал в свою очередь утверждать, что он сам провел пять месяцев в Чоккекирау, не предлагая никаких подробностей своего посещения этого места.
        Великие перуанские географы Антонио Раймонди и Мариано Пас Солдан поддержали ту точку зрения, что это был последний приют Инков. Раймонди, неутомимый путешественник, который, вероятно, видел в Перу больше, чем какой-либо другой человек до и после него, исследовал современную долину Вилькабамбы (Виткоса) в 1865 году, но не обнаружил никаких развалин инкского периода в этом районе. Раймонди думал, что Чоккекирау — это Вилькабамба, потому что, по словам Каланчи, последнее прибежище Инков находилось на расстоянии «длинного двухдневного перехода» от Пукьюры, и сюда как раз вошел бы Чоккекирау. Другой великий путешественник, который сильно интересовался древностями культуры инков, француз Шарль Винер, также разделял ту точку зрения, что последнее место уединения Инки Манко находилось в этих развалинах над рекой Апуримак.
        Интерес к Чоккекирау достиг своего пика в первое десятилетие XX века. Х.Х. Нуньес, префект провинции Апуримак, собрал тысячи долларов и возглавил грандиозную экспедицию к этим руинам в поисках сокровищ. Он успешно переправился через Апуримак, потому что один пожилой китаец отважился переплыть бурную реку и привязать линь на противоположном берегу. Затем члены экспедиции построили мост и провели три тяжелых месяца, прорубая зигзагом двенадцатимильный проход в густом подлеске устремившегося вверх горного склона на пути к руинам. Они расчистили и тщательно обыскали Чоккекирау, но ушли, не сделав никаких впечатляющих открытий. Вскоре после этого, в феврале 1909 года, молодой американец по имени Хайрам Бингхэм, получив поддержку от префекта Нуньеса, посетил это место. Он совершил головокружительный спуск к Апуримаку, переправился по новому мосту и провел пару дней, делая зарисовки и фотографируя легендарные развалины. Это было первое знакомство Бингхэма с затерянными городами инков, его первое погружение в тайны Вилькабамбы.
        Я сам был в Чоккекирау несколько лет назад. Целый день уходит на то, чтобы проехать верхом на лошади вниз по осыпающемуся речному каньону Апуримака, по левому его берегу, где земля рыхлая и местами возделанная, а климат сухой. По другую сторону реки все совершенно по-другому: горный склон выглядит необитаемым и похож на гобелен, затканный темно-зеленой растительностью. Мост, по которому переправлялся через реку Бингхэм, давно уже смыло, но зато теперь здесь протянуты телеграфные провода. Я привязал себя к изогнутой деревяшке, которая скользила вдоль этих качающихся проводов, и, болтая ногами над бурлящими серыми водами, при помощи рук перевез себя на другую сторону, проделав путь длиной 250 футов. На горном склоне Чоккекирау стоят две хижины на расстоянии нескольких тысяч футов одна над другой. В течение двухдневного восхождения я ночевал в обеих, разделяя ложе на земляном полу с их бедными, но чрезвычайно добрыми местными хозяевами. Чтобы добраться до руин, нам пришлось прорубаться сквозь горную лесную растительность.
        Центральная площадь Чоккекирау угнездилась на узкой седловине, выступающей над рекой, но выше и ниже ее есть террасы, лестницы и разные постройки, спрятанные на темных лесистых склонах. Чоккекирау снова зарос джунглями, но постройки инков поднимаются над высокими травами и кустарниками. Дома представляют собой большие прямоугольные постройки из плитняка, скрепленного глиной. Во всех них просматриваются знакомые черты поздних строительных традиций инков: дверные проемы и ниши в форме трапеций, балки и обручи для крепления тростниковых крыш с крутыми скатами и мансарды наверху под карнизами, до которых доходят ряды ступеней, выступающих на торцевой стене. Длинная постройка с вделанными в нее каменными кольцами, как ее описывал Ангран, «зверинец для пум», сохранилась. Сохранилась и каменная лестница, ведущая к верхней площади и группам домов. Постройка, которая, как показалось Сартижу, имела «египетские» черты и так его заинтриговала, представляет собой стену высотой 15 футов с углублениями в виде ниш. Эта стена отгораживает скалы с внешней стороны площади. Сартиж пробил одну такую глухую нишу в
надежде найти за ней сокровища. Но самую большую известность Чоккекирау приобрел из-за открывающегося вида. Отсюда могучий Апуримак представляет собой не более чем серебристую ленточку, пронизывающую внизу огромный каменный массив, а до нее не одна тысяча футов. Если посмотреть вдоль каньона, то можно увидеть бесконечную череду скал, водопадов, обрывистых горных склонов, заросших лесом, и ослепительных снежных вершин, которые постепенно блекнут, уходя вдаль.
        В 1909 году, когда здесь побывал Бингхэм, Чоккекирау начал утрачивать свое значение как место прибежища последних Инков. Перуанский историк Карлос А. Ромеро недавно изучил новые найденные хроники, написанные Титу Куси и Бальтасаром де Окампо.Он пришел к выводу, что «это предание, которое так широко принято на веру, не имеет под собой абсолютно никаких оснований». Вместо этого он рекомендовал искать город Инков Виткос рядом с деревней Пукьюра, а Чоккекирау был только аванпостом государства Вилькабамба.
        Хайрам Бингхэм возвратился в Соединенные Штаты, очарованный своим случайным мимолетным знакомством с краешком Вилькабамбы. Его друг Эдвард С. Харкнес, собиратель перуанских документальных источников, предложил профинансировать геолога и сопровождать его еще в одной экспедиции. На встрече со своими бывшими однокашниками по Йельскому университету Бингхэм рассказал о своем плане вернуться в Перу; вскоре его богатые одноклассники уже предлагали свою финансовую поддержку другим экспертам, и в 1911 году состоялась Йельская экспедиция в Перу. В Лиме Карлос Ромеро показал Бингхэму те абзацы, в которых Каланча писал о Виткосе и, особенно, о близлежащей святыне в Чукипальте. Ею был Юрак-руми, белый камень над водным источником, оракул, который был дерзко разрушен августинцами Гарсией и Ортисом после их возвращения в Виткос из Вилькабамбы в 1570 году.
        У Хайрама Бингхэма были все необходимые качества для того, чтобы найти развалины города Инков: он был полон энтузиазма и любопытства, смел и крепок и был немного альпинистом и историком. Ему также потрясающе везло. Долина Урубамбы переживала свой маленький «резиновый бум», который на тот момент шел по всей Амазонии. Это было время, когда Малайя еще не заменила бассейн Амазонки в качестве мирового источника резины. Эти благоприятные обстоятельства позволили в 1895 году прорубить проход под отвесными гранитными скалами, которые всегда загораживали долину Урубамбы ниже Ольянтайтамбо. Новая дорога, в свою очередь, дала толчок возрождению сахарных плантаций в долинах Урубамбы и Вилькабамбы. Еще одна дорога незадолго до этого была проложена по самому труднодоступному отрезку пути в нижней Вилькабамбе. Бингхэм и его экспедиция покинули Куско с отличным караваном мулов в июле 1911 года. Полные надежд, они прошли по новой дороге через Урубамбу и вступили на территорию, на которой никто и не подозревал ни о каких развалинах инков.
        Бингхэм был потрясен красотой мест, в которые углублялась его экспедиция. Его караван прошел по низу гигантских пропастей каньона Урубамбы и вошел в мир диких контрастов. Бурные воды горных рек, гранитные скалы и искрящиеся снежные вершины и ледники напомнили ему великолепие Скалистых гор. Но тропическая растительность, которая цепляется за крутые склоны или нависает над выходами скальных пород, и туманы, которые укрывают горы, похожие на сахарные головы, напоминали самые изумительные пейзажи Гавайев. Спустя несколько дней после выхода из Куско караван Бингхэма разбил лагерь между дорогой и рекой Урубамба. Такие необычные действия возбудили любопытство у некоего Мельчора Артеаги, хозяина расположенной поблизости хижины. Когда ему рассказали о цели экспедиции, Артеага упомянул о руинах, находящихся на горе через реку. Спутники Бингхэма решили не следовать этим зыбким указаниям; но сам Хайрам Бингхэм был убежден, что следует изучить эту первую подсказку на пути к развалинам инков.
        Утром 24 июля 1911 года Бингхэм вышел из лагеря в сопровождении Артеаги и сержанта-перуанца. Они осторожно пробрались через обрушивающуюся вниз стремнину Урубамбы по длинному и узкому мосту, сделанному из жердей, прикрепленных к валунам, а затем вскарабкались по давно не хоженной тропинке в джунглях на противоположной стороне. На обед они остановились у двух индейцев, хозяев фермы, которая располагалась на искусственно построенных террасах на высоте 2 тысяч футов над рекой. Бингхэм покидал их уютную хижину, не испытывая восторга перед перспективой дальнейшего восхождения по горе в условиях влажного дневного зноя. Но прямо за выступом скалы он увидел великолепные каменные террасы, целую сотню, которые взбирались почти на тысячу футов вверх по горному склону. Эти террасы были кое-как расчищены индейцами. Но свое захватывающее открытие Бингхэм сделал, углубившись выше в джунгли. Там, среди темных деревьев и подлеска, он увидел постройку за постройкой, священную пещеру и трехсторонний храм, гранитные плиты которого были так же прекрасны и вырезаны с такой же точностью, с какой строились самые
замечательные здания Куско или Ольянтайтамбо. Бингхэм оставил незабываемый отчет о своем волнующем открытии того дня. Казалось, будто во сне он видит эти археологические чудеса, одно за другим находит сокровища этого затерянного города на остром горном гребне, поросшем густым лесом. С первой же попытки он обнаружил Мачу-Пикчу, самые знаменитые руины в Южной Америке.
