Возвращение Амура Станислав Петрович Федотов
        Амур #1
        Ничего не скажешь, поразил император Николай I высший свет Петербурга, назначив генерал-губернатором Восточной Сибири, что раскинулась от Енисея до Тихого океана, генерала Муравьева. Мало того, что он был никому не известен, так еще и возмутительно молод: всего-то тридцать восемь лет! Ему бы спокойно и тихо радоваться такому благоволению судьбы, а он с ходу ринулся «с саблей наголо» на мздоимство чиновников, на рвачество купцов, на продажность и забвение интересов Отечества в высших сферах, и к тому же надумал вернуть левобережье Амура, невзирая на то, что это поссорит Россию с Китаем. Естественно, враги не дремали: в столицу полетели доносы обиженных, в правительстве тихой сапой блокировали проекты, в Сибири орудовали разведчики Англии и Франции… И вряд ли Муравьеву удалось бы что-либо сделать без поддержки единомышленников, но главной опорой ему все же была любовь единственной и неповторимой женщины, юной француженки Катрин, ставшей в России Екатериной Николаевной. Любовь, которая прошла через все испытания.
        Станислав Федотов
        Возвращение Амура
        Книга первая
        Орлицы правое крыло
        Часть первая
        Вельможа
        Глава 1

1
        Собачья упряжка мчалась по якутской тайге. Полозья больших нарт скользили по плотному снегу легко, несмотря на немалый груз - несколько принайтовленных веревками тюков и три человека в шубах. Впереди сидел каюр с длинным хореем, за ним пассажиры - спина к спине, ноги в теплых унтах поставлены на специальные ремни, натянутые между копыльями саней. Генерал-губернатор Восточной Сибири Николай Николаевич Муравьев с супругой Екатериной Николаевной возвращался после второго сплава по Амуру. Свой штаб и других подчиненных он отправил вперед, сам шел последней упряжкой. Из-за нехватки каюров за хорей взялся его личный порученец штабс-капитан Иван Вагранов: научился управляться с собаками, пока ждали в Аяне хорошего снега.
        Путь их был долгий, кружной: от Аяна через горы до речки Ботомги, одного из притоков Маи, по речному льду до станка Усть-Мая, потом по Охотскому тракту до областного городка Якутска. А уж к стольному граду Восточной Сибири Иркутску через горы, долы и речные поймы непрерывной лентой бежал от Якутска тракт почтовый с ямскими станциями и сменными лошадьми. Правда, тракт этот исправно служил только зимой, по местным меркам, с ноября по апрель или май - от ледостава до ледохода, но и за это надо Бога благодарить, поскольку в теплое время года добираться куда-либо можно было только по большой воде.
        Пятьсот верст после Усть-Маи остались позади, от последней станции до Якутска было уже рукой подать - часов пять хорошего собачьего ходу. В начале ноября здесь прошли большие снегопады, Охотский тракт местами был уже неплохо наезжен, и упряжка - двенадцать крепких сибирских лаек во главе с широкогрудым, мощным вожаком - без особых усилий брала пологие подъемы на увалы, а на спусках Вагранов притормаживал, бороздя по снегу толстым концом хорея.
        Муравьевы молчали - на морозном ветерке не очень разговоришься, - прятали лица в глубине меховых капюшонов, наблюдая, как проносятся мимо деревья, усыпанные снегом. Екатерине Николаевне, сидевшей слева, иногда ударяло в глаза мелькавшее сквозь ветви невысокое послеполуденное солнце, и она каждый раз зажмуривалась, чтобы закрытыми глазами увидеть обратную картинку - белые ели в сером снегу и черный кружок светила. Это ее забавляло и почему-то возвращало в далекое детство, прошедшее в городке По в предгорьях Французских Пиренеев…
        Внезапно лес кончился, впереди до самого края белесого неба раскинулась снежная равнина, голубовато-серебристая в прозрачной тени увалов и розовато-оранжевая под рассыпчатыми лучами вечереющего солнца. Вдалеке, на стыке с небом, она поднималась холмами, очерченными темно-синей линией тайги. В одном месте холмы лохматились дымами: там было жилье - областной городок Якутск.
        Как это часто бывает в дороге, на крутом повороте или при резкой смене пейзажа путешественник, повинуясь подсознательному порыву, оглядывается на пройденный путь - вот и Муравьев непроизвольно глянул на оставшийся позади лес. Глянул и - похолодел: нарты настигала большая стая волков. Впереди размашистым наметом шел вожак - огромный зверь с умными сосредоточенными глазами. Остальные следовали за ним тесной группой, не меньше десятка голов - впрочем, считать врагов Муравьеву было некогда.
        -Волки! Погоняй! - крикнул он в спину Вагранову.
        Тот оглянулся, удивленно крякнул:
        -Везет нам нынче на погони! - и спокойно вернулся к своим каюрским обязанностям: дотянулся и шлепнул вожака упряжки гибким концом хорея по спине: прибавь, мол, ходу. Однако собак подгонять не стоило: они раньше людей учуяли опасность и сами рвались из постромок.
        Но спокоен Вагранов был только внешне - не хотел перед командиром проявлять хоть малейшую слабость. А тем более - перед Екатериной Николаевной. Внутри же, что называется, поджилки затряслись. Не за себя: двадцать пять лет военной службы не раз сталкивали его с «безносой», - испугался, что может не уберечь доверенные ему жизни, которые считал несравнимо более значимыми, чем собственная. Он знал поговорку «любой денщик важнее генерала», в том смысле, что от денщика зависит, с какой ноги генерал встанет и как после будет командовать, но в таком, как у них, положении не только денщик - любой солдат и офицер обязан грудью закрыть своего командира. А он, Вагранов, даже свой штуцер упрятал в тюк, по глупости полагая, что им ничто больше не угрожает. Как вот его теперь достать?!

2
        В одном штабс-капитан был все же прав: на погони им что-то сильно везло.
        Пароход «Шилка», на котором штаб Муравьева должен был вернуться в Усть-Стрелку, к месту слияния Шилки и Аргуни, не пришел в назначенный срок, а второй, маленький пароходик «Надежда», Николай Николаевич отдал графу Путятину, завершившему экспедицию на фрегате «Паллада» и после удачного подписания первого русско-японского договора торопившемуся в Петербург. Время для возвращения по воде было упущено - оставался только зимний путь по Охотскому тракту.
        Муравьев зафрахтовал американский барк «Пальметто», доставивший в устье Амура необходимые для зимовки русских продукты. На барке на семь человек экипажа была всего одна каюта; капитан, как истый джентльмен, предоставил ее супругам Муравьевым, остальные члены штаба и нижние чины, всего около тридцати человек, разместились на простой соломе в освобожденном от груза трюме.
        На выходе в Сахалинский залив лавировал французский фрегат - из англо-французской эскадры, не оставляющей надежды разгромить русских на Камчатке и Амуре. Заметив барк, он тут же погнался за ним. Но судьба благоволила Муравьеву: наползли низкие и густые туманы, которые часто бывают на Охоте в это время года, и барк укрылся в их белых облаках.
        Однако фрегат не прекратил погоню. Это обнаружилось, когда налетел шторм, и шквальный ветер разогнал туман: «француз» оказался на хвосте «американца». Он подавал сигналы, требуя остановиться, и капитан «Пальметто» уже склонялся к тому, чтобы подчиниться, но Муравьев оставался непреклонным: сдаться - позорно, лучше смерть! К счастью, ветер переменился почти на противоположный, чтобы двигаться вперед, обоим кораблям пришлось часто и круто перекладывать галсы, и в этих маневрах маленький барк оказался куда проворней большого фрегата.
        Еще через десять дней «Пальметто» высадил пассажиров в Аянской бухте и тут же ушел, расталкивая обитым железом форштевнем набившийся в бухту мелкий лед. А навстречу ему шел все тот же фрегат…

3
        -Николя, где мой «лефоше»? - спокойный голос жены удивил и подстегнул Муравьева. Он торопливо вытащил из саквояжа два шестизарядных револьвера, купленных почти десять лет назад в Париже. Тогда они казались забавной и немного нелепой игрушкой по сравнению с привычными боевыми пистолетами, а теперь, пожалуй, стали единственной надеждой на спасение. Как хорошо, что он научил жену стрелять в цель, и еще лучше, что, повинуясь интуиции, оставил оружие в саквояже, а не упаковал в тюки.
        Екатерина Николаевна высвободила руку из песцовой муфты, и муж вложил в ее маленькую ладонь холодную рифленую рукоятку, заодно пожав тонкие пальчики:
        -Стреляй только наверняка. Перезарядить не успеем.
        А волки уже совсем близко - рукой подать. Вожак коротко рыкнул, и четыре зверя - по два с каждой стороны - начали обходить нарты, собираясь перехватить упряжку. Их темно-серая, почти черная на загривках и спинах, шерсть взблескивала искрами под лучами солнца.
        В двух шагах от себя Муравьева увидела оскаленную пасть, обвешанную пеной. Выстрел, другой, и зверь кубарем покатился в сугроб. Но его место занял второй, норовя ухватить женщину за унты. Она послала ему пулю точно между глаз. За спиной тоже прогремели выстрелы. Первая атака отбита, однако волков это не остановило.
        Воспользовавшись передышкой, Муравьев вытащил из саквояжа кинжал, разрезал найтовы и начал сбрасывать на дорогу тюки, надеясь облегчить ход саней и отвлечь внимание преследователей. Но волки остановились ненадолго лишь у первого тюка - просто обнюхать. По приказу вожака пара зверей прибавила ходу и снова настигла нарты. Однако меткие выстрелы уложили их в снег.
        -У меня осталось три заряда, - сказала Екатерина Николаевна. Глаза ее были испуганны, но слова спокойны.
        -И у меня четыре, - откликнулся муж.
        Вожак совсем близко, однако два выстрела Муравьева, сделанные, казалось бы, наверняка, почему-то не достигли цели. Муравьев встретился взглядом с жуткими желтыми глазами и явственно увидел в них дьявольскую усмешку. Легкими кивками головы вожак снова бросил в атаку четырех своих подданных, но уже не парами: один волк пошел со стороны Муравьева, три - с другой.
        Муравьев уложил своего одной пулей. За спиной у него сухо треснули выстрелы - три подряд, а вслед за тем вскрик жены заставил его резко обернуться. Он мельком отметил два волчьих трупа, оставшихся позади. Третий зверь пытался схватить Екатерину Николаевну за унты. Откинувшись назад и цепляясь руками за нарты, она отчаянно отбивалась обеими ногами. Муравьев извернулся, обхватив жену свободной рукой, и свою последнюю пулю послал зверю прямо в ухо.
        Остались пустые револьверы (Муравьев по своей извечной привычке к порядку тут же сунул их в саквояж) и два волка, один из которых - вожак. И тот, словно оценив беззащитность людей, резво начал настигать нарты. Второй волк шел за ним.
        Прикрывая жену спиной, Муравьев достал из-за отворота шубы кинжал: обрезав найтовы, он машинально сунул его за пазуху. Теперь этот клинок, несколько лет назад в Петербурге едва не отправивший его на тот свет, оказался последним оружием защиты.
        Удивившись наступившему затишью, Вагранов обернулся, но сделал это очень неловко: хорей тонким концом воткнулся в сугроб на обочине, сломался и в одно мгновение, как поршень, столкнул всех людей на дорогу. А внезапно облегчившаяся упряжка унеслась вдаль.
        Каким-то чудом Муравьев не уронил кинжал и не выпустил жену. Он вскочил, заслоняя ее собой, и сам успел прикрыться безоружной рукой от налетающей клыкастой пасти. Видно, вожак не сумел правильно оценить обстановку - у него просто не было времени, - и это стоило ему жизни. Зубы зверя вцепились в локоть человека, но в тот же миг все его мощное, покрытое гладкой шерстью тело содрогнулось от пронзительной боли: сталь кинжала врезалась ему в правый бок - раз и еще раз!.. - и на третьем ударе достала до сердца. Желтые глаза вспыхнули яростью и стали быстро тускнеть, но пасть не желала размыкать зубы. Труп повис на руке, и Муравьев поволок его по снегу, спеша на помощь Вагранову, который обломком хорея отбивался от последнего волка.
        Зверь, увидев своего предводителя мертвым, замер и попятился. Вагранов воспользовался его замешательством, ударил обломком, как дубиной, поперек спины и сломал волчий хребет. Лапы зверя подкосились, с почти человеческим стоном он упал на брюхо и уронил голову в снег.
        Вагранов оглянулся на генерала и рванулся к нему:
        -Николай Николаевич…
        -Отставить, штабс-капитан! Помоги лучше Екатерине Николаевне, - отрывисто бросил генерал, опустившись на колено и пытаясь разжать кинжалом, казалось, намертво сцепленные зубы вожака.
        Вагранов отбросил обломок и поспешил к Муравьевой, которая, пошатываясь, шла к ним по кровавому следу-волоку, оставленному убитым зверем.
        Глава 2

1
        Побагровевшее солнце садилось в сизую тучу. С другой стороны горизонта над черной полосой тайги поднималась дымчато-голубая полная луна. По дороге мела поземка, наискось расчерчивая наезженные нартами колеи. Начиналась метель.
        По дороге шли, вернее, ковыляли, спотыкаясь на каждом шагу, три человека: двое мужчин вели под руки женщину. Слабо накатанные колеи и рыхлая снежная полоса между ними не располагали к пешему хождению, тем более по трое в ряд: ноги Екатерины Николаевны, шедшей между мужем и Ваграновым, часто не находили опоры, она проваливалась и невольно повисала у них на руках.
        Муравьев какое-то время пытался опираться на обломок хорея, но скоро отказался от этой затеи: раненая в бою под дагестанским аулом Ахульго правая рука была прокушена волчьим вожаком, да еще и перенапряглась, поэтому почти не слушалась. Левой, здоровой, он держал за талию вконец обессилевшую жену, подставляя ее локтю свое плечо. В странно пустой голове металась только одна мысль: «Не останавливаться! Идти… идти… идти…»
        Обломок хорея генерал все же не бросил - мало ли что еще может приключиться, - а идти становилось все труднее. К ветру присоединился снегопад, и метель завела свою нешуточную, может быть, даже смертельную игру. Солнце скрылось, и сизые сумерки, сплетаясь со снеговеем, все быстрее заполняли окружающее пространство, превращая его в месиво, беспрерывно шевелящееся под рассеянным светом луны.
        Муравьев споткнулся, упал, Екатерина Николаевна, потеряв опору справа, потянула Вагранова, но он, сделав по инерции еще два шага, устоял. Обхватив Муравьеву двумя руками, оглянулся на генерала:
        -Николай Николаевич, тебе помочь?
        -Идти!.. Только идти!.. - прохрипел Муравьев, поднимаясь с четверенек на колени, а затем - с опорой на обломок хорея - на ноги. - Не останавливаться!..
        Вагранов взвалил безвольное тело женщины на плечо и побрел дальше. Муравьев, ковыляя, догнал его, пошел следом по той же колее, стараясь хотя бы символически поддержать драгоценный для него живой груз.
        Но судьба в этот день выдала им еще не все испытания. Через несколько шагов правая нога штабс-капитана провалилась в заметенную снегом яму, подвернулась, и он, охнув, рухнул набок. Екатерина Николаевна перелетела через его голову в придорожный сугроб и осталась там лежать.
        Муравьев, напрягая последние силы, бросился к жене, упал возле нее на колени, приподнял головку в меховом капюшоне, отер снег с лица:
        -Катенька, милая, ты жива?!
        Екатерина Николаевна дважды судорожно вздохнула, открыла глаза:
        -Жива… Как Иван Васильевич?
        Генерал оглянулся на своего верного порученца - тот, кряхтя, выбирался из сугроба, - спросил отрывисто:
        -Идти сможешь, Иван?
        Вагранов оперся на правую ногу, попытался привстать и тут же со стоном опрокинулся на спину.
        -Все! - сказал генерал. - Приехали. Одна надежда - на Господа нашего…
        Он воткнул в сугроб обломок хорея и сел рядом с женой.
        -Что будем делать, Николя? - спросила Екатерина Николаевна.
        Его потрясло спокойствие, с каким жена произнесла вопрос, на который в этот момент ни у кого не было вразумительного ответа - настолько безысходным оказалось их состояние. Она же все прекрасно понимает, его несравненная Катрин, хрупкая, как китайская нефритовая статуэтка, и в то же время сильная, необыкновенно выносливая, сопровождавшая его во всех поездках по необъятному генерал-губернаторству… Почти во всех, поправился он, не терпевший неточности: ее не было с ним в ознакомительном вояже по Забайкалью, и в первом сплаве по Амуру Катрин не участвовала, но на то были непреодолимые причины: неудачные беременности. Оба раза бесконечная тошнота, изнуряющая рвота и - выкидыши. Как она, бедняжка, только выдержала! Но после второго сказала спокойно и категорично: «Бог против того, чтобы у меня был ребенок, и больше нечего пытаться». Ни утешения, ни увещевания мужа не возымели нужного действия: Катрин словно заледенела душой и понемногу оттаяла лишь во время сплава.
        Он тяжело вздохнул, пытаясь отогнать печальные воспоминания, и она услышала этот вздох:
        -Что, совсем плохо?
        Лицо Муравьева сморщилось, как от боли. Привыкший повелевать и командовать, не раз показывавший свою смелость, он вдруг испугался, что сейчас придется признать свое бессилие. А ведь он уже фактически признал, когда позволил вырваться простым и естественным в такой ситуации словам про Господа. Но согласиться с этим было выше его сил.
        -Нас найдут, - твердо сказал он. - Нас уже ищут. Нам лишь надо не замерзнуть.
        Легко сказать. У него вдруг заныла спина, надорванная во время верпования барка «Пальметто». Муравьев усмехнулся, вспомнив это новое для себя слово «верповаться». Верп - так называется небольшой якорь, который завозится вперед на шлюпке, а корабль подтягивается на нем с помощью кабестана, или шпиля. Кстати, тоже новые для него слова. Это делается, когда надо сняться с мели или в полный штиль на мелководье. «Пальметто» попал в штиль, и Муравьев приказал верповаться. Матросов было всего пятеро, и пассажиры, штабные и чиновники, все, кроме Катрин, занялись этой нудной и тяжелой работой. И князья Оболенский и Енгалычев, и офицеры Ушаков и Медведев, и совсем молодые юнкер Раевский и Мишель Волконский, и другие чиновники… И нижние чины, разумеется. И сам генерал-губернатор половины России, Восточной империи, как в узком кругу называли край, раскинувшийся от Енисея до Берингова моря, сам генерал-лейтенант Муравьев, кавалер многих орденов, наравне с другими крутил за вымбовки скрипучий неповоротливый шпиль, выбирая мокрый якорный канат…
        Он откинулся на спину и стал смотреть на белесое пятно в бегущих облаках. «Мчатся тучи, вьются тучи, невидимкою луна…» - легкой порошей прошуршало в голове. Плохо, что «мутно небо, ночь мутна», в такую погоду можно рядом пройти и не заметить занесенные снегом неподвижные тела. В том, что очень скоро они будут неподвижны, Муравьев не сомневался: слишком много сил отняла схватка с волками и последующее ковыляние - иначе не скажешь, именно ковыляние - по рыхлому снегу. Ах, если бы вдруг метель унялась и луна засияла во всей полноте! Господи, ты же всесилен, не допусти несправедливости…
        И, словно по мановению услышавшего мольбу Всевышнего, облачная пелена разорвалась, обнажая пышнотелую ночную красавицу, которая вдруг вспыхнула ярким желтым огнем, превращаясь в солнечный диск, сияющий в окне гостиной в тульском доме Муравьевых.

2
        …Генерал-майор, за неширокими плечами которого были три военных кампании и многолетнее командование отделением Черноморской линии, заполненное схватками с немирными кавказцами, а в перерывах между ними - суровой жизнью в разбросанных по болотистому побережью крепостцах, этот крутой нравом, порою своей вспыльчивостью наводящий ужас на подчиненных офицеров, мрачноватый человек в присутствии жены всегда чувствовал себя глупым романтическим мальчишкой, до восторженного холода в груди влюбленным в ее каждую черточку, каждый жест, каждый взгляд… Он постоянно ловил себя на этом, иногда снисходительно посмеиваясь, иногда беспощадно издеваясь над собой, но ничего поделать не мог. Да, по правде говоря, и не хотел: слишком дорога она ему была, юная Катрин де Ришмон, - бывшая Катрин де Ришмон, поправил он себя, - а с нынешнего, 1847года, января Екатерина Николаевна Муравьева, супруга, ради него, небогатого русского дворянина, без колебаний сменившая католическую веру на православную, оставив благословенную Францию и родителей, со слезами провожавших единственную дочь в далекую холодную Россию.
        Вот и сейчас его умиляла утренняя идиллия: Катрин играет на фортепьяно романс «Я помню чудное мгновенье», а он стоит рядом, опершись локтем о верхнюю крышку инструмента, напевает слова. Его не смущает, что у него нет никакого голоса, что иногда он фальшивит, вызывая озорную улыбку на прелестных губках жены. Ему радостно вдыхать легкий аромат ее каштановых волос, собранных на затылке в небрежный узел, любоваться нежным одухотворенным лицом и высокой грудью, прикрытой кружевами шелкового пеньюара… Он непроизвольно зажмурился: все тело пронзило током от нестерпимого желания зарыться лицом в эти кружева и целовать, и… Все-все-все, остановил он греховные мысли и краем глаза в стоящем в углу венецианском зеркале увидел себя - невысокого, с румяным лицом и курчавыми рыжеватыми волосами, в «николаевском» темно-зеленом мундире с генеральскими эполетами, - готового к службе тульского губернатора. Он вздохнул: идиллия кончилась.
        Раздался осторожный стук в дверь, и Катрин на полутакте остановила игру, взглянула вопросительно на мужа.
        -Это, наверное, Вагранов, - сказал по-французски Николай Николаевич. - Прости, дорогая, я должен идти.
        Катрин улыбнулась, протянула руку, он склонился для поцелуя над ее тонкими пальчиками, но она вдруг обняла его голову другой рукой и прижала лицом к кружевам, именно так, как ему хотелось. Задохнувшись от мгновенного восторга, он приник к ним губами, пытаясь добраться до кожи, но Катрин засмеялась, поцеловала в макушку и легонько оттолкнула:
        -Идите, мой друг, идите. Вас ждет Иван.
        Катрин еще плохо говорила по-русски, мало знала слов, поэтому наедине с мужем они общались на французском, но в присутствии посторонних, не понимавших иностранной речи - да того же Ивана Вагранова, личного порученца генерала, - считала неприличным изъясняться не на русском, поэтому больше молчала и слушала. И муж никак не мог заставить ее называть его на «ты» даже наедине. Да, разумеется, европейское аристократическое воспитание, но Муравьев чувствовал, что между ними иногда повисает что-то вроде прозрачного занавеса, не позволяющего их душам слиться воедино. Нет, ночами все было прекрасно, изумительно по раскрепощенности, взаимной бесконечной нежности - ощущение занавеса возникало днем, чаще всего во время самого пустяшного разговора.
        Он, вообще, до сих пор с трудом представлял, как это могло случиться - невероятное по стечению обстоятельств знакомство с Катрин позапрошлым летом, путешествие с ней в Париж, а затем к Французским Пиренеям, в крохотный «родовой замок» де Ришмон - утопающий в зелени обыкновенный двухэтажный дом, пристроенный к старинному, времен альбигойцев, круглому донжону, оставшемуся от настоящего замка.

3
        ВАхене, на водах, их, русских, было всего трое: генерал-майор Муравьев, поручик Голицын и рязанский помещик Дурнов. Генерал и поручик лечили ранения, полученные на Кавказе в разное время и в разных местах, однако похожие до странности. У поручика пуля повредила кости левого предплечья, у генерала (правда, тогда Муравьев был всего лишь подполковником) - правого. Наверное, причина похожести крылась в том, что обоих ранило во время атаки, когда всякий уважающий себя русский офицер идет впереди подчиненных, указывая приподнятой и вытянутой вперед саблей направление удара. Не случайно же пули входили у локтя и выходили у плеча, а Голицын был как раз левша и саблю, естественно, держал в левой руке. Что же касается поврежденных пулями костей, то тут уж кому как повезло. Голицыну приходилось теперь учиться все делать только правой рукой, поскольку левая отказывалась слушаться, а у Муравьева была перебита локтевая кость и повреждены сухожилия, сгибающие пальцы. Кость, разумеется, срослась, рана затянулась розовой гладкой кожей, а пальцы… пальцы надо было каждый день разминать, массировать и заставлять
сгибаться. Кое-что уже получалось, но, тем не менее, он учился писать левой, и довольно успешно.
        Как бы там ни было, но похожесть ран быстро сблизила военных, несмотря на разницу в чине и возрасте - генерал заканчивал год тридцать шестой, а поручик только-только начал двадцать третий, - и они решили поселиться вместе. Это было дешевле в два раза, а за границей, как известно, каждая копейка на счету. Квартира состояла из трех комнат и стоила в сутки семь франков, или без четверти два рубля серебром. Да за каждый сеанс минерального душа приходилось отдавать три франка - дорого, но что поделаешь: Муравьеву надо было избавляться от последствий лихорадки, которую юный тогда подпоручик «заработал» в Варне, во время Турецкой кампании 1831года, и которая вот уже пятнадцатый год проявлялась в периодической слабости и стесненности в груди.
        Из тех же соображений экономии к ним напросился и Дурнов, двадцатипятилетний рыжекудрый крепыш. Офицеры хотели было отказать штафирке, но, увидев умоляющие голубые глаза при открытой белозубой улыбке на широком добродушном лице, согласились и ни разу не пожалели об этом. Дурнов оказался компанейским человеком, умеющим восторженно слушать суровые воспоминания воинов и рассказывать забавные истории о своих любовных приключениях в деревенской глуши. Из-за этих приключений маменька и отправила его «охладиться на водах», вот только денег дала всего ничего, дабы не искушать любимое чадо амурными похождениями в Европе: знала, старая, что, в отличие от рязанской деревни, тут за все надо платить.
        Молодые люди - а генерала в его тридцать шесть называть старым тоже было не резон - прекрасно проводили время до тех пор, пока однажды, после утреннего пития минеральной воды, не случилось то, что бывает в волшебных сказках да еще, пожалуй, в душещипательных дамских романах. По крайней мере, генерал Муравьев был убежден, что с ним ничего подобного произойти не может.
        В то утро они уговорились поехать в Кельн, или Колонь, как его по-старинному иногда называл Муравьев. Завсегдатаи курорта все уши прожужжали русским про тамошний собор, который строился уже шестьсот лет и по праву мог считаться восьмым чудом света. Да и само путешествие по железному пути - а дороги эти за двадцать лет покрыли почти всю Европу, - было чрезвычайно интересно. ВРоссии первую такую же построили восемь лет тому назад, она связала Петербург с Царским Селом и дачным Павловском, всего двадцать семь верст, и служила больше для развлечения.
        Извозчичья пролетка доставила их к ахенскому вокзалу минут за десять до прихода поезда. Дурнов как штатский отправился за билетами, а военные остались в привокзальном сквере, чтобы без суеты и спешки выкурить по малой сигарке.
        И тут Муравьев увидел… Нет, не увидел, а ощутил приближение чего-то необыкновенного, неизъяснимого. Такое чувство было у него уже однажды, в день коронации императора Николая Павловича, когда он, шестнадцатилетний воспитанник Пажеского корпуса, только-только получивший чин фельдфебеля, стоял в почетном карауле на пути следования императорской четы и многочисленной свиты в Успенский собор Московского Кремля, где по традиции венчались на царство все Романовы. ВМоскве в тот день находились тридцать восемь его товарищей по корпусу, и каждому великий князь Михаил Павлович, с недавних пор заведовавший всеми военно-учебными заведениями, вручил памятные серебряные медали с профилем молодого императора, но в почетный караул были назначены только тринадцать камер-пажей, лучшие воспитанники выпускного класса. Николаша очень этим гордился и, стоя на посту, тянулся изо всех сил, чтобы казаться выше своего невеликого роста и более соответствовать выпавшей на его долю торжественной миссии. Августовское солнце палило немилосердно, телу в суконном серо-зеленом мундире было тесно и душно, голова под форменной
шляпой взмокла, правая рука, вертикально державшая шпагу с эфесом на уровне груди, так и норовила опуститься, но юноша терпел, от напряжения почти не видя неторопливо проплывавшие мимо фигуры сановников. И вдруг… сердце как бы остановилось, потом забилось часто-часто, Николашу охватило предчувствие сладкого ужаса, он зажмурился и вслед за тем сразу распахнул вмиг прояснившиеся глаза. И совсем близко увидел веселую улыбку ослепительно красивой юной женщины. Левой рукой она обмахивалась небольшим страусовым веером, а под правую ее поддерживал сам великий князь Михаил Павлович.
        «Супруга, - понял Николаша. - Великая княгиня Елена Павловна…»
        Он поймал ее смеющийся взгляд и невольно улыбнулся в ответ.
        -Какой славный юноша! - сказала она мужу.
        -Кто? - обернулся Михаил Павлович и сверху вниз - был на голову выше - посмотрел на Николашу. - А-а, это - Николай Муравьев. - Великий князь славился великолепной памятью: став шефом лейб-гвардии Московского полка, он быстро запомнил в лицо и по именам не только офицеров, но и нижних чинов. А теперь еще и показал, что ему достаточно одного взгляда: ведь он видел Николашу только во время вручения медали.
        Камер-паж похолодел: он был наслышан о грубой солдафонской натуре великого князя и понятия не имел, как тот расценит столь фамильярный обмен улыбками с ее императорским высочеством. И, наверное, все его чувствования столь явно отразились на лице, что Михаил Павлович неожиданно фыркнул, отвернулся и, отходя, сказал юной жене:
        -Усердием не обделен. Если хочешь, он будет твоим камер-пажем.
        -Хочу, - долетело до Николаши. Он не поверил своим ушам, но - пришлось, потому что Елена Павловна, удаляясь, еще раз обернулась и помахала ему пушистым веером.
        С того дня великая княгиня то и дело оказывала покровительство своему избраннику: начиная с определения после окончания Пажеского корпуса прапорщиком в любимый императором Николаем Павловичем лейб-гвардии Финляндский полк и во множестве других случаев. АНиколай Муравьев, когда бы ни бывал в Петербурге, непременно наносил визит признательности своей благодетельнице; всегда стесненный в средствах, поскольку жил только на жалованье офицера, порою на последние деньги покупал ей букет цветов. И, принимая сей скромный дар, великая княгиня вряд ли догадывалась, что это еще и тайный знак обожания рыцарем своей дамы сердца. Неслучайно, дослужившись до генерала, отмеченный ранами и наградами, за девятнадцать лет ни на одну женщину не обратил пристального мужского внимания. Нет, разумеется, монахом он не был, а когда служил начальником отделения Черноморской линии, у него некоторое время постоянно жила одна особа, выдававшая себя за родственницу, но это было всего-то удовлетворение требований естества. И лишь теперь…
        Когда мимо куривших в привокзальном сквере офицеров быстрым шагом прошла девушка без шляпки, Муравьев не успел увидеть лица, заметил лишь, что в ее правой руке была небрежно свернутая, можно сказать скомканная, газета, крепко зажатая в кулачке. Ему буквально бросился в глаза именно этот побелевший от напряжения кулачок. И еще: должно быть, не случайно она шла под палящим солнцем простоволосая, без зонтика, что на курортах не приветствуется, и дамы, не говоря уже о юных девушках, тщательнейшим образом блюдут этот неписаный закон. Значит, она второпях выскочила на улицу, не думая о том, как выглядит в глазах окружающих, да и видела ли она окружающих? Он почувствовал, как тревожно защемило сердце, и пошел за ней. Голицын окликнул - генерал не отозвался, не оглянулся, похоже, даже не услышал.
        -Куда это он? - спросил подошедший с билетами Дурнов.
        Голицын пожал плечами:
        -Кажется, наш генерал пошел в атаку…
        -Без сабли? - пошутил завзятый ловелас.
        Поручик продолжил шутку:
        -В такой диспозиции сабля - только помеха, - но тут же добавил задумчиво и серьезно: - Однако что-то здесь не так…

4
        …Катрин шла по зеленой улице Ахена, не оглядываясь и сквозь слезы ничего не видя вокруг. Совсем недавно, каких-то полчаса назад, жизнь была прекрасна, мир - ярко-солнечный и распахнут широко-широко. Теперь он сузился и сжался до серого тротуара под серыми деревьями; навстречу промелькивали серые тени с серыми лицами под серыми зонтами; откуда-то долетел и потянул к себе пронзительно-серый гудок локомотива железной дороги.
        Катрин свернула с оживленной улицы в переулок, вьющийся между игрушечными домиками, утопающими в садах, и через минуту вышла к невысокой насыпи железной дороги, вдоль которой бежала натоптанная тропинка. Здесь Катрин остановилась и поглядела в одну, затем другую стороны. Она вспомнила, что где-то читала, как крестьянская девушка, обманутая возлюбленным, бросилась под поезд.
        Вдалеке из-за поворота показался тупой лоб локомотива под высоким перевернутым конусом трубы, равномерно выбрасывающей клубы черного дыма. Катрин пошла ему навстречу. Слезы ее высохли: с прежней жизнью надо было кончать, а для этого…
        Локомотив загудел, выбросив струю белого пара. Из окна почти по пояс высунулся машинист в черной куртке и черном кепи. Он размахивал руками и что-то кричал. Катрин сделала шаг в сторону, как бы успокаивая машиниста, но, когда до передних колес оставалось не больше трех-четырех метров, метнулась на рельсы…

5
        Муравьев отставал от девушки сажени на полторы, не больше. И всю дорогу ему казалось, что совершенно непонятным образом он ощущает ее нервную взволнованность. Впрочем, некогда было удивляться открывшимся способностям - ни на секунду не отпускало напряжение от ожидания опасности. И в последний момент он рванулся в невероятном прыжке, левой, здоровой рукой ухватился за складки платья, выдернул девицу буквально из-под набежавших колес, и они кубарем покатились с насыпи.
        Нарядные вагоны, постукивая на стыках рельс, катились мимо, из раскрытых окон выглядывали пассажиры, что-то кричали, а Муравьев, даже лежа на грязной щебенке, все боялся выпустить из пальцев скользкий шелк. В груди медленно плавился ледяной кусок ужаса от сознания, что мог бы не успеть.
        Девушка лежала ничком, не шевелясь: наверное, была в обмороке. В правой руке, откинутой тыльной стороной к земле, по-прежнему зажата газета: ветерок шевелил надорванный край.
        Муравьев осторожно перевернул спасенную на спину. Она дышала судорожно, со всхлипами, но глаз не открывала. Даже, как он заметил, прижмуривалась. Может, ей было стыдно за свой поступок и она по-детски старалась отдалить момент встречи взглядом со своим спасителем. Лицо не пострадало - и то хорошо, а грязные пятна на лбу и щеках - это от пыльной щебенки.
        Что же толкнуло ее под страшные колеса локомотива? Уж не в газете ли кроется жестокая причина? Похоже, горе, слепое горе толкало ее вперед и вперед и вытолкнуло, наконец, на железную дорогу.
        Девушка глубоко вдохнула, закашлялась и, повернувшись набок, зарыдала. Муравьев гладил ее по плечу и приговаривал по-русски:
        -Все в порядке, милая… все в порядке…
        Не поворачивая головы, она протянула ему газету. Это оказалась парижская «Монд», развернутая на странице, где в траурной рамке были напечатаны в несколько колонок имена и фамилии французских солдат и офицеров Иностранного легиона, погибших в сражении под Эль-Баядом. Муравьев знал, что в песках Западного Алжира идут кровопролитные бои с войсками мятежника Абд-эль-Кадира.
        -Кто? - спросил он уже по-французски.
        -Лейтенант Анри Дюбуа, - донеслось сквозь всхлипывания.
        Муравьев нашел это имя в первой колонке, вздохнул:
        -Ваш родственник?
        Девушка вытерла слезы и попыталась встать. Муравьев поддержал ее и поднялся сам. Они принялись отряхиваться.
        -Ваш мундир… он весь в грязи…
        -Да и ваше платье не лучше…
        Она посмотрела на него и слабо улыбнулась. УМуравьева все внутри оборвалось: девушка и без того была очаровательна, а улыбка, даже столь беглая, осветила ее глаза, губы, щеки, растрепавшиеся темные волосы, и вмиг это лицо заслонило все прошлое, даже преклонение перед великой княгиней Еленой Павловной. Он понял, что его жизнь с этой самой минуты полностью принадлежит ей, незнакомой юной француженке.
        -Позвольте представиться: генерал-майор Николай Муравьев.
        -Так вы - русский!
        Муравьев молча наклонил голову.
        -А меня зовут Катрин де Ришмон. - Она вздохнула, и глаза ее снова наполнились слезами. - Анри Дюбуа - мой кузен. Мы… мы любили друг друга…
        -Потерять любимого - это, конечно, очень тяжело. Примите мои соболезнования. Но… это совсем не значит, что и вы должны уйти из жизни… да еще таким ужасным способом.
        Катрин удивленно взглянула на него:
        -Я и не хотела уходить из жизни. Расстаться с прежней - да, собиралась, но вы помешали. Теперь мне с ней не расстаться…
        -Тогда я ничего не понимаю! Вы же бросились под поезд!
        -Ничего подобного! - Катрин взглянула в растерянные глаза «спасителя» и грустно улыбнулась. - Когда у нас в Гаскони проложили железную дорогу, Анри как-то сказал мне: если хочешь покончить с прошлым, надо перескочить через рельсы перед самым поездом, и поезд отрежет это прошлое. Вот и я хотела…
        -Но это же очень опасно! Стоило ли так рисковать!
        Катрин глубоко вздохнула:
        -Per crucem ad lucem, как говорит наш духовник, патер Огюстен. Он любит патетику.
        -А что это значит? - Муравьев не понимал латынь.
        -Через страдания - к свету! - усмехнулась девушка.
        Глава 3

1
        Выходя из гостиной, генерал в который раз подивился природной деликатности поручика Вагранова. Он конечно же слышал музыку и пение и, постучав, не стал вламываться с докладом в покои, как на его месте поступили бы многие адъютанты дворянского происхождения. И сейчас он стоял по правую сторону двери - крепкий, среднего роста офицер с грубоватым обветренным мужественным лицом, которое очень молодили небольшие пшеничные бакенбарды и такие же усы. «Крестьянский сын, мой верный наперсник», - с удовольствием подумал Муравьев.
        Увидев генерала, поручик встал по стойке «смирно», но без угодливого усердия:
        -Здравия желаю, ваше превосходительство!
        -Здравствуй, Иван Васильевич. Что ты чинишься к месту и не к месту? Когда нет посторонних, зови меня по имени-отчеству.
        -Слушаюсь, ваше превосходительство!
        Муравьев засмеялся, махнул рукой, спросил благодушно:
        -Ну что там у тебя?
        -Николай Николаевич, там полицейские пьяных привели…
        -Что?! - вскинулся Муравьев. Благодушие на лице мгновенно смыло багровой волной. - На часах еще десяти нет, а в городе уже пьяные!
        Оттолкнув Вагранова, он устремился к выходу.

2
        С пьянством у генерала были, можно сказать, особые отношения.
        Его первая отставка из армии после Польской кампании и четырех-месячного лечения болезней, накопившихся за четыре года военной службы (а он с детства, по причине хрупкости сложения и слабости здоровья, был подвержен всяческим простудам и воспалениям), привела к тому, что отец потребовал от него вступить в управление имением Стоклишки. Это имение в Виленской губернии пожаловано было императором своему статс-секретарю в пожизненное пользование. Сам Николай Назарьевич тоже вышел к тому времени в отставку с должности начальника личной Его Императорского Величества канцелярии и осел со второй женой Елизаветой Антоновной, урожденной Моллер, и тремя их дочерьми в своем селе Покровском, неподалеку от Шлиссельбурга. Он успешно занимался сельским хозяйством и полагал, что кто-либо из сыновей должен приложить свои силы к основательно запущенным Стоклишкам. Но свободным на тот момент оказался лишь самый старший - Николай; второй сын Валериан, недавний выпускник Пажеского корпуса, успешно продолжал военную службу в чине поручика, младшему, Александру, исполнилось только одиннадцать, он учился в Лицее.
        Пришлось двадцатидвухлетнему штабс-капитану в отставке впрягаться в помещичью лямку. Четыре года он старательно, как ему всегда было свойственно, тянул ее, но Бог, наверное, все же предназначал его для других трудов: на сельском поприще, не в пример военной службе, успехов не предвиделось. Из лета в лето Николая преследовали неудачи: неурожаи, обильные дожди, растущие долги (отец требовал отдавать ему накопленные неимоверными трудами деньги, все до копейки). В письме брату Валериану он жаловался с непривычной для его энергичной натуры тоской: «…все мои дела, все мои отношения, все мои обстоятельства, намерения, виды и расчеты так спутались, так затмились - и все мне на беду, все мне на горе, на неприятные хлопоты, - что я начинаю терять и терпение, и философию, и энергию…» Тогда-то он и познал, что такое безоглядное пьянство. Нет, конечно, он и раньше не прочь был распить бутылочку хорошего вина в офицерской компании; были случаи, что и перебирал, но - каждый день до полного затмения, да и не вино, на которое не было денег, а вонючую деревенскую сивуху - увольте! Это было противно его уму, натуре,
и тем не менее…
        Не однажды с содроганием душевным вспоминал Муравьев тот поздний октябрьский вечер, когда скакавший в Вильно по служебным делам брат Валериан заехал переночевать в отцовское имение. Поручика никто не встретил, поскольку в большом барском доме слуг почти не было - кухарка и камердинер Флегонт, крепостной Николая Назарьевича, отряженный к сыну с самого первого дня его службы в полку, давно спали. Валериан, не раз бывавший в Стоклишках и знавший, кто где обретается, сам разбудил конюха и сдал ему коня. Потом, звеня шпорами и, как ни странно, нигде ни за что не зацепившись в кромешной темноте, добрался до комнаты старшего брата.
        Николай сидел за столом, на котором горела единственная свеча в медном подсвечнике и стояли ополовиненный штоф толстого зеленого стекла и несколько тарелок - с квашеной капустой, солеными огурцами, жареной с мясом картошкой. В руке его посверкивала гранями большая хрустальная рюмка. Николай только что выпил и задумчиво вертел ее в пальцах. Увидев Валериана, он вскочил, опрокинув стул, нетвердо шагнул навстречу и припал к груди брата, обнимая его обеими руками. Потом поднял лицо - Валериан был выше на полголовы, - и они расцеловались. От Николая густо пахнуло сивушными ароматами.
        -Как я рад!.. Как я рад!.. - повторял он, помогая брату снять «николаевскую», с пелериной, подбитую кроличьим мехом шинель. Суконный, с опушкой, кивер Валериан небрежно кинул на диванчик у стены.
        Николай достал из настенного шкафчика еще одну рюмку, тарелку, вилку, устроил брата за столом. Хотел плеснуть из штофа, но Валериан остановил его:
        -Что ты пьешь всякую гадость?! - и вынул из внутреннего кармана шинели плоскую фляжку. - У меня тут арманьяк…
        Выпили по рюмке пряно пахнущей маслянистой жидкости - от удовольствия даже в носу защипало; Валериан в отсутствие лимона и сыра закусил огурцом и картошкой. Николай закусывать не стал, покрутил лобастой головой:
        -Стоило нектар переводить! Я уж лучше самогончику…
        -Не узнаю тебя, брат, - удивленно протянул Валериан. - Видно, частенько прикладываешься к штофу, коли у тебя с сивухой столь фамильярные отношения. Спиться не боишься?
        -Боюсь, - мрачно признался старший брат. - А что прикажешь делать, мой любезный Валера, ежели на каждом шагу терплю поражение за поражением? Вот - осыпалась пшеница, потому что нет денег, чтобы нанять крестьян на уборку. Ты же знаешь: крепостных в Стоклишках нет, а своих, из Покровского, папенька не дает… Коров никто не хочет брать в аренду, поскольку масло и разные там творог и сметана на рынке все дешевеют и дешевеют. Кому охота за гроши спину гнуть?! - Николай дрожащей рукой налил из штофа в свою рюмку, опрокинул в рот, выдохнул и бросил туда же щепоть капусты. Прожевал, глядя на дрожащий огонек свечи. Валериан молчал. Брат тяжело вздохнул. - А в казну платить очередной взнос - это полторы тысячи рублей, где их взять?! Ты знаешь, я давно уже похож на Сизифа с его камнем. Качу-качу его в гору, а он - рраз! - и вниз… И ко всему еще - полнейшее духовное одиночество!
        -Жениться тебе надо. Двадцать восемь лет уже…
        -Ага! Ты вон женился. Сколько я тебе советов давал, как строить отношения с родителями невесты, каждый день писал - а что толку? Папенька наш сказал: нет! - и все усилия пошли прахом… Да и не нравится мне никто.
        -Знаю, знаю, кто у тебя на сердце. - Валериан налил себе арманьяку, а брату - мутноватой жидкости из штофа. Встал. Николай тоже поднялся. - За здоровье великой княгини Елены Павловны!
        Выпили, сели.
        -Все, все мне опротивело! - Николай так резко стукнул рюмкой по столу, что у нее отвалилась ножка. Удивленно посмотрев на обломки, отодвинул их в сторону. - Представляешь, Валера, мне даже сны стали сниться препротивные. Вижу мертвых в гробах, все они полусгнившие и смотрят на меня… Поля вижу, засеянные сгнившей пшеницей… И люди вокруг меня, незнакомые, злобные… Раньше я мог сказать «что будет, то будет» и оставался спокоен в любых передрягах, а теперь постоянно предвижу худое, и все - представляешь? все! - сбывается.
        Валериан с изумлением смотрел на старшего брата - у того по щекам текли слезы. Николай двумя ладонями вытер их и по-детски шмыгнул носом:
        -Вот такие дела, брат: горюю и во сне, и наяву. Только бутылка и утешает…
        -Надобно тебе вернуться на службу. Попросись к Головину. Он теперь военный губернатор Варшавы.
        -Писал мне Евгений Александрович, приглашал…
        Николай познакомился с генерал-лейтенантом Головиным во время Турецкой кампании. Лейб-гвардии Финляндский полк, в котором Муравьев начал службу прапорщиком по окончании Пажеского корпуса, после взятия крепости Варны был отправлен обратно в Россию, но подпоручик Муравьев остался по причине болезни. А честно говоря, ему страшно хотелось поучаствовать еще и во взятии второй важнейшей турецкой крепости - Шумлы. Тут его приметил начальник 19?й пехотной дивизии, только что назначенный генерал-губернатором Варны, и взял к себе в адъютанты. Следует сказать, что юный подпоручик вовсе не желал быть «паркетным офицером»: он принимал живейшее участие в десантной операции в Бургасский залив, командовал взводом при взятии Сизополя и более чем исполнил свою мечту при штурме Шумлы - был в числе первых врывавшихся на три последних редута крепости. Теперь же он впервые вникал в дела гражданского и военного управления Варной. Причем со всей тщательностью, хотя и не был уверен, что эти знания и умения когда-нибудь могут пригодиться.
        Не забыл Головин про своего адъютанта и в Польскую кампанию, когда был назначен командиром 26?й пехотной дивизии. Живой ум, дипломатическая гибкость, проявленная юным порученцем в переговорах с командирами мятежников, стремление доводить любое дело до конца, мягкое отношение к солдатам и строгое, даже жесткое, блюдение чести офицера - все эти черты Муравьева оказались настолько близки чаяниям генерала, что он относился к Николаю, как к родному сыну, тем более что сына-то как раз у него и не было. Он весьма сожалел, что адъютант ушел в долгий отпуск, а потом и вовсе в отставку, но из виду его не выпускал, ведя хоть и не оживленную, но регулярную переписку.
        -А ты что решил? - отвлек брата от размышлений Валериан.
        -Да не решил я… Военной должности у него нет, обещает протекцию по гражданской части. Но это противно и моим правилам, и моему честолюбию - ты же знаешь, сколь оно у меня обширно. По моему разумению, лишь военный путь обещает рано или поздно возвышение, а на гражданской службе замараюсь сослужением со всякими канальями, унижу себя не только в глазах общества, но и в своих собственных…
        -А здесь ты погибнешь!
        -И то верно, брат, - вздохнул Николай. - Печень стала побаливать. Волей-неволей, а придется прислониться к Варшаве.
        …Муравьев стал чиновником особых поручений в комиссии народного просвещения Царства Польского, но пробыл в этой должности очень недолго. Головина назначили командиром отдельного Кавказского корпуса, и Муравьев не пожелал ни дня служить после его отъезда. Он вернулся в Стоклишки и еще сильнее затосковал по деятельной военной службе. Писал военному министру прошения о возвращении в армию, а именно - на Кавказ, где в то время от Каспийского до Черного моря кипела война с горцами. И27апреля 1838года определен был в чине майора к генералу от инфантерии Головину офицером для особых поручений.
        Провоевав под началом Головина два года в Дагестане и Чечне, получив серьезное ранение при штурме неприступной крепости Шамиля, тридцатилетний подполковник Муравьев был назначен на должность начальника отделения Черноморской линии, в связи с чем произведен в полковники. В состав отделения входила Абхазия - девять крепостей и укреплений, защищаемых линейными батальонами. Большая самостоятельность и несравнимо бoльшая ответственность в строительстве укреплений и организации экспедиций против немирных горских племен, при извечном муравьевском честолюбивом стремлении выкладываться полностью и того же требовать от подчиненных, в первую очередь от офицеров - а они не упускали случая пожаловаться на нового начальника командующему Черноморской линией генерал-лейтенанту Раевскому, - все это не однажды подводило полковника к нервному срыву. А лучшее лекарство от срыва - алкоголь. Отрезвил его, как ни странно это звучит, пьяный скандал, устроенный им подполковнику Филипсону, прибывшему по приказанию Раевского из штаба линии с инспекционными целями. Штаб находился в Крыму, в Керчи, в курортных, по мнению
Муравьева, условиях, и офицеры его чувствовали себя отнюдь не на кровопролитной войне, которую несли на своих плечах начальники отделений и их подчиненные. Накануне приезда Филипсона непокорные джигеты вырезали маленький гарнизон одной из башен; Муравьев был страшно расстроен, выпил лишнего и, когда подполковник поинтересовался успехами в покорении особенно воинственных убыхов - а успехи были, и немалые, за что вскоре Муравьеву был высочайше пожалован чин генерал-майора, - начальник отделения вспылил и выложил инспектору все, что думал о штабе, командовании линии, самих инспекциях и прочая, и прочая. Надо отдать должное Григорию Ивановичу Филипсону: он ценил и уважал Муравьева как хорошего администратора, скоро и усердно справлявшегося с делами своего отделения, и не стал докладывать наверх о случившемся. Сам же Николай Николаевич последующие два-три дня стыдился встречаться с подполковником и дал себе зарок никогда и ни при каких обстоятельствах не выпивать больше одной рюмки водки или бокала вина.
        Зарок свой он не нарушил ни разу. Более того, обнаружил в себе душевную потребность бороться с пьянством как со вселенским злом. Она особенно укрепилась после того, как по возвращении с заграничных минеральных вод его перевели в министерство внутренних дел и направили с ревизией в Новгородскую губернию. Вот где и пригодились знания и умения, полученные в Варшаве, вкупе с природной муравьевской тщательностью. Губерния была бедная, и бедность эта происходила не только от скудости земли или беспорядков в гражданском управлении, но и от повсеместного запустения из-за неумеренного пьянства. И потому одним из своих первых распоряжений по вступлении в должность тульского гражданского губернатора и военного губернатора Тулы (назначение состоялось 16июня 1846года) он ограничил время продажи спиртного в Туле и уездных городах. Нарушителям грозило суровое наказание.

3
        На нижних ступеньках высокого крыльца двухэтажного губернаторского дома в мундире и при шпаге стоял полицмейстер. Всем своим видом он был устремлен вверх, к парадному входу. Позади полицейские держали под руки двух пьяных мужиков. Быстро вышедший, можно сказать выскочивший, на крыльцо губернатор не удостоил их даже взгляда. Увидев начальство, полицмейстер резво бросил правую руку к треуголке; полицейские вытянулись, не выпуская, однако, задержанных.
        -Господин полицмейстер, я приказывал пресекать пьянство?! - закричал Муравьев, покраснев от гнева.
        -Так точно, ваше превосходительство, - обмирая, снова отдал честь полицмейстер. - До десяти часов в будние дни никому ни капли!
        -Двадцать плетей каждому, для острастки. А целовальнику, каналье, - сорок, чтобы знал, кому и когда наливать.
        -Права не имеете, - угрюмо сказал один из пьяных. - Мы не крепостные.
        Муравьев так удивился, что посмотрел на мужиков сначала через перила, потом спустился по ступенькам и встал перед ними, заложив руки за спину и внимательно вглядываясь в каждого. Один из них, широкоплечий и коренастый, был в просторной полотняной рубахе, перехваченной плетеным шерстяным пояском, плисовые штаны под коленями упрятаны в онучи, на ногах - лапти. Из круглого выреза рубахи выпирала мощная, красная от загара шея, на которой крепко сидела русоволосая голова, стрижеенная под горшок. Ярко-рыжая борода закрывала половину круглого лица, на котором выделялись толстый нос и голубые глаза. Второй, смуглый, черноусый и черноволосый, примерно среднего роста, одет был по-европейски - в клетчатую рубашку с отложным воротником, серую куртку, полосатые брюки навыпуск, на ногах грубые башмаки на толстой подошве, на голове суконная фуражка. Для российской глубинки, каковой, по сути, являлась Тульская губерния, мужик этот был фигурой чужеродной, отметил Муравьев, вон, и одет так, как будто только что прибыл откуда-нибудь из Англии или Германии. Его и мужиком-то называть было как-то неуместно. Во Франции
ему запросто говорили бы «месье», подумалось вдруг генералу. Ну, так то во Франции. Там, кстати, водкой с утра не нажираются.
        И от этой мысли он снова взъярился:
        -Значит, я не имею права тебя уму-разуму учить? А ты имеешь право жизнь на водку менять?
        -Моя жизнь. Захочу - пропью, захочу - Отечеству отдам, а захочу - на франки обменяю. И вообще: я - французский подданный.
        -Вон, значит, ты откуда явился. Но там, друг любезный, человек знает не только свои права, но и обязанности. А с утра пьют лишь бродяги да бездельники. Добавьте ему еще десяток! - жестко сказал губернатор и недобро усмехнулся, встретив яростный взгляд чернявого. Рыжебородый вздохнул и понурил голову.
        -Ваше превосходительство, - подал голос с крыльца вышедший следом за губернатором Вагранов, прерывая процедуру наведения порядка, - этот рыжий - столяр знатный Степан Шлык, он всю вашу мебель изготовил….
        -Господин поручик, - ледяным тоном отчеканил Муравьев, - прошу не вмешиваться. Поблажек от меня не будет никому. Если мастер с утра пьян - тем хуже для него.
        В раскрытые ворота ворвался конник - офицер-фельдъегерь. Его мундир и ботфорты были покрыты пылью, на бритом лице потеки пота оставили грязные следы. Не слезая с лошади, фельдъегерь вскинул два пальца правой руки к козырьку высокого кивера, а левой вынул из кожаной сумки на груди и подал Муравьеву небольшой пакет под сургучной печатью.
        -Господин губернатор, срочная депеша от министра двора его императорского величества. Ответ ожидается немедленный.
        Муравьев вскрыл пакет, пробежал глазами короткий текст, из которого явствовало, что император Николай Павлович по пути на юг проследует через Тулу 5сентября ночью без остановки, а господину губернатору надлежит явиться на прием поутру на ближайшей за Тулой станции.
        Сердце облило холодом: почему государь не пожелал остановиться в Туле? Губернатор еще в августе был извещен министром внутренних дел Перовским о путешествии царя на юг и, естественно, готовился к его проезду тщательнейшим образом. А тут вдруг… Неужто что-то из его действий на высоком посту вызвало монаршее неудовольствие?! Кляузников из губернских чиновников, конечно, более чем достаточно: многим он, Муравьев, за год успел наступить на любимую мозоль. Особенно взяточникам - столько развелось их в каждом присутствии, не приведи Господь! И каждый, не щадя живота своего, печется о деле государевом, о благе народном. С-сукины дети!..
        -Передайте его высокопревосходительству: все будет исполнено в точности, - произнес генерал, четко разделяя слова. - Поручик Вагранов, позаботьтесь о смене лошади.
        Вагранов легко сбежал с крыльца, скрылся за углом дома - там была личная конюшня губернатора - и через минуту появился уже верхом. Фельдъегерь снова откозырял, и они унеслись вдаль по улице.
        Муравьев проводил их задумчивым взглядом и обернулся к полицейским:
        -А вы исполняйте, что приказано.

4
        Мужиков приволокли в полицейскую часть, в съезжую избу, где все было заранее приготовлено к возможным экзекуциям: через равные промежутки стояли три широкие лавки, потемневшие и выглаженные до маслянистого блеска многими обнаженными телами; на бревенчатой стене висели кнуты и плети, в ушате мокли розги.
        Муравьев не знал столяра в лицо, потому что дела с ним вели Вагранов, бывший в доме за управляющего, и Екатерина Николаевна, но имя слышал. А спросить, как зовут второго задержанного, ему и в голову не пришло, - но полиции они были хорошо известны оба. И не потому, что мужики нарушали какие-то установления, - нет, за исключением злополучной утренней выпивки, никаких грехов за ними не водилось. Просто рыжебородого Степана Шлыка, почитай, вся Тула действительно знала как мастера золотые руки, а черноусый Григорий Вогул был у него на подхвате. Вогул полгода тому назад объявился в Туле и был немедленно взят под пригляд полиции. Родом он оказался из уездного городка Ефремова, сын лекаря из крепостных, получившего «вольную» со всем семейством за излечение хозяина от какого-то смертельного недуга, а вот паспорт имел французский на имя Жоржа Вогула. Все отметки о пересечении границы были на месте, но сам приезд «Жоржа» вызывал недоумение и недоверие: что он тут забыл? Объяснение, что, мол, пригнала тоска по родине, которую покинул семь лет назад, отправившись в Германию учиться медицине, что немало
горького хлебнул на чужбине и теперь хочет надышаться родным воздухом, прежде чем вернется в Европу для продолжения медицинского образования, воспринималось полицейскими чинами как сумасшествие. Но - придраться было не к чему, и его не трогали.
        А выпили они со Степаном от усталости: всю ночь не покладали рук, заканчивая заказ одного купца - огромный буфет красного дерева. Между прочим, мебель губернатору делали втроем - третьим был сын Степана Гринька - по собственноручным рисункам Екатерины Николаевны, и гарнитур получился такой стильный (хозяйка назвала его «empire legere»[1 - Легкий ампир (фр.).]), такой изящно-фигурный, что все, кто бывал в доме губернатора, не верили, что эти столы, стулья, кресла, диваны не прибыли из Франции, а сработаны тульскими мужицкими руками. После этого у Шлыка не было отбоя от заказчиков; вот и сахарозаводчик Баташов заказал буфет.
        Утром точно в срок столяры сдали работу, получили расчет и отправились отдыхать. А по дороге завернули в кабак, дабы слегка воспарить. И выпили-то всего ничего, но вдруг разморило, а тут - полиция. По правде говоря, их бы отпустили восвояси - кому нужны лишние хлопоты? - но на беду попались на глаза полицмейстера, а тому приспичило выслужиться перед губернатором: вот, мол, как зорко он следит за порядком. Ну и получилось то, что получилось.
        Привели целовальника. Лысый жидкобородый мужичок в суконной, обшитой бархатом поддевке и юфтевых сапогах обливался слезами и без конца крестился.
        -Ну, мужики, не повезло вам, - сказал участковый пристав. Полицмейстер убыл в управление, и он остался за главного. - Разоблачайтесь до пояса и ложитесь на лавки.
        Горестно вздыхающий Шлык и всхлипывающий целовальник покорно разделись и улеглись. Вогул и не подумал подчиняться - стоял, скрестив руки на груди.
        -А тебе, француз, особое приглашение требуется? По-русски уже не понимаешь?
        -Права не имеете, - процедил Григорий. - Я буду жаловаться.
        -Вот выпорем и - жалуйся за милую душу. На губернатора. Он, такой-сякой, пьянствовать не дает. Можешь по министерству внутренних дел жаловаться - самому Перовскому, можешь прямо императору писать. По-французски. Он поймет.
        Полицейские прыскали в кулак, а Вогул еще больше мрачнел, представляя, каким жалким и смешным он выглядит в глазах этих простецких служак. Ну, подумаешь, тридцать плетей! Это тебе не сотня шпицрутенов, когда вся спина превращается в кровавое месиво, и потом месяц валяешься на больничной койке. Но там, в Иностранном легионе, среди боевых товарищей, шпицрутены не были унижением, а здесь, на родине, эти ничтожные плети кажутся нестерпимыми…
        Приставу надоело ждать, и он подал знак полицейским. Вогулу заломили руки, сорвали с него куртку и рубашку, так что посыпались пуговицы, и бросили тело на лавку, зажав руки и ноги.
        И все обомлели. Спина Григория от лопаток до пояса представила глазам страшную мешанину красно-сизых рубцов. Пристав крякнул:
        -А ты, друг любезный, не музавер? - Музаверами на Тульщине, Орловщине иногда называли злодеев. - Где это тебя так разуделали?
        -Не ваше дело, - сквозь зубы выцедил Вогул.
        -Не наше, - согласился пристав. - Пока - не наше, а там - как Бог даст. Только будь ты к нам поотзывчивей, и мы бы вошли в твое положение. А так, друг ситный, - не обессудь…
        Но, несмотря на безжалостные слова, пристав дал знак исполнителю: ты, мол, не усердствуй. Кнутобоец на съезжей был умелый. Выбрал для Вогула плеть помягче, без узлов, и не хлестал, а будто прикладывал ее то так, то этак. За тридцать ударов - на спине ни одной полоски. Вогул удивился, поднял голову и встретился взглядом с приставом - тот усмехнулся и подмигнул. Но Григорий благодарности не преисполнился: глаза его оставались мрачными и отчужденными.
        После тридцатого удара полицейские отпустили его руки и ноги. Вогул медленно поднялся, надел рубашку, взял куртку и вышел во двор, сел на лавочку. Кто-то из служивых вложил ему в руку собранные с полу пуговицы. Вогул мельком глянул на них, сунул в карман. Где-то внутри груди в пустоте гулко стучало сердце, на душе было мерзко. Сквозь листву берез, еще не тронутую осенью, щедро светило солнце, но мир казался серым и отвратительным. Ненависть слепила глаза. Ненависть к самодовольному и чванливому губернатору, ненависть к самому себе, дураку, истосковавшемуся по родным березкам. Ну, вот они, березки, шепчутся, заигрывают с ветерком и дела им нет до тебя и до твоих мучений. Чем же они тебе родные? Нет, тысячу раз прав был лейтенант Анри Дюбуа: родина там, где тебе хорошо. Где ты сыт, обут, одет, где у тебя есть женщина, где тебя уважают, черт возьми! А ты расслюнявился: ностальжи, ностальжи, - бросил свою ласковую Сюзанну и прискакал к отцу-матери, к родителям еще не старым. А вот шиш тебе - нету ни отца, ни матери: три года как ночью дом сгорел и они вместе с домом. Осталась одна сестра Лизавета,
девка-вековуха, в избушке-засыпушке, сооруженной вокруг оставшейся после пожара печи на окраине Ефремова. Поплакали с сестрой на могиле родительской, отдал ей Григорий все деньги, что были с собой, и подался в Тулу, чтобы заработать на обратную дорогу во Францию. Тут Шлык его и прибрал. То ли потому, что жили когда-то Шлыки и Вогулы на одной улице в Ефремове, то ли потому, что пришелся Вогул тёзой его единственному и любимому сыну, семнадцатилетнему Гриньке. А скорее всего, и по-первому, и по-второму.
        Ах, Шлык, Шлык… Угораздило же тебя соблазниться чаркой водки с утра пораньше. Вот и расплачивайся теперь собственной шкурой. Хорошо, Гриньку с собой не взял на расчет: пожалел - уж больно сладко спал парень перед вечоркой с девками. А то бы и ему всыпали. Вон отца порют - только плеть свистит…
        Со Шлыком и целовальником обошлись на съезжей несравнимо круче, чем с Вогулом, хотя тоже без крови. Степан выдержал порку стоически. Сам встал, оделся, поклонился приставу. А вот целовальник взвизгивал после каждого удара, на семнадцатом затих - обеспамятел. Пришлось приводить его в чувство, окатив водой из ведра.
        …Вогул и Шлык брели по пыльной улице.
        -Попомнит меня губернатор, - мрачно сказал Григорий. - На узкой дорожке нам не разойтись.
        -Да ладно тебе, Вогул, - уныло откликнулся Степан. - Учили-то за дело. Нашему брату, значитца, волю дай - все пропьем. Музда[2 - Узда (местн.).] нам надобна, музда.
        -Эх, ты, темрий[3 - Темнота (местн.).]! - усмехнулся Вогул. - Узда ему надобна, а не воля вольная. Я, Степан, вдосталь ее хлебнул, воли-то, и ничего, не пропил. И не генералу учить меня уму-разуму… Я - сам себе генерал. В умных-то странах так живут.
        -Так то - в умных… - вздохнул Степан. - А все ж таки ты губернатора не трожь. Он здесь всего-то год с прибытком, а столько доброго изделал…
        -И чего же он такого доброго сотворил? - ядовито спросил Вогул. - То ли я не знаю! О тюрьмах позаботился, лес запретил рубить, собрался пристани на Оке устраивать… Так он по должности обязан о том заботиться. За это его благодарить?!
        -А почему бы и нет? В тюрьмах тоже небось не свиньи обретаются. И леса изводить - чего хорошего? И пристани, значитца, надобны. А мостовые в городе - разве ж не лепо? А еще, люди сказывают, он царю писал супротив крепостной повинности и помещиков тульских звал подписаться…
        -И что, нашлись дураки?
        -А и нашлись! Князья Голицыны, Норовы, кто-то еще… Только, значитца, мало их. Царь, навроде, ответил: вот ежели б все подписались, он бы крепостных освободил…
        -Ежели бы да кабы, да выросли бы во рту грибы, то был бы не рот, а целый огород. Мало ли обо что языки мочалят - разве можно всему верить?
        -Люди зазря говорить не будут, - упрямо сказал Шлык. - Вона, сказывают: царь нашего генерала надо всей Сибирью начальником ставит.
        -Бедная Сибирь! - скривился Вогул.
        Глава 4

1
        В тот же вечер, ближе к полуночи, губернатор Муравьев не спеша облачился в парадный мундир, проверил ордена, пристегнул генеральскую полусаблю, перед зеркалом выправил на голове треуголку с плюмажем. Екатерина Николаевна и Вагранов придирчиво осмотрели экипировку, расположение орденов на мундире. Их было немало: две степени Святой Анны - с бантом и императорской короной, две степени Святого Владимира (один с бантом), полный Святой Станислав (один с короной) да серебряная Георгиевская медаль и знак отличия за военное достоинство…
        -Иван, как ты думаешь: может, мне вместо полусабли золотую шпагу наградную взять? - раздумчиво спросил губернатор.
        -Оно бы, конечно, лучше. Сабля - по чину, а шпага - за храбрость! С самим императором говорить, - по моему разумению, особая храбрость нужна, - осторожно отозвался верный наперсник.
        Екатерина Николаевна не поняла, о чем они говорят, и переводила вопросительный взгляд с одного на другого. Муравьев заметил и засмеялся:
        -Мы говорим, не стоит ли на всякий случай защититься, - пояснил он по-французски жене. - С помощью золотой шпаги.
        Муравьева оценила шутку и тоже засмеялась.
        -Ви объязательно верньотесь победителем, - старательно выговорила она. - Так, Иван?
        -Так точно, матушка Екатерина Николаевна! Генерал вернется только со щитом!
        -Вашими устами да мед пить, - грустно усмехнулся генерал, но нарушать устав не стал. Шпага, полученная им за храбрость в сражениях с мятежными поляками шестнадцать лет тому назад, осталась висеть на стене в губернаторском кабинете.

2
        Императорский поезд из двух десятков карет, колясок и прочих служебных повозок не остановился ни на ближайшей к Туле станции, ни на следующей. Николай Павлович торопился, но куда и почему - никто не знал. Может быть, имелся какой-то политический резон, однако император не поделился им ни с кем. Ни с канцлером и министром иностранных дел графом Нессельроде, ни с военным министром светлейшим князем Чернышевым - и тот и другой остались в Петербурге, ни даже с человеком доверенным, поскольку во многом мыслил с ним одинаково, министром внутренних дел Перовским, который всю эту дорогу сидел с царем в одной карете. А скорее всего эта спешка была еще одним проявлением неуемной натуры Николая Павловича. Она, эта натура, руководила им, когда он самолично командовал разгромом мятежников на Сенатской площади; когда два года спустя возглавил поход против Турции и всю кампанию был фактическим главнокомандующим, хотя номинально им числился генерал-фельдмаршал Витгенштейн. Она же главенствовала, когда царь живо занимался строительством железной дороги в Царское Село, а теперь - большой, двухпутной, которая скоро
соединит две столицы. По сути, пробыв на троне двадцать два года, император так и не обучился тонкостям отношений в высшем свете, остался прямолинейным офицером и военным инженером. Одни им восхищались, другие называли солдафоном (благодаря тайной полиции, он знал о тех и других, но не обращал внимания). Рассказывали байку, как он, после доклада главноуправляющего путями сообщения графа Клейнмихеля о спорах по пунктам прохождения на местности железной дороги Петербург - Москва, соединил на карте линейкой обе столицы и прочертил карандашом маршрут. Некоторые добавляли при этом: мол, чем не Александр Македонский с его Гордиевым узлом? Он не любил, когда с ним хитрили, скрывали правду; над серьезными вопросами долго думал, но, если принимал решение, требовал быстрого и неукоснительного исполнения. В общем, о нем никоим образом нельзя было сказать по-пушкински - «правил, лежа на боку». Император и спал-то совсем помалу. В его рабочем кабинете за ширмой стояла походная койка, застеленная суконным солдатским одеялом: засиживаясь за полночь над сложными государственными вопросами, Николай Павлович нередко
падал на нее, не раздеваясь, а сняв лишь сапоги, и отдавал Морфею три-четыре часа отдыха. Впрочем, койка сия знавала и романтические встречи, но об этом, естественно, помалкивала.
        Император прикрыл глаза, вспомнив вечер накануне отъезда из Петербурга. Он уже, что называется, голову сломал, ища, кого назначить новым генерал-губернатором Восточной Сибири. Бывшего до того десять лет на этом посту генерал-лейтенанта Руперта сенаторская ревизия во главе с графом Толстым уличила в таком множестве злоупотреблений, вплоть до мздоимства, что новый канцлер Нессельроде, человек весьма щепетильный в отношении чиновничьей честности, настоятельно предлагал предать генерала суду: мол, «он не может оставаться в нынешнем своем звании и пользоваться далее доверенностью правительства по управлению отдаленным краем». Однако, зная об особой приязни императора к боевым офицерам, защитники Руперта упирали на заслуги его в войнах с Наполеоном и Турцией, и Николай Павлович решил спустить все на тормозах, уволив проворовавшегося вояку в отставку «по прошению», то есть с полным пенсионом.
        Но уволить-то легко, а кого на освободившееся место? Восточная Сибирь, этот громаднейший край от Енисея до Тихого океана, не могла долго оставаться без правящей руки, а рука требовалась крепкая и жесткая, может быть, даже жестокая, чтобы приструнить распоясавшихся мздоимцев и казнокрадов, охранить интересы великой России перед лицом не только Китая и Японии, но и рвущихся к азиатским берегам океана Франции и Англии. Кто же, кто же, кто же сможет выполнить эту невероятной трудности миссию?! Лев Алексеевич Перовский осторожно предложил молодого генерал-майора Муравьева, уже год управлявшего Тульской губернией.
        Император поморщился:
        -Но ты же знаешь, как я отношусь к Муравьевым. Сколько их участвовало в мятеже на Сенатской? Восемь? Восемь офицеров в одночасье нарушили присягу, данную престолу и Отечеству!..
        -Но, государь, один из замешанных в декабрьском бунте, Михаил Муравьев, по вашему же назначению с тридцать первого по тридцать пятый годы был даже гродненским губернатором, а потом возглавлял Департамент…
        -Да помню я, помню, кого сам назначал, - раздраженно перебил император министра. - ВГродно требовался хороший конюший - дабы взнуздать этих норовистых польских жеребцов, что тот Муравьев и исполнил… Сибирь же - совсем иное дело!..
        -Вот именно, иное, ваше величество. Просторы сибирские неохватны, инородцев много, с китайцами надобно ухо востро держать. Да и о возвращении Амура, восточного крыла России, пора подумать. А это все по силам лишь молодому, поистине героическому человеку, каковым, по моему разумению, показал себя генерал-майор Муравьев, старший сын ныне покойного Николая Назарьевича Муравьева… Кстати, бывшего при вас статс-секретарем. Генерал Муравьев блестяще проявил свои административные качества при ревизии Новгородской губернии и на посту тульского губернатора, а кроме того, он - способный дипломат. Во время Польской кампании по поручению генерал-лейтенанта Головина вел переговоры с Ромарино и другими польскими мятежниками на предмет их сдачи русским войскам, а в Абхазии ему фактически одному удавалось без сражений замирять воинственных убыхов и джигетов…
        Николай Павлович слушал министра, не перебивая, потом жестом остановил его горячую речь.
        -Ты так за него ратуешь, словно он - твоя единственная надежда на поприще внутренних дел.
        Сказал серьезно, без тени улыбки, но чуткое ухо Льва Алексеевича уловило усмешливую иронию. И ответил министр в том же духе:
        -Надежд много, да не все сбываются, ваше величество…
        -А эта, думаешь, сбудется?
        -Уверен, государь!
        -Ладно, подумаю. Ты на меня, Лев Алексеевич, не дави…
        На том разговор и кончился. Император думал, вертел в уме и так и сяк разные кандидатуры, но к окончательному решению пока не пришел. А накануне отъезда, поздним вечером, в рабочий кабинет Николая Павловича постучала милая его сердцу невестка Елена, жена младшего брата Михаила.
        Он встретил ее на пороге, словно ждал этого визита. Да что скрывать, конечно, ждал, поскольку брат еще утром ускакал в Москву, а затем и далее, - проинспектировать подведомственные ему армейские части и военные учебные заведения, если вдруг императору захочется их посетить. Ждал, потому что нежно любил Елену, красавицу и необыкновенную умницу, любил с ее первого приезда в Россию, когда она, шестнадцатилетняя принцесса Вюртембергская Фридерика Шарлотта Мария, стала невестой Михаила. Сам Николай к тому времени был уже семь лет как женат на принцессе Прусской Шарлотте Каролине, в православии принявшей имя Александры Федоровны, и имел сына Александра и дочерей Марию и Ольгу. Но, увидев будущую невестку, ощутил жутко болезненный укол в сердце и с удивлением понял, что это - укол зависти и ревности. Он уважал свою жену, исправно исполнял супружеский долг и даже привычно откликался на ее, в общем-то, традиционные ласки. Понимал, что положение обязывает следовать завету бабки Екатерины Великой - Романовым жениться на принцессах и выходить замуж за принцев исключительно немецкой крови, ибо это гарантирует
хорошую наследственность и прочность семьи, а следовательно - незыблемость императорского дома.
        Всего лишь через два с половиной года, в декабре 1825?го, Николай убедился, что бабка была абсолютно права. Единственный случай нарушения этого правила - развод великого князя Константина Павловича с женой, бывшей герцогиней Саксен-Кобургской Юлианой (в православии Анной Федоровной), и женитьба на польке Иоанне Грудзинской, вдове князя Ловича, лишил его права на престол и едва не привел к крушению империи. Во всяком случае, потряс до основания все российское общество.
        Но тогда, весной 23?го, он готов был рвать и метать, что не может бросить все и бежать с юной принцессой на край света, хотя бы в ту же Америку, где, как он слышал, все равны и можно жениться без счету и на ком угодно. Тем более ему стало обидно за свою несвободу, когда Фридерика ответила на его чувства. Подтянутый мечтатель-инженер в военном мундире оказался гораздо ближе ее возвышенной душе, нежели с головой погруженный в грубую армейскую жизнь шеф лейб-гвардии Московского полка. Впрочем, Михаил не был лишен остроумия (его словечки и шутки частенько гуляли по обеим столицам и не только среди военных), а порою проявлял и широту благородной натуры. Однако пресловутая немецкая законопослушность заставила ее отвергнуть романтическое предложение Николая. В то же время принцесса не отвергла его самого, и они стали тайно встречаться. Результатом этих встреч, как уверяла любовника Елена Павловна, были рожденные за три года подряд три дочери - Мария, Елизавета и Екатерина. Потом страсти несколько поутихли, встречи стали реже, поскольку обоих вдруг захватили дела. Молодому императору пришлось воевать - то
с Персией, то с Турцией, то с польскими мятежниками, а великая княгиня увлеклась общественно-полезными занятиями, среди которых на первом месте был литературно-политический салон, регулярно сотрясаемый спорами о судьбе России, а из прочих - поддержка науки, медицины, искусства. И следующие две дочери появились уже после четырехгодичного перерыва и с разницей в три года - как бы плоды размеренной семейной жизни. Появились - и умерли: Саша в годовалом возрасте, а Аннушка - в год и пять месяцев. Явно были отпрысками Михаила, который, будучи внешне весьма крепким, на самом деле легко подвергался различным болезням. Правда, Лизанька и Машенька тоже ушли рано, не дожив до двадцати, но у одной, меньше года прожившей в браке с герцогом Нассауским, причиной стали тяжелейшие роды, а у другой - скоротечная чахотка. Бедной Елене Павловне, не успевшей снять траур по Лизе, пришлось скорбеть по Маше.
        Николай Павлович, сам три года как потерявший дочь Александру (муж-дурак, ландграф Гессен-Кассельский, не уберег: на седьмом месяце беременности повез жену кататься, и коляска опрокинулась), тихо, стиснув зубы, печалился об утрате девочек - все были красавицы и умницы, только бы жить да радоваться…
        -Здравствуй, Николя! - тихо сказала Елена Павловна, переступив порог и припав к широкой груди императора. В кабинете было жарко, мундир Николая расстегнут, ворот белой шелковой рубашки распахнут.
        Он обнял ее, поцеловал в лоб и бережно проводил к креслу. Усадил, опустился на пол и, как когда-то давно, в пору их первых встреч, положил голову ей на колени. Он помнил, что она любила запускать пальцы в его густые волнистые волосы и ласково перебирать их. И она не забыла: пригладила разметавшиеся пряди, выделила одну:
        -Вот уже и волосы седые, а ты все такой же.
        -Ну, не совсем… Четырежды дед - что-нибудь да значит.
        -Это не твоя заслуга, а цесаревича, - откликнулась Елена Павловна.
        Он по интонации понял, что она улыбается, промолчал, устраивая голову поудобней, поерзал щекой по черному атласу траурного платья. Она наклонилась и поцеловала его в висок.
        Тихо потрескивая, горели свечи в бронзовых шандалах на рабочем столе, заваленном бумагами. В раскрытое окно заглядывал ангел с высоты монферрановского Александрийского столпа. Грустная нежность невидимым облачком окутывала слившиеся фигуры мужчины и женщины, растворяла все желания, кроме одного - чтобы это единение длилось вечно.
        Неожиданно громко в устоявшейся тишине захлопали крылья, и на подоконник плюхнулась взъерошенная сорока. Быстро оглядевшись по сторонам, перепрыгнула на стол, туда, где на краю стояла пустая чайная чашка на блюдце, а рядом лежала серебряная ложечка. Сорока схватила клювом блестящую вещицу, и сильные крылья мгновенно унесли ее в сизые сумерки августовской ночи.
        -Вот воровка, - беззлобно сказал Николай Павлович и поднял голову. - А так было хорошо!
        Он легко для своих лет - пятьдесят один; ни дед, ни отец, ни старший брат столько не прожили - поднялся с пола, прошелся по кабинету, разминая суставы, и остановился у стола, окидывая взглядом груды бумаг. Оглянулся через плечо на гостью, которая осталась сидеть, уронив руки на колени:
        -Извини, дорогая, что я вот так… пасторально… Голова распухла - не могу решить, кого в Восточную Сибирь назначить…
        Елена Павловна улыбнулась:
        -Если позволишь, есть у меня кого подсказать… - У нее и через двадцать с лишним лет жизни в России проскальзывали неправильности речи. - Ты должен его помнить… Николай Николаевич Муравьев, тот, который был моим камер-пажом…
        -А теперь он - генерал! И ты до сих пор ему покровительствуешь!
        -Николя, поверь, я немного разбираюсь в людях и политике. Я думаю, Муравьев - тот, кто тебе нужен на этот пост.
        От волнения она раскраснелась и стала еще красивей. Император почувствовал, как в нем разгорается желание. Тряхнул головой:
        -Уговорила!
        Он шагнул к креслу. Елена Павловна протянула руки навстречу…

3
        Николай Николаевич догнал императорский поезд лишь на третьей от Тулы почтовой станции, Сергиевской. Здесь рядом со станцией находился постоялый двор с хорошими комнатами для отдыха проезжающих. Генерала к императору с ходу не пустили - Николай Павлович изволил почивать, - поэтому он остался прогуливаться около гостиницы, а Вагранов с кучером, на случай скорого отъезда, отвели тройку, запряженную в коляску, поближе к выезду из обширного конного двора, заставленного сейчас экипажами.
        Розовое ото сна солнце вставало над недалеким лесом. По двору сновали люди - одни с дорожными сумками и ящиками в гостиницу и обратно к повозкам, другие с корзинами и коробками в трактир, занимавший пристройку к гостинице. Видимо, срочно готовился завтрак. Двери трактирной кухни были распахнуты, и наружу изливались тревожащие желудок запахи.
        Вагранов раскрыл вместительный саквояж, заполненный снедью на дорогу, вручил кучеру солидный кусок жареной курицы и ломоть хлеба, расстелил на облучке льняную скатерку, выставил бутылку французского вина и два стакана толстого стекла, разложил пирожки с разной начинкой, ту же курицу, огурчики малосольные и позвал губернатора:
        -Николай Николаевич, пожалуйте откушать.
        Муравьев подошел, глянул на походный стол и махнул рукой:
        -Кусок в горло не полезет. А вы ешьте, ешьте…
        И снова отправился мерять шагами ширину гостиницы - от угла до угла.
        Недолгое время спустя на крыльце показался Перовский - в министерском сюртуке, но без треуголки, простоволосый. Широко зевнул, перекрестив рот, увидел идущего от угла к крыльцу Муравьева и легко сбежал навстречу:
        -Николай Николаевич, а мы вас ждем. Государь уже на ногах.
        -А я давно… - растерянно сказал Муравьев и даже пошатнулся от облившей сердце дурноты: надо же, императора заставил ждать!
        Лев Алексеевич дружески взял его за плечи обеими руками:
        -Ну-ну, дорогой, не надо так тушеваться. Вы же боевой генерал! Здравствуйте!
        -Здравствуйте, Лев Алексеевич, - сипло сказал Муравьев и откашлялся.
        -Ну, идемте, идемте, а то и вправду запоздаем…

4
        Николай Павлович стоял посреди комнаты, покачиваясь с носков на пятки и улыбаясь. Он как заснул, так и проснулся в прекрасном настроении, снова и снова вспоминая минуты, проведенные с Еленой. Еленой Прекрасной. Поистине дочерью Зевса и Леды. Он, как Парис, похитил ее у Менелая-Михаила, но Троянской войны не будет. При дворе все тайное очень быстро становится явным, словно стены дворцов имеют глаза и уши, поэтому брат, наверное, знает о «похищении», но мирится с этим и, похоже, даже не обращает внимания. С юных лет у Михаила была одна непреходящая любовь - армия, он круглые сутки жил ее заботами и сильно раздражался, когда его отвлекали от обустройства крепостей и учреждения кадетских корпусов, создания новых видов артиллерии и стрелкового оружия, организации гальванических и военно-телеграфных команд и от многих-многих других весьма важных дел. А жена и дети как раз и относились к отвлекающим моментам. Поэтому Николай Павлович не испытывал перед братом ни малейших угрызений совести по поводу своих отношений с Еленой и лишь безусловно поддерживал все его армейские нововведения. Они и вправду были
чрезвычайно полезны и своевременны.
        Всю дорогу император предавался услаждающим сердце воспоминаниям и лишь время от времени разговаривал с Перовским о сугубо внутренних российских делах. И при этом, против обыкновения, совсем не раздражался, удивляя многоопытного царедворца покладистостью и благодушием, подкручивал усы и улыбался в самые неподходящие, по мнению министра, моменты разговора. Улыбка придавала его остро очерченному лицу мечтательное выражение, он об этом, конечно, знал, но не расстался с ней, даже увидев входящих.
        Муравьев отдал честь, щелкнув каблуками, левой рукой снял треуголку, оставив ее на сгибе руки, вытянулся.
        -Губернатор Тулы генерал-майор Муравьев явился, ваше императорское величество!
        Николай Павлович с высоты своего лейб-гвардейского роста несколько секунд молча разглядывал затянутую в темно-зеленый мундир узкоплечую фигуру: мелковат генерал. Посуровел лицом и не удивился, заметив плеснувшийся в глазах губернатора испуг: он привык к тому, что его малейшее неудовольствие вызывает неподдельный страх у верноподданных; иногда даже пугал намеренно - это его забавляло.
        -Здравствуй, Муравьев, - наконец произнес император. - Вчера, пятого сентября, я подписал приказ о твоем назначении генерал-губернатором Восточной Сибири. Поздравляю! - и протянул руку.
        Муравьева обдало жаром. Он знал о борьбе вокруг вакантного места, втайне мечтал занять этот пост, но, если честно, не питал никакой надежды: уж слишком мал был его опыт администратора даже в маленькой Тульской губернии, а Восточная Сибирь - это же половина Российской империи! И вот он - он, генерал-майор Николай Муравьев - внезапно становится ее полновластным хозяином!
        Муравьев готов был упасть на колени, но в последнюю секунду удержался, свободной правой рукой подхватил вялую кисть руки своего великого благодетеля и поцеловал.
        -Благодарю, ваше императорское величество! - преодолевая комок в горле, выдохнул Муравьев. На глаза от полноты чувств навернулись слезы. - Ваше благоволение ко мне безгранично. Хватит ли у меня сил ему соответствовать?!
        Николай Павлович взял генерала за подбородок, заглянул в глаза, раздраженно подивился их влажности (надо же, сколь чувствительна натура военного человека!), но вспомнил Елену, и голос его потеплел:
        -Надеюсь… Знаешь, Муравьев, я слежу за твоими успехами с первого ордена. Да вот он, за отличие при взятии Шумлы, - император тронул приказательным пальцем звезду Святой Анны III степени с бантом. - Помню, великая княгиня Елена Павловна испросила разрешения вручить его тебе. Полюбился ты ей еще с Пажеского корпуса…
        -Ее императорское высочество я чту как родную мать, чьей ласки лишился с десяти лет…
        -Да-а, орденов у тебя поболе, нежели у меня. - Занятый своими мыслями, Николай Павлович пропустил слова Муравьева мимо ушей, и тот, поняв это, затаил дыхание, ожидая продолжения. - Ты хорошо послужил на воинском поприще и в гражданском управлении успел показаться, - он легонько тронул генерала за плечо, приглашая пройтись по комнате. Была у него такая привычка - разговаривать, расхаживая туда-сюда. - Читал я твой отчет по губернии и записку об отмене крепостного права - то и другое недурственно, продумано до мелочей. По отчету я дал надлежащие приказания: о ветхости тюремных замков - графу Клейнмихелю, об уничтожении лесов - вот, Льву Алексеевичу, - император кивнул в сторону стоявшего недвижно у дверей Перовского. - О развитии торговли и сельского хозяйства - думаю, решится обычным порядком. А вот отмена крепостного права… - он задумчиво покрутил пальцами. - Брат мой царственный, Александр Благословенный, думал об этом, Перовский вон недавно подал доклад об уничтожении крепостного состояния, да такой обстоятельный, что пришлось для обсуждения специальный комитет создавать. Но из губернаторов ты -
первый, кто не побоялся обратиться к императору со столь радикальными предложениями. Как там у тебя? - Николай Павлович снова покрутил пальцами и обернулся к Перовскому: - Напомни, Лев Алексеевич.
        -Цель преобразований - избежать в России государственных переворотов, пролития рек крови и ужаса безначалия, - сказал от порога Лев Алексеевич. - Следует не допустить распространения нищеты и появления пролетариев, для чего необходимо превратить всех граждан России в собственников земли, что даст им возможность участвовать в государственном управлении…
        -Лихо! - жестом остановив министра, усмехнулся император. - Перовского перещеголял. Впору новый комитет создавать. - И сразу посерьезнел. - Однако десяток тульских помещиков, согласных с тобой, - это еще не Россия. Они-то готовы к такой дерзости, а остальные? Боятся или просто не желают рушить сложившийся порядок? Мне нравится все, что изложено в записке, но не могу я Россию ломать через колено. Прапрадед Петр Великий - тот ломал, только после его новаций сто лет отдышаться не могли. Поэтому - подождем! Теперь же поезжай в Петербург, принимай дела сибирские, а я вернусь - дам тебе подробные наставления. Пока же скажу: там настоящие Авгиевы конюшни - что в золотопромышленности, что в торговле с Китаем, с которым надобно держать ухо востро… Особо - в отношении реки Амур. О нем еще бабка моя Екатерина говорила как о великой русской реке, без которой России на Тихом океане не встать. И губернаторы сибирские озабочивались, тот же Мятлев… Но с Амуром все обстоит непросто, слишком многое против… Ладно, им займемся позже, если вообще займемся, а пока будь осторожен. - Николай Павлович остановился,
повернулся к Муравьеву всем корпусом, как-то по-особому доверительно тронул генерала за плечо. - Прощай! Да не обижайся, что не остановился в Туле, - я и Воронеж проскочу. Зачем останавливаться там, где порядок? А праздничать некогда.
        Муравьев склонил голову, четко развернулся и направился к выходу, но, встретившись глазами с Перовским, понял: этим дело не кончится. И верно: не успел дойти до порога, как его вновь настиг голос императора:
        -А у тебя - что, нет ко мне никаких просьб?
        Муравьев уловил чуть заметный кивок министра и развернулся через левое плечо:
        -Есть, ваше императорское величество.
        -Излагай.
        -За время исполнения мною должности губернатора я неоднократно направлял прошения об удалении от дела людей, наносящих вред оному, и, напротив, о награждении отличившихся, как то случилось на пожаре этим летом, когда мог погибнуть в пламени весь город, однако же, благодаря самозабвенным усилиям пожарных команд, сгорел в центре лишь один дом с усадебными постройками…
        -И что же? - нетерпеливо прервал император.
        -Ничего, ваше императорское величество! Все мои представления будто в воду канули. Поэтому прошу вашего вмешательства.
        Николай Павлович перевел взгляд на Перовского. Тот встрепенулся:
        -Министерство направило ходатайства по инстанции, государь. Но, видимо, нашлись противодействующие силы…
        -Хорошо. Напомни, Лев Алексеевич, мне по возвращении. Негоже обходить наградами достойных и оставлять без внимания злодеяния. А ты, Муравьев, будь настойчивей в своих представлениях. Для себя ничего не просишь? - Муравьев лишь отрицательно мотнул головой, успев заметить удивление в глазах императора. - Ладно, если больше ничего нет, ступай с Богом!
        Глава 5

1
        -Катенька! Катенька! - как есть в мундире и при сабле Муравьев пробежал по комнатам своего дома и остановился в дверях спальни.
        Екатерина Николаевна готовилась ко сну. В своем любимом розовом пеньюаре она сидела на мягком пуфике перед туалетным столиком, отражаясь в зеркалах трельяжа, и расчесывала густые, цвета спелого каштанового ореха, волосы. На счастливый зов мужа обернулась, с улыбкой потянулась навстречу:
        -Все хорошо, Николя?.
        -Лучше и быть не может! - Он подхватил жену с пуфика, закружил по свободной части спальни под «тра-ля-ля» на манер вошедшего в моду венского вальса Иоганна Штрауса, но вдруг лицо его исказилось, он отпустил Катрин и схватился за правую руку, баюкая проснувшуюся боль. - Прости, дорогая, я сейчас… сейчас…
        -Николя, нельзя же так! Ваша рана…
        -Да что там какая-то старая рана! - ободряюще улыбнулся он. - Ты и представить не можешь, как меня обласкал и осчастливил император! Какое оказал доверие!..
        Екатерина Николаевна всплеснула руками, отчего пеньюар широко распахнулся, явив глазам мужа еще не завязанный шелковыми тесемками глубокий разрез ворота ночной рубашки, из которого вдруг выпорхнула маленькая крепкая грудка. УМуравьева закружилась голова, но Катрин ничего не заметила, тормоша окаменевшего мужа:
        -Ну, говорите же, говорите скорее…
        Николай Николаевич провел рукой по лицу, снимая внезапно накатившее оцепенение:
        -Катенька, я получил новое назначение… - Запнулся, покрутил головой. - Нет, до сих пор поверить не могу!.. - Глубоко вздохнул и выпалил: - Я назначен генерал-губернатором Восточной Сибири… - Увидев непонимание в глазах жены, добавил уже спокойнее: - Это российские земли от Енисея до Великого океана. Половина империи! Да что там половина - целая империя! Представляешь?!
        -Сибирь! - Его до глубины души изумила интонация, с которой любимая жена, очаровательная Катрин произнесла это слово: в ней смешались ужас, отчаяние и неожиданная горечь. Только что сиявшие глаза потухли, губы задрожали, руки упали бессильно. - Вас отправляют в Сибирь?! Туда, где каторга хуже тулонской?!
        Муравьев вдруг рассердился:
        -Ну, знаешь! Меня не на каторгу посылают, а на огромную самостоятельную службу! Многие о таком и мечтать не смеют… Думаю, немного позже ты поймешь и оценишь…
        Он сделал лишь один шаг к двери, намереваясь выйти, как тут же обернулся и едва успел подхватить скользнувшее на пол тело. Обморок!
        -Катенька, милая!.. - Преодолевая боль в покалеченной руке, Николай Николаевич поднял жену и уложил ее на кровать.
        На маленьком комодике с той стороны, где спала Екатерина Николаевна, всегда ставился стакан с водой - на случай, если ночью вдруг захочется пить. Муравьев набрал в рот воды и брызнул на побледневшее лицо, обрамленное рассыпавшимися волосами. Потом принялся растирать ее кисти и пальцы.
        Екатерина Николаевна вздрогнула, открыла глаза и отстранила его руки.
        -Простите меня. Это от неожиданности. - Бесцветный поначалу голос приобрел саркастический оттенок. - У себя во Франции я ведь тоже не смела мечтать о Сибири. Извините, мой друг: мне надо прийти в себя от столь потрясающей радости. Оставьте меня.

2
        В эту ночь ей приснился странный и удивительно подробный сон, в котором переплелись картины прошлого и, наверное, будущего.
        По снежной равнине под пронзительно голубой луной несутся три собачьи упряжки, легко влекущие высокие, длинные сани. Катрин прежде никогда их не видела, даже на книжных рисунках, но почему-то знает, что именно на таких ездят люди на Севере, и знает, что они называются нарты, а собаками управляет каюр. На передних нартах, кроме каюра, сидят люди с факелами, а у собак на шее непрерывно звенят колокольчики. Обычно собакам их не привязывали, но тут случай был особый: где-то на тракте пропали генерал-губернатор с женой и порученцем (это мы пропали! - ужаснулась во сне Катрин), метель замела следы, и колокольчики дают добавочную надежду - авось, кто-то из них услышит звон и подаст знак.
        Колокольчики звенят все настойчивей, и картина вдруг мгновенно меняется.
        Катрин видит себя и Муравьева в Париже. Королевский шут в лоскутном красно-белом костюме и таком же колпаке с висящими красными языками отворотов, на кончиках которых пришиты маленькие бубенчики, прыгает и кривляется на площади перед собором Нотр-Дам, уже прославленным на весь мир поэтом Виктором Гюго. Катрин не знает, что именно изображает шут, но подумала: может быть, страдания Квазимодо? - и говорит об этом Муравьеву.
        -Кто это? - скучным, как ей показалось, голосом спрашивает генерал.
        Ее немного коробит и обижает столь равнодушное невежество. Если даже знаменитая книга еще не переведена на русский язык, все равно - он мог бы прочитать ее в оригинале.
        -Месье Муравьев, Квазимодо - это герой великого романа Виктора Гюго, великого французского поэта и драматурга, - намеренно высокопарно, чтобы уколоть его самолюбие, говорит она. И даже называет нового русского друга по фамилии, хотя началась уже вторая неделя, как они перешли просто на имена, как и водится между близкими людьми.
        -Простите меня, Катрин, - неожиданно смущенно откликается Муравьев, - я человек сугубо военный, последние семь лет воевал на Кавказе, и мне просто было не до высокого искусства. Я даже из наших великих никого не читал - ни Пушкина, ни Марлинского. Только кое-что из Державина, и то в юности… В театре смотрел комедию Гоголя «Ревизор», по-моему, очень смелая пиеса! Да вот еще: поручик Лермонтов недавно был убит на дуэли, говорят - замечательный поэт, а я с ним служил на Кавказе и тоже не знал…
        Его простодушное покаяние настолько искренне, что Катрин становится стыдно за свое высокомерие, тем более что ей самой совершенно незнакомы названные Муравьевым фамилии. Неужели в далекой дикой России есть писатели и поэты, талантом равные Гюго, Бальзаку, Дюма, Жорж Санд?! Впрочем, не такая уж она и дикая: Катрин вспомнила, как отец, участвовавший в Великом походе Наполеона, отзывался о русских - в высшей степени уважительно. И еще: лет восемь назад - она была совсем девочкой - газеты писали, что сын дипломата барона Геккерна убил на дуэли русского поэта, публично оскорбившего его. Кажется, поэта звали - Пушкин. Я просто ничего о них не знаю, думает она, и спешит исправить свою бестактность:
        -Если позволите, Николя, пока вы будете нашим гостем, я постараюсь восполнить пробелы в вашем знании современной французской литературы. - Он наклоняет голову в знак согласия. - Но, когда я приеду в гости к вам, вы познакомите меня с вашими великими… как вы их назвали?
        -Пушкин, Гоголь, Марлинский… - он запинается, неуверенно продолжает: - Державин, Лермонтов, Крылов… Дорогая Катрин, да ради вашего приезда я перечитаю всю русскую литературу! - Муравьев хватает ее руку и целует тонкие пальцы.
        -Вот и договорились! - смеется она.
        Шут подбегает к ним и прыгает вокруг, бубенчики на его шапке звенят громко-громко, и картина рассыпается на крохотные кусочки, а потом эти кусочки соединяются в новую картину.
        Катрин лежит в большом сугробе, вся засыпанная снегом. Она слышит звон, опирается на локоть, потом на другую руку, встает на четвереньки и, наконец, поднимается на колени. Увидев набегающие издалека, пляшущие огни факелов, пытается крикнуть: «Мы здесь». Но не слышит не то что голоса - даже собственного дыхания. Хочет встать - не ощущает ног. С обеих сторон от нее возвышаются два снежных холмика. Каким-то седьмым чувством она догадывается, что это такое, и начинает разгребать снег. «Вот они!» - раздается радостный крик, и лающая гурьба собак окружает ее…
        Укутанная с головой в медвежью шубу, быстро согревшись, она во сне засыпает снова под скрипучее покачивание нарт, короткие взлаивания подгоняемых упряжных собак и певуче-унылое бормотание каюра. И снится ей (надо же - сон во сне! - думает Катрин) оружейная лавка, в которую завлек ее Муравьев после осмотра Нотр-Дам. Ему хотелось познакомиться с европейскими новинками стрелкового оружия, в первую очередь с многозарядными револьверами «лефоше», о которых он недавно прочитал в газете. Хозяин лавки, высокий поджарый гасконец средних лет, по выговору признав в Катрин землячку, готов выложить на прилавок все раритеты и новинки, даже бывшие в единственном экземпляре. На вопрос Муравьева о револьверах «лефоше» он закатывает глаза и разражается целой речью, восхваляющей достоинства как самого оружейника, так и его творения.
        -Месье, я знаю все стрелковое оружие мира, - торжественно заявляет хозяин, - все пистолеты и револьверы прошли через мои руки, и могу поклясться всеми святыми Ватикана - это сегодня самый лучший револьвер! Но, - тут он заговорщически понижает голос, - мастерская Лефоше выпустила пока что опытную партию, всего сто штук, и есть определенный риск…
        -У вас есть тир? - перебивает уставший от разглагольствований Муравьев.
        -Тир?
        -Да, тир. Помещение, где можно стрелять в цель и проверить оружие.
        В лавке есть тир, сразу под ней, в полуподвале, куда Муравьев и Катрин вслед за гасконцем спускаются по винтовой железной лестнице. Он оборудован выше всяких похвал - это становится понятно, когда хозяин зажигает газовые фонари и показывает, как просто, с помощью легкого рычага, можно менять мишени. Потом гасконец выкладывает из железного шкафчика на низкий столик в углу несколько револьверов - они чертовски красивы! - и коробку с патронами, показывает, как заряжать и взводить курок.
        -А теперь - вуаля! - восклицает он и одну за другой всаживает шесть пуль в мишень. Кучно, в самый центр.
        Нажав на рычаг, гасконец меняет мишень, быстро перезаряжает револьвер и с полупоклоном протягивает Катрин:
        -Прошу, мадемуазель.
        Катрин вопросительно глядит на своего русского спутника, тот кивает:
        -Пробуйте, Катрин. В жизни все может пригодиться.
        -А вы?
        -А себе я снаряжу другой.
        Они расстреливают целую коробку патронов, сменив несколько мишеней. Муравьев очень доволен успехами Катрин и самим оружием. Он покупает два револьвера и несколько коробок патронов, пояснив, что в России их достать будет негде.
        Выходя из тира, Катрин машинально оглядывается на мишень и вдруг видит вместо черно-белых кругов жуткую волчью морду с оскаленными клыками. Желтые глаза зверя встречаются с человечьими, кроваво вспыхивают, и волк прыгает из мишени прямо на нее. Она вскрикивает, отпрянув, и… просыпается.
        Но - просыпается, по-прежнему оставаясь во сне, потому что чувствует, что ее куда-то несут. В меховых наворотах шубы оставлено небольшое отверстие для дыхания; его мохнатые края заиндевели, и каждый волосок радужно переливается в розовом свете расцветающего утра. Сквозь прозрачные облачка пара изо рта Екатерина Николаевна (уже не Катрин!) видит над головой проплывающее днище снежного намета на краю крыши. Ей кажется, что она под водой, а над ней проходит большая пузатая лодка или даже корабль. Прямо в шубе, не разворачивая, ее вносят на руках в покои гостевого дома…

3
        На этом сложный, многослойный сон прервался. Екатерина Николаевна открыла глаза - за окном, прикрытым кисейной занавесью, бледно голубел рассвет. Мужа рядом с ней не было. Подушка не примята: значит, не ложился. Устроился, наверное, в гостиной на оттоманке, по-своему поняв ее слова о том, что ей хочется побыть одной. Так ему и надо, злорадно подумала она, пусть помучается, осознав, каким «счастьем» одарил его государь. Она вот возьмет и уедет обратно во Францию… под родительское крыло… и никто ее не остановит! Будет знать!..
        Но тут ей вспомнились длиннейшие письма, приходившие в По из далекой России - целых полтора года, каждые десять дней. Написанные хорошим литературным языком (Николя, надо отметить, отлично владел пером), они подробно освещали жизнь генерала, уже переведенного в распоряжение министерства внутренних дел, с оставлением по армии. Катрин не поняла, что это значит, но Николя объяснил: так принято в России, чтобы военный человек, став гражданским администратором, мог получать повышение в чинах армейских. И добавлял, что чести и славы, по его мнению, можно добиться только на военном поприще, однако офицерское жалованье более чем скромно, поэтому с некоторых пор он с нетерпением ждет солидного назначения по министерству внутренних дел, которое позволило бы содержать семью, если, конечно, несравненная Катрин окажет ему честь своим согласием стать его супругой.
        Катрин читала письма вслух родителям. Муравьев им понравился еще по его кратковременному пребыванию в замке Ришмон д'Адур после встречи с их дочерью в Ахене. Анри Дюбуа, племянника и несостоявшегося зятя, они уже оплакали, забота о будущем своей ненаглядной «инфанты» занимала все их мысли (в По и его окрестностях не просматривалось ни одной достойной партии), посему появление в доме молодого, с явно героическим прошлым, русского генерала было воспринято с нескрываемой благосклонностью. И возраст его, по мнению старого де Ришмона, был очень даже подходящим: тридцать шесть лет, ровно на восемнадцать старше Катрин, что, несомненно, сулило счастливую семейную жизнь, ибо у супругов де Ришмон была такая же разница в возрасте, и они не могли на что-либо пожаловаться. А когда Муравьев известил семейство о назначении на пост тульского губернатора и попросил у родителей руку дочери, они дружно поплакали (правда, больше от радости, как полагала Катрин) и быстро снарядили ее в дальнюю дорогу.
        Екатерина Николаевна с улыбкой вспомнила, как удивились и обрадовались ее приезду в Петербург младшие брат и сестра Николя. Двадцатисемилетний Александр, новоиспеченный чиновник Казенной палаты, и тридцатилетняя Екатерина, супруга генерал-лейтенанта фон Моллера, в доме которого и состоялась историческая, как, усмехаясь, говорила Катрин, встреча ее с семейством Муравьевых. Потом сослуживец Николя по Кавказу капитан Зарин сопроводил невесту в Богородицк, городок Тульской губернии, в имение еще одного Муравьева, тоже генерала, где ее ожидал fianc. Жених, улыбнулась Катрин, забавно звучит по-русски. Как выяснилось позже, своего имения у него не было, а губернаторский дом в Туле находился в состоянии подготовки к приему хозяев. Поэтому Николя с благодарностью принял предложение двоюродного дяди Михаила Николаевича погостить у него, а заодно там и свадьбу справить.
        Путешествие в кибитке по глубоким снегам декабрьской России, в обществе медлительно-рассудительного, но умнейшего человека и галантного кавалера, каким оказался капитан, было поистине восхитительным. Владимир Николаевич, с первых минут знакомства очарованный юной француженкой, не давал ей скучать ни минуты. Он прекрасно знал Россию, ее историю, умел преподнести ее в лучшем виде, не скрывая при этом ущербных сторон и прискорбных эпизодов, а уж о Кавказской войне мог рассказывать часами. В свою очередь Катрин, как могла, знакомила его с жизнью Гаскони, Франции, Европы, где Зарину не довелось побывать, и он показал себя чрезвычайно благодарным слушателем.
        Потом было крещение по православному обряду в богородицкой церкви, и Катрин стала Екатериной Николаевной. Отчество ей дали в честь Николая Чудотворца, чей день в святцах был самым близким ко дню крещения. А вместе имя-отчество получилось в честь рано умершей матушки Николя, первой жены его отца. Венчание же и свадьбу отложили на январь, потому что новому губернатору следовало срочно обревизовать как можно больше уездов до конца декабря с тем, чтобы в годовом отчете министру показать достаточное знание губернских достоинств и недостатков.
        Только к 19января Николай Николаевич выкроил время на совершение обряда венчания в той же церкви. Свадьбу сыграли в узком кругу родственников и друзей, среди которых, кроме Зарина, к которому приехала супруга Варвара Григорьевна, были поручик-артиллерист Вилькен и некто Рудич, которого губернатор прочил на место каширского городничего. А на следующий день после обеда Николя опять помчался по губернии, стремясь во все вникнуть сам, с той степенью тщательности, после которой, как он говаривал, не стыдно любому сказать: «Я это дело знаю».
        Дела… дела… Дела у него всегда будут на первом месте, а молодая жена хоть помирай от скуки! Екатерина Николаевна сладко потянулась и уронила руки на атласное одеяло. Она прекрасно понимала, что несправедлива к мужу, который самозабвенно любит ее и если старается преуспеть в занимаемой должности, то это и для нее тоже, но ведь так приятно иногда бывает представляться самой себе обиженной, ущемленной, может быть, даже коварно обманутой, чтобы от души пожалеть себя и… успокоиться. Вот и вчера… Услышав о Сибири, она ужаснулась и не удержалась от сарказма. Ну, действительно, чему там радоваться? А еще этот глупый обморок! Сплошное унижение! Нет, она поступила совершенно правильно, отлучив мужа от себя хотя бы на одну ночь. Для него нет страшнее наказания! Катрин вспомнила их первую ночь, еще в гостинице, в Париже, по пути из Ахена в По, - как Николя смущался и боялся прикоснуться к ней, лежал рядом, затаив дыхание, руки чуть было не по швам. Номера их были по соседству, и она, уже несколько дней всем своим существом воспринимавшая горячие волны желания, идущие от Николя, ближе к полуночи пришла к нему.
Дверь его была не заперта, из-за новолуния в спальне стояла непроглядная темнота, но она знала, где расположена кровать, и подошла вплотную к ней. И вдруг он обхватил ее колени, прикрытые ночной рубашкой, на секунду прижался к ним лицом, а потом увлек на постель. Катрин ждала столь же решительного продолжения, но Николя неожиданно испугался - то ли ее, то ли себя самого - убрал руки и лежал, не смея глубоко вздохнуть. Она хотела обидеться и рассердиться, но поняла вдруг, что вся его робость - от безграничного обожания ее, Катрин, от опасения обидеть неловким движением и еще, наверное, от отсутствия достаточного опыта обладания женщиной, что в его возрасте довольно странно, но вполне возможно, учитывая рыцарский характер и образ жизни, который ему довелось вести в течение двадцати лет. И, осознав это сразу, по-женски - без обдумывания, всем существом, - сама нежно прильнула к нему, зашептала ласковые слова, ослабила его внутреннее напряжение, помогла снять нелепую длинную ночную рубаху и сбросила столь же нелепую свою, и возбудила его до такой степени, что восхищенно удивлялась и обмирала от
наслаждения всю оставшуюся ночь.
        Потом, уже в замужестве, она ему скажет про ночную одежду: «Милый, в одной постели мы больше никогда не будем надевать эти пошлые тряпки», - и он радостно согласится; правда, обнажаться перед ним при свете она почему-то не захочет. Ему даже не придет в голову настаивать, и он никогда не узнает, что это ее нежелаие - дань памяти об Анри.
        «А как же сон? - вдруг вспомнила Екатерина Николаевна. - Эти сугробы, нарты… Ведь если бы я не встала, люди с факелами проехали бы мимо, и Николя бы замерз! Это я, я его спасла! Сон показал, что так предначертано! Ему - управлять половиной России, а мне быть рядом, оберегать его и, когда понадобится, спасти. А я-то, дура, засобиралась во Францию!..»
        Екатерина Николаевна вскочила и бросилась в гостиную. Николя действительно спал на оттоманке, как был одетый, только сняв мундир и сапоги. Он свернулся калачиком на левом боку, по-детски подложив одну ладонь под щеку, а вторую сунув между колен. Отраженная зеркалом расцветающая заря превратила его мягкие волнистые волосы в литые завитки червонного золота. Золотились и усы, и не спрятанная подушкой бакенбарда, а на кончике носа сидел радужный зайчик.
        Екатерину Николаевну окатила волна чисто материнской нежности к этому большому мальчику; он показался ей столь открытым и беззащитным, что она опустилась перед оттоманкой на колени, протянула руку и хотела коснуться пальцами розовой щеки. Хотела, но не успела. Мгновенным движением руки, которая только что была зажата между коленями, Николя ухватил ее запястье и прижал ладонь к губам. И только после этого открыл глаза - они были очень серьезны.
        -Ты подловил меня, - сказала она, не пытаясь вырваться.
        -Спасибо, - прошептал он и снова поцеловал ее ладонь.
        -За что?
        -За то, что стала говорить мне «ты». Это так приятно!
        -Ты почему одет и не в постели?
        -Потому что ты заснула одетой…
        Екатерина Николаевна только сейчас обратила внимание, что была, и верно, в рубашке и пеньюаре.
        -Мог бы и раздеть, - намеренно рассердилась она. - Но ты предпочел сбежать!
        -Я не сбежал, - очень серьезно сказал он. - Я оберегал твой сон.
        -Мы так и будем разговаривать? Нет, вы только подумайте, - всплеснула она руками. - Дом скоро проснется, любимая женщина все еще одетая, а муж ведет светскую беседу, ладошки целует…
        Муравьева с оттоманки как ветром сдуло. Здоровой левой рукой он подхватил Катрин и увлек ее в спальню, откуда они вышли только к завтраку.
        Глава 6

1
        ВЛондоне министр иностранных дел Генри Джон Темпл Пальмерстон, худой высокий джентльмен с седой шевелюрой и столь же седыми, что было неудивительно при его более чем шестидесятилетнем возрасте, бакенбардами, стоял, опершись двумя руками о край большого письменного стола, и читал расшифрованное секретное письмо. Оно только что пришло из Петербурга, от личного агента министра. Послание было невелико, но сэр Генри читал его долго. Вернее, долго смотрел в текст, усиленно размышляя над содержанием. Потом позвонил в бронзовый колокольчик.
        В кабинет вошел секретарь, седоусый лысоватый человек, весь в черном.
        -Николас, повесьте на стену самую большую карту Восточной Азии и пошлите за мистером Остином и мисс Эбер. Они мне нужны немедленно! И передайте мое задание Интеллидженс Сервис: срочно представить данные по русскому генерал-майору Муравьеву, бывшему командиру отделения Черноморской линии. Возьмите письмо, чтобы они не перепутали, а то в России много Муравьевых. Здесь все сказано.
        Секретарь молча принял бумагу и вышел. Пальмерстон подошел к большому окну с узорным переплетом. За стеклами сквозь осенние деревья парка проблескивала река, плыли клочья тумана, подкрашенные солнечным светом. На реке дымил двухтрубный пароход. Если не считать пароходов, от которых с недавнего времени становится на Темзе все теснее и дымнее, то ничего в пейзаже не меняется. А ведь за последние семнадцать лет он, Пальмерстон, лидер либералов-вигов, в третий раз занимает этот кабинет. Если на следующих выборах виги опять победят тори, ему по праву должен будет принадлежать кабинет премьер-министра. Но до выборов еще далеко, поэтому надо хорошенько потрудиться сейчас, чтобы у избирателей не было сомнений в том, кому доверить управление Британской империей.
        -Карта повешена, сэр, - сообщил за спиной бесцветный голос Николаса. - За мистером Остином и мисс Эбер посланы курьеры. Досье Муравьева у вас на столе.
        -Благодарю, Николас. - Министр вернулся за стол, открыл папку, перелистал бумаги и удивленно поднял глаза на секретаря. - Поразительно, как быстро сработали наши чиновники от разведки: за полчаса собрать столько информации о каком-то малоизвестном генерале - это просто фантастика!
        -Досье уже было готово, сэр, - по-прежнему бесцветно сказал Николас. - Я тоже удивился, но они объяснили, что ведут досье на всех генералов…
        -Самое же поразительное, - усмехнулся министр, - даже не то, что в досье уже отмечено последнее назначение Муравьева, а это ваше удивление, Николас. Я всегда полагал, что эмоции вам не присущи.
        -Ничто человеческое мне не чуждо, сэр. Я иногда улыбаюсь и даже смеюсь. Плакать, правда, не приходилось. Если только вдруг вы умрете…
        -Я ценю вашу преданность, Николас. Надеюсь, плакать вам еще долго не придется.
        -Я тоже на это надеюсь, сэр. - Николас был абсолютно невозмутим. - Я могу идти?
        -Да. Как только Остин и Эбер появятся, пусть заходят сразу, без доклада.
        -Разумеется, сэр.
        Николас вышел. Пальмерстон проводил его смеющимся взглядом и погрузился в изучение содержимого досье.
        Львиную долю досье составляла копия так называемого Формулярного списка о службе и достоинстве генерал-маиора Муравьева. Как явствовало из прилагаемого комментария, подобные «списки» велись в России на всех, кто состоял на военной либо гражданской государственной службе, еще с конца XVIIIвека. Пальмерстон хмыкнул: да такой «список» - счастливейшая находка для разведки: человек в нем - как на ладони. Должность, происхождение, вероисповедание, семейное и имущественное положение, образование, этапы карьеры, награды и отличия - что еще нужно, чтобы начать «обработку объекта»? Дальше все зависит от таланта и умения разведчика.
        В досье отмечались болезненное честолюбие генерала, склонность к выпивке и рукоприкладству, а также - весьма стесненное финансовое состояние. Все эти черты (за исключением рукоприкладства) подтверждались, главным образом, строками из писем Муравьева своему брату Валериану: братья нежно любили друг друга и активно переписывались с той поры, как покинули стены Пажеского корпуса, а агенты Интеллидженс Сервис за не столь уж высокую плату широко пользовались услугами не только почтовых работников, но и перлюстраторов Третьего отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии. Интересно, что они докладывали по инстанции, прочитав такие строки: «…На вопрос твой о полученных мною наградах отвечаю, что я до сих пор за 6серьезных сражений, за 4месяца непрестанных стычек с неприятелем и самой трудной и деятельной службы ничего не получил, в виду же имеется за все одна награда. И то не чин, который бы мне очень был кстати при продолжении службы и к которому я представлен за 2?е июля и всю службу до сего сражения… Словом сказать, во всей армии нет человека менее меня награжденного, ибо всегдашний
товарищ мой в сражениях Рожанович все-таки получил чин, который был ему очень нужен, а все прочие в забытом нашем авангарде менее меня служили…»? Да-а, подумал Пальмерстон, я бы за это жестоко обиделся - и на непосредственное начальство, и на высшее командование, которое обязано быть в курсе всего происходящего иразумеется, должно знать настроения среди офицеров. Но, вернувшись к «Формулярному списку», министр легко вычислил, что Муравьев обижался напрасно: менее чем через три месяца, в марте 1831года, он получил сразу три награды - орден Святого Владимира 4?й степени с бантом, золотую шпагу с надписью «За храбрость» и польский знак отличия (virtuti militari) за военные достоинства 4?й степени. Так что, думается, честолюбие его с лихвой было удовлетворено. Правда, очередного чина, штабс-капитана, он удостоился только в декабре следующего года.
        О финансовой стесненности свидетельствовал тот факт, что на обустройство нового тульского губернатора министр внутренних дел Лев Перовский выделил Муравьеву из казны пять тысяч рублей серебром, из которых две пошли на возврат долгов, а остальные - на покупку и ремонт дома, приобретение лошадей для выезда, мебели и разной домашней мелочи. Имения своего у генерала не было, правда, судя по письмам, намерение приобрести таковое у него появилось примерно через полгода губернаторства. Но - не за счет поборов и мздоимства, чем издавна «славилась» российская провинциальная администрация (было время, и Пальмерстон об этом знал, когда цари воеводам жалованье не платили, а просто сажали их в города «на кормление»), нет, молодой губернатор вплоть до женитьбы жестоко экономил на всем в своей более чем скромной жизни. И тут же в досье приводился случай, когда на прием к Муравьеву напросился купец 1?й гильдии Савостин с просьбой разрешить построить на реке Упе, впадающей в Оку, торговую пристань и к просьбе присовокуплял подарок лично губернатору. Муравьев с бранными криками выгнал незадачливого негоцианта и
наказал секретарю не пускать его на порог губернского правления. А всем чиновникам пригрозил, что, если кто будет замечен в получении взяток, того он немедленно уволит без права на пенсию, а то и отдаст под суд. Однако, остыв и, видимо, поразмыслив, он оценил предложение по пристани как достойное поддержки и обратился с ходатайством в министерство финансов, но попытку дать взятку так и не простил.
        А вот информация о рукоприкладстве датировалась уже тем временем, когда Муравьев стал генералом, командуя отделением Черноморской линии. Рассказал об этом некий поручик Шамшурин, получивший трепку от командира за то, что оставил крепостное укрепление под натиском мятежных кавказцев. За такой проступок в британской армии могли бы и расстрелять, подумал Пальмерстон, так что поручик легко отделался. Министр усмехнулся: а мятеж-то, наверное, дело рук наших агентов. И если Россия будет продолжать ту же политику на Кавказе, войны с ней не миновать.
        В дверях возник подтянутый человек лет тридцати пяти в сером твидовом костюме. Щелкнув каблуками, почтительно, но без тени подобострастия, склонил рыжеволосую голову:
        -Сэр?
        -Забудьте ваши военные привычки, Остин, - кивнув в ответ, сказал министр. - Настало время вспомнить естественные науки, которые вы изучали в Оксфорде.
        Остин бросил быстрый взгляд на карту, повешенную Николасом:
        -Китай? Япония?
        -Восточная Сибирь.
        -Но, насколько мне известно, там уже действует Хилл…
        В дверь постучали. Министр поморщился: он не любил, когда отступали от его прямых указаний. Мисс Хелен Эбер должна была войти без стука.
        Стук повторился.
        -Да, - недовольным голосом сказал сэр Генри.
        При появлении мисс Эбер - яркой брюнетки лет двадцати семи с великолепной фигурой, умело подчеркнутой строгим визитным платьем, - Пальмерстон встал, чуть наклонив голову в знак приветствия, подошел к карте и взял указку из специальной подставки. Остин и Эбер, ответившая шефу легким реверансом, на который, впрочем, он не обратил никакого внимания, присоединились к нему. Министр заговорил, иногда подкрепляя свои слова движениями указки по карте:
        -Сэмюэл Хилл - это Интеллидженс Сервис, у него своя задача, вы - это специальный отдел Форин оффиса, и у вас задача иная. Хилл обследует традиционный путь русских к Тихому океану - через Якутск. По этому пути они снабжают Камчатку. Нам надо знать, насколько он эффективен. Вам предстоит проверить кратчайший - по Амуру, где русских нет уже сто пятьдесят лет, и они уверились, что эта река для них бесполезна. А для Англии нет ничего бесполезного. Мы довольно прочно встали на обе ноги в южном Китае - пора шагать на север. Туда нас приведет Амур. И не только туда - он нам откроет Сибирь, над которой со временем должен подняться флаг Британской империи. Воистину великая река! - Последнюю фразу Пальмерстон произнес с таким пафосом, что Остин и Эбер недоуменно переглянулись: подобных эмоций они от шефа не ожидали.
        Возникла неловкая пауза, которую прервала мисс Хелен.
        -Я так понимаю - мы с Остином прибываем в Сибирь как пара: либо брат с сестрой, либо муж с женой?
        -Муж с женой, - сказал Остин. - Вряд ли мы потянем на кровных родственников.
        -Да уж, - хмыкнул министр, сравнив их прически.
        -А какая будет легенда, сэр?
        -Выберите сами. Например - геологи-любители. Энтузиасты! Ради изучения неизвестного готовые на все! Места там совершенно неисследованные, у русских секретов нет и препятствий быть не должно. А работы - край непочатый, на многие годы, поэтому нужна опора - хороший резидент из местных. Может быть, не один. Русские падки на легкие деньги. Но - это к вам относится в первую очередь, мисс Эбер, - разбрасываться ими тоже не надо. Не забывайте, что перед налогоплательщиками мы отчитываемся за каждый шиллинг. Вам ясно? - обратился Пальмерстон к даме.
        -Да, сэр, - немного обиженно ответила та. - Нам лучше подойдет легенда побирушек. Знаю не понаслышке: в России любят нищих бродяг…
        -Если вы будете относиться к моим словам подобным образом, то в будущем я вам обеспечу такой образ жизни, - одними губами улыбнулся сэр Генри. И, смерив уничтожающим взглядом «дерзкую девчонку» (та даже не подумала смутиться, наоборот, с независимым видом вздернула подбородок), он, тем не менее, продолжил в прежнем духе: - Хилл в Иркутске уже несколько месяцев, стал там почти своим человеком. Согласуете с ним ваши действия. И еще. Если вдруг пересечетесь с французской разведкой, не ставьте ей палки в колеса. У нас с ними есть договоренность. Впрочем, получится аккуратно ущипнуть лягушатников - не возражаю. Вопросы есть?
        -Есть, - сказал Остин. - Во-первых, язык. Мой русский оставляет желать много лучшего.
        -Вам достаточно того, что есть. Ваша супруга, - сэр Генри слегка склонил голову в сторону Хелен, - при необходимости обеспечит перевод. У нее была хорошая практика на Кавказе.
        -Отлично! - с энтузиазмом отозвался Остин. - Тогда, во-вторых: отчего такая срочность?
        -Хороший вопрос. Восточная Сибирь - регион особенный. Колоссальная колония России и прямо под боком метрополии! Но - расстояния там тысячекилометровые, население малочисленное, войск фактически нет, флота нет… - сэр Генри вернулся за стол, жестом пригласил агентов сесть. - Даже нормальной полиции - и то нет! Чтобы успешно управлять подобным хозяйством, нужна очень сильная личность. И такая нашлась. Месяц назад новым наместником царя Николая в Восточной Сибири назначен боевой генерал Николай Муравьев. - При этом имени мисс Эбер чуть-чуть приподняла брови, однако ничего не сказала, но сэр Генри ее гримаску заметил. - Да-да, мисс Эбер, тот самый, против кого вы работали на Кавказе. Он молод, деятелен, честолюбив, тем более что женат на красавице-француженке и хочет выглядеть в ее глазах достойным мужем. - Эту информацию Хелен прокомментировала уже открытой усмешкой, что мужчинам представилось вполне уместным. - Но главное - не это. Главное - император Николай в последнее время снова начал интересоваться Амуром. Двести лет назад русские казаки уже осваивали Амур, даже город основали - Албазин. Он
выдержал три осады маньчжур. Кстати, у русских был командиром шотландский офицер Бейтон.
        -Почему же они ушли?!
        -ВМоскве тогда делили власть, ей было не до Амура. Казакам пришлось уйти, город и крепость были разрушены. Теперь Николай хочет вернуться, чтобы закрепиться на берегах Тихого океана. Русская Америка и Камчатка оторваны от России, сообщение с ними и снабжение крайне затруднены, возвращение Амура позволило бы обеспечить необходимую связь. Так вот: генерал Муравьев способен выполнить эту задачу и создать нам большие проблемы. Значит, ему следует помешать. Всеми возможными способами, вплоть до физического устранения. Но лучше - скомпрометировать или подкупить. Хотя последнее вряд ли возможно: к сожалению, в корыстолюбии генерал не замечен.
        -А может, не было случая? - улыбнулся Остин. - Вообще, кто он такой?
        -За четырнадцать лет прошел от прапорщика до генерала. Участник войн в Турции, Польше, на Кавказе. Имеет ранения, много орденов. Год был губернатором Тулы и сразу - такой взлет. Его поддерживает приближенный к царю министр внутренних дел Перовский.
        Пальмерстон остановился, налил в высокий стакан воды из хрустального графина, предложил агентам, но те отказались.
        -Не мешало бы и его скомпрометировать, - воспользовалась паузой мисс Эбер. - Куда эффективней бывает убрать с дороги покровителя фигуранта, и тогда тот сам упадет.
        -Бывает, бывает… - задумчиво произнес министр и толкнул по столу папку в сторону Остина. - Вот вам досье генерала - изучите его досконально. Завтра получите деньги, документы и - в путь! ВПетербурге мой агент предоставит свежую информацию. Действуйте, и да хранят вас Бог и королева.