        Бингхэм оставил своих спутников чертить карту развалин Мачу-Пикчу, а сам продолжил путь вниз по течению Урубамбы к местечку Чауильяй, где река сливается с Вилькабамбой и где находится мост Чукичака. После бесплодных поисков руин, о которых шла молва, он двинулся вверх по течению реки Вилькабамбы к деревушкам Лукма и Пукьюра. Карлос Ромеро говорил Бингхэму, что, вероятно, здесь и находился Виткос, так как названия этих мест встречались в хрониках Каланчи, Окампо и, в особенности, в недавно найденных «Воспоминаниях» Титу Куси Юпанки. Еще одна новая дорога была прорублена под огромными скалами, закрывающими нижнюю часть долины Вилькабамбы. С этого обрыва чуть было не был сброшен Мартин Гарсия де Лойола во время сражения в Койяо-чаке. Выше сахарной плантации Пальтайбамбы, среди полей у самой реки, Бингхэм увидел развалины построек инков под названием Уайяра. Очевидно, именно эту долину Окампо называл Ойяра, где испанцы устроили первое поселение индейцев, приведенных из Вилькабамбы. Бингхэм двинулся дальше к деревне Лукма, где Диего Родригес переночевал по пути в Виткос в мае 1565 года. Старосте
деревни он предложил плату за любые развалины, которые он может указать.
        Индейцы привели его к небольшой деревушке Пукьюра, расположенной в укромной долине в трех милях вверх по течению реки от Лукмы. Бингхэму не был известен отрывок из записок Муруа, в котором говорилось, что Пукьюра и есть то место, «где было жилище Инки, где находилась церковь, в которой проповедовали отцы-августинцы, и где умер Титу Куси Юпанки». Но Ромеро и Бингхэм полагали, что Виткос должен располагаться неподалеку от Пукьюры. Прямо за ней Бингхэм натолкнулся на развалины, но они оказались останками испанской рудодробильной фабрики конца XVI века. Над разрушенной фабрикой в долину Пукьюры выдается поросший лесом горный склон под названием Росаспата, и проводники Бингхэма повели его вверх по нему. На его вершине, похожей на гребень, — в таких местах так любили строить инки, — Бингхэм нашел развалины, которые, как он тут же решил, и были Виткосом.
        Руины Росаспаты располагались точно так же, как и развалины Чоккекирау: небольшое возвышение на конце отрога горы, позади него более плоская седловина и превосходный вид на заснеженные горные вершины и прекрасные глубокие долины. На этом небольшом возвышении располагалась группа из 14 прямоугольных домов инков поздней постройки. Они образовывали собой большой квадрат. У каждого дома имелся дворик: маленький или большой. Чуть ниже и позади этих домов находилось длинное здание, окна которого выходили на ровное открытое пространство седловины. Этот «длинный дворец» был прекрасной постройкой. Он имел 245 футов в длину и 32 фута в ширину; в каждой из его длинных стен было сделано 15 дверных проемов. К радости Бингхэма, они были выполнены с отменным мастерством: глыбы из белого мрамора были вырезаны в непревзойденной манере инков. Каждая дверная перемычка представляла собой мраморный монолит длиной от 6 до 8 футов. Бингхэм вспомнил, как Окампо описывал Виткос: «Он располагался на очень высокой горе, откуда взору открывалась большая часть территории провинции Вилькабамба. Здесь находилось громадное
ровное пространство, на котором с великим умением и искусством были воздвигнуты роскошные величественные здания, все дверные перемычки которых были искусно вырезаны из кусков мрамора». Казалось, не было сомнений, что это Виткос, то самое место, где Родриго Оргоньес взял в плен Титу Куси, когда тот был еще мальчиком, где Диего Мендес ударил ножом Инку Манко, где Родригес увидел головы испанцев-цареубийц и где Титу Куси читал молитву перед тем, как спуститься и умереть в Пукьюре.
        Хайрам Бингхэм нашел развалины Росаспаты 8 августа 1911 года, спустя всего лишь две недели после обнаружения Мачу-Пикчу. Он был почти уверен, что это были руины Виткоса, но хотел получить более веские доказательства. Он вспомнил замечание Каланчи, что «рядом с Виткосом в деревне под названием Чукипальта находится храм Солнца, а в нем — белый камень над водным источником». Обнаружение такой святыни стало бы доказательством того, что Росаспата действительно была Виткосом. Индейцы — проводники Бингхэма говорили о каком-то роднике рядом с руинами, и на следующий день он отправился на разведку, взобравшись по дальнему склону горы. Он увидел огромный белый камень, высеченный инками, и ему показали маленький родничок. Но только когда Бингхэм прошел вверх по ручью мимо террас инков и углубился в густые лесные заросли, он внезапно наткнулся на то, что так искал: белый гранитный валун гигантских размеров, покрытый резьбой, который нависал над зловещим водоемом и был окружен останками храма инков. Это было тихое темное место, полное тайны, и огромная белая скала отражалась в черной глади воды. Бингхэм и его
спутники «немедленно… пришли к убеждению, что это и в самом деле было священное место, центр идолопоклонства в более поздний период правления Инков» (фото 46).
        Белая скала в Чукипальте имела 52 фута в длину, 30 футов в ширину и 25 футов в высоту, а с двух его сторон плескалась темная вода. Камень был стесан сверху, а его трещины были превращены в каналы, по которым должна была течь жертвенная жидкость. С южной его стороны из камня выдавались ряды квадратных выступов; на северной стороне было десять квадратных выступов более крупных размеров; а также везде, где только позволяла форма камня, были высечены сиденья и возвышения. Снова любознательность, удача и настойчивость Бингхэма открыли миру важное, овеянное легендами место. Пристально вглядываясь в открытую им святыню, Бингхэм легко представлял себе, как индейцы-паломники несут свои жертвоприношения к храму, как течет по искусно сделанным каналам кровь жертвенных лам, как в темной воде появляется дьявол и как во время церемоний жрецы и Инка произносят прорицания около этого оракула. Он также вспомнил безрассудную дерзость святых отцов Гарсии и Ортиса, которые привели сюда своих прихожан-христиан из Пукьюры и стали изгонять из святыни Чукипальты злых духов, устроив при помощи хвороста, который принесли
мальчики, огромный пожар, охвативший тростниковые крыши ее храмов. Обнаружение этого священного места блестяще подтвердило, что Росаспата и была дворцовым комплексом Виткоса.
        Хайрам Бингхэм не удовольствовался только великолепными открытиями Мачу-Пикчу, Виткоса и Чукипальты. В результате его опросов, проведенных в районе реки Урубамбы и в деревушке Лукма, возникла неясная картина некоего разрушенного города инков, скрытого глубоко в джунглях долины за Пукьюрой. Один индеец полагал, что эти загадочные развалины в лесу и есть сама древняя Вилькабамба. Другие предупредили Бингхэма, что эти руины расположены на территории, где живут опасные лесные индейцы, и что в этом краю властвует свирепый плантатор, который в высшей степени негостеприимно относится к чужакам. Бингхэм потратил много времени, гоняясь за несуществующими развалинами. Но он твердо решил продолжать поиски этого археологического эльдорадо.
        Бингхэм также хотел осмотреть деревню под названием Вилькабамба, которая лежала в 15 милях от Пукьюры. Ему не составило труда доехать верхом до этого места. Вилькабамба оказалась деревней, состоящей из 60 крепких испанских домов, внушительной старой церкви и колокольни. Она находилась неподалеку от какого-то заброшенного рудника. Вокруг нее лежали пастбища и застывшие долины, а совсем недалеко, на высоте 11 750 футов, был исток современной реки Вилькабамбы. Местные жители подтвердили догадки Бингхэма: это был шахтерский город испанцев Сан-Франсиско-де-ла-Витория-де-Вилькабамба. Здесь в конце XVI века рядом с серебряными рудниками Бальтасар де Окампо помог основать поселение. Здесь не было развалин построек инков, и эта Вилькабамба явно не была убежищем Тупака Амару, тем местом, которое испанцы называли Старой Вилькабамбой.
        Один старый индеец, житель этой деревни Вилькабамбы, подтвердил слухи о том, что в лесах на северо-западе есть развалины поселения инков. Он сказал, что они находятся недалеко от сахарной плантации Консевидайок в малонаселенной долине Пампаконас. Бингхэма и его спутника профессора Гарри Фута еще раз предупредили об опасностях, которые их подстерегают. Но они решили продолжать путь и отважились войти в долину Пампаконас, в край, который не обозначен ни на одной карте, куда не проникал даже вездесущий Раймонди.
        За один дневной переход американцы вышли из долины Вилькабамбы и через пустынный водораздел вошли в долину Пампаконас. Они достигли деревни под названием Пампаконас, которая представляла собой группу маленьких хижин на травянистом горном склоне на высоте 10 тысяч футов. В Пампаконасе им удалось нанять нескольких, с неохотой согласившихся, носильщиков, и они углубились в неисследованную тропическую долину. За три дня, в течение которых Бингхэм и Фут спустились более чем на семь тысяч футов в густо поросший лесом каньон, они добрались до Консевидайока. На крошечном участке леса, расчищенном под пашню, под названием Сан-Фернандо им пришлось оставить своих мулов и идти дальше пешком. С другой такой делянки, которая называлась Виста-Алегре, им открылась захватывающая дух панорама уходящих вниз бледно-зеленых склонов нижнего Пампаконаса. Идти по тропинке было чрезвычайно трудно. Исследователям часто приходилось пробираться ползком по этим крутым склонам через подлесок. Наконец, 15 августа 1911 года они подошли к загадочной плантации Консевидайок.
        Страхи относительно этого места были безосновательны: прибытие туда принесло разрядку напряжения. Владелец этих мест по имени Сааведра, о котором они слышали такие страшные отзывы, оказался милым человеком, имеющим в собственности крошечную сахарную плантацию и простой дом. Появились несколько индейцев-кампа в грязных балахонах, которые, возможно, Ортис и принял за пародию на монашеское одеяние. Бингхэм обрадовался, увидев, что Сааведра в хозяйстве пользуется прекрасной керамикой инков. Сааведра и индейцы-кампа подтвердили, что действительно в речной долине, расположенной ниже, есть развалины в Эспириту-Пампа (на Равнине Духов).
        Индейцы Бингхэма из Пампаконаса потратили два дня на то, чтобы под руководством сына Сааведры расчистить тропинку в Эспириту-Пампа. Американцы прошли по этой тропинке до расчищенного от леса места, где располагались хижины индейцев-кампа, а еще через полчаса тяжелого пути они добрались до небольшой равнины у притока реки Пампаконас. Здесь, на небольшом расчищенном месте в виде террасы под названием Эромбони-Пампа, они увидели первые признаки построек инков: рухнувшие стены длинного прямоугольного здания с 12 дверными проемами с каждой длинной его стороны. Другие постройки с хорошо сохранившимися стенами располагались уже не на расчищенном месте, а за густой завесой из лиан, ползучих растений и кустарника. Одна постройка имела закругленный край и глубокие ниши в стенах. Здесь был мост и каналы, построенные инками. Другие прямоугольные здания из булыжника, скрепленного глиной, без сомнения, были построены в стиле инков с характерными нишами, дверными перекрытиями, выступами и фронтонами. На следующий день индейцы Бингхэма вместе с местными индейцами-кампа расчистили еще участок густых джунглей ниже
этой группы зданий. К своему удивлению, они обнаружили пару внушительных построек очень точной и аккуратной работы с рядами небольших, симметрично расположенных ниш в стенах. В них было много глиняных черепков. Но внимание Бингхэма привлекла кучка красной необожженной изогнутой кровельной черепицы. Их было штук двенадцать; неправильной формы, они явно были копиями той черепицы, которая шла на кровли наиболее важных испанских зданий в Перу XVI века.
        Индейцы Бингхэма, привыкшие к высокогорью, становились в джунглях беспокойными, к тому же его маленькая экспедиция стала ощущать недостаток продовольствия. После беглого осмотра руин в Эспириту-Пампа он был вынужден повернуть назад с чувством удовлетворения от того, что никаких других построек инков не оказалось больше в диких лесных зарослях за пределами этого места. В отчете об экспедиции, опубликованном в «Америкэн антрополэджист» в 1914 году, Бингхэм отмечал, что эти развалины в Эспириту-Пампа уникальны тем, что расположены так низко в джунглях Амазонки, на высоте всего 3300 футов. Бингхэм не сомневался в их принадлежности к культуре инков и сделал вывод о том, что они, вероятно, были построены людьми Инки Манко после испанского завоевания. Он вспомнил, что в 1565 году Титу Куси пришел в Пампаконас на встречу с Диего Родригесом, и у него не было оснований думать, почему бы развалины Эспириту-Пампа не могли быть руинами резиденции Инки Титу Куси Юпанки в 1565 году. Итак, спустя всего лишь неделю после обнаружения Виткоса и Чукипальты и менее чем через месяц после открытия Мачу-Пикчу отважный и
решительный Хайрам Бингхэм нашел еще одни загадочные руины, оставшиеся от инков.
        Бингхэм возглавлял и другие экспедиции в район Вилькабамбы в 1912-м и 1915 годах, чтобы расчистить найденные руины и провести дальнейшее исследование и изучение этого региона. Эти йельские экспедиции, возглавляемые специалистами, проделали очень опасные путешествия вниз по бурной реке Сан-Мигель, через водораздел к Апуримакскому перевалу, по высокогорной дороге между горами Сорей и Салькантай и вверх по густо заросшей лесом долине Аобамба около Мачу-Пикчу. Они нашли много небольших разрушенных построек инков в горах недалеко от Мачу-Пикчу и остатки дорог и домов инков в разных местах вдоль Кордильеры. Но никакие открытия этих двух больших экспедиций не могли сравниться по своему блеску и значимости с дворцами, найденными во время первого пребывания Бингхэма в этих краях, длившегося месяц.
        Во время экспедиции 1912 года Мачу-Пикчу был очищен от буйной растительности. Местные власти принуждали индейцев к работам, и у американцев в течение года было почти всегда от 12 до 40 работников. Индейцы с такой же неохотой работали на Бингхэма, с какой они всегда работали на испанцев, хотя его плата и условия труда были сравнительно неплохими. На прокладку пути по кишащему змеями горному склону в направлении Мачу-Пикчу ушло десять дней, и потребовались месяцы труда, чтобы расчистить развалины от густой растительности.
        Город, который открылся взорам, был местом волшебной красоты. В нем есть много зданий, являющихся прекраснейшими образцами искусства каменщиков-инков. Но именно удивительное единство и сохранность комплекса Мачу-Пикчу так радуют глаз. Здесь стоят сохранившиеся целиком до самой линии крыш жилые дома, храмы и другие постройки целого города инков. Группы жилых домов располагаются среди рядов аккуратных сельскохозяйственных террас, и весь Мачу-Пикчу объединяет паутина дорожек и сотни ступеней. Он расположен весьма необычно: город прилепился к верхней части горного склона и гребню узкого горного хребта. Отвесная скала Уайна-Пикчу, похожая на сахарную голову, поднимается на его конце, как рог носорога, а река Урубамба ревет в тисках скал, огибая ее, оказавшись в ловушке зеленого каньона на несколько сотен футов ниже. Крутые, заросшие лесом склоны поднимаются вокруг Мачу-Пикчу, и его загадочность усиливают похожие на призраки клочья низких облаков, которые цепляются за эти вечно влажные вершины.
        Теперь Хайраму Бингхэму нужно было решить, какие руины могли быть затерянным городом Вилькабамбой. Не было сомнений, что гора с усеченной вершиной над Пукьюрой была Виткосом. Раскопки на этом месте обнаружили среди остатков инкской культуры ряд заржавленных предметов европейского производства: гвозди для подков, пряжку, пару ножниц, украшения для уздечек и три варгана[5 - варган — щипковый музыкальный инструмент в виде подковы или пластинки с прикрепленным к ней металлическим язычком; при игре прижимают к зубам. — Примеч. пер.]. Они могли бы принадлежать Диего Мендесу и тем предателям, которые убили Инку Манко; они могли оказаться среди трофеев, захваченных людьми Манко; или, возможно, их уронили в XVI веке охотники за сокровищами. Каланча писал, что город Вилькабамба находился на расстоянии двух «длинных дневных переходов» от Виткоса. Но такая оценка могла в равной степени быть применена и к Чоккекирау, и к Мачу-Пикчу, и к Эспириту-Пампе. Эти три места с останками поселений инков находились приблизительно на одинаковом расстоянии от центра Виткоса.
        В результате Хайрам Бингхэм отождествил свое самое эффектное открытие — Мачу-Пикчу — с затерянным городом Вилькабамбой. В своих ранних книгах «Страна инков» (написана в 1922 году) и «Мачу-Пикчу, цитадель Инков» (написана в 1930 году) он выражал все большую уверенность в том, что именно Мачу-Пикчу был Вилькабамбой. К 1951 году Бингхэм был уже убежден в правильности своей оценки. В своей книге «Затерянный город инков» он доверительно утверждал, что никто и не ставит под сомнение тот факт, что Мачу-Пикчу и есть место древней Вилькабамбы.
        Бингхэм выдвигал разнообразные доводы в защиту своей точки зрения.
        В ходе раскопок в Мачу-Пикчу были найдены останки в виде скелетов, которые исследовал д-р Джордж Ф. Итон, специалист-остеолог Музея Пибоди в Бостоне. Итон заявил, что установил пол 135 скелетов и обнаружил, что три четверти из них — женские. Он также обнаружил, что многие черепа в захоронениях рядом с Мачу-Пикчу имеют следы трепанации: в черепах были пробиты отверстия либо в хирургических, либо в колдовских целях, что было обычной практикой во всем доколумбовом Перу. В самом Мачу-Пикчу не было найдено ни одного черепа со следами трепанации. Из всего этого Бингхэм быстро сделал несколько необычных выводов. Он предположил, что пробитые черепа, вероятно, принадлежали раненным в боях воинам и что отсутствие таких черепов в Мачу-Пикчу доказывает, что «крепкие мужчины типа воинов» не допускались в город. Таким образом, эти скелетные останки подсказали богатой фантазии Бингхэма, что Мачу-Пикчу был населен священнослужительницами и «женоподобными мужчинами», которые совершали богослужения вместе с ними. Вызвав в воображении образ священных дев, нетрудно было прийти к выводу о том, что женские скелеты
относятся к середине XVI века, что они принадлежали жрицам, среди которых уединенно жил «женоподобный» Тупак Амару, и что поэтому Мачу-Пикчу и был Вилькабамбой, которую Каланча назвал «высшей школой их идолопоклонства».
        Хотя преобладание, по-видимому, женских скелетов и является интересным фактом, но оно не доказывает ни того, что это были мамаконы, ни того, что они относятся к постконкистским временам. Принято считать, что трепанация черепа производилась с колдовскими или медицинскими целями, и она никак не связана с ранами, полученными воинами в бою. Поэтому отсутствие в Мачу-Пикчу черепов со следами трепанации никак не помогает отождествить эти развалины с религиозным центром.
        В поддержку своей точки зрения на Мачу-Пикчу Бингхэм выдвинул и другие, довольно слабые, аргументы. Одним из предметов, найденных при раскопках в Мачу-Пикчу, была полая трубка, очевидно используемая для ингаляций. Вдыхаемым веществом был, вероятно, какой-нибудь наркотик, такой, как желтые семена местного дерева уилька. А раз так, то Бингхэм решил, что одна эта трубка может дать объяснение происхождению названия Вилькабамбы: равнина (пампа) Уильки.