2
        ВПариже безраздельно царила золотая осень. Погода стояла солнечная, безветреная, и ярко-желтые, оранжевые, бордовые листья падали с деревьев, спокойно кружась, складывались на темной земле и зеленой траве в фантастические мозаичные орнаменты.
        В одном из уютных уголков Люксембургского сада по дорожке прогуливался невысокий широкогрудый мужчина в черном сюртуке и цилиндре. Время от времени толстой тростью с похожим на рукоять кинжала набалдашником из слоновой кости он ловко подхватывал с обочины ворох ярких осенних листьев и наблюдал, как они ложатся обратно, создавая новый узор.
        -Господин Лавалье?
        Мужчина оглянулся, приложил два пальца к полям цилиндра, приветствуя молодого человека в черной альмавиве с красным подбоем. Шляпы на нем не было - головной убор ему заменяли густые темно-русые кудри до плеч.
        -Я получил вашу записку, месье, - продолжил молодой человек, небрежно кивнув в ответ. - Вы пишете, что можете кое-что сообщить о Катрин де Ришмон. Кто вы и откуда меня знаете?
        Лавалье жестом пригласил пройтись и, не дожидаясь согласия, неторопливо пошел по дорожке. Молодому человеку ничего не оставалось, как следовать за ним и подстраиваться под его шаги. Столь же неторопливо Лавалье заговорил:
        -Я представляю департамент, которому полагается знать все о том, что происходит, а главное - что может произойти в мире, и о людях, которые могут быть полезны Франции…
        -Короче, вы из разведки, - перебил молодой человек.
        -Вам не откажешь в проницательности, - усмехнулся Лавалье.
        -Поэтому наша встреча происходит в обстановке строгой секретности: ни лишних глаз, ни лишних ушей…
        Лавалье огляделся: действительно, ближайшие прогуливающиеся одиночки, пары и семейные группы находились от них на расстоянии не менее ста - ста пятидесяти шагов.
        -И чем же ваше уважаемое ведомство заинтересовал бывший лейтенант Иностранного легиона?
        -Во-первых, вашим возвращением с того света…
        -Я вернулся полгода назад и никому не был нужен, кроме своего отца, - снова перебил молодой человек. Он сказал это с горечью. Лавалье не понравилось, что его перебивают, поморщился, но смолчал. - Моя невеста вышла замуж за другого, а ее родители просили меня все забыть и не напоминать ей о себе…
        -И вы забыли?
        -Вашего департамента и вас лично это не касается! - раздраженно воскликнул бывший офицер.
        -Вы ошибаетесь, господин Дюбуа, - сухо сказал Лавалье. - Нас касается все, что связано с интересами Франции. А интересы Франции сегодня могут совпасть с вашими личными. Еще раз спрашиваю: вы забыли свою невесту Катрин и не хотите ее вернуть?
        -Не забыл, черт вас побери! - выкрикнул Дюбуа в лицо собеседнику. - Но как ее вернуть?! Как?!!
        -В вашем взводе служил русский легионер Вогул…
        -Да. Мы вместе попали в плен к мятежникам Абд аль-Кадира и вместе бежали. Но Жорж Вогул после нашего возвращения поехал в Россию навестить родителей и не вернулся.
        -Это неважно. Для нас важно то, что вы учились у Вогула русскому языку и преуспели в этом.
        -Мне понравился русский, и в плену времени хватало. И вообще - у меня есть способности к языкам. АВогула я учил французскому и немецкому. В моем взводе были два немца. Они погибли… - Дюбуа нахмурился, вспомнив кровавую мясорубку в песках Алжира, и тут же спохватился: - Но какое это имеет отношение к Катрин де Ришмон?
        -Мы предлагаем вам поехать в Россию. Конкретно - в Сибирь, куда вскоре отправится ваша бывшая невеста, ныне жена русского генерала Муравьева, месяц назад назначенного генерал-губернатором Восточной Сибири. Муравьевы, по нашим сведениям, сейчас находятся в Петербурге и пробудут там еще месяца два…
        -Я согласен! - не дослушав, воскликнул молодой человек.
        -Вы не знаете, какое поручение вам даст наш департамент…
        -Я согласен на любое, даже смертельно опасное!
        -Это не исключено.
        -Мне не привыкать. Лишь бы увидеть Катрин!
        -Разумеется, вы ее увидите. И, кто знает, может быть, вернете. Но, если фактически вы согласны с нами сотрудничать, капитан Дюбуа…
        -Капитан? - в третий раз перебил молодой человек.
        Господи, какое у меня адское терпение, подумал Лавалье, а вслух сказал:
        -Да, капитан. По нашему ходатайству вам присваивается это звание. Перейдем к делу.
        Глава 7

1
        После двадцати четырех дней пути из Тулы в Иркутск, стольный город генерал-губернаторства Восточной Сибири, небольшой обоз - семь разновеликих, крытых брезендуком фур, загруженных мебелью и имуществом Муравьевых, при том семь возчиков и четыре вольнонаемных охранника (для их отдыха обоз сопровождали две кибитки) - остановился в селе Рождествене, в трех верстах от паромной переправы через Волгу.
        Время было к вечеру, на паром так и так не поспевали, и поручик Вагранов распорядился заночевать на постоялом дворе. Ивана Васильевича генерал-губернатор попросил не в службу, а в дружбу сопроводить обоз до новой резиденции, обеспечив его сохранность. Очень уж полюбилась Екатерине Николаевне обстановка в тульском доме, сработанная руками мастера Шлыка, не захотела она с ней расставаться. Разместив по комнатам подначальных людей и перекусив тут же в трактире, Вагранов вышел прогуляться по селу и размять ноги, затекающие от долгого и почти неподвижного сидения в седле.
        Село было небольшое, но явно хорошего достатка; принадлежало, как успел узнать Иван Васильевич у трактирщика, самарским богатеям Шихобаловым, владельцам и паромной переправы, и постоялого двора, за счет которых селяне в основном и кормились. Рождественских селян и крестьянами-то называть было как-то неуместно: хлеб они почти не выращивали из-за недостатка полей, занимались огородами и скотиной, благо пойменные луга давали в достатке хорошего сена, а многие обслуживали переправу и постоялый двор, где работы было в избытке.
        Он прошел по неширокой, с каменистой проезжей частью, улице. Избы по обе стороны, крытые не соломой, как в хлебородной части России, а лубяной дранкой, прятались за огороженными плетнями палисадниками, в которых густо росли черемуха, сирень, шиповник, яблоньки. Глаз радовало осеннее разноцветье листвы. Ветки русской розы были усыпаны крупными, как орехи, но удлиненными, с кисточкой на конце, плодами. Хорош будет сбитень с сушеным шиповником, - подумал Иван Васильевич. - Зимою, с мороза, кружка горячего ароматного сбитня - как славно! Лучше всякого заморского чая.
        Вагранов вышел по дороге за околицу, осмотрелся. Слева за спиной к темнеющему небу, подобно застывшей штормовой волне, поднимался Жигулевский кряж - пологие увалы, заросшие вперемешку хвойными и лиственными лесами, сейчас уже покрытые сизой предвечерней дымкой. Справа пойменные кустарники перемежались с заливными лугами до синеющей вдали полоски Волги. А прямо, в широком прогале между деревьями, солнце золотило далекие - на другом берегу - белокаменные дома и церкви Самары.
        Ивану Васильевичу захотелось получше рассмотреть красивую панораму большого города. Он углядел неподалеку подходящий взгорок, обращенный обрывом к реке. Взгорок хотя и зарос соснами, но опытный глаз военного человека сразу определил, что вид с него должен быть отменный. Цепляясь за ветки густого подлеска, поручик стал подниматься вверх и уже почти добрался до нужного места, как вдруг услыхал голоса - мужской и женский - и замер в ожидании. Разговаривали, как ни странно для этакой глуши, по-французски. Вагранов сам говорить не мог, но, заслужив на войне личное дворянство и уже почти десять лет будучи равноправным членом офицерского общества, где чаще всего употреблялся французский, научился неплохо его понимать.
        Говорили о войне в Алжире. Вернее, говорил мужчина, а женщина только ахала и вставляла слова: «ужасно!», «какие вы герои!», «как же вам удалось?» и тому подобное. Как понял Вагранов, мужчина рассказывал, что оказался в плену у бедуинов вместе с каким-то лейтенантом Дюбуа, какие они в течение года испытывали издевательства и лишения, как, улучив момент, бежали и шли через пустыню без питья и еды… Естественно, женщина не могла остаться безучастной к таким событиям.
        Иван Васильевич догадался, что стал невольным свидетелем простейшего «охмурения» особы женского пола и что сейчас за словами последуют определенного рода действия. Дело житейское, не терпящее свидетелей, и он уже собрался было потихоньку ретироваться, как вдруг неожиданное продолжение заставило его сначала остановиться, а затем и вмешаться в происходящее.
        Невидимый за кустами мужчина что-то забормотал об отсутствии на войне женской ласки, женщина ответила вроде бы в том смысле, что вовсе не намерена удовлетворять его плотские желания; после чего послышалась какая-то возня и вслед за тем - хлесткий в вечернем воздухе звук пощечины.
        -Ах ты, сука! - взрычал вдруг по-русски мужчина. - Ломаться вздумала!
        Вагранов не стал дожидаться продолжения и искать подходящий путь наверх: подобно лосю он проломился сквозь кусты и очутился в обществе странной пары. Она - стройная девушка в серо-серебристой тальме поверх серого атласного платья, на черноволосой кудрявой головке маленькая шляпка, подвязанная атласной лентой под подбородком. А в руке… в правой руке она держала маленький кинжал, направив острие в сторону своего недавнего собеседника. Он - широкоплечий молодой мужчина в коричневой, отороченной мерлушкой чуйке и черных юфтевых сапогах, волосы на непокрытой голове растрепались, на левой щеке круглого черноусого лица краснело пятно - след от пощечины.
        Все это поручик охватил одним беглым взглядом, успев в два шага заслонить собой девушку, отступившую и прижавшуюся спиной к коричневому чешуйчатому стволу сосны.
        -Опаньки! - крякнул черноусый и хлопнул себя руками по бокам. - Никак из самой преисподней защитничек выпрыгнул.
        Он нисколько не испугался, наоборот, даже развеселился, видимо, предвкушая, как легко разделается с нарушителем их уединения прямо на глазах у недотроги. Вагранов был, хоть и столь же высок, но в плечах куда уже и по комплекции много субтильней.
        -Шел бы ты, господин хороший, отсюда подобру-поздорову, - посоветовал черноусый, широко улыбаясь, - а то ведь ненароком зашибу али покалечу.
        -Эге, любезный, да я тебя, кажется, помню, - сказал вдруг Вагранов. - Не тебя ли месяц назад губернатор тульский приказал выпороть за пьянку в запретное время? Точно - тебя. Вон и шрам на правом виске. А спину покажешь, так и на ней наверняка следы от плетей остались. И ты еще говорил, что ты - подданный французского короля…
        -О! Жорж! - воскликнула за спиной Вагранова девушка. - Вас биль на ecurie[4 - Конюшня (фр.).]! Ви - как это? - крепостной! Quelle horreur![5 - Какой ужас! (фр.)]
        Григорий Вогул - а это был он - побелел от бешенства, глаза его сузились, усы встопорщились, ноги слегка согнулись в коленях, словно перед прыжком. Всем своим видом он напомнил Вагранову готовую к нападению рысь - этих лесных кошек Иван насмотрелся в родной Вятской губернии, не единожды сопровождая отца на охоте, и, естественным образом, насторожился. Однако, несмотря на это, все-таки пропустил момент, когда противник извлек откуда-то нож. В следующее мгновение поручик упал на колено, одновременно локтем сбив девушку с ног, - запущенный почти без взмаха клинок, чмокнув, вонзился в ствол дерева. Как раз в то место, где только что была нежная девичья шейка. Но Вагранов был уже в прыжке: резко оттолкнувшись согнутой при падении ногой, он ударил головой противника в грудь, сшиб его с ног, и они, сцепившись, покатились по обрыву вниз.
        -Au secours![6 - На помощь! (фр.)] - кричала девушка, заглядывая за край откоса. - Люди, помогать! Quelqu'un![7 - Кто-нибудь (фр.).] Au secours!
        Людей поблизости не было, да если бы они и были, вряд ли кто-нибудь понял бы эту смесь неправильного русского с французским. Мужчины внизу молотили друг друга - только кулаки мелькали. Девушка еще раз огляделась и, не увидев спешащих на помощь русских пейзан с вилами наперевес, подхватила лежавший рядом толстый сухой сук, подобрала юбку и прыгнула вниз. Приземлившись на невысокие каблуки сапожек, она не удержалась, пробежала по откосу несколько шагов и упала прямо на спину Вогула, который оседлал к тому времени ослабевшего поручика и занес свой внушительный кулак, чтобы окончательно сокрушить незваного защитника женской чести.
        Удар в спину трех пудов веса девушки, совпавший с хлестким ударом сухим дрыном по непокрытой голове, выбил из Григория на какое-то время дух, и Вогул мешком свалился на задыхающегося Вагранова.

2
        Лежа пластом поверх недвижимого Вогула, девушка очутилась нос к носу со своим рыцарем. Сквозь пот, заливший лоб и щеки и жгуче щипавший глаза, поручик вдруг разглядел необыкновенно милое участливое лицо.
        -Comment vous sentiez-vous?[8 - Как вы себя чувствуете? (фр.)] - спросили пухлые красные губки, и Вагранов с трудом отвел от них еще замутненный напряжением взгляд.
        -Уже лучше, - сказал он. - И будет совсем хорошо, если вы встанете на ноги.
        -O, excusez-moi, excusez-moi![9 - О, простите, простите меня! (фр.)] - смущенно воскликнула девушка, вскочила на ноги и помогла Вагранову выбраться из-под неподъемной глыбы обеспамятевшего Вогула.
        Иван Васильевич отряхнулся, поправил на плече полуоторванный эполет, поискал глазами фуражку, но она, видимо, осталась наверху, слетев с головы во время его атаки. Без фуражки военному человеку неудобно, однако - что поделаешь!
        -Честь имею представиться: поручик Вагранов Иван Васильевич. - Он подумал: «К пустой голове руку не прикладывают», - поэтому просто слегка поклонился.
        -Элиза Христиани, musicienne[10 - Музыкантша (фр.).]. Виолончель. - Девушка изобразила игру на виолончели и протянула Вагранову руку. Он бережно ее поцеловал и кивнул в сторону лежащего - тот как раз зашевелился и застонал.
        -Это ваш знакомый?
        -Нет-нет! Ми встретиться этот день, ce soir.[11 - Сегодня вечером (фр.).] Жорж служить Иностранный легион.
        -А-а, вот откуда у него французское подданство. Заслужил, значит, на неправедной войне. Не зря говорят, что в этом легионе не солдаты, а одно зверье. Зачем же вы с ним пошли на прогулку?
        -Он интересно рассказывать - я очень слушать…
        -Заслушалась?
        -О, да-да, заслюшалась, - Элиза махнула рукой и засмеялась.
        -Вам смешно, - пробормотал Иван Васильевич, - а если бы меня там не оказалось… Страшно подумать!
        Он говорил как бы про себя, но Элиза расслышала и поняла. Сунула руку под тальму, и в кулачке ее снова сверкнул клинок.
        -Вот! - сказала она уверенно. - Не страшно!
        -Смелая вы девушка, - усмехнулся Вагранов. - Со шпилькой против медведя. Ну да ладно, что с этим-то делать? - Он опять кивнул на Вогула, который уже сел и мотал головой, пытаясь прийти в себя. Видно, крепко его огрела виолончелистка суковатым «смычком».
        -Отпустить, - голос Элизы дрогнул. - Я не хочу, чтобы его снова бить на коньюшня! Он - солдат, комбатант…
        -Отпустить? - Вагранов осмотрелся. Солнце уже скрылось за дальним лесом, в той стороне, где была деревушка со смешным названием - Шелехметь, они ее проходили с обозом. Синие сумерки заволакивали окрестности, и Самары не было видно из-за возвышенного берега протоки, на сухом дне которой они дрались с комбатантом Иностранного легиона. - Отпустить - не вопрос. Вопрос в другом: чего его носит по России?
        -Носит? - Элиза смешно сморщила нос. - Que dites-vous?[12 - Что вы говорите? (фр.)]
        -Почему он не уехал во Францию? - пояснил поручик. - Он же французский подданный, sujetзfrancais, а остался в России.
        -О! - огорчилась Элиза. - Я не зналь, почему.
        -Ну да ладно. Откуда вам знать. Это - его проблемы. Идемте, мадемуазель, - Иван Васильевич галантно подал девушке руку. Она оглянулась на зашевелившегося снова Вогула. - Не волнуйтесь, очухается. Va revenir а soi.[13 - Скоро придет в себя (фр.).]
        Глава 8

1
        Хмурым ноябрьским днем, когда петербургское небо заволочено небрежно свалянным одеялом серых облаков, из которых то брызжет мелкий противный дождь, то сыплется не менее противный мелкий снег, Муравьев ехал на извозчике по Невскому проспекту, направляясь в министерство внутренних дел. Пошел уже второй месяц, как они с Катрин прибыли в Петербург и поселились в гостинице Hotel Napoleon Bocquin, что на Малой Морской. Николай Николаевич знакомился в «своем» министерстве с отчетом сенатора Толстого по ревизии Восточной Сибири, с состоянием золотодобычи и сельского хозяйства - в общем, с делами его будущей, как он ее называл в узком кругу, епархии. Лев Алексеевич Перовский не ленился представлять своего протеже другим министрам, с которыми генерал-губернатору в дальнейшем придется иметь сношения: главному по финансам и торговле Федору Павловичу Вронченко; по военным делам - генералу от кавалерии светлейшему князю Чернышеву Александру Ивановичу, который конечно же генерал-майора Муравьева знал и прежде, но теперь должен был знакомиться с ним как бы заново - уже как с генерал-губернатором, коему по
должности подчинялись все находящиеся на подведомственной территории военные части и учреждения; начальнику Главного морского штаба адмиралу светлейшему князю Меншикову Александру Сергеевичу; заботнику о народном просвещении графу Уварову Сергею Семеновичу; по юстиции - графу Панину Виктору Никитичу… А уж канцлеру и министру иностранных дел графу Нессельроде Карлу Васильевичу - в первую очередь: у Восточной Сибири граница с Китаем огромной протяженности, спорных вопросов - тьма, и без поддержки опытнейших дипломатов, в первую очередь самого министра, уже тридцать лет ведающего внешнеполитическими делами России, молодому генерал-губернатору придется туго.
        Так считал Лев Алексеевич. Правда, до визита к Нессельроде.
        Канцлер принял их в рабочем кабинете. Сухой подтянутый старик (в декабре ему должно было исполниться шестьдесят семь) встретил высоких посетителей, стоя у края стола, вяло пожал руку Перовскому, склонил голову, приветствуя Муравьева (сразу определил дистанцию, подумал генерал-губернатор), и предложил сесть на жесткие «вольтеровские» кресла с высокими спинками. Сам опустился в такое же кресло, высоко подняв плечи, при этом голова, покрытая клочками седых редких волос, почти утонула в высоком, шитом золотом воротнике дипломатического мундира. Небольшие и тоже клочковатые седые бакенбарды, крючковатый нос и веки, набухшие мешочками вокруг глаз, делали его похожим на хищную птицу.
        -В обществе по поводу вашего назначения есть разные лады, - скрипуче сказал Нессельроде. Полвека живя в России и занимаясь российской внешней политикой, он так и не научился правильно говорить по-русски. - Все имеют удивление вашей молодостью, а вы и впрямь есть возмутительно молодой.
        О пересудах в отношении себя Николай Николаевич узнал от великой княгини Елены Павловны: нанес ей визит сразу по приезде в Петербург, вместе с Екатериной Николаевной. Елена Павловна была искренне рада его возвышению, не приняла никаких благодарностей за участие и обласкала юную генеральшу, попросив позволения запросто называть ее по имени. Екатерина Николаевна зарумянилась от столь откровенного благорасположения и смогла только кивнуть в ответ.
        -Ваш муж, дорогая Катрин, - сказала за чаем великая княгиня, - так взбудоражил весь высший свет, не только в Петербурге, но, я слышала, и в Первопрестольной, что уже месяц, как об этом лишь и говорят. Дошло до того, что, мол, главный начальник Третьего отделения Алексей Федорович Орлов ошибся: государю следовало представить Николая Николаевича Муравьева, прозываемого Карским, а он представил вашего Николя. - Она весело засмеялась. - Но я-то доподлинно знаю, что никакой ошибки не было.
        -А что говорят в вашем салоне? - осторожно поинтересовался у хозяйки Муравьев и пояснил Катрин: - У ее императорского высочества литературно-политический салон, где собираются самые просвещенные умы нашего Отечества.
        -Ах, мой маленький паж, - улыбнулась Елена Павловна, - в моем салоне давно уже все обсудили, и ваша кандидатура встретила самое благожелательное отношение. На вас надеются и верят, что вы сумеете вернуть в лоно России некогда утерянные земли по реке Амуру.
        -Да, про Амур мне и государь намекал, - задумчиво произнес Николай Николаевич. - Правда, очень туманно…
        -А bon entendeur peu de paroles,[14 - Для смышленого слушателя не нужно много слов (фр.).] - лукаво усмехнулась Елена Павловна. - Любимое изречение императора для близких ему людей. Он вам его еще не говорил?
        -Н-нет, - неизвестно отчего смутился Николай Николаевич.
        -Значит, еще скажет, - уверенно заявила великая княгиня.
        -Почему вы так уверены, ваше императорское высочество? - осмелилась подать голос до того скромно молчавшая Катрин.
        -Во-первых, милая Катрин, в простой обстановке зовите меня Елена Павловна, а во-вторых, я неплохо знаю направление мыслей императора и возможности вашего супруга. Но, - великая княгиня обвела Муравьевых смеющимися глазами, и Катрин покраснела под этим умным, проницательным и очень доброжелательным взглядом, - судя по всему, ваша роль в выявлении этих возможностей будет крайне велика. Вы знаете, почему русский народ так полюбил немку Екатерину Вторую? - неожиданно спросила она и, не дожидаясь, ответила сама: - Екатерина захотела стать русской по духу и стала ею, хотя до конца жизни говорила с немецким акцентом. Интересы России были для нее превыше всего. Вот и вы берите пример с вашей великой тезки, и тогда Николай Николаевич с честью исполнит свое предназначение.
        Муравьев сидел красный, как вареный рак, и молчал. Ему было и лестно слышать такие слова от своей замечательной покровительницы, и неудобно перед Катрин, потому что ощущал он себя сейчас не генералом, а тем самым юным фельдфебелем и камер-пажем на коронации Николая Павловича.

2
        Слова Нессельроде о Китае и Амуре вернули его в кабинет канцлера.
        -…с Китаем осторожным следует быть особливо, - говорил Карл Васильевич, постукивая по крышке стола длинными сухими пальцами. - Китай считает Амур своей рекой, и он имеет для этого достаточно серьезные основания. Да, русские проходители земли открыли Амур для России, однако же, паче чаяния, пробыли там только половину столетия, в то время как Китай имел быть владетелем этих земель со времен Хубилай-хана…
        -Простите великодушно, ваше сиятельство, - внезапно вмешался Перовский, - но землей, на которой стоит Петербург, еще полтора века тому назад владели шведы, так, может, надо вернуть им Неву и всю Ингерманландию?
        Нессельроде пожевал сухими губами и на одном дыхании ответил длиннейшей фразой, словно по написанному:
        -Исторические процессы в цивилизованной Европе есть более быстрые, нежели на консервативном Востоке, что показывают результаты деятельности Священного союза, который закрепил сложившиеся после Наполеоновских войн границы, для того чтобы впредь не допускать их насильственного передела. - Передохнул и продолжил: - Китай же есть неизменный тысячелетия, и кратковременная утрата контроля над Амуром ничего для него не значит. А вот полной потери он не станет допускать…
        -Зато, - усмехнулся Перовский, - он вполне мирится с захватом своих территорий Англией и Францией.
        -Это есть временно. Но пусть Англия и Франция увязают в Китае, нежели обращают внимание на русское побережье Тихого океана. Наши конфликты с ними не будут иметь резон, и это есть более важно, чем иметь ссоры с Китаем…
        -В общем, надо тихо сидеть и ничего не сметь, - не выдержал Муравьев. - Разве в этом состоит величие России, о котором надлежит печься каждому патриоту Отечества?
        -О величии России я пекусь уже тридцать один год, - холодно сказал канцлер. - И давно имею понимание, что надо не захватывать новые земли, а делать освоение того, что уже есть. Освоить и развить территории, которыми Россия владеет уже сотни лет, - это есть истинное ее величие! Contentum esse suis rebus maximae sunt divitae.[15 - Быть удовлетворенным своим положением - самое большое богатство (лат.).] Следует подумать над этим, молодой человек.
        Нессельроде встал, давая понять, что аудиенция окончена. Перовский и Муравьев не замедлили откланяться.
        Потом, когда они ехали в свое министерство, Николай Николаевич спросил:
        -Чем он там поучал по-латыни, не знаете, Лев Алексеевич?
        -Я в латыни не силен, но, кажется: «Надо быть довольным своим положением».
        -Точно: сиди и не рыпайся, как говорили мои солдаты. Так мы далеко не уйдем. А что это он словами пользуется, которых сегодня уже почти и не слышно, - «особливо», «паче чаяния», «нежели»?
        Лев Алексеевич засмеялся:
        -Он же немец из старинного графского рода, а хочет быть среди русских своим. Родился в Лиссабоне, печется, видите ли, о величии России, а сам спину гнет перед Австрией, - голос Перовского затвердел, в нем явственно зазвучало железо, - которая все делает для ослабления России. Знаете, как о нем говорят? Нессельроде - вице-канцлер, потому что служит подручным у канцлера Меттерниха. Поэтому и перед Священным союзом, который создавал Меттерних, благоговеет. Самого союза давно нет, но идеи его не только живы, но имеют влияние на сильных мира сего.
        Муравьев снова вспомнил визит к Елене Павловне, ее слова об Екатерине Великой и подумал: вот ведь какие разные бывают немцы: Нессельроде, наверное, искренне считает, что болеет о благе России, а на деле выходит - что?
        -Как же быть с Амуром? - спросил он. - Вряд ли я буду иметь поддержку у наших дипломатов, пока ими заправляет граф Нессельроде. И вообще, Лев Алексеевич, не слишком ли неподъемную ношу взвалили вы на меня?
        -Ну, в отношении поддержки со стороны канцлера я оказался неправ. Похоже, он будет нашим противником.
        -ИВронченко, и Панин, - уныло добавил Муравьев. - Они тоже не в восторге от меня. Тяжела ты, шапка Мономаха!
        -Император и не скрывал, что это - не синекура. - Перовский положил свою руку на руку Муравьева. - А что сказал на ваше назначение генерал Головин? Вы же считаете его своим учителем на военном и гражданском поприще и, наверное, известили о таком событии. Он уже два года как генерал-губернатор прибалтийский и может поделиться опытом.
        -Да, Евгений Александрович мне как второй отец. Его советы и наставления для меня святы. Он написал мне, что надо верить в свои силы и в Бога - и тогда все получится.
        -А без поддержки в деле вы не останетесь. Амур нужен России, и, кто бы ни был против, мы с Божьей помощью его одолеем. Кстати, вы уже повстречались с вице-адмиралом Литке?

3
        СФедором Петровичем Литке Муравьев еще не виделся. Светлейший князь Меншиков настоятельно рекомендовал ему познакомиться с путешественником, дважды обошедшим земной шар, исследовавшим, в частности, Берингово море.
        -Море это да еще Охотское теперь будут полностью под вашим началом, - сказал старый царедворец и добавил с присущей ему иронией: - а вот в моем Главном штабе иные адмиралы и моря-то, кроме Финской лужи, не видали.
        Год назад Литке возглавил Морской ученый комитет, и не было, пожалуй, в России человека, больше него знавшего про таинственную реку Амур. А встретиться не получилось, потому что Федор Петрович простудился и слег, напрашиваться же к нему домой Николай Николаевич посчитал неудобным, хотя секретарь комитета сказал, что двери дома вице-адмирала открыты для любого посетителя, ежели он, конечно, по делу.
        Может быть, знаменитый исследователь уже выздоровел? В министерстве Перовского у Муравьева ничего срочного не было - просто знакомился в архиве с делами по Восточной Сибири, - поэтому он ткнул извозчика в спину:
        -Давай-ка, голубчик, заворачивай к Адмиралтейству, к главному подъезду…
        Федор Петрович оказался у себя. Секретарь доложил ему о визите генерал-губернатора, и, войдя в кабинет, Николай Николаевич был до глубины души поражен, столкнувшись с вице-адмиралом лицом к лицу буквально на пороге: столь резво председатель ученого комитета поспешил навстречу гостю. А кроме того, не могла не изумить внешность моряка: рыжевато-седая шевелюра, мощные бакенбарды и большие усы того же оттенка придавали ему сходство с царем зверей. И почему опытного моряка называют морским волком? - мелькнуло в голове Муравьева. - Это же лев, и никто иной. И голос соответствует.
        -Рад, очень рад познакомиться, ваше превосходительство, - сипловатым басом рокотал Федор Петрович, провожая генерала в уютный уголок кабинета, где между двумя мягкими диванчиками с высокой спинкой удобно устроился низкий столик. - Не ушибитесь, ради бога, и уж, пожалуйста, не свалите чего-нибудь.
        Предупреждения хозяина были небеспочвенны. За несколько секунд, которые понадобились, чтобы дойти до дивана, Муравьев цепкими глазами командира, привыкшего мгновенно оценивать боевую обстановку, оглядел кабинет.
        Рабочий стол адмирала стоял левым краем к окну, выходившему, как он успел заметить, на Большую Неву. Возле стола «лицом к лицу» стояли два глубоких кожаных кресла для посетителей, к ним от входной двери вела ковровая дорожка. Вот эта дорожка, небольшое пространство вокруг стола - только-только чтобы кряжистый вице-адмирал мог протиснуться на свое хозяйское место - да еще проход к диванному уголку можно было считать более или менее свободными. Все остальное занимали подставки с макетами парусников, различными, видимо, штурманскими, инструментами и свернутыми в трубки картами; круглым боком выпирал в проход огромный глобус, с нанесенными на нем маршрутами морских экспедиций; устены выстроились шкафы с книгами, подобраться к которым можно было, лишь проявив чудеса изворотливости. Как, интересно, это получается у вице-адмирала? Хотя, судя по стопкам на рабочем столе, все нужное у него под рукой, а возникнет необходимость забираться в шкаф - для этого есть секретарь.
        Вот только уголок отдыха довольно милый.
        На диване сидел человек в темно-зеленом военно-морском мундире с белым стоячим воротником и золотыми якорями на обшлагах, с погонами капитан-лейтенанта из зеленого сукна с золотым позументом. Он встал, приветствуя нового гостя, и сразу понравился Муравьеву. Может быть, тем, что они были примерно одного роста и одного возраста, но скорее - открытым, высоколобым обветренным, слегка подпорченным рябинками лицом, которому очень шли чуть висячие черные усы.
        -Капитан-лейтенант Невельской, можно сказать старый офицер моей эскадры, и новый генерал-губернатор Восточной Сибири генерал-майор Муравьев, - представил их друг другу хозяин. - Прошу любить и жаловать.
        -Николай Николаевич, - протягивая руку, сказал Муравьев.
        -Геннадий Иванович. - Рукопожатие Невельского оказалось чересчур крепким, Муравьев невольно поморщился и, заметив мелькнувшую в глазах моряка тревогу, вынужден был пояснить:
        -Старая рана.
        -Прошу извинить, ваше превосходительство, не знал.
        -Николай Николаевич, - подчеркнул Муравьев. - А насчет раны - не беспокойтесь. Почти зажила.
        Покривил душой, конечно: перебитая пулей в бою под Ахульго кость срослась плохо. Но рана - пустяк: вот если бы тогда не пришел на помощь Вагранов… Мюриды Шамиля не щадили никого, а уж русский офицер, окажись у них в плену, испытал бы все муки ада.
        -Садитесь, господа, садитесь, - гостеприимствовал Федор Петрович. - Выпьем по стаканчику рому, как полагается мужчинам, и выложим, что наболело.
        Он открыл дверцу буфета, почти примыкавшего к столику, извлек большую бутылку ямайского рома и три хрустальных стаканчика, тарелки с заранее нарезанными сыром и ветчиной, маленькую, плетенную из соломки, хлебницу, накрытую салфеткой, из-под которой угловато выпирали ломти каравая, и блюдечко с дольками лимона. Три серебряные вилочки завершили нехитрую сервировку.
        Первый тост - за знакомство хороших людей - поднял Литке. Он и Невельской выпили по полной, Муравьев - чуть пригубил. На укоризненный взгляд вице-адмирала показал на сердце и развел руками: не обессудьте. Федор Петрович огорченно крякнул, но обсуждать этот вопрос не стал, а перешел к делу:
        -Ну-с, милостивый государь Николай Николаевич, что привело вас в наш комитет?
        -Амур, многоуважаемый Федор Петрович. Загадочная река Амур.
        При упоминании Амура Невельской встрепенулся, но промолчал, выжидающе обратившись всем корпусом к Литке: что скажет человек, лично бывавший в тех краях? Правда, непосредственно до Амура он не добрался - помешали обстоятельства, - но все-таки…
        -Понима-аю, - протянул «морской лев». - А вы знаете, мой друг, что начертала августейшая рука на докладе поручика Гаврилова?
        -Кто таков поручик Гаврилов, что его доклад попал на стол государя? - поинтересовался Муравьев.
        -Гаврилов состоит на службе в Российско-Американской компании, в ведении которой, как вам должно быть известно, находится Русская Америка и вся торговля с инородцами в тех краях. Ей же предписано проводить научные изыскания в тех краях, якобы для улучшения торговли. Ну, чтобы излишне не возбуждать китайцев. - Федор Петрович налил себе и Невельскому по второй. Выпили, закусили. Муравьев тоже сделал себе бутерброд с ветчиной. После чего Литке продолжил: - Да простит меня драгоценный Геннадий Иванович: то, что я расскажу, ему уже ведомо… Так вот. Весной прошлого года Гаврилову с высочайшего указания было поручено тайно обследовать юго-западную акваторию Охотского моря на предмет поиска устья Амура. То есть, всем понятно, что устье конечно же имеется, но вот годится ли оно для судоходства, в первую очередь морского, - большой вопрос. А тут еще дошли сведения, правда, довольно глухие, что беглые каторжане с наших рудников в Забайкалье пробираются в низовья Амура, роднятся с гиляками и ороченами и оседают на тех землях. И даже вроде бы основали поселение, как когда-то Албазин. А это грозит
международными осложнениями. Поэтому Гаврилову предписано было выдавать себя за нерусских рыболовов, случайно занесенных туда ветром и течениями. Даже табак у них был американский, а вместо флага - разноцветная тряпка. Да-с…
        -Ну и как, нашел Гаврилов вход в устье? - не удержался от любопытства Муравьев.
        -Нет! - сказал, как отрубил, Федор Петрович. - Он промерил глубину Амурского лимана, и у него получилось не больше трех футов. Он и написал в докладе, что Амур, видимо, теряется в песках лимана. Ну, что-то подобное утверждали до него и француз Лаперуз, и англичанин Броутон, и наш Иван Федорович Крузенштерн, учитель Геннадия Иваныча по кадетскому корпусу. Ныне покойный, мир праху его.
        Литке, а вслед за ним Невельской и Муравьев, встали и перекрестились. Федор Петрович расстегнул свой вице-адмиральский мундир - на белом воротнике и темно-зеленых обшлагах красовалась золотая вышивка с якорями, на шитых золотом эполетах по два черных орла - и, грузно усевшись на место, разлил еще по одной - в память о первом российском «кругосветнике». Муравьев отпил чуть больше прежнего.
        -Так вот, император, с подачи канцлера Нессельроде, на докладе Гаврилова наложил собственноручную резолюцию: «Весьма сожалею. Вопрос об Амуре, как о реке бесполезной, оставить». Пытался я как-то смягчить государя, но граф Нессельроде более влиятелен. Он категорически считает, что по Нерчинскому, 1689года, договору Амур бесповоротно стал китайским, и России о нем следует забыть. А тут такой доклад - ему душу словно маслом помазали!..
        -Не верю, Федор Петрович, - подал, наконец, голос Невельской. - Я с кадетского корпуса, как узнал об этой реке, так и заболел ею. Это ж из Забайкалья - прямая дорога к океану! Смотрите: Шилка, Аргунь, Зея, Бурея, Сунгари, Уссури, Амгунь, десятки других притоков, больших и маленьких - куда это все девается? В песок уходит? Не верю! Великий Нил течет через пустыни и не уходит в песок. - Невельской разволновался, лицо пошло красными пятнами. Муравьев искоса внимательно за ним наблюдал, не вмешиваясь. Да, собственно, и не с чем было вмешиваться: слишком мало он знал. Зато с каким-то неизъяснимым наслаждением впитывал новые для себя сведения. И невольно внутренне зажигался от горячих слов капитан-лейтенанта, с которыми тот наседал на невозмутимого вице-адмирала: - А«скаски» наших землепроходцев? Василий Поярков - он же выходил из Амура в лиман и Охотское море! Ерофей Хабаров составил «Чертеж реки Амур»! У них и слова нет об отсутствии устья! Наоборот, писали о могучем течении, да другого и быть не может, ежели река течет сквозь горные хребты. Кстати, о хребтах и Нерчинском договоре. Я его внимательно
изучил и пришел к выводу, что окольничий Федор Алексеевич Головин, подписавший этот трактат под сильнейшим военным давлением китайцев, все-таки совершил настоящий дипломатический подвиг. Он заставил китайцев согласиться, что граница между Россией и Китаем должна идти по Становому хребту до верховьев реки Уды и дальше по нему же до моря, и что все реки, стекающие с этого хребта, кроме южных, Зеи и Буреи, впадающих в Амур, признаются русскими. Но дело в том, господа, что китайцы называют Амуром реку только до впадения в нее Сунгари или Шунгала, а ниже, до моря, это, по их мнению, все Шунгал, а не Амур! И вся остальная часть бассейна Амура, вплоть до моря, осталась неопределенной. И эта неопределенность связана с направлением Хинганского Станового хребта, который, возможно, поворачивает не к Охотскому, а к Корейскому морю. И что из этого получается?!
        -Что получается? - эхом отозвались Литке и Муравьев.
        -А получается, - торжествуя, сказал Невельской, - что, если мы зайдем в Амур с устья, можно вернуть России земли, открытые Поярковым и Хабаровым, вплоть до Сунгари, ничем не нарушая пресловутый Нерчинский трактат. И даже вдоль Уссури до Кореи, где море не замерзает! Для этого и нужно исследовать устье Амура, дорогой Федор Петрович!
        -Вы так на меня нападаете, драгоценный мой Геннадий Иванович, - обиженно откликнулся Литке, - как будто именно я не позволяю вам исследовать Амур. Да за ради бога, отправляйтесь, хоть завтра же! Вон транспорт военный «Байкал» строится в Гельсингфорсе, следующей осенью пойдет в Камчатку, а командир еще не назначен. Дерзайте! Я дам вам рекомендацию. Однако… - он назидательно поднял указательный палец, - во-первых, резолюцию государя никто не отменял, а во-вторых, великий князь Константин Николаевич, наш молодой генерал-адмирал, вряд ли вас от себя отпустит: как-никак, вы с ним более десяти лет. И наставник, и наперсник! И, насколько я знаю, есть у него намерение назначить вас командиром фрегата «Паллада».
        Наступила пауза. Невельской по-детски беспомощно оглянулся на Муравьева, как бы ища помощи или хотя бы сочувствия, и генерал не отмолчался. Тем более что он не на шутку был взволнован горячей речью капитан-лейтенанта и открывающимися перспективами.
        -Вернуть России земли, которые позволят нам встать двумя ногами на Великом океане - ради этого стоит и жизнь отдать. Да, государь, хотя и согласился с Нессельроде, что Амур - река для России бесполезная, однако же обратил мое особое внимание на Амур. Правда намекнул, что еще не время, но все движется, все изменяется… В общем, если вы, Геннадий Иванович, добьетесь назначения на «Байкал», то я постараюсь получить для вас разрешение на поиски устья Амура. Думаю, это случится до прихода транспорта в Петропавловск. Сколько морем идти до Камчатки?
        -Через Атлантику и Великий океан при полном благополучии месяцев девять-десять, - сказал Литке.
        -То есть, выйдя по осени, в начале лета тысяча восемьсот сорок девятого прибудет в Петропавловск. Вот и отлично! Надеюсь, Геннадий Иванович, нам с вами вместе долгонько предстоит служить.
        -Но я, Николай Николаевич, прохожу по ведомству Главного морского штаба, подчинен князю Меншикову. Как, собственно, представляется вам наша совместная служба?
        -Это решим. Мне как генерал-губернатору будут подчинены все силы в Восточной Сибири - и сухопутные, и морские. Я полагаю, сразу после разгрузки «Байкал», естественно, под вашим командованием, может направиться к северному Сахалину для исследования Амурского лимана. Для меня весьма важно ваше личное согласие.
        -Да какое же может быть несогласие, если я только того и добиваюсь, чтобы попасть на Амур, - хриплым от волнения голосом произнес Невельской. - Если все получится, счастлив буду служить вашему превосходительству!
        -У нас с вами, Геннадий Иванович, одно «превосходительство» - Россия.

4
        Через несколько дней в гостинице, где остановились Муравьевы, объявился радостный Невельской. Николай Николаевич представил его Екатерине Николаевне:
        -Вот он, будущий герой Амура, о котором я тебе рассказывал!
        -Ну, зачем вы так, Николай Николаевич? - смутился Невельской, целуя руку радушно улыбающейся Муравьевой. - До Амура еще очень далеко.
        -Тем не менее вид у вас геройский. Случилось что-то замечательное?
        Федор Петрович и Великий князь Константин Николаевич исходатайствовали для меня место командира транспорта «Байкал». Старшим офицером экипажа будет мой товарищ лейтенант Казакевич. Завтра мы с ним отбываем в Гельсингфорс для ускорения постройки транспорта.
        -Чем это вызвано? - ехидно прищурился Муравьев. - Уж не спохватились ли в правительстве, что давно пора решить амурский вопрос?
        Никак нет, - грустно усмехнулся Невельской. - Князь Меншиков - а он ведь не противник исследования Амура - заявил, что времени и денег на обследование дать не может, и единственная возможность их заиметь - сэкономить на сроках постройки и на переходе через океаны.
        -М-да, - пожевал губами Муравьев. - И я ведь тут ничем помочь не могу, милейший Геннадий Иванович. Ни денег, ни лишнего времени у меня для вас нет. Могу только предложить чашку чаю. Катюша, распорядись.
        -Что вы, что вы, - замахал руками Невельской. - Я зашел по указанию князя Меншикова - официально представиться будущему начальнику.
        -Вот и представились, - засмеялся молодой генерал-губернатор, обнимая Невельского за плечи и увлекая в гостиную. - Выпьем чайку, а если желаете, найдется что и покрепче, и поговорим об Амуре. Я о нем мало что знаю, а вы меня заинтриговали, и, пожалуй, решение этого вопроса в пользу Отечества должно стать главной целью моего губернаторства.
        Глава 9

1
        Раннее весеннее утро. С одинокой скалы, возвышающейся над лесом, срывается огромный беркут, за несколько взмахов могучих крыльев поднимается под легкие облака и оттуда кругами начинает снижаться. Его зоркие глаза видят простор тайги и слияние двух больших рек. По рекам движутся караваны лодок, паузков и плотов. На той, что справа, попыхивает дымком маленький пароходик. На плотах и паузках - горы грузов, стоят палатки, лошади, дымят очажки, утренними делами заняты люди…
        На длинной лодке с шестью гребцами караван объезжает генерал. Он стоит на носу и принимает с плотов и судов доклады офицеров, здоровается с людьми…
        Беркут в крутом развороте устремляется к каравану. Птица видит, как на колоде рубит мясо большой огненнобородый человек в свободной полотняной рубахе, и налетает именно на него. От неожиданности человек роняет топор и падает навзничь. Беркут хватает мясо и взмывает в воздух…
        От тяжелого падения человека неожиданно рвется смоленый канат, связывающий плот, и бревна начинают расползаться. Одна за другой лопаются другие связки, трещат и ломаются прибитые к бревнам доски, выдираются железные скобы, ржут и встают на дыбы лошади, между бревнами проваливаются в воду грузы и люди…
        Лодка генерала оказывается как раз на траверзе гибнущего плота. Увидев, что люди начинают тонуть, генерал сбрасывает мундир, стягивает с ног сапоги и бросается в воду. Его охватывает острым холодом - с реки совсем недавно сошел лед, - но сквозь серо-зеленую зыбучую толщу он видит погружающееся темное пятно и, усиленно работая руками и ногами, устремляется за ним в глубину…

2
        На гостиничной кровати застонал и проснулся Муравьев. Стремительно сел, очумело огляделся. Увидел рядом раскинувшуюся во сне Катрин и растер ладонями лицо.
        -Ччерт! Оказывается, приснилось…
        Странный сон. Если он был на лодке, а это, скорее всего, так и есть, то почему сначала все видел сверху, глазами беркута? И что это за реки - уж не слияние ли Шилки и Аргуни в Амур? А караваны сплавляются вниз под его, Муравьева, командованием? Не иначе как вещий сон!
        Он вспомнил, что Катрин тоже видела нечто странное после его назначения в Сибирь. Как втроем они замерзали в снегах, как потом их нашли… Неужто вправду во сне можно заглядывать в будущее? И что оно сулит, это будущее, если уже сегодня происходят странные и опасные события?
        Николай Николаевич встал, накинул халат и вышел в гостиную, плотно притворив за собой дверь. Министерство сняло для него трехкомнатный номер - кроме гостиной (она же рабочий кабинет), еще спальня и комнатка для слуг - на две кровати, разделенные ширмой. Там расположились камердинер Флегонт и горничная Лиза. Тесно, конечно, однако Катрин не роптала, а Муравьеву скудный быт привычен был по армии.
        В два окна бессовестно заглядывала полная луна. Ее голубоватого света было вполне достаточно, чтобы передвигаться по комнате, не натыкаясь на мебель. Муравьев прошел в крошечную прихожую, где на простых крючках висела уличная одежда. Туда не достигал лунный свет, и было совершенно темно. Ощупью он нашел свою шинель и из внутреннего кармана осторожно, чтобы не порезаться, за клинок вытащил кинжал. Вернувшись в гостиную, подошел к окну и постарался рассмотреть опасное оружие.
        Кинжал был непростой. На четырехвершковом обоюдоостром лезвии, у самого основания, чуть ниже желобка, хорошо были видны гравированные вензель «N» и корона. Вензель, конечно, мог принадлежать кому угодно, однако в сочетании с короной очень уж похож на Наполеоновский (попадался такой Муравьеву на глаза в каком-то историческом сочинении). Ну и что из этого следует? Вроде бы следует то, что владелец кинжала (теперь уже бывший) как-то связан с тем, почти сорокалетней давности, временем. Хотя… не исключено, это - просто военный трофей. Но что тогда означают выгравированные на металлических накладных пластинках на рукоятке с одной стороны «LE», с другой - «HdB»? Если эти буквы имеют отношение к несостоявшемуся простому грабителю (полно, грабитель ли? По всему поведению, скорее убийца!), то почему они нерусские? Или по столице России свободно разгуливают европейские разбойники? Ведь, судя по акцентному значку над «E», - язык французский, но это говорит лишь о том, что среди владельцев кинжала был француз, но француз ли нападавший - это большой вопрос…
        От непривычных криминальных размышлений у Муравьева зашумело в голове. Он зажег свечу, достал из шкафчика на стене бутылку бордосского вина и бокал. Усевшись в кресло возле рабочего стола, налил себе вина, пригубил и, отставив бокал, снова взялся за кинжал. Сверкнувший в свете свечи клинок в который раз ярко напомнил о событиях минувшего вечера.

3
        Из здания министерства внутренних дел он вышел затемно. Устав разбираться в делах по приисковым казенным остаткам, каждое из которых было невероятно запутано и требовало не генерал-губернаторского, а судебного разбирательства, Муравьев решил прогуляться по заснеженному бульвару, подышать после архивной пыли свежим морозным воздухом. Тихий вечер и успокоительный свет недавно взошедшей луны, порою радужно брызгавший в глаза отражениями от парящих в воздухе крупных снежинок, настраивали на размышления. И, хотя они, эти размышления, под влиянием прочитанных бумаг, были не бог весть какие радостные, настроение генерала, тем не менее, не позволяло предаваться унынию. «Одолею, всё и всех одолею», - думал Николай Николаевич, впечатывая сапоги в скрипучий снег, запорошивший дневные следы многих людей.
        В это время суток бульвар был совершенно пуст. Любители прогуливаться по вечерам предпочитали улицы, освещенные газовыми фонарями, а здесь фонарей просто не было. Муравьев знал, что в Петербурге пошаливают грабители, но за себя не боялся. Во-первых, взять с него нечего. Шинель, хоть и генеральская, с барашковым стоячим воротником и пелериной, пошитая из солдатского сукна да картуз, тоже барашковый, с отложным тылом для защиты шеи и ушей от холода, - слишком мелкая пожива. Во-вторых, он был при сабле, а это оружие способно отпугнуть не только мирного грабителя, но и вооруженного разбойника. Поэтому он шел спокойно, не оглядываясь по сторонам, слушая приятный хруст снега.
        Но именно этот хруст его и насторожил. Уши, даже прикрытые барашковой шерстью, уловили чужие шаги. Кто-то шел следом и не просто шел, а двигался с короткими перебежками, как бы догоняя его. И сразу же предчувствие близкой опасности, хорошо знакомое по Кавказу, где из-за каждого куста и камня можно было ждать ружейной или пистолетной пули, охватило тело легким ознобом. Муравьев положил на эфес сабли левую руку - раненой правой он вряд ли смог бы сражаться, поэтому и сабля была прицеплена с правой стороны - и круто развернулся, одновременно отступая в сторону.
        Наверное, этот маневр и спас ему жизнь. Взметнулась коренастая черная фигура, и в лунном свете остро блеснул клинок кинжала. Муравьев отстранился, изо всей силы врезал противнику ногой под колени и выхватил саблю. Нападавший со стоном упал, выронив кинжал, и откатился в сторону, спасаясь от сабельного удара. Потом вскочил и пустился бежать. Преследовать его Муравьев не собирался. Вложив саблю в ножны, он поднял кинжал и сунул во внутренний карман шинели, решив рассмотреть его поближе в более спокойной обстановке. Катрин рассказывать ничего не стал: ни к чему ей лишние расстройства.

4
        И вот теперь он не мог избавиться от назойливой мысли, что кому-то очень сильно помешал, получив назначение на столь высокий пост. Чтобы решиться на убийство, да еще в столице, где полиция куда как строго следила за порядком, надо было иметь весьма и весьма веские основания. А никаких за собой иных «грехов» Муравьев, сколько ни силился, найти не мог.
        Привлеченный светом свечи, из комнаты слуг выглянул камердинер Флегонт:
        -Чего изволите, барин?
        -Ничего не надо, старикан. Мне просто не спится, а ты иди, иди спать…
        Николай Николаевич любовно называл своего постоянного, до чрезвычайности заботливого слугу «стариканом», хотя тому недавно исполнилось всего лишь сорок пять лет, что было отмечено поздравлением и вручением подарка - табакерки для нюхательного табака, коему Флегонт был весьма привержен.
        Проводив Флегонта рассеянным взглядом, Муравьев вернулся к своим мыслям.
        Значит, причиной нападения можно однозначно считать генерал-губернаторство. ВРоссии, насколько ему было известно, он никому дорогу не перешел. Противники его возвышения были, да они есть и сейчас, но лишь по причине его «возмутительной молодости». Но этот «недостаток», как известно, очень быстро изживается. Остается заграница, в первую очередь, конечно, Англия и Франция, рвущиеся захватить наиболее выгодные территории на побережье Тихого океана. Они вполне могут решить, что он, Муравьев, молодой честолюбивый генерал-губернатор, станет помехой и более того - активным противником их замыслов, которые идут вразрез с интересами России. Неизвестно, насколько может быть деятельна Франция, а вот активность Англии - и это Муравьеву было доподлинно известно от умиротворенных им убыхов - проявилась на Кавказе в полной мере. Собственно, в том, что Кавказская война длится уже больше тридцати лет, в первую очередь повинна именно Британская империя, которая натравливает на русских горские племена, умело играя на их гордости, на верности исламу, подкупая деньгами и снабжая оружием князьков и беков. А русские,
вместо того чтобы на деле показывать свою веротерпимость и уважение к инородным обычаям, чаще всего мстят за нападения горцев, дотла сжигая аулы. Имея опыт в умиротворении мятежников без выстрелов, Муравьев написал об этом докладную записку, но то ли ей не придали значения, то ли просто положили под сукно, не давая ходу - результат один: принципы войны, по сути захватнической, остались те же, и конца-краю этой бойни не видно. И, самое парадоксальное, Кавказ России вовсе не нужен, пользы от гор никакой, а война затеялась конкретно из-за Грузии. Та, спасаясь от Турции и Персии, слезно упросила великую Россию принять ее под свое крыло; для связи с новой территорией потребовались дороги, а те проходили по берегу Черного моря и горам, и всюду ими владели независимые племена, которые не желали за просто так отдавать исконно свое. Вот и завязался Гордиев узел, разрубить который вряд ли удастся.
        «Надо же, куда меня занесло с этим кинжалом», - усмехнулся Муравьев. Он отложил его в сторону, глотнул еще вина и только вознамерился подняться, чтобы отправиться в спальню, как вдруг сзади на его плечи легли легкие дивные руки жены.
        -Ты почему не спишь, Николя?
        Он, не отвечая, поцеловал ее пальчики и хотел все же встать, но Екатерина Николаевна быстро обогнула кресло и, сев на подлокотник, обхватила мужа правой рукой за шею, запустив другую ему под рубаху. Она знала, что он обязательно повернет голову и уткнется лицом в разрез ее пеньюара, и, как обычно, задохнется от близости обнаженной груди - ему всегда в такие моменты не хватает воздуха. А дальше… дальше задохнется уже она от его быстрых поцелуев… и запрокинет его голову, и найдет губами его губы… и заскользит вниз, вниз, увлекая его за собой…
        Но вдруг ее взгляд, уже затуманенный страстным желанием, встретился с отблеском пламени свечи на лезвии лежавшего на столе кинжала, она вздрогнула и окаменела.
        -Что это?!
        Распаленное воображение Муравьева не сразу вернулось к действительности, и Катрин повторила вопрос, протягивая руку к столу:
        -Что это, Николя?
        Он с трудом повернул голову, отрывая губы от ее груди:
        -Это? Это кинжал, дорогая… Холодное оружие.
        -Это не твой кинжал. Откуда он взялся?
        -Ну-у… - Ему не хотелось лгать, ложь вообще была ему отвратительна. И неохотно ответил: - Один идиот решил ограбить меня. Но - бежал, оставив свое оружие.
        -Ты запомнил грабителя? - Катрин уже взяла со стола кинжал и теперь рассматривала его, поворачивая к свету одной и другой стороной.
        Николай Николаевич заметил, как испуганно напряглось ее лицо, и, успокаивая, рассмеялся:
        -Он так быстро улепетывал, что я ничего не рассмотрел. Да ты не волнуйся, Катюша, ничего же страшного…
        -Я знаю этот кинжал, - перебила она. - Мой отец подарил его Анри, когда тот отправлялся в Алжир.
        Глава 10

1
        По служебному коридору министерства иностранных дел, мимо снующих с деловыми бумагами чиновников шел молодой высокий человек в черном пальто «редингот» и отороченной мехом сурка шапке, из-под которой выбивались длинные темно-русые кудри. Остановив одного чиновника, он спросил по-русски, но с довольно заметным акцентом:
        -Извините, сударь, где я могу найти директора Азиатского департамента господина Сенявина?
        -Вы приезжий? Из Европы? - расплылся в представительской улыбке чиновник.
        -Почему вы так решили? Может быть, я с Востока.
        -Это вряд ли. - Чиновник явно наслаждался нечаянной возможностью показать свое превосходство хотя бы и незнакомому посетителю. - Загар у вас, да, восточный, хотя, может быть, и африканский, а вот черты лица…
        -Все же где мне найти господина Сенявина? - Анри Дюбуа, а это был именно он, бесцеремонно прервал аналитический изыск чинуши. - Или следует обратиться к кому-либо другому?
        -Нет-нет, что вы! - испугался чиновник. - Пойдемте, я вас провожу…
        Не затевая больше разговоров на вольную тему, он привел посетителя к большим двустворчатым дверям с медной табличкой, из текста которой явствовало, что здесь находится приемная директора Азиатского департамента. Приоткрыв правую створку, сделал приглашающий жест и поспешно ретировался. Боится, что нажалуюсь, усмехнулся про себя Анри и широко распахнул дверь с видом человека, которому все дозволено.

2
        В небольшой приемной стоял двухтумбовый стол, заваленный папками с бумагами, из-за которых выглядывала голова с зачесанными на виски волосами; две двери, справа и слева, вели в кабинеты директора департамента и его заместителя; вдоль стен выстроились для посетителей жесткие стулья с низкими спинками.
        -Сенявин у себя? - спросил Анри у головы, которая тут же устремилась ввысь, словно вытаскивая из-за бумаг щуплую фигурку в мундире, очевидно, секретаря.
        -Д-да, - запинаясь от неожиданно начальнического тона вошедшего произнесла фигурка. - Как прикажете о вас доложить?
        -Не трудись, братец, я сам доложусь. - ИАнри решительно шагнул в правую дверь.
        За ней оказался обширный кабинет. Три широких окна с левой стороны, прикрытые французскими маркизами, освещали орнаментированный в восточном духе паркетный пол. За большим столом сидел человек средних лет в темно-зеленом «николаевском» мундире и что-то писал. Он не проявил никакого интереса к вошедшему.
        Анри громко кашлянул, привлекая его внимание.
        -Почему без доклада? - спросил Сенявин, по-прежнему не глядя на визитера, и аккуратно промокнул написанное большим пресс-папье с фигуркой верблюда вместо ручки.
        -Я к вам от виконта де Лавалье, господин директор, - негромко сказал посетитель. - Меня зовут Андре Легран. - На это имя были выписаны новые документы Анри, в которых он значился представителем компании «Парижский парфюмер» в России.
        Имя Лавалье заставило хозяина кабинета встрепенуться. Сенявин быстро встал, расправил широкие плечи и направился к молодому человеку, раскрывая руки как бы для объятия. Анри совсем не нравилась уже подмеченная им странная русская привычка - обниматься с малознакомыми и даже совсем незнакомыми людьми, но ради дела можно и потерпеть.
        Однако Сенявин не собирался обниматься. Он слегка похлопал Анри по плечам:
        -Рад, очень рад, mon cher ami[16 - Мой дорогой друг (фр.).]! - и любезно поинтересовался: - У вас, конечно, есть рекомендации от виконта?
        Голос Сенявина - широкий рокочущий баритон - очень шел его крепкой гвардейской фигуре и вызывал невольное расположение к его владельцу. Однако Анри не поддался напористому обаянию директора департамента. Он молча подал Сенявину небольшой платок белого батиста и без приглашения уселся в кресло у стола, закинув ногу на ногу и водрузив на колено свою шапку.
        Сенявин прошел к застекленному шкафу, достал флакон с притертой пробкой, полный золотистой жидкости, и смочил платок. На потемневшем батисте проступили красные буквы. Сенявин бросил быстрый взгляд на Анри и погрузился в чтение.
        Анри ждал, осматривая кабинет. В отличие от приемной, кабинет ему понравился: ничего лишнего, все для дела. На полированной столешнице - письменный прибор из недорогого нефрита, стилизованный под Восток, кожаная папка для бумаг, с правой стороны стопка чистых листов. Стены обшиты панелями светлого дерева, у одной, напротив окон, три застекленных шкафа с книгами. За спиной хозяина кабинета большой портрет императора в полный рост в парадном мундире. Николай с него внимательно вглядывается в каждого входящего в кабинет. Лучше бы хорошенько рассмотрел сидящего перед тобой, подумал Анри. Ему всегда были отвратительны продажные люди, а теперь приходилось постоянно иметь с ними дело. Что ж, согласился работать - терпи, если хочешь увидеть Катрин.
        Сенявин вернулся на свое место по другую сторону стола и в задумчивости постучал пальцами по полированной поверхности.
        -Что вас интересует?
        -Генерал-губернатор Сибири Муравьев, - сухо сказал Анри.
        -Восточной Сибири, - уточнил Сенявин. - ВРоссии есть еще Западная Сибирь, которой управляет генерал-губернатор князь Горчаков. - Он перестал стучать, поставил локоть на стол и подпер кулаком подбородок. - Ну что вам сказать про Муравьева? Честолюбив, смел и весьма умен. Предан государю и Отечеству. Неподкупен. Строг и порою жесток с подчиненными офицерами и расположен к нижним чинам, для них он - отец-командир. Вспыльчив до затмения разума, но быстро отходчив.
        -Вижу, вы к нему расположены?
        -Нет. Просто отдаю должное.
        -Его семья, окружение?
        -Супруга - ваша соотечественница, урожденная Катрин де Ришмон. - Пристально глядя на визитера, Сенявин заметил, как при этих словах потемнело лицо гостя. Эге, подумал он, тут дело явно нечисто, к политике примешались личные отношения. Но продолжил столь же бесстрастно: - Приняла православное крещение под именем Екатерины Николаевны. Обвенчана с Муравьевым ровно год тому назад, в бытность его тульским губернатором. Детей нет. Два младших брата - Вениамин и Александр, и три сестры - Екатерина, Александра и Вера. К сибирским делам никто из них отношения не имеет. Есть наперсник, постоянный адъютант и порученец, офицер из нижних чинов, Иван Вагранов. Вместе с генералом в Сибирь отправляются штабс-капитан Василий Муравьев, троюродный брат генерал-губернатора, и поручик Михаил Корсаков, также брат, но двоюродный. Первый - в качестве адъютанта, второй - как чиновник особых поручений.
        -Вы хорошо осведомлены…
        -Это - моя работа. К тому же Муравьев - наша головная боль.
        -Разве нельзя было не допустить его назначения? - тон вопроса был резким, но Анри обострил его сознательно.
        Сенявин взглянул на него с удивлением и ответил без особой охоты:
        -Regis voluntas - suprema lex.[17 - Воля монарха - высший закон (лат.).] - Нессельроде, прямой начальник Сенявина, любил латынь, и высшие чиновники министерства старательно ее учили. Сенявин не озаботился, понял ли его гость, и переводить не стал. - Полная неожиданность для всех. УМуравьева очень высокие покровители, даже канцлер не смог воспрепятствовать.
        -Каковы сегодня планы России в отношении Амура и Китая?
        -Ясности пока нет. - Голос Сенявина заметно напрягся. - Возвращение Амура чревато международными осложнениями. Канцлер решительно не желает с ними сталкиваться. Но император, похоже, имеет свои виды, и что-то будет меняться. Муравьев назначен не случайно.
        -Где он сейчас?
        -На пути в Сибирь.
        -Один или… - голос Дюбуа дрогнул, - вместе с женой?
        -Вместе. - Сенявин усмехнулся глазами, по-прежнему совершенно не заботясь, как француз воспринимает его слова. Анри неожиданно смутился, даже слегка покраснел.
        -Хорошо, - сказал он, отвернувшись. - Мне нужен документ для быстрого и свободного передвижения по России и Сибири. Подчеркиваю: свободного. Чтобы лететь, как стремительная тройка, а не бежать на месте, подобно белке в колесе. К этому документу добавьте паспорт на имя Андрея Ивановича Любавина. И весьма желательны рекомендательные письма в губернские города по пути следования.
        -Простите, месье Легран, стоит ли называться Любавиным? Вашего умения говорить явно недостаточно, чтобы представляться русским. Вас моментально разоблачат, и будет куча неприятностей. Не столько для вас, сколько для тех, кто выдаст документы. Вы с какой легендой прибыли в Россию?
        -Негоциант. Агент по торговле парфюмом и косметикой.
        -Вот и оставайтесь агентом по торговле. Договаривайтесь о долгосрочных поставках этих нежных товаров. Вас везде примут с распростертыми объятиями. Женщины и в Сибири остаются женщинами, а парфюмы нужны и мужчинам. У вас будет подорожная «аллюр два креста» и езжайте себе на здоровье под своим именем. Бумага есть - никто и слова не скажет.
        Анри немного подумал.
        -Пожалуй, вы правы. Я не учел русское… - он поискал подходящее слово, захотелось - порезче, - преклонение, да, именно преклонение перед иностранцами. Я же видел его на границе…
        -К сожалению, вы правы… Но, согласитесь, это естественно. Россия хоть и великая, однако весьма отсталая страна. Перед Европой преклоняется, а учиться у нее не желает - ни экономике, ни военному делу, ни послушанию закону. Кнут и пряник - главные инструменты развития, а с ними далеко не уедешь. Отсюда - вывод… - Сенявин развел руками, считая, что и договаривать не стоит.
        -Так вот почему вы работаете против своей страны, - не удержался Анри от сарказма. - Кстати, - он подал Сенявину карточку, - это вам информация от банка Ротшильда. Пополнение вашего счета.
        -Благодарю, - Сенявин равнодушно взглянул на карточку, порвал ее на мелкие клочки и высыпал в корзину для бумаг. - Но вы, месье Легран, напрасно считаете, что если мне платят, то я продаю свою родину. Разумеется, деньги никогда не бывают лишними и вы можете думать, что вам заблагорассудится, однако я убежден: мои действия, как и действия моего учителя графа Нессельроде, направлены на благо России.
        От неподдельного удивления брови Анри невольно прыгнули вверх. Сенявин усмехнулся:
        -Не понимаете? Вы не знаете истории российской, иначе бы не удивлялись. Русские никогда не занимались глубоким освоением того, что у них в руках: проще собрать то, что ближе лежит, и перейти на новое место, благо территории столько нахватали, что глазом не окинуть, ногами не измерить. А то, что легко достается, к труду не приучает. И у русских это, увы, уже в крови. Измениться их заставит только осознание того, что манна небесная кончилась, и чем скорее это произойдет, тем лучше. Михайло Ломоносов, был у нас такой ученый сто лет назад, ошибся, сказав, что могущество России будет прирастать Сибирью. Он сам был великий работник и мерил по себе, а таковых на Руси единицы, остальные же тупы и ленивы. Поэтому Сибирью прирастает не могущество, а слабость России. Нам ни Америка не нужна, ни Амур, ибо мы их никогда не освоим. А быть собакой на сене - неумно. Европа никаких природных богатств не имеет, а процветает только лишь за счет труда своего, также и России следует быть… - Сенявин запнулся, поглядев на равнодушное лицо гостя. - Впрочем, что это я перед вами распинаюсь? Честь имею!
        Он встал, давая понять, что аудиенция окончена. Анри тоже поднялся.
        -Позвольте узнать, когда будут готовы документы?
        -Загляните через неделю.
        У дверей Анри оглянулся:
        -Раз уж случился у нас такой разговор, что начали с латыни, латынью и закончим. Video meliore proboque, deteriora sequor.[18 - Вижу и одобряю лучшее, а следую худшему (лат.).] Это - ваш принцип?
        И вышел, не ожидая ответа.
        -In cauda venenum,[19 - Яд в хвосте (лат.).] - проворчал Сенявин. - Тоже мне - моралист выискался!
        Глава 11

1
        По пустынной зимней дороге мчался санный поезд Муравьева: тройка несла кибитку, за ней - три пароконных возка. В кибитке ехали генерал с женой, в возках - парами - офицеры Василий Муравьев и Корсаков и слуги Флегонт и Лиза. Впереди и сзади, как полагается генерал-губернатору, по два вооруженных всадника. Третий возок предназначался им для поочередного отдыха - хоть это и не было принято, но так решил Муравьев.
        Муравьевы третий день были в пути и все это время почти не разговаривали, думали каждый о своем. Так, Катрин считала, что муж размышляет о случае с кинжалом и страшно ревнует ее к Анри Дюбуа, поскольку сама то и дело возвращалась к воспоминаниям о своей первой любви.
        Когда она увидела отцовский кинжал на гостиничном столе и услышала объяснение, ее сердце чуть не остановилось от ужаса. Сначала из-за мужа: представила, что могло произойти, и, конечно, перепугалась. Но, слава богу, с ним все оказалось в порядке, он даже смеялся, и она на мгновение успокоилась, но тут же окатила новая волна страха: откуда взялся кинжал Анри?! Да, кузен убит, она в этом нисколько не сомневалась, но каким образом кинжал оказался в Петербурге?
        -Ты уверена, что это кинжал твоего отца? - спросил тогда Николя.
        -Уверена. Отец был капитаном, когда получил его за храбрость из рук самого Наполеона. Это случилось после сражения под Мало… Такое трудное русское название… - пожаловалась она и снова попыталась произнести: - Мало… Малояро…
        -Малоярославцем? - догадался муж.
        -Да-да… А когда Анри… - Катрин запнулась, потому что при одном лишь упоминании этого имени у нее внутри что-то обрывалось и падало глубоко-глубоко в жидкий холод, - …когда Анри отправлялся в Алжир, отец подарил кинжал ему - на счастье. ИАнри нашел мастера и выгравировал на рукоятке: с одной стороны «LE», что означает «Legion etrange» - «Иностранный легион», а с другой - «HdB», свои инициалы.[20 - Имя Henri по-французски читается Анри.] Он всегда писал свою фамилию по-старому - дю Буа.
        -Но ведь в газете было написано, что лейтенант Дюбуа убит? - воскликнул муж.
        -Да, было, наверное, так и есть… Значит, после его смерти кинжал попал в чужие руки. - Катрин печально опустила голову, но внезапно ее осенило: - Слушай, Николя, а вдруг тот, кто напал на тебя, и есть убийца Анри?
        Муж покачал головой:
        -Сомнительно, хотя не исключено. Но зачем ему понадобился я?
        -А может, его просто наняли, - сказала Катрин и сама испугалась своих слов. Но пересилила себя и закончила: - Кто-то на тебя охотится, Николя! - Она судорожно обхватила его всклокоченную голову. - Я не хочу еще и тебя потерять!
        Муравьев отстранился, посмотрел в ее полные слез глаза и сказал как можно убедительней:
        -Кто бы на меня ни охотился, у него руки коротки. Меня, как Анри, ты не потеряешь.
        Теперь же, в пути, Катрин думала о погибшем с тихим душевным трепетом, понимая, что продолжает его любить - как далекое сладостное воспоминание, как первого в жизни мужчину, который хоть и не стал ее мужем, но подарил ей высочайшее наслаждение - наслаждение открытого всем радостям безоглядного чувства…
        АМуравьев был весь поглощен мыслями о жестокой обиде, которую невольно нанес перед отъездом своей любимой Катрин.
        Это случилось неожиданно для него самого. Как-то утром, спеша в министерство, он зашел в спальню, где Катрин еще нежилась в постели, поцеловал ее в розовую со сна щечку и, любуясь прекрасным лицом в обрамлении темно-каштановых волос, сказал:
        -Ты знаешь, Катенька, здесь, в Петербурге, все с ума сходят от придворного художника Гау. Рисует, говорят, замечательно. Давай закажем ему твой портрет? ВСибири мне придется часто отлучаться, и я хочу, чтобы ты всегда - пусть и в виде портрета - была со мной. Ты не против?
        Катрин даже захлопала в ладоши:
        -Николя, милый, это просто замечательно! С удовольствием попозирую, а заодно, может быть, услышу что-нибудь интересное про светскую жизнь Петербурга. Не знаю, как русские, а французские художники очень любят посплетничать про своих моделей.
        -Что-то я не замечал за тобой любви к светским сплетням, - улыбнулся Муравьев.
        -Николя-а, я ведь все-таки женщина. И ты меня еще совсем не знаешь, - Катрин лукаво взглянула на мужа и звонко рассмеялась.

2
        Художник был молод, по отцу - типичной немецкой внешности: белокур и голубоглаз. Но - по-русски улыбчиво-приветлив и гостеприимен. Муравьев застал его в ателье. Слуга доложил о визитере, и Николай Николаевич, услышав «Да-да, проси!», тут же вошел в мастерскую. Гау в коричневой просторной блузе, белой рубахе с воротником апаш и небрежно повязанном черном шелковом галстуке трудился над закрепленным на мольберте акварельным портретом седовласого краснолицего господина в сюртуке. При появлении гостя он бросил кисть в стеклянный кувшин с водой, вытер руки белой тряпицей, сунув ее после этого в карман блузы, шагнул навстречу и слегка поклонился.
        -Рад лично познакомиться, господин генерал-губернатор. Польщен. Николай Николаевич, если не ошибаюсь?
        Муравьев протянул руку:
        -Не ошибаетесь. А вас, если не ошибаюсь, Владимир Иванович?
        Оба засмеялись и пожали руки.
        -Разрешите взглянуть? - кивнул Муравьев на портрет.
        -Окажите любезность… Что прикажете - кофе, чаю?
        -О нет, я буквально на пару минут, спешу в министерство.
        Муравьев подошел к мольберту. С листа плотной бумаги на него смотрели чуть прищуренные глаза пожилого жизнелюбивого человека. Совершенно живые, подумал он, и все лицо - живое, дышащее… Мастер, великолепный мастер!
        Гау подошел и встал за плечом.
        -Нравится? - спросил он вроде бы даже задиристым тоном. По крайней мере, так показалось Муравьеву: мол, попробуй не похвали.
        Муравьев кивнул.
        -Кто это?
        -О, это замечательная личность! Профессор Академии художеств Александр Иванович Зауервейд. Был моим учителем, правда недолго, но именно он рекомендовал отправить меня учиться в Италию и Германию. А теперь вот по его портрету коллегия будет оценивать, достоин ли ваш покорный слуга быть членом Академии. Нет, я совсем не против запечатлеть своего наставника, но как будто не было у меня десятков других портретов - членов императорской фамилии во главе с государем и государыней, их детьми, чуть ли не всего высшего света, генералов, первых красавиц столицы… Я работаю, как проклятый, от заказов нет отбою, и мне еще надо доказывать свое право быть академиком акварельной живописи, Donnerwetter[21 - Черт побери! (нем.).]! Простите, генерал, не сдержался…
        -А я ведь тоже с заказом, - сказал Муравьев.
        -Я это понял сразу. Только, милый вы мой человек, у меня очередь. Запись на март!
        -Вот как! - огорчился Николай Николаевич. - Хотел супругу порадовать перед отъездом. Я собирался заказать ее портрет, - пояснил он. - Великая княгиня Елена Павловна посоветовала…
        -Ах, Елена Павловна! - художник словно засветился изнутри. - Восхитительная женщина! Красавица, умница! Она мне чуть ли не крестная мать.
        Муравьев удивленно поднял брови.
        -Понимаете, - заспешил Владимир Иванович, - в шестнадцать лет я нарисовал портрет мореплавателя Литке…
        -Федора Петровича?
        -Да-да, именно его. Портрет ему так понравился, что он рекомендовал меня его императорскому величеству как хорошего портретиста. Но для начала мне заказали портреты дочерей Елены Павловны. Вот с них-то я и стал известен. Так что мои крестные родители в искусстве - Федор Петрович и Елена Павловна.
        -Такими крестными грех не гордиться, - искренне сказал Николай Николаевич. - Жаль, очень жаль, что с моим заказом не получается…
        -Подождите минуточку. - Гау достал с полки толстую тетрадь, скорее даже журнал, и торопливо полистал. - Вот, нашел! Оставлял себе два дня для отдыха, но не оправдать рекомендацию Елены Павловны не могу. Послезавтра в одиннадцать часов утра милости прошу вашу супругу на сеанс позирования. Вас это устраивает?
        -Более чем! - воскликнул Николай Николаевич. - Примите мою искреннюю благодарность! И, простите мою меркантильность, дорогой Владимир Иванович, какова будет цена вашей работе?
        -По результату, Николай Николаевич, по результату. Сейчас ничего сказать не могу.
        Муравьев откланялся, весьма довольный согласием художника, хотя вопрос о цене немного тревожил: свободных денег у него было не столь уж много. А через день ровно к одиннадцати часам привез и представил Екатерину Николаевну знаменитому придворному художнику.

3
        Катрин позировала с удовольствием. Для портрета она выбрала платье темно-вишневого бархата, простого, но изящного покроя, с воротничком из брабантского кружева. Круглые пуговицы из темно-красного граната в серебряной оправе редкой цепочкой сбегали от воротника через высокую грудь к тонкой талии и ниже. Платье очень шло к ее каштановым волосам, уложенным в гладкую, с пробором посредине, прическу, собранным на затылке в небольшой узел, укрытый также брабантским кружевом. Гармонию цвета завершали золотые серьги с большими опаловыми кабошонами. Аккуратный чуть вздернутый носик, небольшой чувственный рот, разлетающиеся, словно крылья птицы, темные брови над распахнутыми, широко расставленными темно-серыми глазами и нежный овал лица Екатерины Николаевны - все было насыщено природным очарованием, что привело художника в неописуемый восторг. Он бесцеремонно выпроводил мужа из мастерской, благо тот не сопротивлялся, поскольку спешил в Главный морской штаб на аудиенцию к князю Меншикову по вопросу о Невельском, и, оставшись наедине с гостьей, весь отдался обустройству наилучшего освещения и выбору позы
модели. Он так и этак усаживал Екатерину Николаевну перед большим окном, подсвечивал ее зеркалами и белыми полотняными и шелковыми экранами и непрерывно ворковал… ворковал…
        -Мадам, я рисовал всех красавиц Петербурга, и это были замечательные работы! Но ваш портрет, я уверен, будет le meilleur[22 - Превосходный (фр.).]! Ich ubertreffe[23 - Я превзойду (нем.).] самого себя, а это почти невозможно. Но… я говорю «почти» - значит, превзойду! Я вложу в него весь жар своего сердца, и он будет согревать вас в сибирской глуши. Вы - героическая женщина, мадам! Такая юная, изумительно прекрасная, вся столица могла бы лежать у ваших ног, а вы свою неповторимую красоту и молодость добровольно бросаете в каторжную Сибирь! Мало было России жен декабристов!
        -Жен декабристов? - переспросила Екатерина Николаевна. - Кто такие декабристы? Что-то я слышала или читала…
        -Да, вы же родились и выросли во Франции, там хватает своих мятежей и революций - что вам какой-то русский путч. Я, правда, тоже появился на свет в Эстляндии, в Ревеле, но Ревель - это Россия, и мы знали про мятеж в декабре 1825года против императора Николая. Пятерых главарей мятежа казнили, а многих отправили на каторгу в Сибирь. Среди них есть даже князья. И несколько их жен поехали за ними и остались там, «во глубине сибирских руд», как написал великий поэт Пушкин…
        Владимир Иванович говорил, одновременно бегло набрасывая карандашом на бумаге контур фигуры молодой женщины. Екатерина Николаевна краем глаза следила за ним и поражалась быстроте движений его руки.
        -И что же с ними сталось? - вставила она, когда художник на несколько секунд замолчал, пытливо вглядываясь в ее лицо. Он мгновенно словно оторвался от действительности, погрузившись в себя, в лабиринт своих исканий, и на вопрос Екатерины Николаевны откликнулся рассеянно:
        -Was? Etwas fragten Sie?[24 - Что? Вы что-то спрашивали? (нем.)] - и тут же спохватился: - О, простите, мадам, увлекся…
        -Я спросила: что сталось с женами декабристов?
        -Одни не выдержали тягот и умерли, а другие живут и даже рожают детей. Der Mensch anpasst sich! Человек приспосабливается!
        Екатерина Николаевна вздохнула:
        -Мне их жаль!
        -У вас еще будет возможность пожалеть их там, в Сибири. - Гау тоже вздохнул. - И, в отличие от нас, кто тоже о них жалеет, но - только лишь на словах, вы можете чем-то им помочь на деле. Даст Бог, император смилостивится и вернет их в лоно культуры, но пока что всеми средствами должно облегчить им жалкое существование. Они давно уже поняли всю бессмысленную пагубность своей затеи и давно искупили вину.
        -Вы так думаете? - усомнилась Екатерина Николаевна.
        -Мадам! Двадцать два года каторги убедят кого угодно и в чем угодно. Это же образованнейшие люди! Цвет русской нации!
        -Пожалуй, вы меня тоже убедили. Я постараюсь для них что-нибудь сделать. Если это будет в моих силах.
        -Это - в силах генерал-губернатора! Он там высшая власть, разумеется, после императора, - горячо сказал Владимир Иванович и вдруг лукаво улыбнулся: - Но его власть, без сомнения, подчинена власти вашей красоты, вашего очарования.
        Екатерина Николаевна польщенно засмеялась:
        -Не стану спорить, но этой властью злоупотреблять нельзя.
        -Помилуй Бог, разве творить добро значит злоупотреблять?
        В дверь из-за портьеры заглянул слуга:
        -Владимир Иваныч, к вам давешний господин Муравьев.
        Не дав художнику времени на ответ, в мастерскую быстрым шагом вошел Николай Николаевич, даже не снявший шинель:
        -Простите, что прерываю сеанс…
        -А мы на сегодня уже закончили, - Гау быстро развернул мольберт, не давая приглядеться к рисунку: видимо, не любил показывать незаконченные работы. - Продолжим завтра в то же время.
        -Отлично! - сказал Муравьев. - Катенька, приехал из Риги Евгений Александрович, и мы сегодня обедаем у Головиных.
        Уже усевшись в санки и пряча ноги в сапожках под медвежью полость, Екатерина Николаевна неожиданно спросила мужа:
        -Николя, как ты относишься к декабристам?
        -К декабристам?! - Николай Николаевич так и застыл с поднятой ногой: вопрос застал его врасплох, он даже не успел сесть в санки. Однако сразу вслед за тем занял свое место рядом с женой, тщательно укрылся полстью, тронул за локоть извозчика: «Давай, братец, на Васильевский» - и только после этого повернулся к Екатерине Николаевне. - Декабристы, моя милая, преступники, и я к ним отношусь, как законопослушный гражданин должен относиться к преступившим закон. Хотя среди них было много моих родственников, и кто-то успел умереть в сибирской каторге и ссылке, а кто-то был прощен и продолжил службу государю и Отечеству. Как, например, Михаил Николаевич, в гостях у которого мы с тобой обвенчались. А почему ты спросила?
        -Я подумала: мы едем в Сибирь и можем там с ними повстречаться…
        -Ну, вот повстречаемся, тогда и решим, как к ним относиться.
        -А как решилось с Невельским?
        Муравьев удивился не меньше, чем вопросу о декабристах:
        -Ты начала интересоваться моими делами?
        -А что ты удивляешься? Помнишь, Елена Павловна сказала, что от меня будет многое зависеть?
        -Помню, - Муравьев внимательно взглянул в ее глаза и, отогнув край перчатки, поцеловал руку жены. - СНевельским все в порядке. Он назначен командиром транспорта «Байкал», сейчас занимается его достройкой в Гельсингфорсе и ближе к осени отправится в Камчатку. А тебе нравится позировать художнику?
        -Да, очень… Владимир Иванович сказал, что мой портрет будет лучшей его работой.

4
        Через неделю портрет был закончен, но это не принесло Муравьеву радости. Накануне он узнал цену, и она его ошеломила, поскольку таких денег в наличии уже не было: запасов у него никогда не водилось, а так называемые подъемные, выданные министерством, разбежались по житейским мелочам. Самой дорогой покупкой стали две связки книг о Сибири, отобранные Муравьевым в книжной лавке. Они-то и явились тем перерасходом, который не позволял теперь выкупить у художника готовый портрет. Занимать в долг Муравьев не любил, да и не было у него в Петербурге доверенных кредиторов. Поэтому, ничего не сказав Екатерине Николаевне, он отправился к художнику, чтобы уговорить его убрать портрет в запасник до первого же своего приезда из Сибири.
        В мастерской Гау он встретил человека, которого менее всего желал видеть - генерал-майора князя Александра Барятинского, личного друга цесаревича Александра Николаевича и своего давнего неприятеля. История их отношений, яростно-враждебных со стороны Барятинского и стойко-неприязненных со стороны Муравьева, началась во время подавления Польского восстания, летом 1831года, в местечке Бялы.
        Поручик Муравьев тогда только что выполнил сложнейшее задание командира 26?й дивизии генерал-лейтенанта Головина, адъютантом которого служил с середины мая. Дивизия, имевшая пять с половиной тысяч человек пехоты, тысячу триста - кавалерии и четырнадцать орудий, противостояла втрое превосходящим силам мятежного генерала Хржановского, но Головин, умело маневрируя между местечками Мендзыжец, Седльце и Миньск, прикрывая фронт более чем на сто верст, создал у поляков впечатление о гораздо большем количестве русских войск, нежели это было на самом деле. Своими действиями он оттянул значительные польские силы от Варшавы, что позволило русской армии под командованием графа Паскевича-Эриваньского форсировать Вислу у городка Осека, севернее столицы Царства Польского. Но Головину хотелось большего, и он задумал дерзость.
        Муравьев по вызову командира явился немедленно.
        -Николаша, голубчик, - сказал Евгений Александрович, - ты уже ходил с казаками в глубокую разведку. - Командир дивизии имел в виду рейд отряда казаков под началом поручика к пригороду Варшавы местечку Праге. Результаты разведки как раз и подвигнули Головина на столь удачные маневры. - Теперь же я поручаю тебе одному добраться до генерала Хржановского и передать ему письма пленных польских офицеров. Эти господа призывают мятежников сложить оружие перед неодолимой русской силой, дабы избежать ненужного кровопролития. Я, конечно, не питаю наивных надежд, что письма немедленно возымеют действие - поляки жутко упрямый народ, - но, если их упрямство поколеблется хоть на гран, твой подвиг не будет бесполезным. Скачи, мой дорогой, и будь осторожен. Бог тебе в помощь!
        Муравьев не только добрался до Хржановского и передал письма, но и собрал важные сведения о расположении и количестве неприятельских войск, за что генерал-лейтенант выразил поручику отдельную благодарность.
        Отправленный на отдых, он шел на свою квартиру, как вдруг, завернув за угол, стал свидетелем безобразной сцены.
        Перед молоденьким прапорщиком, можно сказать мальчишкой в шинели, нервно двигающимся взад-вперед, стоял во фрунт высокий, широкоплечий солдат лет двадцати трех. В левой руке солдат держал ружье с примкнутым штыком, в правой, как разглядел Муравьев, - флягу зеленого стекла в виде обнаженной девушки.
        -Добром, значит, не отдашь? - спрашивал прапорщик звенящим срывающимся голосом.
        -Никак нет, ваше благородие, - отвечал, похоже, не в первый раз, солдат. - Мелкий трофей солдат имеет право взять себе.
        -Права свои знаешь, а офицера уважить не желаешь?
        Солдат переминулся с ноги на ногу и промолчал.
        -Отвечай, когда тебя спрашивают! - почти фальцетом крикнул прапорщик.
        -Солдат боевого офицера завсегда уважит…
        -А я, по-твоему, не боевой?
        -Никак нет, ваше благородие, - в глазах солдата огоньком блеснуло озорство. - Вы только утром прибыли и уже вам трофей подавай…
        Прапорщик схватил солдата за ворот шинели, потянул с такой силой, что тому пришлось наклониться:
        -Я тебя, сволочь, под шпицрутены подведу!
        Солдат резко выпрямился, и прапорщику пришлось отпустить воротник.
        -Ах, так? Ты - так?! Ну, погоди! Смиррно! Лечь!
        Солдат не успел выполнить приказ, как прозвучал резкий голос Муравьева:
        -Отставить!
        Прапорщик оглянулся. Он до того увлекся выяснением отношений с солдатом, что не заметил подошедшего поручика. А, услышав приказ старшего по званию, покраснел, как нашкодивший школяр.
        -Что вам угодно, поручик? Я воспитываю рядового…
        -Вас самого надо воспитывать, прапорщик. - Голос Муравьева дрожал от бешенства. Издеваться над тем, кто не может тебе ответить, - эту черту человеческого эгоизма он ненавидел с детства: папенька Николай Назарьевич считал своим долгом воспитывать детей по такой методе. - Стыдитесь, юноша!
        -Да кто вы такой, чтобы читать нравоучения князю Барятинскому? Я, между прочим, Рюрикович в двадцатом поколении!
        -Девятнадцать предыдущих поколений сейчас краснеют за вас. Честь имею: адъютант генерал-лейтенанта Головина поручик Муравьев.
        -Надеюсь, ваша должность, сударь, позволит вам дать мне сатисфакцию?
        -Вы считаете себя вправе требовать удовлетворения? На каком основании?
        -Вы меня оскорбили, причем в присутствии нижнего чина.
        -Я остановил ваши действия как старший по званию и воззвал к вашей чести.
        -Моя честь и требует удовлетворения. А вы, похоже, боитесь…
        Муравьев покраснел от негодования:
        -Извольте, князь. В шесть утра, за костелом. Шпаги? Пистолеты?
        -Предпочитаю пистолеты. И, поскольку дуэли запрещены, не будем вовлекать в наш спор других. Обойдемся без секундантов.
        -Согласен.
        Откозыряв, они разошлись, забыв про солдата, который так и остался стоять с ружьем в одной руке и с флягой - в другой.
        Но дуэль не состоялась. На Барятинского пришел вызов из штаба корпуса, и он вынужден был уехать вечером того же дня, а далее - отправлен в Петербург, как говорили, по личной просьбе отца молодого князя, боявшегося потерять единственного сына, которому он мечтал передать свое пристрастие к сельской жизни. Так и не довелось молодому герою показаться в Польской кампании.
        Однако в имение отца в Курской губернии он не вернулся: записался в кавалергарды и вел в Петербурге столь буйную жизнь, насыщенную кутежами с артистками, дуэлями, что о его похождениях кто только ни сплетничал. Но, когда император выразил по этому поводу неудовольствие, молодой князь попросился на Кавказ, где отличился в боях с горцами, был тяжело ранен, получил золотую саблю с надписью «За храбрость» и на десять лет стал наперсником цесаревича Александра. В1845году, когда Муравьев уже перешел в ведение министерства внутренних дел, Барятинский вернулся на Кавказ, снова успешно воевал и через два года получил чин генерал-майора, то есть «догнал» Николая Николаевича.

5
        И вот этот крайне неприятный для него человек оказался в том месте и в то время, когда свидетели Муравьеву были менее всего желательны. За 16лет, прошедших с их стычки в Польше, князь, что называется, заматерел, вытянулся вверх и раздался в плечах, отпустил усы и бакенбарды. Генеральский мундир из дорогой английской шерсти, украшенный орденами, сидел на нем ладно, точно по фигуре - видно было, что пошит он руками искусного мастера. Барятинский стоял у окна, разложив на столе большие листы с акварелями - Муравьев мельком заметил пейзажи и чьи-то женские портреты, - и перебирал их, как бы сравнивая между собою. При появлении Муравьева он повернулся к нему, слегка наклонил голову, вроде бы здороваясь, а вроде бы и нет, и снова вернулся к своему занятию.
        Художник стоял от князя по правую руку, видимо, давая пояснения к рисункам. Еще войдя лишь в прихожую, Николай Николаевич услышал его громкий голос:
        -На Кавказе, в вашей походной жизни, mein Prinz[25 - Мой князь (нем.).] Александр Иваныч, мирные картины и прелестные женщины лучше всего способствуют отдохновению души…
        -Все это немного не то, милейший Владимир Иванович, - пророкотал Барятинский как раз в тот момент, когда в мастерскую вошел Муравьев. Голос князя тоже изменился - загустел и понизился, от мальчишеского тенорка не осталось и следа.
        -Вы знакомы, господа? - спросил Гау, поздоровавшись с Николаем Николаевичем.
        -Да, - ответил Муравьев, а Барятинский просто коротко кивнул.
        По просьбе Николая Николаевича Гау, извинившись перед князем, вышел с Муравьевым в другую комнату, отделенную от мастерской, как и прихожая, тяжелой портьерой. Здесь художник отдыхал на оттоманке, пил чай или что-нибудь покрепче: на низком столике у оттоманки стояли бутылка «Курвуазье» и коньячная рюмка. Гау предложил коньяку, но Муравьев отказался.
        -Вы не могли бы сделать мне одолжение? - волнуясь от непривычной ситуации, начал Муравьев. Художник наклонил голову, изображая внимание. - Дело в том, что у меня перед отъездом в Сибирь возникли непредвиденные расходы, и я не могу сейчас уплатить названную вами цену за портрет. Я прошу либо рассрочку платежа, либо отложить портрет до моего приезда в Петербург…
        -Ни то, ни другое меня устроить не может, - неожиданно холодно перебил Гау. - Я нахожусь в стесненных обстоятельствах, поэтому даже продаю на сторону часть своих работ, которые были отложены для выставки ко дню получения звания академика. Уверен, что портрет вашей супруги будет немедленно куплен, вот хотя бы князем, и за гораздо большую сумму, нежели я назвал вам.
        -Вы не имеете права продать именной портрет! - почти вскрикнул Муравьев, покрывшись испариной от одной мысли, что прекрасный образ его Катрин попадет в руки этого хлыща Барятинского.
        -Нет проблем! Я подпишу, что это - портрет неизвестной. Ваша супруга в высшем свете не появляется, она действительно никому не известна, и от меня ее имени никто не узнает. Это единственное, что я могу вам обещать.
        -Но вы же оставляете работы для выставки!
        -Как видите, я вынужден их продавать. Прошу меня извинить, генерал, князь ждет, - и художник удалился в мастерскую.
        Такого унижения Муравьев не испытывал ни разу в жизни, даже когда весь в долгах сидел в Стоклишках. Ему до боли в висках захотелось напиться, он схватился было за «Курвуазье», но услышал голос Гау:
        -Вот, ваша светлость, есть еще портрет неизвестной…
        Это было невыносимо, и, грязно выругавшись, Муравьев выбежал через дверь, ведущую прямо в прихожую.
        Всю дорогу домой он думал, что и как скажет Катрин о случившемся. Конечно, чтобы не упасть в ее глазах, можно было придумать что-нибудь правдоподобное: например, Гау случайно пролил краску на портрет - а много ли акварели надо, чтобы стать испорченной?! И он бы, наверное, выложил эту маленькую неправду или придумал что-то еще, если бы не вчерашняя внезапная покупка книг, выбившая его из финансового седла. Это было полностью на его совести, а Николай Николаевич привык отвечать за свои поступки, не прячась за обстоятельства. Поэтому он рассказал правду.
        Катрин ни в чем его не упрекнула, спросила только:
        -А какие книги ты купил? - Услышав, что - про Сибирь, состроила скептическую гримаску и протянула: - Помню, один блестящий кавалер обещал мне прочитать всех великих русских писателей, но дома у него до сих пор нет ни романов, ни стихов…
        Муравьев мгновенно вспомнил их разговор на площади перед собором Парижской Богоматери и залился краской стыда: он, и верно, так и не удосужился прочесть ни Гоголя, ни Марлинского, ни Пушкина, наконец… При том, что Катрин все дни его пребывания в замке де Ришмон старательно, порой до умопомрачения, знакомила его с французскими писателями и поэтами. И, надо сказать, когда, будучи у Елены Павловны, он довольно удачно упомянул Оноре де Бальзака и молодого поэта Теофиля Готье, то сразу почувствовал, как обычно покровительственный тон великой княгини сменился на уважительный. Он понял, каким путем можно выйти из положения «маленького Николаши», чтобы стать «своим» в салоне Елены Павловны, да вот руки не доходят и времени не хватает…
        Взгляд, которым Екатерина Николаевна наградила мужа, напомнив тот давний разговор, был весьма красноречив. И, хотя он на следующий же день купил почти десяток русских романов и стихотворных сборников, оставшееся до отъезда время она в основном молчала, отгородившись от его ласк невидимой стеной презрительного равнодушия, что было для него самым мучительным наказанием.
        И теперь они молчали уже третий день, потому что обмен бытовыми репликами за разговор считать было нельзя, и оба страдали от этого молчания, все более сгущавшегося, оттого что каждый боялся, заговорив невпопад, сделать только хуже. Наверное, если бы нашлась какая-нибудь общая отвлеченная тема - та же погода или природа - для беседы, ее живой огонек растеплил бы льдистый холод тишины, но за мутными стеклами окошек тянулся уныло-однообразный снежно-лесистый пейзаж, изредка прерываемый неровным рядом деревенских изб, заваленных снегом по самые гребни соломенных крыш, да с гиканьем налетали и быстро удалялись встречные тройки. Под потолком кибитки горел масляный фонарь, дававший толику света, при котором хоть и с трудом, но можно было читать, чем супруги и занимались большую часть пути от станции до станции. Екатерина Николаевна читала или, скорее, делала вид, что читает, какой-то французский роман, а Николай Николаевич листал те самые злополучные книги о Сибири, из-за которых он так опозорился перед художником и провинился перед женой. Листал, всматривался в строчки, но ничего не видел, в основном
из-за того, что глаза застилала влажная пелена, размывающая буквы и рисунки. Раскис, как барышня, горестно думал Муравьев, отлично сознавая, что любовь к Катрин делает его слабым и безвольным, и он никак не может с собой справиться. Вот ее любовь, страстная и нежная, требующая полной самоотдачи, наполняла его силой и волей, стремлением преодолеть любые преграды, но сейчас он, как ни старался, не улавливал ни единого флюида этой любви. Правда, не ощущал он и неприязни к себе, и это давало надежду, что все не так плохо, как ему кажется.
        Николай Николаевич достал часы, щелкнул крышкой.
        -Двенадцать, - сказал он в пространство. - Часа через два будем в Москве. До завтра отдохнем.
        Екатерина Николаевна прикрыла книжку, откинулась на спинку сиденья и вздохнула. Тихо и, как показалось Муравьеву, печально, с легким всхлипом. Так вздыхают несправедливо обиженные дети, и этот вздох окончательно добил его. Чувство вины стало просто нестерпимым. Он осторожно взял ее кисть, прикрывавшую переплет книги, - Катрин руки не отняла, что его сразу же вдохновило, - и, перевернув ладонью вверх, низко наклонился и поцеловал. А потом приложился к ней лбом и замер.
        Катрин еще раз вздохнула, другой рукой отложила книгу и погладила мужа по вьющимся волосам.
        -Прости! - глухо сказал он в ее колени, прикрытые шубкой. - Прости, родная…
        -Глупый, за что?
        -За портрет…
        -Ну что ж, - сказала Катрин над его по-прежнему склоненной головой, и он по интонации понял, что она улыбается. - Ты хотел возить с собой его, а теперь будешь возить меня. Не нарисованную, а живую! - И уже откровенно засмеялась. Свободной рукой она быстро расстегнула шубку и распахнула ее. - Иди ко мне… Скорей!.. Я так по тебе соскучилась!
        Оказалось, что любовь в кибитке, в стесненных условиях, может быть не хуже, а много острее и сладостней, чем в домашней постели.
        Глава 12

1
        Постоялый двор вольготно раскинулся за околицей села Каргаполья, что издавна, чуть ли не сразу после Кучумова царства, легло на берегу Миасса неподалеку от его впадения в Исеть, - это в пятидесяти верстах за уездным городом Шадринском. Обширное пространство вокруг большого двухэтажного гостевого дома, огороженное не жердевыми пряслами, а настоящим крепким забором - от конокрадов и других лихих людишек, никогда не пустовало, в конюшнях хватало места лошадям, для них в амбаре всегда наготове был овес, сеновал над конюшнями с середины лета забивался духовитым сеном с заливных лугов.
        В гостевом доме на втором этаже располагались номера для тех, кто почище да побогаче; для простого люда годилась теплая пристройка к конюшне, разделенная на две половины - мужскую и женскую.
        На первом этаже дома был трактир с кухней и буфетом - общая зала на шесть восьмиместных столов с лавками для сидения и четыре кабинета со столиками на четверых и полумягкими стульями. Из залы дверь вела в сквозной - с дверью на улицу - коридор, по обе стороны которого располагалось несколько чуланчиков для прислуги, запасная трехместная гостевая и теплая кладовка для сухих припасов. Остальную часть этажа занимали хозяйские комнаты - у них был отдельный выход во двор.
        Сибирский тракт огибал село, не заходя на его улицы, и почтовая станция, естественно, находилась тоже при постоялом дворе, занимая скромный флигелек у ворот.
        Станционный смотритель Захарий Прокопьевич Афиногенов только отобедал в трактире и теперь, сидя за конторкой, потягивал в свое удовольствие земляничный сбитень из глиняной обливной кружки с горланящим красным петухом на боку. Петух ему очень нравился и после каждого глотка ароматного и весьма полезного для здоровья напитка он заглядывал в косящий на хозяина круглый хитрый глаз и подмигивал иногда, приговаривая:
        -Ну, что, брат Петя, все никак не накукарекаешься?
        В помещении станции было тихо - только с ямщицкой половины из-за перегородки слышалось похрапывание с присвистом: там дневалил подставной ямщик Прошка, остальные ушли в прогоны - одни на Шадринск, другие на Курган. Захар Прокопьевич блаженствовал, пользуясь не столь частой передышкой, и потихоньку молил Бога продлить подольше райское ничегонеделание. Однако Бог не внял его простенькой мольбе. Издалека прилетел звон бубенцов, а через несколько минут в распахнутые ворота ворвалась тройка - вороной коренник и буланые пристяжные: это вернулся из Шадринска старший ямщик Ерофей, увозивший накануне почту и фельдъегеря из Омска.
        Захар Прокопьевич увидел в окно, как Ерофей придержал коней возле крылечка флигеля, из кибитки выпрыгнула фигура в медвежьей шубе и рысьем треухе, а тройка направилась к конюшням - на распряг и отдых.
        Хлопнула наружная дверь, в сенцах под тяжестью скрипнули половицы, распахнулась внутренняя, обитая для сохранения тепла толстым войлоком, створа, впустив понизу облако холодного пара, и перед Захаром Прокопьевичем предстал мужчина - молодой, бритолицый, темно-русый.
        -Лошадей! - коротко сказал мужчина и бросил на конторку подорожную.
        Захар Прокопьевич отодвинул в сторону кружку с петухом, поднялся, одернув форменный сюртучок и оттого став как будто выше своего неказистого роста - а как же, человек при исполнении! - и наклонил в знак приветствия голову с седоватым хохолком:
        -К вашим услугам, сударь, коллежский регистратор Афиногенов.
        Приезжий кивнул и повторил:
        -Лошадей!
        Станционный смотритель развернул подорожную:
        -Андре Легран, негоциант, гражданин Франции…
        Прочитал и опустился на старую расшатанную табуретку, уже давно заменившую жесткое кресло, однажды рассыпавшееся на куски, когда пьяный Прошка плюхнул на него все свои семь пудов костей и жилистого мяса.
        -Нет лошадей, сударь, и до завтрева не будет, - спокойно, врастяжку произнес Захар Прокопьевич, одновременно пребывая в размышлении, не следует ли доложить об иностранном проезжем представителю власти - казачьему уряднику: что, спрашивается, забыл в Сибири французский негоциант, да еще, похоже, знающий русский язык?
        -Что значит: нет лошадей? - ворвался в его размышления баритон Леграна. - Меня заверили в Петербурге, что задержек не будет. Вот же знак на подорожной…
        -Нет лошадей, сударь, значит одно: лошадей нет. Все в прогонах. Аллюр на бумаге - он для нарочных. Вот ваша тройка к утру отдохнет и езжайте себе на здоровье. Ежели, конечно, чего непредвиденного не случится, навроде войны али смерти генерал-губернатора, не дай, Господи, ни того, ни другого. Тогда - не обессудьте: заберем и ее.
        -Putain![26 - Французское ругательство.] - сердито сказал француз. - Я хорошо заплачу!
        -От ваших денег, сударь, лошади у нас не появятся, - невозмутимо отозвался Захар Прокопьевич, а сам твердо решил известить урядника: «Вот как только вечером Парфен Иванович явится в трактир пропустить стаканчик-другой перед тем как отправиться на боковую, так и дам знать. Больно уж подозрителен европейский купец: и куда, спрашивается, торопится?» - Ступайте лучше, устраивайтесь на ночлег, да и перекусить с дороги не мешает. А утречком встанете с постельки, кофейку али чаю изопьете, и жисть покажется малиною. И под песню Ерофееву - в путь! Ерофей, ямщик ваш, знатный песельник! Уж как затя-а-нет…
        Легран, не дослушав, круто развернулся и вышел, хлопнув дверью так, что подпрыгнула и чуть не упала со стола кружка с петухом. Захар Прокопьевич поймал ее, погрозил петуху пальцем и направился за перегородку, где на припечке стоял медный сбитенник с тлеющими в поддувале углями - чтобы в случае надобности легко можно было их вздуть и приготовить любимое питье. Чай у Захара Прокопьевича имелся, черный китайский, но сам он его не жаловал, а потчевал лишь фельдъегерей на их кратковременном отдыхе, пока меняли лошадей.
        Кстати, отказывая французу в лошадях, Захар Прокопьевич слегка лукавил: лошади у него были - подменная тройка и пара верховых, но не давать же их чужестранцу, пусть даже и за деньги: мало ли что у него, ирода, на уме.

2
        Номер в гостевом доме оказался очень даже приличным: хорошая кровать, застеленная пуховым одеялом, пуховые же подушки, небольшой стол с трехсвечным канделябром, полумягкий стул, шкаф для одежды, рукомойник и ночной горшок с крышкой. Анри осмотрелся, остался доволен и дал двугривенный сопроводившей его круглолицей статной девушке, которую хозяин вызвал из подсобки кличем: «Танюха! Проводи гостя!» Девушка была синеглазая и чернобровая, из-под повязанного под круглым, с ямочкой, подбородком платка к румяным щекам льнули пушистые светлые завитки, на спине по белой домотканой рубахе золотистым потоком стекала толстая коса. Наплечные полики рубахи и поясок украшал простенький вышитый узор.
        Анри поразило невиданное им прежде контрастное сочетание черных стрельчатых бровей и волос цвета залитых солнцем алжирских песков; вместе с белозубой улыбкой, румянцем кожи и синевой глаз оно создавало неописуемое очарование, присущее, без сомнения, только этой девушке. Глядя на нее, он на какое-то время забыл Катрин. Ему безумно захотелось провести с этой русской красавицей хотя бы одну ночь, конечно, хорошо заплатив за ее расположение. Лавалье говорил ему, что русские падки на легкие деньги, и он сам успел в этом убедиться не раз, начиная от российской границы, но вот станционный смотритель, ничтожный человечек с наверняка мизерным жалованьем, несколько минут назад поставил его на место, даже не пожелав откликнуться на предложение взятки. И это неожиданно поколебало уверенность в собственном превосходстве. Однако он не оставил мысли «а вдруг получится!» и напрямую спросил:
        -Мадемуазель не желает заработать много денег?
        Он ожидал разных вариантов ответа: в лучшем случае, простого согласия или стыдливого жеманства с последующим согласием, в худшем - пощечины и жалобы хозяину, - но то, что услышал, вызвало у него легкое остолбенение.
        Глаза девушки брызнули на Анри насмешливыми голубыми искрами:
        -Нешто это работа? Баловство! И деньги ваши мне без надобности - не в городе, поди, живем. Да и дроля есть у меня, узнат - ноги вам переломат али оторвет чё-нибудь…
        Засмеялась и пошла к двери. Желая задержать ее еще хоть на минуту, Анри спросил первое, что пришло в голову:
        -Танюха - так сказал портье - это что такое?
        -Танюха? - Девушка остановилась, оглянулась. - Вы чё, нерусский, чё ли? Кличут меня так - Танька, Танюха… Татьяна я.
        -Татьяна… - В дорогу он купил томик русского поэта Пушкина, роман в стихах «Евгений Онегин» - для познания языка и русской жизни. Это ему посоветовал Сенявин при второй встрече, когда передавал проездные документы. «В стихах Александра Сергеевича, - сказал, - вся русская жизнь». Анри последовал совету и не пожалел: легкие, простые, как бы прозрачные стихи вызывали восхищение, он сравнивал их с рассудительной поэзией модного Виктора Гюго, и сравнение было не в пользу соотечественника. - Татьяна, - повторил он, с удовольствием выговаривая звучное русское имя. - Ларина.
        -Телегина я, барин, а никакая не Ларина, - обиженно сказала Танюха и вышла. И уже из-за двери, удаляясь, донеслось: - Ларина для барина…
        -А для Онегина - Телегина, - вдруг пришла в голову рифма, и Анри впервые за многие месяцы после возвращения из алжирского плена открыто засмеялся, и вместе со смехом в сердце его пришло облегчение, сменив ожесточенную тоску по далекой и пока недосягаемой Катрин. А с облегчением возникла уверенность, что все у него получится.

3
        Анри бегло оглядел трактирную залу - пусто, только за одним столом хлебал щи молодой черноусый мужик в красной косоворотке. Перед ним стоял графинчик с водкой и граненая рюмка. Рядом на лавке лежал овчинный полушубок.
        Анри встретился с пристальным взглядом черноусого, сморгнул и отвернулся. Ключом от номера постучал по стойке, вызывая буфетчика. Тот появился из-за цветастой занавески, закрывающей вход в кухню.
        -Чего изволите-с?
        -Обедать, - коротко сказал Анри.
        -Где желаете отобедать - в кабинете или общей зале?
        -В кабинете.
        -Извольте выбирать - все свободны. Половой примет заказ.
        Анри выбрал тот, из которого хорошо был виден стол с обедающим мужиком. Черноусый покончил со щами и принялся за мясо с отварной картошкой и соленым огурцом, предварительно выпив водки. В сторону Анри он больше не смотрел.
        Половой принес на подносике рюмку водки - аперитив, с усмешкой подумал Анри - и меню на полный лист бумаги, написанное крупными буквами и озаглавленное «Перемены блюд» по разделам - «На завтрак», «На обед» и «На ужин». В разделе «На обед» числилось как раз то, что ел черноусый, - щи из кислой капусты и свинина тушеная с отварной картошкой. Насчет соленого огурца было сказано - «по желанию клиента».
        Щи Анри уже пробовал на одной станции, и они его не прельщали, а мясо с картошкой заказал и огурца соленого также пожелал. И - полный графинчик. Водка ему не нравилась своей жгучей крепостью и сивушным запахом, но он успел оценить ее пользу в условиях русских морозов, когда, проехав по железной дороге от Петербурга до станции Колпино - дальше поезда еще не ходили, - вынужден был пересесть в кибитку, в которой было ощутимо холодно.
        Расторопный половой - паренек в белой холстинной косоворотке навыпуск, перетянутой вязаным пояском с кисточками, в таких же белых штанах, заправленных в мягкие сапожки, - мигом все принес, расставил и, пожелав «кушайте-с на здоровье!», исчез.
        Выпив «аперитив», Анри сразу же налил вторую рюмку, выпил и ее и приступил к трапезе, благо почувствовал, как сильно проголодался.

4
        Хлопнула входная дверь, впуская облако холода, а вместе с ним - крепкого мужика в распахнутом суконном кафтане, подбитом собачьим мехом, и суконно-меховой шапке-малахае. С ярко-рыжих бороды и усов его свисали сосульки. Мужик ободрал сосульки, гулко откашлялся и сдернул малахай с рыжей головы.
        -Мир и благоденствие дому сему, - сказал басом и, перекрестившись на образа, стоявшие за лампадкой на угловой полочке, поклонился в пояс. - Доброго всем здоровьица!
        -И ты будь здоров, добрый человек, - откликнулся буфетчик.
        -Мне бы хозяина…
        -Хозяин нонче в отъезде, я за него. Кто таков? Чего надобно?
        -Шлыки мы, - сказал мужик, разворачивая добытую из-за пазухи тряпицу с документом. - Я, значитца, Степан, и сын мой, Гринька, щас подойдет, во дворе задержался. Мастеровые мы тульские, в Сибирь идем. Нашего губернатора, господина Муравьева, дай ему бог здоровья, туды отправили, а мы, значитца, за им. Передохнуть вот надобно да поись горяченького.
        -Хороший был губернатор? - как бы мимоделом спросил буфетчик, изучая бумаги Шлыка.
        -Куда лучше-то! Меня единожды выпорол за пьянку…
        Буфетчик ухмыльнулся, достал из-под стойки амбарную книгу для записи постояльцев, чернильницу и гусиное перо и занялся обязательной процедурой регистрации. Степан ожидал, переминаясь с ноги на ногу, обтирая с бороды и усов остатки быстро стаивающих сосулек.
        -Здорово, Степан, - негромко сказал черноусый, вставая из-за стола.
        Шлык обернулся, ахнул и расплылся в широчайшей улыбке.
        -Вогул! Гришаня! Вот здoрово так здoрово! Отколь ты взялся?
        Они обнялись, расцеловались - троекратно, по-русски. Буфетчик, закончив запись, со снисходительной усмешкой любопытничал, как друзья осматривали, охлопывали друг друга, словно стараясь увериться, что ничуть не изменились.
        Вогул повернулся к нему:
        -Слышь, Ефимко, ты нас вместе посели, всех троих.
        -Да уж понял я, понял, - мотнул головой буфетчик. - Есть тута, на первом этаже, номерок - вам будет в самый раз. - И, уже обращаясь к Степану, добавил: - А пачпорт я те утром возверну, перед уходом. Спать будешь вместях с им, - он кивнул на Вогула, - а обед - как заплатишь.
        -Заплатим, хозяин, заплатим. - Степан хлопнул Вогула по плечам так, что тот пошатнулся: - Так отколь, друг сердешный, ты тута взялся? Я ж думал, ты давно, значитца, возвернулся…
        Вогул поморщился, остановив его жестом, метнул острый взгляд в сторону Анри, подхватил полушубок:
        -Пошли-ка во двор. Воздухом подышим, заодно и перетолкуем.
        В сенях подзадержались. Вогул тронул друга-приятеля за плечо:
        -Такое дело, Степан… Ты это, про меня не болтай никому. Ну, про то, где я бывал. Сибиряки - народ недоверчивый: ненароком что случится, меня враз ухватят.
        -Да сам посуди, Вогул, с чего бы мне болтать? Нешто я баба! Да и не знаю я, не ведаю, где ты, значитца, бывал и чего тебя в Сибирь занесло.
        -Тихо ты! Говоришь - как в набат бьешь. На весь двор слыхать.
        -Молчу, молчу…
        Они вышли на крыльцо.
        Во дворе Гринька Шлык - статью весь в отца, только чуб из-под малахая выкручивался рыжий - заигрывал с девкой в шубейке-разлетайке. Лапал ее за плечи, заглядывал под пуховый полушалок, которым была обвязана голова девушки.
        -Большое у вас село-то, а? Ну, скажи, красавица.
        Девка выворачивалась из захвата крепких рук, звонко смеялась. Гринька, пытаясь удержать ее, ненароком, а может, наоборот, изловчившись, дернул за уголок полушалка, спадающий на спину разлетайки. Платок неожиданно раскрылся, и глазам парня явилось столь чистое миловидное лицо, что у хваткого ухажера споткнулось дыхание и опустились руки.
        -Да ты и впрямь красавица! Я такой еще не видывал!
        -Ой ли? - смутилась девка. - Поди-ка, не одной уже так говаривал. Сам-то ишь какой баской…
        -Вот те крест, впервой сказал! - Гринька истово перекрестился на позолоченную вечерним солнцем маковку церковной колокольни, видневшуюся вдалеке над курящимися дымками избами.
        -Да ладно… Чё те надо-то? - вздохнула девушка.
        -Как тебя звать-величать?
        -Танюхой кличут. Телегиной. По зиме я в прислуге тутока. Так чё те надо?
        -А я - Гринька. Гринька Шлык. - Парень, похоже, обо всем забыл, заглядевшись в ее смеющиеся глаза. Потом спохватился: - Скажи, Танюх, а кузня у вас в селе есть? Нам с тятей подработать бы…
        -Как не быть! - Девушка тоже обворожилась статным парнем, не может взгляда отвести. - Токо заперта она: кузнец нонеча в запое.
        -Так это самое то! - обрадовался Гринька. - Кузнец в запое, а дела - ни с места. Вот мы с тятей и покузнечим. И с тобой помилуемся, а?
        -Ишь, какой прыткий! - засмеялась Танюха. - И кузнец, и по девкам молодец!
        -Мы, Танюха, - туляки, нам все деево - с руки, - горделиво сказал Гринька. - А ты мне шибко глянешься, ладушка ненаглядная…
        Танюха не нашлась, что ответить, да и не успела бы: со свистом и гиком во двор ворвалась тройка, запряженная в расписные городского типа сани. Правил ею, стоя, чернобородый мужик в полушубе-борчатке и барсучьем малахае. За спиной его в обнимку сидели еще двое. Они-то и свистели, и гикали, «поддавая жару».
        Тройка сделала круг по широкому двору, и тут мужик столь резко натянул вожжи и привожки, что у коренника голова уперлась подбородком в грудь, а пристяжным своротило шеи. Кони захрапели и стали как вкопанные, как раз возле Гриньки и Тани. Мужик легко выпрыгнул из саней, сгреб в охапку Танюху и смачно поцеловал ее в губы. Девушка вырвалась, оттолкнула охальника так, что тот плюхнулся в сугроб, и бросилась к черному выходу из трактира. Но дорогу ей с хохотом и ужимками заступили вывалившиеся из саней спутники мужика, а сам он вылез из сугроба и, по-медвежьи косолапя, пошел к ним.
        И - наткнулся на Гриньку, вставшего поперек.
        -Ты чё, паря? - удивился мужик неожиданному препятствию. - Ну-кось, отлынь! Митрий Петрович Дутов идет!
        Он повел левой рукой, отводя поперечного в сторону. Вернее, попытался отвести.
        -Постой, Митрий Петрович. - Гринька ловко перехватил его запястье и легонько повернул. Дутов охнул и скривился. - Ты чего к девке пристаешь?
        -Моя девка, вот и пристаю. Тебе-то чё за дело? - Дутов попробовал вывернуться и достать Гриньку здоровенным кулаком. Парень уклонился и крепче сжал его запястье. - Пусти, огузок, не то худо те будет. Я ить купец первой гильдии…
        Степан от души закатился в хохоте, Вогул ухмылялся, Танюха прятала смех в кулачок. Спутники купца, разинув рот, несколько мгновений ошалело смотрели на происходящее, явно не веря своим глазам, потом что-то сообразили, оставили девушку и двинулись к Гриньке с угрожающим видом. Глянув на них, парень поднял руку раскрытой ладонью навстречь: не подходи! Те не вняли упреждению - сделали еще пару шагов, правда, помедленнее - состорожничали. Гринька пуще завернул руку Митрия Петровича.
        -Ой-ё-ёй, чё ж деешь-то, варначина?! Да я те правду сказал: моя девка! Не веришь - ее спроси!
        Гринька глянул на Татьяну - как прожег взглядом. Она отвернулась и, загребая валяными пимами снег, направилась к крыльцу. Гринька отпихнул Дутова и пошел в другую сторону, за ворота. Степан ринулся за ним, догнал, зашагал рядом, что-то заговорил, размахивая руками. Сын, похоже, не отвечал. Так и вышли со двора.
        От Гринькиного толчка купец завалился в сугроб, полушуба его распахнулась, раскрылся висевший на поясе большой кошель, и по чистой белизне рассыпались цветные кредитные билеты.
        Вогул с крыльца наблюдал, как спутники Дутова кинулись собирать деньги. Сам купец полежал еще немного на спине, глядя в темно-синее вечернее небо, потом смачно и как-то весело выругался, вскочил, забрал из торопливо протянутых рук деньги, сунул в кошель и поднялся на крыльцо.
        Вогул посторонился, пропуская. Митрий Петрович глянул ему в лицо, пожал широкими плечами, мотнул головой куда-то в сторону:
        -Каков варначина, а?
        И вдруг хлопнул Григория по плечам и захохотал, разевая белозубую, округленную черным волосом пасть:
        -Нет, ты только подумай, каков варнак! Хорош, ой хорош! - Остановил смех так же неожиданно, как и начал, и, все еще улыбаясь, спросил: - Гулять будем?
        -Благодарствуй, купец. На чужие деньги я не гулеван, - сказал Вогул да так убедительно, что Дутов уговаривать не стал, махнул своим прихлебателям: айда за мной, - и все ушли в трактир.
        Над Каргапольем всходила большая багровая луна, окрашивая в темно-розовый цвет заснеженные скаты недалеких крыш на крестьянских избах. Сулила беду. Как бы Гринька чего не сотворил, - подумалось Вогулу. - Парень горячий, неспроста отец сразу за ним побег.
        Вогул спустился с крыльца и захрустел морозным снегом к воротам. Он любил Гриньку, как будто парень был ему младшим братом, и его обида воспринималась им остро, как своя. Ему захотелось поддержать тезку в его сердечной неудаче. Однако, может, и нет еще никакой неудачи? Вспомнились глаза девки, когда купец, похваляясь, назвал ее своей: в них сверкнула и тут же пропала яркая искра. Но Вогул готов был поклясться, что то была не искра радости от слов любимого. Нет, не полюбовница Танюха купеческая, а послушная рабыня, наложница! Григорий даже зубами заскрипел: до дикой злобы, до остервенения ненавидел он рабство. Сполна хлебнул его в алжирском плену, а порка в Туле добавила свою каплю в чашу этой ненависти. И еще одной каплей стало напоминание об этой порке, сделанное тем поручиком в присутствии недотроги-виолончелистки…
        Вогул вздохнул: эх, Элиза-Лизавета, что ж душа-то так задета? ВСамаре она давала концерт в Дворянском собрании, куда его, конечно, не пустили бы, да он и не совался. А поручик этот, Вагранов, ходил, Григорий сам видел. Стоял в подворотне напротив собрания, надеялся Элизу подстеречь, да где там: ее целая толпа до гостиницы провожала, и поручик там же вертелся, позади всех…
        Выходя со двора, Вогул спрятал лицо в воротник полушубка и посторонился, пропуская одноконные санки, в которых сидели два чина - полицейский капитан-исправник и казачий урядник. Даже поклонился, по-прежнему пряча лицо. Хоть паспорт у него в порядке, однако запросто могут прицепиться: каким, мол, ветром в Сибирь занесло?
        Но - проехало: чины были заняты разговором и не обратили внимания на мужика в полушубке и лохматом малахае: мало ли кто это - село Каргаполье большое, всех не упомнишь.
        А когда Вогул вернулся вместе со Степаном и успокоившимся Гринькой, в трактир вместе с ними не пошел, хотя они настойчиво звали ужинать. Отговорился ломотой в животе, ушел в отведенную комнату.
        Глава 13

1
        …А в трактире гулял Дутов. Гулял не впервой - хоть сам и не каргопольский, а из купеческого города Шадринска, но здесь был, можно сказать, завсегдатаем. ВКаргополье у него имелся даже свой дом с обслугой, но гулял он всегда на постоялом дворе и всегда в присутствии шадринского капитана-исправника и местного урядника Сибирского казачьего войска. Потому и уважение имел соответствующее.
        Как уж капитан-исправник и урядник узнавали, что Митрий Петрович, возвращаясь из удачной торговой поездки, намеревается хорошенько ее обмыть, было ни для кого не ведомо, но еще не было случая, чтобы они не поспели к застолью и не подняли чарку за тароватого негоцианта.
        Вот и этим вечером за столом купца сидели свои - уже упомянутые чины да постоянные прихлебатели, вокруг увивались дочки хозяина постоялого двора, две пышногрудые девки в сарафанах нарядных и епанечках-душегреях, а буфетчик с половым обслуживали дорогих гостей.
        Воспользовавшись моментом, к уряднику подкатился станционный смотритель Захарий Прокопьевич, сидевший до того в одиночестве за стаканчиком рябиновой. Увидев, что Парфен Иванович явился в трактир вместе с уездным полицейским начальством, Захарий Прокопьевич стушевался было, но осознание патриотического долга пересилило уместную в других случаях робость чиновника самого низкого, 14?го, класса. Коллежский регистратор Афиногенов доложил надзирающим за порядком в селе и уезде о проезжем иноземце. Результат, правда, оказался не тот, на который он рассчитывал. Попросту говоря, результата никакого и не случилось. Господин капитан-исправник, а вслед за ним и Парфен Иванович, отмахнулись от известия, и только Дутов, услыхав про французского торговца, не поленился подняться на второй этаж и самолично пригласил мусью уважить русское купечество, но иноземец отговорился тем, что уже отобедал, а ужинать не привык, и просил не принимать его отказ за пренебрежение. Когда же Дутов выразил пожелание завязать с Францией торговые отношения, мусью клятвенно заверил, что на обратном пути из Иркутска обязательно
остановится в Каргополье или Шадринске, и они обо всем договорятся.
        Дутов был почти трезв, сугубо деловит и не стал настаивать. Уважал равных себе - хоть русских, хоть иноземных. Потому откланялся и вернулся в трактир.
        -Ты, Митрий Петрович, человек у нас первостатейный, - исправник обнял Дутова за шею, смачно поцеловал в черную бороду. - Кто на тебя нонче хвост поднимал - укажи, я его - в холодную! Чтоб на всю жизнь уваженье имел…
        Дутов оглянулся на Шлыков, которые, сидя в уголке за столом друг против друга, скромно хлебали щи: Гринька на словах исправника поднял голову, глянул пристально, облизал деревянную ложку и приготовился.
        -Да ну его, варнака! Паря, видать, незлобливый, хоть и силы немереной, мне такие по душе, - сказал Митрий Петрович. - А чё на Танюху глаз положил, так она того стоит. Эй, хозяин! Где моя Танюха?!
        -Хозяин ишшо не приехал, - откликнулся буфетчик. - АТанюха - иде ж ей быть? Зимой завсегда - у своем чулане. Поди-ка, дожидатся кого-нито…
        -Как это - кого-нито?! Меня она, меня дожидатся. - Дутов тяжело поднялся. Исправник с урядником попытались с двух сторон усадить его обратно, но Митрий Петрович стряхнул их руки, как стряхивают что-то налипшее и неприятное, и пошел из-за стола.
        Поднялся было и Гринька, но отец стукнул ложкой по столу, и сын опустился на свое место, уткнулся в тарелку.
        -Да на чё тебе Танюха, Митрий Петрович? - повисли на купце хозяйские дочки. - Мы, чё ли, хужее?
        -Брысь, мокрошшелки! - отмахнулся Дутов. Но, подумав и оглянувшись на своих гостей, расстегнул кошель на поясе, достал две «катеньки», сунул девкам за вырез сарафанов, в узкие ложбинки меж грудей. - Господина капитана-исправника с урядником обслужите. Али не видите, затосковали человеки? Песню, чё ли, заведите… А я к ей пойду, - он улыбнулся широко, по-доброму, - к моей Танюхе…
        Деревянная ложка в кулаке Гриньки хрустнула и переломилась. Но треска этого, слава богу, никто не услышал. Потому что хозяйские дочки уже выскочили одна за другой на свободное от столов место и дружно начали:
        Ах вы сени, мои сени, сени новые мои.
        Сени новые, кленовые, решетчатые!
        Как и мне по вас, по сеничкам, не хаживати,
        Мне мила друга за рученьку не важивати!..
        Митрий Петрович не удержался на выходе - развернулся, прошел по кругу, дробя половицы каблуками тяжелых юфтевых сапог и так, на дроби, и вывалился в коридор.
        Веселье продолжалось без него. На круг выскочили крепко поддатые купеческие прилипалы, замахали руками, затопотали подшитыми пимами вослед за раскрасневшимися девками, лихо взвихривающими подолами сарафанов. Уже и чины, исправник с урядником, заерзали седалищами, заподкручивали усы - вот-вот сорвутся с места, растрясут заплывшие жирком телеса…
        …Выходила молода за новые ворота,
        Выпускала сокола из правова рукава…
        Женский вопль, вспененный дикой болью, оборвал песню-пляску на полуслове-полупритопе. Вырвавшись из-за двери, за которой скрылся купец, он волной накрыл всех и - пропал, оставив после себя звенящую тишину и общее оцепенение.
        Но тишина и оцепенелость длились недолго - секунды две-три. Дурными перепуганными голосами взвыли хозяйские дочки, ухватившись друг за друга. И этот рев сорвал всех с места: хозяин, а за ним дутовы гости, Захарий Прокопьевич, Степан с Гринькой и кто-то еще, теснясь и толкаясь, бросились в коридор.
        В сумеречном свете масляного фонаря, висящего на стене, их глазам предстала жуткая картина. Дутов лежал на полу в луже крови - верхней половиной в коридоре, нижней - в Танюхином чуланчике, а над ним, спиной к стене, стояла Танюха в разорванной до пояса окровавленной рубахе. Левой, чуть откинутой в сторону, рукой она опиралась о стену, а в правом кулаке, прижатом ко рту - то ли в ужасе, то ли задавливая рвущийся наружу новый крик, - был зажат окровавленный нож. Глаза девушки остановились на черной капле, повисшей на остром кончике слегка наклоненного лезвия.
        -Танюха, что случилось? - протолкнулся Гринька сквозь столпившихся молчащих гостей.
        Увидев мертвого Дутова, Гринька перевел взгляд на онемевшую Таню и ошеломленно отступил назад. Язык его сам, без участия головы, вымолвил:
        -Мать честная!.. - а правая рука тоже сама собой осенила троеперстием лоб, плечи, живот… - Танька, что уж ты так-то?
        Слова его, туго скрученные неподдельной болью, ударили как обвинительная плеть, и девушка пришла в себя.
        -Это не я… не я это… - хрипло выдохнула она и с отвращением отбросила нож. Обегая сухими блестящими глазами искаженные страхом лица, споткнулась на Гриньке и добавила почти шепотом, только для него: - Вот те крест, Гриня, он так и вошел… За рубаху мою ухватился, упал… а у него нож в спине… Я нож выдернула, кровь и брызнула…
        Горло ее перехватило, она закашлялась и тихо заплакала. У капитана-исправника, напротив, голос, наконец, прорезался.
        -Как ее зовут? - спросил он у хозяина. Никто в суматохе и не заметил, когда и откуда он появился.
        -Телегина. Татьяна Телегина, ваше благородие. Из крестьян. Тута, неподалеку от Каргаполья, деревушка…
        Капитан-исправник жестом остановил его и обратился к Танюхе:
        -Татьяна Телегина, ты задержана по подозрению в убийстве купца Дутова. До утра посидишь под запором, завтра поедешь в Шадринск. Вы, двое, - указал он толстым пальцем на спутников покойного, - сопроводите задержанную в каталажку…
        -Ваше благородие, да мы ее тута запрем, - сказал хозяин. - В кладовой. Тепло, сухо и замок надежный. А с утреца взяли и повезли…
        Исправник немного помыслил и, соглашаясь, кивнул разлохмаченной в суматохе головой:
        -Ладно, укажи куда и запри, как следует. Ключ отдашь мне и, как ты избран сотским, будешь помогать в осмотре, писать протокол. Остальных попрошу освободить помещение, вы мешаете следствию.
        Дутовские корефаны взяли Танюху под руки и повели за хозяином мимо расступившихся людей в дальний конец коридора: кладовая располагалась там, сразу у выхода.