        После того как в 1539 году Писарро убил жену Манко Куру Окльо в долине Юкай, он пустил ее тело плыть по реке. Река Юкай-Урубамба течет у подножия Мачу-Пикчу и далее к мосту Чукичака. Из-за того, что Мачу-Пикчу представляет собой самые большие из многочисленных развалин у этой реки, Бингхэм рассудил, что это место может быть Вилькабамбой, местом назначения этого трагического плавучего послания. Но он забыл, что испанцы не знали о Мачу-Пикчу, который в любом случае расположен слишком высоко над Урубамбой, чтобы с него можно было увидеть тело, плывущее по реке.
        Любимым историческим источником Бингхэма была хроника XVII века, принадлежавшая перу Антонио де ла Каланчи. Каланча писал, что во время путешествия из Пукьюры в Вилькабамбу святые отцы Гарсия и Ортис были вынуждены барахтаться в болоте под названием Унгакача. Бингхэм был убежден, что отождествление Мачу-Пикчу с Вилькабамбой станет еще более очевидным, если бы ему удалось найти дорогу между Пукьюрой и найденными им развалинами и если бы рядом с ней отыскалось озеро под названием Унгакача. С характерным для него упорством он проделал тяжелый путь через бездорожье высокогорной тундры и углубился в густо заросшие долины, расположенные над обнаруженными им развалинами. Он узнавал у своих индейцев-проводников название каждого карового озера. Одно из них называлось Яна-Коча, или Черное озеро, и для ушей Бингхэма, жаждущих совпадения, на свежем ветерке это прозвучало достаточно похоже на «Унгакача», чтобы подхлестнуть его веру в то, что он стоит на заброшенной дороге в Вилькабамбу.
        Последним аргументом Бингхэма в пользу того, что Мачу-Пикчу — это Вилькабамба, были размеры развалин. Насчитывая около сотни домов, найденные руины являлись самыми значительными в этом краю; и Каланча ранее описывал Вилькабамбу как самый крупный город в этой провинции. Казалось логичным, что, когда Инка Манко искал убежища от испанских всадников, он выбрал бы этот город, в котором легко было бы обороняться. Мачу-Пикчу явно был важным городом в империи инков и имел достаточное количество превосходных каменных зданий, чтобы стать достойной королевской столицей. Войска Манко, занимавшие Виткос, вероятно, знали о Мачу-Пикчу и о других поселениях инков в его окрестностях, даже если они и были покинуты ко времени начала испанского завоевания.
        Аргументы Бингхэма подкреплялись его репутацией серьезного исследователя. Мачу-Пикчу был признан затерянным городом Вилькабамбой. В течение свыше пятидесяти лет мнения большинства специалистов совпадали в том, что Мачу-Пикчу было последним прибежищем Инки Манко и его сыновей.
        В 1915 году экспедиция Бингхэма исследовала горы вдоль западного берега Урубамбы. Члены экспедиции обнаружили и расчистили ряд других поселений инков, расположенных в нескольких милях от Мачу-Пикчу. Развалины, расчищенные этими йельскими экспедициями, оказались заброшенными и опять покрылись растительностью в последующие годы, пока в 1934 году д-р Луис Э. Валькарсель снова не взялся за расчистку самого Мачу-Пикчу. Эта работа была частью мероприятий, посвященных празднованию 400-й годовщины завоевания. И с тех пор земля знаменитых руин всегда прекрасно утоптана ногами тысяч туристов.
        В 1940-м и 1941 годах в эти края проникла еще одна крупная американская экспедиция, которая провела работу в ряде городов инков, разбросанных по склонам гор между Ольянтайтамбо и Мачу-Пикчу. Это была научная экспедиция Веннера Грена в Латинскую Америку. Используя труд 900 рабочих, экспедиция расчистила, нанесла на карту и сделала фотографии руин, которые первым увидел Бингхэм. Затем были обнаружены города Уиньяй-Уайна и Инти-Пата, в каждом из которых была впечатляющая система террас даже больших размеров, чем террасы Мачу-Пикчу. Пол Фехос, руководитель этой замечательной экспедиции, не делал поспешных предположений относительно местонахождения Вилькабамбы. Но он сделал кое-какие наблюдения, которые имели отношение к установлению того, что же такое Мачу-Пикчу. Он пришел к выводу, что ни один из городов в этом районе — включая Мачу-Пикчу — не был построен достаточно хорошо с оборонительной целью: ни в одном из них не было таких стен или укреплений, которые найдены в других частях империи инков, а расположение Мачу-Пикчу на узком гребне горы не имело никакого особого оборонительного значения. Ни в
одном из городов этого региона не нашлось следов испанской оккупации или грабежей (это сделало их бесценными источниками археологических находок, относящихся к культуре инков). Существование стольких поселений и террас делало эту сторону Кордильеры Вилькабамбы одним из самых густонаселенных регионов Перу инков. Мачу-Пикчу был последним в ряду городов, который включал в себя Писак, Юкай, Марас, Ольянтайтамбо и Инти-Пата. Все они отличались превосходными сельскохозяйственными террасами, которые, возможно, были предназначены для того, чтобы поставлять специальные культуры и тропические изыски королевскому двору в Куско.
        Некоторые оптимисты продолжали надеяться, что леса Вилькабамбы могут скрывать еще какие-нибудь развалины. Не все довольствовались тем, что «затерянный город» Вилькабамба был найден в Мачу-Пикчу. В августе 1963 года американская экспедиция высадилась на парашютах в глубине неисследованной Кордильеры Вилькабамбы приблизительно в 30 милях к северу от Эспириту-Пампы. Ей удалось пройти по диким труднодоступным горам между реками Апуримак и Урубамба, но она не нашла следов «сказочной горной крепости последних Инков». В июле 1964 года другой американский исследователь Джин Савой решил вернуться к Эспириту-Пампе, к тому самому месту, которое Хайрам Бингхэм исследовал за пару дней в августе 1911 года. В ходе трех экспедиций 1964-го и 1965 годов Савой и его Клуб исследователей Анд обнаружили, что за пределами того расчищенного участка леса, которого достиг Бингхэм, лежат, скрытые в джунглях, обширные развалины. Когда члены экспедиции Савоя прорубались сквозь чрезвычайно густой подлесок, они нашли останки 50 или 60 построек и почти трех сотен жилых домов, которые густо заросли мхом, лишайником, ползучими
растениями и влажной растительностью. Тропический лес завладел этим местом, и огромные деревья возвышались над обвалившимися руинами на сто и более футов. Первая экспедиция Савоя в июле 1964 года установила, что в этих джунглях погребен город. Его вторая экспедиция, в октябре-ноябре 1964 года, исследовала речки, которые образуют наносную равнину Эспириту-Пампа. Она обнаружила остатки дорог инков, которые шли через вершины горной цепи Маркакоча-Пикчакоча. Горная цепь отделяет Консевидайок (Пампаконас) от Апуримака и лежащего за ним Перу, оккупированного испанцами. Третья экспедиция провела шесть недель с ноября 1964 года до середины января 1965 года, исследуя реку Сан-Мигель и нанося на карту руины Эспириту-Пампы. Более точные геодезические измерения было сделать невозможно из-за стены тропического леса, и требовалось его сильно вырубать и расчищать место просто для того, чтобы измерить стены каждого здания.
        Открытия Савоя убедили его в том, что Эспириту-Пампа являлся важным городом и мог бы быть Вилькабамбой. Он обнаружил, что главные развалины располагаются приблизительно в 700 ярдах к северо-востоку от найденных Бингхэмом построек Эромбони-Пампы. Здесь был храм длиной 230 футов, имеющий 24 дверных проема, и «затонувший дворец» длиной почти 300 футов. Большая часть жилых домов была построена на платформах, очевидно, для защиты от затоплений. «Дворец из террас» имел в длину 144 фута, а «Дом с нишами» — 99 футов. Савоя поразило использование примитивной изогнутой кровельной черепицы: некоторые постройки, имитируя испанскую архитектуру, были покрыты ею вместо традиционного для инков тростника. Здания были сложены из булыжника, скрепленного глиной. У Инки Манко и его сыновей не было ни рабочей силы, ни каменоломен, необходимых для возведения прекрасных каменных домов, однако многие здания были облицованы керамическими плитками высокого качества, следы которых сохранились у основания обрушившихся стен.
        Джин Савой заново открыл Эспириту-Пампу благодаря тем же источникам, которые использовал Хайрам Бингхэм пятьюдесятью тремя годами раньше: «Короника моралисада» Каланчи, «Воспоминания» Титу Куси и сообщения Диего Родригеса и Бальтасара де Окампо. Эти источники заставили Бингхэма размышлять над тем, могла ли Эспириту-Пампа быть Вилькабамбой, и они же привели Савоя к уверенности, что так оно и было. Но обоим этим исследователям не удалось извлечь все возможные подсказки из тех источников, которые они использовали. Бингхэму также мешало то, что ему не были известны три важных, детальных и авторитетных источника, которые были обнаружены после 1911 года. Ими были: первая часть «Общей истории Перу» Мартина де Муруа, вновь найденная герцогом Веллингтонским в 1945 году и опубликованная д-ром Мануэлем Бальестерос-Гайбройсом в 1962 году; вторая депеша от генерала Мартина Уртадо де Арбьето вице-королю Толедо из самой Вилькабамбы, написанная 27 июня 1572 года и впервые опубликованная Роберто Левильером в 1935 году; и хроника казначея Толедо Антонио Баутиста де Саласара.
        Генерал Уртадо де Арбьето отправил вице-королю две депеши. Первая была из Пампаконаса, и в ней подробно описывались события первой части кампании 1572 года. У Саласара была, очевидно, копия этой депеши. Второе послание генерала, в котором описывался поход за Пампаконас и оккупация самой Вилькабамбы, не попало в руки Саласара: поэтому-то он никак и не отразил в своей хронике вход испанцев в Вилькабамбу. Антонио де ла Каланча скопировал почти слово в слово версию Саласара и совершил ту же самую ошибку. Бингхэм, Савой и другие — все они сверялись с записями Каланчи, и, таким образом, у них сложилось впечатление, что испанская экспедиция на самом деле взяла в плен Тупака Амару без оккупации Вилькабамбы. Видимо, они не прочли записки Титу Куси или Педро Писарро достаточно внимательно, чтобы понять, что экспедиция Гонсало Писарро также оккупировала этот же самый город в 1539 году.
        Существует много причин, по которым я полагаю, что именно Эспириту-Пампа, а не Мачу-Пикчу является истинным местом нахождения города Инки Манко Вилькабамбы.
        Возьмем высоту над уровнем моря. Титу Куси Юпанки писал из Вилькабамбы, что Инка Манко сделал этот город «своей главной резиденцией, так как там теплый климат», хотя он часто посещал Виткос, потому что «там прохладный воздух, ибо он расположен в холодном районе». Когда Уртадо де Арбьето захватил город, он написал вице-королю Толедо, что там выращивают тропические культуры: коку, хлопок и сахарный тростник. Мартин де Муруа часто отмечал тот факт, что Вилькабамба находится в «жарком краю». Он привел длинный список разнообразных тропических растений, деревьев, птиц и животных, который не оставлял сомнений в том, что Вилькабамба лежит в лесах Амазонии. Оба автора были явно удивлены тем, что обнаружили город инков на такой небольшой высоте над уровнем моря. И сам Бингхэм отмечал, что климат в Эспириту-Пампе на высоте 3300 футов так же отличается от климата Виткоса, как климат Египта — от климата Шотландии. Виткос был расположен на высоте около 9 тысяч футов, как и Мачу-Пикчу.
        Эспириту-Пампа лежит вблизи судоходных участков рек Косирени и Урубамбы и лесов Пилькосуни. Даже Бингхэм признавал, что, вероятно, именно по этим рекам и лесам Мартин Гарсия де Лойола преследовал Тупака Амару после захвата Вилькабамбы в 1572 году. Также очень возможно, что те женщины, чьи «монашеские одеяния» так раздражали монахов-августинцев в Вилькабамбе, принадлежали к племени кампа. Эти индейцы до сих пор носят длинные рубахи и живут в лесах рядом с Эспириту-Пампой.
        Другим важным аргументом в пользу Эспириту-Пампы является описание топографических особенностей Вилькабамбы, сделанное в то время. Уртадо де Арбьето сообщил Толедо, что Вилькабамба лежит в долине, в которой «есть пастбища для скота. „…“ Она имеет одну лигу в длину и половину лиги в ширину [четыре на две мили]». Муруа назвал такую же ширину долины и заметил, что Вилькабамба лежит в долине, очень похожей на долину Куско. Никто ни при каких обстоятельствах не мог назвать горный гребень, похожий на нож, на котором располагался Мачу-Пикчу, широкой долиной; зато это описание подходит к месту нахождения Эспириту-Пампы.
        Более конкретные свидетельства координат Вилькабамбы дают те места, которые встречаются по пути к ней. В XVI веке на дороге между Виткосом и Вилькабамбой было шесть мест, о которых есть упоминания в хрониках. Руины Росаспаты, находящиеся над современной деревней Пукьюра, определенно считают Виткосом. Поэтому необходимо попытаться установить, где находятся другие объекты, мимо которых проходили путешественники и экспедиции XVI века, чтобы посмотреть, не располагаются ли они к северо-западу на дороге в современную Эспириту-Пампу или к юго-востоку, в направлении Мачу-Пикчу. Расстояние от Виткоса до тех и других развалин приблизительно одинаковое.
        К северу от Виткоса существует современная деревня под названием Лайанкалья или Уаранкалья между Лукмой и Пампаконасом. Вероятно, это и было тем самым местом, где переночевал Диего Родригес, идя на встречу с Титу Куси в Пампаконас в 1565 году. О нем также писал Титу Куси: «Я вышел из этого города страны Вилькабамбы, чтобы получить крещение» в 1568 году. И через Уаранкалью проходил последний путь Ортиса из Виткоса в Марканай, где он принял мученическую смерть. Если бы современная Лайанкалья оказалась Уаранкальей XVI века, это означало бы, что Ортис шел на север, в направлении Эспириту-Пампы.
        Самым памятным ориентиром на пути монахов в Вилькабамбу было болотистое озеро Унгакача. Бингхэм пытался показать, что им было каровое озеро под названием Яна-Коча по дороге в Мачу-Пикчу. Кажется более вероятным, что это было Онкой-Коча, так как «коча» означает «озеро», а Унга — это другое написание слова Онкой: при написании индейских слов испанцы легко заменяли «У» на «О» и «Г» на «К». Именно у Онкоя, не доходя до Пампаконаса, экспедиция 1572 года обнаружила стада скота, а Альварес Мальдонадо упал, разволновавшись, в трясину. Мул Хайрама Бингхэма попал в такое же обманчивое болото в этом же самом месте в 1911 году. Муруа писал, что рядом с этим местом были серебряные рудники, а по словам Окампо, когда он перенес испанский город Вилькабамбу поближе к рудникам, он выбрал для него место «в Онкое, где испанцы, которые первыми проникли в этот край, нашли стада домашних животных и стаи домашней птицы». Если этот Онкой и был Унгой Каланчи, то монахи, без сомнения, шли к долине Пампаконас в направлении Эспириту-Пампы, как это делала экспедиция 1572 года.
        Разные путешественники проходили местечко Пампаконас по дороге в Вилькабамбу. Поэтому местонахождение Пампаконаса является важным ключом к местонахождению Вилькабамбы. Титу Куси надиктовал свое знаменитое повествование в самой Вилькабамбе. По его словам, в 1539 году люди Гонсало Писарро нанесли поражение его отцу Манко «в трех лигах отсюда» и взяли в плен жену Манко Куру Окльо. Именно в Пампаконасе, по пути из Вилькабамбы в Куско, испанцы попытались изнасиловать Куру Окльо. Таким образом, сам Инка показал, что люди Гонсало Писарро проходили через Пампаконас по дороге в Вилькабамбу и обратно. В 1565 году Диего Родригес дошел до Пампаконаса, чтобы встретиться с Титу Куси, который, очевидно, прибыл из Вилькабамбы.
        Пампаконас был местом встречи двух отрядов экспедиции испанцев в 1572 году: Уртадо де Арбьето пришел с востока через мост Чукичака мимо Виткоса, а Гаспар Ариас де Сотело преодолел водораздел и двигался от реки Апуримак вдоль дороги инков, которая была обнаружена недавно. Муруа писал, что экспедиция отдыхала в Пампаконасе в течение тринадцати дней, и это было «очень холодное место, расположенное в 12 лигах [50 милях] от Старой Вилькабамбы, столицы инков, где находится королевский двор».
        Уртадо де Арбьето написал Толедо, что он оставил лошадей в Пампаконасе, прежде чем углубиться пешком в поросшую лесом долину. Педро Писарро объяснял, что экспедиция 1539 года вынуждена была оставить своих лошадей в том же самом месте. А в 1911 году Бингхэм оставил своих мулов ниже Пампаконаса и отправился пешком в сторону Эспириту-Пампы.
        Если современный Пампаконас является тем же самым Пампаконасом, что и в XVI веке, то Вилькабамба точно не могла находиться в Мачу-Пикчу. Ведь современный Пампаконас расположен к северо-западу от Виткоса-Пукьюры, в противоположном направлении по отношению к Мачу-Пикчу и на прямом пути в Эспириту-Пампу. По словам Бингхэма, он не заметил никаких развалин инков, когда ехал через Пампаконас в 1911 году. Поэтому он доказывал, выдавая желаемое за действительное, что современная деревня, возможно, находится не в том месте, что старая. Но изучение исторических источников показывает, что в XVI веке Пампаконас был незначительной деревушкой, от которой вряд ли осталось много развалин. Доказательство того, что современный Пампаконас расположен на том же самом месте, что и средневековый, содержится в хрониках Окампо и Муруа. Муруа писал, что стада скота в Онкое были захвачены, не доходя трех лиг до Пампаконаса. По утверждению Окампо, он основал свой шахтерский городок Вилькабамбу в этом самом Онкое; шахтерский городок все еще находится там, как раз в трех лигах (12 милях) от современного Пампаконаса.
        Следующее место, которое возникает в отчетах обеих экспедиций 1539-го и 1572 годов, — это узкое ущелье Чукильюска. По словам кипу-камайоков, люди Гонсало Писарро «прошли гуськом через скалистый горный склон под названием Чукильюска». Муруа писал, что, покинув Пампаконас, членам экспедиции 1572 года пришлось пробираться на четвереньках через перевал «Чукильюска, который представляет собой расщепленную скалу, тянущуюся далеко вдоль течения бурной реки».
        За перевалом Чукильюска обе экспедиции обнаружили дорогу, проход по которой преграждали укрепления индейцев. Экспедиция 1572 года провела бой возле Уайна-Пукара, что означает Новый Форт. На следующий день после ее захвата испанцы «достигли Мачу-Пукара [Старого Форта], где Инка Манко нанес поражение Гонсало Писарро». Ясно, что это было то самое укрепление, где Манко устроил для экспедиции Гонсало Писарро засаду с низвергающимися сверху валунами. Титу Куси писал в своих «Воспоминаниях», которые он продиктовал Маркосу Гарсии в городе Вилькабамбе: «Мой отец ушел, чтобы противостоять Гонсало Писарро и его солдатам в крепости, которая находилась в трех лигах отсюда. Он яростно бился с ними на берегах реки». Эти ссылки не оставляют никаких сомнений в том, что обе экспедиции продвигались вперед к столице инков Вилькабамбе.