2
        Шлыки пришли в свою комнату унылые и печальные. Гринька даже спал с лица, а Степан испереживался за него. Да и как не переживать - всю жизнь он ему не только отец, но и мамка. Саму-то, родимую, Бог прибрал, когда Гриньке и пяти годочков не было. Так и жили без женского догляда, все сами да сами - и швецы, и жнецы, и в дуду игрецы. Потому Гринька легкой рукой и отцовы ремесла перенял, и по домашнему хозяйству бабе не уступит - что корову подоить, что щи сварить, что бельишко состирнуть. Заглядывались на Степана вдовы молодые да девки нецелованные, однако Шлыку не до них было - и работы невпроворот, и сынок внимания требовал. А еще - и даже не еще, а самое главное - не мог он забыть свою Арину ненаглядную - не нажился с ней, не натешился - и вину свою перед ней избыть тоже не мог: пошла молодая зимой на речку белье полоскать и соскользнула в полынью. Под лед не ушла, но, пока выбралась, все женское застудила, слегла в горячке да вскорости и отдала Богу душу. А у Степана с той поры, лишь только бросит троеперстие ко лбу - перекреститься по тому аль иному случаю, - так и обольется сердце холодом: нет
ему прощения, что не услышал у себя в мастерской голос жены, зовущий на помощь.
        Гринька уже к четырнадцати годам ростом дотянулся до отца, да и статью не подкачал: работа с деревом и железом развернула плечи, насытила руки-ноги силой доброю, и девки, даже постарше годами, стали кликать парня на хороводы-посиделки. Ходить ходил, бывало, какую и приголубливал, но на сердце ни одна не легла. И вот надо же - с Танюхой всего-то перекинулся парой слов, не пощупал девку, не поцеловал, а беду ее принял на сердце пуще, чем свою.
        Отец и сын сели на один топчан, на набитый соломой спальник, укрытый серым суконным покрывалом, и молча смотрели на одно и то же - спящего на соседнем топчане под таким же сукном нераздетого Вогула. Но видели явно разное. Когда Степан раздумчиво спросил:
        -Чевой-то Григорий жилетку даже не снял? - Гринька посмотрел на него и ничего не сказал.
        Степан еще помолчал и снова раздумчиво молвил:
        -А кошель-то купца валялся в коридоре расстегнутый, и «красненькие» высунулись, навроде их, значитца, тянули, да не вытянули…
        Отец с сыном опять переглянулись. Огня в комнате не было - не полагалось таким постояльцам, но света хватало из окна, в которое в полную силу лилось лунное сияние цвета жидкого молока. И в этом призрачном свете глаза Гриньки, как показалось Степану, сверкнули недобрым огнем.
        -Тятя, а ведь Танюха, и верно, не виноватая. Это кто-то из своих. За ради деньжищ купеческих.
        Степан ничего не успел сказать - на своем топчане заворочался Вогул.
        -Вы чего, друганы, не спите? Случилось чего али как? - Он широко и громко зевнул. - А я так сладко храпанул, аж в ушах звенит.
        -Так ты што, значитца, ничего и не слышал? - удивился Степан.
        -А чего я должен был слышать? - Вогул сел, свесив ноги. При его-то росте они и то не доставали до пола: высоконек топчан. Штаны были заправлены в шерстяные вязаные чулки.
        -Смертоубивство случилося, - сурово сказал Степан. - Вот тута, рядом, купца, значитца, убили. Неужто крик Танюхи не слыхал? Заарестовали девку-то …
        -Ни за што, - едва не прорыдал Гринька, - загубят душу невинную…
        -Ту, что глянулась тебе? - Гринька кивнул. - А мне помстилось, что это во сне моем кто-то кричал. Ну-ка, все по порядку. Давай ты, Степан.
        Выслушав короткий рассказ, Григорий задумался. Потом встал, выглянул в коридор, тихо ступая в чулках, выскользнул за дверь и скоро вернулся на свое место.
        -Значит, так… Я посмотрел замок на кладовой - открыть его плевое дело, но это - позже, когда все утихомирится.
        -А потом? - тихо спросил Гринька. - По зиме пешаком далеко ли уйдешь?
        -У меня есть конь. Можно взять кошевку, упряжь…
        -Уворовать, значитца! - крякнул Степан. - И девку не спасем, и сами татями станем. Не, не годится!
        -Тогда пущай одна скачет, - зло сказал Григорий.
        -Куды ж она, без бумаг-то?
        -Найти бы того, кто деньги взял, - тот и убивец, - обронил Гринька.
        -Эх, дорогой ты мой тезка, да от денег купеческих теперь и следов не останется: уж исправник-то с урядником постараются. А убийцу им чего искать - вот она. Купчина, видать, снасильничать захотел, рубаху порвал, а девка защищалась. За это, может статься, срок и скостят, но все едино - в капкане Танюха, в капкане. Летом бы скрылись - ищи-свищи, а зимой - надо заимки тайные знать, али логовища разбойные, где принять-укрыть могут, да кто ж их знает, эти логовища? А вообще-то… погодите-ка, погодите… попадался мне по дороге сюда один человечек лихой. По первости ограбить меня хотел, но, когда я скрутил его, покаялся, помощь обещал, ежели понадобится. Отвезу-ка я Танюху к нему. Это верст пять по тракту, да на отшиб версты две. До утра вернусь. Так что, Степан, кошевка и упряжь не украдены будут, а временно заимствованы. Согласны?
        Шлыки дружно кивнули.
        -Тогда сидите и не высовывайтесь, что бы ни случилось. Поняли? Что бы ни случилось! А я пошел…
        Вогул натянул меховые сапоги и, подхватив полушубок, исчез. Отец и сын приготовились к долгому ожиданию.

3
        Вогул вышел на крылечко под голубое сияние полной луны и от души выругался самыми крепкими словами. Он был раздражен до крайности. Татьяна наотрез отказалась покидать свою временную «каталажку». Она была уверена, что суд во всем разберется.
        -Убегают, дядечка, только настояшшие преступники, а честному человеку неча бояться: Бог на его стороне.
        -Да кто будет спрашивать мнение Бога, дура ты этакая? - горячим шепотом доказывал Григорий. Он хотел снять замок и открыть кладовую, но Танюха упросила не делать этого: мол, хуже будет. Потому говорили через дверь.
        Григорий, в принципе, был с ней согласен - в Европе суд все учитывает, но то ж в Европе, а не в России, тем более - в Сибири, где царь и бог даже не губернатор, а тот же капитан-исправник. Раскроет скоренько за счет Танюхи убийство видного купца и награду получит. Да он уже наверняка ее получил из раскрытого кошеля Дутова. Сколько там оставалось? Тысяч пять-десять, не меньше. А было - Вогул вспомнил цветные бумажки на снегу - было, пожалуй, двадцать пять, а то и все тридцать.
        На душе Григория скребли кошки, но он убеждал себя, что сделал все, что мог, для спасения девушки. Да, она оказалась подставлена, не специально - так получилось, но ей же предлагают настоящую свободу, а она, рабская душа - подумать только! - уповает на Бога. Вот пускай и расплачивается за чужие грехи!
        Размышляя на ходу, Вогул заскочил ненадолго в дощатую будку на краю просторного двора, а выйдя оттуда - завернул за конюшню, в которой всхрапывали и переступали, стуча подковами по половицам, кони - ямские и его Воронок.
        За конюшней было совсем светло - от луны, от чистого снега. Вогул вытащил из-за пазухи пачку ассигнаций и, присев на корточки, взялся их пересчитывать.
        Неожиданно краем глаза он увидел появившийся сбоку ствол пистолета. Тихий голос спокойно произнес:
        -Не дергаться - пристрелю.
        Вогул усмехнулся:
        -Тебе нужны деньги, добрый человек? На, возьми.
        Вогул подал пачку бумажек вверх и назад. В ту же секунду, выпустив ее, крепко зажал, отведя от себя, ствол пистолета, прихватил другой рукой кисть грабителя и, выворачивая, дернул вперед. «Добрый человек» перелетел через него, перевернулся и грохнулся на спину. Мгновенно его горло сжали железные клещи.
        -Embecile! - просипел неудачливый нападавший. - C’est moi, Henri![27 - Дурак! Это я, Анри (фр.).]
        -Сам дурак, - раздраженно откликнулся Вогул. Он сидел на корточках перед поверженным «добрым человеком». - Нашел время шутки шутить. Знака никакого мне не подал - откуда я знаю, хочешь ты встречаться али нет…
        -Пардон, Жорж. Шутка и вправду получилась глупой, извини.
        Анри явно вышел по нужде: без шубы, в сюртуке и шапке. Лежать на снегу было нежарко, но Григорий не спешил подать ему руку. Деловито сопя, он собирал рассыпавшиеся уже второй раз за один вечер ассигнации и вид имел сердито-расстроенный.
        Анри подождал, пока он закончит, и легко вскочил на ноги. Поднялся и Вогул, пряча пачку в потайной карман. Постояли несколько мгновений и обнялись по-братски.
        И за эти мгновения перед глазами обоих предстали одни и те же картины…

4
        …Ослепительное солнце над застывшим морем рыжих волн-барханов, кое-где покрытых пеной скудной серо-зеленой растительности.
        Бедуинское селение - несколько десятков приземистых жилищ из единственного здесь строительного материала - камня, выломанного в ущельях невысоких рыжих гор, словно берег огибающих песчаное море. Селение тоже расположилось в ущелье, спасаясь от обжигающего светила.
        По пыльной улочке, скованные одной достаточно свободной цепью, бредут Анри и Вогул. В кожаных ведрах они разносят по жилищам воду из колодца в небольшом оазисе у подножия горы. Их сопровождают мальчишки и старый бедуин с кнутом, которым он иногда пощелкивает для острастки.
        На вороном красавце аргамаке скачет молодой бедуин в белой развевающейся одежде.
        Анри спотыкается от усталости и падает, роняя ведра прямо под копыта аргамака. Тот испуганно взвивается на дыбы и сбрасывает седока.
        Взбешенный бедуин вскакивает и хлещет арапником лежащего Анри. Тот пытается прикрыться руками. Плеть в кровь иссекает руки. Вогул закрывает Анри своим телом и перехватывает стегающую плеть. Бедуин гортанно кричит, выхватывает из ножен кривую саблю, замахивается на Вогула, но встречается взглядом с его пронзительными глазами, бросает саблю обратно в ножны, плюет в песок, вскакивает в седло и уносится прочь.
        Вогул и старый бедуин ведут окровавленного Анри…

5
        -Ты здесь живешь? - вполголоса спросил Анри, сторожко оглядываясь вокруг.
        -Нет. Гульнул в Екатеринбурге, а тут остановился, проездом в Иркутск. Родня у меня там. Да и должок одному человеку имеется. А я, как ты знаешь, не люблю быть в долгу.
        -ВИркутск - это хорошо, - задумчиво сказал Анри. - Жорж, хочешь заработать? Много больше, чем взял у купца.
        -Это за что же такие большие деньги?
        -Хочешь снова стать сержантом Иностранного легиона?
        -Здесь не Алжир, - нахмурился Вогул. - Я против России не воюю. Там колония…
        -Положим, Сибирь - тоже колония, но меня это не касается. - Анри помолчал. - Я тоже не воюю против России, просто на какое-то время совпали интересы Франции и мои: у меня конкретный личный враг - генерал Муравьев, которого пять месяцев назад назначили…
        -Знаю, - перебил Вогул. - Генерал-губернатором Восточной Сибири. Он и есть мой должник. А тебе-то он чем досадил?
        -Это важно только для меня. Но я сделаю все, чтобы посчитаться с ним.
        -Ладно, не хочешь - не говори. Значит, лейтенант и сержант объявляют войну генералу? - усмехнулся Вогул.
        -Капитан и сержант.
        -Вот как? Ну, это без разницы. До победного конца?
        -До победного!
        Они обменялись рукопожатием. Вогул ухмыльнулся:
        -А ты уже по-нашему ладно говоришь.
        -Учитель был хороший, - серьезно сказал Анри и еще понизил голос: - Ты мне понадобишься в Иркутске. У тебя действительно там родня?
        -Имеется. Седьмая вода на киселе. Отца моего троюродный брат, тоже фельдшер. Думаю, на какое-то время остановиться у него можно…
        -Вот и останавливайся. А я - в отеле. Я ведь официально торговец парфюмом и всякими женскими штучками. Буду с местными купцами связи налаживать.
        Вогул хмыкнул - не то одобряя, не то удивляясь. Анри засмеялся:
        -Так-то, брат. Как доберешься - приходи каждый полдень на рынок, я тебя найду. Подбери людей, за деньги готовых на все. Работа найдется. Этот твой знакомый, кажется, его зовут Шлык, и его сын…
        -Другие найдутся. А эти… Люди хорошие, мастеровые, но - довольны тем, что имеют. Даже своей рабской свободой.

6
        Вернувшись в свою комнату, Григорий усадил на место вскинувшегося навстречу Гриньку, сел рядом, обнял парня за широкие плечи, грустно сказал:
        -Ничего не вышло, Гриня…
        -Пошто так? С замком не сладил? Так я мигом!.. - Младший Шлык снова вскинулся: надо же что-то делать!
        Григорий силой вернул его на топчан.
        -Не хочет она бежать. Наотрез отказалась. Верит, что Бог защитит.
        -Вона што, - пробасил Степан. - Ну, супротив энтого, значитца, не попрешь. Такая у нее планида.
        Вогул ощутил под рукой, как задрожали плечи тезки. Задрожали и стихли: пересилил себя паренек.
        -Тятя, - сказал спокойно, - дале ты один пойдешь. Я останусь ждать суда. Опосля найду тебя.
        Глава 14

1
        И снова санный поезд Муравьева - на бесконечном Сибирском тракте. Далеко позади златоглавая веселая Москва и хмуроватая Казань, два дня тому, как расстались с провинциальным красавцем Екатеринбургом - и вот уже влетели в пределы Западной Сибири. Впереди были уездные городки Курган и Петропавловск, известные лишь как места ссылки, где теперь несли свою ношу наказания около двух десятков декабристов. А дальше вдоль тракта до самого Омска, стольного града Западной Сибири, - только мелкие поселения среди бескрайней заснеженной степи, там и сям взбугренной березово-осиново-ольховыми колками, тоже чуть ли не по макушки засыпанными обильными снегами.
        Поскольку разглядывать за мутноватым окном кибитки было нечего, то Муравьевы занимались литературным взаимообразованием: Николай Николаевич читал вслух русские книжки, а Екатерина Николаевна, когда он уставал, - французские, которые она в большом количестве привезла с собой из Парижа. И, как правило, тут же обсуждали прочитанное, довольно часто расходясь во мнениях. Екатерине Николаевне, выросшей на значительной свободе мыслей и нравов, было многое непонятно и неприятно в русской жизни, описанной Карамзиным, молодым Григоровичем, Пушкиным, Вельтманом… Зато она с восторгом приняла «Вечера на хуторе близ Диканьки» и «Записки охотника», сразу отнеся Гоголя и Тургенева к великим писателям. АНиколаю Николаевичу, наоборот, оба они показались неестественными: первый - глуповато-патетическим, а второй - слащавым.
        Целый перегон между станциями проспорили о пушкинской Татьяне Лариной.
        -Как она могла, - звенящим от волнения голосом говорила Катрин, - как она могла, любя Евгения, отказаться от этого прекрасного чувства ради какого-то призрачного семейного долга? Что ее связывает с этим генералом? Она же не любит его!
        -Ты хочешь сказать, что Татьяна не могла полюбить по-настоящему старого воина? - Николай Николаевич как-то по-особому пристально посмотрел на жену. Она встретилась с ним взглядом и вспыхнула, поняв невысказанный намек:
        -Да при чем тут воин?! При чем тут старый?! Полюбить можно кого угодно! Но - полюбить! Евгений - совсем не идеал, не ангел с крылышками. Можно даже сказать: в нем много дьявольского. Но он этим и интересен! Ну, ладно, Татьяна, деревенская простушка, очаровалась столичным денди - что тут удивительного? Но потом, когда они встретились в высшем свете, она же поняла, что по-прежнему любит его, и все-таки осталась с мужем. Осталась в рабстве нелюбви! Почему?!
        -Она осталась верной мужу! Она знала, что он ее безумно любит, и оценила такую любовь по достоинству. И какое же это рабство? Когда человек сознает, что положение, в котором он находится, есть основа его благополучия и счастья, - это свобода, а не рабство. АТатьяна понимает, что Онегин непостоянен: сегодня он горит и готов ее вырвать из лап будто бы нелюбимого мужа, а завтра потухнет и покинет ее. Зачем ей такая любовь?
        -Да лучше ярко вспыхнуть, хоть на мгновение, и осветить все вокруг, чем долго-долго тлеть, как лучина, испуская дым и чад, - горячо сказала Катрин.
        -О Господи, сколько пафоса! - рассмеялся Муравьев, но заметил, как обиженно жена поджала губы, и вмиг посерьезнел: - Прости, дорогая, но знаешь ли ты, что после яркой вспышки тьма становится еще гуще, и потом долго привыкаешь, пока что-то сможешь разглядеть? Разве в этом заключается любовь? По-моему, целью любви мужчины и женщины является - гореть вместе ровным и ярким пламенем, как можно дольше разгоняя тьму жизни, а придет время погаснуть - так лучше тоже вместе. Извини, я тоже ударился в патетику, но, видно, тема такая…
        Катрин после этих слов надолго задумалась, глядя в окно. Николай Николаевич не тревожил ее. Он откинулся на спинку сиденья и прикрыл глаза, размышляя над сутью их спора.
        Ясно, что Катрин отстаивала свое право на любовь. А вдруг случится такое - как он, законный перед Богом и людьми супруг, отнесется к этому? Отпустит из «рабства» своей любви? Муравьев даже внутренне вздрогнул: столь дикой показалась ему эта мысль. Конечно, он ее не отпустит. Потому что и отпускать не надо - она свободна! Свободна в своих мыслях, чувствах, поступках. Главное - чтобы она это знала и ощущала. А там - как Бог рассудит.
        -Смотри, Николя, как интересно, - сказала вдруг Катрин. - Ближние к дороге рощицы убегают назад, а дальние как будто обгоняют нас, а потом постепенно все же отстают.
        Муравьев взглянул, улыбнулся:
        -То, что рядом и сиюминутно, быстро проходит, а то, что вдали, долго манит и преследует нас.
        -Да ты поэт, мой милый! Или - философ.
        -Я это видел на Кавказе, точно так же ведут себя горы. И, знаешь, Катюша, там как-то острее чувствуешь вот эту быстро пробегающую сиюминутность… Когда из-за каждого камня, с верхушки каждой скалы, нависающей над дорогой, может прилететь твоя, именно твоя, пуля… Когда можешь в любой день погибнуть под снежным или каменным завалом, или, того хуже, от кинжала в спину. Там я уяснил очень важное правило: никогда не поворачиваться к врагу спиной. Он только что был мирный, улыбался тебе, руку пожимал, клялся в верности, а чуть поверь, отвернись - и получишь клинок либо в бок, либо между лопаток. Сколько моих товарищей погибло из-за своей доверчивости! А еще - из-за глупости, иногда своей, но чаще - из-за тупости вышестоящего начальства.
        УНиколая Николаевича даже слезы навернулись на глаза от горьких воспоминаний. Он их вытер перчаткой, смущенно улыбнулся жене:
        -Вот видишь, какой я тряпкой стал - не генерал, а барышня провинциальная…
        Катрин не ответила на улыбку, пожала его руку, спросила:
        -Ты стал таким из-за войны?

2
        Он промолчал, не желая посвящать жену в подробности последних месяцев служения на Кавказе, после увольнения в отставку Евгения Александровича Головина. Именно они, эти тяжелейшие для его энергической натуры месяцы войны, не столько действенной - с абреками, сколько глухой - со штабными чиновниками нового командующего Кавказским корпусом генерала от инфантерии Нейдгардта, основательно подточили его нервную систему и заставили принять решение навсегда покинуть Кавказ.
        Решиться на такой шаг для него было очень непросто. Несмотря на все опасности, лишения, изнурительную лихорадку и частое воспаление раны на правой руке, Николай Николаевич любил этот край и прежде рвался служить именно здесь - сначала под отеческим руководством Головина, затем вдали от него, на Черноморской линии, где заимел вкус к самостоятельности, к необходимости заботиться о подчиненных, к планированию и выполнению военных операций - в общем, ко всему тому, что называется ответственностью за порученное дело. Недаром в русском языке говорится: человек соответствует положению, которое он занимает. Так вот, генерал-майор Муравьев полностью соответствовал должности начальника отделения.
        В этом он особенно уверился, когда привез в Петербург депутацию замиренных его стараниями джигетов и убыхов - для представления императору. Николай Павлович с удовольствием разглядывал новоподданных - бритоголовых, бородатых, в черных черкесках, перепоясанных узкими наборными ремешками в серебряных накладках, в мягких сапогах-чувяках; благосклонно принял от них «дары Кавказа» - шашку и кинжал дамасской стали с затейливыми чеканными узорами по ножнам. Стоя немного сзади и в стороне, Муравьев услышал, как царь вполголоса спросил у находившегося по правую руку Льва Алексеевича Перовского:
        -А почему они без папах и кинжалов?
        -Из уважения к вашему императорскому величеству, - ответствовал также впологолоса царедворец, сам потребовавший накануне от Муравьева, чтобы горцы «соблюли приличия и правила высочайшего приема». Это - в отношении лохматых бараньих папах. А кинжалы сняли - «от греха подальше»: мало ли что дикому абреку в голову придет.
        После приема император поинтересовался у Николая Николаевича, как ему служится на Кавказе.
        -Там я чувствую себя полезным Государю и Отечеству, - дрожащим от волнения голосом произнес Муравьев.
        -Я слышал, что ты чуть ли не половину Абхазии и убыхов с джигетами мирно привел к присяге. А с владетельным князем Абхазии… как его? - повернулся Николай Павлович к Перовскому.
        -Чачба Хамут-бей, - подсказал министр.
        -Да, с Хамут-беем - с ним вообще на дружеской ноге. Другие в устрашение аулы сжигают, а тебя горцы в гости зовут. Как тебе это удается?
        -Я уважаю их обычаи, ваше величество. Они ведь не против России - они против, когда у них отбирают то, что им принадлежит, - землю, скот, лошадей, заставляют менять древние обычаи…
        -Но они убивают наших солдат и офицеров, - недовольно сказал император, питавший, как всем было известно, слабость к армии.
        -Чаще всего они это делают, защищаясь, ваше величество, - убежденно ответил Муравьев. - К тому же их натравливают на русских турецкие и английские лазутчики, которые не хотят, чтобы мы закрепились на черноморском побережье…
        -Это уже политика, - перебил Муравьева молчавший до сих пор канцлер Нессельроде. - Военные не должны заниматься политикой. Это ни к чему хорошему не приводит.
        По лицу Николая Павловича скользнула тень: намек канцлера был хорошо понятен и через семнадцать лет после мятежа на Сенатской. Однако через мгновение оно снова посветлело.
        -Ты, Муравьев, и верно, весьма полезен нам на Кавказе. И политика твоя, - он с усмешкой оглянулся на канцлера, - приносит весомые плоды. Я доволен депутацией и поручаю тебе присмотреть за нею в столице - дабы не обидел кто ненароком. Либо они кого-нибудь - по неведению. Не ровен час, обзовет кто разбойниками - людишки и схватятся за дубины.
        И как после высочайшего благоволения не любить свою службу? Николаю Николаевичу нравилось обустраивать посты и крепости, умиротворять и далее - не оружием, а словом, обязательным и честным словом русского офицера, - воинственных горцев, но, если его обманывали, если кем-то не исполнялся долг, он был жесток и беспощаден. Неважно, касалось это джигетских князьков или подчиненных офицеров. Офицерам доставалось от него и за плохое отношение к нижним чинам: генерал, что называется, «каленым железом выжигал» стремление к рукоприкладству. Правда иногда их же собственным методом - в бешенстве мог и по физиономии съездить. Как ни странно, никто за это на него не жаловался, а многие, испытав «воспитательный» эффект на себе, отказывались от его применения.

3
        Можно было, как говорится, служить да радоваться. Но все, решительно все изменилось, когда Евгений Александрович, по вполне естественной причине - старости, был уволен в отставку, и на его место пришел ничего не понимающий в кавказских делах Нейдгардт. При нем остался и, в силу своего прежнего опыта, приобрел значительное влияние начальник штаба корпуса полковник Коцебу, с которым у Муравьева отношения держались на уровне стойкой неприязни. Почему - он и сам не мог взять в толк, но, будучи в отпуске, после возвышения Коцебу писал брату Валериану, служившему до того адъютантом Головина: «В настоящем положении дел я готов… служить лучше в Камчатке, лучше в Ситхе, наконец, на Новой Земле; лучше готов… занять самое ничтожное место, чем возвратиться на Кавказ под влияние Коцебу! Тут дело не об личности, но о пользе службы…»
        Но возвратиться пришлось, и все, что он мог предположить, плохое, навалилось сразу, подавляя и расшатывая его физическое и духовное здоровье.
        Пошли нововведения, немыслимые при Головине, сводящие на нет прежние достижения мирного покорения черкесских племен и не обещающие ничего хорошего в будущем. Об этом Николай не преминул известить Валериана: «Среди борьбы моей с джигетами против Хаджи-Магомета получил я повеление дарить не более, как по 6руб. сер., и притом подробно доносить, за какое именно сведение или заслугу эти деньги подарены! Прежде я требовал для Цебельды 600человек пехоты с сотнею милиции и под начальством известного мне штаб-офицера…; впротивном случае не ручался за спокойствие Абхазии; мне дозволили собрать 300и тех именно войск, на которые менее всех других можно было положиться, и дали начальника в том же роде из Тифлиса; начались неудачи, хоть мелкие, но по последствиям важные! Не доверяя мне издержек незначительных, издержали на содержание бесполезных 300милиционеров 13т. руб. сер.; но это по книгам, иг. Нейдгардт спокоен…» Дошло до того, что от командующего пришел запрос, кто такие джигеты и зачем с ними поддерживать дружбу, хотя Коцебу прекрасно было известно, что это - одно из черкесских племен, перешедшее на
сторону русских в войне с Шамилем.
        Получив запрос, Муравьев счел его издевательством над здравым смыслом, полдня ругался, не стесняясь в выражениях, однако ответ составил учтивый по форме, хотя и весьма иронический по смыслу, благо всегда отличался на письме хорошим слогом. Но, видно, дошло до ушей штаба неуважительное содержание генеральской брани, после чего все муравьевские доклады, просьбы и представления о наградах оставались без последствий.
        К тому же в истории с милиционерами обвинили его, Муравьева, и, если бы не поддержка начальника Черноморской береговой линии генерала Будберга, неизвестно, какими бедствиями для Николая Николаевича она могла бы обернуться.
        Это все, можно сказать, во-первых. А во-вторых, немедленно по возвращении в Абхазию у Муравьева возобновилась изнурительная лихорадка и разболелась рана. Впрочем, как ни странно, была здесь своя хорошая сторона: болезни послужили серьезным основанием для прошения о годичном отпуске - чтобы поехать за границу на лечебные воды. А после, по предположению Николая Николаевича, придется уходить в отставку и, скорее всего, возвращаться в Стоклишки. Правда, теперь уже с большим опытом и уверенностью в своих силах организовать любое дело.
        Прошение ушло в Тифлис в конце зимы, но миновала весна, а за ней и лето - штаб корпуса как воды в рот набрал. Муравьев понимал, что и здесь ясно видны происки Коцебу, нервничал, срывался, писал брату Валериану, что его «медленно убивают», не давая возможности лечиться, но ждал решения, не сложа руки. За это время он провел несколько боевых операций, участвуя лично в переходах и перестрелках, а самое главное - вместе с владетельным князем Абхазии, который крестился и стал именоваться Михаилом Георгиевичем Шервашидзе, организовал съезд старейшин убыхов. К его изумлению, в крепость Бомборы съехались четыреста уважаемых представителей самого многочисленного черкесского народа и, что казалось вообще невероятным, единогласно подтвердили готовность покориться России и выдать полагающихся заложников-аманатов. «Вот он, подлинный результат политики, одобренной его величеством, - с трепетным холодком в груди думал он, глядя, как владетельный князь обнимается и обменивается подарками со старейшинами родов. - И как же теперь государь отнесется к тому, что я вынужден покинуть Кавказ? Как я покажусь ему на
глаза? Спросит, кому я передал столь значительное дело, а мне и сказать будет нечего. Но и оставаться нет резона: как при Евгении Александровиче, уже не будет, а иного я не вынесу».
        Впрочем, у него было и другое оправдание: за месяцы изнурительного ожидания отпуска подготовил и направил командиру корпуса докладную записку с обстоятельным анализом политики русской армии по отношению к Шамилю и кавказским народам. Он ясно понимал, что Шамиль пользуется ошибками русских генералов, проявляющих грубость и неуважение к горцам и тем самым усиливающих поддержку мюридов, и что он проигрывает там, где русские ведут себя миролюбиво и доброжелательно. В том, что мусульмане черкесы сражаются с отрядами мусульманина Шамиля на стороне православных русских, он видел результат своей миротворческой политики и предлагал пользоваться этим опытом.
        Копию записки Николай Николаевич послал брату Александру: чтобы тот показал ее в Петербурге кому следует, даже не называя имени автора. Копия действия не возымела, а оригинал канул в архивы штаба Кавказского корпуса, чтобы через двенадцать лет случайно всплыть на поверхность и оказаться в руках человека, принявшего ее рекомендации к исполнению. Но это еще впереди.
        Прошение об отпуске генерал-майора Муравьева пролежало в штабе почти год, и только в феврале 1844?го появилась положительная резолюция; вапреле Николай Николаевич покинул Кавказ, не желая возвращаться, пока там хозяйничает Нейдгардт.
        Однако лихорадка, не отпускавшая теперь ни на один день, не позволила поехать за границу: лечиться он направился в Богородицк, в имение дяди Михаила Николаевича. И только через год выбрался, наконец, в Ахен. За это время наместником на Кавказ был назначен граф Воронцов; Муравьев немедленно обратился к нему с предложением своих услуг, но приглашения не последовало, что еще более укрепило в решении не возвращаться туда, где его опытом и умением пренебрегают, и он с тяжелым сердцем, но с чистой совестью отправился в Германию.
        И все-таки, видно, Господь Бог не оставлял Николая Николаевича своим вниманием и своевременно направлял телегу его судьбы по предначертанному пути. Не задержись молодой генерал из-за болезни с заграничной поездкой, прими Воронцов его предложение по службе, вряд ли бы он встретился в Ахене с Катрин и, даже получив волею государя императора нынешнее назначение, не знал бы никогда, что такое обыкновенное человеческое счастье.
        Глава 15

1
        Движение на Сибирском тракте об эту пору настолько редкое, что дорогу с полным правом можно было называть пустынной. Поэтому сближение двух встречных санных поездов посреди бело-искристой под невысоким солнцем бескрайней степи вполне закономерно означало нерядовое событие.
        С одной стороны - с запада - тройка лихо несла кибитку, следом поспевали три возка - каждый одвуконь; два казака в авангарде - на мохнатых лошадках, в черных полушубках, круглых бараньих шапках под суконными башлыками, на боку сабли, за плечами ружья, - и такая же пара в арьергарде.
        С другой - пылила сухим, рассыпчатым снегом карета, запряженная четверкой гнедых рысаков - цугом, следом - четыре пароконных кибитки. Сопровождение числом поболее - по три всадника впереди и сзади.
        Сблизились передовые, перекликнулись:
        -Чей поезд?
        -Генерал-губернатора Западной Сибири генерал-лейтенанта князя Горчакова. А вы чьи?
        -Генерал-губернатора Восточной Сибири генерал-майора Муравьева.
        Съехались - горчаковская карета и муравьевская кибитка, остановились бок о бок. Вышли генералы - большой, неуклюжий, в шубе и шапке собольего меха князь и маленький, легкий, подвижный, в шинели с серым барашковым воротником и картузе с такой же барашковой оторочкой Муравьев.
        Муравьев как младший по чину первым отдал честь. Горчаков в ответ небрежно махнул рукой и раскрыл объятия:
        -Николай Николаевич, соседушка! - грузно шагнул, обнял, облобызал троекратно - Муравьев не сумел уклониться. - Какая встреча! Историческая! Булгаков!
        -Здесь, ваша светлость! - вырос буквально из снега человечек в бекеше.
        -Шампанского! В честь нового генерал-губернатора!
        Человечек исчез. Муравьев бросил два пальца к козырьку картуза:
        -Извините, никак не могу, ваша светлость, спешу. Честь имею!
        И не успел остолбеневший от столь явного пренебрежения князь опомниться, Николай Николаевич вернулся в свою кибитку, и маленький поезд умчался вдаль, осыпав снегом из-под полозьев вынырнувшего из кибитки человечка в бекеше с подносом, на котором стояло ведерко с шампанским и два бокала.
        -Ах ты, сукин сын! Мальчишка! - прорычал Горчаков. - Булгаков! Водки!
        Человечек скрылся в кибитке и тут же появился вновь, неся на подносе графинчик, стакан и тарелку с солеными огурцами. Князь сам налил стакан до краев, шумно выпил и с хрустом закусил огурцом.
        Прожевал и сплюнул вслед Муравьеву.

2
        В своем возке от души веселились штабс-капитан Василий Муравьев и поручик Михаил Корсаков, которых по причине их молодости все родственники и близкие друзья называли Вася и Миша. Вася был на два года старше Миши. Сын генерала Михаила Николаевича Муравьева, он в свои двадцать три успел повоевать на Кавказе, послужить адъютантом Головина в бытность того генерал-губернатором Прибалтики; Головин и рекомендовал его Николаю Николаевичу также в качестве адъютанта.
        Михаил Семенович Корсаков считал себя двоюродным братом Николая Николаевича. Наверное, так оно и было, хотя в родственных хитросплетениях многочисленных семейств Муравьевых-Мордвиновых-Моллер-Бакуниных-Корсаковых разобраться мог только специалист по генеалогии, да и то не каждый. (По крайней мере, тот же Вася, будучи вроде бы троюродным братом генерал-губернатора, называл его дядюшкой, и Николай Николаевич не возражал.) Он любил недавнего выпускника школы гвардейских подпрапорщиков, сумевшего за малый срок службы в лейб-гвардии Семеновском полку подняться до чина поручика, и с удовольствием взял его с собой как доверенного порученца.
        Молодые люди отлично понимали, что на новом месте, возле первого лица края, сделать карьеру будет совсем несложно - надо только ревностно исполнять свои обязанности и не давать повода к недовольству благодетеля. К тому же они совершенно искренне любили Николая Николаевича, восхищались и гордились его военными заслугами и столь стремительным возвышением.
        Эта гордость и это восхищение нашли в их глазах достойное подтверждение в том, как их кумир «отбрил» заносчиво-фамильярного князя-солдафона. Приоткрыв дверцы возка, они видели и слышали все, что произошло во время нежданной встречи генерал-губернаторов. Проезжая мимо Горчакова, Вася по-мальчишески состроил ему в окошке смешную рожицу, но князь не увидел ее, поскольку в этот момент отвернулся, требуя водки. Тем не менее Вася захохотал, весьма довольный своей выходкой, Миша подхватил, и они стали друг другу корчить рожи, изображая изумление, глупую растерянность и яростное недовольство князя.
        -Послушай, - отсмеявшись, сказал Корсаков, - а отчего Николай Николаевич так к нему холоден?
        -А с чего дядюшке быть к нему теплым, если князь был и есть самый что ни на есть заядлый противник его назначения в Сибирь? Сколько клевет о нем распустил в свете, а теперь, вишь, «историческая встреча»! Я бы на месте дядюшки еще не такого леща подпустил.
        -Ну, тут, братец, ты не прав, - покачал головой Миша. - Николай Николаевич, конечно, человек горячий, вспыльчивый, но на рожон не полезет. Твой батюшка говорил, что он - дипломат отменный, на Кавказе себя показал…
        -Да знаю я, знаю, - отмахнулся Вася. - За то государь его и выделил среди прочих. Ему с Китаем придется соперничать, а китайцы, говорят, хитры, коварны и на землю жадные - с ними ухо востро держи. Тут дипломатия и надобна…

3
        -А ты хорошо умеешь находить врагов, - белозубо усмехнулась в полумраке кибитки Екатерина Николаевна.
        -Это друзей, Катюша, надо искать и находить, а враги находятся сами, - откликнулся Муравьев. - Раньше, на Кавказе, у меня был, почитай, один враг - полковник Коцебу, а теперь в очередь выстраиваются - министры, графы да князья. Одним все Муравьевы не по нраву, другим бескорыстие мое подозрительно…
        -Тебе придется научиться обращать врагов в друзей, - с неожиданной для ее возраста ноткой мудрости сказала жена. - Иначе все твои замыслы так и останутся только замыслами.
        -Как стариков обратишь в друзей, если они даже молодость за дерзость почитают. Хотя какая там у меня молодость - через год уже сорок стукнет.
        -Для настоящего мужчины сорок лет - самая молодость и есть. - Катрин всем телом повернулась к мужу, тонкие руки вынырнули из широких рукавов шубки и обвились вокруг его шеи, укрытой стоячим барашковым воротником. - А ты у меня настоящий мужчина!
        -Ты меня сводишь с ума, - пробормотал Николай Николаевич.
        -Это и есть слова не мальчика, но мужа, - рассмеялась Катрин и приникла к его губам долгим поцелуем.
        Глава 16

1
        -«…Всеподданнейше доношу Вашему Императорскому Величеству, что сего дня, февраля 27числа, года 1848?го, прибыл в Красноярск…» - диктовал Николай Николаевич, расхаживая по комнате. Екатерина Николаевна старательно скрипела привезенным из Парижа новомодным стальным пером, вставленным в металлический держатель, украшенный гравировкой. Мужу очень нравился ее легкий изящный почерк, и он попросил ее побыть личным секретарем, а заодно попрактиковаться в русском письме.
        В дверь постучали. В комнату вошел енисейский губернатор Василий Кириллович Падалка, невысокий полноватый человек в парадном мундире. В осанке широкоплечей фигуры, в посадке слегка седоватой головы присутствовало немалое чувство собственного достоинства, и это не могло остаться незамеченным. Даже его темно-русые бакенбарды и усы, пронизанные искрами седины, своей ухоженностью, казалось, подчеркивали это качество хозяина, что Муравьев не мог не оценить. СПадалкой он познакомился еще в Петербурге, когда вникал в дела генерал-губернаторства, и они понравились друг другу. На их отношениях никак не сказалось то, что Василий Кириллович стал зятем чуть ли не с позором отставленного от должности Вильгельма Яковлевича Руперта в бытность того генерал-губернатором Восточной Сибири. Муравьев решительно не был поклонником поговорки о попе и его приходе.
        Николай Николаевич предполагал остановиться у губернатора, но Падалка предложил более просторные апартаменты в большом каменном доме коммерции советника, купца и золотопромышленника Мясникова, и Муравьев, недолго поразмыслив, счел это возможным. Среди золотопромышленников Восточной Сибири нарушителей законов было изрядно, однако Никита Федорович среди оных не значился.
        Следом за Василием Кирилловичем, чуть приотстав, в дверях возник высокий молодой человек в мундире чиновника. Оба одновременно наклонили головы в приветствии, Падалка щелкнул каблуками:
        -Николай Николаевич… Екатерина Николаевна… - Поцеловал юной даме ручку и обратился к Муравьеву: - Ваше превосходительство, позвольте представить Бернгарда Васильевича Струве, сына нашего известного ученого астронома. Он жаждет послужить под вашим началом на благо Отечества.
        Молодой человек еще раз склонил кудрявую русую голову перед Екатериной Николаевной, вытянулся перед Муравьевым, который на голову был ниже его. Генерал радушно пожал ему руку, похлопал по плечу, заглянул снизу вверх в голубые восторженные глаза:
        -Знаю, знаю Бернгарда Васильевича. ВИмператорском лицее, Василий Кирилыч, где я призывал молодежь на службу в Сибирь, он первый выказал желание. Чем, кстати, всех поразил. Он вам не рассказывал? Скромен, скромен… - Муравьев отступил на шаг, внимательно оглядывая смущенного визави. - Рад видеть вас, дорогой друг, уже в пределах Восточной Сибири. Для таких, как вы, мои двери всегда открыты. Ах, да, простите… Познакомься, Катюша: очень толковый молодой человек. У него, несомненно, большое будущее. А пока послужит личным секретарем генерал-губернатора. Не возражаете, Бернгард Васильевич?
        Муравьев произнес это тоном, не требующим ответа. АКатрин дружелюбно улыбнулась покрасневшему и вконец смутившемуся юноше, сказала с чуть заметным акцентом:
        -Конечно, не возражает. И будет бывать в нашем доме, не так ли?
        Это было обращение уже к мужу, и тот поспешил подтвердить слова жены.
        Падалка кашлянул:
        -Николай Николаевич, когда прикажете устроить общий прием?
        -Приема здесь не будет, Василий Кирилыч. Я уже сказал об этом нашим радушным хозяевам, Никите Федоровичу и Анне Васильевне. Вы как губернатор сопроводите меня по всем городским и общественным заведениям, ознакомите с делами, я проведу смотр войск, и мы проследуем далее, в Иркутск. Думаю, за три-четыре дня управимся. А тратить время на поклоны, пустые речи и, не дай бог, званые обеды - увольте!
        -Но вы, сказывают, обещали остановиться и принять обед в Канском округе, у золотопромышленников Машаровых…
        Муравьев бросил на Падалку быстрый взгляд и нахмурился:
        -Было: обещал… Но еще в Петербурге обратил внимание на безобразия, кои творятся с золотыми приисками, как бесстыдно используют их казенные остатки для спекуляций и подкупа столичных чиновников…
        -А что такое - казенные остатки? - подала вдруг голос Екатерина Николаевна.
        Муравьев споткнулся на высокой ноте, по лицу его беглой тенью скользнуло недовольство, но он тут же взял себя в руки и снисходительно улыбнулся:
        -Тебе это действительно интересно, душа моя?
        -Мне все интересно. Я ведь жена генерал-губернатора!
        Эти слова сказаны были с улыбкой, почти кокетливо, но Николаю Николаевичу показалось, он правильно понял, что юная супруга подчеркнула, насколько близко к сердцу принимает любые заботы мужа. Как это было бы замечательно, подумалось ему, однако в памяти совсем некстати всплыло ее лицо, когда Катрин узнала, что надо ехать в Сибирь. Прошло уже пять месяцев, Катрин за это время сильно изменилась, тот неприятный инцидент давно пора забыть, и тем не менее…
        Пауза затянулась, и Струве, видимо, решив, что генерал в затруднении, поспешил с объяснением:
        -Казенные остатки, ваше превосходительство…
        -Пожалуйста, называйте меня Екатерина Николаевна, - перебила его молодая дама. - Продолжайте, Бернгард Васильевич. Простите, что перебила…
        -Когда месторождение золота размежевывается для его разработки тем или иным промышленником, часть, не вошедшая в прииск, отписывается в казну. И эти остатки могут быть очень богатыми и использоваться для спекуляций и подкупа…
        -Пожалуй, Бернгард Васильевич больше пользы принесет в должности чиновника особых поручений, - неожиданно сказал Муравьев. - Как вы думаете, Василий Кирилыч? - Падалка наклонил голову и щелкнул каблуками. - И вот вам, голубчик, первое задание: займитесь для начала документами по приискам - Платоновскому и Ольгинскому. За то время, что мы будем в Красноярске, разберитесь досконально и представьте мне докладную записку.
        -Скандальные дела, ваше превосходительство… - осторожно заметил Падалка.
        -Вот именно. Самые крупные взятки. Мне было весьма печально узнать, что в этом замешан Пятницкий. - Муравьев вздохнул. Иркутский губернатор, председательствовавший в Главном управлении Восточной Сибири в отсутствие генерал-губернатора, ему поначалу понравился. Он судил о нем по отзывам: мол, Андрей Васильевич человек добрый и скромный, к гражданам благосклонен и снисходителен, все им довольны. Но, ознакомившись с состоянием золотодобычи, мнение категорически изменил. - Продажным чиновникам и богачам, дающим взятки, я объявляю войну. Поэтому, Василий Кирилыч, нет, лучше вы, Бернгард Васильевич, как чиновник моего управления, известите Машаровых, что меня на обеде не будет.
        -Слушаюсь!
        Падалка, который внимал генерал-губернатору, не смея дышать, выдохнул в сторону с явным облегчением.
        Губернатор и Струве откланялись.
        -Не хотел тебе до поры говорить, - Николай Николаевич ласково погладил жену по голове, - но, когда в Петербурге знакомился с делами, волосы вставали дыбом. Тут, в Сибири, вор на воре! Креста на них нет!
        -Может быть, не креста? - откликнулась Екатерина Николаевна, поигрывая держателем пера. - Может быть, не было сильной руки?
        -Не было - так будет! - сказал, как отрубил, Муравьев. - На чем мы остановились?
        -«…прибыл в Красноярск…»
        -Пиши далее, Катюша: «…прибыл в Красноярск и вступил в управление Восточной Сибирью и в командование войсками, в ней расположенными…»
        Екатерина Николаевна заскрипела стальным перышком, низко склоняясь над бумагой: она была близорука.
        Муравьев подошел к окну: неподалеку красовалась каменная церковь с пятью маковками и четырехъярусной звонницей, окруженная заиндевевшими деревьями. За ней до горизонта простиралось ярко-голубое, безоблачное небо.

2
        Подобное небо было над одаренным первым приветом зимы Царскосельским парком. Ночной обильный снегопад напушил на голые ветви, казалось, необычайно легкие облачка искрящихся под солнцем снежинок, но эти небесные создания только казались легкими - недаром и деревья, и кустарники согнулись под их грузом и выглядели совсем не радостно.
        Такое же ощущение было на душе молодого генерал-губернатора, идущего рядом с императором по пустынным аллеям парка. Высокое, можно сказать заоблачное, назначение и гнетущая тяжесть ответственности, все более чудовищным грузом ложившаяся на его плечи по мере того, как он вникал в дела, которыми придется заниматься на завидном для многих посту.
        Муравьев искоса глянул на Николая Павловича. Император в белой шинели и белой же фуражке с длинным козырьком - высокий, длинноногий, грудь навыкат - вышагивал важно, твердо, сбивая прутиком снежок с ближайших кустов. Как журавль, подумалось вдруг Муравьеву, и он внутренне даже вздрогнул от испуга: как бы царь не услышал крамольную мысль. А она, негодница, не только не ушла, но потянула за собой другую: а кто же он сам рядом с журавлем? Маленькая серая цапля в треуголке…
        -Для поста генерал-губернатора ты, Муравьев, слишком молод и потому тебе придется нелегко. - Император говорил, не поворачивая к собеседнику головы, внимательно глядя прямо перед собой, словно видел там будущее, недоступное простому смертному. Наверное, так оно и было: недаром же цари - помазанники Божьи. - При дворе только и разговоров, что о твоем назначении. Завистников много. Тут у нас тоже две партии, как в Англии виги и тори. Только там они управляют по очереди, а у меня - обеим невтерпеж. Как вот этим лебедям. Вот, смотри. - Император остановился у пруда, по серой воде которого тихо скользили грациозные белые и черные птицы. Они не боялись зимы - для них на берегу был построен теплый домик. Увидев людей, они поплыли к берегу. Николай Павлович, не оглядываясь, протянул назад руку, и выскочивший из кустов слуга вложил в нее решето с крупно накрошенной белой булкой. Царь стал бросать куски птицам. Те мгновенно потеряли свою грациозность - начали отпихивать друг друга, бить крыльями и кричать неприятными голосами. - Видишь, что получается. - Николай Павлович отдал решето слуге, жестом пригласил
Муравьева следовать дальше и продолжил: - Ты уже и сам, верно, понял, кто хочет, чтобы мы всему учились у Европы, а кто держится строго российской политики?
        -Да, ваше императорское величество, - с почтением в голосе ответил молодой генерал. - И, если дозволено будет сказать, я склонен к тому, чтобы никому ноги не отдавливать, но и не уступать без надобности, из боязни каких-то опасностей.
        -Мне такая позиция тоже больше по душе. Русский царь должен служить русской славе. Как и его подданные. Однако мне говорят, что и у первой позиции есть свой резон: либеральности, мол, всем нам учиться надобно, чтобы таким образом приуменьшать опасности бунтов и мятежей.
        -Осмелюсь возразить, государь. Семнадцать лет назад в либеральной Франции опять была революция, и ныне газеты пишут: грядут новые волнения. И не только во Франции.
        -УРоссии хватит сил, чтобы их пресечь. Господа революционеры хотят иметь все и сразу и не понимают, что во всем нужна постепенность. - Николай Павлович остановился, испытующе заглянул в глаза Муравьева: - А в том декабре тебе сколько было лет?
        -Шестнадцать, государь.
        -Братья на Сенатскую звали?
        -Звали. Но не братья - троюродные дядья.
        -Что ж не пошел?
        -Батюшка мой, царствие ему небесное, очень любил державинского «Вельможу» и с юных лет учил меня следовать его наставлению. Я запомнил эти стихи на всю жизнь!
        -Ну-ка, прочти. Не все, самое главное.
        Муравьев набрал полную грудь воздуха и начал:
        Вельможу должны составлять
        Ум здравый, сердце просвещенно;
        Собой пример он должен дать,
        Что звание его священно,
        Что он орудье власти есть,
        Подпора царственного зданья;
        Вся мысль его, слова, деянья
        Должны быть - польза, слава, честь…
        С каждой строчкой Муравьев почему-то волновался все сильнее и сильнее. В глубине души, позади этих безыскусных и пронзительных по смыслу слов, вдруг отчетливо проступило осознание: а ведь ты теперь и сам - вельможа! Пусть звание твое пока не священно, это впереди, но ты уже одна из подпор царственного зданья и много чего должен, должен, должен… Знобящий холодок восторга охватил его и вознес над заснеженным парком, над серой водой пруда, над этими жадными и драчливыми лебедями.
        Царь слушал внимательно, его холодные серые глаза постепенно теплели. Неожиданно он жестом остановил генерала и прочел далее своим глуховатым, негромким, но четким по дикции, голосом:
        Блажен народ! - где царь главой,
        Вельможи - здравы члены тела.
        Прилежно долг все правят свой,
        Чужого не касаясь дела…
        Улыбнулся, увидев изумление в глазах Муравьева:
        -Тоже с юности помню. Оказывается, мы с тобой одного поля ягоды. Державинского. Великий патриот был Гаврила Романович!.. - И, помолчав, словно помянув придворного поэта, которого весьма ценила его бабка Екатерина Великая, продолжил: - Так вот, китайцам ноги не отдавливай, однако интерес России блюди неуклонно. Я тебе прошлый раз говорил, что с Амуром - вопрос особый. А теперь прочитал твою записку. Может быть, ты и Невельской правы, что Амур есть прямой выход к Великому океану, что через него Россия обретет свое второе крыло, дабы лететь уверенно, однако вопрос этот - не Гордиев узел, рубить сплеча непозволительно. Помни о том всегда… Знаю, верю: долг свой будешь прилежно исправлять, да только край твой обширен - весь не обозришь…
        -Я все сам увижу, ваше императорское величество…
        -Не хвались впусте. До Якутска и Камчатки еще ни один генерал-губернатор не добирался.
        -Постараюсь и там побывать. Гаврила Романович поможет.
        -Да, следуй Державину. Как он советует? «…блюсти народ, царя любить, о благе общем их стараться; змеей пред троном не сгибаться, стоять - и правду говорить». - Император посуровел лицом: - Ты правду говори и пиши, лично мне и только правду.
        -Я о том лишь и мечтаю, ваше величество.
        -Вот-вот. И помни: А bon entendeur peu de paroles.

3
        Аудиенция закончилась здесь же, в парке. Император уходил не оглядываясь, и это было совершенно естественно: он и так уделил слишком много времени одному из своих вельмож. Пусть даже поставленному на весьма важное направление развития империи, но все-таки «одному из…». Это, конечно, вызовет при дворе толки и пересуды и, разумеется, не в пользу молодого генерала. Ничего, такое внимание ему тоже надо пережить. Как там, в народе: назвали груздем - полезай в кузов? Вот-вот.
        Муравьев глядел в удаляющуюся прямую спину в белой шинели со сложным чувством страха и радости от столь явного приближения к венценосному правителю. Неожиданно над самой головой под тяжестью снега сломалась ветка дерева; снег осыпался искрящимся облаком, а ветка осталась висеть, черная и уродливая.
        «А я вот не сломаюсь, - с веселой злостью подумал Муравьев. - Согнусь - может быть, а вот сломаться - не дождетесь!»
        Глава 17

1
        На окраине Канска веселился народ.
        Там, где тракт вливался в широкую, разъезженную санями улицу, по обеим сторонам которой лепились низкорослые домишки, а над сугробными крышами росли причудливые дымные деревья, красовалась деревянная арка, увитая пихтовыми ветками и шелковыми разноцветными лентами, увенчанная надписью «Добро пожаловать въ Канскъ». На длинном, составном из многих, столе, поставленном поперек дороги, пузатился огромный самовар, исходили паром миски с пельменями, высились горки картофельных шанег и пирогов; на блюдах возлегали осетры, жареные поросята; там и сям в плошках красовались соленые и маринованные грибочки, квашеная капуста, мороженая брусника и клюква, кедровые орехи; возвышались штофы с водкой и бутылки с вином…
        Под разливную гармонь, балалайки и берестяные дудки-сопелки плясали парни и мужики, девки и бабы в цветастых платках. Всюду пронырливо крутилась краснощекая, смехотливая ребятня - в армячишках и шубейках, в одинаковых пимишках и всякомеховых шапчонках.
        Возле арки стояли три брата Машаровы - Гаврила, Федор и Виссарион, золотопромышленники и откупщики виноторговли. Все бородатые, только цветом бороды были: у старшего Гаврилы - черно-пегая от обильной седины, у младших - волос разномастный, вперемешку - то как рожь спелая, то как кора сосновая; все в медвежьих шубах, барсучьих хвостатых шапках и теплых сапогах медвежьей шерстью наружу. Временами то один, то другой вскидывал к глазам, защищая от яркого солнца, руку в варежке-меховушке и всматривался в даль, туда, где в полуверсте тракт выныривал из усыпанного снегом пихтача. Неподалеку от них переминались с ноги на ногу три краснощеких девицы в кожушках-борчатках, расписных платках, ярких рукавичках; на табуретке перед ними стояло что-то крепко укутанное в пуховые платки…
        -Эй, вы там, нишкни! - рыкнул Гаврила в сторону музыкантов и плясунов. Веселье мгновенно остановилось: смолкла музыка, а те из плясавших, кто успел поднять ноги, опустили их в снег осторожно, стараясь не скрипнуть. Гаврила высвободил из-под шапки ухо, направил в сторону пихтача. - Кажись, едут, - сообщил младшим братьям.
        Те прислушались, кивнули:
        -Точно, едут. Однако они ли?
        В напряженную тишину влетел комариный звон бубенцов, с каждой секундой звучавший громче и веселей. И вот от темной полосы леса оторвались фигурки всадников, за ними - кибитка, два возка и еще пара всадников.
        -Они! - Старший махнул девицам у табуретки. - А ну, девки, становись!
        Девушки засуетились, разворачивая пуховые платки. Под ними скрывался румяный каравай хлеба. Его вознесли на расшитое полотенце, поставили сверху плошку с солью, и все это приняла на руки самая статная и красивая из девушек.
        По знаку Виссариона снова заиграла музыка, народ кинулся в пляс, плотно перекрывая въезд в город.
        -От Машаровых не уйдет! - басовито захохотал Федор. - Так ли, нет, Гаврила?
        Старший промолчал, только зыркнул волчьим глазом. АВиссарион поддержал среднего брата, рассыпался мелким бесом, неожиданным при его могучей фигуре:
        -Прежний генерал не уходил, и этот не уйдет. Поначалу кажный зубы кажет, а опосля с ладошки подбират крошки.
        -Рразойдись! - налетели конные. - Генерал-губернатор едет! Очистить дорогу!..
        Однако никто и не подумал разбегаться да столы растаскивать. Наоборот, с визгом и смехом девки и парни обступили конников, не давая проехать, а тут и кибитка подоспела. За ней остановились возки и конники арьергарда. Поднялись шум, гам, суматоха…

2
        -Regardez ca: que c^,^est beau![28 - Только посмотри на это: какая прелесть! (фр.)] - Екатерина Николаевна, приоткрыв дверцу кибитки, залюбовалась на праздничное разноцветье. Она поднялась, собираясь выйти из кибитки, но Муравьев решительно усадил ее на место. - В чем дело, друг мой? Я хочу размять ноги и поздороваться с людьми. Они собрались для встречи и, наверно, это неприлично - обмануть их ожидания.
        -Подожди, дорогая, - тяжело сказал Муравьев. - Эта встреча - выдумка братьев Машаровых. Помнишь, о них был разговор с Падалкой и Струве? Жулики первостатейные, так и норовят власть на крючок поймать. Мы не должны, не имеем права общаться с ними! Особенно после Красноярска, где я отменил всяческие званые застолья. И у них я отказался обедать.
        Екатерина Николаевна с жалостью посмотрела на расстроенное лицо мужа, на котором читалась какая-то детская беспомощность: он явно не знал, что делать.
        -Николай Николаевич, - подбежал к кибитке Вася Муравьев, - что прикажете?
        Муравьев не ответил, глядя в переднюю стенку кибитки, словно надеялся увидеть на ней спасительные указания. И, вполне возможно, даже не услышал вопрос адъютанта. Но указаний не было, а оставаться в бездействии далее было невозможно: еще подумают, что генерал-губернатор боится.
        -А с народом? - Екатерина Николаевна положила свою маленькую ручку на кулак мужа, крепко стиснувший кожаную перчатку. - С народом общаться можно?
        Он уловил в ее голосе и сочувствие, и явную иронию, но главное - подсказку. Да, конечно же, как ему самому в голову не пришло: надо выйти к народу! И не ради разрядки щекотливой ситуации - это его прямая обязанность царского вельможи!
        Николай Николаевич прикрыл другой рукой ручку жены, благодарно пожал ее и вышел из кибитки. Катрин выскользнула за ним. Вася едва успел галантно поддержать ее под локоток и знаком подозвал Корсакова и Струве. Молодые люди выстроились в шеренгу позади Муравьевых. На всякий случай.
        Появление из кибитки генерал-губернатора с супругой вызвало шумный восторг. Музыканты на своих гармошках, балалайках и дудках сыграли нечто похожее на туш. Охрана попыталась лошадьми остановить людей, но Муравьев дал отмашку, казаки отступились, и народ двинулся к именитым гостям. Впереди вышагивали Машаровы, с хрустом вминая в снег большие меховые сапоги. За ними поспешали девицы, неся на расшитом полотенце каравай с солонкой.
        Не дойдя пяти шагов до нового хозяина Восточной Сибири, Машаровы дружно склонились в поясном поклоне:
        -Ваше превосходительство!..
        Муравьев с непроницаемым лицом взял жену под руку, они обогнули Машаровых, как непредвиденное препятствие, и приблизились к девушкам с караваем.
        Братья-промышленники за их спиной тяжело затопотали, скрипя снегом; видимо, не знали, что предпринять дальше.
        -Здравствуйте, красавицы! - с ласковой улыбкой обратился Муравьев к девушкам.
        Те засмущались, неловко поклонились. Державшая каравай даже присела, пытаясь сделать реверанс, но пимы ее плохо гнулись, и она чуть не упала. Спасибо, генерал-губернатор и его супруга поддержали в две руки, а то бы точно упала. Ее подружки дружно хихикнули, прикрыв рты цветными варежками.
        Муравьев отломил краешек каравая, обмакнул в соль и с видимым удовольствием начал жевать. Екатерина Николаевна последовала его примеру, но, отщипнув кусочек, вдруг наклонилась и внюхалась в обнажившийся мякиш каравая:
        -Ah, mon dieu![29 - Боже мой! (фр.)] Какой аромат! Мадемуазель, вы сами это… сотворили?
        -Не-а, - почти басом откликнулась «мадемуазель» и хихикнула в сторону. - Маманя квашню творила.
        -А вкус - просто божественный! - Катрин пожевала корочку. - Во Франции нет ничего подобного, да и в Туле тоже…
        Между тем Муравьев дожевал свой кусочек, проглотил и огляделся - народ подобрался поближе и с любопытством ждал продолжения столь интересного события. Даже ребятишки перестали шмыгать туда-сюда и стояли смирно, уставившись на строгое начальство, которое не побоялось самих Машаровых и не стало с ними здороваться.
        Генерал-губернатор посмотрел в острые ребячьи глазенки, усмехнулся про себя - вот и первое общение с народом - и приложил к козырьку картуза два пальца.
        -Здравствуйте, сибиряки! Как живется вам, люди добрые?
        -И тебе здоровьица… благодарствуем… живем помаленьку… - загомонили в толпе. - Всяко быват…
        -Если у вас есть жалобы на кого-то, даже и на моих чиновников, пишите мне в Иркутск, в Главное Управление. И ничего не бойтесь - у меня достанет силы вас защитить от кого угодно. Но писать надо только правду. Клеветы не потерплю и клеветникам всыплю по первое число! Мне сам государь император наказал говорить ему только правду, и я от вас хочу того же.
        -Слава царю-батюшке! - крикнул кто-то в толпе. Народ заоглядывался, отыскивая смельчака.
        -Слава императору! - поддержал генерал-губернатор, снова отдавая честь. - Ура!
        -Ура-а… - нестройно отозвались стоящие впереди. Им столь же нестройно вторили те, кто подальше.
        Машаровы стояли в стороне, хмуро поглядывая на единение генерала с народом.
        -Спасибо за встречу! - Муравьев еще раз приложил два пальца к козырьку. - А теперь извольте нас пропустить: спешим.
        Люди заоглядывались на Машаровых, но те демонстративно повернулись к ним спиной, и тогда мужики бросились растаскивать столы.

3
        Поезд Муравьева унесся в снежную даль.
        Народ не расходился; вожидании, что будет дальше, куда братья прикажут убирать такую уйму вкуснятины, негромко обсуждали событие.
        -Да-а, братовьев-то - мордой в снег, а к народу - с честью…
        -Што-то будет… Што-то будет…
        -Государь небось давно знал, кого ставить надобно, да все недосуг…
        -Молоденек генерал, а строжится, ажно шерсть - дыбором!..
        -А жена-то, жена - кака ягодка! Клюковка морозна да и только!..
        -Охо-хохоньки, кабы хужее не было…
        -Да уж, Машаровы никому не спустют…
        Братья тоже обговаривали, как быть, что делать.
        -Крут новый хозяин! - качал головой младший. - Ой, крут!
        -Ничо-о, Виссарик, - Федор сплюнул и перекрестился. - У него - крутость, да у нас - лютость. Кто кого! Верно, Гаврила?
        -Молод он ишшо и росточком не вышел, - задумчиво сказал старший. - Потому и себя уронить боится - перед царем-батюшкой, перед жонкой-красавицей…
        -Да-а, - потянулся, развернул могучие плечи Федор. - Таку мамзель я бы уважил! Со всех сторон!
        -Уймись, кобелина! - строго сказал Гаврила. За средним братом, хоть и давно женатым, слава сластолюбца ходила по пятам. - Припомни лучше, што генерал там насчет правды сказывал?
        -Да штоб писали ему в Главное Управление правду как она есть, - Федор снова сплюнул и даже растер плевок.
        -Вона как! Значит, почтмейстера приголубить надобно, пущай проследит. - Гаврила оглянулся на мающихся в ожидании людей. - И этим прикорм не помешает. - Махнул рукой: - Эй, земляки-сибиряки! Чо стоите - налетай, все до корки подметай!
        Повторять не пришлось.
        Глава 18

1
        Милейшие люди Никита Федорович и Анна Васильевна Мясниковы после ознакомления с рекомендательным письмом Сенявина приняли негоцианта Андре Леграна как родного сына. Тем более что самим им Бог сына не дал, зато подарил трех дочерей, из коих последняя была еще в девицах, и при взгляде на стройного красавца-француза у отца екнуло сердце: а вдруг… чем черт не шутит… Еще и потому гостю отвели прекрасные апартаменты на втором этаже громадного дома - по меркам Красноярска, настоящего дворца, построенного специально выписанным из-за границы архитектором в стиле ампир - с колоннами и лепными украшениями.
        -Здесь, голубчик, совсем недавно, чуть боле недели тому, останавливался наш новый генерал-губернатор с супругой, - говорил Никита Федорович, лично провожая дорогого гостя в приготовленные комнаты. - Проездом в Иркутск. Пять дней жили! Оказали честь!
        Статная фигура коммерции советника в хорошо пошитом черном сюртуке, белой батистовой рубашке и черном шелковом галстуке, надетыми по случаю приема, смотрелась рядом с цивилизованным европейцем вполне соответственно. Анри заметил это в огромном зеркале на лестничной площадке, когда поднимался с хозяином на второй этаж. К тому же они были одного роста и немного схожи черными волнистыми шевелюрами; вот только Никита Федорович имел усы с бакенбардами «под императора» и заметный живот, а Анри каждый вечер тщательно брился и лишний жирок не накапливал.
        -И как они вам показались? - довольно равнодушно поинтересовался гость. При упоминании Муравьевых сердце его сжалось, сбившись с ритма, но он даже малейшим движением не выдал волнения.
        -Генерала мы почти и не видели, так, пару раз за ужином: все дни он инспектировал состояние дел в Енисейской губернии. Строг и суров, как никто до него. Бедный Василий Кирилыч - это губернатор наш Падалка - совсем голову потерял. Да и как не потерять? Казна денег отпускает мало, на все не хватает, а нашего брата, купца да промышленника, пощипать остерегается: вдруг донос кто-нибудь накатает, что мздоимец он… После ревизии графа Толстого, знаете ли…
        Анри слушал вполуха: что ему до какого-то Василия Кирилыча и какой-то ревизии? Вот сам генерал, а главное - Катрин, - совсем другое дело. Его служба и его любовь рядом ходят - не разорвать.
        Воспользовавшись тем, что хозяин отвлекся, поправляя шелковую маркизу на окне, пропустившую в случайную щель слишком яркий луч солнца, Анри перевел разговор в нужное направление:
        -А какова, на ваш взгляд, супруга генерал-губернатора?
        Никита Федорович чрезвычайно оживился:
        -О, господин Легран, скажу с полной откровенностью: в жизни не встречал женщины очаровательнее Екатерины Николаевны. Не знаю даже, что поставить на первое место - красоту ее или ум: и то, и другое в ней представлено необыкновенно. Говорю это с полным на то основанием: пока генерал был занят смотром войск и прочими служебными экзерсисами, мы с Анной Васильевной и дочкой нашей Анастасией знакомили его юную супругу с нашим замечательным городом, много беседовали… Кстати, она - ваша соотечественница, но по-русски изъясняется очень мило и почти без акцента. А вы, mon cher ami, где изволили учиться нашему языку?
        -У меня был хороший русский учитель.
        -О, да-да, весьма и весьма хороший!
        -Вы назвали, уважаемый Никита Федорович, супругу генерал-губернатора юной. Он что, много старше ее?
        -Точно не скажу, но, пожалуй, много. Хотя и сам не стар, вроде бы нет и сорока. А ей больше восемнадцати и не дашь. Но любит его - беззаветно: все разговоры только о муже… О том, как он геройски воевал, сколько ран получил…
        Анри помрачнел сильнее, чем мог себе позволить, но Никита Федорович ничего не заметил. За время их беседы он успел провести гостя по апартаментам, попутно устраняя лишь ему заметный беспорядок: то канделябр стоит не в центре стола, то подушка на диване не так лежит, то картина на стене слегка покосилась… И как раз на своих последних словах достал из жилетного кармашка золотые часы, щелкнул крышкой:
        -Располагайтесь, голубчик, как вам удобно, а через час я пришлю за вами: не откажите в любезности отобедать с нами.
        -Благодарю. Почту за честь.

2
        Когда Анри в сопровождении слуги явился в столовую, которая располагалась тоже на втором этаже, только в противоположном крыле дома, все семейство Мясниковых было в сборе за длинным столом. Оно, семейство, оказалось довольно многочисленным: на обед приехали старшие дочери с мужьями и детьми - у каждой по ребенку, трех и пяти лет. Хозяин дома сидел во главе стола, гостю отвели место по правую руку, рядом с Анастасией, хорошенькой, круглолицей, с естественным милым румянцем на щеках и толстой русой косой, из которой выбились и завились на висках пшеничные локоны.
        -Знакомьтесь, господа, - сочным баритоном произнес Никита Федорович, прежде чем француз опустился на стул, - месье Андре Легран, наш брат-негоциант из самой Франции, представитель торгового дома «Парижский парфюмер». А это, господин Легран, весь мой род. Небольшой, но дружный, что я констатирую с большим моим удовольствием.
        Анри слегка всем поклонился и уверенно уселся на предложенное Никитой Федоровичем место. Попутно заметил, как Анастасия бросила на него искоса быстрый взгляд, зарумянившись еще больше, и несказанно удивился про себя: вдруг оказалось, что это ему очень даже приятно. Впервые за последние два с лишним года хорошенькая молодая женщина (разумеется, не из тех, кто годился лишь для разового использования в постели) не вызвала у него щемящего воспоминания о возлюбленной, а привлекла внимание сама по себе. Неужели он стал забывать Катрин именно теперь, когда до нее, как говорят русские, рукой подать? Конечно же нет, одернул он себя, единственное, чего ему по-настоящему хочется, - это настичь Катрин, взять ее в охапку и унести в укромное местечко, как он делал не раз всего каких-то четыре года назад. Вызванная из памяти картина их страстного соединения с такой яркостью предстала перед глазами, что все окружающее вмиг померкло, сделалось нереальным, сильнейший любовный жар охватил чресла, потом метнулся вверх и опалил сердце. Анри чуть было не зажмурился и не потянулся всем телом, как это случалось всякий
раз, когда вспоминались свидания с озорной кузиной. И вспоминались все по очереди, начиная с первого.
        …Впервые… ей еще не было шестнадцати… гибкая стройная фигурка, больше похожая на мальчишескую… она и одеваться любила как мальчишка, чтобы удобней было скакать верхом по лесистым склонам предгорий… да уж, озорница была во всем - что в играх, что в скачках, что в купании… как она увлекла его в скачки наперегонки, когда он в очередной раз приехал в гости к дядюшке в chateau de Richemond…[30 - Замок де Ришмон (фр.).] ему тогда было двадцать два… а потом у озера… она так легко сбросила с себя одежду и предстала перед ним в такой ослепительной обнаженности…!!!
        Анри все-таки зажмурился и тут же услышал встревоженный громкий шепот справа:
        -Месье Легран, вам нехорошо?
        Он открыл глаза и чуть повернул голову к Анастасии, недовольный ее вмешательством в его сугубо личные грезы:
        -Благодарю, мадемуазель, все в полном порядке.
        Она смутилась, зарделась и уткнулась в свою тарелку.
        -О чем это вы там шепчетесь? - с добродушным любопытством пророкотал Никита Федорович.
        -Ни о чем, батюшка, - слишком быстро ответила Анастасия.
        -Мадемуазель Анастасия поинтересовалась моим самочувствием. Видимо, из-за того, что я просто немного устал с дороги, - вполголоса пояснил хозяину Анри.
        -А я-то решил, что вы уже договариваетесь о совместной прогулке по городу. Настенька очень хорошо его знает, может многое порассказать. Обратите внимание, голубчик…
        Слова Никиты Федоровича прозвучали для Анри так, словно бы он и не пытался скрывать свои далеко идущие намерения в отношении дочери. Она, похоже, догадалась и закраснелась так, что слезы выступили на глазах.
        -Батюшка, ну что вы такое говорите?!
        Вскрикнула, выскочила из-за стола и убежала.
        -Да что я такого сказал? - растерялся и расстроился отец, оглядывая всех присутствующих за столом. Анна Васильевна осуждающе поджала губы, впрочем, не смея выступать против мужа. Дочери и зятья также помалкивали - видать, вышколены отцом и тестем. А он сам продолжал оправдываться: - Господин Легран с Красноярском незнаком, ему интересно… Не так ли, голубчик?
        Оправдания его звучали довольно фальшиво, но Анри почти машинально покивал головой, чем вызвал откровенную радость Никиты Федоровича:
        -Так о том и талдычу, то есть, простите, голубчик, говорю. Погуляйте с Настенькой, прокатитесь на санках по городу. А в субботу, с утреца, заложим тройки и рванем на Столбы, на нашу заимку. Это за Енисеем. Красотища там, скажу вам, голубчик, просто неописуемая, нигде ничего подобного не увидите. В баньке попаримся, в прорубь окунемся, лосятинкой свежей да строганинкой душу потешим… Э-эх!
        Никита Федорович разгорячился, глаза заблестели, усы встопорщились, он как будто еще шире стал в плечах. При упоминании о заимке - это, наверное, загородный дом, подумал Анри - все за столом оживились, заулыбались, запереговаривались. По всему было видно, что такие выезды на природу не редки и приносят большое удовольствие. Понравится ли подобный пикник ему, Анри, неизвестно, однако для познания Сибири он, разумеется, необходим. И гость улыбнулся хозяину, выказывая искреннюю радость от столь экзотической перспективы.
        -Мы с мадемуазель Анастасией обязательно прокатимся на санках. Завтра, с утра. А сейчас… - Анри поднялся. - А сейчас, извините, мне надо отдохнуть. Благодарю за обед.
        -Ждем вас к ужину, - еле слышно сказала Анна Васильевна, и это были первые слова, услышанные от нее Анри с момента его появления в доме.
        Он откланялся. Хозяин проводил его до двери и отправил одного из слуг сопровождающим, дабы гость не заблудился.
        Что уж он так-то настойчиво предлагает в жены дочку, явно свою любимицу, размышлял Анри, следуя за провожатым, крепким русокудрым парнем в цветастой атласной жилетке, белой рубахе навыпуск и мягких сапогах. Такая красивая девушка, явно неглупая и, несомненно, обладающая мощным любовным магнетизмом - просто она еще об этом не подозревает - неужели есть какие-то проблемы с замужеством? Да нет, вряд ли, скорее, папаша хочет ей лучшей участи, европейской жизни. И не было бы Катрин - чем Анастасия ему не пара? Вполне… вполне…

3
        Анри лежал без сна на широкой кровати под жарким пуховым одеялом и снова и снова прислушивался к своим мыслям и не переставал им удивляться. Никогда прежде он не допускал ничего подобного. Наверное, сказалось длительное воздержание: последнее любовное приключение случилось у него накануне отъезда из Франции, где-то в начале ноября. Да, у него были женщины - этого требовал организм, бороться с ним он не мог и не хотел. Даже в алжирском плену в хибару, где они, скованные одной цепью, ютились с Жоржем Вогулом (именно Жорж, кстати, назвал эту мазанку из навоза хибарой, Анри именовал ее не иначе как шале), приходила бедуинка Мадия и принимала в себя их неистовствующую взаперти молодую мужскую силу. Она никогда не открывала своего лица, но зато не таила под одеждой тело - смуглое крепкое и упругое тело зрелой женщины, имевшей один изъян - правая нога была много короче левой и неестественно вывернута наружу. Поэтому ходила она, кособочась и опираясь на деревянную клюку.
        Мадию за ее уродство проклял Аллах - так считали в деревне все, от мала до велика, и время от времени выказывали ей свое презрение, бросая в ее сторону куски сухого навоза и плюясь. Чаще других это делали мальчишки, и у них была еще одна, своя забава - подбежать сзади к ковыляющей Мадии и пинком вышибить у нее костыль. Мадия падала в пыль, что вызывало у юных сорванцов дружный смех и улюлюканье, сопровождаемое плевками. Полежав какое-то время, Мадия неуклюже поднималась, отряхивалась и, погрозив клюкой маленьким мучителям, продолжала свой путь. До следующей подсечки и падения.
        Однажды ее роняли таким образом несколько раз подряд, пока она не подвернула изуродованную ногу и не осталась лежать в пыли, постанывая от боли. Анри и Жорж как раз несли воду и видели всю картину издевательств. Вмешаться и прогнать мальчишек они не могли - это грозило серьезными последствиями вплоть до жестокого избиения «взбунтовавшихся рабов», - но мальчишки чего-то испугались и сами убежали, и тогда бывшие легионеры поспешили на помощь женщине.
        Они все-таки были наказаны плетьми - за то, что, оставив кожаные ведра с водой на дороге, довели Мадию до ее жилища. Скорее даже донесли - потому что сама она могла только ползти. А через два дня вечером, после восхода луны, она пришла в их шале-хибару, принесла лепешек, козьего сыру, кисть винограда. Но главное - она принесла свое тело, которое предложила им без слов, и они приняли этот бесценный дар и ласкали ее всю ночь по очереди, и она с нежными стонами принимала их ласки, и каждый шептал что-то бессвязно-восторженное на своем родном языке, и все они нисколько не стыдились друг друга…
        Мадия приходила еще много-много раз, а потом помогла им бежать. Раздобыла ключ от кандальных замков, дала в дорогу лепешек, сыру и бурдюк с водой, указала дорогу. Прощаясь, убрала платок с лица, и потрясенным мужчинам открылось прекрасное лицо - чудный овал в обрамлении черных блестящих волос, алый рот, тонкий нос и огромные черные глаза.
        -Пусть вас хранит ваш Бог. А я буду помнить… - И поцеловала каждого в губы. Крепко-крепко.
        …Так вот, были у Анри Дюбуа женщины, и немало. Но всегда впереди и выше всех стояла Катрин. А теперь вдруг рядом с ней, хотя и немного позади, начала вырисовываться эта русская Настя. Анастасия. Это удивляло, немного пугало и в то же время ощутимо притягивало Анри. Он вновь почувствовал себя подростком, с замиранием сердца подсматривавшим, как переодевается ко сну молоденькая горничная Коринна. Он нередко для возбуждения вспоминал те эпизоды ранней юности.
        В первый раз Анри увидел эту соблазнительную картину, забравшись на старую грушу, росшую перед окном Коринниной каморки на втором этаже двухэтажного отцовского дома. В комнате горела одна свеча, и в ее зыбком и неровном свете горничная раздевалась, не спеша и обстоятельно, напевая шутливую деревенскую песенку (Анри помнил ее до сих пор):
        Гастон, парнишка озорной,
        Ну что ты делаешь со мной?
        Зачем ты дверь закрыл?..
        Она сняла и аккуратно повесила на крючок на стене белый передник, ловко расстегнула сверху вниз ряд мелких пуговичек на платье и спустила его с плеч и дальше с бедер (при виде их Анри судорожно сглотнул внезапно набежавшую слюну).
        …Зачем помог мне юбку снять
        И голой уложил в кровать —
        Что ты на мне забыл?
        Раскрытое по случаю теплого вечера окно позволяло слышать ее нежный голосок и видеть в профиль почти всю акварельно высвеченную в полумраке комнаты стройную фигурку - маленькую грудь с задорно вздернутым соском, впалый живот, а под ним - золотистым бугорком, - словно большой одуванчик под солнцем. То, что было еще ниже, скрывал подоконник, но Анри это не особенно интересовало: достаточно было и представшего его глазам, чтобы сердце заколотилось какими-то рывками, лоб покрылся испариной, и так нестерпимо захотелось потянуться всем телом, что он чуть не свалился с дерева.
        Коринна, видимо, что-то услышала - она прекратила петь, высунулась в окно (ее левая грудь очутилась так близко от лица Анри - казалось, вытяни губы и сможешь ее поцеловать), но, наверное, густая листва хорошо скрывала юного вуайера - девушка покачала головой, хихикнула и дунула на свечку. Комната погрузилась в темноту.
        На следующий вечер он прокрался в каморку Коринны как раз перед ее приходом и спрятался за длинной раздвижной занавесью, заменявшей гардероб. Анри зарылся в висевшую там какую-то женскую одежду, оставив для глаз достаточно широкую щель, чтобы не пропустить ничего интересного.
        Коринна появилась через несколько минут. Заперла дверь на задвижку, поставила свечку на маленький столик, выглянула в окно и задернула легкую занавеску (Анри порадовался, что сменил место наблюдения) и так же, как вчера, стала медленно и обстоятельно раздеваться.
        Ей, пожалуй, очень нравилось свое обнаженное тело. Она внимательно разглядывала себя, поворачиваясь так и сяк перед свечой, оглаживая грудь, живот, бедра. Повернувшись спиной к окну, чуть наклонилась и, запустив пальцы в золотистые завитки под животом, начала массировать - вниз-вверх… вниз-вверх… На ее хорошеньком личике отразилось наслаждение, и она легонько застонала.
        Анри громко (так ему показалось) сглотнул, рука его непроизвольно дернулась вниз, туда, где появилось и быстро нарастало тягучее обжигающее напряжение. Он даже переступил ногами, как нетерпеливый конь, и, видимо, что-то потянул, потому что занавесь внезапно оборвалась, открыв неяркому свету незадачливого юнца. Коринна вскрикнула от испуга, а может, неожиданности, но, увидев покрытое испариной закаменевшее лицо юноши, рассмеялась.
        -Молодой шевалье захотел развлечься?
        Ничуть не стесняясь своей наготы, она подошла к нему близко-близко, заглянула глаза в глаза - в ее широко расставленных, больших, искорками плясал смех, - и Анри почувствовал, как маленькие пальчики пробежали по твердой выпуклости на его штанах.
        -Ого! Да мы совсем готовы, - сказала она с улыбкой, и взгляд ее изменился - в нем проснулось жадное желание.
        Все время, пока Коринна освобождала его от одежды, Анри стоял как соляной столб и очнулся, только когда она прижалась к нему всем телом и, не размыкая объятий, стала отступать к раскрытой постели. Он боялся оступиться и упасть, поэтому обхватил ее левой рукой под острые лопатки, а правой прижимал и прижимал упругие небольшие ягодицы, ощущая, как она ловит его набухшую плоть своим мягким лоном, и теряя от этого остатки способности что-либо думать.
        Они все-таки соединились, едва успев добраться до кровати. Коринна поймала его, приняла в себя и с тоненьким всхлипом опрокинулась на спину, крепко охватив его бедра ногами…
        До своей комнаты он добрался только с рассветом, весь мокрый и на подламывающихся ногах. Коринна казалась ненасытной, а у него, естественно, не было никакого опыта. Поначалу он вообще не знал, что делать, и неуклюже ворочался, пока она деликатно (как он был ей благодарен за эту деликатность!) не направила его движения, и тут он кончил. От разочарования и обиды на самого себя у Анри брызнули слезы, он рванулся прочь, но Коринна удержала. «Успокойся, мой маленький, - шептала она. - Все будет хорошо. Ты полежи немного, я тебя приласкаю, и мы еще поиграем». Он послушался, и действительно, под ее ласковыми пальчиками через несколько минут снова испытал возбуждение, и на этот раз все получилось гораздо лучше - помогли и подсказки девушки. Откуда у нее взялся такой опыт, он, конечно, не знал, да и не хотел знать - для него было главным соединяться с ней снова и снова, пока хватало сил.
        С этой сумасшедшей ночи они встречались с наступлением темноты, и каждая встреча была такой же сумасшедшей, и остановиться было просто невозможно. И так было до того черного дня, когда Коринна сказала ему, что выходит замуж за сына какого-то гасконского крестьянина-богатея. Анри умолял ее не делать этого, но она потрепала его по волосам и грустно сказала:
        -Ты очень хороший, Анри, но я хочу иметь семью - мужа и троих детей, а ты еще сам ребенок.
        Анри убежал в лес, упал там в высокую траву и, наверное, часа два захлебывался злыми слезами. После чего вернулся домой с твердой уверенностью, что женщинам верить нельзя, что любви они недостойны, и пребывал с этой уверенностью до знакомства со своей кузиной Катрин.

4
        Вслед за Никитой Федоровичем Анри шагнул в парную и едва не упал, когда обжигающий жар ворвался в грудь вместе с вдыхаемым воздухом - хорошо, поддержал вошедший следом старший зять хозяина Алексей. Сразу вспомнилась прокаленная солнцем алжирская пустыня, по которой брели они с Вогулом после побега. Но там были изнуряющие песчаные дюны, а тут - ступенями великанской лестницы - несколько широких деревянных полок, «полков», как назвал их Никита Федорович. В углу, справа от входа, в полумраке играло огненными змейками на прогоревших дровах жерло железной печи, по верху которой в железном корыте громоздились большие округлые камни.
        Уши припекло, и Анри поспешил спрятать их под шапку-треух, которой его снабдили в предбаннике. Он еще удивился, зачем в бане шапка, но теперь понял - зачем.
        -Банька у меня - по-белому, - говорил между тем Никита Федорович, помогая гостю подняться на первый полок. - Это значит: дым от каменки уходит на улицу не через дыру в потолке, а в трубу, и копоти в парной нету. Поэтому вы, голубчик, можете спокойно на полок ложиться - не замажетесь…
        Куда там ложиться! Анри попробовал для начала присесть и тут же подпрыгнул, ругаясь по-французски: ему показалось, что он сел голым задом прямо на раскаленную печку. Зятья Никиты Федоровича не смогли удержаться от смеха, за что тесть незлобиво погрозил им кулаком.
        -Э-э, голубчик, так не годится - не зная броду, соваться в воду. У вашего брата европейского жопки нежные, как у бабы, - могут ненароком и волдыри вскочить. Мы-то, мужики, народ привычный… Ну-ка, Андрейша, - кивнул он младшему зятю, - принеси из предбанника поджопничек, только ополосни его в кадке.
        Андрейша принес белую дощечку, окунул ее в воду, налитую до краев в стоявшую в углу большую бочку, и Анри с облегчением умостился на живительной прохладе мокрого дерева - с краю полка, подальше от жерла печи. К воздуху он уже придышался и теперь с интересом наблюдал, что будет дальше.
        А дальше, по его последующему мнению, началось нечто ужасное.
        Алексей большим ковшом зачерпнул воды и окатил верхний полок. Никита Федорович быстренько поднялся туда и улегся на живот. Андрейша выскочил в предбанник, принес бочонок с пивом, нацедил в тот же ковш и выплеснул пиво на раскаленные камни. Полыхнула волна жаркого хлебного духа, такая горячая и упругая, что Анри буквально смело с полка на пол. АНикита Федорович и зятья только крякнули: хорош-ш-шо-о!
        -А ну, сынки, поддай в четыре руки, - приказал хозяин.
        На лавке под окном стояло деревянное корыто с запаренными вениками. Зятья выхватили по одному в каждую руку, встряхнули так, что горячие брызги осыпали парную, и полезли наверх, к тестю, бело-розовой глыбой горбившемуся на дымящемся полке.
        Анри с замиранием сердца следил, как они усердно охлестывали, потом нежно оглаживали вениками и снова от всей души полосовали гибкими ветками быстро красневшее тело Никиты Федоровича. Ему было страшно подвергнуться такому истязанию, и в то же время в душе нарастало восхищение этим толстоватым русским купцом, который кряхтел и охал под хлесткими ударами и все-таки требовал «поддать жару» еще и еще.
        Когда «экзекуция» закончилась и зятья под руки свели своего «отца родного» вниз, Никита Федорович оттолкнул их и поманил гостя за собой. Они вышли в просторный предбанник, где посреди большого стола возвышался дымящий легким парком самовар, а вокруг него толпились плошки с разными яствами и бутылки с разноцветными напитками. Анри думал, что они сейчас сядут пить и закусывать, чего ему вовсе не хотелось, но хозяин распахнул дверь на улицу и, окутанный густыми клубами пара, вышел на чистый снег.
        Баня стояла на берегу небольшого лесного озерца, которое сейчас, естественно, замерзло и покрылось толстым слоем чистого снега, но в снегу была расчищена дорожка, ведущая к широкой и длинной - метров десять - проруби. Дорожка оканчивалась деревянной лесенкой, уходящей в темную воду, покрытую тонкой корочкой льда.
        Выглядывая из двери предбанника и поеживаясь от приятного холода, текущего вдоль ног с улицы, Анри с тихим ужасом увидел, как Никита Федорович, скользя босыми ногами по наклонной дорожке, сбежал к проруби и бултыхнулся в воду. Во все стороны полетели искристые осколки льдинок, разбежавшиеся волны оплеснули ледяные берега, бледно-зеленая масса, напомнившая виденного однажды кальмара, двинулась под водой к дальнему концу проруби.
        Никита Федорович вынырнул с шумом-плеском, ухнул и поплыл обратно вразмашку, высоко вскидывая руки и молотя по воде ногами. Выбрался по лесенке на лед, помахал руками, несколько раз присел и поспешил к бане, ступая по краю дорожки, где было не так скользко.
        Мимо Анри вывалились на улицу распаренные зятья и один за другим тоже ринулись к проруби.
        -Ух-х, здорово! - широко улыбаясь, произнес Никита Федорович и подмигнул Анри. - Ну, как, гостенек, рискнете али слабо?
        Анри взглянул поверх его еще дымящей паром головы на большущий рубленый дом - главное жилище заимки, - стоявший неподалеку на взгорке, и увидел на балконе второго этажа три женские фигурки в цветных полушубках - сестры Мясниковы в ожидании своей очереди баниться любовались купанием мужчин. Им овладело озорство и мальчишеское желание предстать перед Анастасией не хуже сибиряков.
        -А кто будет меня стегать? - спросил он.
        -Как кто? - удивился Никита Федорович. - Конечно, я.
        -Ну, тогда, как у вас говорят, - была не была?
        -Была не была! - захохотал хозяин и потащил гостя в парную.

5
        Анри опять лежал на широкой деревянной кровати в отведенной ему комнате на втором этаже, утопая в пуховой перине, и наслаждался тишиной и покоем. В большое окно с крестовым переплетом, делившим проем на шесть прямоугольников, закрытых разноцветными стеклами - не витраж, но все-таки приятное глазу разнообразие, - сеяла неяркий свет воцарившаяся на звездном небе круглая луна. Цветные угловатые пятна лежали на светлой портьере, прикрывавшей умывальный уголок при входе, на рукотканых половиках, разбежавшихся от двери по всей комнате, - по ним славно ступать босыми ногами! Было так тихо, что хорошо слышался скрип снега под лапами собак, бегавших по двору, - их выпускали ночью охранять от волков хозяйственный двор с овцами, коровами, лошадьми. Умные стражи понапрасну не лаяли и возни не устраивали.
        И снова Анри не спалось. Его все еще не отпускали впечатления прошедшего дня - они были столь ярки, что даже сейчас, спустя несколько часов, он чувствовал под сердцем острые иголочки удовольствия от их экзотичности. Помнится, такое же радостное чувство он испытал, когда плыл на паруснике через Средиземное море, направляясь к месту службы в Алжир. Из кубрика, где разместился его взвод, он вышел на палубу и увидел огромный багряный шар, стоявший точно на линии, разделяющей море и небо. От борта к солнцу по легкой ряби волн убегала золотая дорога, а над этой дорогой черными полумесяцами взлетали и тут же исчезали в кипени золота, чтобы через мгновение взлететь снова, неугомонные дельфины. Ему тогда захотелось петь и смеяться - просто так, от избытка красоты и радости.
        Анри блаженно потянулся, вспомнив, какими глазами посмотрела на него Анастасия, когда он, прошедший огонь от веников в руках Никиты Федоровича, ледяные воды проруби и медные трубы восторга сибиряков отчаянностью француза, возвращаясь из бани, встретился со всей женской частью семейства, направлявшейся на смену мужчинам. В глазах Насти сияла восхищенная влюбленность; он сразу понял, что она видела его обнаженного, мускулистого, когда, выскочив из парной, он кубарем прокатился по сугробам до проруби, нырнул, поплескался и потом гордо шагал обратно, донельзя довольный собой. С пылу-жару он тогда совершенно забыл о том, что его могут видеть чьи-то нескромные глаза. А когда вспомнил, мысленно махнул рукой: ну и пусть смотрят - ему как мужчине стесняться нечего.
        В предбаннике они выпили по чарке кедровой настойки, вкусом и цветом напоминавшей хорошо выдержанный коньяк, закусили необыкновенно вкусными пирогами с осетровой вязигой, а вернувшись в дом, где на первом этаже, в большом зале, был накрыт стол для обеда, приступили к основательной трапезе, в которой чего только не было - начиная от остро пахнущей соленой черемши и тушеного папоротника с мясом и грибами до кабанятины с черносливом под винным соусом. А до чего была вкусна хрусткая квашеная капуста с белесой от морозности клюквой! А малосольные - это в конце-то зимы! - крепенькие огурчики, а соленые грузди и рыжики под стаканчик водки, такой холодной, что стекло на глазах покрывается налетом изморози… Деревянная миска с белой нельмовой от души наперченной строганиной соседствовала с хрустальной салатницей, полной черной рассыпчатой икры, в которую была попросту воткнута серебряная ложка - ешь не хочу! А уж когда прислуживающий за столом юркий паренек Васятка внес блюдо с горой дымящихся пельменей, от которых сразу же пошел одуряющий запах, и в рот, уже уставший принимать разносолы и вкуснятины, вмиг
набежала вязкая слюна, Никита Федорович поднялся во весь свой немалый рост и взял в руки большой серебряный ковш с двумя ручками. Васятка тут же наполнил его из бочонка желтоватой жидкостью.
        -Господин Легран, - торжественно начал он, - голубчик вы наш, гость дорогой. Мы знаем, что европейцы - народ хлипкий, к морозу и жаре малостойкий, вы же показали себя более чем достойно, а потому я предлагаю выпить с нами самогона-первача и побрататься с сибиряками. Потому этот старинный ковш и зовется братиной. Нас здесь четверо - за каждого по глотку, ну и братский поцелуй в придачу. Как, не побрезгаете? - И протянул ковш через стол.
        -Почту за честь. - Анри встал и принял тяжелую братину, ощутив пальцами резной рисунок по серебру.
        В нос ему ударил аромат разнотравья, в котором совершенно потерялась легкая дымка алкоголя. Анри уже доводилось пробовать русский самогон, и тот ему не понравился своим сивушным амбре. Не вызывал удовольствия и свой, отечественный кальвадос - тоже самогон, только яблочный, который с легкой руки крестьян Кальвадоса гонят теперь по всей Франции. Этот же «первач», как назвал напиток Никита Федорович, прямо-таки колдовски заманивал хлебнуть полным ртом. Хотя Анри предполагал, что крепость его может превзойти все ожидания.
        Тем не менее он хлебнул. И тут же понял, что останавливаться нельзя, иначе на второй и последующие глотки просто не хватит мужества, и довел процедуру до конца - со всеми объятиями и поцелуями. Братаясь с хозяином, Анри почувствовал, что ноги его стали вдруг ватными и подкосились. Никита Федорович, держа гостя аккуратно под мышки, усадил его на стул и почти насильно заставил проглотить несколько горячих пельменей с уксусом.
        -Ничего, ничего, голубчик, сей момент все образуется. Головка прояснится, и слабость уйдет. Это с непривычки, это ненадолго… - приговаривал он, подцепляя вилкой очередной пельмень и отправляя его в рот гостя. Заметив струйку сока, стекшую тому на подбородок, Никита Федорович самолично промокнул ее крахмальной салфеткой.
        Анри уклонялся, бормотал извинения, ему хотелось сползти на пол, стать на четвереньки и хотя бы таким образом добраться до дивана или кровати, чтобы провалиться в спасительный сон, но это, как он понимал краем сознания, ему вряд ли удастся. И не потому, что не пустит хлебосольный хозяин, названый «брат», а просто - не хватит сил.
        Есть ему совершенно не хотелось, но Никита Федорович все твердил «надо, голубчик, надо», все запихивал в него скользкие, но такие вкусные комочки теста с мясом, и Анри вдруг почувствовал: а ведь и верно, в голове яснеет, окружающие лица и предметы теряют расплывчатость и серый налет, становясь с каждой минутой более четкими и вновь обретая нормальные цвета. Вот и руки-ноги стали слушаться почти как прежде, так что Анри в какой-то момент перехватил руку Никиты Федоровича, вынул у него из пальцев вилку и вместо очередного пельменя подцепил на нее истекающей рассолом квашеной капусты и с удовольствием захрумкал белой сочной нарезкой, освежающей рот и, кажется, саму душу.
        Тарелка наваристой стерляжьей ухи, а вернее сказать, юшки, потому что подали почти чистый рыбный бульон, покрытый золотистыми пятнами жира, завершила благое дело отрезвления. Прикончив ее, Анри повеселел, и это сразу же уловили его новые «братья».
        -Наш человек! - с какой-то даже гордостью за гостя, выдержавшего суровые испытания, молвил Никита Федорович, и застолье огласилось дружным мужским смехом.
        Отсмеявшись, Анри почувствовал, что нужно, просто необходимо пойти к себе, иначе он оплошает, заснув прямо за столом, да еще перед возвращением женщин из бани. Поэтому он встал и направился к лестнице на второй этаж, приготовившись настаивать на своем, если его вздумают удерживать. Новоназваные «братья» тоже встали, однако никто гостю не препятствовал - они просто проводили «брата», чтобы он ненароком не оступился.
        Прежде чем раздеться и лечь, Анри подошел к окну и открыл его - хлебнуть свежего воздуха. Из окна открывался прекрасный вид на скальные «перья», на заснеженные языки тайги между ними; ярко-белое, искрящееся под солнцем пространство слепило глаза, вытаивало слезы…
        Анри глянул ниже и… обнаружил на идеально чистом снежном холсте три обнаженные женские фигуры: две на краю проруби - своими формами достойные кисти Рубенса, чьи картины довелось ему лицезреть в Лувре, а третья, выходящая из воды, до восторженной жути напомнила пятнадцатилетнюю Катрин и одновременно - Коринну. Острыми глазами он охватил все подробности - и небольшую изящно очерченную грудь, и необычайно гармоничные линии рисунка тонкой талии, без напряжения переходящей в неширокие бедра и ниже в стройные ноги, и темный от воды треугольник волос между ними. Анри судорожно сглотнул и почувствовал себя тем самым четырнадцатилетним мальчишкой, спрятавшимся на груше под окном служанки. Он мог бы в таких же подробностях полюбоваться на старших сестер, но они его совершенно не интересовали, а за Настей его взгляд следовал вплоть до дверей бани, за которой скрылись купальщицы. Девушка и сзади была безупречно хороша и даже более чувственна.
        И тут как-то разом на него навалилась неимоверная усталость, и он рухнул сразу и на постель и в сон.
        Он проспал, как был, одетый, часа четыре и проснулся в самый раз к ужину, чувствуя себя превосходно. Сходил в туалет - теремок в углу двора, умылся и к столу вышел свеженький, как огурчик. Так сказал, завидев гостя, веселый Никита Федорович.
        Оказывается, после бани и полуденной трапезы спали все. Только встали на час раньше Анри. Видимо, почитая после «братания» гостя за «своего», чувствовали себя свободно и оделись по-домашнему - мужчины в халаты, женщины в капоты. Только Настенька по-прежнему была в платье, но тоже сменила его на более простое, без дорогой отделки. Голубое в белый горошек, в меру декольтированное - вырез прикрывала белая в голубой горошек шемизетка, - оно шло ей чрезвычайно. Анри отметил это с особенным удовольствием, представляя теперь, какова она под платьем. Сам Анри тоже остался в сюртуке, хотя мог облачиться в расшитый турецкими мотивами шлафрок, любезно предложенный - висел на спинке стула в спальне - хозяином.
        За ужином их с Настей, как и в первый раз, усадили рядом. Жених с невестой, усмехнулся про себя Анри. Ему не нравилось такое неприкрытое давление, оно вызывало у него глухой внутренний протест и сопротивление, хотя собственно против девушки он не имел ничего. Даже больше того. Если бы не Катрин, - с грустным сожалением думал Анри, - то и давить на меня было бы не нужно.
        Катрин… Не проходило дня, чтобы Анри не думал о ней. Нет, страстью он уже давно не пылал, но и любовь не угасала. А самым главным было то, что перед его отъездом в Алжир они поклялись быть верными своей любви; он не сомневался, что Катрин стала жертвой известия о его смерти, но в глубине души продолжает его любить, и Анри не мог стать клятвопреступником. В нем очень прочно укоренилось и жило чувство долга, воспитанное традициями дворянской чести, и это чувство тоже питало память о Катрин. На нем, на чувстве долга, успешно сыграл и виконт Лавалье, когда, уже после разговора в Люксембургском саду, давал капитану Дюбуа подробные инструкции. Кстати, эти инструкции позволяли ему натурализоваться в любом удобном месте с тем, чтобы стать резидентом на многие-многие годы. «Любовь разведки не знает границ времени и пространства, - довольно цинично пошутил Лавалье. - Главное достоинство разведчика - высокая потенция. - И, заметив ироническую усмешку Дюбуа, добавил: - К добыванию нужной информации». Породниться с купеческой семьей, ведущей торгово-промышленные операции по всей Сибири, - для разведки
идеальное прикрытие, но… Катрин, Катрин и еще раз Катрин - ее переступить он не мог.
        …Анри стало невыносимо жарко под периной, он потянулся всем телом и даже застонал сквозь стиснутые зубы - до того ему захотелось женской ласки. Перед крепко зажмуренными глазами поплыли цветные пятна, а затем сквозь них неясным рисунком проступило миловидное девичье лицо. Кто это - Коринна?.. Катрин?.. Мадия?.. Да нет, Анастасия, Настя… или как ее называет Никита Федорович?
        -Настенька, - вслух произнес Анри, не открывая глаз. И повторил врастяг, словно пробуя непривычное слово на вкус: - На-асте-ень-ка-а…
        -Я здесь, милый… - прошелестел ветерком ответный нежный шепот, и, прежде чем Анри очнулся от грезы, горячие мягкие губы закрыли его рот, а пушистые волосы упали ему на лицо.
        Глава 19

1
        Мартовским вечером небольшой обоз во главе с Иваном Васильевичем Ваграновым вошел в большое сибирское село Китой. До Иркутска оставалось чуть больше семидесяти верст встречь могучей Ангаре.
        Временами, когда тракт, после городка Усолье-Сибирское, выходил ближе к великой реке, могучесть ее хорошо была видна с крутого берега. Даже крепкие морозы не могли обуздать неукротимый нрав единственной дочери Байкала: большие дымящиеся паром промоины зияли по всей ширине русла. Казалось, огромная хищная птица гналась за убегавшей под снежным пологом добычей, раз за разом пытаясь ее схватить, но снова и снова промахивалась и оставляла на белом рваные следы своих гигантских когтей.
        Вагранов поежился от воображенной картины, усмехнулся над своей впечатлительностью, однако возникшее при виде Ангары тревожное чувство не оставило его, несмотря на самоиронию.
        Остановились, как всегда, на постоялом дворе; их в Китое было два - на «московской» и «иркутской» сторонах села. Вагранов выбрал тот, что был ближе к цели путешествия. Можно было, конечно, над этим посмеяться, но три месяца унылого движения по бесконечному тракту высосали из него все силы, и потому его радовало даже такое наивное - хоть на одну версту! - приближение к концу дороги.
        Отужинав в трактире, Иван Васильевич приготовился было ко сну, как вдруг в дверь осторожно постучали.
        -Войдите, - откликнулся поручик и сел на кровати. Подумалось мельком: кому это он мог понадобиться на ночь глядя?
        Вошел хозяин постоялого двора - высокий объемистый мужчина; потная лысина во всю голову отблеском отразила свет масляной лампы, горевшей на столе; пегая борода торчала врастреп.
        -Ваше благородие, дозвольте обратиться? - поклонился хозяин.
        -Что случилось, Евстратий Кузьмич? - Вагранов успел познакомиться с ним при поселении и уже знал, что тот из потомственных солеваров, сумел подкопить деньжат да и спроворил вторую китойскую гостиницу. Стал старостой села и очень ценил, когда к нему обращались по имени-отчеству.
        -Дозвольте, я присяду? Как-то стоймя навроде бы невместно о деле говорить.
        Вагранов кивнул на стул, но Евстратий Кузьмич покосился на невзрачное деревянное сооруженьице, выдвинул из-под стола массивный табурет и со вздохом облегчения опустился на него, вынудив сиденье недовольно скрипнуть под своим немалым весом.
        -Так в чем же дело?
        -Дело, ваше благородие, навроде бы непростое, - рассудительно начал хозяин. - С одной стороны, што особенного - ну, утоп человек и утоп. Под лед ушел, навроде бы с концом. А вот с другой… поскольку дамочка не нашенская, тоись, навроде бы не расейская, то и заниматься нам ей не с руки…
        -Что, какая-то иностранка утонула? - перебил Иван Васильевич, внезапно ощутив противный холодок пониже сердца. Нет, не случайно он затревожился при виде полыней на Ангаре, ой, не случайно.
        -Да не-е, - досадливо махнул рукой Евстратий Кузьмич. - Утопли, кажись, двое русских, а дамочку спасли. Верней, она сама выкарабкалась, а опосля другой седок отогрел ее и к нам доставил.
        -Вот что, Евстратий Кузьмич, - строго сказал Вагранов, - давай рассказывай все по порядку. А то скачешь с пятого на десятое - ничего не разобрать.
        В конце концов из сумбурного рассказа хозяина сложилась более или менее понятная картина.
        В пароконном возке ехали в Иркутск два человека - пожилой мужчина и молодая женщина. Музыканты. Везли с собой струнный инструмент, на котором играла женщина. При переезде небольшой речушки по намороженному зимнику перед возком проскочил волк. Лошади испугались, рванули в сторону и провалились в промоину, присыпанную снегом. Ямщик, возок с мужчиной и лошади ушли под лед, а женщину спасли. Спутник ее успел вытолкнуть из возка наружу, а тут, на счастье, почти следом шла кибитка. Ее седок оказался весьма проворным и умелым, вытащил тонущую на лед и доставил в Китой, а сам ускакал дальше. Женщина сильно застудилась и уже вторую неделю не встает с постели: сначала жаром полыхала, а теперь от тоски мается. Плачет - очень ей напарника-музыканта жалко, и инструмент ее утонул, что теперь делать - не знает. Евстратий Кузьмич все исправнику обсказал, тот в Иркутск, в полицейское управление, доложил, а оттуда вот уже десять дней никакого ответа.
        -А где эта женщина сейчас? - спросил Иван Васильевич, уже нисколько не сомневаясь, что чудом спасшаяся - та самая Элиза Христиани, которую он встретил на переправе через Волгу и на концерт которой в Самаре с большим трудом прорвался на следующий вечер.
        -Как где? - искренне удивился Евстратий Кузьмич. - У меня, тутока, в десятом нумере. Денег у нее навроде бы нету, утопли вместе с напарником - он был у нее энтим… престарием…
        -Импресарио, - поправил Вагранов, слышавший это итальянское слово на спектакле заезжей труппы в Туле.
        -Вот-вот, - подтвердил хозяин, - имперстарий… Тьфу, язык сломаешь!
        -А чего ты от меня-то хочешь?
        -Дак, ваше благородие, вы - лицо навроде бы близкое новому нашему генералу, мебеля его везете, замолвите тамока словцо - пущай што-то изделают для дамочки иностранной. Помочь человеку - это мы завсегда, но ведь и ей уже невмоготу, и я навроде бы убытки несу.
        -Я могу ее увидеть?
        Ежедневно по многу часов мотаясь в седле, Иван Васильевич частенько возвращался мыслями к встрече с французской виолончелисткой и постепенно в душе его крепло убеждение, что история его отношений с этой милой девушкой не закончена. Он знал, что она после Самары продолжит гастроли в больших городах Урала и Сибири, и надеялся, что судьба вновь сведет их дороги, а там, кто знает, как дело повернется. Он понимал, что надежды эти не имеют под собой даже зыбкого песка, потому как сам видел в Самаре, какие люди складывали к ее ногам богатейшие букеты и подарки - там были и военные, и чиновники, и купцы первой гильдии… А что он такое, кто он такой, чтобы мечтать о жене-француженке, да еще музыкантше (его покоробило это неуклюжее слово, но в русском языке не было равноценного изящному французскому musicienne)? С семнадцати лет рекрутированный в солдаты из многодетной семьи вятского крестьянина, он никогда не думал о семейной жизни. С женщинами у него, в общем, все было в порядке: особым стремлением к их любви он не страдал, а когда возникала потребность, легко находилась молодая вдовушка, без каких-либо
претензий делившая постель с военным человеком. И даже производство в офицеры, давшее тридцатитрехлетнему прапорщику личное дворянство, а при повышении звания до поручика - потомственное, не заронило в него мысль об этом самом потомстве. Зачем им обзаводиться, если жалованье копеечное, едва-едва хватает сводить концы с концами, а имущества в виде дома или, паче того, какого-нибудь именьица, нет и не предвидится? Вон у Николая Николаевича, благодетеля, генерала, своего дома как не было, так и нет - все по казенным мыкается. И жениться решил, только лишь когда губернатором стал и жалованье приличное начал получать. А до того теми же вдовушками обходился: что делать - естество мужское требует!
        И вот, кажется, судьба снова свела его с Элизой. И не просто свела, но и расставила их по-своему, определив девушку жертвою обстоятельств, а ему, Вагранову, явно предложив роль спасителя. То есть дала шанс проявить себя и подняться в глазах Элизы над уровнем простого неказистого поручика, каких в российской армии великое множество…
        На вопрос Вагранова Евстратий Кузьмич похлопал глазами:
        -Ежели вам надобно, ваше благородие… Она уже иной раз навроде бы, и встает. Так што пожалуйте в десятый нумер.
        Они вместе вышли в коридор, скупо освещенный двумя масляными фонарями, повешенными на стены в разных концах, и Евстратий Кузьмич подвел поручика к такой же, как у него, дощатой некрашеной двери со старательно намалеванным чем-то черным, скорее всего углем, номером «10».
        Вагранов отчего-то вдруг заволновался, оглянулся на хозяина (тот покивал бородой - дескать, все правильно) и осторожно постучал.
        -Entrez! [31 - Войдите! (фр.)] - послышался слабый голос, в котором еле-еле узнавался прежний - жизнерадостный и веселый, который поручик впервые услышал в селе Рождествене и который вспоминался ему каждый раз при мысли о мадемуазель Христиани.
        Вагранов переступил порог.

2
        Номер Элизы, а это была именно она, ничем не отличался от ваграновского - такие же стол, стул, табурет, на окне, за которым уже давно было темно, - две занавески в цветочек. И лампа на столе была такая же, и деревянная кровать с лоскутным одеялом. Но здесь под этим одеялом лежала Элиза, и потому номер показался Вагранову убогим и унылым. «Что, не могли найти места получше?» - чуть было не сорвалось с языка, но он сумел вовремя остановиться. Девушка и так лежит здесь только из милости хозяина, условия не хуже, чем у других постояльцев, - за что ж его корить?
        Отросшие кудрявые волосы Элизы разметались по сенной подушке, черты лица потеряли мягкость, пальцы рук, лежавших поверх одеяла, были в движении: левые как будто зажимали струны виолончели, правые двигали воображаемый смычок.
        Глаза девушки были закрыты. Видимо, она не ждала посторонних. Наверное, приняла нас за сиделку, подумал Иван Васильевич и потихоньку кашлянул.
        Реакция Элизы ошеломила его. Она открыла глаза, вскрикнула, села, протянула ему свои худые руки (он их тут же схватил) и быстро-быстро заговорила по-французски - он не понял ни слова, - по впалым щекам покатились крупные слезы.
        Вагранов присел на стул возле кровати и стал гладить ее руки, приговаривая:
        -Все будет хорошо, милая девочка, все будет хорошо… Успокойся, пожалуйста… Paix, s^,^il te plait! - вспомнилось вдруг то же самое по-французски. Он даже не заметил, что стал называть ее на «ты».
        Элиза замолчала, высвободила правую руку и погладила его по усам и небритой щеке.
        -И-ван… я тьебя ждала… Я знала: ты менья найти…
        До него не сразу дошли ее слова, а когда дошли, он просто им не поверил. Чтобы европейская musicienne, утонченная натура, за три с лишним месяца концертов и всеобщего восхищения не забыла мимолетной встречи с каким-то бедным офицериком, пусть и защитившим ее от похотливого бывшего легионера, - да быть того не может! Хотя, конечно, за две недели пребывания на постоялом дворе в сибирской глухомани, да еще трагически лишившись наперсника-импресарио, так можно одичать, что и едва знакомый поручик покажется сказочным принцем на белом коне.
        ИВагранов усилием воли удержался от того, чтобы обнять, прижать к себе одинокое страдающее существо, защитить от любых напастей. Это у них там, в Европах, принцы да королевичи приезжают и за поцелуй получают красавицу, а у нас, у русских, Емеля-дурак или Иванушка из того же сословия сто потов прольют, добывая неизвестно что незнамо где для того лишь, чтобы рассмешить сумасбродку Несмеяну. Конечно, в сказках случаются вещи самые невероятные, но он-то живет в реальном мире и должен трезво оценивать свои шансы. И вольностей не допускать.
        -Ложитесь, мадемуазель Христиани. - Иван Васильевич осторожно взял ее за плечи и опустил на подушку. Она ожидающе смотрела на него огромными запавшими глазами. Он опять погладил ее руки и повернулся к Евстратию Кузьмичу, все это время стоявшему у порога. - Мадемуазель ужинала?
        -Да-да, ваше благородие, - торопливо закивал бородач, - не извольте сумлеваться.
        -Хорошо. Ты иди, Евстратий Кузьмич, а я посижу с мадемуазель. Мы обсудим, как быть дальше, и я тебя извещу.
        Хозяин коротко поклонился и вышел.
        Они остались вдвоем.
        -И-ван, - тихо сказала Элиза, - ты не рад нашей встречье?
        -Что вы! Я очень, очень рад, - заторопился Вагранов. - Я страшно рад, что вы живы!
        -Страшно рад? - Она смешно наморщила носик. - Ты боишься радоваться?
        -Да нет, вы не поняли. У нас так говорят, когда сильно радуются.
        -А я боюсь… радоваться. Я боюсь, что ты уедешь, а я останусь…
        Она сказала это так жалобно, что Вагранов снова схватил ее за руки и, опустив от смущения глаза, торопливо заговорил:
        -Я не оставлю вас, Элиза, вы поедете со мной в Иркутск. У меня две теплых кибитки, вам будет удобно и хорошо. А там, в Иркутске, все решим. Документы новые выправим и с деньгами что-нибудь придумаем. Все поправимо, самое главное - вы живы! Слава богу! А я вас вспоминал и ваш концерт в Самаре…
        Он запнулся, осознав, что говорит не то: виолончель-то утонула, и Элизе, пожалуй, больно слышать о ней. И импресарио погиб - тоже ничего хорошего, а он еще и аккомпанировал ей на фортепьяно. Вагранов отметил тогда его мастерскую игру и от всего сердца пожалел, что не стало хорошего музыканта, - не так уж их и много в России, а в Сибири, вообще, по пальцам можно перечесть.
        Пауза затянулась. Элиза молчала. Иван Васильевич поднял глаза и изумился: она спала! Лицо ее было спокойно, щеки слегка зарумянились, куда-то ушла болезненная острота скул. И дыхание стало беззвучным и глубоким.
        Вагранов сидел не очень удобно, в напряженном наклоне, но ему не хотелось шевелиться - он опасался прервать покой девушки и готов был не двигаться до самого утра.