        Последним пунктом на пути в Вилькабамбу был Марканай. В Марканае в 1571 году принял мученическую смерть Диего Ортис. Он почти достиг Вилькабамбы, где собирался короноваться Инка Тупак Амару. Каланча писал, что «город Марканай был расположен в двух лигах от Старой Вилькабамбы». По словам Муруа, экспедиция 1572 года добралась до Марканая вскоре после того, как миновала второй форт, Мачу-Пукара. И Муруа, и Каланча отметили тот факт, что после оккупации Вилькабамбы испанцы эксгумировали тело Ортиса неподалеку от Марканая. Обнаружение тела в этих местах доказывает, что город Вилькабамба, захваченный испанцами в 1572 году, был тем самым местом, где короновался Тупак Амару в 1571-м.
        Все это неумолимо доказывает, что испанцы оккупировали столицу инков дважды: в 1539-м и 1572 годах. В обоих случаях они двигались к северо-западу от Виткоса мимо современной Вилькабамбы и Пампаконаса, а затем, очевидно, углубились в труднопроходимую долину Пампаконаса. Они шли в противоположном направлении от Мачу-Пикчу, того самого места, где, видимо, не жил Инка Манко со своими сыновьями и которое так и не было исследовано испанцами после оккупации этого края. Мачу-Пикчу был более старый город, который процветал, когда империя инков была на подъеме. Его прекрасные каменные здания указывают на то, что это была королевская резиденция: очевидно, здесь находился один из загородных домов Инков в долине Юкай, таких, как Писак или Ольянтайтамбо. Его огромные террасы, несомненно, служили для выращивания коки и тропических деликатесов. Манко, должно быть, считал, что он расположен слишком близко к Ольянтайтамбо и оккупированному испанцами Перу, чтобы ему жить в нем. Искусно сделанные террасы Мачу-Пикчу, возможно, не подходили для нужд людей, отправившихся с ним в изгнание: им были нужны обыкновенные
пастбища и открытые поля, чтобы иметь возможность получать быстрые урожаи.
        Остается только показать, почему развалины в Эспириту-Пампе непременно являются развалинами Вилькабамбы. Они находятся в подходящем месте, в долине за Пампаконасом; они расположены на подходящей небольшой высоте в глубине тропических лесов; и наконец, эти руины лежат в широкой долине, которая подходит под старинные описания. Экспедиции Савоя обнаружили в Эспириту-Пампе остатки около трехсот жилых домов. Все это точно совпадает с описаниями Окампо, Уртадо де Арбьето и Муруа. Это также делает Эспириту-Пампу самыми значительными руинами в этом районе; а Каланча и описывал город Вилькабамбу как самый крупный в этой провинции.
        Поиски затерянного города Вилькабамбы ведутся с середины XVIII века. Но похоже, самые лучшие описания города тех времен, принадлежавшие перу Мартина де Муруа и Мартина Уртадо де Арбьето, оказались упущенными всеми исследователями. Поэтому еще более убедительным выглядит тот факт, что все, кто опубликовывал описания развалин в Эспириту-Пампе, заметили черты, которые в точности совпадают с описанием Вилькабамбы Мартином де Муруа.
        Джин Савой заметил, что стены развалин в Эспириту-Пампе демонстрируют следы штукатурных работ, а не представляют собой обычную кладку из тесаных камней. Муруа писал, что «весь дворец целиком был раскрашен разнообразными рисунками в их стиле — и на это действительно стоит посмотреть». Хауэлл и Моррисон, которые посетили Эспириту-Пампу в 1966 году, обнаружили под ковром опавших листьев слой золы. Они были убеждены, что постройки Эспириту-Пампы когда-то были сожжены. Они не знали о том, что у Муруа есть такой отрывок: «На следующее утро, в день праздника Святого Иоанна Крестителя во вторник 24 июня 1572 года… в десять часов утра все они вошли в город Вилькабамбу в пешем строю… Было обнаружено, что весь город разграблен… [Индейцы] подожгли всю остававшуюся на складах кукурузу и продовольствие так, чтобы все это еще дымилось, когда подойдет экспедиция. Храм Солнца, где находился их главный идол, был сожжен… Индейцы разбежались, но предварительно подожгли все, что не смогли забрать с собой».
        Все современные исследователи Эспириту-Пампы — Бингхэм, Савой, Хауэлл и Моррисон — отметили одну особенность, которая не была замечена ни в каких других развалинах инков на территории Перу. Все они обратили внимание на кучки древней изогнутой кровельной черепицы, которая была грубой имитацией испанской черепицы. Но они и не подозревали, что Муруа подметил такую же точно особенность в городе Тупака Амару Вилькабамбе. «Дворец Инков располагался на нескольких уровнях и был покрыт черепицей». Это последнее убедительное доказательство. Пока кто-нибудь не обнаружит другие руины, которые так же точно соответствуют географическим и топографическим особенностям, известным нам о Вилькабамбе и в которых к тому же найдутся подделки под испанскую кровельную черепицу, — до тех пор местом нахождения затерянного города Вилькабамбы будет считаться Эспириту-Пампа.
        Вилькабамбу открыли вновь. Ее руины лежат под огромными стволами деревьев и почти непроходимым подлеском далеко вниз по течению бурной реки Пампаконас или Консевидайок. Этот город был разорен своими жителями, обыскан завоевателями-испанцами и заглушён тропическими лесами Амазонии. Вероятно, Эспириту-Пампу так никогда и не откопают. Задача по расчистке леса слишком трудна, а потенциальная награда археологам и туристам слишком мала. Но теперь нам известно местонахождение последнего прибежища Инков, того самого города, который, вероятно, мог бы оставаться столицей суверенного анклава инков, управляемого потомками Титу Куси Юпанки. Можно вспомнить, как Муруа описывал королевский двор в Вилькабамбе: «Едва ли Инки страдали от недостатка предметов роскоши, великолепия и богатства Куско в этом далеком краю или, скорее, ссылке. Ибо индейцы свозили сюда все, что они только могли достать за пределами этой провинции, чтобы ублажить их и доставить им удовольствие. Там Инки наслаждались жизнью».
        Приложения
        ХРОНОЛОГИЯ
        25 сентября 1513 года — Панама: Васко Нуньес де Бальбоа открывает Тихий океан.
        1516-1556 — Испания: правление короля Карла I (он же император «Священной Римской империи» Карл V, 1519-1558 гг.).
        1519 — Эрнан Кортес завоевывает Мексику; основание Панамы.
        1522 — Тихоокеанское побережье: Паскуаль де Андагойя исследует провинцию Биру.
        Ноябрь 1524-1525 год — Тихоокеанское побережье: первое путешествие Франсиско Писарро к реке Сан-Хуан.
        10 марта 1526 года — Панама: Писарро, Альмагро и Луке заключают договор.
        1526 — конец 1527 года — Тихоокеанское побережье: второе путешествие Писарро.
        1527 — Писарро на Исла-дель-Гальо, острове Петуха.
        26 июля 1529 года — Толедо: королева дает разрешение Писарро на завоевание Перу.
        27 декабря 1530 года — Панама; отплытие третьей экспедиции Писарро.
        16 мая 1532 года — Тумбес: Писарро вступает на территорию империи инков.
        16 ноября 1532 года — Кахамарка: пленение Инки Атауальпы.
        5 января — 25 апреля 1533 года — экспедиция Эрнандо Писарро отправляется в Пачакамак.
        15 февраля — 13 июня 1533 года — трое испанцев идут на разведку в Куско.
        17 июня — 16 июля 1533 года — Кахамарка: дележ золота и серебра.
        26 июля 1533 года — Кахамарка: казнь Инки Атауальпы.
        Начало августа 1533 года — Кахамарка: коронация Тупака Уальпы; испанцы отправляются в поход на юг.
        Октябрь 1533 года — Хауха: смерть Тупака Уальпы.
        8 ноября 1533 года — бой у Вилькаконги между армией Кискиса и отрядом Эрнандо де Сото.
        13 ноября 1533 года — Хакихауана: казнь Чалкучимы.
        15 ноября 1533 года — Куско: экспедиция Писарро вступает в город.
        Декабрь 1533 года — Куско: коронация Инки Манко.
        Середина февраля 1534 года — Хауха: Рикельме отражает нападение армии Кискиса.
        25 февраля 1534 года — Портовьехо: Педро де Альварадо высаживается на побережье Эквадора.
        Начало марта 1534 года — Сан-Мигель: Себастьян де Беналькасар отправляется в Кито.
        23 марта 1534 года — Куско: Писарро основывает город с муниципальным управлением.
        3 мая 1534 года — бой у Теокахаса между отрядом Беналькасара и армией Руминьяви.
        Середина июня 1534 года — Беналькасар оккупирует Кито.
        26 августа 1534 года — Риобамба: Диего де Альмагро и Педро де Альварадо заключают соглашение.
        28 августа 1534 года — Кито: основание города Сан-Франсиско-де-Кито с муниципальным управлением.
        6 января 1535 года — Лима: Писарро закладывает город Лос-Рейес.
        12 июня 1535 года — Куско: Писарро и Альмагро заключают соглашение.
        3 июля 1535 года — Куско: Альмагро и Паулью отправляются в Чили.
        Октябрь-ноябрь 1535 года — Куско: Инка Манко пытается бежать, но попадает в тюрьму.
        6 мая 1536 года — Куско: армия Манко нападает на город и поджигает его.
        Конец мая 1536 года — Куско: смерть Хуана Писарро при попытке захватить Саксауаман.
        Май-июль 1536 года — центральные Анды: Кисо Юпанки наносит поражение спасательным экспедициям.
        Август 1536 года — осажденная Лима: смерть Кисо Юпанки.
        Ноябрь 1536 года — Лима: отъезд спасательной экспедиции Алонсо де Альварадо.
        18 апреля 1537 года — Куско: Альмагро захватывает Куско у Эрнандо Писарро.
        12 июля 1537 года — бой у Абанкая: Родриго Оргоньес наносит поражение Алонсо де Альварадо.
        Середина июля 1537 года — Вилькабамба: Родриго Оргоньес преследует Манко до Виткоса.
        Июль 1537 года — Куско: Альмагро делает Паулью марионеточным Инкой.
        26 апреля 1538 года — бой у Лас-Салинаса: Эрнандо Писарро побеждает Альмагро.
        8 июля 1538 года — Куско: Эрнандо Писарро казнит Альмагро.
        Ноябрь 1538 года — бой у Онкоя: Манко наносит поражение Вильядиего.
        Декабрь 1538 года — Кочабамба: полководец Тисо и индейцы-чичас осаждают Гонсало Писарро.
        9 января 1539 года — Уаманга: Писарро основывает город с муниципальным управлением.
        Февраль 1539 года — Чаркас: Тисо Юпанки сдается в плен; провал восстания.
        Апрель-июль 1539 года — вторжение Гонсало Писарро в Вилькабамбу; бой у Чукильюски.
        Октябрь 1539 года — кунти-суйю: Вильяк Уму сдается в плен.
        Ноябрь 1539 года — Юкай: казнь Вильяка Уму, Куры Окльо, Тисо и других военачальников.
        1539-1542 — Амазония: Франсиско Орельяна впервые спускается вниз по течению Амазонки.
        Январь 1540 года — Куско: Педро де Вальдивия отправляется на завоевание Чили.
        1540 — Мадрид: Эрнандо Писарро попадает в тюрьму Медина-дель-Кампо.
        26 июля 1541 года — Лима: убийство Франсиско Писарро сторонниками Альмагро.
        Август 1541 года — Пуна: индейцы убивают Висенте де Вальверде.
        16 сентября 1542 года — сражение у Чупаса: Кристобаль Вака де Кастро наносит поражение Диего де Альмагро-младшему.
        20 ноября 1542 года — Барселона: король Карл издает «Новые законы».
        1543 — Лима: приезд епископа Херонимо де Лоайсы.
        Май 1544 года — Лима: прибытие первого вице-короля Перу Бласко Нуньеса Белы.
        Середина 1544 года — Виткос: смерть Инки Манко от рук Диего Мендеса и других предателей.
        Октябрь 1544 года — Лима: приезд Гонсало Писарро; изгнание Нуньеса Белы.
        Апрель 1545 года — Потоси: открытие месторождения серебра.
        18 января 1546 года — бой у Аньякито: Гонсало Писарро побеждает и убивает вице-короля Нуньеса Велу.
        21 октября 1547 года — сражение под Уариной: Гонсало Писарро наносит поражение Альварадо.
        9 апреля 1548 года — сражение у Хакихауаны: Педро де ла Гаска одерживает победу над Гонсало Писарро.
        Июль-август 1548 года — Вилькабамба: Гаска ведет переговоры с регентами Сайри-Тупака.
        18 августа 1548 года — Уайнарима: Гаска и Лоайса перераспределяют энкомьенды.
        Май 1549 года — Куско: смерть Инки Паулью.
        Август 1550 года — Вальядолид: дискуссия между Лас Касасом и Сепульведой.
        1557 — Лима: Первый церковный собор.
        Сентябрь 1551 — июль 1552 года — Лима: Антонио де Мендоса, второй вице-король Перу.
        Середина 1552 года — Медина-дель-Кампо: Эрнандо Писарро женится на Франсиске Писарро.
        13 ноября 1553 года — Куско: вспыхивает восстание под предводительством Франсиско Эрнандеса Хирона.
        8 октября 1554 года — сражение у Пукара: оидоры одерживают победу над Эрнандесом Хироном.
        1554-1555 — перуанские энкомендеро отправляют королю Карлу прошение о предоставлении им их владений в вечное пользование.
        Январь 1556 года — Толедо: король Карл I отрекается от престола; коронация Филиппа II.
        Июнь 1556 года — Лима: прибытие третьего вице-короля Перу Андреса Уртадо де Мендосы, маркиза де Каньете.
        7 октября 1557 года — Вилькабамба: Сайри-Тупак покидает Вилькабамбу после многомесячных переговоров.
        5 января 1558 года — Лима: встреча между Инкой Сайри-Тупаком и вице-королем Каньете.
        1559 — Ла-Плата: основание Аудиенсии в Чаркасе.
        1559 — Уанкавелика: обнаружение месторождения ртути.
        1559 — Куско: Хуан Поло де Ондегардо находит мумии Инков.
        1559-1560 — курака обращаются к королю Филиппу с просьбой положить конец энкомьендарной системе.
        1560 — Юкай: смерть Сайри-Тупака; коронация Титу Куси в Вилькабамбе.
        14 сентября 1560 года — Лима: смерть вице-короля маркиза де Каньете.
        Апрель 1561 года — Лима: прибытие четвертого вице-короля графа де Ньева.
        Май 1561 года — Эрнандо и Франсиска Писарро выходят из тюрьмы и возвращаются в Трухильо.
        2 мая 1562 года — Лима: отчет членов комиссии по вопросу о передаче энкомьенд в навечное пользование.
        1563 — Кито: основание Аудиенсии в Кито.
        Февраль 1564 года — Лима: смерть вице-короля графа де Ньева. Сентябрь 1564 года — Лима: прибытие Лопе Гарсии де Кастро, председателя Аудиенсии.
        Декабрь 1564 года — Хауха: найдены пики и вскрыт заговор мятежников.
        Март-май 1565 года — Вилькабамба: Титу Куси встречается с Гарсией де Мело, Родригесом де Фигероа и Матьенсо.
        1565-1566 — Лима: Гарсия де Кастро вводит должность коррехидоров де индеос.
        24 августа 1566 года — Вилькабамба: Титу Куси заключает с испанцами договор в Акобамбе.
        Конец 1566 года — Куско: Беатрис Клара Койя подвергается насилию со стороны Кристобаля Мальдонадо.
        Январь 1567 года — Куско и Лима: Гарсия де Кастро разрушает заговор метисов.
        Март 1567 — январь 1568 года — Лима: Второй церковный собор.
        9 июля 1567 года — Вилькабамба: Титу Куси совершает акт подчинения Испании.
        20 июля 1567 года — Вилькабамба: Киспе Титу проходит обряд крещения в Карко.
        Август 1568 года — Вилькабамба: Титу Куси проходит обряд крещения в Уаранкалье.
        Сентябрь 1568 года — Мадрид: Хунта Магна обсуждает вопросы управления Перу.
        30 ноября 1569 года — Лима: прибытие Франсиско де Толедо, пятого вице-короля Перу.
        Январь-февраль 1570 года — Вилькабамба: монахи Гарсия и Ортис посещают город Вилькабамбу.
        Март 1570 года — Вилькабамба: монахи поджигают Чукипальту; Гарсия изгнан.
        Октябрь 1570 года — Лима: специальная комиссия выносит решение о принудительном труде на рудниках.
        23 октября 1570 года — Лима: вице-король Толедо отправляется с генеральной инспекцией по стране.
        Ноябрь 1570 — март 1571 года — от Хаухи до Куско: Толедо собирает информацию об истории инков.
        Май 1571 года — Виткос: смерть Титу Куси, вступление на престол Тупака Амару.
        1571-1573 — вице-король Толедо сгоняет индейцев в города.
        5 января 1572 года — Куско: крещение Мельчора Карлоса, сына Инки Карлоса.
        Март 1572 года — Чукичака: воины Инки убивают Атилано де Анайя.
        14 апреля 1572 года — Куско: Толедо объявляет войну с Вилькабамбой.
        1 июня 1572 года — сражение в Койяо-чаке между отрядом Уртадо де Арбьето и воинами Тупака Амару.
        24 июня 1572 года — Уртадо де Арбьето захватывает город Вилькабамбу.
        24 сентября 1572 года — Куско: казнь Тупака Амару.
        Январь 1573 года — Куско: Инка Карлос и другие знатные инки отправляются в изгнание.
        Февраль 1574 года — Потоси: Толедо организует миту на рудниках.
        27 февраля 1575 года — Мадрид: король Филипп вводит должности судей-индейцев.
        1578 — Лима: смерть Киспе Титу, наследника Титу Куси.
        Август 1578 года — Трухильо: смерть Эрнандо Писарро.
        23 сентября 1581 года — Лима: Мартин Энрикес де Альманса становится преемником Толедо на посту вице-короля.
        Февраль 1582 года — Куско: смерть Инки Карлоса.
        25 ноября 1585 года — 6 января 1590 года — Лима: Фернандо Торрес-и-Португаль, граф де Вильяр, седьмой вице-король Перу.
        1588 — Мадрид: смерть Алонсо Атауальпы.
        1593 — Консепсьон: у Беатрис и Мартина Гарсии де Лойолы рождается дочь Анна Мария Лоренса.
        1598 — Мадрид: смерть Филиппа II; преемником становится Филипп III.
        23 декабря 1598 года — сражение у Куралавы: арауканы убивают Гарсию де Лойолу.
        21 марта 1600 года — Лима: смерть Беатрис Клары Койи.
        4 октября 1610 года — Алкала-де-Энарес: смерть Инки Мельчора Карлоса.
        1614 — долина Юкай становится феодальным поместьем маркизы де Оропеса.
        7 декабря 1630 года — Мадрид: смерть Анны Марии Лоренсы де Лойола, первой маркизы де Оропеса.
        СЛОВАРЬ ИСПАНСКИХ СЛОВ И СЛОВ ЯЗЫКА КЕЧУА, ВСТРЕЧАЮЩИХСЯ В ТЕКСТЕ
        Аделантадо — маршал, воинское звание главнокомандующего в приграничном районе; наместник; начальник отряда, который по договору с короной осуществляет завоевание какой-либо области.
        Адоба — кирпичи из необожженной, высушенной глины с соломой.
        Айлью — группа родственников, клан; род, продолжающийся по мужской линии от правителя-Инки.
        Айлью — «болас», или шары; оружие, представляющее собой вращающиеся каменные шары, привязанные к концам сухожилий животных.
        Аклья — девушка или женщина, избранная для служения королевской фамилии.
        Альтиплано — плато вокруг озера Титикака и на северо-западе Боливии.