3
        Вот так же, или почти так, восемь лет назад он сидел у постели подполковника Муравьева, тяжело раненного в атаке на новый замок Шамиля при осаде аула Ахульго, где грозный имам засел с пятью тысячами отборных воинов, своей «личной гвардией». Сам Иван в этой атаке тоже получил две пули, но - обе навылет, потому быстро встал на ноги и помогал, чем мог, лекарям и санитарам. И, конечно, рассказывал любопытным про то дело при Ахульго.
        Осада началась, можно сказать, 12июня 1839года, когда семитысячный отряд русских войск под командованием генерал-лейтенанта Граббе, три недели продиравшийся через горы и непроходимые леса, начал окружение нового и старого Ахульго - двух замков на стометровой высоте почти отвесных утесов, разделенных небольшой, но бурной речкой Ашильты. За полтора относительно мирных года мятежный имам превратил аул в крепость и сделал его своей основной резиденцией. Он основательно укрепил старый замок, главной цитаделью которого была Сургаевская башня, и выстроил новый по всем правилам фортификационного искусства. Мюриды-проповедники провозглашали во всех селениях мятежного края, что Ахульго русские взять не смогут никогда, и эти заявления заметно пополняли ряды сопротивления русским войскам.
        Надо отметить, что тому немало способствовали и сами русские, уничтожая подчистую аулы, поддерживающие Шамиля. Военные склонны были следовать заветам генерала Ермолова, более десяти лет пытавшегося огнем и мечом поставить Кавказ на колени. Ему это не удалось, но его методы нет-нет да и проявлялись то в одной военной экспедиции, то в другой. Вот и экспедиция в Ахульго началась с уничтожения пяти мятежных чеченских селений.
        Разумеется, всех этих политических и государственных тонкостей войны ефрейтор первой роты первого батальона Апшеронского полка Иван Вагранов и знать не знал - много позже кое в чем его просветил Муравьев, но это потом, когда они вместе лежали в госпитале.
        А пока ефрейтор Вагранов в меру усердно исполнял свои обязанности помощника командира отделения. 22и 24июня ходил со своим батальоном в штыковую на Сагрытловский мост: его приказано было взять во что бы то ни стало, чтобы перерезать важный путь снабжения Шамиля. Взять-то взяли, но цену за это заплатили немалую - больше сотни солдат и офицеров убитых и раненых.
        В этом деле участвовал и Николай Муравьев - Иван увидел его и сразу вспомнил тот восьмилетней давности случай в Польше, когда поручик Муравьев защитил его от самодурства юного прапорщика Барятинского. Теперь уже подполковник, он шел в рядах атакующих с полусаблей в правой руке и, указывая ею вперед, подбадривал идущих рядом и следом за ним. Кивер он, видимо, где-то уронил, и его рыжеватые кудри развевал ветер из ущелья.
        Иван перебежал к нему поближе, чтобы в случае чего прийти на помощь, но помощь не потребовалась, а Муравьев его не узнал или просто не заметил. После взятия моста подполковник куда-то исчез.
        В первом штурме Сургаевской башни 29июня ваграновский батальон не участвовал - был в резерве, зато во втором приступе ему досталось по полной выкладке. Башню взяли, но батальон уменьшился на треть.
        Муравьева в бою Иван видел мельком - было не до того: атакующие и защитники слились в огромный орущий, визжащий, стонущий, матерящийся клубок. Стреляли мало - горцы ожесточенно работали кривыми саблями и длинными кинжалами, русские - штыками и тесаками. Клубок катался взад и вперед - по телам убитых и раненых, люди скользили сапогами по окровавленным камням, и кому-то это оскальзывание стоило жизни.
        Иван был весь в крови, но это была чужая кровь: к своему безмерному удивлению, он не получил ни одной царапины.
        Ахульго все никак не удавалось окружить окончательно: хозяева гор знали каждую тропку, каждую расщелинку и доставляли осажденным провизию - может быть, не в достаточном количестве - все-таки прокормить несколько тысяч воинов не так-то просто, - но довольно регулярно. Поэтому надеяться на голод в замке и его добровольную сдачу не приходилось, и русские две недели после взятия Сургаевской башни занимались подтягиванием артиллерии и подготовкой штурмовых лестниц. Преодолеть более ста метров очень крутого утеса и еще взобраться на стены замка - задача архисложная.
        Однако задумываться над этим было некогда, хотя, сидя темными вечерами возле костра, солдаты задавались вопросом - почему Шамиль не уходит, ведь наверняка есть у него потайные ходы - и после жарких споров признавали: гордость ему не позволяет, да и уверенность, что крепость его неприступна.
        Крепость не была неприступной, а вот люди за ее стенами сдаваться не желали, и это яростное их нежелание становилось непреодолимым. В этом Иван убедился 16июля, во время первого штурма нового замка. (Всего их было четыре, прежде чем замок был взят, но Вагранов узнал об этом уже в госпитале.)
        Приступ начался на удивление удачно. После довольно сильного обстрела замка из мортир офицеры, а за ними солдаты стремительно поднялись по приставным лестницам до первых подходящих площадок и выемок в скале. Потом веревками подтянули туда и снова установили лестницы. И снова полезли вверх, до следующих более или менее удобных позиций, которые были намечены заранее по рекогносцировке из старого Ахульго.
        Сверху, со стен, велась прицельная стрельба, но артиллеристы дали из мортир несколько залпов фугасными бомбами, и ружейный огонь почти прекратился, а в стене обнаружились проломы, через которые наружу выскакивали и собирались в тесные группы воины с саблями. Они легко могли бы столкнуть вниз лестницы вместе с атакующими или рубить тех, кто успел подняться, но горцы, видимо, считали это ниже своего достоинства и ждали противника, чтобы сразиться в честном бою. Все они были в черных черкесках с белыми газырями и мохнатых папахах. На поясе у каждого - обязательный большой кинжал.
        Вагранов не был среди самых первых поднявшихся к стенам замка, но не числился и в последних. Когда он спрыгнул с лестницы на камни, бой уже кипел, а прямо перед ним, над телом солдата, лежащего с разрубленным плечом, из которого на белесые камни темными струйками стекала кровь, пританцовывал от нетерпения чернобородый молодой горец в богатой черкеске с серебряными газырями. Начищенные серебряные бляшки на наборном кожаном пояске вспыхивали на солнце веселыми зайчиками. Горец с такой скоростью и ловкостью крутил саблей, что она почти образовывала сияющий круг. Увидев Вагранова, он издал торжествующий вопль, в котором смешались свистящие и шипящие звуки, и легко прыгнул вперед, чтобы не дать русскому возможности действовать штыком. Если бы он допрыгнул, Ивану бы не поздоровилось, но ефрейтор на какие-то доли секунды опередил горца и поймал его на острие еще в воздухе. Не встречая сопротивления, штык прошил живот над наборным ремешком. Вагранов успел заметить, как дико-удивленно расширились глаза убитого человека, и отбросил обмякшее тело в сторону. Разглядывать его было некогда: разметав полы
черкесок, как вороны крылья, налетели еще два чеченца с саблями. Один был в папахе, второй, видимо в пылу сражения, папаху потерял и сверкал на солнце бритой головой.
        Вагранов умелым приемом отбил багинетом первые удары сабель, но тут чеченцы рассредоточились, поставив русского в невероятно тяжелое положение: отбивать нападение с двух почти противоположных сторон, пользуясь лишь малоповоротливым штыком и прикладом, неминуемо значило пасть в конце концов смертью храбрых. Отступив на шаг, Вагранов перехватил выпад левого противника, закрутил багинетом и вышиб саблю из его руки; вследующее мгновение под удар правого подставил приклад ружья (сабля отрубила от него широкую щепу) и, переступив, нанес свой удар, целя прикладом в бритую голову чеченца. Однако тот ловко увернулся в наклоне и, наверное, подсек бы ногу Ивана, но движение его свистнувшего клинка остановила другая сабля, упершаяся острым концом в землю. Звон металла о металл и пронзительный яростный взвизг горца были для Вагранова сигналами неожиданной помощи. Кто именно оказал ему эту неоценимую услугу, смотреть было некогда: чеченцы налетали один за другим, а то и по нескольку сразу. Штык и приклад… штык и приклад… шаг вперед, шаг назад… присел, увернулся… И снова - штык… приклад… штык… приклад… И рядом
слева, чуть впереди, плечо с офицерским эполетом и рука с саблей, работающая как ветряная мельница. А еще - рыжеватый завиток волос из-под кивера и такие же бакенбард и ус - все, что сумел увидеть Иван боковым зрением.
        Штык… приклад… шаг… еще шаг… Сабли, кинжалы, папахи, бритые башки, черкески… Дикие вопли, визги, хрипы… Штык… приклад… штык… приклад…
        И вдруг все остановилось. Отхлынула черная волна черкесок. По ушам ударила внезапная тишина. Впрочем, длилась она всего лишь мгновение: слева от Ивана взметнулась рука с саблей, офицер крикнул «Вперед, русские орлы!», и тут же барабанной дробью рассыпались ружейные и пистолетные выстрелы. Стреляли в основном со стен крепости, и Вагранов увидел, как из вытянутой руки возле локтя взметнулся фонтанчик крови, сабля выпала и повисла на темляке, а сам офицер как-то неловко крутанулся и упал прямо под ноги Ивану.
        И тут Иван узнал подполковника Муравьева.
        …Дальнейшее было в тумане: как он тащил к лестницам обеспамятевшего офицера, как самого ранило в ногу и шею, как, истекая кровью, спускался с Муравьевым на закорках… В самом низу лестницы, когда оставалось с десяток ступенек-перекладин, Иван оступился и, наверное, скатившись по острым камням, погубил бы и спасаемого, и себя, но крепкие руки товарищей-солдат не дали случиться такой несправедливости.
        А когда главнокомандующий Евгений Александрович Головин вручал в госпитале раненым рядовым и унтер-офицерам медали «За взятие штурмом Ахульго» - на георгиевской ленте, с императорским вензелем под короной, - получил почетную награду и Иван Вагранов. Генерал навестил в палате своего любимца Муравьева, и Николай Николаевич просил его похлопотать за Ивана, а именно - за особые заслуги при спасении жизни офицера выправить ему младший офицерский чин - прапорщика. Евгений Александрович обещал и обещание свое выполнил.
        И с той поры находился Вагранов при Муравьеве, не раз показывал в деле и смекалку свою, и храбрость, орденов не заслужил, но в чинах продвигался и к своему сорокалетию уже почти три года был в поручиках.
        Глава 20

1
        Николай Николаевич волновался, как не волновался до того никогда. Даже встречаясь с императором, не говоря уже о министрах, вплоть до канцлера Нессельроде, его явного недоброжелателя. Перед императором он благоговел, монаршее расположение к нему вызывало в душе восторженное умиление и чувство бесконечной благодарности за то, что государь выделил его, обласкал и возвысил. При этом, как ни странно, не боялся «попасть под горячую руку», «оказаться в немилости» или «быть удаленным от двора». Во-первых, потому, что и не был «при дворе»; даже оказавшись неожиданно в положении администратора высшего ранга - генерал-губернатор половины империи, пусть не по населению, но по территории-то уж точно половины, фактически царский наместник, - он, по сути, считал себя не вельможей, а прежде всего слугой царю и Отечеству и соответственно оценивал свои права и обязанности. Во-вторых, стремился служить самозабвенно, «не славы ради, а пользы для», если же доводилось совершать ошибки на каком-либо поприще, то не по злому умыслу, а от чрезмерного обилия дел, и потому он пребывал в полной уверенности, что император
разберется и воздаст по справедливости, хотя бы и по прошествии времени.
        Так он судил, будучи и начальником отделения Черноморской линии, и губернатором тульским, не изменил своего суждения и теперь. Но вот накануне официального взаимного представления с чиновниками, офицерами - ведь он по должности стал главнокомандующим всеми войсками края - и представителями местного общества Муравьев неожиданно для самого себя заволновался так, что даже сердце застучало, и, пройдя каких-то два шага на ватных от слабости ногах, опустился на край дивана в гостиной.
        Екатерина Николаевна и адъютант Вася Муравьев бросились к нему с двух сторон:
        -Николя!..
        -Дядюшка!..
        -Ничего, ничего… - Николай Николаевич отвел их заботливо-тревожные руки и усмехнулся: - Оказывается… я - трус… Я уже столько знаю про всех этих, - он кивнул в сторону приемной залы его губернаторского дома, откуда глухо доносился шум большого собрания людей, - что просто не представляю, как себя вести… Боюсь подать руку недостойному, а то и сорваться…
        -Я знаю, что делать, - сказал Вася. Все-таки он уже имел опыт, послужив адъютантом у прибалтийского генерал-губернатора Евгения Александровича Головина. - Вам, дядюшка, надо взять правую руку на перевязь - она же у вас раненая, - и тогда не надо будет никому подавать.
        -А и верно, - хмыкнул Николай Николаевич. - Светлая у тебя голова, Вася.
        Екатерина Николаевна даже захлопала в ладоши и поцеловала Васю в щечку, вызвав на его лице яркую волну смущения.
        Через минуту была найдена черная атласная лента, и правую руку генерал-губернатора заботливо уложили в повязку. И тут большие напольные часы, оставшиеся от прежнего хозяина дома, Вильгельма Яковлевича Руперта, начали бить десять.
        -Вася, с последним ударом объявляй о выходе. Генерал-губернатор должен быть образцом точности.
        Вася кивнул, считая удары, на девятом выскользнул за дверь (шум в зале мгновенно стих), и на десятом Муравьевы услышали, как он объявил:
        -Его превосходительство генерал-губернатор Восточной Сибири Николай Николаевич Муравьев.
        -СБогом! - Екатерина Николаевна перекрестила мужа и подтолкнула его к распахнутой двери.

2
        Двухсветная зала с высокими потолками, с которых свисали две многосвечовые люстры, с широкими окнами, забранными французскими шторами-маркизами, сейчас подтянутыми до половины высоты, была заполнена вдоль стен достаточно плотно. Слева от входа, на фоне большого, в полный рост, портрета Гавриила Романовича Державина, выстроились военные, жандармы и полицейские чины - группировались по принадлежности, но не по старшинству. Напротив входа и справа - чиновники управлений: Главного, Иркутской губернии и города Иркутска. Тут же - начальники городов и округов Восточной Сибири, те, кто успели добраться до Иркутска к приезду генерал-губернатора.
        Купечество, дума и представители цехов собрались в соседней гостиной.
        В стороне, возле огромного зеркала, одного из многих, сиявших из каждого простенка и тем самым как бы расширявших пространство залы, скучковались молодые люди, приехавшие в Сибирь по призыву Муравьева. Их было немного, всего пять человек. Они выглядели здесь «чужаками», вследствие и своего возмутительно юного возраста, и партикулярного, весьма модного, платья, плохо сочетающегося с парадными мундирами, однако старались держаться непринужденно, что-то оживленно обсуждая и время от времени громко смеясь. Центром их небольшой компании были двое - Бернгард Струве и явно старший по возрасту Андрей Стадлер.
        Мундирная публика косилась на них - кто с любопытством, кто с презрительной усмешкой, кто с явным пренебрежением - и возвращалась к своим насущным вопросам.
        Из конца в конец залы переливались, закручивались мелкими водоворотами негромкие ручейки разговоров.
        -Вчерашняя почта письмецо принесла из Красноярска. Наш новый генерал устроил там разнос за плохое содержание тюремного замка. А у нас в Иркутске он совсем разваливается…
        -У нас много чего разваливается…
        -Мангазеев-то держится гоголем, а внутри, поди-ка, дрожмя дрожит. Дознается генерал о его проделках с казенными остатками…
        -Да-а, многие, уцелевшие от ревизии сенатора Толстого, ныне встревожены…
        -А народишко - в радостях. Наконец-то, говорят, будет у нас хороший правитель…
        -Кто его знает, какой он и для кого будет хорош…
        На стороне военных, в отличие от чиновников, царило штилевое спокойствие. Разумеется, они тоже не молчали, но разговоры их проскальзывали, словно легкая рябь на благодушной гладкости настроения. Да и чего им было волноваться - военных действий не предвидится, а на состояние подведомственных батальонов новый командующий вряд ли скоро обратит внимание. И без того ему есть чем заняться в первую очередь.
        Немного озабоченными выглядели два жандармских офицера в голубых мундирах с аксельбантами; между ними вился чуть слышный шепоток.
        -…Мистер Хилл, как прослышал о Муравьеве, так и забегал, - с характерным польским акцентом говорил франтоватый ротмистр невысокому круглолицему полковнику. - То к одному чиновнику, то к другому… Кстати, из столицы сообщили, к нам из Европы еще один путешественник едет.
        -Кто именно? И почему, Недзвецкий, я узнаю обо всем только сейчас? - недовольная мина исказила лицо полковника.
        -Вы же изволили декабристов навещать… - небрежно ответствовал франт. - А едет к нам некто Остин, соотечественник мистера Хилла.
        -Хорошо. Проследите, но не мешайте.
        -Как положено, господин полковник… - Ротмистр понимающе улыбнулся и подкрутил ус.
        В гостиной, среди купцов и промышленников, шло свое обсуждение, в первую голову - истории с братьями Машаровыми. Сколь быстро ни ехал генерал-губернатор в свой стольный град, а молва о случившемся успела опередить и разбежаться по торгово-промышленному люду. И, конечно, вызвала некоторый переполох.
        -…Ка-ак таежный Наполеон-то, Гаврила Федорович, обмишулился - Бородино да и только…
        Немного посмеялись, осторожно-озабоченно, отлично понимая, что на месте Машарова может оказаться кто угодно.
        -Странный генерал, однако. С ходу по золоту копать зачинает: как найм в артели идет, да сколь платят, да чем кормят… Его ли это дело!
        -Депутации не принимает, от обедов отказывается… Не по-людски…
        -Ох, не по-людски!..
        Часы начали гулко отбивать десятый час.
        -Тс-с-с… - пронеслось по зале и гостиной, сглаживая где рябь, где водовороты разговоров. Мундирный народ зашевелился, выстраиваясь по чинам.
        На девятом ударе из дверей выскользнул молодой адъютант, щелкнул каблуками и с десятым ударом объявил о выходе главного начальника края.
        Генерал вышел быстро и решительно. Одет он был не в парадный, а общеармейский мундир с генеральскими погонами, как бы подчеркивая не праздничный, а сугубо деловой, может быть, даже обыденный характер приема. Правая рука - на перевязи.
        Как и ожидалось, обход он начал с военных, со старшего по званию.
        -Бригадный генерал Щетинин, командир Четвертой бригады Двадцать третьей пехотной дивизии.
        Муравьев наклонил в приветствии голову и сделал рукой на перевязи легкий жест, как бы прося извинения за отсутствие рукопожатия. Генерал ответно кивнул - мол, понял, принял.
        -Вы, Василий Николаевич, в отсутствие генерал-губернатора начальствовали над военным отделом. - Щетинин, подтверждая, щелкнул каблуками. - Подготовьтесь к обстоятельному разговору, я вас вызову. Позже, когда разберусь с остальным. А пока представьте прочих по вашему отделу.
        ИНиколай Николаевич проследовал дальше, уже в сопровождении бригадного генерала.
        И пошло-покатилось. Представление, кивок - шаг далее… представление, кивок - шаг далее… Руки, естественно, никому не подавал.
        Дошла очередь до жандармов.
        -Полковник Горашковский, - щелкнул каблуками и вытянулся старший офицер, но Муравьев только скользнул взглядом по круглому зарумянившемуся лицу и чуть заметно кивнул.
        -Ротмистр Недзвецкий…
        Муравьев неожиданно остановился, с непонятной задумчивостью оглядел ротмистра с ног до головы и негромко сказал:
        -Знавал я в Польскую кампанию одного Недзвецкого. Збигнева. Он командовал полком в корпусе Ромарино.
        -То был мой отец. - Ротмистр подчеркнул свой польский акцент. - Он погиб.
        -Жаль. Хороший был офицер…
        -Он был мятежник.
        -Да, очень жаль. Он был человек чести, - четко проговорил Муравьев и, не дожидаясь ответа, перешел к гражданским чинам.
        Первым стоял временно председательствовавший в Совете Главного управления иркутский гражданский губернатор Андрей Васильевич Пятницкий. Он представился, от волнения сорвавшись и «дав петуха» на слове «губернатор». Под испытующим взглядом Муравьева совсем смешался и нервно усмехнулся. И это взорвало генерал-губернатора. Две-три секунды он не давал гневу вырваться наружу, лицо покрылось красными пятнами, рыжеватые волосы встопорщились на висках, а когда он начал говорить, голос зазвенел от еле сдерживаемого крика:
        -Вы еще смеете усмехаться?! Расплодили воров и негодяев и смеетесь! Наша совместная служба невозможна, сударь, извольте немедленно подать в отставку. Немедленно!
        Пятницкий вздрогнул, хотел что-то сказать, но увидел побелевшие от ярости глаза генерал-губернатора и, рванувшись в сторону, выбежал из зала. Муравьев, даже не проводив его взглядом, пошел далее, заметно в расстроенных чувствах. Он почти не слушал представления чиновников, машинально кивая в ответ, и, лишь обойдя зал и остановившись возле «кружка Струве», вздохнул с явным облегчением и расцвел дружелюбной улыбкой.
        -Рад видеть молодых людей, поспешивших служить на благо Отечества, - сказал он несколько напыщенно, но ответные откровенно радостные улыбки и приветственные слова скрасили невольную пафосность момента. ?Бернгард Васильевич, Андрей Осипович, - Струве и Стадлер дружно кивнули, - побеседуйте в своем кругу о будущем нашего края. В ближайшее время должны прибыть Мазарович, Заборинский, Молчанов. Хотелось бы знать мнение каждого.
        -Будет исполнено, Николай Николаевич!
        Генерал-губернатор прошел в гостиную, принял от городского общества хлеб-соль и тотчас вернулся в залу.
        -Всем благодарствую! - Быстро обвел взглядом присутствующих, наклонил голову и стремительно вышел.
        По толпе прокатился и стих растерянный говорок. Из приемной появился адъютант:
        -Генерал-губернатор приглашает в кабинет управляющих отделениями и столоначальников…

3
        Николай Николаевич, совершенно обессиленный, сидел, отвалившись на спинку оттоманки. Он сразу распорядился поставить ее в кабинете на случай срочной ночной работы. Курчавые волосы слиплись от пота, глаза закрыты. В канделябре на низком столике горели всего три свечи - за окнами было уже совсем темно, - но даже их неяркий свет, казалось, давил на глазные яблоки. Ощущение было такое, словно он только что вышел из тяжелого боя. Подобного тому, в Ахульго. И рука болела, будто только что ранена.
        Николай Николаевич попробовал пошевелить пальцами. Большой и мизинец слушались сносно, а вот три средних поддавались еле-еле. И это после стольких лет тренировки! Вздохнул: а что делать - терпение и труд, терпение и труд…
        Уже полчаса он провел в одиночестве. Екатерина Николаевна с Васей, Флегонт и Лиза покрутились вокруг, достаточно бестолково, пока он не попросил дать ему отдохнуть и собраться с мыслями после заседания.
        Заседания… Как он ненавидел эти, чаще всего бесполезные для конкретного дела, собрания чиновного люда, на которых порой приходилось напрягать всю свою волю, чтобы не дать вырваться истинным чувствам. То ли дело военные советы, где все четко, лаконично: отрапортовал, получил приказ - иди и действуй. А уж если с чиновниками общаться, то самое эффективное - один на один, когда можно и не сдерживаться. Кого-то и по головке погладить, а кого-то и высечь. Пусть фигурально, однако основательно.
        Сегодня тоже надо было бы кое-кому всыпать «горячих», но… И так не совсем хорошо получилось с Пятницким, Катрин уже сделала за это выговор, надо признать, вполне справедливый: можно бы со стариком и помягче. Мнение Николая Николаевича об иркутском гражданском губернаторе, самое доброе поначалу - в министерстве отзывы о нем были весьма и весьма положительные, - стало круто меняться в другую сторону, когда узнал он, проезжая Казань, что приобрел в том краю Андрей Васильевич немалое именьице. Откуда деньги, спрашивается, ежели известно, что нет у человека доходов, кроме жалованья? Но права Катрин, права: не стоило рубить сплеча, надо все разузнать доподлинно. Как и про других рупертовых сподвижников…
        Перед глазами снова всплыло недавнее заседание.
        Он сидит на стуле с высокой прямой спинкой. За длинным столом, обитым зеленым сукном, - главные чиновники Управления.
        -Дараган, - произносит Муравьев, глядя в список, лежащий перед ним.
        Чиновник лет тридцати пяти испуганно вскакивает и молчит, вытаращив на генерал-губернатора круглые от ужаса глаза.
        -Что же вы молчите… - Муравьев заглядывает в бумагу, - …Козьма Яковлевич?
        -А… а ч-что говорить?
        -Вы же числитесь чиновником по особым поручениям. Вот и расскажите о делах, вам вверенных.
        -В к-каком смысле?
        Муравьев пристально всматривается в побелевшее лицо и неожиданно говорит доброжелательно:
        -Да что это вы так испугались?.. Ну, хорошо-хорошо, сядьте. Сядьте и успокойтесь. Вы были доверенным лицом моего предшественника - мы с вами потом побеседуем.
        Дараган, облегченно вздохнув, опускается на стул, достает платок и вытирает взмокший лоб.
        -Тюменцев!
        Поднимается солидный господин с одутловатым красным лицом.
        -Сенатор Толстой плохо вас характеризовал, - морщится Муравьев. - Советую подать прошение об отставке.
        -Я не сделаю этого, - тихо говорит Тюменцев.
        -Что вы сказали?! - Муравьев не верит своим ушам и сверлит мятежника взглядом. Такой дерзости от начальника отделения, пусть даже и члена Совета Главного управления, он не ожидал.
        -Я не подам в отставку, - повторяет Тюменцев, отвечая твердым взглядом на ярость генерал-губернатора. Голос его слегка дрожит. - Сенатору на меня наговорили. А вы - человек новый, никого еще не знаете, в том числе и меня, в деле не проверили. Узнайте, проверьте, тогда и решайте.
        Муравьев вскакивает. Кто-то испуганно втягивает голову в плечи. Муравьев видит это и… опускается на стул. Машет Тюменцеву рукой: садитесь.
        -Проверю. Именно в деле, - все еще напряженно говорит он и выкликает следующего: - Савинский!
        Встает невысокий, довольно молодой чиновник с приятной внешностью. Он, как и Дараган, боится поднять на генерал-губернатора глаза. Муравьев невесело усмехается, но тут же лицо его обретает дружелюбное выражение.
        -Я слышал, Афанасий Степанович, что у вас есть предположения по улучшению состояния соляного стола. Напишите мне докладную записку. Когда сможете?
        Савинский откашливается. Муравьев терпеливо ждет. Наконец, столоначальник сипло выговаривает:
        -Через три дня, ваше превосходительство.
        -Даю вам неделю и - милости прошу. А где Мангазеев? - генерал оглядывает присутствующих. Видит: напряженность спала, все немного расслабились.
        Большой, медвежистый Мангазеев встает, самодовольно улыбаясь. Держится свободно, даже нахально, будто ожидает похвалы.
        -Вот с вами вместе мы служить не будем, - бросает Муравьев, мгновенно суровея лицом.
        …Легко сказать «не будем», а попробуй уволить. Муравьев вздохнул. Мангазеев проходит по Горному ведомству, уволить его можно только через столицу, через министерство финансов, а там сидит старый жук Федор Петрович Вронченко, встретивший в штыки назначение Муравьева в Восточную Сибирь, - поддержки от него ждать бессмысленно. Тем более, что, будучи начальником золотого стола, Мангазеев оказал немалые услуги родственнице шефа корпуса жандармов князя Орлова, совладелице золотопромышленной компании, - а с князем сталкиваться весьма чревато. Опасней, чем с десятком незамиренных джигетов или убыхов. Есть над чем задуматься…

4
        Муравьев не заметил, как задремал. Во сне вдруг увидел, как в извозчичьих санках едут по Иркутску жандармский полковник Горашковский и Мангазеев. Интересно, что их связывает? Ах, да, Орлова и золото. Но почему - на извозчике? Ведь у того и другого свои выезды…
        -Да-а, я полагал, все будет иначе, - говорит Мангазеев. - Думал: уж ежели он это ничтожество Савинского так отметил, то меня и вовсе превознесет. Превознес - дышлом в нос!
        -То ли еще будет, Александр Михайлович, - откликается полковник. - Я слыхал, планы у него разнообразные.
        -Под его бы планы да поширше карманы. Где денег возьмет? Из своего жалованья выделит? Самому бы хватило с молодой-то женой. Кто он без нас? Пшик! Пустое место!
        -Кажется, он думает иначе.
        -А иначе - по рукам-ногам свяжем! Он же, почитай, всех оскорбил! Нас много - он один! Ему ли на сибирского чиновника хвост подымать?
        -А все же, вы бы поосторожней с казенными остатками…
        -Так я же не для себя - для благородных людей стараюсь…
        Неожиданно из-за угла выскакивает всадник, в котором Муравьев с удивлением узнает Ивана Вагранова. Успевает лишь удивиться - он-то откуда взялся?! - как всадник осаживает своего коня прямо перед мордой извозчичьей лошади, та встает на дыбы, санки опрокидываются, а седоки вываливаются в сугроб.
        Сбегается народ, шум, крики. Тут и Катрин, и Вася Муравьев, и Миша Корсаков. Руками размахивают, кричат наперебой:
        -Николя!.. Дядюшка!.. Николай Николаевич!..
        -А при чем тут я? - удивляется Муравьев и… открывает глаза.
        Действительно, кричали где-то в коридоре и явно спешили к нему. Он поднялся навстречу, даже не успев поправить рубашку и застегнуть сюртук. В кабинет вбежали все, кого он только что видел во сне, - и Катрин, и Вася, и Миша, а за ними - вот уж сюрприз! - Иван Васильевич Вагранов, собственной персоной - в сапогах собачьим мехом наружу, в овчинном полушубке, в лисьем малахае…
        В кабинете сразу стало тесно, шумно и весело.
        -Имею честь доложить, ваше превосходительство, - кинул Вагранов руку к малахаю, - обоз доставлен в целости и сохранности и даже с прибытком. - И снял малахай.
        Муравьев, преисполненный радости, что любимый порученец, которого ему так не хватало все последнее время, жив и невредим, сердечно обнял поручика, даже не обратив внимания на смысл доклада, однако последние слова вдруг проявились в сознании и весьма удивили:
        -С каким-таким прибытком?
        -Да вот, - Иван Васильевич отодвинулся, открывая глазам Муравьева миловидную девицу в беличьей шубке и шапке с длинными ушами, - прошу любить и жаловать: Элиза Христиани, иноземная гостья. А это, Элиза, мой начальник и благодетель Николай Николаевич Муравьев.
        Девица слегка присела в реверансе, Муравьев склонил в поклоне голову:
        -Очень, очень приятно. - И выжидательно уставился на своего любимца с невысказанным вопросом: это еще что за птица?
        -Элиза - музыкантша из Франции, виолончелистка, - не замедлил с ответом Иван Васильевич. - Ехала в Иркутск с концертом, да попала в беду: провалилась под лед. Ямщик и импресарио ее утонули, виолончель тоже, а ее вот Бог миловал, да проезжающий один помог.
        Элиза хотела что-то сказать, но Вагранов остановил ее движением руки, а Муравьев растроганно взял девушку за плечи:
        -Какая грустная история, но я рад за вас, мадемуазель. В нашем доме вы найдете самый теплый прием. Будьте гостьей, сколько захотите. Все мы - ваши хорошие друзья, а Екатерина Николаевна станет вам лучшей подругой. Не правда ли, дорогая?
        -Да-да, конечно, - улыбнулась хозяйка. - Нам обеим будет не так одиноко.
        Она тут же отвела соотечественницу в сторону, и они защебетали по-французски.
        -Намучился с обозом-то, Иван Васильевич? - как-то виновато поглядывая на поручика, спросил Муравьев.
        -Да все хорошо, Николай Николаевич, - ухватив этот взгляд и удивившись ему, ответил Вагранов. - А что-нибудь не так?
        -Да, понимаешь, неловко вышло: тут, - Муравьев обвел руками пространство вокруг себя, - всего полно… ну, мебели и прочего… Все из красного дерева, доставлено из Петербурга… В общем, твоя работа получилась как будто впустую, ты уж, брат, извини нас с Екатериной Николаевной…
        -Да что вы, Николай Николаевич, за что же извиняться… Отпишете ее куда-нибудь - в Дворянское собрание или еще куда… - Вагранов чувствовал себя ужасно неловко: он никогда не видел, чтобы генерал извинялся, тем более перед подчиненным. По физиономии одному врезал - было, еще в Абхазии, но чтобы извиняться…
        -Знаете что? - вдруг воскликнул Муравьев. - А не пора ли нам поужинать? Вася, Миша, распорядитесь, а мы вслед за вами.

5
        Николай Николаевич вставал рано, в шестом часу. Вот и сегодня, Катрин еще спала, а он уже, выпив чаю, сидел за работой. Адъютанты, Вагранов и Вася Муравьев, и секретарь Струве нужные бумаги готовили с вечера. Бумаг этих было великое множество, и во всех требовалось участие генерал-губернатора - какую кому и куда направить, какую подписать, а какую завизировать. Это новомодное словечко привез из Петербурга Бернгард Васильевич, подцепив его в министерстве иностранных дел, где начинал свою государственную службу. Николай Николаевич тосковал, читая жалобы, прошения, ходатайства, служебные отчеты и прочее рутинное бумаготворчество. Они были разложены на стопочки по принадлежности, Муравьев брал их по очереди, не пропуская и делая предпочтение только для срочной и столичной почты, и уныло отмечал, как медленно уменьшается их количество. Не то чтобы он уставал от такой работы - уставал, конечно, и голова начинала болеть, успокаиваясь лишь после завтрака в кругу близких, но усталость его не тревожила, привык за военные годы, - угнетала беспросветность последствий его участия во всех этих бумагах. Все они,
за малым исключением, требовали дополнительных расходов казны, то есть решения министерства финансов, и, следовательно, были безнадежными по причине фантастической скаредности министра Вронченко, приумноженной его личной неприязнью к новоиспеченному генерал-губернатору.
        Вспомнив, в который раз, финансового вельможу, Муравьев вздохнул: вот ведь чудо-юдо, сидит на деньгах, как Змей Горыныч на злате-серебре, всех держит на голодном пайке да еще экономии требует. На чем экономить-то, чиновников увольнять? Так их и так в Главном управлении менее шести десятков - и это на край в половину России! Вон судейские рыдают: дел скопилось - невпроворот, разбирать их - рук и голов не хватает, штат увеличить Петербург не позволит, а брать людей за штат - где деньги, чтобы оплатить эту нудную и неблагодарную работу? Хоть из своего жалованья нанимай, недаром сон на это намекал… Муравьев скривился, как от зубной боли, вспомнив свое прежнее скудное существование на армейское жалованье. Теперь, понятно, время другое и чин другой, с соответствующим окладом, который и тратить особо некуда, но ведь не единым днем живем - впереди и поездки по краю («государю похвалялся, что и до Камчатки доберусь»), на лечение в Европе средства потребуются, да и Ришмонов надо будет навестить… Так что ничего не поделаешь - придется по поводу судейских поклониться графу Вронченко: авось и разжалобится
ясновельможный пан.
        Муравьев усмехнулся, вспомнив, что ясновельможным паном его самого величали в Стоклишках крестьяне, более привычные к польскому подобострастию. Стоклишки… Проклятые и мучительные дни и ночи! Как же он ненавидел те хозяйственные заботы, и мог ли тогда, смел ли подумать, что всего лишь через семь лет будет благодарен им, когда тот скулодробительный опыт поможет ему, молодому губернатору, разобраться сначала в сельских проблемах Тульской губернии, а теперь помогает экономно пользоваться финансами здесь, в Восточной Сибири. Верно молвится: что ни творится, все пригодится, если по-умному распорядиться…
        Вот именно - по-умному. Кто бы еще подсказал - где ума занять. А лучше - на кого положиться, кому доверить большие дела, самому со всеми, как ни крути, не справиться - нужны толковые, а главное, верные и исполнительные люди. Такие, как Вагранов, Вася, Миша Корсаков, Струве, Стадлер… Только мало их, мало, очень мало пока! Из столиц не назовешься, им карьера нужна, а тут вакансий - на пальцах можно перечесть. Надо местных искать, а пока от ненужных и вредных избавляться, всеми средствами!..
        Муравьев взглянул на настольные часы: бог мой, три часа одним мигом пролетели! Он позвонил в медный колокольчик, стоявший рядом с часами. В дверях появился Вагранов:
        -Здравия желаю, ваше превосходительство!
        Муравьев поморщился:
        -Сколько раз тебе говорить, Иван Васильевич: не чиниться, когда мы вдвоем.
        -На службе свои порядки, ваше превосходительство.
        Муравьев махнул рукой:
        -Ну ладно… Есть там кто в приемной?
        -Управляющий делами Синюков дожидается.
        -Очень кстати. Пусть войдет.
        Вошел невысокий седовласый чиновник в вицмундире с папкой в руках. Поклонился чуть ли не в пояс. Холоп, холодно кивнув в ответ, подумал Муравьев, холопу доверять нельзя, а держать - в ежовых рукавицах.
        -Что с Мангазеевым, господин Синюков?
        -Ну вы же знаете-с, ваше превосходительство, Мангазеев сам в отставку не подаст.
        -Я вам велел подобрать подходящую причину. - Голос Муравьева стал ледяным.
        -Не могу-с, ваше превосходительство, - подбородок чиновника задрожал, лоб заблестел испариной.
        -Что значит «не могу»? Пусть уйдет по состоянию здоровья.
        -Мангазеев здоров как бык, всех переживет…
        -Наверняка есть за что зацепиться… Запомните, господин Синюков: какова бы ни была форма увольнения людей, подобных Мангазееву, отставки эти справедливы и необходимы. Прошлое время уже не вернется…
        На лицо Синюкова набежала тень. Набежала и растворилась в угодливой улыбочке:
        -Есть одна зацепочка, ваше превосходительство… - Синюков оглянулся на закрытую дверь. - Позвольте приблизиться?
        Муравьев жестом указал на один из двух стульев для посетителей. Синюков подошел и опустился на краешек.
        -Что за конфиденция? - недовольно сказал генерал. - Давайте вашу зацепочку.
        -Впрочем, может, это и не зацепочка вовсе, - явно напуганный тоном генерала, забормотал управляющий делами, но, заметив, что Муравьев терпеливо ждет, решился: - Это по части морали и нравственности-с… Подойдет-с?
        -Безнравственность государственного служащего наказуема немедленным увольнением. Власть должна быть безупречна, - строго-наставительно сказал Муравьев. - Вам-то, по долгу службы, об этом знать положено. - И, помолчав, небрежно поинтересовался: - Ну, так что там у Мангазеева?
        -Пристрастие к малолетним-с…
        -К девочкам? - поднял брови генерал-губернатор.
        -Смею доложить: не только-с, - выпалил Синюков и тут же стушевался под пронзительным взглядом главного начальника края.
        -Ты в этом уверен?! - Муравьев даже не заметил, что перешел на «ты». - Это можно доказать?! Давай-давай, выкладывай все что знаешь.
        От этого генеральского «ты» никогда не служившему в армии Синюкову вдруг захотелось встать и вытянуться «во фрунт». Он поежился, представив на мгновение, как, должно быть, боялись генерала подчиненные солдаты и офицеры, а в следующее мгновение ужаснулся, осознав, что о нем скажут в обществе, если узнают, как он ни за понюх табаку сдал своего почти приятеля, который ну совершенно ничего не сделал ему плохого. И сдал-то не из боязни потерять теплое местечко, хотя присутствовала и эта немаловажная для бедной вакансиями Сибири причина - нет, главным побудителем явилось непреодолимое желание выслужиться перед начальством, желание, как он предполагал, свойственное любому чиновнику, особенно невысокого ранга. И ведь знал, знал, что не получит в награду никакого повышения, что умолчание о «грешке» Мангазеева не грозило ему ничем, а вот надо же - словно кто за язык потянул…
        Муравьев, прищурившись, наблюдал за его смятением и на удивление долго ждал продолжения.
        -Ваше превосходительство, - выдавил, наконец, Синюков, - доказать можно, есть человек, знающий доподлинно, но я просил бы не упоминать в связи с этим моего имени…
        -Вот как? - усмехнулся Муравьев, встал из-за стола и прошелся по кабинету, разминая затекшие от долгого сидения члены. Синюков следил за ним, поворачивая голову, - как подсолнух за солнцем; Муравьев налюбовался на них в Стоклишках. Наконец, он остановился перед чиновником и посмотрел сверху вниз. - Что ж, просьба невелика… Сделаем так. Вы, Синюков, организуете поручику Вагранову встречу с этим человеком, а потом вместе с поручиком составите письмо в Петербург с обоснованием отставки Мангазеева. Все ясно?
        -Ясно! - вскочил Синюков.
        -Идите. Да смотрите, сами не проболтайтесь.
        Синюков в низком поклоне пропятился к дверям и вышел из кабинета, едва не столкнувшись с входящим Ваграновым.
        -Я слышал задание, ваше превосходительство, - предупредил тот поручение генерала. - Екатерина Николаевна зовет к завтраку.
        -Пойдем, Иван Васильевич. Действительно, пора перекусить. Виолончель для Элизы нашли?
        Они вышли из кабинета и направились в столовую, которая находилась на первом этаже.
        -Нашли, Николай Николаевич. Правда, много хуже той, что у нее была, однако мадемуазель Христиани довольна. Уже начала готовиться к концерту.
        -То-то будет радости нашим доморощенным меломанам! А что с моей просьбой?
        -О декабристах? Выяснил: местное общество боится им оказывать внимание. Живут отверженно, только лишь детям разрешено учиться в гимназиях. УВолконских сын в последнем классе. Кстати, семья Волконских два года как получила возможность переехать в Иркутск, дом у них с усадьбой напротив Спасо-Преображенской церкви, двухэтажный, с эркерами, они его с великим бережением перевезли из деревни Урика, где жили на поселении восемь лет. Дом этот весь резьбой изукрашен, даже столбы ворот - и те в узорных кокошниках. Строил его купец Кузнецов Евфимий Андреевич, вы его знаете - потомственный почетный гражданин, статский советник. - Муравьев кивнул, подтверждая. - Вот только не знаю, специально для Волконских или уступил им готовый. АТрубецкие… Сам живет вдали, в деревушке Оёке, на север верст шестьдесят, а супруга и пятеро детей здесь, в Иркутске, так он на каждое посещение семьи испрашивает разрешения у жандарма Горашковского.
        -Бедная Россия! - покачал головой Муравьев и продолжил, все более распаляясь: - Именитейшие люди, герои войн с Наполеоном, вынуждены покорно склонять голову. И перед кем?! Перед каким-то жандармским полковником! Неужели не ясно? Заблуждения молодости они уже давно искупили и дальнейшее отторжение их от служения обществу не на пользу ни государю, ни Отечеству… - И уже на пороге столовой Муравьев вдруг остановился и хитро посмотрел на Вагранова. - Так, говоришь, отверженные? А мы к ним с визитом. Завтра у нас что - воскресенье? Вот завтра же и нагрянем, с Екатериной Николаевной! Ты только предупреди…
        Глава 21

1
        Впервые за много дней пешего хода Степан и Гринька ехали в розвальнях. Пегая лошадка неторопливо трусила по наезженному тракту, не обращая внимания ни на обгоняющие ее лихие тройки, ни на встречных-поперечных. Возница, дедок из села Жудо-Елани, подрядился за серебряный рубль доставить путеходцев через Шеберту до Южного Кадуя, а дальше, на Тулун, надо было искать нового подрядчика либо, на худой конец, идти на своих двоих.
        Впрочем, через пару часов полунеподвижной дремы на мягком сене под скрипучий перетоп копыт, когда легкий по первости морозец начал ощутимо залезать под шубейки, а щеки и носы требовалось растирать все чаще, пеший ход уже не казался столь худым. Слава Господу, погода была безметельная, и до Шеберты путники добрались как раз к обеду. Отогрелись на постоялом дворе, перекусили, почаевничали и той же трусцой двинулись к Кадую.
        Возница всю дорогу разматывал бесконечную нитку бессловесной песни - Степан несколько раз пытался его разговорить, но - без толку. Гриньку же после Каргополья словно подменили: из веселого, балагуристого любознатца - до всего ему было дело, все новое хотелось если не потрогать, то поглядеть - едва ли не в одночасье обратился парень в молчаливого угрюмца. И одночасье это случилось сразу по окончании чтения приговора над Танюхой Телегиной.
        Степан тогда конечно же не оставил сына одного дожидаться суда над девкой - пошел вместе с ним в Шадринск, куда исправник увез несчастную, проведя быстрое расследование. Слишком быстрое, по мнению Степана: никто даже не поинтересовался, почему, если купец приставал к девушке и порвал на ней рубаху, почему нож оказался у него в спине. Суд был столь же скор, но милосерден: учел, что обвиняемая защищала свою честь, и дал ей всего семь лет каторги на Нерчинских рудниках с последующим поселением в том же краю. А тут вскорости, не прошло и двух дней, случился этап каторжный, к нему Танюху и приклепали вместе с еще двумя такими же злосчастными.
        Целый день, с синего рассвета до серых сумерек, Гринька, а с ним и Степан, шли с этапом. Парень все порывался поговорить с Татьяной, охрана его отгоняла, а девушка была настолько погружена в себя, в свои горестные мысли, что ни на что вокруг не обращала внимания. И только когда этап остановился на ночлег в укрытой кустарниками и мелколесьем ложбине, и каторжане начали раскладывать костры, Степану удалось оттащить сына обратно к дороге.
        -Гриня, опомнись! Танюхе ты ничем уже не подмогнешь, только душу разбередишь, а нам тож где-то ночевать надобно…
        -Свой костер разведем, - угрюмо сказал Гринька. - Чай, не впервой.
        -Да костер-то ладно, а дале - что? Так и будем, значитца, обочь этапа плестись?
        -А куды спешить-то? Мы - мастеровые вольные…
        -Дак ить жить на чтой-то надо, деньгу каку-нито зарабатывать. Воля, она задарма не дается.
        -Так будем зарабатывать! Мало ль сел-деревень по дороге!
        -Мало, Гриня, мало. И чем дале в Сибирь, тем будет хужее. Потому как насельников меньше. Что крупнее села, чем в наших расейских краях, - это да, но зато их на сотню верст - раз-два и обчелся. А у нас - глянешь окрест: там дымки, там дымки…
        -Ну, ладно, тятя. Что ты-то предлагаешь?
        Степан обрадовался: наконец-то сын разумно заговорил.
        -А я, сынок, предлагаю самое, значитца, простое. Ну, энту ночь нам от этапа удаляться не резон: волки могут пошаливать. У своего костерка, значитца, перекантуемся, хотя поспать навряд ли доведется: шубейки-то наши на рыбьем меху. Ну да ладно, живы будем - не помрем. А наутро - пошустрим, значитца, вперед, кто нагонит - до жилья напросимся…
        Пока разговоры разговаривали, в перелеске сушняку поднабрали, костер запалили - за десяток шагов от дороги да за полсотни от этапного лагеря.
        -Мне без Танюхи, тятя, жизни не будет…
        -А что - Танюха? Ей семь лет бедовать - за енто времечко мы всю Сибирь перешерстим, а ее найдем. А отпустят ее на поселение - тут вы и сладитесь. Избу поставим и заживем! Ну как, ладно я предлагаю?
        Гринька чуть улыбнулся, уголками губ:
        -Ладно, тятя. Только я утром Танюхе кликну, что найду ее.
        -Кликнешь, сынок, кликнешь. А она, коли судьба твоя, - откликнется.
        Откликнулась Танюха. До того ни разу на зов парня головы не повернувшая, этим утром словно очнулась от морока. Услышала его голос - Гринька просил конвойного позвать девку, чтобы попрощаться, а тот ругался и отмахивался так, что Гринька тоже начал ругаться, - поспешила к незримой границе лагеря, замахала руками: «Я тут! Я тут!» Конвойные схватили ее, она дернулась пару раз и затихла, почти повиснув в их крепких руках, и только смотрела, уже молча, на чубатого почти незнакомого парня, кричавшего ей:
        -Таня, я найду тебя! Слышишь? Найду! Ты только держись, Танюха!
        Она вспомнила, что он был в зале суда, что неотступно шел с этапом от самого Шадринска и все хотел ей что-то сказать, а она была как в густом-густом тумане, и ей было безразлично, что вокруг творится и говорится. А вот теперь вдруг до ужаса захотелось жить и любить - жить с этим рыжим парнем, любить его, рожать ему детей. Давясь слезами, она вскинула голову и закричала в ответ:
        -Найди меня, Гриня! Я буду ждать! Найди-и…
        Конвойные поволокли ее обратно к кострам. Гринька рванулся, конвойный, с которым он ругался, замахнулся прикладом - парень перехватил ружье за цевье и так посмотрел глаза в глаза, что служивый отвернулся и хрипло сказал:
        -Не доводи до греха. Не положено! Право имею стрельнуть, а то и штыком…
        Степан торопливо оттащил сына к дороге. Гринька отступал пятясь, взмахивал высоко поднятой рукой, ловил ответные Танюхины знаки - она, и верно, подняла обе руки, подержала немного и уронила. Степан издалека перекрестил весь этап, а сын снял шапку, поклонился в пояс, отвернулся, нахлобучил малахай на рыжую голову и пошел размашисто впереди отца, уже не оглядываясь.
        Денек все же выдался славный. Легкий морозец после горячих щей да чая с бубликом не казался уже таким забористым. По обе стороны тракта в сияющих под солнцем снежных уборах красовалась тайга - Гринька помалкивал, а Степан громко, от души, радовался лепоте природной.
        -Гли-ко, сына, - говорил, показывая на очередное чудо, - не елка, а красна девица в шубейке заячьей. И шапчонка на ей, значитца, така же… А вон пень - вылитый леший-лесовик… Ух ты-ы!..
        -Спросить хочу тебя, тять, - перебил сын отцовы излияния, и Степан смолк, будто рот себе заткнул. - Давно собирался, да все как-то недосуг было. Скажи, за каким-таким счастьем мы в Сибирь потащились? Почто дома не сиделось?
        Степан поглядел влево, посмотрел вправо, покрутил головой, почесал затылок под малахаем:
        -Честно скажу, сына: и сам не знаю. Как нашему губернатору, значитца, выпало ехать на край света, так у меня внутре зашелудонило: что ж ты, старый хрен, вольный мастеровой, волей своей не распорядишься? Другие бы и рады на край света пойтить, поглядеть, докуль Расея-матушка крыла свои раскинула, ан из крепости-то не вырваться. А у меня - пачпорт вольной, иди куда хошь. Вот мы и пошли…
        -А губернатор тут при чем?
        -Пондравился он мне делами своими полезными в Туле, значитца, думаю, в Сибири-то их во сто крат будет поболе. Можа, и на нашу долю что-то падет. ВТуле было неплохо, однако понимашь, сына, скушно - кажинный день одно и то же. Душа разности просит, чтобы, значитца, интерес был. С интересом-то и в голове яснее, и рукам ловчее работается…
        -А я думал, тятя, ты меня от солдатчины увел…
        -От нее, сына, не уйдешь, не уведешь. Да только мы - коробовские, с Иваном Сусаниным односельцы, а царь тогдашний, в благодарность за спасение свое от поляков, освободил коробовских на веки вечные от всех повинностей и от той же солдатчины, значитца. Так что, не боись, Гриня, у нас на энто дело бумага имеется!
        С перезвоном бубенцов, с ямщицким посвистом их розвальни обогнала тройка - вороной жеребец-коренник и две гнедые кобылки в пристяжных, ямщик в красной шапке и красном кушаке, перетянувшем черный тулупчик, - знак для станционных смотрителей: лошадей давать в первую очередь. За теплой, простеганной войлоком кибиткой проскакали два верховых с ружьями за спиной - охрана.
        -Видать, важная птица, - подал голос Гринька. - Уж не сам ли генерал-губернатор?
        -Вряд ли, - философически отозвался отец. - Генералу охрана поболе положена.
        -Да от кого ему охраняться-то? Кому он может спонадобиться? Царь вона - помнишь, в Туле сказывали? - один по столице прогуливается, безо всякой такой охраны, а тут - всего-то! - генерал…
        -Не скажи-и… Царя народ, значитца, любит и почитает, а генералов… - Степан вздохнул. - Их пущай солдаты любят, им по уставу положено. А что касаемо охраны - так тот же Гришаня Вогул порку ему ни в жисть не простит: не зазря же он тож в Сибирь подался.
        -Не говори мне, тятя, про Вогула. Встрену на узкой дорожке - убью! - мрачно заявил Гринька. - Это ведь он купца того порешил и Танюху подставил - больше некому. Жаль, не сразу я додумался, не то бы…
        Гринька не договорил, а Степан не стал спрашивать - и так было ясно. Только подумал: и хорошо, что не сразу, а то неизвестно еще, чем бы дело кончилось. Вогул - не пьянь купеческая, а солдат первостатейный, много чему обученный, Гринька кто перед ним - увалень доморощенный. Силушкой, и правда, не обиженный, однако пустая сила перед хитрым умением не значит ничего. Вогул, конечно, парня не убил бы, любит он его, как брата младшего, но покалечить мог. А, вообще-то, черт его знает, все меняется. Степан знал Вогула с той поры, когда тот еще голоштанным мальцом частенько улепетывал от отцовского ремня по пыльной улочке уездного Ефремова, - мещанские дворы бывшего военного фельдшера Афанасия Вогула и столяра-краснодеревщика Гаврилы Шлыка располагались рядышком на высоком берегу Красивой Мечи; хозяева соседствовали дружно и все праздники отмечали совместно. Афанасий был на два года младше Гаврилы, но женился поздно, когда по ранению был отчислен из армии, а потому сын его Григорий отстал от Степана аж на одиннадцать лет, первой-то у Вогулов родилась дочка Лизавета, как раз на тот день, когда Степке
исполнилось пять годочков. И, понятное дело, как она подросла да в стать вошла, начал Степан на нее заглядываться, а она на него, и все бы вышло ладом, однако судьба-злодейка распорядилась по-своему: Гаврила, давненько живший вдовцом, слюбился с тульской вдовушкой и перебрался в губернский город, а Лизавету покалечил бык, сорвавшийся с привязи, да так покалечил, что о замужестве ей пришлось забыть - кому нужна сухорукая да хромоногая жена? Степан рванулся было к Лизавете своей, да отец встал поперек, пригрозил оставить без куска хлеба, а из Степана какой еще был работник - вот он и смирился. Женил его Гаврила на милой и славной Арине, племяннице жены своей новой, нагрузил работой столярной, а тут и Гринька родился - так жизнь и побежала…
        -Не был Гришаня таким злым, - вздохнул Степан. - Николи не был. Мальчонкой озорничал, однако добрый был, жалостный. Опосля порки это, значитца… будто бы черт в него вселился, - и невидяще уставился на неспешно проплывающие мимо и назад ели и пихты, бессильно опустившие под тяжестью снега свои мохнатые лапы.

2
        Нет, не напрасно в народе говорят: помянешь черта, а он тут как тут.
        Знать не знали Степан и Гринька, что в трех верстах впереди обогнавшая их тройка была остановлена вылетевшими из-за поворота всадниками в овчинных полушубках и малахаях с ружьями наперевес. Охранники и опомниться не успели, как были сброшены на землю и повязаны. Ямщика обыскали на предмет оружия, ничего не нашли и оставили при лошадях. Главарь нападавших, высокий черноусый мужик с пистолетом в руке, распахнул дверцу кибитки - оттуда легким облаком выпахнуло тепло, - скомандовал:
        -Все, кто есть, выходи!
        Кто-то большой, грузный тяжело заворочался в полумраке, так, что кибитка заходила ходуном, хрипло рыкнул ядреным матом, и в проеме дверцы, весь его заполнив, появилась тяжелая фигура ездока. Черноусый усмехнулся: медвежьи шуба, шапка и унты да в придачу черная с проседью борода до глаз, зло блеснувших из-под нависших бровей, - все придавало сходство с матерым медведем. Но усмешка главаря получилась невеселая.
        -Что, опять не тот? - спросил его подошедший товарищ.
        -Не тот, - мотнул головой черноусый. - Ты кто? - спросил он «медведя».
        «Медведь» перво-наперво огляделся, видимо, оценил расклад сил и неторопливо ответил:
        -Гаврила Федорович Машаров, слыхал о таком?
        -Доводилось, - кивнул черноусый. - А чевой-то тебя сюда из твоего округа занесло? Никак в Иркутск поспешаешь?
        -ВИркутск. Можа, новый генерал-губернатор с промышленным народом замыслит встренуться…
        -Значит, он уже проехал? Как же я просчитался! - расстроился черноусый.
        -А ты, что ль, на генерала охотишься? - с любопытством спросил Гаврила. Черноусый не ответил. - Да я не выдам, ты не сумлевайся…
        -А чего мне сомневаться? - усмехнулся черноусый. - Шлепну тебя и вся недолга…
        -А чего меня шлепать? Мы с тобой по одной половичке ходим. У меня к генералу свой счетец - ой, какой! Тебе и грабить меня ни к чему - я те денег и сам дам, сколь понадобится на это святое дело. И людишки у меня по всей Сибири имеются. Назовешься - и помочь любую окажут, я им всем наказ дам. Ну, по рукам, чё ли? Как будешь называться? Заметь, я не спрашиваю, как твое имя, а - как назовешься.
        -Назовусь Вогулом. - Ударили по рукам. - Но смотри, промышленник, ежели что не так, - под землей достану.
        -К тебе это так же относится, - хохотнул Гаврила. - У меня братовья есть - Федька и Виссарион, они за меня кому хошь яйца оторвут.
        -Добро! - засмеялся Вогул. - А теперь расскажи, как твоих людишек находить и чем они помочь могут.
        -Ну, для начала пущай твои… подельники моих повязанных ослобонят, - сказал Гаврила. - А то ить, бедолаги, поди-ка, уже ознобились.
        Вогул кивнул помощнику на связанных охранников, и тот занялся приведением их в порядок. А сами новые «соратники» отошли в сторонку и обговорили все возможные для предстоящей охоты случаи. Ну, конечно, не все - на то они и случаи, чтобы возникать неожиданно, однако самое важное постарались учесть.
        Глава 22

1
        Князь Сергей Григорьевич Волконский, вернее, бывший князь, поскольку был лишен дворянства еще в июле 1826года, следовательно, без малого двадцать два года назад, стоя перед зеркалом в прихожей, занимался совершенно не княжеским делом, а именно - подстригал свою окладистую седую бороду, когда в дверь внезапно позвонили. Волконские в этот утренний час никого к себе не ждали - не потому, что для визитов время было слишком раннее, а потому, что к ним с визитами вообще редко захаживали. Только из своих, декабристов, - кто по разрешению жандармского полковника Горашковского приедет в Иркутск на лечение или еще по какой неотложной надобности. Первым делом, конечно, Сергей Петрович Трубецкой, которому уже три года как высочайше дозволено регулярно навещать свое многочисленное семейство. Но Сергей Петрович то и дело нарушает предписание жандармского управления: куда как чаще, чем раз в месяц, бывает в домике на Арсенальной, где обретается Екатерина Ивановна с детьми. Рискует - вне всякого сомнения: во власти Горашковского вообще запретить свидания на неопределенный срок, - однако любовь, она жандармам не
подчиняется. АСергей Петрович любит свою ненаглядную Катеньку, как двадцатилетний: Сонечке, вон, четыре годика, отцу ее все пятьдесят восемь, матушке почти пятьдесят, а, того гляди, еще кого-нибудь сообразят.
        Из Усть-Куды, что на берегу Ангары, верст десять от Урика, где после отъезда Волконских остался Панов Николай Алексеевич, все чаще наведывается в Иркутск Петр Александрович Муханов; оттуда же наезжает Александр Викторович Поджио. Вернее, наезжал, вместе с братом Иосифом, да случилась беда: приехали братья к Волконским на Рождество Христово в этом году, а Иосиф хлебнул водки не в то горло и помер. Александр похоронил брата на Иерусалимском, главном городском кладбище и больше в Иркутске не появлялся. То ли горюет, то ли обиделся на что-то.
        А из местного общества почти никто к Волконским не заглядывал: опасались обвинения в связях с государственным преступником, хоть и отбывшим каторгу на рудничных работах в Благодатном да на Петровском Заводе, что за Нерчинском, но находящимся на бессрочном поселении. Мария Николаевна, страстно любившая книги, музыку, интересных людей и за двадцать лет не остывшая в своей страсти, тихо страдала от вынужденного однообразия ссыльной жизни, занималась детьми и много времени проводила за своим фортепьяно или роялем - музицировала, пела романсы и учила музыке сына и дочку.
        Но сейчас время для музыкальных занятий было слишком раннее. Дети не шумели: Миша убежал в гимназию, а тринадцатилетняя Лена рукодельничала в своей комнате. Мария Николаевна на кухне распоряжалась завтраком - оттуда доносился ее негромкий разговор со стряпухой Груней, - поэтому колокольчики в тишине дома прозвучали столь резко и неожиданно, что рука Сергея Григорьевича дрогнула, и ножницы выхватили лишний клок волос. Получилось очень заметно и некрасиво. Нельзя же в таком виде встречать посетителя, кто бы он ни был, а удобное для цирюльных дел зеркало было только тут, в прихожей.
        Колокольчики над дверью снова дернулись, издав звонкую полугамму «до-ре-ми». Сергей Григорьевич выругался и пошел по лестнице наверх, где были жилые покои, крикнув через перила в глубину первого этажа:
        -Эй, Афанасий, оглох, что ли? Звонят!
        Не оглядываясь, но слыша, как в прихожую выбежал молодой парень Афоня, нанятый в услужение еще в Урике, и не дожидаясь, пока он откроет нежданному посетителю дверь, Волконский ушел в спальню, где тоже было зеркало, но - стояло оно на туалетном столике жены, что при высоком росте Сергея Григорьевича было крайне неудобно.
        Докладывать ему о посетителе не стали, видимо, кто-то заявился к жене, и он, неловко пригибаясь, все же исправил допущенное в бороде безобразие, укоротив ее не меньше, чем на полвершка.
        Он не слышал, как в спальню вошла Мария Николаевна, и увидел ее отражение в зеркале - выражение ее лица было такое изумленно-напряженное, что он испуганно выпрямился и повернулся:
        -Что случилось, Машенька? Что-то с Мишей?
        Она отрицательно мотнула головой и потыкала пальцем вниз и назад:
        -Сережа, там… там…
        -Что - там?! - довольно резко спросил муж.
        Мария Николаевна сглотнула и сипло сказала:
        -Посыльный приходил от генерал-губернатора…
        -И - что? Нас опять разлучают? Новая метла…
        Она снова отрицательно качнула головой и откашлялась, вернув нормальный голос:
        -Муравьев с супругой нанесут нам визит, Сережа. В два часа пополудни.
        Сердце Сергея Григорьевича екнуло и застучало так часто-часто, что он невольно приложил руку к груди, словно пытаясь его придержать.
        -Что это, Маша? - прошептал он. - Неужели пришел конец всем нашим мучениям?
        Она положила свою руку поверх той, что прижималась к сердцу, заглянула снизу вверх в его утонувшие под густыми бровями серые глаза, в которых боязливо просверкивала слабая надежда:
        -Вряд ли так просто, Сережа. Подождем - скоро все прояснится. Я пойду распоряжусь насчет обеда. И пошлю Афоню к Трубецким: вдруг Сергей Петрович в городе - пусть приходят.

2
        Обед был, по словам Марии Николаевны, скромный, а, по мнению Муравьевых, более чем достойный. Соленые грузди, рыжики и маслята с подсолнечным маслом; капуста квашеная с мороженой клюквой; огурчики малосольные; свекла тертая со сметаной, чесночком и кедровыми орешками; салат под домашним соусом «Сибирский провансаль»; строганина из нельмы и муксуна; паштет из лосиной печенки; стерляжья уха; медвежатина «огротан»; жареная лосятина с отварным картофелем и в завершение - арбуз, да не соленый, а свежий! Каждое блюдо, подаваемое принаряженными Груней или Афоней, сопровождалось пояснениями хозяев: грибы и клюкву собирали всей семьей, овощи и арбузы выращены в теплице самим Сергеем Григорьевичем, рыбу ловил он же, а вот медведя и лося завалили в тайге близ Урика Афоня со своим отцом. И даже масло для грибов и соуса отжимал старший Волконский из подсолнухов, поднявшихся в той же теплице.
        -Солнца здесь предостаточно, - говорил Сергей Григорьевич, поднимая рюмку зеленого стекла с водкой самогонного производства за здоровье непрошеных, но весьма важных гостей, - но тепла по весне не хватает. Опять же заморозки… Вот теплицы и выручают. Не ради бахвальства скажу: многие в Иркутске опыт наш перенимают и весьма успешно.
        -Это замечательно, уважаемый Сергей Григорьевич, но откуда у вас в начале весны малосольные огурчики и свежий арбуз? Каким чудом это объяснить? - не мог скрыть изумленного восхищения именитый гость.
        -Это не чудо, ваше превосходительство, я в чудеса давно не верю. Просто есть специальный рецепт засолки и есть правила хранения. Первому меня научили русские сибиряки, а второму - один старый китаец, живший в Урике. Умер недавно, мир его праху…
        Вернувшийся из гимназии шестнадцатилетний Миша и Леночка сидели напротив Екатерины Николаевны и то и дело бросали на нее восторженные взгляды, и каждый раз, встречаясь с гостьей глазами, Миша краснел и утыкался в тарелку, а Леночка тихонько хихикала над братом.
        После обеда мужчины ушли в кабинет хозяина, Миша с большой неохотой отправился делать гимназические задания, а женщины уединились в комнате Марии Николаевны, небольшой, но очень уютной, где главной достопримечательностью было пирамидальное фортепьяно. Хозяйка усадила гостью на диванчик с гнутой спинкой и бархатной обивкой, Леночка тут же устроилась рядом, почти прижалась к Екатерине Николаевне, которая сама, в свою очередь, не сводила восхищенных глаз с моложавой и все еще красивой хозяйки дома.
        Мария Николаевна села в кресло напротив и засмеялась, поймав взгляд Катрин:
        -Милая Екатерина Николаевна, вы так смотрите на меня, что мне становится просто неловко.
        Муравьева смутилась и покраснела:
        -Простите меня. Не верится, что сижу рядом с вами. Мне еще в Туле про вас и Трубецкую рассказывали. Говорили - и так испуганно, шепотом, - мол, княгини-революционерки, сами пошли в Сибирь… А мне… мне так страшно было сюда ехать! Николя радовался назначению, а я чуть в обморок не падала.
        -Я тоже очень боялась, - задумчиво сказала Мария Николаевна. - У меня ведь сын был маленький, Коленька, он родился уже после ареста Сережи. Представляете?! Всего два года прожил, Сережа так его и не увидел. С маленьким ехать не разрешили, да и родители мои не отпустили бы. Я колебалась, но Катюша Трубецкая поехала не раздумывая, а за ней и другие потянулись… Да-а, все боялись, но - видите: двадцать два года прошло, а мы живы, даже почти здоровы. И дети растут: у Трубецких - четыре дочери и сын, у нас вот - Миша с Леной… ИАнненковы в Туринск уехали тоже с пятью детьми, говорят, там шестого родили. Вот какие молодцы! Оказывается, можно жить и не в хоромах. И природа тут замечательная, не то что в горах забайкальских! И люди очень даже славные… Надо просто верить, что все будет хорошо, и по мере сил поддерживать друг друга. - Подумала и добавила почти весело: - А еще лучше - поскорее рожайте, некогда будет бояться.
        И - осеклась, увидев, как на глаза Муравьевой внезапно набежали слезы.
        -Что с вами, Екатерина Николаевна, голубушка?
        Что с ней? Она сама не знала. Хотя, нет… знала, догадывалась, интуитивно чувствовала… Не зря же заглядывалась на маленьких детей. Однажды в Туле, выходя из церкви, увидела, как на паперти простоволосая молоденькая женщина, почти девочка, кормила грудью младенца. Малыш выпростал ручку из тряпицы, в которую был завернут, сжимал крохотными пальчиками материнскую грудь и громко чмокал. Из уголка его маленького рта стекала тонкая молочная струйка. А мать улыбалась и покачивала его, слегка прижимая головку к податливой груди.
        Катрин стояла и смотрела, не в силах оторвать взгляда от мадонны-нищенки, а та подняла на барыню огромные синие глаза, затуманенные невыразимой лаской и нежностью, и неожиданно в них плеснулся страх, и она свободной ладонью прикрыла, словно ожидая удара, головку ребенка.
        Катрин очнулась, протянула руку - погладить нищенку по светлым спутанным волосам, но не решилась. Отдала ей все деньги, что были в кошельке, и не оглядываясь быстро ушла, боясь, что возникший в горле комок обернется нежданными слезами.
        Да, она тосковала по своему ребенку. Наверное, время пришло, а с беременностью ничего не получалось. Она об этом прежде никогда не думала. В пятнадцать лет легко, без кокетства и смущения, отдалась Анри, и потом, за все бесчисленные их любовные встречи, испытывала лишь неописуемое наслаждение и блаженство, ничуть не тревожась о возможных последствиях.
        СНиколя было по-другому. Хуже или лучше - оценивать она не хотела, просто - по-другому. Осторожничать - и в мыслях не было, а беременность не наступала. Наверное, Бог за что-то наказывает…
        Гостья отвернулась, платочком вытерла глаза и щеки:
        -Ничего, Мария Николаевна, не обращайте внимания. Ресничка в глаз попала. Какое у вас фортепьяно необыкновенное!
        -О да! - Хозяйка встала и подошла к инструменту. - Звук у него столь глубокий, что напоминает орган. И все из-за этой пирамиды. Вот послушайте. - Мария Николаевна открыла крышку, пробежалась пальчиками по клавишам.
        Плотные, какие-то по-особому крепкие звуки, вырываясь из вершины деревянной пирамиды, уходящей под самый потолок, заполнили комнату. Казалось, звучала и сама пирамида, да, наверное, так оно и было на самом деле.
        Потрясенная Катрин покачала головой:
        -Это какое-то волшебство! Откуда у вас такое чудо?!
        -Батюшка и брат Саша привезли из Германии или Австрии, точно не помню, мне в те поры семь или восемь лет было.
        -А как оно попало в Сибирь?
        -Опять же Саша постарался. Он и рояль Лихтенталь, что в гостиной стоит, сюда переслал. Фортепьяно тоже больше для гостиной предназначено, но не ставить же там два таких инструмента. Гостиная у нас замечательная, словно создана для концертов, да только вот слушателей маловато. Трубецкие заходят, я, кстати, хотела их сегодня пригласить к обеду, но Сергея Петровича нет, а Екатерина Ивановна приболела. Еще братья Поджио приходили частенько, Борисов Петр Иванович да Владимир Федосеевич Раевский наездами бывают, тоже декабристы, но от Иркутска далековато живут. Муханов Петр Александрович из Усть-Куды в Иркутск перебирается, уже квартирку себе присмотрел… Вот и все. А чтобы все вместе собрались - такого, почитай, ни разу и не было.
        -Было, мамочка, - сказала вдруг Леночка. - Когда дядю Иосифа хоронили…
        -Да, верно, - кивнула Мария Николаевна. - Старший Поджио нынче на Рождество умер, по несчастному случаю. Все собрались, но тогда не до концертов было - такое печальное событие.
        -Концерты… - раздумчиво произнесла Катрин. - У меня появилась мысль… ВИркутск приехала молодая французская виолончелистка Элиза Христиани. По пути сюда провалилась под лед, чуть не утонула, инструмент погиб, но ее спас какой-то проезжающий. Виолончель ей здесь нашли, она сейчас живет в нашем доме, готовится к концерту. А почему бы не начать с вашей гостиной? А?
        -Да кто же сюда придет? - неуверенно покачала головой Мария Николаевна.
        -А вы думаете, Николай Николаевич случайно первый визит нанес именно вам?
        -Понимаю… Вы полагаете…
        -Насколько я успела узнать тульское общество, а здесь, не сомневаюсь, такое же, все получится наилучшим образом.

3
        Муравьев и Волконский расположились в креслах возле низенького столика на вычурных ножках, на котором стояли графинчики со сладкими настойками на ягодах - голубике, чернике, клюкве, бруснике, - естественно, домашнего изготовления, попивали их из маленьких рюмочек и вели неторопливую беседу.
        Свечерело и зажгли свечи. По случаю столь редких гостей истопили все восемь печей, и в доме было очень тепло. По предложению хозяина Муравьев снял парадный сюртук, увешанный орденами, остался в белой батистовой рубашке. Седобородый Волконский сидел с прямой спиной, на воротнике рубахи «апаш» волной лежали густые темно-русые волосы, просвеченные сединой.
        Они уже обсудили состояние дел в Сибири и Русской Америке, и не только. Николай Николаевич, к своему удивлению, убедился, что здесь, в затерянном среди бескрайних снежных просторов городе, даже отверженные от общества люди, имея интерес и достаточную активность, могут быть в курсе мировых событий и мнений. Волконские выписывали из Франции газеты «Le Globe» и «Le Moniteur», журнал «La Revue de Paris», Трубецкие - газету «Le Temps», обменивались прочитанным. Они могли бы выписывать из столиц и русские, но считали французские более правдивыми. А местные новости сообщали добровольцы, желавшие оставаться неизвестными.
        Муравьев поделился со старым «аристократом духа», как назвал про себя бывшего князя, некоторыми своими размышлениями, родившимися после встреч с императором и адмиралом Литке.
        -Планы и прожекты ваши впечатляют, - несколько возвышенно, видимо, от скрытого волнения, говорил Сергей Григорьевич. - В них мне видится будущее России… Выход к Великому океану… Пароходы, железные дороги… Не буду предвосхищать результаты, но мне кажется, вы опережаете многих. Потому что лучше многих понимаете, что такое - наша Россия. Знаете, мне она представляется птицей, раскинувшей от Урала крылья на два континента. Только вот наше крыло, восточное, не развернулось еще по-настоящему. И вам выпала такая честь, такой тяжкий труд - развернуть это крыло. Чтобы птица, наконец-то, взлетела!..
        -Не знаю, удастся ли мне выполнить что-либо из того, о чем мечтается, - Николай Николаевич нахмурился, задумавшись.
        Хозяин вынул из шкафа курительные принадлежности - трубки, табак, пепельницу, - молча предложил гостю. Муравьев выбрал небольшую трубочку с прямым мундштуком, набил ее душистым табаком и прикурил от свечи. Сергей Григорьевич взял трубку большую с изящно изогнутым мундштуком - какие любят гусары - и тоже пустил в потолок струю дыма. Терпеливо ждал продолжения разговора.
        Муравьев попыхтел трубочкой, пригубил из рюмки голубичной настойки и, наконец, продолжил:
        -Боюсь, многим сильным мира сего не по нраву мои планы и прожекты. Знаете, что сказал канцлер Нессельроде, когда я лишь заикнулся о возвращении на Амур? Не надо, мол, захватывать новые земли - лучше заняться освоением того, что имеется.
        -А в этом есть резон, - произнес Сергей Григорьевич. - Земель в империи много, а сколько освоено? И - как? Более или менее украинские черноземы да уральские железные руды, ну еще немного тут, в Забайкалье - и, почитай, все! Золота много моем, да, но ведь это капля в море. Я уверен: в Сибири столько подземных богатств неразведанных, сколько нет ни у кого в мире…
        -Да согласен я с вами, согласен, - досадливо перебил генерал-губернатор. - И канцлер по-своему прав. Я вот, к примеру, считаю, что Русскую Америку нам по-настоящему никогда не освоить: сил на нее у России нету и взять их неоткуда, а рядом Соединенные Штаты, как молодые волки, клыками лязгают, уже вырвались к Тихому океану, того и гляди, Мексику полностью проглотят, а там и за нашу Америку возьмутся. Продавать ее надо, пока даром не отобрали…
        -Америку продавать, а Приамурье захватывать? - усмехнулся Волконский. - Как в народе говорят: менять шило на мыло.
        -Да нет, уважаемый Сергей Григорьевич, обмен весьма и весьма неравноценный. Амур нам нужен чрезвычайно, во-первых, потому, что это - кратчайший путь для снабжения и защиты Камчатки, а во-вторых, согласитесь, России нужны незамерзающие порты на Тихом океане. Великое государство должно иметь полноценный выход к Великому океану. Иначе мы потеряем не только американские владения, но и Камчатку, да и саму Сибирь. Англичане и французы укрепляются в Китае и готовы прибрать к рукам Приамурье. Особенно первые. Они открыто заявляют, что Амур - это ворота в Сибирь. Вот и судите сами… - Муравьев снова попыхтел ароматным дымком. - А табачок-то у вас, похоже, аглицкий?
        -Да, - смутился Волконский. - Свой годится лишь на самокрутки. А этим угостил меня господин Хилл, который тут с прошлой осени…
        -Не тот ли Хилл, что дает вашим детям уроки английского языка?
        -Вам уже доложили? - помрачнел Волконский. - Он это делает из любезности, Николай Николаевич, совершенно бесплатно.
        -Англичанин и бесплатно - уже подозрительно, - саркастически усмехнулся Муравьев.
        -Но я не могу не доверять этому джентльмену, - заволновался Волконский. - Сказывал, путешествует, хочет по весне спуститься к Якутску, потом выйти к Охотскому морю, а там с попутным судном уплыть в Америку…
        -В нашу Америку, в Русскую? Или - в Соединенные Штаты?
        Волконский смущенно пожал плечами.
        -Как же вы доверчивы, дорогой Сергей Григорьевич! - проникновенно сказал Муравьев, и тут же лицо его стало жестким, глаза зло прищурились. - По Кавказской войне знаю: англичане всегда действуют исподтишка. Они все - джентльмены, и все - разведчики. Если бы не их козни, эта бесконечная война давно бы завершилась общим замирением. Ну да ладно, мы тоже не лыком шиты…

4
        О чем там муж беседовал с Волконским, Катрин не знала, но заигрывать с ней, чего за ним прежде не водилось, стал, едва лишь они, воротившись домой, сбросили шубы и поднялись на второй этаж. Они шли по коридору к своей спальне, когда Катрин почувствовала руку мужа сначала на обнаженной шее - он легко прикоснулся пальцами, потрепал волосы, погладил позвоночные бугорки, - потом быстро-быстро и на удивление ловко расстегнул несколько верхних пуговичек на платье.
        В доме было тихо и сумеречно - из-за малого количества дежурных светильников. Ковровая дорожка заглушала звуки шагов, но кое-кто их все-таки услышал. Выглянул из-за двери Вася и тут же исчез, повинуясь мановению руки Николая Николаевича, промелькнула тень Вагранова, кажется, от комнаты Элизы. И - все.
        Катрин искоса взглянула на идущего рядом мужа. Он был с ней одного роста, шел ровно, прямо глядя перед собой, с непроницаемым лицом, правая рука заложена за спину. А левая… левая, как бы сама по себе, скользила по ее спине, поглаживала, возбуждая под сердцем горячие волны, стекающие в низ живота и собирающиеся там в жаркое озерцо. А пуговички продолжали расстегиваться, а профиль Николя - кудрявая прядь, упавшая на высокий лоб, прямой со слегка вздернутым кончиком нос, рыжеватые ус и бакенбарда - оставался по-прежнему невозмутимым. Да он артист, настоящий артист! - восхитилась Катрин. И уже на пороге спальни, когда Николя открыл дверь и жестом пригласил ее войти, поймала его быстрый, жадный и в то же время озорной взгляд и ответила ему зовущей и столь же озорной улыбкой.
        Артист и совсем-совсем мальчишка.
        Одежду они сбрасывали с себя и друг с друга, словно в каком-то французском куртуазном романе, - сумасшедше торопясь, вскрикивая от нетерпения и чуть ли не обрывая подло сопротивляющиеся застежки. И соединились столь же неистово, с торжествующим стоном, перешедшим у Николя в рычание, и отдавались самозабвенно нежданно прорвавшимся чувствам, ни на мгновение не задумавшись о том, что их может слышать кто-то посторонний…
        Кончили вместе и на таком взлете, что перехватило дыхание, и они какое-то время хватали воздух, как рыбы, вырванные из воды. ИНиколя провалился в сон мгновенно, едва успев благодарно поцеловать ее плечо и щеку где-то возле уха и пробормотав: «Спасибо, родная». Она еще приходила в себя, а он уже тихонько засопел, уткнувшись носом ей в подмышку. Катрин хотела было обидеться, но вместо этого подумала, что Николя раньше никогда не вел себя так озорно, безрассудно и безоглядно, совсем как… совсем как Анри, и застарелая боль, казалось бы, давно ее покинувшая, царапнула по сердцу кошачьим коготком и затаилась в ожидании - что будет дальше.
        А ничего не будет, Анри не вернешь и жизнь не переиначишь. Катрин выдернула из-под себя покрывало и уголком вытерла выступившие слезинки. Если Николя и дальше будет таким… романтичным, то и жалеть о прошлом незачем.
        Тут мысли ее перескочили на Волконских и вообще на декабристов. На жен декабристов, поправила она себя. Как же они, такие изнеженные, утонченные, приходили к мужьям на интимные свидания в каторжные бараки, где все на виду, где не было чистого постельного белья, а только подушка, набитая соломой, да овчина вместо простыни и одеяла - и любили, и беременели от этой любви? А у нее, может быть, с ребенком не получается из-за того, что известие о смерти Анри заледенило ее всю изнутри, а оттаивание идет слишком медленно? Надо только подождать… Надо подождать… Надо подождать!
        Часть вторая
        Восточная империя
        Глава 1

1
        По воскресеньям у иркутского гражданского губернатора Андрея Васильевича Пятницкого собирались любители бильярда. Попивали винцо, играли по маленькой, обсуждали новости - свои, местные, и столичные - официальные, а также, разумеется, неофициальные, попросту говоря, слухи. Они ведь, как известно, всегда самые интересные.
        На этот раз смаковалось вступление в должность нового генерал-губернатора.
        -Господа, вы обратили внимание на лицо генерала? - громко вопросил Мангазеев. - Красное, опухшее, глаза вообще мутные. Такое бывает только с крепкого перепою.
        -Да оно у него такое почти каждый день, - поддакнул Синюков. - Я, когда на приеме был, по вашему, Александр Михайлович, поводу, тоже заметил эту ненормальность.
        -Да он, я слышал от военных, без стакана трехпробного[32 - Крепкое, порядка 60°, вино.] день не начинает, - добавил Горашковский.
        -И как только печень не жалко! - ухмыльнулся Мангазеев. - Я бы на его месте поостерегся.
        -А мне нашего брата, заслуженного чиновника, жалко, - скривился Синюков. - Как беспардонно он вышвыривает опытнейших людей. Вот вы, Андрей Васильевич, ревизионной комиссией Толстого были как аттестованы? В высшей степени положительно-c! А он вас - в отставку! С какой-такой стати, спрашивается!
        -Ну, я так просто сдаваться не собираюсь, - пробормотал Пятницкий, нацеливаясь кием на хорошую комбинацию шаров.
        -А мне - плевать, - хохотнул Мангазеев. - Меня Фавст Петрович Занадворов приглашает его приисками управлять, а генерал пусть утрется. Ему мое дело еще выйдет боком. Я слышал, он покровительством министра Перовского пользуется, а того не знает, что сестрица этого министра вместе с женой другого министра, Волконского, владеет компанией, коей Ольгинские прииски были отписаны.
        Пятницкий ударил по битку. Шары с треском разлетелись по зеленому сукну.
        -Чужой в лузу, - хмыкнул Мангазеев.
        -Чужака и надо - в лузу, - усмехнулся Синюков, разливая в бокалы вино. - Освежитесь, господа.
        Горашковский взял бокал, пригубил, причмокнул от удовольствия:
        -Отменный рейнвейн! По всей Европе бунты и мятежи, даже в Германии, а вино продолжают делать, и очень хорошее. Что немцы, что французы, что венгерцы… Кстати, господа, кто-нибудь обратил внимание, какая у нашего чужака личная печать? Нет? А я обратил. На ней корона проткнута мечом! Какова суть, а?!
        -Это как посмотреть, - нахмурился Пятницкий. - Можно увидеть и дворянство, мечом добытое, а можно - по-другому, если учесть, что и жена у него - француженка. А у французов, и верно, опять революция!
        Широко распахнув дверь и громко стуча каблуками, в бильярдную не вошел, а ворвался Недзвецкий.
        -Добрый вечер, господа! Прошу простить мое опоздание, но зато я принес потрясающую новость! - Он залпом выпил бокал вина и обвел глазами присутствующих, как бы проверяя, готовы ли к восприятию известия. Все оставили свои занятия, обратясь во внимание. Недзвецкий удовлетворенно крякнул, взял еще бокал, сделал небольшой глоток и лишь тогда продолжил: - Наш новый хозяин со своей дражайшей супругой наносит сейчас визит - кому бы вы думали?.. - и еще отпил, держа паузу.
        -Да не тяните вы, ротмистр! - взорвался полковник. - Где он сейчас?
        -Генерал-губернатор Муравьев сейчас застольничает… - еще одна пауза, прямо-таки театральная, - в семействе Волконских! - Недзвецкий снова обвел всех торжествующим взглядом, удостоверяясь в произведенном эффекте - а эффект был, и немалый, - и одним глотком допил бокал.
        -Одно к одному, - покрутил головой Мангазеев и тоже взялся за бокал. - Подставляется, прямо как по заказу. Даже неинтересно. - Выпил, хмыкнул: - Надо чего-нибудь покрепче.
        -Нет, вы представляете, господа, что мы имеем? - воскликнул Горашковский, бегая по бильярдной. Недзвецкий с ухмылкой наблюдал за ним. - Частный визит высшего государственного чиновника к государственным преступникам! Это… это же ни в какие ворота!
        -Отчего же? - хихикнул Синюков. - В наши ворота-с - благонамеренного общества.
        -Это вызов! - веско заявил Пятницкий и снова ударил по шарам. Один влетел в лузу, остальные раскатились, стукаясь друг о друга и о бортики стола. - Вам не кажется, господа, что мы сейчас похожи на эти вот шары? Один ударил по нам, мы и разлетелись кто куда. А надо бы собраться и ответить. - Обвел присутствующих внимательным взглядом и заключил - веско, даже пафосно: - Господа, наш верноподданнический долг - известить обо всем государя.
        -Это, Андрей Васильевич, сделать сподручнее всего вам-с, - сказал Синюков. - Недаром шарик ваш в лузу влетел.
        -Мой - в лузу, а остальные, выходит, по бортам? - нахмурился Пятницкий. - Почему же именно так, дражайший Антон Аристархович?
        -А потому, Андрей Васильевич, что, ежели мы все, коллегиально-с, напишем - это будет форменный донос. Вы же - чиновник заслуженный, несправедливо обиженный, к вашим словам и отношение будет иное-с.
        -Ладно тебе, Антон Аристархович, леща подпускать. Скажи прямо: боимся, мол, вдруг не получится, и наши головы полетят. Ведь так?
        Синюков несколько смешался, отвел глаза.
        -Я нашему шефу князю Орлову Алексею Федоровичу, - заявил Горашковский, - доложу всенепременно. По своей линии.
        -А я готов что угодно подписать, - сказал Мангазеев. - Вот только выпить бы чего покрепче, Андрей Васильевич. А?
        -Да ладно, - махнул рукой Пятницкий, - я и один не побоюсь. Что же касаемо доноса, Антон Аристархович, то, по закону, недонесение о преступных действиях есть соучастие в оных. А выпивку, Александр Михайлович, ищи в буфете. Поди-ка, не впервой.

2
        На единственной в Иркутске тумбе, что возвышалась на углу Большой и Тихвинской улиц, среди множества зазывных купеческих объявлений красовалась большая афиша ручной работы: «Апреля 10числа сего, 1848, года состоится открытие Иркутского Дворянского Собрания и благотворительный вечеръ въ пользу Сиропитательного Дома имени Медведниковой. Въ программе: 1. Концертъ французской виолончелистки Элизы Христиани. 2. Танцы подъ военный духовой оркестръ. 3. Весь вечеръ - благотворительный базаръ. Билеты продаются въ фойэ».
        «Наконец-то повезло, - подумал Анри, вдосталь налюбовавшись красочным произведением графического искусства, - сюда ты обязательно явишься, а там я найду способ дать о себе знать». Уже две недели он кружил возле губернаторского дома в надежде встретить Катрин и даже видел ее не однажды, но подойти не мог: всякий раз она была не одна. То с молодыми военными, наверное, адъютантами мужа, то с самим мужем, невысоким подвижным генералом. Его простая темно-зеленая шинель с барашковым воротником и кепи с барашковой же оторочкой почему-то вызвали у Анри столь яростное раздражение, что в первый раз он едва подавил в себе желание подойти и вызвать генерала на дуэль. Удержала его категорическая инструкция виконта де Лавалье «не светиться под своим именем ни при каких обстоятельствах», и в первую очередь - по личным мотивам. «Если вам удастся перетянуть на свою сторону мадам Муравьеву, - говорил виконт, Анри передернуло при последних словах, но он смолчал; виконт коротко глянул на него и продолжил как ни в чем не бывало, - то вы можете через нее выйти на генерала, естественно, под другим именем, чтобы не
вызвать ревности и ненужных подозрений. Паспорт соответствующий мы подготовим. Представьтесь, допустим, другом-сослуживцем погибшего Анри Дюбуа. Генерал наверняка, как все русские, сентиментален и ценит воинскую дружбу. Подыграйте на этой струне. Он участник нескольких войн, вы воевали в Алжире - вам есть чем поделиться друг с другом. И я уверен: информации у вас будет море. Донесения будете отправлять в Париж, на имя владельца торгового дома ‘‘Парижский парфюмер’’, представителем которого отправитесь в Россию. На одной стороне листа какая-нибудь торговая белиберда, а на другой - симпатическими чернилами - само донесение. Письма от нас, написанные таким же манером, будете получать на почте в Иркутске - это главный губернский город в Сибири - до востребования».
        В том, что он «перетянет» Катрин (мадам Муравьеву, зло усмехнулся Анри, представив, с каким в итоге носом оставит русского генерала) на свою сторону, капитан нисколько не сомневался. Но сейчас, возле афишной тумбы, его вдруг озадачило простое соображение, которое почему-то раньше в голову ему не приходило: а как увозить Катрин во Францию? Тайком же - невозможно! Сибирь - не Европа, где за один день можно пересечь несколько границ и оторваться от любой погони. А погоня - неизбежна, и уйти от нее по единственному на несколько тысяч километров тракту - абсолютно нереально. Это по карте - кстати, очень плохой, искажающей масштабы расстояний, - ему казалось, что совершить побег ничего не стоит. А задачка, выходит, очень даже непростая. Он зябко передернул плечами, вспомнив свой многодневный бесконечный путь по заснеженной равнине и заполненной волками тайге, коварные полыньи на речных переправах, чьи черные пасти прячутся под тонким слоем снега и терпеливо ждут своих жертв.
        Вспомнилась и девушка, которую довелось ему спасти из такой полыньи.
        …До Иркутска оставалось что-то около шестидесяти верст. По-хорошему, даже не на тройке, а всего лишь на паре лошадей, день пути, если, конечно, метель не разыграется, но время уже было предобеденное, и ямщик сказал Анри, что ночевать, мол, будем в Мегете, а завтра, с утра пораньше, прямиком доскачем до Города. У него так и прозвучал - с большой буквы - главный губернский город, столица Восточной империи, как однажды назвал этот огромный край коммерции советник Никита Федорович Мясников, отец очаровательной Анастасии. Погрузившийся в воспоминания о волшебной ночи на заимке - как ни крути, а Настя в любви была ничуть не хуже Катрин, - Анри не заметил, как задремал под мерное укачивание кибитки, и очнулся от зычного крика ямщика «Тпррруу!» и толчка остановившегося возка.
        Дверца кибитки распахнулась, внутрь всунулась, как спросонья показалось Анри, лишь огромная всклокоченная борода, а в ней открылась черная дыра, из которой вылетело оглушительное:
        -Беда, барин! Беда-а!!.
        Рукой в теплой перчатке Анри вытолкнул бороду наружу и быстро выбрался сам.
        Беда разыгрывалась самая настоящая.
        Кибитка остановилась перед спуском к замерзшей и засыпанной снегом реке - тракт, как и везде, пересекал ее по льду, - а там, внизу, в стороне от наезженного зимника, в разрастающейся полынье, билась пара лошадей и тонул возок. Рядом с возком барахтались люди. Их крики о помощи разносились над белой пустыней. Лошади цеплялись копытами за края полыньи, обламывали лед, и казалось, черная, исходящая паром, жадная пасть раскрывается шире и шире.
        Анри, на ходу сбрасывая шубу, метнулся к своей кибитке, ухватил с сиденья трость и чуть ли не кубарем скатился с берега на лед. Ямщик поспешал за ним, бухая по укатанному снегу огромными обшитыми кожей пимами.
        Бедовая полынья была от зимника метрах в пяти-шести. УАнри мелькнула было мысль: а за каким чертом злосчастный возок покинул надежную, специально укрепленную нарощенным льдом, дорогу? - но мелькнула и отлетела за ненужностью: надо было не размышлять, а действовать. Пока он подбирался к полынье - опасался, как бы самому не провалиться, - ее черная пасть сожрала и кибитку, и лошадей, и двух ездоков, оставалась последняя жертва, которую течение утаскивало под лед, а она цеплялась руками за край и отчаянно пыталась вырвать себя из заглатывающей пучины. Она - а это была именно она, женщина, - уже не кричала, не молила о помощи; вырвавшись, наконец, из засоса, она уперлась локтями в лед и молча следила за действиями Анри, произнеся ему навстречу всего два слова:
        -Faites attention! [33 - Будьте осторожны! (фр.)]
        Анри не обратил внимания, что сказано это было по-французски - просто воспринял как предостережение: он в этот момент полз к полынье по-пластунски, напряженно вслушиваясь, не раздастся ли подозрительный треск, предупреждающий о смертельной опасности. Ямщик остался на дороге и бестолково топтался, не зная что предпринять. Потом спохватился, что кибитка может понадобиться именно тут, и грузно побежал обратно к лошадям.
        Анри подполз на расстояние, позволяющее подать трость, протянул ее набалдашником вперед и только теперь взглянул в глаза молодой женщины; что она молода, он успел заметить, перед тем как упал на колени, а затем на живот. Молода и весьма миловидна. Пока полз, почему-то страшился встречаться с ней глазами: наверное, опасался - вдруг не успеет, и ее последний взгляд останется пожизненным укором его совести. Но взглянул и не увидел ничего похожего на укор или хотя бы страх и ужас перед смертью - ее глаза горели злой решимостью: выдержу, выберусь, не сдамся…
        Слава богу, успел! И вытащил, и вернулся с ней в Китой, из которого уехал пару часов назад, - ближе селения не было. Он раздел ее в кибитке донага, растер, потратив полфляжки коньяку - аромат распустился такой густой, что они оба закашлялись, - и завернул в свою шубу. К слову сказать, с большим сожалением, потому что мадемуазель была замечательно сложена и выглядела весьма соблазнительно. Однако, вздохнул он про себя, рыцарь должен оставаться рыцарем по отношению к спасенной прекрасной даме, даже если эта дама - не его. Тем более что прогревание, как вскоре выяснилось, не помогло: кашель у девушки не прекращался, она не могла связать и двух слов в попытках ответить на вопросы спасителя. Ее сотрясал озноб, зубы стучали, и перед самым Китоем она потеряла сознание, так что Анри на постоялом дворе принес ее в комнату на руках.
        Гостиница была на «иркутском» краю села, а он перед тем ночевал на «московском», но это не имело значения. Над спасенной захлопотали жена хозяина и служанка. На нее надели чистую длинную рубашку, укутали пуховым одеялом; вызвали лекаря, который прослушал бесчувственное тело и объявил, что застужены все внутренности, и назначил лечение - смазать грудь медом, к ногам приложить горчичники, хорошенько укутать, а когда больная придет в себя, несколько раз пропарить в бане кедровым или можжевеловым веником и поить чаем с малиной. Остальное, мол, зависит от жизненной силы девицы: хватит ее, чтобы одолеть горячку, - выживет, нет - значит Господу так угодно, ему молодые тоже нужны.
        Анри сначала хотел дождаться выздоровления соотечественницы - он уже понял, что спас француженку, - но после визита лекаря решил, что история получится долгая, оставил хозяину постоялого двора деньги на содержание и лечение девушки и умчался в Иркутск.
        И вот теперь он стоял перед афишей, почти уверенный, что «французская виолончелистка Элиза Христиани» и есть та самая злосчастная путешественница.
        Возле него остановилась парочка. Мужчина - это был офицер - вслух прочитал текст, выделив интонацией часть, касающуюся концерта, поцеловал руку спутнице и сказал:
        -Вот видите, все налаживается. На вечере у Волконских вы играли не хуже, чем в Самаре, а на этом концерте будет еще лучше: и публики больше, и с аккомпанементом нет проблем.
        -О да, - откликнулась женщина с явным французским акцентом. - Мари есть аккомпаниатор exellent. Замьечательно!
        Это она, Элиза, подумал Анри, виолончелистка. Как это говорил Вогул: на ловца и зверь торопится? Он внимательнее посмотрел на молодую женщину - точно, она! спасенная! - и приподнял головной убор, слегка раздражаясь, что это не цилиндр, а нелепая меховая шапка.
        Офицер в ответ приложил два пальца к козырьку отороченного черной мерлушкой кепи, девушка кивнула, и вдруг глаза ее расширились, а румяное от мороза лицо покраснело еще больше.
        -Это… это вы?! - воскликнула она по-русски. И, чуть вглядевшись, добавила: - C’est vous? [34 - Это вы? (фр.)]
        Офицер с беспокойным любопытством оглядел незнакомца.
        -Да, мадемуазель, это я, - с легкой улыбкой подтвердил Анри по-русски.
        -Ванья, это мой спаситель. Я говорильа… - обернулась девушка к спутнику.
        Офицер щелкнул каблуками сапог и снова приложил два пальца к козырьку:
        -Поручик Вагранов, к вашим услугам.
        -Андре Легран, негоциант, - слегка поклонился Анри.
        -Вы отлично говорите по-русски. Позвольте выразить вам глубокую признательность за спасение мадемуазель Христиани, - поручик, сняв перчатку, протянул руку, Анри с чувством пожал ее. Он был чрезвычайно доволен случайной встречей: она значительно облегчала его дальнейшие действия.

3
        «…Уже явились в Иркутской губернии небывалые случаи - неповиновение и неуважительность к начальству от черни, и во всем этом главную роль разыгрывают ссыльные, ибо им одним дозволено все говорить и писать; служащие же чиновники и граждане поставлены в самое унизительное положение - им веры нет…» - Андрей Васильевич отложил перо и задумался.
        Видит Бог, не хотелось ему писать - с души воротило. Ведь, как ни крути, выходил - донос. А строчить кляузы, тем более - доносы, несмотря на их поощрение законом, он в глубине души считал делом премерзейшим, недостойным дворянина и государственного человека. Это - удел всяких там ничтожностей типа Акакия Акакиевича. Пятницкий любил почитывать Николая Васильевича и считал, что о чиновниках лучше него не написал никто. Однако в своем случае он не видел иного пути восстановить бессовестным образом попранную справедливость. Девять лет беспорочной службы на высоком посту губернского начальника и на тебе - пинком под зад! «Извольте написать прошение об отставке». Хрена тебе лысого, а не прошение! Не ты ставил, не тебе убирать. Мальчишка! Молокосос! Подумаешь, орденами и медалями увешался - как елка новогодняя игрушками. Знаем-знаем, как их в армии зарабатывают. Где-нибудь в штабах потерся - вот и выслужил…
        Андрей Васильевич злобствовал - не мог остановиться, хоть и понимал, что накручивает себя, потому как доподлинно знал, что новый генерал-губернатор - не паркетный шаркун (при штабе за десяток лет столько наград не выкланяешь и не вылижешь), что раненая рука его - не театральная бутафория, но уж больно было обидно. Ведь и он свой хлеб понапрасну не ел, поелику возможно блюл интересы государя-императора и Отечества. И без наград не оставался. Не таких, конечно, и не столько, но все же… Все же!
        Нет, ну что за администратор, а? Не узнал человека, не проверил в деле, да просто хотя бы высказал претензии в лицо и ответ выслушал… Пусть и не ладил Андрей Васильевич со столоначальником Тюменцевым, но тысячекратно прав Николай Егорович, что не подстелился под грозного генерала, отпор ему дал. А вот он, Андрей Васильевич, выходит, сплоховал, зато теперь не только за себя, а за всех обиженных отыграется.
        За каких таких обиженных? За тех, кого Муравьев высек на первом заседании? Поделом им, косоруким и кривоумным! За Мангазеева, коему покровительствовали такие столичные сановники, как старец из императорской канцелярии Александр Сергеевич Танеев, тоже не брезговавший сибирским золотишком? Так он уже приглядел себе теплое местечко, и надолго. А куда тебе деваться, дорогой и любимый Андрей Васильевич? Тебе и твоей немаленькой семье - когда государь прислушается к наветам своего наместника? Ничего-то у тебя и нет на черный день, кроме крохотного именьица, задешево купленного по счастливому случаю. Крохотного и задешево, потому как взяток не брал, а хвост кой-кому прищемил, на тех же винных откупах. От них, видать, и поползли наветы весенними гадюками. Самыми кусачими и ядовитыми.
        Спешить, спешить надобно. Спешить…
        Перо торопливо скрипело, брызгая чернилами. Ничего, потом перепишется набело. Сейчас главное - все по порядку и поубедительнее. Вот про тех же ссыльных декабристов - как им генерал-губернатор благоволит. Андрей Васильевич аж зубами скрипнул - государственных преступников он ненавидел, словно они были его личными заклятыми врагами. И вовсе даже не за то, что выступили против законного государя, это было как бы даже в российских традициях: не так уж далеко ушел в прошлое разгульный гвардейский восемнадцатый век, всему миру представивший дикость российских нравов, когда императоров и императриц не только свергали с трона, но кое-кого и жизни лишали. Нет, он ненавидел их за то, что они хотели посягнуть на самые основы жизни российской, а значит, и его жизни, Андрея Васильевича Пятницкого, столбового дворянина, чей род уходил корнями во времена Дмитрия Донского, происходя из обширного клана Плещеевых. И ненависть эту усугубляло то, что сами-то главные преступники были из великокняжеских родов - Рюриковичи да Гедиминовичи. Чем им Романовы не угодили?!
        И генерал-губернатор туда же. Сколько этих Муравьевых было на Сенатской - все на каторгу пошли! А государь милостив, не стал весь их род изводить, понятное дело - сын за отца и брат за брата не отвечает; вон братья Орловы - один, покойный уже, декабрист, а другой графа Бенкендорфа сменил, корпус жандармов возглавляет, ему письмецо-то обличительное и предназначено, - так нет, чтобы благодарностью преисполниться и царевых врагов к ногтю прижать, этот Муравьев им визиты наносит, к себе приглашает, беседы беседует. Как же тут не возмутиться гражданину верноподданному!
        А для подтверждения истинности излагаемого присовокуплено письмо обласканного ссыльного, мерзавца первостатейного Ипполита Завалишина - с благодарностью к генерал-губернатору. Вот оно, подлинное, почтмейстером предоставленное, - незаконно, конечно, но они, почтмейстеры, в России все, наверно, такие, как Николай Васильевич Гоголь-Яновский в «Ревизоре» описал. Против такого доказательства никакой генерал не устоит.
        Андрей Васильевич перебелил начисто текст на двух страницах, затем надписал на конверте: «Его высокопревосходительству, главному начальнику Третьего отделения с. Е.И.В. канцелярии князю Алексею Федоровичу Орлову в собственные руки», - и облегченно вздохнул. Самое неприятное, но чрезвычайно важное, дело сделано. Осталось выдержать позицию, не испугаться до передачи письма лично почтмейстеру - чтобы отправил, каналья, avec le courrier du matin[35 - С утренней почтой (фр.).] - и тем самым сжечь все мосты…

4
        Этим вечером Катрин заснула, не дождавшись мужа, засидевшегося в рабочем кабинете. Такое случалось очень редко: если Николя был дома, он откладывал все дела, чтобы отойти ко сну вместе с женой. Ей нравилось, что он любит смотреть, как она раздевается, ласкает глазами каждую линию ее прекрасной фигурки и ахает от восторга, когда их обнаженные тела соединяются, не оставляя даже малейшей щелочки. «Мальчишка!» - смеялась она, а он перехваченным волнением голосом подтверждал: «Конечно, мальчишка…» - и целовал, целовал ее всю, до мизинчиков ног, возбуждая любимую и сам возбуждаясь каждый раз, словно впервые. Впрочем, он возбуждался всегда от одного к ней прикосновения, а она - уже потом, от его непрерывных поцелуев.
        САнри было не так, совсем не так. САнри они вспыхивали оба, в одну секунду, и по-сумасшедшему жадно впитывали друг друга и наслаждающе растворялись друг в друге без остатка, и длилось это насыщение наслаждением бесконечно долго (по крайней мере, ей так казалось), и отрывались они друг от друга со стоном, как будто расставались навсегда.
        Она думала об этом в полудремоте, перед тем как окончательно погрузиться в сон, и ей было сладко вспоминать и ласки мужа, и страсть Анри, и было немного стыдно оттого, что она никак не может забыть кузена, и даже больше - воспоминания об уже далеких встречах с Анри казались ярче любой близости с Николя. Это несправедливо по отношению к Николя, подумала она, он так благородно вел себя с их самой первой совместной ночи и во все последующие, да и после венчания ни единым словом не упрекнул молодую жену в том, что она задолго до него лишилась невинности, хотя, как ей говорили, у русских с этим очень строго. Катрин улыбнулась, вспомнив, как был изумлен Николя, когда она еще в парижском отеле, по пути в родительский замок, попросила его взять один номер на двоих; как он был нежен и скован в постели, словно боялся обидеть ее неосторожным движением; какой восхищенной благодарностью были полны его глаза, когда она самозабвенно отдалась его любви…
        Николя все не появлялся, видимо, его держали за столом какие-то срочные бумаги. Катрин поворочалась, подтыкая одеяло - терпеть не могла, если поддувало: наверное, сказывалась южнофранцузская теплолюбивость, - и как-то быстро заснула. И во сне увидела Анри.
        Конечно, он и прежде являлся ей в сновидениях, вначале часто, потом реже и реже, что ее даже начало радовать. Все сны с ним были замешены на эротике, иногда настолько сумасшедшей, что Катрин просыпалась среди ночи, разметавшаяся и мокрая от пота: внизу полыхало, лицо горело огнем - то ли от поцелуев Анри, то ли от стыда измены беззаботно посапывающему рядом мужу. И никогда, ни единого разу она не видела кузена мертвым - всегда веселый, жизнерадостный, неистощимый на выдумки и неутомимый в любви.
        Николя тоже был неутомим, но как-то… однообразен, что ли. Катрин придумывала что-то, он с удовольствием подхватывал ее «новинки», но сам ничего не изобретал, и ей даже показалось, что он просто стесняется. Впрочем, сказала она себе, еще неизвестно, как бы вел себя Анри, став ее мужем, может, все было бы гораздо хуже: привык бы и разлюбил… как там у Пушкина Онегин говорил: «Привыкнув, разлюблю тотчас»? А жизнь без любви Катрин трудно было представить, да нет, она без любви просто жить бы не смогла. А у Николя нет и намека на привыкание - наоборот, любовь в нем только разгорается, и чем дальше, тем сильнее. Женщина не может этого не чувствовать. Катрин чувствовала, и сама проникалась к нему все большей любовью…
        Но в этом сне эротики не было и в помине. Катрин увидела себя в большом зале с колоннами, в окружении знакомых и незнакомых мужчин и женщин. Все были нарядны, оживленно разговаривали между собой, не обращая на нее внимания, а в отдалении Николя увлеченно беседовал с Анри. Николя был в парадном мундире, при всех орденах, а кузен - в модном фраке коричневого цвета, белых панталонах и белой рубашке с пышным жабо. Катрин обрадовалась, что Анри жив и так хорошо общается с Николя, и хотела подойти к ним, но ее отвлекла Мария Николаевна Волконская, подошедшая с детьми, Мишелем и Леночкой, и заговорившая о том, что хорошо было бы выросших детей декабристов привлекать к государственной службе, из них получатся хорошие чиновники и учителя, и вообще, с этим следует обратиться к государю. Катрин пообещала передать ее слова Николаю Николаевичу. Говоря это, она непроизвольно посмотрела в сторону мужа и вдруг увидела в руках Анри нож, тот самый кинжал, с которым неизвестный в Петербурге напал на Николя. А сейчас Анри незаметно для собеседника вынул его левой рукой из-под фрака и переложил в правую, чтобы, как
она догадалась, удобнее было ударить снизу вверх, под сердце Николая Николаевича. «Не-е-ет!!!» - закричала Катрин и, оттолкнув Волконских, бросилась к мужу. Каким-то чудом, в невероятном рывке, она успела и, разъединив своим телом мужа и кузена, приняла на себя удар кинжала. Острое лезвие легко вспороло корсет и вошло под ее левую грудь. «Вот и конец любви», - подумала Катрин и погрузилась в непроглядную тьму.

5
        Муравьев действительно необычно долго задержался в своем кабинете. Но не из-за срочных дел или бумаг, требующих немедленного ответа: любые дела и бумаги, даже самые наисрочнейшие, он не задумываясь откладывал на утро, лишь бы не пропустить ежевечернее чудо нежной встречи со своей несравненной Катрин, Катюшей, Катенькой. Два с половиной года прошло с их стремительного сближения в парижской гостинице, год и два месяца - с венчания и первой брачной ночи, не менее нежной и трепетной, чем в отеле, а он все не мог насытиться ее любовью, ему казалось, что только вчера они вместе вошли в те гостиничные номера, с которых и началось его дотоле непредставимое счастье - счастье каждодневного открытия возлюбленной.
        И в этот вечер Николай Николаевич отодвинул в сторону все бумаги, разложенные адъютантами по степени срочности, не заглянув даже в самые-самые, из Петербурга. Но не поспешил, как обычно, в жилую половину губернаторского дворца (иначе, как дворцом, называть этот громадный дом у него язык не поворачивался), а принял от порученца две странички убористого текста, которые Вагранов только что принес от ротмистра Недзвецкого. Это была копия письма иркутского губернатора Пятницкого шефу корпуса жандармов князю Орлову.
        -Ротмистр что, сам перлюстрирует письма, направляемые в Третье отделение? - удивился Муравьев; он отложил листки, прочитав лишь первые строчки и заглянув в конец.
        -Сказал, что сделал это только из чувства признательности вам за память об его отце и еще - предполагая, что должно в нем содержаться, - ответил Иван Васильевич. - Надеется, что все останется в тайне.
        -Я даже не знаю, благодарить мне ротмистра за неожиданную услугу или потребовать его наказания. - Муравьев в раздумье прошелся по кабинету. - Он, конечно, сделал это на всякий случай: вдруг что-нибудь обнаружится неприглядное лично за ним, а у генерала ручки-то и связаны. - Николай Николаевич для наглядности даже показал поручику свои руки, покрутил кистями и снова спрятал за спину. - А может, просто решил в моих глазах отмежеваться от их компании? А?
        -Есть тут, по моему разумению, Николай Николаевич, еще одна сторона, - осторожно сказал Вагранов.
        -Ну-ка, ну-ка, - крутанулся на каблуках генерал-губернатор и устремился к нему взглядом, а поручику показалось - всем телом, - что подсказывает твое разумение?
        -Похоже на провокацию. Ротмистр превышает свои полномочия, результат превышения передает вам, вы его используете и тем самым становитесь как бы соучастником преступления. Пока все держится в тайне, но в нужный момент тайну можно открыть, выпустив ее хотя бы через слухи.
        -Толковое твое разумение, Иван, - с великой серьезностью произнес Муравьев. - Весьма толковое. Да только дело уже сделано: письмо-то, вот оно, и даже если я немедленно верну его, далее не читая, этому не поверят ни сам Недзвецкий, ни те, кто слухам внимает. Тем более что мне и читать-то его не надобно: я и так знаю, что в нем написано. Главным образом, донос: мол, у генерал-губернатора много родственников декабристов, поэтому он демонстративно общается в Иркутске с государственными преступниками, наносит им визиты, устраивает для них концерты, ну и все такое прочее.
        -И что теперь делать?
        -Очень просто: упредить. Ты же знаешь, как на войне: противник готовится к сражению, а ты наносишь удар первым, и все его планы летят в тартарары. Мне государь велел писать лично ему и только правду - вот и отпишу все, как было, и почему я считаю, что поступил так, блюдя интересы царя и Отечества. Тотчас и отпишу. А ты иди, Иван, отдыхай. Тебя уж, верно, заждались.
        В голосе генерала явственно прозвучала добрая усмешка. Вагранов смущенно поклонился и вышел, плотно притворив за собой дверь.
        Муравьев уселся за стол, придвинул было бювар, но взгляд его упал на злополучные листки письма. С брезгливостью он взял их и углубился в чтение. Читал бегло, хмыкая и крутя головой. Дойдя до конца, отложил, вынул из бювара чистый лист бумаги и взялся за вставочку со стальным пером.
        -Вот, государь, и первое мое послание. Писать правду, только правду, ничего, кроме правды!
        Глава 2

1
        В фойе Дворянского собрания было не протолкнуться, и причин тому было две.
        Во-первых, само открытие дома Собрания. Заложили его еще при прежнем генерал-губернаторе, да так на фундаменте и остановились - стало не до того: сначала ревизия сенатора Толстого, потом отставка главного начальника края, затем томительное ожидание новостей… Не было денег, разбрелись строители, никто не интересовался, то да се… И вдруг все завертелось. Пришло известие о назначении нового генерал-губернатора, известный на всю Сибирь благотворитель, купец 1?й гильдии и статский советник, потомственный почетный гражданин Ефим Андреевич Кузнецов дал денег, собралась артель строителей и за четыре месяца выстроила вполне достойное губернской столицы здание - и общий зал на двести мест с фойе и буфетом, и бильярдная, и кабинеты для различных нужд, вроде заседаний потребных комиссий или просто - игры в карты. Правда, пол деревянный остался некрашеный - по причине зимы: зимой краска плохо сохнет, - зато в фойе повесили портрет государя-императора Николая Первого, написанный настоящим европейским художником Карлом Мазером, который уже несколько лет как приехал по наказу родственников декабристов - писать их
портреты, а кто с семьями, то и всех домочадцев.
        Во-вторых, в город давно не заезжали артисты, и на концерт французской виолончелистки постарались прийти все, кто смог купить билеты, хотя бы входные - благо ни для кого не было запрета, лишь бы в руках имелся билет, а на плечах - приличная одежда. И сейчас чиновники и офицеры - армейские, жандармские, казачьи и полицейские, купцы и золотопромышленники, церковнослужители и учителя, ремесленники и гимназисты старших классов кучковались по принадлежности к сословию или коллегам, обменивались новостями, покупали билеты благотворительного базара, с любопытством поглядывали на небольшую группу декабристов, пришедших с женами и старшими детьми. Тесным кружком стояли Волконские и Трубецкие с детьми, Поджио и Муханов. В центре этой группы витийствовал Маркевич, бывший бродячий актер и владелец балагана на Большой улице. Энергично жестикулируя, он рассказывал о своей давней мечте - открыть в Иркутске постоянный театр, в котором можно было бы ставить пьесы Шекспира, Гоголя, Грибоедова…
        -Знаете что, господин Маркевич, - раздумчиво сказал Волконский, - я бы на вашем месте обратился с ходатайством к генерал-губернатору. Только, разумеется, не сейчас - вы же понимаете, сейчас ему не до театра, во многих делах запустение царит, - а где-нибудь через год-полтора ходатайство может и удовлетвориться. Вы же все равно за это время денег не найдете.
        Маркевич выслушал, грустно покивал и, откланявшись, направился в буфет. Поджио проводил его веселым взглядом хитроватых желто-карих глаз и погладил свою черную, несмотря на приближающееся пятидесятилетие, без единого седого волоска, бороду:
        -А вы на него, Сергей Григорьич, целый ушат воды вылили…
        -Поверьте, Александр Викторович, мне искренне жаль остужать его мечты, но Муравьеву действительно сейчас не до театра. Он сказал, что, как только сойдет снег, отправится обследовать Забайкалье. И вообще, намерен весь край увидеть собственными глазами, даже Камчатку.
        -Ну-ну, - язвительно усмехнулся Трубецкой, - известно, какой путь устлан благими намерениями.
        -Напрасно вы так, Сергей Петрович, - мягко сказал Муханов. - Понятно, русскому человеку непривычно видеть на столь высоком посту приличного чиновника, но надо радоваться тому, что подобное случилось. Мы с Поджио и другими нашими товарищами, живя вдали от Иркутска, уже испытали на себе результат его благих намерений: нам теперь не надо испрашивать у жандармов разрешения на любое передвижение.
        -Так-то оно так, это и меня коснулось, - вздохнул Трубецкой. - Только вам, Петр Александрович, как историку и литератору лучше иных известно, сколь быстро заканчиваются на Руси подобные радости.
        -Жизнь, вообще, быстротечна, - философски заметил Поджио. - Тем более надо ценить и недолгие радости - в этом я совершенно согласен с Петром Александровичем. И у меня от беседы с генерал-губернатором после домашнего концерта, того, что был у вас, Сергей Григорьевич, осталось впечатление незаурядности, а главное - искренности, этого человека. Проскальзывают, правда, нотки непогрешимости и даже самодурства, но кто из наших начальников в этом не грешен? Вон и Пестель Павел Иванович, мир его праху, - Поджио мелко перекрестился, - был не ангел во плоти.
        -Да уж, - желчно усмехнулся Трубецкой, - мягко сказано. Но не будем загадывать про нашего генерала. Как говорится, поживем - увидим.
        Мишель и Леночка Волконские и старшая дочь Трубецких Александра, ровесница Миши, не прислушивались к разговорам взрослых, а вернее, попросту ничего не слышали. Они, можно сказать, впервые вышли «в свет» и потому откровенно глазели на фланирующую по фойе публику, которая, естественно, и сама не обделяла вниманием «государственных преступников» и их семьи. Все в Иркутске знали, что дома декабристов открыты для доброжелателей, многие под тем или иным предлогом заглядывали к ним «на огонек» и с удовольствием обсуждали животрепещущие вопросы, но то были частные и весьма нерегулярные встречи. Визит генерал-губернатора к Волконским и последовавший затем домашний концерт французской виолончелистки, собравший полный зал гостей, вызвал нешуточный ажиотаж в местном обществе, что в немалой степени должно было поспособствовать успеху публичного концерта. Особую интригу культурному событию придавал тот факт, что и в домашнем концерте, и в предстоящем публичном роль концертмейстера исполняла Мария Николаевна Волконская. В домашнем она выступила и с сольными фортепьянными номерами и показала весьма недурное
умение музицировать.
        Сейчас они с Екатериной Ивановной Трубецкой отстранились от мужского кружка, не вмешиваясь в их разговор, и переговаривались вполголоса, исподволь разглядывая собравшееся общество.
        -Представляю, как сейчас волнуется эта девочка, - сказала Мария Николаевна. - Пора начинать, а Муравьевых еще нет.
        -А вы сами, Мари, не волнуетесь? - улыбнулась Екатерина Ивановна, и ее австрийское некогда изящно-узкое, а с возрастом расплывшееся лицо осветилось этой открытой улыбкой.
        -Нисколько, - отмахнулась Мария Николаевна. - Вы могли заметить, что я уже далеко не та боящаяся каждого куста ворона, которую вы встретили здесь двадцать лет назад.
        Трубецкая кивнула, подтверждая, и озабоченно оглянулась вокруг:
        -Лиза и Зина говорили мне, что будут на концерте, но я что-то их не вижу.
        Средние Трубецкие - Елизавета и Зинаида - по высочайшему разрешению уже три года воспитывались в Девичьем институте, открывшемся в Иркутске стараниями бывшего генерал-губернатора Руперта, и домой наведывались только на праздники.
        -Да вон же они, - показала Мария Николаевна в дальний угол, где под присмотром строгой надзирательницы смеялись и перешептывались разновозрастные девочки - небольшая группа, в которой выделялась высоким ростом - в отца пошла - четырнадцатилетняя хорошенькая Лиза.
        -И верно, - обрадовалась Трубецкая. - А мне - не по глазам, как говорит моя горничная… - Она вдруг замолчала на полуслове, и серые глаза ее удивленно округлились.
        Мария Николаевна проследила ее взгляд и увидела темнокудрого молодого красавца во фраке, из-под которого выглядывал серый жилет; небрежно повязанный красный бант галстука с белой рубашкой под ним и серые панталоны завершали цветовую гармонию костюма. Незнакомец стоял возле одной из колонн, поддерживающих антресоль для оркестра, и Волконской показалось, что он скрывается в ее тени, что при небольшом количестве свечей в единственной люстре, свисавшей с потолка, было не столь уж трудно. Он словно стеснялся своего явно европейского лоска и боялся привлечь излишнее внимание, которое конечно же было бы ему уделено, если бы собравшиеся в фойе люди, точнее, подавляющее большинство из них, не были напряжены ожиданием появления генерал-губернатора, который, как сообщил кто-то, только что прибыл и изволит раздеваться в кабинете для важных гостей.
        -Кто это может быть? - скорее, себя, чем Трубецкую, спросила Мария Николаевна, но та откликнулась:
        -Вот уж точно - не местный, не провинциальный. И даже не российский - при всей показной скромности нет в нем приниженности, держится просто независимо…
        Екатерина Ивановна не успела закончить - в фойе началось шевеление, волнение «генерал… генерал… генерал…» прокатилось шелестом из конца в конец, все отхлынули от входных дверей, которые распахнулись будто сами собой, и в проеме показался Муравьев под руку с супругой. Они шли медленно, раскланиваясь в ответ на поклоны публики, а за ними на некотором расстоянии плотной группой двигались ближайшие сподвижники и адъютанты, среди которых многие уже знали Василия Муравьева, Корсакова, Вагранова, Струве и Стадлера.
        -Мне пора за кулисы, - шепнула Мария Николаевна мужу и, кивнув остальным, направилась к двери под оркестровой антресолью. Мимоходом скользнула взглядом по замеченному ранее незнакомцу, отметив, что он так и не вышел из тени колонны, хотя смотрел на Муравьевых во все глаза, и в этом взгляде явственно читались в странном смешении восторг и ярость.

2
        Анри действительно смотрел на супружескую пару Муравьевых с восторгом и яростью - только восторг был вызван расцветшей красотой Катрин, а ярость - мужской ничтожностью (так он считал с полным убеждением) генерала.
        Когда Анри осенью 1844года уезжал к месту службы в Алжир, Катрин была еще девушкой-подростком со свойственной этому состоянию угловатостью…
        За четыре года Катрин превратилась в ослепительную женщину, один вид которой воспламенил желанием начавшее уже остывать сердце Анри, и это пламя мгновенно выжгло все его прежние привязанности и увлечения. Даже Настенька Мясникова, о которой он последние недели думал часто и всерьез, растаяла, как снежная девочка из какой-то сказки.
        А тут еще этот генерал!
        Маленький, чуть выше Катрин, узкоплечий, рыжеватые кудряшки на голове, усы и бакенбарды а-ля Николай Павлович, любимый самодержец (русские всегда обожали своих царей, даже будь они трижды негодяями), - в общем, законченное ничтожество, посмевшее обладать сокровищем, которое по воле божественного случая носит имя Катрин. Это невыносимо! И это не может оставаться безнаказанным!
        Анри готов был тут же выступить из-за колонны и бросить перчатку в лицо наглецу. Но… Честное слово дворянина и офицера ставить интересы Франции превыше всего при любых обстоятельствах удержало его от притягательного безрассудства. Гораздо важнее было предстать перед Катрин под новым именем и убедить ее в необходимости исполнить долг патриотки Франции. А уж потом найти возможность бежать. Хотя разумом он понимал, что, пока жив Муравьев, никакой такой возможности не представится. А это значит… это значит - надо побыстрее связываться с Вогулом.
        Правильно русские говорят: помяни черта - он тут как тут.
        -Не оборачивайся, Андре, - шепотом сказал за спиной знакомый голос. Анри почувствовал теплое дыхание на правой щеке. - Завтра в двенадцать в трактире на мелочном базаре. D^,^accord?
        -Entendu![36 - Договорились? - Договорились! (фр.)] - чуть слышно откликнулся Анри, и дыхание Вогула тут же растаяло. Анри не успел даже удивиться тому, что Жорж тоже пришел на концерт. «Что ему тут понадобилось?» - запоздало подумал он и моментально отвлекся, потому что Муравьевы слишком приблизились, и ему пришлось спешно отступить глубже в тень.
        Муравьевы остановились в двух шагах от Анри и развернулись лицом к залу, перед ними тут же образовался полукруг свободного пространства. Генерал-губернатор поднял руку, и наступила тишина.
        -Дамы и господа, - заговорил Муравьев, и голос его, средней высоты и довольно приятный, тем не менее показался Анри отвратительным. У того, кто похитил его любовь, ничего не могло быть приятного. - Дамы и господа, сегодня замечательный в своем роде вечер: как мне стало известно, мадемуазель Элиза Христиани - первая европейская знаменитость, достигшая нашего столь далекого от Европы города, чтобы сибиряки, не знавшие ничего, кроме тяжкого труда по освоению дикого края, приобщились к высокому искусству музыки…
        «Неужели этот солдафон сам сочинил такую затейливую речь?» - иронически думал Анри, глядя на близкую - только руку протяни - спину Катрин, закрытую узорным шелком платья, лиф которого сверху вниз пересекала цепочка мелких пуговичек. Он представил, что расстегивает эти пуговички, и ему стало жарко. Впрочем, жарко было и в хорошо натопленном помещении фойе.
        Достав из внутреннего кармана фрака маленькую книжечку и карандаш, он быстро написал несколько слов, вырвал листок и сложил его так, что получился крохотный квадратик. Он уже знал, куда спрячет свое тайное послание Катрин, - за широкую ленту, плотно охватывающую ее талию.
        Генерал продолжал что-то говорить - о своих надеждах разбудить Сибирь, очистить ее от мздоимцев, развивать образование, привлекать к управлению молодежь - все это скользило мимо Анри, едва задевая его сознание: он был сосредоточен на поимке мгновения, когда удобнее всего можно будет осуществить его почти мальчишеский замысел.
        Как ни странно, помогла ему именно речь генерал-губернатора: когда она закончилась, раздались аплодисменты; приподняв руки, захлопала и Катрин, между платьем и лентой образовалась щелка, куда Анри мгновенно и отправил свое послание. Отправил и сразу отступил в тень: более того - отошел как можно дальше, однако стараясь не выпускать Катрин из поля зрения.
        Если она и не заметила момент, когда жесткий бумажный квадратик скользнул под ленту, но, опустив руки после аплодисментов, очевидно, почувствовала на талии что-то постороннее. Анри увидел, как ее пальчики извлекли бумажку. Полуотвернувшись от мужа, она развернула ее и, прочитав, быстро оглянулась. Но ничего, естественно, не увидела: она была на свету, а под антресолью достаточно темно. Катрин еще раз глянула на послание и опустила листок в маленькую сумочку-sac, висевшую у нее на руке.
        Анри понял, что теперь он без опасения может быть представлен чете Муравьевых. Катрин знала про его увлечение латинскими изречениями, особенно часто он повторял «Sine amor vita nulla est»[37 - Без любви нет жизни (лат.).] - оно ей очень нравилось. Его Анри и написал, прибавив самое важное: «Nil ad mirari».[38 - Ничему не удивляться (лат.).]
        Катрин - умница и все поймет, как надо. Главное, чтобы при официальном представлении Андре Леграна как однополчанина Анри Дюбуа она ничем не выдала себя. Анри не сомневался, что представление, по его просьбе, организуют Элиза и поручик, записной воздыхатель. «Тоже мне, сатир влюбленный, - саркастически усмехнулся он про себя, вспомнив встречу у афишной тумбы. - Раза в два ее старше, а все еще поручик. Ладно, был бы богат. А так - что он может дать такой девушке, кроме своего жалкого жалованья?»
        …Впрочем, какое ему дело до чьих-то амуров, когда хватает своих проблем?