        Алькальд — мэр.
        Анти, анти-суйю — восточная четверть империи инков; восточные лесные племена; слово, от которого произошло название Анд.
        Апачита — куча камней, сложенная по обету на вершине перевала, с жертвоприношениями наверху.
        Апу, апо — господин, правитель одной из суйю или старший военачальник.
        Атунруна — взрослый мужчина-крестьянин, обязанный платить подати.
        Аудиенсия — совет судей; район, на который распространяется власть судебной администрации.
        Аука — воин.
        Ауки — принц.
        Вальса — что-то, что держится на плаву; плот.
        Борла — бахрома, особенно на королевском головном уборе Инки.
        Веедор — надсмотрщик.
        Вилька — дерево, чьи стручки содержат горькие желтые семена, использовавшиеся как слабительное, очищающее средство.
        Виракоча — бог-творец, создатель.
        Дуо — низкое деревянное сиденье, королевский трон.
        Идальго — испанский дворянин.
        Ильяпа — гром, бог грома.
        Инка — племя, обитавшее в районе Куско, говорившее на языке кечуа и правившее в своей империи; император и королевская фамилия.
        Инти — Солнце, бог Солнца.
        Мчу — рыхлокустовая трава, растущая в Андах.
        Кабильдо — муниципальный совет.
        Камайок — специалист, профессионал.
        Канипу — металлический диск, который воины-инки носили на груди и на спине как знак особой принадлежности.
        Канопа — домашнее божество, домовой.
        Капитан — офицер, не получающий жалованья, но получающий вознаграждение после экспедиции согласно своему статусу; единственное офицерское звание в XVI веке.
        Капитан-генерал — главнокомандующий; стратег.
        Капитуласьон — королевское разрешение предпринять завоевательный поход.
        Касик — слово, пришедшее из стран Карибского бассейна: вождь, старейшина.
        Керо — деревянный бокал, кубок.
        Кечуа — племя, живущее недалеко от Абанкая; официальный язык инков и современных индейцев в Андах.
        Киноа — высокогорное зерновое растение с листьями как у шпината.
        Кипу — средство для ведения статистики, состоящее из веревок и узелков.
        Койя — главная жена или сестра-королева Инки, королевская наследница.
        Кока — низкий тропический кустарник, листья которого жуют индейцы в Андах.
        Колья-суйю — южная четверть империи инков.
        Коррехидор — представитель королевской власти в испанском городе с самоуправлением или управляющий делами в королевской энкомьенде.
        Кумби — тонкая сотканная материя самого лучшего качества.
        Кунти-суйю — юго-западная четверть империи инков.
        Курака — вождь или должностное лицо, чиновник.
        Лицензиат — обладатель ученой степени, эквивалентной магистру, более высокой, чем бакалавр, но ниже доктора наук.
        Льякта — город.
        Льяуту — лента, жгут или шнур, обвязанный вокруг головы.
        Майорасго — поместье, имеющее ограничения в порядке наследования.
        Макана — боевая дубинка, имеющая лезвия, как у меча.
        Мамакона — мать; старшая из избранных женщин; девственница, предназначенная служению богу.
        Мансеба — наложница, любовница.
        Маскапайча — королевский головной убор Инки, льяуту с бахромой надо лбом и помпоном на макушке.
        Маэстре-дель-кампо — заместитель командира в экспедиции, ответственный за снабжение.
        Метис — полукровка, родившийся от испанца и индианки.
        Минга — рудокоп, не связанный с системой подневольного труда мита.
        Мита — подневольный труд на испанских рудниках; система поурочных или поочередных принудительных общественных работ.
        Митайо — работник, вынужденный трудиться на рудниках или других общественных работах.
        Митимаес — поселенцы, переброшенные из одной части страны в другую; колонисты.
        Монтанья — покрытые лесом горы; джунгли.
        Морион — стальной шлем с загнутыми краями.
        Моча — почтительное приветствие богу Солнца, похожее на поцелуй.
        Ньюста — принцесса.
        Оидор — судья, член Аудиенсии.
        Ока — сладкий картофель.
        Орехон — «большие уши», испанское название «пакойока», представителя инкской знати, который носил в мочках ушей украшения в виде дисков.
        Палья — женщина благородного происхождения, обычно замужняя.
        Пампа — равнина (испанский вариант: бамба).
        Пикота — виселица, символический столб в каждом муниципалитете.
        Пробанса — судебное расследование или аттестация; доказательство службы.
        Прокурадор — нетитулованный юрист, практиковавший в судах низшей инстанции.
        Пукара — крепость.
        Пума — горный лев, ягуар.
        Пуна — высокогорная безлесная саванна.
        Пунчао — день, священное изображение Солнца.
        Редуксьон — переселение в деревни рассеянных по разным местам индейцев, осуществляемое по решению органов управления.
        Репартимьенто — распределение земель, товаров и т. д.; энкомьенда.
        Ресиденсия — критический обзор деятельности чиновника за срок его полномочий.
        Рехидор — член городского совета.
        Сеньор натураль — законный правитель, господин.
        Сора — бражка из кукурузы; мешанина.
        Суйю — одна четвертая часть империи инков; часть чего-либо.
        Таки — ритуальный танец с пением.
        Тамбо — постоялый двор, приют, склад, расположенный при дороге.
        Тапия — утрамбованная глина, из которой сделана твердая стена.
        Терсио — испанский пехотинец.
        Токрикок — правитель.
        Уака — гробница, могильный курган.
        Уаман — ястреб.
        Уамани — провинция.
        Уаси — дом.
        Уауке — брат; изображение или талисман Инки.
        Усно — приподнятая платформа, служившая троном императору во время суда.
        Чакара — поле.
        Чако — массовая охота, когда сотни загонщиков окружают дичь.
        Чампи — боевая палица с каменным или бронзовым навершием.
        Часки — почтовый курьер; гонец.
        Чинча-суйю — северная четверть империи инков.
        Чича — сброженный напиток, обычно приготовленный из кукурузы.
        Чуньо — высушенный картофель.
        Энкомендеро — владелец энкомьенды.
        Энкомьенда — территория, выделенная «под опеку» испанца, которому ее население обязано платить подати.
        Эстансьеро — испанский крестьянин-надсмотрщик, живущий среди индейцев энкомьенды.
        Юпанки — королевский титул Инков, означающий «достопочтенный»; фамилия, которую давали испанцы членам королевского дома Инков.
        Янакона — слуги, находящиеся на государственной службе, освобожденные от уплаты податей; домашние слуги испанцев или ремесленники.
        ТАБЛИЦЫ МЕР И ДЕНЕЖНЫХ ЕДИНИЦ
        ЛИНЕЙНЫЕ МЕРЫанглийские метрические
        Дедо (ширина пальца на руке) 0,71 дюйма 1,8 см
        Пульгада (дюйм) 0,9 дюйма 2,3 см
        Хеме (расстояние от вытянутого большого пальца до указательного) 5,6 дюйма 12-14 см
        Палмо (спен) = 12 дедо, 8,5 дюйма 21,6 см
        Пье де Кастилья (фут) = 12 пульгада, 11 дюймов 28 см
        Вара (ярд) = 3 пье или 4 палмо, 2 фута 7 дюймов 83,6 см
        Эстадо 5 футов 2 дюйма 1,57 м
        Браса (фатом, морская сажень) 5 футов 6 дюймов
        1,67 м Легуа (лига) = 20 тысяч пье, 3,5 мили 5,57 км
        МЕРА ПЛОЩАДИ
        Фанега (площадь, дающая 1 фанега семян) 1,6 акра 0,4 га
        МЕРЫ ОБЪЕМА
        Асумбре 3,5 пинты 2,02 л
        Кантара = 8 асумбре, 3,7 галлона 16,13 л
        Фанега (переменная величина) 1,6 бушеля 58 л
        МЕРЫ ВЕСА
        Песо 0,16 унции 4,55 г
        Онса (унция) 1,01 унции 28,8 г
        Либра (фунт) = 100 песо, или 16 унций 1,01 фунта 460 г
        Арроба = 25 фунтов 25,3 фунта 11,5 кг
        Кинталь = 4 арроба 101,4 фунта 46 кг
        МЕРЫ ВЕСА ДЛЯ ДРАГОЦЕННЫХ МЕТАЛЛОВ:
        Золото: английские метрические
        Песо или кастельяно = 450-490 мараведи, 0,16 унции 4,55 г
        Марка золота = 50 кастельяно
        Либра (фунт) золота = 100 кастельяно, или 2 марки золота
        Серебро:
        Серебряная унция 1,01 унции. 28,8 г
        Марка серебра = 8 серебряных унций
        Либра (фунт) серебра = 16 серебряных унций, или 2 марки серебра
        ДЕНЕЖНЫЕ ЕДИНИЦЫ:
        Мараведи — основная испанская денежная единица, старинная испанская монета.
        Реал, или томин (= 34 мараведи) — серебряная монета весом 0,6 г.
        Реал-де-а-очо, или патакон = 8 реалов, или 272 мараведи.
        Дукадо (дукат) (=375 мараведи) — золотая монета в 237 карата.
        Эскудо (1537-1566 гг.) (= 350 мараведи) — золотая монета в 22 карата.
        Эскудо (после 1566 г.) = 400 мараведи.
        notes
        Примечания
        1
        в 1884-1966 годах владение Великобритании в Африке; с 1966 года — государство Лесото. — Примеч. пер.
        2
        в 1885-1966 годах владение Великобритании; с 1966 года — государство Ботсвана. — Примеч. пер.
        3
        повод к войне. — Примеч. пер.
        4
        тропическая песчаная блоха, откладывающая яйца под кожу человека. — Примеч. пер.
        5
        варган — щипковый музыкальный инструмент в виде подковы или пластинки с прикрепленным к ней металлическим язычком; при игре прижимают к зубам. — Примеч. пер.
        6
        перед лицом церкви. — Примеч. пер.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к