3
        Вогул не понимал, что с ним происходит. То есть, нет, он понимал, что влюбился, но не мог осознать - с какого перепугу!
        Вот уже пятый месяц не проходило дня, чтобы он не вспоминал об этой треклятой француженке. Ни девки пригожие, ни бабы ядреные, коих допрежь ни одной не пропускал, - ныне все не по душе. А что в ней такого особенного? Ну хороша - ничего не скажешь; умна - тоже бывает; играет на какой-то большой скрипке, такой здоровенной, что ее приходится ставить на пол, - но, если вдуматься, je m^,^en fiche[39 - Мне на это наплевать (фр.).], - уныло думал он, сидя в трактире за стаканом чая. Народу было немного: вот через полтора-два часа, к окончанию торговли на базаре, здесь пушкой не прошибешь. Не до размышлений будет, тем более невеселых, как об этой вот, не выговоришь, вио-лон-челистке. То ли глаз у нее с приворотом, то ли магнит какой в нутре сидит, а только тянет к ней - спасу нет! Вот и на концерт за каким-то лешим притащился, целых пять рублей за билет заплатил. Степан Шлык за такую деньгу месяц бы пилил, строгал да клеил, а тут - благо-твори-тельность! Оно, конечно, Григорий Вогул - не Степан Шлык, деньжатами не обижен, однако, надо признать, благо творить - не каждому по карману.
        Вогул недовольно тряхнул головой, отгоняя дурацкие мысли о деньгах. При чем тут деньги? Глупо он повел себя тогда, на берегу Волги, выставился этаким грубым легионером, привыкшим все брать силой. А с ней надо было по-другому. Хотя о ту пору он и предположить не мог, что все завяжется тройным узлом. Думал: заговорит девку, а там - под кустик завалил, юбчонку задрал, а у нее уже и ножки врастопырку - заходи, мил-дружок, на горячий пирожок. Девки, они же все на одну подкладку - что русские, что французские - ему ли не знать? А эта вдруг заартачилась, ножичек выставила, по щеке залепила… Да чтобы кто-то Вогула пальцем тронул! Рано или поздно тому не жить! А первому - этой суке, генералу Муравьеву! Жаль, в Петербурге сорвалось перо ему вставить. Как он вчера разорялся, хвост павлиний распускал - тьфу!
        Вогул в самом деле чуть не сплюнул на пол, да вовремя спохватился: еще прицепится буфетчик, полицию кликнет, а ему лишний раз светиться вовсе ни к чему.
        Григорий допил чай, глянул на ходики, тикающие за спиной буфетчика - без пяти двенадцать, вот-вот появится Дюбуа, то бишь Легран, - и поманил полового. Тот мигом подскочил:
        -Чего изволите?
        -Отобедать пора. Какая у вас лучшая водка?
        -«Кузнецовская очищенная».
        -Давай «Кузнецовской» графинчик, естественно, морозный, воды брусничной кувшин; под водочку - грибы разносольные с луком, черемшу соленую, омуля… Есть копченый?
        -Как не быть? Вчера коптили.
        -Значит, омуля, без шкуры, порезанного. Пельменей две порции. С чем пельмени-то?
        -С медвежатиной, кабанятиной, лосятиной…
        -Тогда всех по порции, в одну миску. Да, про икру забыл. Значит, осетровой - плошку. С лучком. И поставь два прибора - гостя жду. Пока все. Запомнил?
        -Обижаете, уважаемый. Все будет в наилучшем виде.
        Половой исчез, через минуту выскочил с помощником, и стол перед Вогулом стал заполняться тарелками, мисками, плошками с остро пахнущей снедью. В центре возник заиндевелый графин с двумя хрустальными стаканчиками, а перед заказчиком и напротив - приборы, все, как полагается: по две тарелки, ложки, вилки, ножи и даже салфетки. «Ишь ты! - изумился Григорий. - Могут же, черти, когда захотят».
        Анри опоздал на несколько минут и не извинился, что было на него не похоже, но Вогул не придал этому значения, поскольку как раз к приходу друга завершилась подготовка стола, так что французский боевой товарищ мог по достоинству оценить русское гостеприимство. Однако тот как-то равнодушно оглядел разносолье и пожал Григорию руку.
        -Что-то случилось? - тревожно спросил Григорий.
        -Потом…
        Анри повесил свою шубу на вешалку при входе, рядом с черным полушубком Вогула; шапку Григорий посоветовал держать при себе: за дверью - базар, мало ли какой шустрик заглянет, сдернет шапку с крючка, и ищи-свищи. Шубы громоздкие, да и приглядывать за ними проще.
        -Тут тебе не Европа, - ухмыльнулся Григорий. - Ухо надо востро держать. Коли надолго к нам - привыкай. И давай садись, отобедаем, а за обедом и поговорим.
        Анри за то малое время, пока раздевался, видимо, успел взять себя в руки и выглядел более живым. Он окинул быстрым взглядом зал трактира и сел за стол; Григорий тут же налил стаканчики.
        -За встречу, брат!
        -За встречу!
        Выпили по одной, закусили грибками. Хорошо пошло, и водка отменная, не обманул половой. Григорий тут же разлил по второй и поднял стаканчик, но Анри накрыл свой ладонью:
        -Давай сначала о делах.
        Григорий поскучнел, поставил стаканчик:
        -Не по-русски это…
        -А я и есть нерусский.
        -Ладно, шут с тобой. О делах, так о делах.
        -Сначала ты. Только говори потише.
        -Ну, времени, сам понимаешь, было мало, но кое-что успелось. Стакнулся я с купцами-золотопромышленниками Машаровыми. Их три брата, так я со старшим сговорился. Жутко обозленные они на одну личность и при необходимости помогут и людьми, и деньгами. Это первое. Второе: вышел я на местных уголовников, да они нам неинтересны: мелочь всякая, шелупонь. Однако прослышал я, что здесь, в Иркутске, обосновались лихие мужики, которые промышляют на купеческих дорожках аж до Охотского тракта. В низовьях Амура, говорят, пушного зверя много и золота самородного, но на Амуре китайцы сидят, русских не пускают, так наши купцы-молодцы туда с севера свои пути проложили. По рекам да через горы. А лихачи их на возврате дожидаются. Вот они-то могут нам пригодиться, но я до них пока не добрался… Слушай, давай выпьем, душа горит.
        -С чего она у тебя-то загорелась? - удивился Анри.
        -Есть с чего. Как-нибудь скажу, - хмуро отозвался Григорий. Поднял стаканчик и немного веселее сказал: - Давай за исполнение желаний, а?
        -За это можно и даже нужно. А душа и у меня горит…
        Они чокнулись, выпили и принялись за еду. По знаку Григория половой принес и водрузил в центре стола большую миску с горой исходящих паром пельменей. А к ним - и сметанку, и уксус, и горчицу. Анри как вполне привычную поглощал незнакомую ему, по мнению Вогула, еду, не забывая про специи.
        -Ты, видать, пока ехал по Сибири, навострился уминать пельмени?
        -Я ничего не уминаю. Я их ем, - сказал Анри, вызвав усмешку Григория. - Меня в Красноярске купец Никита Федорович Мясников ими угощал.
        Анри вдруг задумался. Лицо его засветилось, и на губах мелькнула легкая улыбка. Без бабы не обошлось, уверенно подумал Григорий.
        -Поня-атно, - протянул он и снова налил. - Под пельмешки сам бог велел…
        Анри не стал отказываться. Под пельмени действительно было грех не выпить. Но после этого он перевернул свой стаканчик кверху дном: все, хватит. Григорий не спорил.
        -А что ты, брат, скажешь?
        -Во-первых, скажу: ищи тех лихачей, связывайся с ними. Они очень скоро могут понадобиться. Вчера в концерте я подслушал разговор адъютанта и чиновника. Адъютанта посылают в Кяхту проинспектировать торговлю с китайцами. По результатам этой инспекции, а еще по жалобе бурятских старшин, интересующий нас человек отправится за Байкал. Сразу, как только сойдет снег. К этому времени ты и твои лихачи должны быть готовы.
        -А во-вторых, что у тебя стряслось? Когда ты пришел, на тебе лица не было.
        -Во-вторых…
        Анри неожиданно снова перевернул свой стаканчик, налил только себе и выпил, не закусывая. Григорий понял, что у побратима действительно случилось что-то очень нехорошее. Но терпеливо ждал продолжения.
        -Во Франции снова революция, - глухо проговорил Анри. - По пути сюда я зашел в почтовое отделение и получил письмо от отца. Оно шло почти два месяца. Наш дом разграбили, отца чуть не убили. Он остался без средств к существованию…
        -У тебя же есть деньги. Если мало, я добавлю. Отправь ему почтой.
        -Что? Русские ассигнации или кредитные билеты? Кому они там нужны? А золота или серебра у меня нет и не предвидится.
        -Не горюй, брат. Найдется злато-серебро в моей заначке. Я ж не просто по дорогам скакал…
        -Ну ты и разбойник, - покрутил головой Анри.
        -Да какой я разбойник, - отмахнулся Григорий, - так, на пропитание промышляю. Ты настоящих разбойников не видал, а они по осени в тайге - на каждой тропке. Старатели золотишко несут, а их разбойники пасут. Да не просто разбойники, а люди богатеев-купцов. Тех же Машаровых. И тут без крови не обходится. Я же никого не убиваю…
        -А того купца? Дутова… или как его?
        -Ты не поверишь, но я его не убивал. Кто-то другой. Убийцу я спугнул, он услыхал, что дверь моя открывается, так рванул, что даже кошель с деньгами не успел прихватить. Гляжу: купец лбом в стенку уткнулся, нож в спине, а кошель на полу, весь раскрытый. Ну, деньги грех было не взять, я и взял. И то не все. А девку, слыхал, осудили - жалко. Тезка мой запал на нее…
        Глава 3

1
        Весна в этом году случилась необычно рано. Уже в последних числах марта снег начал быстро таять, побежали ручьи, а в первых числах апреля лед на Ангаре стал трескаться, ледовую переправу в городе закрыли, но ледоход все не начинался. Иркутяне во множестве выходили на берег, надеясь поймать момент взлома льда, когда паводковые силы поднимут его на себе, расколют на огромные куски и понесут на север. Грандиозное, надо сказать, зрелище!
        Однако оно почему-то со дня на день откладывалось.
        Катрин и Элиза каждый день после обеда тоже выходили на Набережную и гуляли по дорожке в естественной лесной полосе, оставшейся на берегу, через дорогу от губернаторского дома. Полоса хоть и была лесной, но по приказу прежнего генерал-губернатора ее основательно проредили, и она стала напоминать небольшой, вытянутый по берегу парк. Катрин очень нравилось здесь прогуливаться, любуясь прекрасной панорамой реки и болтая с Элизой о всякой всячине. Она настолько близко восприняла случившееся с Христиани несчастье, так старалась помочь девушке забыть поскорее эту жуткую историю, что начала считать ее кем-то вроде названой сестры и во время одной из прогулок с легким сердцем предложила ей жить в их доме, сколько заблагорассудится. Тем более что Элизу во Франции никто не ждал: она рано осиротела, родственники помогли ей, оплатив обучение игре на виолончели, и пустили юную musicienne в свободное плавание.
        -А чем я буду заниматься? - смущенно спросила Элиза. - Я не привыкла сидеть сложа руки.
        -А с чего ты взяла, что мы будем сидеть сложа руки? - нарочито возмутилась Катрин. - ВИркутске есть Сиропитательный дом, в пользу которого ты давала концерт, а еще Девичий институт. В первом воспитывают девочек из низших сословий, во втором - благородных девиц. Будем их приватными попечительницами. А ты, вообще, можешь им музыку преподавать. Чем плохо?
        -Да нет, не плохо, очень даже хорошо. Я с радостью буду учить девочек музыке.
        -Между прочим, - по-прежнему энергично продолжала Катрин, - наш Сиропитательный дом - первый в Сибири и даже, кажется, пока единственный. А денег на него дала купчиха Медведникова. Умирая, сыновьям наказала его построить и финансировать. Представляешь? Обыкновенная купчиха отдала свои личные деньги на чьих-то детей и сирот! Много ты видела в образованной Франции таких купчих?
        Элиза пожала плечами: вопрос не требовал ответа. Какое-то время они шли молча, думая каждая о своем. Потом снова заговорила Катрин:
        -Знаешь, Элиза, со мной случилась странная вещь…
        -Я заметила, что ты последнее время как бы не в себе, - живо откликнулась та. - А что случилось?
        -Даже не знаю, стоит ли об этом говорить… но держать в себе я уже не могу. Мужу сказать - я не уверена, что он спокойно на это посмотрит, а из женщин - самая близкая ты… однако можешь ли ты хранить секрет…
        -Вот об этом не беспокойся, - засмеялась Элиза. - У меня было такое одинокое детство, что я привыкла держать язык за зубами.
        -А с Иваном Васильевичем?
        -О, Иван - человек замечательный, но мне и в голову не приходит исповедоваться перед ним. У нас хватает тем для разговоров. А чужие секреты - вообще, дело святое.
        -Ну, хорошо, ты меня убедила. Так вот, слушай. Дело было на концерте. Ты не была в фойе и не видела, как мы пришли. Николя держал речь перед публикой, все аплодировали, а я вдруг почувствовала сбоку, за поясом платья, посторонний предмет. Вытащила, а это - бумажка, сложенная в ма-аленький квадратик. Удивляюсь, как я его вообще заметила. Ну, я, конечно, первым делом огляделась - кто бы мог его подсунуть? И - представляешь? - рядом никого нет! Мистика! Ну, думаю, раз мне ее тайком сунули, значит, надо тайком и читать. Воспользовалась тем, что Николя занят обществом, и развернула… - Вспоминая, Катрин заволновалась, остановилась и даже покраснела. Возникла напряженная пауза.
        -Ну, и что там было? - не выдержала Элиза.
        -Там было два латинских изречения: «Без любви нет жизни» и «Ничему не удивляться». Вернее, первое изречение должно быть - «Без дружбы нет жизни», но Анри его поправил специально для нас… Анри очень любил латинские фразы.
        -Анри?!
        -Да, я тебе еще не говорила. Трудно… на душе до сих пор тяжело. Ведь Анри - моя первая любовь. Может быть, единственная… во всяком случае, незабываемая. Он служил в Иностранном легионе и погиб в Алжире три года тому назад.
        -АНиколя знает о нем?
        -Да, конечно. В тот день, когда я прочитала в газете, что Анри погиб, Николя спас меня из-под поезда.
        Элиза остановилась и с ужасом посмотрела на подругу:
        -Ты пыталась покончить с собой?!
        -Да… пыталась… Николя выдернул меня из-под колес, а я ему что-то там наплела, что собиралась покончить не с собой, а с прошлой жизнью. В общем, какой-то вздор, лишь бы он не смотрел на меня как на сумасшедшую.
        -Если ты плела вздор, - сделав наисерьезнейшую мину, сказала Элиза, - то он как раз и должен был смотреть на тебя как на сумасшедшую. Он же умный человек. - И покатилась со смеху.
        Катрин не поддержала ее смех, лишь чуть-чуть улыбнулась, но улыбка вышла весьма печальной.
        -Николя - умнейший, честнейший, порядочнейший человек, нежный, заботливый муж, но…
        -Ты продолжаешь любить Анри? Но он же давно умер!
        Катрин развела руками, как бы говоря: что тут поделаешь!
        -Если бы у нас с Николя был ребенок… но я никак не могу забеременеть. Это Анри… - Катрин всхлипнула и закрыла лицо руками.
        -Причем тут Анри?! - поразилась Элиза.
        -Анри не разрешает мне иметь ребенка, - зарыдала Катрин так горько, что слезы брызнули сквозь пальцы. - А тут еще эта записка…
        -Ты и впрямь сумасшедшая! У нас, правда, есть поговорка: «Мертвый хватает живого», - но это же не буквально. Ну, успокойся, успокойся. Посмотри, как вокруг красиво, птицы поют совсем по-весеннему. Жизнь продолжается, и у тебя все еще будет. Поверь мне, дорогая. После ледяной купели я многое стала видеть иначе.

2
        По воскресным дням, когда не было срочной работы, на прогулку выходили и мужчины - Вася Муравьев (пока не уехал в Кяхту с поручением) с Мишей Корсаковым, обязательно Вагранов, а иногда и сам Муравьев. В один из таких дней, 11апреля, к Екатерине Николаевне и Элизе присоединились Николай Николаевич и Иван Васильевич. Сначала они гуляли попарно по уже освободившейся от снега и подсохшей дорожке, а потом вышли на самый берег полюбоваться начавшимся ледоходом. Быстро прибывающая вода подняла и ломала ледяной покров на огромные льдины, которые стремительное течение тут же громоздило друг на друга. Грохот, гул и треск при этом стояли такие, что Муравьев и Вагранов, не сговариваясь, назвали это пушечной пальбой.
        -Помнишь, Иван Васильевич, такая же канонада была в форте Навагинском в июле сорок первого? - спросил Николай Николаевич, не оборачиваясь, уверенный, что его любимец стоит за плечами.
        -Конечно, помню, - откликнулся Вагранов. - Это - когда горцы обстреливали нас ядрами и гранатами целых три дня. Откуда только у них пушки взялись?
        -Известно, откуда: англичане постарались. И пушки привезли, и стрелять научили. Ни одно ядро мимо не пролетело, а в лазарет граната попала, штаб-лекаря Потоцкого сильно контузило.
        -Поляк? - спросила Екатерина Николаевна. Заинтересованности в голосе не было: так, спросила, чтобы поддержать разговор, но Муравьев был увлечен воспоминанием и не обратил внимания на ее равнодушие.
        -Кто, Потоцкий? Да, поляк. Хороший был лекарь и служил верой и правдой. Поляки - люди чести, достоинство свое пуще жизни берегут. Умрут, а присягу исполнят. Я это хорошо узнал во время Польской кампании…
        Муравьев разговорился и не сразу заметил, что поручика за плечом уже нет. А когда ощутил его отсутствие, оглянулся на полуслове и увидел, что Вагранов и Элиза отошли на несколько шагов и живо общаются с высоким молодым человеком в черном рединготе с пелериной и широкополой шляпе.
        -Иван Васильевич! - окликнул Муравьев.
        Вагранов оглянулся и поспешил на зов.
        -Кто этот человек? - строго спросил генерал.
        -Это месье Андре Легран, Николай Николаевич, спаситель мадемуазель Элизы, - смущенный не напускной строгостью своего начальника, ответил Вагранов. - Торговец из Франции.
        На этих словах Катрин, дотоле увлеченная созерцанием ледохода и не обращавшая внимания ни на что другое, оглянулась и, увидев Леграна, изменилась в лице. Правда, уже через мгновение она справилась с собой. К счастью, муж ничего не заметил, а Вагранов если и заметил, то скорее всего не придал особого значения.
        -Андре Легран? - переспросила Екатерина Николаевна. Все-таки голос ее слегка дрогнул.
        -Что-то не так? - сразу насторожился Николай Николаевич. - Ты его знаешь?
        -Нет, конечно нет, - поспешила ответить жена. - Элиза не называла его имени.
        -Она узнала его совсем недавно, - устремился Вагранов на защиту девушки. - А я с ним познакомился совершенно случайно перед концертом в Общественном собрании. И в концерте видел мельком. Он, кстати, прекрасно говорит по-русски.
        -Ну что ж, - задумчиво растягивая слова, сказал Муравьев, - представь нам спасителя мадемуазель Элизы.
        Представление было вполне официальным. Генерал и торговец обменялись рукопожатием, Легран (будем его иногда так называть, в соответствии с обстановкой) поцеловал руку супруге генерала. Очень легкого взаимного пожатия их рук не заметил никто.
        -Весьма приятно узнать, месье Легран, что вы проявили прямо-таки воинскую находчивость при спасении нашей очаровательной мадемуазель Элизы, - несколько напыщенно произнес Муравьев.
        -А я и есть бывший солдат, ваше превосходительство, - в том же духе откликнулся француз.
        Они встретились взглядами и улыбнулись, поняв друг друга.
        -Давайте просто, без чинов, - сказал Муравьев. - Меня зовут Николай Николаевич, мою супругу - Екатерина Николаевна, она, кстати, ваша соотечественница, в девичестве Катрин де Ришмон.
        -Катрин де Ришмон?! - воскликнул Легран, перебив Муравьева, и тут же поспешил исправить свою оплошность: - О, простите, Николай Николаевич, но дело в том, что мой покойный друг, лейтенант Анри Дюбуа, говорил о своей невесте Катрин.
        -Вы знали Анри Дюбуа?! - воскликнули Муравьевы одновременно, хотя и с разными интонациями: генерал с живым участием, а в голосе Екатерины Николаевны просквозило явное отчаяние. Это прорвавшееся чувство услышали все, и Легран с удивлением увидел, как Муравьев схватил руку жены и, успокаивая, стал ее поглаживать.
        -Знал ли я Анри? Мы целый год служили с ним в одном полку. Командовали взводами. Мы дружили втроем: я, Анри и сержант из русских - Жорж Вогул. Он обучал нас русскому языку.
        Настала очередь воскликнуть и Элизе:
        -Жорж Вогул?! О, месье Вагранов, это есть тот Жорж, qui s^,^est jete sur moi,[40 - Который бросился на меня (фр.).] там, у Волги.
        -Вогул жив? - удивился Легран.
        -Выходит, жив. Да-а, тесна земля-матушка, - ошарашенно сказал Вагранов. - Николай Николаевич, помните двух пьяных в Туле, которых вы приказали выпо… - он осекся и быстро взглянул на Элизу, - то есть наказать?
        -Еще бы не помнить, - проворчал генерал. - В тот день меня вызвали на аудиенцию к государю, я получил назначение в Сибирь, а Катюша жутко расстроилась и даже обиделась.
        -Стоит ли вспоминать всякие глупости? - поморщилась Катрин. - Месье Легран…
        -Можете называть меня Андре.
        -Хорошо. Андре… расскажите, как погиб Анри.
        Легран встретился глазами с Катрин и, к своему изумлению, увидел в них не любовную тоску, чего ему страстно хотелось, и не наигранную по ситуации просьбу, а яростный, обжигающий гнев обманутой женщины.
        -Это не так легко… мадам… - опустил голову Легран.
        А память тут же нарисовала яркую картину…
        …Бой в желтой от зноя пустыне, бедуины в белых бурнусах на черных конях, французские солдаты, падающие под выстрелами и саблями… Петля захлестывает ноги Анри, выдергивает из-под них каменистую землю, а потом эта земля мчится под его лежащим телом назад со скоростью скачущей лошади. Приподняв голову, он видит лошадь и натянутую струну веревки от его ног к седлу, над которым развевается белый бурнус…
        Пауза затянулась. Нарушил ее Муравьев.
        -Понимаю вас, месье Легран, - вздохнув, сказал он. - Я тоже терял боевых товарищей. Знаете, сегодня у нас воскресный ужин, за столом соберутся близкие нам люди. Я приглашаю вас присоединиться. Вы где остановились, в гостинице Шульца? Я пришлю за вами. Вот Иван Васильевич и заедет.
        -Благодарю, Николай Николаевич…
        -А об Анри Дюбуа расскажете как-нибудь потом - вы, наверное, не скоро убываете назад?
        -Нет. Дела, знаете ли…
        -Вот и хорошо. Будете к нам заходить.

3
        По обочинам немощеных иркутских улиц еще лежал снег, потемневший, ноздреватый, напитанный влагой, но проезжая часть вытаяла полностью и даже кое-где подсохла, так что время саней отошло не меньше, чем на полгода. Дороги заняли колеса, хотя из-за налипающей на ободья грязи лошадям приходилось нелегко. Поэтому даже для легких экипажей предпочтительнее была парная упряжка.
        Вот и Вагранов прибыл за Леграном, чтобы везти его к ужину, на пароконном ландо.
        -Пахнет духами, - заметил француз, усаживаясь на мягкое кожаное сиденье.
        -Естественно, - отозвался поручик, устраиваясь рядом и тронув кучера за плечо: мол, поехали. - Это выезд Екатерины Николаевны. Не на извозчике же вас везти. А вы не случайно служите в парфюмерной фирме - нюх у вас хороший.
        Легран промолчал. Вагранов не стал навязываться с разговором, и так они проехали два квартала, пока на перекрестке Большой и Тихвинской им не встретилась извозчичья пролетка, везущая, видимо, к гостинице Шульца пассажиров с почтовой станции, поскольку в пролетке сидела пара явно не сибирского, более того, даже нерусского, вида. На господине было синее в черную клетку пальто с пелериной и темно-серым то ли волчьим, то ли собачьим воротником, и такая же меховая шапка с наушниками и большим козырьком, из-под которого на Вагранова глянули холодные голубые глаза. На женщине - коричневая бархатная ротонда со стоячим меховым воротником, таким же мехом серебристо-черной лисы были оторочены полы; из-под бархатной, в тон ротонде, шапочки выбивались черные локоны. Женщина также обратила внимание на встречных, но скорее - на Андре Леграна.
        Когда экипажи разминулись, Легран оглянулся и спросил:
        -У вас и англичане водятся?
        Вагранов тоже оглянулся на проехавших, сказал задумчиво:
        -Женщина что-то не похожа на англичанку, и, сдается мне, я встречал ее раньше. - Потом встрепенулся: - Как видите - и не только водятся, но уже и размножаются. Недавно свил тут гнездышко некий Сэмюэл Хилл, ушлый тип…
        -Ушлый? Не понимаю…
        -Ну, как вам сказать… Не ухватишь - уходит, уворачивается, я так думаю.
        -А-а, скользкий тип?
        -Пожалуй, можно и так. Скажите, месье Легран, вам понравилась мадемуазель Элиза? - спросил вдруг поручик.
        -В каком смысле? - Легран взглянул на него заинтересованно. - Как musicienne, как женщина?
        -В любом.
        -Вас интересует, поручик, не составлю ли я вам конкуренцию? Смею заверить - нет. А мадемуазель Элиза мне понравилась, во всех смыслах.
        -Благодарю вас, - сухо откликнулся поручик и замолчал до самого губернаторского дома.
        Это Леграна вполне устроило, так как он мог спокойно обдумать линию своего поведения за ужином. ВКатрин он уже не сомневался: раз она сохранила самообладание при первой встрече и не стала его разоблачать, значит, так же будет вести себя и дальше. А вот что делать ему? Его охватывало глухое бешенство при одной мысли о том, что, не окажись на ее пути этот мелкотравчатый солдафон Муравьев, c^,^est un zero en chiffre,[41 - Это полное ничтожество (фр.).] она дождалась бы его возвращения из плена. С другой стороны, бесило его и то, что Катрин после известия о его гибели не стала записной монахиней, а «отдалась первому встречному». Ее нисколько не оправдывало в его глазах, что она вышла замуж лишь через полтора года после этого злополучного известия. Я же не забывал о ней, говорил он себе. Да, у него были женщины, та же Мадия, и другие тоже, но он же не помышлял о женитьбе! А внутри - ехидненько: неужели все так просто?! А дочка Никиты Федоровича Мясникова?!
        На Настеньке его мысли спотыкались всегда. Споткнулись и на этот раз. Честно говоря, он не знал, как отвечать на этот, казалось бы, простой вопрос. Конечно, он был уверен, что при необходимости забудет Анастасию, но совсем не желал, чтобы возникла такая необходимость. В конце-то концов, мусульмане, вон, не только любят двоих и даже больше, но и женятся не на одной. И никто не ропщет, не возмущается…
        Размышления его прервал Вагранов:
        -Приехали. Прошу вас, месье.
        Ландо подкатило к роскошному дворцу с коринфской колоннадой по центральному фасаду второго и третьего этажа. Его немного портил навес на витых столбиках, устроенный над входом, видимо, для защиты от дождя, но в целом дворец имел классический европейский вид. Легран уже знал его снаружи во всех подробностях, так как не раз проходил мимо в надежде случайно встретить Катрин. Особенно ему нравились металлические, похоже, чугунные, ворота, по сторонам которых на пилонах дремали каменные львы. Они напоминали ему таких же зверюшек, только не дремлющих, а стоящих настороже по сторонам от входа в родовой замок дю Буа. Мальчишкой он любил залезать на них, воображая себя королем африканской саванны, запоем читал книжки о приключениях на Черном континенте, потому и записался в Иностранный легион, едва лишь перешагнув в двадцать второй год. И всего через полтора года попал в пекло восстания Абд аль-Кадира. А у него перед тем только-только раскрутилась любовь с Катрин, когда он, молодой офицер, приехал на пару недель к брату матушки. Увидев девушку, он сразу понял, с какой целью родители отправили его в гости,
но у него и мысли не возникло осудить их матримониальные намерения. Наоборот, с первых же дней общения стало ясно, что они с Катрин - идеальная пара…
        Все это промелькнуло в голове Леграна, пока он выбирался вслед за поручиком из экипажа и входил во дворец. Перешагнув порог, он глубоко вздохнул и решил, как нередко говаривал Жорж Вогул: чему быть, того не миновать.

4
        Легран не ошибся: в пролетке, встретившейся с ландо на перекрестке, ехали англичане, супруги (по крайней мере, по документам) Ричард и Хелен Остин. Однако прав был и Вагранов: Хелен мало походила на англичанку, поскольку была француженкой из Прованса, вполне возможно, с примесью итальянской крови. К двадцати семи годам за ней тянулся шлейф бурной жизни, куда более длинный, чем у парадного платья королевы Виктории. В этом шлейфе нашлось место и десятку любовных историй - с моряками, офицерами, дипломатами, вельможами, - и банальным кражам, и изощренному мошенничеству во многих странах Европы. Она не любила вспоминать о прошлом, в том числе и о том, как три года назад ее завербовали - сначала Интеллидженс Сервис, которая обратила внимание на красивую энергичную, авантюрную девицу, легко изъясняющуюся на нескольких языках, включая экзотический русский; затем, по настоянию Пальмерстона, она была передана в специальный отдел Форин оффиса, в группу, занимавшуюся исключительно Россией.
        -Ну вот, и первый знакомый встретился, - сказала Хелен, когда экипажи разминулись.
        -Красавчик-француз? - поинтересовался Остин.
        -Нет, второй, русский. На Кавказе он был прапорщиком. Иван Вагранов. Офицер для поручений при Муравьеве. Очень мешал мне и моим агентам…
        Хелен немного преувеличила: в укреплении Бомборы, где находился штаб полковника Муравьева, у нее был всего один агент - конюх-абхаз, правда, очень ловкий, всегда находивший возможность выбраться за пределы укрепления, чтобы передать немирным убыхам и джигетам сведения о предстоящих передвижениях русских войск. Вот у него действительно было множество агентов - и детей, и женщин, и стариков, но сколько их и кто они, Хелен никогда не интересовало. Абхаз ненавидел русских, любил ее и прекрасно справлялся с поручениями - этого ей было вполне достаточно. Она с таким трудом проникла к Муравьеву - через владетельного князя Абхазии Чачбу Хамут-бея; князь дружил с Муравьевым и попросил его, вроде бы от имени родственников, приютить бежавшую от постылого жениха абхазскую девушку Алишу, сам он не мог этого сделать, не нарушив закон гор, - и так ценила свое положение, что проявляла во всем чрезвычайную осторожность. А положение ее, благодаря совсем небольшим собственным усилиям, за короткий срок перешло из статуса гостьи в статус домохозяйки. Из своего прежнего опыта Хелен знала, как болтливы бывают мужчины в
постели, и надеялась таким путем выудить у полковника важную информацию, однако тут ее ждало разочарование. Несмотря на все ее ухищрения, Муравьев редко говорил о каких-либо своих планах; чаще всего он приходил вымотанный до предела, равнодушно ужинал, падал в постель и засыпал. Хелен казалось, что и как женщина она ему не очень-то и нужна - просто приятно иметь рядом теплое и живое.
        Муравьев объявил ее своей дальней родственницей; все, конечно, понимали, что на самом деле скрывается за этим эвфемизмом, но никто и не подумал командира осудить: от хронической воздержанности страдали все, и каждый избавлялся от нее в меру своих возможностей.
        Только прапорщик Вагранов относился к неожиданной пассии полковника с откровенной подозрительностью. Поначалу она решила, что он просто ревнует ее к любимому командиру, а потом забеспокоилась: пренебрегать ретивым служакой, добровольно взявшим на себя роли и телохранителя полковника, и контрразведчика, становилось небезопасным. И тут Хелен-Алиша совершила непростительную ошибку: она попыталась устранить настырного прапорщика руками его кумира, применив традиционный женский прием, а именно - вызвав у любовника подозрения в притязаниях еще кого-то на предмет его нежных чувств.
        Как-то вечером в постели, воспользовавшись тем, что полковник вдруг одарил ее мужскими ласками, Алиша пожаловалась, что его порученец слишком настойчиво оказывает ей знаки внимания.
        -Вот как? - полусонно откликнулся любовник. - Ничего удивительного, ты - девушка красивая… - И захрапел.
        -Ах, так?! - рассвирепела Хелен. - Ну, я тебе покажу!
        Как-то перед обедом она попросила Вагранова помочь ей по хозяйству, зная, что он не откажется: обед-то готовился для генерала. Углядев в окошко, что Муравьев направляется к своему дому, она зазвала прапорщика за какой-то мелочью в кладовку и там повалилась на сваленные в кучу пустые мешки, увлекая его на себя. Вагранов пытался вырваться, но она цепко держала его, обхватив руками и ногами; юбка задралась, оголяя бедра. Услыхав, как хлопнула входная дверь, Алиша закричала: «Помогите кто-нибудь!» - и широко раскинула ноги, одновременно отталкивая прапорщика от себя. Он успел встать лишь на четвереньки, когда в проеме двери появился Муравьев.
        -Та-ак, - сказал он. - Интересная диспозиция.
        Алиша заторопилась, оправляя юбку и подбирая под нее ноги, а прапорщик сел прямо на земляной пол и обхватил руками голову. Он едва не плакал.
        -Вот, вы не верили, Николай Николаевич, а я вам говорила… - Алиша поднялась и зло пнула Вагранова в бок.
        Муравьев молчал, переводя взгляд с любовницы на любимца и обратно, и вдруг сказал совершенно неожиданные для них слова:
        -Ну что ж, Ваня, придется нам с тобой делить одну женщину на двоих. Ты как, не против?
        Вагранов поднял на него растерянное красное лицо:
        -Все не так, как вы подумали, ваше превосходительство…
        -Да так, Ваня, так. Все я правильно подумал. Вставай, обедать будем. Алиша, накрывай на стол.
        Хелен поняла, что ее провокация сорвалась, и, не желая испытывать судьбу, той же ночью исчезла вместе со своим верным абхазом.
        Особых последствий по службе это для нее не имело. Даже наоборот - она получила награду за хорошую работу. Подтверждением ее было то, что за все время пребывания Хелен возле Муравьева, ни одна операция русских войск по замирению мятежных горских племен успеха не имела, а сами племена несколько раз осаждали русские укрепления и одно из них даже захватили. Правда, после бегства Хелен дела у Муравьева быстро выправились, и вскоре он получил чин генерал-майора.
        -…Хелен, вы всегда уклоняетесь от разговора про ваши личные впечатления о Муравьеве, - вернул ее в настоящее голос Ричарда.
        -А зачем они вам, мои личные впечатления? В контакт с генералом нам не вступать, у нас другая задача…
        -Но - все-таки личный контакт исключать тоже нельзя.
        -Все-таки?
        -Ну, какой он командир, известно из досье, а как человек?
        -Разный. Кто-то сказал про таких, как он: «Слуга царю, отец солдатам». Вот и все мои личные впечатления. И - хватит об этом!
        -Вы так резки, моя дорогая, - усмехнулся Остин, искоса глядя на спутницу, - можно подумать, что Муравьев был вам небезразличен.
        Взгляд, которым его одарила «дорогая», был столь выразителен, что Ричард поспешил добавить:
        -Все-все, умолкаю. И вообще, мы, кажется, уже приехали в отель. Переведите, пожалуйста, кэбмену, что, если он поможет побыстрее выгрузиться, а потом отвезет нас на улицу… как она называется? - Остин нашел бумажку и прочитал, запинаясь: - Ма-тре-шин-ская… то получит еще рубль.
        Хелен донесла информацию до русских ушей, и извозчик рьяно принялся за разгрузку багажа.
        -Кофр не трогать, - указал Остин. - Мы его доставим мистеру Хиллу.
        Спустя недолгое время, заселившись в «семейный» двухкомнатный номер с теплым туалетом и ванной, супруги Остин на том же извозчике подъехали к небольшому одноэтажному домику с невысоким крыльцом, прикрытым двускатной крышей на столбиках; наличники трех окон на улицу и карнизы украшали деревянные кружевца. Занавеска на одном окне раздвинулась, выглянуло длинное белое лицо в бакенбардах, и через несколько секунд на крыльцо выскочил высокий, довольно упитанный человек в атласном шлафроке; русые, с проседью, волнистые волосы спадали ему на плечи.
        Остин вылез и тут же попал в крепкие объятия:
        -Ричард!
        -Сэмюэл!
        Хелен не спускалась из пролетки, ожидая окончания горячей встречи. Хилл поднял на нее глаза, и Остин спохватился, помог «жене» выйти из экипажа:
        -Дорогая, позвольте вам представить моего старого друга Сэмюэла Хилла. Сэмюэл, позволь тебе представить мою супругу Хелен.
        Мистер Хилл галантно поклонился, поцеловал руку дамы:
        -Надеюсь, миссис Остин, стать вашим верным Ланселотом в этих диких и прекрасных краях.
        Кучер тем временем сгрузил с запяток пролетки кофр и теперь стоял в ожидании, переминаясь с ноги на ногу.
        Мужчины подхватили кофр за ручки с двух сторон и пошли в дом. Женщина направилась за ними.
        -Э-эй, ваши степенства! - забеспокоился кучер. - А деньги? И рублик сверху не забудьте. За расторопность обещались.
        -Ричард, - окликнула «мужа» Хелен. - Вы забыли рассчитаться за кэб и дать рубль за разгрузку багажа.
        -Какие эти русские нетерпеливые, - проворчал Остин, доставая бумажник. - Им всегда нужно все и - сразу.
        -Они такие, Ричард, - подтвердил Хилл. - Недаром говорят про себя: жениться - так на царице, воровать - так миллион. На царице жениться не могут, но воруют почти все повсеместно.
        -Миллионы?! - заинтересовалась Хелен.
        -Кое-кто и миллионы. Идемте, идемте поскорее. Как раз к столу. Я тут не меняю своих привычек: у меня - обед, а у русских - ужин. Правда, кухарка моя никак не хочет научиться готовить бифштекс с кровью, считает, что такое мясо едят только дикари, но русские блюда готовит превосходно, и они, как ни странно, довольно вкусны.

5
        -«Гости» прибыли, господин полковник.
        Недзвецкий, как всегда, вошел в кабинет без стука, но Горашковский давно перестал обращать на это внимание: хочет так проявлять свою польскую независимость, ну и пусть его. Если понадобится, он живо поставит гонористую шляхту на место. Впрочем, к чести ротмистра, наглость его дальше этого, да еще курения в кабинете, не шла. Вот и сейчас, сделав громогласное заявление, он уселся у стола полковника, закинув ногу на ногу, достал серебряную табакерку и стал набивать табаком небольшую вишневого дерева трубочку.
        Полковник отложил бумаги и ждал продолжения.
        Недзвецкий достал коробочку с зажигательными спичками, вынул палочку с красной головкой и чиркнул по темной стороне коробки. С шипением вспыхнуло пламя, втянулось в табак, и в кабинете хорошо запахло.
        Горашковский удивленно принюхался:
        -У вас новые спички, ротмистр? Прежде их серной вонью вы напоминали мне посланника дьявола, а сейчас…
        -Меня вернули в ранг ангелов, - засмеялся Недзвецкий. - Это, пан полковник, спички, придуманные австрияком Шретером. С красным фосфором. Они не воняют серой.
        -Слава богу! Теперь мы спокойно можем вернуться к «гостям». Доложите обстоятельней.
        -В наш город прибыли супруги - будем их так называть - Ричард и Хелен Остин. Натуралисты-любители, путешествующие по всему миру, как вы знаете, с весьма оригинальной целью. - Недзвецкий сделал паузу, попыхивая трубочкой. - Вас не беспокоит дым, пан полковник?
        -Отнюдь, ротмистр. Продолжайте, прошу вас. Что за оригинальная цель у англичан?
        -Вы же читали сообщение из Петербурга.
        -Я забыл. Имеет право человек что-нибудь забыть?
        Недзвецкий кивнул, подтверждая права полковника.
        -Тогда дозвольте напомнить. Эти любители обследуют берега великих рек мира на предмет обнаружения подземных кладовых - золота, серебра, железа, угля, ну и тому подобного. И всё - в странах, куда Британская империя протягивает свои загребущие руки. ВАфрике якобы проплыли по Нилу, в Индии - по Инду и Гангу, теперь вот нацелились на Амур.
        -А почему не на Лену?
        -На Лену, как мы знаем, нацелился их соотечественник Хилл.
        -Да-да. Но почему проплыли «якобы»?
        -Ну как же, ваше превосходительство! «Якобы» - потому что по Нилу вряд ли кто из праздного любопытства рискнет прокатиться.
        -Это почему же? Я еще из гимназии помню, что по Нилу фараоны плавали.
        -Это по Нижнему Нилу, где Египет. А выше - дикие племена, - Недзвецкий скорчил зверскую физиономию, - даже людоеды. Мужчин они съедают, а женщин берут в наложницы.
        -Шутник вы, ротмистр. Да вам-то откуда про людоедов известно?
        -Мы, поляки, очень любознательны, а офицеры Третьего отделения должны быть еще и очень недоверчивы. Потому я сначала знаю, а потом говорю «якобы».
        -Да ну вас, ей-богу! «Любознательны», «недоверчивы»… Нам надлежит в первую очередь следить за государственными преступниками, а не за иностранцами. - Полковник прихлопнул ладонью бумаги на столе. - Еще какой-то художник Аткинсон с супругой ожидается…
        -Англичане? Вот-вот! Не слишком ли много жителей туманного Альбиона на нашу голову? Из солнечной Франции приехал всего один, какой-то парфюмер, и тот уже принят в доме генерал-губернатора. А англичане - все на особицу. Остины не успели приехать, сразу же к Хиллу направились: как же, родная душа… а может, сослуживец?
        Но Горашковский намек пропустил мимо ушей: его сознание зацепило совсем другая, очень обидная для его положения информация.
        -Да-а, мы вот с вами в доме генерала не приняты. Зато какой-то шаромыжник-парфюмеришка - пожалуйста! Волконские да Мухановы - добро пожаловать! - Полковник набычился, лицо побагровело, глаза остекленели. - И это - наместник государя императора! Правильно Пятницкий сделал, что написал нашему шефу. Князь Орлов хоть и имел брата, якшавшегося с декабристами, но государственных преступников не жалует.
        -А вы, помнится, тоже собирались написать нашему шефу…
        -Написал! Все, как есть, написал! Вот только результатов никаких!
        Недзвецкий выбил трубку на листок бумаги, проверил, нет ли скрытого жара, аккуратно завернул пепел в кулек и выбросил в корзину для бумаг. Потом продул мундштук и спрятал трубку в карман.
        -Напрасно вы так переживаете, пан полковник, и напрасно надеетесь, - почти снисходительно сказал он. - Ничего донос Андрея Васильевича не даст, кроме, может быть, неприятностей для него самого. Да и ваше письмо может вам боком выйти.
        -Это еще почему? - вскинулся полковник.
        -Понятно же, что Муравьев не так просто взлетел. Все говорят, что ему покровительствует министр Перовский!
        -Собака не кусает руку того, кто ее кормит, а Муравьев приказал разобраться с приисками компании, которой владеет сестра Перовского. Это как прикажете понимать?
        Недзвецкий долго не раздумывал:
        -Тут три варианта, пан полковник. Либо он имеет покровителя куда выше министра, либо сумасшедший, либо, не имея иных талантов, желает прослыть кристально честным. Правда, последнее тоже сродни сумасшествию.
        Глава 4

1
        Муравьев встал из-за стола, до хруста потянулся и подошел к окну. За окном - солнце, голубое небо, деревья и кусты в легкой зеленой дымке новорожденной листвы. За ней - простор давно очистившейся ото льда Ангары…
        -Господи, как красиво! Как хорошо!..
        Настроение у Николая Николаевича было самое благодушное. Только что он получил письмо от главы морского ведомства Александра Сергеевича Меншикова с ценными новостями. Светлейший князь извещал генерал-губернатора о сроках спуска на воду транспорта «Байкал», командиром которого назначен капитан-лейтенант Невельской, и о данном оному капитан-лейтенанту предписании: после сдачи груза в Петропавловске состоять в распоряжении генерал-губернатора и идти обследовать юго-западный берег Охотского моря «между теми местами, которые были видимы или усмотрены прежними мореплавателями». Князь, разумеется, осторожничал, ни единым словом не упоминая устье Амура, но это и понятно: дать приказ об исследовании сей великой реки мог только государь, поскольку вопрос этот слишком тесно связан с китайцами. И все равно - первый шаг сделан, теперь надо писать лично государю и настоятельно просить разрешения на поиск устья. ИПеровскому - непременно: Лев Алексеевич в кабинете министров его, генерал-губернатора, главная опора. Он, да еще, пожалуй, Меншиков - остальные либо противники, если не сказать хуже, либо вообще
равнодушны к интересам России в бесконечно далеком от столицы краю.
        Ах, Амур, Амур! Какая притягательность в этом коротком созвучии, какая мощь! Что за ветры принесли римского крылатого бога любви в такую даль?! У себя, в многолюдной древней Европе, он тысячелетия жил только в мифах, не оставляя никому и ничему своего лукавого имени, а здесь, в таежной пустыне, вдруг подарил его дикой, могучей реке. Она впитала зовущее, заряженное небесным рокотом слово и стала манить к себе сначала столь же диких и могучих русских удальцов, а теперь вот пришел черед и самой двуглавой России. Оплеснет она амурской волной свое восточное плечо, пропитается любовью к этой земле, расправит уже два равносильных крыла, и поднимут они величавую птицу над миром. Смотрите все, как она прекрасна, как она могуча, сколько в ней силы и добра!..
        Николай Николаевич снова потянулся, почти встав на цыпочки: душа жаждала чего-то необыкновенно возвышенного. Самому захотелось воспарить над рутинным бытием и лететь, лететь, как леталось в детских снах… Но не отпустили земные дела, притянули обратно, и крылатость души как-то быстро увяла, а тут вдобавок в животе громко уркнуло, напоминая, что давно пора обедать. Катюша и Элиза, поди, уж заждались. Да и месье Легран наверняка пожаловал.
        Николай Николаевич заложил руки за спину, покачался с носков на пятки и обратно, задумавшись над делами семейными.
        Андре Легран… Очень милый молодой человек. Как он был скромен за первым ужином - что весьма странно для офицера, повоевавшего в Африке, да и для негоцианта, объездившего всю Европу по делам своей фирмы. Впрочем, как подметил Николай Николаевич, смущала его в основном Катрин. Всегда общительная, жизнерадостная, душа застольного общества, она явно не благоволила к соотечественнику. На обеды и ужины в воскресные дни у Муравьевых то и дело собирались довольно шумные компании близких по духу людей - тот же красноярский губернатор Падалка Василий Кирилыч, штаб-офицер Корнилов Иван Петрович, художник Мазер, светлая душа, о молодежи и говорить нечего - любил Николай Николаевич молодых офицеров и чиновников из своего призыва и прощал им многое, чего никогда не простил бы «старикам».
        Андре Легран легко вписался в круг этой молодежи, в первый же вечер поразив всех рассказом о жестокой схватке с бедуинами в песках Алжира. Но что там молодые, не нюхавшие пороха, - надо сказать, рассказ впечатлил и самого генерала, и другого бывалого солдата - поручика Вагранова. В нем было много деталей, которые выдумать стороннему человеку просто невозможно, а значит, все рассказанное, скорее всего, было правдой.
        -Месье Легран, вы сказали при нашем знакомстве, что были сослуживцем Анри Дюбуа, кузена моей супруги, в девичестве Катрин де Ришмон? - спросил Николай Николаевич и ободряюще взглянул на жену. Но она в этот момент в упор смотрела на гостя и при всем желании не смогла бы заметить поддержки мужа.
        Зато Легран встретил ее взгляд и, неожиданно покраснев, опустил глаза.
        -Да, господин генерал, - запинаясь, ответил он, - мы были в одной роте, оба лейтенанты. Но я уже говорил, что рассказать о его гибели непросто. Как именно он погиб, я не видел: в том бою я попал в плен вместе с сержантом Вогулом, нашим общим другом.
        -И как же вам удалось вырваться? - с нескрываемым уважением поинтересовался Миша Корсаков.
        -Бежали, - коротко сказал Легран. Немного подумал и добавил: - Одна бедуинка помогла. Мы ей помогли, она - нам.
        На Екатерину Николаевну он больше не смотрел - избегал. А когда она довольно холодно спросила: «Что вы можете сказать хорошего про кузена?» - еще более смутился и ответил односложно:
        -Хороший был солдат… и человек неплохой…
        После, когда гости разошлись, причем Николай Николаевич пригласил месье Леграна бывать у них в доме по-свойски, у него с Катрин состоялся немного странный разговор.
        -Напрасно, Николя, ты приблизил этого франта, - сидя в спальне перед туалетным столиком, сказала Екатерина Николаевна.
        Муравьев увидел в зеркале ее холодные глаза и попытался вспомнить, когда последний раз они были такими. Вспомнил - после его слов о назначении в Сибирь. Не самый приятный момент в их жизни.
        -Ты что-то имеешь против него, дорогая?
        -Есть в нем что-то фальшивое, - скривила губы Катрин. - Я, конечно, не могу судить о доблести воина, но он утверждает, что был другом Анри, а сказать о нем ничего не может.
        -Тебе просто обидно, - перебил ее Муравьев, укладываясь в постель. - Иди поскорее ко мне. - Он отпахнул край пухового одеяла, и Катрин нырнула к нему под правый бок, так, чтобы мужу удобнее было ее обнять левой, здоровой рукой. Что он немедленно и сделал, еще и поцеловав ее волнистые каштановые волосы. Катрин в ответ поцеловала его в грудь, и у него сразу перехватило дыхание, так, что потребовалось не меньше минуты, чтобы прийти в себя. - Да, тебе не понравилось, - продолжил он, передохнув, - что Андре ничего не рассказал о твоем кузене. Я понимаю… Но, поверь, я гораздо опытнее тебя и могу с уверенностью сказать: месье Легран - хороший человек.
        -И смотрел он на меня…
        -Да он вообще на тебя не смотрел, - засмеялся муж. - Ты его сразу смутила своим ледяным тоном, и он вообще избегал тебя. А-а, - догадался он, - ты на него сердита за то, что он посмел не восхититься тобой. Я слышал, женщина за это может возненавидеть самого достойного мужчину. Ну что, я прав?
        Катрин приподнялась на локте, со странным выражением лица посмотрела на хохочущего мужа и вздохнула:
        -Конечно, ты прав, дорогой. Туши свет.

2
        По-прежнему стоя у окна, Муравьев услышал, как открылась дверь кабинета.
        -Не пора ли обедать, Иван Васильевич? - спросил он, не оборачиваясь.
        Вагранов всегда поражался этой способности Николая Николаевича как бы видеть спиной. Однажды, еще на Кавказе, он рассказал об этом доктору Амирову, который занимался всяческими эпидемиями, то и дело валившими солдат на госпитальные койки, и попросил его объяснить столь удивительное свойство с медицинской точки зрения. Амиров был не обычный гарнизонный лекарь, окончил Московскую медико-хирургическую академию, а потому, по мнению прапорщика Вагранова, разбирался во многих науках.
        Амиров долго думал, сдвинув к переносице свои густые армянские брови.
        -Вопрос, братец ты мой, на грани инфернальности, - сказал он, наконец. - Наш бравый генерал наделен многими достоинствами, недаром абхазцы прозвали его Джигитом, что на их языке означает «Неустрашимый»…
        -Вы, Соломон Артемьевич, ошибаетесь, - возразил Вагранов. - «Джигит» - это по-турецки «всадник».
        -Так то по-турецки, братец ты мой, а по-абхазски - «неустрашимый»! - с жаром воскликнул доктор. - Другие, вон, за пределы укреплений боятся нос высунуть, чтоб не попасть под пулю абрека, а генерал выезжает в горские селения с тремя-четырьмя людьми, и ни один абрек в него не выстрелит. Уважают смелость и отвагу!
        -Я всегда с ним езжу и всегда привязываю к пике его платок - получается вроде значка…
        -Вот по этому значку, братец ты мой, вас и узнают. Только, думаю, еще и владетельный князь Абхазии приказал не трогать генерала, - задумчиво произнес доктор.
        Вагранов махнул рукой:
        -Может, и приказал, только убыхи и джигеты не больно-то его слушают. Иначе у нас не жизнь была бы, а малина. Не пришлось бы по ночам чучелы выставлять.
        -Какие-такие чучелы? - удивился Соломон Артемьевич.
        -Да самые обыкновенные, - засмеялся прапорщик, - какие в деревне ставят, чтобы ворон отпугивать. Солдат для охранения от ночных нападений всегда не хватает, вот генерал и придумал чучелы в шинелях и с ружьями ставить, в пару с живым солдатом. В темноте да издалече не больно-то разглядишь, кто стоит. Абреки и начали опасаться нападать по ночам.
        -Это кто ж его надоумил к такой хитрости?
        -Деревня и надоумила. Он же уходил из армии и несколько лет управлял имением своего отца. Правда, вспоминать об этом не любит, а вот, гляди, пригодилось. Князь Шервашидзе говорил: чучелы Сухум спасли. Да-а, - спохватился Вагранов, - я же о другом вас спрашивал - о том, что генерал как бы спиной видит…
        -Видеть он, братец ты мой, конечно, не видит, но ощущает - это да. Я же тебе сказал, что это - на грани инфернальности…
        -Соломон Артемьевич, я таких ученых слов не знаю, - взмолился Вагранов. - Вы уж как-нибудь попроще.
        -Попроще, думаю: служба на Кавказе его к этому приучила, когда каждую минуту ждешь пули в спину, ну и, наверное, природная натура к опасности замечательно чувствительна. Таково это удивительное явление, братец ты мой, в медицинском аспекте.
        Объяснение «попроще» Ивана Васильевича совсем не удовлетворило: оно как-то очень уж снижало, по его разумению, героический и загадочный образ начальника и благодетеля, который сложился в душе Вагранова после памятного боя за аул Ахульго. Зато, когда Амиров все-таки объяснил ему значение слова «инфернальный» как «мистический, колдовской», благоразумно оставив в стороне понятия «адский, дьявольский», Вагранов признал его наиболее подходящим, хотя при каждом проявлении способностей генерала не уставал тому удивляться.
        Вот и на этот раз он покрутил головой - ну надо же! - и ответил по-домашнему:
        -Давно пора, Николай Николаевич. Екатерина Николаевна, поди, уж заждалась. И мадемуазель Христиани - тоже…
        -Тогда марш-марш! - скомандовал генерал, но в ту же секунду потянулся всем телом к окну, что-то выглядывая на улице, затем резко развернулся и стремительно бросился мимо поручика - тот едва успел отстраниться, - по коридору и вниз по лестнице.
        Вагранов со всех ног устремился за ним.
        Один за другим они выскочили на весеннюю улицу, залитую полуденным солнцем; Вагранов молниеносно окинул взглядом все окрестности и сразу понял, что заставило Муравьева двигаться столь решительно и целенаправленно.
        К дому приближался, шатаясь и бессмысленными глазами обшаривая окружающий мир, человек в форменной шинели и фуражке.
        Муравьев вопросительно оглянулся на Вагранова, и тот счел нужным пояснить:
        -Сутормин это, секретарь золотого стола.
        Поймав взглядом генерал-губернатора, Сутормин остановился, приложил сжатые щепотью пальцы к сломанному козырьку фуражки:
        -Ваше превосходительство…
        Муравьев, как будто его толкнула в спину распрямивщаяся пружина, рванулся к нему, схватил за лацканы шинели и закричал в мгновенно перепугавшееся лицо звенящим от бешенства голосом:
        -Ты, государственный чиновник, смеешь бродить по городу в пьяном виде?! Смеешь позорить императорскую службу?! - Отшвырнул сжавшегося от ужаса человека с такой яростью, что тот упал на колени в непросохшую глину и уперся в нее руками, пытаясь подняться. - Вагранов!
        -Здесь, ваше превосходительство!
        -Выпороть!
        -Нельзя, Николай Николаевич, - вполголоса сказал Вагранов. - Он дворянин.
        -Тогда под арест! На пять суток! С вычетом из жалованья! - И, ничего больше не желая слушать, бегом вернулся в Управление.
        Вагранов вздохнул и помог Сутормину подняться с колен. Чиновник, опустив голову, старательно пытался очистить от глины форменные брюки. По лицу его текли слезы.

3
        Ужинали впятером - Муравьевы, Струве, Вагранов и Христиани. Вася все еще не вернулся из Кяхты, Корсаков был за Байкалом, проверял жалобы бурят на притеснения со стороны местного начальства, адъютант Иван Мазарович простудился и отлеживался у себя дома. Екатерина Николаевна отправила к нему Флегонта с ужином в судках.
        Еда была самая простая: маринованные грибы, соленая черемша, тушеный с мясом папоротник и жареная красная рыба с отварной картошкой. Стояли два графинчика - со сладкой черничной наливкой для женщин и кедровой настойкой для мужчин. Пили из маленьких хрустальных рюмочек на граненых ножках. Мужчины наливали себе сами, за женщинами ухаживали Струве и Вагранов. Муравьев помнил свой зарок и, выпив рюмку, отставил ее в сторону. Остальным показал жестом: можете продолжать.
        -Видит Бог, - сказал Бернгард Васильевич, наливая по второй, - пьем не пьянства ради, а пользы для. Я имею в виду аппетит.
        -Пьянство в России - беда, а здесь, в Сибири, беда пятикратно, - с горечью произнес Николай Николаевич. - Местные народности до прихода русских водки не знали и отравляются ею в одночасье. А водку наши промышленники делают прескверную, даже сивуха и чача много лучше.
        Элиза вопросительно перевела взгляд с Екатерины Николаевны на Ивана Васильевича, потом на Струве.
        -Дорогой, Элиза не поняла, что есть «сивуха» и «чача», - со вздохом сказала Екатерина Николаевна, - а я не могу перевести: тоже не знаю.
        -И хорошо, что не знаете. Мы ими на Кавказе от малярии спасались. АЭлизе, если ей понадобится, Иван Васильевич объяснит: у него это лучше получается.
        -Николя, - укорила Екатерина Николаевна.
        -А что такого? - удивился Муравьев. - Дело житейское. Иван Васильевич - человек надежный, обстоятельный…
        Вагранов покраснел и уткнулся в тарелку, в которую только что положил большой кусок жареного лосося, покрытого золотистой корочкой, и три крупных картофелины, исходящие паром.
        -Не обожгись, Иван Васильевич, - шепнул с улыбкой Струве, сидевший по правую руку.
        Вагранов что-то сердито буркнул, Элиза положила свою руку на его левый локоть:
        -Все хорошо, Ванья…
        Повисла неловкая пауза.
        -Николай Николаевич, а что, ежели контрольную палату учинить? - спросил Струве. Это было столь неожиданно, что все недоуменно воззрились на молодого человека. - Чтобы водку проверять, - пояснил он.
        -Контроль - дело хорошее и крайне необходимое. И оч-чень удобная лазейка для взяток, - усмехнулся генерал. Он явно порадовался, что разговор пошел в сторону от скользкой темы. - Водочное производство все на откупах, откупщик сунет контролеру мзду - тот и пропустит негодный продукт. Ему же самому не пить, не травиться. Не-ет, это производство государству следует отдать в частные руки и не в абы какие, а - честнейших людей. Чтобы конкуренция была - кто сделает лучше и дешевле. Тогда они сами будут следить за качеством. Понимаю: отмена откупов мгновенно умножит число врагов моих - и здесь, и в столице, где чиновников откупщики прикармливают. Но это можно пережить - вот только людей столь честных еще поискать, да и время нужно, чтобы укоренить нововведение, а министерство финансов ждать не хочет - проще деньги за откупа собрать.
        -И с золотом, почитай, то же самое, - вставил Струве.
        -Верно, Бернгард Васильевич. Смотрите, други мои, что получается. Давно ли золото открыли в Сибири? Где-то лет семнадцать тому. Народ ринулся на поиски россыпей, на новые прииски. Все пришло в движение. Один человек моет золото - десяток на него работает: инструмент нужен, лошади, продовольствие, жилье опять же строить… И все зарабатывают! Замечательно!! Но, но! Во-первых, кругом - неравноправие! Если богатое месторождение, допустим, открыл кто-то из машаровских - ему полное благоволение, а ежели какой-нибудь Шпонькин - Горное ведомство оценит и либо отдаст тем же Машаровым или Мясникову, либо в казну заберет. АШпонькину - вот эту штуку, - Николай Николаевич сложил дулю и покрутил ею в воздухе, - с маком, и куда бедному Шпонькину податься? Едва я заикнулся о том, чтобы на получение месторождений в разработку все имели равные права, как золотопромыщленники, те, что дворцы в тайге строят с оранжереями и визитки делают из чистого золота - есть такие, мне доподлинно известно, - стали жалобы строчить в столицу. А там, почитай, все богатейшие семьи имеют в золоте свою долю. И немалую!
        Николай Николаевич задумался, вспомнив, сколько яда по этому поводу излили на него сестра и брат Льва Алексеевича Перовского - министр изложил их филиппики в частном письме своему любимцу, изложил, разумеется, с осуждением, но все же… все же… А дворец с оранжереей, в которой вызревали ананасы, построил себе Гаврила Машаров, и, в общем-то, во дворце не было ничего плохого, если не знать, что воздвигнут он за счет сокрытого от налога золота. Визитки же, по пяти рублей каждая, изготовили для Никиты Федоровича Мясникова - видать, золотая дурь даже такому уважаемому человеку в голову ударила.
        Вагранов осторожно кашлянул, отрывая хозяина от невеселых размышлений:
        -А что во-вторых, Николай Николаевич?
        Муравьев встряхнулся, оглядел застолье. Все смотрели на него: Струве, умница, всезнайка - с пониманием, Катрин - с участием, Элиза - видимо, не все понимая, но стараясь вникнуть, Иван - с готовностью немедленно бежать и исполнять. Милые родные человеки! Насколько было бы труднее исполнять свой долг - нести крест, внутренне усмехнулся он, - если бы рядом не было их живого тепла.
        -Да, во-вторых. Во-вторых, хозяйничают они плохо, эти самые Машаровы и иже с ними, да и Горное ведомство - тоже. Сливки с месторождения снимут, остальное бросают, а участки-то остаются за ними. Выходит: сам не ам и другому не дам, - собаки на сене, да и только! Нет, чтобы мелкого частника допустить - тот все до донышка выскребет, до последней золотой пылинки! А в результате - добыча начинает падать. Три года назад давали девяносто процентов всего золота России, а теперь уже только восемьдесят. И это при том, что каждый год открываются новые месторождения!
        -Воруют много, - сказал Струве, аккуратно промокнув салфеткой губы после рыбы. - Особенно богатеи. Четверть золота уходит мимо налогов.
        Муравьев кивнул:
        -Я как генерал-губернатор должен ежечасно печься о наполнении государственной казны, а на золоте и водке столько денег минует ее - подумаешь, страшно становится… О, что-то я нынче разговорился! Наверное, к перемене погоды, - засмеялся генерал. - Вы наливайте, пейте, закусывайте. Я ведь не против выпивки - просто мера нужна. Человек честь свою и достоинство блюсти должен. А более того - государственный чиновник! По нему народ о власти судит. Да, кстати, Иван Васильевич, как там Сутормин?
        -Я домой его отвез, - благодушно откликнулся Вагранов.
        -Как - домой?! - Муравьев даже привскочил от возмущенного удивления. - Я же приказал…
        -Не пьян он был, Николай Николаевич. Простыл человек, заболел, его со службы отпустили - отлежаться. Денег у него на извозчика не было - шел, от жара качался. Я и отвез. А дома у него - жена, трое детей и голые стены. Не на что пить - нищета!
        -Чиновник золотого стола - нищий?! Да там взяточник на взяточнике! - не унимался Муравьев.
        -Может быть, он - честный человек, - подала голос Екатерина Николаевна, до того переводившая вполголоса разговор на французский - для Элизы.
        Элиза слушала, кивала, а на последних словах Вагранова встрепенулась, умоляюще посмотрела на Николая Николаевича:
        -Situation catastrophique?[42 - Бедственное положение? (фр.)] Я могу дать помощь… бьедный чьеловек. Я иметь франки.
        Муравьев, собиравшийся что-то добавить, проглотил слова.
        -Мы с Элизой завтра же съездим к нему домой, - поспешила предложить Екатерина Николаевна. - Ты не против, дорогой?
        -Да, да… - смущенно кивнул Муравьев и, помолчав, добавил, обращаясь к Вагранову: - Спасибо тебе, Иван Васильевич, что не выполнил мой приказ.
        Глава 5

1
        В уютном кабинете Английского клуба в Петербурге, как обычно по субботам, собралось изысканное общество. Седые, представительные вельможи - трое в цивильном платье, один в военном мундире и даже при орденах. (Вообще-то, статус клуба не позволял его членам являться иначе как в европейском костюме, но для военного министра, светлейшего князя, генерала от кавалерии Александра Ивановича Чернышева, известного своим пристрастием к армейским регалиям, было сделано персональное исключение. Но главной причиной отступления от правил явилось то, что любимец императоров Александра Благословенного и Наполеона, герой Отечественной войны и Заграничных походов, казалось бы, двадцать лет теснейше связанный с Францией, став министром, вдруг заделался ярым англофилом. А это не могло не польстить правлению клуба.) Трое других были канцлер и министр иностранных дел граф Карл Васильевич Нессельроде, министр финансов Федор Павлович Вронченко и министр юстиции граф Виктор Никитич Панин. Канцлер и Панин преклонялись перед всем, что исходило от Англии; они и внешне походили на пожилых англичан - одинаково аскетичные бритые
лица (только у Карла Васильевича небольшие бачки), седые редкие волосы, тонкие нервные губы, худощавые прямые фигуры. Это особенно было заметно рядом с Вронченко, обладателем круглого славянского лица с рыже-седоватыми бакенбардами и слегка вздернутого носа, напоминающего небольшую картофелину. Его простоватость так бросалась в глаза, что становилось непонятно, как этот мужичок попал в столь изысканный клуб. Тем не менее Федор Павлович не пропускал ни одного субботнего вечера в излюбленном их компанией кабинете, все убранство которого было выдержано в темно-вишневом колере - от обоев и тяжелых гардин на входе до обивки стульев и даже сукна на карточном столе, хотя в других кабинетах столы были покрыты зеленым сукном. А сами стулья и карточный стол, и столик для напитков, на котором красовались хрустальные рюмки, фужеры и графинчики, с соответствующими вкусам посетителей напитками, - европейской работы из дорогого красного дерева. Хотя клуб назывался Английским и, согласно уставу, держался английских традиций, одной из них - пресловутой английской скупости - правление явно пренебрегало.
        Для начала вельможи выпили по рюмочке: Нессельроде и Панин - ирландского солодового виски «Джеймсон», Чернышев - французского коньяку, а Вронченко - вишневой наливки, после чего уселись за карты.
        -Во что сегодня будем играть? - спросил Чернышев.
        -Разве есть что-нибудь лучше виста по Хойлу? - ответил Нессельроде, тасуя колоду. - Пройдем для начала один роббер, а там поглядим. - Он протянул колоду Панину. - Тяните, Виктор Никитич.
        Все по очереди вытащили по одной карте, сравнили. У всех оказались картинки: у канцлера и главы юстиции король и дама червей, у генерала и финансиста дама пик и трефовый валет.
        -Первый роббер мы в паре с Виктором Никитичем. Сдает Александр Иванович.
        Чернышев дал снять Панину, сидящему справа, и ловко раскинул колоду, вскрыв последнюю карту:
        -Козыри трефы, господа.
        Вронченко с минуту разглядывал свой расклад, видимо, не очень хороший, потом уныло вздохнул:
        -Не люблю я эти английские игры. Лучше бы в «короли».
        -«Короли» есть не игра, а бирюльки, любезнейший Федор Павлович, - ответствовал на это Нессельроде, беря взятку за взяткой. - Это у вас в торговле и финансах - купил-продал, а у меня в иностранных делах или в юстиции у Виктора Никитича, без учета ситуации не выиграешь. Тем паче есть в военном искусстве. Так, Александр Иванович? Итого: у нас восемь взяток и четыре онера[43 - Козырные туз, король, дама, валет и десятка (по договоренности). Остальные - фоски.], запишите, Виктор Никитич. У противника - пять взяток и один онер. Я сдаю. - При общем молчании Карл Васильевич раскинул карты, открыл последнюю. - Козыри червы. Ваш ход, господин министр.
        -Что-то мне подсказывает, Карл Васильевич, - Вронченко выложил карту, - что сегодня мы собрались с какой-то тайной целью…
        -То, что вам подсказывает, милейший Федор Павлович, - забирая взятку, усмехнулся тонкими губами Нессельроде, глаза его остались холодными, - называется интуицией. Не буду скрывать, господа, у меня для вас пренеприятнейшее известие.
        -К нам едет ревизор? - засмеялся Панин.
        -Если бы… - Нессельроде уткнулся крючковатым носом в карты, обдумывая свой ход.
        -Не тяните, граф. Вы же не на дипломатическом рауте, - рубанул генерал. Несмотря на двадцать лет паркетной службы, он время от времени являл свои лихие качества командира летучего партизанского отряда, громившего тылы отступавшей французской армии.
        -Известный всем нам новоиспеченный генерал-губернатор Муравьев прислал государю первые доклады. - Канцлер, наконец, выложил карту. - О лихоимстве в золотодобыче. - Выиграл взятку и снова сделал ход. - О монополии в винокурении. - Еще одна взятка. - Об отстранении от должности взяточников и казнокрадов. - Еще взятка. - И, наконец, о запущенности судопроизводства. Как видим, руководствуется правилом «Corrige praeteritum, praesens rege, cerne futurum». Для тех, кто плохо учил в гимназии латынь: «Исправляй прошлое, руководи настоящим, предусматривай будущее».
        -Очень даже неплохое правило, - заметил Панин.
        -Еще пишет, - продолжил Нессельроде, не обратив внимания на реплику, - что ему пришлось посадить дополнительно чиновников для разгребания завалов из судебных исков. Это камешек в огород графа Панина… Остальные взятки ваши, господа.
        -Да-а, - покрутил головой Чернышев. - Лихо атакует генерал! Без тыла, без войска…
        -Это лишь начало, господа. - Нессельроде оставил карты и четко выговаривал слова, вглядываясь поочередно в глаза собеседников. - Уже по этим докладам Муравьева будут малоприятные объяснения с государем у вас, Вронченко, и у вас, Панин. Но это есть мелочи. Главная цель генерала - отобрать у Китая амурские земли, что, без всякого сомнения, поссорит Россию с Китаем и великими державами, имеющими там свои интересы. В первую очередь - с Англией!.. Генерал Муравьев есть человек дерзкий, не по чину самостоятельный и очень честолюбивый. Александр Иванович, - Карл Васильевич поднял глаза на Чернышева, за ним воззрились и остальные, - как глава военного ведомства знает это лучше всех. - Чернышев согласно покивал, Вронченко и Панин опять, как завороженные, повернулись к канцлеру. - Да, он пошел в атаку без войска, но тыл у него имеется, он здесь, в Петербурге. И наша задача - отсечь его от этого тыла! Per fas et nefas. То есть, - граф бросил взгляд на князя, - можно сказать: любыми средствами.
        -Как вы это себе представляете, дорогой граф? - напрямик спросил Чернышев. - Тыл Муравьева - в первую очередь государь император, ну и, в какой-то степени, наши коллеги Перовский и Меншиков. Лев Алексеевич - прямой начальник генерал-губернатора, а адмирал крайне заинтересован в том, чтобы укрепиться в Тихом океане. Все знают, как он восхищается победами российского флота при графе Алексее Орлове и Ушакове, как преклоняется перед именами Крузенштерна и Литке и как мечтает возродить былую славу русских моряков. Несмотря на то что сам - сугубо сухопутный человек…
        -Вы отвлеклись, ваша светлость, - скрипуче сказал Нессельроде. - Однако я уже понял и отвечаю. Я несколько неточно выразился: отсечь Муравьева от такого тыла мы не можем, а вот тыл отсечь от него - вполне реально. Надо убедить государя, что для России амурская авантюра есть огромная опасность. Китайцы отнюдь не дураки и отлично понимают, чем им грозит выход такого гиганта, как Россия, к Великому океану. В свое время они изгнали наши войска из Албазина, и я боюсь, что если мы с ними поссоримся, то потеряем и Забайкалье, а за ним придет очередь и Русской Америки, и Камчатки. Только их захватят не китайцы, а Франция и Англия. Как говорится, veteres migrate coloni.
        -Карл Васильевич, - умоляюще сказал Вронченко, - давайте обойдемся без латыни. А? - И оглянулся на Панина.
        -«Убирайтесь, старые владельцы!» - перевел Панин и сдержал невежливый зевок.
        -Вы, господин канцлер, посеяли в моей душе смуту, - сказал генерал. - С одной стороны, мне как патриоту России очень даже понятна цель Муравьева - вернуть амурские земли. За них русские казаки кровь проливали. Между прочим, не по указке царя, а по велению сердца. И казаки пойдут за Муравьевым ради возвращения в Албазин, это его опора. С другой стороны, мы не готовы вести войну с Китаем, у нас нет денег, чтобы отправить туда достаточное количество войск. А тем паче нам не по зубам Франция или Англия, которая, как известно, раздолбала Китай в недавней опиумной войне и укрепилась в его портах…
        -Вот-вот, - кивнул Нессельроде. - И это есть за тридевять морей от берегов Великобритании. Нам ли с ней тягаться? - Он обвел колючим взглядом присутствующих. - Наши министерства не всегда ладят между собой, каждое ведет свою игру, но теперь мы все, господа, должны объединить усилия. Vis unita lortior.[44 - Объединенные силы мощнее (лат.).] - Никто не попросил перевести, и канцлер не стал этого делать. - В ваших руках, Федор Павлович, возможность ограничить Муравьева в деньгах, чтобы он не мог наращивать казачье войско. Вы, Александр Иванович, можете препятствовать генерал-губернатору по своей линии, как и вы, Виктор Никитич…
        -Не нравится мне это, господа, - Чернышев с сомнением покрутил головой. - Похоже на заговор.
        -Не заговор, а договор, - подал голос Панин. - В интересах России. Сегодня выход на Амур - авантюра, а завтра, глядишь, - необходимость. И мы всеми силами будем ему способствовать. Pro tempore, так, Карл Васильевич?
        -Да, в соответствии с требованиями времени.

2
        Ужинать в клубе остались Нессельроде и Панин: их не ждали дома жены и дети. И неожиданно встретились с Перовским, пригласили к своему столу.
        -Министр Перовский в Английском клубе - это что-то новенькое, - усмехнулся Панин, наливая рюмки. - Ужели в англофилы записались? Ваше здоровье!
        Выпили, закусили, налили еще по одной. Нессельроде жестом показал: пропускаю. Он, в отличие от Панина, при виде Перовского слегка насупился, однако прямого неудовольствия от встречи не выразил.
        -Нет, граф, я здесь случайно, - ответил Перовский. - А вот ваше преклонение перед Англией, господа, для меня весьма странно. Карл Васильевич - не славянин, ему еще простительно, хотя и он больше тяготеет к Австрии, но ваш-то род Паниных, Виктор Никитич, истинно русский. Чем вас прельстил туманный Альбион? России чужды холодная расчетливость и безжалостная меркантильность британцев.
        -Вот это и есть ее крупный недостаток. - Нессельроде взялся за отставленную рюмку, посмотрел вино на свет, пригубил и снова отставил. - Без расчетливости и меркантильности она была, есть и будет нищим и голодным великаном. Мы тут только что говорили о восточно-сибирском генерал-губернаторе. Я знаю, вы поддерживаете Муравьева в его стремлении к Амуру, но подумали ли вы, зачем России новые земли, ежели она не может освоить и то, что имеется?
        -Мы не сможем - потомки освоят, - возразил Перовский. - О них тоже надо думать.
        -Необъятность территории развращает народ, делает его плохим хозяином, хищником. - Кажется, в голосе канцлера прибавилось сварливой скрипучести. - Человек думает не о том, чтобы умножать богатства государства своим трудом, а о том, чтобы прихватить еще и еще - часто чужое, которое, по его мнению, плохо лежит. Это же гораздо легче! Только, думаю, у такого народа и потомки будут не лучше.
        -Почему же тогда милая вашему сердцу Англия захватывает колонии? ИФранция, и даже крохотные Бельгия и Голландия?..
        -Они, милейший Лев Алексеевич, заставляют народы колоний работать в полную силу, - вместо Нессельроде ответил Панин. - Не только на метрополию, но и на благо самой колонии. Цивилизуют их. А мы своих спаиваем - ради легкого сбора ясака. И они гибнут, аки мухи.
        -Там гибнут от непосильного труда на плантациях, у нас - от пьянства. В каждой избушке - свои игрушки, - мрачно пошутил Перовский.
        -Кроме того, Европа своим примером учит нас законопослушанию, - тонко улыбнулся Панин. - ВАнглии - вы же знаете, Лев Алексеевич, - даже королева не может нарушить закон. А у нас как говорят? «Закон - дышло: куда повернул, туда и вышло». Карл Васильевич имел в виду и такое развращение.
        -И это говорит глава юстиции! Правильно - законы бездушны, они видят не человека, а голые факты. Потому Россия спокон веку живет не по ним, а по указам государя. И по правилам народным - духовным и нравственным. В отличие от вашей хваленой Европы. Так-то, господа.
        Панин на это лишь развел руками:
        -А для чего же тогда министерство юстиции? Для чего суды?
        -Я иногда так и думаю: для чего? Вам ли не знать, что у нас, опять же в отличие от Европы, судят не деяние, а человека. Имеет человек вес в обществе - чиновник там важный, аристократ либо купец с богатой мошной, - его не тронут и за убийство, а какую-нибудь мелкую сошку засудят за то, что чихнул не в ту сторону.
        -Да вы не революционер ли, милостивый государь? - вскинулся Нессельроде.
        -Не более чем вы, господа. Но, если ничего не будет меняться, революционерами, возможно, станут наши внуки.

3
        Поздним апрельским вечером император, как всегда, работал в своем кабинете, читал доклады послов о событиях в Европе - там полыхали революции - и сопоставлял их с настроениями в России. В марте поначалу его весьма взволновало положение во Франции - не зря ее кто-то назвал матерью всех революций. С нее все началось: как-то очень легко свергли Луи-Филиппа, провозгласили республику, отменили дворянские титулы, объявили свободу печати и всеобщее избирательное право - ладно только для мужчин, не хватало еще, чтобы бабы власть выбирали, - но потом полегоньку все стало тормозиться и пошло на спад. Видимо, такой уж характер у французов: вспыхнут, пошумят, постреляют, короля - долой, а там, глядишь, империя замаячила, и вот уже «виват!» кричат новому императору и готовы идти за ним хоть на край света.
        Венгерские бунтовщики беспокоили Николая Павловича куда больше: начали они позже Парижа, но их действия для России стали опасным примером. Взять хотя бы отмену крепостничества и передачу земли крестьянам. Пускай за выкуп, но выкупать-то землю у помещиков будут не сами крестьяне, а государство. Да, крепостное право устарело - император поморщился, вспомнив довольно толковые представления Перовского и Муравьева, - но где взять денег на его отмену?! Может, венгры хотят набрать их через налоги на дворян и духовенство? Ой, вряд ли у них это получится! Казну не пополнят, а врагов наживут великое множество. Революционеры - все! все! - мечтатели, да вот мечты их несбыточные - хуже чумы заражают…
        В кабинет без стука - имела на это негласное право - вошла великая княгиня Елена Павловна, несмотря на свои сорок два года, изящная, миловидная. Черное платье - не закончился трехлетний траур по дочери Марии - еще более подчеркивало ее хрупкую красоту. Увидев, что Николай Павлович погружен в бумаги и ничего не замечает вокруг, Елена Павловна в нерешительности остановилась на пороге. Подумала - не уйти ли, но тут хозяин кабинета поднял голову и вскочил:
        -Лена!
        Они одновременно пошли друг к другу и встретились как раз посередине комнаты, чтобы поцеловаться. «Как мы похожи, - подумала она, - вот даже думаем и поступаем одинаково».
        Поцелуй, как всегда, затянулся, голова у нее закружилась, перехватило дыхание. Они с трудом разъединили губы. Николай Павлович дышал тяжело и прерывисто: видимо, тоже воздуху не хватило. Посмотрели друг другу в глаза и вместе тихо засмеялись.
        -Мы ненасытны, как подростки… - сказал он.
        -…при первом поцелуе, - закончила она. - Неужели я тебе не надоела?
        -Нет.
        -Но ты же увлекаешься другими…
        -Другими - увлекаюсь, а тебя - люблю.
        Всё как всегда, и, как всегда, всё - словно впервые. Двадцать пять лет. Неужели уже двадцать пять? - восхищенно ужаснулась она. А память хранит каждую минуту близости, начиная с самой первой, когда она, семнадцатилетняя, гуляя в одиночестве по царскосельскому парку - сбежала тогда от фрейлин, - случайно столкнулась с красавцем великим князем Николаем. Это она так думала - случайно, а он потом признался, что специально ее выследил. У него уже было трое маленьких детей - сын и две дочки, - но ей было решительно все равно: как говорится, сердцу не прикажешь. Как он целовал ее руки!..
        Словно уловив это воспоминание, Николай Павлович склонился и поцеловал ее ладонь. Елена Павловна погладила его волосы, выделила седую прядь. Император вскинул голову, посмотрел внимательно в светящиеся любовью голубые глаза и, отчего-то помрачнев, выпрямился и потянулся, с хрустом щелкая суставами пальцев. Ей показалось, что он вспомнил об ее отказе сбежать с ним в Америку, и в сердце проскользнула дымка сожаления.
        -Ты много работаешь, - сказала она, окинув взглядом стол, заваленный бумагами. На нем свободно место лишь в уголке - для чашки крепкого черного китайского чая. - И чаю много пьешь, а он приносит бессонницу. Это мужчинам особенно вредно.
        Ему послышалась в ее словах ирония - как намек на то, что между ними давно не было близости, и он неожиданно рассердился.
        -Царская работа такая - вредная, - сказал без улыбки Николай Павлович и саркастически усмехнулся: - Завидую твоему Михаилу: у него если и болит голова, так только после офицерского банкета по поводу успешного смотра.
        -Зачем ты так? Он тебя любит, да и ты его тоже.
        -А ты?
        -Я - жена, мать, и этим все сказано.
        Лицо Николая окаменело:
        -Ты просто так зашла - поболтать перед сном или опять интересуешься делами своего подопечного… Николаши Муравьева?
        -А что, есть новости? - оживилась великая княгиня. - И не смейся - для меня он всегда останется Николашей, маленьким камер-пажем, каким был на твоей коронации…
        -На твоего камер-пажа столько доносов пишут! - Николай Павлович поворошил бумаги на столе. - И самодур-де он, и тщеславен без меры, и верноподданных моих изничтожает, а о декабристах, наоборот, печется… Один до того рвением изошел, что в государственной измене его обвинил: дескать, на Америку заглядывается, готовит отделение Сибири от России. Что-то вроде Восточной империи.
        -Николай Николаевич предан тебе всей душой! - возмущенно сказала Елена Павловна. - Он себя прекрасно показал на всех поприщах. Да что я говорю - ты же сам тогда на много раз все обдумал. Или не так?
        Николай Павлович подошел к окну кабинета, всмотрелся в ночь, на слабо видимую в свете редких фонарей Дворцовую площадь. Поднял глаза выше: там ангел с крестом на верху Александрийского столпа был озарен непонятно какими лучами.
        -Тут до тебя еще один муравьевский покровитель приходил, - сказал, не оборачиваясь. - Вместе рекомендуете, вместе защищаете. А чего защищать? Я же на него не нападаю. Совсем даже наоборот.

4
        Покровителем был, конечно, Перовский.
        Лев Алексеевич, честно говоря, и сам до конца не понимал, чем его «купил» этот маленький генерал Муравьев. В первую очередь, конечно, исключительной честностью и чрезвычайно высоким чувством долга. Став в 1841году министром внутренних дел, Перовский насмотрелся всякого и лютой ненавистью возненавидел мздоимцев-чиновников, которые на любой должности умудрялись высасывать из людей деньги и плодились, плодились, плодились… Познакомившись с Муравьевым по рекомендации Евгения Александровича Головина, с которым не однажды сражался бок о бок в боях с французами, Лев Алексеевич проверил молодого генерала на ревизии в Новгородской губернии и с той поры, как говорится, держал его обеими руками. Однако честным и ответственным был не один Муравьев, а вот другие причины симпатии и даже привязанности к этому, в общем-то, непростому человеку как-то расплывались в сознании Перовского, виделись туманно, но, тем не менее, служили хорошей основой для покровительства.
        Не успел министр открыть рот для доклада, как император, не вставая из-за стола, протянул ему лист бумаги:
        -На-ка, садись да почитай донос на твоего любимца. Князь Орлов передал.
        Да, это был откровенный донос иркутского губернатора на главноначальствующего Восточной Сибири Муравьева. Когда Перовский дочитал до строк об отношении генерал-губернатора к декабристам, его прошиб холодный пот: надо же так подставиться! Конечно, министру было хорошо известно из подобных доносов, что многие сибиряки, в том числе и состоящие на высоких постах, симпатизируют декабристам и облегчают, насколько возможно, их каторжное или ссыльное существование, но чтобы так вот бросить открытый вызов…
        Он не поднимал глаз от бумаги, но знал, что император внимательно следит за выражением его лица, и потому не посмел даже шумно выдохнуть свое огорчение - потихоньку выпустил воздух из груди сквозь стиснутые зубы.
        -Ну, что скажешь? - спросил император, и министру вдруг показалось по голосу, что он улыбается. Он медленно поднял глаза - нет, действительно показалось: государь был серьезен, вот только смотрел почему-то в сторону.
        Перовский посмотрел туда же - ничего там не было, кроме большой карты России на стене. Голубым полумесяцем выделялся на востоке Байкал, слово «Иркутскъ» у нижнего рожка озера было жирно обведено красным карандашом.
        -Что молчишь? - Строгий голос царя вывел Перовского из задумчивости.
        -А что говорить, государь? Донос, он и есть донос.
        -Не скажи. Не каждый день только-только назначенного генерал-губернатора обвиняют в государственной измене. Это я о сношениях с декабристами. Что касаемо отделения Сибири - ахинея первостатейная, а о декабристах - это серьезно.
        Куда уж серьезнее, подумал Перовский.
        -Выходит, мы с тобой слепые и глухие придурки - взяли и назначили на столь высокий пост врага царя и Отечества, а губернатор Пятницкий сразу это разглядел и поспешил нам сообщить, какие мы идиоты. Так, господин министр?
        Перовский изумился нежданному повороту мысли императора и мгновенно воспрянул духом:
        -Он сумасшедший и провокатор, ваше величество. Он приводит в доносе слова из письма Муханова - выходит, перехватил письмо, на что не имел никакого права…
        -А ты послушай, что пишет - и как откровенно пишет! - в своем письме сам Муравьев. - Николай Павлович выдернул из кучи бумаг лист, исписанный мелким почерком, надел очки в золотой оправе и прочитал: - «Нет оснований оставлять декабристов изгнанниками навсегда из общества, в котором они имеют право числиться по своему образованию, нравственным качествам и теперешним политическим убеждениям…» Вот, Перовский, нашелся человек - между прочим, единственный! - который понял меня. Ведь я вовсе не ищу личной мести этим людям и не хочу усугублять их наказание. - Император размашисто написал в левом верхнем углу письма «Благодарю!», откинулся в кресле, удовлетворенно хлопнул ладонями по подлокотникам. - Рад, очень рад! Молодец, Муравьев!.. - Встал, жестом остановив пытавшегося подняться министра, прошелся по кабинету. Постоял у окна, покачиваясь с пяток на носки и обратно, и вернулся к столу. - Теперь о доносе… За это злобное словоблудие Пятницкого уволить со службы без прошения! Тоже мне - нашелся радетель о благе государственном! Не-ет, я доволен, что послушал не канцлера, а тебя, и назначил туда
Муравьева…
        -Это было ваше решение, государь, - тихо уронил Перовский.
        -Стареет наш канцлер, стареет… Нюх теряет. Вот и в отношении к той же Англии какая-то особая опасливость появилась… По всей Европе бурление мятежное, а он тихой Англии боится! И где - на нашем востоке, на порубежье с Китаем!
        -В тихом омуте черти водятся, - Перовский позволил себе усмехнуться, но под пронзительным взглядом императора враз посерьезнел. - Это я об Англии, государь. А позиция Нессельроде объяснима. Он ведь известный англофил, как и светлейший князь Воронцов, и граф Панин. Они и мыслят в масштабах Англии - от сих до сих. АРоссия - не Англия и даже не Европа. Русская душа простора требует, чтобы развернуться - и в деле, и в песне, и просто на земле. Потому и пришли к океану Великому… - Министр споткнулся на излишнем пафосе, умерил пыл. - Но в одном Карл Васильевич прав: надо нам земли свои осваивать и сколь возможно быстрее. Особенно на востоке. Англия Китай к рукам прибирает, глядишь - до Амура доберется. А он, государь, нужен России. Без него мы рано или поздно потеряем и Русскую Америку, и Камчатку.
        -Не позволю! - император громко хлопнул ладонью по столу. - Как хозяин российских земель я должен о том заботиться. Политику в Сибири будем менять, но на освоение края пока что ни сил, ни денег нет. Мятежи в Европе слишком для нас опасны - как бы не пришлось вмешаться… Ладно, ступай, Перовский, ступай. Передай Муравьеву мои пожелания добра и успеха. Но примем все же во внимание опасения канцлера: с Китаем пусть действует осмотрительно и главное - без шума. Чтоб не было повода к нареканиям и жалобам.
        Перовский ушел, а Николай Павлович долго, почти до сумерек, стоял у карты России, разглядывал восточную окраину, водя пальцем по горам и рекам, словно намечал одному ему ведомые маршруты. И сидел над бумагами, пока не пришла великая княгиня.
        Глава 6

1
        Катрин стояла в спальне на коленях перед освещенным лампадой образом святой Екатерины. Молилась усердно, но по-своему, по-французски: хоть она и говорила по-русски уже довольно неплохо, молитвенный церковно-славянский язык остался за порогом ее понимания. У себя на родине к католической религии она была равнодушна, а от православной почему-то сразу после крещения потеплело на душе, появилась уверенность, что все, что ни делается, - к лучшему, и постепенно сложилась привычка обращаться к Богу, а чаще - к своей святой. Пусть понемногу, но - каждый день. Муж поначалу удивлялся ее усердию, а потом перестал замечать. Сам он в Бога верил искренне и всей душой, но в церковь ходил лишь по праздникам, а молился и того реже - просто не было нужды.
        Сейчас Катрин просила святую Екатерину освободить ее душу от смятения, вернувшегося вместе с Анри, который почему-то называл себя Андре Леграном. Смятение это было перемешано с обидой и гневом на Анри - почему он не нашел возможности дать о себе знать, ведь о других попавших в плен в газетах так и писали: «находятся в плену у мятежников», - а он оказался в списках погибших. Знай она, что любимый в руках врагов, но - живой, она ждала бы его сколько угодно, хоть всю жизнь. А теперь…
        Она вдруг вспомнила, что не перепрыгнула железную дорогу перед идущим поездом, и прав оказался Анри - значит не отрезала от себя прошлое, вот оно и вернулось.
        -…Моли Бога обо мне, святая моя покровительница. Помоги мне, вразуми, наставь на путь истинный, подскажи сердцу неразумному, как быть, что делать… - истово крестясь, шептала она и вдруг замерла, глядя куда-то вдаль, мимо лампады, мимо все понимающих глаз святой…
        Верхом на лошадях - Катрин впереди, Анри за ней - они пробираются лесной тропинкой сквозь густые заросли молодых дубов и каштанов, перевитых лианами… «Куда ты меня ведешь? - смеется Анри, постоянно цепляясь кудрями за сучки и ветки. - Я скоро буду лысым, как дед». «Сейчас увидишь, - отвечает Катрин, - и не будешь жалеть о своих волосах». В зарослях много всякой бегающей и летающей живности: пару раз тропинку перебегали рыжие лисы, где-то невдалеке повизгивают кабаньи поросята и перехрюкиваются взрослые кабаны, по веткам скачут дрозды и сороки… Внезапно заросли резко кончаются, и тропинка выбегает на ярко-зеленую лужайку, охватившую подковой небольшое озеро. В его изумительно гладкой поверхности отражаются лазурное небо, крутые скалы на противоположном берегу и далекие вершины гор, среди которых выделяется белошлемный Винмаль.
        «Какая красота!» - восклицает Анри, а Катрин спрыгивает с коня, пускает его свободно пастись и сбрасывает с себя одежду. Оглянувшись, видит изумленное лицо Анри и звонко смеется: «Ну что ты стоишь, как столб? Здесь никого нет. Давай купаться!» - и, разбежавшись, прыгает в прозрачную воду, сразу погружаясь в прохладную глубину. Нырнув, она открывает глаза, разворачивается к берегу и ждет, плавно шевеля руками и ногами, чтобы упругая вода не вытолкнула ее на поверхность. Совсем рядом, в какой-то паре метров от нее, жидкая толща взрывается облаком пузырей, а из этого облака появляется зеленоватое тело Анри. Его раскрытые глаза ищут под водой ее, а руки тянутся к ней… И тогда, сделав резкий гребок, она устремляется навстречу и оказывается в нежных и сильных объятиях…
        Катрин видит кувыркание в воде обнаженных тел, долгие поцелуи, чувствует жадные руки, скользящие по груди, животу и ниже, туда, где, кажется, совсем недавно появилась гривка кудрявых рыжих волос… и это так приятно и так желанно… а после, уже на берегу, ощущает сплетенность тел, слышит свой стон, в котором немного боли, всего лишь чуть-чуть - она знала, что первый раз так и должно быть, - и рвущееся снизу, через живот и сердце, не сравнимое ни с чем наслаждение…
        Все-все промелькнуло стремительно и в то же время с такой острой четкостью, что Екатерина Николаевна изумилась своей памяти, и на щеки ей выплеснулась горячая краска вины перед мужем, а внутри, где-то возле сердца, хотя, может, и в самом сердце, дрожала, пела и не хотела успокаиваться тонкая струнка восторга первой любви.
        И вдруг дурнота окатила голову, и, не успела Катрин опомниться, как с низу живота вверх, к горлу, поползла тошнота, а затем спазм боли бросил ее навзничь и выплеснул рвоту на ковер. Она зажала рот двумя руками, не в силах позвать на помощь Лизу или кого-нибудь еще; спазм снова скрутил все внутренности, жидкость изо рта брызнула сквозь пальцы. Поняв, что удерживать ее бесполезно, Екатерина Николаевна уперлась руками в ковер, приподнялась и с трудом вытолкнула из горла:
        -Помогите… Лиза… Лиза!..
        В спальню вбежал Муравьев, подхватил ее на руки:
        -Катенька, милая, что ты, что ты?!. - и с изумлением увидел, что она улыбается.
        -Вот и дождались, - услышал он хриплый горячий полушепот Екатерины Николаевны. - Бог все за нас решил…

2
        Муравьев быстрым шагом спустился по ступенькам «черного» крыльца, выходящего во двор, к ожидавшей рессорной бричке, запряженной тройкой лошадей. Серый в яблоках коренник рыл копытом землю, кивал крупной головой, дергая поводки и звякая поддужным бубенцом. Правая пристяжная, рыжая кобылка, норовила ухватить зубами чумбур, натягивала постромки; левая, гнедая, стояла спокойно, лишь переступала ногами да фыркала иногда.
        -Застоялись, ожидаючи, - сказал Вагранов, берясь за вожжи. Кучеров решили не брать - для экономии. - Ух, и понесут!
        -Мы и сами застоялись, - буркнул Николай Николаевич, усаживаясь удобней и расстегивая шинель: майское солнце начинало припекать. - Ты с Элизой-то простился?
        -Простился, - сразу помрачнел Вагранов.
        -Плачет?
        -Плачет.
        -Моя вон тоже плачет. Уговаривала взять ее с собой. Предчувствия, говорит, нехорошие. Ну куда же ей в ее положении. Беречься надобно… Ладно, трогай!
        На крыльцо к Екатерине Николаевне вышла Элиза, обняла подругу. Вместе помахали отъезжающим, те тоже махнули в ответ. Два казака из сопровождающих отворили ворота, выпуская бричку и двух других своих товарищей, ведущих лошадей в поводу. На улице их ожидал пароконный тарантас, в котором разместились адъютанты Василий Муравьев и Иван Мазарович с багажом. Вагранов придержал тройку, казаки закрыли ворота, вскочили в седла и рассредоточились: двое - урядник и рядовой - впереди тройки, двое позади тарантаса, все с шашками на боку и карабинами за спиной. Эскорт полагался генерал-губернатору по чину, а в Забайкалье, куда направлялся Муравьев, к тому же пошаливали разбойники, так что оружная охрана была совсем не лишняя. Личное оружие было и у всех остальных. Николай Николаевич впервые взял с собой два «лефоше», купленные три года назад в Париже.
        Именно угроза нападения разбойников послужила началом тяжелого разговора по поводу поездки в Забайкалье. Катрин напомнила о договоренности всегда путешествовать вместе и делить все тяготы на двоих.
        -На двоих! - воскликнул Муравьев. - А нас теперь трое, и третьего надо беречь как зеницу ока! А там - шутка ли? - разбойники!
        Однако Екатерина Николаевна смирилась только после клятвы мужа на следующий год сдержать это обещание, даже если придется ехать в Камчатку.
        -А как же маленький? - все же спросил Николай Николаевич. - Ему ведь будет… - Он быстро посчитал на пальцах. - Ему всего-то будет четыре месяца!
        -Там посмотрим, - мягко сказала Екатерина Николаевна. - Мне важно знать, что ты согласен быть всегда и во всем вместе.
        Вагранов Элизе ничего не обещал, и она, естественно, в поездку не просилась, но накануне поздно вечером, когда весь дом уже спал, случилось нечто весьма и весьма важное для них обоих.
        После общего ужина они, как обычно в последнее время, уединились в маленьком будуаре перед спальней Элизы. Девушка забралась с ногами на оттоманку, Иван Васильевич уселся рядом с изголовьем прямо на ковре. Они могли так подолгу беседовать, хотя, вообще-то, беседами их общение назвать было трудно - скорее, это были монологи: Элиза рассказывала о Франции и о себе, Иван - истории из солдатской жизни: главным образом о своих товарищах, о любимом начальнике Муравьеве и, лишь по настоятельным просьбам Элизы, про свой путь от сына вятского крестьянина до офицера и дворянина. Но про себя-то как раз говорить старался меньше всего. И не потому, что не было за его плечами ничего такого-этакого героического - хватало, как говорится, с избытком, но Иван Васильевич совершенно искренне считал свои военные приключения рутинным армейским бытом, недостойным внимания утонченной musicienne. К тому же стеснялся своего мужицкого происхождения. Правда, когда узнал ее невеселую историю - что она сирота, училась на деньги родственников, зажиточных крестьян-виноделов, а теперь предоставлена самой себе, - немного
приободрился, поняв, что Элиза нашла в нем некую жизненную опору. Однако, осознавая всю бесперспективность своей дальнейшей жизни, не строил на этот счет никаких иллюзий и не позволял себе развивать их отношения за границы братской дружбы.
        В этот вечер разговор не клеился, и причину не надо было искать - она была в предстоящей разлуке. В будуаре висела плотная тишина, только чуть слышно потрескивал фитилек одинокой свечи в подсвечнике, стоявшем на туалетном столике. Голова Ивана покоилась на левой руке, лежавшей на оттоманке вдоль тела Элизы, девушка меланхолично водила ладонью по коротко стриженым волосам поручика и смотрела на отражения в зеркале: яркое - свечи и туманное - остальной комнаты. В зеркале был свой, особый мир - мир наоборот, в котором, наверное, все происходит иначе: может быть, лучше, может быть, хуже, а скорее всего, просто по-другому, и уже одно это делало тот мир необыкновенным.
        Элиза вдруг смутилась: о чем она думает, в то время как уже завтра ее Ваня уедет в неведомые края, и мало ли что там может случиться. Идея поездки витала в доме давно - генерал-губернатору хотелось «на свежий воздух», потому что ужасно надоело разбираться, как он говорил, с этим Авгиевым скотным двором - взяточниками и ворами из чиновников, мошенниками и контрабандистами среди купцов; он считал, что далеко не все эти люди - злодеи, что такими их делает сложившаяся система и надо во всем искать причины, а не бороться со следствием… Об этом постоянно говорилось за обедами и ужинами, но Элиза понимала не все, да, честно говоря, и не стремилась понимать: чужой язык, чужая страна, чужие проблемы. А вот то, что Ваня обязательно поедет с генералом, уяснила сразу и сразу затосковала. Тоска особенно усилилась, когда за пасхальным ужином 11апреля Николай Николаевич объявил, что отъезд назначен на понедельник 3мая…
        -…Я вот смотрю на отражение в зеркале, - сказал Вагранов, и Элиза даже вздрогнула от такого совпадения мыслей: словно подслушали друг у друга, - и удивляюсь, как это все интересно устроено. Иногда прямо-таки хочется перейти туда и познакомиться с самим собой зазеркальным.
        -Ты есть романтик, - улыбнулась Элиза и потрепала его по волосам. - А как же я? Ты хочешь меня там ameir… любьить?
        Вагранов порывисто схватил ее руку и стал целовать - каждый пальчик отдельно, потом ладонь.
        -Я хочу тебя… - сказал глухо, запинаясь, - любить здесь… и всегда!
        Элиза села, двумя руками повернула к себе его лицо и посмотрела долгим взглядом ему в глаза. Пламя свечи крохотными огоньками отражалось в ее зрачках и мелко-мелко дрожало; Ивану Васильевичу на мгновение показалось, что Элиза проникает взглядом в самую потаенную глубину его души, словно ищет там что-то ведомое только ей. Но уже в следующую секунду она отпустила его голову и встала.
        -Пойдем, - сказала она.
        -Куда? - глупо спросил он.
        Элиза, не ответив, пошла в спальню. Иван глубоко вздохнул, как перед прыжком в ледяную воду, поднялся и шагнул за ней.
        В спальне было темно, лишь свет растущего месяца четко обрисовывал прямоугольник окна, расчерченный переплетом. Элиза не любила штор и занавесей, а на высоте третьего этажа любопытных подглядок можно было не опасаться. Глаза Вагранова после полумрака будуара легко привыкли к темноте, и он заметил смутно белевшую фигурку девушки возле раскрытой постели …

3
        -Ну вот, генерал, и сошлись наши дорожки, - сказал Вогул и засмеялся. Даже голос дрогнул от злорадства: уж теперь-то можно посчитаться за те плети.
        -Ты чаво? - удивился напарник Хрипатый, молодой медвежистый урка, вор и грабитель, поднаторевший на засадах в ожидании золотоискателей и купцов.
        Уже второй день они сидели в небольшом распадке между двумя каменными осыпями, круто сбегавшими к огибавшей Байкал дороге. До этого скакали от рассвета до захода майского, довольно жаркого солнца, уже в сизых сумерках поднялись по едва заметной тропке в эту ложбину и, расседлав из последних сил коней, завалились спать на попонах под открытым небом. Хорошо, дождя не было, а голод можно и перетерпеть. С утра Хрипатый соорудил вместительный шалаш, запалил костерок и повесил над огнем котелок, Вогул же обследовал осыпи - много ли усилий понадобится, чтобы обрушить их на дорогу. Обе они имели коварный нрав: иногда, главным образом в сухую погоду, по ним можно было передвигаться без какой-либо опаски, но при большой влажности - вследствие дождей или сильных туманов - все становилось скользким, и одного неосторожного шага хватало, чтобы быть снесенным и перемолотым несметной тучей разновеликих камней, вдруг помчавшихся со скоростью ямской тройки. Особое же коварство проявлялось по весне, когда камни казались сухими, а подстилка под ними оставалась влажной из-за медленного таяния льда и снега. И
непонятное дело - обвалы осыпи случались каждый год, а каменных обломков меньше не становилось, словно они прорастали откуда-то изнутри горы. Про эти замороки поведал Вогулу один из главарей иркутских уголовников Гуран, он же назначил ему в проводники и помощники своего подручного Хрипатого, хорошо знакомого с местностью, и по секрету подсказал, как определять готовность осыпи к обвалу. Все это, конечно, стоило хороших денег, но, благодаря Анри, с ними проблем не было.
        Собственно, покушение на Муравьева и задумал Анри. В детали он не вдавался, дал денег на оплату издержек и наградные участникам и назвал время выезда генерал-губернатора. Он поставил лишь одно условие - все должно выглядеть как несчастный случай. А в том, что Вогул сделает как надо, Анри не сомневался: еще сержантом в Легионе Жорж показал дотошную исполнительность.
        Вот он и проявлял это замечательное для армии качество своего характера, осторожно обследуя осыпи по признакам, названным Гураном. Да, все верно: они обе готовы были ринуться вниз от простого удара не очень большого камня. И расстояние между ними было очень удобным для acte de terreur,[45 - Террористический акт (фр.).] как говорят французы: дорога на этом участке была хоть и наезженной, но - в колдобинах и рытвинах, экипажи двигались медленно, и уйти им из-под смертельного двойного удара - «в хвост и в гриву», злорадно усмехнулся Вогул - было почти невозможно.
        Расследовать случившееся вряд ли будут (Хрипатый со смехом рассказывал, как беспомощен губернский сыск даже в самых простых ограблениях), а если и возьмется кто за это безнадежное дело, тут же и завязнет: в распадке - глухариный ток, и охотники тут нередкие гости. Кто виноват? А никто не виноват - горы, природа, какой с них спрос…
        Но в первый день ожидания поезд Муравьева так и не появился. Вогул терялся в догадках. Свернуть с этой дороги им было некуда, значит, задержало что-то непредвиденное. Он и предположить не мог, что генерал-губернатор остановится в первом же бурятском селении, чтобы разобраться с жалобами на местную власть и примерно наказать виновных. Поэтому, завидев на второй день на дальнем повороте дороги маленькие фигурки всадников и два экипажа, обрадовался так, что удивил Хрипатого, который по меланхолической натуре своей вообще не интересовался ничем, кроме поживы.
        Губернаторский поезд приближался медленно, петляя по горной дороге, прилепившейся к северному склону одного из кряжей Хамар-Дабана. Он исчезал за крутым отрогом и опять появлялся уже гораздо ближе, но все так же медлительно, пересчитывая колесами все рытвины и колдобины, замеряя глубину луж и высоту ухабов.
        Хрипатый некоторое время смотрел на это движение, потом перевел глаза на солнечное пятно за неплотными облаками, зевнул, перекрестив рот, и сказал:
        -Часа три, однако, будут до нас добираться. Поспать, чо ли? - и, не дожидаясь от Вогула ответа, развалился на травке. Через несколько минут раздался могучий храп, от которого шарахнулась пасущаяся неподалеку каурая кобылка Вогула.
        -Не Хрипатый, а Храпатый, - проворчал Вогул. - Все царствие небесное с таким проспишь. - Зевнул и сам, перекрестив рот, и тут же ухмыльнулся ненароком пришедшей мысли: - А нам это царствие впереди не светит, так что спи, детинушка, и я на часок прикорну.
        Поспали они часа полтора-два. Могли бы и дольше, да где-то неподалеку, в глубине распадка, кто-то взревнул, должно быть, марал звал соперника помериться силой, лошади испуганно шарахнулись и разбудили хозяев.
        Хрипатый глянул на солнце, коротко выругался и воззрился на дорогу. Вогул присоединился к нему и сразу же понял, что до решительного момента осталось совсем немного времени. Губернаторский поезд обогнул последний перед засадой отрог и неуклонно приближался к месту своей гибели. А в том, что гибель неизбежна, Григорий не сомневался: слишком большие запасы каменных осколков готовы были низвергнуться на злосчастную дорогу.
        -Значит, так, - сказал Вогул. - Между бричкой и тарантасом есть заметный промежуток - это нам на руку. В самый раз попадут под завалы. Ты остаешься здесь, а я пошел на вторую осыпь. Камень подбери покрупнее и следи за мной: как только подам сигнал, бросай его на свою осыпь. Понял?
        -Чаво тут не понять? - зевнул Хрипатый во всю пасть и клацнул крепкими белыми зубами так, что кони разом перестали щипать траву и подняли головы.
        Ему бы клыки, подумал Григорий, был бы чистый медведь-оборотень.
        -Ну, я пошел, - сказал он. - Минут через десять они будут под нами.
        -Сперва под нами, а потом - над нами, - хохотнул напарник.
        Надо же, какая trait malin,[46 - Злая острота (фр.).] подумал Григорий, передвигаясь к заранее намеченному месту, откуда вернее всего устроить камнепад. Ну ладно, у меня - свой счет к генералу, а этот идет на убийство ни в чем перед ним не повинного человека, да еще и шутит.
        Ему вдруг стало до спазма в желудке неприятно это единение с отпетым головорезом. Однако чей-то голос в голове произнес с откровенной издевкой: «А случай с Дутовым?» А что с Дутовым? - внутренне вскинулся Григорий. - Просто я оказался в нужное время в нужном месте. И деньги Дутову были уже не нужны…
        Увидев, что времени осталось совсем ничего до свершения акта, Вогул с радостным облегчением выбросил из головы никчемушные мысли и поднял руку, привлекая внимание Хрипатого. Два верховых казака и тройка с бричкой оказались под нависшим «языком» первой осыпи, тарантас и замыкающие казаки что-то замешкались, не успевая втянуться в смертельно опасную зону. Вогул подождал еще три-четыре секунды, но, заметив, что его жертвы вот-вот выберутся из-под удара, по крайней мере, верховые уже точно выбрались, он махнул рукой Хрипатому, и сам бросил на каменную рассыпуху заранее приготовленный «затравник» - кусок скалы размером с человеческую голову.
        Камень ударился в осыпь, выбросив из нее вниз по склону несколько обломков поменьше и покатился дальше, стуча по щебенке и подпрыгивая; выброшенные обломки сдвинули следующие, и вдруг весь «язык» ожил, зашевелился и потек, стремительно наращивая скорость. Первоначальный щелкающий шум перерос в грохот, и дорогу накрыло сложившимся из огромного множества разноразмерных кусков горной породы сокрушительным камнепадом и густым облаком рыжей пыли.
        Вогул глянул левее: там «сработала» осыпь, спущенная Хрипатым. Из-за пыли внизу ничего не было видно, но Григорий догадывался, что, по крайней мере, верховые казаки должны были остаться невредимыми. Подумалось: оно и к лучшему, смерть или даже ранения безвинных людей не лягут на совесть тяжким грузом. А что же с остальными? Дожидаться, пока пыль осядет, - долго, да и небезопасно: вдруг казаки догадаются, что камешки не сами по себе сыпанули.
        -Уходим, - вернувшись к шалашу, сказал Григорий Хрипатому.
        Тот хмыкнул:
        -А закусить? Вона и кулеш поспел. Дело сделано, имеем право. Да и помянуть новопреставленных не мешает.
        -А ну как гости незваные нагрянут?
        -Откуль? К нам сюда и ходу снизу нету - только в объезд. А то им неведомо. Так что не боись!
        -Я свое в Африке отбоялся, - буркнул Вогул, присаживаясь к костру. Он досадовал, что не додумался сам до таких простых вещей и предстал трусоватым в глазах байкальского головореза.
        -ВАфрике? А где это? - круглое лицо Хрипатого, окруженное спутанной пшеничной шевелюрой сверху и такой же бородой снизу, столь смешно сморщилось в искреннем недоумении, что Вогул не выдержал и фыркнул: вот ведь как - бандит, убийца и сущий любопытный ребенок в одном обличье.
        -Далеко, - тихо отсмеявшись, ответил Григорий. - За лесами, за морями… Тебе это знать ни к чему.
        Хрипатый обиженно засопел, но спорить не стал - выдернул из подсумка, лежавшего в сторонке, бутылку водки, разлил по глиняным кружкам. Вогул тем временем разложил по глиняным мискам кулеш с салом, бросил на тряпицу пару пучков черемши, нарванной во время обследования осыпей - этот весенний дикий чеснок он готов был есть каждый день: до того он вкусен и полезен, - и нарезал крупными ломтями ноздреватый ржаной хлеб.
        Выпили не чокаясь, как полагается на поминках. Заели черемшой и принялись за душистый кулеш. Вогул чуть ли не каждую ложку захрумкивал острой до сладости зеленью. Хрипатый проглотил несколько ложек и налил по второй:
        -Особливо помянем Хрисанфа Ведерникова. Добрый был казак.
        -Так, может, он жив? - возразил Вогул. - Казаков вроде бы не зацепило.
        -Не-а, - мотнул головой Хрипатый и промокнул глаза рукавом: жалко ведь безвинно загубленного. - Его булыгой по голове хряснуло - я видел.
        Григорий промолчал, и они опять выпили.
        А внизу, на дороге, Вася Муравьев, Мазарович и три казака лихорадочно разбирали каменную кучу, за несколько секунд выросшую над бричкой генерал-губернатора. Скальные обломки опрокинули экипаж, поранив и запутав в постромках лошадей, которые сейчас жалобно ржали и рвались из упряжи, тяжело ворочаясь в кустах по другую сторону дороги. В стороне на обочине лежал четвертый казак, прикрытый попоной: ему разнесло голову. Тот, который был с ним в паре, уцелел, благодаря своей лошади, видимо, почуявшей опасность и вовремя рванувшейся вперед.
        Тарантас адъютантов не пострадал, как и его пассажиры. Буквально за две минуты до камнепада правивший упряжкой Иван Мазарович, задремав, запутался в вожжах и остановился, чтобы разобраться, что там да почему, - это их и спасло. Сейчас он и Вася со слезами на глазах остервенело разбрасывали крупные куски, отгребали руками мелкую щебенку, стремясь поскорее добраться до перевернутой брички. Перчатки тонкой кожи моментально порвались, острые края камней резали руки до крови, но молодые офицеры не обращали на эти мелочи внимания.
        -Поосторожней, господа, - раздался вдруг знакомый голос, - зашибете ненароком - обидно будет.
        Адъютанты сначала остолбенели, глядя, как из кустов на дорогу выбираются генерал-губернатор и его порученец, а затем с радостными воплями бросились обнимать не иначе как чудом спасшихся шефа и своего товарища.
        -Дядюшка! Николай Николаевич! Да как же так повезло-то! - Вася, не стесняясь, заплакал на плече Муравьева, в то время как Мазарович помогал вылезти на дорогу сильно хромавшему Вагранову.
        Генерал погладил поручика по курчавой голове - Вася в суматохе где-то обронил фуражку - отстранил его и перекрестился:
        -Не иначе как Бог помог да молитвы Екатерины Николаевны: она обещала каждодневно просить за нас святую Екатерину. Нас с Иваном выбросило в кусты. А там кто? - кивнул он на прикрытое попоной тело.
        -Хрисанф Ведерников, ваше превосходительство, - доложил урядник Черных. Голос его был хриплым, а вид смертельно усталый. - Камнем его… в голову…
        -Семья, дети есть?
        -Как не быть? Отец с матерью, жена, ребятишек двое, мал-мала.
        -Вернемся, напомни - окажем помощь. - Муравьев вздохнул и снова перекрестился. Перекрестились и остальные. - А тело предадим земле в ближайшем селении.
        Генерал как бы внутренне встряхнулся и снова стал прежним - деятельным, распорядительным. Глядя на него, взбодрились и остальные.
        -Быстро помогите лошадям. Бричку придется бросить - вряд ли она уцелела. А багаж надо достать. Я и Василий поедем верхом, Ведерникова и Вагранова - в тарантас к Мазаровичу…
        -Николай Николаевич, - попытался возразить порученец, - я могу верхом…
        -У тебя, Иван, нога ушиблена, лучше отлежаться. И давайте чистить дорогу для тарантаса, а то придется тут ночевать.
        -Тьфу! - сплюнул Вогул, глядя, как люди внизу расчищают дорогу. - Уцелел, miserable![47 - Мерзавец (фр.).]
        -А я их из ружьишка, - зевнул Хрипатый и перекрестил рот. - Как зайцев, запросто!
        -Я бы и сам… - снова сплюнул Григорий, - да не велено.
        -Ну, другого случая и не знаю…
        -Ничего, Фортуна еще повернет свое колесо. Мне спешить некуда.
        Глава 7

1
        -Наконец-то ты сможешь мне все рассказать, - произнесла Катрин, усадив Анри в кресло в гостиной. - Нам никто не помешает: Элиза уехала в город к Волконским, у нее музыкальные занятия с Леночкой и Мишелем, а слуги без вызова не явятся…
        Она говорила быстро, торопливо и глядела ему в лицо блестящими влюбленными глазами. Он был уверен, что - влюбленными: ведь она сама позвала его, когда муж уехал, а компаньонка отправилась по своим делам, прислала даже мальчика с запиской: «Приходи, другого времени может не быть». Что это, как не приглашение на любовное свидание? Правда, немного похоже на Испанию, ему бы еще явиться в маске, черном плаще и с гитарой, но Катрин и в нежном девичьем возрасте отличалась экстравагантностью - так что удивляться не приходится.
        -Ну, Анри, давай же рассказывай все, в мельчайших подробностях, - поторопила она и двумя горячими ладошками схватила его холодную руку. - Где ты был эти годы, почему стал Андре Леграном…
        -Ты за этим меня звала? - удивился он.
        Она кивнула, но как-то неуверенно, и эта неуверенность лучше всяких слов убедила его, что она готова на все.
        -Сначала я хочу посмотреть, как ты живешь: где спишь, переодеваешься, занимаешься туалетом…
        -Зачем тебе?
        Она еще сопротивлялась его напору, но, хорошо зная ее, он явственно чувствовал, как тает это сопротивление.
        -А помнишь, как в шато Ришмон д?Адур ты показывала мне свою комнату?
        Катрин покраснела. Конечно, она помнила. Это было сразу после купания в озере. Они вернулись в шато незадолго до обеда, поставили лошадей в конюшню и собирались переодеться к обеденной церемонии, которая в семье де Ришмон соблюдалась неукоснительно.
        -Хочешь посмотреть, как я живу? - спросила Катрин, и он сразу согласился. Не только потому, что действительно желал увидеть своими глазами обстановку, в которой жила его возлюбленная (а он уже понял, что влюбился в эту сумасшедшую девчонку, недаром у него целых полчаса после озера все внутри трепетало и пело), но еще и потому, что ему хотелось продолжения, и того же хотелось - он это чувствовал всем существом - маленькой кузине. Своей решительностью и ненасытностью она остро напомнила ему служанку Коринну, и он ощутил огромную благодарность к Катрин за то, что она всего за один час излечила его от многолетней феминофобии, поразившей его душу после разрыва с Коринной.
        Какими-то обходными лестницами она провела тогда Анри на третий этаж, в комнату под самой крышей - слышно было, как по черепице ходили голуби, цокая коготками, - показала жестом: «Вот, смотри», - а сама осталась за его спиной. Анри ничего не успел отметить, кроме неширокой, застеленной чем-то розовым кровати. Услышав сзади щелчок дверной задвижки, он резко обернулся и едва не упал, потому что Катрин прыгнула на него, повисла на шее и стала жадно целовать губы, щеки, подбородок… Он отвечал, насколько мог, одновременно пытаясь раздеться и раздеть ее, но именно потому, что он хотел все сделать одновременно, у него ничего не получалось. Зато Катрин сама каким-то непостижимым образом выскользнула из своей одежды и помогла ему, после чего они в мгновение ока очутились на кровати, и только когда произошло полное соединение, Анри смог со стоном выдохнуть воздух, который, оказывается, до того таился в груди, словно боялся ненароком помешать влюбленным насладиться друг другом.
        Одни и те же воспоминания отразились сейчас в их встречных взглядах одинаковым блеском. Но Анри ясно увидел в глазах Катрин еще и нерешительность и смущение.
        -Я хочу увидеть твою комнату, - повторил он. - Ну, пожалуйста! - Его голос прозвучал почти жалобно, но вполне настойчиво.
        -Хорошо, - сдалась она. - Только обещай, что не будешь…
        -Обещаю, - перебил он, уверенный, что ничего не станет выполнять. - Я все тебе обещаю!
        Она повела его по комнатам, он оглядывал их мельком и торопил ее: дальше, дальше… Ему не терпелось попасть в спальню, а Катрин почему-то не спешила. Замужество все-таки сильно изменило ее, вылепив из безудержно-озорной девчонки провинциальную светскую даму. Впрочем, Анри не доводилось общаться со столичными светскими дамами, и он мог только предполагать, как они выглядят и как себя ведут. Да это и занимало его меньше всего: вполуха слушая пояснения Катрин, он рисовал в своем воображении, что произойдет, когда они окажутся рядом с ее постелью. Он не сомневался, что Катрин спит отдельно от мужа, может быть, в одной комнате, но все равно отдельно, как принято в ее родительском доме, и был неприятно поражен, когда она остановилась перед белой дверью, полускрытой синими шелковыми гардинами с большими кистями, небрежно сказала: «А там наша спальня», - и направилась к другой двери.
        -Подожди, - немного растерянно сказал Анри, - ты не хочешь мне ее показать?
        -Не хочу. Постороннему мужчине там делать нечего.
        Катрин произнесла фразу твердо и решительно, только голос слегка дрогнул на слове «постороннему», и Анри заметил эту неуверенность. Он мгновенно представил себе, чем она там занимается по ночам с «непосторонним» мужчиной, и у него потемнело в глазах от ненависти к законному обладателю тела Катрин. Его Катрин! Обладателю именно тела, ибо душа ее по-прежнему принадлежала ему, Анри. Он был в этом абсолютно уверен, а потому, не говоря ни слова, обхватил ее за плечи, притягивая к себе, и прижался своими сухими губами к ее, горячим и влажным.
        Она попыталась оттолкнуться, упираясь кулачками в грудь Анри, но его язык раздвинул ее губы, проник в рот, и Катрин, закрыв глаза, невольно ответила на поцелуй. И спохватилась, что этим поцелуем разрешает ему слишком многое, и тут же убедилась, что он все так и понял, потому что принялся ее раздевать.
        -Что ты делаешь?.. Не надо… Не надо… - бормотала она, отпихивая от себя лихорадочно-быстрые сильные руки, которые никак не реагировали на ее сопротивление, что-то расстегивая, развязывая, расцепляя. Внезапно холодные пальцы коснулись обнажившейся кожи на спине, и это прикосновение обожгло ее. - Оставь меня! Я замужем! - вскрикнула она и вырвалась, отступив и непроизвольно сев на кушетку, оказавшуюся позади.
        Он встретился с ней глазами и понял, что сейчас все может пойти не так, как было им задумано, что еще мгновение, и он ее потеряет, может быть, навсегда. И - решился на то, на что раньше не хватило бы духу: набросился на нее, повалил на кушетку и подмял под себя, стремясь как можно скорее овладеть ею, отчаянно надеясь, что, как только они соединятся, она снова станет прежней, безоглядно отдающейся его любви.
        Катрин отбивалась руками и ногами, силы ей придавала неизвестно откуда ворвавшаяся в сердце ненависть к этому грубому животному, которое всего лишь несколько минут назад было ностальгически-нежно любимым человеком.
        -На помо… - закричала она, но Анри перехватил крик, зажав ей рот, а заодно и нос сильной широкой ладонью.
        Катрин стала задыхаться и, не раздумывая, впилась зубами в эту шершавую, пахнущую дорогим парфюмом ладонь.
        -О дьявол! - Вопль Анри оглушил ее. Он затряс рукой, хватка ослабла и Катрин, извернувшись, ударила его коленом в пах, во все то мягкое и твердое, которое вдруг стало угрожать ее добропорядочной жизни.
        Анри сдавленно ахнул и откинулся назад. Катрин не упустила этот момент: она подтянула ноги и со всей силы впечатала каблучки своих туфелек в белое батистовое жабо на мужской груди. Анри отлетел к стене, свалив по пути небольшой столик, и остался лежать на спине, не пытаясь что-либо предпринять. Его корчило от боли в паху, саднило кожу груди, но он терпел: боль в сердце была сильнее.
        Катрин опустилась на кушетку. Наверное, следовало как можно быстрее встать и привести в порядок одежду, но у нее не было ни сил, ни желания. Она знала, что нападение не повторится. И не потому, что она сильно ушибла Анри, хотя понимала, что удар коленом был очень болезненным, а просто - он понял, что ее решение бесповоротно.
        Они молча лежали и смотрели в потолок, на белых алебастровых ангелочков, прятавшихся в узорах виньеток. Ангелочки были круглощекие и смотрели мертвыми белесыми глазами на происходящее внизу, а внизу уже ничего не происходило и, наверное, не могло происходить.
        Наконец молчание стало невыносимым.
        -Ты хотела узнать, как и почему я стал Андре Леграном? - Голос его неожиданно оказался сиплым, как у непроспавшегося петуха, и Анри пришлось откашляться. - Я расскажу…
        -Ты хотел меня изнасиловать, - бесцветно сказала Катрин. - Ты хотел из меня сделать шлюху.
        Эта бесцветность ужаснула его сильнее, чем потеря дороги в пустыне, когда они с Вогулом брели через дюны под огненным солнцем, а во флягах совсем не осталось воды. Тогда, перед лицом мучительной смерти, они даже в мыслях не пожалели о содеянном побеге, а теперь Анри отчаянно метался перед им же самим воздвигнутой стеной отчуждения, не зная, как ее преодолеть, и горько сожалея о своей безумной решительности.
        Совсем неуместно перед его мысленным взором промелькнуло лицо виконта де Лавалье, а в ушах прозвучал вкрадчивый голос:
        -Через Катрин де Ришмон вы сможете приблизиться к генералу Муравьеву, чтобы получать необходимую информацию.
        Что он тогда ответил этому аристократу разведки?
        -Это подло, виконт!
        И услышал жестко-металлическое:
        -Вы согласились работать в разведке и должны забыть о таких словах, как подлость, грязь, непорядочность, а также - жалость, милосердие и тому подобное. Государственная необходимость - вот что должно двигать вашими поступками и эмоциями. Это задание - единственная для вас возможность увидеть вновь свою невесту. Бывшую невесту. Но, кто знает, может, и будущую.
        Виконт ничего не сказал про любовь. Вероятно, в его лексиконе это слово отсутствовало как не имеющее смысла в разведке. Ну и слава богу!
        -Катрин, - снова откашлявшись, сказал Анри, - я люблю тебя, и сейчас, когда твоего мужа долго не будет, мы можем бежать. Он не помешает.
        Он встал на колени и взглянул в ее лицо. Оно было так же бесцветно, как и ее голос.
        -Сначала ты меня сделал женщиной, а теперь захотел сделать шлюхой. И все из-за любви. Интересно, на что ты еще способен? - ровно, как по линейке, произнесла она.
        Внезапно эта ровность привела его в бешенство.
        -Да, я на многое способен из-за любви и ради любви, - заорал он, но заорал вполголоса, чтобы, не дай бог, не привлечь слуг. - Вообще на все! Ради нее и ради того, чтобы добраться до тебя, я продал душу дьяволу, потому и имя сменил. А до того два года гнил в плену и бежал, и погибал в безводной пустыне…
        Он вскочил и заметался по комнате, дрожа от ярости и решительно не зная, как быть и что делать. Катрин по-прежнему смотрела в потолок.
        -Значит, ты прибыл с секретным заданием, - сказала она вдруг, и голос уже был куда более живым. Причем в ее словах не было вопроса, а явственно звучало утверждение.
        Пораженный столь острой проницательностью, Анри почти упал на подвернувшийся, к счастью, пуфик. Катрин приподнялась на локтях и посмотрела на него, как ему показалось, с интересом. Ну да, женщины любят всякие тайны и охотно на них покупаются, успокоил он себя. Особенно такие молодые, ведь Катрин всего лишь чуть больше двадцати. Но что сказать, как объясниться после всего, что только что произошло? Анри замешкался, и Катрин поняла причину его заторможенности.
        -Тебя послали шпионить за генералом Муравьевым и решили, что я буду тебе помогать. И сыграли на твоей любви ко мне. Не спорь, я тебя знаю - иначе ты бы ни за что не согласился. Мне жаль, Анри, но у тебя ничего не выйдет. Я не стану тебе помогать и никуда с тобой не поеду…
        -Ты не любишь меня! - почти вскрикнул он, воспользовавшись крохотной паузой.
        Катрин села и покачала головой:
        -Это было бы очень просто. В том-то и дело, что люблю и потому прощаю твою сегодняшнюю выходку. Но я замужем и, пока жив мой муж, буду ему верна. Ему и всему тому, чем он живет. И буду рядом с ним во всем. Я сама виновата в том, что случилось, но это - грех невольный, по слабости, и я надеюсь, Бог меня простит, а ты - если действительно любишь - не станешь меня шантажировать…
        Она посмотрела прямо в глаза Анри, и он, как завороженный, отрицательно качнул головой. Однако добавил упрямо:
        -И все-таки у меня остается надежда.
        Катрин хотела что-то сказать, видимо, возразить, но внезапно вздрогнула и побледнела. Лицо ее исказилось от боли, она схватилась за живот, Анри бросился к ней, но Катрин вытолкнула сквозь сжатые зубы:
        -Быстро уходи! Быстро! Мне надо позвать горничную… ОБоже! Как больно!..
        Именно в этот момент далеко-далеко от Иркутска на бричку Муравьева обрушился камнепад.

2
        Муравьева разбудил трезвон колоколов. Он чертыхнулся и перевернулся на другой бок. Накануне поздно вечером они приехали в большое забайкальское село Петропавловское, вернее казачью станицу, заняли в трактире все номера - благо, оказались свободными, - и генерал, поручив Вагранову хозяйственные вопросы - то есть определить на постой лошадей и тарантас, - буквально рухнул в постель. После камнепада им так и не привелось обзавестись вторым экипажем, местами в тарантасе пользовались по очереди, остальные ехали верхом, и как раз два часа до станицы Муравьев трясся в седле. Несмотря на свою любовь к верховой езде и большой армейский опыт, он сильно устал от колдобин и прочих неровностей дороги и непривычного казачьего седла. Сказывались и ушибы, полученные при их с Ваграновым вылете из брички. О них он никому не сказал, но подозревал, что не все ладно с ребрами: никак не получалось вздохнуть полной грудью.
        Колокольный трезвон продолжался с неослабевающей силой. Николай Николаевич выругался в полный голос, по-армейски, и выглянул в окно.
        Солнце стояло уже высоко. Со второго этажа Муравьеву хорошо было видно, как на треугольную площадь, образованную храмом с шатровой колокольней - оттуда и сыпался трезвон, - трактиром и станичной управой, тянется народ из прилегающих улиц, и первой, как водится, мчится разновеликая ребятня. За ними поспешают служилые казаки, на ходу пристегивая, прилаживая амуницию. Степенно идут старики, женщины сбиваются в небольшие стайки и что-то обсуждают, молодежь плетется позади с явной неохотой - женщины то и дело обращаются к ним с покриками и взмахами рук, после чего парни и девушки немного ускоряют шаг. Выскочил на крыльцо управы станичный атаман при полном параде и, подхватив саблю рукой - чтобы не болталась и не била по ногам, - начал выстраивать подходящих станичников по какому-то особому ранжиру. Не как привычно - стариков отдельно, служилых отдельно, женщин там, молодых, - а всех вперемешку, но - группами. Наверное, по улицам или кварталам, решил наблюдавший эту картину генерал. Похоже, собрались кого-то встречать, а кого, как не его, генерал-губернатора?
        Он торопливо начал одеваться, и тут раздался осторожный стук в дверь.
        -Кто там? Войдите, - оглянулся Муравьев.
        В приоткрывшуюся дверь всунулась голова Ивана Вагранова:
        -Уже встали, Николай Николаевич? Здравия желаю! Завтракать пора.
        -Входи, Иван Васильевич. Вот любуюсь на станичный переполох и думаю: уж не ты ли затеял для меня парадную встречу?
        -Никак нет. Никто из наших к этому действу отношения не имеет.
        -Тогда кого это собираются чествовать, будто царскую особу? Узнай у трактирщика.
        -Уже узнал: Кивдинского. Христофор Петрович Кивдинский - купец первой гильдии, коммерции советник, золотопромышленник, откупщик. В этих краях он и есть царь. Да и не только царь, но, можно сказать, господь-бог.
        -Вон даже как! Кивдинский, Кивдинский… Знакомая фамилия.
        -А он был среди купцов при вашей первой встрече…
        -Ну, я с ними тогда персонально не общался, кроме как с Кузнецовым Ефим Андреичем. Вот уж славный, между прочим, гражданин, истинный благотворитель… - Николай Николаевич не закончил фразу, так как в этот момент трезвон, к которому ухо уже попривыкло, внезапно прекратился, и с площади стали слышны общий шум и отдельные голоса, в основном команды атамана.
        Муравьев и Вагранов подошли к окну. Генерал открыл его, чтобы лучше было слышно, но тут как раз голоса и смолкли. На площадь лихо вылетела пароконная черная, отблескивающая на солнце лаком бричка. Кучер резко натянул вожжи, лошади, затормозив, едва не встали на дыбы; из-под копыт взлетели клубы пыли, закрывшие на несколько секунд седобородого человека в сером казакине и шапке с меховой, похоже, собольей, оторочкой, восседавшего в бричке. Налетевший ветерок сдул пыль, и глазам невольно тайных наблюдателей открылась картина чествования «царя и бога».
        Кивдинский уже стоял перед жителями станицы, заложив руки за спину под распахнутым казакином. Атаман рысцой подбежал к нему, отдал честь, рявкнул: «Здравия желаю!» - и махнул рукой, подал знак собравшимся. Народ нестройно крикнул «Ура!», а притихшие было ребятишки высыпались перед купцом и загалдели:
        -Дедушка Христофор, дай денежку!
        Кивдинский сунул руки в карманы, потом взмахнул ими в стороны, и на головы мальцов дождем посыпались мелкие монетки. В пыли началась куча-мала. Кивдинский захохотал и заворочал головой, горделиво оглядывая площадь: вот, мол, я какой! И вдруг, словно что-то почуяв, всмотрелся в окна трактира и встретился взглядом с Муравьевым. Стоявший рядом атаман тоже посмотрел, разинул рот и истово перекрестился: видимо, разглядел в окне мундир и генеральские эполеты. Кивдинский сунул ему под нос кулак и бегом бросился через площадь к трактиру. Атаман припустил следом.
        Муравьев кивнул Вагранову: идем, - и первым вышел в коридор. Из соседних номеров появились адъютанты и казаки. Увидев генерал-губернатора, дружно набрали воздуха, чтобы громко поприветствовать, но Муравьев жестом остановил проявление полагающихся по рангу чувств и пригласил за собой. Начав спускаться по лестнице в общую залу, они услышали свистящий от злобы шепот:
        -Почему не доложил о приезде хозяина?! Я ж-же тебя, как клопа, раздавлю!..
        И ответный шепот, почти рыдающий:
        -Так вас же не было, Христофор Петрович… Помилуйте, ради бога!..
        В зале перед самой лестницей на коленях стояли Кивдинский и трактирщик. Купец был уже без шапки, седые прямые волосы средней длины обрамляли обширную розовую лысину. Трактирщик вид имел цыганистый, этому способствовали черные кудлатые борода и шевелюра. Увидев Муравьева со свитой, они дружно склонились, почти упали - лбами в пол. Атаман вытянулся у дверей и кинул ладонь к козырьку фуражки. Муравьев кивнул ему и брезгливо сказал в склоненные спины:
        -Встаньте, господа. Подобострастие подобное допустимо лишь перед образом Господа Бога. Для замаливания грехов.
        -Правда ваша. - Кивдинский быстро, по-молодому легко, поднялся с колен и поклонился. - Переусердствовал-с. - Боком лакового сапога он пнул трактирщика, все еще стоявшего на коленях; тот живо вскочил и, пятясь и кланяясь, убрался за трактирную стойку. - Вину свою великую чую за нерадушный прием. Сам я в отлучке был, а людишки наши недогадливы да нерасторопны… Каюсь и прошу: не оставьте вашей милостью, пожалуйте в мой дом. Там для вас, ваше превосходительство, апартаменты более приличествующие…
        -Мне и здесь неплохо. - Голос генерал-губернатора сух и холоден. - Кстати, насколько мне известно, ваш дом в Бянкине, что за Нерчинском.
        -Совершенно так-с, - снова поклонился купец. - Но у меня и здесь дом имеется, и в других местах. Не в трактире же останавливаться, когда по делам езжу.
        В угодливой интонации явственно просквозила ирония, но Муравьев предпочел ее не заметить.
        -А у меня к вам дела нет и пока не предвидится. Господин атаман, - обратился он к атаману, так и стоявшему навытяжку у дверей, - прошу пополудни пожаловать с докладом. И почему пристава не вижу?
        -Убыл в соседнюю деревню, за пятьдесят верст, - ответил атаман.
        -Ну, тогда не смею никого задерживать.
        Атаман развернулся и вышел, стараясь чеканить шаг. Кивдинский, как-то сразу по-стариковски ссутулившись и поникнув, последовал за ним.
        -Иван Васильевич, - обернулся Муравьев к порученцу, - я слышал, здесь проживает прямой потомок албазинского казака Корней Ведищев.
        -Трактирщик наверняка знает. Сейчас выясним. Велите позвать?
        -Пригласи его чаю с нами попить и поговорить.

2
        Чаевничали за одним большим столом, собранным из трех. Трактирщик и половой накрыли его большой льняной скатертью, расшитой по углам красными петухами, поставили два медных самовара, пышущих жаром. На обливных глиняных блюдах горками возвышались маковые баранки, шанежки с творогом, пирожки с разнообразной начинкой - с луком и яйцами, с морковью, с рыбой, мясом, черемухой… К пирожкам - масло топленое: чтобы надкусить и масла внутрь маленькую ложечку. Вкуснота-а! В небольших плошках отражали солнце озерца медов - донникова, боярышникова, разнотравного - и варений из дикорастущей ягоды - смородины, голубики, земляники. Посуду чайную трактирщик выставил китайскую - из тонкого фарфора. Он попытался было сунуться с бутылками - «наливочки домашней», но адъютанты в голос шикнули, и он благоразумно убрался.
        За Ведищевым сбегал сын трактирщика. Привел сухонького старичка в пестрядинной рубахе навыпуск, из-под которой на яловые полусапожки спускались черные плисовые штаны. Волосы на голове были седые, но густые и слегка вьющиеся; седая же кудреватая борода обрамляла снизу загорелое морщинистое лицо. А вот усы не удались - были редкие и не поседели полностью: где-то проглядывал рыжий, где-то черный волос, - и это забавно сочеталось с пестрядью рубахи.
        Увидев вошедшего, генерал поманил его пальцем. Ведищев шагнул, степенно поклонился:
        -Я, вашество, для ча те спонадобился-то? Али кто за коз пожалобился? Так ить коза - животина неразумная, но хи-итрая: чуток отвернешься - она шасть в огород и давай хрумкать все сподряд… Но я их в строгости содержу: провинилась - получай плетей!..
        Дребезжащий тенорок, как горный ручеек, рассыпался, не иссякая, по трактирному залу. Все замерли в ожидании, как откликнется Муравьев. Николай Николаевич тряхнул головой, мизинцем прочистил ухо и выставил ладонь:
        -Стой, Корней Захарович, угомонись. Я понял: с козами ты управляешься, будто наказной атаман с войском. Я позвал тебя за другим. Но сначала садись, выпей с нами чаю.
        -Я бы, вашество, от чарочки-другой не отказался…
        Муравьев усмехнулся, оглядел вопросительно уставившихся на него спутников и сделал знак Вагранову. Тот вскочил и скрылся за трактирной стойкой.
        Пока генерал-губернатор усаживал Корнея возле себя, пока сам наливал ему чаю в расписную китайскую чашку, трактирщик мигом водрузил на стол три штофа белого стекла с настойками и рюмки.
        -Всем по одной, - сказал Николай Николаевич, - а Корнею Захаровичу - сколько пожелает.
        Корней пил чай из блюдца, с присвистом, утирался расшитым полотенцем-ширинкой - трактирщик подал такое каждому за столом. Настойки выпил по рюмке из каждого штофа, крякая и закатывая от удовольствия глаза, каждую закусил пирожком, зато чаю - пять чашек, с баранками. После пятой чашку перевернул на блюдце, вытер обильный пот, перекрестился:
        -Попил чаю плотно, инда стало потно. Разболокаться впору. Ну и чё, вашество, мне гутарить?
        -Поначалу скажи, старина, как вы тут живете? Не обижает ли кто из начальства?
        -Не-е, наше начальство без нахальства: на кого Бог укажет, того и накажет. А живем в долгах, как в китайских шелках: сверху ладно, снизу хладно.
        -В прибаутках твоих, Корней Захарович, загадки прячутся. Говори прямо: кто кому и чего должен?
        -Дак должны, почитай, все станичные и должны одному - Христофору Кивдинскому. И сколь ни отдаем, а долги все большeй и большeй…
        -Вот оно как, - протянул Муравьев. - А долги эти на бумаге записаны?
        -Ну, у Кивдинского, можа, и записаны, а мы завсегда на слово верили.
        -Тогда так, - после минутного раздумья сказал генерал. - Василий Михайлович, ты говорил, что кяхтинские купцы занимаются контрабандой в Китай золотой и серебряной монеты и оттого несказанно богатеют, а у них, оказывается, есть и еще один источник - тянуть соки из своих соотечественников. И, наверное, не менее обильный, хотя, полагаю, для казны государственной куда более вредоносный. Крестьянство кормит всех нас, и разорять его никому не позволено. Посему запиши: отныне все долги, не оформленные по закону, возвращению не подлежат. Понял, Корней Захарович?
        Ведищев покачал головой, поцокал языком и продребезжал:
        -Тоись, вашество, что не записано на бумаге, можа не отдавать?
        -Именно так.
        -Ты, вашество, не губернатор, а сам Господь Бог! Вот будет праздник на станице! Можа чарочку за твое здоровье?
        -За здоровье - не возражаю. И сам выпью - за твое.
        Все дружно выпили, после чего генерал приступил к тому, ради чего пригласил старика:
        -Дошло до меня, Корней Захарович, что ты будто бы прямой потомок албазинского казака…
        -Тем казаком, вашество, был… - Ведищев вскинул глаза к потолку, зашевелил губами, - …да, дед мово деда. Он под рукой воеводы Толбузина крепость нашу амурскую Албазин от маньчжур боронил. Осьмнадцать годков о ту пору ему было, вернулся - изрублен весь. Однако оклемался, оздоровел, женился, робят настрогал с десяток… А помер, царствие ему небесное, при второй Катерине. Батя мой женихался уже, девкам подолы задирал… - Корней задребезжал стариковским смешком.
        -Вот люди были! - ахнул Вася Муравьев, обернувшись к Мазаровичу. - Это ж сколько ему было - сто лет, не меньше!
        -Однако поболе, - возразил Ведищев. - Малость не успел меня захватить. Через два лета опосля его я народился.
        -Мне говорили, что ты, Корней Захарович, сам на Амур ходил? - Муравьев задал вопрос с такой интонацией, что все присутствующие, включая Ведищева, поняли: это для генерал-губернатора в разговоре - самое главное. АКорней - тот, вообще, весь подобрался и стал похож на маленького таежного хищника - куницу.
        -Сплавлялся. И в Албазине был не единожды, - подтвердил старик. - И до Зеи с Буреёй доходил, и до Амгуни… Мы тогда в Усть-Стрелке проживали. Был там один у нас на поселении - Васильевым звали - так он три али четыре раз? до самого низу ходил. У первом разе мы с им крест в Албазине поставили, дедов наших помянули. Вдругорядь идем - стоит наш крест нетронутый. Да и кому трогать-то? Днями плывешь - ни души не встренешь. Это в низовьи, от Зеи и дале, деревеньки стоят - даурски, ороченски, гиляцки… И то - не густо.
        -А что - китайцы? Не препятствовали?
        -Дак мы их, почитай, и не видали вовсе. Так, анагды мелькали конники…
        -А как возвращались?
        -С купцами якуцкими. У них там кажинный год ярмонки.
        -Где же теперь тот Васильев? - поинтересовался Муравьев.
        -Сгинул, - вздохнул Корней. - Лет уж двадцать тому… Слышь, вашество, чтой-то у меня в горле пересохло. Смочить бы ишшо, а?
        -Смочим, Корней Захарович, и закусить дадим. Но - за ужином. Теперь же у нас - дела. - Генерал помолчал и вдруг спросил в лоб: - А ты пойдешь со мной провожатым на Амур?
        -Надо же, чё: Амур ему потребовалси!
        -Не мне - России.
        -Неужто матушке Расее сызнова Амур нужон?.. - Корней неожиданно встал и перекрестился. По морщинистым щекам потекли слезы. - Слава те господи, думал - не доживу…

3
        Обходя станицу в сопровождении атамана, Муравьев с адъютантами остановились посмотреть, как рубят избу-пятистенку. На широкой станичной улице, столь густо заросшей травой-муравой, что проезжая часть еле была видна, два плотника ставили сруб. Оба русоголовые, рыжебородые, только у одного, который много моложе, бородка короткая и пушистая, а у другого, что заметно старше, густая и окладистая - видать, отец и сын, подумал Николай Николаевич. Плотники дружно стучали топорами, выбирая в белых, ошкуренных бревнах пазы: сруб ладили «в лапу».
        -А что ж избу делают чуть ли не посреди улицы? - удивленно поинтересовался Вася Муравьев, в деревне почти не живший и о сельской жизни представления не имевший.
        Николай Николаевич покосился с усмешкой на него и кивнул стоявшему рядом Вагранову:
        -Иван Васильевич, поясни городскому несмышленышу, как избы рубят и как ставят.
        -Да все просто, Вася, - сказал Вагранов. - Сруб складывают там, где попросторней: где легко бревна подвезти, щепу убрать. А потом его разбирают и переносят куда надо, и там уже заново собирают и пазы конопатят - мхом сухим или паклей, чтобы стены не продувало. Однако… Николай Николаевич, а старший мастер вам не кажется знакомым?
        -Кажется, я его где-то видел… - раздумчиво произнес Муравьев и обратился к атаману, одиноко стоявшему в стороне и сзади: - Артамон Ефимович, плотники чьи? Ваши, местные?
        -Никак нет, ваше превосходительство, - подскочил поближе атаман, - из Расеи, ажно с Тульской губернии.
        -Из Ту-ульско-ой? - удивился Муравьев. - Беглые крепостные?
        -Никак нет, вольные мастеровые. Бумаги у них в порядке, я проверял. Степан Шлык и Григорий Шлык. Отец и сын.
        -Я и говорю: лицо знакомое! - обрадовался Вагранов. - Это же столяр-краснодеревщик, мебель вам делал, которую я в Иркутск доставил.
        -А-а, тот, которого я приказал выпороть за пьянку, - вспомнил Муравьев. - Позовите-ка их.
        Шлыки, конечно, заметили, что обратили на себя внимание, но до наблюдавших было шагов тридцать, о чем там разговаривают высокие чины в мундирах, им было не слыхать, поэтому Степан сказал сыну вполголоса:
        -Гринька, тамока сам генерал-губернатор, работаем и работаем, как и допрежь. Нам до их дела нет. Спонадобимся - кликнут.
        Так и вышло - понадобились. Подошел поручик - Степан помнил его по Туле: тот всегда был рядом с генералом, - пригласил к начальству. Степан, а вослед и Гринька воткнули топоры в бревна, разом поправили распахнутые вороты полотняных рубах, подошли и поклонились в пояс.
        -Желаем здравствовать вам, господа хорошие!
        -И вам того же, люди мастеровые, земляки тульские, - ответствовал Муравьев, вприщур разглядывая работников. Оба ладные, жилистые, большерукие, сын даже пошире в плечах будет, добрый был бы солдат…
        -Не от армии ли сбежал? - вдруг спросил он, остановив взгляд на младшем.
        -Нет, господин генерал, - степенно ответил Гринька, - мой тятя односельчанин Ивана Сусанина, а все село на веки вечные освобождено от податей и повинностей.
        Муравьев кивнул, но продолжил:
        -А с чего это вас в такую даль от Тулы занесло?
        Тут уже за объяснения взялся Степан, Гринька даже чуток отодвинулся назад, отцу за спину.
        -Вышли мы, значитца, по моему антиресу, а теперича он у кажного свой.
        -Вот оно как! - удивился генерал-губернатор. - И что же это у вас за интересы такие - в каторжные края забираться? Уж не в Китай ли нацелились?
        -До Китая нам делов нет - расейские бы успеть переделать. А мой антирес был - своими глазами глянуть, как ты тута, господин генерал, развернешься. ВТуле у тебя так ладно пошло…
        -Глас народа, Николай Николаевич, - весело сказал Вагранов.
        -Да уж… - немного озадаченно откликнулся Муравьев. - А скажи, Степан, ты на меня за те плети зла не держишь?
        -Так за дело ж, значитца, сам виноват. Я с той поры в рот не беру и сыну вот заказал.
        -Приятно слышать… А у сына какой интерес появился, если не секрет?
        -Секрет, - угрюмо сказал Гринька из-за спины отца и ткнул его в бок.
        -Зазря таишься, Гриня, - укорил сына Степан. - Господин генерал - самый тута главный, может, в деле твоем поспособствует.
        Гринька исподлобья глянул на Муравьева, и в глазах его затеплился огонек надежды.
        -Ладно, тять, скажи сам.
        -Зазноба у него где-то тута обретается. За убивство купца ее засудили…
        -А она невиноватая! - воскликнул Гринька так истово, что Степан оглянулся на полуслове, а Муравьев будто выстрелил в парня острым взглядом:
        -Ты уверен?
        Гринька кивнул, а Степан подтвердил:
        -Напраслину на девку возвели.
        -Мы даже знаем, кто убивец, - сказал Гринька.
        -Не знаем, - строго сказал Степан, - а догадывамся.
        -Да чего там «догадывамся»! - с надрывом сказал Гринька. - «Француз» это, больше некому.
        -Что за француз? - насторожился Муравьев. - Как его имя?
        -Да русский он, господин генерал, Григорий Вогул…
        -Тот самый, с которым тебя плетьми потчевали? - спросил Вагранов.
        -Тот самый, - вздохнул Степан и кивнул генерал-губернатору: - Грозил с тобой, значитца, за обиду посчитаться, а он - парень шустрый да злопамятливый. И в Сибирь зазря не поскачет.
        -У него счет не только к вашему превосходительству, - сказал Вагранов начальнику. - Мы с ним еще на Волге пересеклись, когда он Элизу хотел обесчестить…
        -Вон даже как, а ты ничего не рассказывал…
        -Дядюшка, - встрепенулся Вася, - а что, ежели камнепад был совсем не случайным?
        -Поберечься надо, ваше превосходительство, - вставил свое слово атаман. - Места наши дикие…
        -Знаю, знаю, - отмахнулся Муравьев. - И так уж бережемся, соломку подстилаем, да на всю дорогу соломы не хватит. Кавказ надо вспомнить, а то забыл уже, как опасность чуять. Да, - спохватился он, - а как зовут эту… зазнобу?
        -Танюха, - хмуро сказал Гринька. - Телегина Татьяна.
        -Иван Васильевич, возьми на заметку. Попробуем что-нибудь сделать, - сказал генерал. - А вот если отыщем вашу Татьяну, где вас-то искать? Вы ж на месте не сидите.
        -А мы - тутока будем, - ответил Степан. - За Байкалом.
        Глава 8

1
        Ясным июньским вечерком на пологом галечном берегу Нерчи на штабеле заготовленных для плотов сохнущих бревен собрались мужики - пощелкать кедровых орешков да поговорить о том о сем. Народ в самом работном возрасте - от двадцатилетнего Ваньши Казакова до его отца, Евлана. Старшего Казакова на самом-то деле звали Евлампием, но еще малым ребятенком он сам назвался Евланом, так и привыкли. И вот уже стал мужиком, отцом семейства, артельным мастером, наконец, а все Евлан да Евлан…
        Говорили мужики о том, что весенняя большая вода скоро спадет, а плоты никто не заказывает - ни горное начальство, ни казачье управление; чем люди будут пробавляться на заводах да заставах, куда на плотах доставляется продовольствие, про то у чинохватов голова не болит. А что у плотовщиков работы нет, а семьи кормить тоже надобно - и подавно никто не чешется.
        -Хлеба вовремя не закупили у семейских, вот и нечего на плоты грузить, - заявил Архип, закинув в зубастый рот сразу несколько орешков: имел он такую особенность - грызть орехи не по одному, и так ловко с этим управлялся, что скорлупки летели на землю без единой задержки.
        Семейскими по всему Забайкалью называли староверов, гонимых в России со времен царя Алексея Михайловича Тишайшего и патриарха Никона. И на Север, в Беломорье, их ссылали, и на Запад, в Польшу и Курляндию, они бежали, но везде, где оседали, работали, не покладая рук, быстро и споро заводили крепкое хозяйство, исправно платили налоги, надо сказать, немалые. Но всюду жили по своим законам и укладам, от властей откупались и вели себя горделиво и независимо. Власти же, хоть денежки и брали, но горделивости этой боялись: вдруг да местный народишко, на староверов глядючи, тоже зачнет норов показывать да уважения требовать, - и потому ущемляли горделивцев в чем только могли, а при удобном случае изгоняли куда подальше. Даже в ущерб казне и тем паче своему карману - спокойствие куда дороже, а свой карман найдется, чем пополнить. Вот и появились староверы за Байкалом почти сто лет тому назад, почему и как - никто уже и не помнил: то ли сами добрались, то ли по указу царицы-матушки, однако прибыли обозами, привезли не только утварь домашнюю и одежду, а и плуги-бороны, и сразу заняли земли, которые до них
никто и заступом не трогал, не то что плугом или сохою. А семейскими их прозвали потому, что селились они семьями, а не поодиночке, как обычно местные сибиряки - из ссыльных, беглых да солдат.
        Русские сибиряки да буряты поначалу взволновались новыми соседями, но со временем пригляделись и начали перенимать все доброе, что принесли с собой старообрядцы. Даже кочевые буряты стали оседать и заниматься землепашеством.
        А пришлые заняли долины рек и другие пригодные для пашни земли, обустроились и стали кормить не только себя, но и остальной сибирский люд - служилый, горнозаводской, каторжный, ну и чиновный, разумеется. И не одним хлебом, а и снедью овощной, и мясом - свининой, бараниной да говядиной. Само собой, не бесплатно, а по закупу. И на это отпускались казенные деньги, надо сказать, немалые. А где деньги - там и руки загребущие чиновников… Впрочем, мужики-плотовщики в своих суждениях того касались мало: что толку говорить о ворах в мундирах - на Руси как воровали, так и будут воровать, - лучше о своем, насущном - плотовязном да плотогонном.
        За разговорами не заметили, как подошла к штабелю странная пара: дамочка, молодая чернявая, одетая совсем не по-женски - черную куртку и мужские штаны почти в обтяжку, на ногах сапоги, и рыжий ферт во всем клетчатом - тоже куртка, штаны с сапогами; на головах у обоих маленькие картузы с большими козырьками. В руке у ферта небольшая сумка с металлическими застежками.
        -Господа мужики, - сказал ферт, прикоснувшись пальцами к козырьку, и все разом замолчали и повернулись к незванцам, - кто из вас есть мистер Евлан?
        Мужики повернули головы к здоровяку с косматой черной бородищей и такими же волосами, рвущимися из-под войлочной шапки.
        -Ну, кому Евлан, а кому - мастер Евлампий Тимофеевич Казаков, - ответил здоровяк. - Чо надоть?
        Клетчатый ферт замешкался, наверно, не поняв вопроса, и дамочка пришла на выручку.
        -Нам, как вы сказали, надоть хороший плот, - довольно чисто, хоть и явно не по-русски, заявила она с милой улыбкой. - Нам сказали, что вы, мистер Казакофф, можете быстро его изготовить.
        УЕвлана глаза высверкнули на дамочку так шельмовски, что Ваньша, углядев, обеспокоенно дернул отца за рукав. Но тот отмахнулся, как от комара:
        -Быстро, барынька, только блох ловят. Плот ладить - не девку гладить, надо знать, как вязать. Барахляво свяжешь - быстер, али боец, закружит - и булькнуть не успеете. Вы дайте наводку, какой плот требуется, а мы поглядим-покумекаем.
        -На водку? - оживился клетчатый ферт, услышав знакомые слова. Он поставил сумку на бревно и извлек из нее штоф водки. - Это хорошая водка. - Беспомощно посмотрел на дамочку. - How say in Russian «to fix on a deal»?[48 - Как сказать по-русски «закрепить сделку»? (англ.)]
        -Это по-каковски балаболишь? - недобро прищурился Евлан.
        -Мистер Остин предлагает обмыть сделку, - пояснила спутница клетчатого. - По-английски.
        -А сделки пока ишшо не было. Вы нарисуйте, каков плот должон быть: длина, ширина, с балаганом или без, докуль плыть собираетесь, плотогон нужон али нет, а там уж решим, за сколь дней сладим и все сготовим.
        Остин снова залез в саквояж, вытащил бумаги:
        -Вот draugt…
        -Чертеж плота, - пояснила дамочка.
        -Да, чертьож. Плыть до конца Амур… нужен шкипер…
        -До конца Амура?! - ахнули мужики, а Ваньша дернул отца за рукав и горячо зашептал:
        -Батя, это ж наша удача, давай пойдем плотогонами. ИАмур познаем, и деньгу хорошую возьмем…
        -А возвертаться как? Пешкодралом?
        -Да придумаем! Спускались же мужики! Тот же дружок твой, Васильев…
        -Ладно, обмозгуем, потом решим. Зараз о плоте в заботе.
        Евлан взял бумаги, повертел, подумал, мужики глаз с него не спускали. И про орешки забыли.
        -Ну ты чё, Евлан, говори, - не выдержал Архип.
        Евлан оглянулся на реку, посмотрел на небо, пошевелил губами. И, наконец, выдал решение:
        -На Амуре, сказывают, кривунов да бойцов видимо-невидимо. Много поболе, нежели на Шилке. И мели есть, и перекаты. АХинганские Ворота - не приведи Господь! - Евлан перекрестился. - А потому плот вязать надо по-особому. Ну да дён за семь с гаком сплотим.
        Дамочка перевела мистеру Остину. Тот поморщился:
        -Семь - это много…
        -Ну, можа, за шесть. - Евлан посмотрел на мужиков, а те глазами уже разливали штоф по стаканам. - Ну чо, товаришши, берем заказ?
        -Берем, берем!.. Хватит барничать!.. - загомонили мужики. - Токо ты, Евлан, плату вытребуй наперед…
        -Знамо дело. Слышь-ко, плату берем вперед!
        -Сколько? - деловито спросила дамочка.
        Евлан пробежался глазами по головам артельных:
        -Семьсот рублев за сплотку.
        -Что так много?
        -А бревна, а доски, а канаты смоляные… И за скородейство, само собой.
        -All right[49 - Ладно! (англ.)]! Половину - вперед, другую половину - после работы, - неожиданно твердо и вполне по-русски заявил Остин.
        -Ишь ты, ферт аглицкий, а на хромой козе не объедешь, - удивился Евлан.
        -Не объедешь, - подтвердил Остин.
        -Лады! Но по сплаву - договор особый. Одного плотовщика мало. Работа чижолая и вертаться с низовья одному несподручно.
        -Беритесь вдвоем, - сказала дамочка. - Я слышала ваш разговор.
        -Дорогонько сплав обойдется…
        -Ничего, заплатим.
        -А вы, господа хорошие, откудова будете? - вдруг заинтересовался Ваньша.
        -Издалека. Есть такая страна за морем - Англия. Мы с мужем путешествуем и клады подземные изучаем - где руда железная, где уголь каменный, где медь, где золото. Это называется геология. Мы - геологи.
        -Амур, значит, изучить желаете? А с Амура куда направитесь? - продолжал допытываться парень.
        -А там - море Охотское, а в море китобои плавают. Кто-нибудь нас возьмет…
        Жена ферта явно начала раздражаться. ИЕвлан возбудился настырностью парня:
        -Ну чё ты, Ваньша, к человекам пристал? Сынок это мой, плотовщик славный, - пояснил он заказчикам и - снова сыну: - Штоф дожидатся, а ты балаболишь, балаболишь…

2
        Плавильный цех Газимурского горного свинцово-серебряного завода встретил генерал-губернатора с адъютантами, как и другие до него - Александровский, Зерентуйский - смрадом и огнем преисподней. Мужчины, женщины и мальчики-подростки таскали с рудного двора к печам куски руды и угля в заплечных корзинах. Из жерл печей пыхало нестерпимым жаром. Всего их было четыре - и перед каждой по два человека в войлочных колпаках и передниках, закрывавших тело от шеи до щиколоток; они орудовали в печах длинными железными пиками, шевеля и разбивая раскаленные до оранжевости, дразнящие языками пламени куски угля. В дальнем углу цеха равномерно пыхтела паровая воздуходувная машина.
        Стоя в дверях, Муравьев и Вагранов наблюдали за адской работой. Даже тут, на границе дымного жара и уличного воздуха, дышать было весьма затруднительно - поэтому лица прикрывали платками. Вася и Мазарович, недолго посмотрев, закашлялись и отошли в сторонку, к рядку кустов под забором, зелень которых была уже изрядно покрыта копотью. Пару минут спустя к ним присоединились Николай Николаевич с Иваном.
        -Ужас какой-то! - страдальчески морщась, сказал Вася. - Тут за день чахотку можно заработать!
        -Особенно женщинам и детям, - хмуро добавил Мазарович. Его сестра недавно родила, и Иван Семенович в свои двадцать пять лет обожал возиться с племянником. Сам мечтал иметь много детей и очень болезненно воспринимал всякое зло по отношению к детям.
        Муравьев молчал, сосредоточенно думал. Вагранов пошарил в ветках, пытаясь найти чистый листочек, не нашел, махнул рукой.
        Из цеха вышел плавильщик - дохнуть свежим воздухом. Что лицо, что войлочный колпак и передник - все одного черно-коричневого цвета. Присел на железную болванку под кустиком, снял колпак, открыв пшеничные кудри, вытер потное лицо - сразу стало видно: человек он не старый, а очень даже может быть, что молодой. Запрокинул голову, полюбовался синим небом и зелеными сопками и прикрыл глаза, подставившись ясному летнему солнышку.
        Генерал-губернатор направился к нему:
        -Здравствуй, братец!
        Плавильщик вздрогнул, открыл глаза, не спеша встал и поклонился:
        -И вам здравствовать!..
        -Сиди, сиди, отдыхай. - Муравьев вздумал присесть на соседнюю болванку, но предусмотрительно махнул по ней перчаткой и увидел, что садиться не стоит: слишком грязно. Плавильщик усмехнулся и тоже остался стоять. - Ты - каторжный?
        -Если б каторжный - было б жить куда светлее. А так - невпрогляд.
        -Это почему так? - удивился Муравьев. - Каторга и свобода, как ночь и день, - вещи супротивные.
        -Иная свобода - хужей каторги, - вздохнул плавильщик и пояснил: - Приписные мы, крестьяне заводские. У каторжных - срок отбыл и гуляй. Да еще и скостить могут. И дома их родичи ждут не дождутся. А наши - все тута, при заводе, с издетства до креста могильного. И путь-дорога эта ой как коротка!
        Из цеха вышел надзиратель с криком:
        -Эй, Кузьма, хватит прохлаждаться!
        Увидел, с кем плавильщик разговоры ведет, поклонился и так, в поклоне, задом, задом упятился обратно в цех.
        -Иттить надобно, - сказал Кузьма, - не то плавка перетомится. Будьте здоровы, ваше благородие!
        -Превосходительство, - подсказал Вагранов. - Ты с генерал-губернатором говоришь.
        -Надо же! - изумился плавильщик. - А у нас гутарят, что до генерал-губернатора дальче, чем до Бога. Будет о чем перед смертью вспомянуть. Здоровьичка вам, ваше… - запнулся, но закончил: - превосходительство!
        -Будь и ты здоров, Кузьма!
        Плавильщик поклонился, надел колпак и ушел в свое пекло. Муравьев поднял с земли прутик, стегнул по сапогу и только раскрыл рот, чтобы что-то сказать, как увидел - от ворот заводского двора к ним бежит толстяк в тужурке и фуражке горного инженера. Не добежав нескольких шагов, перешел на быстрый шаг.
        -Ваше превосходительство, - запыхавшись, заговорил он, еще не дойдя, - что же так, не предупредив, не выслушав доклада… Здравия желаю! Горный советник фон Штаубе, управляющий заводом…
        -Господин Штаубе, - перебил его Муравьев, продолжая постегивать прутиком по сапогу, - доклад ваш я еще послушаю, а пока не соблаговолите ли объяснить, почему на заводах Нерчинского горного округа, в том числе и на вашем, почти нет механизмов и машин. Все делается вручную!
        -За других не скажу, ваше превосходительство, а нам казна денег на машины не дает, - управляющий вытер обильный пот на лице и шее большим фуляровым платком. - Потому как завод убыточный, выход серебра весьма мал, а приписных крестьян много и труд их весьма дешев. На моем заводе пятьсот двадцать душ мужеского полу и семьсот с лишком женщин и детей. А в округе тысяч двадцать пять наберется, а то и больше.
        -Со стариками?
        -Да они до старости и не доживают почти. Мрут, знаете ли…
        -И вы никак не пытаетесь облегчить их труд? Разве сложно своими силами проложить с рудного двора до плавильных печей такую ма-аленькую железную дорогу и пустить по ней тележки с рудой и углем? Катить-то легче, чем тащить на своем горбу.
        Фон Штаубе поморгал, соображая, и покачал головой:
        -Я уже сказал: без денег что сделаешь! И потом: народ смирен, пока в узде и работой занят. Как облегчение дашь - сразу разбалуется. Начнет просить еще и еще, а потом и потребует… И кому будет лучше?

3
        ВНерчинском Заводе генерал-губернатор остановился в доме для приезжих при управлении старейшего в крае сереброплавильного завода. Свита его уменьшилась на адъютанта Мазаровича. Иван Семенович ускакал в Иркутск с пакетами для срочной отправки государю императору и министру внутренних дел. Николай Николаевич обозревал в докладах состояние свинцово-серебряных заводов и предлагал закрыть те из них, кои приносят казне одни убытки. Кроме того, на основании ревизии Василия Муравьева кяхтинской торговли и собственного заезда в Троицкосавск, высказывал мнение об усилении государственной монополии в торговле, дабы пресечь контрабанду золота и серебря в Китай и поднять собираемость налогов. Он не умолчал о том, что созвал в городскую управу всех купцов, которые на момент его пребывания на границе находились в городе, и наисерьезнейшим образом предупредил их, что будет жестоко карать за контрабанду и уклонение от налогов. Правда, в детали вдаваться не стал, а детали эти выражались в его, генерал-губернаторском, топанье ногами и обещании сгноить на каторге любого, невзирая на прошлые заслуги. Виданное ли дело
- в уездном городишке двадцать миллионщиков, пятьдесят восемь торговых домов с общим капиталом, в десять раз большим, чем основной капитал Государственного банка! Это что, нажито честным трудом?! Ему, генерал-губернатору, не хватает денег, чтобы платить людям, привлеченным для разгребания судейских завалов, он вынужден им приплачивать из своего жалованья, а купцы жируют - как же тут не рассвирепеть!
        Купцы, разумеется, на такое к ним отношение обиделись, но виду не подали. Только выступил вперед самый богатый из них, хозяин первого общественного банка Яков Немчинов, и Муравьев невольно смешался и замолчал под его пристально-укоризненным взглядом.
        -Правильно вы нас ругаете, ваше превосходительство, - негромким, но весьма внушительным голосом сказал купец, - есть у нас грехи и перед царем, и перед Отечеством - однако у кого их нет? Изживать надо - это верно, чтобы конец жизни достойно встретить. Мы и стараемся, как можем. Все - и Нерпины, и Ременниковы, и Лушниковы, и Сабашниковы, и Коковины, - он обернулся к стоявшим позади купцам, - простите, товарищи, что всех не упомяну, - и снова обратился к генералу: - все, ваше превосходительство, вкладывают деньги в наш город. В каком еще уездном городе вы найдете такое благоустройство, библиотеку на две с половиной тыщи книг, пять училищ, среди которых единственное на всю Россию училище китайского языка? Везде наши, купеческие, денежки работают. Мы знаем, как вы начали войну супротив мздоимцев и казнокрадов и завсегда вас в этом поддержим. Но ждем и от вас поддержки честного купечества во благо России-матушки. А что касаемо нарушений правил меновой торговли и так называемой контрабанды в Китай золотой и серебряной монеты, то я так скажу. Меновая торговля используется обычно при общении с дикарями,
там, где не знают, что такое деньги, и истинную цену товару, но китайцы - не дикари и давно пора в торговле с ними перейти на деньги. Это и для уплаты пошлин и налогов куда удобней…
        Муравьев внимательно выслушал пространную речь купеческого старейшины и даже был тронут ее патриотическим настроем, но во мнении своем по вопросу контрабанды остался непоколебим и писать в столицу о предложении купцов не стал.
        Утро следующего дня выдалось пасмурное. Муравьев проснулся с рассветом, но, выглянув в окно и увидев, что близкие вершины Урюмканского хребта еле-еле проглядывают сквозь сизую хмарь, вдруг заленился и решил поваляться еще, а если удастся, то и соснуть. Однако - не получилось.
        Дверь слегка скрипнула, Муравьев приоткрыл глаза, наблюдая, как в сравнительно небольшую щель удивительным образом просунулась крупная голова Вагранова.
        -Николай Николаевич, вы спите? - громким шепотом спросила голова.
        -Сплю, - отозвался Муравьев, - и вижу сон, как мой любимый порученец внаглую будит меня по какому-то пустяку.
        Голова неприлично хихикнула, скрылась, но дверь тут же открылась широко.
        -Ваше превосходительство, простите, - вошел в комнату Вагранов, - там сотник казачий прискакал, дело, говорит, срочное. Уж точно, не пустяк.
        -Между прочим, Иван, здравствуй. - Муравьев потянулся и резво, как он сам порой говаривал, «петушком», вскочил с постели и по-походному быстро начал одеваться.
        -Простите, Николай Николаевич, - смутился Вагранов, уловив в словах генерала скрытый упрек. - Забил голову этот сотник. Здравия желаю!
        -И тебе того же, - благодушно откликнулся Муравьев. - Давай зови своего сотника.
        -Богданов, - обернувшись, негромко сказал Вагранов, - заходи! - И посторонился, пропуская в комнату громоздкого казака, который, очевидно, стоял в ожидании в коридоре.
        Казак был мокрый с ног до головы, на кончиках усов висели маленькие прозрачные капли, бриллиантово блеснувшие в заглянувших в окно лучах солнца.
        -Сотник Богданов, ваше превосходительство! - вытянулся - грудь колесом - казак. - Прибыл из Усть-Стрелки!
        -Не так громко, - поморщился Муравьев. - Здравствуй, сотник.
        -Здравия желаю, ваше превосходительство!
        -Что у тебя за дело такое срочное?
        -Первое: в Усть-Стрелку лодки приходили. Китайские, для торговлишки обменной. Ну, обмен - дело обычное, каждой весной бывает, а ноне разговорился я с толмачом ихним, выпили хорошо, он и скажи мне по секрету: жизня, грит, мирная кончается, Китай войско собирает, русские, грит, будут Амур воевать. А я ему: ежли, мол, сами не полезете, никакой войны не будет.
        -Молодец, сотник: преотменно сказано! А ты чего такой мокрый? Под ливень попал? Иван, ему бы водки стакан - от простуды.
        -Уже принял, Николай Николаевич.
        -Ну, тогда ладно. А дальше - что?
        -На том мы с толмачом и разошлись. А я прослышал, что ваше превосходительство Забайкалье объезжает, и решился сам доложить. А тут через Нерчинск еду, глядь - и второе дело образовалось. Плот сладили там по заказу чужеземца аглицкого, и собрался тот чужеземец с женкой своей по Амуру сплавиться…
        Это известие генерала прямо подбросило:
        -Кто разрешил?!
        -Мне это не ведомо, ваше превосходительство, - развел руками сотник.
        -Помилуйте, какова наглость!.. - Генерал забегал по комнате, награждая англичан не самыми лестными эпитетами. Ему не хватило пространства между кроватью, столом и шкапом для одежды: он зацепил ногой стул, уронил его - Вагранов бросился поднимать - и, наконец, тяжело и с разгону уселся, можно сказать плюхнулся, на кровать.
        -А с чего ты, Кирик Афанасьевич, взял, что чужеземец из Англии? - спросил Вагранов, задвинув стул сиденьем под стол - подальше от греха.
        -А он и не скрывает. Камни, грит, рудные станет искать…
        -Геолог, значит?! Замечательно! - Муравьев снова вскочил, намереваясь совершить очередную пробежку, но взглянул на стул и сел на место. - Помнишь, Иван, я еще на Кавказе говорил, что это Англия нам козни строит, она - главный враг России. Вот и до Амура добралась! Кто же этот англичанин? Хилл? - спросил он сотника.
        -Виноват, ваше превосходительство, мне говорили, да я запамятовал, - Богданов понурил голову и опустил широченные плечи.
        -Нет, Николай Николаевич, Хилл собирался в Якутск, - размыслил вслух Вагранов. - Это, скорее, Остин.
        -Во, во, Остин! - обрадовался сотник. - Рычар его кличут.
        -Да, Ричард. О нем ротмистр Недзвецкий говорил, да и я его с женой на улице видел. Помните, сказывал вам, Николай Николаевич?
        Муравьев кивнул:
        -Помню. Да и не в фамилии дело. Представляете, что может быть, если этот фальшивый геолог пройдет до устья Амура да еще кроки нарисует? Там же его наверняка ждут! Получат кроки, поставят свой флаг и объявят Амур английским владением. - Генерал в волнении стукнул кулаками по коленям. - И не вспомнят, скот-ты, что Василий Поярков и Ерофей Хабаров еще двести лет назад весь Амур под российскую корону привели. Полвека казаки в Албазине стояли, пока царь не приказал уйти, но вот уж англичане-то оттуда никогда не уйдут! А ведь кто владеет Амуром, тот владеет Сибирью! - Муравьев призадумался, потом решительно сказал: - Вот что, Иван Васильич! Скачи-ка ты, братец, аллюром в Нерчинск. Надо этого геолога опередить! Делай что хочешь, но англичанина с женой, живых или мертвых, доставь в Иркутск. Сотника возьми с собой.
        -Да мы ему покажем кузькину мать! - Богданов поднял кулак размером чуть поменьше муравьевской головы. Вагранов прикрыл его ладонью:
        -Вот этого не надо. Доставим в Иркутск в целости и сохранности и пусть едут обратно. Или в тот же Китай, там тоже найдется что посмотреть. Еще спасибо нам скажут. Так, Николай Николаевич?
        -Так, Иван, так… Надо выиграть время. Мы сможем заняться устьем Амура только следующей весной, когда Невельской Геннадий Иванович, друг мой, единомышленник, придет в Камчатку, в Петропавловск. - Взгляд Муравьева уплыл в сторону, затуманился воспоминанием. - Он еще, поди-ка, из Петербурга не вышел, однако пора просить его величество о разрешении на обследование устья Амура. Бумаги как раз ко времени вернутся. Как все-таки хорошо, что я могу писать императору напрямую, минуя всяческие чиновничьи рогатки.

4
        Муравьев был прав: Невельской в плавание еще не вышел. Но подготовкой его занимался каждый день с раннего утра до позднего вечера - насколько позволяло рабочее время лиц и ведомств, с которыми приходилось содействовать в этом многотрудном процессе. Своим же рабочим временем он почитал двадцать два часа в сутки, поневоле отдавая оставшиеся два необходимому отдыху и сну.
        Сложности и препятствия возникали на каждом шагу.
        Начало положил рапорт капитан-лейтенанта Невельского начальнику Главного Морского штаба адмиралу светлейшему князю Александру Сергеевичу Меншикову с просьбой назначить оного командиром строящегося транспорта «Байкал». И, хотя просьба сия подкреплялась официальным отношением генерал-губернатора Восточной Сибири, желающего заполучить опытного моряка под свое начало, на пути ее исполнения возникло почти непреодолимое препятствие в лице юного генерал-адмирала великого князя Константина Николаевича, который ни в какую не хотел расставаться со своим многолетним наставником. Только почтительное ходатайство безмерно уважаемого великим князем адмирала Литке смогло разрушить воздвигнутую препону.
        Вообще, Федор Петрович сыграл в судьбе Геннадия Ивановича весьма значительную роль. Десять лет, после Морского кадетского корпуса и офицерских классов, он служил в эскадре контр-адмирала Литке на кораблях «Беллона», «Аврора», «Ингерманланд», ходил вокруг Европы, стал опытнейшим моряком, а все оставался в звании лейтенанта и в положении наставника великого князя. Он не роптал и верил в свою счастливую звезду, которая, наконец-то, выглянула из-за плотной завесы облаков, когда он получил звание капитан-лейтенанта, а потом и назначение командиром «Байкала».
        Экипаж командир должен был набирать сам. За этим, в общем-то, дело не стало. Первый помощник определился сразу - старый друг еще по офицерским классам, лейтенант Петр Казакевич, а уж он привел лейтенанта Александра Гревенса, мичманов Грота и Гейсмара, офицеров корпуса штурманов поручика Халезова и подпоручика Попова… Все молодые, энергичные, готовые жизнь положить во славу России.
        Вот только путь к этой славе перекрывали банки и мели, как устье Амура в пресловутом докладе подпоручика Гаврилова, два года назад сделавшего очередную, может быть, последнюю попытку найти это загадочное устье. Именно на него сослался светлейший князь Меншиков, когда Невельской представил ему план предполагаемых исследований Амурского лимана. И даже не на сам доклад, а на его последствия.
        -Я тебе так скажу, милейший Геннадий Иванович, - говорил князь, заложив левую руку за спину и расхаживая по своему огромному кабинету, стены которого были увешаны морскими картами, а посредине стояла огромная астролябия; проходя мимо нее то с одной, то с другой стороны, адмирал каждый раз подкручивал шар, изображающий Землю, - мне как начальнику Главного морского штаба весьма по душе твоя идея закрепить Россию на берегах Тихого океана, и в частности, - он остановился, поднял длинный узловатый указательный палец и, подержав секунду для назидания, разгладил им седые усы, - да-да, в частности, определить значимость Амура как единственной в тех краях крупной реки, впадающей в этот океан, для снабжения войск и кораблей. Да-с, по душе! Я ведь тоже сомневаюсь в выводах Лаперуза, Броутона, добрейшего Ивана Федоровича Крузенштерна и уж, конечно, Александра Гаврилова, который по болезни не смог все детально обследовать. Сомневаюсь! Да-с! - Меншиков снова поднял палец и так же разгладил усы. - Однако разрешить тебе провести новое обследование не могу.
        -Но почему? - вырвалось у Геннадия Ивановича.
        -Ну, батенька, что ты как маленький? Ты же отлично знаешь, какую резолюцию государь наложил на докладе Гаврилова. Не без подсказки канцлера Нессельроде, но - какая разница? Амур объявлен рекой для России бесполезной и изучению не подлежащей, и без согласия на то его величества я ничего не могу. Да-с!
        Невельской понурил голову, глубоко задумавшись: что же теперь делать?! И не заметил, как старый адмирал подошел к его креслу сзади, и невольно вздрогнул, когда тот, наклонившись к нему через плечо, заговорщически проговорил:
        -Однако если ты вдруг окажешься там случайно… непогодой занесет или каким течением… и проведешь обследование ради спасения корабля и экипажа, то, сам понимаешь, никто этого предусмотреть не мог. Но, - палец поднялся в третий раз и погрозил уху Невельского, - если, не дай бог, случатся потери, то вся ответственность ляжет на тебя, милейший. Вплоть до разжалования в матросы. Да-с!
        Невельской вскочил, развернулся лицом к князю:
        -Я все понял, ваша светлость!
        -Но это еще не все. - Меншиков указал на кресло, и Невельской послушно уселся снова. - Провести обследование Сахалинского залива, не касаясь Амура… повторяю: не касаясь Амура!.. ты можешь, если только сэкономишь время перехода. А это будет зависеть от владения твоей командой искусством мореплавания. Да-с, именно так!
        -Сэкономить можно и на сроках постройки корабля.
        -Каким образом? Ты же предлагаешь там массу переделок: укрепление корпуса, дополнительные переборки, противоледовая обшивка… На это, батенька, наоборот, нужно добавочное время!
        -И даже с учетом этого постройку можно завершить не к осени, а к середине лета. Тогда еще до конца августа «Байкал» сможет отправиться в плавание и, по расчету Федора Петровича Литке, в мае-июне уже прибыть в Петропавловск. Нужно только ваше распоряжение и письмо к хозяевам верфи…
        -Ох уж этот мне Федор Петрович, - проворчал Меншиков. - Знает, как я к нему отношусь, и пользуется самым бессовестным образом. - Князь задумался на минуту и вскинул голову так, что взметнулись седыми крылышками пышные бакенбарды. - Хорошо, Невельской, я отдам необходимые распоряжения. И письмо напишу. Но, повторяю, под твою полную ответственность. Я заходить в Амур не разрешаю. Да-с!
        Фирма «Боргстрем и К^о^» в Гельсингфорсе, строившая «Байкал», получив письмо светлейшего князя с просьбой ускорить работу, спустила транспорт на воду 10июля 1848года, на два месяца раньше срока, предусмотренного контрактом. Кораблик получился небольшой, но славный: всего на 480тонн водоизмещением, однако с хорошей остойчивостью и добрыми мореходными качествами; полное парусное вооружение двух мачт позволяло развивать ход до восьми с половиной узлов, что превзошло самые смелые ожидания.
        21августа пароход «Ижора» выведет загруженный мукой, сахаром и другими продуктами и снаряжением для Камчатки и Охотска «Байкал» с Малого Кронштадтского рейда за Толбухинский маяк, и паруса унесут его через штормовую Балтику в Атлантический океан. Пять остановок для пополнения запасов пресной воды и свежего продовольствия (из них две, в Рио-де-Жанейро и Гонолулу, - для осмотра и ремонта судна после многодневных изнурительных бурь, которые, словно по сговору с Нессельроде, будут стараться задержать Невельского, не дать ему выполнить задуманное), причем время стоянок командир сократит беспощадно, и 12мая 1849года, преодолев сильнейшие шторма на пути от Гавайев до Камчатки, «Байкал» войдет в Авачинскую бухту. На весь переход он затратит всего восемь месяцев и двадцать три дня.
        Но это все будет еще очень нескоро.
        Глава 9

1
        ВНерчинске было пасмурно и сыро, но без грязи. По крайней мере, на Пушниковской улице, что шла по левому берегу Нерчи. Ее проезжая часть была засыпана галечником и утрамбована - получилась достаточно широкая, чтобы могли проехать встречные экипажи, дорога, которая не заплывала грязью даже в проливные дожди. А лошади ступали без боязни сбить о камни копыта - только подковы позванивали, попадая иногда на крупную гальку.
        -Славно сделано, - заметил Вагранов. - Интересно, кто догадался?
        -Градоначальник, - откликнулся Богданов. - Все важные улицы так замостил.
        -Да ну! А где деньги нашел?
        -А у купцов. Их тут, богатых, много, лавок несчитано. Те же Кивдинские, Карякины… Нерчинск-то до Кяхты торговым центром был. Вона какой каменный Гостиный двор отгрохали. Знатоки говорят: не хужей московского. Сам увидишь.
        -Как-нибудь потом. Сейчас давай к исправнику. Англичан нельзя упустить.
        -Да мы уже подъехали. Лишь бы дома был…
        В город посланцы генерал-губернатора успели к обеду, потому не поехали в городскую управу, при которой находился полицейский участок, а решили, не теряя драгоценного времени, потревожить исправника в домашней обстановке.
        Штабс-капитан Кичин к трапезе еще не приступал и, разумеется, пригласил нежданных гостей к столу. Гости не отказались, поскольку почитай сутки были в седле, лишь в Шелопугино остановившись на пятнадцать минут - сменить лошадей и выпить чаю. Однако Иван Васильевич первым делом спросил:
        -Англичане еще не сплавились?
        -Нет, - ответствовал Кичин. - Завтра с утреца уходят.
        -И что, Петр Афанасьевич, разрешение у них имеется?
        -А как же, Иван Васильевич! Самолично проверял. Бумага от Главного управления.
        -А кто именно подписывал, случайно не упомнили?
        -Помилуй бог, конечно, помню: управляющий делами Синюков.
        -Вот как! Антон Аристархович, значит, постарался, - Вагранов задумался, потом тряхнул головой. - Ну да ладно, с этим Николай Николаевич сам разберется. Кто плот поведет?
        -Казаковы, отец и сын, вызвались иноземцев сопроводить, абы плот на быках не развалить.
        -На быках? - удивился поручик.
        -Ну да, на быках!
        -Это скалы такие на реке, - пояснил Богданов. - Быки, бойцы - их на Шилке да Аргуни бесчурно. - Заметил недоумение во взгляде поручика, усмехнулся: - Это по-нашенски, по-гурански. Много, значит.
        -А что, плот на быке легко разваливается?
        -Да вот, анагды, сказывали, аргунец на Усть-Стрелку шел, носовое правило не удержал и в бойца ка-ак шандарахнется. Ахнуть не успел, плот - вдрызнь!
        -Оч-чень хорошо! - Вагранов даже руки потер. - А неподалеку от Нерчинска такой боец не найдется? - обратился он к Кичину.
        -Как не найтись? Да только, думаю, Казаковы лучше скажут. Они же Шилку, как свои пять пальцев, знают. Да и по Амуру, ведомо, ходили до Албазина.
        -Тогда, Петр Афанасьевич, после обеда не сочтите за труд конфиденциально свести нас с этими Казаковыми. Поговорить с ними надобно, как этих англичан аккуратно и быстро в обратную сторону развернуть. Приказ у нас такой от генерал-губернатора.

2
        Плот Остина ходко шел по быстрой, бурливой Шилке. На кормовом прави^?^ле - длинной и довольно толстой березовой жерди с вёсельной лопастью на конце, - широко расставив ноги в облегающих сапожках-арамозах, стоял Ваньша Казаков. Его смоляные кудри и белую свободную рубаху полоскал ветер, дувший с Борщовочного хребта. Течение бросало плот от одного берега к другому, но Евлан, бывший на носовом прави^?^ле, всякий раз успевал отвернуть от налетающего быка, а Ваньша уверенно выводил плот на стрежень. Волны захлестывали дощатый настил, порою даже окатывали два больших балагана, сооруженных бок о бок посредине плота. Сам Евлан был мокрешенек от сапог до войлочной шапки, чудом державшейся на его разбойничьей шевелюре, но гулами, легкий безрукавный кожушок до колен, сшитый из козьих шкур ворсом наружу, защищал хорошо: рубаха на теле и штаны оставались сухими.
        Позади Евлана расположились пассажиры - мистер Остин и его супруга, оба в костюмах английских матросов, в шапочках с помпонами; разница была лишь в занятиях: в то время как Ричард, сидя на чурбачке, что-то записывал карандашом в толстую тетрадь в коленкоровом переплете, Хелен жадно рассматривала убегающие назад живописные картины скалистых берегов. Она и заметила двух всадников, скачущих во весь опор по каменистой дороге, вьющейся по левому берегу реки. Еще две лошади под седлами шли в поводу.
        -Кто это может быть? - спросила она Евлана, тронув его за плечо и указывая на всадников.
        Евлан мельком глянул, отрицательно мотнул головой:
        -Не туды смотришь, дамочка. - И кивнул растрепанной бородой вперед: - Тудысь гляди.
        Хелен взглянула и охнула про себя: на них стремительно набегала черная скала, похожая на огромного барана, склонившего к реке крутой лоб с закрученными рогами. Вода под его мордой кипела белой пеной и взревывала, словно от могучего дыхания.
        -Чертов Куцан! - крикнул Евлан. - Ежели его пройдем, дале, на Долгом плесе, можа будет и побарничать, передохнуть…
        -А что, можно и не пройти? - потянувшись к его уху, чтобы было слышней, спросила Хелен. Она, как показалось Евлану, совсем не боялась бойца.
        -Запросто! Он сплотки, как орешки, щелкат. Токо держись!
        -За что держаться?
        -А за что хошь, - хохотнул Евлан. - За штаны мои али за то, что в штанах. И-эх, глянь, как он баско волну бодат, Чертов Куцашек!..
        Остин оторвался от записей и с ужасом уставился на черный «бараний лоб»; на нем уже хорошо были видны трещины, выступы, расщелины, из которых выглядывали какие-то кустики. Евлан и Ваньша остервенело выгребали, что-то крича, но Остин не понимал, да и не слышал. Он все воспринимал, как кошмарный сон: вот прав?ло вырвалось из рук Евлана… вот плот ударился углом о выступ бойца и начал разваливаться… вот Евлан ухватил Хелен за поясной ремень, и они вместе словно провалились в пенную круговерть… вот он, Ричард, оказался с головой в воде, его крутануло, ударило бревном, и солнечный день померк.
        Он уже не видел, что сразу за Чертовым Куцаном, куда вынесло обломки плота и людей, с выступа скалы в водоворот, скинув мундир, прыгнул какой-то офицер, как вместе с Ваньшей вытащил его на пологий берег, как помогал Евлану выносить Хелен. Не чувствовал, как офицер в первую очередь обшарил его карманы, но нашел только портмоне с деньгами и тут же вернул его на место. Очнулся он оттого, что кто-то ощупал его голову и сказал густым басом:
        -Невелика болька, заживет.
        Другой голос, чуть повыше, произнес с явной усмешкой:
        -Ну, вы и смекалисты! За хорошее дело, братцы, и выпить не грех.
        -Вместях и выпьем, - прогудел Евлан (его Ричард узнал сразу). - Вот оклемаем утопленников… Кирик, ты давай запали костерок - обсушиться надоть.
        Значит, жив, подумал Ричард, не открывая глаз, и снова впал в забытье.
        Когда он окончательно пришел в себя, ощутил, что лежит на чем-то мягком, укрыт попоной, а под головой - конское седло. Попробовал повернуть голову и заскрипел зубами от боли, пронзившей голову выше шеи. Однако стерпел и все-таки посмотрел в сторону, откуда доносились негромкие голоса, тянуло дымком и потрескивали сучья на огне. Там, возле костра, стояли четверо мужчин, двоих он узнал - Евлан с сыном, - двое других незнакомы; на одном из них, грузном и развалистом, была форма казачьего офицера, по крайней мере, шаровары с алыми лампасами и архалук, перетянутый поясом с кинжалом. Хелен рядом с ними не было. Неужели утонула?! - резанула мысль и стало очень грустно: он успел привязаться к этой интересной, умной женщине, явно талантливой разведчице. И тут же подумалось, что операция наверняка сорвалась и не видать ему Амура, как своего затылка.
        От острого осознания непоправимости случившегося Остин застонал, и к нему тут же подскочил Ваньша Казаков:
        -Очухался, слава те господи! А мы уж бузовать зачали - лежишь и лежишь…
        -My wife… Моя жена…
        -Жива твоя баба, - откликнулся от костра Евлан. - До ветру пошла… ну, тоись, по нужде своей женской. Щас явится…
        -Where are we… Где есть ми?
        -Да где, где? - заторопился Ваньша. - Тутока, за Чертовым Куцаном. Бессчасны мы оказались, не прошли… Кабы не служивые, кормили бы щас сомиков.
        Ваньша махнул рукой и отошел к костру, где над огнем висел котелок и откуда шел аромат чего-то вкусного. Превозмогая пульсирующую боль в голове, Ричард приподнялся на локтях и всмотрелся в незнакомцев. Одного из них, того, что помельче, он явно где-то видел. Ну да, в Иркутске, когда они с Хелен ехали к гостинице. Как она его назвала? Иван… Иван Вагранов… офицер для поручений при Муравьеве. Вряд ли он тут оказался случайно…
        Словно уловив его мысли, Вагранов подошел, присел возле на корточки, представился:
        -Поручик Вагранов. Увидел ваше крушение и подумал, что рановато вам отдавать богу душу…
        -Я тонул? - Остин резко сел и, охнув, схватился за перевязанную тряпкой голову.
        -Да вы, можно сказать, уже утонули. По крайней мере, я вас вытаскивал со дна реки.
        -Thank you very much. Благодарью, - Остин протянул Вагранову руку. Поручик пожал ее.
        -Не стоит благодарности. Не сомневаюсь, вы поступили бы так же. А теперь я хотел бы узнать, кто вы. Если не ошибаюсь, англичане?
        Из кустов, видневшихся за костром, вышла Хелен. Ричард вместе с Ваграновым проследил взглядом ее путь до костра и только тогда ответил:
        -О да! We are subjects… Ми есть подданные of Great Britain?s queen… королевы Великобритании, my name is Остин. - Для подтверждения он ткнул себя пальцем в грудь. - Ричард Остин. My wife is Хелен. Ми есть travellers… путешественники and geologists. Do you understand this word - geologist?[50 - ^50^ Вам это слово понятно - геолог? (англ.)^51^ Разумеется (англ.).^52^ Вероятно (англ.).]
        -Где-то слышал, - усмехнулся Вагранов, догадавшись. Он поднялся и помог встать Ричарду. - А документы на путешествие и геологические исследования у вас имеются? Я, знаете ли, при исполнении, обязан проверить.
        -Да-да, of course[51 - ]. - Остин огляделся, видимо, в поисках своих вещей; не найдя, растерянно обшарил карманы, обнаружил только бумажник и развел руками: - Ви знаетье, мистер Вагранофф, оньи, probably[52 - ], утонульи… instead of… вместо менья. - Он грустно улыбнулся своей шутке.
        Но Вагранов на шутку не откликнулся:
        -В таком случае, мистер и миссис… э-э-э… Остин, я обязан препроводить вас в Иркутск.
        Поручик пошел к костру, Остин шагнул за ним:
        -No, мистер Вагранофф, это есть неправильно, нам надо на Амур. Нас будут ждать.
        -Кто вас там будет ждать? - обернулся поручик. - Китайцы?
        -Нет, не китайцы, - вмешалась в разговор женщина. - Нас будет ждать корабль, господин Вагранов. Мы не знаем, какой именно - английский, французский или американский, - но он обязательно будет. Мы должны вернуться в Европу.
        -Ничего страшного: не дождется и уйдет. А вы вернетесь: мы вас отправим в Петербург, а там и Европа неподалеку. Так что не пропадете. Вы, Алиша, по-моему, вообще нигде не пропадете.
        Хелен вскинула голову:
        -Вы обознались, господин поручик. Я - миссис Остин.
        -Ничуть в этом не сомневаюсь, - засмеялся Вагранов. - И его превосходительство засвидетельствует вам в вашем новом качестве свое почтение.
        Хелен вспыхнула и отвернулась. Остин понял, что это - конец, операция провалена окончательно и бесповоротно. Надо вернуть хотя бы деньги, потраченные на плот и наем плотовщиков. Он сказал об этом Хелен, попросив объясниться с Казаковыми. Она сначала отмахнулась, но Ричард напомнил ей слова сэра Пальмерстона, и Хелен смирилась.
        -Мастер Евлан, - обратилась она к старшему Казакову, - наш сплав не состоялся, поэтому будьте добры вернуть деньги.
        -Каки таки деньги? - удивился Евлан.
        -Что за деньги? - поинтересовался поручик.
        -Семьсот рублей за плот и пятьсот за сплав. Всего тысячу двести рублей.
        Евлан открыл было рот, но поручик остановил его:
        -Минуточку, господа хорошие. Мистер Остин, плот заказывали вы?
        -Он заказывал, - прогудел Евлан. - Штоф водки выставил.
        Остин кивнул, соглашаясь.
        -Плот был сделан, и вы его одобрили, - продолжал Вагранов, даже не спрашивая, а утверждая. Хелен перевела его слова, и Ричарду ничего не оставалось, как снова кивнуть. - Работа должна быть оплачена, так что семьсот рублей долой. Дальше. Есть такое понятие - форс-мажор…
        -Это чё за зверь? - поинтересовался Богданов, хранивший до того стеснительное молчание.
        -Это, Кирик Афанасьевич, не зависящие от исполнителя неодолимые препятствия. Евлампий Тимофеевич, ты говорил заказчику про такие скалы, как этот Чертов Куцан?
        -Как не говорить! - отозвался Евлан.
        -А он что?
        -Дык, ничё, грит, где наша ни пропадала.
        -Так и сказал?
        -Ну, вроде того. Они с дамочкой побалаболили промеж себя, и она сказала.
        -Какие тогда претензии? - спросил Вагранов у Хелен. Та отвернулась и промолчала.
        Остин взял Вагранова под руку и отвел в сторону:
        -Сэр, I swear.. якльянусь: я имьел все докумьенты! Слово джентльмена!
        -Не извольте уговаривать, господин хороший. Здесь не частная лавочка, я - человек государственный и не могу преступить закон. А закон требует, чтобы у вас на руках были документы и разрешение. Думаю, как джентльмен вы меня понимаете. Так что собирайтесь в путь-дорогу, сэр, вместе с вашей миссис - как ее? - Хелен Остин! Кстати, скажу вам по секрету, - Вагранов с заговорщической улыбкой склонился к уху англичанина - Она совсем не изменилась с той поры, как была на Кавказе просто Алишей.
        Глава 10

1
        Тарантас, запряженный парой коней, пылит по дороге, петляющей между сопками, разбежавшимися длинными зелеными волнами по широкой долине, окаймленной по всему горизонту горными хребтами, отдельные снежные вершины которых странно выглядят в солнечный сухой и жаркий день.
        Гребни сопочных волн кое-где пенятся темнохвойником, зато их подножья и распадки весело играют разнотравьем, густо перемешанным луговыми и лесными цветами.
        Над всей этой упоительной красотой невесомым паутинным пологом висит звенящая тишина, сотканная из пения цикад и жаворонков, скрипа колес тарантаса и равномерного глуховатого перетопа лошадиных копыт, негромких разговоров верховых казаков, едущих впереди и сзади тарантаса, и сладкого посапывания сморенного жарой Васи Муравьева, прикорнувшего рядом с генералом, который самолично правит упряжкой.
        Э-эх, благодать! Так бы ехать и ехать до самого краешка земли, наслаждаясь чистым воздухом и покоем. Генерал давно уже снял свою полевую фуражку, расстегнул мундир и рубашку и с удовольствием подставил грудь легким наплывам душистой прохлады, иногда приходящим с лугов.
        Один из казаков авангарда, урядник Аникей Черных, придержал коня, поравнялся с тарантасом.
        -Ваше превосходительство, однако, ктой-то встречь бежит. Одноконь…
        Остановились, прислушались. И верно: издали донесся дробный стук копыт, а через мгновенье из-за поворота, скрытого подступившей к дороге тайгой, выскочил всадник на лошади, идущей наметом.
        Муравьев сразу подтянулся, застегнулся на все пуговицы, надел фуражку. От его резких движений проснулся Вася и, ни о чем не спрашивая, тоже быстро привел себя в порядок.
        Всадник подскакал к тарантасу. Лицо его было красное и потное, длинные темные волосы на непокрытой голове разметались мокрыми прядями, распахнутый форменный сюртук горного инженера в пятнах пыли. Увидев генерала, он натянул поводья так, что лошадь привстала на дыбы и попятилась.
        -Что случилось? - резко бросил Муравьев. - Я - генерал-губернатор Муравьев. Кто вы и откуда?
        -Я - с Калангуйского рудника, ваше превосходительство, горный мастер Петелин. Староверы у нас взбунтовались. И каторжане за ними волнуются. Бергмейстер вооружил, кого мог, а меня за помощью отправил.
        -В чем причина бунта?
        -Церковь требуют свою, староверскую.
        -Ясно. Берите свежую лошадь. - Муравьев махнул арьергарду. Казаки спешились и подвели своих коней. Генерал прямо с тарантаса вскочил в седло, Петелин взобрался на второго коня. Но Вася Муравьев вдруг взволновался:
        -Ваше превосходительство, а мы? Вас сопроводить?
        -Не надо. Следуйте в Калангуй.
        -Дядюшка, возьмите хотя бы оружие!
        -Бунты надо подавлять не оружием, а переговорами. - Муравьев ударил коня каблуками. - Петелин, за мной!
        Они долго скакали молча бок о бок. Долина осталась позади, сопки становились все выше, тайга подступала к самой дороге, сквозь деревья часто проглядывали скалы и каменистые откосы. Генерал сосредоточенно смотрел вперед, на дорогу, а Петелин не решался чем-либо потревожить его раздумчивое молчание. Только на развилке рискнул сказать:
        -Нам направо.
        -Стой! - мгновенно среагировал Муравьев. - Указателя нет - как мои люди узнают, куда ехать?
        Петелин смутился: он об указателе никогда не думал. Да и никто, пожалуй, не задумывался: кому надо, те направление знают.
        Муравьев размышлял несколько секунд, потом сломил ветку ольхи, росшей прямо у дороги, и на образовавшийся после слома тычок повесил свою фуражку козырьком в правую сторону.
        -Василий умница, поймет. Далеко нам еще?
        -Версты две… с половиной.
        -Ладно, трогай! Время не терпит.
        Поскакали дальше. Петелин был мрачен: ему решительно не нравилось, что генерал-губернатор ринулся «в бой», не зная обстановки и не пытаясь ее разузнать. Как бы чего худого не вышло из этой затеи.
        Однако он ошибался.
        -Старообрядцев у вас много? - спросил вдруг Муравьев.
        -Что? - очнулся от унылых раздумий Петелин.
        -Вы что, спите на ходу? Я спрашиваю: сколько у вас староверов?
        -Работающих - человек двести, ну и семьи…
        -Все взбунтовались?
        -Собрались к управлению вроде бы все. Женщины пришли, старики… даже дети…
        -Раньше бунтовали?
        -Да нет, что вы! Ворчали, конечно, что запрещают священника своего иметь, ну так это всем раскольникам запрещено. И до этой весны было тихо.
        -А что случилось весной?
        -Три семьи зачем-то перевели из Шилкинского завода, они всех и взбулгачили. А с ними - один бессемейный, так вот он особенно яростный, на всех кидается. Похоже, главный заводила…

2
        В доме Муравьева царило уныние. Второй месяц хозяин был в отъезде, и Екатерина Николаевна ходила как потерянная.
        -Вот он скоро вернется, Элиза, - говорила она Христиани, ставшей ее верной наперсницей, - и что я ему скажу, как оправдаюсь?
        Речь шла вовсе не о попытке насилия со стороны Анри - о ней Катрин никому не сказала и мужа тоже решила не посвящать; ктому же Анри больше в доме не появлялся, и никто не спрашивал, почему: мало ли какие дела у негоцианта Леграна, мог и уехать куда-нибудь…
        Совсем другое терзало сердце Екатерины Николаевны, о чем знали и Элиза Христиани, и горничная Лизавета, и - в первую очередь - домашний врач Муравьевых доктор медицины Юлий Иванович Штубендорф; иэто другое было куда тяжелее и печальнее, чем ее разочарование в благородстве Анри. Больше того, Екатерина Николаевна была склонна винить в случившемся именно Анри с его грубым домогательством, и убеждение это делало ее еще несчастнее.
        А случилось то, что, вообще-то, довольно часто случается с женщинами и что было, как она знала, не раз (правда, не при таких обстоятельствах) и у Волконской, и у Трубецкой, - Екатерина Николаевна скинула едва зародившийся плод.
        Тогда, после ухода, скорее даже бегства, Анри, она вызвонила горничную, та срочно послала за доктором, а тут и Элиза вернулась, и ее энергичная помощь была огромным облегчением в том жутком состоянии, в коем очутилась Катрин. Изматывающая тошнота и рвота, боли, скручивающие внутренности, и снова рвота - можно было проклясть все на свете, но Катрин молчала. Доктор и Элиза поражались ее терпению; они не знали, что она посчитала это справедливой Божьей карой за свое поведение с Анри и только радовалась, что ни с кем за пределами дома не успела поделиться известием о беременности.
        Конечно, было много крови, но Екатерину Николаевну мучила не кровь - к ней она вообще относилась спокойно - ей становилось жутко каждый раз, когда она представляла себе, какой удар ожидает мужа. Ведь он так радовался будущему ребенку, даже имя подобрал, можно сказать, универсальное - Александр, если будет мальчик, или Александра, если - девочка.
        Элиза старательно утешала ее, уповая главным образом на ум и благородство Николая Николаевича, но это помогало мало, а когда подруга добавила еще и про любовь, которую он всячески выказывает жене, та и вовсе залилась слезами, вызвав в Элизе неподдельное удивление.
        -Да что ты, Катрин, что ты, милая?! Не терзай себя, все образуется, и дети еще будут у вас, вот увидишь…
        Катрин всхлипывала у нее на плече, когда Флегонт доложил, что пришли «барыня Марья Николавна с барычами Михаилом и Аленой».
        -Волконские! - обрадовалась Элиза. - Вот и замечательно, займемся музицированием. Вторая соната Бетховена ждет нас. Иди, Катрин, приведи себя в порядок.
        Каждый раз, когда Мария Николаевна Волконская - одна или с детьми - приходила к Муравьевым, в доме начинался музыкальный праздник: разучивали новые пиесы для виолончели и фортепьяно, причем Элизе аккомпанировали и Волконская, и Муравьева, пели известные романсы (шестнадцатилетний Мишель очень любил «Я помню чудное мгновенье» Михаила Глинки на стихи Александра Пушкина и однажды исполнил его ломающимся баском, выразительно глядя на Екатерину Николаевну, что ужасно позабавило его младшую сестренку и вызвало смущенный румянец на лице хозяйки), а иногда даже импровизировали. Эти смешные, порой корявые и нелепые импровизации Элиза с самым серьезным видом объявляла «музыкой будущего» и предрекала авторам бессмертие, что, разумеется, только добавляло веселья в их занятия.
        …Волконская слушала, подперев ладонью подбородок и левую щеку. Это была ее излюбленная поза внимания. Глаза полузакрыты, губы слегка шевелятся - музыка всегда возрождала в ее душе воспоминания о былом. Тем более Бетховен, кумир ее молодости: его «Апассионата», навеянная композитору «Бурей» Шекспира, всегда напоминала Марии Николаевне восстание на Сенатской площади и все последовавшее за ним.
        Закончилась вторая часть сонаты, scherzo, насыщенная шутливыми музыкальными переходами. Она явно благотворно подействовала на Катрин: если та садилась за инструмент в довольно подавленном состоянии, то встала, а вернее - вскочила, в совершенно противоположном. Она порывисто обняла отставившую инструмент подругу и восторженно поцеловала ее:
        -Как ты чудесно играешь, Элиза! Спасибо тебе огромное!
        Она, конечно, имела в виду не только искусство виолончелистки, но это понимали только они, и Элиза была искренне обрадована.
        -Да, нам всем будет очень жаль, когда вы уедете, - отрешаясь от воспоминаний, все еще задумчиво произнесла Волконская.
        -Я не тороплюсь, - улыбнулась девушка. - Во-первых, я еще не видела всю Сибирь, а мне хочется побывать в Камчатке, покататься на собачьих упряжках, заглянуть в огненную пасть вулкана…
        Волконские взглянули на нее глазами, полными изумления.
        -Мадемуазель Элиза, - потрясенно спросил Мишель, - вы хотите отправиться на Камчатку? Это же безумно далеко и опасно!
        Элиза звонко расхохоталась, вскочила и закружилась по комнате:
        -Вот я такая! Хочу заблудиться в снежной метели и - чтобы спас меня… - она сделала паузу и лукаво взглянула на юношу, - настоящий мужчина. Понимаете, Мишель? Настоящий!
        -АМиша хочет поскорее стать мужчиной. Он гимнастикой занимается, - словно по большому секрету, загадочным голосом сообщила Лена. - И обливается холодной водой из колодца.
        Юный Волконский зарделся:
        -Меня папа^?^a научил… Это его на каторге спасло…
        Екатерина Николаевна обняла его за плечи:
        -Конечно, Мишель, ты станешь настоящим мужчиной. И очень скоро. Вот закончишь гимназию, и Николай Николаевич возьмет тебя в Главное управление. Он уже написал об этом государю императору.
        -О чем? - удивилась Волконская.
        -О том, чтобы детям декабристов разрешили служить во благо Отечества.
        -Он думает, император разрешит?
        -Очень на это надеется.
        -Дай-то бог, - вздохнула Мария Николаевна и обратилась к Христиани: - А что у вас во-вторых?
        -Во-вторых… - Элиза вдруг смущенно опустила глаза.
        -Я знаю, - улыбнулась Екатерина Николаевна. - Во-вторых, на примете такой мужчина уже есть. Так ведь, Элиза?
        -Может быть… может быть… - Элиза опустилась на диванчик. - Если он окажется таким, как Сергей Григорьевич или Николай Николаевич…
        -Ну что ты сравниваешь! Сергей Григорьевич - мученик за народ, он - герой, а мой Николя… - Екатерина Николаевна вдруг запнулась, и лицо ее потемнело.
        -Ваш Николя - человек необыкновенный, - мягко сказала Волконская. - Думаю, что таких губернаторов в России еще не было, и многие будут очень долго поминать его добрым словом.
        -А многие - очень даже недобрым, - грустно заметила Муравьева. - Николай Николаевич вспыльчив и доверчив: выслушает кляузу и такого наговорит сгоряча, что потом готов от стыда сквозь землю провалиться, особенно когда человек не столь уж и виновен в том, что на него наговорили.
        -Но и быстро отходчив, - заявила Элиза. - АКатрин умеет укротить его и направить в нужную сторону. Поэтому он почти всегда хочет загладить свою резкость. Помните историю с чиновником Крюковым?
        Екатерина Николаевна ее помнила, пожалуй, лучше многих других. Хотя разговоров об этом случае было в Иркутске великое множество.

3
        Артемий Матвеевич Крюков служил в Главном губернском управлении и имел чин титулярного советника, что по Табели о рангах соответствовало общеармейскому штабс-капитану. Невеликий, в общем-то, чин и должность в управлении была невеликая - что-то вроде помощника столоначальника. Конечно, для чиновника сорока с лишним лет маловато, но Артемий Матвеевич был из тех людей, о которых говорят: «сделал себя сам». Будучи сыном разорившегося кяхтинского купца, окончил Троицкосавское народное училище, много читал для самообразования и хотел стать уездным учителем, для чего надо было сдать экзамен иркутскому училищному начальству, но ему, по неизвестным причинам, было отказано. Тогда Артемий добрался до Петербурга, подал прошение самому министру просвещения Уварову, после согласия последнего блестяще сдал экзамен в Петербургском университете и получил чин губернского секретаря. Проработав шесть или семь лет уездным учителем, по приглашению иркутского губернатора Пятницкого перешел в Главное управление, где трудился честно и добросовестно.
        Вскоре после приезда новый генерал-губернатор произвел чистку управления, уволив за мздоимство трех управляющих отделениями и нескольких более мелких служащих, что волной ужаса прокатилось по чиновничьему болоту, однако для Артемия Крюкова эта акция обернулась хорошей стороной: его самого назначили столоначальником. Освободившиеся кресла заняли прибывшие с Муравьевым молодые образованные люди. Крюков непосредственно подчинялся Андрею Осиповичу Стадлеру, знакомому генералу еще по Туле.
        И чем-то не поглянулся новый столоначальник новому управляющему отделением. Наверное, до него дошло, что Артемий Матвеевич был приглашен в управление Пятницким. А может быть, Андрею Осиповичу категорически не понравилось, что и после известия о доносе иркутского губернатора Артемий Матвеевич отказывался говорить о своем благодетеле хулительные слова, считая это непорядочным. Тут и случился казус на руку управляющему. Какой-то проситель пожаловался Андрею Осиповичу, что столоначальник будто бы вынуждает его дать взятку. Стадлер тут же доложил генерал-губернатору, и тот, веря на слово своему любимцу, приказал Крюкову явиться к нему в кабинет. Артемий Матвеевич, естественно, немедленно примчался в губернаторский дом. УМуравьева были посетители, но он остановил все дела и грозно воззрился на столоначальника.
        -Вы осмеливаетесь у меня в Главном управлении производить поборы?! - начал он, с первых же слов переходя на крик.
        -Я не понимаю… - попытался остановить Крюков генеральский гнев, но это было равно тому, как если бы он захотел остановить бурю.
        -Вы - взяточник! - крик поднялся до фальцета и тут же перешел в рык: - Вы позорите власть, вы позорите императора, вы позорите Россию! Да вы знаете, негодяй, что вам за это следует?! Я вас на каторге сгною!! На каторге!!!
        Муравьев потрясал руками; обычно красноватое, лицо его побагровело, кудрявые волосы растрепались и потными прядями прилипли ко лбу. Все присутствовавшие бестелесно расползлись по углам и словно уменьшились в размерах. Но, как ни странно, чем больше генерал распалялся и кричал, тем спокойнее становился его мелкий подчиненный. Он слушал, глядя исподлобья, а когда Муравьев выкрикнул про каторгу и на мгновение замолчал, чтобы передохнуть, криво усмехнулся и негромко сказал:
        -Смею заметить, что Крюковы на каторге не бывали, а вот Муравьевы были. А один - даже и на виселице. - Повернулся и вышел.
        Все остолбенели, а генерал так и остался с раскрытым ртом, не успев начать новую яростную тираду. Пауза длилась несколько секунд. Затем Муравьев обвел кабинет безумным взглядом, отчего свидетели этой сцены постарались сделаться еще меньше, и выскочил вон.
        Екатерина Николаевна была в соседней с кабинетом комнате и слышала все от слова до слова. Чисто по-женски она догадалась, что Николай Николаевич попал в скверную историю: виноватый человек не станет так себя вести и так говорить, как повел себя и говорил Артемий Матвеевич. Она стояла у раскрытого на улицу окна и видела со второго этажа, как Крюков выскочил из дома и выбежал на дорогу. В это время за ее спиной хлопнула дверь, и зазвенело стекло: муж наливал воду в стакан из кувшина, стоявшего на столике в углу. Видимо, рука его дрожала от возбуждения.
        -Николя, подойди и посмотри, - сказала она, не оборачиваясь.
        Он глотнул воды и подошел со стаканом в руке. И увидел, как Крюков с криком: «Я опозорен!» - швырнул в пыль дороги форменную треугольную шляпу, выхватил из ножен шпагу, полагавшуюся ему по чину, сломал ее и отправил обломки следом за шляпой. После чего повернулся и зашагал к Ангаре.
        -Николя, преступники так не поступают. Он оклеветан. Ты должен его вернуть и извиниться, - сказала Катрин.
        Николай Николаевич яростно дернулся, но встретился с женой глазами - она выдержала давление его бешеного взгляда - и отступил.
        Он вернулся в кабинет и приказал дежурному жандарму доставить ему Крюкова со всем видимым уважением. Едва тот показался в дверях, генерал бросился к нему, обнял за плечи и проникновенно сказал:
        -Простите меня, Артемий Матвеевич, я поверил навету. Так говорить, как сказали вы, может только честный человек и истинный гражданин своего Отечества.
        Облобызал чиновника, и оба прослезились, не обращая внимания на вновь остолбеневших присутствующих.
        Вскоре все заметили, что Николай Николаевич заметно охладел к одному из своих любимцев, Антону Осиповичу Стадлеру.
        … - А вы знаете, мои милые девочки, - светло улыбнулась Мария Николаевна, - мы часто сами не знаем, за что любим своих мужчин. Вот вы, Катрин, назвали Сергея Григорьевича мучеником, героем. Наверное, он так и выглядит, хотя, по мне, он просто - человек чести. Как и ваш Николай Николаевич. Они все такие - люди чести. Из-за нее они становятся мучениками и героями, а вовсе не из-за народа. Народ-то декабристов не поддержал…
        -В таком случае он ничего не понимает, этот народ! - заявила вдруг Екатерина Николаевна. - Ни заботы о нем, ни литературы, ни той же музыки…
        -Ты не права, Катрин, - возразила Элиза. - Я проехала почти всю Сибирь с концертами, я играла и для простого народа. Видела бы ты лица этих людей, когда они слушали музыку! Чистые, одухотворенные! Они живут не расчетом, как мы в Европе, а душой, сердцем, и они всё понимают. Всё!
        Они разговаривали, забыв про детей, а те сидели, обнявшись, в одном кресле и слушали, затаив дыхание. Через тридцать пять лет товарищ министра просвещения России князь Михаил Сергеевич Волконский расскажет об этом эпизоде Ивану Барсукову, первому биографу Николая Николаевича, но тот не придаст ему особого значения.

4
        Настороженные и молчаливые, они стояли против конторы рудника - мужчины и женщины, вооруженные кирками, ломами, лопатами, и среди них - несколько подростков, мальчишек и девчонок, с палками в руках.
        Чуть в отдалении от бунтовщиков переминалась группа каторжан - все в одинаковой серой грубой одежде. У каторжанок на руках были легкие кандалы, соединенные цепью, достаточно длинной, чтобы не мешала работать; укаторжан, кроме того, к одной ноге приковано небольшое ядро, которое на время работы подвязывалось ремешком к поясу.
        Редкая цепь солдат, надзирателей и служащих горного управления - маркшейдеров, инженеров, чиновников, - полукругом охватывающая контору, вооружена ружьями. У солдат примкнуты штыки. За их спинами, на крыльце конторы, управляющий, худой, аскетичный человек в мундире горного ведомства, вытащил карманные часы на цепочке, посмотрел на них и явно не в первый раз закричал с надрывом, обращаясь к толпе старообрядцев:
        -Я еще раз предлагаю спокойно вернуться в свои дома, а завтра приступить к работе. Своим неповиновением власти вы только усугубляете положение. Не заставляйте нас применять оружие.
        По толпе прокатилось глухое ворчание.
        -Ты нас оружием не пугай, - раздался из ее глубины зычный голос. Толпа слегка раздалась, явив глазам управляющего невысокого человека в поддевке, густо заросшего темно-русой бородой. - Мы за веру на костер взойдем, нас ружьями не запугаешь…
        -Да поймите, наконец, не в моей компетенции решать ваши вопросы.
        -Нам твоя коптенция ни к чему. Ты нам лесу и струменту выдай, остатнее сами решим…
        -Я не имею такого права…
        -Братья, чего спрашивать - брать надо!
        Толпа зашевелилась и придвинулась. Противостоящие ей взяли ружья наизготовку. На приближающийся стук копыт все запереглядывались: что такое, откуда напасть? В распахнутые настежь ворота просторного рудничного двора влетели два всадника. Один из них, простоволосый, в мундире с эполетами, легко спрыгнул на землю, хлопнул ладонью коня по крупу, и тот послушно отбежал в сторону. Второй остался в седле. В толпе староверов загомонили, зашушукались. Управляющий спустился с крыльца и устремился к прибывшим, но спешившийся остановил его движением руки, прошел вдоль вооруженной цепи и остановился точно в ее середине напротив тесной группы бунтовщиков.
        -ЯМуравьев, генерал-губернатор Восточной Сибири, - заговорил он негромко, но четко. Наверное, поэтому шум сразу стих, а каторжанская группа придвинулась ближе - чтобы лучше слышать начальство. - Государь дал мне право решать на своей территории все вопросы, и я готов вас выслушать. Не бойтесь меня. Я постараюсь помочь, потому что понимаю ваши трудности. У меня их тоже хватает. Генерал-губернатор - такой же человек, как и вы, только у меня забот больше.
        -Горазд, одначе, врати, - выкрикнул из толпы тот же зычный голос. - Губернатор, праздноядец преблудивый, в Иркутске сидит, никуда не выежжат, тем паче - в одиночку.
        -Прежний - да, сидел. Я же хочу все увидеть своими глазами и услышать своими ушами. Каждый человек может обратиться ко мне с просьбой или жалобой, и никто не посмеет его обидеть и оттолкнуть.
        -А каторжанам можно? - высунулась молодая каторжанка.
        Генерал невольно обратил внимание на удивительный контраст черных бровей и золотых волос, пряди которых выбивались из-под платка. Даже сквозь рудничную пыль и грязь на лице можно было разглядеть, как она миловидна. Гринька Шлык узнал бы ее с первого взгляда. Это была Танюха с постоялого двора.
        -Каторжане - тоже люди. Но сначала я хочу разобраться с ними, - Муравьев отвел взгляд и кивнул на староверов. Те снова зашушукались.
        -Легко разбираться, когда ружья за спиной, - не унимался уже знакомый голос в толпе.
        -Верное замечание, - согласился Муравьев и повернулся к вооруженной цепи: - Приказываю отойти к конторе и сложить оружие!
        -Но, ваше превосходительство… - умоляюще воскликнул управляющий.
        -Немедленно!
        Солдаты, надзиратели, служащие неуверенно заоглядывались на управляющего, видимо, считая его более привычным начальством. Тот переминался, не зная, на что решиться.
        -Долго я буду ждать? - рявкнул Муравьев.
        Управляющий безнадежно махнул рукой, и его подчиненные потянулись к крыльцу конторы, складывая на него ружья. Только солдаты во главе с пожилым унтер-офицером выстроились возле крыльца в шеренгу, но остались при оружии. Генерал покачал головой, однако ничего не сказал и повернулся к староверам:
        -Разоружитесь и вы. Не бойтесь, солдаты без моего приказа стрелять не станут. Мы просто поговорим.
        Первыми бросили свои палки и камни подростки и женщины. Поколебавшись, мужчины тоже стали бросать в кучу кирки, ломы, лопаты. У кого-то оказались вилы и рогатины.
        -Что вы делаете, братья? Вас же возьмут голыми руками! - кричал обладатель зычного голоса. Теперь он метался от одного к другому, хватал за руки, но его отстраняли и не слушали. - Не надо верить генералу! Он - царский холуй. Он на Кавказе мирных людей убивал!
        -Я - не холуй, а царский верноподданный, - спокойно отвечал на это Муравьев. - Потому что царь - заботник о нашем Отечестве, заботник о каждом из нас. И кто ему служит, тот служит Родине, а кто идет против него, тот идет против России. Да, я был на Кавказе и убивал - но только врагов, а мирных людей я всегда защищал. Как здесь и сейчас. Если вы - люди мирные, я - ваш защитник. - И неожиданно словно выстрелил пальцем в сторону крикуна, и голос возвысил: - А тебе-то откуда про Кавказ известно? Там было много турецких и английских лазутчиков, которые возмущали мирных людей, подстрекали их против русских солдат. Ты - такой же подстрекатель, враг и врагами Отечества купленный. Держите его!
        Генерал говорил страстно и как будто притягивал к себе людей - староверов и каторжан. И даже заводила бунтовщиков притих, слушал как завороженный, однако старался спрятаться за спины других, но острый взгляд генерала выхватил его из толпы, палец указал, и люди сначала отшатнулись от него, а последние слова толкнули их к нему. Протянулось несколько рук - чтобы схватить, но подстрекатель извернулся змеей и вырвался из толпы, оказавшись поблизости от генеральского коня. Поднырнув под голову испуганно всхрапнувшего животного, одной рукой он схватил его под уздцы, а другой выхватил из-за пазухи нож и метнул в Муравьева. Но за мгновение до того золотоволосая каторжанка рванулась вперед и оттолкнула генерала. Небольшой и достаточно легкий, он от толчка не устоял и покатился в пыль, а неожиданная его защитница остановилась на мгновение с раскинутыми руками и упала навзничь на том месте, где только что стоял генерал. В спине ее, ближе к правому плечу, торчала рукоятка ножа, а по серой посконной рубахе быстро расширялось бордовое пятно.
        Подстрекатель вскочил в седло, поднял коня на дыбы и направил его к воротам. Наперерез ему бросил свою лошадь Петелин и, наверное, успел бы перехватить беглеца, но тот метнул второй нож, который попал животному в шею. Дико заржав, петелинская лошадь судорожно рванулась в сторону и упала, придавив горного мастера.
        Все произошло так быстро, что никто ничего не успел сообразить. Только когда подстрекатель скрылся за воротами, солдаты начали стрелять ему вслед, а надзиратели и служащие, толпясь и мешая друг другу, поспешили разобрать ружья, сваленные в кучу на крыльце. Несколько человек помогали выбраться из-под лошади стонавшему Петелину - похоже, у него была сломана нога. В суматохе все как-то позабыли о генерал-губернаторе. А вот староверы и каторжане вообще не обратили внимания на побег подстрекателя. Они молча сгрудились вокруг генерала, который стоял на коленях, перевернув молодую каторжанку лицом вверх и левой рукой поддерживая ее снизу. Вытаскивать нож он не стал, зная, что может начаться сильное кровотечение.
        -Лекаря сюда! Где лекарь, черт возьми?! - кричал Муравьев. Лекарь почему-то не шел: наверное, как и другие, обестолковился. Рука генерала затекла - женщина неожиданно оказалась тяжелой.
        -Давай-ка, паря, мы подмогнем, - сказал кто-то из окружавших людей. Несколько мужиков подхватили каторжанку, отстранив Муравьева, и понесли ее к конторе.
        Тут и лекарь объявился - маленький лысоватый человечек в сером застиранном больничном халате. Первым делом он кинулся к генералу, который поднялся с колен и с какой-то брезгливостью рассматривал свои руки, заляпанные кровью в смеси с пылью.
        -Ваше превосходительство, вам помочь?
        Внезапно рассвирепев, Муравьев схватил его за отворот халата, рванул к себе и прошипел в мгновенно побелевшее от страха лицо:
        -Ты где шляешься, сукин сын, - дозваться невозможно?! Помоги раненой! Живо! - Оттолкнул и крикнул вслед убегавшему: - Умрет - я с тебя шкуру спущу!
        Подбежал управляющий с кувшином воды и чистым полотенцем:
        -Ваше превосходительство, давайте я вам на руки солью…
        Муравьев посмотрел на свои руки, подставил под струю, тщательно промыл и вытер полотенцем. Повернулся к староверам, которые терпеливо ждали окончания процедуры, отдал полотенце управляющему и уже довольно спокойно сказал:
        -Теперь поговорим о ваших делах.
        Вечером того же дня Николай Николаевич описал все произошедшее в письме министру Перовскому и, кроме того, сообщил, что ради общественного спокойствия разрешил старообрядцам, в порядке исключения, поставить свою часовню, но обходиться без священника, поскольку Священный Синод богослужение по старому чину запрещает. Хотя не преминул высказать свое мнение, а именно: во-первых, сии старообрядцы, коих тут повсеместно зовут семейскими, - замечательные земледельцы, плодами их трудов - хлебопашества и скотоводства - кормится большая часть Восточной Сибири, включая все воинские части, снабжение которых по государственной линии поставлено отвратительно, из-за чего был снят с должности обер-провиантмейстер; во-вторых, указанные семейские есть надежная хозяйственная опора власти: подати платят исправно и в нравственном отношении могут быть примером для кого угодно; в-третьих - чего им не хватает, так это служения Богу по своим древним обрядам, от запрета оного они весьма страдают, а сие служение ничем ни церкви православной, ни власти государственной угрозы не представляет, как не представляют такой угрозы
ни мусульмане, ни иудеи, ни буддисты, коим в исполнении их обрядов никто препятствий не чинит.
        Писал письмо Николай Николаевич не сам, а диктовал адъютанту Васе, поскольку раненая рука разболелась, а левая все еще дрожала от перенапряжения. Николай Николаевич левой писать умел, но не хотел, чтобы это дрожание отразилось на бумаге.
        Вася, записав мнение генерала, покачал головой и спросил:
        -А вы уверены, дядюшка, что ваши слова примут во внимание?
        -Нет, Вася, совершенно не уверен, - вздохнул Муравьев. - Церковь наша православная весьма консервативна и ничто так яростно не преследует, как отступления от официальных канонов. Я лишь надеюсь на то, что, как повелось от Петра Великого, император является и главой церкви, а у нашего императора голова светлая, и пользу для Отечества он видит зорко. И потом: капля камень точит - я скажу свое мнение, другие скажут, и, глядишь, проточим камень.
        -Дай-то бог!
        -Проточим, милый мой дружок! Главное - бить в одну точку, и никакой камень не устоит!
        -Вы меня отправите в Иркутск с этим письмом?
        -Да нет, не могу же я без единого адъютанта остаться. Урядника Черныха пошлю - он справится. А мы сейчас с тобой навестим раненых в лазарете.
        Флигелек рудничного лазарета состоял из двух помещений. В первом, поменьше, с одним окошком, располагался фельдшер с помощником и со всем лекарским хозяйством, во втором - комнате на три окна - стояло шесть кроватей, две из которых - в разных углах палаты - были сейчас заняты Петелиным и каторжанкой.
        -Что, у вас и мужчины и женщины вместе? - спросил Муравьев лекаря, того самого лысоватого человечка, на что тот довольно сердито ответствовал:
        -А начальству тут не лечиться. Говорят: и за это спасибо скажи. Коль понадобится - простынку на веревочке повесь и довольно.
        -Ну-ну, - неопределенно сказал генерал. - Коек, лекарств хватает?
        -Коек в обычные дни хватает. А с лекарствами… травники местные помогают. Семейские много чего в травах понимают. Сами лечатся и меня не забывают.
        -Вот видишь, - обернулся генерал к адъютанту, - и тут польза от старообрядцев. Как раненая? Выживет? - уставился он на лекаря.
        -Мы ей как раз повязку с травами сделали, - заспешил фельдшер. - Молодая, быстро оклемается. Ежели бы нож попал чуть пониже, да полевее - в самое бы сердце… а так - все хорошо.
        -АПетелин?
        -УПетелина - перелом голени. Я наложил шины…
        -Я поговорю с ними, - сказал Муравьев и, не спрашивая согласия лекаря, прошел в палату.
        Сначала подошел к Петелину. Тот приподнялся навстречу, но генерал положил ему руку на плечо, заставляя снова лечь.
        -Спасибо, Петелин. Ваши действия уберегли от большой беды и крови.
        -Это вам спасибо, ваше превосходительство. Я не думал, что так обойдется.
        -Обошлось, и - ладно. Выздоравливайте.
        Каторжанка широко раскрытыми глазами смотрела в потолок. Без уродливого платка, умытая, она так сияла прелестным чернобровым лицом в обрамлении золотых волос, что генерал оглянулся на Васю: не подкосились ли ноги у молодого-неженатого? Но нет, вроде бы крепко стоит - лишь лицом зарозовел.
        -Спасибо тебе, милая! - ласково сказал Муравьев и присел на стоявшую рядом кровать. Каторжанка повернула голову и ясно посмотрела на него. - Как тебя зовут?
        -Танюхой кличут, - болезненно улыбнулась она. - Телегина я.
        -Больно? - Муравьев участливо тронул ее плечо. Аккуратную белую повязку портило бледно-бурое пятно просачивающейся крови.
        Танюха отрицательно качнула головой.
        -Зачем ты это сделала? Зачем подставилась?
        Она опять качнула головой. Золотые волосы разметались по подушке.
        -Я не подставлялась. Я от ножа уберечь хотела. Митрия Петровича не уберегла, вот он меня и достал…
        -Какого Митрия Петровича? - не понял Муравьев.
        -Дутова Митрия Петровича… купца… Убили его… ножиком… а в убивстве меня обвинили…
        -Погоди-ка, погоди… - Муравьеву стало что-то припоминаться. - Где-то я эту историю слышал…
        -Плотник ее рассказывал, - подсказал Вася. - Отец с сыном избу рубили - помните?
        -Шлыки! Точно! Молодой - Григорий Шлык - еще говорил, что они догадываются, кто купца убил.
        -Гриня? - заволновалась, даже приподнялась Танюха. - На кого он говорил?!
        -Ты лежи, лежи, - успокоил Муравьев. - Тебе нельзя вставать. На знакомого своего он сказал, отцовского приятеля.
        -Нет, не он, ошибся Гриня. А где вы его видели?
        -Да здесь, за Байкалом. И его, и отца его. Тебя ищут.
        -Неужто правда - меня? - смущенно улыбнулась Танюха.
        -Тебя, тебя. Еще бы такую красавицу не искать! - засмеялся Муравьев. И тут же посерьезнел. - Почему ты решила, что Григорий ошибся?
        -Купца хозяин мой убил. Я видела, как он у Митрия Петровича за спиной мелькнул. Расследователю говорила, а он - чем докажешь? А мне и сказать нечего - все было как в тумане. И потом - кровь на рубахе и ножик в руке. А я его из Митрия Петровича вытащила, думала помочь… - Танюха тихо заплакала. - Семь лет каторги…
        -Не плачь, - строго сказал Муравьев и встал. - Где тебя судили?
        -ВШадринске, - всхлипнула Танюха.
        -Приговор я отменить не могу, но напишу письмо в Омскую судебную палату - чтобы пересмотрели дело. А здесь постараемся облегчить твою участь. Ты пока лежи, выздоравливай.
        Николай Николаевич и подумать не мог, что на этом письме аукнется его встреча с генерал-губернатором Западной Сибири князем Горчаковым. Проходило оно через губернскую канцелярию и старанием княжеского порученца Булгакова попало князю в руки, причем в самое неподходящее время - когда генерал-губернатор болел после очередного многообильного ужина, устроенного омскими скотопромышленниками по случаю дня преподобномученицы Анастасии-овчарницы. Князь с превеликим удовольствием порвал письмо своего «сослуживца», на радостях выпил водки, закусил соленым огурцом и ощутил, как полегчало голове и всему организму.
        Глава 11

1
        Генерал-губернатор был в бешенстве. Он, что называется, рвал и метал: топал ногами, брызгал слюной и размахивал руками, сопровождая столь непотребные действия не очень вразумительными выкриками. Обычно кудрявые на темени и висках рыжеватые волосы потемнели от пота и разметались слипшимися прядями. Весьма неприятно изумленный таким образом обожаемого шефа, адъютант Вася попытался было остановить этот поток, но, буквально отброшенный грозным рыком генерала, затаился возле невозмутимо стоявшего у дверей Стадлера. Андрей Осипович повстречался им накануне - привез срочные бумаги для генерал-губернатора. Заметно было, что после ознакомления с ними шеф помрачнел, насупился, а на следующее утро, когда кортеж прибыл в большое село Карымское, где староста преподнес Муравьеву шкуру тигра, случилась самая настоящая конфузия. Генерал поинтересовался, где взяли такую роскошь, староста, простая душа, ответил: купили, мол, у охотников за хорошие деньги. Генерал: а где деньги взяли? Староста: собрали у населения. Генерал: кто позволил? Староста: так, мол, всегда делали, когда начальство приезжало, - собирали на
подарок да на возможное застолье. Тут генерал сорвался и пошло-поехало. На бедного старосту обрушился огромный вал обвинений в незаконном обирании людей, подкупе должностного лица, мздоимстве и еще много чего, о чем староста и понятия не имел. Генерал бушевал, а староста стоял, понурив стриженую в кружок голову, и мял в руках свою праздничную белого войлока шапку.
        -Андрей, ты не знаешь, что случилось с Николаем Николаевичем? - шепотом спросил Вася из-за спины Стадлера.
        -Накопилось, - меланхолично отозвался тот. - У него такое и в Туле бывало. Сам не однажды видел. Накажет виновного и - отойдет.
        -Так в том-то и дело, что этот староста ни в чем не виноват! Ему из округа указывали - он исполнял. Это же несправедливо!
        -Справедливости, Вася, вообще нет, и не нам это менять…
        Муравьев приказал дать старосте тридцать плетей, чтобы другим неповадно было, и казаки увели бедолагу. Генерал метался по апартаментам, выделенным ему на почтовой станции, и никак не мог успокоиться. Наконец, приказал запрягать и выезжать на Читу. Занял бричку Стадлера и ехал один, с кучером на козлах, молодые тряслись в тарантасе, чем Вася был очень даже доволен: по крайней мере, надеялся, что никто не помешает поговорить с умным товарищем - Андрей был на семь лет старше, по службе много опытней и знал «дядюшку» еще по Тульской губернии. Однако Стадлер и вообще был не очень-то разговорчив, а тут совсем замкнулся и отделывался односложными ответами, чем весьма разочаровал Василия Михайловича, которого буквально распирало от наплыва не находящих выхода благородных гражданских чувств.
        Муравьев всю дорогу до Дарасуна - а это больше сорока верст вдоль юго-восточных отрогов Даурского хребта, встречь течению Ингоды - молчал, глядя в суконную спину ямщика, привезшего Стадлера. Тот что-то напевал себе под нос, не обращая внимания на ездока, и генерал-губернатор угрюмо радовался, что никто не заглядывает ему в лицо, пугаясь мрачного настроения, которое терзало Муравьева с тех минут, когда он среди привезенных бумаг увидел письмо от Катрин и, конечно, первым делом прочитал его. Известие об утрате нерожденного ребенка отозвалось уколом в сердце, но, вообще-то, не так чтобы очень сильно - он еще не успел ощутить себя отцом; умом понимал, что где-то во чреве (какое жутко корявое слово!) его единственной и ненаглядной растет и зреет кто-то совершенно непредставимый, но уже называемый нежно и ласково - дитя; умом понимал, однако любви к нему не испытывал, вполне резонно считая, что всему свое время: вот родится, заплачет или улыбнется, скажет «папа» - тогда и прирастет к сердцу.
        Не родится… не улыбнется… не прирастет…
        Однако письмо ввергло Николая Николаевича в глубокий омут расстройства, как только он представил себе состояние Катрин, а чтобы представить его, не требовалось никаких усилий - каждая строчка, написанная ее рукой, была пропитана пронзительной болью невосполнимой утраты и собственной вины за эту утрату. В этом омуте он и барахтался, захлебываясь невыразимым сочувствием к страданию любимой и понимая, что никакие слова не уменьшат его сейчас - только время, одно лишь время способно излечить ее измученную душу, да еще, пожалуй, если, даст бог, зародится новое дитя. Вон Волконские потеряли уже родившихся сына и дочь, Трубецкие - двух сыновей и две дочери, но ни Мария Николаевна, ни Екатерина Ивановна не пали духом, а снова и снова принимали дорогое семя и выращивали в себе новую жизнь.
        Но к мыслям о времени-лекаре и прекрасном материнском примере Волконской и Трубецкой, обожаемых Катрин, Николай Николаевич пришел уже в пути после Карымского, а вся неприглядная история со старостой случилась до того, именно тогда, когда душа его была истерзана мыслями о несчастной жене и металась в ярости от собственного бессилия - тут и подвернулся бедолага-староста. Нашел, думал генерал, на ком отыграться - не на виновниках, что сидят в округе, в Верхнеудинске, а на жертве. Справедливо - ничего не скажешь! А как теперь исправлять? Хотел же Вася остановить позорище - и Васе досталось. И что за характер такой поганый - налететь, рубануть, а потом разглядывать - кого и за что рубанул - и терзаться, что сделал совсем не то и не так, как надо бы. Ладно, когда исправить можно, пусть даже поступившись гордостью, но восстановив собственную честь, а чем и как вот эту опрометчивость - со старостой - загладить? Э-эх…

2
        ВЧиту приехали поздним вечером или ранней ночью - по темноте. Остановились, как обычно, на постоялом дворе при почтовой станции. Генерал-губернатор намерен был повстречаться здесь с декабристом Дмитрием Иринарховичем Завалишиным, о котором был весьма наслышан от Волконских, Трубецких и Муханова с Поджио. Правда, мнения их были далеко не однозначны: в них смешивалось уважение к его знаниям и заслугам, признание личного мужества, достоинства и стойкости перед лицом выпавших на их общую долю испытаний с неприязнью к его высокому самомнению и скандальной категоричности суждений.
        -Вам, уважаемый Николай Николаевич, надо обязательно встретиться с этим очень и очень незаурядным человеком, - говорил Сергей Григорьевич Волконский. - Вряд ли кто лучше него знает Забайкальский край, и советы его могут быть весьма полезны. Но будьте осторожны в отношениях: Дмитрий Иринархович злопамятлив и к прощению даже простой забывчивости не склонен. Особенно в отношении своей персоны.
        Вполне возможно, думал Муравьев, ворочаясь на неудобной кровати, не самые лучшие отношения Завалишина с товарищами по несчастью имеют причиной обычную несправедливость. Ведь он, ни в каком противоправном обществе не участвуя и в день восстания на Сенатской вообще пребывая в отпуске в Симбирской губернии, тем не менее, был наказан каторгой едва ли не жесточе всех. Поначалу присудили вечную, затем сроки дважды сокращали - до пятнадцати и тринадцати лет с последующим поселением. И вот он уже почти десятилетие живет в захудалой Чите. В чем же причина столь сурового к нему отношения? Ведь сначала Дмитрий Иринархович пробыл под арестом менее двадцати дней и был освобожден, а через полтора месяца неожиданно вновь попал за решетку и тогда уже его раскатали по максимуму. Не за то же, что он, будучи еще мальчишкой-мичманом, написал письмо императору Александру о каком-то «Ордене восстановления»! Письмо это, насколько стало известно Муравьеву, никаких последствий не возымело и вообще история с ним случилась за три года до злосчастного декабря. Муханов Петр Александрович предположил, что виноват брат Дмитрия
Иринарховича Ипполит, злой гений многих декабристов: написал на них донос, но и сам, наравне с другими, попал на каторгу. При воспоминании об Ипполите генерал-губернатор поморщился: младший Завалишин и его подставил - имя это было упомянуто в доносе Пятницкого. Так вот, по словам Петра Александровича, этот Ипполит после смерти отца, пользуясь тем, что старший брат два года находился в кругосветном плавании на фрегате «Крейсер», завладел наследным сельцом в Казанской губернии, а далее, желая избавиться от брата-конкурента, мог навалить на него такие измышления, от которых тот не смог очиститься при всем своем старании.
        А ведь, наверное, так и было, подумалось Муравьеву. Ради собственности иные люди способны на всяческие мерзости, и примеров тому несть числа. Как хорошо, что у него с братьями ничего подобного даже и в мыслях не возникало! Они с Валерианом привыкли довольствоваться армейским жалованьем, которое скудностью своей приучило их жить по средствам; Александр тоже не роскошествовал на службе гражданской, хотя и пользовался доходом с унаследованного села. Зато теперь все трое живут не то что без обид, но, наоборот, - в родственной любви и согласии.
        Мысли Николая Николаевича, оттолкнувшись от образа любви и согласия, прихотливо перевернулись и приземлились на недавнем событии со злосчастным старостой. А от него перескочили на письмо Льва Алексеевича Перовского, привезенное Стадлером в числе других государственных бумаг; генерал, к великому своему сожалению, прочитал его уже после происшествия. Министр словно провидел неприятное событие. «Здесь распускают слухи о вашей вспыльчивости, которая будто выходит часто из дозволенных границ, - писал он, - о поспешности, с которою вы осуждаете людей, прежде чем имели время их узнать или даже выслушать. Нет сомнения, что чиновники, вредные для службы, от которой вы их удалили, суть распространители этих слухов, но не теряйте из вида, что у изгнанных есть здесь всегда покровители, которые готовы вторить своим клиентам и осуждать ваши действия. Я совершенно понимаю ваше положение, вы не любите злоупотреблений, которых во вверенном вам крае бездна, и потому принимаете все к сердцу, но действуйте как можно осмотрительнее, хладнокровнее и отдаляйте всякий повод к нареканиям и жалобам…»
        Осмотрительнее… хладнокровнее… Конечно, прав, тысячу раз прав милейший Лев Алексеевич, тут не армия, когда кулаком по морде оборзевшего офицера можно вправить ему мозги. Люди привыкли давать взятки, подносить подарки чиновникам и отучить их от этого можно только постепенно, одновременно отучая самих чиновников брать. Но как же хочется решить все разом - быстро и бесповоротно!..

3
        Проснувшись, Николай Николаевич долго размышлял о том, как ему быть с Завалишиным, - идти ли к нему, или пригласить к себе. Вспомнилось, как хозяин постоялого двора с еврейской фамилией Шмыйлович при упоминании фамилии декабриста - Вася спросил, знает ли он, где тот живет, - расплылся в улыбке и сообщил, с интонациями, присущими его нации:
        -О-о, кто же в Чите не знает, где таки живет этот мученик за народ! Нет-нет, это не Шмыйлович его так называет, - упаси бог, - так называет себя сам господин Завалишин. Завтра утром, если господа пожелают, я буду таки иметь обязанность показать и даже проводить…
        Нет, Завалишин хоть и мученик, но это все же - не Волконский и не Трубецкой. Если генерал-губернатор каждому каторжанину или поселенцу станет наносить визиты - то-то враги его возрадуются и наперебой начнут строчить князю Орлову в Третье отделение о подозрительном почтении, кое главный начальник края оказывает государственным преступникам.
        Муравьев сел, крепко потер лицо ладонями, наклонившись к низкому окну, выглянул на улицу. С высоты второго этажа увидел просторный, огороженный дощатым забором двор, одну сторону которого занимала бревенчатая конюшня; возле нее дышлами вверх стояли его тарантас и бричка Стадлера; людей не было видно. Сразу за забором начинался не очень крутой, широкий склон горы, по которому в беспорядке было разбросано несколько одно - и двухэтажных бревенчатых домов с обширными огороженными дворами, заполненными хозяйственными постройками. Выше за домами склон зарос черной тайгой, которая в хмуром свете, вяло сочившемся из низких дождевых облаков, казалась особенно неприветливой.
        М-да, не самые лучшие условия для встречи с угнетенным властью человеком, но - делать нечего: надо! И должность обязывает.
        Николай Николаевич оделся и посмотрел на часы: было начало восьмого.
        -Адъютант! - позвал он и прислушался: не бежит ли Вася. Нет, не бежит - ни торопливых шагов, ни какого-либо шевеления. Тогда крикнул чуть громче: - Василий Михайлович! - И снова прислушался.
        На этот раз шаги прозвучали, но не беговые, а спокойно-размеренные, словно вышагивал кто-то важный и степенный. Муравьев с каким-то детским любопытством ждал - кто появится?
        Появился Стадлер. Постучав, он вошел в номер, поприветствовал, слегка наклонив голову - неторопливостью в словах и действиях он всегда подчеркивал свое достоинство, эту его черту, граничащую с самовлюбленностью, Муравьев заметил еще в Туле, куда Андрей Осипович был прислан для ревизии губернаторской деятельности. Муравьеву тогда понравились дотошность и обстоятельность ревизора, и, уезжая в Сибирь, он попросил министра направить Стадлера в Иркутск чиновником особых поручений с перспективой повышения по службе, что, собственно, и исполнилось: всего через три месяца после прибытия Андрей Осипович стал начальником IV отделения Главного управления. Однако некрасивая история с Крюковым изменила мнение генерал-губернатора о подававшем большие надежды чиновнике - как и всякий нормальный человек, он не любил, когда его подставляют, вольно или невольно - не имело значения в условиях, когда каждый шаг его рассматривают чуть ли не в подзорную трубу. Выяснять отношения с подчиненным генерал не стал, снимать с должности или придавливать - тоже, но продвигать дальше - зарекся.
        Андрей Осипович был не дурак - изменение в отношении к себе шефа отметил сразу же, но объясниться не пытался, видимо, считая это ниже своего достоинства, за что Муравьев, как ни странно, был ему вроде как даже благодарен. Держался он с начальником почтительно-отстраненно и обязанности по должности исполнял совершенно безукоризненно.
        Муравьев кивком ответил на приветствие чиновника и посмотрел на него с невысказанным вопросом.
        -Василий Михайлович отправился к Завалишину, - ответил Стадлер, - чтобы пригласить его к завтраку. Вы именно этого хотели?
        -Пожалуй, да, - медленно, в размышлении, сказал генерал. - Благодарю, Андрей Осипович.
        -Меня благодарить не за что. Завтрак будет готов через полчаса.
        -Спасибо, можете идти.
        Стадлер наклонил голову и удалился. Именно так - не вышел, а удалился, саркастически усмехнулся Муравьев. Вот кому пристало быть вельможей, однако если он и достигнет «степеней известных» - а он, наверное, достигнет, - то без помощи его, генерал-губернатора, - своей головой и своими руками.
        В коридоре послышались бегущие шаги, и в номер влетел Вася Муравьев, раскрасневшийся, без фуражки, со следами дождя на плечах мундира. Такой юный и красивый, что Николай Николаевич невольно улыбнулся ему навстречу.
        -Доброе утро, дядюшка! - выпалил Вася. - Завалишин будет к девяти часам.
        -А с чего ты решил, что я приглашу его к завтраку? - строго спросил генерал.
        -А разве нет? - Вася смутился и покраснел. - Мне показалось… - Он вдруг побледнел, схватился за сердце и осел на пол. На лбу выступили крупные капли пота.
        -Вася, Вася, что с тобой?! - бросился к нему Муравьев. Вася тяжело дышал, из закрытых глаз выкатились две слезинки. Генерал расстегнул его мундир, рубашку, начал растирать грудь. - Эй, кто-нибудь! - обернулся он к двери. - Стадлер! Андрей Осипович! Сюда, скорей!!
        Прибежали Стадлер и два казака. Все вместе подняли бессознательного Васю и уложили на генеральскую кровать. Андрей Осипович вынул из внутреннего кармана сюртука пузырек с притертой пробкой, открыл, и в номере расплылся запах нашатырного спирта. Поймав удивленный взгляд Муравьева, пояснил:
        -Ношу с собой. Хорошее средство для прояснения мозгов.
        Он поднес пузырек к носу Васи и тут же отдернул, потому что юноша резко мотнул головой и открыл глаза. Поначалу бессмысленные, они остановились на встревоженном лице Николая Николаевича, приняли более определенное выражение, и Вася попытался подняться:
        -Дядюшка…
        -Лежи-лежи, - остановил его Муравьев. - Только объясни, что с тобой?
        -У него явно грудная жаба, - сказал Стадлер. - Бледность, пот, холодные руки - пощупайте, какие у него холодные руки.
        Николай Николаевич пощупал - действительно, руки были как лед.
        -И что же делать? Я слышал, что грудная жаба - это очень опасно.
        -Нужен доктор, не лекарь, а настоящий хороший врач. Здесь есть врачи?
        -Я-таки могу помочь, - раздался от двери голос Шмыйловича. Все обернулись к нему.
        -Ты - доктор?! - изумился Стадлер.
        -Нет-нет-нет, - заторопился хозяин. - Вы меня не так поняли. Я знаю, где найти доктора. Он живет тут недалеко, на Дамской улице, в бывшем доме Трубецкой. Иван Сергеевич Персин. Очень хороший доктор! Он мне вылечил геморрой, а Розе - это моя жена…
        -Хватит болтать! - рявкнул Муравьев. - Немедленно пошлите за доктором!
        Шмыйлович мгновенно исчез. Генерал обратился к адъютанту:
        -Где болит, Вася? У тебя где-нибудь болит?
        -Ничего, дядюшка, - снова попытался приподняться тот, - уже проходит. Не в первый раз.
        -Вот как? - нахмурился Муравьев. - Что же ты молчал?
        -А что говорить? Я же офицер, а не мальчик и не красна девица…
        -Ваше превосходительство, - заглянул в номер казак, - там этот пришел, Заволышин. Что прикажете?
        Муравьев раздраженно отмахнулся.
        -Вы идите, Николай Николаевич, - мягко сказал Стадлер. - Мы здесь сами управимся.
        -Идите… пожалуйста… - с трудом переводя дыхание, произнес Вася. - Я его… еле уговорил…
        -Вот как! - вспыхнул Муравьев. Лицо его стало наливаться кровью. Вася, несмотря на слабость, уловил грозные нотки в голосе шефа.
        -Не сердитесь… прошу вас…
        -Ладно, как скажешь. - Муравьев поднялся. - Ну, идем, - кивнул казаку. - Где он, твой Заволишин?

4
        Дмитрий Иринархович в плаще и широкополой шляпе прохаживался по общей зале трактира, расположенного на первом этаже. Он был настолько погружен в свои мысли, что заметил генерала лишь тогда, когда тот окликнул его, спускаясь по лестнице:
        -Господин Завалишин!
        Декабрист оглянулся, вскинул голову, отчего его темно-русая лопатообразная борода встопорщилась, бросил по-морскому два пальца к шляпе:
        -Честь имею!
        -Что это вы меня так приветствуете? Вы же не офицер.
        -Я - морской офицер и всегда им останусь, невзирая на приговоры, - с пафосным достоинством ответил Завалишин.
        Э, да ты, братец, и верно, с большим самомнением, подумал Муравьев. Тебе только в паре с нашим Стадлером быть. Ну да ладно, это неважно, что-то доктора долго нет, живет недалеко и где-то запропастился?
        Словно откликнувшись на его невысказанный вопрос, уличная дверь распахнулась и в зал вошел высокий широкоплечий человек в сюртуке и сапогах, в мягкой шляпе. Аккуратно подстриженная бородка и усы придавали ему вид модного художника. В руках у него был небольшой саквояж и свернутый зонт.
        -Здравствуйте, господа! Где больной? - пророкотал он густым баритоном.
        Завалишин поздоровался кивком и недоуменно пожал плечами, а Муравьев указал на лестницу:
        -Сюда, сударь, на второй этаж. Там вас встретят.
        Быстрыми крупными шагами доктор прошел через залу и очень легко для своей фигуры взбежал по лестнице. Муравьев проводил его взглядом, облегченно вздохнул и повернулся к декабристу.
        -Прошу вас позавтракать со мной.
        -Благодарю.
        Завалишин снял шляпу и плащ, отдал подскочившему половому и вслед за генералом прошел в отдельный кабинет, где уже был накрыт стол на двоих.
        -Заболел кто-то из вашего сопровождения? - спросил он, сев по приглашению напротив Муравьева.
        -Да, мой адъютант. Предположительно, грудная жаба.
        -Это кто? Уж не Василий ли Михайлович?
        -Он самый, - вздохнул Николай Николаевич. - Такой молодой и вот… - он развел руками.
        -Боже мой, беда-то какая! - воскликнул Завалишин, и Муравьев увидел в его серых глазах навернувшиеся слезы. - Грудная жаба - это ужасно!
        -Вы способны так сочувствовать почти незнакомому человеку?
        -Моя старшая сестра и матушка Василия Михайловича воспитывались вместе и весьма дружны.
        Генерал покивал понимающе и вдруг сменил тему:
        -Мне сказали, что вы не хотели со мной встречаться, - и уставился пронзительным взглядом в глаза декабриста.
        Завалишин выдержал испытующий взгляд и спокойно ответил:
        -Да, не хотел. Я встречаюсь с приезжими начальниками, только когда у меня есть к ним дело. Или, когда они меня требуют к себе, как вы сегодня.
        -Я не требовал, - сказал Муравьев. - Я вас пригласил позавтракать и поговорить.
        -Благодарю за приглашение. Чем могу быть вам полезен?
        -Вот вы очень верно сказали - «полезен». Но не лично мне, а делу, которое я почитаю главным в моем нынешнем положении.
        -Что же вы почитаете главным, ваше превосходительство?
        -Называйте меня Николай Николаевич. А главным для себя и Отечества, Дмитрий Иринархович, почитаю возвращение Амура, некогда открытого и исследованного русскими казаками. Потому, будучи наслышан о вашем патриотизме, жду от вас толковых советов по наискорейшему устройству этого великого дела.
        -Дело действительно великое. - Завалишин задумчиво помешал ложечкой чай, отхлебнул, посмотрел в окно. Муравьев терпеливо ждал продолжения. - Только, если браться за него всерьез, а не ради того, чтобы прослыть великим патриотом, коему были суждены лишь благие порывы и не более того, следует долго и основательно готовиться. И для начала выяснить, каковы потребности этого дела и края в целом и сможет ли государство его осилить.
        -И что же вы посоветуете?
        -Свои идеи по этому вопросу я изложил в мемории сенатору Толстому, проводившему ревизию. Вы можете с нею ознакомиться.
        -Так давайте же ее сюда! - не удержался от восклицания Муравьев. У него даже глаза загорелись. Завалишин, видя такой энтузиазм, с явным удовольствием откинулся на спинку стула.
        -Где она? - взволнованно продолжал Муравьев. - Надо за ней послать?
        -Не надо никого посылать. - Завалишин встал и вышел из кабинета. Не прошло и минуты, вернулся, положил на стол перед генерал-губернатором довольно толстую тетрадь и снова сел за стол с видом очень довольного человека. - Это копия. Можете ознакомиться.
        Муравьев торопливо полистал страницы, исписанные крупным четким почерком, сопровождая беглое чтение восклицаниями: «Замечательно!», «Прекрасно!», «И я так же думаю!» - после чего смущенно сказал:
        -Все это чрезвычайно интересно и следует читать снова и снова и весьма внимательно, а я во времени сейчас ограничен, спешу в Иркутск. Вы не позволите мне взять меморию с собой? Обещаю вернуть в целости и сохранности.
        Завалишин кивнул и ответил с оттенком снисходительности:
        -Можете и не возвращать, все ее тезисы у меня в голове, - и, как бы в подтверждение, постучал пальцем по виску. - Главное, чтобы мой десятилетний труд послужил на пользу краю.
        -Благодарю. - Генерал помедлил и вдруг спросил: - Вас не удивило, любезный Дмитрий Иринархович, что меня столь взволновало написанное вами?
        Завалишин пожал плечами:
        -Отчего же. Я здесь двадцать один год, из них почти десяток на поселении, край, можно сказать, изучил досконально, а вы, ваше превосходительство, даже в книгах о нем не могли прочитать, поскольку книг таковых в природе не имеется. Пока не имеется. А чтобы они появились, край наш следует тщательно изучать, да не наездами ученых из Петербурга, а своими силами. Следовательно, надо организовать хотя бы любительский кружок и всячески ему споспешествовать.
        -Отличная мысль, дорогой Дмитрий Иринархович! Я ее немедленно возьму на вооруже…
        Генерал замер и замолчал на полуслове, прислушиваясь. По лестнице кто-то быстро спускался: по ступеням щелкали подошвы сапог.
        -Прошу меня извинить, - сказал Муравьев, стремительно вышел из кабинета, и уже в зале послышался его энергический голос: - Сударь, я Муравьев. Что вы скажете о больном?
        Завалишин выглянул из-за бархатной портьеры, отделявшей кабинет от залы, увидел, что генерал-губернатор обращается к доктору Персину, и тоже вышел в залу. Персин коротко взглянул на него, чуть кивнул и повернулся к генералу:
        -Грудная жаба, ваше превосходительство. Я послушал его сердце, дал успокоительное…
        -Он может ехать? - перебил генерал. - Или лучше оставить его здесь?
        -Ехать он может, но не верхом. Если возможно - лежа или полулежа. А вообще - болезнь явно запущена, и с грудной жабой шутки плохи. Жаль, такой славный молодой человек! - Доктор покачал головой и добавил: - Пусть он отдохнет час-другой, и можно ехать.
        -Благодарю вас, доктор! Вот, возьмите. - Генерал протянул сторублевую ассигнацию. Доктор аккуратно спрятал деньги в потертый бумажник, поклонился, надел шляпу и вышел.
        Муравьев повернулся к Завалишину и развел руками. Вид у него был крайне расстроенный.
        -Вот видите, как судьба распоряжается. Двадцать пять лет - жить да радоваться, семью заводить, детей рожать… - На последних словах генерал споткнулся, помрачнел и вздохнул. - А я на него ни за что ни про что рассердился. Сейчас самому стыдно. Вас тут как - не обижают наши мелкие начальники? У нас ведь в России издревле - чем мельче чиновник, тем больше власти хочет показать перед теми, кто бесправен. Как они тут себя ведут?
        -На такие вопросы, Николай Николаевич, я отвечать не могу.
        -Вы мне не доверяете?
        -Совсем не то. Я так и Ивану Николаевичу Толстому отвечал. Что толковать о заседателях и квартальных, пока сами генерал-губернаторы еще воруют?
        Муравьева передернуло:
        -Как?!
        -Да так. Начинают с преследования за взятки, а кончают тем, что сами берут. И куда больше!
        -Неужели вы думаете, Дмитрий Иринархович, что если человек, допустим, до моих лет, был всегда и во всем честен, то может совратиться с этого пути?
        -Это зависит от того, Николай Николаевич, на чем его честность была основана. Я знал честных, пока им не было надобности быть нечестными. У других не было случая: и хотели бы брать, да не могли. Третьи просто беспечны, но около них воруют другие и куда больше, чем они брали бы сами. Истинная честность только та, которая основана на внутреннем убеждении.
        -Вот и я разумею точно такую же.
        -В таком случае честность должна простираться на все. Истинно честный человек не сделает несправедливости не только из-за денег, но и для чинов, для наград, для тщеславия и даже для славы.
        -Дмитрий Иринархович, - с полным убеждением сказал Муравьев, - я знаю вашу бескорыстную готовность служить общему благу, не откажите мне в советах и содействии.
        -Николай Николаевич, у меня есть идеи, правила, цели, для которых я всем пожертвую.
        Хотя Завалишин держал себя подчеркнуто скромно, излишняя пафосность речи выдавала скрытое самолюбование. Ну и черт с ним, подумал Муравьев устало, честолюбием я и сам грешен, главное, чтобы от него польза была.
        -Я вполне все это разделяю, - сказал он. - Но у меня вы найдете много доброй воли, может быть, в достатке энергии, и я пользуюсь доверием Государя.
        -Я думаю, - снисходительно отозвался Завалишин, - при самодержавном правлении это может быть значительной силой. Много можно сделать доброго, направляя ее к хорошей цели. С такими условиями можно трудиться.
        Глава 12

1
        Ужин по поводу возвращения Николая Николаевича получился просто замечательным. К великой радости хозяина, за столом появились новые лица: прибыл сменивший Пятницкого на посту губернатора Иркутска Владимир Николаевич Зарин с семейством, а семейство состояло из молодой (свадьба состоялась в Москве накануне отъезда в Сибирь) супруги Варвары Григорьевны, в девичестве Гежелинской, и двух очаровательных племянниц Александры и Екатерины Ельчаниновых, только что вышедших из Смольного института. Их тут же стали все называть Варенькой, Сашенькой и Катенькой - не только в силу их молодости (Кате было всего четырнадцать), но и необыкновенной душевной открытости при живом уме и достойной скромности. Естественно, особенно довольны были Екатерина Николаевна и Элиза - они обрели новых замечательных подруг.
        Сам Владимир Николаевич был сослуживцем Николая Николаевича по Польской кампании и службе на Кавказе: они вместе были адъютантами Евгения Александровича Головина и в те поры жили дружно и независтливо. Зарин был на пять или семь лет старше Муравьева, но, дослужившись до полковника, вышел в отставку, и только просьба генерал-губернатора и рекомендация Головина подвигли министра Перовского на ходатайство перед императором о новом назначении Зарина. Первопричинами же просьбы Муравьева были исключительная честность и порядочность Владимира Николаевича. АПеровский оценил хладнокровие и спокойный характер будущего губернатора, что могло уравновешивать опасные, по его мнению, пылкость и горячность Николая Николаевича. Тем более что от Евгения Александровича ему было известно, как внимателен бывал Муравьев к суждениям старшего товарища.
        Кроме новоприбывших и, естественно, хозяев, к которым все уже давно относили и Элизу Христиани, за столом располагались Вася Муравьев, Вагранов, Корсаков, Струве, Мазарович и доктор Юлий Иванович Штубендорф.
        Вася был бледен, но бодро улыбался. Дорогу от Читы он выдержал стоически, сидя в бричке Стадлера, только время от времени просил не обращаться с ним, как с красной девицей, проявляя «неумеренную заботу». На что Николай Николаевич неизменно отвечал, что лично в ответе за него перед Михаилом Николаевичем и как старший по званию и должности требует беспрекословного подчинения. Обложенный подушками Вася ворчал, но вынужден был смиряться. По возвращении его немедленно осмотрел Юлий Иванович, подтвердивший диагноз Персина и назначивший для немедленного применения народное средство - отвар сухих цветов боярышника и чай из его ягод, благо и то и другое имелось в арсенале опытного врача. И, надо сказать, средство подействовало весьма быстро: щемящие сердечные боли прекратились уже к ужину, и Вася тихо радовался облегчению.
        Вагранов успел доложить генерал-губернатору об успешном задержании Остина и его супруги и доставке их в Иркутск.
        -Вот их бумаги, - положил он на стол папку с документами. - Обратите внимание, Николай Николаевич, кто подписал разрешение на сплав.
        Муравьев открыл папку и вгляделся в подпись:
        -Синюков? С чего бы такая смелость?
        -А там дальше - рекомендация Азиатского департамента за подписью господина Сенявина. Отсюда и смелость.
        -Да, верно. Выходит, выслать их не в моей власти?
        -Ну, документы-то у них утонули… Как бы утонули. А, кроме того, госпожа Хелен Остин - ваша старая знакомая. Еще по Кавказу.
        -Вот как?!
        -Да, это ваша бедная Алиша. Английская разведка.
        -Она тебя узнала?
        -Разумеется.
        Муравьев неопределенно хмыкнул, побарабанил пальцами по столу и хитро прищурился:
        -Значит, так. Неизвестные иностранцы, без специальных документов, проникли на пограничную территорию с целью спровоцировать конфликт между Россией и Китайской империей. Как в таких случаях поступают в цивилизованных государствах в середине гуманного девятнадцатого столетия?
        Ваганов неопределенно пожал плечами. Генерал закрыл и прихлопнул ладонью папку с бумагами:
        -Соответственно - гуманно. То есть не отрубают головы, не сажают пожизненно в темницу, а отправляют на родину с запретом появляться вновь. Так и поступим. - И засмеялся, весьма довольный.
        Сейчас, за столом, генерал вспомнил об этом разговоре и наклонился к Ваганову, сидевшему с Элизой по правую сторону:
        -Иван Васильевич, ты передал распоряжение об англичанах?
        -Так точно, Николай Николаевич. Уже выехали, под строгим полицейским надзором.
        -Возмущались? Грозились жаловаться?
        -По-русски - нет. А по-английски - не знаю.
        -Хватит о делах, - тронула генерала за руку Екатерина Николаевна. После того как она поплакала на груди мужа по поводу утраты ребенка и услышала в ответ слова утешения и заверения, что это не последняя беременность, сказанные нежным шепотом, душа ее успокоилась, и сейчас Катрин была тихо счастлива. - Погляди, Николя, как Иван Семенович, - сказала она вполголоса, слегка кивнув подбородком на Мазаровича, сидевшего напротив сестер Ельчаниновых, - не сводит глаз с Катеньки.
        Муравьев улыбнулся и ответил так же:
        -Да и она не обходит его вниманием. Похоже, свадьба не за горами. Отличная будет пара! - Он поднял бокал, стукнул по нему вилкой, привлекая внимание, и сказал обслуживающему стол слуге Сейфулле, которого по-русски все называли Савелием: - Будь любезен, Савелий, налей всем шампанского. Я хочу сказать тост. - Пока Савелий проворно разливал вино, Николай Николаевич поднялся, откашлялся и взял наполненный шипучим напитком хрусталь. - Друзья мои! Я предлагаю выпить за здоровье молодежи - той, что собралась за этим столом, и той, что живет за стенами этого дома, - местной, сибирской и приехавшей в этот суровый край из Европейской России, и той, которая еще сюда приедет - обживать старые земли и осваивать новые, те, что вернутся к России вместе с Амуром. Молодежь - будущее Отечества, без ее сил, без ее веры в Россию, любви к России и надежды на величие России этого будущего не будет. Наша задача - воспитать своими делами и своим примером таких молодых людей и дать им возможность проявить себя в полной мере. За молодежь, друзья мои, за молодежь!

2
        Ушли гости. Савелий и Флегонт с помощью Лизы убрали все со стола. Разошлись по своим комнатам постоянные жители губернаторского дома - Вася Муравьев, Миша Корсаков и Вагранов с Элизой. После возвращения Ивана Васильевича из Забайкалья и его рассказа в присутствии Екатерины Николаевны про камнепад и перехват англичан Элиза без стеснения увела Вагранова к себе, и с того дня они жили вместе. Узнав об этом, Николай Николаевич одобрительно хлопнул своего любимца по плечу и посоветовал не тянуть с венчанием. Но тут дело упиралось в два камня преткновения. Во-первых, Иван Васильевич хотел дослужиться хотя бы до капитана, чтобы офицерского жалованья хватало на скромную семейную жизнь. Во-вторых, Элиза не хотела переходить из католичества в православие, заявляя, что Иисус Христос один, и веру в него разделять на части она не может. Во всяком случае, венчание откладывалось на неопределенное время, но для Элизы это не имело особенного значения, а Вагранов излишней набожностью не отличался. Они были просто счастливы и ушли после ужина чуть ли не обнявшись.
        Николай Николаевич и Катрин тоже уединились в спальне, на уютной софе. На туалетном столике стояли трехсвечный канделябр, бутылка греческого вина и два фужера. Николай Николаевич облачился в китайский халат, закурил длинную ароматную сигару, Катрин в пеньюаре прилегла на софе, положив голову ему на колени. Ей нравился рисунок его лица снизу, а сейчас она с удовольствием следила за вылетающими из его губ тонкими вьющимися колечками дыма. Муж молчал, о чем-то размышляя, и это задумчивое молчание нисколько ее не угнетало - оно ей нравилось больше, чем какие-нибудь пустые разговоры. Впрочем, пустых разговоров у них вроде бы и не было, по крайней мере, она таких не помнила.
        -Да-а, Катюша, одарил меня государь епархией, - качнул вдруг головой Муравьев, - конца-краю не видно! Совладаю ли?
        -А что же прежде так не беспокоился?
        -Прежде по карте смотрел. А прошел своими ногами - другое почувствовал. И вперед всего - заботы людские. Мы вот сверху как о людях думаем, какими их видим? Одни мошну набить стараются, другие - желудок, третьим - власти подай… А старый казак Ведищев молится, чтобы Россия-матушка на Амур вернулась. А сотник Богданов полтораста верст на крюк скачет, чтобы упредить - как бы иноземцы худа государству не натворили. Да вот та же девушка-каторжанка, о которой я тебе рассказал. Ты знаешь, Катюша, она ведь о ране своей даже не спросила - ее больше беспокоила… нет, не то слово… ее давила, угнетала несправедливость осуждения… И мне подумалось: как мы с ней похожи! Что из того, что она - простая крестьянка, а я - генерал, она - каторжанка, а я, по сути, - наместник царя? Душа-то от несправедливости болит одинаково. Вон Перовский пишет: ежели на неделе нет доноса на Муравьева, чиновники удивляются… Откуда же у людей столько злобы, неправедности, столько равнодушия к нуждам Отечества?! Ведь если бы все жили и служили по совести, при наших-то просторах и богатствах Россия воистину стала бы великой!.. А пока мы
видим совсем другое - и так стыдно, так обидно!
        Николай Николаевич разволновался до внутренней дрожи, и Екатерина Николаевна ощутила эту дрожь всем телом. Она села на софе, обняла мужа, положила голову ему на плечо.
        -Успокойся, милый! Меня так трогает, так привлекает к тебе вот это неравнодушие к людям, к своему Отечеству. Я тоже люблю свою Францию, но, ты знаешь, она меня почему-то интересует все меньше и меньше, а твоя Россия, наоборот, - все больше и больше. Может быть, причина в том, что я сильно увлеклась православной церковью?
        Катрин действительно ощутила большую тягу к православию после приезда в Иркутск. Она регулярно посещала храмы, где молилась о ниспослании мужу здоровья и успехов в начинаниях, и укреплялась в вере, видя результаты. Особенно ей нравилось бывать в Спасской церкви, где читал проповеди духовник их семьи протоиерей Прокопий. В свое время она легко пошла на православное крещение еще и потому, что разочаровалась в католичестве, посчитав, что Бог не внял ее тогдашним молитвам о возвращении ей Анри. Да и теперь, когда Анри вернулся, она никак это не связала со своими просьбами к Богу, потому что это был уже совсем другой Анри. И, хотя чувство к нему окончательно не угасло и время от времени напоминало о себе щемящими сердце картинами былого, Катрин убедила себя, что возврата к прошлому нет и не будет.
        -Я постараюсь и Элизу уговорить креститься по православному обряду, - продолжила она. - А то вдруг будет ребенок, а они не венчаны.
        При упоминании о ребенке Николай Николаевич пожал руку жены, так, легонько, одновременно утешая и подбадривая: не печалься, родная, у нас тоже еще будет.
        Катрин поняла его и ответила таким же пожатием.
        -А ты поможешь Ивану Васильевичу дослужиться до капитана? - с улыбкой спросила она.
        -Представление на штабс-капитана уже отправлено военному министру. Думаю, до конца года мы поздравим Ивана с новым званием, и над должностью я подумаю, чтобы можно было жалованье прибавить. Он ведь работает куда больше других, а получает мало.
        -Это будет очень прекрасно, очень замечательно! - воскликнула Катрин.
        -По-русски так не говорят, Катюша, - засмеялся Муравьев. - Или просто прекрасно, просто замечательно, или очень хорошо.
        -Пусть так, - легко согласилась она. - Налей мне, пожалуйста, вина. Ты говорил, что оно просто замечательное. - Подчеркнула последние слова и весело засмеялась. - Видишь, какая я послушная.
        -Ты очень хорошая ученица! - Муравьев тоже выделил два слова. Он дотянулся до бутылки, налил в фужеры золотистый напиток, протянул один жене, второй взял сам, пригубил: -Прекрасное новое вино с острова Сантурин! Говорят, он где-то в Эгейском море, возле Греции. Этому вину приписывают чудодейственные свойства…
        -Мне очень жаль приписанных крестьян, - сказала она вдруг, вспомнив рассказ мужа о посещении завода.
        -Приписных, - поправил он ее. - Впрочем, разницы особой нет. И особо прискорбно, что в России, включая Урал, приписывать крестьян к заводам перестали еще пятьдесят лет назад и стали освобождать от обязательных заводских работ, а здесь, как было сто лет тому, так и осталось.
        -Неужели ничего нельзя сделать? У них такая ужасная жизнь!
        -Да уж - каторжным завидуют! А это горное ведомство - нет, чтобы поставить машины - сколько бы людей высвободили! У меня границу охранять некому уже сегодня, а на Амур придем - где людей брать? Из-за этого мы в казачье сословие записываем уже и бурят, и тунгусов… И я хочу в Забайкалье казачье войско организовать… Вроде Донского, Сибирского… Впрочем, тебе это, наверное, непонятно и неинтересно.
        -Мне все твои дела интересны, - очень серьезно сказала она. - Иногда да, непонятны, а все равно интересны. Но… у нас же есть в Иркутске казаки?
        -Это - городовые, совсем не то… На Руси, Катюша, казаки всегда земли новые осваивали, пахали, хлеба сеяли, ну и охраняли - семью и землю свою, границу государственную. Казаки - они и землепашцы, и воины. За это их от повинностей освобождают. - Николай Николаевич отставил бокал, встал и взволнованно заходил из угла в угол. В спальне ему было тесно. - Да, в Забайкалье есть казаки, но их мало, а чтобы выйти на Амур - нужно войско. Отдельное, Забайкальское. А потом будет нужно Амурское, чтобы встать на границе. А потом еще - чтобы закрепиться на океане. Там есть большая река Уссури, в Амур впадает - так, может, Уссурийское. Потом переселенцы пойдут, а пока народу маловато… - Он остановился у окна, всмотрелся в темноту, словно пытался увидеть будущее. Тьма была непроглядная, только далеко-далеко, где-то за невидимой Ангарой, горел одинокий костерок - то ли охотничий, то ли рыбачий. Муравьев вздохнул и с грустью воскликнул: - Как бы мне пригодились твои «приписанные» крестьяне! Их же больше двадцати тысяч!
        -Ну и запиши их в казаки. Наверное, им будет легче, чем на заводе.
        Слова Катрин прозвучали для него как глас небесный. Муравьев закрыл лицо ладонями, помолчал и тихо засмеялся:
        -Господи, как просто! Все гениальное - просто. Катюша, ты - умница! - Он стремительно прошел от окна к софе, опустился перед женой на колени, заглянул ей снизу в лицо. - Спасибо! Спасибо, родная! Я немедленно напишу государю. Такого еще не было. Ты - чудо! Вот что значит свободно мыслить! Не случайно у вас там опять революция.
        -Лучше бы ее не было, - вздохнула Екатерина Николаевна. - Ничего хорошего в революциях нет. Мне папа^?^?рассказывал, сколько хороших людей у нас убили в первую революцию. Он тогда еще маленький был, а все помнит. Только Наполеон и навел порядок. А когда Бонапарт стал императором, папа^?^ пошел ему служить.
        -Да уж, ваш Бонапарт навел порядок, - усмехнулся Муравьев. - Во всей Европе. Только вот зачем его в Россию черти принесли?
        -Черти?! - Катрин наморщила лоб. - Ах, да, эти маленькие рогатые существа, я читала сказку Пушкина про Балду. Нет, императора не черти принесли - папа^??^говорил, что император через Россию хотел пройти в Индию, отобрать ее у Англии, а русские не поняли и стали воевать…
        -Ну-ну, - засмеялся Муравьев. - Оказывается, сказки не только Пушкин сочинял…
        -Ты не веришь папа^?^? - обиделась Катрин.
        -Да нет. - Николай Николаевич снова наполнил бокалы. - Давай выпьем за здоровье твоих родителей. - Они выпили. - Правда, хорошее вино? - Катрин кивнула, посмотрела через хрусталь на свечи, на игру огня в золотом напитке. Муж допил и поставил бокал на столик. - О-о, что-то я сегодня расслабился… Нет, Катюша, старику твоему я верю, а Бонапарту - нет. Ну да бог с ним - что нам Гекуба! Я вот думаю о той девушке-каторжанке. Из Омской судебной палаты ни ответа ни привета, а ей как-то помочь надобно. Верю я, что она невиновна. И юноша этот, Гриша Шлык, который за ней в Сибирь пошел, покоя не дает.
        -Выходит, не только жены декабристов своей верностью славятся. А нельзя ее к нам забрать? Была бы второй горничной - для Элизы. Ты же здесь - высшая власть!
        -Нет, моя дорогая. Судебное решение может отменить только более высокая судебная инстанция. Я тут много чего нарушаю ради пользы дела, но закон переступить не могу. Переступлю я, переступит другой и - пиши пропало, все пойдет вразнос. А зародилась у меня еще одна мыслишка. Я вот все жалуюсь: мало людей, мало людей, - а люди-то откуда берутся? На одних переселенцах далеко не уедешь, надо о будущем думать, а значит - нужно здесь рожать. Пока суд да дело, пока на Амур придем, дети вырастут, свои, местные. Только опять закавыка: где женщин взять? Мужиков-то хватает, а с женщинами… - Николай Николаевич развел руками. - С другой стороны, - он хитро подмигнул Катрин, - полно каторжанок, от которых на каторжных работах толку чуть, а лучшие годы для родов уходят - коту под хвост. - Засмеялся, увидев изумление на лице жены, и пояснил: - Ну, значит, впустую. Это нехорошо, не по-государственному. И вот я думаю: надо разрешить каторжанкам выходить замуж за местных и заниматься не горными работами, а исконным женским делом - рожать и воспитывать новых подданных государя-императора. Вот об этом будет мое еще
одно письмо к моему заклятому другу - министру юстиции графу Панину. Какова мыслишка? А?
        -Замечательная мыслишка! - Екатерина Николаевна засмеялась, отставила свой бокал, обвила голову мужа руками и прошептала ему на ухо: - Хоть я и не каторжанка, но готова сейчас же заняться исконным женским делом…

3
        За утренним чаем Екатерина Николаевна спросила, словно невзначай:
        -Дорогой, у тебя еще будут поездки в провинции?
        -Будущей весной - в Камчатку. Я отдал распоряжение и уже строят лодки в Качуге. Это поселок и пристань на реке Лене. Оттуда будем сплавляться до Якутска, потом на лошадях до Охотского порта, а там уже морем до Камчатки. Вот такой вояж!
        -Имей в виду, что я поеду с тобой.
        -Как это - поедешь со мной?! Это же не визит к Волконским или Трубецким. Это тысячи верст - по реке, по тайге, по горам! Помилуй бог, Катюша, там и дорог-то настоящих нет!
        -Ну и что? Где пройдешь ты, пройду и я. Верхом ездить умею - и не в дамском седле. Стрелять ты меня сам учил. Помнишь тир в Париже? Так что обузой не буду. Все-все-все, никаких возражений! И потом - ты мне обещал, что без меня больше никуда не поедешь…
        -Прости, но тебе будет очень сложно - одной среди мужчин.
        -А мы Элизу возьмем с собой. Она мечтает побывать в Камчатке.
        Муж захлебнулся, закашлялся, замахал на жену руками:
        -Может быть, и виолончель прихватить? - чуть дыша, выговорил он.
        -Почему бы и нет? Вряд ли кто в Камчатке слышал пиесы для виолончели. Если там найдется фортепьяно, мы вместе дадим концерт. Николя, как ты не понимаешь: я хочу жить твоей жизнью. Жить по-настоящему!
        Глава 13

1
        -Ефим Андреевич, вот вы, известный предприниматель, купец, золотопромышленник, вы мои действия одобряете и поддерживаете, а почему остальное купечество идет на меня в штыковую атаку?
        Генерал-губернатор заехал в гости к знаменитому на всю Сибирь иркутскому купцу к полной неожиданности хозяина. Тот едва успел распорядиться насчет чаю - время было далеко еще не обеденное. Стол накрыли с самоваром, с пирогами-печеньями да наливочками. Выпили по стопке кедровой, закусили пирогом с осетровой вязигой - отменные, между прочим, пироги, славились на весь купеческий Иркутск, а то и пошире, - принялись за ароматный чай. Кузнецов был радушен, но в глазах, не по-стариковски острых, промелькивала настороженность: с чем же все-таки гость именитый пожаловал? Муравьев замечал эту настороженность и грустно про себя усмехался: да ни с чем особенным, славный ты мой человек, просто надоело с купцами бодаться.
        На вопрос Муравьева Кузнецов, большой седовласый старец с золотой цепью главы купеческой гильдии на груди, улыбнулся, пророкотал добродушно:
        -Вы, Николай Николаевич, - человек неожиданный, можно сказать, непредсказуемый. Декабристов приветили, вот ко мне запросто пришли, не почванились. Это людям нравится, слух о вас широко идет. Однако многим при том наступили на мозоли, связи наработанные порушили. Наши купцы-предприниматели, те же Рязановы, Баландины, Зотовы, Машаровы, Филимоновы, да и аз, грешный, - все привыкли, что без взяток в России ничего не сделаешь. Скверно, противно, перед Богом и людьми стыдно, а как быть? Я знаю, что каждый из купцов и предпринимателей лучше бы отдавал эти деньги на общую пользу, а не в карман лихоимцам, но те власть имеют и любого из нас придушить могут, а жить-то хочется… Знамо дело, пришли вы с благими намерениями - но на сколь вас хватит, а? Тоже ведь под Богом да царем ходите, а там - известное дело: кто ближе, того и вижу. Так вы и тем, ближним, дорожку перешли, ручейки их золотые запрудили…
        -Но вы-то сумели через себя переступить, поверили в меня?
        -Я в прожект ваш амурский поверил. И скажу так: продержитесь вы на своем посту лет пять, али шесть, вся наша братия к вам повернется и прожекту вашему дорогу «катеньками» выстелит. Ну, ассигнациями сотенными. Но до того времени - не обессудьте - тяжко придется.
        Ефим Андреевич наклонился через стол и, заговорщически оглянувшись, словно открывая большой секрет, громко прошептал:
        -Но время подстегнуть можно. Чтобы у нашего брата уши топориком встали, надобно не слова красивые говорить - о любви там к Отечеству, о восточном крыле России-орлицы, - а дело нужно зачинать - всем приметное и понятное.
        -Какое дело? Что вы имеете в виду? - насторожился в свою очередь генерал.
        -Ну, хотя бы пароход для Амура начать строить - в Петровском али в Шилкинском заводе. И чтобы все об этом узнали! - Кузнецов неожиданно хихикнул. - Пароход - не павозок. То-то тараканы золотые зашебуршатся…
        -Э-эх, - горько вздохнул генерал-губернатор, - о каком пароходе вы говорите, уважаемый Ефим Андреевич, когда я привлеченным судейским чиновникам жалованье из своего кармана плачу? Расходы по всем статьям урезаю - слишком много дармоедов развелось, - а вот сэкономленным распорядиться не имею права. По каждой копейке приходится в Петербург писать!
        -На пароход я дам - сто тыщ! Мало того - мастеровые у меня имеются, машину золотомоечную за два месяца сработали - любо-дорого! Пущай пароходом займутся. У них получится!
        -Благодарствуйте, Ефим Андреевич, за совет добрый, за деньги и за мастеров. Но позвольте полюбопытствовать: откуда ж они взялись в наших краях? Пароход - вы верно сказали - не павозок.
        -Из Тулы, ваше превосходительство, из Тулы. Сказывают: за вашей милостью в Сибирь пошли, вроде как Беловодье счастливое искать, да я их на прииске подзадержал. Отец и сын Шлыки - Степан да Григорий. Золотые руки, а поболе того - головы!
        -Из Тулы, говорите, за мной пошли? - усмехнулся Муравьев. - Знаю Шлыков, знаю, но - как мастеров по дереву: мебель хорошую делают, избы рубят. А вот чтобы и по металлу работали - не слыхал.
        -Ну, саму машину паровую у нас навряд ли сработают - тонкое это дело. У меня пароход по Байкалу ходит - я его весь облазил. Любопытство, знаете ли, одолело: что и как там действует, какая нечистая сила его двигает. Потому понимаю: машину надобно из Европы выписывать, там это дело хорошо налажено. А пока она до нас доберется, наши мастера пущай корпусом да колесами занимаются. Как вам такой расклад? За него можно и еще по стопочке. - Кузнецов разлил густо-коричневую ароматную жидкость по хрустальным с резным узором стаканчикам.
        Генерал-губернатор взял стопку, покрутил на свету, любуясь игрой цвета - Кузнецов ждал, понимая, что задержка неспроста: гость обдумывал его слова.
        -Хорошо, Ефим Андреевич, - сказал, наконец, Муравьев, - я принимаю ваше предложение. Машину выпишем из Англии. Хоть и не люблю я англичан, но механика у них превосходная. И мастеров немедля в Шилкинский завод отряжу, к инженеру Дейхману. Есть там такой, толковый человек. Пусть приступают к пароходу. Там же, как я понимаю, надо все по размерам, в соответствии с машиной. Про вас же - государю отпишу, к награде представлю.
        -Ну, ежели с моей помощью на Амур выйдете - какая еще награда мне требуется?!
        Муравьев покивал, как бы соглашаясь, но, тем не менее, сказал назидательно и даже палец поднял в подтверждение своих слов:
        -Всякое деяние на пользу Отечества должно быть отмечено - хотя бы в целях воспитания уважения к государственной власти.
        Генерал и купец встретились глазами, и оба засмеялись, сглаживая излишний пафос фразы.
        -Есть у меня к вам, Ефим Андреевич, еще один вопрос, - отсмеявшись, сказал Муравьев. И сразу посерьезнел. - Он напрямую связан с вашим почетным постом. - Генерал-губернатор уважительно прикоснулся к золотой цепи на груди главы гильдии. - Я получил сведения, что в последние месяцы заметно возросла контрабанда нашего золота и серебра в Китай. Надо будет проверить дела некоторых предпринимателей, к примеру Кивдинского, да и прищучить виновных, чтоб другим неповадно было государство разворовывать! И мне бы хотелось услышать от вас имена злостных контрабандистов, позорящих звание купца. Вы же наверняка о них знаете.
        Кузнецов нахмурился, отставил недопитую чашку и прямо взглянул в лицо главного начальника края.
        -Так-так… А я-то все дивился столь высокому нежданному гостю: мимо ехал и заехал. Ну да ладно. - Он положил на стол широкую ладонь и слегка прихлопнул ею, но даже от этого легкого прихлопа подпрыгнули чашки, и упала творожная шаньга с горки таких же на широком блюде. - Я вот что скажу, ваше превосходительство: Кузнецов Евфимий Андреев сын никогда доносчиком не был и не будет - лучше цепь эту с себя сниму. И не потому, что контрабанду одобряю, - я законы блюду и других к тому призываю, - а потому, что закон, запретивший торговлю с китайцами за живые деньги, давно устарел; его отменять надобно как вредного для торгового дела и для государства нашего. - Ефим Андреевич передохнул и закончил: - Уж простите меня за прямоту стариковскую, ваше превосходительство: найдете виноватых - хоть на каторгу отправляйте, а от меня в этом деле поддержки не ждите.
        Муравьев эту взволнованную тираду выслушал с каменным выражением лица и еще с минуту, наверное, молчал, обдумывая слова старого коммерсанта. Потом заговорил, медленно, четко, будто взвешивая каждое слово:
        -Закон, может быть, устарел - вполне это допускаю, и, если меня в этом убедят, я немедленно напишу государю, но, пока он не отменен, я обязан следить за его исполнением как за одним из источников наполнения государственной казны. К вам, Ефим Андреевич, у меня претензий нет, вы подтверждаете свою репутацию исключительно порядочного человека, но позвольте мне исполнять свой долг. Я даже не буду просить вас сохранить наш разговор в тайне - вы поступите, как вам подскажет ваша совесть. - И закончил твердо: - Но проверку других мы проведем.

2
        Зима в этот год пришла в Забайкалье рано. Уже в начале октября один за другим пошли снегопады, потом ударил мороз, и скоро установились зимники - санные дороги, - передвижение по которым было куда удобнее и быстрее.
        ВПетропавловское по первому накату прибыл из округа капитан-исправник Шамшурин. Пароконная кибитка с кучером, еще двое полицейских верхом - все остановились у станичного правления. Шамшурин зашел в правление. Тут же, как из-под земли, объявился становой пристав Пепеляев и заскочил следом.
        Шамшурин не тратил время на церемонии. Коротко ответив на приветствия атамана и пристава, спросил:
        -Кивдинский Христофор Петрович в станице?
        -Так точно, - ответил пристав. - Позавчера ввечеру прибыл.
        -Где остановился?
        -Как всегда, у старшого сына, - сказал атаман. - А позвольте спросить: в чем дело?
        -У меня приказ: задержать и отправить в Иркутск для следствия.
        -Вона как, - понурился Артамон Ефимович. - Чем же это наш благодетель начальству не потрафил?
        -Ты что, не знаешь, что начальству всегда виднее? - Шамшурин улыбнулся, показывая, что шутит, но глаза его оставались отстраненно-холодными.
        Атаман только рукой махнул.
        -Как же вы его на ночь глядя повезете? - спросил пристав. - Тут до ближайшей станции день световой езды, даже по зимнику.
        -Знаю. Поэтому заночуем, а завтра потемну выедем. Кивдинский на ночь пойдет под арест. Посидит в правлении. Пепеляев, за тобой охрана.
        -Слушаюсь!
        У правления уже собрался народ. По зиме работы на селе немного, а тут - какое-никакое, а развлечение.
        -Эй, служивые, - обратился к полицейским Корней Ведищев, - зачем пожаловали?
        -Не за чем, а за кем, - наставительно сказал один, потирая озябшие уши.
        -Генерал наш порядок в губернии наводит, - добавил второй. - Воров да людодеров перед законом ставит. Вашего заберем и за других возьмемся.
        -Много, служивые, работенки будет, - вздохнул Ведищев. - В достатке ли силы взять навоз на вилы?
        -У нас-то, батя, на это дело силенки хватит, - весело откликнулся первый. - Хватило б у генерала.
        -И у генерала хватит, - уверенно заявил Корней Захарович. - Он, слышь-ко, на Амур собиратся, а туда слабосильным неча соваться.
        -А нашего-то которого заберете? - послышался из толпы женский голос. - Молодого али старого?
        -Вот заберем и увидишь, - солидно ответил второй полицейский.
        -А можа, обоих?
        -Может, и обоих.
        На крыльцо правления вышло начальство, и разговоры смолкли. Исправник и пристав сели в кибитку, атаман подсел к кучеру - показывать дорогу, полицейские вскочили в седла, и кавалькада неторопливо двинулась по уже обросшей сугробами улице, упирающейся вдалеке в белые тесовые ворота, за которыми возвышался двухэтажный бревенчатый дом. Переливаясь всеми цветами радуги в лучах послеполуденного солнца, в воздухе роилась мельчайшая изморозь, то размазывая линии изб и заборов, то, наоборот, делая их остро-четкими, и тогда становилось хорошо видно, даже издалека. что и сам дом Кивдинских, и даже ворота изукрашены причудливой деревянной резьбой.
        Впрочем, у многих изб вдоль улицы карнизы и наличники окон тоже отделаны узорами, пусть и не так богато, а все равно - красиво. Но исправнику из кибитки эта красота не была видна, да и не ведал он тяги человека к прекрасному. Может быть, только в детстве, неосознанно, любовался окружающим миром, а всю сознательную жизнь «находился при исполнении» - сначала в армии, где дослужился до поручика, а потом здесь, в Забайкалье, перешел в полицию и при прежнем генерал-губернаторе стал исправником в Верхнеудинском округе. Женился, обзавелся домом, детишками, в общем, мог уже называться сибиряком, хотя был родом из Рязани. ВСибири Шамшурин оказался не без участия генерала Муравьева, под началом которого служил в третьем отделении Черноморской линии. Совершил он там серьезный проступок, за который мог не сносить головы, но отделался легко - хорошей зуботычиной от генерала да еще переводом в Сибирь без понижения в чине. В ту пору он обиды на генерала не держал, даже в каком-то роде был благодарен ему, что не попал под военный суд, а тут очутился на весьма «хлебном» месте, где купцы и предприниматели наперебой
стремились заполучить благосклонность господина исправника. Но вот теперь, когда над его благополучием и самой жизнью нависла грозная тень новых порядков во власти, старая боль от зуботычины быстро начала перерастать в ненависть лично к генералу, который и в Сибири сумел достать некогда оступившегося офицера. И ненависть эта искала применения своей силы.
        Так думал Шамшурин, еще едучи из Верхнеудинска сначала в Бянкино, потом, когда в Бянкине Кивдинского не оказалось, - в Петропавловское, так думал и теперь, подъезжая к дому старшего сына купца. И раз от разу это обдумывание сильнее бередило его душевную рану и темнило разум. Он все больше укреплялся в убеждении, что с Муравьевым не сработается и не уживется, а значит - надо решать, как быть и что делать дальше.
        Ворота им никто не открыл, да Шамшурин и не собирался заезжать во двор усадьбы. Кибитку развернули на наезженном «пятачке» перед набранными из лиственничных плах и обрамленных железом створами; атаман, несмотря на грузность, ловко спрыгнул с облучка и подбежал к калитке с большим железным кольцом, поднимающим щеколду. Он попытался повернуть кольцо, однако не сумел: видимо, щеколда была на замке. Тогда атаман принялся стучать кольцом по лиственничной плахе - сухой стук хорошо разлетался в морозном воздухе. За забором басом загавкали несколько псов, и послышался скрип снега - кто-то тяжелый не спеша шел к воротам.
        Шамшурин вылез из кибитки, за ним Пепеляев. Оба враз потянулись, разминаясь, тем самым вызвав смешок среди подоспевших к усадьбе петропавловцев. Шамшурин грозно глянул по сторонам, и смешок моментально заглох.
        Звякнула откинутая щеколда, калитка отворилась - в ее проеме стоял, набычившись, бородатый мужик в черном нагольном ямщицком тулупе, подпоясанном кожаным ремнем; водной руке его был кнут, в другой - на поводке - здоровенный, под стать самому мужику, черный кобель.
        -Чаво надоть? - угрюмо спросил мужик, почти не разжимая рта, а пес, наоборот, молча ощерил пасть, показав клыки размером с атаманский средний палец.
        -Христофор Петрович требуются, - подобострастно сказал Артамон Ефимович.
        -Хозяева отдыхают, велели не тревожить. - Мужик не изменил ни позы, ни голоса, но от него явственно повеяло угрозой, и все ощутили это веяние.
        Шамшурин подошел, отстранил атамана и, чеканя слова, сказал, глядя поверх головы мужика:
        -Я окружной исправник Шамшурин. Имею предписание препроводить Христофора сына Петрова Кивдинского в Иркутск, в Главное Управление Восточной Сибири. Немедленно проводи меня в дом.
        Закончив, сцепился взглядом со сторожевым псом в человечьем обличье и не отпускал его до тех пор, пока мужик не отвел свои диковатые глаза в сторону и не сказал:
        -Ладно, пойду доложу.
        -Я сказал: немедленно проводи меня в дом! И убери собаку, а то я могу пристрелить ее как мешающую исправлять службу. Имею полное право.
        Мужик посмотрел сверху вниз на кобеля, погладил его громадной ручищей по голове и пробурчал неожиданно ласковым голосом:
        -Иди, Цыган, на свое место.
        Отстегнул поводок, и псина, показав на прощанье непрошеным гостям готовые к боевым действиям зубы, умчался к дому.
        -Что ж, - сказал мужик, - тагды пошли, ваше благородие. Остатние пущай ждут, - и первым пошагал вперед по дорожке между двумя грядами сугробов.

3
        В гостиной они сидели вдвоем - Шамшурин и Кивдинский. Павел, старший сын Христофора Петровича, и его домочадцы не показывались на глаза. Заглянула было жена старика, Василиса Евсеевна, круглолицая староверка лет пятидесяти, но муж только глянул коротко, и она словно испарилась.
        Кивдинский-старший кипел от злости:
        -Вы что там, Шамшурин, с глузду съехали? Я - коммерции советник, купец первой гильдии, меня приглашать надо, а не препровождать с полицейскими.
        -Генерал дал волю жалобам - они рекой пошли, - вздохнул Шамшурин. - В округе разбираться не успеваем. И в Иркутске, думаю, то же самое…
        -На ваши заботы, господин исправник, мне с колокольни плевать, - прервал его Кивдинский. - Что на меня вешают? Кто жаловался?
        -Ты половину края замордовал, Христофор Петрович, - все жалуются. Да не в этом главное, - Шамшурин наклонился к купцу. - Пограничная стража контрабанду твою перехватила и пути ее проследила. А разбираться с этим Муравьев поставил молодого, из новых чиновников. Честного из себя изображает. А потому каторга тебе грозит!
        -Вона што-о!.. - Кивдинский ударил ладонями по коленям, вскочил и пробежался по гостиной. В дверь всунулась мальчишечья головенка, должно быть, внук, - Христофор Петрович звонко шлепнул ее по макушке, и та скрылась. За дверью зашушукались: наверное, домочадцы обеспокоились, что там с дедом. Кивдинский вернулся к Шамшурину, сказал вполголоса: - Бежать надо мне, бежать!
        -Надо, - согласился чиновник. - Но не в тайгу же. А в городах - сыщут.
        -Дорога одна - за кордон, к узкоглазым. У меня там свои. Поможешь? Мы ведь, поди, не чужие.
        -Скажи спасибо, что приехал к тебе именно я. Ежели прибыл бы этот молодой, Музаревич, кажется, тебе другая была бы дорога… Ладно, давай так. Мы остаемся ночевать. Я тебя посажу под арест в станичном правлении, Пепеляев поставит охрану, а ты со своими сейчас реши, как тебе помогут уйти. Но у меня одно условие: быть поблизости. Вдруг понадобитесь - ты и твои, что за кордоном.
        -Кому это и для чего мы спонадобимся?
        -Во-первых, подо мной тоже табуретка шатается. Во-вторых, есть люди, не желающие Муравьева на Амур пускать. Возможно, им помощь будет нужна.
        Кивдинский пытливо глянул ему в лицо, но спрашивать дальше не стал. Да Шамшурин и не собирался ему отвечать, кто такие эти люди. За шесть лет, прошедших со сдачи горцам опорного пункта Черноморской линии и последовавшего за тем перевода в Сибирь, он уже стал забывать, чего стоила эта сдача. А стоила она, с одной стороны, хорошей суммы денег, что пошли на возврат карточного долга, а с другой - большой изворотливости поручика, чтобы все выглядело как тактический просчет недостаточно опытного командира, что косвенно бросало тень и на генерала Муравьева. Кстати, именно такой ход подсказала поручику красавица-абхазка, которая, помимо пачки денег, одарила молодого офицера ночью сумасшедшей любви. Имя абхазки он то ли забыл, то ли вовсе не знал - она его произнесла единожды, словно горный ручей пробежал-пробулькал, а он и не переспрашивал. И вдруг эта красавица вновь очутилась перед ним, да еще с мужем, и оказались они не абхазами, а англичанами - мистером и миссис Остин, и нужно было им ни много ни мало - сплавиться по Амуру. А от Шамшурина требовалось срочно найти мастера по вязке плотов. Пробовал
исправник их отговорить от опасного предприятия - его не стали слушать, предлагал использовать баркас - отказались: мол, не подходит по размерам и количеству лишних людей на борту. В общем, порекомендовал он им Евлампия Казакова и отправил в Нерчинск, получив на прощанье указание ждать и подбирать нужных людей.
        -Для ради вашего Муравьева - в лепешку расшибусь! - мелко рассмеялся вдруг Кивдинский. - А обо мне через деток моих узнаешь. Они и помогут в случае чего. Ладно, ты посиди чуток, я выйду с Павлушей перетолкую про житье мое арестантское.
        Когда Шамшурин вывел из ворот Кивдинского, на улице собралась чуть ли не вся станица. Старик шел в козьем тулупчике нараспашку, без шапки, ветер осыпал снежком седую голову. Следом выскочила Василиса Евсеевна, тоже простоволосая и раздетая, только шаль накинула на плечи; вышла вся семья сына - сам Павел с женой, два их малолетних сына и дочь-девица. Василиса плакала, простирала руки вслед мужу, но не кричала и не выла, как ожидали сельчане, а дети и внуки вовсе молчали - смотрели насупясь.
        Народ - тоже молчком - расступился, пропуская купца и идущих за ним начальников - атамана, пристава и исправника. Атаман отворил дверцу кибитки, Кивдинский, уже занеся ногу, вдруг передумал и повернулся к односельчанам:
        -Кто ж из вас предал меня, сучьи вы дети? Я ли вас не обласкивал, я ли не выручал? Забы-ыли, все добро мое забы-ыли… Вы же ноги должны мне целовать!
        -А мы и целовали, - высунулся Ведищев. - Лень не лень, а кажинный день. И ласку твою ременную со свинчаткой помнить будем, и удавку долговую добрую…
        -Ну, погоди, козопас, - прошипел Кивдинский. - Я в своих молитвах тебя не раз помяну.
        -Молись, молись рогатому - можа, и приберет тебя.

4
        Наутро в Петропавловском был большой переполох: из каталажки, что располагалась в теплой пристройке к правлению, сбежал арестованный Христофор Петрович Кивдинский. Сторожа из станичников, назначенного приставом Пепеляевым, нашли лежащим без памяти у взломанной двери в каталажку, оружия при нем не оказалось. Когда казака привели в чувство, он рассказал, что где-то после полуночи задремал, а проснулся и сразу же получил удар чем-то тяжелым по голове, не иначе как ломиком, которым и был сорван висячий замок вместе с пробоем. Кто его бил, кто срывал замок, осталось неизвестным. Однако, как во всеуслышание заявил исправник Шамшурин, из усадьбы Павла Кивдинского исчез охранник по прозванию Хилок, тот самый, кто не хотел никого пускать во двор.
        Допрашивали сына и других домочадцев - все клялись и божились, что знать ничего не знали, что если Хилок и помог в побеге, то лишь по своей личной привязанности к хозяину. А куда бежали - бог ведает. Может, на одну из таежных заимок, которым у старика Кивдинского по горным распадкам несть числа. Чтобы их все проверить - года не хватит.
        Как ни грозился исправник сгноить всех на каторге, как ни ругался самыми распохабными словами, как ни топал ногами - результата не было ни на грош, ни на полушку. Пропал купец-миллионщик.
        Делать нечего - составили бумагу, в которой отразили все как было, подписали ее, кому следовало, - сторож, атаман, пристав и сам земский исправник, и с этой бумагой Шамшурин с полицейскими отбыли восвояси.
        Глава 14

1
        Декабрь в Петербурге выдался на редкость снежный и одновременно морозный. Обычно обильные снегопады приходили с западным, сильным и влажно-ледяным ветром. А тут в сухом до звонкости воздухе вихрились северные, искристые и колючие снежинки, непрерывно мела поземка, быстро навеивая на уличный накат плотные валики, на которых спотыкались лошади и тормозились полозья саней. Дворникам прибавилось работы: широкими деревянными лопатами они расчищали проезжую часть улиц, тротуары, и от всей души ругали небесных распорядителей погоды, не забывая, однако, при этом креститься.
        Графу Карлу Васильевичу Нессельроде тоже хотелось ругаться, но по-русски он не любил, а немецкие ругательства казались анемично-немощными в соотнесении их с поводом для применения. А поводом была хлесткая оплеуха, которую нанес министерству иностранных дел восточно-сибирский генерал-губернатор, выдворив из подведомственных ему пределов чету английских путешественников. И не только выдворив в сопровождении полиции, но и написав о том императору и своему министру Перовскому. По этому поводу и ехал сейчас к царю канцлер Нессельроде. Он смотрел в окно кареты на проступающие из рассветной мглы прекрасные дворцы Петербурга, на промороженную пустую улицу и думал о том, что в этом вся Россия - заледеневшая в своей пустынной красоте и неподвижности страна, - и пусть как можно дольше она остается в таком состоянии, а лучше - совсем останется. Никому не нужны ее бескрайние заснеженные, неуютные для цивилизованных людей земли. Да, они полны богатств, но богатства эти она сама принесет, кому и куда следует, и еще спасибо скажет за то, что их возьмут. Только не надо ее будоражить, как это пытается делать тот же
Муравьев со своей идеей возвращения Амура. Шлет императору письмо за письмом - то просит разрешить какому-то там Невельскому отыскать устье этой якобы великой реки, чтобы Россия встала на нем, то предлагает создать Забайкальскую область и вместе с ней - казачье войско для продвижения на тот же Амур, а для создания войска - перевести заводских приписных крестьян в казачье сословие и принимать в казаки инородцев, всяких там бурят и тунгусов. И так далее, и так далее. И не думает своей тупой русской башкой - о Dummkopf! - что каждое его такое действие насторожит и настроит против России не только соседний Китай, но и Англию, и Францию, да и Японию тоже. Да что там настроит - уже настраивает, Donnerwetter! - этой своей высылкой безобидных путешественников. Нет, он, Нессельроде, конечно, понимает, что каждый путешественник есть потенциальный разведчик, но у России там секретов нет и быть не может, а за сплав англичан по Амуру Россия не отвечает - пусть Китай конфликтует с Англией, это есть их проблемы. А он, канцлер и министр иностранных дел, должен печься о международном спокойствии Российской империи,
которое конечно же зиждется на ее собственной неподвижности. Не дай бог, ежели под воздействием муравьевых и им подобных она очнется, начнет ворочаться, возмечтав подняться в рост с Европой, но ничего для того не умея делать, и от неуклюжей неумелости своей заварит такую кашу, что и за сто лет не расхлебать…
        Прервав угрюмые размышления канцлера, карета остановилась у входа в царские рабочие апартаменты Зимнего дворца. Дежурные гвардейцы взметнули сабли «на караул» и отворили графу высокие дубовые, наполовину застекленные двери, пропуская в просторный теплый вестибюль. Карл Васильевич сбросил шубу на руки подскочившему с поклоном лакею, второму отдал цилиндр и перчатки и довольно бодро для своих без малого семидесяти лет пошел вверх по широкой лестнице, покрытой ковровой дорожкой.
        В кабинете государь и Перовский беседовали у окна, в которое издали, наклонив голову, как бы заглядывал ангел-хранитель, держащий крест на Александровской колонне. Нессельроде давно заметил, что император неравнодушен к творению Орловского, вознесенному над миром гением архитектора Монферрана: скульптор запечатлел в ангеле черты Александра Первого, и Николай Павлович в минуты тяжелых раздумий словно обращался за советом к царственному брату. Может быть, именно поэтому колонна лицом ангела была обращена на север, к Зимнему дворцу, а не на запад, что было бы более естественно для памятника победы над французами, поскольку оттуда в Россию пришла армия Наполеона. Наверное, так повелел Николай.
        -Так вы утверждаете, Нессельроде, что супруги Остин и их путешествие прошли мимо вас? - сухо спросил император, кивком ответив на поклон канцлера.
        -Это имя мне неизвестно, ваше величество, - с достоинством ответил тот. - Однако это не значит, что имеют место быть какие-то нарушения в моем министерстве. Иностранцев приезжает много, мне о каждом знать необязательно.
        Император согласно наклонил голову, сел за стол, знаком пригласил сесть министров, задумчиво постучал пальцами по столу:
        -Да, у них были необходимые документы… - И вдруг усмехнулся: - Были, да сплыли. - Перовский сдержанно улыбнулся шутке, Нессельроде недоуменно поднял брови. Император счел возможным пояснить: - Утонули. Однако, Карл Васильевич, вам не кажется подозрительным столь пристальный интерес англичан к востоку Сибири? Кто там оказался только в этом году, подскажите, Лев Алексеевич.
        -Сэмюэл Хилл, он отправился из Иркутска в Якутск и далее в Охотск; упомянутые супруги Остин, собиравшиеся сплавиться по Амуру прежде нас; художник Томас Аткинсон с супругой.
        -Вот видите? И все наверняка с разведывательными целями.
        -Допускаю, что так докладывает вашему величеству генерал-губернатор Муравьев. - Нессельроде саркастически усмехнулся.
        -Но у него есть веские основания, - возразил император. - По крайней мере, относительно супружеской четы Остин. Миссис Остин достоверно была английским агентом на Кавказе, разумеется, под другим именем. Муравьев уверен, что и нынешний супруг ее из того же департамента.
        Нессельроде упрямо наклонил голову:
        -Человеку свойственно ошибаться.
        -Вы об этом уже говорили…
        -И повторю еще раз. Муравьев есть слишком торопливый в выводах и необоснованно самонадеянный в результатах. Он не может принять в соображение затруднения и последствия затеваемого дела, что есть весьма отрицательные черты для государственного чиновника столь высокого ранга, и случай с супругами Остин лишний раз их подчеркивает. Это касается и вопросов об устье Амура, о заселении левого берега. Они есть непродуманные и непроработанные, а потому грозят большими неприятностями. Во-первых, для нашей внешней политики, потому что прямо нарушают Нерчинское, тысяча шестьсот восемьдесят девятого года, - канцлер четко проговорил дату, видимо, подчеркивая ее важность, - соглашение с Китаем. Оный договор не денонсирован; если мы нарушим его, как мы будем выглядеть перед Европой? Цивилизованные государства так не поступают. Во-вторых, мы неизбежно будем иметь огромные материальные затраты. Мы терпим колоссальные убытки, сохраняя Русскую Америку, а Муравьев хочет вооружать Камчатку, потому что туда якобы могут прийти англичане. Ежели прибавить исследование устья Амура и сплав по нему, то все это есть столь
неисчислимые дополнительные расходы, что наш бюджет вряд ли выдержит. В-третьих, Муравьев продолжает увольнять достойных людей…
        Перовский не выдержал.
        -Простите, ваше сиятельство, что перебиваю столь продуманную речь, но не могу не вмешаться. Разрешите, государь?
        Нессельроде побагровел: будучи много лет в правительстве первым лицом, с которым считались императоры, он привык, что его речам внимают до последнего слова. Николай Павлович, слушавший графа опустив голову, с любопытством взгляиул на дерзкого министра и кивнул.
        -Относительно упомянутых вами, Карл Васильевич, замысленных предприятий Муравьева, смею утверждать: они логичны и обоснованны. По материальным затратам сделана смета расходов. При всей огромности прожектов расходы крайне умеренны и в основе своей отнесены на местные способы. Кстати, о Русской Америке есть ко мне лично письмо Муравьева, в коем он высказывает предположительное мнение о необходимости избавить Россию от этого непосильного ярма, продав ее, к примеру, Соединенным Штатам Северной Америки. Иначе, по его мнению, эта молодая и жадная страна спустя некоторое время заберет ее бесплатно. Как Флориду у Испании и почти половину Мексики. А если мы не вернем Амур, как на том настаивает генерал Муравьев…
        -Principia magna saepe parva in exitu, - пробормотал Нессельроде.
        -Что такое?! - обиженно вскинулся Перовский. - Ваше величество…
        -«Большое начинание часто оканчивается незначительными результатами», - сказал император. - Так, Карл Васильевич?
        -Так, - выдавил Нессельроде и посмотрел в окно на ангела-хранителя, уже озаренного сиянием вставшего солнца. Император тоже оглянулся на окно, удовлетворенно улыбнулся и повернулся к Перовскому:
        -Продолжай, Лев Алексеевич. Это - в духе канцлера. Он любит латынь.
        -Далее, ваше величество: относительно увольнений. Может быть, Муравьев с кем-то и переборщил, но у него на первом месте всегда стоят государственные интересы…
        -Это верно, - перебил император. - Он разбирается в чинах и достоинствах. И прекратим этот спор, господа! Считаю: пока что все действия Муравьева правильны. Так что соблаговолите, Карл Васильевич, глубже разбираться и помогать в делах о Сибири. Кстати, к Пасхе надо будет ему присвоить следующий чин. Для решения же непосредственно амурских вопросов, как я думаю, нужно организовать особый Амурский комитет. В состав его войдете вы, Карл Васильевич, князь Чернышев, князь Меншиков, ты, Лев Алексеевич, и генерал-адъютант Берг. Возглавить комитет я поручу цесаревичу Александру. Ему следует глубже вникнуть в суть. Рано или поздно вопрос об Амуре придется решать. Впрочем, как и о Русской Америке. И решать, исходя из российских интересов, а не оглядываясь на китайцев или англичан.

2
        Николай Павлович был в затруднении. От него только что ушел светлейший князь Александр Иванович Чернышев, военный министр и председатель Государственного совета. Как кое-кто полагает, личный друг царя. Правда, сам император вряд ли кого-то мог назвать «личным другом», кроме, пожалуй, невестки и по-прежнему возлюбленной Елены. Но когда-то, больше двадцати лет назад, он обласкал красавца-генерала, героя партизанской войны с французами, возведя Чернышева в графское достоинство, а вскоре поставил его во главе военного министерства, и многие при дворе, в том числе и сам министр, решили, что государь питает к нему особые симпатии. Мнение это еще более укрепилось после получения Александром Ивановичем титула светлейшего князя. И никто почему-то не заметил, что дело вовсе не в личном расположении императора, а в странном преломлении на судьбах двух вельмож его понимания справедливости. Первым был Александр Сергеевич Меншиков, почти одновременно с Чернышевым он возглавил морское ведомство, но титул светлейшего получил раньше. Император знал его еще по службе в гвардии, ценил и как-то даже назвал «другом».
А потом брат Михаил в личном разговоре заявил с обидой, что государь разлюбил армию, отдает предпочтение «сухопутным морякам», одаривает титулами того, кого царственный Александр в свое время отставил от всех должностей, а заслуженный герой «оказался в тени»… Николай Павлович признал, что это нехорошо, и высшему обществу явился светлейший князь Чернышев.
        А сейчас он ушел из кабинета, оставив на столе императора письмо генерал-губернатора Западной Сибири князя Петра Дмитриевича Горчакова, касающееся его восточносибирского коллеги. Оно было конфиденциальным, но генерал-губернатор, явно зная отношение министра к Муравьеву, заранее разрешил пользоваться им «по усмотрению». Горчаков писал о большой опасности для всей Сибири возвращения Амура. Сейчас население Сибири отделено от иностранцев горами и лесами, а через Амур начнется торговля, общение с теми же англичанами и американцами, которые легко внушат доверчивым сибирякам, что Россия плохо о них заботится, снабдят их оружием, и тогда во весь рост встанет вопрос об отложении Сибири от России.
        -Чушь какая-то! - сказал министру Николай Павлович, пробежав для виду текст письма. Для виду - потому что оно было известно ему даже раньше, чем попало к адресату. С самого начала деятельности Третьего отделения переписка государственных вельмож была под контролем, и скопированные перлюстрированные письма частенько ложились на рабочий стол монарха. И«чушью» суть письма он назвал не потому, что хотел отмахнуться от лишней проблемы. Среди прочих бумаг на его столе лежал и всеподданнейший рапорт Муравьева, в котором генерал-губернатор снова обращал внимание государя на положение золотопромышленности и кяхтинской торговли, которая приходит в упадок от растущего соперничества англичан, коим для полного подчинения Китая просто необходимо зажать его с севера, а для этого захватить устье Амура и пустить по нему свои пароходы вплоть до Нерчинска и Читы. В этом рапорте говорилось и о возможности отложения Сибири, только, считая опасение это естественным, причину его генерал-губернатор видел совсем в другом.
        «Я нашел здесь весь народ под влиянием и в руках богатых торговцев, промышленников и откупщиков, - писал он, - а всех чиновников, почти без исключения, на содержании и в услугах тех же богатых людей, …а в столице редкий департамент не вооружен против настоящего управления Восточной Сибирью. …Богатый же класс этот вовсе не имеет чувств той преданности Государю и Отечеству, которые внутри империи всасываются с молоком, - он ко всему равнодушен, кроме своих выгод, и, за немногими только исключениями, нет почти и надежды возбудить в них те высокие чувства, которыми гордится и славится всякий русский; амежду тем они не только не лишены свойственного русским смысла и предприимчивости, но и превосходят в этом жителей внутренних губерний, что весьма естественно по самому роду их занятий для получения своих выгод на здешних огромных и диких пространствах. Этот смысл и эта предприимчивость указывает им ясно, что настоящий исток сибирских произведений, что все будущее благоденствие Восточной Сибири заключается в верном и удобном сообщении с Восточным океаном… И вот в последние годы возникло не
безосновательное предположение, что англичане займут устье Амура… Если бы вместо английской крепости стала в устье Амура русская крепость, равно как и в Петропавловском порте на Камчатке, и между ними ходила флотилия, - то этими небольшими средствами на вечные времена было бы обеспечено для России владение Сибирью и всеми неисчерпаемыми ее богатствами…»
        Император вспомнил это место в обширном рапорте, удивился, что так хорошо оно врезалось в память - должно быть, из-за легкости, почти литературности, языка, отчего чтение докладов Муравьева доставляло еще и удовольствие (Николай Павлович питал слабость к хорошему стилю), - и повторил:
        -Чушь и верхоглядство! Нессельроде представил мне записку Вронченко о том, что кяхтинских купцов кто-то там известил о неудовольствии китайского правительства. Чем же оно, спрашивается, недовольно? А тем, что Муравьев собирается сплавлять по Амуру снаряжение и продовольствие для Камчатки. Наш Амурский комитет только-только начал работу, никакого конкретного решения не принял, а они уже все знают и уже недовольны! Теперь вы приходите с письмом, где одна сплошная нелепица. Сговорились, что ли?
        -На первый взгляд, государь, что-то может показаться нелепицей, но это просто звенья одной цепи. Не секрет, что в Сибири немало людей, желающих отделения ее от России, подобно тому, как североамериканские штаты отделились от Англии…
        Николай Павлович невольно взглянул еще на одну из бумаг на столе. Это была копия письма Муравьева своему брату Валериану. Из того же Третьего отделения. «Жаль мне будет Восточной Сибири, - писал генерал-губернатор. - Жаль великой ее будущности, которая уничтожается петербургскими интригами, потомство проклянет их, и в том числе и милых друзей моих. (Император заподозрил, что под «милыми друзьями» Муравьев подразумевает прямо противоположное, подтверждением чему был сидящий перед ним военный министр.) Жаль мне Государя, которого так дерзко обманывают, как я вижу по делам. Возрождение Сибири довершило бы славу его великого царствования, но приближенным его это не нужно, им нужны деньги, деньги, деньги. Им не нужно, чтоб кто-нибудь мимо их что-нибудь сделал; яне гожусь для них ни в том, ни в другом отношении… Поездку в Камчатку, - продолжал в письме Муравьев, - я считаю у себя на совести, то есть ни за что не хотел бы оставить край, не побывавши там как для пользы службы, так и лично для себя, - страна эта будет со временем много значить для великой России, и где бы я ни был, я буду уже судить о ней
и знать ее как очевидец, поверивший на месте все те многочисленные сведения, которые я об ней уже имею на бумаге и на словах».
        М-да, подумал император, сравнивая письма Горчакова и Муравьева: два сибирских генерал-губернатора, оба - заслуженные воины, ветераны Кавказа, во всех смыслах коллеги и, можно сказать, соседи, а какая разница в широте и глубине государственного ума. Как все-таки права была Елена, когда рекомендовала мне своего камер-пажа! Потрясающая женщина!..
        Мысли его потекли совсем в другую сторону, правда, он отвлекся всего на какую-то долю секунды, но вернулся к словам Чернышева с некоторым усилием.
        -…а мне писали офицеры из Иркутска, - как можно убедительнее говорил министр, - что генерал Муравьев весьма симпатизирует американцам и одобрительно отзывается об их предприимчивости…
        -Мне тоже нравится предприимчивость американцев, и что из этого следует? - язвительно спросил император.
        Чернышев смутился, но тут же выправился:
        -Муравьев - не самодержец всея Руси.
        -И не должен сметь свое суждение иметь? - Не дожидаясь ответа, самодержец хлопнул ладонью по столу: - Короче, Чернышев, чего ты хочешь?
        Переход от уважительного тона к повелительному был столь резок, что светлейший князь испугался и с внутренней дрожью произнес:
        -Мне кажется, государь, необходимо учредить комитет для обсуждения вопроса о возможности отложения Сибири от России.
        -Мы только что учредили Амурский комитет, членом которого являешься и ты, - жестко сказал император. - Вот там и обсуждайте, если нет ничего более насущного. - Он надписал на уголке письма Горчакова «Будем иметь в виду по приезде генерала Муравьева» и вернул его Чернышеву. - Меня больше заботит война в Венгрии. Наша помощь австрийскому императору против мятежников явно недостаточна, а наша армия к походу еще не готова. Займись этим как следует, чтобы не позже, чем весной, Паскевич смог выступить против армии Юзефа Бема. Ступай!
        Однако, отправив Чернышева, как говорится, восвояси, Николай Павлович задумался. Отдавать Муравьева на растерзание недругам ни в коем случае нельзя: таких вельмож (он усмехнулся: какой там из Муравьева вельможа - только лишь по статусу!) в империи, кто ставит служение Отечеству превыше всего, - раз, два и обчелся. С другой стороны, не считаться с мнением главных министров - тоже нехорошо: сам их назначил, и сам же ими пренебрегаешь. Впрочем, пусть разбираются в Амурском комитете, у них там сил как раз поровну: Нессельроде и Чернышев - противники Муравьева, Перовский и Меншиков - сторонники, а Берг и цесаревич Александр - для баланса. Решения свои все едино принесут для утверждения к нему, императору.
        Николай Павлович поморщился, вспомнив, что только недавно подписал инструкции по исследованию устья Амура для капитана, за которого постоянно ратует Муравьев. Невельской. Тоже из породы радетелей за Отечество. Ушел с теплого местечка наставника царского сына, отказался от назначения капитаном красавца-фрегата «Паллада» - и все ради почти кругосветного похода на маленьком транспорте к неведомой реке Амур. А утвержденная инструкция ему - по голове, по рукам! Не заходи в Амур, не беспокой китайцев! Походи по левому берегу, пообщайся с местными гиляками, можешь даже поторговать, а больше - ни-ни! Господи, как не хотелось скреплять своей подписью этот выкидыш Нессельроде - истинные нессельроды! - как не хотелось связывать руки Муравьеву, а особенно Невельскому, но - надо потерпеть: еще рано. Пока - рано! Не созрел Китай для того, чтобы уступить России: вот прижмут его покрепче Англия и Франция - тогда будет другой разговор. А с теми разбойниками схватываться сейчас - себе дороже.

3
        Перовский стремительно шел по правительственным коридорам - из одного в другой. Лист бумаги в руке развевался от скорости. Обычно красивая его прическа растрепалась, а лицо было такое, что встречные чиновники в страхе прижимались к стенам.
        Мелькнула перед глазами бронзовая табличка у резной темного дерева двери: «Канцелярия начальника Главнаго штаба…»
        -Адлерберг у себя? - спросил Перовский у бросившегося навстречу секретаря и, не ожидая ответа, рванул тяжелую дверь.
        Владимир Федорович за столом просматривал сквозь лорнетку бумаги, откладывая лист за листом. Лорнетка плохо вязалась с его мундиром при всех орденах, но генерал был близорук и в присутствии хорошо знавших его людей не стеснялся пользоваться сугубо гражданской вещицей.
        Перовский, не поздоровавшись, прошел через кабинет и бросил свой лист перед директором военно-походной канцелярии:
        -Как это понимать, ваше сиятельство?!
        -Здравствуйте, милейший Лев Алексеевич, - пророкотал Адлерберг бархатным баритоном с заметным балтийским акцентом (он был сыном шведского полковника на русской службе) и направил лорнетку на брошенный лист. - Что случилось столь экстраординарное с пасхальным приказом, что вы сами оказали мне честь своим присутствием?
        -Как понимать, ваше сиятельство, - Лев Алексеевич еле сдерживался, чтобы не повысить голос более допустимого, - как понимать, что в приказе о возведении в следующий чин отсутствует имя генерал-губернатора Восточной Сибири Николая Николаевича Муравьева?! Уж не оспариваете ли вы решение его величества присвоить Муравьеву звание генерал-лейтенанта?! Вы желаете, чтобы я лично обратился к государю по этому поводу?!
        -Что вы, что вы, дорогой Лев Алексеевич! - Адлерберг вскочил, но тут же упал обратно в кресло, картинно схватившись за сердце. Перовский ни на секунду не поверил, что директору канцелярии плохо: при своих пятидесяти семи генерал был здоров как бык. Просто у него имелась такая слабость - изображать то одну, то другую неожиданную немощь как последствие ранения в Отечественной войне. И ранение-то пустяковое, но сколько удовольствия от сочувствия присутствующих. Однако Перовский не изъявил желания сочувствовать, и хитрый генерал тут же принял обычную позу. - Простите, сердце прихватило. - Он взял бумагу, брошенную Перовским, повертел. - Действительно, Муравьева нет. Но это… досадный недогляд! Кто-то где-то упустил… И я не заметил! Простите великодушно, коллега! Мы все немедленно исправим. Подготовим по Николаю Николаевичу отдельный приказ…
        -Не посчитайте за труд, господин директор! И попрошу объяснить его величеству, почему так получилось. Иначе это сделаю я, и тогда кому-то сильно не поздоровится.
        Круто повернувшись, Перовский так же стремительно вышел из кабинета.
        Адлерберг вытер лоб и руки белоснежным батистовым платком, небрежно отбросил его в сторону, пригладил пышные усы и бакенбарды, после чего позвонил в бронзовый колокольчик.
        В дверях возник секретарь, молодой модно одетый человек с кожаной папкой в руках.
        -Слушаю, Владимир Федорович.
        -Подготовь приказ о производстве в генерал-лейтенанты исправляющего должность генерал-губернатора Восточной Сибири Муравьева со старшинством, согласно общему приказу, от 3апреля.
        Секретарь записал в папке, поклонился и вышел.
        «Не тебе, дражайший Лев Алексеевич, грозить мне императором, лениво подумал Адлерберг. - Где ты был, когда мы с Николенькой играли в жмурки в Михайловском дворце или в прятки в Царскосельском парке?»
        Глава 15

1
        Апрельским поздним вечером, через неделю после Пасхи, в парадные двери губернаторского дома позвонил фельдъегерь из Петербурга. Флегонт снял с него запорошенную снегом шинель и треуголку, проводил в кабинет генерала: Муравьев как раз писал письма - что он частенько делал собственноручно, тренируя малоподвижные пальцы. Слуга даже не спрашивал разрешения войти: Николай Николаевич раз и навсегда приказал всем в доме принимать офицеров фельдпочты в любое время суток.
        -Вашему превосходительству срочный пакет из Петербурга, - доложил фельдъегерь и подал запечатанный сургучом конверт. - Три креста!
        Муравьев посмотрел на осунувшееся, заросшее черной щетиной лицо офицера, и, распечатывая пакет, кивнул Флегонту, ожидающему у дверей:
        -Господину капитану мыться, бриться, ужинать и спать. - А сам уже просматривал бумаги.
        -Спасибо, ваше превосходительство, - офицер с трудом сдержал зевоту. - Только спать. Все остальное - потом.
        -Вы привезли то, что я давно ожидаю. Благодарю за службу! - Офицер щелкнул каблуками. - Все-таки выпейте хотя бы чаю перед сном. С травами. Спать будете крепче.
        Флегонт увел капитана, а Муравьев принялся за более внимательное чтение. И, чем дальше читал, тем становился мрачнее, наконец, швырнул бумаги, так, что они разлетелись веером по столу, встал и, запахнув халат - вечерами он позволял себе такую вольность в кабинете, - подошел к окну. На улице бушевала припоздавшая метель. Сквозь снежные вихри слабо проглядывалось дрожащее светлое пятно от фонаря у входа в дом. Огонек керосиновой лампы, стоящей на столе, дважды отражался в стеклах и высвечивал искрами то и дело выныривающие из темноты снежинки. Они прилетали, словно бабочки на свет, мгновенье кружились и снова уносились во тьму. Их движение создавало моментальные картинки, проявляющиеся и тут же исчезающие на черном фоне. Вот мелькнула снежная равнина с дорогой… вот проскочили серыми тенями волки… а вот птица с человеческим лицом… Кого же напомнили эти клочковатые бакенбарды, нос крючком, запавшие глаза? Ну, конечно, Нессельроде! Вот же крапивное семя! Почему крапивное, удивился Муравьев, откуда явилось это сравнение? Канцлер и министр - это все-таки не мелкий канцелярист. Ах, да, кажется, «Нессель»
по-немецки «крапива»! Вот ведь как точно природа распорядилась! Соединила немецкое и русское, и получилось - тютелька в тютельку: крапивное семя!!! Значит, так оно и есть!
        Николай Николаевич расхохотался в полный голос, и мрачность, захватившая было его по мере чтения инструкции Амурского комитета - кстати, интересно, почему он не включен в его состав? Опять происки врагов! - уступила место простой озабоченности. Он был абсолютно уверен, что разрешение на исследование устья Амура будет дано - император не может не понимать его значение, - и с этой уверенностью отправил Невельскому в Петропавловск свою инструкцию. Теперь получается, его, Муравьева, в столице переиграли, и что же прикажете делать?
        И с этой назойливой мыслью отправился в спальню, где, к своей радости, обнаружил, что Катрин еще не спит: она зачиталась стихами своего любимого Теофиля Готье. Увидев мужа, отбросила томик, протянула руки:
        -Иди ко мне, милый!..
        И, уже прижимаясь к нему всем обнаженным телом, прошептала на ухо:
        -УГотье столько эротики, что я вся изнемогла, ожидая тебя. И ненавидела твои дела за то, что они отнимают у нас время для любви.
        У него зашлось сердце в восторге от этой простой мысли: действи-тельно, никакие самые наиважнейшие, самые наигосударственнейшие дела не смеют становиться на пути естественных желаний любящих людей. Да гори они синим огнем - инструкции, проблемы и всё, что иже с ними! По крайней мере, до утра.

2
        Не знал Николай Николаевич, что на заседании Амурского комитета обсуждался вопрос, поставленный еще четыре года назад академиком Миддендорфом, после его возвращения из экспедиции по Забайкальскому краю и Становому хребту. Экспедиции, которая всего двести километров не дошла до устья Амура. Миддендорф тогда нашел четыре полунасыпных каменных «столба», которые он неизвестно почему принял за китайские пограничные знаки. Академик подал на высочайшее имя записку, в которой предлагал провести рекогносцировку всего течения Амура и сам вызывался сплавиться для этой цели на специальной лодке с двумя топографами и четырьмя казаками и добраться до Аянского порта на Охотском море.
        Однако министр иностранных дел уже тогда не желал ничего слышать об Амуре, и записка Миддендорфа утонула среди других бумаг. И вот теперь всплыла на заседании Амурского комитета, причем всплыла по инициативе самого Нессельроде. Члены комитета Чернышев, Перовский и Меншиков не знали причин такого поворота, а причин было в основном две.
        С подачи графа Нессельроде генерал-адъютант Долгоруков направил генерал-квартирмейстеру Бергу отношение, в котором сказано было, что Государь желал бы для уточнения границы с Китаем направить в места, пройденные экспедицией Миддендорфа, комиссию из офицеров корпусов горных инженеров, путей сообщения и топографов под руководством офицера Генерального штаба. Комиссии этой следовало также изучить сей край в отношении наличия полезных ископаемых.
        Вслед за тем из самого Генерального штаба были представлены соображения по этой комиссии, в которых высказывались сомнения в сведениях Миддендорфа о тамошней границе с Китаем. И сама эта граница была названа предварительной. Зато генштабисты с неприкрытым восхищением отзывались о богатствах всех царств природы, которые станут доступны России при учреждении свободного судоходства по Амуру, и предупреждали об опасном соперничестве англичан, готовых поставить на устье Амура свой пост и захватить в свои руки все выгоды от владения рекой. Об этом свидетельствовала и попытка супругов Остин сплавиться по Амуру.
        -Что скажете, Карл Васильевич, по этому поводу? - спросил император, кивая на записку Генерального штаба.
        -Мое мнение по Амуру есть то же самое, что и прежде, государь. Но я считаю, что осмотр пространства по северному склону Станового хребта, что есть в отдалении от мест проживания китайцев, не вызовет у них политических подозрений и может быть исполнен.
        -В записке Генерального штаба говорится о необходимости свободного плавания по Амуру, а вы бежите от него, как черт от ладана, и меня за собой тянете. В чем дело?
        -На Амуре, государь, имеют место быть китайские города Тонден, Кажен и другие. А устье охраняет флотилия и четыре тысячи солдат.
        -Откуда такие сведения, граф?
        -Несколько лет как издана книга архимандрита Иакинфа о Китае с приложением карты. Там все указано. Ваше величество имеет желание ее обозреть?
        -Я вам верю. Но можно ли верить карте? Ведь сам Иакинф, насколько я знаю, в устье Амура не был? И почему генерал Муравьев настойчиво пишет об исследовании Амура, если там стоят китайцы?
        Нессельроде пожевал тонкими губами, собираясь с ответом.
        -Иакинф есть авторитет, а генерал Муравьев есть молодой и горячий. Он, разумеется, желает славы для России, но больше - для себя. Это есть авантюризм, опасное поведение.
        -Я так не думаю, но комиссию подготовьте.
        Амурский комитет подготовил высочайшее повеление по этому вопросу, но, пока подбирались члены комиссии и ее руководитель, прошло время, и «срочная депеша» добралась до Иркутска именно тогда, когда генерал-губернатор отправился в Камчатку и, как предполагал Нессельроде, не мог повлиять на развитие событие.

3
        -Полюбуйся, Миша, - Муравьев протянул Корсакову бумаги. - Вчера пришла инструкция для Невельского.
        -Из Главного морского штаба? Относительно Амура? Наконец-то!
        -Увы, мой друг, радоваться рано. Ты почитай, почитай. Инструкции от Амурского комитета; он создан государем для содействия амурскому делу, но уже начал ему мешать. Инструкции более чем осторожные: главное - ни в коем случае не заходить в устье Амура!
        -И чего они боятся? Ждут, когда нас британцы опередят?!
        -Кое-кто, может быть, и ждет… Да, припоздала депеша. Почта из Охотска в Петропавловский порт, наверное, уже отправлена, так что тебе следует собираться в дальнюю дорогу. Передашь Невельскому эти бумаги и мои письменные наставления. Ты его должен встретить в Петропавловске.
        Корсаков смотрел на генерала во все глаза, видимо, еще не веря, что ему поручают столь ответственное дело.
        -Да-да, Миша, это не шутка. Через три дня выезжаешь. И помни: никому ни слова, что везешь инструкцию по Амуру: очень даже возможно, что у китайцев здесь есть свои уши. Да и англичан с французами тоже нельзя исключать. Говори, что едешь в Нерчинск. ВОхотске дождешься открытия навигации и с первым же кораблем - в Камчатку! Геннадий Иванович, конечно, огорчится: я ему обещал большее, а тут полный пердимонокль!
        -Послушайте, Николай Николаевич, - вдруг сказал Корсаков, снова заглянувший в инструкцию, - тут же сказано: держаться левого берега. Но левый берег может быть только у реки.
        -Или - у пролива.
        -Нет. У пролива один и тот же берег может быть и левым, и правым - смотря куда плывешь. А у реки берега определяются по течению, и левый - всегда левый.
        -Хорошо. И что из этого? - нахмурился Муравьев.
        -А то, что Невельской может спокойно зайти в Амур, но - держась левого берега! И тем самым не нарушит инструкцию!
        Муравьев мгновение помолчал и неожиданно крепко обнял штабс-капитана и расцеловал в обе щеки:
        -Миша, ты - гений! Там, где «нельзя», увидеть «можно» способны только гении! Сначала Катюша, теперь - ты!
        -Корсаков зарделся и молчал, хлопая глазами и явно не понимая, при чем тут Екатерина Николаевна. Муравьев ничего не стал объяснять - он был весь под впечатлением от услышанного.
        -А я-то, я-то, тупой баран, привык в армии безоговорочно подчиняться указаниям сверху. Впрочем, и сам ведь того же требую, заранее считая, что я прав. А у другого человека может быть другое мнение, и не хуже моего.
        Николай Николаевич вспомнил, как совсем недавно, где-то в конце марта, у него случился спор со Струве о политике англичан. Молодой чиновник считал, что британцы правильно делают, распространяя свою культуру по всему миру, приучая дикарей к цивилизованному труду, и надо не противодействовать им, а перенимать их опыт и приглашать к сотрудничеству в освоении новых земель. Вот русские уже почти триста лет в Сибири, если считать от Ермака, а что дали местным народам? Кроме скверной водки - ничего! Буряты только недавно, благодаря семейским переселенцам, стали заниматься земледелием, а о тунгусах и говорить нечего - как гоняли своих оленей тысячу лет назад, охотничали, рыбу ловили - так и теперь это делают.
        Струве знал, что говорил: одним из его постоянных заданий было общение с коренным населением Иркутской губернии. Он часто выезжал в места его обитания, принимал жалобы и добивался справедливого их разрешения. Благодаря его усилиям, буряты и тунгусы поверили, что русские власти их защищают и никому не дают в обиду. Особенно им нравился новый генерал-губернатор. Муравьев был доволен работой Бернгарда Васильевича, но его позиция в отношении англичан покоробила и рассердила.
        -Вы их идеализируете, Бернгард Васильевич, - сказал тогда Николай Николаевич. - Они хитры и коварны. Если они зацепятся за Амур и натравят на нас Китай, через полвека мы все здесь потеряем навсегда. А принесут ли они сюда цивилизацию - большой вопрос. Что они творят в Индии? Захватывают и захватывают. Правда, строят железные дороги, телеграф, пароходы, но все лишь для того, чтобы вывозить прежние индийские товары - пряности, хлопок, чай. Да, русские плохо осваивают Сибирь - берут лишь меха да золото, а то, что таится в ее недрах, - нам пока неведомо, но, думаю, богатства неисчислимые. Мне о том губернатор томский сказывал, Павел Петрович Аносов, великий мастер горных дел, изобретатель русского булата…
        -Слышал о таком, - заметил Струве.
        -Очень хорошо! Наши внуки будут иметь эти богатства, им ничего не придется завоевывать - только осваивай и развивай. А я хочу, чтобы этих внуков было на нашей земле как можно больше. Наших внуков на нашей земле, а не английских, французских и всяких иных. Но сначала надо вернуть России ее земли, для этого я взялся за сей тяжкий труд, для этого собираю команду единомышленников. Согласны ли вы быть моим единомышленником - решать вам. Но разнобоя в команде я не потерплю.
        Струве на это ничего не сказал, но ушел от генерала явно расстроенный.
        Николай Николаевич попробовал усомниться в своей позиции, но остался в уверенности, что был прав.
        -Ладно, Миша, - сказал Корсакову, - ты собирайся тщательнее. Весна весной, но на Севере все может быть. Видишь, как у нас метель закрутила, а что там может быть - один Бог ведает. Я тоже двинусь в те края, как только лед на Лене сойдет.

4
        К поездке в Камчатку самого генерал-губернатора также готовились весьма тщательно.
        Первым делом Муравьев назначил начальника экспедиции. Сам командовать не хотел: его голова должна быть свободна от всяких походных мелочей. Надо сказать, думал долго, выбирая из трех чиновников - Стадлера, Струве и недавно приехавшего Молчанова - между прочим, самого подходящего (адъютантов и иных военных не рассматривал: они могли быть хорошими исполнителями и не больше, а на этом посту требовался человек инициативный, предусмотрительный и в меру осторожный). Дмитрий Васильевич Молчанов был всем хорош, но совершенно не имел опыта в отношениях с местным населением, а это неизбежно в столь длительном путешествии. УСтадлера и опыта хватало, и возраст был самый подходящий - тридцать два, - но после случая с Крюковым генерал испытывал к нему стойкую неприязнь и уже подумывал о перемещении Андрея Осиповича с управляющего отделением на другой пост подальше от Иркутска. Оставался Струве, так не ко времени проявивший инакомыслие. Николай Николаевич морщился, вздыхал так, что это заметила Катрин и, естественно, поинтересовалась причиной. Он не стал ничего утаивать.
        -Мне кажется, ты совершенно напрасно обидел молодого человека, - сказала Екатерина Николаевна. Она говорила медленно, тщательно подбирая слова, чтобы ненароком не обидеть мужа. - Человека с открытым иным мнением опасаться не надо, наоборот, он очень полезен. Сплошное единомыслие легко заводит в тупик. В любом деле нужен Фома неверующий. Другое дело, когда не верит и скрывает свое неверие - вот это опасно. И потом, ты же спокойно воспринимаешь Зарина, когда он не согласен с тобой.
        -Да, говорят, что Владимир Николаевич со своим спокойствием служит балансиром моей вспыльчивости…
        -Вот видишь? Понятно: что дозволено Юпитеру, не дозволено быку. Но и Зарин - не Юпитер, и Струве - не бык.
        Муравьев выслушал ее очень внимательно, как, впрочем, всегда, и решил вопрос в пользу Струве. Бернгард Васильевич буквально остолбенел, когда генерал озвучил ему свое решение.
        -Что с вами? - осведомился шеф. - Вы нездоровы?
        -Н-нет, здоров, - выдохнул Струве. - Просто после нашего разговора я не ожидал…
        -Мне не нравится ваша позиция по англичанам, я думаю, что вы сами скоро убедитесь в моей правоте. Но по размышлении я решил: это не значит, что мы не можем работать вместе. Или у вас другое мнение?
        -Да нет, что вы, Николай Николаевич! Я счастлив работать с вами, служить вам…
        -Вот мне - не надо. Мы все, простите за высокопарность, служим царю и Отечеству. Так что принимайтесь за дела.
        Поначалу рассчитали буквально по дням весь маршрут, благо он был достаточно изъезжен. Затем определились с участниками, не считая проводников от Якутска до Охотска - их число должно выясниться на месте. Это было важно, потому что влияло на количество груза, львиную долю которого составляло продовольствие для участников, и, соответственно, вьючных и верховых лошадей. Муравьев требовал, чтобы обошлись минимумом: он не желал тратить ни одной лишней копейки казенных денег. В состав экспедиции были включены, помимо самого генерал-губернатора и Струве, Екатерина Николаевна и в качестве ее помощницы Христиани; далее, естественно, Вагранов и вторым адъютантом поручик князь Енгалычев; седьмым был доктор Штубендорф, которого зачислили в Главное управление чиновником для особых поручений. Еще девять человек - обслуга и охрана. В охрану отбирали лучших стрелков из городовых казаков - на Охотском тракте даже зимой пошаливали разбойники, а уж о лете, когда купеческие караваны шли с товарами из Якутска на юг, через Алданское нагорье и Становой хребет к верховьям Уды, Селемджи и Амгуни, а потом возвращались с
ценными мехами и звериными шкурами, - об этом благодатном для лихоимства времени и говорить нечего.
        Николаю Николаевичу очень хотелось взять в экспедицию еще одного своего любимца - «племянника» Васю Муравьева, после приступа грудной жабы отправленного лечиться на воды, но в последних числах марта пришло припоздавшее скорбное письмо от его отца, Михаила Николаевича: Вася скончался! Удар грома среди ясного неба и то бы не поразил сильнее, чем это оглушительное известие. Веселого, дружелюбного молодого человека буквально обожали все, имевшие радость быть его друзьями, и даже хоть раз общавшиеся с ним люди. Потому и горе было всеобщим, на панихиде в день Васиных именин 8апреля Спасская церковь была набита битком, плакали не только женщины, но и мужчины, даже офицеры и солдаты, и «Вечная память» прозвучала так мощно, что у дотоле крепившегося Николая Николаевича слезы потекли ручьем.
        Но жизнь шла своим чередом. Васи не стало, и генерал-губернатор взял себе нового адъютанта - юного князя Енгалычева. Но частенько горестно вздыхал, видя, что новичок во многом уступает Василию Михайловичу. Однако в сторону не отставлял, давая возможность князю в полной мере вкусить все разнообразие адъютантской службы.
        Струве тем временем отправил в Якутск письмо с требованием подготовить для экспедиции сорок лошадей, включая подменных под седла и грузы, чтобы лишний раз не задерживаться из-за вынужденного отдыха животных. Кто-то из оставшихся рупертовских чиновников заикнулся, что прежний генерал-губернатор даже в поездках по Забайкалью - до Охотска он не добирался - использовал большее количество, но Муравьев жестко подтвердил свое указание «все - по минимуму», и на этом все разговоры закончились.
        Экспедиция была готова. Грузы отправили на ленскую пристань Качуг, откуда должно было начаться путешествие. Но кончился апрель, погода стояла переменчивая - то откуда-то сваливался обильный снегопад, то пыхало теплом, и все, что нападало с небес, бурно таяло. А вот лед не трогался. И не только на Лене - на Ангаре он покрывался смешанной со снегом водой, но подвижек не делал. Сообщение между берегами прекратилось, лишь отъявленные смельчаки, и то не поодиночке, на свой страх и риск с шестами в руках переходили на другой берег чуть не по колена в воде. За приличную плату они доставляли срочную почту.
        Люди, как это часто бывает, уже стали привыкать к несуразностям весны, но в ночь на Арину-рассадницу вдруг громыхнуло так, что эхо прокатилось по всему Иркутску, будя и бросая к окнам и старых, и молодых.
        -Проснулась матушка-Ангара, ну, теперича все будет ладом, - говорили люди, крестясь, и снова шли к своим перинам и подушкам.
        В губернаторском доме, несмотря на ранний час, Элиза Христиани стучала во все двери и звала на улицу - смотреть начало ледохода. И, надо сказать, никто на нее не обиделся. Наоборот, охотно оделись и вышли на берег и Муравьевы, и Струве, и Вагранов, и слуги - Флегонт с Лизой, Василий и Савелий.
        Над горами на востоке теплилась, разгораясь, утренняя заря. Свет ее был еще призрачный, голубовато-розовый, но и при нем хорошо было видно, как тяжело ворочаются льдины в неожиданно ставших тесными берегах; как сталкиваются боками, трескаясь и разламываясь; как одни налезают друг на друга, другие становятся на ребро и даже переворачиваются, гулко шлепая, словно приветствуя аплодисментами наступление настоящей весны.
        Николай Николаевич одной рукой обнимал Катрин за плечи, а другой держал за руку и чувствовал в тонких пальчиках быстрое-быстрое биение ее сердца: она была взволнована - то ли вот такой интимной близостью на людях, то ли открывавшейся глазам панорамой необузданности природы, а может быть, и тем и другим вместе. Он и сам был взволнован - по тем же самым причинам, - и его сердце откликалось на взволнованность жены ускоренным стуком.
        А еще от того, что из-за далеких гор, за которыми скрывался пока еще недоступный Амур, поднималось большое горячее солнце.
        Глава 16

1
        Транспорт «Байкал» приближался к Петропавловску-Камчатскому. После почти полутора месяцев штормовой погоды дул ровный зюйд-зюйд-вест, поэтому для хорошего хода достаточно было неполного парусного вооружения - фор-марселя и фор-брамселя на фок-мачте и грота и грот-гаф-топселя. Впереди над сизой дымкой, разделяющей море и небо, невесомо парили три бело-розовые сияющие вершины. Их хорошо было видно Невельскому, стоявшему на капитанском мостике возле штурвального, и, глядя на них, он тихо радовался, что подошло к концу изнурительное без малого девятимесячное плавание.
        Из носового люка на палубу вышел лейтенант Казакевич, старший офицер экипажа «Байкала». Наступало время ему принимать вахту. Он потянулся, расправляя широкие плечи под черным морским сюртуком, и вдруг прямо по носу корабля, можно сказать, над самым кончиком бом-утлегаря, увидел парящие в небе горы. Лавируя между грузами, заполняющими палубу, он побежал на корму, то и дело оглядываясь, словно боясь, что видение исчезнет. Еще не добежав нескольких шагов до мостика, восторженно закричал, показывая рукой за спину:
        -Геннадий Иванович, вы видите?! Что это?!!
        -Вулканы это, Петр Васильевич, - засмеялся Невельской. - Прибыли в Камчатку.
        -Вулканы?!! - Петр Казакевич в свои тридцать два гола не утратил способности по-мальчишески удивляться впервые увиденному. Вот и сейчас он, приоткрыв рот, любовался грандиозной картиной: три огромные симметрично расположенные горы с нахлобученными на вершины снежными шапками, сверкающими в лучах утреннего солнца, неподвижно висели над тонкой темной полоской берега, показавшейся из сине-зеленой воды. Дымка совершенно скрывала их основания, создавая это потрясающее чудо.
        -Вулканы-ы… - повторил лейтенант гулкое слово, будто пробуя его на вкус и изумляясь неожиданной терпкости. - И они извергаются?
        -Ключевская сопка - вон она, в центре, самая высокая - извергается почти регулярно каждые пять лет, - сказал Невельской. - А вообще - на Камчатке двадцать девять действующих вулканов. Нигде в мире нет такого количества на такой небольшой площади. - И предвосхитил следующий вопрос: - Это я прочитал в «Описании земли Камчатки» Степана Крашенинникова. Знаете такого ученого, друга Ломоносова? Между прочим, солдатский сын.
        -Еще бы! Второй, после Михайлы Васильевича, русский академик. ВМорском корпусе по географии проходили. - Петр Васильевич по-прежнему не отводил глаз от вулканов. Полоска берега становилась все шире и толще, а они висели, не меняясь, - сказывалось большое расстояние. - Я бы это трехглавие на герб Камчатки поместил - такого великолепия нет, наверное, нигде.
        -Наверное, - согласился командир. - По крайней мере, я другого не знаю. А герба Камчатки, кажется, еще нет, так что обращайтесь в Комиссию по геральдике, может, учтут ваше пожелание.
        Казакевич покосился на капитан-лейтенанта - шутит или говорит серьезно? Невельской не улыбался, он уже думал о другом - ждет ли в Петропавловске разрешение на обследование Амура.

2
        Геннадий Иванович не знал и не мог знать, что посыльный Муравьева штабс-капитан Корсаков застрял в Охотске. Прибыв туда в первых числах мая, он нашел у причала бот «Кадьяк», принадлежащий Русско-Американской компании, но, попытавшись отправиться на нем в Петропавловск, был вынужден скоро вернуться из-за плотных льдов. Столь же безуспешными были и вторая, и третья попытки, хотя каждый следующий раз удавалось пройти чуть далее предыдущего, но угроза быть раздавленными льдинами была явно нешуточной. И, хотя штабс-капитан, как говорится, рвал и метал, требуя идти вперед, несмотря ни на что, капитан бота поворачивал назад, говоря, что от их общей гибели никакой пользы не будет, кроме вреда.
        -Он еще шутит! - бушевал посланник генерал-губернатора. - У меня государственное дело, за него можно и на риск пойти, а он тут шутит!
        -Да уж какие шутки, ваше благородие, - урезонивал его капитан, пожилой, вечно дымивший трубкой моряк, нередко стоявший сам за штурвалом: в команде бота было всего семь человек, и при частом перекладывании галсов, что неизбежно во время лавирования во льдах, матросы во главе с боцманом были заняты парусами. - Какие шутки, если любая льдина может пропороть борт и мы ни за хрен собачий пойдем ко дну?
        Корсаков смолкал, понимая, что капитан кругом прав, а он, наоборот, выглядит глупо, бравируя жизнью, причем не только своей, но еще семи человек. Но через некоторое время им вновь овладевало невыносимое для офицера ощущение невыполненного долга, и он заводил ту же песню.
        Однако время шло, наступила вторая половина мая, а льды по-прежнему закрывали прямой путь к Камчатке. Можно было, конечно, пойти вокруг, придерживаясь края ледяных полей, и капитан предлагал такое решение, но ни он, ни кто другой не мог сказать, сколько это займет времени, и Корсаков вполне резонно предположил, что может разминуться с «Байкалом». И тогда он взял на себя смелость пойти на юг, к северо-западному берегу Сахалина, и курсировать в ожидании Невельского, который наверняка пойдет туда, получив в Петропавловске письмо Муравьева с инструкциями. Уж там-то, в значительно меньшем пространстве Сахалинского залива, у них куда больше шансов встретиться.

3
        Губернаторский поезд отправился на пристань Качуг, что на Лене, точно в намеченный день - 15мая. По странному совпадению, о котором, впрочем, никто не догадывался, в то же самое время, когда транспорт «Байкал» вошел в Авачинскую бухту, - после обеда. Сразу после завтрака не получилось, сначала были какие-то мелкие дела, вовремя не переданные остающемуся за председателя Совета Главного Управления Владимиру Николаевичу Зарину, а потом неожиданно пришел Андре Легран, который отсутствовал в Иркутске несколько месяцев. Екатерина Николаевна встретила его спокойно, а Николай Николаевич искренне обрадовался:
        -Куда же вы пропали, мой друг? Мы о вас частенько вспоминали. Правда, Катюша?
        Екатерина Николаевна кивнула, подтверждая.
        -Вот как?! - Легран бросил на нее быстрый взгляд, она улыбнулась. Ему показалось - натянуто, но генерал ничего не заметил. - Очень приятно. А я был в Нерчинске, Верхнеудинске, Кяхте - все по делам торгового дома «Парижский парфюмер». Знакомился с купцами, договаривался о поставках - время летело невероятно быстро. В одной лишь маленькой Кяхте - пятьдесят восемь торговых домов! Поразительно! И каждому надо уделить внимание…
        Легран говорил и говорил и вдруг заметил, что хозяева смотрят на него как-то странно - нетерпеливо-выжидательно.
        -Простите, - запнулся он, - вы куда-то спешите?
        -Да, мы сейчас уезжаем, - сказал генерал. - Нас уже ждут.
        -А куда, если не секрет?
        -Никакого секрета, - улыбнулся Муравьев. - Мы отправляемся в Камчатку.
        -Куда?! - поразился Андре. - ВКамчатку?! Это же не меньше семи тысяч километров!
        -Да, говорят, больше шести тысяч верст, - подтвердил Муравьев.
        -А каким путем? Там же вроде бы и дорог нет?
        -Пожалуй, что и так, - согласился генерал-губернатор. - С дорогами у нас, месье Легран, не то что в Европе - прямо скажем, плоховато. Но мы до Якутска по воде, а там по Охотскому тракту - на лошадях, до Охотского порта и дальше - опять по воде, по Охотскому морю.
        -И вы берете с собой супругу?! Она же не выдержит!
        -Я выдержу, - твердо сказала Екатерина Николаевна. - Мы с мужем решили быть всегда вместе и все трудности делить пополам.
        -Николай Николаевич! - воскликнул Андре. - Ну так нельзя!
        -Можно, - сказал Муравьев. - Вместе мы, верно, все преодолеем. Извините, месье Легран, нам пора.
        -Еще раз вам скажу: очень сожалею, что вы не отговорили свою супругу, - это слово Легран почему-то выговорил с таким трудом, что генерал взглянул на него с удивлением, - от трудного и опасного путешествия.
        Они раскланялись и расстались.
        До Качуга генерал-губернатора провожал иркутский земский исправник Себастьян Осипович Чайковский с десятком казаков охраны. Именно он организовывал переправы через разлившиеся по весне малые реки (их на пути было больше десятка), а кроме того - остановки для отдыха: на расстояние в триста верст до Лены пришлись три ночевки. Погода стояла сухая, степная дорога отчаянно пылила, так что к концу дня все веселились, глядя друг на друга: на почерневших лицах лишь сверкали глаза да улыбки.
        -Если не негры, то уж точно арабы, - смеялась Екатерина Николаевна.
        Много пыли добавляли конные буряты, собравшиеся по пути вместе со своими тайшами, чтобы поглядеть на «большого справедливого начальника». Муравьев терпеливо сносил их порою назойливое любопытство и даже, к их великому восторгу, приветствовал помахиванием руки.

4
        Ближе к Лене местность стала холмистой. С левой стороны на горизонте нарисовалась высокая гора под снежной шапкой, в обе стороны от нее разбегались сопки удивительного нежно-сиреневого цвета.
        -Почему они так окрашены? - спросила Муравьева у исправника, гарцевавшего верхом рядом с генеральской бричкой.
        -Багульник цветет, матушка Катерина Николавна, - ответствовал Себастьян Осипович. - Кустарник такой, от многих болезней используется. А вот цветы его очень красивые. И так странно цветут: на веточках еще ни одного листочка, а они вовсю распускаются.
        -Хотелось бы на них посмотреть поближе.
        Чайковский глянул из-под руки:
        -Далековато, ваше превосходительство…
        -Себастьян Осипович, - сказал вдруг генерал, - а садись-ка ты в бричку и расскажи что-нибудь Екатерине Николаевне, а я - на твоем жеребчике разомнусь маленько.
        Явно недоумевающий исправник уступил свое место. Муравьев лихо вскочил в седло и придержал коня, поравнявшись с бричкой, где сидели Вагранов с Элизой и Енгалычев. Любимец генерал-губернатора красовался в новом мундире с эполетами штабс-капитана.
        -Иван Васильевич, - обратился к нему Николай Николаевич, - не составишь мне компанию?
        Вагранов, не спрашивая, что и зачем, ссадил с лошади казачьего урядника Черныха - тот устроился на одном из тарантасов, заполненных солдатами, направленными с генерал-губернатором для укрепления Охотского порта, - и присоединился к шефу. Один за другим они умчались в сторону сопок. Следом устремилась целая толпа бурят.
        Екатерина Николаевна проводила их понимающим взглядом и обратила смеющиеся глаза на съежившегося в уголке сидения исправника. Хотя столь крупному человеку, каким был Чайковский, съеживаться было сложновато, тем не менее он пытался.
        -Ну, - сказала генеральша, - рассказывайте, Себастьян Осипович.
        -Что рассказывать-то, матушка Катерина Николаевна? - Исправник побагровел и мгновенно вспотел.
        -Ну, расскажите, почему вас так назвали - Себастьян? Это имя в ходу в Испании, Португалии, даже во Франции, но уж никак не в России. - Катрин откровенно веселилась, видя, как большой добродушный мужчина, военный человек, участвовавший в сражениях и дослужившийся из вольноопределяющихся до поручика, откровенно пугается юной женщины. Впрочем, подумала она, вмиг посерьезнев, с чего это я взяла, что он боится меня как женщины. Для него я - жена большого начальника, и это делает его таким боязливым. Она вздохнула: в России ужасное чинопочитание, и на меня все смотрят как на второго генерал-губернатора. Потому-то я и понадобилась Анри… Черт, черт, черт, опять Анри! Никак не могу от него отвязаться! Так и будет преследовать меня всю жизнь!..
        -…поэтому и назвал батюшка Себастьяном, - донеслись до нее слова исправника. Оказывается, она так задумалась, что прослушала главную часть его ответа. Ну да не переспрашивать же!
        -Хорошее имя, - сказала Катрин, чтобы хоть что-нибудь сказать. - А вам приходилось, Себастьян Осипович, плавать по Лене до Якутска?
        -Единожды плавал. - Исправник успокоился и принял обычный вид.
        -Расскажите, много ли в пути интересного. Каких вы зверей видели, какую рыбу ловили? - Катрин спрашивала, а сама все поглядывала туда, откуда должны были появиться муж и Иван Васильевич. Не заметить их возвращение было невозможно из-за того же бурятского «эскорта», но в степи никого не было видно.
        -Интересного не так уж и много. Зверь непуганый - медведи там, лоси, изюбры. Олень дикий. Птицы боровой тоже в достатке, главные - глухарь и тетерев. А рыба… что рыба? Рыба самая обычная - хариус, таймень, стерлядь… Вот, пожалуй, что Ленские Столбы - это, и верно, интересно. Красотища неописуемая! Ну да вы проплывать будете - сами увидите. Может быть, и остановочку сделаете.
        Исправник разговорился, а Екатерина Николаевна уже ерзала в нетерпеливом волнении: ну где же они запропастились, эти рыцари самозваные?!
        А они появились совсем не с той стороны, откуда она их ждала. Катрин услышала сзади дробный перетоп копыт, оглянулась и увидела мужа уже у задних колес своей брички. В руках он держал как будто розово-сиреневое облако - такой огромной была охапка веток, почти сплошь покрытых небольшими цветами.
        Кучер натянул вожжи, бричка остановилась. Исправник тут же выскочил из нее и вытянулся сбоку от ступенек. Муравьев развернулся в седле и без помощи рук, которые все равно были заняты, ловко спрыгнул на землю. Сделал шаг, другой и внезапно повалился вперед, рассыпав «букет», - словно споткнулся на ровном месте. Исправник рванулся, вскрикнув «О Господи!», и удержал генерала от падения на землю. Голова Муравьева запрокинулась, фуражка съехала набок, лицо посинело - он задыхался.
        Испуганная Катрин бросилась на помощь Чайковскому, и ей в лицо ударила снизу волна удивительно тонкого, нежного и в то же время удушающего, щиплющего глаза аромата. Это пахли цветы багульника.
        Вдвоем они отнесли в сторону от дороги и положили на траву бесчувственное тело Муравьева, а к ним уже спешили и Вагранов с Элизой и Штубендорфом, и Струве с Енгалычевым, и казаки, и обслуга, и конечно же вездесущие буряты.
        -Что такое? Что случилось? - слышалось растерянно-безответное бормотание вокруг распростертого генерал-губернатора и доктора, который молча оказывал первую помощь неожиданному пациенту: расстегнул его мундир, развязал шейный галстук и совал под нос какой-то пузырек. Екатерина Николаевна, опустившись на траву, держала голову мужа на коленях.
        -Цветки это багульничьи, - сказал урядник Аникей Черных, и все уставились на него, будто впервые увидели. - Не каждый человек запах ихний примает. Вот и генерала нашего с него воротит. А другому кому вовсе и ничего.
        Аникей посмотрел на Вагранова и Элизу, и все остальные, как по команде, повернулись к ним. Иван Васильевич только развел руками, как бы говоря: «Что тут поделаешь?!» АЭлиза покивала и вытерла глаза кружевным платочком.
        В этот момент генерал чихнул, и внимание окружающих переключилось на него.
        Он открыл глаза, обвел взглядом склонившиеся лица и сморщился, как от сильной боли.
        -Как вы себя чувствуете, ваше превосходительство? - спросил доктор.
        -Наверное, так же, как Дон Кихот Ламанчский после схватки с ветряной мельницей, - медленно ответил генерал.
        -О-о! - в голос, но с разной интонацией, произнесли Катрин и Штубендорф. Она - с радостным удовольствием от того, что муж знает этого героя литературы и может шутить не в самом лучшем для шуток состоянии. Он - с уважительным почтением к тому, что генерал-губернатор сохраняет свое лицо даже в столь непрезентабельном виде.
        Муравьев с некоторым трудом поднялся, слуга Василий бросился его отряхивать от травяной прошлогодней трухи, но хозяин отстранил его:
        -Иди, Василий, к своему тарантасу, надо ехать. Все - по местам!
        Когда все разошлись и у брички остались лишь сами Муравьевы и Штубендорф, Николай Николаевич спросил:
        -Доктор, благодарю вас за помощь, но все-таки что это было?
        -Я бы назвал это предупреждением самой природы: будьте осторожнее. Не покупайтесь на красоту.
        Муравьев кивнул, с грустью глядя на рассыпанные ветки и растоптанные цветы. И, уже снова сидя в бричке, огорченно сказал Катрин:
        -Не вышло из меня романтического героя.

5
        На Качугской пристани собралось великое множество народу: помимо самих отъезжающих, была вся местная администрация, священник и диакон местной церкви, качугские купцы и мещане, крестьяне из окрестных деревень, а также рабочие, строившие лодки и обновлявшие причалы.
        Все ждали торжественных проводов генерал-губернаторской экспедиции, назначенных на три часа пополудни.
        Разумеется, здесь были и буряты со своими тайшами. Они перед этим сопроводили генеральский поезд до гостинички, в которой временно, до отправки, разместились основные участники, а затем последовали за бричкой, отвезшей Муравьева и Струве на пристань: генерал-губернатор и начальник экспедиции намеревались предварительно обследовать те средства, на которых им предстояло плыть.
        Конечно, это следовало сделать гораздо раньше, но у главного начальника края на то не было времени, а Струве, занимаясь свалившимися вдруг на него заботами, просто не успел.
        Однопалубные лодки-павозки, громоздкие и неуклюжие, строившиеся с осени и стоившие губернской казне немалых денег, вызвали у генерал-губернатора большое неудовольствие. В сопровождении начальника местной «верфи» он обошел, а вернее - обежал, двигаясь спорым и легким шагом, все три весьма непривлекательных деревянных сооружения, поставленные каждый у своего причала; осмотрел каюты и общие помещения, размещение грузов, рабочие места для гребцов, даже проверил парусное оснащение, хотя, по собственному признанию, ничего в этом не понимал.
        После осмотра сказал главному «судостроителю»:
        -Выпороть бы тебя за такую работу, но погожу - посмотрю, каковы эти уроды будут в деле. Ежели плохи - держись за штаны: пощады не будет.
        По возвращении в гостиничку генерал сел за стол - написать последние письма, чтобы отправить их с Чайковским. Пользуясь выпавшим свободным временем, он их обдумывал всю дорогу до Качуга. Письма предназначались неприятным для Муравьева людям, но были, по его глубокому убеждению, крайне необходимы, поскольку снова и снова касались самого насущного для него вопроса - выхода на Амур.
        В первом он, зная о новом посольстве в Китай, просил Нессельроде обязать пристава этой миссии писать ему, генерал-губернатору, обо всем, что делается в Поднебесной империи, и ничего нового в сношениях с китайским правительством не предпринимать, пока не решится главный вопрос - по Амуру.
        Второе - министру финансов Вронченко - вновь напоминало, что кяхтинская торговля клонится к упадку (по причине более дешевой доставки англичанами морем в Европу традиционных китайских товаров), и надо искать новые торговые направления, уходя от извечной российской неподвижности к новым предприятиям.
        Под «новыми направлениями» и «новыми предприятиями» Муравьев, естественно, разумел освоение Амура.
        Конечно, Николай Николаевич был почти уверен, что и канцлер, и министр оставят его просьбы без внимания, более того, могут поступить совсем наоборот, но сказать свое слово он считал для себя обязательным.
        Струве между тем как начальник экспедиции занимался распределением по лодкам участников похода. На первой - генерал с супругой и Элиза Христиани, а также штабс-капитан Вагранов в качестве старшего адъютанта, камердинер Василий и повар с помощником. На этом павозке устроена была столовая для завтрака и обеда основных членов экспедиции. На втором должны разместиться Струве, Енгалычев и Штубендорф, а также казаки охраны с урядником Аникеем Черныхом. Кроме того, на первый и второй были назначены по пять солдат в помощь гребцам. На третьем, самом большом, обосновались остальные двадцать нижних чинов.
        Проводы прошли быстро и слаженно. Все погрузились на свои павозки. Священник благословил экспедицию в лице генерал-губернатора. Купцы преподнесли «на дорожку» несколько корзин со снедью - на каждый павозок, как тут же указал Муравьев, без различия содержимого, крестьяне - по большому мешку жареных кедровых орехов, «чтобы скучно не было», генерал поблагодарил всех, и на этом торжество закончилось. Под крики «ура» остающихся павозки отчалили один за другим на веслах, на стрежне подняли паруса и быстро стали удаляться.
        Первая в истории Восточной Сибири экспедиция генерал-губернатора в Камчатку началась.
        Глава 17

1
        Вогул в компании Гурана и Хрипатого сидел на кухне в просторной избе, пил самогон, сосредоточенно закусывая солеными груздями, сдобренными нарезанным кольцами репчатым луком и кедровым маслом. На столе стояли плошки с вареной рассыпчатой картошкой, квашеной капустой, бледно-фиолетовой от добавленной свеклы, мятыми, бочковой засолки, огурцами, но все участники застолья налегали на грибы - уж очень вкусны были крепкие мясистые сероватые кружочки в коричневых потеках ароматного масла.
        Гуран, кряжистый бородатый мужик с лысой, как колено, головой, разлил по стаканам коричневато-зеленую жидкость - самогон был настоян на травах и кедровых орешках с добавлением отвара багульника - и взялся за свой:
        -Ну и где ж он, твой дружок-начальник? Штоф кончатся, а его не видать.
        И, словно в ответ на его упрек, в дверь постучали условным стуком: три быстрых двойных и три медленных коротких.
        -Легок на помине, - буркнул Хрипатый.
        -Цыц! - сказал Вогул и поднялся, чтобы откинуть толстый железный крюк.
        Вошел Анри. Быстрым взглядом он окинул застолье и снял шляпу.
        -Здравствуйте, господа. - «Господа» Гуран и Хрипатый, переглянувшись, привстали и кивнули. Вогул обменялся с другом рукопожатием.
        -Ты припоздал, брат, - сказал он с легким укором.
        -Это твой Машаров сильно припоздал, - сердито сказал Анри, усаживаясь на свободный табурет и наливая себе стакан самогона. Вогул вернулся на свое место. - Вернее, его человек, с которым ты меня свел. Мы из-за него опоздали на целый день! Он, видите ли, застрял на том берегу Ангары! Правда, зато имеем маршрут, по которому нам будет содействие, и есть хорошие шансы перехватить на Охотском тракте караван Муравьева.
        -На Охотском?! - присвистнул Гуран. - Ради простого перехвата переться такую даль через тайгу и горы?!
        -А что делать, если до самого Качуга нет места для засады?! - раздраженно воскликнул Анри и залпом выпил самогон. Этот был покрепче, чем у Никиты Федоровича. УАнри перехватило дыхание, из глаз брызнули слезы, руки заметались над столом, ища и не находя, чем бы заткнуть или залить огонь, полыхнувший во рту и в горле. Вогул подхватил на ложку крупный груздь и метнул его другу в разинутый рот, как кочегар уголь в топку. Рот захлопнулся, и Анри сосредоточенно принялся жевать.
        Гуран и Хрипатый с большим интересом отследили все произошедшее, подняли свои стаканы и медленно, небольшими глотками, выцедили в себя содержимое. Заели грибками. После чего Гуран сказал:
        -Есть места глухие много ближе. Раза в два, а то и три. И для засады очен-но подходяшшие. Однако спервоначалу нарисуй, как иттить задумывал.
        Анри вынул из кармана сюртука и, отодвинув штофы и плошки, развернул на столе карту.
        -Вот, смотрите: через Байкал на баркасе, потом, - вел пальцем Анри, - до озера Малого Еравного верхами. Лошадей приготовят и примут от нас люди Машарова. Потом по Холою и Витиму на лодках до Каренги, там перевалим на Олекму и по Олекме - до Дикимди. От Дикимди опять на лошадях до Амги, а по ней дойдем на лодках до Охотского тракта. Самый долгий путь - по Амге. Говорят, порогов на ней много, зато быстра. Да и пороги сейчас, весной, половодьем прикрыты. Лодки, где надо, нам обеспечат. Как и лошадей.
        -Это ладно, - сказал Гуран. - Однако глянь сюды. - Неожиданно для Анри и Вогула Гуран легко разбирался в карте. - Вишь, на пути от Дикимди до Амги, как раз посередке, речка. Туолба называтся, в Лену текет. А чуток ниже по Лене на сотню с лишком верст по правому берегу стоят Ленские Столбы.
        -Столбы? - удивился Анри. - Я знаю: в Красноярске есть столбы. Такие отдельные скалы, очень высокие.
        -Про красноярских не могу ничего сказать - не бывал, не видал. АЛенские - высоченные! Дух захватыват! И стоят они не в отдельности, а больше кучкуются. Вот тамока засаде самое место.
        -Ничего себе место, - подал голос Вогул, до того сидевший как бы на отшибе и поклевывавший закуску. - Где ж их поймаешь на сотне верст?
        -А их и ловить не надо, - хищно оскалился Гуран. - Сами в нужное место придут.
        -Это еще почему?! - взъелся Вогул.
        -А потому! Как увидите, так и поймете, ежели, конешно, примаете мой расклад.
        Вогул взглянул на побратима. Тот согласно кивнул.

2
        Павозки плыли по широко разлившейся Лене, прижимаясь к высокому берегу - там было меньше опасности наткнуться на мели, которые во множестве образовались на месте затопленных паводком низменных островов.
        Шли в основном под парусами, но приходилось пользоваться и веслами - для выправления курса или при потере ветра. Ветер устойчиво дул с юго-запада, «самое то», как сказал шкипер первого, командирского, павозка, однако при каждом повороте русла реки на северо-запад высокий левый берег вставал заслоном, и паруса опадали до следующего поворота.
        Пологие берега - когда левый, когда правый - затоплены вплоть до далеких сопок. Над водой видны лишь верхушки высоких кустарников да купы еще не тронутых нежно-зеленым весенним пухом деревьев. Зато за каменными откосами, вырастающими то с одной, то с другой стороны, по отрогам горного плато прорываются к реке лесные заросли, а открытые места полыхают пламенем багула.
        Екатерина Николаевна каждое утро до завтрака сидела в плетеном из прутьев креслице на носу павозка и любовалась картиной северной весны. Обычно в одиночестве, потому что муж оставался в каюте работать с бумагами, которые ему ежедневно поставлял Струве. По заданию генерал-губернатора Бернгард Васильевич регулярно, то есть по мере приближения к прибрежным городкам и селениям, отправлялся вперед на ялике с гребцами для ревизии работы администраций этих населенных пунктов (естественно, где она имелась). Вечером он догонял павозки и готовил отчет, чтобы утром представить его шефу.
        Элиза и Вагранов тоже не составляли компанию Катрин в ее созерцательном состоянии. Они вместе занимали одну каюту, такую же, как и Муравьевы, и выходили только к завтраку с красными от недосыпа глазами. Катрин однажды наедине шутливо попеняла подруге за то, что та совсем не бережет Ивана Васильевича.
        -Кто кого не бережет - большой вопрос, - рассмеялась Элиза и добавила почему-то шепотом: - Он ужас какой ненасытный! Неужели все русские такие?!
        Катрин вспомнила тогда свою только что прошедшую ночь и улыбнулась, ничего не ответив. АЭлиза не стала допытываться, видимо, поняв, что скрывается за этой почти утвердительной улыбкой.
        Вот и сегодня Екатерина Николаевна одиноко любовалась воистину необозримым простором пологого правобережья. По левую руку совсем близко от павозка проплывали назад разноцветные каменистые обрывы, ветер, как уже стало привычно, стих, паруса опали, и гребцы, вполголоса переругиваясь, взялись за тяжелые длинные весла.
        -Левый борт, навались! - послышалась команда шкипера, стоявшего на корме возле рулевого матроса. - Ррраз!!!
        Екатерина Николаевна оглянулась и увидела, как пять весельных лопастей взлетели, словно большие перья, и разом опустились вниз, а гребцы откинулись назад. Павозок ощутимо дернулся, нос его прочертил по обрыву невидимую линию и вышел на простор.
        -Табань! - раздалась новая команда, и все пять весел застыли лопастями вверх.
        Павозок несло течением, и матрос на корме только пошевеливал рулевым пером. Лодка вышла на новый поворот, паруса поймали ветер, а гребцы перешли на правый борт, готовясь, в случае необходимости, пустить в дело его весла.
        Из каюты вышел Николай Николаевич, поздоровался с гребцами, подошел к жене и ласково положил ей обе руки на плечи. Она не обернулась, а только, наклонив голову, приложилась щекой к шершавому сукну его мундира и сказала:
        -Посмотри, Николя, какая суровая и великая красота природы!
        -Да, впечатляет, - согласился муж. - Говоришь: великая? Великая красота, Катенька, требует великой заботы, а мы, русские, заботиться о ней не умеем, да, если честно, и не хотим. У нас поговорка есть: Иван, не помнящий родства. Это, когда человек не помнит или не хочет знать, откуда он родом. Так вот мы - такие Иваны: забыли, что природа нам - мать родная. Нам даже в голову не приходит заботиться о ней.
        -У нас в Европе тоже не сразу стало чисто, - сказала Екатерина Николаевна. - Ты знаешь, почему у европейских шляп всегда большие поля?
        -Почему? - удивился Николай Николаевич неожиданному вопросу.
        -Чтобы защититься от нечистот, которые льются на прохожих сверху. Вот так! - засмеялась Екатерина Николаевна. - А ты говоришь о грязных русских. Русские, как я заметила, вообще шляп не носят, кроме дворян, которые подражают Европе. И русские каждую неделю в бане моются, а наш король-Солнце Людовик Четырнадцатый, как говорят, за семьдесят лет мылся два или три раза.
        -Да ну, - поразился муж. - Не может быть! - И вдруг захохотал, открыто, во весь голос, слегка приседая и хлопая себя по коленам. - Король-Солнце! Ах-ха-ха!..
        Катрин вторила ему звонко и заливисто.
        Отсмеявшись, Николай Николаевич серьезно сказал:
        -А ты молодец, Катюша. И защитила русских перед русским, и ткнула носом в еще одно наше подлое свойство - самих себя поливать грязью.
        Он склонился и с нежностью поцеловал жену в висок, под завитком каштановых волос.
        На палубу вышли Вагранов и Элиза. Поздоровались с Муравьевыми и тесно, бок о бок, встали у борта, любуясь панорамой речного разлива и о чем-то тихо переговариваясь.
        -А ты, Николя, помнишь, какой сегодня день? - вдруг спросила Екатерина Николаевна, глядя на влюбленную парочку.
        Муравьев, захваченный врасплох на патетической ноте, смешался и задумался.
        -Ну? Ну? - поторопила жена, пряча за улыбкой легкую ехидцу.
        -Да, конечно, дорогая, - облегченно вздохнув, улыбнулся и муж. - Сегодня ровно четыре года, как мы с тобой познакомились в Ахене, и два года четыре месяца, как нас обвенчали в Богородицкой церкви. - Он склонился к ней и спросил вполголоса, заглядывая в глаза: - Ты не пожалела, что все так получилось?
        На мгновение перед ее глазами мелькнуло лицо Анри и растаяло в сиреневой, как цвет багульника, дымке.
        -Я никогда ни о чем не жалею, - сказала она. - Ни о чем!

3
        Невельской в своей каюте собрал офицеров «Байкала». Кроме командира, их было восемь человек: лейтенанты Казакевич и Гревенс, мичманы Гейсмар и Гроте, офицеры корпуса штурманов поручик Халезов и подпоручик Попов, юнкер князь Ухтомский и лекарь Берг. Все проверены в сложнейших походных условиях, на каждого можно смело положиться.
        -Господа, - начал командир, - вы, в общем, знаете, почему мы экономили время на стоянках, на ремонте после бурь и шквалов, коих на нашу долю выпало немало: нам нужен был его запас для исследования устья Амура. Командир порта Машин оказывает нам все возможное содействие в разгрузке, в том числе весь груз до Охотска пойдет на транспорте «Иртыш», и это также даст большую экономию. Так что теперь необходимый запас времени у нас есть, но… - Невельской сделал паузу и оглядел товарищей. Все имели самый внимательный вид, ни тени тревоги от его «но» не проскользнуло по молодым лицам. - Здесь, в Петропавловске, я получил от генерал-губернатора Восточной Сибири Муравьева секретное письмо, доставленное с курьером, и копию - только копию! - с инструкции, в основе составленной мной, но дополненной и представленной Муравьевым, через князя Меншикова, на утверждение императору. Еще из Рио-де-Жанейро я писал генерал-губернатору, что, если даже не получу высочайшее повеление, все равно отправлюсь к Сахалину и Амуру, но без его поддержки рискую подвергнуться тяжкой ответственности. Ко времени отправки своего письма
Муравьев, видимо, мое еще не получил, как не получил и утвержденной инструкции из столицы. Он уведомляет меня, что летом будет в Петропавловске и на обратном пути думает встретиться со мною в Амурском лимане. Вполне возможно, что он привезет утвержденную инструкцию, но у нас нет времени ждать его здесь. Какие будут мнения? Первое слово, как всегда, самому младшему по званию. Слушаем вас, князь.
        Юный юнкер, для которого плавание на «Байкале» было выпускным экзаменом в морском училище и который весь поход с исключительным рвением следовал морскому распорядку, покраснел, вскочил, одернув темно-зеленый мундирчик, и спросил:
        -А можно узнать, что предписано неутвержденной инструкцией?
        -Можно. Однако позвольте назвать лишь важнейшие, на мой взгляд, ее моменты. Кроме, естественно, главного - поиска входа в Амур для морских судов. Во-первых, описать берега Амура и лимана и проверить справедливость утверждения, что Сахалин - полуостров. Во-вторых, всюду искать удобные гавани и места, пригодные для защиты лимана с севера и юга. В-третьих, исследования производить на гребных судах, транспорт же должен оставаться на якоре близ мыса Головачева; при этом не поднимать ни военного, ни коммерческого русского флага. И, наконец, о результатах донести секретно князю Меншикову и генерал-губернатору, не допуская малейшей огласки. Стараться быть в Охотске около 15сентября и оттуда, по сдаче транспорта, через Сибирь возвратиться со всеми офицерами в Петербург. Все. Теперь слушаем вас.
        Князь опять покраснел и выпалил:
        -Нам выпала такая честь… Нельзя терять времени, надо идти. Мы должны верить генерал-губернатору и надеяться на его поддержку.
        -Благодарю, юнкер! - Невельской одобрительно посмотрел на князя. - Есть иные мнения? Нет? Принято! Господа, на нашу долю выпала важная миссия, и я надеюсь, что каждый из нас честно и благородно исполнит при этом свой долг перед Отечеством.
        Офицеры вскочили и вытянулись, как бы подтверждая слова командира. Невельской смотрел на них и думал: да, долг свой они исполнят, как подобает, но если экспедиция по тем или иным причинам потерпит крах, отвечать будет только он и отвечать по всей суровости закона. Геннадий Иванович спросил себя: «Страшишься?» - и честно ответил: «Страшусь, но все равно пойду: другого шанса может и не быть». Вслух же сказал:
        -Благодарю, господа. Ныне же прошу вас энергично содействовать мне к скорейшему выходу транспорта. И повторяю: все, что я вам объявляю, должно оставаться между нами и не может быть оглашаемо.
        Глава 18

1
        -Боже мой, какая красота! Это невозможно описать! - такими и очень похожими словами изъяснялись уже больше двух часов Екатерина Николаевна и Элиза.
        Мужчины молчали, но на их лицах также читалось потрясение. Павозки шли вдоль Ленских Столбов. Уже несколько верст правый берег являл людям на лодках скалистые развалины сказочных сооружений. Время было послеобеденное, солнце стояло еще высоко, игра и сочетание светлого (в основном светлого, хотя хватало и цветных фрагментов) камня и черных теней рисовало столь причудливые картины, что порою дух захватывало от фантастической красоты, которую, и верно, не смог бы описать самый талантливый художник.
        -Давайте где-нибудь остановимся и устроим праздничный ужин на весенней траве? - обратилась к мужу Екатерина Николаевна.
        Муравьев молча указал на Струве: мол, спрашивайте у начальника экспедиции. Взгляды женщин устремились к нему. Впрочем, не только женщин - Вагранов, Енгалычев и даже всегда спокойный и уравновешенный Штубендорф (гости со второго павозка после обеда не стали возвращаться к себе) смотрели столь же просительно.
        -Хорошо, - напустив на себя по такому случаю важный «начальнический» вид, согласился Бернгард Васильевич. - Небольшой запас времени у нас есть. Надо только выбрать подходящее место. - И довольно заулыбался, когда женщины, подхватив его с двух сторон, звонко чмокнули в щеки и закружили по палубе.
        Муравьев недовольно покачал головой, но вмешиваться не стал.
        Неплохое местечко нашли еще через час. Это была просторная поляна, усеянная небольшими останцами, торчащими тут и там среди травы. С двух сторон поляну закрывали руины старинных замков - так, по мнению Екатерины Николаевны, выглядели ближайшие столбы. Срез берега представлял собой небольшой обрыв, позволяющий подойти к нему почти вплотную. Что они и сделали.
        Всё, словно специально, подходило для веселого пикника. Оживились не только пассажиры лодок, но и матросы, и гребцы, предвкушая хороший отдых. Только генерал оставался хмур и насторожен.
        -Как вы сказали мне про предупреждение природы? - спросил он у подошедшего Штубендорфа. - Ну, тогда, в Качуге?
        -М-м-м… - попытался вспомнить доктор. - Что-то вроде - не доверяйте красоте?
        Но Муравьев уже вспомнил сам:
        -«Не покупайтесь на красоту». Так вы сказали, точно. Вот я и смотрю: уж очень красивое место и очень опасное в военном отношении. А посему, Бернгард Васильевич, - обернулся он к Струве, - никому на берег не сходить и вызовите мне урядника.
        Черных явился через минуту.
        -Вот что, Аникей, - сказал генерал, - отправь-ка в разведку по этим камням своих казачков. Вон те кострища, - указал он на почти скрытые молодой травой коричневые пятна у двух останцев, - подсказывают, что это место пользуется известностью у путешественников, а значит, может быть на примете и у лихих людей. И пусть солдаты будут наготове - мало ли что.
        Аникей, придерживая саблю, убежал исполнять приказание.
        Муравьев оглядел столпившихся поодаль спутников и позвал:
        -Василий!
        -Камердинер выступил из-за спин господ.
        -Сходи, братец, в мою каюту-кабинет и принеси коричневый полированный ящик. Он стоит на полке у дивана.
        -Слушаюсь! - Василий трусцой сбегал в каюту и вернулся, неся на вытянутых руках поблескивающий лаком ящик.
        Генерал поднял крышку, и из бархатистой зелени высверкнули изящной инкрустацией рукояток и гладкостью стволов два шестизарядных револьвера.
        -Катюша! Элиза! Подойдите сюда.
        -Твои парижские сувениры? - узнала Екатерина Николаевна. - Я и не думала, что ты их взял в дорогу.
        -«Лефоше», самые лучшие! Это тебе и Элизе. Подарок. Осторожнее! - предупредил он, вынимая поочередно и протягивая женщинам оружие. - Они заряжены.
        -Мерси боку, месье женераль, - почти спела Элиза, принимая подарок.
        -Спасибо, конечно! Но зачем это, Николя? Или ты решил отправить нас в казачий дозор? - засмеялась Екатерина Николаевна.
        -На всякий случай, душа моя! - серьезно ответил муж и еще раз оглядел берег, на который уже высадились казаки во главе со своим урядником. - На всякий случай. Ты умеешь обращаться с оружием, стреляешь метко.
        -Не забыл еще парижский тир?
        -Как можно! Ты Элизу обучи.
        Но Элиза, повертев в руках оружие и изобразив, что целится в кого-то на берегу, вдруг сорвала с головы Вагранова фуражку, высоко подбросила ее и выстрелила. От попавшей пули фуражка взвилась еще выше и в сторону, мелькнув дыркой, упала в Лену и поплыла.
        -Ого! - нестройным хором воскликнули все, кто наблюдал эту сцену, не исключая генерала.
        -Ну, спасибо, дорогая! - сердито сказал Вагранов. - Какой же я офицер без фуражки?
        -У тебья есть другая, - рассмеялась Элиза. - Новая.
        -Ну вот, Элиза свой уже пристреляла, - сказал Муравьев жене. - Теперь твоя очередь.
        -Я пристреляю его в деле, если придется.

2
        -И что теперь делать? - вполголоса спросил Хрипатый Вогула, когда на берег спустились шестеро казаков и рассыпались по поляне, перебежками двигаясь между останцами и явно направляясь к столбам. А вслед за тем три десятка солдат расположились вдоль бортов лодок, направив ружья веером по берегу. И, если учесть вооружившихся пассажиров, получалось по десятку противников на одного засадника. Как ни крути, многовато, всех не перестрелять. С казаками еще бы справились, но эти чертовы солдаты - откуда они взялись в экспедиции?!
        Вогул посмотрел на другую сторону поляны - там Анри поднял руки крест-накрест: все, надо уходить!
        -Вот тебе и ответ, - злым шепотом бросил он напарнику. - Накрылась засада мохнатой звездой!
        Хрипатый коротко хохотнул и, подхватив ружье, первым нырнул в заросли кустарника позади столбов. Вогул последовал за ним.
        САнри и Гураном они встретились у таежного зимовья в полуверсте от берега Лены. И тут Вогул дал волю своей ярости, схватив Гурана за грудки:
        -Ты, елдак собачий, что обещал?! Самое лучшее место для засады?!
        Гуран спокойно оторвал его руки от своей одежды и криво усмехнулся:
        -Место - самое лучшее, тут и доказывать нечего. Купцы и почтовые лодки давно его облюбовали. Но кто ж знал, что будет столько солдат и что генерал такой боязливый?
        -Он не боязливый, - задумчиво сказал Анри. - Просто он много воевал в горах. А солдаты не для охраны, иначе я бы о них узнал раньше. Наверное, их направили в какой-то гарнизон.
        -Ладно, хрен с ними, - мрачно заключил Вогул. - Что дальше делать?
        -Что делать? - пожал плечами Анри. - Возвращаться и ждать удобного случая.
        -Ну уж нет! Когда он еще будет, удобный случай? - Вогул метался из угла в угол зимовья. Его хозяин, старый якут Афанасий, сидел в уголке, помалкивал и только следил узкими черными глазками за беспокойными гостями. АВогула несло, он рычал: - Я хочу сейчас с генералом поквитаться и уехать к дьяволу из этой рабской страны.
        -И куда же ты уедешь? - устало-насмешливо спросил Анри. Неудача засады словно опустошила его, навалилась апатия. - Опять пойдешь в Иностранный легион?
        -А вот ему, твоему легиону! - Вогул выбросил вперед правую руку и рубанул по сгибу в локте ребром левой ладони. - Выйду к Охотскому морю и уеду в Америку. Там, в Охотском, говорят, много китобоев промышляет. Американских, английских, да и французских тоже. Грабят помаленьку Россию. Кто-нибудь да возьмет. Но сначала - генерал!
        -Тебе на Охотский тракт надо, однако, - подал вдруг голос Афанасий.
        -С самого начала надо было, - хмуро сказал Григорий. - А теперь как дотуда добираться? Как этих, - он кивнул на окно, - опередишь?
        -Есть, однако, тропа. Я проведу, но большой деньга платить надо.
        -Заплачу! - с надеждой вскинулся Григорий. - Гуран, Хрипатый, пойдете со мной?
        -Чего не пойтить, - откликнулся Гуран, - ежели и нам добавишь. - Он потер указательным и средним пальцами о большой.
        -Само собой! А ты как, Андре?
        -Я бы лучше вернулся, но вижу, что остаюсь в одиночестве. Поэтому у меня нет выбора, иду с вами.

3
        Все население Якутска высыпало на берег встречать караван Муравьева.
        Павозки подходили к причалу на веслах. Пассажиры стояли на палубах, и кто-то любовался живописной россыпью по невысоким холмам бревенчатых изб Якутска, а кто-то, напротив, не мог расстаться с почти морской бесконечностью весеннего разлива.
        Стоял теплый и светлый вечер. Половодье затопило правый низкий берег, и неоглядное водное пространство впереди, на севере, сливалось с прозрачно-голубым небом, а справа, на востоке, ограничивалось далекой тонкой черной полоской тайги.
        Плохо поддаваясь на малом ходу рулевому управлению, павозки долго тыкались и елозили вокруг причала, прежде чем были брошены и закреплены на специальных тумбах швартовые чалки. Все это время на причале стояли, отдавая честь, несколько человек в мундирах и при шпагах.
        Как только павозки отшвартовались и с них на настил причала легли сходни, стоявший впереди всех худощавый высокий человек взбежал на палубу и снова отдал честь:
        -Начальник Якутской области Волынов. С прибытием, ваше превосходительство!
        Они вместе сошли на причал, следом - остальные пассажиры павозков. Волынов сделал знак, и три якута - старый, молодой и мальчик - поднесли генерал-губернатору хлеб-соль. Народ на берегу весьма дружно прокричал «ура!».
        -А где владыко Иннокентий? - спросил Муравьев. Ему очень хотелось поскорее встретиться с легендарным «апостолом Америки», как уже давно называли епископа Иннокентия Вениаминова, двадцать пять лет прослужившего в православной миссии в Русской Америке. Он прославился тем, что собственноручно выстроил церковь на острове Уналашка, самом большом из Алеутских островов, в одиночку объездил на байдарке все острова, проповедуя православие на языке, понятном аборигенам, - а языков там было почти столько же, сколько островов. Девять лет, как владыко Иннокентий стал епископом Камчатским, Курильским и Алеутским, а пять лет назад перенес свою резиденцию из Новоархангельска, столицы Русско-Американской компании на острове Ситха, в Петропавловск. О том, что «апостол Америки» находится в Якутске, Муравьев узнал от встреченных почтовых лодочников.
        -Его преосвященство был здесь с визитом и отправился далее по своей епархии с апостольской миссией. Вы с ним можете встретиться в Камчатке.
        Якутская область не входила в епархию Иннокентия, но генерал-губернатор хотел поговорить о включении ее в его епархию. Конечно, владыке и без огромной Якутии хватало пасомых земель, но, чуял генерал, не случайно, ох, не случайно заглянул епископ к соседям. Кроме того, было Муравьеву ведомо, что владыко еще в 1840году, будучи в Петербурге, ратовал за возвращение Амура. Все вместе явно свидетельствовало о том, что столь авторитетный в Священном Синоде архиерей может быть в задуманном великом деле весьма и весьма надежным союзником. Генерал-губернатор рассчитывал переговорить с епископом и отправить отсюда в Петербург свои соображения, но теперь приходилось отложить намерения не меньше, чем на месяц, а то и два - раньше вряд ли удастся добраться до Камчатки. Что ж, остается заняться текущими делами. Он дал указания Струве по размещению участников экспедиции, а сам направился в областное правление.
        Волынов, светясь добрыми глазами и мягкой, чуть заметной улыбкой, указал на стол, на котором возвышалась стопка пакетов:
        -Извольте, ваше превосходительство, почта из Петербурга.
        -Обогнала, выходит, меня, - усмехнулся Муравьев. - Что ж, посмотрим, чем нас столица порадует. А вы, Петр Игнатьевич, будьте любезны, организуйте чай. Покрепче, без сахара и с молоком.
        Волынов поклонился и вышел из комнаты. Генерал сел за стол и углубился в бумаги. Первым делом вскрыл, конечно, пакеты с пометкой «Срочно». Что-то прочитал равнодушно и отложил, на некоторых листах сделал заметки на будущие действия… и вдруг лицо его покрылось пятнами, а потом и вовсе побагровело:
        -Какая подлость! - Вошедший с чаем Волынов попал под взрыв генеральского негодования и еле-еле успел поставить подносик с чайником, молочником и чашками на край стола: - Да я знать не знаю ни о какой комиссии, ни о каком подполковнике Ахте!
        Как всегда в таких случаях, Муравьеву стало не хватать пространства для выплеска гнева. Он вскочил и заметался по комнате из угла в угол, едва не сшибая стулья:
        -Бедный государь! Опять его обманули! Не было никаких предварительных со мною сношений! Это - ложь! Все - ложь!.. Нет, вы представляете, что делается?! Им же прекрасно было известно, когда я отправляюсь в Камчатку, и именно в это время Нессельроде решает направить секретную комиссию для уточнения границы и изучения левого берега Амура. Каково?! Изучать берег реки, не касаясь самой реки, не имея права выйти к ней, чтобы, не дай бог, не обеспокоился страшный Китай! Китайцы англичанами напуганы, а тут - нате вам! - русские с комиссией, да еще секретной! Что за комиссия, Создатель?! Они что, идиоты? А?! - Генерал обратился к начальнику области - тот неопределенно пожал плечами. Его заботы были слишком далеки от таких вопросов. Вместо ответа он подвинул в сторону генерала чашку с чаем, но Муравьев не обратил на нее внимания. Уперев обе руки в стол, он потянулся к по-прежнему стоявшему Волынову и лицом к лицу четко проговорил: - Пока устье Амура нами не занято, пока не проведены хотя бы предварительные переговоры с Китаем, от такой комиссии будет только вред! Она в любом случае переполошит Китай и
осложнит наши отношения. Надобно отложить комиссию, хотя бы до моего возвращения из Камчатки. Я прикажу Зарину задержать этого Ахте в Иркутске и напишу обо всем государю. Он, в отличие от Нессельроде, человек вменяемый и, надеюсь, меня поддержит. Петр Игнатьевич, срочно готовьте гонца в Иркутск, а там пакет отправят в Петербург! К утру письмо будет готово. А теперь, будьте любезны, проводите меня к моим спутникам.
        Вообще-то, по принятым для высшей администрации правилам, сопровождающие генерал-губернатора подчиненные назывались его свитой, но Муравьев старательно избегал этого слова, не желая - и не умея - выглядеть царским вельможей.
        На деревянном высоком крыльце, с которого открывался прекрасный вид на величественную Лену, уже укрывавшуюся сумеречным покрывалом, они столкнулись со Струве, который спешно поднимался по ступенькам.
        -Петр Игнатьевич, на причале мы не стали знакомиться со всеми, я предполагал сделать это за ужином. Но сейчас знакомьтесь: Бернгард Васильевич Струве, начальник нашей экспедиции. - Волынов как человек военный отдал честь и пожал протянутую молодым человеком руку. - Вы проверили, Бернгард Васильевич, все ли готово для нашего дальнейшего пути?
        -Все, Николай Николаевич, за исключением лошадей и проводников.
        Муравьев повернулся к Волынову с невысказанным вопросом.
        -Вас, ваше превосходительство, - пояснил Волынов, - будут сопровождать якуты-проводники Афанасий и Семен и обслуга лошадей. С самими лошадьми трудно, здесь, в Якутске, мы подобрали полторы сотни, а на других станциях много сложнее. Особенно после Усть-Маи.
        -Постойте, сколько, вы сказали, лошадей?! - изумленно спросил Муравьев.
        -Полторы сотни! - подтвердил Струве.
        -Бернгард Васильевич, как это понимать?! Я приказывал - не более сорока!
        -Груза много, ваше превосходительство, - вмешался Волынов. - Продовольствие для людей, корм для лошадей, там же нет ничего - голые горы. И вашему предшественнику Руперту требовалось куда больше, хотя он только до Маи добирался…
        -У меня нет денег, чтобы оплачивать прогонные, - жестко сказал генерал-губернатор. - Нижних чинов для Охотского порта, Петр Игнатьевич, отправьте отдельно за счет Русско-Американской компании, у нас такая с ними договоренность. Мы же ограничимся лишь крайне необходимым. С сорока лошадьми справимся и сами, без обслуги. Вам, господин Струве, я поручил руководство экспедицией, так извольте быть настоящим начальником, а не размазней! На первый раз прощаю, но это - последний раз!
        Глава 19

1
        Караван генерал-губернатора остановился на большой, полого сбегающей к реке луговине возле лодочной переправы.
        Река в спокойное время была, видимо, небольшая, но быстрая - сейчас же она вздулась, желтые от глины потоки несли обломки веток, смытый береговой мусор; вода подбиралась к двум избушкам лодочников, которые предусмотрительно были поставлены хозяевами на возвышенности. К избушкам примыкали низкие бревенчатые стайки для домашней живности (эта самая живность - две лошади и две коровы-пеструхи - по причине хорошей погоды свободно кормилась неподалеку на молодой траве); огороженные жердями огородные грядки нежно светились зеленью ростков.
        Лодочники со своими семьями сгрудились возле одной избы. Семьи были не по-русски невелики: на две всего пятеро ребятишек. Отцы - невысокие, жилистые, большерукие - одеты в одинаковые армяки, перевязанные веревочными поясами; матери - худые, что видно даже под свободными сарафанами и старенькими, вытертыми душегреями, головы покрыты ситцевыми, в незабудках, платочками. Ребятишки - белоголовая мелкота от двух до шести лет, три девочки и два мальчугана - все в посконных рубашонках ниже колен, вполне возможно, без штанов. Родители в лаптях, а ребятня - босоногая.
        В общем, бедность беспросветная.
        Все это Струве охватил одним внимательным взглядом, пока путешественники спешивались, и посожалел, что ничем не может помочь этим несчастным бесправным людям, невесть когда и откуда заброшенным в эти дикие земли. Особенно жаль было детей, которые всегда еще более бесправны, чем взрослые. Когда прошлой осенью генерал-губернатор поручил ему закупки зерна для снабжения административных учреждений и войсковых частей, определив официальную предельную цену в 30копеек за пуд, а неофициально позволив 32, Бернгард Васильевич использовал свои возможности в полной мере. В богатых хозяйствах давал цену ниже, в бедных (которые, может, и не продавали бы хлеб, да деньги нужны) - выше, именно потому, что жалел в этих семьях оборванных детей. Узрев превышение установленной цены, управляющий отделением Главного Управления Николай Егорович Тюменцев пригрозил отдать его под суд, но Муравьев взял молодого чиновника под свою защиту, тем более что в среднем Струве почти уложился в отпущенные суммы. Разницу генерал покрыл из своего жалованья. Он уже неоднократно прибегал к этому источнику, когда для оплаты затрат,
необходимых для ускорения или улучшения дела, не хватало казенных средств…
        От этих мыслей Бернгарда Васильевича отвлекло тревожное зрелище с трудом спускающейся с лошади Екатерины Николаевны. Ей помогали камердинер Муравьева Василий и адъютант Енгалычев. Туда же устремилась Элиза. Сам генерал, не заметив происходящего, отошел к лодочникам. Струве поспешил к нему:
        -Николай Николаевич, надо устроить привал, лучше всего до утра. Екатерину Николаевну, похоже, сильно растрясло в мужском седле.
        Муравьев недовольно оглянулся:
        -У нас все расписано по часам. Мы не выполнили и половины нормы дневного перехода.
        Быстрым шагом генерал направился к жене, присевшей на валун, возле нее суетилась Элиза.
        -В чем дело, дорогая?
        -Мне бы полежать… Давно не ездила верхом.
        -Сейчас тебе постелят, можешь отдохнуть часа два, пока решим с переправой.
        Казаки быстро установили палатку, развернули походные кровати, специально взятые для женщин, и Екатерина Николаевна, поддерживаемая Элизой, скрылась за ее пологом.
        Тем временем генерал, в сопровождении Струве и Вагранова, вернулся к лодочникам, которые как встретили начальство, сняв войлочные шапки, так и стояли в окружении своих семей.
        Струве угостил женщин и ребятишек пиленым сахаром, и матери, подтолкнув свою мелкоту, разошлись по избам.
        -Как будем переправляться, братцы? - спросил Муравьев лодочников. - Кстати, как вас зовут?
        Звали их Макаром и Пахомом. Вагранов тут же поинтересовался, откуда они родом. Оказалось, переселили их с женами семь лет назад из Пензенской губернии, ребятишек нарожали уже здесь. Могли бы и больше, да очень уж трудная жизнь в этих краях - голодно и холодно, и зверье донимает, а ружья лодочникам не полагаются.
        -У ту весну ведмедь ребятенка у Пахома задрал, - говорил Макар. Он вообще один отвечал на вопросы, Пахом же угрюмо молчал. - По весне ведмеди из берлог выходят голоднющие, лучше с имя не встречаться. АВанюшка Пахомов сок березянной собирал, вот и встренул косолапого.
        -А если бы тут деревня была, - спросил генерал, - легче было бы жить?
        -Спрашиваете, барин! На миру и смерть красна!
        -М-мда… - покрутил головой Муравьев. - Все ясно. Струве, возьмите на заметку. И дайте им ружье и патронов к нему, а пока давайте вернемся к переправе.
        Обрадованные таким поворотом лодочники повели начальство к реке.
        -Вот тутока, - показал Макар, - супротив большого камня на той стороне, был брод.
        -А что теперь? - спросил Вагранов.
        -Теперича лошадке вашей под брюхо будет, но быстрина на стрежи - не приведи Господь!
        -Надо по двое перебираться, - сказал Вагранов Муравьеву. - Двоих не снесет.
        -Проверим! Бернгард Васильевич, это наша с вами задача как начальников. Вы - начальник экспедиции, я - края. Прошу в седло.
        -Ваше превосходительство, позвольте мне? - взволновался Вагранов.
        -Ты, Иван, просто адъютант, - засмеялся генерал. - Правда, порученец по особо важным делам, но все равно - не начальник и вряд ли им станешь. Поэтому поручаю тебе весьма важное дело - страховать нашу переправу.
        К поясам всадников и седлам их лошадей привязали веревки. Все остающиеся на берегу мужчины, четырнадцать человек, считая лодочников, взялись вытравливать концы по мере движения переправляющихся, и опасная операция началась.
        Бок о бок Муравьев и Струве вьехали в реку. Лошади, чуя опасность, ступали осторожно, фыркали и вскидывали головы. Дно было пологим и не слишком каменистым - погружение в холодный как лед поток шло постепенно, и к этому можно было привыкнуть. А вот скорость и сила воды заставляли и лошадей, и людей каждую секунду быть настороже: струи беспорядочно и неожиданно били в лошадиные бока, ноги, грудь, заставляя животных двигаться в сторону, оступаться и спотыкаться. Струве двигался как бы под защитой Муравьева, и все-таки в какой-то момент поток, ударивший снизу и приподнявший лошадиный круп, оторвал ее задние ноги от опоры. Струве понесло. Он испуганно вскрикнул, Муравьев перегнулся в сторону, успел ухватить повод и, собрав все силы, подтянуть его лошадь к своей.
        Струве тяжело дышал и мелко крестился.
        К счастью, оставшийся отрезок пути прошли вполне благополучно. Когда они выбрались на противоположный берег, сзади раздалось громкое «ура!». Кричали даже лодочники, подбрасывая вместе с другими свои шапчонки. А проводники-якуты, Афанасий и Семен, одобрительно цокали языками и показывали большие пальцы.
        -Надо было и лошадей связать, - сказал Муравьев. - Ну, как, Бернгард Васильевич, едем обратно?
        -Благодарю, ваше превосходительство, - хрипло сказал Струве. - Если бы не вы…
        -Если бы не моя левая рука, - усмехнулся генерал. - Правой я вряд ли бы тебя удержал. Но ты молодец, не запаниковал.
        Это неожиданное товарищеское «ты», не имеющее ничего общего с хамоватым тыканьем начальника подчиненному, взбодрило молодого человека и растрогало чуть не до слез.
        Обратный путь был преодолен вообще без сучка и задоринки.
        -Готовьте вьючных лошадей к переправе, - приказал Муравьев Аникею Черных, спрыгнув на землю. - Свяжите их в караван, чтоб надежней было.
        -Опасно, ваше превосходительство, - возразил Черных. - Одну-двух собьет, и они всех утянут. Люди не справятся.
        -Ты так думаешь? - усомнился генерал. Подумал немного и кивнул: - Будь по-твоему. Вяжите попарно и как там еще удобнее.
        А сам поспешил к палатке.

2
        Катрин лежала на жесткой походной кровати, уставясь невидящим взглядом в серое полотно над головой. Элиза сразу, как только уложила подругу, упала на соседнюю кровать и почти мгновенно уснула, а Катрин не могла успокоиться оттого, что, как ей показалось, муж равнодушно отнесся к ее состоянию. Она не понимала причин этой своей разбитости. Да, седло мужское было ей непривычно, но она и в женском никогда не ездила: дома, во Франции, когда скакала по горам, одна или в сопровождении Анри, «седлом» служила обычная попона, которая поначалу натирала ягодицы до коросты, а более интимное место - до такого состояния, что вспомнить о нем без краски смущения было невозможно. Собственно, это состояние и было причиной того, что она сама бросилась в объятия Анри, совершенно не думая о последствиях. Конечно, он ей ужасно нравился, но без этого эротического толчка все бы развивалось гораздо медленнее.
        Анри… Опять Анри!.. Ну его к дьяволу! Почему она так устала, почему так сух и невнимателен Николя - вот что сейчас важнее всего. Женской причине еще не время, одежда специально сшита для верховой езды в мужском седле - не давит, не стесняет. Укачало? Не должно бы, хотя… после потери ребенка многое изменилось… А вдруг опять?! Неужели?! Вроде бы не тошнило, и голова не кружилась… А как было бы замечательно!
        Катрин слышала гомон и какое-то шевеление на берегу, потом, через какое-то время общее «Аахх!» - как вздох, то ли страха, то ли облегчения и, наконец, дружное «ура!», в другое время она обязательно поинтересовалась бы, что происходит, а сейчас ничего не хотелось, кроме внимательного и ласкового взгляда мужа. Почему он так себя ведет, словно она стала для него обузой, - ведь всю дорогу до этого дня они с Элизой не дали ни единого повода для упрека.
        Она посмотрела на подругу, которая сладко посапывала, ни о чем не тревожась. Впрочем, о чем ей тревожиться, когда ее «Ванья» не сводит с нее влюбленных глаз и каждую минуту готов прийти на помощь и оказать поддержку. Не то что этот вечно озабоченный своими проблемами Николя. И ладно, он делился бы с ней заботами, а она была бы к ним равнодушна - так нет же, замкнулся еще в Якутске и как-то… отстранился…
        Додумать свои горестные мысли Екатерина Николаевна не успела - откинулся полог и в палатку не вошел, а буквально влетел Николай Николаевич. Увидев спящую Элизу, он затормозил, как конь на скаку, и чуть ли не на цыпочках пробрался к кровати жены.
        -Ну, как ты, милая? - спросил вполголоса, становясь возле нее на одно колено и взяв ее руку в свои.
        -Почему они у тебя такие холодные? - тревожно спросила она, при звуках его участливого голоса сразу же забыв свои сомнения.
        -А-а, это от воды, - отмахнулся он. - Как ты себя чувствуешь? Отдохнула?
        -Знаешь, не пойму, отчего так сильно устала. Конечно, отвыкла от верховой езды, но Элиза, насколько я знаю, прежде вообще почти не ездила верхом, а чувствует себя прекрасно.
        -Сейчас переправляют вьючных лошадей, скоро надо будет вставать.
        Екатерина Николаевна приподнялась и с искаженным лицом снова опустилась на суконное покрывало.
        -Еще не могу…
        -Надо, Катюша, надо, - мягко сказал муж. - У нас нет времени. Пересиль себя, потом будет легче, по себе знаю.
        -Что ты знаешь?! - неожиданно вскрикнула она, не сдержав обиды, и слезы брызнули у нее из глаз. - Ты не обращаешь на меня внимания, а теперь говоришь «пересиль себя». Я весь день себя пересиливала!
        Муравьев, опустив голову, поглаживал ее руку и бормотал:
        -Дорогая, поверь, надо перебороть усталость, надо встать и ехать…
        А она тихо плакала.
        В палатку заглянул Струве:
        -Николай Николаевич, извините, но у нас потери: двух лошадей с вьюками унесло.
        Муравьев встал:
        -Хорошо, дорогая, ты можешь отдыхать, сколько понадобится, а затем вернешься в Якутск. Вместе с Элизой.
        -Христиани уже проснулась и сидела на своей кровати, еще не совсем понимая, что происходит.
        -А мы не можем терять время. Я оставлю вам двух казаков - для охраны.
        -Ты не можешь так поступить. Это… жестоко!
        -Бернгард Васильевич, - обернулся Муравьев к Струве. - Я считаю: дольше нам нельзя здесь оставаться, лучше превозмочь усталость и двигаться дальше. Повторяю: потом будет легче, знаю по себе. Но вы - начальник экспедиции, вам решать.
        Струве встретился взглядом с подавленной Муравьевой, взглянул на суровое жесткое лицо генерала и, краснея, выдавил:
        -Едем дальше.
        Он вышел из палатки следом за генералом, и они направились к переправе, где уже заканчивали перевод вьючных лошадей, а лодочники готовили большую лодку.
        -Ваше превосходительство, - запинаясь, заговорил Струве, поспешая за широко шагавшим Муравьевым, - неужели вы и в самом деле оставите женщин здесь? - Он представил, какой удар будет для Вагранова, когда он узнает о решении шефа, и поежился: «Не шефа, а моего!»
        -Они сейчас выйдут, - не оглядываясь и не останавливаясь, сказал генерал. - Выйдут и сядут в лодку. УЕкатерины Николаевны минутная женская слабость, которая резко усиливается, если ей потакать, и быстро проходит, если - нет.
        Струве невольно обернулся, споткнулся и едва не упал. Из палатки появились две женские фигуры, чью стройность подчеркивали мужского покроя походные костюмы и высокие сапожки. Одна поддерживала другую, но обе шли в сторону переправы.
        Генерал оказался прав: на следующий день Катрин чувствовала себя на удивление хорошо. И седло казалось удобным, и усталости как не бывало. А главное - не было обиды на мужа.

3
        В широком распадке между двумя перевалами клубился туман, скрывая неровности тропы, окутывая опасные для всадника скалы. Лохматыми языками он тянулся вверх, стремясь завладеть седловинами по обе стороны от лощины, но легкий ветерок, стекающий с высоты вниз, своими струями сворачивал их в жгуты и сталкивал обратно, в общую молочно-белую массу.
        Время уже приближалось к полудню, но солнце пряталось за плотными, медленно ползущими облаками, и света было мало, словно в ранние сумерки.
        Полтора десятка вооруженных всадников один за другим вынырнули из тумана, поднимаясь к седловине перевала. Вел отряд знаменитый варнак Охотского тракта по прозвищу Медведь - невысокий, крепко сбитый мужик с лицом, до самых глаз заросшим бурым, как медвежья шерсть, волосом. Едущие за ним Анри и Вогул тоже основательно обросли бородами, что, в общем-то, было неудивительно: они не брились уже больше месяца, по причние нежелания быть узнанными.
        Медведь и еще три варнака, присоединившиеся к группе Анри, были людьми Машаровых, еще семеро были просто беглыми каторжанами и солдатами, промышлявшими разбоем на Охотском тракте и других купеческих тропах, ведущих на юг, к Становику и Амгуни. Вогул предъявил Медведю тамгу, полученную от Гаврилы Машарова, и варначий главарь без лишних слов включился в охоту на генерал-губернатора. Он и привел объединенный отряд к своему, как сказал, заветному засадному месту. Еще одно заветное место, поморщился Анри, но ничего не сказал.
        Не дойдя до седловины, отряд по знаку Медведя остановился среди скал. Главарь спрыгнул с коня:
        -Здесь - первая засада: Хозяин, Вогул, Даур и Бирюк, и еще вы трое, - указал он, тыча каждого в грудь зажатой в кулаке нагайкой. - Остальные - со мной. Мы расположимся ближе к перевалу, чтобы Хозяину не мешать. - В кудлатой бороде сверкнули в ухмылке зубы.
        Хозяином он с подачи Гурана называл Анри и ни разу не поинтересовался его именем. Видимо, в варначьей среде это было не принято.
        -Будьте внимательны. Женщин не трогать! - обратился Анри ко всем разбойникам. - Кто тронет - получит пулю от меня. Они в дорожных костюмах, могут показаться мужчинами, имейте это в виду.
        -А генерала оставьте мне, - добавил Вогул и хищно оскалился. - Он - мой должник.

4
        Охотский тракт в отдельных - и, надо сказать, весьма протяженных - местах ничего общего с наезженной дорогой не имел, превращаясь в обычную тропу, может быть, чуть пошире охотничьей. Главным образом такое превращение наблюдалось в горах, а гор здесь было немерено и несчитано.
        Проведя несколько лет на Кавказской войне, где из-за любой скалы могла прилететь смертельная свинцовая пчела, Муравьев на всю жизнь заразился подозрительностью к подобным возможным укрытиям и всегда высылал вперед дозор. Конечно, дозорные подвергались смертельной опасности и потому действовали с предельной осторожностью, что не раз спасало основные силы генерала от серьезных потерь.
        Единственный раз он изменил своему правилу в поездке по Забайкалью и едва не поплатился жизнью. Правда, кто именно устроил камнепад, узнать не удалось, хотя полиция обнаружила выше осыпей в небольшом распадке следы пребывания людей, но были это злоумышленники или просто отдыхали охотники-промысловики - истина осталась за порогом возможностей расследования.
        Обследование окрестностей поляны на остановке у Ленских Столбов также показало свежее присутствие людей, не пожелавших общаться с членами экспедиции. Причем расположение их с обеих сторон поляны - а генерал не поленился лично осмотреть места их пребывания - наводило на мысли о необходимости максимальной осторожности при остановках на ночлег, а после Якутска - и в походе.
        Вот и при вступлении экспедиции в горы в дозор постоянно уходили два, а то и три казака. Они и обнаружили впереди, примерно в двух часах пути, движение неизвестно откуда взявшейся группы вооруженных всадников. Муравьев приказал скрытно и внимательно следить за ней, выделив разведке две отличные подзорные трубы.
        Так и получилось, что в то самое время, когда Медведь распределял засады, с другой стороны распадка за варнаками следили два зорких глаза, именно они засекли разделение банды на две группы и укрытие их за скалами и деревьями. Через час об этом узнали Струве и Муравьев, и генерал срочно созвал военное совещание, на котором присутствовали все, включая женщин и проводников. Совещались, не покидая седел.
        Аникей Черных четко и кратко обрисовал обстановку и высказал предположение, что засаду устроили разбойники, грабящие купцов.
        -Может быть, и разбойники, - задумчиво сказал Вагранов. - А может, кто и похуже.
        -Что ты имеешь в виду, Иван Васильевич? - спросил Николай Николаевич.
        -Уж очень подозрительна частота появления на нашем… то есть на вашем… пути таинственных фигур. Слишком смахивает на охоту. Многим важным персонам встали вы поперек горла.
        -Давай без речей, - поморщился Муравьев. - Всем нам, а не мне одному, угрожает конретная опасность, и надо решать, что делать. Также конкретно.
        -Прямой путь не годится, нас перестреляют, как фазанов, - сказал Аникей. - Надо в обход.
        -Это вопрос к проводникам. - Муравьев повернулся к старшему из якутов, Афанасию. - Скажи-ка, братец, можно ли обойти засаду и ударить по ней сзади?
        Афанасий коротко переговорил по-якутски со своим товарищем Семеном и солидно сказал:
        -Это место, однако, мы знаем хорошо. Обойти можно, но без груза и лошадок.
        Подумав, генерал принял решение. Мужчины экспедиции - сам генерал, адъютанты, Струве и Штубендорф, - пользуясь туманом и помощью Семена, подбираются как можно ближе с фронта и, открыв огонь, отвлекают бандитов на себя. Казаки с Афанасием заходят бандитам в тыл и уничтожают их. Сигналом для начала операции послужит рев изюбря, который очень умело изображают якуты.
        -А мы? - спросила Екатерина Николаевна. - Что будем делать мы с Элизой?
        -Вы?! - удивился генерал и пошутил: - Будете ждать возвращения героев. Возражения не принимаются, - с веской серьезностью добавил он, увидев недовольную гримаску на лице жены.
        Екатерина Николаевна смолчала, но дернула поводья и отъехала в сторону, исключая себя из дальнейшего обсуждения. Элиза присоединилась к ней. Хотя, собственно, никакого дальнейшего обсуждения не было. Муравьев отдал приказ, и все занялись его исполнением.
        Вьючных лошадей увели с тракта на найденную неподалеку поляну и, разгрузив, пустили попастись. Казачьи лошади, нерасседланные, тоже отправились на травку. При них оставили камердинера Василия. Сами казаки, ведомые Афанасием, ушли в туман в одну сторону, остальные мужчины вслед за Семеном - вниз по тракту-тропе, ведя своих лошадей в поводу, поскольку в густом «молоке» тумана верхом не очень-то наездишься. Они особо и не скрывались - наоборот, производимый ими шум должен был означать, что караван, ничего не подозревая, движется своим путем.
        Примерно через час издалека донесся рев изюбря. Группа Муравьева к этому времени преодолела дно распадка и поднималась на другой склон. После получения сигнала лошадей быстро привязали к ближайшим деревьям и, приготовив ружья - у Семена была бердана, у остальных новые штуцеры, - мужчины рассредоточились по обе стороны тракта, осторожно приближаясь к туманной границе.
        Казалось, все шло по плану, но, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает. На этот раз Бог, видимо, решил послать генерал-губернатору серьезное испытание.
        Внезапно подувший с гор ветер быстро погнал туман к выходу из распадка, одновременно придавливая его к земле. Муравьевская пятерка не успела найти подходящие укрытия и оказалась вся на виду. Разумеется, их заметили, и сразу же началась стрельба. Одним из первых выстрелов с головы генерала сбило фуражку и оцарапало пулей кожу лба. Он выругался, упав за обломок скалы, вытер носовым платком кровь и оглядел свою команду.
        Видны ему были только Енгалычев и Штубендорф; проводник, Струве и Вагранов были по другую сторону тропы. Доктор сидел спиной к большому камню и возился с ружьем: что-то у него там не заладилось. Впрочем, какой спрос с человека сугубо гражданского, сердито подумал Муравьев, а вот почему князь бросил свое оружие и укрылся в какой-то ямке за грудой мелких камней - это странно и непонятно.
        -В чем дело, князь? - вполголоса окликнул его генерал. - Что произошло?
        -Споткнулся, ваше превосходительство… - виновато откликнулся юноша.
        Енгалычев потянулся к ружью, но не достал; выстрел бандита подбросил камешки рядом с его пальцами, и князь проворно отдернул руку. Пистолета у него не было, и стало ясно, что активного бойца из адъютанта уже не получится.
        Однако стрельба в сторону бандитов велась: значит, Струве, Вагранов и Семен были живы и боеспособны.
        Муравьев осторожно, сбоку и у самой земли, выглянул из своего укрытия и заметил впереди, метрах в пятнадцати, чью-то голову. Она показалась лишь на мгновение, тут же раздался выстрел, голова дернулась, брызнув фонтанчиком крови, и исчезла. Судя по звуку, стреляли из берданы. Значит, это Семен. Однако молодец Семен, подумал генерал и усмехнулся «якутскому» обороту. Ну, а сам-то ты что же, ваше превосходительство? Так и просидишь, притаившись за камешком? Нехорошо-с, не по-офицерски…
        Муравьев глубоко вздохнул и выглянул с другой стороны своего укрытия. Ага! Что это там торчит такое мохнатое? Торчит и шевелится. Шапка? Точно, шапка! Ну-ка, на прицел ее, на самую мушку и чуть пониже, где должна быть голова… Вот сволочь, исчезла! Нет, опять появилась, и ружье высунулось, кого-то выцеливает…
        Выстрел штуцера прозвучал сухо и резко, словно треснул под ногой сучок, только гораздо громче. Приклад ударил в плечо, отдался в давней ране. Шапка провалилась за камень и больше не показывалась. Ну что тут скажешь: хозяин, может быть, убит или ранен, а может, просто прячется.
        Слева один за другим раздались два выстрела. Муравьев повернул голову и радостно удивился: оказывается, Енгалычев все-таки добрался до ружья, а Штубендорф справился со своим. Команда вернулась к полному составу.
        Генерал прислушался: что-то казачки Черныха не дают о себе знать. Правда, в беспорядочной перестрелке не разобрать, была ли стрельба со стороны Аникея. Но ведь они могли сработать и без выстрелов, одними кинжалами. Тогда, вполне возможно, схватка близится к концу.

5
        Схватка действительно близилась к концу.
        Даур и Бирюк были убиты, Вогул ранен. Трое разбойников, приданные Медведем, куда-то запропали - не видно их и не слышно. Анри пока везло. Хотя «везло» можно было говорить с изрядной долей горькой иронии. Генерал оказался хитрее и грамотнее в военном отношении, чем капитан и сержант, вместе взятые, не говоря уже о Медведе с его бандитской компанией. Привыкли грабить беззащитных купцов, а тут напоролись на военную силу. Кстати, что там у них творится? Было, кажется, несколько выстрелов, не больше четырех-пяти, и все стихло. Кто в кого стрелял и почему прекратили - непонятно и оттого особенно тревожно.
        Анри оглянулся на Вогула, лежавшего за толстым поваленным деревом, на краю участка зарослей, среди которых были спрятаны их лошади. Побратим махнул рукой, призывая к себе, и показал ладонями крест, означавший только одно: засада сорвалась, надо убираться.
        Анри промерил глазами расстояние до Жоржа, отработанными еще в Алжире знаками показал ему: «Прикрой меня», - и, убедившись, что тот готов стрелять, выверенными движениями докатился до него. Стрелять Жоржу не пришлось: противник ничего не заметил.
        -Что задумал, брат? - спросил Анри.
        -А что тут думать? - зло ощерился Вогул. - Нас обошли, с Медведем наверняка покончено. Надо когти рвать?
        -Вперед по тракту?
        -Чего мы там не видали?! Верхом назад через распадок. Они такого вряд ли ожидают. - Жорж говорил, не отвлекаясь от наблюдения. - В тылу они оставили женщин и вьючных лошадей, это для нас не препятствие. Давай, брат, пошевеливайся! С минуты на минуту здесь будут те, кто прикончил дружину Медведя, и тогда нам с тобой не поздоровится.
        Они переползли к зарослям. Анри видел: Вогулу трудно - он был ранен в левое плечо навылет; кость не задета, но рана кровила, - однако ружье не бросил: полз, подтягивая его за ремень. Анри хотел взять оружие на себя - Жорж не дал. Зыркнул злыми глазами, и Анри отступился. Упрямство и волю Жоржа он хорошо знал еще по Иностранному легиону.
        …Тогда в батальон, где служили лейтенант Дюбуа и сержант Вогул, приехал из штаба полка капитан-инспектор, некий Ла Варрон. Обходя строй легионеров, он придрался к левостоящему от Вогула рядовому негру Чомбе из-за слишком свободного поясного ремня, начал орать, обозвал Чомбу чернозадой обезьяной и распалил себя до того, что ударил молчаливого застенчивого парня кулаком в широкий нос. Брызнувшая кровь попала на светлый мундир капитана, он рассвирепел и снова замахнулся, но крепкая рука сержанта перехватила капитанский кулак.
        -Не смей! Ты, штабная обезьяна!
        Капитан извернулся и ударил сержанта в ухо, но в ответ получил такую оплеуху, что покатился кубарем в песчаную алжирскую пыль.
        За избиение офицера легионеру грозил расстрел. Вогула и вывели на расстрел и потребовали предварительно извиниться перед Ла Варроном. Сержант презрительно отвернулся.
        Уже была отдана команда «Приготовиться!» и ружья были направлены в грудь бунтаря, когда примчался Анри Дюбуа с приказом заменить расстрел на сотню ударов шпицрутенами. Это лейтенант спас друга, доказав военному трибуналу, что капитан-инспектор повел себя крайне вызывающе и сам спровоцировал конфликт.
        Шпицрутены, конечно, были далеко не сахар, но все же не грозили смертью; хотя командиры требовали от исполнителей наказания полновесных ударов, боевые товарищи старались их смягчить всеми возможными способами. Тем не менее спина Вогула превратилась в приготовленную к жарке отбивную, однако Жорж не издал ни единого стона, пока не впал в беспамятство. И только на лазаретной койке метался в бреду, ругался самыми страшными словами и стонал… стонал…
        Так что Анри ничуть не удивился, когда, укрывшись в зарослях, Жорж поднялся на ноги, закинул ружье на плечо, взнуздал свою лошадь и без помощи побратима сел в седло. Левой рукой взялся за поводья, а в правую - ружье, сдернув его с плеча.
        Анри медлил: ему казалось, что они поступают подло, оставляя разбойников, а с ними Гурана и Хрипатого, на произвол судьбы.
        -Им всем - каюк! - шепнул ему в лицо Жорж. - А нам подыхать нельзя: счета не оплачены. Садись в седло и рвем отсюда, на прорыв!
        И они рванули.
        Отдохнувшие кони вихрем пронесли мимо по-прежнему скрывавшихся за камнями членов экспедиции - те только и успели, что повернуть в их сторону свои ружья, а беглецы уже скрылись в остатках тумана. Стрелять вслед не стали - видимо, побоялись попасть в оставленных в тылу женщин и лошадей.
        Ветер выдувал последние клочья тумана из щелей и кустов, когда они выскочили на другой склон распадка и углубились в лес. И тут раздался возглас:
        -Стоять! Ружья на землю!
        На тракте-тропе в костюмах мужского покроя и сапогах, с пистолетами «лефоше» в руках, стояли бок о бок две стройные женские фигурки.
        -С дороги, барышни! - зарычал Вогул. - Мы вам не сделаем ничего худого!
        -Зато мы вам сделаем, - сказала Катрин и направила дуло пистолета в грудь Вогула. Элиза бросила взгляд на нее и сделала то же самое.
        -Барышни, - оскалился Вогул, - выстрелить в живого человека может далеко не каждый, тем более женщина… - А сам понемногу приподнимал ствол ружья, до того опущенный вниз.
        -Жорж, не смей даже и думать, - сказал вполголоса Анри. Он уже понял, что женщины их не узнали и приняли за обычных разбойников. А потому могут и выстрелить. Не хотелось бы умирать от руки любимой женщины, еще менее - видеть ее смерть от руки друга и брата.
        -Жорж? - насторожилась Элиза. Ее слух оказался тоньше, чем предполагал Анри.
        -Какого черта?! - вспылил Вогул и вскинул ружье.
        В ту же секунду грянул выстрел «лефоше», и приклад разлетелся в щепки. Вогул выругался и отбросил бесполезные остатки оружия.
        -Пропусти нас, Катрин, - сказал вдруг Анри.
        -Что? Что вы… Что ты сказал?! - На лице Катрин отразились смятение и боль. - Анри? Это ты?!
        -Я, любимая. Мы хотели тебя похитить, но не получилось. Прости! И - пропусти нас, если не хочешь, чтобы муж узнал… - Он не договорил, потому что Катрин опустила пистолет и сказала с отвращением:
        -Убирайся! Убирайся отсюда и из моей жизни! Навсегда!
        -Я люблю тебя, Катрин, - сказал, проезжая мимо и чуть склоняясь к ней, Анри. - И мы с тобой еще обязательно встретимся. Я не оставлю тебя!
        -Убирайся! - закричала она, чуть не плача. И уже вслед обоим проскакавшим мимо: - Слышишь? Навсегда!
        И выпустила из пистолета в воздух все заряды.
        Глава 20

1
        Транспорт «Байкал» стал на якорь неподалеку от сурового материкового берега. Отвесные обрывы достигали высоты в сто, а то и полтораста метров. У их подножия кипел прибой. Невдалеке возвышалась гора с конической вершиной - возможно, потухший вулкан, - которая не была обозначена на карте; она получила от Геннадия Ивановича имя князя Меншикова - в благодарность за содействие предприятию.
        «Байкал» пришел сюда после обследования берегов северного Сахалина, которое неожиданно выявило существенную ошибку адмирала Крузенштерна: на его карте восточный берег был на несколько миль смещен, и офицеры «Байкала» почти не скрывали усмешки: получалось, что их корабль успешно двигался по суше.
        Так, может быть, и с устьем Амура у непререкаемых авторитетов Лаперуза, Броутона и того же Крузенштерна не все ладно? ИСахалин вовсе не полуостров? Эти сомнения вселяли надежду и давали дополнительные силы, ибо месяц, прошедший после выхода из Петропавловска, основательно потрепал команду. Были и изматывающие бездельем штилевые дни, и бесконечное лавирование между лайдами и банками[53 - Лайда - отмель, сложенная иловатыми наносами реки и частично обсыхающая во время отливов; банка - более или менее крупный участок морского дна с расположенными над ним малыми глубинами, которые затрудняют условия плавания и требуют специальной обстановки лоцманскими знаками, указывающими для кораблей направление фарватера.], и бешеная пляска исследовательских шлюпок, да и самого транспорта, на сулое[54 - Сулой образуется на поверхности моря, где в условиях небольших глубин встречаются течения противоположных направлений; при их столкновении возникают беспорядочные всплески, завихрения, и вода словно кипит, никуда не двигаясь. Попавшие сюда парусники подвергаются опасности быть выброшенными на мель и разбитыми
волнами.], и посадки «Байкала» на мель с последующим верпованием, которое тоже не в радость… Но за этот месяц обследован север Амурского лимана, хотя, честно говоря, подробное описание огромной - в две тысячи квадратных верст - акватории одному маленькому транспорту с соответственно небольшим экипажем и ничтожными средствами было просто не под силу.
        И вот «Байкал», опасаясь новых мелей, стал на якорь, а командир собрал офицеров в своей каюте.
        -Господа, - сказал Геннадий Иванович, повесив на стену карту и пользуясь карандашом вместо указки, - прежде чем двигаться на юг, к устью Амура, придется провести рекогносцировку лимана на баркасах. Четырехвесельный, под командой мичмана Гроте, пойдет вдоль западного берега Сахалина, шестивесельный - во главе с лейтенантом Казакевичем - вдоль материка. Обеим командам следует тщательно промерить глубины, Казакевичу, кроме того, постараться достигнуть устья. Толмач у нас один, он пойдет с Петром Васильевичем. С местным населением общаться, собирая все сколько-нибудь значимые сведения о реке и лимане и обязательно о том, бывают ли здесь китайцы.
        -Разрешите вопрос? - как всегда не утерпел юнкер Ухтомский.
        Невельской кивнул.
        -Вы сказали: «бывают ли китайцы», - а как же карта из книги отца Иакинфа, где показаны города на Амуре и значительные силы, охраняющие устье?
        -Вот-вот, именно это я и имел в виду. Сдается мне, что отцу Иакинфу подкинули фальшивку. Вы же сами видели, сколь пустынны местные берега. Буде тут поблизости города и войска, вряд ли было бы так пусто и уныло.
        -А если у нас кто-то будет допытываться, кто мы да откуда? - подал голос Гроте.
        -Не исключено. Мы, к сожалению, не имеем официального разрешения на исследования, поэтому на расспросы отвечать: занесло, мол, ветрами и течениями, и вот, пользуясь случаем, решили обследовать возможности торговли с местным населением. А с баркасов рыбу ловим для пополнения продовольствия. Всем ясно? Вопросов нет? Приступайте!
        Баркасы ушли, подчиненные занялись делом, а командиру осталось одно - маяться в ожидании, чем это самое дело обернется. Выбор был невелик по числу, но весьма обилен по содержанию - почет и мировое признание в случае удачи, большое разочарование в случае неудачи, но при сокрытии самовольства в обследовании устья, и, наконец, огромный скандал с возможным разжалованием опять же в случае неудачи, но при раскрытии преступного самовольства. Ежели, конечно, таковое самовольство будет в противоречии с высочайше утвержденной инструкцией, которая застряла неизвестно где, а может быть, и придержана специально. Кто посмел противодействовать воле императора? Да кто угодно - начиная от канцлера и министра иностранных дел Нессельроде и кончая мелким почтовым чиновником, обиженным на генерал-губернатора по причине, о которой тот и знать не знает или думать забыл. ВРоссии ведь только кажется, что слово самодержца есть непреложный закон, который все наперегонки торопятся исполнить, - порой от самого маленького человечка зависит судьба целого государства. Как в той английской песенке, что довелось услышать во время
стоянки в Портсмуте. Как там? Кузнец плохо подковал лошадь, генерал из-за этого опоздал к сражению и проиграл его, армия была разбита, и королю пришлось бежать. Что-то вроде того, может, не совсем точно - Невельской не был силен в английском, - но суть понятна.
        Геннадий Иванович третий день мерил шагами мостик вдоль и поперек. Но что там, собственно, было мерить? Три шага на два, вот и весь мостик - получалось, будто топтался на одном месте. Устал, изозлился на себя и на весь мир и отправился отдохнуть в свою каюту, наказав вахтенному, лейтенанту Гревенсу, по возвращении любой из шлюпок немедленно вызывать его наверх.
        В каюте он хотел было лечь на кровать, скрытую за пологом, однако передумал и, сняв сапоги и сюртук, прилег на диван так, чтобы видеть по-прежнему висящую на стене карту Сахалина и противолежащего ему материкового берега. Глаза все время упирались в обозначенный пунктиром с севера и юга перешеек, делавший Сахалин полуостровом. Пунктиром - потому что ни Лаперуз, ни Броутон с юга, ни Крузенштерн, ни тот же Гаврилов с севера до него не добирались, кто-то видел смыкающиеся вдали гористые берега, а кто-то и этого не видел, но все были уверены, что перешеек есть.
        Черт бы подрал эту их уверенность, думал Невельской, а правильнее сказать - самоуверенность. Вон все были убеждены, что Южного материка нет, а наши Беллинсгаузен и Лазарев взяли и открыли его. Так что не будем…
        Что именно «не будем» Геннадий Иванович додумать не успел - скопившаяся многодневная усталость перешла в крепкий сон. И во сне он увидел, как на двух баркасах - шестивесельном и четырехвесельном - и на вельботе они идут на юг, заходят в устье Амура и на береговой возвышенности устанавливают трехцветный, бело-сине-красный, российский флаг. Все бросают в воздух фуражки, кричат «ура», громче и громче…
        Невельской проснулся. На палубе действительно кричали. Быстро обувшись, на ходу натягивая мундир, он выскочил на палубу и нос к носу столкнулся с вестовым. Тот раскрыл было рот, чтобы доложиться, но командир отстранил его и быстро направился к борту, вдоль которого рассредоточились остававшиеся на корабле члены экипажа. Они махали руками и самозабвенно вразнобой вопили «ура». То ли развлекались, то ли действительно восторгались происходящим.
        Возвращались оба баркаса. Но если команда Гроте молчаливо взмахивала веслами, то в команде Казакевича явно царило праздничное настроение. Время от времени матросы дружно выкрикивали «ура-ура» и работали веслами как-то весело и даже залихватски. Увидев на борту Невельского, Казакевич встал на корме баркаса и закричал в рупор:
        -Мы… нашли… устье… Амура! - И матросы снова грянули «ура-ура». С транспорта им ответили - на этот раз складно и ладно. Может быть, потому, что вместе со всеми кричал и любимый командир. Кричал, повинуясь радостному движению души: наконец-то сквозь мрачные тучи утомительно-скучной, однообразной работы по замеру глубин и описанию рельефа выглянуло краешком солнце открытия. Краешком - потому что все должно быть проверено и перепроверено, прежде чем оно откроется во всей своей теплой и живительной силе.
        В каюте капитана, куда собрались все офицеры, кроме вахтенного, а в дверях толпились, заглядывая внутрь, нетерпеливо-любопытные матросы, и командир даже не подумал их выпроваживать, доклад начался, как принято, с младшего офицера.
        -Первоначально мы обследовали залив Байкал, - показал мичман на карте. - Предполагалось, что он имеет выход в лиман, но таковой не обнаружен. То есть выход из залива имеется только на север. Далее пошли на юг вдоль западного берега Сахалина, обследуя малейшие бухточки и делая замеры глубин. Рек и речушек впадает в море там великое множество, но бухт, пригодных для стоянки кораблей, нет ни одной. Более того, выносимый реками грунт образует мели, лайды и банки с обрывистым рельефом, поэтому фарватер, имеющий мореходное значение, очень извилист, глубины в нем от пяти до восьми сажен. Южнее пятидесяти двух градусов тридцати минут наткнулись на большую отмель, которая тянулась поперек лимана к материку. Вдоль отмели от материкового возвышенного берега идет сильное течение, нас понесло назад и скоро выбросило на обсохшую лайду. Там нас нашла команда Петра Васильевича, которая возвращалась от устья Амура. У меня все.
        Мичман положил на стол штурманскую линейку, которой пользовался как указкой, и стоял, руки по швам, ожидая выводов командира.
        -Садитесь, Эдуард Васильевич. Петр Васильевич, слушаем вас.

2
        Лейтенант Казакевич мог бы красочно рассказать, как они шли, точно следуя береговой линии, огибая все мысы, заходя во все бухты и, естественно, делая замеры глубин; как достигли высокого мыса (потом узнали у гиляков, что он называется Тебах), за которым берег круто заворачивал на запад, вода изменила цвет, и обнаружилось сильное течение…
        Кто-то из гребцов зачерпнул ладонью воду, попробовал и удивленно сказал:
        -Пресная… - Еще раз хлебнул и вдруг заорал во все горло, словно был за целую милю от кормы, где восседал Казакевич: - Господин лейтенант, ваше благородие, это река!
        Воду стали пробовать все, начали брызгаться, как дети, хохотать, кричать наперебой:
        -Амур!.. Это устье!.. Мы его нашли!.. Ура, братцы, нашли!..
        Старший матрос Чуфаров пустился в пляс под прихлопы товарищей. Выделывал такие коленца - чуть баркас не перевернул. За это время их снесло по течению до самого мыса, там нашли местечко, причалили к берегу, и Казакевич, вооружившись секстаном и подзорной трубой, поднялся на вершину горы, нависшей над мысом, чтобы взглянуть на лиман с высоты и определиться по месту. Лейтенанта сопроводили старший матрос и толмач, поскольку, едва баркас причалил к берегу, откуда ни возьмись, собралась целая толпа гиляков. Низкорослые черноволосые, одетые в темно-синие нанковые халаты, меховые штаны и сапоги из тюленьей кожи, они курили тонкие длинные трубки, бесцеремонно разглядывали моряков, явно удивляясь их облику, что-то обсуждали между собой, а когда Казакевич направился в гору, повалили следом за ним и его спутниками.
        С вершины открылся широкий простор лимана, на котором сквозь воду просвечивали банки и отмели, а на юге, не меньше, чем через семь, семь с половиной миль виднелся другой гористый утес, от которого на запад убегала волнистая нитка берега. Так могло выглядеть только устье огромной реки, но это еще следовало проверить.
        Через толмача Петр Васильевич выяснил у гиляков, что мыс напротив Тебаха называется Мео, а деревни, что находятся выше по левому берегу - их не было видно, в той стороне поднимались дымки, - Чныррах и Чабдах, а еще выше - мыс Куегда, на нем деревни нет.
        -Спроси, кто хозяин этих мест? Китайцы?
        -Мы сами хозяева, - важно ответил старый гиляк. - Мы никому не подчиняемся. Сами рыбу ловим, сами зверя бьем, сами пушнину на хорошие товары меняем у северных торговых людей. А китайцев мы не знаем - кто они такие?
        -А что за северные торговые люди? Как они выглядят?
        -Они такие же, как вы, - белолицые, светловолосые. - Гиляк пыхнул трубкой и тоненько засмеялся. - Добрые, однако: огненной водой угощают, с бабами нашими спят, детей здоровых делают.
        -Купцы, видать, русские, - сказал Чуфаров. - Ничем не брезгуют!
        -Не нам судить, - отозвался Казакевич. - У них свои понятия. А свежая кровь еще никому не вредила.
        …Все это рассказал бы Петр Васильевич, но красочно не умел, а потому доложил кратко о пути до устья и далее, поперек течения, - к мысу Мео, за которым обнаружился тоже извилистый, однако достаточно глубокий - от трех с половиной до пяти сажен - канал, ведущий на юг, к началу лимана. Заманчиво было идти по нему, насколько возможно, но приказ был пересечь лиман и возвращаться на транспорт, что и сделано. Возвращаясь, встретились с баркасом мичмана, помогли товарищам - вот и все.
        Невельской встал, обнял Казакевича за плечи и расцеловал - трижды, по-русски. Шагнул к Гроте - мичман встал навстречу - и так же расцеловал.
        -Друзья мои! Товарищи! Вы сделали великое дело - доказали, что глубина фарватера позволяет любым морским судам заходить в устье Амура и, что не менее важно, китайцев здесь нет и не было. Спасибо всем и низкий поклон! Офицерам - шампанское, матросам - по чарке водки! Сегодня у нас праздник, а завтра будем готовить общий поход. Пока на баркасах. Еще раз пройдем до устья, а там - дальше на юг, проверим, есть ли перешеек и так ли непогрешимы великие мореплаватели.

3
        Бот «Кадьяк» уже две недели рыскал челноком по северо-восточной части Амурского лимана, не слишком удаляясь от Сахалина: штабс-капитан Корсаков пытался выполнить приказ генерал-губернатора и передать капитан-лейтенанту Невельскому высочайше утвержденную инструкцию. Но все было против него: льды не пустили в Петропавловск, море штормило, то и дело наползал густой туман, налетали заряды мокрого снега, так что приходилось бросать якорь, чтобы не напороться на мель. Дни проходили за днями - «Байкал» оставался неуловимым. Корсаков понапрасну мерз на мостике, пытаясь что-нибудь высмотреть в подзорную трубу. Капитан был всегда рядом, молчаливо посасывая трубку. Пару раз он попытался предложить что-то свое, но наткнулся на гневные отповеди молодого офицера и теперь предпочитал помалкивать.
        -Вели поворачивать к Сахалину, - устав обозревать пустой горизонт, сказал Корсаков капитану. - Может, на этот раз повезет.
        -Михайло Семеныч, в пятый раз пойдем от матерого берега, - мрачно откликнулся капитан. - Команда притомилась, уже и шутить перестали. А как матросу без шуток? Не жизнь, а сплошной сулой. Вокруг одна вода, и взгляду не за что ухватиться. А тут еще и шторм надвигается.
        -Что ты выдумываешь - какой еще шторм? Ветер еле-еле тянет, и тот с юга, из лимана…
        -А вон, видите, на вест-норд-вест горизонт заволакивает? Часа через три-четыре до нас докатится, и дай бог, чтобы не больше семи баллов. А то и все восемь-девять устроят нам веселую жизнь.
        -И что ты предлагаешь?
        -А что тут предлагать? Надо убегать и как можно быстрее.
        -Куда?! - уныло воскликнул штабс-капитан. - Куда бежать?! А«Байкал», а Невельской?!
        -«Байкал», может, проскочил в лиман, а может, вообще… - замялся капитан.
        -Что - вообще? Что?! Погиб?!
        -На море все может быть, - уклонился от прямого ответа капитан. - А тем более - на океане. Он ведь только зовется Тихим, а шторма выдает - не приведи господь. Ураганы!
        -Будем считать, что разминулись, - помолчав, сказал Корсаков. - В гибель не хочется верить.
        -Ну, тут уж верь не верь… - развел руками капитан. - А нам, пока ветер попутный, надо идти к Аяну.
        -Ладно, возвращаемся в Аян. - Корсаков прикусил губу. - Только что я скажу Николай Николаевичу?

4
        «…Ввиду же того, чтобы при исследовании устья Амура и южной части его лимана не впасть в какие-либо ошибочные заключения, подобно И.Ф.Крузенштерну при описи восточного берега Сахалина, я положил неуклонно следовать при этом плану, который отстранил бы причины, могущие привести меня к ошибочным заключениям. Избранный мною план следующий: 1) от транспорта, то есть с северного лиманского рейда, выйти с промером на глубины, встреченные лейтенантом Казакевичем, вдоль северо-западного берега лимана и, не теряя их нити, войти в реку; 2) следуя вверх по ней, под левым берегом, дойти до пункта, который представляет возможным ее устье; 3) от упомянутого сейчас пункта спуститься, не теряя нити глубин, под правым берегом реки до ее устья и далее по лиману в Татарский залив, до той широты, до которой доходил капитан Броутон, и, наконец, 4) от этого пункта, не теряя нити глубин, возвратиться на транспорт, следуя вдоль западного берега Сахалина…»
        Невельской отложил перо и, подождав, пока просохнут чернила, закрыл тетрадь. Это был не судовой журнал, а его личные заметки. Начав их сразу же по отплытии из Кронштадта, он не знал, пригодятся ли они ему когда-нибудь в жизни, поскольку было совершенно не ведомо, чем обернется почти авантюрное предприятие с Амуром. Думал: ладно, если даже ничего с Амуром не получится, записи пригодятся детям - все-таки их отец совершит почти кругосветное плавание. Правда, усмехался, и детей пока нет, поскольку не удосужился жениться, но когда-нибудь это случится, и дети родятся, и будут гордиться своим отцом. А вот теперь, когда открытие фактически сделано и надо только его закрепить, можно быть уверенным, что заметки эти еще сослужат свою неоценимую службу, ибо надо будет делать доклад в Императорском Русском Географическом обществе, а там, чем черт не шутит, можно и книжицу написать. О подвигах русских моряков на дальнем востоке Сибири. Но это - позже, позже, ближе к концу избранного пути, а сейчас все только в начале.
        10июля от борта «Байкала» отвалили три шлюпки - два баркаса и вельбот - все основательно нагруженные. Одной провизии надо было для девятнадцати человек на три недели - столько времени, по предположению командира, должна была занять экспедиция. Кроме Невельского, были штурман Попов, мичманы Гейсмар и Гроте, лекарь Берг и четырнадцать матросов на веслах. К устью Амура шли по глубинам, обозначенным на карте Казакевичем, заодно проверяя их лотом, и на следующий день вошли в Амур, обогнув мыс Тебах.
        -Следите за глубиной, не теряйте нитку фарватера, - в очередной раз наказал Невельской старшим по шлюпкам. - Идем под левым берегом вверх до наиболее удобного места перехода к правому.
        Прошли, не останавливаясь, две гиляцкие деревни, видимо, Чныррах и Чабдах (Казакевич не дошел до них и указал на карте со слов гиляков) и увидели длинный низменный полуостров, толстым языком легший поперек реки чуть не до ее середины. Тут и решили остановиться на отдых.
        -Очень удобное место для защиты устья с моря, - сказал командир, пройдясь в сопровождении офицеров по песчано-глинистым холмам, поросшим мелким кустарником. - Назовем полуостров Константиновским. Никто не возражает?
        -А может, это мыс Куегда? - осторожно спросил мичман Гейсмар.
        -Это по-гиляцки, Александр Федорович, пусть они его так и называют, мы же не против, - улыбнулся Невельской. - А на морской карте будет мыс Константиновский. В честь нашего генерал-адмирала Великого князя Константина Николаевича.
        Они шли обратно к временному лагерю, разбитому на месте высадки, когда услышали истошные крики:
        -Э-эй, все сюда!.. Помогайте!.. Да тяни же ее, тяни, мать твою перетак!..
        Когда офицеры выскочили на берег, их глазам предстала фантастическая картина. Несколько матросов, стоя кто в воде, кто на берегу, откидываясь назад, изо всех сил тянули тонкий линь, на другом конце которого, вспенивая воду, бесновалось что-то огромное черно-блестящее. Из пены выныривали то остроконечная морда с гигантской пастью, из которой тянулся линь, то заостренный раздвоенный хвост, похожий на акулий, то крутая спина с идущим по ней рядом зубцов, или шишек…
        -Чудо-юдо рыба-кит, - произнес рядом с Невельским сдавленный изумлением голос. Краем глаза он увидел лицо Гроте с отвисшей челюстью, но заострять на этом внимание было некогда - он бросился на помощь матросам.
        За ним устремились остальные и после продолжительной борьбы все-таки вытащили «чудо-юдо» на берег. Но оно и тут продолжало биться, легко сметя с ног двух матросов, попытавшихся прижать здоровенный хвост к земле. Успокоить его удалось несколькими выстрелами в голову. И лишь после этого все, столпившись вокруг, принялись разглядывать чудовище, которое теперь неподвижно лежало на боку.
        Это была, несомненно, рыба. Длиной не меньше двух сажен, толщиной в середине туловища ?не меньше двух обхватов, она походила на чрезмерно выросшего и растолстевшего до уродства осетра. То есть заостренная морда была явно осетровая, под ней свисали усы, похожие на длинных, толстых белых червяков, а ниже располагалась огромная лунообразная беззубая пасть. Мощные гребные плавники на «груди» и рулевые на спине и животе ближе к хвосту, прикрытые броневыми пластинами бока, - всё поражало воображение, на язык так и просились слова «царь-рыба».
        -Такие рыбки по мелям не плавают, - сказал Невельской. - Им глубины нужны не меньшие, чем для кораблей.
        -Как, интересно, это чудо зовут? - озвучил Гейсмар естественно напрашивавшийся вопрос.
        -А мы у гиляков спросим, - нашелся старший матрос Чуфаров. - Чего они тут понапрасну глаза мозолят?
        -Где? Где гиляки? - заоглядывались все и только тут заметили в кустах несколько фигур в темно-синих халатах с трубками в зубах.
        -Э-эй! - замахал им Чуфаров, призывая. - Идите сюда!
        Другие тоже замахали. Гиляки переглянулись и неторопливо двинулись к берегу. Подойдя к рыбе, они обошли ее кругом, похлопали по бокам, цокая языком, и повернулись к Невельскому, безошибочно признав в нем главного. Вперед выступил низенький толстый коротконогий гиляк, его две косы, перекинутые на спину, переливались сединой. Он сказал длинную фразу сплошь из шипящих и гортанных звуков, среди которых можно было дважды разобрать что-то похожее на слово «калуга», произнося которое, гиляк каждый раз протягивал руку в сторону рыбы.
        -Жаль, что не взяли толмача, - сказал Невельской. - Что он сказал?..
        -Дозвольте мне, ваше высокоблагородие? - обратился к нему Чуфаров. - Я, когда с Петром Васильичем ходили, толмача внимательно слушал и немного стал понимать. Говорить не могу, а что-то понимаю.
        -Ну-ну? И что же он сказал?
        -А что-то вроде того, что такую великую рыбу могли поймать только великие рыбаки.
        -А рыба, похоже, зовется калугой? - улыбнулся Невельской.
        -Ну, в общем-то, да. Можно и так сказать.
        -Вот и ладно. Есть рыба белуга, будет и рыба калуга. А мы даже и не спросили наших великих рыбаков, как они умудрились ухватить такого кита.
        -Да сами не знаем, ваше высокоблагородие, - смущенно сказал пожилой матрос Вологжанин. - Был у меня крючок-якорек на четыре жала, вот закидушку и изладил. Я на него тунца ловил. А как калуга эта его заглонула, один бог ведает.
        В это время гиляк снова вытянул руку к калуге и что-то проговорил с просительной интонацией. Взоры русских обратились к Чуфарову. Тот даже приосанился.
        -Поделиться вроде бы просят, ваше высокоблагородие…
        Невельской оглядел свою команду:
        -Как, товарищи, поделимся?
        -А чего ж не поделиться… Нам столько и не съесть… - загомонили матросы. Офицеры деликатно помалкивали.
        -Гиляки - народец хлипкий, - сказал Чуфаров. - Им такую рыбину ни в жисть не вытягнуть и когда они еще ее попробуют. А нам с имя дале жить да жить. Конечно, надобно делиться. По-другому - никак.
        Глава 21

1
        Необыкновенно быстро проделав тысячеверстный путь между Якутском и Охотском - верхом, по горным тропинкам и болотам - 25июня Муравьев со своими спутниками прибыл в Охотский порт. Он уже давно, что называется, точил на него зуб, считая, что главным портом на Тихом океане должен стать Петропавловский, и не следует на развитие Охотска тратить весьма и весьма скромные средства из казны. Но прийти к окончательному заключению можно было только в связке с Амуром: после того как решится вопрос по доставке необходимых для Камчатки грузов речным путем. А прежде надо было поставить на устье Амура российский флаг и доказать выгоду от использования этого самого устья. И тут все зависело от результатов экспедиции Невельского, за успех которой Николай Николаевич, искренне веривший в Бога, но не склонный к молитвенному усердию, не забывал ставить свечу в каждой церкви по пути своего следования.
        На рейде Охотска не было ни одного корабля, пригодного для перехода в Петропавловск, здесь со дня на день ожидали возвращения из Камчатки транспорта «Иртыш», отправленного за грузами, доставленными на «Байкале». Но Муравьев зря времени не терял; он лично обследовал все достоинства и недостатки порта, о чем написал Льву Алексеевичу Перовскому, как всегда прямо и категорично до резкости: «Все наши занятия здесь будут только служить для убеждения отдаленных неверующих, что Охотску сто лет тому назад не должно было бы уже существовать». Знал он и о том, что Российско-Американская компания тоже стремится перенести Охотский порт, но не в Петропавловск, а в Аян, на семьсот с лишним верст южнее Охотска, и собирался на обратном пути из Камчатки обязательно быть в Аяне; он и в инструкции Невельскому указал место их встречи в этом порту в начале сентября. Правда, то, что Аян намного южнее Охотска, не прибавляло ему значимости как морскому порту, потому что время навигации было у него столь же коротко, а вот почта из Якутска шла до Аяна на 10 -12дней быстрее. В условиях практически полного бездорожья от Лены
до моря это имело большое значение. Но Аян привлек внимание генерал-губернатора еще и тем, что зачинщиком переноса порта стал лейтенант Василий Завойко, бывший с 1843года правителем охотской фактории Российско-Американской компании. С помощью дяди своей жены адмирала Врангеля, председателя Главного правления компании, он добился перевода фактории в Аян, где сразу же получил чин капитана второго ранга и полномочия, сравнимые с полномочиями главного правителя компании в Америке. Перенос правительственного порта был компании весьма и весьма выгоден, так как избавлял ее от расходов на обустройство тракта от Аяна до Якутска и позволял пользоваться в своих целях портовыми грузчиками.
        Хваткий человек, думал о Завойко Муравьев, надо будет иметь его в виду. Ну и что из того, что он использовал родственные связи, - кто у нас ими не пользуется? - главное, чтобы они служили делу. Еще одной, скрытой от посторонних глаз, целью его путешествия в Камчатку было подыскание людей, особенно молодых, подходящих для решения предстоящих задач. Единственной находкой пока что представлялся Завойко. В молодых его числить уже не пристало, тридцать семь стукнуло, но время показать себя еще есть, если, конечно, все сложится, как задумано.
        Был еще один стоющий человек - командир Охотского порта капитан второго ранга Вонлярлярский. (При знакомстве Элиза Христиани простодушно удивилась такой замысловатой фамилии, все засмущались, а Иван Васильевич, открытая душа, улыбнулся доверчиво и поведал об ее происхождении. Оказывается, были такие немецкие дворяне фон Ляры. В начале семнадцатого века пошли они на службу к полякам и на польский манер добавили фамилию - Лярские. Стали - фон Ляр-Лярские. А потом перешли в российское подданство и начали именоваться Вонлярлярскими.) С командиром порта Муравьев и облазил все его закоулки и убедился в уме и опыте сорокапятилетнего капитана. Кстати, Вонлярлярский тоже был за перенос порта, но не в Аян, который он считал весьма неудобным из-за незащищенности его от всех ветров и отсутствия хорошего леса для ремонта судов, а в Гавань Константина - залив, открытый несколько лет назад на юго-западном берегу Охотского моря капитаном Поплонским.
        СЗавойко и Вонлярлярского мысли генерала перескочили на свой проделанный до Охотска путь, и тут же припомнилось, как в одном из писем у брата Валериана просквозила зависть, что вот он сидит в замшелом Пскове, а старший брат готовится повторить подвиги русских землепроходцев. Знал бы любимый брат, с какими приключениями пришлось столкнуться в этом «повторении», вряд ли стал бы так уж завидовать. «Написать ему об этом, что ли? Нет, не буду, слишком все произошедшее занимательно и необыкновенно, чтобы могло поместиться в письме, - лучше расскажу при встрече, когда поеду в Петербург. А просто письмо - с удовольствием!»
        …«Иртыш» пришел в Охотск 1июля. И командовал им капитан-лейтенант Поплонский, тот самый, который открыл Гавань Константина. Муравьев этим фактом был очень доволен: по пути в Петропавловск у него будет достаточно времени, чтобы дотошно расспросить Василия Алексеевича о достоинствах Гавани.
        АВонлярлярский был до изумления рад качеству привезенных товаров.
        -Вы не представляете, ваше превосходительство, какие отбросы привозили нам в прошлые годы и как безобразно были они упакованы. Но - куда денешься! - приходилось брать. А тут - просто загляденье! Потрясающе! Глазам не верю - неужто чиновники так расстарались? Ваше превосходительство, не сочтите за труд отписать в Петербург нашу им благодарность за такие товары.
        -Написать напишу, да только, думаю, Иван Васильевич, не чиновничья в том заслуга, а Геннадия Ивановича Невельского, который доставил эти грузы в Петропавловск. С чего бы чиновникам вдруг да исправляться? А про дотошность Геннадия Ивановича мне светлейший князь Меншиков писал, когда присылал копию инструкции для Невельского…
        -Какой инструкции, ваше превосходительство? - полюбопытствовал Вонлярлярский.
        -Не суть важно, - отмахнулся генерал-губернатор, и капитан понял, что это - не его ума дело, а потому благоразумно примолк.

2
        4июля, немедленно после разгрузки, транспорт «Иртыш» принял на борт генерала со свитой и вышел к Камчатке. Скучать в пути не приходилось - каждый день то вокруг резвились дельфины, то солидно, пуская водяные фонтанчики, проплывали семьи китов. И тех, и других было много.
        -Какое у России богатство! - восхищался Муравьев, стоя с Екатериной Николаевной у борта. - Тут же на миллионы рублей китового уса, жира, мяса! Надо срочно заводить китобойную флотилию!
        -И тебе не жалко таких красавцев? - укорила Екатерина Николаевна.
        -А тебе не жаль тех коров, свинок, барашков, кур, гусей, уток, чье мясо мы едим каждый день? Это ведь неразумные животные.
        -Тех, чье мясо мы едим, мы и разводим специально для мяса. А эти гиганты-киты или веселые дельфины - они свободные! Почему их надо - на мясо? Это - зверство! - Екатерина Николаевна даже ножкой притопнула от возмущения.
        -Убивать свободных китов - зверство, а убийство свободных людей как называть? - ехидно прищурился Николай Николаевич.
        -Людей на мясо никто не убивает, - вспыхнула Екатерина Николаевна, - кроме дикарей-каннибалов.
        -А какая, в принципе, разница? Ну, мы - не каннибалы, убитых нами людей не едим, но их другие едят. Те же могильные черви. А непогребенными и дикие звери не брезгуют…
        -Простите, что вмешиваюсь, - подошел к ним Поплонский, - но взгляните сюда, ваше превосходительство, - и подал подзорную трубу, указав направление.
        Муравьев посмотрел и увидел на горизонте большой пароход.
        -Интере-е-есно, - протянул он, пытаясь разглядеть флаг, - это кто ж такие и что они в нашем море делают?
        -Это китобой. Может быть, американский, может, английский, а может, голландский. Их тут десятки, и все бьют китов.
        Муравьев взорвался мгновенно. Лицо, как всегда, пошло красными пятнами, он начал кричать, брызгая слюной:
        -Кто разрешил?! Это же грабеж!! И вы так спокойно об этом говорите!
        -Грабеж, - согласился Василий Алексеевич. - И никто его не разрешал.
        -А наша охотская флотилия?! Почему позволяет?!
        -А как она может не позволить? У китобоев - либо вот такие пароходы, либо мощное парусное вооружение, и они легко уходят от любой погони. А в нашей флотилии несколько суденышек, о которых даже и говорить стыдно. - Поплонский тяжело вздохнул. - Они и потопить могут, так что следов не останется. Думаете, они испугаются, что мы идем под генерал-губернаторским флагом? Да ничего подобного! Ладно, ежели поворотят и уйдут. При прежнем губернаторе вообще приходили в Петропавловск и разбойничали: разбирали амбары на дрова, жгли дома…
        -А что же гарнизон? А береговые батареи? - Муравьев так зло ощерился, что Екатерина Николаевна взяла его за руку, погладила, успокаивая.
        -Да какой гарнизон, какие батареи! - Поплонский грустно развел руками. - Сто человек со старыми ружьями, а в батареях - по нескольку пушечек, их китобои не раз по полю раскатывали. Нет, ваше превосходительство, тут надобно создавать полноценный флот - и для охраны портов, и для ловли этих разбойников и грабителей. Иначе толку не будет. Хищники, как только учуют слабину, тут же набрасываются. А у нас - куда ни ткни, везде слабина.
        Николаю Николаевичу внезапно вспомнился недавний сон, как на него с Екатериной Николаевной и Ваграновым напала стая волков и как они отбивались из последних сил. Сон оборвался, оставив неясность - победили они зверей или нет. Обычно он делился с женой своими снами, а про этот решил почему-то не рассказывать.
        Муравьев судорожно вздохнул:
        -Ладно, Василий Алексеевич, разберемся, наведем порядок. Прищемим хвосты мерзавцам!

3
        Через двадцать дней сравнительно спокойного плавания «Иртыш» благополучно прибыл в Петропавловск. На причале Муравьева встречали двое - высокий худой моряк в треуголке с золотым плюмажем и мундире с эполетами капитана второго ранга и могучий, что было хорошо заметно даже под свободной рясой, священнослужитель в высоком черном клобуке. Слава богу, владыко Иннокентий дождался, подумал Муравьев и легко сбежал по сходням.
        Моряк приложил два пальца к треуголке:
        -Честь имею представиться: комендант Камчатки Машин!
        Муравьев ответил на приветствие и пожал ему руку:
        -Здравствуйте, Ростислав Григорьевич! Много слышал о вас и рад лично познакомиться.
        -С добрым прибытием, сын мой! - владыко Иннокентий осенил крестом генерал-губернатора и протянул ему руку для поцелуя. Голос его, густой и низкий, очень соответветствовал мощной комплекции.
        Муравьев почтительно приложился к пахнущей мятой руке, отметив на пальцах трудовые мозоли, и с улыбкой произнес:
        -И вас, ваше преосвященство, я весьма рад приветствовать!
        -Вечером прошу в мою резиденцию, отметим наше знакомство… - Иннокентий взглянул поверх головы генерала, и в глазах его вспыхнуло восхищение. Оглянувшись, Муравьев увидел, что, пока они обменивались любезностями, почти все его спутники спустились с борта на причал. Впереди выступали - иначе не скажешь - Екатерина Николаевна под руку с Элизой.
        -Ваше преосвященство и вы, Ростислав Григорьевич, позвольте представить вам мою супругу Екатерину Николаевну и французскую musicienne мадемуазель Элизу Христиани. Она привезла с собой свою виолончель и намерена дать здесь концерт.
        Дамы сделали легкий реверанс, Машин поцеловал обеим ручки, а Иннокентий осенил их благословляющим крестным знамением. Екатерина Николаевна приложилась губами к руке владыки; Элиза же замешкалась, видимо, не зная, как следует поступать в таких случаях католичке. Владыко широко улыбнулся, так что разъехалась в стороны его густая черная волнистая борода, уже основательно тронутая серебром, и доброжелательно прогудел:
        -Не волнуйтесь, дитя мое, Бог един для всех и вряд ли придает какое-то значение тому, как называют себя верующие в Него - православными, католиками, лютеранами или как-то еще. Веруете и будьте благословенны, - и осенил Элизу крестным знамением, а она уже без смущения поцеловала ему руку.
        Владыко повернулся к Екатерине Николаевне и покачал головой:
        -Однако смелы вы, голубушка, безмерно. Такой путь одолеть не всякому мужу под силу, а из жен могу назвать токмо Марию Прончищеву, которая была с мужем Василием в его полярном подвижничестве и по смерти его последовала за ним.
        -Я не слышала про Марию Прончищеву, - ответила Екатерина Николаевна, - но я знаю других женщин, которые последовали за своими мужьями в Сибирь, и они стали для меня примером. А еще русские говорят: куда иголка, туда и нитка…
        -Хорошо сказано, друг мой, - остановил жену Муравьев, - но нам не следует терять время.
        -Да-да, - заторопился Машин. - Прошу следовать за мной.
        Шагая по причалу, владыко, бывший на голову выше Муравьева, явно придерживал себя, соразмеряя свои шаги с генеральскими. А вот густой его баритон с тенором главного начальника края был в большом контрасте и разносился, похоже, по всему порту.
        -Что капитан Невельской? Не отыскал устье Амура?
        -Нет, владыко, не вернулся еще Геннадий Иванович. Но я уверен: отыщет! Хотя не знаю, к радости своей или к великой печали. - Муравьев глянул искоса на своего величественного собеседника и ответил на его вопросительный ответный взгляд: - По высочайше утвержденной инструкции не полагается ему заходить в Амур. Сами понимаете, чем грозит ее нарушение. В самом лучшем случае разжалованием в матросы.
        -А мы-то с вами на что, милейший Николай Николаевич? Геннадий Иванович на подвиг пошел во славу Отчизны нашей православной, и наш с вами долг взять его под защиту от наветов злокозненных.
        -Все, что от меня зависит, будет сделано, - твердо сказал Муравьев.
        …После ужина светлым июльским вечером владыко и генерал-губернатор уединились для приватной беседы в маленькой комнатке-кабинете. В плетеных из ивняка креслах за маленьким столиком с плетеной столешницей, на которой стояли на серебряном подносике голубичная наливка в хрустальном графинчике и две стеклянных стопки, было весьма уютно. В небольшое окно, выходящее на юг, открывался вид на Петропавловский ковш, как местные жители называли акваторию возле порта, отделенную от Авачинской бухты длинной песчаной косой. На другой стороне ковша возвышалась лесистая Никольская сопка, переходящая с правой стороны в заболоченную низменность, по которой в ковш впадало несколько ручьев.
        Голубовато-серое зеркало бухты, темно-таежная сопка, похожая на тучу, опустившуюся под своей тяжестью к самой воде, а над нею - легчайшие пушистые облака, окрашенные золотисто-красными лучами ушедшего за горизонт солнца, отсветы которых мимолетно касались бумаг на письменном столе, - все настраивало на благостный отдых и умиротворенность. Однако разговор двух владык - духовного и административного - отнюдь не был благостным.
        -Полагаю, не токмо знакомства ради с краем сим пожаловали вы сюда, многоуважаемый Николай Николаевич, а и для воплощения славных замыслов своих? - Обычно добрые глаза владыки посуровели, в них засветилась могучая воля.
        Да, подумал Муравьев, человек с такими глазами не останавливается перед препятствиями, и счастлив в делах будет тот, кто заполучит его в союзники, а тем более в соратники.
        -Вот и начнем, не откладывая, - мягко сказал он. - Мне доподлинно известно, владыко, что еще девять лет тому назад, будучи в Петербурге, после рукоположения вас в сан епископа, вы обращались к государю с предложением о возвращении Амура.
        Иннокентий помрачнел.
        -Государь отнесся с превеликим интересом. Сказал, что хотел бы выполнить завет бабки своей, Екатерины Великой, которая считала, что, если бы Амур служил лишь для продовольствия Камчатки, и то стоило бы России занять его. Что с такими же прожектами к нему обращались и Крузенштерн, и Литке, и генерал-губернатор Сибири Лавинский. Знаю, что после меня ваш предшественник Руперт писал императору о том же. Однако на пути всех прожектов непреодолимой преградой стоял граф Нессельроде…
        -Он и сейчас стоит, - вставил Муравьев.
        -Вот-вот, - вздохнул владыко. - И не обойти, не объехать.
        -Прежде все действовали поодиночке, а теперь нас двое. - Генерал вссм телом подался е владыке. - И для большего единства действий хочу просить вас обратиться к Святейшему Синоду с просьбой включить в Камчатскую епархию Якутскую область. Я, со своей стороны, буду только содействовать. Что скажете, ваше преосвященство?
        Владыко разлил по стопкам густое темно-синее вино, жестом пригласил к распитию и, только пригубив наливки, сказал:
        -Скажу, что предложение ваше велми и велми своевременно. Вы, конечно, знаете, что я был в Якутске. Не скрою: присматривался к богослужебной деятельности. Тяжко братьям моим во Христе: якуты и тунгусы церковно-славянского не понимают, суть службы во храме для них тайна за семью печатями, а потому Богу душу свою не открывают, духовной пищей обделены. На Уналашке Бог сподобил меня перевести некоторые богослужебные книги на алеутско-лисьевский язык, и алеуты охотно пошли во храм. Тако же и в Якутии надобно - перевести на якутский книги Священного Писания и службы вести на понятном для них языке. Но это - задача не на один год.
        -Все задачи наши не на один год, - сказал Муравьев. - На некоторые жизни может не хватить и даже вдвоем нам их не решить. А потому надо растить единомышленников. Но об этом чуть погодя. - Он вздохнул. - Сегодня я бегло осмотрел порт и бухту и укрепился во мнении, что главный порт России на Востоке должен быть здесь, в Петропавловске. Такой замечательной бухты, как Авачинская, найдется не столь уж много. Об этом еще Лаперуз писал, а его не только мы читаем, но и соотечественники, и англичане. И я с содроганием душевным со дня на день жду, что появятся тут французские и английские мореходы, да не китобои, которые уже заполонили все Охотское море, а фрегаты военные. А у нас и защититься нечем - ни людей, ни артиллерии. Раз или два в год через полмира приходит транспорт, вон, как «Байкал» Невельского, - сколько он пушек привезет, сколько пороху и ядер? А иначе - посуху, на вьюках - это же курам на смех!
        Генерал взволновался и, как обычно в таких случаях, вскочил и заметался по кабинету - ему не хватало пространства, чтобы выразить свои чувства.
        -Да-а, - прогудел Иннокентий. - Посмотрел я в России железную дорогу - вот что надобно в Сибирь тянуть. И не токмо в Сибирь, а и на Камчатку и даже в Русскую Америку! На лошадях Россия новые земли не освоит.
        -ВАмерику не надо, - усмехнулся Муравьев. - Америка для нас - груз непосильный, а потому следует от него избавляться. Знаю, знаю, что вы противник подобного действия, - заметил он протестующее движение владыки, - но об Америке разговор особый, по крайней мере, не сегодня. Железная дорога, владыко, - это замечательно, это было бы решение сразу всех проблем, но она - дело будущего и весьма далекого, боюсь, мы с вами до него не доживем. Наш единственный путь - это Амур! До Забайкалья дороги имеются, а дальше - по Амуру, в устье которого должен быть перевалочный порт, и тогда нам сам черт не брат! Тогда восточные берега России будут под надежной защитой! А начинать надо с Петропавловского порта и уже сегодня ставить сюда человека, который займется его укреплением.
        Муравьев успокоился и вернулся в свое кресло. Пригубил винца и продолжил:
        -У меня есть две кандидатуры на должность военного губернатора Камчатки, о которых я хотел бы с вами посоветоваться. Вы обоих хорошо знаете, поскольку почти десять лет эти места входят в вашу епархию. Это начальник Охотского отделения Русско-Американской компании капитан второго ранга Василий Степанович Завойко и командир Охотского порта капитан второго ранга Иван Васильевич Вонлярлярский. Ваше мнение, владыко?
        -М-м-м, - смущенно заерзал в кресле Иннокентий, - оба кандидата хороши, а я в делах военных ничегошеньки не понимаю. Избавьте меня от выбора, сын мой, не достоин я решать такие судьбоносные вопросы.
        -В делах военных, владыко, тут понимаю один я, да, пожалуй, еще немного адъютант мой и товарищ боевой штабс-капитан Вагранов. Остальные пороха не нюхали и дай бог, чтобы не довелось его понюхать. Так что выбирать надо по чисто человеческим качествам, особенно внутренним. Что они из себя представляют внешне, я, положим, уяснил, а вот что у них за душой - это можете знать только вы как духовный пастырь.
        -Ежели вы имеете в виду их исповедание, - сурово сказал владыко, - то сие есть тайна божественная и посягать на нее никому не дозволено.
        Муравьев замахал руками:
        -Что вы, святой отец! Что вы! Ни на какую тайну я не посягаю, а знать хочу лишь ваше сравнительное мнение об этих в высшей степени достойных кандидатах.
        И замолчал в ожидании. Иннокентий долго ворочался в кресле, пыхтел, отпивал вина из стопочки, казавшейся наперстком в его огромной ладони, и вдруг напрягся, вскочил, наклонившись к генерал-губернатору и громким шепотом сказал:
        -За Лярского я одной руки не подам, а за Завойко постою обеими руками, всем телом и всей душою!
        И тяжело, как обреченный, рухнул обратно в кресло, так что оно затрещало, а ножки подозрительно поползли по некрашеным половицам.
        -Вот спасибо, владыко! - возрадовался Муравьев. - Вы положили конец моим сомнениям. Теперь я со спокойной душой буду добиваться назначения камчатского военного губернатора, а пока дождемся прибытия Завойко - как мне Машин сказал, он на днях прибудет по делам компании - и тогда займемся подготовкой обороны Петропавловска на случай агрессии англичан или французов. Вон как плотно они насели на Китай, как бы с разбегу и до нас не добрались. Выберем для начала места установки артиллерийских батарей на побережье бухты.
        -Дозволено ли будет мне полюбопытствовать и воинскому взгляду поучиться?
        -Почту за честь, ваше преосвященство. Заодно и благословите выбор.

4
        «…По всему пройденному нами пути самая меньшая глубина (в расстоянии около двух миль от транспорта) оказалась на пути к мысу Тебах - 2^1^/^2^сажени, а самая большая - 6 сажен - между мысом Тебах и Константиновским полуостровом (по-туземному Куегда). - Быстро бежавшее по странице перо остановилось. “Нужны ли в личной записи все цифры? - подумал Невельской. - Понадобятся - я их возьму из судового журнала. А здесь - основная линия, основные факты”. И продолжил: - Утром 13июля мы перевалили от Константиновского полуострова под правый берег реки, к мысу Мео, и пошли вдоль него к мысу Пронге (на правом, южном берегу Амура, при выходе из него в лиман); тут мы следовали по глубинам от 10до 5сажен. 15июля отправились от мыса Пронге по лиману Амура к югу, следуя по направлению юго-восточного его берега и не теряя нити глубин. 22июля 1849года достигли того места, где материковый берег сближается с противоположным ему сахалинским. Здесь-то, между скалистыми мысами на материке, названными мной в честь Лазарева и Муравьева, и низменным мысом Погоби на Сахалине, вместо найденного Крузенштерном, Лаперузом,
Броутоном и Гавриловым низменного перешейка, мы открыли пролив шириною в 4мили и с наименьшею глубиною 5сажен. Продолжая путь свой далее к югу и достигнув 24июля широты 51°40?, то есть той, до которой доходили Лаперуз и Броутон, мы возвратились обратно и, не теряя нити глубин, выведших нас из Татарского залива в лиман, направились вдоль западного берега Сахалина. К вечеру 1августа 1849года возвратились на транспорт после 22?дневного плавания, сопряженного с постоянными трудностями и опасностями, ибо южные ветры, мгновенно свежея, разводили в водах лимана толчею и сулой, которыми заливало наши шлюпки настолько сильно, что часто приходилось выбрасываться на ближайший берег, а чтобы не прерывать нити глубин, по которым мы вышли из реки, мы принуждены были выжидать благоприятных обстоятельств, возвращаться иногда назад, чтобы напасть на них и снова продолжать промеры. Самая меньшая глубина от мыса Пронге, по лиману, до южного пролива, оказалась 2^3^/^4^сажени, а самая большая 9сажен. От южного же пролива до параллели 51°40??наименьшая глубина 5сажен, а наибольшая 12, и, наконец, по лиману вдоль
сахалинского берега до северного лиманского рейда, на котором находился транспорт, наименьшая глубина 4сажени, а наибольшая 12. Гиляки на мысах Пронге, Уси и на Сахалине объяснили нам знаками, что посреди лимана существует глубокий канал, более 5сажен; яобозначил эти указания на карте, но не имел возможности проверить их, ибо шлюпки наши, при первой же попытке выйти на середину пролива, заливало…»
        Невельской отложил перо, потянулся и радостно засмеялся. Он вообще все последние дни по возвращении на «Байкал» ощущал внутренний подъем, радостное возбуждение. Еще бы! Столько открытий за два месяца! Первое: Сахалин не полуостров, а остров - одно это вписало его имя и весь экипаж «Байкала» в историю великих открытий. Второе: вход в лиман доступен и с севера, и с юга. Третье: в устье Амура могут заходить суда из Охотского моря с осадкою до двух сажен, из Татарского пролива (теперь - пролива!) - до двух с половиной. Как же тут не возбуждаться и не радоваться? Да и весь экипаж транспорта был в состоянии эйфории: не чувствуя усталости, люди работали на парусах, на веслах, на промерах - «Байкал», как и было предписано, продолжил обследование и описание юго-западного материкового берега Охотского моря до Тугурской губы. И тут хватало открытий! Чего стоит один огромный залив, тянущийся на целых двадцать миль от горы Меншикова. Невельской назвал его заливом Счастья, потому что он единственный вблизи лимана представлял собой удобную для стоянки судов гавань. И снова, как уже было у северо-восточного
берега Сахалина, положенный ранее на карту берег не соответствовал действительности: по карте опять получалось, будто «Байкал» идет посуху.
        Отправив мичмана Гроте на вельботе осмотреть Ульбанскую губу, Невельской на транспорте направился в Константиновский залив и убедился, что он для устройства порта не имеет никаких удобств. А вот Ульбанская губа, где «Байкал» снова принял Гроте на борт, напротив, представилась единственным на все Охотское море рейдом, закрытым от всех ветров. Эту губу назвали заливом Святого Николая.
        На выходе из нового залива, у мыса Мухтель, лейтенант Гревенс заметил две байдарки, идущие от берега к «Байкалу». Это была группа прапорщика корпуса штурманов Дмитрия Ивановича Орлова, служащего Русско-Американской компании. Ее послал штабс-капитан Корсаков, чтобы разыскать «Байкал» и передать командиру, что в Аяне его ожидают важные правительственные сведения.
        Это известие поубавило радости Невельского. В сердце поползли предчувствия больших неприятностей. Увлекшись исследованиями, можно сказать дорвавшись до исполнения давнишней мечты, он как-то позабыл о том, что так и не получил высочайшего разрешения. И вот непререкаемая действительность напомнила о суровой дисциплине, введенной в России императором Николаем, нарушение которой каралось, невзирая ни на какие заслуги.

5
        Карта, а скорее нарисованный от руки план Петропавловска и его окрестностей, включая часть Авачинской бухты, лежала на столе, а вокруг стояли Муравьев, владыко Иннокентий и капитаны второго ранга Машин и Завойко. Василий Степанович лишь три часа тому назад прибыл в порт, тут же был подхвачен порученцем генерал-губернатора Ваграновым и доставлен в резиденцию Муравьева - небольшой, на две комнаты и спальню, бревенчатый домик. Сам Вагранов стоял за спиной шефа и заглядывал в карту через его плечо. В соседней комнате, за закрытой дверью, музицировали Элиза и Екатерина Николаевна, для которой нашлось неплохое фортепьяно; они готовились к прощальному концерту: через два дня Муравьев со свитой отбывал в Аян на встречу с Невельским.
        -Батареи надо ставить здесь и здесь, - показал Муравьев на острие мыса перед входом в Петропавловский ковш и на противоположный ему берег в районе городского кладбища. - Как эти места называются? Мыс Сигнальный и Красный Яр? Вот на Сигнальном и на Яру поставить батареи. Они будут перекрестно прикрывать вход в ковш.
        -Ваше превосходительство, - осторожно сказал Машин. - На Сигнальном нет удобного места - сплошные скалы.
        -А мы съездим и посмотрим на месте. Надо будет - взорвете скалы и построите капонир закрытого типа. Так будет даже лучше: можно будет держать под обстрелом часть внешней бухты. А батарея на Красном Яру будет фланкирующим сооружением. Она перекроет мертвую зону перед входом в ковш.
        -А может быть, для перекрытия мертвой зоны поставить батарею на косе Кошка? - прогудел владыко и тут же смутился. - Я, конечно, человек невоенный…
        Муравьев посмотрел на него, улыбнулся:
        -Правильно мыслите, владыко. Фронтальная батарея очень даже не помешает.
        -Коса низкая, песчаная, - сказал Машин. - Такую батарею сбить прямой наводкой ничего не стоит.
        -А мы посмотрим, что там можно сделать, - откликнулся Муравьев. - Так, Василий Степанович? - обратился он к хранившему молчание Завойко.
        -Так-то оно так, - согласился капитан второго ранга. - Только где столько пушек взять, чтоб хватило на три батареи?
        Он спросил с недоумением, но относилось это недоумение не к пушкам, в нем просквозил явный вопрос: а что я тут делаю? И этот вопрос поняли все.
        -Простите, Василий Степанович, что я, не переговорив с вами предварительно, беру сразу быка за рога. Дело в том, что я предлагаю вам должность военного губернатора Камчатки, естественно, с ближайшим повышением в звании. И военный губернатор должен немедленно заняться укреплением обороны Петропавловского порта на случай войны.
        -Простите меня, ваше превосходительство, но о какой войне вы все время твердите? - Голос Машина прозвучал почти умоляюще. - Войны, слава богу, нет и не предвидится.
        -Войну предвидеть надо всегда, - жестко сказал Муравьев, - и крепить оборону заранее. Когда она начнется, этим поздно будет заниматься. - И повернулся к Завойко. - Так что скажете на мое предложение?
        -А можно подумать?
        -Можно. До конца нашего совещания. Потом поедем смотреть места расположения батарей и определять конкретные задачи. Что касается пушек - пока будем уповать на транспорты из Петербурга, а ежели, даст бог, разрешится положительно Амурский вопрос, займемся доставкой по Амуру до устья, а тут по морю почти рядом.
        Вагранов, наклонившись к уху шефа, что-то сказал ему, и генерал весь встрепенулся:
        -Спасибо, что напомнил, Иван Васильевич. Господа, нам необходимо учесть возможность высадки противником десанта. Где у нас наиболее уязвимые места? - Он всмотрелся в план и дважды ткнул пальцем: - Тут и тут. Что это за гора? Никольская сопка? Значит, левее сопки прямой выход через низину…
        -Озерновскую косу, - подсказал Машин.
        -…через Озерновскую косу к городу и порту. И правее Красного Яра, через кладбище, - к порту и городу. Значит, надо ставить батарею близ места возможной высадки, а за ее спиной, у основания косы, вторую, на случай прорыва противника. И не мешает еще одну - какая по счету? Седьмая? - значит, седьмую поставить на перешейке полуострова Сигнального.
        -А защита от десанта у кладбища? - спросил Завойко. - Там же одна батарея, без прикрытия?
        -Одна, зато фланкирующая, то есть работающая на две стороны.
        Послышался гул, дом тряхнуло так, что стол подпрыгнул и накренился, и карта соскользнула со столешницы; владыко Иннокентий поймал ее и разложил снова. Никто случившемуся не удивился: за десяток дней, проведенных на Камчатке, новички привыкли к землетрясениям.
        -Ну что, господа, - Муравьев оглядел присутствующих, - если нет возражений и дополнений… Да, Василий Степанович, ваш ответ на мое предложение? Согласны? - Завойко кивнул. Муравьев пожал ему руку и даже приобнял другой рукой. - Благодарю. Другого и не ожидал. Значит, сейчас обедать и - на катер, по местам будущей боевой славы.
        Генерал-губернатор шутил, не предполагая, насколько провидческой окажется эта шутка всего лишь через пять лет, какой высокой славой покроют себя артиллеристы и жители Петропавловска в двух жестоких схватках с многократно превосходящими силами кораблей и десанта противника. Именно того, о котором постоянно твердил боевой генерал.
        Глава 22

1
        2августа генерал-губернатор со своими постоянными спутниками отбыл на транспорте «Иртыш» из Петропавловска. Он спешил к Сахалину, где надеялся встретить Невельского. Нет, он не забыл, что сам назначил точкой встречи порт Аян, но очень уж хотелось поскорее выйти из тумана неведения и лицом к лицу столкнуться с истиной, какой бы она ни была.
        Однако погода словно испытывала его на терпение. Только вышли из Авачинской губы, как паруса опали, и судно перестало слушаться руля - как говорят моряки, заштилело.
        Десять дней на протяжении двухсот миль дрейфа вдоль Курильских островов «Иртыш» качала океанская мертвая зыбь. Делать было абсолютно нечего. Офицеры до одури играли в карты «на интерес», иногда Енгалычев брался за гитару и дуэтом с Ваграновым пел романсы; казаки занимались починкой своей экипировки; женщины, наверное, в двадцатый раз вспоминали все мелочи виолончельного концерта, что был устроен для жителей Петропавловска накануне отплытия, или потихоньку обсуждали свои женские секреты.
        Муравьев сидел в каюте, в одной рубашке с распахнутым воротом, без сапог - жара стояла невыносимая! - и писал письмо графу Перовскому (теперь уже графу! Перед самым отъездом из Иркутска генерал получил известие о возведении Льва Алексеевича в графское достоинство и, разумеется, тут же поздравил своего покровителя). Он рассчитывал на встречу в море с каким-либо идущим в Охотск кораблем, который доставит пакет на почту.
        Письмо складывалось большое - генерал-губернатор спешил довести до сведения министра все свои соображения, возникшие в результате столь длительного путешествия. А их получалось немало.
        Охотский порт, теперь уже без сомнения, надо закрывать и все, что там находится, переносить в Петропавловск, в превосходную во всех отношениях Авачинскую губу, на которую англичане явно глаз положили. За этим должны последовать административные и судебные изменения, ну, это по мелочи. Главное из них - Камчатскую область преобразовать в губернию, присоединив к ней Гижигинский округ, а военным губернатором назначить непременно моряка в чине контр-адмирала, с непосредственным подчинением его генерал-губернатору, и лучше всего на этот важный пост подходит Василий Степанович Завойко. Правда, правление Русско-Американской компании, где он служит, предлагает ему пост главного правителя с годовым окладом 10тысяч серебром, а правительство может дать только 7тысяч, но звание контр-адмирала вполне может компенсировать ему эту разницу.
        Второе главное предложение - присоединить к Камчатской епископской кафедре Якутскую область, возвести ее во второй класс, а преосвященного Иннокентия - в сан архиепископа. «О его уме, способностях и христианских правилах известно и без моей рекомендации, - бегло писал генерал, - но я могу сказать о том, что мне близко: о возвышенной степени любви его к Государю и Отечеству и о необыкновенных его трудах и подвигах по своему назначению».
        Третье: во что бы то ни стало завести пароходное сообщение Камчатки с берегами Охотского моря. Тут Муравьев усмехнулся и покрутил головой, представив, как отнесется известный жмот Вронченко к этому его предложению. Как он будет восклицать перед императором: тратить деньги на пароходы все равно, что сжигать их в печке, тем более в столь безлюдных местах как Камчатка и Охотск. Но государь наш - инженер, он-то понимает преимущество парохода перед парусником. Взять хоть нынешний случай: имея паровую машину, разве болтался бы «Иртыш» в дрейфе, теряя драгоценное время? Он бы давно уже был возле Сахалина.
        А деньги… Сколько их теряет Россия на том же китобойном промысле в Охотском море. Вернее, на отсутствии такого промысла. Об этом тоже непременно надо написать. Это куда же годится - иметь неисчислимые стада китов и отдавать их задарма каким-то хищникам, не взимая даже малейшей пошлины! Вронченко там трясется над каждой копейкой, а тут, как вода сквозь сети, протекают миллионы. А все потому, что не встала еще Россия на океанских берегах двумя ногами, не развернула птица-орлица свое правое крыло. Вот те же пресловутые англичане - будь у них в руках Авачинская бухта, сюда как минимум послали бы эскадру фрегатов и никого не пустили бы бесплатно ни в Охотское, ни в Берингово море. А ведь им ничего не стоит устроить умышленный двухнедельный разрыв с Россией, чтобы завладеть ею, а потом и мир заключат, а бухту не отдадут, даже за миллион фунтов. Что им этот миллион, когда в их руках будет все китобойное дело?!
        Вот поэтому и надо укреплять Петропавловский порт, а еще - переселять на Камчатку крестьян семьями, с обустройством их за счет казны. Не менее трех тысяч семей и чтобы у каждой было две лошади и две коровы, а на десять семейств - один бык. Лошадей и коров можно покупать у якутов, у них это хорошо развито, а для земледелия и хлебопашества на Камчатке места есть. Переселение одной семьи с полуторагодовалым запасом продовольствия в первой тысяче обойдется в 450рублей серебром, следовательно, всего 450тысяч, а для последующих двух тысяч продовольствие уже будет заготовлено на месте, и все обойдется вполовину дешевле. Министерство финансов, конечно, будет категорически против и начнет обвинять генерал-губернатора Восточной Сибири во всех смертных грехах, но без такого переселения Камчатку не удержать, а подобного Отечество не простит. «Я охотно забываю все личные мне оскорбления и самую резкую невнимательность, которую часто встречаю в различных сношениях по моему настоящему месту, - писал Муравьев, - но я не увлекаюсь самыми лестными и деликатными фразами дипломатии, когда вижу на деле, что ими
прикрывается измена моему Государю и Отечеству».
        -Милый, - заглянула в каюту Екатерина Николаевна, - чем ты занят? Пишешь? Я тебе не помешаю, если полежу тут? На палубе духота, и солнце палит немилосердно, никакая тень не спасает.
        -Конечно, конечно, - покивал Николай Николаевич рассеянно, обдумывая следующую фразу. Получалось как-то скомканно, надо бы все расставить по пунктам, чтобы и читалось легко, и сразу было видно, что из чего проистекает.
        Ладно, пусть пока так, подумал Николай Николаевич, буду перебеливать - сделаю как надо.
        За его спиной что-то щелкнуло, похоже, дверной замок, и через секунду Катрин обняла его сзади и поцеловала в висок.
        -Я соскучилась ужасно, - сказала она громким шепотом.

2
        После штиля подул умеренный попутный ветер. «Иртыш» вошел в Охотское море через Четвертый Курильский пролив между островами Парамушир, Онекотан и Маканруши и при полном парусном вооружении направился к северной оконечности Сахалина. Муравьев еще надеялся найти там «Байкал» и Невельского.
        Письмо Перовскому, перебеленное с учетом значимости соображений генерал-губернатора - получилось десять объемистых пунктов, - было передано на борт транспорта «Курил», как раз шедшего в Охотск. Последняя летняя почта уходила в Якутск 15сентября, и «Курил» к ней поспевал с большим запасом.
        УСахалина «Байкала» не было. «Иртыш» бодро перебежал залив к Шантарским островам - Невельского не оказалось и там.
        Муравьев начал нервничать.
        То и дело он поднимался на мостик к вахтенному офицеру и в подзорную трубу обозревал горизонт.
        -Черт побери! - бормотал он вполголоса. - Куда же он запропастился?! Пусто! Абсолютно пусто!
        -Простите, ваше превосходительство, но море не бывает абсолютно пустым, - заметил вахтенный офицер. - Его видеть надобно, уметь читать как книгу.
        -Вот как? - Муравьев с интересом посмотрел на молодого лейтенанта. - А ты умеешь?
        -Немного, - смутился лейтенант. - Вот капитан наш, Василий Алексеевич, тот очень хорошо читает!
        -А ты что сейчас видишь на море?
        Лейтенант осмотрел горизонт.
        -Ну, во-первых, волны полтора-два метра - это умеренное волнение, четыре балла. Во-вторых, впереди справа закипают барашки, там - банка или отмель. Штурвальный, - обернулся он к матросу, стоявшему на штурвале, - один румб лево руля.
        -Есть один румб лево руля, - повторил матрос и повернул штурвальное колесо.
        Лейтенант подождал, пока нос судна не занял нужное направление.
        -Так держать! - И продолжил: - В-третьих, ваше превосходительство, на шесть румбов на норд-ост идет стадо китов, вон их фонтаны, можно даже посчитать, сколько их…
        -Молодец, спасибо! - прервал разошедшегося лейтенанта генерал. - Вижу: ты прав. А скажи-ка мне, братец, когда будем в Аяне?
        Лейтенант глянул на паруса, на горизонт, к которому склонялось жаркое солнце, и уверенно ответил:
        -Если ветер не изменится, будем завтра к обеду.
        К удивлению Муравьева, лейтенант оказался прав: на следующий день в два часа пополудни «Иртыш» вошел в Аянскую бухту.
        Невельского здесь не было.
        Зато был исхудавший и осунувшийся штабс-капитан Корсаков. Он немедленно явился на борт «Иртыша» и доложил о провале своей миссии.
        Муравьев молча прошелся вдоль шканцев. Корсаков, руки по швам, поворачивался вслед за ним всем корпусом.
        -М-да-а, твой доклад, Михаил Семенович, не внушает оптимизма, - сказал, наконец, генерал, остановившись перед ним и глядя снизу вверх в серые глаза двоюродного брата. - Надо продолжать поиски.
        -На двух байдарках отправлена группа прапорщика Дмитрия Орлова.
        -Мог бы и сам пойти, - рассеянно заметил Муравьев.
        Корсаков мучительно покраснел, стыдясь своей недогадливости.
        -Виноват, ваше превосходительство!
        -Да это я так, - махнул рукой Муравьев, отходя к борту. - Ни в чем ты не виноват. Этот Орлов, я слышал, большой знаток здешних мест?
        -Так точно! Потому и отправлен…
        -Ты допускаешь мысль о гибели «Байкала»?
        Корсаков замялся, промедлил с ответом.
        -Не веришь? Правильно, и я не верю. Подождем несколько дней и, если что, пойдешь искать Геннадия Ивановича на «Иртыше». Я, к сожалению, не смогу: надо возвращаться в Иркутск. Василий Алексеевич, - обратился генерал к появившемуся на палубе капитану, тот подошел быстрым шагом. - Я решил на берег не перебираться. С вашего позволения, поживем еще несколько дней на борту, дождемся Невельского. А если не дождемся, пойдете с Михал Семенычем на поиски.
        -Слушаюсь, ваше превосходительство!
        -Сегодня у нас какое число? Второе сентября? Ну вот, ждем до четвертого, а пятого я отбываю в Якутск.

3
        Утром следующего дня Муравьева подбросил в постели крик на палубе:
        -Вижу корабль!
        Тут же в дверь постучали. Катрин что-то пробормотала и отвернулась к стене, продолжая спать.
        -Кто там? - спросил Николай Николаевич, торопливо одеваясь.
        -Николай Николаевич, - послышался за дверью задыхающийся, видимо от волнения, голос Вагранова, - в бухту заходит корабль. Наш капитан говорит, что это «Байкал».
        На ходу просовывая руки в рукава мундира, генерал выскочил на палубу. Он ожидал увидеть суматоху, но было все спокойно. Капитан стоял на мостике, группа матросов под командованием лейтенанта спускала за борт шлюпку.
        Муравьев взбежал на мостик, Вагранов остался внизу, на палубе, - на случай срочных приказаний.
        -Что там, Василий Алексеевич? Неужели «Байкал»? - Голос Муравьева сорвался.
        -«Байкал», ваше превосходительство, - спокойно сказал Поплонский и подал подзорную трубу. - Убедитесь сами.
        Муравьев поймал трубой идущий к берегу корабль. Там уже суетились матросы, убирая лишние паруса, а на носу стоял Невельской и, зная, что на «Байкал» сейчас направлены все имеющиеся в Аяне подзорные трубы, махал обеими руками.
        -Катер мне! - приказал Муравьев.
        -Уже спущен, ваше превосходительство. Пожалуйте на командирский трап.
        Муравьев сбежал с мостика.
        -Вагранов, за мной!
        Один за другим они торопливо спустились по специальному выносному трапу в шлюпку, где уже ждали, подняв весла лопастями вверх, шесть матросов, а на руле стоял знакомый лейтенант. Муравьев сразу же прошел на нос, чтобы хоть на несколько шагов быть ближе к заветной цели.
        -Весла на воду! - скомандовал лейтенант. - И-рраз!..
        И шлюпка полетела по мелким волнам, словно шестикрылая чайка. Генерал-губернатор стоял на носу. Он забыл фуражку, и рыжеватые кудри его трепал ветер. А на «Байкале» уже зарифили паруса, и, подняв брызги, в воду плюхнулся большой якорь.
        Транспорт все ближе, но Муравьеву не терпелось, не хватало сил ждать.
        -Рупор мне! Дайте рупор!
        Лейтенант передал через Вагранова свой рупор, и Муравьев закричал в жестяной раструб:
        -Здравствуйте, Геннадий Иванович!.. Как у вас дела?..
        Невельской тоже схватился за рупор.
        -Господь Бог нам помог… Главное кончено… Все благополучно… Сахалин - остров, вход в лиман и Амур возможен и с севера, и с юга!..
        Муравьев поднялся на борт «Байкала», порывисто обнял Невельского, за спиной которого сияли счастливые лица офицеров и матросов.
        -Наконец-то явились! - И в этом невольном восклицании сконцентрировались все тревоги прошедшего года, все его неудачи и все успехи.
        -Господь помог, ваше превосходительство! - повторил Невельской. - Вековое заблуждение положительно рассеяно. Истина обнаружилась, и я с радостью доношу вам об этом.
        -Спасибо, Геннадий Иванович! Вам теперь могут позавидовать и бессмертный Крузенштерн, и всеведущий Миддендорф… Срочно сочиняйте донесение князю Меншикову, и со всеми картами, журналами и другими нужными бумагами я отправлю его с нарочным в Петербург.
        А экипаж уже выстроился на шканцах. Муравьев с улыбкой - не было сил ее сдерживать, да он и не пытался - в сопровождении Невельского прошел вдоль фронта офицеров и матросов, вглядываясь в загорелые лица, и остановился на правом фланге.
        -Здорово, молодцы!
        -Здрра-жела-ваш-дительство!
        -Спасибо, братцы, за службу!
        -Ур-ра-а! - разнеслось над бухтой.
        -Вы хорошо послужили царю и Отечеству и все будете представлены к самым высоким наградам. Россия вас не забудет!
        И снова разнеслось громогласное:
        -Ура-а! Ура-а! Ура-а!..
        Это был только первый шаг к возвращению Амура, но шаг, навсегда вошедший в историю. Он был велик и прекрасен, но он не обещал легкого будущего.
        Конец первой книги
        notes
        Примечания
        1
        Легкий ампир (фр.).
        2
        Узда (местн.).
        3
        Темнота (местн.).
        4
        Конюшня (фр.).
        5
        Какой ужас! (фр.)
        6
        На помощь! (фр.)
        7
        Кто-нибудь (фр.).
        8
        Как вы себя чувствуете? (фр.)
        9
        О, простите, простите меня! (фр.)
        10
        Музыкантша (фр.).
        11
        Сегодня вечером (фр.).
        12
        Что вы говорите? (фр.)
        13
        Скоро придет в себя (фр.).
        14
        Для смышленого слушателя не нужно много слов (фр.).
        15
        Быть удовлетворенным своим положением - самое большое богатство (лат.).
        16
        Мой дорогой друг (фр.).
        17
        Воля монарха - высший закон (лат.).
        18
        Вижу и одобряю лучшее, а следую худшему (лат.).
        19
        Яд в хвосте (лат.).
        20
        Имя Henri по-французски читается Анри.
        21
        Черт побери! (нем.).
        22
        Превосходный (фр.).
        23
        Я превзойду (нем.).
        24
        Что? Вы что-то спрашивали? (нем.)
        25
        Мой князь (нем.).
        26
        Французское ругательство.
        27
        Дурак! Это я, Анри (фр.).
        28
        Только посмотри на это: какая прелесть! (фр.)
        29
        Боже мой! (фр.)
        30
        Замок де Ришмон (фр.).
        31
        Войдите! (фр.)
        32
        Крепкое, порядка 60°, вино.
        33
        Будьте осторожны! (фр.)
        34
        Это вы? (фр.)
        35
        С утренней почтой (фр.).
        36
        Договорились? - Договорились! (фр.)
        37
        Без любви нет жизни (лат.).
        38
        Ничему не удивляться (лат.).
        39
        Мне на это наплевать (фр.).
        40
        Который бросился на меня (фр.).
        41
        Это полное ничтожество (фр.).
        42
        Бедственное положение? (фр.)
        43
        Козырные туз, король, дама, валет и десятка (по договоренности). Остальные - фоски.
        44
        Объединенные силы мощнее (лат.).
        45
        Террористический акт (фр.).
        46
        Злая острота (фр.).
        47
        Мерзавец (фр.).
        48
        Как сказать по-русски «закрепить сделку»? (англ.)
        49
        Ладно! (англ.)
        50
        ^50^ Вам это слово понятно - геолог? (англ.)
        ^51^ Разумеется (англ.).
        ^52^ Вероятно (англ.).
        51
        52
        53
        Лайда - отмель, сложенная иловатыми наносами реки и частично обсыхающая во время отливов; банка - более или менее крупный участок морского дна с расположенными над ним малыми глубинами, которые затрудняют условия плавания и требуют специальной обстановки лоцманскими знаками, указывающими для кораблей направление фарватера.
        54
        Сулой образуется на поверхности моря, где в условиях небольших глубин встречаются течения противоположных направлений; при их столкновении возникают беспорядочные всплески, завихрения, и вода словно кипит, никуда не двигаясь. Попавшие сюда парусники подвергаются опасности быть выброшенными на мель и разбитыми волнами.